Вячеслав Иванов, Лидия Зиновьева–Аннибал. Переписка. 1894–1903. Том II

Переписка крупнейшего русского поэта XX века Вячеслава Иванова (1866–1949) с его второй женой Лидией Зиновьевой–Аннибал (1866—1907) — один из важнейших памятников истории русской культуры рубежа XIX и XX веков. В настоящее издание включена переписка 1894–1904 годов (в 1905 и 1907 супруги не переписывались, письма 1906 года составляют особый комплекс, который будет издаваться отдельно).

В ней широко документированы ученые занятия Иванова, его становление как поэта, работа над первой книгой стихов «Кормчие звезды», лекции в Парижской вольной школе общественных наук, сделавшие его знаменитым. Письма рисуют широкую картину европейской жизни 1890–х и начала 1900–х годов (супруги жили не только в России, но и в Италии, Франции, Германии, Швейцарии, Греции), а также историю любви, разворачивающуюся на глазах читателя. Книга — плод работы интернационального коллектива (Майкл Вахтель — профессор Принстонского университета, США; Д. О. Солодкая — аспирант этого университета, Н. А. Богомолов — профессор МГУ им. Ломоносова; существенную помощь в работе оказывали ученые из США, Италии, Франции, Швейцарии), она сводит воедино материалы, хранящиеся в Москве (основной корпус переписки), Петербурге и Риме.

• ПЕРЕПИСКА 1901
• 350. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 2/15 января 1901. Женева (?) 1
• 351. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 2/15 января 1901. Понтарле 7
• 352. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 2/15 января 1901. Дижон 8
• 353. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 3/16 января 1901. Париж 10
• 354. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 4/17 января 1901. Лондон 13
• 355. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 6/19 января 1901. Лондон 35
• 356. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 8/21 января 1901. Лондон 37
• 357. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9/22 января 1901. Лондон 43
• 358. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 12/25 января 1901. Лондон 52
• 359. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 13/26 января 1901. Лондон 55
• 360. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 13/26 января 1901. Лондон 62
• 361. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 15/28 (?) января 1901. Дьепп 64
• 362. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 18/31 (?) января 1901. Париж 66
• 363. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 2–4/15–17 декабря 1901. Афины 69
• 364. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 4/17 декабря 1901. Афины 120
• 365. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 2–5 / 15–17 декабря 1901. Пароход между Пиреем и Неаполем «Saghalien». Neiss. Mar. <?> 128
• 366. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 5/18 декабря 1901. Неаполь 153
• 367. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 5— 7/18— 20 декабря 1901. Афины 154
• 368. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 5–7/ 18–20 декабря 1901. Неаполь — Марсель
• 369. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 8–10/21–23 декабря 1901. Афины 205
• 370. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9/22 декабря 1901. Базель—Женева
• 371. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 11–12/24–25 декабря 1901. Афины 266
• 372. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 12–15/25–28 декабря 1901. Афины
• 373. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 10–13/23–26 декабря 1901. Женева 350
• 374. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 14/27 декабря 1901. Женева
• 375. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16/29 декабря 1901. Афины 378
• 376. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16–18/29–31 декабря 1901. Афины 380
• 377. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 17/30 (?) декабря 1901. Афины 392
• 378. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 15–17 / 28–30 декабря 1901. Женева 393
• 379. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 18–19 декабря 1901/31 декабря 1901 —1 января 1902, Афины 407
• 380. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 17–20 декабря 1901 / 30 декабря 1901 — 2 января 1902. Женева
• ПЕРЕПИСКА 1902
• 381. Иванов — Зиновьевой—Аннибал.19 декабря 1901 / 1 января 1902. Афины 432
• 382. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 22 декабря 1901 / 4 января 1902. Афины 457
• 383. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20–23 декабря 1901 / 3–5 января 1902. Женева 463
• 384. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 22–25 декабря 1901 / 4–6 января 1902. Афины 484
• 385. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 25–26 декабря 1901 / 7–8 января 1902. Афины 506
• 386. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 23–27 декабря 1901 / 5— 9 января 1902. Женева 513
• 387. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 26–28 декабря 1901 / 8–10 января 1902. Афины 554
• 388. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 29 января 1901 /11 января 1902. Афины 567
• 389. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 27–29 декабря 1901 / 9–11 января 1902. Женева
• 390. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 29–30 декабря 1901 /11–12 января 1902. Женева
• 391. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 30 декабря 1901 — 1 января 1902/12–13 января 1902. Афины 615
• 392. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 31 декабря 1901 — 3 января 1902 / 13–16 января 1902. Женева 648
• 393. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 2–4/15–17 января 1902. Афины 701
• 394. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 4— 7/17–20 января 1902. Женева 730
• 395. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 5–8 / 17–20 января 1902. Афины
• 396. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 8–9 / 21–22 января 1902. Афины 793
• 397. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 9/22 января 1902. Афины 820
• 398. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 7–9 / 20–22 января 1902. Женева
• 399. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9–10 / 22–23 января 1902. Женева 834
• 400. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 11/24 января 1902. Женева 852
• 401. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 10–12 / 23–25 января 1902. Афины 855
• 402. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 11/24 января 1902. Женева 881
• 403. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 10–13 / 23–26 января 1902. Женева
• 404. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 14/27 января 1902. Женева 906
• 405. Иванов — Зиновьевой—Аннибал.13–15 / 26–28 января 1902. Афины
• 406. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 15–16/28–29 января 1902. Афины
• 407. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 14–18/ 27–31 января 1902. Женева
• 408. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 17–18 / 30–31 января 1902. Женева
• 409. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 19 января / 1 февраля (?) 1902. Женева
• 410. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16–19 / 29 января — 1 февраля 1902. Афины
• 411. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20–21 января / 2–3 февраля 1902. Женева 1013
• 412. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 19–22 января / 1–4 февраля 1902. Женева 1021
• 413. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 22–23 января / 4–5 февраля 1902. Афины 1032
• 414. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 21 января / 5 февраля 1902. Афины 1038
• 415. Зиновьева–Аннибал — Иванову/ 23–25 января / 5— 7 февраля 1902. Женева 1046
• 416. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 24–26 января / 6–8 февраля 1902. Афины
• 417. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 26 января / 8 февраля 1902. Афины 1100
• 418. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 26–27 января / 8–9 февраля 1902. Женева 1113
• 419. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 28 января /10 февраля 1902. Женева
• 420. Иванов — Зиновьевой—Аннибал/ 27–29 января/9–11 февраля 1902. Афины 1137
• 421. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 29 января /11 февраля 1902. Афины
• 422. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 30 января / 12 февраля 1902. Афины
• 423. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 29 января — 1 февраля / 11–14 февраля 1902. Женева
• 424. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 2/15 февраля 1902. Афины
• 425. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 2–3/15–16 февраля 1902. Женева 1233
• 426. Зиновьева–Аннибал — Иванову/ 4/17 февраля 1902. Женева 1251
• 427. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 3–5/16–18 февраля 1902. Афины
• 428. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 6/19 февраля 1902, Афины
• 429. Иванов—Зиновьевой—Аннибал. 7–8/20–21 февраля 1902. Афины 1328
• 430. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 5–8/18–21 февраля 1902. Женева 1337
• 431. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 9/22 февраля 1902. Афины
• 432. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9–10/22–23 февраля 1902. Женева 1409
• 433. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 10/23 февраля 1902. Женева 1429
• 434. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 10–12/23–25 февраля 1902. Афины
• 435. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 12/25 февраля 1902. Афины 1441
• 436. Зиновьева–Аннибал — Иванову.12–14/25–27 февраля 1902. Женева 1447
• 437. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 13/26 февраля 1902. Афины 1492
• 438. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 14–15/27–28 февраля 1902. Афины
• 439. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 16 февраля /1 марта 1902. Женева 1527
• 440. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16 февраля / 1 марта 1902. Афины
• 441. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 16–17 февраля /1–2 марта 1902. Женева 1544
• 442. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 17–18 февраля / 2–3 марта 1902. Афины 1555
• 443. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 18 февраля / 3 марта 1902. Женева
• 444. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 20 февраля / 5 марта 1902. Женева 1582
• 445. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 20 февраля / 5 марта 1902. Афины
• 446. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 21–22 февраля / 6— 7 марта 1902. Афины 1599
• 447. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 19–21 февраля / 4–7 марта 1902. Женева 1613
• 448. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 22–23 февраля / 8–9 марта 1902. Афины
• 449. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 24 февраля /10 марта 1902. Женева 1679
• 450. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 26–27 февраля / 11–12 марта 1902. Афины 1687
• 451. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 28 февраля / 13 марта 1902. Афины 1711
• 452. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 1/14 марта 1902. Афины 1721
• 453. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 25 февраля — 1 марта /11–14 марта 1902. Женева
• 454. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 3–4/ 16–17 марта 1902. Афины
• 455. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 3–4/16–17 марта 1902. Женева
• 456. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 5/18 марта 1902. Афины 1805
• 457. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 6/19 марта 1902. Афины 1813
• 458. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 5— 7/18— 20 марта 1902. Женева
• 459. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 7–8/ 20–21 марта 1902. Афины
• 460. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 8/21 марта 1902. Женева 1864
• 461. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9–10/22–23 марта 1902. Женева
• 462. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 11/24 марта 1902. Женева 1904
• 463. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 10–11/23–24 марта 1902. Афины
• 464. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 13/26 марта 1902. Афины
• 465. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 14/27 марта 1902. Афины 1954
• 466. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 12–15/ 25–28 марта 1902. Женева 1970
• 467. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 15/28 марта 1902. Афины
• 468. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16–17 / 29–30 марта 1902. Афины
• 469. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 16–17/ 29–30 марта 1902. Женева 2029
• 470. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 18/31 марта 1902. Женева
• 471. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 18–19 / 31 марта — 1 апреля 1902. Афины
• 472. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 20 марта / 2 апреля 1902. Женева 2060
• 473. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 21 марта / 3 апреля 1902. Афины 2068
• 474. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 19–22 марта / 1–4 апреля 1902. Женева 2074
• 475. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 22–23 марта / 4–5 апреля 1902. Женева
• 476. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 24 марта / 6 апреля 1902. Афины 2099
• 477. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 25 марта / 7 апреля 1902. Афины 2105
• 478. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 25 марта / 7 апреля 1902. Женева 2122
• 479. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 26— 27 марта / 8–9 апреля 1902. Афины 2127
• 480. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 26–28 марта / 8–10 апреля 1902. Женева
• 481. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 15/28 августа 1902. Шамони 2147
• ИНТЕРМЕДИЯ (V)
• Женева 1902–1903
• ПЕРЕПИСКА 1903
• 482. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 18/31 января 1903, Франкфурт 2204
• 483. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 19 января / 1 февраля 1903. Берлин 2208
• 484. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 19 января / 1 февраля 1903. Вирбаллен 2210
• 485. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20 января / 2 февраля 1903 2212
• 486. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20 января / 2 февраля 1903 2223
• 487. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20 января / 2 февраля 1903 2227
• 488. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 20 января / 2 февраля 1903. Женева
• 489. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 21 января / 3 февраля 1903. Петербург
• 490. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 21 января / 3 февраля 1903. Женева 2240
• 491. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 23 января / 5 февраля 1903. Петербург 2251
• 492. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 23 января / 5 февраля 1903. Петербург 2252
• 493. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 23 января / 5 февраля 1903. Петербург
• 494. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 23 января / 5 февраля 1903. Женева 2261
• 495. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 24 января / 6 февраля 1903. Женева 2276
• 496. Зиновьева–Аннибал — Иванову. Между 22 и 24 января / 4 и 6 февраля 1903. Петербург 2290
• 497. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 24 января / 6 февраля 1903. Петербург
• 498. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 26 января / 8 февраля 1903. Петербург 2300
• 499. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 16 февраля / 1 марта 1903. Женева
• 500. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 13/26 апреля 1903. Женева
• 501. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 13/26 апреля 1903. Париж 2312
• 502. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 14/27 апреля 1903. Женева 2323
• 503. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 14/27 апреля 1903. Париж 2328
• 504. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 14/27 апреля 1903. Женева 2329
• 505. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 14/27 апреля 1903. Париж 2330
• 506. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 15/28 апреля 1903. Женева 2341
• 507. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 15/28 апреля 1903. Париж 2343
• 508. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16/29 апреля 1903. Париж 2347
• 509. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 16/29 апреля 1903. Женева 2399
• 510. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 17/30 апреля 1903. Париж 2403
• 511. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 17/30 апреля 1903. Женева 2413
• 512. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 18 апреля / 1 мая 1903. Женева
• 513. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 18 апреля / 1 мая 1903. Париж 2422
• 514. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 20 апреля / 2 мая 1903. Париж 2427
• 515. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 7/20 мая 1903. Лондон 2436
• 516. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 8/21 мая 1903. Лондон 2447
• 517. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9/22 мая 1903. Лондон 2451
• 518. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 10/23 мая 1903. Лондон 2452
• 519. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 11/24 мая 1903. Париж 2455
• 520. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 13/26 мая 1903. Лондон 2460
• ФИНАЛ.
• Париж 1903
• KPATKOE ПРИБАВЛЕНИЕ ПОСЛЕ ФИНАЛА
• 521. Зиновьева–Аннибал — Иванову 2517
• 522. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20 февраля / 4 марта 1904. Сен—Серг 2520

ПЕРЕПИСКА 1901

350. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 2/15 января 1901. Женева (?) 1

Очень дорожу мнением пришедшего только что Никиты 2, именно: пусть Марусенька спросит у Фрей 3 4, не знают ли они девочку 10–14 лет немку или почти <?> немку, чтобы тотчас <?> приходить часа на 1 1/2 или на час, на 1/2 часа даже, главн<ым> обр<азом> играть в куклы с Верой. В 10 дней язык оживет. Можно и в сад с серсо ходить или просить Лилю уступать колясочку в сад. Это было<?> бы хорошо и после поступления, пока язык не оживет и голова от болтовни с дев<очкой> не болит. Очень прекр<асная> мысль! При энергии достать девочку можно. Спроси у Юли 5 мои англ<ийские> визитн<ые> карточки и пошли две в перв<ом> письме мне. Потом еще две, а то нет у меня. Все отлично. Все вечернее ложь. Право утро. Orasempre. Сережа очень целует, говорит, не устал 6.

Прошу узнать, нашелся ли кошелек Сережин русский.

351. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 2/15 января 1901. Понтарле 7

Вторник.

Нин, большей обиды мне в дороге не случалось! Если бы мы выехали в 5. 50 утра, то в 6 вечера были бы в Париже и завтра утр<ом> в Лондон всю дорогу III-м класс<ом>. Теперь же ехали до Pontarlé <sic!> товарным поездом и будем в Париже в 6 утра завтра! Надо философск<ое> терпение и смирение разумное. Всё оттого, что сама не пошла на вокзал узнать! Днем ехали весело и уютно. Завтракали в Vallorbe в моем отеле.

Целую крепко. Низкий поклон. Лучше взять еще одно одеяло у дамы. Orasempre.

352. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 2/15 января 1901. Дижон 8

Дорогой Куня, идиоты кассиры в Pontarlier, выдавая билеты, объявили, что раньше 6.10 утра мы не можем доехать без приплаты в 23 фр. В Dijon оказалось это враками, и мы приедем сегодня в 11 1/2 ночи. Но утром в Лондон только II-й кл<асс>, и выгоды ехать — никакой. Поэтому, отоспавшись всласть завтра (устала!!) спешу с Никитой разобраться в вещах для Сережи, и еду вечером. Телеграфирую <?> завтра утром, вечером же в Лондон 9. Целую. Сережа очень целует. Он преславный, и нам вместе очень хорошо. Целую крепко Мар<усю>. Напишу Юл<ии> М<ихайловне>. Кошелек Сер<ежин> нашелся. Orasempre. Утро правда. Вечер ложь.

353. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 3/16 января 1901. Париж 10

Среда.

Славенька, выезжаем из Парижа. Телеграмму не успела послать. Были у Гольшт<ейнов>. Приняли нас очень горяче. Ал. Вас. тебя очень зовет. Мне предлагает жить, где хочу. В столовой у Якунч<иковой?> 11, или во флигеле, или у нее в комнате. Вл. Авг. ничего не имеет, но на всё надеется. Страшно, но радостно видеть его своб<одным>. Целую. Сережа славный <?>.

Твоя Л…. 12

354. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 4/17 января 1901. Лондон 13

Четверг 17-ое

Ник, на канале 14 была такая прекрасная ночь, что, послав с трудом Сережу вниз, сама просидела и пролежала переезд на палубе. За висевшими гроздями <так!> огненными звездами была еще высокая, бездонная глубина, и мачта вся мерно ходила от созвездия к созвездию. Имели счастие всю дорогу от Женевы встречать людей приятных и занимательных и еще больше — справлять наш lune de miel 15 вдвоем. Хорошо ездить с Сережей: мне он больше помогает, чем ты, право! Теперь он стрижется у куафера, я же зашла в аптеку Jacks’a на углу Gower str<eet> и Euston R<oad> и пишу в почт<овом> отделении, поджидая дружка. Были в Лондоне в 8 утра. Встретили нас вечные сумерки туманные, темно–серые ряды мелких домов и приветливая простота английских employers. Hansom 16 привез нас быстро к <2 нрзб>. Получили комнату vis–à–vis 17 Еленушки.

Встреча была приветливая. Умывались, пошли на угол Gower Place и Gow<er> Str<eet>, где попили чай и поели бэкон и эггз 18и — в школу. Пэтон 19 был добр и мил, как всегда. Но Сереже велел идти to bed 20 вместо школы до завтра. Спросил, впрочем, книги и тетради греч<еские> и лат<инские> и сказал: «Я знаю, что он in good hands 21, он поступит в Up<per> fourth 22!» Относительно Тапер 23 я была откровенна вполне. Он все понял и сам подсказал, что она буржуйка и ругательница, но неловко ему оскорбить ее; она же и ждет, и в прошлый term 24 отказала троим, ожидая. Во всяк<ом> случае он надеется в Марте или в том term снабдить Тап<пер> барышнями и просить ее «to bundle Sergius over to me 25», а пока звал каждое воскр<есенье> с breakfast’a 26 и на весь день. Он очень доволен < 1 нрзб>: будет держать все в школе в кабинете как память о Сереже <?>. Говорили мы хорошо, дружно, и всё началось, потому что и я приглашена к breakfast’у и на весь день в Воскр<есенье>!!! После свидания пошли к Игольф… 27, выбрали празд<ничный> костюм и прелестную шапку U. C.S. 28, потом отправились в Hampstead 29, где застали похорошевшую славную Эстер 30, обрадовали ее пряжкой <?>. Но Mrs. Meckleham 31 больна серьезным изнеможением и до нее никого не допускают. Потом завтракали: Cooked <?> rostbeef <так!> и саке и ginger ale 32 в ресторанчике славном Trojan <?>. Тапперы любовно прямо встретили Сережу, обвораживали меня. Я их косвенно, но знатно ругала и за Мурусю <так!> и за себя. Они извивались. Сидела долго, чтобы лучше пенять. Жалкие люди, о хлебе едином живут <?> ни добры, ни злы, бедняжки, но к Сереже прямо любовны. Сережа говорит, что не хочет им поддаваться и чувствует себя сильным, но его трогает их ласка. Всё это грустно и вредно! Но воскресения спасают дело! Теперь идем домой: 5 1/2 веч. поедим chops <?> 33 и чай у Шоппи 34 и спать! < 1 нрзб> и у Еленушки в комнате. Не узнать почти. Ох, боюсь опять не хватит мужества навалить плиту на могилку… Сережа крепко, нежно целует, велит сказать, что кисляй. Благополучно <1 нрзб> в Лондон. Целую Марусю. Твоя.

355. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 6/19 января 1901. Лондон 35

Суббота.

Дорогой Кун, вчера и сегодня держалась близ Сережи: угром была в школе у Пэтона, уговаривалась об уроках гимнастики и столярничанья. Потом делала покупки, потом пришла к 4‑м домой, чтобы с ним посидеть и поужинать. Получила твое письмо, но ничего о книгах не узнала. Что брать? Могла бы в Среду уехать. Сегодня должна была завтракать дома с сыном. Я его не отпускаю к Т<аппер>. Боюсь одиночества, а он даже спит со мною в одной постеле и сам не хочет уходить от меня. Очень грустно, что экономишь, старье покупаешь, а вещей для дома мелких по 37 <?> фр<анков> платишь. Я работаю здесь, как могу. К Елене пойду, когда буду одна 36. Твоя Лидия.

356. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 8/21 января 1901. Лондон 37

Понед. 1901.

Плачет мама неутешно,

Слезы льются по щекам.

(по поводу исчезновения чернильницы, почему и пишу каранд<ашом>).

Лежит мешок.

Лежит он молча

И давит крышку сундука.

(По поводу клеенчатого школьного мешка, ожидающего момента отхода хозяина в школу) и прочая чепуха…

Сережа повторяет историю.

Бэкон и кофе покончены.

Пойду к stationary 38 и в Br<itish> mus<eum> 39. Вчера с утра Сережу собрала еще до брэкфаста 40 к Пэтону. Сама осталась дома убираться и писать письмо маме. К завтраку пришла к Пэтону, где провела часа 3 очень приятно. Там был один мол<одой> господин — издатель повести Ruskin paper «St. George» — Mr. Whitehouse 41. Очень симпатичный, мягкий, тонкий англичанин. Потом были 2 мальчика живущие: один случайный, не очень мне понравившийся, из–за него до Марта или даже на весь term нет места Сереже 42, другой тот гарландск<ий> Charly Lecy <?>, прелестный юноша, простой, горячий патриот, сердечный, словом, очаровавший меня, лет 15-ти. Сам был очень прост и мил: угощал дивным завтраком в наилучшем англ<ийском> стиле (мы таких не знали), потом показывал много интер<есных> картин и карточек. Имеет собственноручн<ый> горный набросок несколькими штрихами — Ruskin’a. Показал себя в разговоре во всей неприкосновенной, сильной, односторонней строгой принципиальности и верности идеалу своему. Да, воспитатель твердый и надежный, готический англичанин вполне. Затем забежали к Mrs. Tupper, где Сережа спас меня от необдуманного плана привести Сережу и самой обедать в самый день отъезда, т. е. в Четверг (раньше не справлюсь), и вместе с тем он не допустил, чтобы я отпустила его в Среду, а устроил обед на Понед<ельник>, т. е. на сегодня. Это всё он сообразил, когда мы уже вышли, и он вернулся один, чтобы перестроить. Он говорит мне: «Никак нельзя, чтобы ты меня отослала в Среду, потому что ты не будешь спать последнюю ночь, и утром встанешь с тяжелыми мыслями, вообще расстроишься на дорогу. Это совсем невозможно». Вообще глубокая и тонкая, непостижимо для мальч<ика> его лет понимающая заботливость и нежность ко мне — уверяют меня в его истинной доброте и благородстве. Много в нем и равновесия. Несмотря на почти сентимент<альную> прилипчивость ко мне, он вполне желает остаться здесь и весь уже в школьн<ой> жизни учения и спорта. Его отнош<ения> к Tupper прекрасны. Он говорит о них с той долей разумной критики, как нужно для его спасения от их влияния и не вредит приличны<м> отношениям. Словом, мальчик интересный, дорогой, а мне теперь просто спасительный. Целую! Ничего не знаю о вас, о Вере, о твоей работе, о переезде <?>.

Купила Вере 2 платья и Косте панталоны. Скажи Марусе.

357. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9/22 января 1901. Лондон 43

22 Янв. 1901

Мне очень грустно, дорогой Славенька, разочаровывать тебя относительно отъезда! В Среду я выехать не успела бы, но и в Четверг решила не выезжать, а прямо отложить до Воскресенья. Права или нет — не знаю, решаю посколько <так!> умею. Вот как я рассуждаю: побывавши сегодня в Норууде <так!> 44 и устроивши могилку, я имела страстную тоску от мысли не увидать ее больше самой и не показать Сереже. Мальчик не попал бы туда иначе как в обществе Тиррег’ов, выразивших мне намерение съездить в N<orwood> с Сережей. Хочу в Воскр<есенье> утром съездить туда спокойно с Сережей и затем проститься с ним. В Субботу уложу все вещи и отошлю Сережин сундук. В эти же 4 дня до отъезда имею: 1) регулировка счетов с Tupper и со школой, 2) свидание с Пэтоном по поводу уроков, 3) исполнение обещания посмотреть в Regent’s Park football 45 Сережин, 4) выборка вещей и их приведение в приличный вид для отсылки, 5) посещение Norwood`а еще раз, 6) покупка Астарты 46, Сереже двух–трех вещей в приданое, 7) посещение Brit<ish> Museum и парламента и пробежать Нац<иональную> галерею 47… Но единственно важно, конечно, это le désir poignant 48 провести последний день с Сережей у Елены. Правда также, что я очень устаю, если напрягаюсь, и лучше не буду напрягаться, боюсь… Что касается Парижа, то не надеюсь справиться в 2, 3 дня. Нечего и думать! Ведь там–то должна всё кверх дном перебрать в вещах раньше, чем их отправлять, поэтому кладу минимум 4, потому что 1‑й и последний отпадают. Значит, до Пятницы, Субботы или Воскресенья через неделю не жди. Буду, значит, дня за 2 до Вериного экзамена. Дорогой Славенька, не сердись, как ни ворчую <так!>, не выходит, точно тогда в Сестрорецке, замаюсь уезжать в Четверг душой и телом. Затем остается отложить до Пятницы — ты боишься, а там уже Суббота — лучше дождаться еще день — Воскресенье, и исполнить мечту с Norwood’oм. Сегодня была утром в Endell str<eet> и видела начальника дома 49. George жив и здоров, и начальн<ик> (с отвратит<ельной> физиономией) объявил, впрочем, что когда ему будет года 3, 4, «it can do по harm if you <would> like to repeat your application» 50. Конечно, вряд ли что–либо может выйти! Оттуда прямо отправилась в Norwood. Могилка вся зелененькая, берестовый крестик цел и живо то скромное доброе растение в головах, остальное всё пропало. Я сделала реформы в плане о памятнике, но буду обсуждать ее <так!> с тобою потом: мне хочется, оставаясь при прежнем проэкте плиты, гранитовой <так!> доски и лежачего креста, всё уменьшить соразмерно с детскою могилкой, так, чтобы крест имел величину этого милого берестового, вокруг обнести решеткой, обсадить плющем, а в головах оставить те деревца, какие я сегодня посадила. О, какая прекрасная стала сегодня эта могилка! Посылаю веточку побольше от дерева кипарисоподобного, высотою аршина в 1 1/2, посаженного мною в головах, и веточку поменьше от других двух кустиков низких, но пышных и необыкновенно красивых и благородных, которые в плечах насыпи. Затем крест я прикрыла белыми цветами с кучкою темных фиалок посереди, середину насыпи покрыла больщ<им> венком рождественским: весь из плюща (посылаю) и колючего красивого растения, кот<орое> растет в рощах Италии, и ягод вроде золотых вишен <?> и рябины и серебристого моха. В ногах стоит больш<ой> горшок с 4‑мя алыми тюльпанами и 2‑мя белыми гиацинтами, а дальше пересажен добрый старый дружок от изголовья. Надо всем тишина, сквозь деревья даль холмов, а вблизи колонны часовни и пение яркое птиц.

Такая тишина, что там бы и остаться желалось, чтобы никогда не уйти в жизнь. Странно всё это Кричат по улицам, пока я пишу, а Сережа кончает греческий (сейчас пойдем спать оба зараз, как всегда, в 9), кричат пронзительно о смерти Виктории 51. Устройством Сережи у Tupper’ов я довольна. Они стали шелковые у меня, и Сережа их отлично понимает. Целую, люблю, только не пишется. Скоро будем вместе. Orasempre.

Впрочем, пожалуй, завтра не будет школы из–за смерти Виктории, и тогда я уеду в Субб<оту>. Скажи Мур<усе> <так!>, что костюмы девочкам и панталоны Косте куплены.

358. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 12/25 января 1901. Лондон 52

Четв<ерг> веч<ер>.

Славинька, случилось так, что у Сережи вчера болел кок 53 и он не мог бегать футболь, поэтому мы с ним позавтракали на углу Gower Place и поехали в Norwood. Мы провели у могилы часа полтора, и уже была ночь, когда мы вышли. Хорошо было, и я хорошо поговорила с милым мальчиком, так горяче и просто стремящимся быть смелым <?>, честным и добрым. Оба поплакали, целуя дорогую землю. Верно, из–за этой земли есть у меня это странное фатальное, рабское чувство подчиненности, принадлежности своей этому страшному и обожаемому и страшащему городу. Уехать тяжко, и тяжко было приезжать, но как тяжко уезжать.

Хлопочу с lady’s help 54. Забот еще много. Но спешу…

Сережа готовит уроки. Я только что вернулась из ванны. Устала.

Спасибо Мар<усе> за суб<ботние> 2 письма.

359. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 13/26 января 1901. Лондон 55

Пятница

Славенька, сижу с гол<овной> болью от напряжения. Не понимаю, как так выходит, а всё приходится через силу уставать. Выхожу с Сережей и всё что–то делаю. Сегодня вышла и до 9 1/2 успела съездить к Куку 56 менять франки, купить Сереже saline 57 (жел<удок> у него оч<ень> плох) и перчатки для его ванны. Потом в школу к Пэтону. Много и хорошо с ним переговорила. Потом смотрела, раскладывала, укладывала вещи в Shop <?> 58, только в 2 1/2 убрала. Не могу физически выкладывать и укладывать книги: если бы ты приказал непременно, я наняла бы человека раскрывать ящики и раскладывать их. Не знаю, что и делать: один из них раскрыла до дна, и ничего не нашла и мучалась. Еще завтра поеду к Tupper’ам и вскрою ящик там в поисках за классиками, но это задержит меня до Воскр<есенья>, а то я собиралась сюрпризом выехать в Суб<боту>. После 2‑х едва позавтракала и не удержалась, чтобы не съездить на Tarba…. Hill 59.

Как прекрасен Heath 60, я его видела всего, с его пологими <?> холмами, млечно–зеленой травой, черными, чернее кипарисов высокими чащами кустов, и мертвыми деревьями, и страшным городом внизу в дыму, черный, не кончающийся <?> и теряющийся в тумане далеко, далеко.

Это для меня лучше галереи, где еще не была.

Целую крепко.

Лидия.

Странный, любимый город!

Дома ждала уже Bunting 61, с предложением, очень подход<ящей> девушки.

Была на футболе. Очень хорошо <?>.

Утро. Только что получила твое письмо. Спасибо, друг дорогой. Orasempre.

360. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 13/26 января 1901. Лондон 62

Вот какие дела: вчера была буря такая, что мне отсоветовали ехать, но главная причина была в том, что я в совершенном отчаянье относительно своей шубы. Вели Оле тотчас написать в Париж, где шуба. У Шоп <?>? В каком ящике? Я три раза поштучно выкладывала всё в кладовой. Шубы нет, и нет ни одной простыни. Где Вер<ины> и Кост<ины> простыни? — Грустно и тоскливо. Шопы <?> в отчаянье, здесь целая история. Затем знайте, что, может быть, я привезу с собою англичанку. Одна мне ужасно нравится, и если добрая Mrs. Bunting (предложила с ней повидаться сама, и она меня чудесно понимает, эта умная старушка) найдет эту девушку годною, то я ее выпишу в Париж и привезу. Она будет всё помогать в доме (чистую работу), даже стряпать помогать, и вместе с тем имеет certificat 63 известного музык<ального> образования. Она хочет спать с Лилей. Надо иметь постели и ванну. Если ты не хочешь ни за что этой девушки, пиши тотчас в Париж. Тревога во мне, но пройдет и эта полоса жизни. Поскорей бы.

Целую.

Orasempre.

Пиши! Такое счастье получать твои письма.

Лидия.

361. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 15/28 (?) января 1901. Дьепп 64

Кун, я в Dieppe 65. Опущу письмо в Париже. Море было бурное, но, хотя не могла оставаться на палубе, где волны хлестали черезо всё, спала отлично внизу. Вчера корабли не ходили вовсе. Последние мгновенья прощанья с мальчиком принесли нежданно тяжелую тоску. Он учил уроки возле меня, мы пообедали в нашей комнатке, потом пришли за вещами, и он заплакал, потом, когда я (не позволив ему провожать: до 11‑го часу ночи) села в карету, то долго из окна видела маленькую, словно придавленную фигурку мальчика, одну на тротуаре Èndsl<eigh> Gard<ens> в страшном городе. Теперь, дай Бог, он в постельке в своей розовой комнатке. Но разлука ужасна, она жжет! Надо ли вольно налагать ее, или это искушение судьбы, или это мужество <?>!

Лидия.

Это ужасно худо, что нет ванны для Веры при ее коже!! Казни <?> Маруси <так!>.

362. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 18/31 (?) января 1901. Париж 66

Дорогой Ник <?>, пишу от Кикиной 67, где ночевала после разборки корзинки. Она очень умная серьезная женщина, и мы сдружились. Вещи от Nugues <?> все отправлены. Рвусь домой. От Сережи имею прелестное письмецо. Мальчик молодцом. Я же очень тоскую по нем. Г<ольштей>ны очень ласковы, но наводят тоску. Его дела еще en l`air 68, хотя с большими надеждами. Еду сейчас узнать о поездах. Целую нежно. Веринька, будь молодцом. Увы, прелестная англичанка девушка только что написала милое письмо, но приехать к нам не может. Я приеду в ночь на Воскр<есенъе> в 1.20 по парижск<ому> вр<емени>. Значит, вероятно, в 2 1/4 по–женевски. Узнайте. Лидия.

363. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 2–4/15–17 декабря 1901. Афины 69

День 1. 15/2 Дек. 9 1/2 ч. веч.

Любимая радость!

Когда твой экипаж скрылся за поворотом, я понял, что «incipit vita nova» 70, и начал ее с того, что купил газету и дал вычистить свои сапоги; после чего пошел, как во сне, по Стадию, через Синтагму, вошел в открытую контору Кука и, сказав: «Bonjour, Monsieur Angelo» 71, [осведомился] справился о пароходе, идет ли он сегодня, не запоздал ли, — из всего этого, мне кажется, ясно видно, что я был ненормален… Дальнейшим проявлением моей ненормальности было то, что я завязал беседу с драгоманом Константинидисом по выходе из церкви… За обедней, при словах: «Тебе благодарим» 72, был поражен мыслью, что христианство — религия благодарности по преимуществу. Христос часто благодарит Отца. Евхаристия — благодарность. Буддистам не за что благодарить и некого. Ницше говорит, что религия Греков была избытком благодарного чувства 73: так ли это? Пафос христианской благодарности в гимне Св. Франциска 74. За ним идут брат Зосимы 75 и Глебушка 76. У древних дифирамб — уже благодарность страдающему богу… После обедни я читал надписи в Институте до 12 1/2; потом завтракал, и Леонардо 77, конечно, осведомился о твоем отъезде, как и о времени приезда «в Голландию»… ’Έφυγε — ή ϰυρία; — ’Έφυγε σήμερα. — Σήμερα… 78 И любопытно–грустная мина… Потом я медленно пошел, мимо Филадельфии и Хирста 79 и прочих достопримечательностей, домой через Froschmaul 80 и пинету 81. Волынка играла где–то внизу и все время странствования по горе надувала мне свой заунывно–вакхический ритм. Из ξανθαί πεΰϰαι 82 я долго глядел на море. Оно красиво белело и серебрилось в тумане. Было два часа без четверти. Я подумал, что, быть может, увижу твой корабль, и он — «любви желаньем притяженный»? 83 ^— вдруг появился против Эгины 84. Или то был не он? Перед домом я застал Фотини с матерью Панагиотиса и Киприянкой и самим Панагиотисом сидящими на солнце. Они также указывали мне на пароход, говорили о наших детях, о твоем приезде 85, и т. д. Из окна нашей комнатки я долго следил за пароходом в бинокль. Потом спал. Потом возился с неудобным, пальцы обжигающим σαμοβάρι 86, поставленным мною на подоконник. Погода была прекрасная, окно стояло открытым, было 17 градусов. Но море, кажется, зыбилось. У меня очень уютно, но как–то тихо–тихо без тебя. Книжки дают большую усладу. А Фетйнья все свое: что несколько дней, дескать, тоскуешь и проч. Παιδάϰι 87 унесли — «έξω…» 88… А там Леонидас плачет — тоже с голоду? В 8 часов Ангел пришел и повесил мне Парфенон (с наклоном) над Никой (немного спущенной). All right 89. Относительно экипажа, говорит, что сегодня никто меньше 10 драхм в Пирей 90 брать не хотел, потому что предстояли похороны какой–то родственницы Делианиса 91. В Афинах все — событие… Иду в постель. Где–то ты теперь? «Лазурный дух морей, безвестных гость дорог» 92 ^— где он несет тебя? — «Пред ним серп лунный, вождь эфирный»… 93 Впрочем, теперь серпа уже нет на небе; только немногие звезды. Провожаю тебя своей молитвой.

День 2, 16/3 Дек. Понед.

9 1/2 утра. Тепло и тихо. — Уф! Только что кончил hauswirtschaftliche Uebungen 94, с медом и сбиванием яйца включительно. Ориентировался в своих запасах; кладовая у меня как у микенского царя 95. Оно и забавно, пожалуй, да «zeitraubend» 96, и все же труд. Выдал Фотини oat meal 97 и bacon 98 для завтрака. Дома решил позавтракать, чтобы кончить выписки из одной книжки и сдать ее в Институте [после завтрака] пополудни, где спокойнее в эти часы. Πώς ήσθε άπόψε; — Καλά 99. Но Фотини не верит; все свое ладит. И будет, верно, ладить, дней до трех. А рыжий жучок — the gold bug 100 ^— бежит от меня из Греции, как Арефуза от Алфея 101, через Ионическое море. Увидишь ли ты засветло берега Сицилии и Мессинский пролив? Радость дорогую люблю. Basta 102.

12 ч<асов>. Она (т. е. Радость) очень ободрительно смотрит — не на меня, а немного вбок — из блистательного Ständer’a 103. Устал писать полезные, но сомнительные по научной добротности выдержки.

Фотини несет овсянку. Спрашивает, где ты. Говорю: «В открытом море». «Γαλήνη» 104 (тишина на море), говорит. И опять расспросы об остановке в Неаполе, о времени приезда в Марса-

лию («ώραία!») 105 и 'ς το σπίτι.. ‒ ‒ 106. Заканчиваю завтрак остатками симпосия: горгонцолой 107 и Ифакским 108 вином за твое здоровье и счастие.

В Институте. Заходил на почту: письмо пойдет завтра. В библиотеке только я да твой благородный и «мужественный» Норвежец (?) 109 110. Как видишь, бумажка для тебя всегда у меня под рукой, и я уподобляюсь разговорчивому глухому 111.

7 часов. Курю трубочку, сбыв чай. В 5 был у твоей портнихи, был встречен ласково, услышал пожелания тебе счастливого пути и получил брошечку. Потом отнес Эдгара По в библиотеку. Потом вознаградил себя за эти комиссии стаканом пива на όδ. Πανεπιστημίου 112. Дома был встречен Фотини: στενοχωρείτε; … όλιγώτερα 113? Ссылаюсь на работу. Но она стоит на своей теории, и теперь уже решила, что όλιγώτερα 114. — Я намеренно вставляю греческие выражения, чтобы тебя заставлять читать и припоминать их. — Где ты? Сидела ли на палубе и любовалась ли на лунный серп? Писала ли что–нибудь для романа? — Занимаюсь. Слышен αυλός 115 агорьи 116. —

Фотини очень старательна и любезна. —

Я иду спать в постель; felice notte 117, милая радость!

День 3 17/4 Вторник

9 часов. Встал в 8. И все вожусь с пищей. Пишу тебе, пока трещит жарящийся bacon. Я все об еде. Это оттого, что хозяйничать мне очень трудно. Надеюсь привыкнуть. И потом ты застращала и приказала так много этим заниматься. Прежде всего эмансипируюсь от кофе в постели. Терпения на этот процесс не оказалось уже и сегодня.

Сегодня тепло и серо. Когда ты будешь в Неаполе? Я надеюсь, раньше 3‑х. Что–то вынесешь из визита? —

Сейчас отнесу письмо на почту. Оно должно встретить тебя… нет, не встретит; но первая весть от меня пусть будет тебе радостна и скажет тебе, как я тебя люблю и что мне хорошо работать и что я бодр и силен. Поцелуй детей и Марусю как бы я сделал; Оле дорогой — мой привет. С нетерпением жду известий об ее делах. Bacon очевидно подгорел — запах гари… О, я великий повар!

Да, жир растопился и половина обратилась в подобие угля.

Nitschewo, nitschewo! как говорил Бисмарк 118. Выучимся. И вообще: «даст Бог, удастся, друг!» 119

Целую.

Orasempre

364. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 4/17 декабря 1901. Афины 120

№2.

День 3. 8 ч. веч. 17/4 Дек. Вторн.

Дорогая девочка! Только что окончил ужин и спешу написать, чтобы поручить письмо заботе Ангела: сам думаю завтракать завтра дома, идти в Институт к 2‑м часам и потом ко всенощной. Телеграммы от тебя нет, да я и не надеялся получить ее так скоро, даже предполагая, что в 3 ч<аса> ты была уже в Неаполе; есть, кроме того, и разница в часах… Итак, буду смирно ждать до завтра… Отчет о дне: опустив письмо, пришел в Институт; нашел полезные для меня сопоставления и проч.; в 12 1/2 завтракал у «Гревса» 121; придя домой, спал час; потом имел неожиданный дамский визит…; потом у меня кружилась голова… будь спокойна: не от лихорадки или слабости, и не от дамского визита, — а от невообразимого хаоса имен и культов, в которых разобраться представляется подчас невозможным, — так велико их число и так перепутаны они между собою, что кажется будто ты в самом деле в критском лабиринте, где если не помрешь с голоду, то погибнешь съеденным 122. Потом утешился, обдумывая план «Дионисической Жертвы» 123, и тихо работал. — Но ты не слушаешь заинтригованная визитом… Итак, я имел визит барышни… (А ты уже думала об Итальянке под горой!). Очень хочется испытать твою догадливость, да уже слишком долго ждать разгадки. Итак, Фотини представила мне свою дочь из Арсакиона 124. Да, она существует в реальности, дочь из Арсакиона, и притом очень хорошенькая. Но еще девочка. Вошли они как–то церемонно, я церемонно усадил их. По–французски она не говорит — говорит: не учат, т. е. языку немного учат, но не разговору; и, кроме греческого, вообще ничему не учат (NB!). В Сентябре она уже кончает курс — Фотини была in high spirits 125, гордая дочерью и возбужденная визитом пришедших с нею же дам и детей. Вскоре вся комитива 126покинула гостеприимную Фотини. Что за отношение к дочери, — не понимаю. Я уверил ее потом, что дочь очень симпатична и красива, и на вопрос: будет ли она учительницей, услышал: βεβαίως 127. — Столько о моем дне. Когда–то получу желанные вести? Как ты найдешь «дорогой домик» (выражение Сережи) и его теперь волнующихся и мучащихся обитателей. Целую любимую радость, как люблю.

В.

Марусе от меня поклонись нарочито.

365. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 2–5 / 15–17 декабря 1901. Пароход между Пиреем и Неаполем «Saghalien». Neiss. Mar. <?> 128

Архипелаг. 4 1/2 час. 15 Дек. 1901.

1‑й день мужества.

Дотик, как трудно было написать все эти названия и даты. Сколько раз ошибалась в месяце и годе! Enfin ςа у est 129: первый день мужества. Боже, благослови людей, которые пытаются делать хорошо, как умеют, как понимают. Что мы понимаем? Почти ничего. Надо быть доверчивым и сильным. Скоро закатится солнышко Илиос 130, сейчас даже, за каким–то гористым островом архипелага. Вот, пока писала, закатилось, а двое маленьких ребят с фотограф<ическим> аппаратом его снимали только что, и уверяют, что отлично выйдет. Они и меня перед ним сняли, т. е. раньше меня, потом его. Меня на пластинке не видно, но они говорят, что когда высохнет — видно будет! Чистый смех. Девочка и мальчик. Девочка принадлежит к труппе, отделившейся от труппы Mme Режан 131 и едущей в Marseille. Она, т. е. девочка, 7 лет и, говорят, имеет большой талант и играет по часу вдвоем с Режан на сцене. Вот они пришли и пристали ко мне, чтобы я писала стилографом 132, потому что не верят, что в нем чернила. Девочка славная, совсем дитя и чистый мальчишка по бойкости и шалостям. Один актер заболтался со мною. Милый парень, ненавидит актерскую жизнь и любит философствовать. Ненавидит Россию, потому что русские очень грубые и непонятливые и невежественные, и всё кланяются иконам и т. д. Говорят, что Mme Réganne <так!> путешествует с эфебом и с Гэбой 133. Милая тройка очень дружна. До сих пор просидела на корме и до последней возможности следила за Афинами. Наш домик, т. е. его местопребывание, т. е. угол пинеты, исчез лишь когда исчезли из виду Афины. Вначале Пентеликон, как большой орел с широкими распростертыми крыльями осенял город с Ликабетом, Акрополем и Мусеэйоном. Потом Афины медленно передвинулись в театр <?> между ним и Парнасом. И по мере удаления нашего от них странно рос Ликабет и Акрополь, и исчезли только когда исчез весь город, все ландшафты. Я молилась всем существом о возвращении… Море черно–пурпуровое, металлическое, острова в лиловом пурпуре, небо золотисто–огненное. Ветер посвежел после заката. Но волны небольшие. Корабль очень длинный, но грязный, и морят голодом: голова болит.

2‑й день мужества.

12 ч. дня. 16 Дек<абря>. Открытое море темносинее с белыми барашками и мелкими беспорядочными не качающими корабль волнами.

Дотик, вот хорошо–то буду знать числа месяца! В шкапу найдешь несвежего Bismark’a 134. Брось его кошке! Там же моя новая мовная 135 кофточка, завещанная Вере. Я очень рада, что забыла ее, она ведь не была обновлена. Останется тебе на память, Дотик. Умеешь ли ты читать свое имя с придыханием на Д и m 136? Как ты себя ведешь? Как спал, как с бэконом справляешься, как нотка 137дорогая, отекает ли? Отоспался ли? Я спала с 8 до 8 утра и выспалась. Всё утро сегодня со мною беседовала моя сопутница по кабине, странное и прекрасное существо. Родилась в Румынии от «русских» родителей, мать из Киева, отец из Василько по фамилии Бобок! Вероятно, Еврейка, но красоты изумительной, foud–royante 138. Высокая, матово–бледная, с черными кудрями, черными очами, мелкими, совсем не еврейскими чертами лица. Что–то непонятное в ее красоте. Она доверчива, как дитя. Ей 22 года. 3 года была замужем за греком, и узнав, что он в связи с актрисой, которая в ее отсутствие поганила ее дом, в одну ночь третьего дня покинула мужа, убежала в Пирей и едет в Marseille прямо в нищету от богача мужа. Она ловка на шляпы, у нее есть сестра в Marseille, у которой магазин шляп, и она хочет либо у нее, если примет, либо у другой модистки устроиться comme première 139, у нее есть 2000 фр. и на ней и в ее чемоданчике несколько остатков прежнего величия, поэтому она одета вся в шелку, но ничего нужного не взяла с собою. Всё это правда, потому что она давала мне читать письма ее гречишки, написанные в течение 6-ти месяцев ее отсутствия (он ее всё уговаривал пожить у родителей и не возвращаться к нему пока pian piano 140 <так!> он не продаст свое бюро и не переедет в Лондон). Стиль, idée, bellezza, amore 141 и «je suis vièrge sans toi» 142, всё — Эрнесто 143, до последнего штриха.

Пишу так подробно о ней потому, во–первых, что она страдает и мечется и всё совета просит у меня, так что меня это дело близко волнует за бедняжку. Во–вторых потому, что это дело напоминает до комичности и Шварсалона и Эрнесто. — Идем мы хорошо, но свежий ветерок против нас, так что не знаю, когда прибудем в Неаполь. Ты узнаешь до конца этого письма, через минуты 4 по часам, я же только через сутки. Смешно как–то. Капля, Доткин, будь памальчик 144 и живи хорошо, если чувствуешь себя в силах, если нет, то не поднимай бремена неудобоносимые 145и приезжай в Женеву. Это я о здоровии и о тоске. Но очень прошу не тосковать, быть тототым, тототым матитом 146.

Я нехорошо описала того актера. Он очень хороший паренек, любящий правду, простоту душевную, очень выговоренный тип и чистый. Вообще же труппа неинтересна. Есть еще один, совсем Беппe, наверное — комик. Бритый и двигающий всею кожею на лице и очень умный и учтивый парень.

8 3/4 вечера. В ожидании чая и спать.

Сегодня le jour des confidences 147. Мой друг, курносый актер, сегодня возымел ко мне такое доверие, что рассказал мне роман своей жизни: он имеет одну жену, которую горяче любит и обожает своих детей, но жена не понимает его в его нравственных потребностях, т. е. в потребностях ума, и поэтому он полюбил другую женщину, которая, со своей стороны, имеет мужа ниже себя. Он любит их обеих и вдавался во всякие подробности своей психологии. Он славный парень, энтузиаст, дрейфузар <так!> 148, входит в огненный раж восторга, говоря о подвиге Зола 149, и я с ним от всей души поговорила. Он очень деликатен и говорит, что моя беседа доставляет ему глубокую радость и он должен весь открыться передо мною. Кроме того, я в хороших отношениях с остальными артистами, а еще один господин решил вместе с моей соломенной вдовушкой, что я, должно быть, поэт, потому что такой особенной и distingué 150 головы он никогда не видел. Видишь, у французов успех! Море было и есть неспокойное, многие больны, но это волнение еще не трогает меня. С одним актером я только что распевала Carmen на борту, глядя в фосфорические звезды в черных бороздах у корабля. Луна мутная. Увы, Мессину проедем в 3 часа ночи! Где красная Сицилия? Море оттого неспокойно, пока что мы проезжаем Бискайский залив. Завтра будет лучше. Звонок к чаю. Целую Дотика обожаемого. Всем существом с ним всегда. Каждый час знаю, что он делает, как бы сквозь, через его видение живу, татата.

8 час 17 Дек. в виду Стромболи 151.

Дотик, какой странный вулкан. Точно видение прямо на море, гладкий, прямо вздымающийся широким гигантским конусом. Говорят, он так опасен, что остров необитаем. Две колонны дыма над ним. Да, Мессину проехали в 3 ч<аса> ночи. Будем в Неаполе в 3 часа, не позже. Спала отлично, но с 6 встала ради Сицилии — и напрасно. Тотик, будь тихий счастливый матит и береги себя, татата, ради Бога, матавец. Господи, как жду первого письма, чтобы узнать твое настроение, жизнь моя Дотик матик.

2 часа. Нет, Дотик, в Неаполе будем в 5. Но ты узнаешь всё вместе: не стоит писать теперь. Всячески будем вовремя. Ну, Дотик, на всякий случай целую тебя, татата. И опущу это письмо в ящик на корабле, тогда скорее дойдет, говорят. Народ очень милый на корабле, и со мной всё ласковы и учтивы. Дотик, будь здоров, je me recommande le борницек 152! Твоя Лила.

366. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 5/18 декабря 1901. Неаполь 153

Ora sempre.

367. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 5— 7/18— 20 декабря 1901. Афины 154

№3.

День 4. Среда 18/5 Дек.

Милая радость, наконец есть телеграмма! Отчего вы запоздали? Разве не за твоим пароходом я следил в воскресенье, в 2 часа? Сегодня утром я был дома, как предполагал с вечера. Группировал свои материалы и проч. Но Фотини видела мою ажитацию и в утешение уверяла, что ты здесь, и подойдя к твоему портрету говорила: Καλημέρα ’ς, χαίρετε 155. Я не получал ни депеши, ни писем. В 2 часа был в ϰουρεΐον 156: Ангела не было; он пошел наверх и понес письмо (будто бы одно), лишь незадолго полученное, а телеграммы вовсе не было: так говорил его прикащик. Неуютно мне было, и с тяжелым духом пришлось сидеть в Институте, где я читал надписи и нашел очень интересные для [себя] своих целей вещи. К 5-ти опять у Ангела: телеграмма пришла! Подкрепившись пивом у Гульельмо, пошел ко всенощной, и вот в 6 дома и имею ласковый привет от Сережи и Маруси 157. Сегодня — вопреки теории Фотини — мне впервые было сиротливо… Но совсем не в том дело — да теперь это и прошло, — а в том, что, кажется, необходимо начать большие Sammlungen 158 для дионисических культов во всем их объеме и в географическом порядке: из различных ограничений темы, как напр.: вопрос о πάθη 159, вопрос о дионисичес<ких> жертвах, Дионис и Артемида, и т. д., ничего не выходит. Все цепляется за все и требует всего… Не знаю, как дело устроится. — Вчера на сон грядущий почитал в постели la Joie de Vivre 160. Мне нравится бойкая и меткая, мастерская манера Зола. — А с дионисизмом то же что с «публиканами» 161. Man muss den ganzen Stoff beherrschen 162, чтобы разработать хотя бы одну часть как следует. Еn somme, une mer à boire 163.

— 9 часов. Ложусь в постель и буду читать гимны Каллимаха 164… Как уютно было бы знать, что ты на месте и среди любви и ласок, а не где–то ночью в открытом море, дорогая любовь, бедная детка!

День 5. Четверг 19/6.

Ночью спал худо. Einfalle 165 мешали, и я принялся их записывать. Конечно, не поэтические Einfälle — что мне поэзия? — а неожиданные точки зрения на предмет моих научных гаданий. Поэтому после лекции Вильгельма 166 и завтрака в «Гермесе», спал. А теперь сижу за письменным столом. Очень веселые эти чтения и комментирования камней; так думают, вероятно, все участники, потому что все пожелали чтобы следующие упражнения состоялись на второй день праздника. Сегодня англичанки показали, что также знают по–гречески. Дорогая детка, где ты, маленькая золотая пантерка, среди каких пучин? Гадаю, сидишь ли ты на палубе — погода все время хорошая и теплая у нас, — завязала ли знакомства (встретила интересных Французов? — в роде того колонизатора? — едва ли впрочем: Левант 167 преобладает?), строчишь ли стилографом 168 «Роман»? Жаль, что опоздание парохода портит «сюрприз» приезда. Как долго ты путешествуешь! В самом деле, верно даль легла между нами… Устала ли ты от плавания, — или же не больна, бодра и отдыхаешь в корабельном плену? Сижу и гадаю.

9 час<ов> — Сейчас приносят телеграмму 169. Как, разве ты уже в Марселе?.. Нет, опять из Неаполя, и от вчерашнего числа… Толком не понимаю, в чем дело. Наверху, в рубрике Remarks: ampliation 170. Итак, это добавление ко вчерашней телеграмме [вероятно не]. Но адрес другой (вчера не было Ivanov): значит, ты подала эту телеграмму вчера вечером, а не чиновники ошиблись и теперь только сообщают конец… Но что такое ampliation? Разве можно дополнять телеграмму второй в тот же день, не платя отдельно за адрес или что–нибудь подобное?… Целая цепь длинных, скучных и глупых соображений… 171 Смысл понятен: теперь только доставляют мне телеграмму [от вчерашнего], которою Радость хотела обрадовать меня еще вчера вечером и вместе известить, что она еще в Неаполе. Теперь передо мной три Orasempre. (Четвертое скрыто — в том, что бьется: оракул…) (Что это значит?). Целую, что светит: еще загадка. Благодарю. Orasempre… И вот окончательная загадка, в стихах 172:

Ночью, от света зачавшей, тот выношен свет, что мне светит;

И что не греет светя, тем я без света согрет. —

Разгадай, Пантерка, разгадай–ка, те мудреные загадки разгадай–ка!

День 6. Пятница, 20/7 Дек<абря>

9 утра

Остаюсь утром и завтракаю дома, в обществе Лулуки 173, которая толкает меня и вероятно просит передать тебе ее лулуканье. Погода, кажется, портится: тепло но ветер воет; вероятно, Дерпфельдов 174 Борей приготовляется к лекции. Вчера на ночь читал Dyer the Gods in Greece 175 ^— как раз подходящее перед сном чтение. Сейчас буду наполнять свои схеды 176, начиная с Беотии и Эвбеи 177.

9 вечера

Ангел пришел и принес мне «Радуйся» 178… Радуюсь! Дома ж что за радость чрез час, два ли, настанет, Бог даст! 179

Как бы хотелось мне быть там и встретить тебя! Ты так упоительно приезжаешь из отлучек. Дай Бог, чтобы все было благополучно. Сегодня Сережа должен выехать из Лондона — и выезжает около этого времени.

Мой день: что муха в горшке с медом — сладким, липким, опасным, неисчерпным, — то и я в своей науке. Со всех сторон что–то открывается и зовет и обещает…

Был в Институте пополудни.

Леонидас плакал. Я подарил ему банку γάλα εύρωπαϊκόν 180, и все были очень довольны. Он и голодноват (по признанью Фотини), и зубы (мать это говорит) режутся.

Спешу дочитывать Dyer’a (Studies of the Gods) — все же он очень полезен и на мысли наводит, — и Каллимаха: срок вышел.

Целую дорогую Любовь. Χαΐρε σύ, ϰαί χαίρετε πάντες 181. Целую Верушку и Костю, за то, что заждались тебя, и Лильку, за то, что на тебя так похожа.

Твой В. ora e sempre.

У Фотини опять была дочь с коротким визитом.

Пожалуйста, передай мое почтение и сердечные приветствия Дмитрию Васильевичу и, когда будешь писать, твоей маме.

Поручаю письмо Ангелу, потому что завтра лекция Дерпфельда и, быть может, я останусь утром дома.

С нетерпеньем жду письма от тебя, с голодом по твоей речи. Четыре слова в 6 дней достаточны только чтобы не умереть.

Разбудишь ли ты сегодня детей? Они, вероятно, уже будут спать. Что–то привезешь ты Оле?

Как покажется тебе наша комнатка?

ΑΓΑΘΗ ΤΥΧΗ 182

ORA E SEMPRE.

Вставь мою Нику в рамку и повесь себе. — Каждый раз как я открываю шкаф, мне улыбается твоя новая блузочка mauve 183. Ты забыла ее — или оставила мне в утешение? И как ее лучше сохранять? Я бы хотел, чтобы ты была нарядной. Буду ждать известий фотографии.

ORS 184

368. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 5–7/ 18–20 декабря 1901. Неаполь — Марсель

18 Дек. 1901 7 1/2 утра. 4 день мужества.

Дотик, выезжаю к Эрнесто. Вследствие сильного ветра корабль не выйдет из порта до 12 час. дня. Значит, будет 24 часа опоздания. — 12 ч. дня. Вернулась и узнала, что корабль идет только в 4 часа. Очень обидно. Знала бы то — успела бы побродить по знакомым местам. Ведь по дороге тягучей в Портичи 185 мимо кожевенного завода и казармы с 50‑тью окнами и по улице бесконечной, бесконечной я имела странно сжатое сердце, и сладко, и мучительно было как–то. И вернулся тот день, когда я, рыдая, сходила с лестницы нашего дома, чтобы ехать в Лондон, в страшно близкий душе Лондон, и несла в себе свою девочку… и с тех пор жизнь — как бурный путь через море с пересадками в восточных гаванях и с видением Храма Гроба Господня и Иерусалимской пустыне <так!> — как кормчие звезды над судном… всегда… Но молчу: покорность, покорность, доверие.

Дотик, что я скажу об Эрнесто? Пришла через один из прекрасных порталов Palazzo Reale 186 в мрачно великолепный двор с крытой галереей из больших, высоких арок. Встретил меня возле входа с того двора, входа грязного, совсем итальянского, маленький, на вид испитой человечек с болящими, красными веками над серыми глазками и объявился Bassi и просил говорить с ним на дворе, потому что все спят, так как работают поздно ночью, было 8 1/2 часов. Оказалось, что это брат Эрнесто младший — Гвидо. Он по моему настоянию позвал сестру, потом пришла другая сестра (их две) и наконец сам. Беседовали, стоя во дворе у входа в здание. Мать, отца и квартиру не показал, очень извиняясь за это. Лицем Эрнесто скорее симпатичен, тонок, нервен и очень серьезный и с характером. Повторял всё, что столько раз писал вплоть до pian piano. Против Ольгиного приезда в Неаполь на свидание очень возражает, и сестра очевидно скандализирована. Он говорит: «Я хочу, чтобы она приезжала в мой дом, ко мне, а не в чужие комнаты», non è uso 187.

Он говорит: я ее люблю, как любил, но звал ее раньше, чем захворал мой отец и лишился места. Теперь на мне вся семья, и сестры еще не замужем, и я один работник. У меня работы очень много, потому что я специалист, и все товарищу <так!> несут мне лучшую работу, и я зарабатываю много, но не хватит мне на то, чтобы нанять еще комнату и содержать жену, я же знаю, что Ольга в доме господ не привыкла к нужде, и я не хочу, чтобы она нуждалась со мною. Она должна довериться мне и терпеливо ждать. Моему отцу лучше, скоро он будет искать места, тогда я могу жениться. Прецизировать 188 срока он не мог, и когда я сказала: как же вы думаете, в течение этого года вы устроитесь, чтобы жениться, он сказал: «Io spero durante l’anno 1 9 0 2» 189, и дважды повторил: 1 9 0 2, чтобы я не поймала его на слове in questo anno 190. Он необыкновенно твердо знает, что ему нужно, и относится к Ольге с легким презрением за ее неразумность и недоверие. Про нее он сказал еще: «Я не верил, что она ушла от вас, и не верю. И отца у нее нет, и матери нет. Она не посылает мне фотографию отца. — Когда она написала мне, что приедет прошлую осень, ответил ей, как теперь вам говорю, и сказал еще, что я мог бы лучше устроиться, если бы у нее (он прямо сказал мн<е> это) были деньги, чтобы открыть магазин, так как у него работы столько, что магазин пошел бы отлично, но она не хотела делать, как он ей советовал, т. е. откладывать и копить зарабатываемые деньги, а отвечала мне: надо руки и любовь, а денег не нужно (здесь он презрительно, вернее, сожалительно слегка пожал плечами). Когда же я намекал ей, что хочу занять in piazza 191 денег и потом выплачивать, она ответила: “Tu prenderai denaro e come pagare dopo? non potrai!” 192 Я послушался ее, и не стал занимать, сказал себе и ей: “Bene, guardiamo a far altro”» 193. Теперь только что он заменял товарища на поезде по Адриатической линии, и вернулся два дня тому назад, и работал <1 нрзб>, очень устал. Не знаю, от того ли или от чего другого у него был вид человека, много и долго пившего и истощенного, или же очень малокровного. Что же я могла из всего понять? Или что он серьезный и очень хороший человек, очень симпатичный, который может составить счастье Ольги, или он очень хитрый человек, который рассуждает так: ждать он будет спокойно и тянуть переписку, терять ему нечего, а выиграть может, если в конце концев Оля принесет–таки ему несколько сот франков. Вот что и вышло, und bin nicht weiter wie zuvor 194.

Теперь слушай другое. Здесь такая комедия идет, что ввек не видела. Нельзя рассказать: слишком подробно. Я нахожусь в дурном обществе, действительно в дурном обществе, в обществе des artistes 195. О Боже, какое счастие, что мне не удалось попасть в действительности в этот ужасный мир. Вчера я сначала на минуту огорчилась, а в конце концев хохотала про себя, потому что был просто театр: я села между одной дамой, казавшейся симпатичной и серьезной <?> и одним господином. Господин выбирает секунду, тянет меня за рукав и шепчет: «Prenez garde de cette femme: elle vous pésera!» 196 И через секунду она шепчет в другое ухо: «Prenez garde de се monsieur il est un fruit <?>, mais on ne peut pas se fui<r> à lui!» 197 He театр!

Я молчу и удаляюсь от всех и осторожна теперь, но не резко, как я и всегда делаю, знаешь. Но мне ведь ни cette femme ни cet homme 198 не могут ничего сделать!

4 часа.

Знаешь, Тутик, я хочу отослать это письмо из Неаполя и попытаюсь. Вчера я отослала тебе длинное, в 14 стр<аниц> письмо и телеграмму: «Orasempre». Но все это на авось, с одним французом, очень милым на вид. Дошло ли всё?

Целую, обожаю. Твоя Лила.

10 ч. утра. 5‑й день мужества.

19 Дек. У берегов Ольбы <?> 199

Дотик, не удалось отослать письмо. Читай конец вчерашнего дня наверху 8‑й страницы. Я не успела тебе рассказать, как прекрасен был въезд в Неаполь. Это была незабвенная красота. Когда мы стали близиться к земле, часов в 4 <так!>, ветер усилился. Море стало черносинее с белыми мчащимися повсюду гребнями волн. На небе неслись, сменяясь, тучи, и мгновениями их пронизывало лучом серебряно<е> солнце. Справа появился берег Салерно, совсем близко от нас, так что каждый грот, каждая скала, каждый гордый, причудливый излом круч был ясно виден. И какие удивительные скалы, как–то роскошно нагромозженные <так!>. Слева появился Капри, высокий, неприступный, легкий, просветленный даже вблизи, так нежны светло–серые откосы <?> его утесов. Потом направо явился Соренто <так!>. И мне оно меньше понравилось, нежели Салерно. Нет того величия и той роскоши, той невероятности прекрасных линий.

12 час. Позвали в 10 1/2 к завтраку. Детка моя родная, думаю о тебе ежечасно, постоянно вспоминаю, что ты делаешь в это мгновение. Вчера часов в 10 вечера сидела на палубе и следила за морем, озаренным месяцем. Я месяц уже ярко светящий четвертью круга увидела с правой стороны часов в 8, и тотчас подумала, не взглянул ли ты на него в то же мгновение, пройдясь со дворика своего за калитку к обрыву. А теперь в это минуты <так!> ты идешь с лекции Wilhelm’a. Но не знаю, где ты решил завтракать и куда дальше следовать за тобою: к Sintagm’e или наверх, в Pineta.

Мимо берега Корсики. Только что пробежалась через весь корабль вдогонку за смешной маленькой 7-летней актрисой. Погода туманная, море рябит серебристо–синее.

20. 6‑й день. 7 ч. утра. Гавань Marseille.

Приехали. Было сильное волнение, все были больны. Я — нет. Должна кончать. Кончаю жарким поцелуем. Татевец будь спокоен. Тоскливо.

Лидия.

Сохрани марки и пришли.

9 часов. Я ошиблась, Дотик, мы стоим с 6 часов в защите каких–то тоскливых белесоватых островов за 20 минут от Marseille. И проходит ветер<инарный> доктор, какие–то формальности. Ничто не движется. Туман белый окутал море и небо. Ничего не видно, ничего нельзя понять. Все поезда уйдут без нас, и придется тащиться с омнибусом всю ночь и быть в Женеве лишь в Субботу. Ужасно тоскливо, даже сердце щемит. Люди, французики вокруг, такие крошечки, бедненькие, такие эфемерные в буквальном смысле греч<еские> слова со всеми грязными страстишками мущин и голодными обманами женщин. Грязь жалкая. Целый урок жизни <?>. О, Эритра <?> 200, как ты странно божественна перед этими людьми. Да будет благословен святой Огонь, возносящий дух над мутью тумана, над белесоватыми островами, над бедными, столь жалкими, даже до невинности дрянными людишками. Всё была ложь, что я писала тебе и о моей спутнице в первом письме из Неаполя. Она грязнейшая и бессердечная уличная девка. Приятно, не правда ли, d’etre exposé à voyage en deux avec une fille publique d’un mauvaise espèce: «une longue juive» 201. Здесь были на палубе грязнейшие и шумные скандалы. В I-м классе едет несколько французских dames du monde 202. И у каждой на лице написано: «Продаюсь!» Бело–серые острова, бело–зеленоватое море, белое, мягкое небо, белые чайки тяжело и редко пролетают, и на недвижном корабле копошатся два пола, низких, однодневных человечков, жеманясь и грассируя. Целую матита дорогого. Твоя всегда, ежесекундно

Лидия

2 1/2 ч. вокзал. Marseille

Милый Славинька, т. к. обещала быть во всем откровенной, то и сознаюсь, что мне очень стало плохо. Здесь на вокзале надо ждать до 4‑х. Домой попаду только завтра в 11 ч., и придется короткую ночь с 11 1/2 до 7 переночевать в Lyon. Но, увы, смотреть ничего не могу. Сегодня льет дождь, и идти нет возможности, и энергия моя вдруг упала. Не забудь, Дотик, что уже следующая моя записка может быть веселою и бодрою, и поэтому не огорчайся этою, но ты неверно напророчил мне, что я буду полдороги скучать по тебе, а затем буду рваться в Женеву. Я же теперь лишь, когда с корабля сошла, то страстно вся зарвалась назад. Сейчас с восторгом бы села на второй <?> пароход назад к тебе. Тоска по тебе у меня, и к тоске прибавляется страх, страх мгновениями схватывающий <?> сердце, так больно, так сильно, что не дает дышать. Ужас какой–то потерять тебя. Дотик, не могу жить, если ты не будешь больше. Дотик, береги себя и пиши мне всю правду. Работай, Дотя, хорошо, а если не можешь, то приезжай сюда. Бог с тобой, Дотик, будь Памацик. Я уж постараюсь как–нибудь, если ты хорошо учишься. Нельзя свою жизнь тебе портить. Конечно, ты многое успеешь хорошее сделать в Афинах, если Бог даст. Буду стараться и я, Дотик. Только бы ты здоров был. О, Бога ради, берегись и простуды, и всякой опасности. Как они здесь говорят, я ничего не понимаю. Послала телеграмму: Radouisia! 203, чтобы ты был умник.

Лила 204.

369. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 8–10/21–23 декабря 1901. Афины 205

№4

День 7 Суббота 21/8 Дек.

Около 11 веч<ера>

Видишь, как поздно? Ждал Ангела и волновался немало. Ни писем, ни телеграммы весь день не было. Пришел Ангел и принес. Говорит: в 6 ч<асов> получил и то и другое. Что он, врет, что ли? Я ему твержу, что очевидно почтальоны беспорядочны, грожусь, что пойду на почту. Он говорит: идите к директору. Спасибо, дорогая детка. Я теперь успокоен, зная что ты в Женеве. От тебя имею δελτάριον 206 пирейский: почему он–то пришел только сегодня? Необъяснимо! Очевидно, потому что адрес французский и что [в Афинах] его отложили спокойно до ближайшей иностранной почты. Или здесь Ангел виноват? Скорее!… Постучался к Ангелу. Так и есть! Говорит, что это он не разобрал в чем дело. Думал, что письмо английское, у него есть «un ami anglais» 207… Вот и делай что хочешь. Телегр<амма> помечена: 1 ч. 5 минут. Пришла вечером. Утром он бы прислал немедленно. Я ему наказывал строго. А вечером — как требовать? Остается поклониться Адрастее 208, воплощенной в таком любезном явлении, как Ангел.

Сегодня в Институте не был, а только на Акрополе. Дерпфельд Парфенон бросил, а объяснял — очень интересно — старый храм Афины (άρχάίον ναόν 209) и часть Эрехфиона 210. —

Вечером опять послышались взволнованные голоса и разговоры про θεολογία 211, и Фотини заявила мне, что в городе опять πόλεμος 212, поднятый студентами специально богословского факультета — θεολόγοι 213.

Имею письмецо от милого, внимательного Сережи и от простуженной и прокисшей Маруськи 214.

Твое ожидаемое (по моей глупости) из Неаполя, конечно, прийти сюда еще не могло.

Целую твое телеграфическое словечко.

Твой.

Забыл вчера написать, что, благодаря меня за молоко, Родофея — не то просила кланяться, не то желала всякого добра (не разобрал я) — и тебе, и παιδάϰια 215.

P. S. Только что перечитав весь текст телеграммы целиком, с негодованием открыл einen himmelschreienden Doppelsin 216. Она формулирована: Gonimos 30 Stade Athènes…. и то словечко!.. 217

День 8 Воскресенье 22/9 <декабря 1901>

6 ч<сов> веч<ера>.

Ветер хочет снести ангельский домик с горы. ’Άνεμος πολύ δυνατός, πολύ σφοδρός 218, — твердит Фотини; τρομερός 219, — поддакиваю я. Но это Νότος 220, и очень тепло. Что делается у вас? Сережа приехал, и радость в доме, и радуются все друг на друга, и оба приезжих в центре мира?.. Как обидно не иметь скорых сношений!

До часа почти в Институте. Потом, за завтраком, беседа с Леонардом: έφθασε ή κυρία 221. Он сегодня хочет писать тебе письмо. Осведомился еще, учится ли Сережа по–гречески. Кажется, основная идея послания будет: βρέχει 222, — сообщение, хотя и post eventum 223, но все же исходящее от самого προφήτης Ήλίας <так!> 224.

Πόλεμος 225, кажется, успокоится, вследствие неединодушия студентов 226: οί φοιτηταί φιλόλογοι ϰαί φαρμακευταί θ ’άπόσχωσι πάσης ένεργείας, θεωροΰντες τo περί της μεταφράσεως τοΰ ίεροΰ Εύαγγελίου ζήτημα έντελώς λήξαν (λελυμένον) 227.

Студенты подговаривали и ремесленные корпорации к участию в протестах, но их председател<и> (προέδροι, <так!> 228, — и Ангел также, по словам Фотини, πρόεδρος 229) заявили: δηλοΰμεν δτι θα 230 απόσχωμεν τής συναιθροίσεως καί συμμετοχής εις τάς ένεργείας των κυρίον φοιτητών 231. Теперь правительство разыскивает и конфискует повсюду экземпляры перевода. Министр ездил с этой целью в Арсакион 232. Γελοία πράγματα 233.

Завтра, в 5 ч<асов>, заседание в Институте: реферат Дерпфельда о его раскопках в Левкаде и какого–то грека об острове Θερμία 234. Первый очень интересен.

Вчера Дерпфельд сообщил открытие Шрадера 235, еще не опубликованное и имеющее une très grande portée 236. Отсюда мораль: не судите по лицу, а судите судом праведным. Он (вероятно из скромности) на лекцию не пришел.

Вчера со мной заговорил Англичанин, известный нам под кличкой «Норвежца». Он показывал Дерпфельду в Эрехтейоне рогаткоподобную неровность в скале, принимаемую неким Нильсоном, его знакомым англичанином, за отпечаток Посидонова трезубца, которым Посидон, как известно, ударил по земле в споре с Афиной. Дерпфельду Нильсон уже раньше докладывал это наблюдение и теперь написал о нем статью в «Journal of Hellenic Studies» 237. Д<ерпфельд> относится к открытию отрицательно. Место, где Посидон ударил по скале, было предметом культа и находилось по Дерпф<ельду> под большим портиком (где чудесная дверь), а Нильсон нашел свою рогатку внутри храма. Я признался «Норвежцу», что мне не кажется открытие очень вероятным и, главное, — след достаточно определенным, но что нужно прочесть самую статью. На что тот заметил, что Нильсон очень держится за свое открытие и что английская статья появится и в переводе… La glace est rompue! 238

A Виламовиц 239 антиципировал 240, как я увидел сегодня в новой работе, одно мое наблюдение, к которому я сам относился слишком робко. Я очень этим обрадован.

Штудирую теперь эту работу (Textgeschichte der griech<ischen> Lyriker 241). И в центре моей жизни — герой Тезей (или вернее Фесей) и великолепный тиран Писистрат 242.

Льет ливмя дождь… Попробовала ли ты уже свой голос?

Вчера, когда все случаем ушли, я имел приятный téte–à–téte — с Леонидасом. Очи у него как звезды, и милая улыбка.

После ужина Фотини приносит мне кофе на бюро, за которым я сижу. Перед твоим портретом стоит снигирек <так!>. — Как мне хотелось бы заглянуть к вам! —

День 9, 4 час<а>. Понед. 23/10

Солнечная хорошая погода. Хотел было сегодня два раза сходить в город: утром и на заседание, — да поленился и иду только теперь.

Утром был в πεϋκαι 243 в течение часа и любовался видом с «променады», и читал, где много <?> раз сидели. Работы много домашней, но работал–то я не много, а после яичницы и bасоn’а с καφές έλληνικός 244 ^— спал. Сейчас зайду на почту спросить о деньгах. Это промозглая Марусенька не благоволит высылать ни газет, ни тетрадок, которые мне очень нужны. Я думаю, она опять как–нибудь ухитряется озорничать и что–нибудь доказывает. И вообще θέλει ξύλα 245… По поводу трубочки, не ей адресованной 246, она сочла необходимым отозваться (точно ее спрашивали!) — что ей, дескать, очень приятно, а вместе и неприятно, и что лучше, чтобы трубочки не было вовсе, а раз что есть, то очень опять–таки приятно, что есть… Дьявол не разберет логики половинчатых и озирающихся существ. Озорка она и озорница вместе <?>… И чему позавидовала? Моей трубочке!

Вот еще ее каверза: перед тем, как писать мне, она «простудилась» и, понятно, прокисла; а кончая письмо, восклицает: «вот я и выздоровела — как рукой сняло!»..

Целую. O. S. 247

9 час<ов> веч<ера>

Как это невыносимо, что нет писем… От тебя имею после Пирея только телеграммы. Конечно, этим надо быть довольным. Но люди балуются. И все же тяжело жить при таких сношениях.

Возвращался из Института при ясной луне по верхней тропинке; красиво было глядеть на Афины, но немного туманно. Заседание было такое праздничное, вся зала библиотеки полна. Все выползли, как напр<имер> человек непроизвольно<го> движения. Дерпфельд любезно встречал. Я беседовал с Шиффом 248. Моя болезнь и ему была известна. Теперь я, по его мнению, sehe so dick, ganz brillant aus 249. Можешь радоваться. Ich beschäftige mich jetzt mehr mit den griechischen Dingen, — говорю ему. — Ja, ich auch… 250 Хороши оба. Спрашивал об Александрии, о Мюнцере 251: с ним он переписывает<ся> редко. Теперь едет в Берлин. Нужно было послать поклон Гиршфельду, — да я этого не сделал…

Д<ерпфельд> рассказывал о своих раскопках. Вероятие в его пользу есть, и, кроме того, ему удалось найти черепки, соответствующие древнейшему периоду Трои. Раскопки будут продолжаться в Марте.

Все время нас забавлял волшебным фонарем, показывавшим восхитительные пейзажи. Этот фонарь привлек на заседание и Дерпфельдова сынишку, хорошенького, с умными глазками мальчугана, который сидел за колонной на шкапике (поясном). —

Получил 200 фр<анков>. Поблагодари за них от меня моего друга — Марию Замятнину. —

Несомненно, та хорошенькая девочка, что тебя приводила в негодование своим легкомыслием на лекции Дерпфельда, — я, впрочем, хорошо не знаю, кто тебя приводил в негодование, — есть его дочь. Она приходит за отцом на Акрополь к концу лекции и сегодня была на заседании, как и его худощавая жена. Καληνύχτα, ζωή μου! 252

День 10

Спешу. Целую Радость.

В.

370. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9/22 декабря 1901. Базель—Женева

6‑й д<ень> м<ужества>. 8 ч. утра. Поезд.

Сцена: Вокруг снег, всё бело, серые деревья сердито думают <?>, горы пегие <?>, небо низкое, мутное. По трем углам моего compartiment 253 по толстому господину и у каждого по газете.

Дотик, здравствуй, и смотри, не забывай подтягивать вверх штаны с колен, когда садишься. Что делать, Дотик, вот первое размышление, которое я имела, проснувшись от дремы в своем углу (ночевала в Лионе и выехала в 7) и бросив coup d’oeil 254 на 3 пары штанов в 3‑х углах. 2 пары протасканы <?> в коленях, а одна прекрасна, хотя не нова.

9 ч. 1/2. Через 2 часа буду в Женеве. Если бы я одна была затронута вопросом, вперед или назад, то крикнула бы всею душею: назад.

11 ч. Мчимся к Женеве. Рона мчится <?> рядом, зелено–серая. Сердце сжато. Я страдаю глубоко и остро. Боже, сохрани мне тебя, мое счастие единственное на земле, я одна въезжаю в страшный город.

22 дек. 8 255 день.

Villa Java Наша комнатка. 7 ч. утра. В постельке. Светает, но горит свеча.

Дотик, Татата, все мысли с тобою. Полегчало на душе, хотя просто получила еще вчера твое дорогое письмецо и из него поняла, что Дотик мой мужествует и трудится. Только не нашла словечка о боаницке 256. Дотик, сделай усилие воли и отошли его. Он должен выйти весною <?>.

Сюда приехала вот как: не телеграфировала, поэтому никто не заметил даже, как я подъехала и вошла в дом, только Оля из окна уже во дворе меня заметила и от волнения выронила горшечек с гиацинтами, который для меня купила и украшала розовой бумагой. Моя комната полна цветов. Встреча не была шумная, потому что я была очень тиха и сдержанна. Но глубокая радость вошла в нас всех, только радость не полная, потому что всё, всё до последней картинки, до последней <нрзб> прикрепленной к стене (потому что у Маруси милльон маленьких удобств, изяществ и <нрзб> очаровательных <нрзб>). Ничто не кажется вполне <нрзб> 257 не радуется сердце полною радостью и является чувство обиды почти за них, за всех этих toutes ces bonnes et humbles choses qui sont là pour se donner entièrement et qui ne peuvent étre prises par mon àme 258 раздвоенной. Бедные дорогие детки. Верушка большая, высокая, здоровая девочка, вся сияет радостью и нежностью, Козля очень тих и мил 259, мне кажется, что он положительно сделал успехи в умении сдерживаться. Он очень счастлив твоей попкой, хотя вначале твоего письма, еще не поняв, что попка куплена, очень огорчился тем, что его замысел был тебе выдан.

9‑й день м<ужества>. Hall 260. Маруся пишет тебе же рядом за столом, я на полотняном стуле, лежа. Вчера была в церкви с Марусей, несмотря на то, что пока я писала вчера тебе в постели, раздался стук у двери и на мой «entrez» 261 влетел Сережа и бросился мне на шею, лопоча сквозь зубы les paroles tellement précipitées 262, по–русски, что я ничего долго не понимала. Он вырос, но немного. | ‒ ‒ ‒ | ‒ вот приблизительная мерка с прошлого лета. Вера же почти с него ростом, и у нее мягкие груди, и вся она мягче, женственнее и обещает быть высокой, роскошной девушкой. Сережа и я, мы оба имеем чувство, что не расставались почти. Он плакал, прочитав твое прекрасное письмо к нему, и просит извиниться, что не отвечает: это оттого, что он спал до 8 1/2 ч., а потом сменил у моей постели Олю, в свою очередь с 7 1/2 прервавшую мое письмо к тебе, которое еще раньше, с 5 1/2, прервало мой сон. Сережа и пробеседовал со мной до 9 1/2, после чего пошел брать ванну. Теперь о Лиле: она действительно прелестн<ая> девочка, и ко мне очень ласкова, и выросла. Вчера и третьего уж дня ходила к дедушке. Старик как всегда. Выглядит хорошо. Поварчивает, ничего про тебя не понимает, со стоном всё начинал: «Да зачем же ему там <?>… да как это…?» Но в общем ничего не понимает. Феской доволен, и она ему идет удивительно. Miss Blackw<ell> 263 в тысячу раз лучше, чем на фотографии. Вчера показывала несколько картинок Палестины; но так, без подробностей, чтобы приготовить. Все жадно ждут обещанных систематических рассказов, для которых будет назначен час, удобный всем. Кристина 264 очень милая, страшно робкая, молчаливая, недурненькая <?> круглолицая русская девушка, которая всем своим явлением приятна и родна. Дом совершенно очаровательный в своей безупречной чистоте и изяществе. Он весь полон, и все люди в нем милые. Дети же живые сокровища. В церкви вчера на меня нашел теплый мир и полнота благодарности. Хочу быть чистой, хочу быть доброй и глубокой, как текучая глубокая вода. Маруся, добрый гений самый бесконечно добрый и тихий. Да, у нас здесь рай, и всё ждет тебя, чтобы любовно отогреть, окутать. Погода теплая. После завтрака еду купить елку, потом не будет. И кое–что еще, с Марусей.

Милый, любимый, береги себя. Кушай и, главное, тоже ложись рано. Итак, ты не получил картолины из Пирея, я послала с корабля 265?

Целую, обнимаю. Почта уходит. Бог с тобою, дитя.

Лидия.

Вера целует будет писать. Оля кланяется очень.

371. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 11–12/24–25 декабря 1901. Афины 266

День 10 Вторн. 24/11 Дек.

Ich weiss nicht, was soll es bedeuten, dass ich so traurig bin 267.

Сегодня [вечером] за ужином приступ меланхолий, и на каждую редиску, и без того довольно посыпанную солью, падает из моих глаз соленая слеза.

Je n’aime pas ces attendrissements 268.

В эти мгновения вся жизнь утрачивает свои твердые, стойкие формы, весь мир звучит одним αϊλινον, αϊλινον 269.

Ветер носится и стонет вокруг дома; сквозь него слышен постный звон. Тепло.

Нет, Лия не учительница, а умертвительница жизни. Жить учит Рахиль. Vita contemplativa 270 — единственно жизнь. И кто любит, тот должен созерцать как те боги: «рука с рукой, с устами уста», — как те — «жертвы и боги», что держат в себе мир, глядя в глаза друг другу.

И в эту минуту — неожиданно — приносят твое письмецо из Неаполя…

Фотини проникнута атавизмом идолопоклонничества. Она ставит перед твоим портретом снегиря и говорит: 'ϰαφέ εις τήν κυρίαν’ 271.

Спасибо, детка! Точно твой голос слышал — через телефон, что ли? Словечки ласковые, на твоем языке, со всеми тонкостями их произношения, помогают этому впечатлению и, так сказать, сенсуализируют письмо, всегда как–то отвлеченное…

Милая Радость, письмецо пришло как раз вовремя, чтобы меня утешить. Ты не беспокойся меланхолией и пр. Δέν πειράξει! 272 Я «тихий счастливый матит» 273.

Правда, я утешен, но не очень радостен и теперь. Мы с тобой стали оба — и это почти совпадает с рождением твоего литературного юмора — как–то очень серьозны. «Боже, благослови людей, которые пытаются делать хорошо, как умеют, как понимают. Что мы понимаем? Почти ничего. Надо быть доверчивым и сильным» 274.

Так нельзя быть радостным. Для радости нужны Übermut 275 и иллюзия.

И так как я знаю, что мы типичны, сами не подозревая того, что мы типичны всегда, — то заключаю, что люди нашего времени или поколения живут, как мои певцы голода, или вернее до смерти умерли, как они и все философы, по Платону:

Тобой лишь нам земные дни красны!

Ты, Вещий, жив: тобой живут надежды;

Тобой в ночи цветут нам веры сны.

Пожри слепцов: им сны сомкнули вежды!

И смерть твоей утратой лишь горька;

Зане Земля и Твердь — твои одежды 276.

Читая твой рассказ о корабельных знакомых, я думал именно, что мы, о нашей всегдашней невольной типичности. «Поверьте, Дмитрий Александрович! Работа поколений — работа кораллов» 277…

Итак, за твоим пароходом я следил с Ликабета — из пинеты и из окна.

Как ты ярко описываешь несколькими словами!

Тебе правду сказали, что корабельное письмецо придет (почему — Бог весть) раньше; ибо я не отчаиваюсь получить еще и завтра как другое письмо от тебя, так и женевское.

Сегодня и завтра я решил не ходить в Институт. Сегодня, наверное, убирают стулья после вчерашнего заседания или готовят свою елку. Но все утро шатался по разным Гермесам и Эолам 278, был в банке. Удовлетворил трех кредиторов — подумай! Именно: Гульельмо (с которым меня связывает теперь уже довольно тесная дружба), Маккаса (этого заочно) и шелковую женщину. Оказалось, что ей требовалось заплатить 20 драхм, а в моей дырявой памяти было 12… Все же дырявая память предпочтительнее дырявого кошелька.

Послал картолину к Новому Году Frau Dr. Löwenheim, по адресу Alt—Moabit 279 просто. Дойдет ли?

Послал свою étrenne 280 Голыптейнам: понравится ли?

Προφήτης 281 — кажется, что он лживый пророк — уверяет, будто вчера приготовил тебе письмо и положил на стол в углу, где я накануне сидел, а посетители смяли и разорвали έπιστολήν 282. Такая или подобная участь, как известно, часто постигала пророческие письмена.

Что такое «Saghalien»? Сахалин? 283 Peuples amis 284, и франкосахалинские симпатии?

Твой почерк, ductus 285 твоих букв уже веселит меня. Напр<имер>, как хорошо написалось у тебя: «по фамилии Бобок», — и восклиц<ательный> знак!..

У меня сегодня елка… Угадай! — не угадаешь!.. Я нашел елку с детьми, в своем портфеле.

Твой «Капля Доткин» (вероятно, Еврей — прибавлю, как ты про свою Бобок).

День 11. утро

Фотини разрывается от бешенства и вопит, вопит: πατέρας! ϰαλόγηρος! βρομοκαλόγηρος! ’Ιησουίτης! προδότης! ϰατάσϰοποσ! υποϰριτής! т. е. батюшка! инок! Donnerwettermönch 286! иезуит! предатель! лазутчик! лицемер!.. и много, много других живописных эпитетов, которые ускользают от моего невежественного и тупого уха. Но Leitmotive 287 я выписал и особенно три первых имени являются постоянным refrain’oм 288. Сначала я думал, что все это относится к обитающему в нашем доме молодому папасу 289 (еще учащемуся в университете, но уже (καλόγηρος 290), которого Фотини характеризовала мне недавно: κακός 291 и διάβολος 292, — особенно потому, что он целомудренно фыркает и отворачивается при встрече с нею. Но потом слышу обвинения βρομοκαλόγηρος’а 293 ^в том, что он оклеветал Евгению. Из чего вывожу, что вероятно — реально или в воображении Фотини — ей явился образ истинного προδότης’а 294, того, которого ждала у нашей двери петля 295. Она все еще не может успокоиться и все изрыгает свои: πατέρας! καλόγηρος! βρομοκαλόγηρο! 296 отрывочными рыканиями.

Сейчас иду на почту, зайду к Гульельмо и к Ангелу, позавтракаю внизу и вернусь домой.

Твое письмецо на ночь положил у постели. Мне очень скучно без тебя.

В.

Что французы ближе всех к нам по умственной культуре, видно и из физиономически–правильной appreciation 297 твоего типа. Симпатичен их культ поэзии в поэтах.

372. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 12–15/25–28 декабря 1901. Афины

11-ый день 25/12XII.

9 ч<асов> веч<ера>.

Любимая Радость! Ожидания мои обмануты. Письма, другого, от тебя нет; нет письма ни от Сережи (что понятно), ни из Женевы (что свидетельствует уже о некотором обычном маленьком предательстве некоторой особы, премилой, впрочем, и о друзьях пренежно заботливой). Отчего от тебя нет другого письма из Неаполя, не понимаю 298. В Институте я, как уже писал, не был, по случаю европейского Рождества. Как–то вы его справили? Имели ли плумпуддинг 299? Здесь сегодня сводный праздник: праздник иностранцев, рожденье короля и — что Греки справляют особенно — праздник св. Спиридония. По этой последней причине Леонардо клевал носом и жаловался на последствия вчерашней ночи и выпитого πολύ κρασί 300; чем между прочим, извинял свою неисправность перед тобой — письма опять не было. Праздновали Греки, но не праздновала Фотини?. Πόλεμος 301 был ужасен, и весь день, без перерыва раздавались слова, мною сообщенные, так что я мог наконец явственно разобрать, что не πατέρας 302 восклицает она, a τό τέρας 303 (чудовище), и δρομοκαλόγηρος 304 (буквально: Wegemönch, уличный монах, бродяга), а не так, как я написал и объяснил. А он, монах, — красивый молодой человек, блондин — встретился сегодня со мной как раз и, раскланиваясь, имел улыбку, говорившую: «Ты, мол, все знаешь». И я действительно все узнал, потому что, конечно, был привлечен к хору друзей Фотини, сонегодующих на чудовище ’Ιούδαν, προδότην, κακοΰργον 305; оказалось, — что я уже подозревал и сам, и на что наводят мои соображения в утреннем письме, — оказалось… что προδότης 306, долженствовавший быть повешенным у нашей двери, и есть живущий в нашем доме красивый δρομοκαλόγηρος 307. Понятно, что он «ϰαϰός» 308, понятно, что «διάβολος» 309 310. Итак, порох был готов, нужна была искра. Чисто ссора между Ив<аном> Ив<ановичем> и Ив<аном> Никифоровичем 311. Сегодня утром он сбросил вниз белье, повешенное Фотини на верхней террасе — и, очевидно, препятствовавшее Предателю любоваться свободно видом на Гимет, что и возбудило утром ее крайнее негодование. Но кто может описать неимоверное исступление ее гнева, когда пополудни Предатель повторил то же деяние и опять сбросил белье с верхней террасы на двор… Мое перо бессильно описать сцены такого пафоса 312!.. — Результат, что Προδότης — θά φύγη 313. Фотини сказала: «'О δρομοϰαλόγηρος νά φύγη άπεδώ, όρίστε, — ’στό μοναστήρι ’» 314, — прибавляла она в виде доброго увещания, — и он θά φύγη 315… Я коснулся осторожно его притязаний на честь стать ее зятем и вопроса об отношении της Δεσποινίδος 316 к прекрасному Искариоту. Тогда Фотини (с сердитой улыбкой) образовала формы женского рода от слов δρομοκαλόγηρος, προδότης и ’Ιησουίτης 317 (против правил грамматики) и заявила, что это — она, Деспинида 318, дочь ее, — такая же, как он. И когда я спросил определеннее, нравится ли [ей] Деспиниде чудовище, ответила: «Na, nа, nа, nа 319». И к этому оракулу прибавила еще: «Если замужем (ύπανδρευμένη 320), хорошо»… Интерпретировать все это не берусь и не смею… Фотини лицом напоминает немного Александру Васильевну, когда входит в искреннее бешенство и вместе (как свойственно сангвиникам) рисуется и прихорашивается и немного играет роль бурного негодования перед зрителями… Но я–то какую эпопею написал о «гневе» Фотини! 321

Ты, наверное, ворчишь на наполнение письма излишним балластом, главное — многоречивым; но писать другого нечего. Мои занятия были терпеливым записыванием выдержек, и вся внутренняя жизнь моя была в моих эксцерптах 322 и — в обманувшем меня ожидании писем. А в темном подвале души вздыхала и ворочалась бессонная тоскливость и истома разлуки.

12-ый день, утром. Четверг 26/13 XII.

Спешу в Музей. Погода солнечная. Все время тепло. Настроение тяжелое и притом вялое. Малокровие, должно быть. Нога вчера опять сильно распухла после улучшения последнего времени. И — спячка.

День 12

9 часов вечера.

Ангел принес твое письмо из Марселя, Марусино (жаль, что вчера ее помянул лихом) и Гольштейна. Получил он их вечером. Ничего не понимаю…

Сначала я прочел Гольштейна письмо, потом Марусино, — и наконец, волнуясь, решился открыть твое. Жутко было как–то открыть его. И вовсе не потому, что я боялся дурных вестей. Ведь письмо было из Марселя и давнишнее, а я уже из Женевы имел успокоительную телеграмму. Но страх и жуткое, щемящее чувство эти — те же, как если я тебя тоскливо жду и вот сейчас должен увидеться или если вижу приближающийся поезд, с которым ты должна приехать… Что это такое, я не знаю; это ощущение загадочное, его природа таинственная…

Сердце все время сжималось, пока читал, и когда кончил, почувствовал острую боль: как будто ты была все время, пока я читал, со мною и все говорила мне что–то нежное и очень скорбное, и вдруг тебя опять нет, опять разлука…

Очень тяжко нам быть не вместе.

Вл<адимир> Августович пишет, только что получив твое письмо и в то время как «Сережа, только что приехавший, сидит за завтраком с Ал<ександрой> В<асильевн>ой», медицинские наставления. Отекание ноги «в порядке вещей: тромбоз вены никогда быстро не изглаживается». Советует носить — для тепла — нетугой фланелевый бинт и о нем пишет подробно. «Растираний и лекарств употреблять не советую. Внутрь также не надобно принимать ни мышьяка и никаких вообще медикаментов. Ваши лекарства — это хорошая пища, воздух, избегание всякого переутомления». Против «разрыхления десен» — полосканье, сначала водой, потом раствором полуторно–хлористого железа. И все.

«Стояние и сидение без приподнятия больной ноги вреднее умеренной ходьбы». Сидеть велит кладя ногу на табурет.

Фотинй тоже очень заботится о моем здоровьи, питании и пр. Говорит, что тебе обязана дать отчет. Сегодня опять спрашивала твой портрет, при кофе: τι ϰάμνετε 323? Она, хоть и дышит все еще гневом и без устали раскатывает δρομοϰαλόγηρος <так!> 324, но на свой πόλεμος 325 смотрит уже с оттенком юмора. Велела мне описать тебе войну; и когда я показал ей первый листик этого письма с выписанными в нем обильными «полемическими» эпитетами, смеха было у Фотинй и Родофеи довольно.

На лекцию Вильгельма я шел сегодня, как ты любишь, через пинету, а потом по более короткому и удобному спуску к церкви, чем какой мы избрали тогда. Погода была хорошая; во время лекции (надворе Музея) пришлось снять от жары плащ. Возвращался я из музея с Dr. Kolbe 326, который мне сообщал разные интересные вещи. Оказалось, что я пропустил одно заседание ([именно] бывшее еще при тебе): о нем не было объявления в предположении, что все знают об институтских середах (один раз в две недели). Дерпфельд на нем сообщал о своих новых раскопках в Пергамоне. Но Кольбе был там (в Малой Азии) с ним, и рассказал мне все существенное и кое–что несущественное 327. Елка для немецких детей только сегодня; поэтому, думаю лучше и завтра не идти в библиотеку. Вильгельм продолжает быть очаровательным. Англичане все же комичны и сами это знают, п<отому> ч<то> смеются над своими товарищами. «Werden Sie vielleicht die Güte haben, das zu lesen?» 328 — говорит Вильгельм сидящей напротив него Англичанке. «Н–я–а-о-у!» (= No 329) — неожиданно раздается певучий ответ. «Nicht?» 330 — весело изумляется В<ильгельм> — общая веселость. Тогда за дело принимается ее сосед. «Two iotas… алфа… дэлта… space…» 331 «Zwischenraum» 332, переводит Вильгельм. А есть англичанка, которая, кажется, хорошо знает по–гречески.

Как мне больно, что тебе пришлось пачкаться на французском пароходишке прикосновением к «столь близкому нам по умственной культуре» 333 племени, так отборно представленному.

Не нужно быть простодушным и начинать с хороших предположений и с участия.

Свидание твое с Ernesto мне очень не понравилось. Я хочу сказать: то, как тебя приняли, и то, что и как он говорил. Он мне внушает решительное недоверие. Человек он по характеру холодный, расчетливый, жесткий (мне хочется лучше сказать: жестокий). Отношение его к невесте — невозможное. Он ничему не верит, подозревает всякого рода хитросплетения, знает, что она у нас, и — хладнокровно (по–кошачьи) выжидает. О любви его к О<ле> не может быть и речи. «Для меня так это ясно, как простая гамма» 334.

Итак, Радость, ты видишь, что я работаю и креплюсь. Работай и крепись и ты. Как я жду следующего — женевского — письма! Оно, быть может, покажет мне, как ты почувствуешь себя дома. И если будет очень тяжко, жутко, — не будем себя мучить! Иду спать, Диля. Бог с тобой!

Только что Ангел подал мне счет. Он хочет брать с меня по 2,50 в день, как при тебе. Каков каналья! Конечно, я не согласился. И он ушел, сказав, что дня три посмотрит, во сколько я ему обхожусь. «Nous nous arrangerons!..» 335 О, каналья!

День 13. Пятница 27/14 Дек<абря >

9 ч<асов> вечера

Только из связи твоего разговора с Ernesto я понял наконец, отчего вопрос о родителях О<ли> его так интересует, зачем он так добивался фотографии и пр. Чтобы объяснить себе ее положение у нас, он a priori предположил, что она сирота и что ты заменила ей мать. Ему нужно было проверить догадку, и теперь она для него окончательно подтвердилась. Важно же было ему это, чтобы установить, что она у нас до некоторой степени на правах дочери и что, следовательно, никогда не будет оставлена без покровительства, — что, женившись, он в известной мере окажется «зятем». Это, несомненно, так, и это — расчет; а поведение его, выжидательное, затаенное, холодное, его позиция человека, ловко поставившего свои условия и спокойно ожидающего шагов противника, его солидарность с семьей и ведение военных операций при участии семейного военного совета — все это дискредитирует в моих глазах его (эпистолярную) верность формуле (слишком уж как–то отвлеченной): «io amo Olga» 336. И что значит это долгое, долгое молчание и ссылки сестер на его «болезнь» (тогда как в действительности он «заменял товарища на Адриатической линии»!), и его вид, свидетельствующий о продолжительном «гуляньи»?.. Ты пишешь: «Что же я могла из всего понять? Или что он серьозный и очень хороший человек, очень симпатичный, который может составить счастье Ольги, или он очень хитрый, который рассуждает так» Защищая второе предположение, я не вижу никаких оснований для первого. Что значит серьозный? Лицом и видом он серьозен — потому что расчетлив и холоден. Что он серьозен в смысле [отсутствия увлечения] строгости жизни, — мы не знаем. Что он серьозен в смысле, исключающем неблагоразумие, риск, поспешность, вообще любовное увлечение, — мы слишком знаем. «Очень хороший»… Работящий — кажется, да. И еще — «опора семьи». Гм, гм! Уж эта мне семья, семья! 337 … «Очень симпатичный» — решительно, нет! Затаенный, неискренний, непрозрачный. «Составит счастье О<ли>»… Да, они составят. Потому что этим составлением счастья займется весь клан. — Я даже не совершенно исключаю ту возможность, что все его расчеты не мешают ему в своем роде voler bene 338 к О<ле> и что он будет мужем дельным и ладным (хотя иногда и придется заменять товарища на Адриатической линии). Но во всяком случае он не имеет ничего общего с Олей, ни капли идеализма русского, ни одного отзвука в своей душе ее душе; и на все отличия, нравственные и умственные, Оли от своей и своего babbo 339 особы будет отвечать только сожалительным (презрительным) пожиманием плеч. А впрочем, особенно в первое время, будет иметь различные égards 340, — особенно чтобы угодить своей «belle–mère» 341… — Это я все пишу вовсе не для О<ли>, а для тебя. Ей напротив ты ничего не сообщай.

Видишь, я теперь совсем уж не похож на человека, который «разумеет вместить в кратком слове многую речь» 342. Одиночество делает болтливым. Храня качество краткости для моего «друга» — Марии Замятниной, прошу тебя только сказать ей от меня:

За все, за все тебя благодарю я 343.

Для тебя поясню, что в это «все» входят: и газеты, не получаемые, и тетрадки, не получаемые, и такие обороты письма, как: «должно быть ясно Brunetière 344 говорил, что мне кажется, я даже могу передать сжато все содержание; но я устала сегодня, и не сделаю этого» (— дальше следует слитный сухой, конечно; без обращения и т. п. учтивостей и любезностей, отчет о двух днях, и об интересной лекции уж ни слова; аналогично говорила бы гостю хозяйка: «Вы хотите чаю, и у меня есть хороший чай, я могла бы вам дать, но я устала, и не сделаю этого»), и проч. и проч. 345

Сегодня дома. Утром высоко в пинете. Вид был упоительный. Настроение ужасное. Тоска и томление. Вероятно, полоса такая тяжелая, неплодотворная. Все в мыслях не складывается, а рассыпается. Потому умственная и волевая вялость в занятиях. Спячка после завтрака.

Только что неприятное объяснение с Ангелом, кот<орый> настаивает на своем. Я сказал, что дам ему, но только не буду доволен. Он не хочет. Я сказал, что считаю справедливым платить 50 др<ахм> в месяц, кроме loyer 346. Он написал счетец: charbons 30 cent. в день, pain 30, pétrole 40 347… Разве возможно 30 в день на угольки для самовара? и т. д.?

Целую дорогую Радость. Письмеца–тο нет…

Целую Сережу, Верушку, Костю, Лилю. Твой В.

Но верно, что ужины теперь хорошие, и много вина и фруктов. Я говорю: мне таких ужинов не надо 348.

День 14, Суббота. Отличная погода. Море синеет темной полосой. Поздравляю вас с Рождеством. Иду в Институт с утра; потом лекция на Акрополе. Не огорчайся преходящими настроениями. Мне хорошо работать. Фотини говорит: вчера вы скучали.

Целую жарко. В.

На почте.

будь радостная.

Мне сегодня очень хорошо 349.

373. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 10–13/23–26 декабря 1901. Женева 350

8‑й д<ень> м<ужества>. 23 Дек. 1901. 8 ч. веч.

Всё там же, только я сижу рядом с Марусей за четы<ре>хугольным столом в Hall. В столовой Сережа помогает Косте переписывать сочинение на вольную тэму, заданную в класс <так!>. Наверху легла Лиля и Вера моется.

Дотик, дети хорошие, Дотик хороший, Маруся хорошая, Оля, Кристина хорошие, Miss Blackwell хорошая…. И т. д. Очень все хорошие. Меня глубоко до слез трогает, что все работают словно для меня, для моих детей. Вот сбежала Miss Blackwell легко с лестницы и увела наверх Козлю спать… разве это не трогательно и не удивительно видеть, как она хлопочет, молодая, очень хорошенькая, с прекрасным цветом лица и красивыми глазами, всё для меня и моих… Вот посылаю тебе глупейшее сочинение Кости, написанное с хитростью для рекламы, чтобы набрать волонтеров. Между завтраком и обедом с Марусей ездила в Женеву и купили и велели отослать 3 картины в Лондон: Пэтону: Шилльон <так!> 351 и dent du Midi 352 в розовом альпенглюэн 353 — это довольно большая фотография на жести, раскрашенная от руки и покрытая эмалью: очень верно и изящно, сзади черный картинный штендер 354, так что вот <?> можно поставить на камин или стол. Mrs Tupper — лодка и озеро, Mrs Meckleham, приславшей Лиле прелестную книгу, а Оле календарь — такой же вид Женевы, но поменьше. Все эти вещи имеют характер очень роскошного и изящного поздравления к Рождеству. Купили также елку! о, какая елка! Пожалуй, не встанет в hall, такая высокая. И густая, и темная. Кажется, самая прекрасная в Женеве. Дети такой не видели. Она будет храниться до русского рождества <так!> в саду, спрятанная. Дети не видали ее. — 9 час. Целовала всех деток, слушала молитву. Произносят ее громко по очереди и импровизируют. Но установилось у них говорить «Отче наш», «Богородицу» и два раза повторять: «Благодарю тебя, Господи, Прости меня, Господи, Господи, Господи!» Так это странно. Это они сами выдумали. У Веры бедра и талия. Да, кроме этих молитв всё повторяются упоминания любимых лиц и прибавления, «чтобы было как можно лучше!» И потом благодарения за твое выздоровление. — Теперь в столовой, накрыв чай, присела Miss Blackwell к Сереже, читающем<у> «Midsummer dream» 355, и балагурят. Сережа умеет удивительно балагурить, знаешь, как любят англичане, с особым их юмором, так и стреляют они вдвоем и с такой быстротой, что я ничего не понимаю.

5 час<ов> дня. 24 Дек<абря> 9‑й д<ень>м<ужества>. Hall.

Только что сказала Лидии: пойди наверх в мою комнату, на письменном столе у окна найдешь красный бювар, в котором бумага для писем, принеси его осторожно. Через 2 минуты она идет легкими шажками и несет портфельчик, очень гордая. Девочка очень милая, тихая и живая, ласковая, и еще при мне ни разу не гримасничала. Вчера вечером и сегодня вот только что сидела рядом со мною и копировала какую–то рекламу. «Extra strong» 356 — когда я объяснила, что strong значит, она сказала: «Это для папочки, чтобы он был здоровый». Я буду ее очень любить. А Вера просто красавица будет, если только нос не окажется великоват. Она так прелестна опять, так женственна, и добра, и проста. Теперь Маруся в городе за подарочком для Miss Blackwell: полочку для книг. Miss Bl<ackwell> накрывает на стол, Лиля помогает. Сережа с Костей, наигравшись в футболь <так!> с большущим мячем, привезенным Сережею, пришли домой, переобулись в передней и пришли ко мне. Костя работает рамочку из ленточек вокруг белого листа, на котором нарисует цветочки. Он очень мило рисует. Он мне преподнес подобный рисунок, pensée 357, еще мелкие цветочки раскрашены нежно и красной краской аккуратно написано: «Jour de Noёl. Dessin pour ma chère Maman» 358. He хватило терпения дождаться. Вера вышивает туфельку для подвешивания часов для Miss Blackwell, работает терпеливо и охотно, тонкую вышивку. Сережа читает «King John» 359. Вот на минуту пришли Лиля и Miss Blackwell. Последняя принялась рассуждать со старшими о героях «King John». Вера читала «Hamlet», «Мегciant <так!> of Venice», «Henry V» 360 и еще еще <так!> что–то. И поняла многое, и очень довольна, что может рассуждать с другими. Все группируются вокруг стола 4‑х угольного с лампой в Hall. Саламандра 361 топится рядом в гостиной. Тепло, уютно. Но 1‑й звонок — и дети рассыпались: пить рыб<ий> жир, мыть руки — и к столу. Я иду тоже переменить кофточку и приодеться.

9 ч<асов>. Какой был вечер, Дотик. Сегодня 24‑го. Завтра Miss Blackwell собиралась…

5 1/2 веч<ера>. 10‑й д<ень> м<ужества>. 25 Дек<абря>. Hall.

Маруся ушла за Сфинксом. Дети, предведомые Сережей, — на елку к одной даме–американке. Это так, на минутку, и нельзя было отменить, но ни к чему не обязывает. Итак, Дотик, продолжать вчера не могла, потому что был слишком сумасшедший вечер. Видишь ли, после обеда, перед сном дети пели. Острога 362 сделал чудеса! т. е. буквально (кстати, он уехал на 2 недели). Вера и Костя поют solfèges 363, отбивая такт рукою, как в оркестре, называя ноты по имени и в такт, быстро, не детонируя, и лишь под аккомпанемент Miss Blackwell (лишь аккордов). Ну, хорошо: после музыки Miss Blackwell повела их спать, но нашла в своей комнате повешанный красивый пучек ги 364 и под ним подарок Маруси — сдвижную полочку для книг — и мой. Не брани меня, Дотик. Вот история подарка. У нее нет часов, я решила купить ей черные часики. Пошла к нашему домохозяину, т. к. тот имеет <?> магазин, где мы купили часы на браслетке–мазурики <так!>.

11‑й д<енъ > м<ужества >. 26 Дек<абря >.

3 ч<аса> пополудни.

В гостиной на диване у растопленной саламандры. Маруся с Верой у зуб<ного> доктора. Сережа с Костей в ожидании товарищей–мальчиков устраивать летнее поле, нанятое под крикет, для футболя. Лиля и Miss Bl<ackwell>. ушли гулять. Оля мешает мне рассуждениями про то, как поступить с Эрнесто. Кристина убирает посуду на кухне. — Дотик, все не могу кончить про 24‑го вечер. Итак, пошли днем тогда к хозяину, чтобы купить часы черные фр<анков> за 40, вроде Вериных. Оказывается, есть золотые на ту же цену. А за 60 фр<анков> совсем хорошие, тяжелый ящик, гарантированный механизм. Ну, решила купить, чтобы была вещь ей на всю жизнь. А на будущий год меньше подарю. Вот эти часы и лежали под ги. Когда она увидала их, то подумала, что они игрушечные, и долго не верила, даже когда приложила к уху. Она была как сумасшедшая от радости и душила меня. Вдруг, когда мы все целовались под гй, в дверь комнаты Лилиной и Miss Bl<ackwell> постучался отвратительного вида, жирный, с толстым румяным паясного <?> вида лицем мущина в бархатной фуражке с портфелем и зонтиком под мышкой и синих очках. Вшагнул <?> нахальным<и> широкими шагами в комнату и жирной, лоснящейся довольством рожей вперед бросился целовать Miss Bl<ackwell>. Я была в диком страхе от отвратительности непередаваемой этого жовиального явления, нахал, фат, бесстыдства несказанного и с басом подвывающим. Впечатление до того сильного <?> отвращения, что невозможно бы даже смазать по гадкой роже. Вот так загадка! Кто это?

Потом он бросился вниз, у него отвалилась рыжая бородка, он стал вопить: «J’ai mal au <sic!> dents». Потом стал выкрикивать всякий вздор: «Ma femme m’aime pas, pas donnez sou <?> je dormez jusqu’à midi, je levez après midi, ma femme pas donne moi manger, ah, ah, ah…!» 365 и т. п. Ну, не стану дальше интриговать, если сам уже не догадался, что это Оля. У нее прямо талант дурачества. Через несколько минут она явилась в моем старом сером балахоне–ре — генсмантеле 366 с черным платочком с висюлечками, кругло навязанным на голове и косой сзади, брови скосила вверх и приподняла углы глаз — китаец чистейший, до иллюзии, все движения стали китайские, и поет песню: «Джан, джан, джан!» Потом мы стали с нею вдвоем изображать японские церемонии. Словом, смеха было много.

Вчера прервал меня в писании писем Степ. Ник. Жук<овский> 367. Дело в том, что детей пригласили к Костиной учительнице solfèges на полчасика к елке. Сережа их свел туда к 6-ти часам. Надо было видеть, как они мило пошли по саду к калитке. Сережа вел Лилю за руку, и они шли все так чинно и хлопотливо. Маруся сделала с ними чудеса. Ах, Дотик, наш дом совсем преображен. Как хорошо сердцу в нем. Что Маруся сделала с нами тихо, тихо, тихо, по немного <так!>, со всею скромностью и молчаливо, и стоит чудо порядка и уюта. Даже Костя совершенно неузнаваем, и тебе не пришлось бы ни вмешиваться, ни сердиться. Итак, с елки пришел с детьми Жук<овский> и просидел до 11 после обедом <так!>. Я ему показывала виды. Он скучен, это правда, и я <?> легла в 12 ч.

Я очень устала вообще, так как от волнения всех нахлынувших впечатлений плохо сплю. Сегодня утром была радость 3‑его твоего письма. Ты умник, Дотик, Бог с тобою. Я верю в твой труд, хотя бы и стал трудом многих лет! Только боаницек, Дотик! Ради моей просьбы, дорогой мой Татата, детеныш 368 золотой, кончай его скорее, Славинька, сделай энергическое усилие и отошли его. Славинька, ведь это у тебя на совести, а у меня тяжело на сердце. Дедушке поклон передала. Он не совсем здоров. 8 ч. веч. Дети все ложатся: устали за длинной веселой игрой в футболь. Сейчас Вера в красном капоте с лестницы показалась и сказала: «Мамочка, через одну секундочку!» Значит, должна кончать, идти молиться с ними. Я молюсь с ними лучше, чем прежде. Почти как они. Дотик, что ты кушаешь по утрам? Отчего твое первое письмо пахло фиалковыми духами? В который час ложишься спать? 9 ч. веч. Помолилась с детьми и иду спать. Целую Тотика, обожаемого. Учись, Тотик, кончай боаницек, спи, тутай, будь таотий, таотий матит 369… Обожаемый, до свидания. Твоя Лидия.

Дотик, загадки не понимаю: 1) в часах orasempre. 2) фотография? (из света) 370.

374. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 14/27 декабря 1901. Женева

7 ч. веч. (после обеда). 27-ого Дек.

12‑й д<енъ> м<ужества>. Hall.

Костя играет аккомпанемент «Что ты спишь, мужичек?» 371 Лидия слушает. Маруся читает «Нов<ое> вр<емя>», Вера читает книгу английскую о пиратах, данную ей Сережей. Сережа наверху с Miss Bl<ackwell> что–то чинит мне в сюрприз. Только что роли изменились, и Лиля села к роялю и стала играть одним пальцем без ошибки ею самою подобранные ноты «Белым снегом…» 372, и где бы ни упал ее палец для первой ноты, дальше она уже не сомневаясь и без ошибки следует мелодии и ритму. Рядом из гостиной пылает саламандра.

— Дотик, не успела много писать тебе сегодня, потому что была занята и усталая. Я от нахлынувших потоком впечатлений заболела нервами и при всей сдержанности и совершенном спокойствии всех движений и слов вся напряжена, поэтому и не сплю совсем по ночам, почему и стала принимать бром. Кстати, Дотик, у тебя есть бром в четырехуг<ольной> коробочке в одном из ящиков столов<ого> стола. Надо в случае нужды принимать по 1/2 порошку зараз и 2 раза в течение вечера, даже 3 раза можно. Купить можешь в любой аптеке порошки <?> bromure de potassium à 2 grams chaque poudre 373.

— Татата, сегодня встала в 7 3/4, накинув капот, сбежала вниз и взяла ванну, потом оделась и спустилась к брэкфасту к 8 1/2.

В 9.50 мы с Марусей поехали в город. Я купила себе присмотренный Марусею столик с 3‑мя ящиками в угол за кушетку для романа. Потом отдала свои часы браслет в починку, а также и все свои дорогие брошики <так!> и серьги. Хочу скорее начать носить мои любимые аметисты, твои аметисты, мой Дотик. Потом купили Crèche 374 с животными, магами и пастухами из картона для Лили к Рождеству и материи на платье Вере, темно–синей, и на халатик Сереже толстой шерстяной материи. В 3 часа сходила вдвоем с Сережей к дедушке 375. Радовалась случаю поговорить с Сережей наедине по дороге и убедилась в его совершенной чистоте <?> 376. Он очень трогательно любит дедушку 377.

375. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16/29 декабря 1901. Афины 378

День 15. Воскр.

29/16 Дек.

11 ч. 5 м.

Прохожу мимо почты после обедни, вижу, что есть европ<ейская> почта в 11 ч<асов>, и на всякий случай посылаю δελτάριον 379. Вчера поздно вечером получил с таким нетерпением ожидаемое первое письмо из дома, был очень утешен и обрадо-

ван, успокоен как–то — но вместе и возбужден, так что долго потом не мог уснуть. Мне хорошо. Погода прекрасная. Море синее. Иду в Институт.

Целую. В.

376. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16–18/29–31 декабря 1901. Афины 380

День 15 Воскр. 29/16 Дек.

Милая Лиля! Вовремя ли пришла утренняя картолина? Воскресеньями я отсчитываю недели разлуки. И это воскресенье провел как то, первое, когда, отпустив тебя, я пошел в церковь. Был и сегодня в церкви, потом в Институте; после завтрака шел домой так же через ξανθαί πεϋκαι 381 и так же любовался на море и чудно окрашенные горы. Дома так же спал. Настроен опять серьозно, не уныло. Занятия кажутся привлекательными, горячо интересуют лежащие вокруг книжки. Вчерашнее письмо — первое из Женевы — так живо охватило меня (я уже писал об этом в δελτάριον 382), так взволновало и обрадовало и успокоило, точно я сам побывал дома, оглянул дорогой домик, помолился в церкви с Марусей, испытал неожиданное вторжение Сережи и не мог понять его «paroles precipitées» 383, видел радостную Верушку, выросшую и формирующуюся, и т. д. и т. д. Что же ты не пишешь о канарейках? Разве ты разлюбила их? Висят ли в hall «Богатыри» 384? Как мне уютно знать, что ты дома, среди любви, заботы и ласки! Как я счастлив, что тебя любят так, что ты там, как солнце! Я не завидую, я счастлив и исполнен благодарного чувства за этот обмен любви…

Мне показывали твою carte postale 385: кажется, Ангел не очень хорошо ее понял. Мы с ним опять большие друзья; а с Фотини дружба никогда и не омрачалась. А вот и доказательство: жаровня, долженствующая согревать меня, потому что я был frileux 386 (при 14° в комнате). Я ему заплатил вчера по 2 др<ахмы> в день (на что он был вполне согласен), и прибавил еще, для довершения довольства, сегодня 15 лепт в день, за услуги: он и доволен вполне, поблагодарил. Сообразовался же я со вторым (исправленным) его счетом вчера поданным, в котором значится:

pain 20

potage 30

viande etc. 80

vin 20

fruits 10

pétrole 40

charbons 15 387

2.15

(Услуга не была вписана, но на нее он указывал.)

День 16. Понед<ельник> 30/17

Утром, дорогая девочка, я работал дома. После полуденного отдыха, в 3 ч<аса>, пошел за справками в Институт, где занимался до темноты, при электричестве. Потом, одним духом и даже еще в дождь совершил что–то в роде Геракловых подвигов: купил яйца, купил железо (для зубов) и коллодий (свежий) у Криноса, купил аршин фланели за 2 драхмы (все это во исполнение Гольштейновых предписаний), купил английских булавок, сделал закупки у Гульельмо. Придя домой, пил поздно чай, потом занимался, потом ужинал и озадачил хозяев отказом с нынешнего дня впредь от вина. Грелка опять появилась, и за мной ухаживают; но ужин не соответствовал своей цене, и я нарочно мало ел. Боюсь, что меня уловили на слове, что я вовсе не просил улучшать свои ужины и потом улучшать сообразно счет. Вообще теперь мне здесь не нравится, и я подумываю съехать прочь, конечно не из экономии, потому что буду платить везде гораздо дороже, — а из–за перемены или, скажем, измены.

Иду спать пораньше (хотя, впрочем, уже 10 ч<асов>). Целую Радость.

Панагиотис принес марку турецкую, которую он счел за черногорскую: посылаю ее. Пригодится также Сереже, быть может, и марка (штемпельная), которою закрепили развалившийся Марусин конверт: пусть–ка она полюбуется.

— Сегодня настроение было хорошее, бодрое.

В.

Как бы узнать программу издания Сочи<не>ний <?> Соловьева 388 и пр., подписаться бы нужно!

День 17 Вторник 31/18 Дек.

Утро

Иду в Институт. Страдал бессонницей большую часть ночи. Совсем задыхался без тебя. И не знаю, что это такое. Была полная нравственная прострация и défaillance 389. Утром, конечно, ночные призраки рассеиваются. Vernunft fangt wieder an zu sprechen 390. Отчаиваться решительно нет оснований, и тоска отлично прогоняется книгами. Мне опять хорошо. Целую мою (пока мы живы!) Радость, Веру, Любовь.

В.

Помни, что вчера я был нервен и капризничал.

На пути на почту, сходя с горы: Радуюсь. Радуйся. Радуйтесь 391.

377. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 17/30 (?) декабря 1901. Афины 392

Счастливой елки.

378. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 15–17 / 28–30 декабря 1901. Женева 393

8 1/4 ч. веч. 13‑й д<ень> м<ужества>. 28 Дек<абря>. Hall.

Сережа в ожидании молока и ухода ко сну играет двумя пальцами вызубренную мелодию «Крещенского Вечерка» 394. Вера и Костя укладываются спать. Также и Лиля. Маруся ушла наверх, и слышен ее голос серьезный, но спокойный, что–то распоряжающийся. Оля стелет постель для Сережи в его прелестной светелке, совсем невероятно уютной и полной. Кристина, наша тихая и милая девушка, моет посуду.

— Дотик, спала крепко и хорошо после брома. Проснулась ужасно поздно: в 9 3/4 и нашла твое дорогое письмо 4‑й № 395 на полу у двери. Еще в постеле <так!> прочитала его, и меня наполняет счастием мысль, что ты так полон своей работы. Дотик, ангел, только одно молю: борницек! ради всего, что дорого нам в нашем труде общем, молю, отошли его и возьмись энергично за приведение его в вид для напечатания. Время драгоценнейшее утекает, и поэтому я теперь энергично приступаю к тебе. Ты же знаешь, что я никогда не суечу тебя зря. Итак, довольно об этом. Я очень рада, что ты заговорил с «Норвежцем», и рада за Англичан, что их pacca <так!> может произвести такие благородные очертания лица 396. Как здесь ни сладко для сердца, но не могу не радоваться, что ты остался в научной среде. Когда укрепишься в ней, тогда лучше сумеешь противустоять теплу размягчающему «дома». Огорчило меня прочитать 11 ч. ночи на твоем письме, конечно, это было исключение, я понимаю 397. Но, Тотик, не ступи на скользкий путь, Титата, береги себя, мой любимый.

…Только что был перерыв: ходила наверх прощаться с детьми. Как прекрасно они молятся по очереди, Костя и Вера. В особенности прекрасна ими выдуманная молитва, всегда дважды повторяющаяся среди экстрактов <?>, выражающих тревогу текущих дней: «Благодарим тебя, Господи. Прости меня, Господи. Помоги нам, Господи». Повторяются также каждый вечер благодарения за твое выздоровление и моление о силах тебе, и всё всегда кончается: «Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли» 398. Всё это, конечно, сама Вера установила… Только что прогнала спать Сережу, писавшего тебе письмо…. Утром начала разбирать бюро, но, конечно, застряла в чтении! и именно твоего берлинского стихотворного дневника 399. После завтрака вместе с Марусей и Верой поехала в город. Они к зубн<ому> врачу. Я к Жуковским. Была встречена возгласом Ади: «Какая вы красивая!» — и старушка продолжала ее восхищения до полного моего смущения. Была там всего 25 мин. Обе были очень ласковы, и старушка трогательно добродушна. В 3.10 мы все встретились вновь на траме и пошли с Марусей вдвоем к дедушке, который весь сияет при моем приходе и как–то мучительно суетится, когда я собираюсь уходить. Не имею сил не ходить к нему ежедневно! Дома после обеда читала впервые «Мертвые Души», и был страшный хохот.

8 ч<асов> веч<ера>. 14‑й д<ень> м<ужества>. 29 Дек<абря>. Hall. Только что кончили чтение «Мертв<ых> Душ», Манилова, и < 1 нрзб> смеха всей собравшейся семьи, младшие ушли наверх и, напевая, раздеваются. Кристина торопится умывать посуду, которая задержалась чтением. Оля подшивает подол моего заслуженного альпага <?> черного, Маруся рядом сидит копошится. Miss Bl<ackwell>, вернувшись из гостей (Воскресенье) укладывает детей. Сережа занят таинственно приготовлением программы для «Сюрприза» мне во вторник.

— Дотик, утром сегодня, проснувшись, услышала шуршание твоего письма от прошлой Среды 400, пропихиваемого Ольгой под мою дверь. Дотик, дитя любимое, что это за горе было читать это дорогое, любимое письмецо, где было сказано про не паматита, который пакал 401 над редисками! Дотик, зачем он скучал, мой таотий, таотий! Если будешь башка, придется мне к тебе собираться! Дотик, ты помни, татата, что как станет тебе худо, так я к тебе и приеду, но дай Бог тебе пока терпения и мужества, чтобы нам обоим окончить наш дорогой труд. Славинька, радость, я сегодня имела день для уборки комнатки моей дорогой. Все письма и бумаги перебрала, и весь бюро наполнен перевязанными веревочками пакетиками с надписями. Нашла начало «Муза» 402, не помню, что у тебя недоставало. Просматривала наши старые письма. Как мы любили, и как любим, и как мы глубоко принадлежим друг другу. Читала и твое письмо в Пезаро внимательно и любовно 403. Как ты весь уже в нем, и я вся, и наша любовь и сростание <так!> сказано.

9 1/2 Утра. 30 Дек<абря>. 15‑й д<ень> м<ужества>. Кушетка в дорогой светелке. Козля пишет там внизу тебе письмо”. Сережа и Вера где–то хлопочат <так!> с «сюрпризом» вторниковском <так!>. Лиля играет у Miss Bl<ackwell> с красками, ей вчера на школьной елке подаренными, куда она ходила с Верой — grande soeur 404. Маруся «витает» организаторским духом. Она мало болит теперь, но говорит так спокойно и настоятельно, что ее и слушаются и ст<р>астно <?> любят дети. —

Дотик, не успела дописать день вчера, потому что настал час ложиться спать, и я решила утром докончить письмо. Проснулась в 7, взяла ванну в 7 1/2 (беру каждый день полухолодную, очень освежает), «имела» брэкфаст со всеми, ибо даже Марусю побуждаю вставать раньше, и уже добилась, что она ложится между 11 — 12 вместо часу и 2‑х, обычного своего срока. Она нехорошо выглядит, серая, словно постаревшая, и всё оттого, что ложилась в 2 и всегда просыпается в 6 и лишь валяется (без сна), так что готова к 11 ч.!! Вся семья была к брэкфасту, включая тихую Кристину. Итак, не рассказала, Татата, что, убрав вчера бюро, я распределила в 3‑х ящичках смешного нового столика, уже месяцами Марусею высмотренного, — свой «роман», и вся светелка приобрела такой блистательный вид, в особенности от прекрасного плюша vieux–rosé 405, который я положила на свой столик, и голубого плюшевого с Сэврским фарфором моего бювара на письменном столе, и венецианского моего зеркала на столе под Коллизеем <так!>. Сижу или лежу теперь на кушеточке, и близко, близко возле меня блаженная картина Лионардо <так!> 406, и внизу, не глядя даже, святой, благой, обожаемый Лик нашего Спасителя, и молюсь ему, недостойная, раскрываю Ему сердце, чтобы Он очистил его. Хочу быть лучше, чище, тише. И тебя, моего возлюбленного, сокровище мое, жизнь, солнце мое, тебя предаю в тихие, благие Руки.

Целую тебя всею любовью, Дотик, и кончаю письмо. В 11 ч. надо опускать его в кружку <так!>.

Твоя Лидия.

379. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 18–19 декабря 1901/31 декабря 1901 —1 января 1902, Афины 407

17 День Вторник 31/18 Дек.

Пишу тебе, милая Радость, в постели. Лег в 9 ч<асов>, читаю греческие стихи; тепло под толстою шерстью, да еще на ногах Лулука; в окна бьется ветер; дождь сегодня. Дождусь ли 12 ч<асов>, или раньше засну, не знаю. К тебе стремлюсь всем существом, всей тоской и любовью и страхом и надеждой. Хочу быть доверчивым, как ты велишь. Хочу мужествовать. Но моя душа <?> сегодня как–то растворяется, и — нет, я не мужествен, и работать мне не радостно. Долго стоял в пинете и смотрел на хмурые горы и серебряные просветы по поверхности моря под копьями лучей, прорывающихся из туч. (Из Института возвращался домой.) И было так умиленно на душе, и так сладко было милующее созерцание, и так странно личное сознание жизни, и так горек вкус ее.

Когда же я повернул вдоль горы к нашей долине, меня встретил грозно нахмурившийся, великолепно синеющий Гимет. Я пришел к себе, лег в постель, стал плакать и потом уснул. Все тебе пишу, как есть… И теперь прощайте, книжки, тушу огонь, и постараюсь встретить новый год в глубоком сне. Благослови нас, Боже!

День 18. Среда 1 Янв. 1902/ 19 Дек.

Радость—Лиля, новый год встретил во сне, как хотел. Но потом проснулся и даже в 3 ч<аса> зажигал лампу и занимался. Вот все мои Treiben 408 ты видишь, как будто ты со мной. Сейчас иду в Институт, там буду заниматься и также оставлю визитную карточку в квартире Дерпфельда: думаю, что так при совокупности обстоятельств приличествует. Вот это письмо должно прийти к вашей елке. Желаю вам еще радоваться, и тебе особенно желаю радоваться безоблачно семьей; мне хорошо, у меня хорошие занятия (их–то даже слишком много), хорошие чувства, хорошие мысли, хорошие надежды, и любовь, и вера. И сама ты — моя Вера и Любовь.

Orasempre.

Целую Верушку и Лилю.

Жду вечера (среды), который приносит письма. Когда ты получаешь письма от вторника, среды, субб<оты>, воскр<есенья>?

Конверт с не пропечатавшимся афинским штемпелем. Женевский штемпель абсурден: 5.XII.02. Мы предполагаем, что письмо пришло в Женеву 5 января 1902 г. Написано химическим карандашом.

380. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 17–20 декабря 1901 / 30 декабря 1901 — 2 января 1902. Женева

30 Дек. 15 д<ень > м <ужества >.

9 час. веч. Понедельник.

Продолжение дня, уже отосланного с утреннею почтою. После ванны, где Лиля серебристо хохотала всё время, потому что страстно любит ванны, и в той же купеле <так!> чинно мылась Верушка, тоже очень довольная, в особенности моим визитом, — обе девочки, Лиля, унесенная Miss Blackwell, как серебрянный <так!> звоночек, с белыми брыкающимися ножками в красных башмачках, Вера в красном капоте — переправились в постельки. Костя уже ждал молитвы. Помолились и теперь спят. Маруся скипидарит Сережу. Miss Bl<ackwell> заваривает и накрывает нам вечерний чай. Я лежу в дорогой келлейке <?> на кушетке, тикают Еленины часики на ночном столике. На печки <так!> светит лампа наша парижская. Слева, близко, близко надо мной виднеется всегда неизменно благой лик Спасителя — Лионардо.

Дотик, матит, понравились ли картинки. Я в них была влюблена. Ты, ангел матит, получишь ше<ко>ладу. Не ворчи, сходи за пакетиком и заплати пошлину, если придется. Шеколад слишком вкусный и полезный, чтобы не потрудиться и не потратит<ь>ся для него, да и не велика трата: он здесь так дешев. Ты не пьешь утром при пробуждении тафийку 409: изволь теперь съедать в постеле <так!> 3 или 4 пластиночки шеколаду раньше, чем высунешь ножки из одеяла. Вот мой завет. Татата, я не досказала тебе, что вчера после завтрака во второй раз рассказывала о Палестине, собрав всю семью 410. Оля и Кристина плакали, когда я рассказывала о ночи в Храме Гроба Господня. Так как снег мокрый шел, то к дедушке не пошли. Сегодня, Дотик, после завтрака ездили с Марусей в город: купили подарок Вериной учительнице и еще мелочь между 1 часом — 3 ч<асами>. А в 3 я вернулась и отправилась к дедушке. Гуляла с ним в саду, т. к. тучи пронеслись, небо стало ясным, над рекой потянулся туман и парило у подножия гор по долине, но в воздухе стояло тепло почти весеннее, и чувствовалось прозябание. Отец говорил о своей тоске, о ревности и дурном хар<актере> Луизы, о том, что она не допускает ему <так!> иметь лошадь, говоря, что с ней много работы, и не допускает его к нам. Признаюсь, я весь вечер больна была от него, несмотря на все усилия воли и на то, что добрая Маруся, набегавшись до 4.10 в городе, всё–таки пришла за мною к отцу, зная мою тоску. После обеда убрали быстро со стола и вновь вся семья с Кристиной включительно слушала «Мертв<ые> Души» и много хохотали над Коробочкой. —

Вторн<ик> 31 Дек<абря>. 16 д<ень> м<ужества>. 9 1/2 утра. Под Cena. Только что после брэкфаста, посидев минуточку рядом с клеткой в окне столовой, где веселая семья, пришла к себе в светелку. Дети внизу, суетясь, готовят сюрприз, о котором ты узнаешь так скоро сравнительно с мною, еще томимой! Маруся, которую уложила в 11 1/2 (сама вчера легла в 10 1/2 и чудно выспалась) и подняла в 8 1/2, теперь ушла в свою комнатку, которая была бы, правда, уютна, если бы она нашла, наконец, по вкусу рамы для многочисленных картин. Miss Bl<ackwell> с детьми, т. к. сюрприз английский, и для него во время вчерашнего «Гоголя» пришивались Верою на мой старый атласный белый лиф красные бумажные сердечки. Оля на рынке, где покупает, между прочим, и розовую подкладку для Сережиного сине–серого халата, который она вчера вечером перед его сном уже примеряла ему, а он строил такие отчаянные рожи идиота с вываливающимся языком, что у нее руки опускались закалывать халат. Кристина хлопочет <?> с завтраком. Кстати, она действительно замечательно вкусно и разнообразно стряпает, она не узнаваемая. У нас стол отличный, и с тех пор, как я здесь, не повторялось ни одно блюдо.

Дотик, целую, целую, целую, целую.

Абажур — изделие Маруси, если длинен, подрежь снизу. Оденешь на картон свой или на проволоки и, одев, завяжи тесемки по ширине круга.

6 1/2 ч<асов> веч<ера>. Под Cena. В ожидании обеда и несколько минут после ухода детей Strachan’oB и двух мальчиков Siebelin (сыновей той американки, друга Жуковских, у которой Костя учился solfege) 411. Теперь дети убирают костюмы после представления. Дотик, свершилось… сюрприз свершился, и я узнала, и ты узнаешь.

8 Там же. Отобедали, посидели с детьми. Теперь они ложатся. А я продолжаю письмо. Оля и Кристина торопятся на балаганы, — только что сбегала вниз: молилась с детьми, страшно и полно счастливыми, и девушки ушли. Дотик, Татата, слушай: сегодня всё утро и после завтрака до 3‑х писала «Чертозу». В 3 оделась в голубовато–серую шелковую рубашечку, купленную в Мюнхене, причесалась набок и сошла вниз. Там уже собрались дети–гости: 6 чел<овек>, значит, 10 с нашими. Сели к чаю: были всякие пироги и варенье, слива и вишни Марусиной варки, и мед. Был за отдельным столиком чай для младших под председательством Веры со своим маленьким самоваром. Один из мальчиков Зибелин, глупенький (— идиот), но добрый, и не производит тяжелого впечатления. Другой лет 15-ти, очень симпатичный, чистый, скромный мальчик. После чая наши исчезли, и через неско<лько> времени Miss Black<well> позвала нас в залу. Вот, Дотик, программа, нарисованная Miss Bl<ackwell>: их было 6 штук, одна другой милее 412. О Дотик, сегодня я была глубоко взволнованна, потому что то, о чем я так глубоко и долго мечтала, совершилось: я жарко полюбила Лидию, я внезапно поняла, какое сокровище у меня, и что она наша. Мы сидели в Hall, неподалеку от закрытой двери в гостиную. Дверь открылась, и в освещении предстала Лиля с легкими золотистыми длинными волосками по плечам, красным бантиком, и вся нарядная в вышитом русском костюмчике (такой был у Верушки еще раньше).

17‑й д<ень> м<ужества>. 1-ого Янв<аря> / 18 Дек<абря> 1902/1901. 10 ч<асов> утра. Cena Светелка.

Дотик, стану продолжать, потому что вчера побежала мыть голову, а потом легла спать, чтобы не поздно встать. Итак, золотое мое счастие, слушай: вот предстала Лиля и с полным спокойствием и милой улыбкой поклонилась нам и тотчас ясно и с прелестным выговаривая <так!> продекламировала стихотворение «Nouvel Аn» 413, выученное в школе. Потом она еще выступала в пенье общем, где ее голосок поддерживал весь хор. Затем она пела отдельно английскую песенку с аккомпаниментом <так!> Miss Bl<ackwell>, причем аккомпан<е>мент начинался отдельно, и она, повернув личико и всю свою складную фигурку к публике, вступала голосом прямо в такт, где следовало, вовлеченная музыкой, и произошло так ясно и так ритмично, что каждое словечко пресмешной песенки было понятно, и личико выражало само по себе всё. Затем еще было «Musical skipping» 414. Это под такт музыки она, встав перед нами, прыгала на разный манер через скакалку, украшенную бантиками и бубенчиками у ручек. Ритм и ловкость поразительны: и двумя ножками, и одной, и вперед веревкой, и назад, мягко и ритмично ударялись дорогие ножки, и личико сияло всею силою и счастием красивой, ритмичной жизни. И какая деликатная, послушная и любовная девочка. Да, она наше светлое сокровище, которая <так!>, как солнышко утреннее, начинает свой жизненный день! Всё остальное было прелестно в театре. В сцене очень трагической из Шекспира Вера выучила прямо страницы наизусть, говорила без запинки, очень хорошо произнося и очень правильно и талантливо декламируя. Она была мальчик, и очень хорошенькая. Сюжет был в том, что Сереже, какому–то царедворцу, было поручено каким–то английским мерзавцем–королем выжечь Вере–мальчику глаза, и являлся Костя–палач в несказанно страшной маске со щипцами. Кончается тем, что Вера умаливает себе пощаду. Очень красивы были жив<ые> картины. Коро<ле>ва «Hearts» или Червей карточных, в атласном белом платье, обшитом красными сердцами, в короне с сердцем и распущенными прекрасными пепельными волосами печет mince–pies 415. 2) Потом валет червей, или Hearts, крадет их: Костя с большим Heart на спине, весь в белом, стоит в таком воровском убегающем положении, оглядывается с таким неподдельно плутовским веселым лицем, что роскошь! 3) Затем король червей в короне, очень красивый является к жене за пирожками, и жена стоит, сначала веселясь, а потом в отчаянии над пропажей. 4) Затем король хочет бить валета, а королева захватила его и в отчаянии молит о милосердии 416 6) Наконец, последняя гармония: король ест возвращенные валетом пирожки в центре, справа королева, блистая белыми красивыми зубами и блестящими волосами, закусывает пирожек, а спереди вполуоборот <так!> стоит клянущийся исправиться валет, и на его белой спине горит огромное красное сердце. Разве не подходящая роль Козлу? А как прекрасна, совсем сказочна была Вера. И как всё просто и мило. Затем хорош был длинный монолог трагический из «Henry V» 417 Сережи, кончавшийся тем, что он бросается в жаркой молитве на колени. Вера говорила немецкие стихи, бойко, произнося ясно и очень старательно, но комично не по–немецки. Словом, было разнообразно, обильно и столько наслаждения, что я тихо и печально плакала в полутемной комнате, в мыслях и любви присоединяя к Лидии и остальным Елену Дотик обожаемый, только что Марусенька приходила и снимала меня. В комнате темновато и потому трудно. Маруся снимает en vrai artiste 418.

10 ч<асов> утра. 18‑й д<ень> м<ужества>. 2 Янв<аря> / 19 Дек<абря> 01/02 <так!>. Четверг. Под Cena.

Дети только что пришли наверх и бросили на меня serpentine из жестянки <?> бесконечной ниточной <?> бумаги, которую купили вчера на ярмарке. Было много смеху. Косте было разрешено порисовать <?>, потому что он только что перед тем скромно через Веру прислал мне своей работы школьной прелестный рисунок настурций, очень аккуратный и показывающий в нем хорошую способность рисовать. Вчера после завтрака все, кроме Маруси и меня, ходили на fete du Nouvel Аn 419. Всем, включая и Miss Black<well> и девушек до Кости вниз, было дано по 1.25 на ярмарку, Косте 75, Лиле 50 и на брата еще по 20 сант<имов> на стакан молока и пирожок. Затем вечером мы с Марусей сделали судилище и присудили призы тем, которые умнее всего распорядились деньгами. I-й приз в 1.50 фр<анка> был разделен пополам двум заслужившим его одинаково за цельность вкуса Сереже за Спорт (всё было истрачено на разные состязания ловкости), Оле — за сласти, которые все были куплены у Итальянцев и почти все нам скормлены за обедом, мне преподнесен большой красный петух сахарный, с которым я долго перекликалась, изображая голос старого петуха и молодого, хриплого. И напугала всех за столом, потому что Оля сказала: «Ну вот, какое разочарование, я вам подарила петуха и думала, что вы запо….» — тут–то я как крикну во всю петушиную глотку, она так и откинулась в испуге. Ну, дальше. II-й приз (1 фр<анк>) пополам: Вера и Кристина за бережливость и разумное распределение трат, потому что сохранили часть денег, а что истратили, то на много разнообразных мелочей, удовлетворяющих разнообразные потребности. III-й приз цельный, 50 сант<имов>, Miss Bl<ackwell> за добродетель (В сущности — за глупость). Она прокатала 80 сант<имов> на карусели, причем совсем напрасно, и просто по неловкости не нашла себе лошади и прицепилась к Лидиной и будто бы ее поддерживала. Она бестолковая девушка, но имеет чудный характер, и добра к детям, и старается. Но так приятно, что у нее жених, и года через 2 мы радостно простимся, как радостно живем теперь вместе. Легко! и какое отдохновение от муки привязанностей земных с земными разлуками…. Призы были розданы мною с юмористическими поздравлениями и пожеланиями и с сожалением о том, что всего одна добродетель на всю семью! Папа подарил мне какую–то старую баночку с пахучими бумажками, которые я тайно посыпала на калорифер и стала уверять, что это благоухает добродетель Miss Bl<ackwell>, беспорядочно швырнувшей розовую бумажку (в которую был завернут ее приз) на калорифер. Все хохотали и поздравляли ее, не понимая, откуда на весь дом благоухание 420.

Ну а кроме вздора могу сказать, Дотик, ангел обожаемый, что вот 3‑й день правильно и по несколько часов работаю над «Чертозой». Кстати, нашла начало Муна «Песнь Любви и Разлуки…» из Прима <?>. Что у тебя? и нашла в «Собаке» голову Капуанской «Елены» 421. Дотик, с утренней почтой не было дорогого письмеца. Жду в 12. Дотик, я не пишу тебе поздравление с Новым Годом. Ты велел мне праздновать Год, я и был<а> одна в ту ночь, и старалась настроить себя, но не могла, и заснула. Дотик, не имею настроения к этому условному светскому празднику. Для меня каждый вечер кончается старый год с благодарностью Христу и Богородице за сохранение мне тебя и с молитвой сохранить тебя и на новый день. Когда ты у меня — вся жизнь светлый луч, и большего чего мне просить?

2 ч<аса>. После завтрак<а>. Там же. Татата, только что получила за завтраком твое письмо. Татавец, что же это? Если бы не последние два заявления, что тебе лучше, я уныла бы. Знай, Дотик, я всегда могу приехать к тебе. Только бы до моря добраться (всего 12 часов), а там всё одна волна, как один луч месяца или солнышко. Как на море, так и словно не разделены. Такое мое чувство. Оттого, верно, в Марселе я и затосковала, хотя и не сознавала причины. Мальтит, мне–то хорошо здесь, потому что вокруг любовь и я всем нужна. Ты же так одинок! Но, детка, все здесь знают, что бедный матит, все отпустят меня в любую минуту к тебе. Живи с полною этой уверенностью и будь вполне искрен. Видишь ли, детям так хорошо. Маруся так бесконечно полна нами, поддерживает такой наш живой «культ» в детях, что мое отсутствие для них не было бы истинным лишением после хотя и краткого, но полного и, чувствую, très éficase <sic!> 422 посещения. Итак, Дот, будь спокоен и правдив. Афины тебе нужны, и я также, потому ты получишь нас обеих <так!>, когда пожелаешь. Дот, ты не притесняй Ангела, дабы он не ухудшал обеды. Это правда, что я ела не очень много, вернее, что готовить на одну или на двоих — всё равно почти. А угли не на самовар, а на ωραστό 423 идут. 60 фр<анков> вполне надо дать, но выговорить, что будет уступка, когда ты меньше будешь жечь керосину весною, и то сантимов на 10 в день или 15! Дот, относительно Эрнесто сам квартальный не разберет, я и сама думаю так: вероятнее всего, что он подлец, но, может быть, и честный и хороший человек. Всячески Ольга не может отступиться от него, не повидав его вволю, не составив живое впечатление и по–новому о нем. Будешь упрекать или нет, Дот, не знаю, но я распорядилась так: Ольге в Неаполь против всех их приличий ехать — не позволяю, зато сама написала Эрнесто письмо: Мои обстоятельства позволили мне взять к себе Ольгу, и что, желая ей добра, я не согласна на на <так!> ее брак в чужую страну раньше, чем сама я ближе познакомлюсь с ее женихом. Поэтому я поставила ей условием: если она хочет не ссориться со мною, чтобы она выслала ему те свои деньги, которые накопила на свое путешествие в Неаполь, и чтобы он на эти деньги приехал в Женеву на несколько дней, где я приглашаю его остановиться в моем доме. Обставила это требование деликатно, но поставила его очень твердо. Видишь ли, хитрить теперь, изображая холодность к Оле, нет больше смысла: или он верил ее бедности, и<ли> не верил и не говорит. Значит, остается одно: надежда, что спокойное, пристойное свидание в лоне нашей семьи, где ее душа всё время будет дома, в родном Оле месте — даст ей возможность строго и прямо взглянуть на него и нам всем получить живое о нем впечатление. Большего сделать нельзя для нее. Если он не согласится, то не знаю уж, что начать. Жду ответа на днях. — Дот, я ведь так работаю. Посреди комнаты керосиновая печурка, а окно открыто для воздуха. Из этого ты видишь, что погода мягкая и я чувствую себя очень здоровой.

Оля печет тебе крендель. Да, Татата, ведь дорогая старая I часть нашлась, запёхнутая в чемоданчик! и теперь только что прервала себя в списывании описания первого вида из лоджии келлейки <так!>, чтобы сообщить о находке. Целую. Продолжаю.

2 часа. Дотик, Маруся приютилась на диване у нас и читает «La querelle des anciens et de Modernes» Brunetière 424 и вдруг спрашивает, что значит «rigolo» 425, и женевское ли это выражение. Я объяснила, а она сообщила, что на вопрос Лидии, нравится ли ей ее учительница (помощница старшей), Лидия ответила: она — rigolo 426.

9 1/2 вечера. Там же. Еще вот что: несмотря на твое заявление, Дотик, чтобы я лучше не читала Оле твоих рассуждений об Эрнесто 427, я прочитала ей их конец и передала идею. Ведь подобное и я высказывала ей тотчас же по приезде. Она поручила мне сказать, что была очень рада узнать твое мнение и очень благодарна. И чувствует себя лучше с тех пор, потому что с разных сторон может обдумать свое дело и лучше приготовиться к свиданию. Она ведь очень разумная и славная девушка. Но что же нам с ней было решить? Бросить без свидания не в силах она, да и справедливо ли? А видеться с ним может только у нас. Пора бросить хитрости, вести дело прямо и решать по впечатлению живому. Не надо бросаться головой в омут. Но и бояться жизни через край — тоже могила.

Дотик, Марусенька страшно спешила проявлять и печатать фотографии и потому пришлось пользоваться серым днем, почему всё вышло бледно, и я кое–как пометила карандашем линию шеи, а то всё сплелось <?> и было страшно смотреть. Скоро пришлем лучшие, очень спешили снимать, в комнате было мало света и мы вообще ужасно волновались. Некрасиво, но, Дотик, всё так забавно. — Сегодня в 5 1/2 веч. прибегает наверх к нам Ольга и говорит — Степ<ан> Ник<олаевич> пришел. А дети были все у Strachan’oв 428. Я в разгаре моей главы, Маруся возится с фотографиями рядом. Я не хочу идти, и Оля пошла и сказала, что мы заперлись в темной комнате, проявляем. Бедняга просидел с 1/2 часа один, потому что я хотела закончить свою работу. К шести приехали дети, и мы сошли к обеду. Много смеялись с ним. После обеда он стал играть с Костей и Сережей в волан <?>, а мы с Марусей укладывать тебе пакетик с сюрпризами. Когда–то дойдет? Посылаем завтра. Дотик, κάλινήκτα (orasempre) 429. Спешу отправить до утра письма. Татит, Христос с тобою.

Лидия.

Забыла сказать о комическом диалоге одном, где Вера <1 нрзб> учила Сережу в парике с жемчугами принцессу, долженствующую выйти замуж за английского короля — по–английски. Смешным Сереже, выбравшему пиэсу казалось ломание английских слов. Но эти дорогие детки не поняли грязнейшей остроты, бывшей le clef <?> 430 ком<ической> сцены: fast–fast <?> 431 и т. д.

ПЕРЕПИСКА 1902

381. Иванов — Зиновьевой—Аннибал.19 декабря 1901 / 1 января 1902. Афины 432

День 18. 1 Янв. / 19 Дек. ‘902

7 час<ов> веч<ера>

Лиля—Радость, я очень счастлив твоим светлым письмом 433. Я вижу, что тебе хорошо и что у нас хорошо. Живо встает образ нашего дома и семьи, куда самоотверженная энергия любви Марусиной принесла Эвномию и Хариту 434. Как радостно мне благообразие, εύσχημοσύνη 435 детей! Маруся, создающая гармонию! Маруся, играющая на кифаре: «Большой палец» в роли плектрона 436! Чудеса творит любовь. Скажи ей мое умиление.

Опустив письмо тебе и два δελτάρια 437 Вере и Оле в 11 ч<асов> 5 м<инут> (что заставляет меня беспокоиться за своевременное их прибытие), я направился в Институт, где был до «после завтрака» (завтракал приблизительно от 1 ч<аса> до 1 1/2; хозяин спрашивал опять о твоем здоровьи и письмах 438. В Институте оставил карточку Дерпфельду, виделся с Шиффом и Вильгельмом. Последний, после обмена новогодних приветствий, завязал разговор, спрашивая, долго ли я пробуду здесь, поеду ли на giri 439 и почему говорю по–немецки «so ausgezeichnet» 440; так что я ему рассказал коротко свою научную биографию. «А я, представьте, не был в Риме!» И он стал, облизываясь, говорить, как хорошо заниматься Грецией римского периода, потому что эта область так мало исследована! Я должен был разочаровать его признанием, что меня интересует теперь совсем другое. Говоря о том, что сам он вполне сосредоточился на одном, я похвалил его удивительную продуктивность; он защитился против подразумеваемого возможным смысла «Vielschreiberei» 441 заявлением, что всегда боится скоро высказываться и доверять первому впечатлению и по возможности медлит. Я прибавил еще, что его работы мне кажутся, при их многочисленности, всегда и очень точно отделанными, — и, кажется, он был доволен. Из Института в 4 часа я, выпив пива, пошел, увлеченный чудесною свежей погодой, в королевский сад, где побродил, вспоминая наши блуждания. Начал, как у нас заведено было в последнее время, с аллеи тех вееролистных пальм и, конечно, побывал и на холмике; олива под ним тебе кланяется.

Дома неожиданно (я уже привык, что письма приносят поздно) нашел твое светлое письмо. Хорошо, что ты делаешь всех так счастливыми. В частности разумею подарок Miss B<lackwell>. Хотелось бы мне быть при твоих рассказах в уютной гостиной и все опять переживать с тобой. Хорошо, что дети имеют мир душевный, что Лидия тебя привлекает…

Фотини (несомненная клефтра 442) принесла вымытую твою рубашечку — и сейчас же торжественно подносит ее к твоему портрету с целою речью в своем церемонном стиле. То же повторяется с новоприобретенною блестящею солонкою, украшенною зеленью. Твою загадку — кто такое жирный нахал 443, — я отгадал тотчас; ты мою последнюю нет. Знай же, что первый стих означает твой портрет (фотография), а второй — твою телеграмму (электричество) 444.

День 19. Чете. 2.I/20.XII

1 1/4 ч. дня

Вернулся из Музея, где разбиралась одна псефизма (народное постановление) и надпись с балюстрады Ники, о которых говорил при тебе Дерпфельд, — через пинету домой позавтракать и поспать. Нашел твой портрет украшенным: Фотини прикрепила к штендеру 445 мою закладную ленточку (лиловую) и вчерашний бутон, лежавший в ящике бюро… Клефтра, клефтра… — только не Лулука 446!

5 ч.

Мой five o’clock tea 447 окончен. Ленточку я снял, а бутон (распустившийся) оставил над твоей головой. Так красивее.

День 20 Пятница 3.I/21.XII

Утром в Инст<итуте>. За завтраком получил прилагаемое письмецо тебе 448. Леонардо очень ждет ответа. Удосужьтесь с Сережей написать. Воспользуйся также Сережей, чтобы написать Фотини: ей это очень польстит, и она будет радоваться. Да и вам очень полезное упражнение. Спячка моя продолжается, сплю до 4 часов. Ночью часто не могу спать подолгу. Лампу тушу в 11 ч<асов> чаще всего.

О боуницике 449 думаю. «Ne vous tourmentez pas» 450. «Pian piano» 451.

8 1/2 час<ов> веч<ера>

Приготовил письмо и 3 δελτάρια (Лиле, Косте, Сереже), чтобы поручить все это Ангельскому попечению, — как вдруг неожиданная радость: Ангел приносит письмо 452 (и газеты) — как оно так скоро пришло? Ангел говорит: море спокойное. Начинаю читать.

Любимая Радость, очень счастлив тем, что ты пишешь, и очень растроган. О сборнике, повторяю, забочусь. Дни мужества ты перепутала: 30 Дек<абря> = 16, а не 15 д<ень> м<ужества>. Как я счастлив видеть три странички, написанные пером, и узнавать твой старый флорентийский почерк. Хорошо у тебя в нашей комнатке. Я бодр и радостен. Orasempre.

Благодарю за письмо Сережу 453.

Я написал в первый раз Лидюше, и вдруг получаю ее первое письмецо. Очень обрадован.

Фотографируйте мне елку. И хочу видеть вас всех. Жду ряда фотографий. Также изображения «столика смешного» 454.

Сереже филологическая проблема. В δελτάριον, который ему посылаю, французская надпись под картинкой не соответствует греческой. Намеренно это сделали или нет? Я думаю: ненамеренно. Быть может, здесь ошибка уха переводчика с греческого на французский (быть может, ему читали по–гречески названия картинок, а он писал по–французски).

В чем несоответствие? И отчего я предполагаю ошибку уха? И что думает обо всем Сережа?

Упражнение в «критике текста».

Возможно, что мама догадается даже лучше. Άγωνοθετέω 455.

Справлялся на почте: римского mandat de poste 456 все нет. Прошу принять энергичные меры.

382. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 22 декабря 1901 / 4 января 1902. Афины 457

21 день. Суббота 4.Ι/22.ΧΙΙ

Иду в Инст<итут> утром и потому пользуюсь возможностью прибавить еще эту картолину. Письмо и 3 δελτάρια 458 поручены были Ангелу. Тепло, как всегда, даже в плаще. Жарко, но дождь идет, и Дерпфельд будет, вероятно, читать в Институте. Мне хорошо, я нисколько не тоскую, когда есть такие светлые вести от вас. Я с вами. Вчера наслаждался чтением Платонова «Протагора» 459, — что и тебе советую. Как все греческое теперь ко мне приблизилось! как ожил язык! Одно μάλιστα 460 у Платона чего стоит! Бедная Φωτεινή 461 стенает ночью и днем, как Филоктет 462: у нее (как у Филоктета) нарыв. Целую Марусеньку дорогую. Будь радостна и светла. Рассказывай о Палестине и Афинах. В.

383. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20–23 декабря 1901 / 3–5 января 1902. Женева 463

19‑й д<ень> м<ужества> <так!> 3 Янв<аря> / 20 Дек<абря>

8 час<ов> веч<ера>. У Cena. Дети ложатся, Оля пошла вниз искать мой стилограф, Сережа читает, Маруся легла с мятным маслом, потому что устала. Дотик, Татата, день наш прошел невероятным образом. Всё началось и всё кончилось 464 в шеколадном <так!> магазине. В 10 утра мы оказались в Женеве с большой корзиной, где было несколько сюрпризиков для Дотика, и снесли ее в шеколадный магазин против почты. Затем я зашла на почту спросить про отсылку корзины, Маруся же свела Сережу к дантисту. Потом я зашла за ней к дентисту <так!> и мы сбегали еще за сюрпризиками Дотику, потом (только что был перерыв: пила чай, и Маруся сошла: ей лучше, но она обещает тотчас лечь спать)… вернулись в шеколадную, стали укладывать и взвешивать корзинку Дотика, потом понесли на почту, на почте велели приделать крышку, понесли обратно в шеколадную, перекладывали, затыкали <?> и сходили домой позавтракать, приехали опять в шеколадную к 2‑м часам, понесли корзинку Дотика на почту, вернулись в шеколадную платить и стали покупать очаровательные бомбоньерки <так!> на елку, потом запаковали две плиты шеколаду comme échantillon sans valeur 465 и пошли на почту отослать, потом вернулись в шеколадную заплатить… Было 4 часа! Побежали за покупками, так как хотим в воскресенье 23 праздновать все рождения и имянины, и купили почти всё, что нужно, к 6-ти были на rue Mont—Blanc, и опять и в последний раз Маруся зашла в шеколадную за пакетом! Вот эпопея почты и шеколадной, начавшаясь <так!> в 10 час<ов> утра и окончившаяся в 6 веч<ера>. Продолжение до 9 часов — мятное масло! — что ты можешь оживить в воображении, понюхав этот лист.

Окончу письмо сегодня наставлениями. Дотик, ты не сердись, если придется заплатить пошлину — вряд ли много. Шеколад же сам дешев, и посылка грош стоит. Здоровья же от него много. Ешь его всласть и постоянно. Не забывай. Буду присылать постоянно бандеролями.

19 д<ень > м<ужества >. <так!> 22 Дек<абря > Суббота. 8 ч<асов> вечера.

Маруся с Сережей пошли к судомойке предупредить, чтобы пришла пораньше вычистить сапоги и вымыть калоши завтра утром (единственное, что она делает), потому что с раннего часу собираются старшие трое, и Оля и Кристина на полвысоты Salève 466 кататься на санях с гор снежных. Это наслаждение в честь праздника сборных рождений и имянин. Вера, прелесть, т. к. мы с Марусей бегали по лавкам, не приготовила во весь свободный субботний afternoon 467 ни одного урока на понедельник и теперь, вероятно, воет и капризничает и не идет спать. Костя в ванне с Miss Blackw<ell>. Я жду Марусю, чтобы справит<ь>ся с Верой, не выносят мои нервы этой распущенной девочки… Только что, впрочем, решилась позвать сверху Веру, и она неожиданно ответила мне грустным и кротким голосом, что сейчас будет в постели! Эта кротость, несмотря на мою угрозу наказать ее без катания завтра <так!>, тронула меня. — Оля гладит белье. Кристина убирает посуду. Я лежу у Cena и едва пишу даже тебе, Дотик, едва пишу — устала. Видишь ли, страдные дни. Ведь встаю я в 7 1/2 и сегодня писала письма Саше 468 по делам и Голыптейнам. А с часу в город, сначала Сережу к дантисту, потом за покупками. Завтра утром будем раздавать подарки, 1-ую серию, т. е. именинную, т<ак> сказать, а во Вторник на Рождество ёлочные. Трудно!

Дотинька, неоценимый матит, получила за брэкфастом твое письмо золотое. Надрывается у тебя как–то сердце! Беспокоит это меня. То бодрость, то уныние и ночная тоска! Дотинька, будь же умник! Уже прошло 20 дней, а когда ты получишь это письмо, — 27 дней, т. е. без малого месяц. Сколько хочешь еще таких месяцев отсчитать, хочешь один, хочешь два, и напиши слово, и я приеду. Пока же продолжай добросовестно описывать все свои настроения: я всё, всё понимаю. Я же лично пока прямо не успеваю тосковать: хлопоты, обязанности и урывки на роман, и гомон детский и праздничный вокруг: все интересы на то направлены, чтобы другим было веселее, лучше. Вроде чада какого–то. Повторяю: строго потребуй хороших ужинов. Кушай, татавец, хорошенько. Это пай, что купил яиц. Трудись, Татата. И, Дотик, маленький, боаницит — коа — коа ли — татов 469? Я жду, Тотик, когда ты напишешь: «Пей за добрый путь боарницку! Честный матит умеет держать слово».

10 ч<асов> веч<ера>. Была внизу на молитве. Вера чудная девочка. Решила завтра встать в 7 ч<асов> и приготовить уроки до 8‑ми. Выезжают в 8.40. Плакала горько от раскаянья, но тихо, и потом дивно молилась, повторяя с глубоким чувством: «Благодарю тебя, Господи. Прости меня, Господи. Помоги нам, Господи» и «Да будет воля Твоя!» После молитвы пошла вниз, чтобы распределять подарки. Но поздно. Иду спать. Оба министра 470 прошли наверх pour le couché de la reine 471. Дотик, спокойной ночи!

21‑й д<ень>м<ужества>. 11 1/2 утра. Cena. Воскресенье.

Дотик, получила утром дорогое письмецо от Среды с описанием встречи Нов<ого> Года. Всё то же впечатление «напряженных чувств», радостности и грусти нервных, не простых и здоровых. О, злое одиночество! Дотик, смотри, будь умник. Займись боарництом: это очень будет полезно. Пакать <так!> не надо, Дотинька, зачем пакать, когда мы скоро будем вместе. Конечно, лучше бы помужествовать, пока сил хватит, но, слава Богу, таких причин нет, которые ставили бы императивную преграду сокращению разлуки, и всё зависит от твоего состояния, потому что ты покинутый матит и ты баной 472 матит, и должен поправляться, а поправляться в тоске не можешь. Придет время, и ты окажешься здесь, в полноте и тепле дома и семьи, если даст Бог, но работа святая еще зовет к мужеству и подвигу! Дотик, Сережа не может расстаться с домом на 6 1/2 месяцев и только успокоился, когда я обещала ему билет на пасхальную вакацию 19 дней, но если Пэтон исполнит мою просьбу и разрешит ему неделю занятий, введенную им после 1-ого дня на самую Пасху, то ему будет вакация с 12 Марта до 28 Апр<еля> н<ового> ст<иля>! Это неделя экзаменов, и для такого ученика не думаю, чтобы была необходима.

9 1/2 вечера. Cena.

Дети спят. Оля расчесывает волосы в своей светелке, потому что сегодня они все: трое старших, Оля и Кристина кубарем скатывались через терновник по снегу выше колена с Салева. Вот как было дело, дорогой Куни: утром к восьми часам я приготовила вместе с Марусей подарки перед приборами в столовой: 1) Сереже… но иду спать: будет долгий эпос завтра утром до почты. Целую Дотинька, обожаю, дышу им. — 9 ч<асов> утра. Понед<ельник>. Cena 22‑й д<ень> м<ужества>.

The Velvet Fate

«I scorn the Velvet Fate

The Velvet Fate was mad with rage!»

Oh, who will dare to contradict upon the Velvet Fate?

Oh, is it I, oh, is it thou, oh is it you

Oh is it we, oh, is it she, oh is it they?

Nay, it is I, nay it is I, who dare to contradict upon the Velvet Fate!..

Oh, who art thou, oh, who art thou,

Oh, who art thou, thou Velvet Fate?..

The Velvet Fate in rage did answer <1 нрзб>

«A dagger plunged into thy heart

will not awake my mercy»

«The dagger plunged into my heart

will not awake thy mercy?»

«The dagger flew past by.. the dagger flew past by…»

«And I will laugh ha! ha! and I will laugh ho! ho!»

And I will laugh ho! ho! and I will laugh ha! ha!

ha! ha! конец 473. —

Всё это поется на очень нежную, мелодическую музыку с эмфатическими жестами. Автор — Певец, сам голый, полотенце переброшено через одно плечо и вода после ванны стекает по всему тело <так!>. Волосы страшно всклокочены, но восторг греет, зато бэкон внизу и porrige 474 стынет, и Маруся неистово бегает <?> — вечный враг Дионисического исступления. 10 ч<асов>. Дотинька, теперь всё успокоилось. Только сообразили и записали последние покупки к завтрашней елке, описание которой ожидает тебя в следующую почту. Я вернулась к себе на кушетку и опишу вчерашний день.

— Подарки Сереже: (одно объяснение: он вымолил пить из твоего подстаканника с тем, чтобы я пила из своего) 1) собственный серебряный подстаканник, формой плетеная круглая корзиночка, больш<ой> восторг Сережи. 2) несессерчик красной кожи с фиалочками–украшения<ми> со щеточкой, греб<ешком> и зеркальцем, вроде Дотиного для кармана. 3) складные карманные ножницы в кожаном мешечке. 4) Два нос<овых> платка с красивым вензелем, 5) пахучее мыло. Вере: 1) совершенно артистического, старинного вида большая шкатулка: лак китайский внутри, снаружи мистические цветы и птицы — чудовища коричневые выпуклые. Очень важная <?> и красивая вещь. Дик восторг Верин. Шкатулка для писем. В ней было положено: 1) Коробочка с пахучим мылом, большим флаконом духов Lila blanc 475, 2) несессерчик простенький, греб<ешок> и зерк<альце>, 3) саше 476 в платках, чудесной силы, 4) прелестные 3 картолины с видами, 5) широкая шелк<овая> красная лента в косу. Чашку чайную и эделвейс <так!> — ее желание. Косте: 1) Теннис, игра на столе, очень веселая, 2) зонтик, 3) тросточка, 25 сант<иметров>, 4) тетрадки для рисования: цветы и орнаменты. 5) чашку. Лиле: 1) ферму, кот<орую> отвергли Запеваевы <?> для своего Ungeheuer 477. 2) тетрадки для рисования. Она сказала: «Мои подарки лучше всех». Еще не успев отойти от первых восторгов, дети, кроме Лилы, в 8.40 с Олей и Кристиной поехали на Salève. Предполагалось на полвысоты катание с горы на салазках, но снегу было мало и вместо того наняты были ослы вверх: 3 для детей и 1 для Оли и Кристины. Ослы скользили по льду, что доставляло ощущение опасности и приводило детей в восторг. Наверху они пили покупной сироп со своим взятым из дому завтраком, потом спустились вниз на «собственных» салазках, сбились с пути и неслись через «дебрь и круч», принесли рябины. Всю дорогу была вакханалия Каковцев и Ушенкенцев <?> 478, которые, ура! живехоньки и в полном разгаре были в перепалке <?> Веры и Сережи 479. Приехали они домой к обеду в 5 3/4, такие сияющие, восторженные, что сердце радовалось. За обедом распили бутылку Asti 480, были тосты, ура, поочередное <?> пенье, последний заключительн<ый> тост за Дотика! и речи: очень грациозная Верина и эмфатически, идиотски комичная со стороны Сережи, влезшего на стул и вопившего, как дурной пастор <?>, при общем хохоте.

После обеда все поиграли в превеселую игру теннис Костин, повозились в hall на полу дети свалкой с Олей и Miss Blackw<ell> включительно и пошли спать в упоении счастия.

Дотик, татата, вот поручение. Купи непременно скорее: нацьональный гимн Румын с музыкой и словами. Это и есть моя обожаемая песнь вакхическая. Красота ее неподдельная! Это открытие одно утешение в моем несчастном companionship 481 с мерзостной Румынкой 482.

Дотинька, пора отсылать письмо. Делаю опыт эту неделю и посылаю каждый день картолины. Посмотрю, не будут ли приходить чаще к тебе. Мы получаем твои письма от Вторн<ика> — в Субботу, потом от Среды в Воскресенье, потом от Суб<боты> и Воскр<есенья> в Четверг. Целую любовно свое солнышко, мысль, душу мою, жизнь мою. Еду в час с Марусей сначала на лекцию Bouvier (проба) 483, потом за последними подарками и украшениями. Елка будет на славу.

Дотинька, ты получишь следующее письмо на 2‑й день Нового Года. Будь счастлив, Дотик. Дай Господь Бог тебе здоровья! Чего еще просить. Всё, всё есть, если мы сами живы один в другом.

Лидия.

Быть может, лучше всех понимает твое душевное состояние тоски и радости Оля.

А кто на Олиной картолин<е> написал греч<еский> адрес? Посылаю приветствия Ангелу и благодарность за картолину.

384. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 22–25 декабря 1901 / 4–6 января 1902. Афины 484

День 21. 6 1/2 ч. веч. Субб. 4.1.02/22. ХII.01

Вернулся из Института, с лекции Дерпфельда, — и вижу: посылка. Фотини долго возилась с самоваром и мучила мое нетерпение, а при ней раскрывать обложку я не хотел. Вот мне опять радость неожиданная: два дорогие подарочка. Спасибо, милая Сивилла 485! Они стоят передо мной. Юнгфрау 486 справа, у твоего портрета; лодка слева, перед лампой.

Zum höchsten Dasein immerfort zu streben 487.

Я угадал, откуда у тебя опять эти старые и гордые наши слова, прежде чем увидел заметку: «из письма» и т. д… 488

Ты опять «заветов пламенных грозою величавой меня обвеяла и прорицаешь мне….» 489

Да будешь ты присно одержима своим богом.

8 1/2 час<ов>

Итак. Сестра моей Звезды 490 — это тот вид, который нам открывался с Фаульгорна… 491 Отчего же я так нищ, и наг, и скуден, и слаб?.. 492

День 22 Воскр. 23.ΧIΙ

Дорогая Лиля, моя светлая Жизнь! Вот 3 недели «мужества»… если бы только действительно мужества!

Я очень малодушен и совсем недостоин твоего подарочка.

Я страдаю своим обычным страданием: представлением своей презренности, убеждением, что меня презирают, и притом по праву, отчаянием найти тропинку, которая выведет, когда я так отстал, и так сбился, и так выбился из сил, никуда не придя. Что мне делать, когда я вижу (— волосы у меня подросли —) свои седые виски и ничего не имею сказать на вопрос: «Чем ты оправдал эти седые волосы?»

Я знаю, что я должен идти, не останавливаясь и не оглядываясь; но я именно малодушен.

День мой: утром проспал; к обедне пришел перед «Отче наш»; потом в Институте завтракал в ресторане; дома спал. Потом копошился за своим бюро.

Фотини зачем–то потребовала имена детей на бумажке и потом заявила, что свою имеющую родиться девочку непременно назовет Λυδία 493: так нравится ей это имя. Мечтала, что родит в Январе, а окрестит когда приедет κυρία 494. Но тут же противоречит себе, говоря, что у них крестят очень скоро по рождении. У Панагиотиса корь.

Дерпфельд вчера в течение утомительных 2 1/2 часов все развивал свою теорию о храмах Афины; когда он оперирует с текстами, он решительно 495 более ungreifbar 496, чем на своих археологических champs de bataille 497, — и не все в его построениях мне кажется [вполне] равно убедительным. До лекции оказались в библиотеке только он, я, да его маленький Fritz, и вместе [приготов<ляли>] расставляли стулья. «Ich muss telegraphieren, — говорит он, вызывая стуком в пол подземного чертежника, mit dem Fuss stampfend, — zu den chthonischen Göttern». — «Ganz richtig» 498.

Мне очень нравятся картинки. Я постоянно любуюсь на них и мечтаю о рамках. Они раскрашены очень изящно. К сожалению, черные углы полей смяты на почте у Леманской лодочки.

День 23. 6 ч. веч. 6.I / 24.XII

Весенняя погода. “Ανοιξις 499, говорят Греки. Плащ оставался дома. Я был в Инст<итуте> до и после завтрака и пришел домой часам к пяти. Из окна любовался на золотой закат за Акрополем и то палевое, то пурпурное море. В русской церкви красиво звонили ко всенощной; звон плавал над долиной и доносился, вероятно, далеко в ущелье пурпурового Гимета. Дома я застал ту разговорчивую живописную старуху, что так смущала нас своим политическим красноречием; она очень [справлялась] интересовалась вестями о тебе и очень наказывала передать тебе ее χαιρετισμούς 500. Фотини часто и дружелюбно спрашивает отвоем возвращении: когда же, в Апреле ли? или в Марте?.. Я купил ей сегодня лукуми для завтрашнего подарка. Афины имеют праздничный вид. Фруктовые лавки разубраны гирляндами зелени, пальмовыми листьями, особенно красиво повешенными гроздьями апельсинов и т. д. Видел и одну елку, с ватой, изображающей снег. Всюду раздается пение и музыка мальчиков, которые «славят Христа». К нам на двор они пришли около 9 часов. У них в руках металлические треугольники, в которые они звенят (род систров 501), и барабан, устроенный из кожи, натянутый на проломленное дно красных кувшинов: он бьет глухой аккомпанемент систрам и пению. У нас они пели быструю волыночную мелодию, которая мне нравится; в городе я слышал только протяжное и претенциозное пение. А у вас теперь что? елка? или она будет только завтра? Вот, жаль, я этого и не знаю. Завтра le grand jour 502 «сюрприза» (о, если бы это было опять что–нибудь в роде трагедии! но едва ли!), а елка, вероятно, уже сегодня…

Чернильное пятно вчерашнее помогло: провалился черт. Это все der Geist der Schwere — spukt 503. А все оттого, что тебя нет со мной.

8 1/2. Пью кофе, в обществе снегиря. За ужином поплакал: столь остер молодой лук, которым меня, к моему удовольствию, кормит Фотини в честь σαρακοστή 504. Она только что провозглашает мне, что отослала тебе письмо к новому году.

24 день Рождество

Целую Радость. Спешу на почту, в церковь, оттуда в Институт.

Сегодня подарил Леониду 2 коробки молока. А подарок Фотини отложил до Нового Года, кот<орый> Греки, кажется, больше справляют.

Твой

Orasempre В.

Посылаю письмо Дм<итрию> Вас<ильевичу> 505.

385. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 25–26 декабря 1901 / 7–8 января 1902. Афины 506

День 24. День Рождества

9 ч<асов> веч<ера>

Светлая Радость, милая Лиля! К новому году ты должна получить это письмо. Чокаюсь молча. И молюсь словами Веры (невольное двузначащее созвучие! — это хорошо, и добрый знак): лучше не придумаешь. Мы так соединены, что все, чего желаешь тебе, тем самым желаешь и себе; и наоборот. Вместе жить, и вместе умирать, и воскресать вместе — вот венец всего. Любимая девочка, я пишу стишки лирические и думаю, что они должны закончить сборник — не сердись; надеюсь скоро их тебе выслать «на суд и приговор». Сегодня был после обедни в Институте. Теперь же устал от письмописания: в Харьков и Варшаву 507. Разрубил Гордиев узел. Пишу, что ты писала à deux reprises 508, но что я был помехой; что ты напишешь из Женевы. Вл<адимиру> Ив<анович>у 509 написал отдельно; поблагодари<л> за прием и Л. Вл–ну. Саше отдельно посылаю δελτάριον 510 с Акрополем. Письма от тебя нет — и праздник не в праздник. Впрочем, это не только несправедливо, но и неверно, и выражает только настроение вечера. Я был сегодня в праздничном настроении в лучшем смысле слова. Мне сегодня казалось, что справляют день рождения Христа. Мы так привыкли Его обожествлять отвлеченно и, так сказать, официально, что это представление дало мне почти une sensation nouvelle 511. Сегодня думал о Сократе, и, кажется, впервые начинаю его понимать. Но об этом длинная речь. Фотини любит, чтобы твой портрет стоял в центре письменного стола, каждое утро ставит его так, и каждый вечер, когда приносит снегиря: несмотря на мои протесты, снегирь водружается на твое место, а ты — на все многочисленные карандаши и прочие письменные предметы, занимающие центральную позицию. Вот и теперь ты стоишь прямо передо мною, не сторонясь. (Ф<отини> уверяет, что ты мне помогаешь в работе.) Я же люблю класть часы перед портретом, чтобы они тикали у твоих ног: это символизм. А впрочем, детка, довольно писать (хотя на таком — к тебе обращенном — писании отдыхаешь). Радуйся.

Ф<отини> говорит, что написала каждому из детей сообразно с его именем: Σέργιος <Сергей (новогреч.)> — серьезный, Βέρα (= лат. Vera) — правдивая, истинная, искренняя и пр.

Нужно ли отдать вывернуть лондонскую курточку (наподобие панталон)? Стоит 10–12 драхм.

День 25. Утро 26 Дек.

Дождь сегодня идет, а пополудни вторично придется идти в Институт: нельзя же пропустить заседание археологов.

Когда уезжает Сережа? Застанет ли его еще мое следующее письмо. На всякий случай передай ему уже теперь мои любовные напутствия счастливого пути и счастливого продолжения занятий.

Деньги бы нужно было послать на имя ли Анны Тимофеевны или Д. М. 512 — все равно. Адрес: Садовая, 4.

Итак, дорогая девочка, будь в новом году умницей, дорогой, здоровой, счастливой, неразлучной Радостью.

Orasempre.

386. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 23–27 декабря 1901 / 5— 9 января 1902. Женева 513

22‑й д<ень> м<ужества>. Тот же, что утром. Понед<ельник>.

В постельке в 10 1/2 вечера после ужасного дня утомления. «Последний труд» был «жесток» 514, Дотик. Купили почти всё, но еще завтра придется выехать за час до церкви, чтобы докончить недоконченное. Устала, Дотик. Уж рада буду, когда кончится. И как старались не довести до конца! Но хорошо детям будет, так уж старались. Приехав домой, вдруг узнали, что прикатывают, как всегда, без предупреждения двое старших Сашиных 515 сыновей и будут со стариком на елке! Дотинька, иду спать, завтра надо встать не позже обыкновенного, т. е. в 7 или 7 1/2, и начать работу. Елка–то громадная, ведь в залу не встанет…. Дотенька, жизнь, целую.

23‑й д<ень> м<ужества>. Неизвестный час дня. На одно мгновение вбежала наверх за одной цели <так!>: нету ни минуты, но хочу сказать: Дотик, какой счастливый день. Сколько радости готовится детям. Устали, бегали и сегодня, но утром были дивно в церкви, дивно, детки молились, все 4-ро стояли перед нами и милая Кристина, которая, когда вынесли причастие, так просто и тихо, как всё, что она делает, как вся она, повернулась ко мне и сказала: «А Лидию нельзя ли причастить», и свела чудного, странного ребенка ко Святому Господу Христу! Бегу вниз, где невиданная по красоте елка выше потолка (срезанная верхушка) и темная, северная ель! В церкви, Дотик, я сказала детям, молившимся так дивно: «Вячеслав теперь же молится с нами!»

1 час ночи. В постели. Дотик, час ночи! Дотик, как ты провел день? Я видела столько счастия, столько засвещенных <так!>, благодарных глаз, что не могла не быть бесконечно счастливой. Если бы тепло и свет этих бедных дорогих душ достиг до тебя сегодня же! Если был бы телеграф, я послала бы его тебе сегодня же. Все подробности завтра утром. Но знай, что нет в этом доме человека, чье сердце не было бы согрето и радостно. Даже бедный Костик, которому я имела жестокость подарить дивную, крепкую тележку с сиденьем на 4 колесах, тележку, легкую, как перо и крепкую настолько, чтобы свезти взрослого человека и гораздо больше, тележку — его мечту за долгие месяцы, увидев которую он весь покраснел и воскликнул: «Это я самое я хот…» — и остановился на полслове, потому что на ухо я сказала ему: «Костя, эта тележка будет стоять на чердаке и ждать Пасхи: если к Пасхе ты будешь очень хорошо себя вести, то получишь ее». Итак, даже Костя был счастлив и плакал от чувства своей негодности и трогательного желания исправления, это он плакал, когда Оля его горяче благодарила за хорошенький дорогой платочек, который он купил ей на память, т. к. она уезжает. Он говорил, плача: «Я знаю, что я дрянной и т. д…» И все–таки он был счастлив и заснул мирно, и радостно, и кротко. А наказание жестокое наложено за то, что он 1) не быстро слушается, 2) груб с Miss Blackwell и прекословит всем. Словом, при великодушном и добром сердце всё тот же безудержный ребенок. Но гармония общего счастия вокруг елки была так сильна, что увлекла его, что магнетически притянула и тебя в общий круг, словом, ты был с нами, дорогой мой, жизнь моя, солнышко мое, Дотик.

Среда. 3 ч. дня. 24‑й д<ень> м<ужества>. Cena. Маруся на лекции. Дети в школах. Сережа пишет картолину Юл<ии> Мих<айловне> 516, окончив Дунину, Васютину и Анют<ину>. Miss Bl<ackwell> на велосипеде своем отправилась на урок франц<узского> яз<ыка> (1 р<аз> в неделю). Мы с Олей долго возились, склеивая глупого неаполитанца–макаронщика. Теперь он стоит и сохнет, обложенный мехом, чтобы не сломаться в случае падения…

Дотик, итак, описываю елку: Утром поехали все в церковь, хотя Вера и Костя пошли на 1 на два урока. Я заходила раньше в школу Веры и учительница просила (потому что скоро экзамены). Мы с Марусей еще до церкви успели две, три покупки сделать. В церкви служба была прекрасная, и как мы молились, ты знаешь. Потом дети с Кристиной пошли домой, мы с Марусей еще бросились за последними делами к елке и вернулись лишь к 3‑м. Дети были в 3 с поздравлением у дедушки все четверо и вернулись к 4‑м вместе с дедушкой и Сашей и Левой Зиновьевыми. Мы же все были заняты елкой: Miss Blackwell и Оля убирали ее, я с Марусей записывали имена на коробочках и бомбоньерках. Маруся нарезала корзиночки очаровательные из цветной бумаги для гостинцев, и вообще научила вешать маленькие подарки на елку, что произвело огромный эфект <так!>, потому что все ходили вокруг дерева, находили кто брошечку (Miss Bl<ackwell>, подобную той, которую потеряла), кто духи и перчатки (Оля), кто портсигар, полный папирос шеколадных, кто еще брошечку, и еще брочку три болавочки <так!> с каменной головкой, кто папиросы из табака, о котором мечтал месяцами, годами (que sais–je 517), но которых забыл название и не мог вспомнить, а я нашла пакетик! (догадайся, кто этот последний человек?), кто по бомбоньерке с 20 фр<анками> золотыми, Саша и Лева, которым кроме того подарили орехового шеколаду и по сдвижной полочке для книг на столе. Они были очень благодарны. Cаше шипр — Сережа. Елка была украшена прекрасно и горела многими огнями. Дети вошли с пением «Христос рождается» и с великолепной звездой Сережиной работы, несомой Лилей впереди всех, и процессия, сияющая ярче дерева, обошла вокруг него 3 раза. Повозившись с елкой, все были поведены к своим подаркам. Сереже: 1) бумажник красной кожи величиной с большой конверт от меня, для визитных карточек «Sergius Ivanov», кот<орые> он получил к рождению только что. 2) чудесный альбом зеленой кожи для фотографий от дедушки (конечно, мы выдумали и подарили). 3) 2‑й и 3‑й альбом для карточек (1‑й полон) от Маруси, 4) и еще альбом маленький изящный от Юлии Мих<айловны>, присланный в большом пакете со всякими всячицами <так!> от добрейшей Павлы Аф<анасьевны>. Мальчик был очень счастлив 518.

Вера: 1) Дивную полку в два rayons, en bois sculpté 519, эффекта удивительного, на вид 20 фр<анков>, но так как дерево едва–едва рассохло<сь>, то мне отдал за 6 фр<анков>. Полка была ее мечта для многих bibélots 520, к которым у нее страсть. 2) очаровательный альбом длинной формы с украшением ветки ели и шишками на зеленом блестящем пятне и инициалом (как и Сереже, от дедушки. Подвеска на стену) и эделвейс <так!> (ее цветок!) bois sculpté от Маруси, хорошеньк<ий> bibelot от Юл<ии> Мих<айловны>: на штендере — картина молящегося ангела… 5 ч<асов>. Так же, Дотик, звонок (Верин швейцарский) прервал письмо к чаю. Маруся еще в городе. За чаем дети прибежали по очереди из школ: Вера, Лиля, Костя, и я сидела, наслаждаясь ими. Тут же расправилась с Костей, он «тронул, чтобы посмотреть» коробку на столе Miss Bl<ackwell> и просыпал пудру, за что (узнав об этом случайно) я наказала его без кренделя и варенья. Зато сейчас после чая и после Вериных solfèges 521, все, т. е. решительно все «семеро» — Miss Bl<ackwell>, Оля, Крист<ина> и дети вылетели в сад и играют в прятки с восторженными воплями. Miss Bl<ackwell>, слышу, влетает по лестнице зачем–то. Иду через минуту вымыть руки и вижу: она зажгла газ для ванны под котлом, и уже ее след простыл, носится с другими в ожидании, когда ванна дообеденная нагреется для Лили… Продолжаю подарки, после перерыва: прихода Маруси и на нашем диване–somier 522 отчет о ее Женевских ученых похождениях. Костя: от меня и дедушки знаменитая, фатальная тележка. От Маруси — tampon–buvars 523, чернильница, тетрадки для рисования. Оля одарила сердечно и щедро всех детей. Лиля: 1) прелестный светленький столик от дедушки, стулик от меня, crèche 524 с зажженной свечей позади и интимной <?> сценой поклонения от Маруси, тетрадочки для рисования от меня, которым она весь день занимается, еще mignon petite botte 525 с рыбками и магнитом от Юлии Мих<айловны>, и на всех обдуманных трогательно по вкусу подарочках написано так сердечно ins Herz 526 каждому. Кристине: 1) бархатную красную блузку, очаровательный зонтик кумачев<ый> <?>. Марусе я подарила капот, который уже она купила себе, но хотела отослать сестре замужней, находя его слишком светлым и элегантным. Он очаровательный, сине–серо–голубой и идет ей удивительно. Кроме того, конечно, mignons 527 мелочей, когда покупали вместе. Оле к елке не было ничего, кроме мелочей, представлено, но всё время идет торжественное выбирание часов, которые в обилии щедром предлагает на выбор наш домовый хозяин. Оля долго билась между солидными старинного фасона с глухой крышкой <1 нрзб> золота (100 фр<анков>, я знаю, но не она) и несколькими другими с эмалью очаровательной по золоту, но меньших размером и легкомысленнее. Теперь выбор остановился, и она говорит так: «Мне хочется больше всего с эмалью: лилии, 1) потому что они красивы, 2) потому что их любит Вячеслав Ив<анович>, 3) потому что часто вас так называют и Лидию. Но меня тянет и к солидным, и если вы решите их, я буду согласна и рада». Цену «Лилий» я не знаю, но это подарок и за праздники нынешние и прошлогодние, и обещанный давно в честь невесты. Думаю, что они не дороже ста. Дотинька, оглядев все подарки и полные сияющей благодарности дети ушли наверх. Старик бедный, пришедший пешком, и несмотря на перспективу пешеходного путешествия домой, был весь светлый, преображенный в своем кресле ближе к двери в переднюю (ёлка была против дверей в столовую) посереди hall. Юноши ведь очень простые и добрые, и всех очаровала Лиля, которая, после того, как дети пришли наряженные в свои костюмы с «представлением», спела с очаровательным лепетом, вполне притом ясно произнося, свою комическую английскую песеньку с аккомп<анементом> Miss Bl<ackwell> и пропрыгала avec tout son etrainemment <?> 528 свою «musical skipping» 529, точно солнечный луч в бегущей струе преломлялся, так она сияла вся в движении, легкая. Потом ряженые обносили гостей подносами с обильным Studentenfrass 530, затем вся счастливая компания перешла к 9 часам в столовую и с чаем, домашним вареньем и дивно удавшимся (о weh, о weh, о weh 531, не идет мне в горло этот крендель: твой–то, тебе посланный, очень неудачен: скажи Фотинии, что от моря отсырел и засох). Да, Дотинька, забыт обед до елки с дедушко<й> и юношами (они все обедали): гусь — великолепный с яблоками, суп с <1 нрзб> и…. — морожено е!!! (я ради детей купила за 15 фр<анков> машину для мороженого: 20 мин<ут> сбивать и навсегда восторг!), Asti, который понравился мальчикам Зин<овьевым> и дедушке и который пили за всех.

В 10 часов дедушка наполовину неохотно решился встать и скоро собрался, сопутствуемый двумя молодцами в одних сюртуках, хотя вся земля была замерзшая. Тогда, пьяные счастием, его полнотою, дети пошли гурьбою наверх и мирно, блаженно легли. Но раньше чем заснуть все дети, кроме Лили, уже легшей в свою постельку, собрались молиться вместе, и так чудно, так глубоко молилась Верушка, вкладывая всю бедную душу, молодую и уже почувствовавшую Жизнь в мгновение Смерти, прошедшей близь нее в ту зиму в Лондоне. Надо слышать, как этот ребенок говорит, начиная свои молитвы: «Да будет воля Твоя на небеси, яко и на земле», и тихо, странно, мистически, страшно почти, словно отголоском себя же всегда повторит: «Да будет ‒ ‒ воля…

твоя…», и слова во второй раз теряются, как бы не знаешь, говорила она их или нет, потому что в это время ее тело склоняется земным поклоном. Странный рит 532, ею твердо установленный. Что–то потрясающее есть в ее молитве, как упоительное в серьезном, усердном голосе бедного Костика, когда он говорит ее слова в свою очередь, как чудесна сладость лепета, раздающегося от постельки Лили. «Баодица деадуся, бадатна ты де» — и «Оче нас заси небеси…» 533 Слова ей непонятные, но милые и важные, очень важные, как и теплый поцелуй своему крестику, наученный еще старшим Дунею и потому, верно, дети все имеют обычай на молитве вытаскивать крестики и нежно целовать их при конце.

9 1/2 час. веч. Там же.

Дотинька, сейчас Сережа ляжет. А сколько было смеху. Что он выделывал внизу в столовой своим талантом к мимике. Он изображал кислого, староватого, промозглого, брезгливого господина и говорил дребезжаще, брюзжаще и в нос. Он сидел против Miss Bl<ackwell>, пока мы все пили чай и он всё подымал перед лицем газету, говоря, что его лице очень безобразно. «Do you find so?» 534 — брюзжит гнусаво сморщенный господин лет сорока с приподнятыми болезнями и надуто плечами: «I know, I am not very handsome but I not bad looking!» 535, и дальше: «It is crude of you to bind your face, you know how 1 love you!» 536 Когда же она, забывшись, отодвинула вбок газету: «Now you have come to reason & you show me your face!» 537, потом он вскочил и продекламиров<ал> свою Velvet Fate 538, которую кончил падением на колени перед Miss Bl<ackwell>, после чего она помчалась вверх по лестнице, и он за ней, и было что–то во всем до того смешное, живое, остроумное, которое я не сумею передать тебе, Дотик. Или же представление Лили и Веры в большой теплой ванне, где Лиля с обидой возражала мне на мой упрек Вере: «Why do you speak so roughly to a little child!» 539 (Вера полушутя сказала: «Shut your mouth») «I am not a little child, I am a big girl!» 540 — и поплыла лягушкой беленькой. Только что за обедом она с прелестным выговором считала по–французски: «Deux et deux font quatre» 541, и рассказывала, что девочки ей говорили: «Au bois une vache voix <sic!> ton chapeau rouge, elle te mange!» 542 Дотинька, иду спать. Не успела ответить на полученное утром письмо. Хотелось раньше повеселить тебя. А как твое письмо меня порадовало. Я ожила за тебя, моя сладость.

25‑й д<ень> м<ужества>. 11 ч<асов> веч<ера>. — Дотинька, день так был полон и весь принадлежал другим, что секунды не было писать. Хотя поздно, и устала, и должна утром ехать рано в Женеву, не могу не написать Дотиньке отчет, потому что письмо надо опустить с этого же вечера. Прежде всего скажу: очень жалела, что не поняла загадки, так прелестно составленной, до конца. Но ты знаешь, хотя я люблю загадки и горжусь Дотиком, умеющим их делать красиво, но люблю, чтобы мне их объясняли, а то голова болит от такого рода малейшего механического напряжения 543. Дотинька, забыла сказать, что после елки, когда дети легли, мы: Маруся, Оля, Кристина и я допили Asti в веселой, радостной беседе, и легла я усталая, но не чувствующая себя от пьянства чужою радостью. Думаю, дети, заждавшиеся меня, не помнят такого радостного праздника! Дай, Господь Бог милостивый, чтобы этот новый год свел нас всех вместе и следующее рождество наполнило бы чашу семейной радости до краев. Как дети хорошо ежедневно молятся по своей инициативе, своими «смешными» словами! да, еще молитва: «Помоги, Господи, нам быть утешением, а не горестью Марусе, Вячеславу и Маме!»

Сегодня утром я проспала до 10, впервые, и отошла от тех дней забот и трудов. Сойдя вниз, была посажена Сережей рассматривать его альбом с картолинами, после чего принесла письмо Леонардоса и пыталась обратиться к его помощи (ошибку уха мы не могли понять в ворийя пили и belle portе) 544.

Сережа мне не был помощью, потому что он 1) ученый дурак, 2) имел в себе забытую, но очень интересную мысль, очень веселую, но забытую, и так далее, и ничего–то он не знал. Я его прогнала и после некоторых трудов и с Рамалловской книжечкой в руках добилась до всего, почти до всех слов. Какое милое, мило выраженное письмо: «Ваш отъезд причинил мне огромное горе, потому что вы научили меня видеть вас постоянно вместе с вашим любимым супругом», например. Я начала ответ и думала кончить после завтрак<а>, но не успела. Скажи ему спасибо и что я напишу в след<ующий> раз, и всяких любезных вещей наговори. — После завтрака я собрала, наконец, всех семейных и, можно сказать, кончила рассказ о Палестине, pretty well all 545. Ведь это главное. Постараюсь еще закончить их и побеседовать о Каире и Греции. Но увы, осталось три дня до Сережиного отъезда, и Вера с Костей ведь целый день по школам, потом приготовление и музыка. К концу моей беседы в маленькой гостиной явились Саша и Лёва и просили продолжать. Вера сидела на ковре у моих ног, и я действительно продолжала, отрываясь, чтобы пояснее <?> то одно, то другое вспомнить, и было интересно. Что мне сладко, так это восхищение, возбужденное Лидией у моих племянников: «Такая живая и такая спокойная!» «Какая интересная девочка», «Нео-

быкновенная!» и т. д. После чего они ушли, и мне надо было пойти одеть черное платье, т. к. оказалось — подошел урок Остроги. Во всем разгаре бесед и детских интересах я забыла о нем. А тут вдруг ответ от Эрнесто, и Оля, вся в волнении, читает. И счастье, что Оля со мною, т. е. собственно он знал, что Оля всегда была у нас <?>, и счастлив, что не обманулся, а знал потому что очень любит Ольгу (логики не понимаю), и какое счастие, что у Оли такая nobili и gentillissime tutrici 546, и какая честь, что его зовут и т. д…. только одно: очень холодно, и хотя он не боится за жизнь, когда дело идет об Оли <так!>, самого дорого<го> для него на свете предмета, но жизнь его нужна его семье, ché abusa 547 его buon cuore 548 и отнимает всё guadagno 549 его, и потому, что я решу, то он сделает Вот так фунт. Оля в обиде. Я думаю, он положительно подлец. А может быть, у него нет пальто. Две альтернативы: или подлец, или без пальто, или обе вместе, впрочем: подлец без пальто! Тем временем пришел Острога, и я спешила вниз, ведь первый урок, в Понед<ельник>, я провела в городе за покупками. Он очень изменился, постарел, но имеет приятное, доброе лице. Он очень добр к детям, очевидно, знает их и привязан. С Лидией особенно дружен, и с Верой, которую хвалит за усердие. Прелестно обращается с ними за уроком. Меня поразил отчетливый, энергичный туше Веры. Острога умно говорил: «Ей не надо быть виртуозом, для этого недостаточно таланта у нее и запоздало учение, ей надо уметь читать, и читать хорошо, чтобы владеть музыкой для себя…» К обеду он не мог остаться — был приглашен, так что о Сереже говорили мало. Во время урока Лиля сидела за своим новым столиком и рисовала новые тетрадочки. Это она всегда за уроком делает. Она была упоительно хороша каждым жестом и очаровательным умением тихо и сердечно работать и радостно. Она после урока принесла мне тетрадку, Острога протянул руку, и взял, и сказал: «Я нахожу, что это хорошо сделано». Он очень ее любит. Он ужасно милый, потому что прост и добр. Не знаю, талантлив ли и умен ли. Он очень некрасив, но не неприятен. Говорит свободно по–русски, хотя урок дает по–французски, что дало случай мне понять, что Костя хорошо владеет языком. После обеда зажигали елку, меня упросили попеть, и я ради детей спела очень voilée 550 голосом «Бедный конь» 551 и «Если бы я солнышком <?>» 552 под аккомпанемент отчаянный страстно рьяной Miss Bl<ackwell>, от усердия, бедняжки, совсем теряющейся. Вечер кончился обильными слезами покаяния Козлика, намочившими его подушку широким пятном и молчаливыми, как всегда. Они лились просто из сознания им своей негодности и без слов. Когда я пришла, он встал тотчас и стал молиться, потом обнял меня нежно и заснул, весь полный неисполнимых намерений добродетельных. Верина полочка была мною водружена над камином, и вся комната оказалась в красоте. Затем явилась Оля на обсуждение, но чем решилась долгая беседа, не имею сил досказать. Решила писать только завтра и спокойно. Надо повидать его, чтобы покончить этот, кажется, очень несчастный роман. Дотинька, целую, иду снести Марусе письмо и спать. Бостабой, Бостабой 553, матит.

Твоя Лидия.

26‑й д<ень> м<ужества>. 8 1/2 ч. утра в электр<ическом> траме по дороге в Женеву. Дотик, я считаю д<ни> м<ужества> с Понедельника, потому что еще в Воскресенье имела тебя светлого.

387. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 26–28 декабря 1901 / 8–10 января 1902. Афины 554

25 день. 26 Дек.

8 1/2 ч. веч.

Сегодня, дорогая Радость, придя после завтрака домой, я нашел: твое письмо (с Марусиным, Вериным, программой празднества и фотографиями 555), твою посылку (шоколад, которому очень обрадовался — большое спасибо — но еще не настоящий пакет), Олину картолину (поклонись ей и поблагодари ее очень за память, греческие письмена и внимание к моим симпатиям), пакеты, письмо от Александры Васильевны (которая в восторге от моей étrenne 556 и дает утешительные сведения о поправлении их дел, т. е. о наличности постоянной работы), письмо от Frau Löwenheim (которое тебе перешлю вместе с своим, чтобы ты приписала ей и свое письмецо). Твое же письмо чрезвычайно меня и обрадовало, и растрогало, и повеселило. После отдыха пошел опять в Институт на заседание. Были два интересных реферата: Протта 557 (о культе царей при диадохах 558 в связи с культом Диониса) и Шрадера (о предполагаемой бронзовой группе элевсинских божеств нач<ала> V столетия 559).

Сегодня писать много не буду. Настроение светлое. Твои фотографии смешные, но я чрезвычайно доволен. На одной ты ухмыляешься, как пантера. На других хмуришься. Вид очень писательский. Столик не понимаю, почему «смешной» и «урод». Очень счастлив видеть тебя на кушеточке в нашей милой светелке. Из других фотографий очень нравится Вера, «получившая 6». Общее впечатление, что вы все меня очень балуете.

День 26. 9 Янв<аря >/27 Дек<абря >

Я очень счастлив тем, что ты пишешь о нашей Лиле, любимая Светлость и Жизнь. Я и вообще счастлив детьми (кстати, кто это выглядывает, четвертый, на «загадочной фотографии», изображающей Марусю и Лилю под большой елью и Костю на суке?..)

Музыкально–драм<атический> «entertainment» 560 был, должно быть, восхитителен. — Вы мало оцениваете все заслуги Miss Bl<ackwell>: это она вас так хорошо организовала. Передай ей мое почтение и félicitations 561 по поводу «entertainment».

От приглашения Ernesto не жду прока. Я думаю, он приедет, и будет изображать жениха, согласного на условиях 562. Этот джентльмен не пользуется у меня теперь ни малейшим кредитом. И толкает же Олю связываться с — по меньшей мере — подозрительными Неаполитанцами. Вообще, коварные и бессердечные обитатели средиземного побережья, сухие и пустые души, нам не родня. Отчего не поиграть в роман на берегу Неаполитанского залива, — а там — addio Amore! 563

Я знаю, что женихов нет, что они редкая и дорогая (ценой) occasion 564 и что в них нужда, и все же ни за что бы не взял мужа, которому бы не доверял абсолютно и, так сказать, стихийно. В заключении брака то же, что в религии: нужно стихийно любить и доверять; чему имя — вера.

Сегодня была чудесная погода. На лекцию Вильгельма и после нее домой шел (без пальто) через пинету верхнюю и нижнюю; в Институте же не был. Дома занимался.

Твоя и Марусина картинки мне необыкновенно нравятся; я постоянно возвращаюсь к ним взглядами.

Козлик с Лилей в воротах тоже очень милы. И шоколад тоже очень вкусен. И ты тоже.

День 27, 9 ч<асов> веч<ера> 10.I/28.XII

Но не вкусна вам пришлась шоколадная лавка! Читаю только что полученное послание 565. Балуете вы меня чересчур. Что это такое за «корзина Дотика»? Какая такая «корзина»? Какого такого «Дотика»? К чему «Дотик»? К чему «корзина»? К чему «шоколадная»? К чему «мятное масло»?.. Серьозно, мне обидно и больно, что вы обе убивались до изнеможения, чтобы повеселить меня. Ведь страшно читать о шоколадных подвигах… и чувствовать запах мяты…

Продолжаю чтение.

Сейчас узнал, что, т. к. Сережа приедет на Пасху, ты остаешься дома до конца Апреля. Моя Inselreise 566 кончается 13 мая. Кажется, не стоит тебе и приезжать уже сюда. День: утром и пополудни в Институте.

Целую дорогую детку. Orasempre.

388. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 29 января 1901 /11 января 1902. Афины 567

28 день. 11.1 / 29.XII 6 ч. веч. на почте

Проходя вблизи почты, чувствую искушение зайти в это симпатичное учреждение. Странно, что в этом здании я чувствую себя как–то ближе к тебе, Радость. Итак, сегодня — Институт, завтрак у Леонардо, лекция Дерпфельда об Έννεακροϋνος 568 — помнишь, колодец знаменит<ый> и на новых раскопках около — о водопроводах, очень важная и интересная. Отличная погода! Пурпуровое освещение Акрополя. Гимет весь пурпур. Оттуда зашел ко всенощной. И теперь на почте. Целую. В.

Новый месяц впервые увидел только что: с левой стороны — all right 569. Помнишь об этом у Пушкина: «Так суеверные приметы согласны с чувствами души» 570.

389. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 27–29 декабря 1901 / 9–11 января 1902. Женева

26-ой д<ень> м<ужества>, вечер уже упомянутого утра.

7 3/4 ч<аса>. Cena Там трое младших укладываются. Марусинька с Костей убедительно беседует, он–таки порядочно растрепался со время <так!> праздников. Но она умеет так настойчиво, так серьезно и убедительно справиться с ним. Сережа читает французский роман. Оля только что дошила Сережин халат: сине–серый шерстяной с отворотами и обшлагами и полами темно–красного сукна. Ему заказали шнурки красные. Всё это вместо дамского капота. Он очень счастлив. — Дотинька, Татата, и я не могу наладиться после праздников. Сегодня утром поехали в 8.40 в город, мы две и Сережа. Сережа зашел в Hotel de Russie к братьям и, послав им свою «карточку визитную» «Sergius Ivanov», был ими принят с радостью. Они собирались на вокзал. Мы же с Марусей помчались за маленькими подарочками: я для своих, она для своих. Я купила брошку черных камней Елене Егоров<не>, брошку зеленых камней Иде Степановне, бумажник Эмме Васильевне, духи и брызгалку мамочке, рамочку Лизе, закладку с ножичком разрезным особой системы Саше 571. Всё это и брошечки Марусины для Павлы Аф<анасьевны> 572 и Юлии Мих<айловны> мы привезли на вокзал. Мальчики взялись свезти всё, кстати и шарф греческий Юл. Мих<айловне> от меня. Они были очень счастливы и горды этими проводами, и мне было очень приятно. Вышло тепло и хорошо. Они ехали в простом вагоне II-ого класса. Вернулись мы втроем домой, и вот какая была сцена: ехали мы в новом электрическом вагоне, а сзади нас поспешал добрый старый пыхтящий, трубящий, широкий, плотный локомобиль с огромным вагоном, доверху нагруженным антрацитом. У каждой остановки он угрожающе накатывал на нас, и несказанно комично выглядела прикрепленная к его физиономии громадной сбоку на отвес дощечка с мелкою надписью: «Attention au train» 573. Комизм глупой надписи на пыхтящем поезде поднял Сережа, и мы хохотали как безумные всю дорогу.

Суббота 29‑го Дек<абря>. Cena 11 1/2 ч<асов> дня. Только что поднялась к себе после часов 2‑х проведенных в гостиной на диваньчике <так!> с Марусенькой за чтением твоих дорогих писем и письма Павлы Афанасьевны. Кстати удалось хорошо и кстати и просто поговорить с Марусей о ее денежн<ых> отношениях. Я сказала, что так <как> она примкнула к нашей семье ее взрослым членом, и я часто говорю как–то странно: «Наши дети», то и деньги словно тоже «наши деньги», но жить не отделяя своих личных ей все–таки неудобно, потому не проще ли и не естественней ли всего ей отделять себе из приходящих денег русских столько, сколько она всегда имела в России, т. е. 50 рублей в месяц. Она уверяла, что много, всплакнула даже, но потом успокоилась и всё пошло дальше. Как ты думаешь об этом? Дотиинька, плакали мы, и в особенности Маруся, когда я сказала ей, что ты тоскуешь о седых висках «без подвигов», и она приходила в неистовство, что такой человек, имеющий то за собою, что имеешь ты (боарнитек), и то в себе захваченное широкою душою и мчащееся по радиусу к завершению (моя метафора, и плохая, но ты почуешь, что я хочу сказать) может сокрушаться тем, что мало сделал. Слава Богу, Дотинька, что канун Рождества и самое утро праздника принесло тебе просветление и силы. Спроси Фотини, что она желает, чтобы я ей преподнесла, когда приеду, моим новогодним подарком. Мне кажется плохо, что ты всем подарил им лукуме <так!> к Нов<ому> Году. Лучше бы быть экономным в счетах, но щедрым на подарки. Это приятно и выгодно для приятности отношений. Ты можешь подарить золотой 10 фр<анков> по рождению ребенка, как бы ему, новорожденному, если не знаешь вещи. Как ты думаешь? Да что это, беременна ли она? отчего она не рожает? и у нее месячные. Вдруг все это вздор! Прочитала Сереже твое письмо. Он очень был доволен его получением, но не много принимал к сердцу серьезную идею отчета и Streben 574, потому что он в волнении чувств два последние дня, происходящим оттого, что хочется насладиться домиком дорогим и морозом. Вопрос: «Салазки или коньки?» — важнее всякой философии и этики. Светлый Дотинька, дай я докончу вчерашний день.

4 ч. дня. Cena. Маруся на лекции таракана 575. Оля понесла брошечки и гостинцы в café. Кристина, Miss Bl<ackwell> и старшие поехали на далекий каток. Младшие в школах. — Дотинька, спешу: По возвращению из Женевы мы с Марусей и Лилей пошли в комунальную <так!> школу снести шелк учительнице (которую я раньше не застала дома). По дороге к нам присоединилась Вера из своей школы, и пошли вчетвером так бодро. В школе застали нескольких девочек за шитьем. Я всем сказала что–нибудь ласковое. Учительница была очень довольна. После завтрака я пошла наверх и до чаю сочиняла письмо Леонардо. Ученый дурак не присутствовал. Зато потом он мне оказал услугу, поставив верно ударения и по мере сил установив различные Иты, ипсилоны 576 и т. д. Пошлю Фотини точь–в–точь то же письмо — трудно главное долго писать по–другому. Ее письма еще не имею. Во время поправления орфографии явилась Адя Жук<овская>, маленький Шура Зиновьев и еще какая–то очень неинтересная дама, которая меня когда–то у Жук<овских> видела и навязалась в гости и стала звать к себе. Прескучно. Не скоро пойду. Сидели часа 1 1/2. Адя была очень сердечна. Очень хвалила дом и также ёлку. Сказала радостную весть: у Якунчиковой не было лихорадки в течение нескольких месяцев, что дает надежду на хотя бы временную остановку процесса. И сил больше: читает. Мы с Марусей провожали их до Charmilles 577, потому что электр<ические> трамы ужасно неправильно ходят и постоянно запаздывают. Назад шли по морозному туману быстро, бодро и всё говорили о тебе. Вошли в калитку, и вспомнила, как ты говорил: «Будете вы сидеть под сосной, и вдруг я иду от калитки к вам по саду», — и решили было послать тебе ключ, да лучше сама привезу. Вчера легла спать в 9 1/2 часов, не докончив тебе всё, что хотела, и спала до 9 1/2-ти и — выспалась. Сегодня утром читала твое письмо и была вместе с тобою, теперь сейчас приедет Маруся, мы живо попьем чай и побежим к старику.

9 веч<ера>. Cena Дети спят. Сережа читает в столовой с Miss Bl<ackwell> «драму», сочиненную детьми Strachan. Предполагается играть эту драму на Пасхе, и Сережа будет иметь главную роль. Сегодня последний вечер, что вот, вот слышу милые его шаги по лестнице, и его голос говорит: «Мама, видишь, я не больше десяти минут читал». Он идет спать. Мое сердце сильно сжимается провожать его. Если Mr Paton позволит ему не держать экзаменов в конце term 578, т. е. отпустит ему неделю после 1‑го дня Пасхи (его новшество в том, что после 1‑го дня Пасхи он собирает школу еще на неделю, и лишь после того начинаются вакации в 19 дней) — то Сереже будет 28 дней отпуску. С Лилей и Костей и Марусей были сегодня у дедушки. Он сильно расстроен визитом внуков Зиновьевых и сегодня пустился в старые, тяжелые разговоры, и только перед самым нашим отходом выпрямился и сменил потухшее усталое выражение лица на то засвечивающееся, которое я так люблю.

Воскресенье. 11 ч<асов> веч<ера>. Постелька. Марусины шаги, сходящие по лестницы <так!> после «couchet de la reine» 579. Оля спит. Вера тоже рядом со мной, т. к. завтра ей придется встать позднее, чем Косте, и потому лучше не будить ее заодно с ним. Позже она встает оттого, что только что недавно легла после провода нашего дорогого мальчика. Теперь его несет express в Париж. Он сидит в compartiment des non fumeurs 580 вдвоем с каким–то господином. Дай Бог ему доехать благополучно. Его багаж набит гостинцами для Mrs. Tupper и Mr. Paton’a, и есть шкатулочка с замком, чтобы хранить свои гостинца <так!> от воровки–прислуги, и есть гостинца на дорогу и всякие баловства, и есть хороший запас молодой энергии и радости жизни (кстати, не забыл ли ты отнести книгу в библиотеку! 1 Янв<аря> кончается абонемент). Тосклива мне эта разлука, но крепилась, и достигла спокойного и верящего «до свиданья». А Пэтона просила, если Сережа будет хорошо учиться, отпустить ему неделю после Пасхи, тогда он может приехать домой с 29 марта по 9 Апр<еля> н<ового> ст<иля>. А утром, Дотинька, я была больна, ночью угорела. Потом получила твое сладкое письмо к новому году.

Милый, дорогой Дотик, ты не должен скучать по вечерам. Будь Паматит. Дотик, Бог с ним, с лирическим стихотворением 581. Я ему очень рада, но, подумай, надо печатать в этом году, т. е. в эту зиму. И кроме того, Маруся даже удивляется терпению типографии и тому, как они могут столько времени держать растянутые <?> машины под шрифтом. И есть у нас 2‑й боанитек в виду — мой соперник 582. Дотинька, печатай каей, каей <так!> 583. Иду спать, утала <так!>. Буду молиться за нашего дорогого большого мальчика.

10 1/2 утра. Гостиная. Sommier canape 584, греясь в тепле неугасимой саламандры. Маруся пишет тебе в hall. Утром провели часок в беседах о foumeaux 585. Холодно. Стоит мороз около 4‑х, 5-ти ° уже много дней, без снегу, но с туманом, ложащимся прекрасным инеем по деревьям, кустам и траве, блистающем <так!> идеально правильным узором на каждом листе и тяжелящем <?> ветви, ровно снег в России. Все эти дни были по городу развешаны объявления о том, что на Salève солнце merveilleux 586, тогда как у нас пелена тумана. Вот Сережа и купил и посылает тебе картинку Salève в подобный день. Мы с Марусей вчера вечером было сговорились поехать вдвоем на Salève, да сегодня выглянуло и внизу солнце, и Miss Bl<ackwell> бросилась в сад снимать белые елки. Дети в школе. Сережа должен с Божьей помощью уже быть в начале пути из Парижа в Лондон. Голыптейнам послан мед. Дотинька, сегодня я здорова, а вчера ночью была беда: Я открыла с вечера дверце <так!> моей печьки <так!>, а труба была наполовину закрыта, и заснула. Просыпаюсь в 12 с головной болью, но, не соображая ничего, засыпаю тяжело далее и через часа 2 опять просыпаюсь: болят виски, трещит весь череп. Догадываюсь: в первый раз в жизни угорела, бросаюсь открыть окно и едва назад дохожу. До утра маялась одна.

В 8 добыла у Оли фенацетину 587, потом еще от Маруси. Сережа был в страхе, конечно. В 10 заснула до 12-ти, и всё прошло, кроме дрожи во всем теле, слабости и легкого головокружения на весь день. Дотинька, татата, будь радостен и бодр. Татавец, умоляю позаботиться о боаницке! Как же ты думаешь печатать? неужели лишь с будущей осени? и приехать сюда, не напечатав? а летом или поздней весною ужасно невыгодно. Роман мой не писала все эти рождественские дни и еще не в колее. Завтра или сегодня начну. Теперь должна отсылать. Да, анекдот: За обедом она <так!> внезапно говорит: «Фуга». — «Что это?» — спрашиваем. — «Это фуга, пленники, которых берут 588 солдаты в плен, они должны всё делать, что им велят!» Вот тебе полит<ическая> экономиях Дотинька, роковой час почты. Целую, обожаю! Солнышко, жизнь. Опять не успела Леонарди и Фотини!

390. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 29–30 декабря 1901 /11–12 января 1902. Женева

30‑й д<енъ>м<ужества>. 1 1/2 дня. Понедельник. Cena.

Дорогая моя, 1 1/2 часа тому назад отослала тебе письмо, пропела несколько арий и романсов: 3 арии из «Carmen» и романс Даргомыжского «Я всё еще его, безумная, люблю» 589 (это я пела еще на Тверской 590) (Острога любит и интересуется Даргомыж<ским>)

(Мне помнится, когда–то и ты, Дотя, говорил, что его любишь) (но я ничего тебе не пела его) (Довольно скобок) — позавтракала, и вот я наверху с двумя печками: круглая кафельная топится дровами, круглая керосинка пыжится нагреть 4 1/2-градусную (обычную по утрам) температуру нашей светелки. Но не бойся, Маруся настояла на топке дровами, а не брикетами, и вчера во время театра моего сама истопила печь, и к вечеру было 12 1/2°! Но не в этом теперь дело. У меня такая масса есть, о чем с тобой поговорить и того и другого, и еще, и еще другого, что не знаю, с какого конца приняться! и оттого была в отчаянии отсылать так резко незаконченное письмо, и оттого тотчас принимаюсь вновь писать тебе, вместо того, чтобы пользоваться несколькими чудно свободными часами — до 5 1/2 — урока музыки (Маруся обещает сходить к отцу, у которого, бедняги, никто не был с прошлого Четверга, а сегодня Понедельник!). Ай, ай.. вдруг вспомнила 2 1/2 часа. Только написала «Ай.. ай», и пришла Маруся перед своей лекцией и принесла каталог, чтобы выбрать книгу для дедушки из библиотеки Richard. Она всегда так добра к старику и меняет ему книжки, когда он присылает нам книгу.

После Маруси меня осенила внезапная «идея». Я вспомнила Сестрорецк. Бросилась в кухню. Кристина сварила мне клейстеру, и я замазала белыми полосками бумаги дверцу печки. Теперь она топится герметически: уже труба остыла, а сама вся накалилась, что не дотронуться!! Вот смех–το! Маруся вчера торжествовала надо мной, что научила меня топить, нашла же способ согреть мою комнату, из которой мне вчера утром перед театром пришлось после 2‑х часового утреннего «писательства» — выбежать со слезами и переодеваться в театр внизу у саламандры и пить Марсалу 591. Ну, а сегодня, вот как вернется она из университета, я ей и преподнесу свою «идею» исполненную и, таким образом, перещеголяю ее.

Но теперь возвращаюсь к «Ай, ай». Забыла. Забыла, что ты, гадкий матик, не присылаешь мне моего гимна национального Румын 592. Я писала тебе, что это его мелодия, столь простая и дионисическая, которую мы с тобой так любим. А слова его вроде: «Встань, Румын, враги идут!» Дотя, пришли, молю тебя, раздобудь. Вот я в какой–нибудь понедельник преподнесу новинку. Кстати, суббота Mme Zibelin, кажется, des blagues 593. Острога сказал, что у нее хоры, что она заведует хорами и, верно, в оперу Массенэ будет хоры готовить. Верно, поэтому, после того, как она услышала мой голос, то уже не повторяла приглашения, а сама с радостью приняла мысль устраивать музыкальные понедельники у меня и иногда у себя, так как имеет два рояля, и один хороший, лучше нашего. При умном отношении к делу не выйдет ли чего из наших понедельников, т. е. со временем не притянем ли через Острогу — профессора консерватории — каких–нибудь еще музыкантов и не удастся ли мне петь где–нибудь интересно…. ну, увидим, пока что очень приятны наши интимные вечера. К сожалению, сегодня не состоится, разве только с одним Острогою. Это уже не то. Mme Zibelin в постели — больна и очень огорчена. Острога хорошего мнения об ее артистичности. Я не очень огорчаюсь сегодняшней неудачей, потому что не успела вполне приготовиться, т. е. pour une audition 594 перед артистами, а не публикой знакомых и благожелателей! Еще кстати (теперь, когда пишу это слово, всегда вспоминаю нашу с тобой о нем контроверзу 595). Дотя, итак, кстати: не приготовилась, конечно, не из лени или небрежности, а вследствие гнусного горла. Ведь не могу и петь и говорить. А как молчать! C’est ridicule et c’est méchant 596 изображать дурацкую артистку и не говорить с детьми, не веселить их, не разбирать их делишки, не рассказать чего им и девушкам, вообще быть кикиморой. А между тем, приходится стараться отвешивать все свои слова, и то как поговоришь, то горло начинает болеть до сжимания сердца особенною неприятною болью, как усталый мускул, ломящею. Вот гадость–то! Маруся стала мне немножко, очень нежно массажировать горло. Думаю, вреда не будет, а мне необычайно приятно. Так смешно, точно я кошка; чистое наслаждение. Ну, теперь хочу говорить о неприятной вещи: это дело Костиного воспитания. Something is <w>rong 597 в нашей системе. Скажу всё en grands traits 598: Мальчик недурен душою. У него есть сердце, есть порывы к добру, есть правдивое сознание своей дрянности. Но в нем сидит дух непослушания, дух, который верно определила Mme Cuchet: «Се qu’il déteste le plus au monde: c’est d’obéir. Cela lui fait mal d’obéir» 599. Это верно. Значит, первое: непослушание систематическое. Второе: дерзость тоже систематическая. Третье: самооправдание, ведущее к систематической ленивости. Вот три черта, три одержа <так!> этого несчастного мальчика. И их результат: домашний ад ему и окружающим. Он сам несчастен глубоко и глубоким чувством недовольства собою и постоянными довольно жестокими наказаньями (лишение тележки, лишение катка, лишение прогулки в горы, лишения визитов к дедушке, лишения слова за столом, задачею постоянных учений басень <так!>, списыванием и бранью, бранью, бранью…)

Окружающие несчастны постоянным état de guerre 600. Нервы напрягаются в высшей степени, и весь дом оглашается криками, ворчанием, остальные дети соблазняются в гнев и грубость, взрослые подчас в удары или же тратят нервные силы до истощения, до вреда для себя, как бедная Маруся, например, которая сегодня после завтрака перед лекцией пришла вся дрожа ко мне и сказала мне: «Я вся дрожу. Я заставляла Костю учить экзерсисы для Остроги. Он их не хочет делать и срывает руки с рояля, и ворчит, и дерзит! Я ему сказала, что он не будет допущен к уроку Остроги, пусть тот займется с Верой одной». Недопущение к уроку — болезненный позор для этого в некоторых отношениях сумасшедше (как я была) самолюбивого мальчика. А вчера еще вечером, когда после молитвы Маруся не хотела прощаться с Костей (тоже за предшествовавшее непослушание, и всё по пустякам, по мелочам), он весь собрался жалким комочком в ногах своей постели, и молил, и рыдал слезами раскаяния, отчаяния, жаждал любви, ласки, примирения. Вот сегодня я размышляю и думаю: something is <w>rong. Нельзя так продолжать: разврат для него, и счастия нет, мука для других, и результатов воспитания нет. Eщe не знаю, что делать. Но одно ясно. Не должно быть, чтобы два человека (Маруся и Miss Bl<ackwell>) и третий en cas d’urgence 601 — я, ежедневно и почти постоянно были (первые двое) заняты, напряженно заняты одним 9-тилетним тварёнышем. C’est absurde 602. Ясно, что это абсурд. Но где выход? Здесь что–то крупное не в порядке. Надо обдумать. Первая моя мысль вот какая: разузнать об одной школе Mr Thudichum. В ней воспитывался Жуковский. Это пансион по дороге к Vernier 603. Можно полупансионером. Поеду к Жук<овским> все узнать. Может быть, дисциплина большой, мужской школы (но не college с его сбродом и грязью) заставит этого мальчика согнуть свою непокорную спину и понять, что есть жизнь. Словом, моя идея в том, что его школа никуда не годится. Я видела учительницу–надзирательницу. Это хорошенькая, совсем полуребенок, куколка, которая трогательным голоском жалуется: «Il ne veut pas obéir, il repond toujours» 604 и т. д. Итак, 1) надо строгую, мужественную школу, чтобы в нем проснулся страх и уважение (awe 605 — по–английски) 2) лучше ему меньше быть дома и, так как мы решили никогда не отдавать мальчиков в пансион, то попытаться на весь день его устроить под ферулой школьной. Надо попытать счастие. Он расстроил Марусино здоровье. У нее больное сердце!

4 1/2 Cena. После чаю. Вот вернулся Костя, выслушал свой приговор и поплелся наверх весь в слезах, печальный, подавленный. Ужасно вечно лицезреть такое состояние ребенка! Самое ужасно<е> — это ему отказ от урока Остроги. Маруся было предложила мне продержать его в страхе и простить в самый момент прихода Остр<оги>, но я не согласилась на это и уговорила Марусю выдержать во что бы то ни стало наказание. Маруся принесла мне «Petits poèmes en prose» Baudelaire 606 и я сейчас собираюсь почитать. Она же, выпив чаю, уже убежала к отцу с книгой Легенд Гебгарта «Au son des Cloches» 607. Это рекомендовали усиленно в библиотеке. Видела мельком: там легенда о Thamos Le grand Pan est mort 608. Но стиль: я прочитала 3 фразы какие–нибудь d’un mauvais France 609, кажется.

6 1/2 час<ов> веч<ера>. Hall, стол под газовым рожком. Дотя, Острога не пришел. Или болен, бедняга: у него только что была influenza 610, и он был неосторожен: выходил за заработком на уроки. Но я надеюсь, что это не то и что скорее он всё ждет вдохновения на стихотворения Moréas 611. Дотинька, бегу наверх, далеко не досказав тебе всего, что хочется, оставлю на завтра, а то ни строчки не напишу в роман. А этого не хочу суеверно!

Вот я наверху. Вера и Christie Strachan учат у себя географию к завтрашнему дню. Miss Bl<ackwell> как заметила, что я пошла наверх, бросилась вниз, чтобы разучивать мне аккомпанемент Даргомыжского. Он легок, и я ей его указала. Она не могла до сих пор еще ни разу аккомпанировать мне. Костя переплетает картоном свои школьные книги с удивительной выдержкой и искусством. Маруся у дедушки. Оля шьет в кухне. Кристина стряпает. Целую. 612

8 1/2 утра 31-ого дня мужества.

Бегу на трам в Женеву. Хочу расспросить на почте, не удастся ли обозначить адрес рути 613 на Lloyd 614, чтобы ты получил 10 Февр<аля> н<ового> ст<иля>.

Целую бесконечно. Люблю свово <так!> матита. Лидия.

Много еще есть что сказать.

391. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 30 декабря 1901 — 1 января 1902/12–13 января 1902. Афины 615

День 29. Воскр. 12.Ι/30.ΧII

Вот и четыре недели минуло, как мы расстались, Лиля!

Сегодня хорошо, бодро занимаюсь. До завтрака — в Институте. Погода весенняя. Хорошо в «певках» 616.

[Погодой недоволен мой друг — молодой Goulielmos. Он находит, что зимой привычно, чтобы шел дождь и было холодно. Отклонение Ор 617 от заведенного порядка и дисциплины — вредно для здоровья (людей). Кроме того, его здоровье портится от постоянного пребывания в магазине.] 618

Вчера отослал тебе вечером δελτάριον 619 с почты. Прекратил абонемент в Library 620. После ужина писал Александре Васильевне длинные confessions amicales 621. Передавая твой поклон Ангелу, узнал, что он тебе опять писал, и напал на след вашей тайной корреспонденции.

О себе:

Владею днем моим, с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум;

Ищу вознаградить, в объятиях Свободы,

Мятежной младостью утраченные годы… 622

Все же объятия, хотя и призрачного, но женского существа, и очень желаю, чтобы они сейчас мне приснились. И если Свобода примет твой образ, тем лучше…

День 30. Понед. 13. I/31.XII. 1901.

Утро.

Но они не приснились. — Только что пришел из пинеты. Сидел на выступе скалы, высоко. Чудесно выделяется монастырь на голубом небе. Солнечно и туманно. Блестят иглами ξανθαί πευϰαι 623. —

Сегодня в 5 1/2 ч<асов> первая лекция Дерпфельда о театре в библиотеке Института.

Утром опять были мальчики и колядовали с систрами и окариной 624. Они поют интересные песни, которые я читал в книжке, данной мне Фотини.

Ты увенчана новым цветком и пр.; и вообще, Фотини — сама Харита 625, жалуется только, что ее платья далеко не сходятся, что мешает ей идти на сегодняшний карнавал. Велит мне его посмотреть, часа в 4.

Нужно работать.

8 час. 20 м.

Вернулся с лекции Д<ерпфельда> и поужинал рыбным супом, рыбой, апельсином и мандарином, и кофе. В первый раз Д<ерпфельд> читает эту зиму специальный курс о театре. Счас-

тие. Лекции (по понедельникам) будут перемежаться осмотром театра Диониса и экскурсиями в Сикион, Ороп и, м<ожет> б<ыть>, Форикос 626. [Кстати, без денег экскурсионистам худо, и если из Рима будут упорно отмалчиваться, придется от тебя выписать, — я ведь твоих кредиторов — портниху, Гульельмо — удовлетворил.] 627 Этот курс есть вместе апология Д<ерпфельда> против нападений Пухштейна 628, который написал книгу, чтобы уничтожить его открытия (касающиеся театра), но, кажется, книгу вздорную 629.

В Афинах карнавал. Χαρτοπόλεμος 630 — конфетти. Шум, толкотня, музыка, бросание в женщин — все как следует.

В песнях мальчиков (ψάλται 631) прославляется Василий Великий 632 (1 Января — его праздник), которому приданы черты мифические: он — покровитель грамоты, его жезл расцветает, вокруг вьются голуби, один голубь теряет перо — тогда Господь посылает дождь…

Дивинаторы 633 мы с тобой удивительные! Вообразили, что Ангел с супругой из Царьграда. Константинуполис для них столь же предмет мечтаний, как и Петруполис. Группа в «Галатци» 634 снята где–то здесь, вблизи. Родина Ангела — Кастри — представь себе… угадай — что это такое, этот obscure 635 Кастри… это — Дельфы 636! И Фотинй даже предлагает мне гостеприимство родственников, живущих под Парнассом, если я туда поеду.

В Институте познакомился с стариком Baurat Gräber (?) 637, приехавшим для раскопок водопроводов. Для него третьего дня лекция Дерпфельда посвящена не в черед водопроводам. Вопрос об Έννεαϰροϋνος 638 — кардинальный пункт всей афинской топографии и одна из слав Дерпфельда.

Греческого короля чуть не съел струфокамил (т. е. страус) 639, когда он забрался к нему за ограду в Фалероне 640. Один господин его спас, с собственной опасностью. —

Теперь буду заниматься. —

Сереже в Лондон посылаю δελτάριον — с хорошими изображениями на хороших монетах, — на счастье. —

10 1/4 ч<асов>.

Выпив Итакского вина глоточек (все твоего еще) за твое счастие и нашу любовь и съев кусочек твоего шоколаду, я считаю, что встретил Новый Год, и ложусь спать, а письмо поручаю Ангелу. Целую и поздравляю мою Радость.

Felice anno 641

Orasempre.

День 31. Новый Год. ’Αγαθή Τύχη 642

Лиля, милая Радость! Верушке написал о нынешнем дне, прибавить нечего 643. Бог даст, завтра будут дорогие строчки. Завтра нужно в 10 ч. уже быть на Акрополе: великий Шрадер начинает свои Vorträge 644 в акропольском музее. Погода прекрасная. Шифф меня поздравлял с новым годом. Фотини больна, простудилась; скучает Ангел; дали мне сладкого вкусного хлеба, вроде кренделя. А в реальность вашего кренделя — не верю! Так только обманываете.

Да, не забыть бы: спрашивал о деньгах на почте — ничего нет. Eh bien, menez vos mesures, s.v.p. 645

Как ты провела сегодняшний праздник, дорогая детка, и встречала ли вчера новый год? Я же не спал, когда часы стали бить, зажег спичку, и — кончил Итакскую бутылку за твое здоровье и твое счастие и нашу любовь.

В.

Благодарю Ольгу Федоровну 646 за письмецо и целую.

32 день 15/2.1

9 1/2 утра

Итак, спешу. Целую Душку.

В.

Жду «Чертозы»… и денег, не говоря уже о «сюрпризах» (???) 647.

392. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 31 декабря 1901 — 3 января 1902 / 13–16 января 1902. Женева 648

29‑й д<ень> м<ужества>. Понедельник. 3 ч<аса> дня. Cena.

Я сегодня утром забыла пометить этот день. Утром отослала письмо. Теперь пришла после завтрака наверх, чтобы немного успокоиться и прийти в себя. На письменном столе стоят отобранные еще не завядшие цветы из букета, подаренного мне Сереженько<й> и Верой с приложением посылаемой тебе карточки и обвязанный <так!> розовой лентой. Он теперь на море, бедный мальчик. Бог милостив. Маруся на лекции, Вера не пошла в школу после завтрака, потому что после нескольких дней жалоб на желудок я решила напоить ее касторкой и теперь она делит свой après–midi 649 в ожидании урока Остроги в 5 1/2 веч<ера> между роялем, боббэ и английск<им> чтением. Доди, какой снегирь — живой или чучело? 650

5 1/2 час<ов> веч<ера>. Hall. За роялем Вера, размахивая такт рукой, поет solfèges 651 с Острогой. Только что после чаю Вера, глядя на меня своими большими, задумчивыми и любовными глазами, просила меня идти с ней в сад осматривать все его уголки. Пошли мы втроем с Марусей, и я узнала столько уготов <так!>, мне еще неизвестных, и имела чувства чего–то родного, радостного, трогательного, и всё это était si poignant 652, потому что тебя не было со мною. Есть местечки, где я желала бы иметь тебя около себя в темный вечер, совсем для себя, и прижаться к тебе всем счастием нашей большой любви, и так сильно было это чувство, что тяжелым стало мне сознание необходимости ехать к тебе в чужую даль, вместо того, чтобы дождаться тебя скоро, скоро сюда и встретить вместе весну дома. C’est une sensation que passe 653, жизнь так широка и многообразна, так богата в своей мимозности <?>, что надо ширить в доверии и радости сердце, чтобы принять ее всю, как она дается, всем полным ее счастием, вернее — всем ее упоением счастия и страдания, красоты и Веры… Странные, долгие сумерки Севера! Я начала это письмо, когда у рояли свечи были зажжены, и теперь еще внизу ясно от света, падающего из большой двери–окна на мое кресло позади длинного стола. Вера волнуется, пытаясь играть как можно лучше передо мною. Она кончила solfèges и étude 654 и теперь играет экзерсисы. Острога так мил и прост. Я еще в первый раз просила его остаться к обооту <так!>, но он не мог, и сегодня, кажется, не может, так что впечатления о его умственной личности не имею. На вакации он всегда ездит к своим детям во Францию, они воспитываются у его сестры. Маруся где–то возится с вечным грешником — Козлом. Да, это трудный мальчик: он вечно в беде и непослушании. Сегодня принес домой огромный кусок льду, добытый где–то далеко по дороге из школы, из–под крана. Всё пальто, все штаны мокры и грязны. Конечно, тотчас сто оправданий и результат — лишение игры… Вот он пришел заменить Веру на урок, и вся мордочка светится, потому что он любит этот урок. Вера теперь в ванне с Лилей до обеда. После обеда пойдет Костя. Их моет Miss Bl<ackwell>. Я ее в строгости держу. Она совсем неопытная и неумная девушка, но с большим запасом добродушия и доброго желания. Но способна оставить, как вчера, пока мы провожали Сергея, Лидию одну в этаже внизу за своим столиком с зажженной игрушечной свечей: ребенок зажег бумагу нечаянно, и когда увидел высокое пламя, побежал спокойно звать ее: «Miss Bl<ackwell>, come please, I want you for something» 655. Вот только что слышу Острога задает Косте урок: «Се n’est pas difficile pour jeune homme comme vous» 656. Вот экзерсизы <так!>: «Celà c’est un peu de votre fantaisie. C’est jolie ςà te–re–re, re… mais c’est de votre fantaisie!» 657 Он весел, но… Вот дальше спор: К<остя>: «II ne faut pas comme ςà». — «Mais oui, il le faut!». — «Je crois qu’il ne faut pas!». — «Mais je suis sur qu’il faut!» 658 И Костя исправляет что–то неверно понятое. Есть в Остроге что–то и добродушно смеющееся, и строгое. Словом, Костя в уважении содержится и тих, как вода. Костя отлично говорит по–французски. Да, Дотик, забыла сказать: в Субботу были блины для Сереженьки. Он теперь уже между New Haven и London. Вчера сливочное мороженое ванильное, твое любимое. Конечно, у меня был глупый serrement de coeur 659. Moрозили своим льдом, заготовленным в посудинах в саду еще накануне.

8 час<ов> веч<ера>. Hall. Сейчас иду прощаться с детьми. Сережа должен быть в Лондоне. Дай–το Бог. Костя сегодня лишен мороженого (остатков вчерашнего). Трудный он мальчик. У Маруси столько терпения и много серьезной выдержки, но иной раз целый день идет борьба с ним. И при этом добр, наивен, симпатичен. Надо спокойно относиться к этому. Делать что можем и надеяться на время. Пишу это, чтобы ты не обольщался надеждой, что он исправлен. Скажу больше, я даже боюсь, что моя надежда, что годы улучшат его, пока, быть может, не скоро исполнится. С одной стороны, его шалости становятся словно серьезнее, смелее. Но есть ведь ужасные enfants terribles 660, которые потом становятся добрыми и честными людьми. Вот надежда, которая утишает <так!> мою горькую заботу по поводу этого мальчика, полного желаний, грубого и изворотливого. Он не в отца — всегдашнего пайкинда 661. Это дает некоторое утешение.

10 1/2 ч. утра. 30‑й д<ень> м<учения>. Вторник 1 Янв<аря>. 1902. Cena. Дотинька, с Новым Годом! Дай Бог тебе и мне здоровья и соединения в той же нашей любви, что и досели <так!>. А пока дай Бог нам бодрости в разлуке и сил на труд святой и насущный. Вчера встретила Год с мыслью о твоем письме детям. Молилась и надеялась, вернее, верила, отдавалась вере. Впрочем, всё это сквозь присутствие милых, бедных душ наших домашних: Маруси, Оли, Кристины, они все трое пробрались незваные наверх и окружили с 10 часов мою постель. Маруся на ней, те две на баране на полу возле. Прежде Оля была одна и говорила о том, как ей тяжелее стало жить с годами. Как прежде всё было проще, а теперь всякое желание кажется таким дорогим и желаемым лишь до его достижения, но не успеет еще оно свершиться, как кажется иным, и новое является на смену. Я горяче упрекала ее за это грешное настроение и простыми словами объяснила, что религии и философии Смерти стоят на этом, вера же Христа спасает от этого. И потом, когда все ушли, призвала ее обратно и горяче и много рассказывала о Св. Францизке <так!>, о его радости жизни, о его влюбленности в Христа, о гимне, о стигматах и вечной песне его души. Она пошла тихая спать, и проспала без просыпа и снов сегодня встала свежая и такая любовная. Она в горе, что я не успела в отосланном вчера письме исполнить ее поручение сказать тебе, как она тронута твоим поздравлением к Нов<ому> Году на картолине и что она будет писать в этот раз, а тотчас не успела, собирала Сережу. Сегодня в 8 1/2 пришла дорогая депеша: arrived well 662. Сегодня он уже в школе, и всё идет правильно. Я и не вмешиваюсь в дело хозяйства, Дотинька, Марусенька вполне ограждает меня, как истинный добрый гений, она наше незаслуженное счастие! Но вместе с тем я пытаюсь мудро двинуть всё, что нахожу нужным, и прежде всего рано встаю, поэтому весь порядок детского утра изменился и встал в строгие рамки, и Miss Bl<ackwell> подтянута минуту <так!> в минуту. Утром я всюду уже до 8‑ми 663. В ванне все имеют мною установленные свои 1/4 часа, начиная от 7 и до 8.20, после чего Маруся имеет ванну для себя или, в случае моего запоздания, и я.

31 д<ень> м<ужества>. Среда. 2‑го Янв<аря>. В гостиной на sommier divan 664. Одна во всем доме. Только что пела 1/4 часа экзерсисы Mme Pauline Viardot, которые, найдя их в нотах, расцеловала с жаром во имя всего дорогого прошлого, напитанного поэзией и тобою. Маруся на лекции сначала Бувье, потом «Таракана», т. е. с 2‑х до 5 1/2 не дома. Оля с Христиной в виде прогулки, т. к. день морозный, сверкающий солнцем по снегам гор и инея <так!> долины, прошли к «Таракану» снести Марусины картины для разбора. Miss Bl<ackwell> на уроке франц<узского> языка. Дети в школах. Только что постучались в окно кухни: — молочник. Налил 3 литра в приготовленную на подоконнике посудину и сказал мне: «Bonjour Mademoiselle!» 665, на что я неразумно ответила в своем смущении: «Bonjour, Madame!» 666, и вот я опять с тобою, и канарейки, оравшие до непостижимости из столовой во время моего пения, теперь замолкли, чтобы удовлетворить законно возбужденный искусством голод. Дотинька, вчера вечером в 4 часа вышли с Лилей к дедушке. Ребенок по дороге у Paracelsia 667 встретил своих товарищей, маленьких фермеров, которые предложили ей снегу: «Lydia, veux–tu du sucre?» 668 Потом швырнули нам вслед комок. С той минуты она заболтала по–французски с упоительным accent 669. Расшалилась так мило и жизнерадостно. Забегала вперед, крича: «Tiens, il у a beaucoup de sucre là–bas!» 670, набирала комки снега и бросала их в меня, крича: «Voilà du sucre!» 671 и картавя r. «C’est une grosse (о), alors! Tiens, c’est une grosse!» 672. Я говорю: «Madame Duvernoi <sic!> va dire: Mme, vous étes toute bianche. Qu’est-ce donc?» 673 A она: «Et b<i>en, moi je va dire: c’est du sucre!» 674

У дедушки она веселила старика своим светлым видом: Сначала долго разрисовывала принесенные тетрадки, очень ак<к>уратно и усердно. Потом вдруг запела очаровательно чистым и верным голоском школьную песню, потом встала и делала жесты, изученные в школе же для иллюстрации песни. Потом убежала из кабинета наверху, где мы всегда сидим зимою у отца, в его спальню: «Что ты делаешь?» — «Смотрю, нет ли интересного?» И нашла коробочку с арабской картинкой из–под папирос. Дедушка предложил ей в подарок, но заметил, что уже раньше дарил ей подобную: «Это ничего: я их собираю. Теперь у меня 3, а будут 4, потом 5!» Назад, так как мы запоздали на 5 мин<ут> к 6-тичасовому обеду, то мы обе бежали взапуски по деревне уже в полутьме до дома. Здесь узнали, что был Степан Ник<олаевич> и к счастию вышел нам навстречу, но не встретился! Вечер прошел быстро в экзерсисах пения и разборе Sodoma и Luini 675. Какой противный Luini, внешний, декоративный, бессердечный и грубый в своих символах. Sodoma мне нравится. Он изящен, изящно–нарядный и вместе есть Innigkeit 676 и религиозность. Это впечатление по скверным гравюрам en bois 677 и фотографиям и памяти той Сиенской картины. Легла рано, в 9 1/2.

7 1/2 час<ов> веч<ера>. Гостиная на кресле у окна. Вера кончает Üben 678. Маруся ей помогает, оторвавшись от разбирания «Нов<ого> Врем<ени>» для тебя. Только что была сцена между ей и Верой. Вера была нервна, потому что solfège был с трудно понятным ритмом, и времени мало на экзерсисы пальцами, т. к. сегодня девочек ждет ванна. (Костя уже вымыт до обеда). Лиля сидит за новым столиком около меня в гостиной, шьет кукле платье и поет avec une justesse parfaite: do, re, mi, fa 679 и т. д. Костя учит географию наверху. Сегодня он вел себя получше и так и ластится целоваться. Дотинька, сегодня день волнений и событий. 1) Твое письмо 680. Какую радость доставила вся первая часть вплоть до последних 4‑х его заключительных строчек, которые больно, больно ударили по сердце <так!>, и так этим ударом письмо и кончилось. Я только что выскочила из холодной ванны, когда Маруся принесла мне твое письмо. Я была так счастлива, читая, что наши заботы тронули тебя, что вся великая моя любовь, любовь всего моего существа, всего, что имею горящего во мне, через все те глупые мелочи, словно матерьяльно чуть–чуть коснулась тебя: с розовых вершин Jungfrau, со строчек письма — жизни моей, с плиток сливочного шеколаду и т. д. И все эти пустяки развеселили, пригрели моего Дотика, Дотиньку, Пуичку пою, Татавца, Славулечку, я<с>ного солнышко <так!>, Любовь мою. И вдруг так худо, худо запела моя птичка: «Если Сережа приедет на Пасху, тебе не стоит приезжать в Грецию». Ведь об этом мы много говорили: я останусь к Пасхе, если ты не будешь чрезмерно тосковать, если же ты будешь по вечерам скучать, как до сих пор, то я приеду раньше. Напиши, Дотик, когда начинается Giro в Пелопонез <так!>. Что же касается послепасхального приезда, то ведь всё время мы толковали о нем, и в ум не приходило, что «не стоит». Словом, Дотинька, ты нехороший, не паматит, когда пишешь такие неискренние и больные вещи. Я же теперь не имею себя как–то и вся живу для вас: тебя и детей. И всё время чувствую себя как будто в пути, в пути par excellence 681, как никогда еще в этой жизни, которая всегда словно путь для меня: остановиться нельзя, избегнуть его тяжестей и радостей нельзя, измерить его длину, его valeur 682 тоже нельзя. 2-ое событие: Печи, печи, печи. Сегодня день печных подвигов. С утра пришел plombier 683 и вставил мною заказанный большой черный лист в камин hall, черный, как и мрамор камина, и теперь саламандра катается из гостиной в залу и обратно с легкостию. Благодаря особому топливу boullets 684 огонь в ней неугасимый, и подумай, какая была радость видеть ее красную рожицу <так!> посереди hall! Она уже была опять в гостиной и теперь (9 ч<асов> веч<ера>. Hall. После чаю и моему <1 нрзб>) опять возле меня, против рояля. Затем, отпустив этого благодетельного plombier мы с Марусей ринулись в Женеву. Сначала шмыгали по адресам feuille d’avis 685, потом разбежались и помчались в Старую Женеву. Где нашли у какого–то bonhomme’a 686 печь абсолютно образца нашего великолепного и очень выгодного calorifère 687, только маленькую, для комнаты Лили и Miss Bl<ackwell> и, ура, прелестную cheminée parisienne 688 для Марусеньки. Это выдвижной камин, хорошенько вставляющийся в обыкновенный камин, но маленький и выступающий в комнату всем своим огнем, так что дает много тепла, уюта и при этом экономен сравнительно. Кстати, купили и очаровательный диванчик к Лилиному столу, en osier 689, всё за 26 фр. Это недорого. Уже печи водружены, у Маруси топится, у Miss Bl<ackwell> нет: не совсем сладили трубу. 3) событие: 3 раза принималась понемножку за экзерсисы. О, какой расшатанный по всем швам голос, но ясный, цельный, звонкий. Но лишь при пении таких экзерсисов после 4 1/2 лет перерыва я могла измерить загрубение и разрывы между режистрами 690 своего голоса. Буду осторожно и терпеливо практиковать его. 4-ое событие: визит Mrs. Strachan. Она пила tea 691, хотя, по ее словам, вторично. Я, как и она, была очень любезна, но очень светски любезна. Сделаю ей скорый, но краткий визит. Вот и всё, Дотя, любимый всею душею, всем жаром, всем светом, всею радостью. Доброй ночи.

32‑й д<ень> м<ужества>. Четверг. 3 Янв<аря>. 10 ч<асов> утра. Cena. Дотинька, доатой, доатой матит, здравствуй, татата. Какие глупые слова я пишу тебе, и вместе с тем как мне сладко их писать. Я вижу тебя совсем моим деткою, тихим, послушным в постельке, когда ты в тихой радости поправлялся после болезни, весь мой, мною выхоленный, со своею доброю, кроткою, слабою улыбкою. Мой кроткий, мой возлюбленный мальчик! Я живу как сквозь сон. Здесь детки бедные любящие так и льнут. Вера смотрит mit sehnsuchtvollen Augen 692, Лидия упивается новым как бы чувством любви и доверия ко мне. Это всё скользит, как сон, и так другой сон скользит — твоя жизнь, твой образ, твое существование, одно сознание которого дает мне силы и счастие слишком большое, незаслуженное, которое упоминаю с умильною молитвой. Будь здоров, Дотинька, не будь одинок, чувствуй себя повитым <?> мною, через земли и моря я твоя всецело, и не меньше, чем в твоих объятиях. Лежу на кушетке, у ног печка моя керосиновая, она не пахнет совсем, когда хорошо заправлена, и бодро греет низенькую светелку. На ней благоухают каким–то «нардом» подаренные дедушкой курения. Тихо, тикают дорогие часики «Еленушкины» Лондонские, купленные в High Hollbom 693, когда я еще носила ее. Стоит еще невянущий <?> рождественский букетик, подаренный детьми. Встала в 8. Взяла холодную ванну. Иначе нельзя в этом доме со всеми температурами земного шара. Все здесь закаляются холодными ваннами и никто не простужается. Попела 1/4 часа экзерсисы и пришла наверх. Сейчас буду писать роман. Целую, Дотик, сладость моя. Ношу твои <1 нрзб> здесь мне хорошо <?>.

6 ч<асов>. Hall. Урок музыки. Утро всё работала над «Certosa» — кончила, хотя еще с некоторыми опущеньями. Начало не переделано (сцена в склепе). Но все ком<ические> или, вернее, траги–ком<ические> герои введены, представлены, охарактеризованы и понасунуто много вздора. О впечатлении судить невозможно. Минутами кажется, что всё до невозможности grotesque, и балаганно, и вовсе не смешно. Марусе буду читать лишь когда напишу «Виллу» и как следует в «Шуме» 694 введу англичанина и переработаю 1-ое свидание Оп<алин>на с Ириной до Certosa. После завтрака опять писала. Потом пришли печники окончательно устроить печку у Miss Blackwell. Потом сбегали: Маруся, Лиля и я к дедушке с 3 1/2 до 5. Что Лиля там выделывала. Ведь вчера она мне сообщила по дороге от дедушки, что она очень boggy–man (домовой) 695, что их двое у нас в доме. Оказывается, 1) трубочист, 2) plombier. Но она любит того, у которого борода длиннее. Всех же больше из людей (мущин, подразумевалось) Oh! она любит дедушку за то, что у него длинная борода. Вот тебе задача, чтобы войти в фавор! а ты хотел остричь бороду! Сегодня она опять сияла всё время и совсем развеселила песеньками <так!>, ласками, игрою с большой серою кошкой и жизнью своих блестящих глазок бедного старика, который нас встретил страшно, почти со свирепой ипохондриею. Итак, пришли к уроку, тем более, что Вера, ходившая с Костей и с Miss Bl<ackwell> на каток и встретившая нас по дороге к дедушке, умоляла меня не опоздать к уроку. Маруся потом сказала мне, что Вера очень не любит быть одной на уроке: стесняется, конфузится, боится. Теперь сижу на кресле спиною к садовой двери. Рядом Лиля рисует усердно за своим столом. К прошлому уроку она была мною наказана за медлительность и опоздание сильное в школу: я и не допустила ее в залу во время урока. Вера такая милая, большая, старательная и как–то смешно учтивая и усердная. Острога мил, весел и остроумен, как всегда. Удивил Веру тем, что при «чтении» новой пиэски стал тетрадкой заслонять следующую ноту, чтобы она глазами вперед запоминала ее. Вера смеялась и старалась играть. Потом он объявил, что очень доволен этим изобретением, осенившим его в эту минуту, и завтра же применит его к ученикам консерватории. Вот Вера кончила урок. Явился Козля, шаливший на катке немножко, но очень старающийся и хорошо приготовивший урок. Вот и Маруся пришла и села писать тебе. Вот только что Острога обернулся к Лиле и сделал ей знак прийти. Она вся взгорелась <так!> и вылезла из–за своего диванчика (диванчик прелестный, впридачу ко вчерашним печам), но когда она подошла, робкая и счастливая, к роялю, он сказал: «Non, ma petite, tu ne реuх pas le faire si <?>, il est à trois quarts!» 696, и она пришла назад, причем приблизилась ко мне, чтобы поцеловать меня, вся еще сияя, в губы.

11 1/2 веч. Столовая. Запоздали, Славенька. Вот что: Острога остался обедать, и к концу обеда, прошедшего оживленно, подали кофейное мороженое. Надо знать, что Miss Bl<ackwell> не обедает никогда, и только в случае вкусного 3‑го блюда сходит к нему. Я в начале обеда рассказала, что она просила ее не звать к мороженому, потому что ей стыдно, и все подумают, что она «greedy» 697. Чистый смех. Вот к мороженому Острога предлагает за ней идти и идет вместе с Верой. Через 3 минуты они все входят, и мы хлопаем им в ладоши. Разговор у них, как у Вильгельма с Англичанами–археологами — двуязычный со взаимным пониманием. После кофейного мороженого я сварила торжественно восточный кофе. Разлила в подстановочки под яйца, поданные на белом под цвет блюде, вышло вроде восточных чашек. Острога вдруг оказался знатоком и научил, когда кофе снят с огня, провести по краям кофейника ложкой сухой, чтобы каймаки отстало <так!>. Он страстный любитель этого кофе. Кстати, я угостила его папироской и себя, и после ужасающих гримас и извиваний Маруси она потянула из моей папироски, запила кофе и нашла, что это прекрасно, очень вкусно, причем мы хохотали над ее развратом все. После этого дети зажгли елку и Острога стал играть польку и все плясать, потом Miss Bl<ackwell> играла вальс, и я заставила Острогу плясать с Кристиной, которая прелестно умеет и обожает. Потом дети легли, и я показывала виды Палестины и очень зажгла Острогу рассказами об арабских энтузиазмах по поводу Св. Огня <?> 698. «Вот бы оперу написать!» — он говорит, уходя. Он очень милый парень и трогателен тем, что еще так молод душою и так льнет к молодежи попросту. По его уходу в 9 ч<асов> я пела мои дорогие класс<ические> романсы и, между проч<им>, «Se e miei sospiri» 699, хотя от двух дней экзерсисов голос мой стал такой, что я сама заслушиваюсь его в верхних и средних нотах. Еще грудные плохи.

Дотик, скажи Лионардо еще раз мой нежный привет и милым хозяевам горячее спасибо за их прелестные карточки всем детям очаровательные, и по письму на каждой, из которого я ничего не понимаю. Скверно написано, и я вообще с трудом разбираю. Мне сегодня предстояло или утро растрепать на переписывание писем греческих им и разбор их писем, или цельно поработать! Я и не взялась. Надо будет придумать им любезность.

Целую Дотика.

Иду спать, чтобы завтра работать. Дотинька, будь хороший мальчик, па мацит 700, как ты есть обожаемый мацит.

Лидия.

393. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 2–4/15–17 января 1902. Афины 701

32 день. 15/2. I ʻ902.

По твоему, 31-ый?

Все сияющее, как сама Елка, пришло твое светлое и умилительное письмо, Лиля, о вашей Елке, — нужно было сказать: о нашей 702. Я очень счастлив детьми, как ты.

Фотини не только торжественно внесла письмо, но и в продолжение его чтения несколько раз прерывала меня расспросами, в особенности: получено ли ее послание с отдельными обращениями ко всем детям. А я говорил: пока только поклон вам, может быть, в конце письма будет о том, что послание получено. И потом она констатировала, что читал я твое письмо целый час, и все развивала, как ты мне пишешь ежедневно, о всем, что случилось за день, что — дети, что — άδελφή 703, что — πατέρας 704 и пр. и пр. Она находит, что ты καλή σύζυγος 705 и что мы очень любим друг друга.

Только мне как–то грустно, что из–за детей не видна ты сама. Вернее, впрочем, тебя и не было вовсе вне детей, в них была ты вся. А мне нужно тебя. И из 24 страничек письма ни одна не дала мне впечатления присутствия твоего близ меня, хотя вся ты и обращена постоянно ко мне.

Великий Шрадер созвал нас на Акрополь, чтобы говорить с нами 3/4 часа всего. Материала у него мало, что ли; но ведь и то правда, что все великие открытия формулируются немногословно. Кроме того, он как будто застенчив, и краток, не потому что сжимает, а потому что комкает предмет изложения. У него, кажется, есть художественное чувство, известная тонкость, способность глаза 706 к наблюдению и комбинации; но, кажется, нет достаточно знаний и метода. Его гипотезы мне кажутся как будто лишенными мысли, что не мешает им отчасти неожиданно попадать в цель.

После лекции Вильгельм поздравил меня с русским новым годом и предупредил, что переносит свою лекцию на субботу, — прибавив, по своей любезности, нет ли на это каких возражений. Про Vorträge 707 Шрадера, о которых я заметил, что они дают много нового, представляют предмет в новом свете, он сказал: «Und es fὒgt sich alles so schön zusammen» 708. Думаю, что этот умный человек скрывает под своей любезностью довольно злостности и что похвала о двух концах. «Ja, eben!» 709 — ответил я.

Сережа не выдержал моего экзамена, имевшего целью определить, насколько он ученый: есть ли у него жилка исследователя и есть ли страсть филолога 710. Ни той, ни другой и в помине нет, — пока! Думаю впрочем, что последней и не будет; и, кроме того, отсутствие критики и анализа выступает ясно в его учении, (как–то безразлично и пассивно усвояющем) и в его мышлении, очень мало развитом. Отчасти виной тому английская (умственно–поверхностная) среда и — après tout 711 — неудовлетворительная (в деле обучения) школа. Скорее всего, задатки литературного дарования могут быть подозреваемы в его поэтической возбудимости и опьяняемости. — Кстати, что такое Velvet Fate? 712 создание англ<ийского> сказочного мира или свое? C’est drόle — the velvet Fate 713. —

Вера продолжает меня пугать своим неуютно–глубоким отношением к жизни. — Радуюсь, что Лиля приобщалась.

Как хорошо ты живешь и меня заставляешь жить счастьем детей! Как ты хорошо пишешь о них — я каждого вижу и слышу и переживаю всю полноту [и упоение] их жизни <?>, со всеми ее напряжениями, надеждами, радостями, сокрушениями, опьянениями, купаньем, молитвой, безмятежным, кротким сном на обмоченной слезами подушке, со столиком и стуликом Лили, и «статуэтками» Верушки — «я очень люблю статуэтки», — и великолепной в своем несколько нереальном и трагическом величии тележкой Козлика!

Бедный мой Козлик

Серенький Козлик —

На мотив ώ τὸν ’Άδωνιν 714.

Имел сильное искушение за него ходатайствовать условно, но нет! — лучше, как ты решила.

33 день. 16/3/.

Лиленька—Жизнь, я сегодня немного простужен — вчера на Акрополе продуло вспотелого и спешащего на лекцию без плаща — и тоскливо мне без тебя, смертельно–тоскливо!

Δέν πειράζει… 715 Холодно сегодня стало. В Институте был пополудни. —

Что такое случилось с Горьким? В газетах его портрет, с лаконической подписью: «Максим Горький, исчезнувший русский романист» 716. —

Итак, — tutrice 717… «Ужели слово найдено?» 718 Благополучно мы добрались и до юридических терминов (à la Schw<arsalon>, tout à fait! 719) — ибо это не метафора, а кляуза. Родителей нет: tutrice и опекаемая. Итак, tutrice, если вы желаете устроить опекаемую замуж, то не угодно ли, первым делом… Решайте, да или нет. Вымогательство путем поставленных условий — вот будет «метод» жениха, уже определенно намечающийся. Я имею ощущение (неаполитанское!) — дурного запаха… «Buon cuore!» 720 — фи! фи! «Abusa» 721… И, главное, явно врет: семья и он — одно, и семья нужна, необходима для вымогательств («Eccelenza!…» 722) и условий.

«Eccelenza, andate all’inferno» 723 — был бы единственно достойный ответ!

Что ему ближайшим образом нужно, все–таки мне не вполне ясно. Первое впечатление было: «Конечно, пальто». Однако, пальто неаполитанцу не надобно, иначе как чтобы продать его. Скорее, он в самом деле боится простудиться, и [изображает] кстати подчеркивает жертву и ищет тебя обязать ответственностью за нее. Но это не важно. Вымогательство и кляузничество уже и без того распространяют свой специфический запах. Дрянь ваш макаронщик, как ни склеивайте его и ни обкладывайте мехом прозябшего 724. Боюсь только, чтобы ты не запуталась: уж очень ты стала в этом деле решительна.

Zu meiner dichterischen Ehrenrettung 725: Музы часто недевственны, и специально Эрато 726 является в мифе родоначальницей! — Милая девочка, отчего я не вижу плечиков и розовых волос?!!

34 день 17/4 I.

Любимая, ничего нет в этом дне достойного сообщения. Ветер, суровое небо, серая бахрома разрешающихся в дождь туч низко над морем. Градусник в комнате без грелки показывал 7 градусов. Заходил в Инст<итут>; Леонарду сказал твой привет. Теперь — после ужина, за кофе — поручаю письмо Ангелу: завтра утром лекция в Музее, почта не по дороге. Важное извещение: из почтовой книжки узнал, что европ<ейская> почта кроме вторника (Florio) и пятницы (Lloyd), приходит сюда еще в четверг (Florio). В самом деле, сегодня пришел посланный Марусей кончик газеты. И потому попробуй непременно этим воспользоваться. М<ожет> б<ытъ>, я буду так счастлив иметь 3 раза в неделю письмо. Мало того: один раз в две недели почта приходит в среду (Lloyd) — именно: 9 Янв<аря>, 23 <Января>, 5 Февр<аля>, 6 Февр<аля>, 19 <Февраля>, 20 Февр<аля>, 5 Март<а>, 6 Март<а>, 19 <Марта> — старого стиля и т. д.

И один раз в две недели приходит в Понедельник (Messageris и Lloyd) именно: 14 Янв<аря>, 27 <Января>, 28 <Января>, 10 Февр<аля>, 11 Февр<аля>, 24 <Февраля>, 25 Февр<аля>, 10 Март<а>, 11 Март<а> 24 — старого стиля и т. д. 727

К этим почтам также следовало бы подгонять лишнее письмецо.

— Марусе привет сердечный и пожелание справиться с своим Содомой: кажется, это трудно — он отразил ведь разнообразные влияния. Не совсем понимаю, зачем давать для анализа столь производные величины, как Sodoma и Luini, не выяснив, откуда они взялись и как сложились 728. — Люблю. Твой.

Не понимаю, что пишешь об опыте с открытыми письмами: ни одного не получил. «Корзина Д» тоже все в дороге (???) 729

Целую Радость.

394. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 4— 7/17–20 января 1902. Женева 730

33‑й д<ень> м<ужества>. 10 ч<асов> утра. Пятница. Cena.

Дотинька, здравствуй, татата! Вот встала в 8. Ванны не брала. Были причины. Пила кофе. Ела бэкон с Марусей. Говорила о Гёте и бранила его страшно <?> за не трагич<еский> характер Эгмонта 731, за испорченный конец т. н. трагедии, где Clärchen убивается, даже не дождавшись его казни, как самый слабый характер мог лишь сделать, потом за бессердечие, бесстыжество <так!> в «Вильг<ельме> Мэйстере» 732 и т. д. К сожалению, графичная <?> память Маруси ничего не вмещает, и потому говорить с ней — лишь Entladung 733 желчи, но не польза и наука. Потом попела экзерсисы. Да, утром в 8 1/4 устроила Лилин завтрак вкуснее. Утром Лиля прибежала в комнату Маруси и сказала: «Хочу вас поцеловать. Большой кис (kiss) 734, как мама целует!» — и поцеловала, Маруся говорит, как–то особенно полно и мягко. Вообще Лидия положительно довольна своим открытием: матерью. Буду писать «Виллу». До свидания, Дотинька.

1 ч<ас> дня. Cena. До 11 1/2 работала. Привела компанию в виллу, дернула Бальмонта и чуть–чуть Мережковского 735. В 11 1/2 пришла из школы Вера и, пользуясь позволением, ей данным, посещать верхний этаж, была у меня с визитом (входит она только когда я крикну «при» 736, и всегда острит: «Oh bien où est le prix?» 737 Она мне сообщала des petites aventures romanesques 738 между нею и подругами в виде ссор и примирений с подарочками. Потом я еще пописала. Потом с 1‑м звонком пошла вниз попеть экз<ерсисы>, к завтраку все собрались, и оказалось, что у Кости за «nеgligence de ses devoirs» 739 билет штрафной, за который завтра должен 1 час сидеть в школе лишний. Маруся поехала на лекцию. Костя делает solfège. Вера и Лиля в школах. Я здесь и сейчас принимаюсь за «Виллу». До свиданья, Дотинька, татата.

7 ч. веч. Cena. Дотинька, Татата! Слушай. Писала до 4‑х, причем с полчаса дремала, потому что вчера легла после 11 -ти и совсем этого не могу выдержать. Во время дрёмы всё рассчитывала пароходы Fréssinez 740 и высчитала, что если к 13‑ому Мая, то буду с ним 8‑го вечером в Пирее. Иначе надо через Италию. Но вот какая у меня мысль: обдумай и тогда отвечай решительно. Не приехать ли мне тотчас и хотя бы на 6 или 8 недель, т. е. с первых чисел февраля и до 1-ого Апреля. Сережа, может быть, приедет к 28‑му Марту, и тогда на целый месяц, т. что я вполне могу вернуться через 2 недели после его приезда и встретить русскую Пасху вместе. Видишь ли, этот план имеет то преимущество, что il coupe en deux 741 наше одиночество, тогда как мой план пасхальный приезда только сокращает его, и срок моего пребывания в Греции почти одинаков с 13‑го Мая по 13-ое приблизительно Июля. Но он имеет очень дурную сторону, насколько я понимаю: хорошо ли прерывать твой строй теперь, а мой приезд непременно прервет его, это–то уж верно. Вот это ты рассуди совсем спокойно. Особенно же если я с тобою решусь теперь проехать куда–нибудь из Греции. Словом, ты, Дотинька, ради Бога не волнуйся, будь простее и бесчувственнее, как сам проповедывал. Видишь ли, дело ведь такое простое, раз есть средства на путь, и такой человек, как наш неоценимый друг с детьми — то все можно устроить легко, как нам удобнее и умнее, и путь ничего не стоит. Пять дней — и я с тобою. Если очень надумаешь решительно, можешь телеграфировать: я могу выехать 2‑го Февр. с Фрессинэ, а вернуться через Бриндизи или Сицилию. Все цифры нов<ого> ст<иля>. Дотинька, только не тревожься, Татата! Если этот вопрос тревожит тебя, то просто оставь всё по–старому. Оно, может, и лучше по–старому. Прежде же всего надо быть спокойным, разумным, тихим и как можно лучше употребить дорогое время на книгу дорогую новую и на дорогой боаницек. Вот, Кисенька моя, золотая капелька, будь же хорошим паматитом и не волнуйся. Я же всегда твоя и здесь и с тобою… 9 час. Были после чаю у дедушки. Как ни предполагала ходить к нему 3, 2 раза в неделю — не дозволяет сердце! Старик так и льнет, так и льнет. Сегодня обнимал меня, обнимал, до порога на двор сверху провел, всё прижимал к себе и Марусе руки целовал, и вдруг говорит: «Я, душенька, завтра к тебе приду». Это когда я сказала, что постараюсь зайти, но не поручусь, оттого что должна к массажисту и к Костиной директрисе. Дома тепла хоть отбавляй. Печь в комнате Miss Bl<ackwell> и саламандра в hall греют весь дом вплоть до нашей комнаты. Спокойной ночи, Дотик. Впрочем, еще попишу «Виллу».

34 д. м. Субб. 9 1/2 ч. утра. Cena. Только что кончила экзерсисы и пришла наверх. Дотик, за брэкфастом читала твое письмо от Вторника 1-ого Янв<аря>, порученное с 31 Дек<абря> Ангелу, и от Субботы на предыдущей неделе, дошедшее вместе с ним 742. Верно, в Воскресение 30 Дек<абря> не было почты, потому что не было Méssageries. Кстати, читай всюду, где я сдуру поставила вчера Фрессинэ, — Méssageries. Дотик, это хорошо, что ты кушал шеколад под Нов<ый> Год. Кушай, Дотик, его много. В «Корзине Дотика» его очень много. Дай хозяевам и сам ешь во славу, потому что, оказывается, за грош можно пересылать, и он грош стоит. Я здесь и вечером в постели, и утром, как проснусь, так его ем. А вот что: что ты и как изволишь кушать к брэкфасту? Отвечай. Спасибо, Дотинька, за все дорогие ласковые словечки, и как они оживляют меня. Только в этом письмеце скрыто настроение твоей души или она без настроения только в работе? А боанитик? Дотик, оцени мои советы и мои мольбы. Как ты приедешь домой, а боанитек еще всё не напечатан. Дотинька, ради нашей любви, ради обещания своего возьмись энергично и отошли его. Не сердись за мои мольбы. У меня так больно щемит сердце, и ты помнишь, как я плакала, и ты обещал. А где же ты исполняешь? Хотя ты и пишешь, что над ним veille 743, но есть степень во всем, и на этой степени интенсивности, очевидно, обещание скорой отсылки не исполнится. Ну, молчу, ты знаешь, что я привыкла во всем тебе доверять, когда речь идет о задуманной или текущей работе, и никогда не тороплю, не насилую тебя, но в данном случае работа сделана, свитки написаны и лежат в Урне Храма Труда, зачем ждать Змеи, чтобы из Пожара метать их в толпу под Дворцом 744? Дотинька Жизнь, Радость, Свет мой, целую. До свидания. Б<орски>й <?> прочитал письмо Соф. Аммес. <?> 745.

8 час<ов> веч<ера>. Cena. Только что Костя вышел из ванны. Только что молилась с Лилей. Только что Вера кончила вырезать контуры какой–то карты. Только что подумала сказать Тотику, что я месяц молодой увидела справа. Значит, за нас обоих, потому что если мне хорошо будет, то и Тотику, а если ему будет худо, то и мне не может быть хорошо, а месяц–το был справа. Еще хочу похвастать, что меня Miss Bl<ackwell> очень боится. Это мне льстит. Я с ней болтаю, ласкаю ее, но очень решительно говорю свои желания, и она прислушивается к каждому слову, к каждой интонации и сейчас волнуется и сообщает Марусе: «Это, кажется, не нравится Mrs. Ivanov» и т. д. Очень горжусь. Дотинька, вот что было сегодня. После завтрака в 1 час поехали в город Маруся, Козля и я к Гренауэру заплатить деньги и получить последние советы. После него Маруся пошла с Костей заказывать ему башмаки, я же с визитом к Mrs. Strachan. К счастию, ее не видела: она была с головной болью. Потом с визитом к Mme Sibelin <sic!>, это дама с двумя мальчиками, бывшая на Musical Entertainment 746, один глупенький, я писала. Она большая музыкантша, образованная, приятная, развитая. Она дает концерты и уроки. Она друг Жуковских. Она в каком–то музыкальном обществе, где они хотят поставить оперу Масснэ «Марию Магдалину» 747. Она очень мечтает залучить меня на свои музыкальные Субботы. Предчую <так!>, что может быть мне будет случай со временем петь. Что ты думаешь. Ступить ли мне на этот путь? Я теперь–то сказала, что еще не решаюсь на людях петь, потому что голос запущен. После нее я пошла в школу Кости, где видела его директрису. Она очень умная на вид женщина и изучила Костю умно и пресизно 748. Она говорит: «Он добрый и совсем не mauvais 749. Но obéir lui est une souffrance. Il ne supporte pas d’etre commandé. C’est ce qu’il doit apprendre et ce que l’àge l`apprenderà II ne veut pas mentir mais il veux <sic!> toujours expliquer tout pour son avantage pour se defaire d’une responsabilité et il se ment. 11 pourrait travailler très bien parce qu’il est immencement intelligent, mais il veut toujours questionner bien qu’il sàche très bien ce qu’il demande à lui étre expliqué» 750. Кроме того, она рассказала, что однажды она его застала пишущим под столом во время урока, и так как это запрещено, конфисковала в карман бумажку. Когда же потом разглядела, там было написано: «Mamà chérie comme je t’aime, comme je serai heureux quand tu reviens!» 751 И она была этим тронута и говорит: «C’est parce qu’il est bon que je prend volontiere la peine de combattre son mauvais caractère, sa désobéisance. Ho carnet его О и Mauvaise semaine» 752.

35‑й день. Воскресенье. Cena.

Но вообще, Дотя, нет людей со Словом! И как мир, так и люди тесны. Это результат вчерашних визитов, результат умственный; физический был — головная боль и фенацитин <так!>! Утро сегодня хорошее. Было твое письмо с письмом к Верушке. За брэкфастом воскресным Верушка читала громко твое письмо. Представь себе, что она лучше разбирает твой почерк, чем Сережа, и читает просто так же хорошо, как я, и говорит, что она страшно любит твой почерк. Она так innig 753, так внимательно и с гордостью прочитала длинное письмо, что мое сердце радовалось. Маруся получила письмо от матери, где та пишет, что наша семья и сама Маруся совсем сливаются у нее в одно, и благополучие «Лидии и детей» теперь так же близко ее касаются, как и Марусино. И про тебя нежно спрашивает. А Юл<ия> Мих<айловна>, получив пакетик, посланный нами через Зиновьевых, совсем с ума сошла, вообразив, что ты и я приехали. Дотя, о 700 фр. мы похлопочем, и уже давно подали жалобу 754. Здешняя почта очень горяче принялась за дело. Вчера в сочельник крещенский Вера и Кристина (Костя был оставлен на лишний час в школе) ходили на Водосвятие — и обе были очень довольны и службой, и друг другом, и угощением (молоко и булки), которое они, проголодавшись, себе доставили. У нас теперь в доме так тепло благодаря моей саламандре, которая путешествует то в Hall, то в гостиную, и никогда не гаснет, и маленькому calorifère у Miss Bl<ackwell>, тоже вечного <так!>. Я же живу с моей керосинкой (запаха не имеющей) в дружбе, достигаю 9, 10°, и теперь больше не жгу бальзамических бумажек 755: храню их до тебя. Сегодня Вера не хочет идти на каток. Она хочет провести «тихое, домашнее воскресенье». Принимаюсь за «Виллу».

8 ч<асов> веч<ера>. Cena. Сейчас дети позовут меня прощаться на ночь. Пока записываю тебе отчет дня. После завтрака я разбирала все свои старые ноты, что было немножко и больно и сладко. Тем более, что для вящего напоминания прожитых мук оказывается, что мой голос в состоянии вечной легкой хриплости, так что вчера вечером бросила петь посреди «Se i miei sospiri» 756. И сегодня отложила петь экзерсисы. Это до слез грустно, но этот климат мне не по горлу. Дети сходили на часок к дедушке и с Miss Bl<ackwell> и к пяти вернулись. Говорят, Лидия несносно кривлялась всё время. Остатки кривляния она показывала за обедом. На нее находят противные дни. До обеда раннего в 5 ч., мы с Марусей сидели наверху, она искала безуспешно у Пушкина для меня «Не дорого ценю я громкие права». Найди, Дотя, и выпиши дальше несколько строк. Я мучаюсь своею «виллой». Не умещается всё, отвратительная распределительная работа без божества, без вдохновения 757, голову всунешь — хвост вылезет и т. д. Обед был в пять. После обеда гадали воском: Вере снова, как и в прошлый год, вышел Крест. Косте коляска! верно, знак, что он заслужит свою. Он в бешеном был восторге. Вера тоже. Мне вышла я<с>ная, бесспорная черепаха. Марусе морской конь. Лидии ящерица. Оле голая нога. Кристине сердце пронзенное. Miss Bl<ackwell> непонятно. Потом ходили за ворота и бросали башмачек, как пели в песеньке 758. Косте вышло носком в дорогу, Вере в сад домой, Miss Bl<ackwell> прямо в café. Потом зажгли елку, пели песни, плясали вальс и польку, ели гостинцы. Елку украсили прелестными яблоками. Дети, в особенности Вера, были в восторге. Она всё ластится ко мне. Просто обожает меня, так и Лидия, а Костя не умеет так <1 нрзб>. Вера не позволяет жечь елку, просит поставить в сад. Дотик, мы получили 5 карточек, прелестную <?> от Ангела и что–то очень <1 нрзб> по–гречески. Вере про алифию <?> и что Христос — алифия 759. Косте насчет Византии, о<с>новы христианства и величия Константина мегиста и Елены 760. Сереже не поняла, и Лидии тоже. Думаю всё послать Сереже, чтобы он показал Пэтону. Их повеселит, и будет тэма для беседы. Кстати, письмо посылаю, всё забывала, от Пэтона. От Сережи имела откр<ытое> письмо только по делу 761, жду послезавтра отчета более подробного. Я велела ему писать мне и тебе вместе по–старому, но адресовать сюда, а я стану пересылать. Как думаешь? Иду к детям, потом чай, потом попишу.

36‑й д<ень> м<ужества>. 10 утра. Cena. Понедельник. Дотя, я не писала больше, а легла спать после чаю, и как–то голова болела ночью, и сегодня даже после ванны всё тяжела. Сейчас буду переписывать греч<еские> письма. Думаю о том, чтобы купить подарочки Птемасе <?> и Леон<идасу> и послать. Дотя, как полна твоя ученая жизнь! Любо читать и страшно помешать. Твоя, мой Дотинька, Лидия 762.

Дотинька, со след<ующей> почтой пришлю подарочек, и письма Ангелу с Фотиной: они мне и к Нов<ому> году прислали самовольно <?> карточки. Очень благодарю их.

395. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 5–8 / 17–20 января 1902. Афины

35 день 18/5 Янв. 763

Вот уж денек, Лиля—Радость, — вовсе не подходящий для человека, разломанного насморком! С 10 до 12 стоянье среди надписей в подвале Музея, пополудни — почти до 5 ч<асов> — беганье с Дерпфельдом взад и вперед от Ареопага к Сократову кабачку и от кабачка к Ареопагу 764. (Интересная для меня лекция о Дионисе в Лимнах 765.) Очень усталым вернулся домой, писем не нашел, и теперь, после ужина, ложусь в постель и так буду дожидаться позднего прихода Ангела (суббота!)… Круг моих знакомств расширяется… Целую Радость и Жизнь в плечики и nuque 766 и волоски розовопепельные.

День 36. 19/6 Янв.

Тяжело было, Радость Лиля, не дождаться заветного письмеца. Пришел в 12‑м часу Ангел — и не принес ничего. Я себе сказал: «Parfois le Sort veut mettre à l’épreuve notre persistence et notre sang–froid. Courage!» 767 Было несказанно тоскливо, несмотря на эти encouragements 768, — до 6‑го часа пополудни сегодня, когда Фотини внесла мне в комнату полученное еще в 3 часа, но забытое ею за гостями письмецо 769. Какая чудесная елка! Ах, какая радость! И Лилины столик и стулик! И она сама за столиком на стулике!.. Но впечатлений письма не перебрать! Картинкой Сережа мне угодил чрезвычайно. Она красуется рядом с твоей Jungfrau. — А гости, о которых упоминаю, приходят сегодня целый день по случаю Фетиньина дня рождения. Еще с утра я был угощен ликерным стаканчиком вина и bonbons 770. — Я совсем расклеился. Кашель, головная боль, жар. Даже боялся ночью, как бы не расхвораться здесь, вдали от тебя. Старался и стараюсь отлеживаться в теплой постели и принимаю хинин. Чувствую себя уже лучше, но иду скорее в постель. 8 ч<асов> 20 м<инут>. Завтра Дерпфельд объясняет театр Диониса.

День 37 20/7 Янв.

Оказалось, что Д<ерпфельд> не объясняет театр Диониса, а читает в 5 ч<асов> в Институте — и понапрасну пришлось мне сбегать в 2 часа в театр. Но сегодня я уже здоров; насморк и кашель проходят, и мне было не трудно в 5 часов опять сойти с своей горы в долину людей. Лекция вечерняя за столом в библиотеке была уютна и интересна: общий обзор развития архитектурных форм театра. В Форике <?> 771 храм Диониса прямо выходит фасадом в орхестру, алтарь орхестры был алтарем храма: как это гармонирует с моей теорией жертвы! 772 773

По поводу писем:

Папироски табачные нашел себе, конечно, дедушка. — Тележка (красноречиво говорящая и на фотографии все — отсутствием владельца) действительно прекрасна с своим поднятым вверх в трагическом величии дышлом без коня и возницы. Елка и hall очаровательны. (Хорошо также, что натерли пол.) Кажется, на столике шкатулочка Веры узорная?

Счет дням мужества у тебя прекратился… почему?! — Даму, приехавшую с Ад. Ст., непременно навести: это же обязанность перед Ад. Ст. — Угорелую «в первый раз в жизни» девочку очень жалел и бранил. Берегись открытых ночью окон и т. п.: легкие у нас одни. Кстати, говорят, что здесь очень распространилась инфлуэнца: такова, вероятно, и моя хворь — легкая инфлуэнца. — Ты, кажется, в святочных оргиях потеряла счет деньгам: этим объясняется желание опять преподносить что–то Фотини. Нам с ней увеличивать «приятность отношений» сверх существующей — это уж идти слишком далеко… Я все–таки спросил ее от тебя: τί θέλετε 774: Она отвечала: ξύλα 775. — Если родит что–нибудь, ну, тогда ее можно наградить: а теперь за что? Но я сам сомневаюсь в ее родоспособности 776. — «Новое Время» меня забавляет иногда. Вот только что Буренин обругал — mit unwillkürlichem Humor 777 яростно — «пухлого» (на пухлости он очень настаивал) прототипа или скорее первоисточника твоего Зефира Умолова — Дягилева 778. Интересно, что наши декаденты дебатируют о том, русский ли (по духу) Иванов 779 780, и толкуют о «русских религиозных идеалах» 781. Кстати о религиозных идеалах (кстати, «кстати» ты употребляешь вот как кстати: «есть шкатулочка с замком, чтобы хранить свои гостинцы… и есть гостинцы на дорогу, и всякие баловства, и есть хороший запас молодой энергии и радости жизни; кстати, не забудешь ли ты отнести книгу в библиотеку, 1 Янв<аря > кончается абонемент; тосклива мне эта разлука, но крепилась и достигла спокойного и верящего “до свидания”….!!)», — итак, кстати (вспоминается мне мое «à propos» 782, на которое мне было отвечено «relatively speaking» 783, а эхо повторило: «hon<n>y soit qui mal у pense» 784) — ну, теперь, что бы я ни сказал, все будет некстати, п<отому> ч<то> связь окончательно потеряна и вышел «secrétaire» 785 — на днях прочел 786 787, что Ренан 788 незадолго до смерти писал: «Nous ne savons rien, n’affirmons rien, ne nions rien, espérons» 789 … Если тебя не умилит это последнее слово человека, старавшегося всю долгую жизнь мыслить честно (не умилит, п<отому> ч<то> Ренан тебе ненавистен и подозрителен раз навсегда 790 791), то скажи это Марусе: утерев слезу, она добросовестно постарается заучить это наизусть. Впрочем, если ты ей, в кратких и сильных выражениях, разовьешь свой взгляд на Ренана, то она, продолжив в течение некоторого времени попытку заучивания, кончит тем, что бросит его… Поклонись доброму старому паровику с антрацитом, если его встретишь. Однако я разболтался. По крайней мере, ты видишь, что я весел и не умираю. Целую свою девочку как люблю. О. S. 792

День 38. 9 1/2 утра

Бегу на Акрополь (Шрадер). Целую, целую, девочку. В.

396. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 8–9 / 21–22 января 1902. Афины 793

День 38. 8 1/2ч. веч. 21/8 I

Вот и Ангел пришел, но писем не принес: такое счастье — именно получение писем — редко бывает во вторник, но бывает. —

Утром, Лиля—Радость, как уже писал, нужно было бежать на Акрополь. В Пропилеях встретился с Вильгельмом, который также шел к Шрадеру. Сегодня, в 2 1/2 ч., в Музее, должны были состояться, в первый раз, специальные упражнения у Вильгельма. Но известил он о них на прошлой своей лекции как–то странно (подозрительно было уже, что так долго молчал, и заговорил, вероятно, потому, что [вопрос возбудил] его спросил о том Kolbe, с которым я раньше говорил об ожидаемых упражнениях). Известил он, я говорю, как–то странно: «Ich war leichtsinnig genug eine besondere Stunde anzukündigen» 794. «Leichtsinn» 795 был в том, что он не подумал, что все дни, кроме пятницы, заняты другими лекциями и заседаниями. Все–таки он думает, что можно устроить упражнения во вторник. Мне казалось, что ему просто не хочется почему–то начинать их. Кто–то сказал, что придет; я также — что желал бы. Он поклонился. Я высказал свою scrupulos 796 Kolbe, но он уверил меня: «Er tut es sehr geme» 797. — Поэтому сегодня, при встрече, я сказал Вильгельму, что мы, кажется, злоупотребляем его добротой и занимаем его время. Он отвечал, что как раз теперь очень занят. И стал затем говорить что–то непрозрачное и несветлое, а именно: «die Jüngeren (значит Kolbe?) wollen etwas Unedi<e>rtes haben» 798, но обломки такие небольшие и так разбиты, что требуется «ein sehr geübtes Auge» 799, чтобы их собрать и соединить. Другими словами: неизданное ему хочется самому издать и он опасается, чтобы при упражнениях ему не пришлось поделиться материалами. Я сказал, что представлял себе упражнения так, что он даст нам надписи для списывания, с помощью книг или ex tempore 800, и потом будет проверять списки. Между тем мы пришли к Музею, где Шрадер уже говорил, и говорил сегодня очень мило и содержательно, очень интересно. С Вильгельмом я после лекции не встретился, а познакомился случайно с директором американской школы Richardson 801, очень симпатичным на вид. Он был тоже на лекции; сказал мне, что учился в Берлине, в <18>74 году еще; приезжает он на велосипеде. Вследствие разговора с Вильгельмом, я решил в Музей не идти и не отнимать с своей стороны его время или еще, чего доброго, материал для [его <?> издания] публикации 802. В Институте также не был, а оставался дома, потому что голова все еще немного побаливает и насморк и кашель не прошли окончательно. Это — поветрие в Афинах такое. Фотини [была и есть еще теперь] больна и кашляет; и сегодня захворала тем же Родофея. Фотини даже цифру афинских заболеваний приводит: 20.000 (где–то в газете будто почерпнутую), но, конечно, по обыкновению врет. Иду в постель. Девочку свою ласкаю в мыслях.

День 39.7 1/2 веч. 22/9 I Среда

Вернулся с заседания Института — очень интересно. Сначала Дерпф<ельд> говорил из области географии Гомера 803. Гомер меня очень интересует теперь. К нему применены в последнее время, именно археологами, новые методы исследования, дающие неожиданные перспективы и вносящие много точности и позитивности в темную область. Как раз утром сегодня я взял книгу Robert’a 804 об Илиаде, вышедшую в 1901 году, о которой упоминал и Дерпфельд. Потом Тирш давал интереснейший отчет о новейших раскопках (Баварцев) на Эгине, очень богатых 805. Ты осведомлена впрочем достаточно о хищении Фуртвенглера 806 с помощью дамы–амазонки и подкупного «вапори» 807 — от Леонарда, помнишь? А Тирш (не подозревая клевет Эгинетцев) как раз хвалил соостровитян нашего Леонардоса! После реферата Дерпфельда, не интересуясь очевидно Эгиной, консул и консулица поплыли мимо меня к выходной двери; мы раскланялись, но беседовать было нельзя — Тирш уже говорил — и консул только процедил: «Как ваше здоровье?» Тоже археолог этот собиратель додонских идольчиков и бычков… 808 Кстати, что наша археология? Благополучно ли довезены стклянки <так!>? Будет ли сделан шкапчик? И хранишь ли ты, кстати (!), данный мной талисман фаллический?

Был утром на почте, спросил еще на всякий случай — о римских деньгах, и меня на этот раз позвали наверх в дирекцию. Оказалось, что они отослали mandat 809 из Афин в Берн!! Дело было так. Сначала из Рима не посылали сюда за отсутствием № в нашем требовании. Прислали только в последних числах Декабря. Но mandat’y истек двухмесячный срок и потому Греки немедленно послали его для визы назад в Швейцарию, на центральную (бернскую) почту. Теперь, говорит директор, нужно ждать дней 1015, — а может быть и неопределенно дольше 810, пока визированный mandat вернется из своих путешествий… Вот тут и делай что хочешь с формалистами-Греками! А б<ыть> м<ожет>, его пришлют из Берна Марусе?

Дома пополудни наслаждался письмами. Во–первых, скажи Марусе, что три газеты (одна от 29 Дек<абря>), ее картолина абсурднейшая и письмо — все пришло сегодня вместе 811. Фотография твоя — Сережи — Веры уже, конечно, ниже всякой критики, но есть в ней интересный пункт: это одежда Сережи. Неужто правда фрак? йтонский 812, что ли? Влюбленный, сантиментально глядящий куда–то высоко сынок твой напоминает в своем фраке юношей очень старинного романтизма. В письме испугало меня сообщение о твоем столь раннем вставании; я боюсь, что это нехорошо, утомительно; не нужно тебе напряжения. И Марусе нужно быть подольше в постели. Жаль, что нет у нас Мольера 813. Скажи Марусе в мое оправдание, что у меня целая библиотека франц<узских> классиков в Берлине. Нужно написать Frau Löw<enheim> и тебе переслать для приложения своего письма, и между прочим позаботиться о пересылке берлин<ских> книг. Милая Радость, я очень счастлив твоими ласковыми речами. А за то, что я написал в отчаянии, что не стоит приезжать сюда, не сердись. Хотя ты так говоришь (раньше) о «чужой стране, в которую надобно ехать для свиданий, вместо того чтобы проводить весну в своем уголке и садике», — что видно, что поездка сама по себе тебя теперь не прельщает. Даты археол<огической> поездки: в Пелопоннес и т. д. от 10 до 26 Апр<еля> нов<ого> ст<иля>, на острова — от 2 до 13 Мая нов<ого> ст<иля>. —

Милая девочка, хорошо, что ты работаешь и, кажется, успешно. Пришлешь ли мне или нет? Хорошо, что поешь. Хорошо, что носишь аметисты. Хорошо, что любишь тепло. Хорошо, что пишешь мне так, что я с вами живу и все вижу в движении и жизни. (Этот стиль писем можно назвать кинематографическим.) Хорошо, что Маруську—Озорку 814 греешь. Хорошо, что Лиле к столику очаровательному и стульчику купила диван en osier. Хорошо, что любишь сад и дружествуешь с Верушкой дорогой. Нехорошо, что с твоей простой camarade 815 чересчур уже «разбегаешься» и «проносишься» невесть куда. К дедушке нужно ходить реже, его нужно залучить непременно в Java, а напрягаться и выбиваться из сил ни для каких целей не нужно 816! Нехорошо тоже чувствовать себя так — «в пути»: «остановиться нельзя, избегнуть его тяжестей и радостей нельзя, измерить его длину, его valeur тоже нельзя». Все это очень верно, и хорошо и глубоко сказано. Но не нужно так чувствовать. И можно так не чувствовать. Можно видеть, что «все течет» 817, но можно видеть и что все стоит и «нет движенья» 818. Человек здоровый командует временем, и оно послушно идет, бежит или стоит. Тут все дело в sensation 819: в твоей — нездоровая пассивность, угнетенность воли. И у Веры тоже. Обе должны быть хорошими, не чересчур трансцендентными девочками. Целую Жизнь. Даю письмо Ангелу. Завтра утром в Музей. В.

397. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 9/22 января 1902. Афины 820

39 д<ень> 22/9 I. Среда

Дорогая Лиля, сегодня пишу δελτάριον, а большое письмо (дневник) опущу лучше завтра, ибо надеюсь сегодня на письмо от тебя, а завтра должна быть почта. Мое большое письмо ты уже имела вчера 821. Посылаю письмецо Сереже. О себе сказать — что бы такое? Что насморк еще и кашель продолжаются, но уже чувствую себя здоровым; что сегодня заседание Института; что сейчас иду в библиотеку; что в голове и на сердце практически пусто, и потому все чрезвычайно скучно. Целую. В.

398. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 7–9 / 20–22 января 1902. Женева

36‑й д<ень> м<ужества>. продолжение. 9 3/4 веч<ера>. Cena.

Дотя, получил ли Татата 4‑й лист из письма, отосланный сегодня позднее его собратий 822? Я сделала в нем приписку относительно хозяев и отложила, чтобы высохло, и забыла. Дотинька, целую Матита ненаглядного, обожаемого, красавца, солнышко. Сегодня вот что: Утро почти пропало из–за письма Леонардо и приготовления письма Фотини. До завтрака еще попела: голос сегодня чист. Потом Маруся в город — я наверх и в «Виллу». Улаживается. Кончу завтра. Но что вышло, не знаю. О, если бы чтение Марусе могло что–нибудь выяснить, но боюсь, что или будет слишком дружеское одобрение, или угорелое осуждение, так как с первой минуты она решила быть против ввода новых героев. Дотик, после 4‑х, когда с вернувшейся Марусей мы попили чай, отправились к дедушке. Старик встретил нас странными стонами и жалобами и, как всегда, понемногу развеселился, так что стал полон жизни и интереса, так что я решила послать Марусю одну на урок Остроги, а сама осталась с ним еще часок. Когда я пришла домой, то уже урок кончался, и Острога сидел во фраке и белом галстуке, такой смешной и торжественный. Когда он прощался, то и передо мною извинился, а раньше без конца извинялся перед Марусей за свой костюм: он едет на обед и потом на бал! Очень он милый парень. А старик–то мой! Ведь я постоянно меняю костюмы к нему ходить, он каждый раз осмотрит своими приметливыми глазами и частенько замечание делает. Сегодня была в черном альпега <?> с золотистым галстуком: «Это что — греческий шелк?» — спрашивает про платье. Дотинька, ты свой английский сюртучек дай перевернуть, если брюки хорошо вышли. А старик меня донизу, до самой двери провожает, и так и висит на слове, чтобы я каждый день приходила. Бедняга! не могу… должна стараться. Никуда не стану ездить по возможности, а на часок прогуливаться к нему. Маруська сидит за письменным столом и что–то пишет. Целую, Дотя, иду спать. Лиля.

3 ч. дня 37‑го мужества. Cena. На минуту: день забот и страха. Но все Божией милостью хорошо. Утром у Кости 39,1. Рвота, потряс<ающий> озноб. Сердце у меня комком. Позвала Добровольскую 823. К 12-ти было 37. Касторка, липовый цвет, еще маленькие drogues 824, и всё должно обойтись. У детей экзамен как раз. Жалко. Мальчик в постели ягненочек и прелестен. Весь день для труда пропал. Теперь мчусь к дедушке на 1/2 часа и потом к зубн<ому> доктору на rendez–vous 825: побаливает верхний мерзавец. Целую деточку родную.

Твоя Лиля.

7 веч. Cena. Дудинька, сегодня бегала почти рысью к дедушке, чтобы отнести ему книжку из библиотеки Mme Roumestan. Мы абонировались, и берет ему Маруся, я раньше давала «Le crime de Sylvestre Bonnard» 826, ему очень понравился. Посидела я у него всего 15 мин<ут>, успела развеселить и побежала, чтобы поймать трам. В Женеве было у меня печальное свидание — с дантистом. Помучал. Но боль не оставляет большого впечатления, если ее принимать маленькими порциями. Он промбирует <так!> мне передние зубы, значит необходимо потерпеть! Маруся, добрая, приехала к нему с лекции за мною, а оттуда побежали к часовщику–домохозяину и окончательно решили взять Оле те дивные часы 827. Красивы, действительно, исключительно! И я сегодня ночью по какому–то наитию сочинила стишок, который велела выгравировать. Суди, Дотя, не уподобляюсь ли я императору Клавдию? 828 Или кому это, глупость которого в St Germain вылита <?> на меди.

Batte molte ore

Per felice cuore

Olga da Lydia 829.

Вот беда, если где ошибка или тебе не понравится!

Дотик, а каково <?> письмо Сережи. Каково тебе жить, когда вся Англия следит за каждым шагом твоим! И отчета требуют от меня в твоих шагах. Мне–то каково! Вот тёрны славы! 830

12 дня 37‑го мужества. Письм<енный> стол в светелке. После звонка к завтраку и перед поездом Маруси, долженствующим увезти это письмо. Еще день, потерянный для «Славы» моей: роман не тронут. Проспала: вчера нервы расходились и голова болит. С утра читала письма: Пэт<она> 831, Бантинг и твое, Славенька. Золото, ты тоскуешь! Телеграфируй если находишь малейшим образом разумным проэкт моего приезда теперь. Тогда выезжаю моментально. Горит сердце этою мыслью. Дотя, а Сережа правда очень стал тупой в общем развитии научном. Англия тупит несомненно. Не знаю, беда ли это. Его general kno<w>ledge 832 устрашительно мало. Относительно «Аполлона влюбл<енного>» 833 я ничего не «чувствовала» против женственности муз, лишь против «Султанства» Аполлона с его законными 9‑ю женами. Как стоит этот пункт? Дотя, а что сборник? Или мне не верить никогда слову твоему? О, Дотя, я люблю тебя и всегда с тобою. Посылаю письмо с экстренной почтой к 14‑ому, тобой упомянутому. Завтра будет еще. Твоя Лиля.

399. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9–10 / 22–23 января 1902. Женева 834

9 ч<асов> веч<ера>. 38‑й д<ень> м<ужества>. Среда. 9 Янв<аря>.

Утром ошиблась днем, записала второпях 37‑й. Дотя, та–тата, бывают дни суеты, когда вся душа горит жаждою любимого труда, но жизнь отталкивает от него и не дает ни часочка счастия с ним. Таковы эти 2 дня. И я совсем нервна, так что каждый нерв болит, хочется плакать, тело вздрагивает. Отвратительно. За обедом едва сидела. И знаешь ли, что совсем отвело эту болезнь: пение. Попробовала экзерсисы. Голос чист, легок. Дотя, грудные ноты вернулись полные, мягкие, и наверху беру до. Оля говорит, что сверху страшно красивы переходы в нижний режистр с верхнего. Пела «Deh vieni amor mio» из «Barbiere» Mozart’a 835. Ария тончайшая, разученная à fond 836 у Mme Viardot. Когда кончила петь, то снова ожила, и теперь пишу словечко.

Прежде всего, Дотя, твое утреннее письмо 837: ты пишешь, что не видишь меня из–за детей. Это правда, Дотя, ты догадался, это оттого, что меня нет. Разве я живу в семье. В семье я добрая мать, по силам воспитательница, по умению руководительница домашних. Затем я озабочена интересами и радостями всех семейных и даже случайных и, слава Богу, редких гостей, даже и старика моего. Что остается, несу с жаром в свою работу, где наиболее еще принадлежу себе. Но жить, радоваться в себе, в себе волноваться, гореть, это ждет тебя, это могу лишь с тобою. Если бы было это, то была бы и тоска. Но день так полон «чужою» жизнью во мне, что я не успеваю остановиться, одуматься для тоски, и ночь захватывает меня честно уставшую, и я сплю без просыпа. Это путь куда–то. Путь par excellence et en solitude parfaite 838. Ведь Маруся не нарушает этого одиночества. Это преданное существо своего ничего не вносит и ничего моего не усиляет словом нравственно императив<ным>, и родить со мною ничего не может, ни малейшего зверюшку даже. Только иногда посердит своим резким «обожением» que je comba<t>s violemment 839 или бестактной похвалой. И всегда обвевает своею любовью, так что когда ее долго нет, я начинаю как–то беспокоиться, скучать и пугаться за себя.

Теперь день: С утра Оля больна. Вечерком <?> маленькая диссентерия <так!>. Сегодня в постели, бедняжка, и ничего не ела. Видела страшные сны, плакала. Я посиживала с ней, развлекала и успокаивала. У Кристины сестрица 3‑х лет с воспалением легких в муках умирает. Милые родные удружили извещением. Утром я сама проспала, и потом всё время разошлось. После завтрака до 3 1/2 собирала материалы для сцены в Склепе, не удавшейся еще, помнишь 840. А то нечего читать Марусе. Но за сцену не принялась. Хочу, чтобы была очень хороша. В 3 1/2 оделась и пошла к отцу, по дороге думая Лилю захватить из школы к старику. И вот сцена: идет из школы группа девочек. Впереди Hildà, девочка, всегда приходящая за Лилей, и плачет горько. Позади Лидия с радост<ным> лицем, и ее обнимают две другие девочки, которые раньше приходили за ней и перестали вследствие ее грубостей. «Pourquoi est се que tu pleures?» — «Parce que Lydia me dit des méchantes choses!» 841 — Спрашиваю других, что такое. «Elle veut que nous venons la chercher et pas Hildà!» 842 Hildà хорошая, милая девочка, и бедная, но недавно сказала нам про Лидию, которую в школе наказали, что она «a fait la sotte» 843. Быть может, в этом кроется причина мести Лидии. В этом ребенке всё скрыто, и ее глаза часто такие задумчивые, отражают тайную жизнь души. Меня ужасно взорвала эта сцена. Взяла ребенка и повела ее в школу и спросила о ее поведении учительницу. Ею недовольна, она «paressence et chicanneuse» 844. Она жестока и скрытна, ленива, наговорщица, брутальна. Словом, все прелести в этой артистически прекрасной девочке с сияющими жизнерадостно глазами… Это меня расстроило. После дедушки обедали. Да, дедушка часто упоминает о твоем письме и всё жалуется, что никак не может писать, всё путает! Вечером Маруся на лекции, а я здесь. Костя был в школе, просился.

39‑й д<ень> м<ужества>. Четверг. Cena. 10 ч<асов>. Рано встала, хотя с поздним возвращением Маруси вчера легла поздно, но смертельно боялась потерять еще одно утро. Перед брэкфастом пела экзерсисы. После брэкф<аста> — «Deh vieni, non tardar, о gioia bella..» 845, a не «Amor mio», как писала по ошибке вчера. Костя влюбился в вещь, сам показал в себе музыкальность. А до брэкфаста оба: Костя и Лиля (вчера Лиля была весь вечер в углу наказана мною) стояли возле меня и пели во всё горло note tenute 846 — очень верно и громко. Очень было мило. Дотя, сегодня четверг, младшие дома. Костя берет урок русский с Марусей в hall. Вера бедняга на экзамене французском. Она очень обиделась вчера на Марусю за то, что та неблагородно поступила (это мое мнение) — Вера просила ее передать тебе, что горяче желает писать тебе, но не может собраться из–за экзаменов, а Маруся написала тебе: «Вера не пишет, потому что у нее экзамены, хотя она к ним не зубрит» — и вчера передала это за столом Вере, отчего та принялась плакать. Есть в Марусе жилка подразнить, но столько любви к детям, что они ее прямо как мать любят.

Ну, бросилась к Роману, Дотя. Благослови меня! Твоя Лиля.

8 веч. Hall.

Дотя, что тебе сказать. День прошел как бешеный: в склепе и — в помойной яме. Что делать, это правда. Между двумя пела петухом, несмотря на вред для голоса, и сквозь зубы изрыгала: «Кверх тормашками, тормашками кверху!» Видишь ли, до чего в склепе. Во время чая петух и кверх тормашками, а после чаю помойная яма. Да, за чаем на меня нашло блаженство, тебе знакомое, блаженство de 1’accomplisement. C’est accompli, упрямый склеп, et je crois que c’est beau et que c’est vrai et profond 847. Словом, петух судорогою царапал горло, и когда Вера подставила сахарного Олиного с ярмарки петуха (помнишь подарок ее мне), то всё вырвалось отцовским приветствием «Кукуреку» и сыновним ответом «Кикирики». А после того Маруся была таким ангелом, что пошла к дедушке, а я в сад по ее настоянию, и надо было промять мышцы, и я думала: гимнастику поделать или холодную ванну взять, и увидела помойную яму, где кочерыжки и яичные скорлупы и бумага были слишком на виду. Взяла грабли и метлу и всё в течение 1/2 часу сгребала дальше, да так поработала, что всю пробрало. Пришла домой, переоделась и стала петь экзерсисы. Потом был Острога, опоздавший. Потом обед. Вера вся в экзаменах. Острога хочет в Понедельник остаться вечер помузицировать. Сейчас пойду голову мыть, потом чай, потом буду читать Марусе склеп 848. Дотя, как ты, Татата. После болезни Костя точно преобразился. Стал такой сладкий мальчик. И лице стало иное. Такая уж святая полоса нашла, и в доме тишина и благообразие, и он светел и ластится, и целуется всё время. Вера зубрит, сегодня серьезный день. Завтра нем<ецкий> экзамен.

10 ч. веч. Ложусь спать. Марусенька прилегла после ванны на мою постель и вдруг застонала: припадок сердца. Ужасно тяжко видеть ее малейшим образом страдающую. Не знаю, почему, но вот ее страдания мне невыносимы. Слава Богу, скоро отошло. Она старалась скоро и рано взять ванну, чтобы слушать чтение. Но еще я не отделала главу и боюсь читать. Не знаю, как тебе посылать. Еще всё в лохмотьях и каракулях! Дотя, спокойной ночи. Твоя всецело Лиля.

P. S. Костин башмак, по его уверению, носком указывал на Gendarmerei 849. Боюсь, что с ним случится то, что поет Лиля: «Naughty Hugh!» 850

вроде этого:

Policemen shut him up for all the night His father said: it serves him right! 851 Целую Дотика.

Завтра высылаю пакетик зак<азным> письмом с подарочками Фотини и Ангелу: скажи ей. А то я не успела переписать письмо из–за склепа, помойной ямы и петуха кверх тормашками.

Лидия.

Приложен отдельный лист:

Вот смешное письмецо, присланное нашею «большою» дочерью с подругой, чтобы я не тревожилась запозданием ее.

у меня урок французской до четырех.

Вера

400. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 11/24 января 1902. Женева 852

День 41. 24/11 I. Пятница вечером

Дорогая Лиля, написал тебе в дневничке так мало за эти два пустые дня, что пошлю большое письмо только в воскресенье (б<ыть> м<ожет> придется ответить и на твое письмо, еще не полученное), а теперь удовольствуйся карточкой. Сегодня сижу дома, читаю греков. Чувствую себя все не совсем ладно и потому отдыхаю от ежедневной беготни: какая–то легкая, но длительная инфлуэнца, что ли. Настроение же мое, как и я замечаю, всецело обусловливается ожиданием письма, разочарованием в этой надежде или радостью ее исполнения. Вечер пятницы обыкновенно приносит разочарование, но сегодня оно обострено тем, что пришла газета, одна глупая газета!.. Хотя и письмо — только минутное успокоение, раз уже душа в полосе болезненной подавленности и агонии. Просто нужно ждать конца этой полосы. Взойдет Илиос 853, пройдет простуда, и побежишь с яростным жаром куда–нибудь на Пникс 854, где Дерпфельд восклицает: «Вот те ступени, где теперь ходит петух» и т. д….. Целую своего поющего петушка. В.

401. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 10–12 / 23–25 января 1902. Афины 855

День 40 23/10 I

Лиля—Радость, утром — лекция Вильгельма, потом — недомогание дома. Кашель, ломота в голове, повышенная температура.

Тоска и страх чувствовать себя больным и хилым вдалеке, вдалеке от тебя. Сегодня 40 дней моей тоски.

День 41. 24/11 I

Я хотел сегодня зайти к Христоманосу, но мне сегодня лучше — все симптомы в пониженной степени — и я не думаю, чтобы во мне сидела какая–нибудь другая хворь, кроме инфлуэнцы и бронхита. Лечусь сидением (отчасти и лежанием) дома; выходил только в пикету утром, пока убиралась Фотини. День посвящен греческому языку. Видишь ли как пишу все, все, что со мной, и все, что чувствую. И ты делай так же. И я знаю, что так лучше, что так мы оба всегда можем все измерить друг о друге более правильно, ничего не предполагая недосказанным и потому не присочиняя своего к действительному.

Вот Фотини принесла снегиря (живого) с кофеем. Сейчас же портрет твой переселяется с полочки бюро на стол. Говорит Фотинй: «Не знает ϰυρία 856, что мы больны; может, ей во сне снится…» Клефтра, клефтра — только не Лулука 857.

Приближается час прихода Ангела, и я облизываюсь… но знаю, что писем не будет!

— Как в насмешку, получаю одну газету!

День 42 Суббота, 25/12 I.

Радость Лиля! Хотел было я переписать по–другому предыдущие дни, но решил этого не делать, зная, что ты умница и знаешь меру вещей, а потому не будешь беспокоиться и преувеличивать. Сегодня 6 недель исполнилось meines Schmachtens 858. Потому что обелять вещи не нужно, и сказать, что без тебя я веду полное, цельное, удовлетворенное существование, — нельзя. Но из этого ровно ничего дальше не следует, — кроме разве констатирования твоей абсолютной для моего дыхания необходимости. Как раз запрос твоего письма является кстати после этих рассуждений. Ответить я могу, конечно, только «нет», — и притом со всей энергией человека, который столько настрадался от разлучения, что невольно сердится при одном допущении, что он пожелает добровольно испытать это страдание сызнова. Благодарю, я не хочу опять провожать тебя домой «через 6–8 недель» (!). Предпочитаю глядеть на Саронический залив 859 и ждать.

В 40^й день «мужества» я до того дошел, что стал писать тебе призывающее письмо, ссылаясь (софистически!) на то, что мне ты будто бы более необходима теперь, чем семье, и пр<очее> (но уже, конечно, без мысли отпускать тебя опять). Даже строил комбинации, чтобы ты завезла Олю с собой в Неаполь (ибо с неподатливыми женихами невестам приходится быть как Магомету с горой 860) и показала бы влюбленных друг другу при себе. Но все это, очевидно, неправильно. Семье ты очень нужна — и вовсе не Сереже, и не непременно в пасхальное время (после такого рождества, праздничных специально восторгов хоть отбавляй, и боюсь, что вся затея с приездом на Пасху излишняя и потому вредная, — мне–то это почти безразлично, п<отому> ч<то> у меня как раз giri 861), но нужна ты больше всего Вере и также Лидии и именно вне праздничной суматохи, как это хорошо чувствует глубокая девочка. Мальчики же у нас приверженцы философии гедонизма, им подавай наслаждений.

Итак, я нахожу, что совместное справление Пасхи абсолютно ненужно, но что оно дастся, кажется, само собой, поскольку твое пребывание в семье за все это время очень желательно. Вызывать же тебя без настоящей и безусловной необходимости мне не следует, и нет у меня на это права. Если же необходимость действительная будет представляться, я напишу откровенно и без упреков совести. Ты же смотришь на дело ложно, если центр тяжести полагаешь в Пасхе. Если и будешь справлять ее дома со всеми детьми, сделай всякую радость очень тихой, умеренной, повседневной. Повторение таких святок, как пережитые, может быть только вредно. Сережа, напр<имер>, из всего делает сейчас навычки роскоши. Я с большой заботой смотрю на эти столь частые переезды его из Англии домой и обратно. Подарки и, главное, большой размах семейного веселья ему очень опасны. Говорю все это, заметь, теперь только, когда считаюсь с fait accompli 862 данного ему обещания и испрошенного у Пэтона разрешения. Менять что–нибудь было бы злою и вредною жестокостью. Итак, es bleibe Alles beim Alten 863, но, если мне будешь ты нужна так, что совесть разрешит мне вызвать тебя, я вызову, даже, быть может, телеграфирую для скорости, так что ты в этом случае не бойся и не воображай опасности, мне грозящей, — вперед говорю. Впрочем, может быть, мне просто приятно оставить себе ресурс, чтобы чувствовать себя веселее, а в действительности тревожить вас я не стану. Простая психология: знать, что ты можешь приехать всегда. И я думаю, что имение внешней привязи, вроде домаш<ней> Пасхи, признавать не нужно. Чем дольше ты с детьми, тем лучше: вот и все.

Что касается сборника, лучше всего издать его в мертвый сезон. Чем меньше обратят на него сначала внимания, тем мне полезнее. Obscurité 864 — необходимое условие чтобы учиться. Закончить же его хочу лирическим циклом из 4–5 пьес, из которых кончаю вторую 865.

Дорогая девочка, впечатления дня таковы, как вчера в δελτάριον пророчил. И Илиос встал, и физически чувствовал себя почти здоровым, и на Пникс бежал с жаром, и если вместо петуха Дерпф<ельд> показывал на этот раз пасущихся коз — это мало изменяет дело. С Пникса мы бегали смотреть так наз<ываемый> Тезейон 866, оттуда на раскопки, произведенные Д<ерпфельдом> на купленных на деньги Miss Harrison и Hiller von Gaertringen’a 867 клочках земли (когда ожидания Д<ерпфельд>а оправдались, Греч<еское> Археол<огическое> общ<ество> купило эти участки, и он мог вернуть частные деньги). После лекции по обыкновению очень устал, старался подкрепиться пивом и, когда доплелся домой, опять чувствовал себя в инфлуэнце. Зато меня ждали два письма (одно содержало забытую частичку твоего другого и приписку Маруси) 868. Ко впечатлениям письма. Радуюсь я, что ты энергично работаешь! Жаль, что хриплость портит голос хронически. Я надеюсь, ты не страдаешь бронхитом?? По вопросу о пении на вечерах, очень тому сочувствую под условием строгого к себе отношения и сдержанности в случае сознания невозможности корректного исполнения. Что наши дети в конце концов дрянь, меня не удивляет. Недаром Маруся радуется на них (вернее на результат своих тщаний и попечений о них), как на «розовеньких поросяток». Эта свиноманка — большой статистик и высчитывает, на сколько «тысяч и даже десятков тысяч» придется «таких как» — мы с тобой. Отчего это она умеет иногда сказать что–нибудь так глупо 869? Про Гёте она тебе не поверила. C’est le mot 870, п<отому> ч<то> она непременно должна поверить. О том, чтобы проверить, она думает столько же, сколько я о том, чтобы уподобиться Наполеону. Но если будет курс Bouvier или Asnier 871 о Гёте, она, памятуя о разговоре, запишется. Ein unselbstständiger Kopf 872. Теперь она делает мне дружеские упреки — не за то, что я не написал и не помянул о ней в [прошлом] письме, на которое вы отвечаете, но за то, что не написал и не помянул в день Крещения. Черт знает что такое! Пишет, как о данном, что я был у обедни. А я, кажется, и не был как раз. Когда я помру, этот обрядовый друг устроит превкусные поминки. Сокрушается: «ах, отчего я не табак!» 873 Тогда бы, дескать, я лучше ее помнил. В утешение скажи ей от меня: «Вы лучше, чем табак, вы — Mapyccia, и не вспомнить вас нельзя». Грамотки ей сегодня не будет 874, уже и Ангел вернул<ся>, и поручаю ему письмо, п<отому> ч<то> завтра, с Messageris, почта уходит в 9 ч<асов>, а я верно останусь дома. Черепаха — хороший знак, Лиля, для поэта, но мы с тобой слишком культивируем ее, не только как лирики, но и как медлители. Однако по мне ползет паучок — grand espoir! 875 —

Мой breakfast и five o’clock tea состоят из хорошего чая цейлонского с эллинской кулурой 876, европейским молоком и корцирским маслом; а домашний завтрак — из яичницы с бэконом и кофе турецким. Я всегда очень, очень сыт. Повестки о корзине Дотика все нет. Съели корзинные баловства! Ничего не выдают. Записочка, конфискованная у Кости, меня тоже очень подкупает: бедный мальчик. Поцелуй его от меня. Письмо от Пэтона ты не приложила. Восковую ногу интерпретирую: «Удирай, пока ноги целы». Стыдно не найти — не говорю уже стих<отворение>, — и алфавитный указатель!

Из Пиндемонти (фальшивое заглавие) 877

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги,

Мне в сладкой участи оспаривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать.

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова!

Иные, лучшие мне дороги права,

Иная, лучшая потребна мне свобода…

Зависеть от властей, зависеть от народа —

Не все ли нам равно? Бог с ними! Никому

Отчета не давать; себе лишь [одному] самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи.

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Безмолвно утопать в восторгах умиленья —

Вот счастье, вот права!…

1835 г.

Дурак—Скабичевский 878 считает это стихотворение «элегией»: очевидно, оно навевает на него элегические думы русской гражданской скорби.

Целую горячо детку мою, розовласую, лилейнораменйую 879 Лилю, как тоскую по ней. Но эта тоска да будет к жизни и ко благу. O<ra>S<empre>.

Как гадко и глупо ты не велела Сереже писать мне. Я его упрекаю 880.

402. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 11/24 января 1902. Женева 881

Дотя, на почте после храброго визита к 9 1/2 угра к дентисту. Пустяки, эти маленькие боли, даже острые, они удивительно зависят от воли к их восприятию. В тот вечер я была больна от той же боли, которую сегодня едва ощущала сквозь стоицизм философии. Надо же было перед визитом рассказать о замученной султаном невольнице и стыдно стало низости соврем<енного> человека, да и глава в склепе помогла, там Б<орски>й очень хорош как стоик. И пом<ойная> яма тоже хороша! физику укрепила! Посылаю тебе пакетик: брошку кристалла горн<ого> (объясни) и черного брил<лианта> горного булавку в галстух — хозяевам. И радужного кристалла сова <?> (электричеством) Леонардо. Тебе шеколад и поцелуи и любовь без дна.

Лидия.

403. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 10–13 / 23–26 января 1902. Женева

40-и д<ень> м<ужества>. Пятница вечера 11 ч.

Сейчас ложусь кверх тормашками спать, завтра к 9-ти у зубного вертелы <так!>! Печальная перспектива. Но еще печальнее проведенный вечер после усердного рабочего дня: чтение «Чертозы» Марусе и вид ее нахмуренного разочарованием, негодованием и алканием по Erhabenheit’y 882 лица. Ну, словом, что ожидала, то было 883. Спать иду, Дотя, и тебя целую в любви.

41‑й д<ень> м<ужества>. Суб<бота> 2 ч<аса> дня. Cena.

Дотя, сегодня le grand jour de poste 884. 1) от тебя 885, 2) от Сережи, 3) от Алекс<андры> Вас<ильевны>. Получила в минуту, когда садилась в конку, спеша к 9-тичасовому свиданию с душкой дентистом. И со мною вскочила Оля — на базар. Мы сидели, как влюбленные, — так счастлива она была попасть со мною. Я читала ей часть твоего письма, и там, где о тебе, постаралась объяснить ей твою работу, т. е., вернее, сущность Диониса. «Бог восторга, Бог выхода из себя, состояния, когда человек становится легким, весь отдается, себя не чувствует, и не чувствует страха и боли, и может плакать и молиться, Бог смерти и Бог воскресения». Словом, истинный Бог, теперь нами в Откровенном нам через Иисуса Христа Единого Бог почитаемый как одно из его состояний (творческое), Греками же отделенное в отдельную божественную олицетворенную силу. Потом говорила о женщинах, убегавших из дому на тайный «зов». Оля сказала: «Это все то же, что теперь видно в Италии в религ<иозных> процессиях, когда люди как безумные бросаются под иконы <?> и бросают вещи и цветы..» Таким образом она добежала со мною до доктора почти и повернула на базар назад. Я же в ожидании приема дочитала Дотино письмо. Зачем Дотя меня обвинил в употреблении «кстати» некстати? Ведь я тебя оставила avec la joie de vivre 886? вот и выр-‵ валось кстати при упоминании Сережиной joie de vivre 1 Янв<аря> и срока абонемента, да еще кстати и мой родник joie de vivre, превозмогающий разлуку и говорящий утешное «до свидания». Дотя, да в том письмеце точно ты повеселел немного? Но не верится мне, всё страшно за тебя. А с другой стороны думается: «Если тебе удастся перенесть до весны эту разлуку без вреда для здоровья и без чрезмерной муки, то она тебе бесконечно полезна как освобождение от меня! Да, Дотя, это верно. Я знаю, что ты должен освободиться от меня. Je m’impose malgré moi! 887 и боюсь, что часто не верно объективно, субъективно же для тебя, конечно, вредно влияние мое исключительное, которое ты должен избегнуть <?> Словом, боюсь, что не то выходит, что я хочу выразить тебе теперь, но, быть может, Дотя, ты поймешь. Мы же и не раз об этом уже говорили с тобою. Но, с другой стороны, я с ужасом вспоминаю те несколько безумных дней, проведенных мною в Gryon 888 без детей и без тебя, когда я вопила бессмысленно целыми ночами, сама не понимаю, что это было, быть может, начало беременности, но вдруг у тебя что–либо хотя бы в 10‑й доле этого? И мне холодно думать об этом. Словом, видишь, я всё обдумываю, но решать можешь лишь ты. Впрочем, ты уже решил до этого письма, не то поздно. Сергей уехал уже 2 недели тому назад завтра, его терм 889 до Пасхи всего 11 неполных недель, значит, остается 9 недель до Воскресения Пасхального, затем 4 недели вакаций, и я свободна ехать к тебе на Май, Июнь и 1/2 Июля (если на острова меня возьмут), если нет, то с 1/2 Мая. Или, значит, 12 1/2 недель до свидания со дня получения тобою этого письма, или 14 1/2! Дотя, дентист мне совсем не делал больно. Пломбировал большое отверстие, и не было чувствительно. Как всё на свете относительно, видно из того, что эта пломбировка (когда машина по кости) была почти наслаждением после тех очень мучительных! Вчера Вера и я, мы одно время остались вдвоем дома — Маруся на лекции, Костя, Лиля в школе (Вера во время экзаменов не ходит les après midis 890), девушки ушли в Ариана 891, Miss Bl<ackwell> — conge 892). Итак, я писала «Чертозу», Вера читала, забравшись высоко на Марусиной елке и на окне я любовалась на нее. Дотя, а Лиля дрянь! Цинична, подла и тихоня. Эстетическое впечатление, которое она производит, увлекло меня. Но увы, она еще мало привлекательна нравственно и, главное, кожа–то у нее претолстая. А насчет подарков Фотини: не давай их, если находишь ненужным, сохрани до поры до времени. Да, скомпрометировал ты себя перед потомством, которое будет разбирать нашу переписку! Какая–то Умоловщина 893 у тебя там!

42 д<ень> м<ужества>. 7 1/2 утра. Cena. Воскр.

Здравствуй, маленький Дотик! А я уж и ванну полухолодную взяла, и оделась, и на кушетку забралась, поев шеколаду. И 5° <при> температуре моей утренней комнаты, лежа вся горячая, даже спотев <так!> немного от реакции холодной воды. Вот это здорово! Дотя, сходи в ванну непременно: это мой завет, если только башка <?> простуда совсем прошла! И еще завет: жду сюрпризом Дотину рожицу. Дотя, будь пай, сделай обе вещи эти, если тебе еще сладко слушать меня, как когда ты был слабенький и баной матит. А из ванной комнаты на еще ночном небе я видела высокий просторный лоб Эдипа, темневший под налетом себристых <так!> как седины туч. Как прекрасно и верно, Дотинька. А вот теперь, придя <?> к себе, из нашего оконца вижу в предрассветной белизне сад, запорошенный густо инеем, и горы со свежевыпавшими снегами… Пересела к нашему письм<енному> столу, чтобы следить, как сквозь и между еловых кружевных вершин нашего сада золотится еще бледно восток и уже всё яснее и ярче, и чует сердце солнышко. Дотя, не глядишь ли и ты на него, выходящее из–за сине–лилового утреннего Гимета оглянуть ждущее, притихшее в безразличности лице <?>. Или не так у тебя?.. Вот вдруг стук в дверь: и на неизбежный «при» 894 вбегает Вера в красном капоте и красных туфельках на босую ногу. Оказывается, Оля еще обливается в ванне, распределенной по 1/4 часам, и Вера должна ждать. Она накинула мою рыжую пелерину и села, скорчившись, на мех у моего стула. Вот я надушила ее моим Heliotroppe blanc 895 из насосика в бутылке. Она удивляется, что я пишу тебе такие мелочи и говорит: «Разве это интересно и разве Вяч<еслав> тебе так пишет!» 896

Вот с лестницы вожделеющий голос Кости: «Мама, ты встала, можно прийти?» — и на разрешение он является, весь сияющий от чести и от ванны. Всё одним взором в комнате мгновенно охватывает и мучительно побеждает судороги рук, ко всему одновременно стремящихся, и всё восклицает: «Как у тебя красиво! А это что… А, да, духи… а это… ах, кошечки, кот<орые> Оля подарила Вячеславу… а это…» и так далее. Угнала <?> мирно вниз поторопить Веру одеваться и Кристину стряпать. Хочу есть… Иду в вилу <так!>. Светло.. день, но над Salève всё солнце медлит появиться… Бегу с письмом в руках через нашу площадку к окну и вижу: вот калятся высшие вершины Jura розовым огнем. Бегу в Виллу. 8 1/2 ч<асов>. Вот солнце встало: над ним светлый ясный лоб небес и дыбятся над ним медно–рыжие вихры облаков. Это — Куня—Мунь.

11 ч<асов>. Дотя, посадила героев в коляски уже на вилле, пошла вниз попеть. Убрали там только что елку. Костя уже успел из упавшей хвои сделать очень правильный и красивый вензель на полу со своими инициалами и < 1 нрзб> из разноцв<етных> тряпок. Но вот и печальная сцена: из опустелой, еще не убранной hall Оля увезла тележку вверх по лестнице — на чердак. Пока она стояла за елкой, у окна, хотя и с траг<ическим> <?> дышлом, хотя и полная неподходящих ей предметов, т. е. книг со столов — всё же она была там, и о ней даже воск охотно пророчил. Но теперь она увезена, и ее не видно, и в столовой, сидя за какой–то штрафной переписки <так!> Костя без слов и таинственно плачет, закрыв всё лице платком. Ушла вся грустная наверх и вижу в окно: на площадке сада лежит прекрасная елка. Время плывет мимо и всё проходит.

6 ч<асов> в<ечера>. Cena. О ужас, о отчаяние. Все коляски развалились, все коляски развалились. Посадила всех неверно, потому что Коловр<атов> оказался с Еленой и не с Опалиным, а между тем у Оп<али>на верховая лошадь, и придется разве что ли ногу сломать. A Mme Zibelin только что была и пила чай и ее два сына, помнишь, хороший мальчик Напу 14 лет и глупенький бедняжка и очень музыкальный Fred. Отняла много времени и сил у горла, которое отчаянно устает от разговоров. Опять j’ai le gosier d’artiste! 897 Пригласила ее на завтра к обеду, чтобы помогать нам с Острогой музицировать. Острога ведь обещал провести у нас завтра вечер для музыки. А с Верой имела длинную беседу вчера об отце ее. Она завела по поводу «холодных людей». «Холодный ли папа?» — и я сказала: «Не знаю. Он со мною не был откровенен, и я его не знаю». Потом, так как она была очень задумчива и, очевидно, много хотела знать, я ей сказала, как и Сереже раньше, по поводу его вопросов, что отец, вероятно, счастлив, ибо женат. «На ком?» — «На мол<одой> девушке? 898» — «Хорошая ли?» — «Не знаю. Вероятно!» — «Что папа делал?» — «Учил истории». — «Богата ли его жена?» — «Не знаю!» После этого она успокоилась, и вечер я провела с ней, разбирая ее письма в шкатулку <так!>, и она была вне себя от счастия и всё время целовала мои руки и губы, говоря, что я пахну, как дама.

10 час<ов> утра 43‑его д<ня> м<ужества>. Cena. Маруся тебе пишет у письм<енного> стола. Только что недавно читала твое длинное письмо, отосланное с благословенною экстренною почтою 899. Дотя пишет, чтобы я не чувствовала себя «в пути». Это невозможно, но это не то, что Дотя думает: c’est une sensation très douce et pleine d’un présentiment mystique 900. И сладко, сладко чуять «за путем», и тихо принимать невзгоды и радости его. Вот, наприм<ер>, сегодня было после чтения письма неожиданное и потому очень «ex<c>iting» 901 развлечение в «дороге». После breakfast’а почувствовала, что ноги озябли (а этого никогда не бывает) и, добыв Лилину скакалку, принялась (сняв верхнюю юбку) скакать в hall, конечно, Оля сейчас присоединилась, и скоро мы обе согрелись и я побежала наверх работать. А вчера весь день (воскресенье) Лиля была наказана, должна была списывать с книги. Бог с нею: это зверек, имеющий человеческого лишь одно — какой–то аромат артистичности. Но каналья! Но циник в глубине души. Два ее положительных порока — медлительность ленивая и crànerie 902, последнее, впрочем, всегда побеждается грубым страхом перед палкой такой или иной. И при этом абсолютное наивнейшее «неведение» добра и зла. Поэтому ложь, хитрость чисто животная. Странное, нечеловеческое, красивое и безобразное существо, которое во всё время des repas 903 выглядывает из своего молчаливого угла следящими и удивленными глазами на меня до сте<с>нения меня. На днях из постели вечером она мне говорила своим противным кукольным, наивным голоском, противно, как всегда, затверженно на<з>ывая меня «Мамочка, ты завтра меня накажи так: урок задай». Ну что тут скажешь! Обругала ее и ушла прочь со страшным чувством недоумения. Посылаю письмо учительницы просто для курьезу 904: вот какая у нас большая школьница. Таинственно <1 нрзб>. Но опять сердце мое отшатнулось. Странно, подло даже, что я сама такая гадкая, ты ведь знаешь, а любить хочу лишь нравственно–прекрасных. И, кажется, в состоянии возненавидеть собственного ребенка, если он окажется нравственно уродливым.

Дотя, твое письмо полно науки и археологии. A la bonheur! 905 Это спасет тебя от тоски и как много может дать тебе, как осветить, переменить всего. Дотя, а хорошо ли, что ты не пошел к Вильгелму <!> на экстр<енную> лекцию. Вдруг он обидится? А кашель и насморк меня тревожат. А как же ты не оценил влюбленную пару и свирепо подглядывающую со стороны Веру? Выходит же чушь: ведь я во весь рот смеялась, когда снималась.

Дотинька, я не устаю никогда через силу, а встаю рано исключительно когда ложусь в 10 час. Всё ладно и здорово здесь, и стол необыкновенно здоровый и вкусный.

Твоя девочка, мое солнышко

Лидия.

404. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 14/27 января 1902. Женева 906

Villa Java. Chatelaine. 27 Янв. 1902

Любезный Дудкин,

Очень мне огорчительно было слышать, что вы в «прозаическом» настроении и что о Вашем сборнике ни слуха ни духа! Фамилия Ваша, прямо происходящая от дионисического инструмента, должна бы поднять в Вас поэтическую энергию. Идут слухи из Петерб<урга>, что типография «Нового Времени» разбивает Ваш набор после 19 месяцев ожидания. Будьте разумны, Дудкин, и не ставьте на пробу терпение друзей и типографщиков.

Л. Иванова.

405. Иванов — Зиновьевой—Аннибал.13–15 / 26–28 января 1902. Афины

День 43. Воскр. 26/13 I.

после ужина

Сижу сегодня, Радость Лиля, тихо–тихо дома с книжками: вот мой день. — Вчера забыл приписать тебе о твоем письме к Леонарду, что ты молодец, способная девочка и превзошла все мои ожидания. А вот корректор твоих accents 907 и придыханий — шарлатан! — Жаль, не со мной стихотворения D. G. Rossetti 908. Пришли. — Вчера я второпях ошибся: не за крещенское, а за новогоднее забвение гневится дружественно расположенная особа, желающая стать табаком (— вероятно, для того, чтобы я бросил курить!) 909. Не довольно, что ли, я ей писал всякой благожелательной чепухи новогодней, à plusieurs reprises! 910 А в день нового года я старался по возможности забыть о нем. Это ей впору носиться со своими «счетными днями».

Как Жид иль Турок чтя обряды,

Она под праздник свой елей

Затеплит — и сама лампады

Своей пред Господом светлей —

От всенощной и до полудней…

Не лучше ль быть, сестра, пред Богом неоскудней 911

В день будний? — 912

Поручаю Ангелу свои часы; в них сломалась пружина.

День 44 27/14 I.

Дорогая Любовь. Солнышко сегодня светит, а море синеется. Весна как будто близка, Февраль считается здесь весною, а ты, если даст Бог исполниться нашим планам, приедешь только здешним «летом»! Нельзя и измерить еще, когда приедешь: так это далеко, далеко. Нехорошо так строить жизнь, но построение правильно, неизбежно разлучение, неестественное, [стоящее] оплачиваемое Бог знает какой ценой…

Сегодня Д<ерпфельд> объяснял остаток Ликурговой сцены в театре Диониса 913 и все в форме самозащиты против Puchstein’а 914, читая длинные выдержки его нападений и вдаваясь в большие подробности.

Леонарду передано твое славное письмецо (в кот<ором> ты однажды упоминаешь о себе в мужеском роде — βέβαιος 915, как часто и в устном разговоре). Физиономия его была затем все время расцветшей и широко улыбающейся. Он очевидно доволен и горд, и заявил мне, что приготовит ответ!

В моих книгах должна быть грамматика новогреческого языка: пришли.

45 день 28/15 I, 9 1/2 утра.

Бегу, Радость, на Акрополь. Целую Радость. До свидания 916.

406. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 15–16/28–29 января 1902. Афины

День 45. 28/15 I.

Дорогая Радость! Как упоительно синело море, как плавали в лазури острова, как божественны были снеговые зубцы дальних гор! Паломничество на Акрополь утром иногда блаженство. И хорош утренний Парфенон и беломраморная пустыня — библейское «поле, усеянное костьми» 917 — с оживляющей ее зеленью весны. Лекция Шрадера опять представила его в симпатичном освещении как человека, чувствующего артистическое. В Инст<итуте> я не был, но был на почте, где получил 200 фр<анков> и встретился с твоим приятелем, осведомившимся о твоем здоровьи и сообщившим, что он будет счастлив через 4 дня, — я его, конечно, поздравил.

Дома Фотини, — совсем недобрая и притесняющая микроскопического пэди 918 (нового), кот<орый> помогает ей жить, — распиналась на тему, что других жильцов у нее в семье, кроме нас, не было и не будет, но чтобы мы, когда бы ни приехали в Афины, прямо с жел<езной> дороги направлялись к ним, как в собственный дом.

Поздно принес теперь Ангел оба письма твои вместе и картолину 919 — экстренной почты, значит, не было, — и я охвачен приливом разнообразных впечатлений, в которых не знаю еще как разобраться: поздно, 11-ый час, а ответить хотелось бы на все.

Страдала ты, бедняжка, и страхом за Костю, и у зубного врача, и, вероятно, последнее зло еще не избыто!

Очаровательно пишет Пэтон 920, и сам уже так очарователен, что не жаль мне даже, когда представляю себе его и его έρως 921 филолога, что разрознила ты нашу драгоценную коллекцию, которою я тάκ дорожу, — конечно, уж не меньше, чем он полученным подарком. К экспедиции Эванса 922, конечно, не примкну, но работы его штудировал и, Бог даст, увижу Крит с Дерпфельдом 923. Значение раскопок громадно, многому они учат, и еще больше учат [т. ск.] перспективе в наших представлениях о греч<еской> древности; но истолковать их и осмыслить мы еще не можем, и б<ыть> м<ожет> никогда не будем мочь вполне, а потому это и не renaissance 924. Очевидно, в Англии немного опьянены своими открытиями. Итальянцы конкурируют 925. Из одного краткого и смутного сообщения узнаю, что открыт несомненный театр… Если это подтвердится, что должны мы думать о происхождении сцены?! Но как мил Пэтон, клянусь богом двойного топора! 926

Его ученик, читающий Софоклова «Аякса», не умеет, однако, написать по–греч<ески> ни «Софокл», ни «Аякс» 927. Очень экстенсивно у них учатся по–гречески! Да это уж куда ни шло (хотя все же это чепуха: немного грамматики, потом Ксенофонт, потом вдруг Софокл!), если бы Сережа уже очень привык к курсорному чтению. Он говорит, что следил по греч<ескому> Евангелию, что читали в церкви, с легкостью, но — я скептик, — то, что он должен был понимать, он понимал мало… Нет, школа у них поверхностная, да это не беда, можно потом, что следует, углубить. Хуже, что он мало развит и в general knowledge 928 отстал.

Читал я и сегодня, и в последние дни Платонова «Горгия»: в нем Калликл очень обстоятельно излагает — философию Ницше 929.

До свидания на сегодня, Радость. Недаром, значит, я на днях поцеловал своего поющего петушка.

В.

Стишки для часов О<ле> не безупречно–корректны, но чрезвычайно милы. — Милую Верушку целую. Поклонись Дм<итрию> Вас<ильевичу>, уверь его, что я не жду вовсе ответного письма и прошу его не беспокоиться.

Скажи, не испортил ли дантист твои передние зубы? Я боюсь.

День 46 29/16 I утр.

Радость, бегу, лечу.

Сначала на почту

Целую как люблю

O. S.

407. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 14–18/ 27–31 января 1902. Женева

День 44‑й. 8 веч<ера>. Hall. Дотя, с минуты на минуту ожидаю гостей. Острога, впрочем, чем–то нездоров и не мог быть на уроке. Но Mme Zibelin с Mlle Moeller (обе певицы) должны быть с нотами, и мы все трое будем производить музыкальный показ. Я, конечно, предупреждала, что в течение 5 лет не экзерсировала 930 голос. Впрочем, не боюсь за него, т. к. он очень чист и уже грудные ноты сильно смягчены. Дети ложатся. Комнаты в идеальном порядке и такой светлой гармонии как–то. Я одета в черном платье, желтом галстучке, твоих опалах и твои часики на груди с Сашиным золотым яичком и опалами, и все на брошке из черных брилльянтов, находке в Arvey 931. Сегодня Маруся привезла, несмотря на бурю снежную, три прелестных полочки: 1) для Христа Торвальдсена 932 2) неаполитанца, 3) в наш рай наверху, и на нее я поставила по Олиной, правда геньяльной, идее — золотую табакерку. Дотя, когда я только успею, то сейчас всё устрою, и начну с Поэзии и Адама… Дети зовут молиться… Пришли гости.

45 д<ень> м<ужества>. 8 1/2 утра. Окно на снега у письм<енного> стола. «Дол, кадильница туманов…» 933 Солнце встало и мы его имеем, но над Женевой курятся серебряные пары, живые, прекрасные, лучезарные, а вокруг снега.

10 ч<асов> утра. Cena. Дотя, сегодня встала в 7 3/4, и так как ванна была еще по праву занята Miss Bl<ackwell>, то я сбежала в капоте вниз в Hall и пропела свои экзерсисы. Проводила детей в школу поцелуями и потом наверх. Лиля стояла в юбке, а Маруся пришивала ей к лифчику пуговицу, отсутствие которой Miss Bl<ackwell> по своей вечной небрежности не заметила. Через минуту она вышла из ванны (с опозданием 3‑х минут), и очень сконфузилась, и начала упрекать Лидию за медлительность. Затем мы с Марусей пошли в ванну. Я взяла холодную (21̊), а после меня Маруся. Теперь, позавтракав и попев «Carmen», которую хочу разучить по–франц<узски>, пришла наверх. Дотя, в нашей комнате подлинный <?> рай. Простенок между дверями placard 934, где стоит небольшой стол с венец<ианским> зеркалом, двумя видами горными, раскрашенными, как твой (мы их купили по случаю, они больше не в моде (идиоты!), потому что хромофотографии выбили ручную маслом <?> раскраску фотографии. Они были завалявшись в магазине). Благодаря зеркалу рококо, голубым картинкам, портретам детей, вазочкой рококо <так!>, рамки рококо вокруг грациозной Богородицы David’a 935 и нашему амфитеатру 936, и веера <так!> японской соломы из–за угла картины, большому розовому календарю (как твой, только миндальн<ого> цвета, и птицы — Мар<усин> мне подарок), двум terre cotte 937 «Утро» и «Вечер», полочке с табакеркой, греческ<им> лампадам на столе — словом, благодаря всей той легкости грации и веселия наша комната потеряла свой педантический austérité 938. Всё остальное в доме сделаем, Дотя, всю красоту. Но пока я так жадно работаю. Вот и сейчас мчусь от тебя к Великочелюстному. Что–то странное с ним выходит, ты удивишься. Целую. Твоя Лидия.

2 часа. Cena. Дотя, вчера был очень радостный вечер благодаря возможности петь и слушать очень артистическое исполнение Shuman’a <sic!>, Shub<ert> <sic!>: «Erlkönig» и еще каков–то <так!> Швейц<арского> композитора. Mme Zibelin имеет несколько тронутый, но сильный, довольно приятный, выработанный mezzo–soprano, elle dit bien et 939 имеет жар, отсутствие которого так мертвит французскую школу. Ее подруга Mlle Moeller идеальная аккомпаньяторша и видно, что отличная музыкантша.

46‑й д<ень> м<ужества>. 10 1/2 веч<ера>. Спать кверх тормашками. День кверх тормашками! Нет, не могу. О, какая рубашка. Сегодня великий день: у меня ночные рубашки словно из белого шелка до полу, широкие, плавные. Я пляшу в ней по площадке, и все в восторге.

47 д<ень> м<ужества>. 10 1/2 утра. Дотинька, здравстуй <так!>. Как тепло было спать в новой длинной рубашке и как тепло, накинув на нее халат, сбежать в ванну. Может, оттого решилась, впервые выкупавшись в 20°-сной воде, облиться кувшином Ронской 940 температуры. Хорошо было после. Дотя, сегодня принесло большое разочарование: очевидно, <в> Воскресенье не было почты, и твое обещанное после картолины длинное письмо не пришло 941. Это очень грустно было, Дотя, потому что я надеялась по твоему ответу судить лучше о твоем душевном состоянии. К тому еще вчерашняя картолина, как кошмар, висит над душой: 1) ты в тоске 2) ты болен и, в общем, я в отчаянии и страхе с сегодняшнего утра, когда надежда на письмо пропала.

11 ч<асов> веч<ера>.

В 10 1/4 ушел Острога и унес две песни Moréas, на которые я ему заказала романсы, причем он старательно снял мерку с моего голоса, чтобы знать, куда сходить вниз и до каких пор взрываться вверх. Одна песнь:

Les feuilles pourront tomber,

La rivière pourra geler!

Je veux rire, je veux rire.

La dance pourra cesser,

La violon pourra casser!

Je veux rire, je veux rire.

Que le mal se fasse pire!

Je veux rire, je veux rire 942.

И вторая: Девушка и fenouiles.

Les fenouiles m’ont dit: Il t’aime si

Follement qu’il est à ta merci;

Pour son revenir va t’appréter.

Les fenouiles ne savent que flatter!

Dieu ait pitié de mon àme.

Les pàquerettes m’ont dit:

Pourquoi Avoir remis ta foi dans sa foi?

Son coeur est tanné comme un soudard.

— Pàquerettes, vous parlez trop tard!

Dieu ait pitié de mon àme.

Les sauges m’ont dit:

Ne l’attends pas, Il s’est endormi dans d’autres bras.

Oh sauges, tristes sauges, je veux

Vous tresser toutes dans mes cheveux…

Dieu ait pitié de mon àme 943.

Списала тебе оба pour le plaisir d’écrire ces beaux vers 944. Первая вещь est d’un tragique parfait! C’est le désespoir. Des — espoir! 945 Земля отказалась, ритм жизни отказался… звук жизни умолк… que la mal se fasse pire — je veux rire, je veux rire 946. He за что ухватиться, всё изменило, пришло отчаяние, пусть всё гибнет, остается смех… Это ужас, холод пронизывает. Случайно Маруся нашла впервые под водами <?> Египта своего Гермеса, и ручка Диониса, как ручка нашего Спасителя, протянута вверх. Я сказала Остроге: «Voilà Dyonisos! Faites lui votre prière si vous voulez bien faire votre romance!» 947 Он не поня<л> сначала. Я сказала: «C’est le dieu de la tragèdie et de la musique, de l’inspiration!» — Alors il dit: «Oh dieu, aide–moi!» — Et je dis: «Mais, c’est sérieux, vous savez!» 948 Он обещал романсы (быть может) к Понедельнику на наш soirée musical. Но что я скажу, Дотя: Не верю в его силу, боюсь, qu’il n’a point de génie! 949 Он притом странно, непонятно необразован. Не знал о существовании Moréas и на молитву Дионису делал широкие глаза и спрашивал: «Mais pourquoi?» 950 Ну, посмотрим. Быть может, музыканты всегда имеют des mots plats 951. Это мы, литераторы, разводим бобы. Дай–το Бог. Какое было бы счастие. Я еще сказала: «Si vous faites bien ces deux romances, j’ai un thème pour en faire un opéra! Mais c’est un secret < 1 нрзб>. Et ce n’est pas à present que vous le savez!» 952 Конечно, я ему ничего не скажу, Дотя, ты же можешь быть уверен. О, как было бы хорошо иметь нам под рукой музыканта avec du génie. Но это не то, не то. После обеда я пела с ним «Stradella» — Rossini? 953, затем спросила, любит ли он Чайковского. — Нет. — «Ну, слушайте это!» Спела «Средь шумн<ого> бала» 954 — раз, попросил еще. Спела два. Сам играл третий, и в восторге, конечно. Не знал раньше. Затем пела «Ночь» Рубенштейна <так!> 955. Просил второй раз. Не знал для голоса. Хорошо. Пела «Del mio dolce ardor» Gluck! 956 И на этом благородном успокоении кончила. О голосе сказал только, смеясь: «Ну сила! — On peut frapper fort, pas de danger avec cette voix» 957. Ho думаю, что понравился, потому что хочет для меня писать романсы. Tout gentil garcon 958. Прост, добродушен. Но.. но.. но..? enfin 959 увидим.

Дотя, иду спать, но перед сном скажу тебе: не могла тебе писать хорошо ни вчера, ни сегодня. В руке перо не движется! И отчего? теперь узнала. Я чувствую зловещее приближение тоски по тебе. La sensation de voyage commence à devenir pénible: l’impatience de l’arrivée se fait sentir. C’est mal. Je veux te voir. Je veux t’aimer. Je veux te consoler, te donner la force, la joie, le bonheur, la poésie, le reve, одерж, rapture <так!> 960, транс! Дотя, что мне делать? Вот тебе смешное pour finir 961: вышла на днях маленькая схватка у меня с канальей ех–поденщицей, сегодня у отца (очень мало человека) был разговор с Луизой (собакой) о той поденщице (собаке). Впечатление, что брошена грязная тряпка и две собаки ее треплят <так!> с воем и лаем. Это впечатление грязных инсинуаций и злостной лжи; Луиза ненавидит эту нашу <?> ех–поденщицу, но на взаимной ненависти к нашей бедной Оле (у Луизы ревность самая грязная) две собаки сошлись. Словом, были и грустны мои нефилософские омерзения по дороге домой под ударами свирепой бизы 962, и философские утешения, которые я себе мысленно читала. Пришла домой. Урок музыки. Села в hall рядом с Марусей и внезапно поймала себя в любовной, размякшей contemplation 963 спины и профиля Остроги и в странной мысли при этом. Говорю Марусе: «Знаешь ли, что я вот 10 мин<ут> как влюбленным глазом гляжу на Острогу и думаю: как хорошо, что он не собака и можно отдохнуть!»

48‑й д<ень> м<ужества>. 7 1/2 утра.

Постелька. Дотя, как и в тот музыкальный Понедельник — не спала всю ночь. Ужасно меня пение волнует. А утром проснулась рано и принялась думать об Англичанине 964. Не знаю сама, что из него выходит. Кошмар. Но хорошо ли. Монах, совсем сумасшедший. Сумасшествие обратное дионисическому. Не знаю, хорошо ли. Те два дня глупые были. Сама не понимаю, как прошли: растрепана. Это оттого, что третьего дня (рубашки!) я с утра до 9 1/2 пробегала по 3‑м банкам, нигде не могла купить 500 р. для посылки. Наконец, в «Crédit L<yonnaise>» 965 купила. Значит, ςа у est 966. Потом была у дентиста. Адски мучал. В последний раз. Но действительно было серьезно! Теперь во вторник только зачистить. 10 ч. утра. Cena У Веры по окончании экзаменов 3 дня вакаций, и она сидит теперь за письм<енным> столом у меня и читает по–англ<ийски>. Виза рвёт и мечет. Я только что, немножко попев, сбегала в погреб и принесла в подоле хороший запас дерева и брикет и растопила свою печку. Дрова трещат сухо и уютно. Маруся в городе на уроке английского языка, который она берет почему–то у какой–то учительницы потихоньку от всех здесь. Оля с раннего утра поехала за билетами для детей на какую–то феерию: «Petit poucet» 967, имевшую необычайный успех в Женеве. <В> Воскресенье в 2 часа последнее представление. Костя и Лиля в школах. Насчет старика, то его привести сюда невозможно, потому что Луиза не желает. Да в конце концев оно и лучше для нас. К нему–то хожу — прогулка — и сижу час, полтора. Когда же до смерти хочется писать — не иду. Он же приходил в 4 1/2, помнишь, и сидел до 9 1/2, и день был наполовину выеден. Дотя, не могу дождаться твоего письма. Мне тоскливо. Дотинька, будь здоровый мальчик, а я теперь кончаю: сегодня мысли плодотворно прыгают по всем этим трудным главам и надо пользоваться. Целую Дотю. Вера тебя нежно целует. Костина хорошая полоса продолжается, и он сияет буквально. Лиля стала получше и опять ластится ко мне. Не поймешь ее.

Дотя, целую, обожаю. Завтра, даст Бог, получу письма.

Лидия

408. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 17–18 / 30–31 января 1902. Женева

10 ч<асов> веч<ера>. Cena. 47‑й д<ень> м<ужества>.

Дотинька, День после отсылки письма был с моей стороны занят Великочелюстным. Это чистый кошмар. Нет, Дотя, не могу об этом Unmensch’e 968 писать, когда моя комната занята двумя молодыми девочками. У обеих веера новые, одна примеряет в черные волосы прелестную шпильку с брилльянтовым полумесяцем, дрожащим и лучащимся на пружинке трясучей, другая устраивает золотой по-

ясок с брилльянтовой пряжкой, а Маруся выбасивает советы, а Оля восклицает: «Кристина, Кристина, завтра–то в этот час где мы будем. О ужас!» — и они ужасаются и полны счастием. Завтра едут на музыкальный вечер клуба велосипедистов, даваемый в зале Hotel Belle Vue и кончающийся танцами и котилльоном <так!> в 5 утра. Туалеты очень милые, кавалер очень приличный господин (с невестой), готовый им представить других женихов… Гоню их спать. Сама иду кверх тамаштами, тамасатами кверху… 969 Дотя, нет утром письма. Дотя, спокойной ночи. Татата.

48‑й д<ень> м<ужества>. Суббота. Потелька <так!>. 7 1/2 утра 970. Дотинька, пытаюсь это письмо отослать с почтою Lloyd, получишь ли ты его в Среду 23‑его Янв<аря>? Напиши. Я не знаю, не надо ли писать специально «via 971 такая–то» — на адресе. А то ведь письма направляются, вероятно, без разбора для отправки все на Бриндизи. Как же они попадут на Marseille, и ты не написал мне точно, куда адресовать письма через Lloyd. Вероятно, тоже Бриндизи. Ведь Lloyd заходит туда. А о Марсели я здесь узнаю. Но понимаю, как Messageries могут приходить в Понедельники? Разве они не в воскресенье выходят из Marseille? Я что–то стала плохо спать эти ночи. Всё после того откр<ытого> письма 972. Хочу попринимать брому. Быть может, подействует.

409. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 19 января / 1 февраля (?) 1902. Женева

…против «longing» 973, которое стало мучительно испытывать к тебе за последнее время. Так и бросилась бы к тебе. Ведь на 5‑й день могла бы быть с тобою. Вот в Воскресение выехать, а в Четверг уже с тобою. Мне теперь хорошо и тепло тебе писать благодаря моим новым рубашкам теплым, чудным. А в комнате 4°. Виза бешеная длится 3‑й день. Бедная Вера. Вчера задумала себе здоровое и счастливое развлечение: на свои послеэкзаменационные каникулы вдвоем с Miss Blackwell поехать с утра в Jex 974, где у подножия Юры 975 устроены катанья на салазках с гор. Но ветер так рвет и мечет, что придется отложить поездку… Вот только что кликнула ее снизу, но пришлось на нее прикрикнуть и прогнать, не поговорив толком: явилась в рубашке, туфли на босую ногу и капот расстегнут! Я сегодня буду работать над «Шумом» то тут, то там, у меня именно к подобной работе «вдохновение». Вчера по Вериному приглашению (написанному на миниатюрной бумажке и конверте и посланному по почте) пришла средняя дочь Mrs. Strachan — Christie. Ей 15 лет, но она небольшого роста. Она не глупая, приятная, avec «des talents» 976. Она написала «Tragedie» 977, которую они и наши предполагают играть на Пасхе. По поводу этой «Трагедии», оказывается, Сережа написал целую диссертацию Christie на днях «о Трагедии вообще», и что отличительная черта трагедии: гибель «добрых» и торжество «Зла». По этой причине он убеждает автора назвать свое произведение «Драма» и просит также выписать ему его роль, чтобы он мог ее выучить заблаговременно 978. Итак, Сергей записался так усердно Christie, что не успел, должно быть, прислать мне «нашу» обычную весточку со Среды. Ну вот, Дотя, вчера эта Christie пришла и играла с Верой в карты <?>, шахматы. Я ее пригласила пообедать с нами, и она уехала в 7 3/4, когда дети пошли спать. Вера была очень счастлива. Девочка, правда, простая и симпатичная… Вера только что была уже совсем одетая, и постель свою сделала, и теперь идет к брэкфасту, чтобы после <?> поучить историю, заданную на вакации, и в сердце ее горит мечта «помужествовать» 979 с бизой и в особенности на горах. Уже салазки не интересуют так, как прогулка в горы из Jex. Не знаем мы, как решить. Бегу в ванну. Скоро получу Дотино письмо от Вторника 980.

9 час. Дотя, взяла ванну, облилась двумя кувшинами 4‑хград<усной> воды и вся жаркая сижу и пишу тебе, на постели приткнувшись. Дотя, значит, и во Вторник не было почты. Письма желанного нет. Вот уже неделя с тех пор, как имелось твое длинное письмо, и после него только грустная картолина 981. Ну, что ж делать, надо доверять жизни и терпеть.

Ну вот изменения кинематографические. Биза рвет и мечет, но Вера в двух парах теплых панталон, в двух теплых юбках, джёрси и кофте с Miss Bl<ackwell> помчались с пакетиком провизии под мышкой в Petit Sacconex 982, чтобы оттуда взять конку в Jex. Если не будет салазок, Вера хочет гулять по горам и вся горит этой мечтой. Простудиться при теплой одежде она вряд ли может, а здоровья душе и телу ветер, и горы, и радость стихийная дадут. Сегодня все завтракуют <так!> (брэкфаст) в кухне: столовая омывается новою поденщицей. Голод у меня дюжий. Шеколад, уничтожаемый обильно с первого момента пробуждения, не помогает. Я затопила печку и теперь мчусь вниз поесть бэкона с яйцами. Дотя, чем ты питаешься весь день. Отвечай. Я уже давно спрашивала. Жду подробного ответа. 10 1/2 утра. Дотя, только что брэкфаст такой уютный в теплой, большой чистой кухне. Потом пела: горло ужасно нежное опять. Опять не говорю, берегусь как певица. — Это весело. Страшно ведь: к понедельнику надо иметь репертуар разученных артистически вещей! Эти собрания тем и страшны, что нет публики! Каждая нота, каждая интонация на счету. Дотя, снег мчится. Пурга. Почта отходит.

Целую, ангел. Душа и жизнь.

Твоя Лидия.

Первый лист (видимо, двойной) письма не сохранился. Датируется на основании упоминания сильной бизы в Женеве и каникул В. К. Шварсалон. Тем же днем датирована приписка Л. Д. на письме Μ.Μ. Замятниной к Иванову: «Вероятно, эта особа хотела еще приписывать, но так как против моей воли она в пургу, вспомнив Оренбургские оргии, побежала с Лидией в школу, то я и посылаю ее письмо без ее ведома в наказание. Обыкновенно я не читаю ее писем.

Твоя Лидия.

Целую, обожаю. Здоров ли ты, Жизнь?» (РГБ. Ф. 109. Карт. 19. Ед. хр. 14. Л. 12).

410. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16–19 / 29 января — 1 февраля 1902. Афины

46 день. 29/16 I. 9 ч. веч.

Дорогая Радость! Утром Институт, размен денег, визит к Гонимосу–брадобрею, получение двух пакетиков: шоколадного 983 и горнохрустального, газет (с правилами о студентах 984 и пр.) и повестки о прибытии корзины Д<отик>а, за которую завистливые graeculi <?> 985 требуют 9,50 пошлины: если бы знал, что она содержит только черствый крендель, не стал бы завтра доставать ее. Гонимосы, кажется, были charmés 986 твоими подарочками, — о том, что это πέτραι 987, я объяснил и был хорошо понят, — очень благодарили. Фотини только что заявила, что завтра опять напишет тебе, но я посоветовал подождать твоего письма, долженствующего прийти с ближайшею почтой. В 5 часов был на заседании в Ecole Franςаise 988; но к сожалению, реферат Ноmolle’я 989 был последний и потому опять урезан благодаря двум предыдущим, из которых первый был очень боек, а второй скучен. Вилла элегантна; и кажется, что виден кусочек Франции. Homolle заявил, что можно записываться на курсы Lechat 990 об архаическом искусстве; я не думаю этим воспользоваться. Только что Фотини была так добра, что решила отдать Константинополь России. На свой народ она смотрит уныло; между прочим, замечает, что Греки прилежны, но только на науку — έπιστήμη 991, — на умственные занятия, а не на земледелие, например. А Ангел оказался любителем горных ascensions 992, рассказывал, как недавно поднимался с товарищами на Гимет, смотреть восход солнца, и был в восторге от воспоминания открывшегося им вида. Мы с ним строили планы восхождения. Спасибо моей девочке за шоколад, сопровождаемый, по письму, такою любовью; спасибо большое.

Felice notte 993.

День 47 30/17.I.

Утром лекция Вильгельма, на которой я, между прочим, пообещал свои Einfὰlle 994 по вопросу о восстановлении древнейшей афинской псефизмы. Один был эффектен! За завтраком передал булавку признательному Леонарду и получил, как и все посетители, порцию гликисмы 995 в виде угощения, по случаю именин Антония Лада 996. В Институт не заходил, а почта была закрыта после завтрака. Дома — за чтением Орфиков, Гомера, Исократа, Виламовица. — Ты украшена белыми и алым цветком и моей ленточкой.

Медленно движется время

(ох, как медленно!) —

Веруй, надейся и жди

(жду беспрерывно!) 997.

День 48 — 31/18 I

день корзины Дотика!!!… Сегодня утром, Радость, мы с пэди 998 сходили за ней на почту и получили ее в столь разверстом виде, что надежды у меня почти не было найти в ней что–нибудь. Когда же пришли домой, корзина оказалась истинным рогом изобилия и преподносила мне, к моему удивлению ее неистощимости, сюрприз за сюрпризом, один другого очаровательнее, так что я почувствовал себя совсем счастливым и не знал, что начать в радостном волнении. Lodato sia il Signor 999, за то, что он создал женщину; ибо мужчина ничего не может придумать такого милого и сладкого, от чего идет на человека тепло и радость. Спасибо большое! Перечисляю найденное, — может быть, что и утащили:

I Гостинцы:

1) крендель, который ты охулила и от которого я не ждал проку вследствие долгого его путешествия: он оказался восхитительным, по моему и Фотини суждению, и вовсе не черствым, а только сплотневшим, что не уменьшает его достоинств. Слава и благодарность Оле

2) очаровательный Вяземский пряник

3) прекрасная рябина, которую страшно люблю

4) уйма шоколаду.

Гостинцами я поделился с Фотини щедро, дав ей половину кренделя и пряника, а также 3 плиты шоколаду.

II. Подарки и сюрпризы:

1) Абажур.

2) Три изящнейших мольберта, с эдельвейс <так!> и газелью; они несут в настоящую минуту — на полочке бюро: лодку и Юнгфрау, на столе (большой) — полученную сегодня же от вас маленькую фотографию семьи.

3) Мою радость — часовую подставочку, старинную нашу, за которую я должен браниться, что подвергла ее такому огромному риску. Счастье, что она не пропала в дороге, не выпала из раскрытой корзины! Правда, она меня ужасно радует и все как–то живит, и часы на ней теперь тикают как–то доверчивее и утешнее.

4) Заглядение — ножик деревянный.

5) Чудесную стальную спичечницу, которая будет всегда со мной.

6) Календарь, о котором часто думал.

7) Две фотографии и прелестно нарисованную акварелью (Miss Bl<ackwell>?) программу Entertainment 1000.

Боги, как я задарен! Вот уж задарен! Все у меня есть, и все милое.

Все чудесным образом дошедшее, дошло в отличном виде, кроме разве слегка попорченного крайнего кончика одного лепестка эдельвейс на чудесном узорном мольберте, да нескольких дырок на абажуре; последний слишком велик, его придется подрезать.

Фотини очень восхищена как кренделем и вяземским пряником (περίφημος 1001, говорит — значит fameux 1002), так и моими вещами; нож разрезной ей нравится очень.

Мне и пошлины не жалко, — но, боюсь, что на это немало денег ушло! — что не следует и неблагородно даже делать.

Сегодня же получил на почте заказное письмо из Харькова: рождественский привет, написанный до получения моего 1003.

Очень боюсь все–таки, что потерялось что–нибудь из открытой корзины.

— А вот, pour combler mon bonheur 1004, и письмо!..

Не знаю, Радость, однако, отчего, но часто твое письмецо сладкое навевает на меня немножко грусти. Вот ты опять о «пути» заговорила, «préssentiment mystique» 1005 и т. д., и мне это никак не хочет понравиться. Как ты ни бодра, и ни весела, и ни делаешь счастливыми тебя окружающих, и в твоей радости есть что–то надорванное и надрывчатое, и я это чутко слышу, и оттого страдаю. Или это и есть именно дионисическое? Après tout, c’est le mot de l’énigme 1006, и все остальное — рефлексы этого нерва. Диониса должно чтить триэтериями 1007, но постоянно вмещать его человеку не дано, сосуд не выдержит.

Потому, наблюдай душевную гигиену: призывай Аполлона и строй в душе лирную гармонию. Ты понимаешь, что я говорю по–гречески, а не фразы, и знаешь серьозный смысл слов.

Не нравится мне и то, что ты пишешь о свободе от тебя, о пользе изолирования от твоего одностороннего влияния. Пользы этой нет, и разлука исключительно вредна.

Огорчает меня реакция твоего настроения по отношению к Лили. Ребенок этот загадочен. Думаю, что наказывать ее вовсе не следует. Радикальное, не правда ли, и неожиданное мнение; но думаю, что наказывать ее не нужно никогда, никак.

Из сказанного не выводи, что впечатление письма вообще темное; напротив, светлое, благодарное. А время и я уже все подсчитываю; да как ни считай, все долго.

Если бы русской пасхи не было 27/14 Апр<еля>, я бы просил тебя приехать к этому дню, даже независимо от твоего участия в Inselgiro 1008. Но русский праздник — force majeure 1009.

День 49 1 Февр. /19 Янв.

10 ч. утра.

Февраль! Февраль, Радость, имеет 28 дней, — благородный месяц! — Спешу на почту, в Институт, сегодня Дерпфельдова суббота: Асклепион 1010. — Ольгу Федоровну благодарю за строки, кланяюсь.

Тебя целую и еще благодарю за радость и думу.

Ответ Дудкина, им продиктованный с большим чувством (уверяет по обыкновению, что это мгновенное оригинальное вдохновение, по–моему, это пушкинское: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон», — только переложенное на дудкинскую [«свирель»] «флейту»):

Пока за Дудкиным не свистнет

Для дифирамба Дионис, —

Уныло нос его повиснет,

Ах, грустно, длинный, он повис!

Не верезжат сопель и дудка,

Он — филолог, археолог —

И мир апостолов Рассудка

Не смеет свирестнуть в гудок.

Но лишь: «Где Дудкин? Дудкин, эй!»

До слуха чуткого коснется,

Весь Дудкин сразу встрепенется

И задудит — как соловей…

Дудкин так раздуделся, что продолжал даже, что у него «с очей сошли науки бельма, ученой он бежит молвы, к ногам великого Вильгельма (Дерпфельда?) не клонит гордой головы» 1011 и т. д., но это было уже что–то, хотя и очень благородное, но 1012 оргиастически–бессвязное.

411. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20–21 января / 2–3 февраля 1902. Женева 1013

49‑й д<ень> м<ужества>. 7 ч<асов> утра. [Воскресенье] [Понедельни<к>] Потелька.

Дотя, догадайся, какое пробуждение! В 6 3/4 входят в мою комнату две красавицы в бальных костюмах с прекрасными прическами, живыми розами на груди, веерами и котильонными подарочками.

Вот счастливое начало дня, особенно если взять за символ встающего Илиоса сияющие молодые лица девушек. Да, бал удался на славу. Вчера вечером было одевание. Кристина купила себе шелковый лиф зелено–голубой и сшили ей наскоро юбку светло–зеленую. Я дала золотой кушачок свой и золотую брошку. Оля одевала свое чудное платье, которое она шила в прошлом году: темно–синяя дивной материи юбка и болеро и красный красивого цвета шелковый лиф под ним с небольшим декольтэ. На шее жемчуга. И приколоты к лифу необыкновенной красоты часы с лилией по розовеющему декадентски эмалевому полю. У каждой на корсаже приколоты были пять прекрасных чайных роз. Олины чудные волосы Кристина великолепно причесала высокою фригийскою прическою (она совсем куафёр–специалист) и сама ездила с Олей перед балом к куаферу, т. к. себя не могла причесать с таким совершенством. В Олиных темных волосах сиял полумесяц алмазный. Прическа увеличила ее рост, а в платье ее фигура стала тонка и правильна. Она была просто красавица. Кристина, у которой очень миловидное лице и красивые глаза, имеет в туалете большую грацию горделивую и кажется очень изящной девушкой. Одевать их было истинным наслаждением, и со всею любовью и заботою мы отправили их вчера в 8 ч. 14 м. на поезде нашем, всунув им, не обедавшим, в рот несколько кусочков сырой ветчины, а в руки несколько плиток шеколаду. И вот 10 1/2 часов прошло до их возвращения. Вечер был очень веселый: начался концертом и ком<ическими> сценами. Затем в 11 1/2 начался бал. Оркестр был итальянский. Девушки были одеты хорошо, потому чувствовали себя свободно, кавалеров имели много и обе наслаждались бесконечно. Теперь после подробного отчета празднества переоделись и побежали по хозяйственным делам бодро и весело. Мне жалко, что не удалось совершить невинное и полезное убийство: позвать бы Луизу и показать ей вернувшихся с бала красивых и счастливых девушек, она тотчас лопнула бы, и лишь запах тухлого яйца остался бы витать вокруг нее вместо души.

Дотя, вчера твои письма принесли вечером, чудо! Пришли оба: воскресное и со вторника 1014. Дотя, прежде всего серьезное словечко о твоем решении вопроса приезда моего. Дотя, ты прав: тяжко было бы вновь расставаться. И лучше всего скажем так: я буду всегда ждать одного твоего словечка: приезжай. И через час после этого словечка mes malles seront bouclées 1015. Я же и без того ждала его, твоего словечка, как и писала тебе раньше, и говорила, уезжая, и вся жизнь моя построена легко, как бы на лету, и вместе с тем я твердо стою на земле. Это соединение чувства легкости, «невесомости» (Умолов <?>) и твердой любовной верности бедной Матери—Земле и есть то, чем я жива, две гнутые линии, каждая une faiblesse 1016 в своем одиночестве, исключительности и qui font une force 1017 в соединении. А ты, Дотя, не понял меня и бранил за отношение к ним как к пути. Словом, никогда не было мне ближе, понятнее безвремениеи драгоценность каждого летучего мига, безграничие, и вожделение жаркого объятия. Дотя, дальше ответ на письма: браню тебя шибко за грубое отношение к Марусе. Я случайно знала ее идиотское выражение («тысячи и 10-ки тысяч» 1018), но она ведь писала целые серии идиотских писем, и чувства ее глубокие, более глубокие, чем она умеет их облечь, чем мы умеем ее понять, потому что мы всё–таки не довольно сами любим ее, не так, как следует людям любить друг друга тою любовью, которая этим <?> снимает покровы со всех тайн души, со всех слоев ее более внешних. Нет, Дотя, Марусю можно ругать, но мы часто очень к ней несправедливы. Она нас оценивает не глупыми выражениями, а всей своей жизнью, к нашим ногам положенной. Страшный дар, тяжко легший на нашу совесть, дар, толкающий к постоянному самоусовершенствованию, к постоянной пугливой самооценке.

11 ч. утра дня мужества 50-того. Гостиная у саламандры, переехавшей недавно из Hall. Почта скоро отходит. Столько было событий, что я не спала 3 ночи (музыка дома, бал, театр), и сегодня безумно проспала до 8 3/4 и потом читала и перечитывала твое милое, ненаглядное, жизнь мне дающее письмецо. Отчего оно пришло в Понедельник? Разве была снова почта в Четверг? Видишь ли, надо знать, «via» для того, чтобы письма доходили с экстрен<ными> 1019 почтами к тебе? Напиши, если сумеешь, какие via Дотя, как поздно. После писем была в ванне, потом опять читала, потом, дура, потеряв всякий notion du temps 1020 (против своей теории выше) стала петь экзерсисы. Это привычка раннего вставания и долгого утра. Дотя, впечатление твоего письма: дивная синева природы и души. Я тянусь в Грецию всем существом. Дотя, вчера я была в театре на большой Féerie: «Petit Poucet» с 3‑мя детьми. И Лиля рыдала.

Должна бросить письмо.

Маруся требует.

Целую, обнимаю, Жизнь моя

Лидия.

412. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 19–22 января / 1–4 февраля 1902. Женева 1021

День 49 1 Февр. /19 Янв.

Милая Радость! Когда Дудкин немного успокоился, мы пошли с ним на почту сначала, потом в Институт, где нашли объявление «великого Вильгельма» 1022, что он простудился и охрип; отчего Дудкин пришел в непонятную радость, говоря: «Если такая труба, как Дерпфельд 1023, охрипла, отчего не осипнуть моей дудке?» Ищет оправдаться в поэтической импотентности. Я предоставил его самому себе, увидев Kolbe. Он отсутствовал последнее время: ездил на Левкаду, где нашли, роя канал, надгробные — неважные — надписи. Я говорил с ним об инциденте с экстренной лекцией Вильгельма: пусть–ка ему расскажет. Kolbe сделал наконец признание, что знает меня с Берлина. Он был библиотекарем в нашем Институте, когда я подавал свою диссертацию. Он знает хорошо моих бывших товарищей — Мюнцера, Кригера, Heinze, Мейера (теперь берл<инского> приват–доцента) 1024 и т. д. и довольно говорил с ними обо мне; «традиция о вас, — говорил, — сохраняется, в Институте». Теперь Институт очень разросся, особенно благодаря деятельности Виламовица.

Я был, как и Дудкин, очень рад, что лекции не будет, и пошел домой попить. За завтраком получил каллиграфическое письмецо Леонарда, которое все же перепишу для тебя древними буквами 1025. Дома, событием дня был абажур, подыспиленный Фотини, чтобы не нужно было его подрезывать — предмет общего восхищения 1026.

Из календаря узнал о смерти своего берлинского знакомого, математика Петра Мих<айловича> Покровского 1027. Сказано, что умер он 45 лет, что меня удивило, но это он — киевский профессор. Оказывается, он стал очень известным ученым. Вспоминаются мне его дурачества и комические особенности (напр<имер>, невинные обиды), наши споры о Бисмарке и Немцах, немецкий пансион, где я его устроил, упомянутый Heinze, данный ему мною в учителя немецкого языка… Покровский был славный, симпатичный человек. Вижу его как живого, — его светлые глаза, манеры, — его папироски…

День 50. 2 Февр. / 20 Янв.

В Институте застаю семью Дерпфельдов, занятую устройством сцены возвышенной части библиотеки между колоннами. Д<ерпфельд> объясняет, что сегодня у них домашний спектакль; относительно простуды говорит, что теперь лучше. Занимаюсь до завтрака. Вижу объявление Британской Школы: open meeting 1028 во вторник, Evans — «Knossos» 1029. Конечно, побегу слушать о Крите; боюсь только, что не пойму оратора. Идя через пинету домой, вспоминаю, как шел так же 7 недель тому назад. «7 недель» — сегодня воскресенье — говорит мне меньше, чем «2 Февраля». Февраль (от него осталось 26 дней всего), Март, потом месяц странствий, потом…

Сегодня Фотини носит твою брошку, которая ей очень нравится, и над твоим портретом — свежий душистый левкой. Хочет тебе писать, но я говорю: подождите письма.

День 51. 3 Февр. / 21 Янв.

Дорогая девочка, сегодня капризничаю — соскучился по тебе, сижу с календарем, отсчитываю дни и недели и делаю и испытываю прочие глупости. Утром в Институте; в 5 час<ов> также (лекция о театре). Через две недели предполагается экскурсия в Сикион. Шрадер болен, в постели; завтра на Акрополь не идти.

Население дома увеличилось пэди, о кот<ором> раз уже упоминал. Зовут его Коста (Константин). Фотини говорит, что он большой лгун и нехороший мальчик. Ему уже 12 лет, несмотря на его микроскопический вид. Она учит его, и я слышу, как он молится и она его поправляет. Теперь он одолевает длинное «Верую». Сирота он, без матери и без дома; сын крестной дочери Гонимоса или что–то подобное. Передо мной он зарекомендовал себя тем, что 20 лепт, данные ему мной за несение рога изобилия с почты, употребил на сахар… с коньяком. Фотини мне строго запрещала ему давать деньги, и теперь очень негодует на коньяк.

А Лулу ведет очень развратную жизнь.

А я — очень тоскливую.

Что ты не пишешь об ловокатских 1030 лукуми? Ты, кажется, их съела.

Что твои πάθη 1031 у дентиста, которые меня и мучат и беспокоят? Прости, что все еще не купил гимн.

4 Февр. / 22 Янв.

Целую Радость. Какое скучное письмо! Напиши Беляевым. Целую, иду на почту.

В.

413. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 22–23 января / 4–5 февраля 1902. Афины 1032

День 52. 4. II / 22.1

Дорогая Радость, обычное письмо думаю послать в Четверг, теперь же довольно картолины: твое письмо еще не пришло. Утром, опустив тебе письмо, посетил Институт и сделал des emplettes 1033. В 5 ч<асов> был в Американской Школе, где происходил meeting 1034 Британской школы. Ричардсон сказал мне, что электричества нет у соседей и он уже думал устроить к ним провод электрический, да практичнее оказалось просто предоставить им свою библиотеку с электричеством и волш<ебным> фонарем. Было тесно, народу много, Ричардсон и жена делали honneurs 1035. Evans был мне достаточно понятен; кстати пришлось, что он, заикаясь, повторяет часто одно слово раза два–три и говорит, хотя слабо, но медленно. Да и комната была небольшая. Дерпф<ельд> помогал при фонаре. Конечно, содержание — о лабиринте — было страшно интересно. Фотини наблюдала сверху съезд, экипажи и пр. Я должен был ориентировать ее любознательность, и она показала отличное знание мифа о Фезее и Минотавре 1036. Только что написал свои впечатления Сереже в длинном письме. Целую Радость.

В.

Ты имеешь новый душистый левкой!

Кто заботится о моем здоровьи после тифа? — Добрый Шифф.

Марусе приветец.

Утром 53 дня: целую еще. Scirocco — ςа énérve 1037, плохо спал.

414. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 21 января / 5 февраля 1902. Афины 1038

День 53. 5.11/23.1 веч.

Опять пишу открытое письмо, Лиля: чем больше я дал бы себе места, тем больше услышала бы ты сетований; довольно поэтому с меня вот этого четыреугольничка. Ламентирую и унываю ближайшим образом из–за отсутствия письма и обманываемых со вторника до сегодняшнего четвергового 1039 вечера надежд получить его. Южный ли ветер тому виной или что другое, знают кормчие звезды. О себе рассказать недолго. Утром опустил δελτάριον и письмо в Лондон. Справлялся о mandate de poste: из Берна ответа еще нет 1040. Потом был в библиотеке, один. Заходил Дерпфельд; от него я узнал, что у Шрадера малярия. Дома была съеста 1041. В 5 ч<асов> был в Институте на заседании. Дерпфельд сначала надоедал своей Левкадой, на которой ничего настоящего не находится, но все предполагается найти 1042. Жаль ему, вероятно, что не он раскапывает лабиринт 1043. Потом Kolbe читал свой реферат о найденной при нем в Пергамоне длинной надписи, содержащей довольно любопытные правила городского полицейского управления 1044. Темная ночь, ветер. И в общем все «тёмно и тихо и худо» 1045. Целую как люблю. В.

415. Зиновьева–Аннибал — Иванову/ 23–25 января / 5— 7 февраля 1902. Женева 1046

февр. 1902

10 1|2 утра. 52-ого дня мужества. Cena.

Дотинька, только что читала и перечитываю дорогое письмецо с известием о корзине Дотика 1047. Не думаю, что она доставила тебе больше радости 1048, чем мне рассказ твой об этой радости. Светло на душе. Значит, любовь, с которою все вещи были выбраны, и уложены, и отосланы, передалась тебе. Мне кажется, весь тот пакет, несуразный, как и каждая отдельная вещица в нем, так и остались в моей памяти, с такою ласкою и таким теплом из сердца самого я укладывала и отдавала его в окошечко на почте. Не беда пошлина. Конечно, другой раз не надо посылать. Другой раз сама привезу. Но не измерятся же этим<и> 9‑ю драхмами радость давания и получения. Думаю, что развалили корзину господа таможенные смотрители, а в дороге она была цела: заколочена деревянной крышкой, завязана, запечатана.

О твоих упреках моему «дионисическому» пессимизму не пишу. Я уже объясняла тебе, Дотя, что иначе не могу и даже думаю, что мое отношение к книге самое здоровое, ясное, смелое, здесь не «надрыв», здесь смелое решение «подъять» жизнь, «принять» ее. Здесь черная «преисподняя», как глухо, безостановочно катящийся гул грома, и на его аккорд мелодия жизни плетет свои волнистые узоры, и слушаешь, и упиваешься звуками радости, ласки, мира, доброжелательства, любви…. Что–то такое, не знаю, что… Ты получишь это письмо 11‑го или 12‑го Февр<аля>, значит, 3 месяца до свидания: 13‑го Мая* и один месяц в 28 дней!.. Странно, написала 3 месяца с мечтою, что это уже немного и что, конечно, гораздо больше позади разлуки, месяца 4, 5. Сосчитала, и вышло — всего 2 позади будет 15‑го Февраля. Невероятно! Кажутся вечностью. И даже не потому, чтобы я тосковала. Я не тоскую. Я бодра и вечно, ежеминутно в деле. Но так многое случилось. Это путешествие, 5 дней на корабле — мир прошел мимо, гадкий, но довольно сложный мирок. Потом la secousse 1049 возвращения в дом: дети, Маруся, вся его обстановка и строй, потом работа ежедневная. Новые люди, потом прожитый угар праздников, и всякая мелочь ведь так мучительно врезывается, навязывает свое напечатление на моей бестолковой душе. Вот, например, всё не успела рассказать: в Воскресенье была по просьбе Веры и по собственному внезапному вдохновению на большой феерии «Petit Poucet» 1050.

3-ое детей и Miss Bl<ackwell>. Я очень наслаждалась. Я ведь обожаю такое глупое. Это просто сказка de l`Ogre et du petit Poucet 1051, перемешано романтическое, что очень портит вещь <?>, и у Ogre английская гувернантка воспитывает 7 дочерей — Miss Pachule 1052. Она попалась в плен во время путешествия с билетом из Cook’s Tour Office 1053. Великан в одной сцене жрет за торжественной трапезой цельных людей с сапогами и касками. Это очень искусно представлено и так отвратительно. Но я ожидала большего, т. е. больше поэзии и смеха. Зато наградили дети: Лидия 1054 показала себя опять эстетически прекрасной. Рыдала от песни детей в лесу о волках. И, просидев 4 часа в театре, с трудом оторвалась. Она была упоительна, такое наслаждение наблюдать, как чуткая душа воспринимает жадно, упивается воспринимаемым. Miss Bl<ackwell> спрашивает в антракте ее: «Do you enjoy it?» 1055, и ребенок отвечает, вся в слезах и с рыданьями в наивно<?>-громком голосе: «Yes, I enjoy it very much, only I don’t want the wolf to eat the little girls!» 1056 Это тоже замечательно, так как Petit Poucet играла молоденькая актриса (знаменитость из Бельгии, очень талантливая и изящная), то Лидия упорно называла 7 братьев Poucet — девочками (верно, по голосу). Много раз во время представления она поворачивала большие боязливые глаза ко мне и со вздохом облегчения говорила: «Мамочка, хорошо, что мы так высоко. Я рада, что мы не там, внизу. Бедные те люди. Им очень страшно!» Да, она никогда не забудет этого!! Те дети тоже очень наслаждались их наслаждением обычным, из рамок не выходящим, и Вера столько же моим обществом, сколь театром. Это страшно прямо, до чего она любит меня. Боюсь ответственности и реакции. Недавно она полушутя, но в глубине серьезно сказала: «Ты меня любишь, но я тебя обожаю!»

53‑й д<ень> м<ужества>. 6 ч<асов> веч<ера>. Четверг.

Урок музыки. Дотинька, получил ли ты письмо мое с экстренной почтой 1057. Я по вдохновению написала via Trie<s>te 1058. Оно длинное и мне дорогое, и в нем вложено письмо Сережи. В нем я излагаю подробно наши затруднения с Костей. Каждый новый день доказывает необходимость перемены режима. Сегодня он должен был избыть наказание школьное, т. е. в Четверг (люб<ой> день) идти в школу на Boul<e>v<ard> Hélvétique от 9–11 утра для штрафного урока. Вел себя он по дороге скверно. И из школы ругал Miss Bl<ackwell> грубыми словами. Урок музыки не хотел готовить. За то он теперь заперт в гостиной, отодран мною довольно брутально за волосы и уши, лишен урока у Остроги, и всё это будет продолжаться несколько дней. — Но об этом. —

54 д<ень> м<ужества>. 8 1/4 утра.

Сегодня проспала, и в ожидании свободной ванны два слова, ненаглядный Дотя! Как Вера была счастлива твоим прелестным письмецом! и я читала ей твои хвалы «корзине Дотика». Она вся сияла. Она очень тебя любит. Дотя, у меня есть много, так бесконечно много тебе писать. Весь день ежечасно вспоминаю — ах вот, надо написать, вот надо еще это написать, а в конце концев руки опускаются! Ничего не выходит, и даже на твои письма я еще не ответила. Если бы всё писать, что сердце просит, я писала бы весь день, без преувеличения. Но представь себе, вот уже несколько дней, что я в раже творческом, и от этого страдают твои письма. Сколько мыслей, чувств, сказала бы их жадно уста в уста, а до бумаги не доношу, рассыпаются, сменяются. Я как–то вся горю и очень нервна. Вчера лягала Олю и щипала Марусю и Веру, потом пела, потом плакала, потом спала и проспала. Бегу в ванну…. 10 1/2 утра. Cena Дотинька, выкупалась, поела, попела, почитала Verleine <sic!> и теперь пишу. Вокруг меня красота, тишина (вот Оля пришла, присела на кушетку с долгим тяжким рассказом о своей ужасной жизни с отцем и матерью. Несчастная была та женщина, прямо мученица. А вспомнилось всё Оле потому, что завтра 5 лет, что она с нами за границей. Плакала, бедняжка, и пришлось поболтать с ней, несчастной девочкой). Дотинька, скоро приедет Эрнесто! Уже деньги на путь сюда (40 фр<анков>) высланы. Что будет, не знаю. Как слышу ужасы с матерью, думаю: «Все–таки, Бог даст, Оля будет счастлива». Быть может, Итальянец не так брутален и груб. Во всяком случае, мы ничего не можем знать, и надо положиться на Судьбу. Замуж же она хочет идти, и потом ей 23 1/2 года! Хуже, чем кислая озлобленность Анюты, ничего быть не может! Дотя, разные вопросы: Что делать с Дашкевичем 1059? 1060 Я очень хотела бы исполнить просьбу Ал<ександры> Вас<ильевны>, и знаю, что меня никто не свяжет или, вернее, никто не навяжется. Посмотрю, и увижу, и избавлюсь, если надо. Я так ловко отказываюсь nettement 1061 от всяких знакомств (Mme Zibelin старалась заманить меня), но мне священно дорог каждый часок моего короткого рабочего дня. Вот только что сообщает Вера: пришла из школы девочка и говорит: «Lydia reste, elle est punie parcequ’elle faisait la sotte» 1062. — Дотя, я вполне разделяю твое мнение относительно нахальной Лили. Я наказываю ее не для исправления нравственного, а просто для дисциплинировки, для дрессировки, так сказ<ать>, зверька. Это необходимо просто внешним образом для существования семьи. В вопросе же Добра и Зла она еще не скоро разберется, ибо родилась Нитчианкой <так!>. При этом замечательно, что она со дня рождения своего ничем иным не занимается, как именно разбором этого вопроса, и начинает всегда теперь с Грехопадения Адама и Евы. Адам и Ева не дают ей спать, буквально. Слушай, вчера после урока музыки Острога стал играть Вере пьэску, кот<орую> она должна учить. (Сборник Шумана). Пьэса глубоко поэтическа<я>. Он увлекся и стал артистически преподносить одну пьэсу за другой. Интимный и прелестный концерт экспромтом. И вот одна из пьэс: «Fürchtenmachen» 1063: бас пугает, дискант молит. Очень мило. Лидия стояла с большими, боязливым<и> глазами, и говорит, когда пьэса кончилась: «Petit Poucet». Вот как она поняла музыку. И после этого что–то с ней приключилось. Пошла наверх и говорит Miss Bl<ackwell>: «We had a baby, you know?» — «Yes, I know!» — «It died!» — «Yes». — «It did not die because it was naughty!» — «Certainly not. It died because it had too much meat on its heart & it could not breathe!» 1064 И через полчасика она принесла мне это приложенное сердечко со словами: «Это Еленино сердце». Оказывается, она часто, часто вырезала во время уроков музыки такие сердечки и всегда называла их Елениным сердцем. Елену она не может забыть. Прихожу с ней молиться. Поздно. Она запоздала, и вот что застала. Miss Bl<ackwell> просит меня успокоить Лидию как–нибудь относительно вопроса грехопадения. «Why did it happen that everybody is bad after Adam & Eve?» I was telling her she would understand it when she was big, but she will not drop the subject 1065. Бедная Блэкуелша, конечно, еще сама не «big» 1066. А Лидия стоит на ногах в своей постельке в длинной рубашке и говорит громко и взволнованно: «Mother, when you were not & I were not & nobody were only those two peoples and they were bad, why are we all bad?» 1067 Откуда у нее это ясное сознание тяжести греха, невозможности совершенства. Странно. Я говорю ей: «Lydia, are you good or bad?» — «I am bad». — «Think, if you had a child could it be good if its mother was not good!» — «No». — «So, when Adam & Eve could not have good children not being good themselves! But Jesus came & said to his Father: punish me for the people, & forgive them. So since that time we can hope to be forgiven by our Father if we trie <так!> all we can to be as good as we can. Though we can never be absolutely perfect as is our Father God» 1068. Так я объяснила, и еще потом, когда подошла Вера, развила немножко подробнее по–русски, прибавив, что, неся все грех, мы несем все и страдание, и смерть. Иначе, не будучи вполне хорошие, мы забылись бы и отдались бы одному Злу. — Костя у нас жестоко наказан. Вчера лег в постель один, и я ему сказала речь: «Я просто, и серьезно, и искренно говорю тебе всю правду: ты делаешь из дома ад, ты мучаешь Miss Bl<ackwell> так, что она откажется, а нам без нее нельзя. Маруся больна из–за тебя. В школе тебя скоро прогонят. Так жить дальше нельзя. Это факт. Итак, ты остаешься несколько дней взаперти, и даже в школу не пойдешь, чтобы ты одумался и понял, что ты должен 1) слушаться, 2) не рассуждать, 3) не грубить. Или же я отдам тебя в школу (есть такая здесь), где исправляют дурных детей. Это мое последнее слово». Он лежал и рыдал молча. Я ушла. Он попросил Марусю только благословить его. Сегодня он заперт. А о шкоде напиши тотчас свое мнение. Я начала разузнавать о них. Есть знаменитая в Neuchatel’e 1069, где какой–то истинный? 1070 педагог берется за индивидуальное воспитание трудных детей. Узнаю подробнее и съезжу. Всё <w>rong 1071 в его воспитании, и надо признаться, что мы не умеем, но что делать? Всё показывает мне ясно, 1) что его развращает школа, а именно слабость дисциплины в женских руках и общество дряни — Keneth’a Strachan’a. 2) Miss Bl<ackwell> — дура, и, ну еще раз, дура. 3) что он просит кулака (по годам его уже исключительно в переносном смысле, хотя по натуре, пожалуй, любит и в буквальном). Кулак переносный, увы, тяжелее буквального, и придется действовать так: непослушание — наказание. Рассуждение против наказания — двойное наказание. Грубость — тройное наказание, и вечная, неустанная, систематическая, холодная дрессировка. — Всё остальное было испытано, т. е. ласка, убеждение, слезы над ним, и наказание жестокое, болезненное (тележка), но латентное и потому не действительное. Но, Дотя, представь себе дом в осадном положении! Я первая жить не могу. Всё это пишу тебе, чтобы не решать ничего коренного без тебя. Мое мнение: надо искать школы очень строгой и мудрой и отдать его полупансионером. Если же найдется школа действительно хорошая и без дортуара, то и пансионером. Англия и Tupper рано из–за языка, и еще потому, что надо поблизости и присмотреться лично. Ты напиши en principe 1072, доверяешь ли ты мне распорядиться им, как найду полезным. Status quo 1073 непереносим. Затем другой вопрос. Тоже не хочу решать без тебя. Вопрос Strachan’oв. Вся семья канальская. Мальчик грубый и грязный. Факты такие: 1) гадкое впечатление мое личное. 2) До-

стоверные сведения от их прислуги, что он ругается грязными словами, 2) <так!> отвратительное, уличное поведение в школе, где он в одном классе (ему 14 лет) с Костей! Девочка Christie производит сначала милое впечатление, но очевидно льстива. Прислуга (достоверно) говорит, что груба и глупа. Она едва лишь по доброте директора принята в Верин класс (ей 15 1/2 лет), к горю моему посажена рядом с Верой. И невежественна до невероятия. Младшая, 6 лет, бесенок балованный и глупый. Старшая хитрая, но, по всему вероятию, дрянь и тоже невежественна абсолютно. Мать — сам знаешь. Наша англичанка льстивая, глупая, ленивая, вульгарная женщина и абсолютно не умеет с детьми повернуться. Вредна для Кости, вредна для Веры очень. Она страшно дружна со Strachanами. Наши дети, конечно, рвутся к тем детям ради игры и общества. Веру я имею настолько во власти нравственной, что могу, думаю, повернуть ее, как хочу, и она вольно бросит дружбу. Я уже тихо работаю в этом отношении. Но Костя! Но Сережа'. Сережа даже épris 1074 Christie! И вот вопрос. Я писала, что те написали драму. Она натаскана из плохих романов. Вся сентиментально романтична, бессмысленна и глупо патетична, с отравами, обмороками и добрым концом. Безвкусная дрянь, конечно, очень безграмотно написанная старшею мискою 1075. Наши должны на Пасхе ее играть у Строонов <так!>. Это поведет к ежедневным визитам, к близости небывалой. Является вопрос. Не поступить ли так. Брутально, тотчас, безапелляционно запретить всякие сношения! Середины нет. Я не верила антипатиям Маруси, не видела проку в ее басистых, деспотичных и всё же половинных протестов <так!> и потому припустила детей тех поближе, поглядела, желая наилучшее <?>, и поняла всё. В душе я думаю — следует прекратить. Но тогда: c’est radical 1076 и даже scandaleux 1077, потому что придется дать понять Mrs. Strachan, что мы указываем дверь ее детям или почти что. Не думаю, чтобы можно было продолжать даже игры в саду или полях при таких отношениях, после отказа в театре. Ну вот, решай.

Да, англичанка, видишь ли, соскучилась! Я до сих пор не писала. Теперь c’est un fait accompli 1078. Я не могла держать ее насильно. Мамаша вообще не желает, чтобы она оставалась (ты ведь помнишь: «Му mother wanted me to do nothing in your home» 1079), но сама миска очень желала бы вернуться?? Только она хочет holiday в 6 weeks 1080. Отошлю ее перед Пасхой. Она очень вредна Сереже и живая связь между детьми и Strachan’aми. Сережа не бывает «дома», когда она здесь. О Англия, Англия! не была ли ты роковая д ля этого страшного мальчика. Третий вопрос, который, впрочем, решить могу лишь я: отказать ли миске под предлогом, что мне неприятно иметь ее против желания маменьки, о котором к тому же мне постоянно сообщают. Миска никуда не годится. Дотя, ты всем этим не волнуйся, это nothing 1081. 1‑й вопрос. Убеждаясь, что Костя indisciplinable 1082, я вместе с тем убеждаюсь честно в том, что il n’est point mauvais, mais point du tout 1083. Он очень нервен и очень сложен. Он ни на иоту не схожен <так!> с отцем, который был throughout 1084 пай дитей и обожаем начальством. Острога вчера (я спрашивала его о школах) показал свое глубокое отношение к людям, он сказал про Костю: «Il est très nerveux» 1085, а это нелегко заметить в этом толстом грубоватом мальчишке.

2‑й вопрос совсем чепуха, выеденно<го> яйца не стоит вся эта английская мразь. 3‑й вопрос та же мразь, и пока Оля у нас ненужная, а заменить сумеем. Либо еще из Англии попытать, либо русскую еще девушку. А Кристину к детям.

Вот Вера — та девочка чудная и страшная. Вчера я рассказывала о любви св. Франциска к Иисусу Христу, и его Радости, и его Гимне, это всё по поводу Лилиных разговоров и твоего «Laudato si il Signor» 1086, a ночью Вера стучится к Марусе: «Маруся, ветер воет!» — «Ну так что же, ты знаешь его, ты была в горах!» — «А я сказала: “Ах, опять ветер!” — теперь я должна молиться».

Я же, правда, всегда пыталась не экзальтировать ее, а напротив, и о Францизке <так!> рассказывала для успокоения, потому что разговоры Лили о Елене очень ее взволновали.

5 ч. дня. Cena Весь день еще не присела за роман. Письмо Сережи, твое, и пенье. Дом тоскливый, потому что Костя сидит взаперти, но еще он не сломился и не в должном настроении. Продержу долго. Я сама очень энергично и хорошо настроена, потому что, кажется, работа спорится. Дотя, ты много радости доставишь Оле, посылая ей иногда картолины: она их с интересом собирает в альбом. Иду в «Шум». 7 1/2 веч. Еще Cena Дотя, целую, обожаю. Страстно желаю быть с тобою, страстно скучаю по тебе, вот тебе, Дотя. Опыт: придет ли письмо во Вторник. Твоя Лидия.

416. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 24–26 января / 6–8 февраля 1902. Афины

54 день 6.II / 24.1. 10 ч. веч.

Есть оно наконец, Лидия, есть иррациональное письмо, невесть откуда и как пришедшее вечером в Четверг 1087! И весь я в вихре данных им впечатлений, разных, как танец в хитоне до босых пят, — и сеанс в зубоврачебной Folterkammer 1088, как музыкальный вечер — и тихая радость на отсутствие в Остроге видимых признаков собачьей природы… Очень заинтересовало меня, что Сережа написал своей приятельнице о «трагедии»; мне бы чрезвычайно хотелось достать этот любопытнейший документ его мысли и душевного склада в настоящем возрасте! 1089 Как жаль мне, Радость, что и ты, как я, страдаешь от капризов почтового Гермеса 1090; я очень бестолков на расчеты, и притом не имею довольно материала для конструкций, — буду поэтому держаться отныне старых классических дней корреспонденции. Однако поздно писать; до свиданья, до завтра Лиля! Дух вихря в тебе — так резюмирую впечатление письма; и кто с тобой, и кто, хотя бы только в письме, с тобой, тот чувствует себя в вихре. Таково настроение тебя окружающих — это я вижу из каждой строчки каждого письма, — но ты действуешь и на расстоянии. Что касается моего дня, то утром лекция у Вильгельма с обычным участием в чтении и разборе камней, которые я чрезвычайно полюбил (греческие надписи, повторяю, совсем не то что римские), а остальное время — культ «Пенатов святых» 1091; прекрасный закат, уже поздний, пышно золотивший Гимет и долину дионисического (факт!) Илисса 1092. Еще целую мою Лидию. —

Какие чудные, но и трудные музыкальные задачи задала ты Остроге! Если он не дурак, то может у тебя добру научиться.

День 55. 7.II / 25.I 6 3/4 веч.

Вот я пришел домой из Института, где был после завтрака у Λαδά 1093 до 1/2 6, и уже имел свой 5 o’clock tea с хлебом, маслом и чудесным вашим кренделем. А теперь сижу за своим бюро, уставленным милыми подарочками, и в душе — convoitise 1094 — получить сегодня еще письмецо! Впечатления библиотеки. Просматривание последних книжек Revue de l’histoire des religions 1095, и радость, что в Париже история религий процветает, вокруг такого центра как le Musée Guimet 1096, и мысль о том, что в Париже и Лондоне мне можно иметь ресурсы. Хорошо также, что есть Usenet в Бонне, жаль только, что его «Göttemamen» 1097 захвачены этим Raubritter, Dr. V. Prott, который держит у себя, да и только, мифологические и по истории религии книги, — а требовать их у него я как иностранец и гость Института, не решаюсь. Он написал в <18>99 году хороший этюд об элевсинских божествах, но это не мешает ему быть не–джентльмэном. Kolbe по своему почину сообщил мне, что экстренные упражнения у Вильгельма посещаются теперь человеками пятью, и прибавил, что [так как] раз они уже происходят, то, по его мнению, нечего мне на основании того разговора с Вильгельмом страшиться приходить к нему, — с чем я согласился. И он указал мне надпись, которая будет разбираться в следующий вторник, говоря, что сам он не хочет приготовлять ее. Мы посмотрели ее и нашли, что нового о ней, кажется, не придумаешь. Потом была у меня вторая беседа с тем же Kolbe, поднятая мной по поводу некоторых специальных пунктов его реферата. C’est un gentil garςon 1098, еще с привкусом студенчества в своей эрудиции.

В постели.

Письма не было; перечитываю опять и опять вчерашнее. Пиши чаще пером; я люблю почерк.

8.11/26.1 56 день = 8 полных недель.

Целую далекую Радость. Бегу. В. 1099

417. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 26 января / 8 февраля 1902. Афины 1100

День 56. 8.II/26.Ι

Радость! Бьет полночь. Начинается 57 ой день, 9 ая неделя мужества. Поздно… («Пристань далека»… 1101) Однако пишу. Дождался, в 11 часов только, — двух, не одного письма 1102, и хочется послать свое большое с завтрашнею Messageris: Ангел отнесет к 9 час<ам> на почту. При чтении я отметил пункты для ответа и замечаний и наскоро набросаю их. День же мой, по отправлении письма тебе, сложился из 1) чтения Usener’a в Институте, 2) лекции Дерпфельда на южном склоне Акрополя о Пеласгиконе и театре Ирода Аттика 1103, 3) чтения одной оды Пиндара с комментарием Виламовица. Теперь о письме. И во–первых, отчего ты не пишешь Фотини и Ангелу? Они все ждут, и мне неловко. — Экстренным почтам больше не верю. Они очевидно на бумаге! Кажется, желание поспеть к ним вносит беспорядок в переписку, быть может, даже опоздания, во всяком случае, суматоху. Вернемся к классическим дням! — О гимне «Встань, Румын, идут враги» (?!!) — я уже раскаивался <?>. Дело в том, что все не вижу музыкального магазина. Был, помнится, на Стадии, и нет его. Схожу на όδός Έρμου 1104. — Что ты имеешь музыкальное общение и случай петь, и петь строго, я чрезвычайно рад. Здесь бы сидела — не имела бы этого. Но что с твоим горлом? Я очень беспокоюсь. Эта слабость его, б<ыть> м<ожет>, указывает на что–нибудь серьезное в организме. Я бы хотел, чтобы ты поговорила с доктором. Прошу не отнестись к этому желанию моему легкомысленно. Знай, повторяю, что я очень беспокоюсь. — Холод в нашей комнате — расхолаживает мою к ней любовь. 2 1/2 — это неслыханно. Жить в ней нельзя. Прошу тебя топить, топить и топить. Ты кончишь — не дай Бог — простудой. И это меня мучит и тревожит. — Раз уже речь о мучениях и тревогах, естественно вздохнуть и о Косте. Ты рисуешь мрачную картину. Я все же не советую менять status quo со школой ex abrupto 1105. Эта школа Жуковских ничего не обещает. Совсем ничего, кроме возможности горшей порчи и развращения. Скорее, думается, следовало бы попытать счастья с University College 1106 и Mrs. Tupper. Ближайшим же образом следует по возможности меньше опекать его, по возможности меньше давать ему предписаний и ставить требований, сделай опыт прививки принципа самодеятельности и самоответственности. Нужно уменьшить число шансов непослушания, уменьшив соответственно число приказаний и абсолютных требований (часть требований можно сделать факультативными, в форме советов и убеждений, не обязывающих прямо к исполнению), но необходимо последовательно и неуклонно наказывать за непослушание констатированное, хотя бы и в мелочах, а также неуклонно преследовать всякую резкость, хотя бы и в мелочах. Наказание за грубость должно быть, помимо дисциплинарного, и нравственное: мальчик должен понимать, что кого он обидит, тот вправе на него лично обидеться. Нужно, чтобы он чувствовал, что его грубость от него отчуждает. Вопрос о Косте неисчерпаем, и глубоко нужно в этом вопросе зачерпывать; но обрати все же опять внимание и на эти, уже давно нами усвоенные соображения. — Лидия мне нравится своей впечатлительностью, фантазией. Как хорошо она побывала в театре! — Упреки относительно Маруси незаслуженны. Все мои грамотки и полуграмотки дышат любовью к ней. Но что я написал, то написал. Она вот какая (сумею ли ясно сказать?): она чует верно, верно различает, но не довольно самостоятельно, чтобы уметь измерять. [Поэтому] Она не охватывает всей величины и всего значения вещей, не обозревает toute leur portée 1107. Для пафоса того [междометия] «oh!» которому Умолов научился у Александры Васильевны, — у нее не хватает ни дыхания, ни духа. Робкая, колеблющаяся, зависимая в своих оценках, она, из чувства самосохранения, предпочитает во всем абсолютную мерку поменьше, пониже; но так как это делается из осторожности и подслеповатости, а сердце у нее золотое, то она вознаграждает свою «трезвость» неумеренностью в оценке субъективной: именно она умеет до таких бесконечно малых величин уменьшать в своих глазах значение собственной особы, что расстояние между трезво оцененным и своим смиренным я является для нее неисчислимо громадным. Вот психология ее 1000, переправленной в 10 000, переправленной в последнем письме в 1 с большим еще числом нулей. Для нее важно именно количественное определение, и именно потому, что оно ей не дается. Ей хочется иметь представление количественное, потому что она не умеет исчерпать предмета с его качественной стороны. Знает направление, но тропа скоро теряется у нее из глаз; тогда она гадает о длине дороги. Вот все, что я хотел тогда сказать. Если бы ты ей это написанное мной прочла (чего делать не следует!), — она ударила бы себя в грудь и сказала бы: «Ах, какая я глупая! я тогда сказала 1000, сразу нужно было дать 100000! и кроме того собственную дробь нужно еще разделить на 10, не то на 100, в наказание». И так бы и не поняла, что количественные мерки вообще абсурд, а качественные наивно сводить на добро и зло, прекрасное и безобразное, Ормузда и Аримана 1108… Ну, заболтался я однако! Хотя бы уже ma fécondité 1109 по поводу Маруси и всего Марусина и Марусизма вообще послужила свидетельством повышенных чувств моих к оной неисчерпаемой и неизглаголемой, что бы ни говорилось про нее, «Маруся изреченная есть ложь» 1110.

Между тем только что пробило час. Спешу спать, подоткнув письмо в дверную щель ангельского θάλαμος`а 1111.

Лидия, Радость, целую, целую — без надежды 1112 на то, чего желаю, смотря на звезды, как смотрел когда–то на те же зимние, к весне повернувшиеся звезды в Риме, семь лет тому назад.

Orasempre.

PS. Оле поздравление с тем, что она была на балу такой красавицей!

418. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 26–27 января / 8–9 февраля 1902. Женева 1113

8 февр. 1902 Суббота. 55‑й д. м. 9 1/2 утра. Cena.

Получила, прочитала твое письмецо, Дотя 1114. Оно было интересно тем, что я узнала о Колбе и о Покровском. Я думала, что Колбе совсем молоденький. Мне кажется, тебе полезно попасть во всё это общество опять. Разве тебя это не толкает благотворно и не бодрит, тебя, Дотю, ученого дурака. А Дудкину скажи вот что:

Любезный Дудкин!

Никто не требует от Вас дужения. Вас просят выдать тотчас же надуженное.

Ваш негодующий друг

Лидия.

А ты, дрянной Дотя, пришли [романс] гимн. Второе впечатление твоего письма грустное. Бедный матя, как ты томишься. Утешаю себя лишь тем, что будь я в твоем положении, я просто с ума бы сошла и руки опустились бы. Как вспомню Грион, так ужас берет. Здесь же я окружена детьми, живыми заботами и живу в твоей комнате среди твоих книг, стола, картин, бюро. Всё стоит, ожидая хозяина, с любовным терпеливым смирением, и всё так прекрасно.

На столик с венецианск<им> зеркалом я набросила прелестную японскую розово–голубо–мовную 1115 с золотом ткань. Прикрепила хрусталем и аметистом. Но думаю снять скоро, чтобы не запылилась до тебя. У нас тоже весна, скоро прекратим все печки, кроме калорифер. Мою уже нельзя топить. Да, представь себе, Маруся, отчаянная пуристка языка, бесит меня глупыми поправками стиля разговорного. Между прочим, пристала с насмешкой к твоей фразе: «Фотини носила сегодня твою брошку», которую я ей передала, т. е. фразу — Марусе. «Один день нельзя носить, надо сказать одела». Разве это не нелепо и не педантично? Напиши. Также я сказала как–то: «Просто руки упали у меня от отчаяния!» — Она пристала: «Хахаха, руки не падают, а опускаются!» Но разве можно так застудить всякое выражение? Что ты думаешь? Ну, бегу в «Шум». Посылаю глупо забытое в последнем спехе отсылки (перед самым часом последн<ей> вечерней почты я запелась «О doux printemps d’autrefois» Massené 1116) и бросилась отправлять письмо, как безумная — 1) письмо Сережино (очень скучное) 1117 и «сердце Еленушки», вырезанное Лилей. 2 3/4 дня. Cena (Дотя, пиши часы на своих письмах.) Дотя, не могу не оторваться от «Шума», который терпеливо переписываю, мюнициозно <?> исправляя, больше не трону, надеюсь, кроме по твоему велению. Не могу не оторваться при виде мокрого пятна посереди моей кушетке <так!>, озадачившего меня. Выяснила, что это слезы Веры, и пишу тебе. Она сегодня сдала последний экзамен — историю. Писала ответы на вопросы. Кажется, очень недурно. И так была счастлива. Хотела идти помогать Christie готовить уроки и пить с нею чай. Но я запретила. Строоны желают эксплуатировать Веру, между тем, мне это невыгодно. Без помощи Веры Christie не может идти с классом и, так<им> образом, ее выгонят. Вера охотно отказалась от плана и распределила весь день между чтением, музыкой и учением. Внезапно Маруся велела ей идти к дедушке с Miss Bl<ackwell> за скребком (дорожки чистить) в виде прогулки. Она тотчас пришла в каприз, примчалась наверх и принялась плакать на моей кушетке. Пришла Маруся, устыдила ее, объяснила ей, что прогулка ничего не расстроит, и Вера сбежала вниз, веселая, и играет теперь прелестно песнь Sizilianisch Schumann’a 1118. 7 1/2 веч. Cena Дотя, сегодня весь день сидела. Довольна, но не вполне. Писала, но не столько, сколько хотелось, хотя всё углублялось и становилось выпуклым. Остановилась на выходке певучего художника против поездки Эритры в амазонке и с кошельком контессины <?> и.. взяла Толстого «Что такое искусство?» 1119. Просмотрела почти всю статью. Наболтано, налгано необдуманно и нечестно, но 2 великие истины сказаны: Искусство — заражение и 2) Искусство должно быть понятным: grand art 1120 — Всенародное искусство. Вот как кончила читать, так обедать, а после обеда спела два класс<ических> романса, Giardini 1121 и Mozart, и после плавной, спокойной музыкальности Массенэ <1 нрзб> les cris strident<s> 1122. О великий Толстой, ты прав, хотя и глуп.

А Костя наш все высиживает наказание. Сегодня опять не в школе, весь день в гостиной один, без сладкого и за русскими упражнениями. И очень стал тих, приятен всем существом, и объявил: «Какое счастие работать упражненья!» Он был прав, когда на вопрос Гренауэра, что он всего больше любит?, ответил: «Заниматься». И когда он внешним или внутренним нажимом победит лень, то учиться — его наслаждение, и сам он как ангел. Думаю еще завтра продержать его — воскресение. Это успокаивает его нервы, и он сам от себя отдыхает. Сейчас иду в темноте побродить в сад: кружится голова. У меня кокофэн и потому я дома.

Воскресенье. 56‑й д. м. Cena. Вчера вечером Лиля принесла carnet: «Très mécontente de Lydia. Elle a été malhònnete <так!> avec sa maitresse» 1123. Спрашиваю Лидию: оказывается, она побила в живот учительницу при всем классе! И уже со смехом сообщала об этом Miss Bl<ackwell>, хвастая, что ударила «smacked» 1124 больно. Дорогой Дотя, что мне было делать? Еще такой случай, и ее выгонят: это будет и скандально, и неудобно. Она же, очевидно, понятия не имеет не только о «Добре и Зле», но и о «Возможном и Невозможном» в общежитии людей. Я задрала ей юбки и отшлепала ее рукой как смогла больнее. Мне очень жаль, что я не могу исполнить твоего совета, не наказывать ее. Но напиши мне, что было лучше делать? Я дала ей стакан молока и хлеба вместо обеда, шлепнула ее еще раз и прогнала спать, сказав, что если она еще будет драться в школе с учительницей, то ее запрут в Gendarmerie 1125 и солдат ее будет стеречь. Всё это не для наказания, а для внушения modus vivendi 1126. 5 недель скверные carnets 1127 и личные на нее жалобы и, наконец, la fin couronne l’oeuvre 1128. Иду сейчас в школу объясняться.

9 ч. веч. Cena. Были к 12-ти в школе Мар<уся>, я и Лиля. Видели учительницу, и она говорит, что Лиля побила младшую учительницу, которая вообще ее балует, и, кроме того, очень шалит в классе. Лиля ждала в прихожей школы, и когда мы вышли, то я сказала ей, что учительница хотела ее запереть без обеда в темную комнату, но мы упросили, и она простила с тем, что Лиля будет помнить, что в школе надо быть очень вежливой. Девочка сначала очень испугалась, а потом совсем развеселилась. Думаю, что она поняла важность школы. Сегодня весь день мы с ней друзья. Сегодня также последний день Костиного искуса.

Перед завтраком я, Дотинька, попела экзерсисы и два романса. Потом писала и дочитывала Толстого. Мне очень пригодятся все haarsträubende 1129 чуши и blasphèmes 1130. Так целиком в рот дурацкого Адовратского идут. Дотя, я скучаю по тебе. Ты недостаешь мне. Как могу я столько времени не говорить с тобой. Всё больше и больше чувствую себя половинной 1131. Я говорю так: ну ладно, выдержи эту разлуку, но затем баста. Больше никогда вольно не разлучаться, и молить Спасителя, чтобы дано было нам вместе умереть. Дотя, я так люблю тебя, я так люблю тебя. Ты мое солнышко, мое дыхание. Еще доскажу, что делала.

В 4 1/2 пила чай, а после чаю Костя, и Кристина, и Лиля пошли к дедушке, чтобы пока дети с ним, Кристина могла погулять в винограднике. Я же пошла петь и всё повторяла «Othello» Rossini — «Assisa a piè d’un salice» и «Lascia ch’io pianga!» <из> «Rinaldo», Händel’я и Mozart’a 1132, и разыгрывала аккомпанем<ент>, и я стала чудно владеть очень чистым голосом, и гораздо легче играю аккомпанемент. Я ни одной ноты не пою без мысли о тебе, без блаженной надежды, что вот еще немного, и ты меня услышишь, и мне удастся дать тебе наслаждение тем, что ты так любишь — высокою, чистою музыкой. Я каждый день трачу много времени на разбор нот, чтобы привыкнуть играть себе. Целую Дотю, сейчас до 8‑ми поиграла в палочку–воровочку с Верой. Это наша игра вдвоем с ней. Я одета в Лондонском голубом капоте. Очень красиво. Он вычищен и прелестен. Я сейчас отсылаю письмо в город с Кристиной, потому что сама читала в Женевской почтовой книге, что почта уходит 3 раза в неделю в Грецию. Когда получишь это письмо? Должен получить в Четверг. А завтра отошлю опять поздно вечером, и должен получить в Пятницу. Твоя Лиля.

419. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 28 января /10 февраля 1902. Женева

10 Февр<аля >/28 Янв<аря > 02. 2 часа. Cena.

57‑й д<ень> м<ужества>.

Дотя, забыла тебе рассказать. Третьего дня, как сговорившись, Оля приносит мне ландыш великолепный с корнем, благоухающий и расцветший, и ставит в вазу из–под Чертозы (синяя с зеленой змеей), а Маруся через час — букет левкоих <так!>, которые я обожаю. Я поставила их в вазу из–под пикулей, упоительной формы: высокую с расширением внизу и вверху. Цветы на «длинных стеблях» белые и розовые. Обе вазы на столике «гососо» (с венец<ианским> зеркалом, синими картинками гор и водопада и вазочки с амуром и сиреною). Столик драпирован японской тряпкой Алекс<андры> Вас<ильевны>. Красота и радость!

Вчера как отослала тебе письмо, пошла прощаться и молиться с детьми. Костя молился по своему почину о помощи для поведения: «Помоги мне хорошо себя вести и быть утешением, а не горестью Марусе, маме и Вячеславу…», потом плакал, когда я целовала его, впервые прося прощения, и пожелал очень извиниться перед Miss Bl<ackwell>, что и было исполнено. Он очень старается сегодня. Весь изменился. Дай–το Бог! Сегодня с утра почитала Боделэра «Petits Poèmes» 1133. Очень забавно после Толстого, потом писала и пела. После 11 1/2 пришла из школы Вера и, как всегда, прямо наверх. Я с ней говорила по душе: оказывается, она мало желает играть театр с Строонами. Ее мечта вполне сходится с моею и очень жарка: быть с Сережей en famille 1134, чтобы поднять старую милую цепь игр, и бесед, и настроений. Это совершенно решает меня поступить радикально, и жду лишь твоего письма, чтобы известить о запрете Сережу. Да, Дотя, я и не думала устраивать «праздники» на Пасху, и если хотела быть дома, то только ради говения детей и встречи религьозной великого дня. Вероятно, буду говеть вместе с ними, или как ты посоветуешь?… Вот только что добрый голосок Кости из саду кличет меня: «Прощай, мама! Я иду в школу!» А Маруся только что уехала на лекцию. Salève так прекрасен. Просыпаюсь я в 7 1/2 и думаю: «Ужасный климат! Всё то же: серое небо, не то дождь, не то нет, ветер и серость, серость». Но солнце, встав, осветило синие небеса, и всё блистает, и снега серебрятся, a Salève в синем облаке, как Гимет, только без пурпура. Весна чуется в мягкости воздуха и в запахе молоденькой земли. Я лежу или «возлежу» в своей <1 нрзб> и окно мое широко распахнуто. Сегодня будет урок музыки, и потом Острога обещал остаться, чтобы faire de la musique 1135. Поэтому теперь спешу к своей работе. Буду писать во время урока. Да, для забавы написала на визитных карточках в лиловых конвертах торжественное приглашение Оле и Кристине. Текст: «Л. Д. И<ванова> очень надеется, что Кристина Семеновна или Ольга Фед<оровна> (каждой отдельно) не откажет ей своим присутствием украсить музык<альный> вечер 10‑го Февр<аля> в вилле Жава Шателэн». Это для того, чтобы девушки приоделись и чувствовали себя бодрее. Попросим Miss Blackw<ell> поиграть вальс, а Острога будет танцевать с Кристиной. Посмотрим, принесет ли он свои романсы. Иду… целую свою жизнь.

5 3/4. Hall

Вот и урок музыки, мой Дотя, и первый раз без свечей. Hall весь освещается золотистым светом вечера. Только что сверху я глядела по очереди то на золотящуюся в лиловом тумане Юру, то на тлеющий Mont Blanc и его цепь и пурпуровый Салев. Прекрасно здесь. В особенности я полюбила Salève, прежде мною тупо ненавидимый. Полюбила его по дороге к дедушке. Сегодня, как давеча кончила свою беседу с тобой, моя Радость, то пописала немного, потом пожалела Олю, штопавшую чулки на площадке на диванчике против зеркала, и призвала ее к себе, чтобы немножко с ней побеседовать. Она вспоминала первые времена у меня, и я рассказала подробнее о Конст<антине> Сем<еновиче> 1136, т. к. оказывается, что она почти ничего не знала о моем деле. Оля всегда обожает поболтать со мною. Но, кроме того, я отделала хороший кусочек «Шума» и довольна собою. К чаю приехали Маруся и Вера. Во время чаю Вера вздумала пойти гулять, и тотчас они снарядились: она, Лиля, Miss Bl<ackwell> в Petit Sacconex. К 6-ти они будут дома. Вот только что Оля тихонько вошла в комнату, чтобы поправить саламандру, и принесла мне мой дорогой браслет. Маруся привезла их обоих сегодня из магазина, но мой был грязен, и Оля вычистила золото. Я в голубом очаровательном капоте. Он мне очень идет. Темнеет, пурпур гор тяжелеет, чернеет, небо светящееся зеленое между двумя грядами желто–розовых облаков… Сейчас буду писать маме… Вот еще оторвалась от тяжелого письма моей бедной старушке, чтобы сказать тебе, что Костя имел урок в 40 мин. и хорошо работал. Был тих и кроток. Теперь он пошел наверх готовить школьные уроки. Вера села и играет экзерсисы. Она прелестна со своими красивыми густыми волосами, разметавшимися по коричневому ее школьному платью. Она выглядит совсем гимназисточкой. Экзерсисы она плохо приготовила, потому что увлеклась прелестной песенькой Моцарта и ее очень мило теперь разыгрывает. А Лиля под газовым рожком посереди залы сидит у своего столика и рисует и пыхтит на всю комнату, и что–то взволнованно себе шепчет.

Иду к тяжкому письму.

Дотя, пообедали, выпил<и> кофе.

Будем петь. Надо опускать письма. Целую нежно. Дотя, я хочу ехать на польский бал? Что ты думаешь. Я сошла с ума. Но мне хочется? Дотя, когда придет твое письмо?

Твоя девочка.

420. Иванов — Зиновьевой—Аннибал/ 27–29 января/9–11 февраля 1902. Афины 1137

День 57 9.II/ 27.1 Воскр.

Дорогая Радость! Проспал сегодня поздно, после вчерашней ночной почты 1138. Лил обильный дождь. После дождя стал легкий дух. Теплынь. И солнце проглянуло, и опять дождь пошел, и опять солнце. Весна! По хмурому морю [поплыли] серебряные полосы. Вид на ближние горы прозрачен, дальние в снегу. День кончился золотым закатом. Я был до завтрака в Институте. Придя домой, прилег поспать; но в голову стали лезть рифмы о Пуссене и Лоррене 1139, которые сообщаю накликавшей их Марусе: как видишь, мои мысли постоянно следуют за Неизреченной, а ты говоришь — я все мало ее люблю. Только, что я люблю, то люблю и постичь до конца; тό и треплю зубами злобно–ворчащего анализа… Так и не заснул и стал заниматься. — С утра сегодня думаю о Косте. Мне очень больно, что тебе и Марусе с ним худо. Прежде всего, и его нужно постичь до конца. От детерминизма не уйдешь; и хотя филологи, как Виламовиц, Маас 1140 и др., и сердятся на детерминизм, а Греки все же, именно потому что были глубоки, были детерминисты, каждый по–своему. И Платон тоже прав, говоря о конях, не удержанных возницей 1141. Сцилла и Харибда бедного мальчика были: уродиться в отца или в мать. И кажется, он избег первого зла (кроме разве некоторой физической и сенсуальной грубости родителя). Но от матери он получил плохое наследье. Мне кажется, он воспроизводит, в смысле наследственности, — кого бы ты думала? — дедушку своего, Дмитрия Васильевича, реалиста и механика, насильника и обиженнего. Я вижу в нем болезнь воли, психологическую слабость ее. Ему «больно повиноваться», т. е. «больно» переломить себя. Он и дерзок, п<отому> ч<то> ему больно. Воля не в порядке и у Сережи, и у Веры. Но Сережа гармоничен, потому что кроток (покорен) и согласен по существу; он не страдает от волевых аффектов. Вера и Костя — жертвы волевой безудержности. Но у Веры, при ее душевной глубине и при той спиритуалистической закваске, которую она через тебя взяла от Софии Александровны, — отсюда трагика, борьба Ормузда и Аримана, распутье между святостью (очень суровой) и бунтом, — и все смягчается и умиряется Харитой любви, текущей из исполненного, любвеобильного сердца. У Кости же — одни волевые импульсы (при отсутствии идеализма), которых он не может ни насытить, ни обуздать. Как врачевать, как укреплять его волю? Ближайшим образом, сделай попытки проведения в какой–нибудь точно определенной сфере сначала — ему же нужно воспитывать в себе и добросовестность — принципов selfcontrol`я 1142 и самонаблюдения и самоотчета (с самонаказанием включительно). В другую школу отдавать не советую. Вспомни, что он уже имел учителей (мужчин) и пр. у Dr. Ralph. Там будет ему 1) грязь, 2) страдания.

Невежливо откладывать визит знакомой <1 или 2 нрзб>.

Напиши Марье Тихоновне 1143.

День 58. 10.II/ 28.I Понед. ок. 8 ч. веч.

Розокудрая Радость! Пришел из Института, с лекции Дерпфельда, о разных частях театра и технических названиях, о Фимеле 1144 и пр. Утром также был в Институте, где Kolbe говорил мне разные свои соображения. Теплый, солнечный и вместе туманный день. Ничего характерного. Разве опять наблюдения за Итальянкой, прогуливавшейся по обычаю перед закатом со своей собачонкой и своим маленьким невольником по [утренней] нижней [рампе] террасе, и смутное психопатическое ощущение, мною подчас испытываемое при этом зрелище (обыкновенно, впрочем, она прогуливается сам друг с собачонкой)… Видишь ли? психопаты — все мы. И ты также, когда хочешь с убийственною целью приманить Луизу полюбоваться на красивых и радостных девушек. У меня еще острее жажда крови, совсем что–то в роде раскольниковщины. Живет Итальянка так противно, противно уединенно в домишке с запертыми ставнями, который она сторожит от злодеев. У нее собачонка и пэди, часто сбегающий. Ее насекомообразное существование все тут перед глазами в этой запертой со всех сторон скорлупке. Изредка она бойко играет и звонко поет — и зарезать ее соблазнительно! Вот уединение доводит до каких психических состояний. Во всех нас элементы вырождения и атавизма: Орфики верили в первородный грех: люди родились из пепла Титанов, сожженных молнией Зевса за растерзанье Диониса 1145. Они молились и совершали искупительные жертвы за грехи προγόνων άθεμίστων («беззаконных предков»). Мы теперь так умны стали, что не верим в «проклятия старинных преступлений» 1146. Судьба и Грех для нас старинные пугала.

Придется закончить письмо на этой мрачной теме. Прочти для более приятного заключения мою Грамотку. Целую как желаю. OS. Письмо поручу Ангелу, чтобы быть свободн<ым>. Шрадер завтра не читает.

Перелистай Тютчева: не украл ли я у него 7 и 8 стихи Грамотки? Т. е. у него что–то подобное. А может быть это только дух его 1147.

Опять насчет Маруси. Поговори ты с ней по душе, не лучше ли ей нас покинуть с осени. Возможно, что она прямо губит себя, убивает медленно. Я не знаю, как действуют на ее сердце эти постоянные напряжения, волнения, огорчения. Ты, впрочем, сама видишь — б<ыть> м<ожет>, больше, чем она скажет 1148.

421. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 29 января /11 февраля 1902. Афины

59 день 11.II / 29.I вторник

9 1/2 ч. веч.

Милая Радость! Пробежал только что полученное письмо. Напишу немного. Лучше завтра буду писать снова: в четверг есть почта. Теперь устал, а беспокойное содержание твоего письма требует спокойного и вдумчивого внимания. Заочно судить обо всем трудно. Все так непрозрачно. Вредное влияние детей Strachan ты, вероятно, преувеличиваешь. Дети наши — люди и, значит, осуждены на общество мерзавцев. Они сами должны иметь инстинкт выбора и отвращения. Повредит ли сильно общение на почве такого строго ограниченного и всецело занимающего дела, как театр? Принципиально сочувствовать родительским veto нельзя: их благонамеренность не уменьшает их брутальности. Дети ведь уже так настроились играть. О Miss Bl<ackwell> не могу судить. Конечно, ты можешь воспользоваться случаем, чтобы избавиться от нее, раз это желательно. В противном случае, не вздумай давать ей денег на сентиментальную поездку и возвращение 1149. 6 недель мне кажется долгой вакацией. Требует ли она жалованья за это время? Не в деньгах, конечно, главный толк, а во всей совокупности дела. — Впрочем, я едва пробежал письмо и еще ничего не знаю. Относительно Кости я бы стоял за status quo до последней возможности. Очень вредны вообще экстренно–воспитательные и душеспасительно–штрафные эксперименты с усовершенствованной «педагогией». Костю Острога называет нервным, я его назвал еще сильнее (и, я думаю, еще вернее) психопатом или невропатом, субъектом больной воли. Думаю, что перемены ему вредны. Но и дурное общество, конечно, вредно. Я бы стоял за опыт с английской школой, а теперь бы по возможности оставил все по–старому. Уменьшил бы только опеку и запрещения, вернее, замаскировал бы многие применения опеки и как–нибудь ухитрился бы сделать его самого соучастником его же воспитания. — Лиля импонирует, как хочешь, моему эстетическому чувству; и в нашей маленькой ницшеанке чувствуется душевная глубина. — Ты меня решительно беспокоишь своим настроением, я боюсь, что разлука вредна твоим нервам. Почерк у тебя местами больной. Ты не спишь, прыгаешь, переутомляешь мозг работой, смеешься, плачешь и т. д. Когда я получу от тебя письмо лирное, ясное?.. И в конце концов, как это ни нескромно, признаюсь все же, что имею чувство, будто меня недостает у вас там. Все вы слишком возбудимы и возбуждены. Ты скажешь: я бешусь. Но и бешенство не то, что это ваше возбуждение, — бешенство именно вовсе не это постоянное напряжение нервов и воли, а нечто тому противоположное. Но думаю, что мое бешенство принадлежит прошлому. — План, s’il vous plait 1150: отвези Костю в Англию, поживи там недолго и приезжай потом ко мне 1151. Сережа избегнет вредных ему пасхальных вакаций с домашним катаньем сыра в масле (?) 1152, приятельницами, трагедиями и прочей чепухой. Конечно, это только «Einfall» 1153 минуты, как говорим мы, грешные филологи, когда у нас чешется язык на сообщение какой–нибудь через голову шмыгнувшей ученой нелепости. — С Дашковичем нужно познакомиться, так как об этом просит Александра Васильевна. Конечно, если это тебе кажется вместимым. Ибо только могущий вместить, да вмещает 1154. — Общее впечатление письма: письмо из дома психопатов. —

В сущности, оно меня глубоко взволновало. Именно, мне хотелось бы быть прежде всего с тобой: так бы бросил все и поехал успокоить тебя, посмотреть, что с тобой и всеми вами…

Страстно желал твоей фотографии и то, что получил, не знаю, как принять за тебя. И что–то твое хорошо так мерещится в темных тенях, и так мучительно неясно, и так мучительно соответствует моему тоскливому беспокойству за тебя, пугливой тоске по тебе. Я же тебя сегодня во сне видел в мучительной агонии: именно, мне снилось, что ты видишь в другой комнате мой двойник, и стараешься скрыть это от меня, и вместе уверена, что я умру. Болезненные отголоски тяжко пережитого! 1155

Сегодня я выходил только в Музей на «экстренную» лекцию Вильгельма. Кроме меня, были два Англичанина и та хорошо знающая по–гречески Англичанка, изучающая вазы. До лекции я разговаривал с молодым Англичанином из Оксфорда, — впрочем он назвал себя Шотландцем, — славный такой, что–то напоминающее лоллипопса 1156; потом пришел Вильгельм и стал жаловаться на свое неуменье говорить по–английски и пр. Я все же заметил ему, что боялся его беспокоить в этот час, при его занятиях, но слыша, что упражнения происходят регулярно, решился присоединиться; он отвечал любезно. —

Отчего же ты не пишешь или, вернее, не перепишешь письма Фотини и Ангелу? Сегодня я очень поздравлял обоих. С утра Фотини сообщила мне, что Ангел вернулся только в 5 ч<асов> утра с выборов, выбранный единогласно в председатели корпорации владельцев торговых и промышленных заведений (вероятно, маленьких только) Афин и Пирея. Подумай, Ангел единственный председатель на все Афины и Пирей в корпорации, «предводитель» des petits bourgeois 1157. И он уже ряд лет представительствует, ежегодно вновь избираемый. Вчера была борьба, он говорил речи. Сегодня подстрижен и горд.

Фотини, после моего Музея, показывала мне книжки, чтобы я выбрал себе для чтения. И вот я уже на 3 м действии трагедии Алфиери «Саул» — в новогреческом переводе 1158. Давно собирался прочесть ее, правда не по–гречески! Фотини — истая гречанка: любит Одиссея. Ничего, что он ψεύτης 1159. Ведь и жена его — лгунья, п<отому> ч<то> обманывала женихов. — За Корицу они платят в Арсакион 1160 120 др<ахм> в месяц круглый год! И непременно хотят, чтобы она там жила, п<отому> ч<то> иначе будут любовные шашни, des oeillades 1161 по дороге в школу и из школы и т. д.

— Целую милого друга, страстно желаемую Радость, от всего взволнованного, пугливого сердца.

Твой OS.

Если ты чувствуешь, что тебе худо без меня, что я тебе нужен, приезжай сразу, не заботясь об остальном; ибо это важнейшее! Или вели мне приехать, и я все брошу. Твой В.

Письмо NB негармоничное и неотстоявшееся; всякая муть наверху.

Марусина корреспонденция начинает — скажи ей — сочиться все скуднее и скуднее… А здешняя–то Маруся — «льется щедро, плещет вольно» 1162.

422. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 30 января / 12 февраля 1902. Афины

60^й день. 12.11 / 30.I Среда 9 веч.

Лидия — Радость!

Относительно Miss Bl<ackwell> думаю, что нужно поступить строго по договору, без всяких уступок и отклонений. Она же всегда может уехать, сама платя за дорогу. Если же она едет только на «вакацию», от тебя зависит, разрешить это или нет; и в это я не вмешиваюсь. Но платить за это удовольствие должна она сама, и от жалованья должна на это время отказаться. Таково мое мнение, но я далек от того, чтобы навязывать его тебе как règie de conduite 1163.

Если ты очень стоишь на перемене школы для Кости, произведи разыскания; и я нахожу, что было бы лучше, прежде чем решаться, сообщить мне результат розысков и вместе посоветоваться.

Я думаю все же, что не в воспитании «something is wrong» 1164 и что несовершенство школы, английской воспитательницы и товарищей — дело второстепенное. Боюсь, что он всегда будет, как я выразился о том, в кого он, по моему мнению, уродился, «насильник и обиженный»: вроде библейского Измаила, про которого сказано было: «он будет [в братьях] среди братьев своих как дикий осел: руки его на всех, и руки всех на него» 1165. Обижать ему суждено, но не побеждать; напротив, быть побежденным и терпеть возмездие: побеждает воля, а не вожделение. Он ничего — постоянно, целесообразно, сознательно — не волит, и всего вожделеет. Но он не «сложен». Как он способен к огорченной злопамятности! Совсем как «дедушка». Не хорошо ему озлобиться с детства; тепло семьи и родного дома ему нужнее, чем Сереже. Все три младших нуждаются, каждый по–своему, в постоянном нравственном отогревании, в целительном солнце любви и ласки.

Из всех моих рассуждений, я сам знаю, можно извлечь очень мало практического толка, или даже совсем никакого. Я не знаю, что тебе посоветовать, — особенно издали, — во всех твоих затруднениях. Напр<имер> о детях Strachan. Только брутальных разрывов избегай, без повода и предлога. Это очень жестоко и [относительно] по отношению к детям — ставит их в ложное, невыносимое положение, и притом вредно им, ибо притупляет, растаптывает их инстинкт и навык бережной деликатности к людям. —

Вот едет ваша радость, склеенный макаронщик! И прием готовится ему очевидно столь мягкий, что опасности расклеиться нет. Кислотами анализа поливать не будут, или кипятком строгого правдивого допроса. Хорошо выстоит, красиво. Посмотрит богатую родню, вникнет в сумасшедше–сантиментальное Treiben 1166 дома… И охота этим девкам продаваться в неволю! Позвала бы его О<ля> несколько ночей подряд в свою светелку спать и сказала «a rivederci» 1167… Ах, ничего–то отсюда не выйдет, кроме чепухи!. Оля встретит его с кокетливым опусканьем глаз и стыдливым румянцем. Он преподнесет какой–нибудь нежный подарок. Они сделают вместе какой–нибудь сантиментальный променад… Он будет проповедать о трудолюбии и добродетельных намерениях. Ты скажешь: «Дети, благословляю вас», и обещаешь какую–нибудь (скромную) суммочку денег, чтобы машинка двигалась. Но даже и без того он останется «много доволен» прогонными 1168 и приемом родственным. После такого начала ему можно всего надеяться <так!>, с твердым упованием глядеть на будущее. —

Ах, уж эти мне русские девушки! Ты совершенно éprise de cette 1169 Кристина. A la bonne heure! 1170 Только ты уже очень поспешила в своих умилениях. Но пощади, ради всего на свете, с еще новой, еще новой, еще новой «русской девушкой»! Я лягу на пороге, и через меня ей придется переступить в дом! Еще новая русская девушка! Это у тебя болезнь, родственная лесбической… Говоря серьезно, Англичанка нам необходима. Так не бросают свои насаждения, как ты хочешь сделать.

Довольно мне однако болтать без толку. Ибо знаю, знаю, что нет толку практического в моих разглагольствованиях. Les absents ont tort 1171. Если хочешь что–нибудь видеть и как–нибудь воздействовать, не сиди за морями, не уходи от жизни.

Дорогая любовь! Я очень радуюсь за полученные, хотя и плохие фотографии. Они стоят передо мной. Ты хорошо видна и красива. Пришли еще другие. — Я не хочу напоминать тебе об одной вещи, которую ты должна помнить и исполнить сама.

Сегодня выходил из дома утром ненадолго в пинету и пополудни — во Французскую школу. Был реферат Vollgraf а 1172 (о Полибии и Т<ите> Ливии): raison d’etre 1173 этого реферата не вижу, нового усмотреть в нем не мог. Потом очень интересная [реф<ерат>] conference 1174 Ноmоllе’я: о дельфийском στοά 1175, раскопанном Французами. Этот круглый храм должен считаться теперь древнейшим образцом коринфского стиля и важен во многих и других отношениях. Было много народу, дам и пр. Также консул и консулица, очень участливо осведомлявшиеся о моем здоровьи и тебе. Консулица именно спрашивала, в Женеве ли ты, и как ты там, и дети, и т. д. Немцы всего Института были, — и Вильгельм, и Англичане — «знакомые все лица» 1176. Выйдя из Ecole Fr<anςaise>, увидел в первый раз молодой месяц — слева. Естественно!

Вот уже 3 дня подряд вручаю Ангелу письмо за письмом к тебе. —

Целую, как тебя желаю.

Orasempre.

13 Мая как срок мне не нравится, я бы предпочел 26 Апреля. Ну, да что толковать о том, что все равно далеко и «в лоне богов» 1177, т. е. от нас не зависит.

Письмо негармоничное.

Не знаю, почему ты боишься, что Англия была «роковая» для Сережи. Благодаря присутств<ию> Англичанки он и дома — не дома, говоришь ты также. Я думаю, это все неверно. Между прочим замечу, что, кто теперь менее всего дома, — это Русские в России. Россия переживает такую переходную пору, что мы, вернувшись, и не узнаем отечества. Что дети не в русских школах, счастье: такая там теперь ломка. Новая Россия требует новых.

Наивно говоришь ты, что не экзальтируешь, а стараешься успокоивать. А успокоивать самыми потрясающими беседами, — и результат: все экзальтированы. Ты же не можешь, говоря о религии, светиться как тихая лампада, как Ольга Беляевская.

Марусе я имею только сказать, что кто со мной не желает общаться, с тем не желаю общаться и я 1178.

Сердечко, вырезанное Лилей, ты забыла приложить. Странная девочка! Поцелуй ее за меня.

423. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 29 января — 1 февраля / 11–14 февраля 1902. Женева

29 Янв. /11 Февр. 02

58‑й д<ень> м<ужества>. 9 1/2 утра. Cena. Опять холодно. Весна отошла немного. Salève до потлевы <так!> почти покрылся снегом. Получила твою картолину от Четверга 1179. Дотя, почему не пришло письмо? И когда оно пришло, вот вопрос? Дело в том, что у нас спор. Маруся говорит, что в пятницу надо отсылать до 8‑ми утра, а в Понедельник — в 11 1/2 утра. Я же этому не могу верить, потому что почт<овый> поезд в Бриндизи не может отходить в разные часы по разным дням, и пароход из Бриндизи знаю, что отходит одинаково. Кроме того, как писала тебе, на почте узнала, что поезд для Бриндизи отходит в 6 утра, и надо отсылать письма накануне вечером, т. е. в Пятницу и в Понедельник — до 8‑ми вечера. Жду теперь твоего письма завтра для разрешения вопроса. Дотя, я хочу жаловаться на Марусю. Она иногда невыносима своим характером. Вот слушай. Вчера за обедом говорили о польском бале (в пользу благотворительную). Это большой вечер нарядный, дающийся ежегодно. Дамы могут приезжать лишь по билетам пригласительным от членов. Острога говорил, что может достать билеты. И мне очень захотелось съездить на бал, слушать музыку и танцовать. Я была в очень веселом настроении, т. е. ты знаешь — это не то что веселое, а какое–то странное, где какие–то жизненные ключи вдруг бьют, и является какое–то почти трагическое по своей полноте и «вершинности» чувство избытку и необходимости принять полноту. Ничего не могу объяснить. Но ты поймешь всё, Дотя. В этом роде было на Акрополе: «чувство Жизни» par excellence 1180, и все сомнения, и весь «Страх», под который так легко и послушно пляшет сердце, глохнут. Они там, в глубине, но еще глубже их жар жадной жизни. Всё это весь вечер вырывалось пением. Верно, вследствие этого подъема мне и захотелось на бал, и я спокойно рассудила: я сложена прекрасно, я моложава и даже по годам не слишком стара для танцев, так как если бы была в «свете», то выезжала бы вовсю. У меня есть чудное платье. Меня никто не знает. И бал ни к чему не обязывает, потому что с мущинами можно говорить о пирамиде Хеопса, и о Вагнере, и о парижской выставке и Редоне, но только не о вилле Java, и всё будет discret 1181. Словом, я вчера не в угаре решила, а в полном разуме, и боялась лишь одного — чтобы утром не нашла обычная лень к выезду. Маруся больше скалила зубы в пользу моей идеи, и сама захотела ехать, так что очень неделикатно потребовала от Остроги еще билет, хотя он и намекал, что не знает, удобно ли ему доставать их. Я спрашивала ее потом серьезно о моем намерении, и она тоже радовалась и уверяла меня, что я вполне молода и красива и вполне могу танцевать. Тут же я уразумела вальс à trois temps 1182. Мне Христина показала пà, и оказался он очень простым. Так что вернулась я наверх в страшном вихре дурачеств и смеха, и всё вертелась, уверяя, что какая–то сила не пускает меня в мою дверь, пока Ольга не повернула меня в обратную сторону, и мы обе не вкружились в светелку с хохотом и восторгом. Утром первым делом вновь обдумала план. И вновь мне показался он таким простым и естественным. Приехать на общественный, очень приличный вечер, и потанцовать, и уехать. Но до окончательного решения думала еще раз расспросить Острогу, не обязывает ли эта вылазка меня к каким–нибудь знакомствам. Ну вот, принесла Оля платье концертное, и я примеряла его в идее в нем сняться. Оно не сходится, конечно. Но для фотографии можно устроить, и очень красиво, декольте, потому что плечи и шея стали красивее, чем прежде. На днях съезжу, в первый день, когда буду себя чувствовать bien dispose 1183. А на бал решила надеть просто белое альпага и брошку брилльянтовую с плакучею жемчужиной, и в голову брилльянтовые égrettes 1184 свои. Приходит Маруся наверх: начинаются басистые насмешки. На платье концертное даже не посмотрела, и про намерение на бал ехать говорит: «Это просто глупо». — «Почему?» — «Так сидела, сидела, здорово живешь, на бал!» — «Почему же глупо?» — «Да так смешно!» — «Если бы была в России…» — «Не танцовала бы, конечно». — «Нет, танцевала бы, в особенности если бы была “в свете”». — «Слава Богу, что не в “свете”». — «Да почему же вчера было другое? Почему ты всё без логики, без рассуждения, стихийно, вчера подбивала, сегодня издеваешься». — «Я всегда стихийно!» — «А я никогда не пьянею!» Так мы поссорились. Еще вчера вечером лежит, пока я раздевалась, в изнеможении на моей постели и сонно, кисло рассуждает: «Я думаю, Острога женится на одной из барышень Last!» — А это подозрительная англичанка, которая имеет двух demoiselles à marier 1185. Я говорю: «Боюсь, хорошо ли ему будет. Он полу–русский, полу–поляк (хотя по–польски не говорит), нервный, музыкант, очень добрый и симпатичный, как ребенок сам, тонкий человек, хорошо ли ему будет жениться на англичанке!» — Она басливо смеется: «Удивляюсь, какое тебе дело до него!» — «А тебе только дело заставлять его больной рукой играть тебе и доставать тебе билеты на бал!» — «Мне надо долго долго чтобы человек… чтобы мне человек… нравился». — «А чтобы эксплуатировать, не надо долго? Ты холодная. Тебе не жалко Остроги, ты не интересуешься Mme Zibelin, у которой трагическая судьба с мужем, и сын идиот, и ни гроша денег, и она музыкантша. А мне все дороги, все люди. Я всех беру в сердце a priori, и потом разбираю их, и с грустию выталкиваю недостойных, но всегда верю, всегда волнуюсь, всегда горю и люблю!» — «Это очень скверно, (зевая) я лучше долго долго рассматриваю, кто мне подходит…» Всё это скучно <?>, Дотя; Она так ужасающе холодна. Отвращение и ужас берет. От холода она никогда не могла ничего посоветовать Оле и глубоко индеферентна <так!> ко всем, ко всем. Она лижет Юлашку 1186 (ничтожество круглое) и нас, потому что telle est sa fantaisie 1187! Ho Леванды 1188! О, Леванды! О, с каким холодным, глубоко ненавистническим презрением она способна относиться к человеку. Какие намеки я всегда слышу на Степ<ана> Ник<олаевича> и Острогу. Я сама боюсь, что Острога не имеет du génie musical 1189, но он такой трогательный, такой ребенок и так любит музыку, и так беден и труженик до abruthsument 1190, как у него вчера вырвалось слово ужасное. И он человек с болящим сердцем, которое можно ранить, и она проходит, как деревянная, мимо людей, а судит их <?> и «долго, долго», дура, присматривается, по дороге получая свои выгоды. Нет, ее не следует любить. К тому же она бывает нахальна.

1 1/2 дня. Cena. Вот чушь–то, Дотя! Оля привесила на placard 1191 обе турецкие желтые, огромные афиши и сверх них под моей фамилией трехцветный длинный бант с букета концертного моего. Комната получила такой идиотический вид, a placard похож на киоск с афишами! Я страшно хохотала! Оля это сделала, чтобы я не огорчалась тем, что вчера против твоего наказа увлеклась петь часть «Carmen», мне менее знакомую, и потому неудачно. Особенно из–за слов французских! Я всё грустила и говорила: «Теперь моя репутация пропала, и Феликс <?> не устроит мне 1192 петь в концерте!» — вот Оля и говорит: «Глядите и не огорчайтесь за репутацию!» Маруся идиотично мосадна 1193. Она пришла наверх и пробасила: «Что за безобразие!»

День 59‑й. Среда. 10 веч<ера>. Постелька. Дотя, целую.

День 60‑й м<ужества>. Четверг. 10 1/2 утра. Дотя, вот ужасного, вчера ничего не успела сказать, а вчера был день «света и коловращения людей» 1194. Кстати, Дотя, вот причина моего стремления на бал: захотела видеть свет и…

Затем еще сообщу extra: сегодня напал за ночь такой глубокий снег, что деревья низко погнулись, вся земля бела и с веток падают тяжелые мягкие комки, а с неба пушистые и разлапистые клочья. Все бледно матовою теплою бледностью снежного дня. А Эрнесто мерзавец уже и 40 фр<анков> получил, и все молчит молчком, хотя сам писал, что после 7-ого Февр<аля> свободен выехать.

Ну, Дотя, теперь назад ко вчерашнему дню: Утром получила твое письмо 1195.

Дотя, ты напрасно решил посылать только два раза в неделю. Зачем не давать мне ту глубокую, теплую радость лишнего письмеца. Часто они <прихо>дили три и даже 4 раза в неделю. А тебе вот не приходят: я подгоняла к каждой экстренной 1196 почте, и всё напрасно! Какие идиоты Греки. Это письмецо не было очень приятно. А в предыдущем открытом радовало известие о реферате Evans. В этом радовало сближение с Колбе. Всё же голос свой слышишь! И то, что Париж тебе так подходит. Сереже напишу о трагедии. Ты напиши о Дашкевиче. Теперь, быть может, его можно допустить на музыкальные вечера раз в две недели. Мое общество артистов увеличится, кажется, еще двумя певицами. Но еще наверное ничего не знаю. Увижу их в Четверг на будущей неделе на концерте музыкального кружка Mme Zibelin, где будет петь и одна из этих певиц, и даже петь романсы Остроги. Очень интересуюсь. Я письмо Лионардо совершенно поняла и очень его благодарю. Какая скотина Протт. Боюсь, ты стал поздно ложиться! вернее, засыпать?? И программа твоих repas 1197, т. е. menu, меня не удовлетворяет. Дождусь ли я румынской дуды?!!. Ну, теперь суета коловращения. Вчера утром после ванны и брэкфаста — пела, потом в очень high spirits 1198 сделала то, на что подъема не хватало за всю зиму: сходила к Mme Жук<овской>. Надела лиф суконный, гладкий, помнишь, в Arenzano 1199 Анюта устраивала! Он впору. Приехала до завтрака, завтракала и еще сидела до 3‑х. Поговорила обо всем, что нужно было, и старушку позаняла. От Ади узнала много теплого и хорошего о Mme Zibelin и интересного о Mrs. Last (оч<ень> образованной и спиритуальной) и ее двух взрослых дочерях (старшая певица). Узнала также хорошее о старике Тудихуме и его пансионе. После Жук<ов>ских (да и об Остроге узнала, что он очень тонкий, добрый и несчастный человек, и не женится, как Адя сказала с сожалением) — пошла в университет на свидание с Марусей. Вместе с ней хотели идти говорить с Mme Cuchet: Костя весь в нулях и наказаниях, и сегодня (Четверг) опять на штрафной работе. Но решили не идти, потому что раньше хотели повидать Тудихум. Поехали к Mme Zibelin навещать ее (Она была больна). Пили чай очень приятно с ней и Mlle Möller и получили от нее программу литературно–музыкально–драматически–танцовального вечера, совершенно по обществу Ольги и Кристины, союза Platriers—Peintres 1200. Mme Zibelin была сама туда приглашена. Она по убеждениям, думаю, соцьалистка. Вечер приличный, и сегодня Оля после обеда идет с ней на репетицию хоров, чтобы познакомиться с какими–то дамами. Эти дамы сведут девушек на вечер. Ведь после того бала наша глупая Кристина словно переродилась: такая веселая, счастливая и ласковая, а в день после бала, как пришла домой в 6 3/4, так принялась за работу, и впервые запела на кухне и ни за что не ложилась спать до вечера. Она положительно хорошая девушка. Mme Zibelin показывала нам прелестные акварели свои. Он нее мы поехали или, вернее, пошли под мокрым снегом к Тудихум. Пансион шик. Слишком шик и совершенно не подходит Косте, потому что он мал. Думаю, для больших и хорошо там. Старик сам очаровательный и, говоря о Жуковских, упомянул о книге Крапоткина: «Voilà un homme! Mais quelle endurance! Quelle force! Quelle endurance! Quelle foie! (Вера). Quel peuple que la vötre! Si ce peuple avait un autre gouvemement il avait beaucoup à dire à vous tous!» 1201 Ho эта прогулка окончилась лишь большой и бесплодной усталостью. А Костя развращается с каждым днем и школой и Miss Bl<ackwell>, которая глупа и груба. В предупреждение неприятностей со стороны Mme Cuchet также лучше всего его взять прочь, и, думаю, самое простое и рациональное — Ecole Primaire 1202. Схожу туда узнать об условиях приема. Там строго, и мущины, и курс определенный.

6 1/2 час<ов>. Сейчас Острога уходит. Вера кончает свою прелестную Cicilienne 1203. А я хочу сказать: l’affaire du bal est terminée 1204. Острога пришлет нам два билета. Представь теперь, что бесхарактерная Маруся теперь хочет ехать со мной и смотреть на мои подвиги. Боюсь только, что туалет мой никуда не будет годиться: тогда я уеду тотчас. Он слишком скромен и наивен, главное. Купила золото–желтого бархата, чтобы отделать воротник с вырезом спереди. В голову воткну брилльянты, сделаю высокую прическу и надену жемчуга матери и брилльянт<овую> (маленькую) брошку. Острога имел очень больной вид вчера. Как грустно, что его здоровье слабое и он работает безысходно!

На бал я поеду после концерта: Marie Brema 1205, знаешь, вагнерьянка, кажется, венского двора. Пошлю программу в след<ующий> раз. Острога смеется: «Vous verrez toute Genève à ce concert!» Je croix que ce n’est pas extraordinnairement beau à voir! 1206 — это уже мое мнение личное.

61‑й д<ень> м<ужества>. 11 ч<асов> утра. Пятница. Cena. Сегодня только пела, потому что проспала до 8 1|2 и с ванной, брэкфастом и «Samson» 1207 запоздала. Я так, на будущие времена, просматриваю эту арию, а к понедельника <так!> через 10 дней готовлю «Carmen» 3 арии, чтобы с шиком и наизусть. Ведь когда я спела хабанеру, Острога весь повернулся на стуле и воскликнул: «Ah, mais vous chantez ςa avec du chic, Madame!» 1208 И вот тогда я, идиотка, увлекалась петь «Près des ramparts de Séville» 1209, что я плохо знала. После того я всю ночь плохо спала, потому что всё чувствовала стыд за бесхарактерность. Теперь будет иначе, я тебе обещаю, Дотя. Я к каждой audition 1210 буду мудра <?> и ограниченный репертуар готовить, и всё наизусть. Я терпеливо разбираю на рояле каждый день, и надеюсь к нашему возвращению самой прилично аккомпанировать себе всё, что не из ряду трудно. 3 ч. Cena Дотя, Я сегодня с ума сошла по музыке. Часами сидела за роялем и, как бывало в Париже, изучая счетом, мурлыканием и т. п. Всё учила «Carmen» и арию «Assisa a piè d’un salice» 1211. Как она пленительна, мягка, бесконечно грациозна, полная мелодичной Хариты. Хочу ее петь наизусть тоже. Всё хочу петь наизусть. Только так и стоит петь. Ах да, передо мною в стакане хорошенькой формы, с землей, три подснежника с корнями и листиками. Оля мне их купила. Я ведь их обожаю. Я окружена цветами. Моя комната — рай! Сегодня я много плакала вместе с Верой, и так говорила с ней, что она никогда не забудет этого. Всё по поводу тяжелой истории вчера: Дети все трое и Кристина ходили с Miss Bl<ackwell> на поле с горками кататься по снегу, который сыплет и сыплет без остановки. И вот случилось, что Вера, придя в гнев, сделала грубые упреки Miss Bl<ackwell> и обругала ее этим ужасным словом, которому Костя научился у Keneth’a Strachan’a «Beast» 1212. Она назвала Miss Bl<ackwell> — selfish beast 1213! Эта девочка себя не помнит, и самое скверное, что весь вечер вчера она оставалась в убеждении, что она хотя и несколько виновата, но и та несет часть вины. Словом, не поняла, не оценила нечеловеческого безобразия своего поведения. Кроме того, она кричала: «I ask you what o’clock it is & you must answer!» 1214 Удивительно, что Маруся абсолютно не умела ничего разобрать и была на стороне Веры. Я же разделила l’incident 1215 так: 1) Справедлив ли был упрек Веры 2) Имела ли она право упрекнуть? 3) Могла ли она ругаться?

И на все 3 вопроса по совести ответила себе нет. Даже и вины не было со стороны Miss Bl<ackwell>. Она ушла вперед, покинув позади Веру с Костей и Кристиной. Костя вывел Веру из себя наглостью поведения и непослушанием, и в ярости она набросилась на Miss Bl<ackwell> за то, что она ушла вперед. Маруся теперь восстановлена против англичанки и потому очень мирно отнеслась к Вере. Я же вчера отказалась что–либо говорить по этому поводу. А сегодня в 11 1/2 после школы я Веру так пробрала, что она содрогнулась до глубины существа и, знаю, никогда не забудет и иначе отнесется к бедной этой девушке и к несчастному, бесхарактерному мальчику, к которому до сих пор относилась лишь по столько по сколько <так!> он ей досаждал или увеселял ее, не думая о задаче старшей сестры помогать ему ковать себя. Я здесь вообще думала о всем ужасном, что было в душе этой девочки в наше отсутствие, затронула глубокие струны добра и зла, и говорила с такою силою и так глубоко, что если бы я умерла, она была бы после этого разговора иная, чем до него. Но вот чем я хвалюсь в этом: Вера ушла от меня вся преображенная, светлая и полная желания Zum höchsten Dasein immerfort zu streben 1216 и без оглядки на Немезиду 1217, но чуя ее по следам своим…. Вот она только что вернулась уже вторично из школы и прибежала ко мне наверх, а теперь уже убежала вниз в hall, где играет Miss Bl<ackwell> на рояле, чтобы попытаться выпросить себе ее прощение. Не знаю, как будет, но та очень обиделась. Кстати, о ней. С ней дела так: Она сама призналась, что на будущую зиму не может остаться у нас: ей зима очень тосклива, потому что она «не понимает нашего разговора, а сама любит беседовать!» Но главное, думаю, ей вообще тяжко и скучно непривычное трудное дело и не по силам борьба с Костей. Я была очень счастлива, потому что сама не должна отказывать, и сказала ей (ведь она давно просилась на Пасху домой), что она может ехать, когда хочет, и дорогу я заплачу. Она вся ожила, она боялась 1) Mrs. Bunting, 2) дорожных расходов. А мне лучше чем скорее. Она очень вредна детям неумелостью.

Вчера весь after–noon 1218 читала Séailles о Леонардо 1219! какое счастие, что Он был.

14 Февр. Пяти.

7 ч<асов> веч<ера>. Hall. Дописываю перед отсылкой письма. Маруся устраивает пакетик с Cambridge Exam<ens> тебе 1220. Miss Bl<ackwell> поет notes tenues 1221 по моему указанию и очень благодарна. Я тоже рада практике и надеюсь, что сумею давать Вере уроки, как теперь даю себе. О Косте думала также по вопросу <?> в Ecole Primaire. Vullièty и другие очень хвалят учителя — замечат<ельного> педагога в école primaire Servette 1222 — Ecole нашей commune 1223. Надо непременно и скорее его прочь. Если не ответишь, в принципе согласный на мои предыдущие письма, я всё покину, не дожидаясь ответа на это письмо. За école primaire — ее нормальность, ведь это даровая прогимназия, вход в collège. А Маруся загадка, и имя ей легион: в ней и любовь, душу за друга полагающая, и сухость преступного индеферентизма <так!>.

Славенька, до свидания. Лиля сейчас идет спать. Вера и Костя учат уроки. Оля сохнет и имеет вид мертвой: Эрнесто каналья написал уже по получению денег, что ждет паспорта и, может быть, на днях получит, тогда еще письмо напишет. Девушка прямо aux supplices 1224. Сердце болит видеть ее. Целую Дотю сваво <так!>.

Лидия.

424. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 2/15 февраля 1902. Афины

День 63 15/2.II Субб. 9 ч. в.

Друг Лиля! Утром — почта, справка о mandat — пришел! — Институт; пополудни — лекция Дерпфельда об Асклепиэйоне, στοа Эвмена и обоих храмах Диониса перед театром 1225. В конце лекции он опять заявил, что состоится в Понедельник поездка в Сикион 1226, если погода не испортится (сегодня жарко, как летом). Однако я сомневаюсь, стоит ли примкнуть к экскурсии. Я заморюсь отчаянно. Поезд отправляется в половине седьмого. В 10 ч<асов> завтрак в Коринфе, потом продолжение железнодорожного пути. Потом переезд верхом. Осмотр развалин будет продолжаться всего 1 1/2 часа. В 3 ч<аса> мы уже опять в Коринфе — обед. В 7 ч<асов> в Афинах. Расходы значительные (я думаю: драхм 27–30). Интерес сосредоточивается на руинах театра, раскопанного Американской школой. Прямо меня это вовсе не касается. И я думаю, что не поеду. Уже не знаю, от болезни это случилось или нет, только я не только не «богатырь», как пророчила мне Ал<ександра> Вас<ильевна>, (какой стиль: «только не только», чисто Лев Толстой, о котором, увы, я прочел сегодня в Σϰρίπ 1227, что смерть его ожидается с минуты на минуту! 1228), — но устаю очень легко, рабочей силы имею досадно мало, должен много спать. Встретил я сегодня Христомана: он с интересом спрашивал меня о моем здоровьи, и о тебе, и долго ли еще пробуду здесь. После лекции я очень устал и дома стал читать статьи Суворина о Вогюэ, на которые указала мне Маруся 1229. Жаль, если она не прочла тебе их. Вогюэ находит, что Горький (Maxime l’Amère 1230) — романтик, что и мы с тобой отметили. Что «грядущий сверхчеловек» есть «возвращающийся романтик» — также верно. По Вогюэ «если есть исторический и философский полюс, к которому естественно притягивается ум русского народа, то это — буддизм». «Конечно, речь идет не о религии, носящей это название, но об интеллектуальном и нравственном складе, откуда проникала эта религия со всеми ее последствиями». «Буддизм» — [конечно] не точно; но в мысли верное зерно. «Нигилизм все более и более упраздняет самый принцип жизни». C’est ςа 1231. И опять–таки не только русский нигилизм, но шире: русский дух. «Он отвергает с отвращением все проявления жизни и все ниже опускается по бесконечной спирали нирваны». Но здесь именно мы касаемся тонкой, почти неуловимой и вместе с тем непроницаемой черты, отделяющей буддизм от христианства. Существо русского духа — безусловное, бескомпромиссное отрицание жизни, [ради] во имя пресуществления и преображения жизни. Вся душа России в этой закваске царствия Божия. Но так как идеальное преображение жизни есть метафизическая, а не реальная величина, то, помимо философических subtilités 1232, остается в итоге: отрицание самого принципа жизни (именно жизни как она есть). — Суворин правильно замечает, что у нас больше всего стыдятся смеха и веселости. Вот почему и Гоголь должен был уверять в своих «невидимых слезах». «Таким образом, нам и смеяться нельзя по–европейски… Как только явится что–нибудь смешное, сейчас — “балаган”. Аристократы, черт возьми, с народом не мешаемся. Что народу смешно, то нам должно быть грустно». — Потом он хорошо говорит, что мы судорожны, как наша весна. Сегодня все думается о Толстом. Он должен быть счастлив, если сознает, что умирает. Вокруг умершего наверно будет смута. Вот и Толстой с Ибсеном погасли; за кем черед стать властителем дум?..

Целую Радость.

Как приобретение дня отмечаю, в поучение романистке и наблюдательнице человеческого рода, вычитанное мною признание Писемского: «Более 800 вывел я в своих романах и комедиях на свет божий, и почти все — мерзавцы».

425. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 2–3/15–16 февраля 1902. Женева 1233

Суббота. 15 Февр. / 2“ “ 02 62‑й д<ень> м<ужества>. 1 ч. дня. Cena.

Le jour du bal! 1234 С утра был пир твоих двух писем 1235, которые дважды перечитывала! Бедный Дотя, ты, верно, очень нуждаешься поболтать, мое солнышко, если пишешь за час ночи и так просто un babillage spirituel 1236! Дотинька, а я сегодня ночью сосчитала дни: их 88, а прошло всего 62! Это мучительно! потому что прошедшие кажутся столь длинными, что не верится, чтобы будущих было больше.

63‑й д. м. 11 утра. Воскресенье. Бал был. Вечер бала описан Марусею. Было красиво и радостно, и я танцевала два танца с Острогой, но больше никого не знали ни мы совсем, ни он достаточно близко, так что в 1 1/2 мы ушли, и он также собирался. Пришли домой пешком, тепло закутанные по морозу и снегу, словно русскому. Идти было чудно при полном месяце и большой радости красивой одежды и собственной эластичности, так сказать. Дома чудно спала, не разделав прелестной прически, потому что сегодня вечером хочу идти с Mme Zibelin и девушками на вечер сначала литературный, потом танцовальный: это тот, о котором я тебе писала. Мне хочется самой посмотреть, как это устраивается, эти «всесословные» праздники. Конечно, танцовать не буду, т. е. думаю, что не буду, а только посмотрю. Будет и комедия в одном акте. Вчера говорила с Острогой о стихах (на романс). Он объявил, что пишет теперь совсем другой романс на другие стихи. «Хорошие стихи?» — «Нет!» — «Отчего пишете?» — «Плохие легче! А ваши очень трудны. Я напишу на них! Но когда? совершенно не знаю. Надо ждать часа. Я вот только что недавно написал на одно стихотворение, данное мне 10 лет тому назад. Не мог. Потом догадался пропустить 1-ую строфу и вышло!» — «Кто задал?» — «Александра Васильевна. Это (забыла имя) собиратель бретонских легенд написал, тогда Алекс<андра> В<асильевна> с ним возилась очень. (Феликс очень любит Ал<ександру> Вас<ильевну>). В четверг будут исполнять этот мой романс на концерте Mme Zibelin». — «Я очень интересуюсь его услышать». И он мне сказал: «Да, ваши стихи прекрасны, но трудны, и я их напишу». Ну вот, Дотя, будет ждать 20 лет, по десяти на каждое стихотворение. Вот мы с Алекс<андрой> Вас<ильевной> какие задачи задаем! Шик! Сегодня утром встала в 8 1/2. Еще до брэкфаста попела экзерсисы. Кстати: не тревожься, дитя, о моем горле. По мере того, как я осторожно и разумно упражняю его, оно крепнет. Я и сама думала идти к Виссу 1237 или иному, и не оттого, что его слабость пугала меня вообще, а потому что она мешала работе. Но теперь было бы несправедливо жаловаться на него. Я пою много, и свободно говорю, и голос в пеньи с каждым днем прибывает. За брэкфастом получила твое письмо, но отвечу на него через минутку, теперь о Вере. С того моего разговора девочка преобразилась и, вообрази, — Костя преобразился. Это покорный, тихий, веселый мальчик! Вчера, когда мы часа 2 одевались и причесывались, Вера внизу с двумя детьми устроили игру в Petit Poucet 1238. Они были совершенно одни, и их веселый, но умеренный смех дружно доносился до нас. Потом по первому слову они все стали раздеваться, и когда я была готова, уже двое младших тихо лежали в постели. Я была очень счастлива своей предприимчивостью, потому что детям навсегда останется в памяти, что они видели меня еще молодою и красивою. Вера сказала: «Какая ты красавица! Когда ты вот так улыбаешься, ты завлечешь 1239 все сердца!» И как она гордилась, что я взяла ее веер. Она еще раньше ведь спрашивала: «Что бы я могла тебе дать моего на бал!» И когда я предложила взять веер: «Да, я думала, но боялась, что ты будешь беспокоиться из–за того, чтобы его не потерять» (Ведь веером она очень дорожит, потому что он из Sta Margherita 1240. Словом, вчера было событие, поднявшее меня в их мнении и внесшее поэзию в наши отношения. Сегодня после брэкфаста я повторяла тихо ритм «Près des bastions…» 1241. Вера тут же, уча сама уроки, диктовала Лиле, терпеливо и умело принуждала ту писать красиво и правильно выдуманную ею фразу: «Ma femme а <пропуск в тексте> sa Sabine» 1242. В то же время она спрашивала Костю: «По небу полуночи ангел летел» 1243 — это стихотворение штрафное. Всё это она делала тихо и расторопно. От Кости я потребовала стихотворение в совершенном знании, и он учил его avec achamement 1244 и переучил до того, что стал совсем запинаться. Тогда он ударился в горькие слезы там внизу (я уже была здесь и писала тебе). Оказалось (Маруся только что встала и сошла вниз), что он со страху плачет, а выучить не может. Я его позвала, утешила и сказала: «Ты учил долго и серьезно, я видела. Теперь пойди в сад. Книжку оставь у меня, и после завтрака повторишь еще раз стихи и будешь знать». Теперь они все катаются с горки в саду, на салазках, в ящике, на досках. Морозец, много скользкого снегу. Девочки в панталонах братьев под юбками. Костя в джерси Сережином. Но вот сцена: Оля с Костей поспорили об очереди. (Всё под моим окном, возле которого теперь у стола сидит Маруся.) Оля едет на доске уже на полгоре, Костя лежит плашмя 1245 на салазках и вопит во всё горло очень жалобно, желая накатить на Олю. Вера très placidement 1246 стоит позади него и держит его ногу, чем препятствует столкновению поездов. Лидия рядом с интересом и восхищением наблюдает сцену!

Ну, Дотя, теперь письмо: Прежде всего, вероятно, ты уже давно изменил свое первое впечатление о «нервозности» и даже «психопатичности» моего послания о Косте и Strachan’ax 1247 и поэтому, конечно, это мое объяснение твоего письма придет совсем запоздало.

Я думаю, что к моему очень серьезному, деловому (на мой лад ра<с>члененному по параграфам) письму (о котором, отсылая его, думала: какое скучное, важное, непоэтическое послание) ты прибавил свою нервную тревогу и бедную тоску, мой дорогой, любимый матит, и вместе вышла психопатия, т. е. из неприятных и беспокойных подвигов Кости, и Miss Bl<ackwell>, и Strachan’oв

и твоих нервов! Мои же нервы, Дотя, в большом порядке! Дети и великая ответственность не дают мне распуститься, и я чувствую глубокое внутренное равновесие, которое не покидает меня ни в минуты подъема в «дух вихря», ни в минуты тоски или испуга. Всегда я властна над собой, всегда есть глубокий слой Тишины во мне.

Еще есть сомнение (разрешит которое, быть <может>, завтрашняя почта): Какое письмо мое ты получил? Ведь ты бы должен получить два: одно через Триэст, другое обычною почтою, и оба со Вторниковым пароходом 28 Янв<аря>. Очень боюсь, что письмо через Триэст пропало, и тогда тебе не всё ясно было, и эту нелепость ты принял за мою нелепость! Потрудись перечитать письмо. Ты пишешь: «Письмо негармоничное и неотстоявшееся!» 1248 На первое я ответила, на второе скажу: я сообщала впечатления, первые общие предположения и т. п. Если бы я знала, что ты хочешь отстоявшиеся письма, я не писала бы кинемотографически <так!>! И вообще не каждый день.

Что касается… 4 1/2 пополудни. Cena…

твоих мнений о внешнем status quo с Костей, я и сама к тому пришла. Так же как и ко внутренним стремлениям к углублению его воспитания в смысле самодеятельности воли и также к уменьшению возможному требований при твердом настоянии на раз заявленном. Всё это твоими почти словами еще до них я проповедовала глупой Miss Bl<ackwell>, и Марусе, и Вере, и Оле. О школе я горячилась только ради сведений, но, получив их, тотчас стала думать пока, до Пасхи minimum, оставить, т. к. можно попасть хуже. Что касается твоей характеристики Кости и, кстати, дедушки его, то она так хороша и метка (надеюсь, и молю Бога, чтобы для Кости не окончательно и бесповоротно), что у меня даже новый герой, т. е. геройский (род<ительный> пад<еж>) папенька родился из нее во время драмы. (Вообще чудные штучки придумала, ведь всё почитываю Лионардо.) Теперь и лучше, слава Богу, с Костей, и я надеюсь с Божьей помощью, учуять верный тон und den Knaben packen 1249. Он очень добросердечный и порядочный мальчик. Для Tupper он мал. Она жесткая. Он будет несчастен. И уезжать мне теперь, вижу, не следует: всё напряжено — Оля, Вера и новое чутье по отношению к Косте. До пасхи всё налажу, даст Бог. Но это, конечно, не значит, что есть какая–нибудь безусловная необходимость оставаться мне здесь, и призывная телеграмма Дотика всегда жданный гость. Все соображения о Строонах и я имела, и сама поняла, что без полного согласия детей отказывать в игре не следует. Но Вера не хочет играть. Напишу Сереже простой запрос. Размышления о встрече в жизни со всякими людьми, и «мерзавцами», в обилии и у меня были, а именно третьего дня в ванне. Что касается приезда Сережи домой: он очень нужен, и именно надолго. Я хочу иметь его близко к себе (без Miss Bl<ackwell>, в которой сидит вся плоская Англия) и поднять в нем мысль и сердце, очеловечить, орусить. Мальчик не будет «кататься в масле», мальчик будет читать и думать и чувствовать по–русски 1250, после драмы (в самом начале здешней Пасхи) все англичане будут отстраненными, что без Miss Bl<ackwell> легко. Об последней ты уже всё знаешь. В будущем думаю всегда иметь 2‑х русских простых девушек (чужой человек — яд в семье), а для английск<ого> языка можно иметь всегда англичанку на часы гуляния 2 раза в неделю. Вот «кстати!» — письмо хозяевам пришлю непременно со след<ующей> почтой. Напишу тетушке, а деньги те давно высланы. Надо писать Frau Löwenheim.

Ну, дальше: еще о том, что ты мне нужен, как пишешь. Мне ты нужен, Дотинька, это конечно. Скучен одинокий путь, тосклив и неполон. Но что касается твоей помощи в семье, то личная она не нужна. Твои письма вполне довлеют.

— 5 1/2 час<ов>. Марусин<а> комн<ата>. Вновь Христина подправила мою прическу, в которой я благополучно проспала: мы ведь так делаем. Девушки едут в оперу, а мы с Mme Zibelin на тот вечер, и туда после оперы приедут девушки, а мы тогда, вероятно, домой. Мы будем опять наряжаться в бальный костюм, как только отдохнем от балов! чтобы сниматься во всей красоте. Завтра вечером будет лекция о Нитше и социализме — я пойду. Дотя, огорчило меня твое письмо: мало веры у тебя в меня и, дико сказать, мало знания меня. Неужели ты не чувствуешь всю глубину духовной силы во мне, несомненной, всегда присущей, и в «вихре», и в тоске. Эта сила назревала давно, и два толчка, два ужаса дали ей последнюю выковку: смерть Елены и твоя болезнь. Я прожила века, и заживу, и живу, еще готовая ко всему, что Воля Высшая положит, и Жизни говорю: да в вихре восторга и с Утренней Звездой в ее Тишине. И странное мне чувство дает эта сила жизни прошлой и предстоящей — чувство полноты такой полной, что, кажется, нет вопроса, нет рыдания, который не был бы моим вопросом, моим плачем и не нашел бы отзвука в моей душе. О, в такой полноте смешно подозревать слабость неврастении. Я с Богом, и из Добра и из Зла чую Его, и мне хорошо и тихо. Будь же спокоен и богат, мой друг любимый.

Твоя Лиля.

426. Зиновьева–Аннибал — Иванову/ 4/17 февраля 1902. Женева 1251

64‑й д<ень> м<ужества>. Понедельник. 11 ч<асов> утра. Cena. Дотя, сегодня получила письмо от Четверга 1252, но о нем после. Теперь отчет вечера вчерашнего и утра сегодня. Вчера опустили тебе письмо, надеясь на какую–то фантастическую в швейцарских книгах почтовых помеченную почту, отходящую из Женевы для Греции в Понедельник 6 ч<асов> утра. Кстати, ты в письмах двух последних не упоминаешь о том, какие письма дошли до тебя в прошлый Вторник 28-ого. Дошло ли отосланное через Lloyd via Trieste? или дошло это, на то ты отвечаешь, которое я отослала в Пятницу вечером <так!>. Мне очень важно знать, доходят ли письма, отсылаемые мною вечернею почтою на 5‑й день в Афины. 12 ч<асов> дня. Cena Ну, дальше. Вчера до романа не добралась: всё писала тебе длинное письмо 1253. Вечером девушки поехали в «Carmen». И как они только справились: к воскресному обеду мороженое даже приготовили после чудесной баранины с чесноком! И нас причесали и себя. Через 1/2 часа выехали мы. Зашли к Mme Zibelin и вместе с нею пошли на тот вечер «Art Social» «Soirée des Platrièrs Peintres» 1254. С нами еще шла молодая девушка — учительница enfantine 1255, с 8–6 занята! и берет 4 часа уроки у Mme Zibelin, mezzo soprano, будет петь Острогу в Четверг. Вошли в большой зал de la Brasserie des Casernes 1256. Простая, но симпатичная обстановка, стены покрыты картинами al fresco 1257 гор. С 9–11 1/2 длилась литературная часть. Повар–автор нескольких chansonettes 1258 преподносил их. Пела очень милая девушка, ее брат и еще один человек, все просто, то с аккомпанементом, то без. Были декламаторы стихов и французских и итальянских (очень последние «красны», просили sangue 1259). Был рабочий, говоривший речь о солидарности и пользе образования для умелой борьбы. Кончилось всё комедией в один акт: ужин с двумя кокотками, évèque 1260, судия, депутат, генерал, капиталист.. входит крестьянин и просит место у стола: неурожай, и он без хлеба. Его гонят — он сердится. Епископ его усмиряет обещанием Царствия Небесного и молитвой о дожде. Он уходит. Опять пьют и хохочат <так!>. Вновь является тот же человек — пролетарием и неверующим. Та же сцена, но на месте епископа — депутат. Те же обещания: «Vous mangerez demain! Je m’occupe de vous!» 1261— и уход. — Опять пьют и хохот. Гроза, молния, потом зарево, закрытые двери раскрываются и является тот же человек с топором в руках. — Революция. После спектакля Mme Zibelin уехала, познакомив нас с устроителями бала, очень приятного господина <так!> с женой и двумя дочерьми. Они познакомили еще с кое–кем.. Подоспели девушки наши. Начались танцы. Кристина, так как она танцует чудно, имела кавалеров всю ночь, так что не сидела и 2‑х минут подряд. Оля танцовала меньше, но пленила очень симпатичного молодого человека, образованного (игравшего судию), и он весь вечер то беседовал, то танцовал с нею. Я любезничала с дамами и с господином, мне представленным и под конец даже несколько раз танцовала, очень уж приставали ко мне кавалеры, особенно один старичок рабочий просто без отступа умолял с ним танцовать и потом всё речи умилительные говорил. Завтра в 7 надо ему на работу, но ему «так весело танцовать et c’est si bien de se dégonfler <?> et c’est si bien de se soutenir mutuellement» 1262, это последнее уже в смысле взаимопомощи, а не бальных объятий. Дважды он прощался со мною и никак не мог расстаться. Когда двое мущин, не решившихся пригласить дам, танцовали вместе, мы с дамой–устроительницей пробрались в толпу танцующих и разделили двух танцоров, каждая взяла себе одного. Они были в восторге. Люди все оказались очаровательными, простота, задушевность, entrain 1263 танцы, сменяющиеся случайными песнями, подхватываемыми частью публики (и я сильно поддерживала хор) и одобряемые и биссируемые <так!> другой частью, пристойность при всей laisseraller 1264 поразительная, искренная, теплая радость — всё это согревало душу, и мы с Марусей досидели до конца бала — 3 часа утра. Маруся много говорила с Олиным кавалером, необычайно симпатичным, с первого взгляда притягивающим, робким и добрым человеком. Он рассказывал, как еще в прошлом году рабочие союзы не существовали в Женеве, но приехал Felix Faurе 1265 и огневыми речами спаял интересы и различия мыслей воедино, и с тех пор образовалось дружное, живучее ядро соци<а>листов разных оттенков и «республиканцев». Общее впечатление мое от первой части вечера: боль как живучая язва за людей, за громадное большинство людей, поглощенных одним вопросом, вопросом питания тела, тела — жилища духа столь прекрасного и столь горящего как дух Человека! Дух — узник в самой грубой, самой оскорбительной форме, и тюремщик — голод и самая страшная забота. И все эти простые, светящиеся кроткою радостью лица рабочих, и худое лице идеалистки и труженицы великой Mme Zibelin, и та милая учительница — всё это во едину <так!> сливается для борьбы с действительным, уродливым и немилосердны<м> драконом Hunger и Sorge 1266. Словом, l`Art, la Beauté étaient tuées pour la propagande laide, nue plus laide encore parce que sa nudité était vetue de rimes et de musique et ces rimes duraient 2 heures et demi! Mais de cette Laideur naissait la Tragique et une nouvelle Beauté qui surgissait des profondeurs, des gouffres, où gìt l’Ame angoissée, terrassée 1267.

Братья, братья! И чем всё может кончится <так!> ничем, никогда.. Надежды нет зараженному человечеству на Царствие Небесное на Земле, и напрасно, бедные, они еще раз повторяют трагическое преступление Евреев и казнят еще раз Спасителя за то, что он не их Мессия и Рим непобедим! Да, я рада, что была там вчера, и тяжела душа глубокими впечатлениями.

— Да, еще одно важное дело удалось оборудовать. Теперь всё сделано мною, что я могу, для возможно наилучшего, наиразумнейшего окончания дела Олиного брака. Я получила обещание от устроителя вечера, влиятельного лица, очень, думаю, почтенного (знакомого Ади тоже) представить Эрнесто в рабочий союз Итальянцев. Быть может, он решится остаться здесь.

Но кончу о вечере. Вышли целым маленьким обществом и шли часть пути вместе. Потом мы отделились и по чудной морозной ночи по хрусткому снегу дошли до милого дома в деревне еп plein air 1268. Было 4 часа. Сели вокруг стола и поужинали холодною бараниной, марсалой, пирогом и чаем. Утром Кристина уже в 6 1/2 будила детей, стряпала брэкфаст и с Марусей к 10 поехали к зубному врачу. Приготовила потом завтрак, всех накормила и легла теперь спать, а Оля, поспавшая до 9 1/4 утра, за нее теперь убирается, и мы только что с ней решили пользоваться морозом и еще раз сделать к обеду мороженое, сегодня кофейное. Я встала в 8 1/2 утра, взяла ванну и здорова.

Очень душа освежилась этим оживлением, неизвестно как на меня накатившим. Сегодня вечером еще иду на лекцию Жора <так!> 1269 о Нитше и Соцьялизме в Виктория Hall 1270. Говорят, будет так полно, что надо с 7‑ми часов забираться. Но это мой последний экстаз до Четверга. Буду отдыхать вовсю. Я очень бодро себя чувствую и чудно сплю. Сегодня Вера принесла результаты экзаменов: она 17-ая из 38‑ми. Она имеет 6 (полных) за арифметику, 5.70 за нем<ецкий>, 5.50 за географ<ию>, 4.70 за composition и Orthographie 1271 и за противное шитье 4.75 и за dessin 1272 3,25, за каллиграф<ию> 5. Написано: Vera est assez bien douée pour prendre place parmi les tout premiers rangs (это их на скамейки по чину сажают) mais elle est lente et néglige beaucoup la bienfacture de ses travaux: voilà pourquoi elle a des chiffres inférieurs et n’occupe que la 17-e place. Je compte sur des meilleurs résultats à la fin de l’année 1273.

Я сегодня написала учительнице письмо, в котором присоединилась к ее пожеланию и выразила уверенность в том, что Вера всё свое <старание> приложит для его исполнения.. и прибавила, что благодаря злополучной неспособности к шитью и, увы, рисованию, она, по моему мнению, испортила средний бал <так!> и что, вероятно, вследствие этой же неспособности она плохо рисует карты (вечная трагедия), хотя и употребляет на них un temps inouї 1274! Всё это написано с хитростию и под предлогом excuse 1275 за опоздание в школу вследствие объявившейся с раннего утра, но позднее, после обливания, успокоившейся боли в горле. Вера была до слез огорчена замечанием учительницы по поводу экзаменов. Я ее утешила тем, что она постарается вообще быть еще гораздо внимательнее и также попытается сделать всевозможное <так!> для улучшения шитья и рисования! И развлекла ее передачей в ей понятных и приятных красках вчерашнего бала с его комическим старичком… Вот уже 3 потому что скрипят ее милые шаги по лестнице: она вернулась из школы и бежит тихонько (Маруся спит) переодеть платье. Сегодня урок музыки, верно, побежит повторить свою Sicilienne 1276. Костя продолжает смирное поведение. Вот где оказалось provocation 1277 ему к грубости и упрямству еще больше, чем в неумелости и грубоватости Miss Bl<ackwell> — в Вере и ее нетерпении с ним, резкости и недоброжелательстве, сотворенных Miss Bl<ackwell>. С того нашего с нею разговора всё изменилось, и между ними тишина и гармония сравнительная, конечно. Словом, она «Grande soeur» 1278 и сама как–то изменилась, стала ровнее и светлее. Лидией тоже я довольна. Она очень послушна и всегда весела.

Ну, к письму теперь. Отвечать на него в его совокупности не берусь, лучше: очень уж чуждым духом повеяло от него. Стали даже всплывать образы вроде Гольштейнов, обеспокоенных моим душевным здоровьем под твоим мне неподходящим влиянием, советующих переход к интимному и оседлому, или даже тетенька Блок, которая находила меня очень экзальтированной девушкой!

Но не в том дело. Это может быть ошибочное впечатление, и вчера я старалась всеми силами заглушить его. Перейду к частностям. 1) Я говорю, что в обращении с Костей есть something <w>rong 1279 — ты же этого не находишь и, перенеся центр тяжести в «сущность» вещей (где он, конечно, и кроется, не спорю), делаешь смелые, даже дерзновенные характеристики, взятые из библии, где Костя выходит «ослом диким, вредящим братьям» и судьба его «обижать (о горе мне, его родившей), но не побеждать… и терпеть возмездие… и “вожделеть” всю жизнь…» 1280 (о горе ему, бедному, бедному.. вот, верно, причина судорожной жалости, которую я инстинктивно, бывало, испытывала…) «Злопамятен» он? Это неправда. Это я исключаю из смелой полётистой характеристики! Остроумно так сравнение с дедушкой! Я ведь вчера это сказала. Я, ты знаешь, Дотя, очень люблю слушать твои гиппотезы <так!> и «огневейные» построения о людях и их судьбах: они всегда недалеко от правды и всегда талантливы! Но я проще настроена теперь в том отношении к делам житейским, и за надежду тоже крепко держусь, что не вменится мне в преступление мой брак и дети избегнут гибели. Я «простое» стала и думаю, что «огонь всё очищает», быть может, и мой огонь очистит и мои и чужие грехи и в детях и во мне… Из цепи последующих писем ты понял, что я кладу большую надежду на изменение в обращении с Костей и думаю, что окончательный отъезд Miss Blackwell (с которой я в наилучших отношениях и которая ведь очень хорошая девушка при некоторой глупости и пошлости) будет ему облегчением. Дети так чувствуют, я знаю, потому что у Кости это однажды нечаянно вырвалось. 2) Эрнесто. Он не «наша» радость, cela c’est certain 1281! Но дело кончить надо. Отговорить Ольгу от брака невозможно, и я не решилась бы. Ехать туда ей нельзя. Из всех зол — это наименьшее. Так я всегда говорю и говорила. И Оле всегда даже твои письма читала и с ними свое согласие выражала. Вообще скучно об этом долго говорить, потому что и без того не успею опять написать греческое письмо. Да, да, абсолютно с тобою согласна, Дотя, успокойся, не волнуйся так много по этому поводу. 3) Русская девушка, переступающая через тебя, распростертая на пороге! К чему такой несколько трагикомический… образ. Лучше уж возьму швейцарскую кухарку. Обещаю. — 4) Необходимость англичанки? Я долго, терпеливо присматривалась к «англичанке» и повторяю: из подобного человека обыкновенно каплет по немного <так!> в детей яд, очень несерьезный, мизерабельный яд, но неприятен, ведь я всё воспитание, в сущности, клоню к тому, чтобы дети себе и другим были как можно приятнее, т. е. чтобы всё хорошее, неизбежно заложенное рождением в них, вышло наружу скорее и шире. Так «англичанка» скорее задерживает, как скверна<я> повивальная бабка, выход рождающегося неизбежно ребенка. Но ядишко так слаб, и при очень невероятной случайности можно даже напасть на абсолютно безвредную особу — что я охотно начну поиск за нею, если ты посоветуешь. 5) Да, я не лампада и не Ольга Александровна 1282! Жаль, что это тебя мучает. Я пишу роман «Пламенники». Быть может, когда–нибудь изменюсь и напишу другой — «Лампады», и героиней буду я — Ольга Александровна. 6) Сереже Англия была «роковая». Я это выражение употребила не в смысле изломанном, а прямом — «судьбинная». Да, она направляла его раз и навсегда, и для того, чтобы он был красивее и приятнее, надо побольше чистой России, ее глубины и смелости. Я говорю о русском духе в нашей семье, о Вере, о себе… Посторонние очень вредят именно Сереже.

Довольно. Ответила на всё. Вот. Острога уж с полчаса у нас. Бегу на урок.

6 ч. Hall.

Костя сейчас кончает solfеge и будет играть на рояле. Он великолепно поет. Острога требует определенных метких движений руки, отбивающей такт, и с непостижимой для Кости быстротой и безошибочностью раздаются <?> ноты. О, Дотя, передай хозяевам нежный поклон: я напишу непременно в следующий раз. Сама знаю, что очень нехорошо делаю, но ты ведь знаешь, как это случается. Письмо надо переделать, это займет не менее 1 1/2 часа! Я не имела 1 1/2 часа, клянусь Дионисом.

Дотя, целую, будь радостен, будь спокоен, главное — не экзалтируйся <так!>: это очень вредно для желудка, pour la digestion 1283. Будь трезв, тих и помни Утреннюю Звезду и можно лампаду.

Целую. Acceptez, Monsieur, les sentiments de ma parfaite admiration et humble soumission. Lydia Ivanov 1284.

427. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 3–5/16–18 февраля 1902. Афины

День 64. 16/II Воскр. 8 1/2 веч.

Решительно, я не еду завтра в Сикион. «<нрзб>» 1285.

Сегодня началась 10 ая неделя одиночества. Я высчитал, что до 13 Мая н<ового> ст<иля> ровно 150 дней разлуки. И сегодня только 64‑й день. — 77 дней тифа стали для меня также единицею времени и дают некоторую мерку томительной продолжительности. Считая 13 Мая за срок разлуки, нахожу, что ее длительность равняется двум моим тифам.

На днях писал, что буду прилежен. И все не исполняю обещания. Полоса оскудения научного рвения. Сегодня настроение было, хотя и не производительное, но поэтическое, и уединение не тяготило; зато праздновал целый день. «Праздномыслить было мне отрада» 1286. Целый день дома; утром только выходил в πεύκος 1287. Разбирал, поправлял старые стихи, обдумывал новые и имел frisson 1288 отвращения при виде филологических книжек. Réveur, énervé 1289 (в заключении)… Diem perdidi 1290. Никуда не годный человек.

— Искал вчера на όδ. Έρμου музык<альный> магазин: нет! Не знаю, что делать? —

День 65. Понед. 17/4 II.

Милая Радость! Хотелось бы рассказать тебе что–нибудь хорошее и содержательное о себе или из себя — и, увы, нищ и наг 1291. Утром, зайдя в Институт отдать книжку и узнать, не будет ли лекции, направился оттуда, куда ты велела — в Λουτρά 1292 и [имел] взял ванну. Voilà l’événement du jour 1293. Настроение опять — к работе охочее, свежее. Археологам сикионским не завидую: широкко 1294; ветренно, мглисто, сухо; моря почти не видно. В газетах портреты Толстого с надписью: «Находящийся при смерти великий философ». Но известий о кончине нет 1295. —

Дорогую девочку и радость целую.

День 66. Вторн. 18/5 II утром

Сейчас я иду на Акрополь (Шрадер), оттуда после в Институт, из Института на лекцию Вильгельма. Вчера, когда лег спать, имел такие sensations 1296: оскомина от археологии (в собств<енном> смысле — т. е. руины и пр.), насыщенность путевыми восприятиями, нежелание что–нибудь видеть в Греции 1297, жажда сесть на пароход и приехать к тебе. Все это были непрочные sensations; потому что жажда видеть страну скоро стала протестовать и упорствовать… Целую Радость. OS.

428. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 6/19 февраля 1902, Афины

День 67 Среда 19/6. II. 3 ч. дня

Дорогая Радость, утром сегодня я старался достать тебе гимн. (Легче бы было сочинить тебе гимн, и приятнее.) В музыкальном магазине сказали, что он не издан, но, б<ыть> м<ожет>, им удастся достать его в рукописи — б<ыть> м<ожет>, только в переложении для фортепиано (т. е. без нот для пения) — и это будет стоить 5 др<ахм> (обычная цена за списывание нот, не зависящая от длины пиесы); но что раньше спросил бы я рукопись в Μουσιϰή Εταιρεία и в ’Αρχαιολογιϰή Εταιρεία 1298. То и другое я сделал, и ни в том, ни в другом обществе искомого χειρόγραφον 1299 не оказалось. Думаю заказать в магазине рукопись, но сомневаюсь, останешься ли ты довольна одной музыкой (без пения). Напиши на всякий случай немедленно, что думаешь. —

Мое открытое письмецо 1300 нуждается в обосновании. Я защищаю Марусю против тебя; mais il sied à ma subtilité savante de ne pas oublier le «Distinguo» 1301. Мы видим, как всегда, результат взаимодействия разных мотивов. Во–первых, horror laetitiae, timor gaudii, pavor hilaritatis 1302 — исконная черта русской интеллигентности («gaudeamus igitur» 1303 у нас вызывает слезы). Далее, плесень [родных] промозглых петербургских трясин, безучастная и брезгливая по отношению к роду человеческому [моссадность de ces] de ces maussades bourgeois Péterbourgeios 1304 (последнее слово в переводе значит bourgeois Петра Великого, — его создание, прививка культуры европейской, птенцы болот Петровых!). Далее, sprödes Wesen 1305 ее самой, ее недоброжелательно оглядывающаяся замкнутость, недоверчивая застенчивость (глядящая и из глаз Юлаши 1306), ее устремленность на то, что в данную минуту ближайшее, ее шершавые и холодные обрывы, маскирующие укромный тайник, где бьет живой ключ. Не холодный, однако, человек тот, который, будучи разборчивым, придирчивым, недоверчивым к людям, любит беззаветно и полно немногих, готов на деятельную помощь каждому и исполнен благоволения в целом своей духовной жиз-

ни (pax in hominibus bonae voluntatis 1307). К этим трем, если хочешь, несимпатичным элементам («интеллигентья» боязнь и стыд веселости, петербургская брезгливость, личная человекобоязнь и меланхолическая укрытность) привходит четвертый, вздорный 1308: ревность за меня к страждущему Феликсу (Felix infelix! 1309). Далее, привходит и смутное чувство, что ты поступаешь как–то «глупо», неладно, нестройно, нечинно… И это последнее почуяла она, по–моему, как всегда, верно.

Я был бы первый, кто порадовался бы от всей души на веселую фантазию, и тому, что ты пишешь о настроении, конечно, сочувствую. Mais à condition d’etre circonspecte! 1310 А для этого нужно было ответить себе на вопросы: 1) не буду ли я своим присутствием, пожертвованием, именем что–то заявлять, помимо своих намерений — политически демонстрировать? — На этот вопрос ты [себе не] не имела уверенного ответа. 2) Не будет ли этот выезд иметь последствий в смысле определенной известности, знакомств и пр.? — И на это ты не могла ответить уверенно. 3) Ne $erai–je pas ridicule?.. Eh bien, je suis presque sur que tu as été ridicule 1311. В твои годы и пр. нельзя же, как девчонке, доставать билет, чтобы только где–нибудь, ни с того ни с сего, поплясать в конкуренции с девчонками, прорепетировав вальс с искушенной уже в нем Кристиной (мне все–таки, как хочешь, стыдно, как и Марусе, перед Кр<истиной> и Ольгой!). Плясать в твои годы, конечно, можно. но только при целом ряде условий. Нужно же быть светской дамой — вести соответствующий образ жизни, быть известной обществу или очень солидно введенной, знать и с кем ты, и зачем (помимо вальса в три пà), наконец быть вполне comme il faut 1312 в своем внешнем явлении — а ты не позаботилась даже перешить свое единственное вечернее платье 1313, пришла Бог знает в чем (хотя и с обильными бриллиантами) (наверно именно пришла. не приехала и т. д. и т. д.).

Довольно! Напился чаю, и буду собираться на заседание Института.

7 1/2 веч<ера>

Вернулся из Института. Было интересно. Протт сообщал новонайденные стихотворные надгробные надписи. Шрадер резюмировая все свои догадки и открытия, касающиеся τόν άρχαΐον ναόν 1314. Famos! 1315 Рядом со мной сидела das Kloebl’sche Brautpaar 1316. — Сикионцам 1317 я решительно не завидую. Они скакали, при неприятном широкко, в местности неживописной, чтобы убедиться, что существовал проскений с колоннами и очень мало выдающимися параскениями 1318. Но Kolbe находит, конечно, все интересным, что исходит от Дерпфельда. —

Мораль того, что написал выше: хвала Господу за сестру нашу Легкомысленность, она же утешна, и целительна, и человеколюбива, и смиренна. И какое счастье, что она в тебе есть. И да будет! Оттого–то ты и называешься Радость и Жизнь. И за это тебя еще крепче целую в розоволосый загривочек.

Что намеревался вчера ночью исполнить вскоре не на бумаге, а в действительности. Ибо имел, отчасти несомненно верное, ощущение крайней нужды личного присутствия в семье и неправильности столь уже долгого и еще столь долгого от нее отделения. Так что искушение могущественное — употребить часть полученных сегодня золотых на милый Куков 1319 билетец, возвращающий к Пенатам святым 1320. И я бы не колебался немедленно последовать тайному зову, находя, что поучился я здесь все же хорошо, и хорошо могу продолжать дома, если бы giri не были так бесконечно дороги. Правда, и их ценность чрезвычайно уменьшается утомлением, спехом, невралгиями, нервными напряжениями, усталостью и тошнотой от общества постоянного, тиранического, невозможностью остановиться, взглядеться, сосредоточиться, погрузиться в созерцание, невозможностью быть с тобой, т. е. с Музой водительной и истолковательной, надоедностью обязательно носимых всечасно на носу археологических очков, — всей этой примесью немецкой аптеки в кубке античного Лиэя 1321.

Но не увидеть Грецию больно. И тем не менее я серьезно замышляю побег 1322. Прошу тебя с своей стороны взвесить, не лучше ли так, и мне телеграфировать, если лучше. В самом деле, есть большие преимущества в таком образе действий. Я пригожусь в семье (боюсь, что ты думаешь диаметрально противоположное), да и тебя от нее не оторву снова. Мы разорвем истому этой ужасной разлуки. И я примусь немедленно за свои работы, которые только оттесняются на задний план поездками по Греции. Необходимости в них мне нет; я не археолог; и будущее богато и приводит на старые и на новые места.

Теперь о властителе наших дум — ты думаешь, Толстом? дальнейших вестей о нем нет, но дай Бог чтобы это были выдумки людей, ждущих смуты вокруг его гроба… Нет, я не о Толстом, а о Косте. (Скажи ему, пожалуй, если вздумаешь, что я подумываю уже приехать из Греции из–за его прекрасной особы и подумываю также взять его из школы и учить его самому дома.) Упорствую, что нежелательна перемена школы. Должен исправиться и без этого. А если думаешь, что дело не пойдет, пошли его в Англию. Мужская школа, английская дисциплина в сочетании с свободой, Пэтон, общество Сережи, Минос–правитель и Минотавр–чудовище 1323, соединенные в лице г-жи Tupper, — все блага воспитания к его услугам. В сущности, ему и пора уже начинать College. Нет, это лучше Нёшателей и пр. (Хотя не вижу, чем не угодил Тудикум 1324: маленький пансион дозволяет больший контроль хорошему воспитателю.) Ecole primaire 1325 не знаю чем может прельщать. Общество мальчишек, драки, казенные взыскания, грубоватые учителя… Я за Англию! Если я приеду, можно подождать с Англией.

Жду с нетерпением дальнейших писем. Целую, как тебя желаю. В.

Спасибо за закладочку дорогую. И за Лилей вырезанное сердце. Непонятный символ, к нам относящийся 1326, отсылаю назад для истолкования.

Жду с волнением отчета о свете и коловращении. Последний понимай буквально: à trois temps 1327.

Пожалуйста, напиши Марии Тихоновне, иначе ты поступаешь неловко относительно меня.

429. Иванов—Зиновьевой—Аннибал. 7–8/20–21 февраля 1902. Афины 1328

День 68. Четверг 20/7 II 8 1/2 веч.

Друг и Радость! Письмецо 1329, только что пришедшее (парфюмированное какими–то духами, как и приличествует отчету о бале), едва успел пробежать и, полный стыда, раскаяния, восхищения, спешу объявить себя дураком, а тебя единственной и исключительной умницей. Вижу, что ты умеешь играть и на Аполлоновой лире, как сам Дионис, но не раскаиваюсь, что вызвал тебя на это, — так вдохновительна, так уверяет твоя властно–движущая игра. Сожалею только, что я такой пугливый в своей любви, что и в самом деле кажусь тебя не знающим. — В моем письме 1330 ты не поняла, что пометки «негармоническое, неотстоявшееся письмо» относились к моему письму как оговорка и род заголовка или предупреждающегося эпиграфа. Какое счастье, что я получаю теперь письма и в четверг: и здесь ты wieder einmal 1331 умница! — Жду (на этот раз пишу en toutes lettres 1332) портрета в концертном туалете! —

День 69. Пятница 21/8 9 ч. веч.

Дорогая Лиля, нового письма еще нет. В добавление ко вчерашним строчкам, скажу еще, что я же и психопат 1333. Нервозный, преувеличивающий и никуда не годящийся человек. Дела мои: вчера лекции Вильгельма и Robert 1334; сегодня утром (недолго) Институт — и Орфики. Поручаю письмо Ангелу. Целую, как влюблен! Очень холодно, т. е. очень — очень сравнительно. Борей 1335 и Луна над долиной. На этот раз вся causerie inutile 1336 в Марусиной грамотке. В воскр<есенье> есть Messageris: буду писать. OS.

Почему Miss Bl<ackwell> «яд в семье» и т. д. «Русская девушка» меня решительно пугает. Я бы хотел опять англичан<ку>. Напиши.

430. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 5–8/18–21 февраля 1902. Женева 1337

65‑й д<ень> м<ужества>.

Вторник. Дотя, день, т<ак> сказать, без числа 1338, посвященный отдыху души и тела. Ведь все кутежи закончились вчера лекцией Jorés <так!> о Нитше 1339. Нет, ничего не скажу, потому что 10 ч. и я иду спать… Завтра. Целую. 66‑й д. м. 12 ч. столовая перед П-м звонком. Дотя, утром встала рано, т. е. в 7 3/4 была уже в ванне. После брэкфаста засела за рояль. Петь не пела, или почти не пела, но с 8.40 утра и до 11 1/2 не отошла от рояля. Я делаю это сознательно, не из неумения распределять времена. Я хочу с grandes poussées 1340 одолеть грамоту, т. е. чтение нот. И сделала уже огромные успехи. У меня две цели: 1) сделать себе путь для изучения романсов и арий: никогда нельзя знать их до конца, пока рояль и голос не слились в одно. 2) для того, чтобы впервые давать тебе музыку. Да, хочу и добьюсь играть легко с листа.

12 3/4 Cena Дотя, Вера сейчас едет в школу. Miss Bl<ackwell> поет свои notes tenues 1341, но вот скоро Костя придет к ней делать solfège: его школа начинается позднее. За Лилей пришла девочка Hilda. Снег на дворе тает быстро; простояла зима 3 дня. Утром письма твоего от Субботы не было. Жду завтра от Воскресенья. Оля с базара привезла свежих цветов. Неаполитанец отломился от пьедестала вследствие удара метлою и потерял блюдо с макаронами и одним пальцем, но сам спасся, повиснув на гвозде. Принесенный наверх ко мне он был мною склеен, но упал и потерял голову и левую руку. Голова приняла очень жалкое выражение. Но когда она вновь оказалась на плечах, то с той же crànerie 1342 задралась вверх еn contemplation 1343 макарон, падающих в раскрытый рот. От Сережи получила упоительное письмо 1344 Я не знаю, что он написал тебе, потому что, как ты велел мне, так я и сделала: спросила его о мнении его по поводу трагедии, и упомянула, что ты велел ему написать мне это мнение.

По поводу бедного, милого Пэтона я пишу Сереже, — чтобы он ни о чем пока не думал умственном для своей трагедии, а писал бы, как его душе радостнее. Не велела ничьих советов слушаться, почему и своего мнения не высказываю. Сказала, что каждый писатель имеет в душе мир и пишет его, как он через его душу преломляется, и чем дума кристальнее, тем геньальнее и ближе к правде писатель. И еще побеседовала по душе, но всё клонила к свободе. Написала в общем длинное письмо. Ну…

67‑й д<ень> м<ужества>. 11 1/2 дня. Cena. Дотинька, письма от тебя нет! Вот горе–то. Верно, ты опоздал к субботней почте, а в воскресенье не было почты. Господи, как время тянется. Каждый день проходит для труда гнусно скоро, но ряды дней нанизываются нестерпимо медленно. Прямо невероятно. Невероятно, что еще до свидания нашего от сегодняшнего дня всё еще больше времени осталось, чем прошло от разлуки. Если бы не последний месяц, весь в поездках для тебя, то я тотчас бы бросила всё и была у тебя. Но терплю пока ради детей. Важно–то важно мое присутствие. Но, клянусь тебе правдою, еще важнее твоя тоска, и мн<ого> раз повторяю: если ты плох без меня, если тебе во всех отношениях трудно выносимо — зови меня. Уж вот еще мысль: не сократить ли пребывание в Греции? Дорожишь ли ты именно Июнем, Июлем. Лекций нет, жара невыносима. Не лучше ли вернуться после Inselreise 1345. Ведь для одной работы библиотечной Париж не хуже. Но, конечно, мне очень нежелательно для блага детей уезжать на Пасхе, когда будет Сережа, и я хочу сплотить их всех вместе, помочь устроить свою собственную трагедию и восстановить старые игры, по которым глубоко тоскует Вера, противящаяся чуждому элементу в семье. Но всё это может ждать лета, если я нужна тебе. И кроме того, признаться ли тебе в своих глупых мучениях? Не допускаю их, но они дразнят меня. Было же мне из Берлина тогда в 1896 столь мною глупо неожиданное письмо 1346? Жизнь так широка, так шире наших соображений, намерений, морали и сил, что я думаю: почему еще раз не случится подобное. И вот нет письма. И хорошо ли, что мы врозь? Хорошо ли, если войдет новое и тяжелое в наши отношения? Напиши искренно, что думаешь. 3 ч<аса>. Четверг. Cena Утро провела у рояля. После завтрака поспала, т. е. подремала и повалялась. Я устала, потому что какая–то полоса нашла, что всё выезжать приходится. Вчера 2-ая лекция о Нитше и Соцьализме, вернее, вчера: Нитше и Христианство. Сегодня концерт Mme Zibelin 1347, завтра в пятницу последняя лекция о Нитше. В Субботу иду на репетицию симф<онического> концерта. В Воскр<есенье> концерт с органом Марии Брема 1348 в церкви и, кроме того (но это можно и в следующее воскресение), раз мы всё слушаем о соцьализмах, то пойду утром воскресным в Victoria Hall, где всегда битком набито народу, слушать проповедника христьанского соцьализма. Это интересно. Первая лекция Jorés так отвратительно репортирована 1349, что ты не составишь себе понятие о могучем ораторе, обладающем даром сосредоточивания в высшей степени, она касалась исключительно философии Нитше, которую он всю вывел из надрыва над банкротством тройным Европы: трех категорий человеческого ума: 1) Unité, Souverainité 1350? (кажется, так назвал он) 3) fmalité 1351, т. е. целесообразность. Из этого банкротства вышел Нитше с трагическим криком: так как нет возможности быть идеалистом, déchaìnons la vie 1352 и будем упиваться ее силой и красотой вне добра и зла. Кстати, Jorés и Эсхила характеризовал как spectateur de la vie déchaìnée 1353, вне добра и зла, стихийного художника. Правда ли это? Я считаю наоборот. Прометей 1354 — мученик чуть ли не Опалиновской 1355 жалости к людям. Орест 1356 подсудимый, ищущий оправдания своей совести в нескольких судах…. Вчера я сама для тебя записала лекцию 1357. Уж поймешь ли ясно, не знаю. Кажется, я записала всю суть. Но так как она заключала в себе критику Нитше, то было, словно к вихрю ночному примешался треск железных листов, которыми в театре делают гром.

Jorés много стучал кулаком по столу, был талантлив и горяч, впрочем. В первый же раз, где он мастерски преподнес ядро учения Нитше и нарисовал трагический образ львиного духа в больном и нервном человеческом теле — я имела странное наслаждение, опьянившее меня до того, что уже дома я, выкидывая безумную глупостью <так!> одну за другой, испытала полное чувство излишка выпитого вина: даже язык двигался тяжело и голова кружилась, в сердце огнем горел восторг и счастие глубины и трагизма мира и силы Гения. Славенька, я ведь никогда не слышала оратора (это не лектор, а народный оратор). В огромной зале — театре, что на площади, собрались тысячи. Он вышел и заговорил сначала очень медленно, слово за словом; звук голоса неприятен, но что–то в ритмичных паузах, в странной силе Слова, расчлененно, строго несущегося, полного странного значения, тяжелого невысказанным, намёком… Не знаю что, но я еще не понимал<а> речи, а всё существо мое дрогнуло, как от музыки, от первых ударов симфонии… что–то понесло меня и несло дальше с речью по мере того, как она ускоряла темп. Ноги у меня почему–то разболелись (только не вены!) от сильного страдания, но я не чувствовала почти, так странно пьянила та музыка. И в начале мне казалось: не надо смысла, довольно Слова и Паузы. Но речь становилась плавнее, врывалась потоком в душу, слова сливались в гармонию, и эта гармония была Гениальна, была Нитше. О, как он произносил это странное и сладкое слово Nietche, напирая мягко и сильно на ie и почти не произнося е в конце. Что–то пронзает сердце каждый раз при этом слове. Славенька, если бы не было Гениев, как стали бы мы жить?

Однако — ужас, опять письмо Фотини не написано и роман давно не тронут, хотя целый поток свежей жизни в моей душе обновляет и его с начала до конца. Но нет. И Фотини.. о… о… о.. тяжко. И маме надо, и Мар<ии> Тихоновне, доктору…

68‑й д<ень> м<ужества>. 11 1/2 утра. Cena. Только что была Вера из школы на утренний поклон. Пела, докончила греческое письмо. Могла бы лучше написать, но пришлось бы без конца рыться в отчаянной Рамалловской книжке 1358, в Черном 1359, в Евангелии, и я не решилась: так много дела и устала. Совсем развратный образ жизни ведем… Вчера опять в 1 час ночи вернулись. Сегодня Нитше и т. д… Очень хочу отдохнуть. Но ничего этого нельзя пропустить! Такая полоса напала. Устала душа. Много впечатлений, и я так сильно их принимаю. Ну, о вчерашнем концерте: 2 сильных впечатления: 1) 4 романса Остроги — очень хороши, посколько <так!> чувствую.

Неожиданны, свои, берут сердце и глубоко затрагивают. В особенности тронула меня до ужаса легенда Бретонская (Алекс<андра> Вас<ильевна>, помнишь, дала 10 лет том<у> назад 1360). «Quelqu’un s’est glissé sous ma porte… Elle est morte… morte..» 1361 Глубоко. Он видел смерть.. он рыдал перед ее лицем. Я счастлива была, что могла искренно и горяче сказать ему: «J’ai eu un profonde joie à vous entendre» 1362. Он был доволен, и сам предложил сегодня же (урок перенесен был из–за концерта на сегодня — пятницу) принести часть романсов. Они не напечатаны — денег нет. Все в разброде. Трудно их получить. Я и то очень тронута его добротой, что обещался принести. 2-ое впечатление — Он вел себя всё время как жених одной барышни Miss Last, которая кокетка, некрасива, но имеет прелесть грубоватую поблескиваний глаз и зубов, сама маленькая до мизерности. Она, впрочем, сама невеста какого–то англичанина. Эти барышни оказываются вульгарными до последней крайности и с виду и манерой: хохот в платок и раскачивания с громким хлопанием по коленям. Бедный Феликс у них свой, и я не могу понять его отношения к ним. Думаю просто, что плохо ему одному. А тебе?

6 ч<асов>. Урок музыки. Ужасно, в первый раз приходится отсылать письмо, не отвечая на твое! Не знаю, как дождаться утра завтра, чтобы понять причину моего сиротства.

..Сейчас идем на лекцию. Надо всегда приходить за час 1363. Читаю там Baudelaire: «….Pays singulier, supérieure aux autres, comme l’Art l’est à la Nature, où celle–ci est réformée par le rève, où elle est corrigée, embellie, refondue» 1364. Согласен? A я с ума сошла: сегодня ночью видела во сне такое неожиданное несколько комическое определение: «Les arts sont des soupirails vers le monde intelligible…» 1365 — это я всё провозглашала? Согласен? И проснувшись, еще в полусне опять грезила этой непонятной фразой и что надо ее тебе послать.

Твоя Лидия.

Mr Jorés pretend ètre idéaliste!? 1366

Nieche <так!> сам помогает идеализму, приводя все явления к одной исходной силе — Wille zur Macht 1367. И материя тем же принципом движется, потому что она центр сил, борящихся с другими центрами сил. Так же и всякая жизнь: une capitali<sa>tion de<s> forces — Qu’est-ce autre chose qu’un monisme de vouloir de soumettre à un principe le monde. 1-re categorie de l’intellect. Bien qu’il 1368 защищается от Шопенгауэра, как он может, говоря, что каждый центр силы отделен, индивидуален. Но он признает невольно возможность мечты идеалистов привести к единству мира. La pensée est la force suprème du monde, étant la plus forte 1369 выразитель Wille zur Macht — отсюда значит, он признает Souverainité 1370. 2-ая категория. (Дураки хлопают.) Когда Ницше объявил, что ценности не верны, <он> не сказал, что ценностей нет. Словом, переоценка, а не Abschaffung der Werthe!!!! 1371

Uebermensch 1372 — цель. Значит, Нитше признает Идеал и Finalité du Monde 1373. (3‑я категория.)

Нитше не есть индивидуалист! Он осуждает индивидуализм Renaissance, говорит, что он gaspille trop vite les energies de l’humanité 1374 и Англичане, тот Спенсер и т. д. — «лавочка». Всюду нападает на индивид<уальность>, говоря, что и соцьализм est une ruée <?> vers l’individua<li>sme pour tous. Il ne veut point s’occuper de I’individualisme ou autre chose. Il est un révolutionnaire aristocrate. Il ne croit pas que c’est possible d’empécher la victoire du socialisme tout en désirant que le mouvement fut aussi умеренно que possible. Donс il n’est retrograde ou obstacle mais en supposant realise l’égalité il prévoit médiocrité, platitude amoindrissement, pas d’énergies magnifiques — guerres etc.

Et alors il dit: Non, il ne faut ni céder ni s’y oppose<r>, car c’est insensé d’aller contre le flоt der Wille zur Macht. Qu’il domine pendant un siècle et deux. Le jour viendra quand quelques àmes audacieuses au dessus de la platitude qui feront éclaté l’étang stagnant par une nouvelle, jeun<e> aristocratiе pleine de vie nouvelle bien autre à la nous.

Il s’agit de savoir, dit Mr Jorés, si le mouvement des masses est vraiment недостойно. Нитше méconnait les causes économiques 1375 изменяющие отношения исторические. Мы же должны понять, что вся история и есть союз идеализма и экономизма. Она не есть une lutte abstraite entre aristocratic et democratic! 1376 Идеализм и экономизм — одно. И в Греции в революцию аристократия была побеждена причинами экономическими, а не идеей демократии и т. д. и т. д. сплошь до революции, и Jean Jacques 1377 и т. д…. всё экономия политическая и т. д. (Словом, мы понимаем, куда ветер дул.) (Подлецы, лгуны… идеалисты экономики: не хочу экономики) (Откуда Христос?) Эту истину метлой — со двора… 1378 Во всяком случае: А bas les hypocrites! 1379 При чем идеализм?

Нет, ни Христианство, ни революция не есть abaissement 1380, говорит Mr Jorés, они повышение энергий, aggrandissement de l’histoire, ennoblissement 1381. — Нитше упрекает христианство в ruine de Rome aristocratique 1382, но она, la Rome, сама погибла, потому что не сумела дать массам счастие и справедливость и не нуждалась даже для погибели в Христианстве. Достаточно было кинжала Брута\ La doute d’elle-méme a tué Rome 1383. (Дураки хлопают.) Хлопают, когда оратор, входя в азарт, начинает орать.

Нитше упрекает Христианство (как Дотя меня) нервозность в человечестве <так!>, — но он забывает, что невроз est la maladie imperial<e> 1384. Нерон, Гелиогабал, Лидия и т. д. Оратор (от орать) доказывает с восторгом, что imperialisme 1385 был <?> невроз, а христианство спасло усилия humanité antique de se diviniser elle–méme (La divinisation de l’homme étant le but etemel de l’humanité) comme dans la période héroique, et elle voulait se diviniser en pleine lumière de la Grèce et de Rome historique. Et vers cette hausse <?> les Grecs et les Romains marchent par deux voux <sic!> Pensée et Orgueil — Pensée Heraclite: le monde en plein de dieux et il divinise par cela la pensée, la philosophie et Platon mème et Plutarque: tout l’effort de la pensée Greque de faire du monde et de Pensée divine un. Mais l’identification de divin et de l’homme 1386 привело к колдовству и спускалось практически к магии. Это потому что наука была так плоха, что как дырявая сеть пропускала superstitions 1387. Они имели Красоту (Елена), но она разрушалась sorcellerie. Поэтому la pensée grecque étaitmenacée de sombrer, donc l’effort de divinisation de l’homme jusque l’échec. Наприм<ер>, Orgueil. Ils divinisaient les héros — la force et imaginaient la foule aussi par l’ivresse de la force ambitieuse de montrer elle aussi vers les étoiles avec les héros. Mais la folie en résultait. Voilà que vinrent les barbares 1388 и доказали, что герои смертны. 1) Мысль погибла 2) Гордость погибла и явилось христианство, соединившее мысль и порыв гордости во едину, и спасло идею обоготворения человечества!

И тем христианство внесло новые энергии и усилило человеческий дух. — 1389

431. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 9/22 февраля 1902. Афины

День 70. 22/9 II Субб. 8 ч. веч.

10 полных недель.

Любимая Радость, сегодня с угра получил твое письмо 1390. Très caustique, cette lettre! 1391 He беда! Мои «огневейные» налеты и твои змеиные сарказмы [дух Корягина басит мне в ухо: «отшипы» 1392] 1393, мне, кажется, порасчистили атмосферу. Мои нервы очень успокоились, и твоим полемика не повредила. Притом я очень люблю тебя такой: знающей, уверенной, мужественной, Амазонкой жизни. Я очень люблю твои high spirits 1394. И еще я люблю, чтобы ты называла меня при случае дураком; тогда внутренний голос говорит во мне: c’est une femme supérieure! 1395 Это факт, который могли бы засвидетельствовать многие влюбленные мужья, и даже многие не влюбленные. Тут тайна женского ascendant 1396. — Но «характеристики», для меня по крайней мере, необходимы. Они одни, по–моему, и приближают нас к познанию вещей. Без них одинаково невозможны ни наука, ни искусство. Лучше сказать: к ним сводятся и наука и искусство. Когда ряд эмпирических «наблюдений» связывается в одно органическое «единство» жизненным началом одной [руководящей] идеи, формулу этой связи я называю характеристикой. Чем глубже характеристика, тем гипотетичнее, потому что тем дальше уходит от явления в непроницаемую сущность его. Поэтому если я [по]пытаюсь характеризовать, то делаю это не для пророчества о «судьбах людей», а для уразумения явлений жизни. В педагогике характеристика то же, чтб в медицине диагноз. Правда, эта медицина душ находится в столь кухонно–аптечной стадии, что не знает часто, что делать с диагнозом. Проще ограничиться эмпирией, вроде: «Вера медленна», «Костя не любит слушаться», — но бороться с симптомами болезни вместо ее причины, как сознали, по крайней мере, в настоящей медицине, бесполезно. Итак, установить, что непослушание происходит из атрофии воли, а не избытка ее, может быть практически важно. Но, конечно, выходя из пределов эмпирии, мы нередко попадаем пальцем — в эмпиреи, особенно когда летаем на огневейных крыльях.

Твое описание социалистического вечера и рассказ о твоих sensations 1397 [по его поводу] очень интересны; и я уверен, что такой — столь характеристический для эпохи и Италии — вечер посетили раз (вероятно в адриатическом Bude–art <?> 1398) Опалин и Елена 1399, заведенные туда, конечно, Коловратовым, причем Елена танцовала. Они слышали много стихов о sangue 1400, что–нибудь новое Ады Негри 1401, видели именно эту аллегорическую комедийку (не старинная ли она вещь? — l’évéque 1402 как–то анахроничен), присутствовали при очень обостренной querelle 1403 между социалистами и анархистами и были весьма удивлены неожиданно идиллическим концом асамблеи <так!>. — Читаете ли вы повесть Боборыкина в «Вестн<ике> Европы» 1404? Что это такое, по–твоему? — Применение новых связей с миром женевских рабочих (как громко!) к разрешению вопроса о семейном счастье зяблого макаронщика — удивительно умно, хотя и не обещает практического успеха. Что делать в Женеве сапожнику? И семья для него главное… А впрочем…

Мой день. — Холод. Жестокий Борей. Утром в Институте, где и остался, с перерывом для завтрака, до 5 1/4, вследствие почти 3-часовой интересной лекции Дерпфельда: снаружи она не могла состояться из–за ветра, и был важный материал для [теоретического] кабинетного рассмотрения. ORASEMPRE.

Перечитываю письмо твое. «Néglige la bienfacture de ses travaux» 1405 — о, швейцарский язык! He понимаю: результат экз<амена> удовлетворител<ен> или нет. По–нашему: заслуживает она быть переведенной или нет. Впрочем, это экзам<ены> непереводные! Но все же где граница удовлетворительности? Тенденция моего письмеца Вере: лучше всего побеждать ее Аримана ее же материнским, попечительным, воспитательным инстинктом, который ее же воспитывает и приманивает diesseits von Gut und Böse 1406. Воспитывая, воспитываемся.

По поводу «humble soumission» 1407 и прочих уступок (как о русск<их> девушках — знай, что я ничего не навязываю). Та фраза о «пороге» — шутка.

Костя злопамятен. Доказательство — воспоминание о школе Ralph’a. Но он не [видел] испытал зла, и оттого ты не знаешь этой его черты, которую вернее назвать: длительною огорченностъю. Это как у дедушки. И это отнюдь не противоречит доброте сердца, но может загрубить его, ожесточить.

Люблю, обожаю, верю, радуюсь на твою сущность и твое явление безгранично. Целую тебя как тебя хочу. Orasempre. Твой В.

«Лампады» — как заглавие романа, нехорошо. Лучше: «Лампадки». Plus intime 1408. Твой Вячеслав.

432. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9–10/22–23 февраля 1902. Женева 1409

69 д<ень> м<ужества>. 7 ч. веч. Cena.

Утром получила письмо от Вторника 1410. Значит, субботнее пропало! В первый раз! Как грустно. Не знаю, что ты сказал по поводу моей беседы с Верой? Не знаю, получил ли письмо via Trieste 1411. И не уверена, получаешь ли ты на 5‑й день письма, опускаемые мною вечером в Понедельник и в Пятницу? И вообще, сколько могло быть интересного и мне дорогого! И в цепи дней пустота в один день — Пятница. Твое письмо сегодня не очень радостное. Хотя твое утомление филологией преходящее и dans l’ordre des choses 1412. Под тобою рельсы скрипят и трясутся — стрелка пытается передвинуться, но ты не дашь ей, и всё поскрипит несколько времени, и поезд покатится дальше. Плодом временных perturbations 1413 будут несколько поэтических новорожденных… Кстати, о новорожденных: что–то твоя Фотини не родит? Как понять все ее враки и ужимки? Нерасхлебаемая чепуха. Вчера вечером после отсылки письма были на лекции Jorés. Посылаю ее тебе: очень банальна, эмфатична и азбучна и неубедительна. Плохо, скучно, и всё–то он на одном месте вертелся. А как сумел Нитше передать на 1‑й лекции. Он умеет сосредоточить, а там каждое слово звучит могуче. Вчера же tristia tristia 1414! Ну вот, после лекции вернулись к треске. Ах, как были голодны и сколько съели! Сегодня утром я изволила отваляться в постели до 10 1/2! Даже кофе пила в постели до ванны. И молча изучала ритмы своих morceaux 1415. В 11 1/4 проехали к Mme Zibelin по маленькому делишку (романсы Остроги добыть), а она меня очень попросила прийти завтра к ней на музыкальное собрание и спеть что–нибудь. После нее мы пошли в Женеву на репетицию симф<онического> концерта 1416. Большое имели наслаждение, хотя, увы, не было Бетховена, вообще классического, если не считать Вагнера «Lo<h>engrin» 1417. Но смешно, что я спутала программу и приняла Вагнера за S<c>hillings 1418 — мол<одой> немецкой школы, и говорю Марусе. Вот D’Indy 1419 подражал Вагнеру, а этот имеет вкус подражать Бетховену, только львиной силы нет. — Это был «Lo<h>engrin». Был прекрасный женский голос. Меня очень прельщает выйти из своей классической узкости и отнестись внимательно к новым явлениям творчества и в музыке. А были всё новые. Вообще я очень в музыке. Ведь это ужасно, как.

70‑й д<ень> м<ужества> 1420 Откр<ытое> письмо из Женевы.

71‑й д<ень> м<ужества>.

Не могла писать: письмо слишком расстроило, т. е. картолина от Среды 1421. Четверговое обещанное 1422 не пришло, слава Богу. Я поздравляю тебя со днем твоего рождения от всей души, всею любовью. Пусть этот глупый маленький разлад в письмах не расстраивает тебя, мой обожаемый, любимый, родной. Я из него только яснее и окончательно убеждаюсь в одном: разлука невозможна нам. Безумие ее устраивать себе. Надо так жизнь строить, чтобы ее не было, пока нам дано рука об руки <так!> идти наш путь. Да, я неверно поняла, что, быть может, тебе надо избавиться от моего влияния, да оно не навязывалось, — мы сливались, и плохо врозь.

Дотенька, вот единственное пожелание: скорее, скорее свидиться <так!> и любить, любить. — Посылаю тебе Наполеона 1423.

Милый, я ничего не могу писать. Дети пишут с любовью. Костя бегал выбирать картолину тебе. Он очень стал лучше. Странно, всё дело, очевидно, было в Вере и Miss Bl<ackwell>. Первая после моей с ней беседы так изменилась, что сегодня Miss Bl<ackwell> говорила: Я удивляюсь, и даже Strachan’ы ее удивительной силе воли в борьбе с собою. “Admirable will & self control” 1424». Вторая после наказания Кости и моей проповеди ей, а главное с тех пор, как мы с ней решили ее отъезд так мирно и любовно, стала иною: спокойною, веселою и ласковою.

Беда с невестами 1425. Я же имею многое рассказать интересного о нашей жизни. Но ‒ ‒ в следующий раз. Сегодня я, правда, больна нервами. Ты, Дотинька, это знаешь. Боль невыносимая от всякого внешнего прикосновения, и перо не идет! 2 причины: твоя картолина, такая болезненно чуждая по чувствам и по грубому невероятно выражению и горькой несправедливости. 2-ая причина: романс Остроги. Не понимаю уже, так ли он хорош, вернее, parfaitement beau 1426, или он тронул страшные звуки в моей душе. Океан и Смерть. Это тот же холод, как «Голос моря» 1427. Я больна, но счастлива, и сегодня у меня вырвался этот дифирамб, хотя, конечно, это не дифирамб, а мысли, но они горят в сердце 1428.

Целую своего дорогого матита, бедного моего и еще молю бога <так!> о свидании, о свидании и о любви долгой, горящей, мирной.

Твоя Лидия.

433. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 10/23 февраля 1902. Женева 1429

Дорогой Славинька, пишем в табачной лавочке по возвращению из прелестной поездки в Annemasse 1430. Все целуем горяче. Лидия, Вера, Костя, Маруся.

434. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 10–12/23–25 февраля 1902. Афины

День 71 Воскр. 23/10 II

9 ч. веч.

Золотая Радость! Иду почитать в постель. Опять зима: жаровня, возня холодного ветра снаружи, уютность ласково освещенной, устланной, полной дорогими предметами комнатки. На душе ясно и любовно. С нежностью думаю о тебе, но не тоскую. Полон любовью к тебе и восхищением пред тобой: ты так своеобычно прекрасна; так гениально ты воспринимаешь жизнь. Тем, что можно назвать твоей нравственностью и религией, ты обязана этой гениальности восприятия. —

Сегодня утром я занимался в Институте. Дома у меня Орфики. Но и многое другое хорошо. — Felice notte 1431.

День 72 Понед. 24/11 II. 12 1/2 дня.

Дома, в ожидании завтрака, за орфическими гимнами. В Институт пойду к 5 ч<асам>, на лекцию Дерпфельда. Стихии успокоились, потеплело, море у Саламина голубое. Был четверть часа в «певках» 1432. Подле нашего домика, вернее подле соседского, берут камень для постройки дома (далеко, близ καφενεΐον 1433), и тропинка обратилась в дорогу для телег. Но шума нет. — Елена должна танцjвать у тех анархистов 1434. Здесь поэзия. Здесь милость, и снисхождение, и улыбка красоты. И трагика безучастия красоты. И все, что ты думала, она должна думать. И она скажет — как ты мне — Опалину: «Да, я рада, что была там вчера, и тяжела душа глубокими впечатлениями». И еще она раз говорит (из твоего письма): «И странное мне чувство дает эта сила жизни прошлой и предстоящей: чувство полноты такой полной, что, кажется, нет вопроса, нет рыдания, который не был бы моим вопросом, моим плачем и не нашел бы отзвука в моей душе». Быть может, и дальнейшее: «Я с Богом и из добра и из зла чую Его, и мне хорошо и тихо». — Елена так пластически–прекрасна, что и в аоде 1435, и в слушателях возбуждает тот ненасытный эпический эрос, который не устает ставить излюбленного героя все в новые и новые [ситуации] положения, чтобы вдосталь налюбоваться на него, — но вдосталь не может. —

Пришли мне еще шоколаду малым пакетиком. —

8 1/2 веч<ера>

Вернулся с лекции Д<ерпфельда> только к 8 час<ам>. Она была заключительной из его [институтских] библиотечных. В субботу предстоит еще осмотр театра Диониса, в понедельник — посещение Пирея, и потом Дерпфельд уезжает на Левкаду. Окончание этого цикла навело меня на мысль о «начале конца» нашей разлуки. Но потом зато как–то еще длиннее представилась вся непережитая, большая половина ее, и я возвращался домой со склонностью к грионскому унынию. Так противоречивы и переменчивы настроения неудовлетворенной души, der entbehrenden Seele 1436.

Между прочим Д<ерпфельд> сказал, что пред[по]ложил (в «Космополисе» 1437) строить новые театры, по образцу античных, так, чтобы места зрителей окружали значительную часть сцены и последняя уподоблялась бы таким образом древней орхестре. Он думает, что эффект изображаемого на сцене этим значительно усилится. Теперь сцена, говорит он, подобна картине, а в древности действие совершалось пластически, телесно в самой среде зрителей. Кроме того, такое устройство увеличило бы число мест чуть не втрое (?) 1438 и позволило бы соответственно понизить цены входных билетов. Все это навело меня на мечты о том будущем, которое все мы, сознательно и бессознательно, (особенно бессознательно) предуготовляли или творили. Это будущее будет религиознее современности. Оно будет знать трагедию. Современный театр отойдет в область архаизмов. Опять раздадутся трагические хоры. В области кулинарной это будущее будет характеризоваться художественным пристрастием к чесноку… 1439

Последнее огневейное прозрение совершилось во мне за ужином, к которому Фотини приготовила зайца в луке, и, кажется, под впечатлением известия о вашем недавнем жареном…

Этим и закончу на сегодня. Целую свою Радость и ее пятнышко на мизинце.

В.

Хотя масленица только через неделю, но карнавал уже шевелится. — Твой портрет [всегда] украшен обычно. —

Кланяюсь О. Ф. 1440 Крендель все ведется.

День 73. Вторник, 9 утра

Целую. Иду на Акрополь.

В.

435. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 12/25 февраля 1902. Афины 1441

День 73 Вторник 25/12 II

Радость милая, только что получил письмецо вдохновенное 1442 (но и насмешившее же меня философией о «широте жизни» и пр., подтверждаемой некоторым неприятным напоминанием… глупая, глупая девочка!), и Марусины скупые «строчечки» (вроде приветного крика знакомой тени, увлекаемой в пространство безостановочным вихрем жизни, à la Francesca da Rimini 1443), и очаровательное письмецо с цветочками нашими <?> от О. Ф. 1444, и трогательно–прелестное письмецо Сережи (рисующее и его, и его воспитателя) 1445, и — знак вашей участливой нежности — вместе с газетами и «Вестник Европы» 1446, конечно, весьма меня обрадовавший! Не пишу всего многого, многого, что хочется, а пишу малое, мало, п<отому> ч<то> устал и поздно уже, а в Четверг еще почта: был сегодня с утра на Акрополе, но напрасно — Шрадер опять слег от малярии, — потом Институт, ресторан, опять Институт, наконец лекция Вильгельма. Целую, как люблю.

В.

Отдаю письмецо Ангелу. Они получили твое, благодарят, читают за ужином.

Не понимаю, отчего мои пунктуально посылаемые письма не пришли.

436. Зиновьева–Аннибал — Иванову.12–14/25–27 февраля 1902. Женева 1447

72‑й д<ень> м<ужества>. 25 Февр<аля>. Вторник. Hall. 5 Ут веч. Наверху поломойка мыла нашу комнату, потому еще сыро. Вера за роялем учит урок. Только что кончила solfège с Miss Bl<ackwell> и гадала на слух intervals очень хорошо. Вчера Острога ее сильно хвалил. Вот уже 11 месяцев, что она с ним занимается. Он мне сказал про нее: «Elle a beaucoup de pérsevérance et une bonne volonté» 1448. Костею он все эти уроки тоже более доволен, даже вчера был очень доволен, потому, верно, что он хорошо держал ритм и отбивал: я сама присмотрела за приготовлением урока. Теперь Маруся сейчас вернется с тараканьей лекции. Miss Bl<ackwell>, очень веселая, сияющая, только что вернулась с урока франц<узского> языка (2 раза в неделю) у Mme Zibelin, и накрывает спешно на стол, показав уже мне полученный утром ею портрет жениха. Сейчас будет второй завтрак. Наверху Лидия и Костя возятся с самодвигающейся платформой, которая была сломана, и я только что починила им. Оля шьет Вере школьное платье синее с черным отливом и вся сияет, рядом с нею письмо, возвещающее скорый приезд Эрнесто. А уже она совсем решилась бросить его, написать ему отказ от своего слова и вернуться в Россию. И так я ее бодро настроила, что она была полна мужества, особенно благодаря хитрости моей выдумки помочь ей в пенье — ее вечная мечта. Я ей показываю ноты, и она мечтает в Петербурге поступить в хор. Недавно читала, что набирают голоса. Словом, лишь бы была бодрость и жизненная энергия, а там всё смелется. Ну вот, Маруся вернулась и сидит, а вот и второй звонок и надо идти. 8 ч<асов>. Hall. Сейчас уже дети будут в постели. Я еще проглядела все романсы Остроги, которые он мне принес вчера. «L’heure du berger» Verlaine:

La lune est rouge aux brumeux horizon;

Dans un brouillard qui danse la prairie

S’endort fumeuse, et la grenouille crie

Par les joncs verts où circule un frisson

Les fleurs des eaux referment leurs corolles;

Des peupliers profilent aux lointains,

Droits et serrés, leur spectres incertains;

Vers les buissons errant les lucioles;

Les chats–huants s’éveillent, et sans bruit

Rament l`air noir avec leurs ailes lourdes,

Et le zénith s’emplit de lueurs sourdes.

Blanche, Vénus emerge, et c’est la Nuit 1449.

Списала тебе всё стихотворение с двойною целью. 1) Чтобы ты имел удовольствие от de cet artistisme exquis et de cette simplicité 1450 кажущейся. 2) чтобы ты представлял себе, как странно и вместе как чарующе может действовать хорошая, тактичная и savante 1451 музыка чисто описательная. Такова музыка Остроги на это стихотворение. Чистая поэзия. Так я чувствую. Je ne suis pas connoisseur 1452. Но мне доставляет его музыка une joie vraie 1453. Другой есть романс «Ворон к ворону летит!» 1454 — мне кажется, он — exquis 1455 в своем роде песеньки с неожиданными смелыми интервалами и быстрым, простым ритмом, совсем народным à quatre temps 1456 и всё по две осьмых и т. д. Потом моя любимая бретонская, и еще 4‑й «Aux étoiles, aux choeur d’étoiles…» называется «Le secret», стих<отворение> Harancour 1457. Пока еще мне музыка этой вещи меньше всего нравится. Но должна сказать, что мне кажется этот человек с большим индивидуальным и глубоким талантом, и если прибавить, что он начал заниматься музыкой, когда женился, а до тех пор был à contro coeur 1458 инженером, то можно поверить в его будущность. К сожалению, он нищий, и у него две дочери и «il s’abrutit» 1459 над уроками с Козликами и Верами всяких сортов. А романсы, могущие составить целый сборник, валяются, плохо им же написанные. Надо 500 фр<анков>, чтобы их издать, но денег нет. Весь же успех их зависит от того, чтобы их пели, т. е. взялась бы петь певица с именем на концерте приличном, но для этого надо прежде всего, чтобы они были напечатаны, тогда их можно рассылать разным знаменитостям. Здесь Marie Brema пела une vrai saleté 1460, повторяющую чижьи мелодии профессора Eckert’a 1461 — немчика, ловкача и проныры. Ну вот, теперь расскажу дальше от того места, где остановилась. В Субботу на симфонической репетиции сидели на самой первой скамейке. Вдруг сзади приходят Mrs. Last с двумя дочерьми, и через несколько времени неожиданно — Острога. Сел между двумя барышнями, и мы слышали всю их болтовню. Они гораздо милее, чем мне показалось в тот вечер, так просты и веселы и так его ласкают, что приятно за него. У него была тяжелая жизнь и есть глубокая музыка в душе, его нервы больны и ему хорош этот лепет балованных девчонок, грацьозных и жизнерадостных. Жениться же он не женится, потому что та, которая с ним всего ближе, — невеста, и Адя говорит, что он очень серьезный человек и с огромной волей. Конечно, было <бы> бессмысленно жениться на такой чуждой ему девушке из очень авантюрной семьи после его артистической и тонкой жены. После концерта мы с Марусей долго покупали себе духи по вкусу, потом с Charmilles пешком пошли к дедушке. Вечером легли спать рано. А в Воскресенье всё утро я отдыхала, но, увы, была расстроена твоим письмом 1462. После завтрака мы все, кроме Miss Bl<ackwell>, поехали в Annemasse. Наш вождь и зачинщик экспедиции был Костя, которому 1463

73‑й д<ень> м<ужества>. 10 ч<асов> веч<ера>, на постеле отдыхая. Дотя, jour de<s> miracles 1464! Утром triste abattement 1465, потому что не было в 8 1/2 письма. Но неожиданно в 11 принесла 2 1466. От Четверга и от Субботы. И вместо брани получил<а> похвалу и ожила. Хотела много писать. Но занялась романом, Боделэром (удивительные выписки), пот<ом> письмо Марии Тихон<овне>, потом отец с Марусей. Там застал нас Степ<ан> Никол<аевич>, пришел с нами к обеду и вот сию минуту уехал. Как надо уметь тронуть человека по верной струне. Он был так упоительно интересен. Я получила от него то, что до сих пор никак не могу до-

биться от Феликса. Ванну соленую для мозга. И что ни тронешь: Россия, колониальная политика, Реклю 1467, протестантизм как особая выковка человека, музыка, поэзия и, наконец, математика в применении к астрономии, божественная математика, дающее <так!> сознание своей силы — всё, всё свежо, умно, неожиданно освещалось, и ум работал, и получила радость. «Oui, l’homme est malin!» 1468 — говорит Степа. И увы, увы, параболы n’est pas une certitude, c’est à dire, les comètes les suivent étant à l’horizon visible pour nous, mais on ne peut garantir qu’un accident de voyage (influence d’un astre inconnu) ne change sa direction! Donс la fuite dans Fintini dans le grand Néan<t>? sans retour sur soi–mème, ohne ewige Wiederkunft — ne peut ètre prouvée. L’Infini n’est pas prouvé!! J’en suis triste, bien triste, bien serieusement triste, mais… je me console… si on n‘a pas tout… on a beaucoup tout de mème et l’homme est bien <?> malin, tu sais, tout de mème». Bonne nuit, mon ami adoré.

Lydia 1469.

26 февр. 02.

74‑й д<ень> м<ужества>. 11 утра. Возле клетки с канарейками в амбразуре окна столовой. Bonjour mon bien aimé 1470! Только что пела дивную, спокойную олимпийскую музыку Haydn’cкого Орфея 1471. Арию, изученную с Mme Viardot. Льет ливмя дождь, и жду минуты, чтобы вместе с Верой сбегать к дедушке, где и пообедаем. Он ведь немного болен: раздражен нерв ноги и не может встать с постели.

Вернусь к прошлому воскресенью. Итак, наш вождь и зачинщик Костя, которому эту экскурсию рекомендовала учительница в школе, обещал привести нас на «белые поля подснежников». Увы, цветов мы не нашли, но насладились дивным весенним днем, и легким туманом, и горными дорогами, и видом снегов и гнущейся ленты Арвы, и старым замком duс de Savoie 1472, осаждавшего Женеву. Escalade 1473. Пили кофе с булочками в поэтическом кафе с простой терраской и видом на горы и реку. Было очень тихо, мирно, и тепло на душе, и радостно. В горах играли в снежки. Приехали домой к обеду. Собрали девушки в одну минуту обед из вкусных остатков, а после обеда пришлось, полежав с полчасика, идти на концерт домашний к Mme Zibelin.

Были все ее ученицы и ученики, и все пели, были Степа и Феликс, была жара, было уютно, но душно, меня она представила в виде угощения: я пела Кармен, «Твои глаза» и «То было ран<нею> весной» 1474. Но голос не дал всего эффекту — мала комната, и когда я пришла прохладиться на кухню и уверяла, смеясь, что здесь мне петь было бы свободнее, словно в casino de St. Pierre (где был в Четв<ерг> концерт), то Феликс повторил свою вечную фразу: «Ah quoi! il vous faut la Reformation, à vous 1475!» Грустно то вышло, что прилично удрать нельзя было раньше 12-ти, и я устала от духоты, хотя горная прогулка не утомила, а благодаря какой–то гармоничности настроения и физического напряжения она только наполнила легкие кислородом и освежила. Все наши «распутства» блистательно окончились скучнейшим вечером в Понедельник. Оказалось, что между Острогой и Mlle Moeller неприязнь, вернее, Mlle Moeller ревнует Mme Zibelin к Остроге. Кроме того, обе эти дамы до того устали, что луч<ше бы> сделали сидеть дома, потому что Mme Zibelin потеряла всякий такт и весь вечер s’accaparait d’Ostroga 1476, чтобы переговаривать с ним о своих планах концертов, хоров, выпрашивать сочинение аккомпанементов, советов и т. д., так что он постоянно убегал в столовую поболтать с Олей, а я злилась на весь Treiben 1477 и наигрывала романсы, а Маруся писала тебе, a Mlle Moeller спала в кресле. Словом, их очень мило иметь врозь и очень скверно вместе. Как бы то ни было, с этим вечером внезапно упал весь entrain 1478 наш. Кончился сей бурный период нашей жизни долгою, неразумною, полунощною беседою с Марусей в светелке. После этой уютной беседы мы разошлись с проэктами добродетельной жизни. И во Вторник утром сделали для начала длинную прогулку пешком в Lancy 1479, зайдя по дороге к Аде. То был assaut 1480 на Дашковича. Его не застали. Зато имели coup d’oeil 1481 в грязь толстовцев. Пришли в красивую снаружи виллу — обиталище Бирюкова 1482: там бары, не умеющие за собой прибрать, завели такую вонь и мусор, что ступить нельзя. Бирюков выскочил, минуты две прямо жал мне руку (Марусе же забыл и подать) и повел к Дашковичу в другой дом. Мы ведь не знакомы с Бирюков<ым>, да и не знакомились. Потом он свел нас в другую дачу, где чувствуется слишком обильно присутствие свиней. Сам он в sabots 1483 и детской блузе à trois plis <?> 1484. Я оставила ему записочку и именем Алекс<андры> Вас<ильевны> звала его к себе, назначив три дня, к обеду, т. е. около 5 час. по выбору его. Enfin c’est tout се que je реuх faire 1485, и если не удастся, так и напишу Ал<ександре> Вас<ильевне>. Видишь, говорят, что его почти невозможно ни достать, ни приручить. Но все в один голос говорят, что это человек замечательно интересный, как, наприм<ер>, только что говорил Острога, ибо теперь 6 час<ов> и Hall, и я была с 2–5 1/2 у старика, который в постели, поссорился с Луизой, тоскует, полон проэкгов самых радикальных и при каждом моем движении к выходу складывает руки и молит остаться с умильным и жалким лицем. Сегодня перед уроком, Дотя, решилась на одну вещь. Я уже говорила Остроге, что есть одно стихотворение, производящее схожее на меня впечатление, как его бретонская легенда. Сегодня я дала ему прочитать «Голос Моря», ничего не объясняя об авторе. Он через несколько минут внимания сказал: «Я хочу списать его непременно», — и, увидев мое смущение некоторое, тотчас поспешил спросить: «Или нельзя?» Я сказала, что узнаю и тогда сообщу ему. Еще через мгновение он добавил очень серьезно: «Впрочем, это не на романс наводит, на него надо симфонию писать! La pensée у est si condensе et profonde 1486!» Дотя, мне эти слова доставили радость за обоих И. Греков 1487! Что один сделал, то другой почуял, понял. Он музыкант, Дотя. Celà c’est sur 1488. Итак, кое–как добралась до конца рассказа о том, как протекали эти дни, но, увы, не так, как хотела бы, потому что когда хочешь подробно, душевно описать жизнь хотя бы самую ежедневную, то видишь, что всё сложно до непонятности, что tout est surchargé 1489, что всё, что можешь сказать, не исчерпывает полноты самого привлекательного даже ее проявления. Одно мимоходное хотя бы столкновение с другою, чуждою и всегда столь единою твоей душе душою уже неисчерпаемо, да и всё, всё…. лучше не говорить… всё так неполно, всё можно только переживать вместе. Дотя, спасибо, что похвалил: я так люблю, когда хвалят, так огорчаюсь, когда бранят, а ведь принялась продолжать письмо, не обозначив: 75‑й д. м. Пятница 7 1/2 веч. Cena Была у дедушки: мы влюблены, мы целуем друг другу ручки, умильно улыбаемся, поем на все голоса: «Не отходи от меня, друг мой, останься со мной!» 1490 Со стариком что–то творится. Il еn a assez de Madame 1491! И даже хочет ее наследства лишить и переехать в город. Словом, трагикомедия. Но старик так мил. Была долгая беседа о тебе, очень с интересом и с искренним старанием что–нибудь о тебе осмыслить.

Утром я натерла пол гостиной коричневой краской вроде того цвета, как перекладины в hall. Это для нее было необходимо, так безобразен белый пол с ковром. Очень выглядит уютно. Всё, конечно, приходится делать против Маруси, которая ужасно обленилась и одурела в хоз<яйственном> отношении. О поле спрашивала разрешение хозяина. Hall красить не буду, ему нужно свет, но надо будет изменить способ держать его чистым, а то он обыкновенно хлев. Есть такое масло блестящее и слегка золотистое. Попробую раньше столовую. Дотя, добудь мне непременно Гимн, хотя бы для рояли, и скорее, и нельзя ли узнать слова отдельно… Ангел не узнает ли от любого румына. А Острога поможет соединить слова с музыкой. 8 час<ов> сейчас. Целую, обожаю. Твоя Лидия.

437. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 13/26 февраля 1902. Афины 1492

День 74. Среда 26/13 II 10 1/2 веч.

Возлюбленная Радость, сейчас только покинул меня очаровательный юноша, сосед, с которым мы беседовали о науках, дуэлях и т. д. и переводили монолог из Мольерова «Скупого» 1493. Сегодня мне пришла фантазия учиться по–новогречески как следует, и план призвать «агорью» 1494, одобренный Фотини, немедленно же осуществился. Одобренный, да… но cum grano salis 1495. Все же Фотини позавидовала, чуть–чуть, и сделала парад собственных познаний, как в возвышенной, так и в низменной речи. Я говорю, что уже тем, что имею, обязан ей. Она и муж уверяют, что я говорю и произношу хорошо, но Ангел допускает, что упражнение необходимо. Нелишним считаю (особенно ввиду твоих философем о «широте жизни» и пр. 1496) рассказать, что мужественно противостоял искушениям Фотини, усиленно заманивавшей меня перспективой уроков у барышни–учительницы, дочки той красноречивой старухи 1497. Я ответствовал, что с мущиной буду чувствовать себя свободнее и приятнее. Тогда и она вдруг решила: «Да и κυρία Λυδία 1498 рассердится, если будет барышня». Я постарался уверить ее, что «совсем нет», и что «не такая ты глупая»… Она же сказала, что знает, какая ты умная… (?) 1499 А бедняжка агорья и рад заработать. Говорит, что надеется от меня многому научиться. Я же нарочно предложил ему приносить для разбора тексты, которые он должен приготовлять для своей гимназии, — Мольера, Горация… Уроки мне будут полезны чрезвычайно.

Утро ознаменовалось двумя письмами: из Харькова и — прилагаемое — от Гревса… 1500 Я не могу не любить его: так написано в звездах!!.. И письмо его мне доставило большую радость!

В Институте не был. Утром сдавал белье, читал письма, менял деньги, покупал провизию, стриг бороду и волосы. Около 5 ч<асов> пошел на заседание Французской школы и, к великой своей досаде, повернул домой с Froschmaul’я 1501 (дорога в Школу ведет чрез пинету). Дорога была так грязна, что войти в залу в столь отчаянно перепачканных сапогах мне показалось невозможным по непристойности.

Сегодня целый день идет дождь при теплой погоде (утром даже парило). В 3 часа была гроза. — Впрочем, заседание было малоинтересно по программе. —

Вчерашнее письмо 1502 опять уверило меня в твоей чрезвычайной, почти чрезмерной эстетической впечатлительности и порадовало тем, что тебе открылась красота одного искусства, которое ты до тех пор отрицала, — искусства ораторского. В этом приобретение, вынесенное тобою из лекций о Ницше. Содержание меня (— по крайней мере при первом ознакомлении с ним —) конечно, не удовлетворило. Оратор — блестящий софист; но не знаешь еще, что внутри этих софизмов: пустота или (скорее) доктринерская, даже партийная тенденция. Во всяком случае, это — «распинатель», пригвождающий живую идею к схоластическим категориям каких–то Souveraineté, Unité, Finalité… 1503 Что касается «философии Ницше», она, из всех толков вокруг нее, поднимается как прекрасное классическое здание, которого оправдание и цель в том, что оно есть и стоит в своей красоте. Жаль только, что это не одно цельное здание, а по крайней мере два, соединенных негармонически… Решительно, Ницще противоречит себе во всем; этого противоречия не было бы, если бы он, вместо своих афоризмов и евангелия Заратустры, написал бы диалоги, по образцу Платоновых 1504. «Übermensch» 1505 — романтизм. Теория тиранической олигархии так [только] «средиземна» («Меditerranisierung der Kultur» 1506), как только можно. Это мечта, подслушанная у древних, не знавших страны и нации в новом смысле этих слов, а знавших только свой город, πόλις, и его республиканскую демократию, аристократию, тиранию. Альфа и Омега в истолковании Ницще, это — определение, данное Соловьевым: «Ницше — филолог» 1507. Если прибавить: «и музыкант», кажется это исчерпывает его стихию. Притом он был гениален: привилегия гения — старое и чужое явить новым и через то сделать своим. Оттого и ты трепещешь при его имени: «Так гений радостно трепещет, свое величье познает, когда пред ним горит и блещет иного гения полет» 1508. Я хочу сказать: гений в тебе, — который и есть; а не то, что ты равна Ницше. (Авось, хоть такое ограничение — ограничит мое собственное сходство с очень ограниченным Полем Костровиным Боборыкинской повести — весьма скучной (относительно, впрочем) и имеющей как будто привкус бездарности 1509.) Но чем толковать о Ницше, которого так же невозможно исчерпать словами, как музыкальное или архитектурное произведение, вот лучше из Сведенборга.

«Im Himmel nähern sich die Engel beständig der Frühlingszeit ihrer Jugend, so dass die ältesten Engel die jüngsten zu sein scheinen» 1510.

Восхитительно по красоте, глубине, правде!

«Je mehr Engel, desto mehr freier Raum» 1511.

Ср<а>в<ни> мои «Пламенники» 1512.

«Was von Ihm ist, ist Er» 1513.

Альфа и Омега мистики.

«Swedenborg lehrt, dass das Geschlecht etwas Allgemeingültiges und Uneingeschränktes ist; dass das männliche Element in dem Manne jedes Organ und jede Handlung und Gedanken bestimmt und ebenso das weibliche Element im Weibe. Deshalb ist auch, sowohl in der realen wie in der geistigen Welt, die Ehe nicht eine momentane, sondern eine unaufhörliche und gänzliche Vereinigung; und Keuschheit ist nicht eine räumlich begrenzte sondern eine allgemein gültige Tugend; Unkeuschheit offenbart sich nicht nur bei der Zeugung, sondern auch beim Handeltreiben, Pflanzen, Sprechen oder Philosophieren, und er berichtet uns dass obschon die Jungfrauen, die er im Himmel sah, schön waren die Frauen doch noch unvergleichlich schöner gewesen seien und beständig an Schönheit zugenommen hätten [Вот все, что в этом письме я имею для сердечно приветствуемой Маруси!] 1514 Swedenborg aber gibt, gemäss seiner ganzen Art und Weise, dieser Theorie eine temporäre Form. Er betont zu sehr den Umstand der Ehe, und obgleich er sieht dass falsche Ehen auf Erden vorkommen, träumt er von einer weiseren Wahl im Himmel. Aber die Neigungen und Freundschaften aller im Zustande der Entwicklung befindlichen Seelen sind vorüber–gehende. «Liebst du mich?» bedeutet: Siehst du mit mir gemeinsam dieselbe Wahrheit? Wenn das der Fall ist, dann sind wir glücklich, weil unser Glück das gleiche ist. Aber plötzlich erkennt Einer von uns eine neue Wahrheit: sofort sind wir getrennt, und keine Spannkraft in der Natur kann uns zusammen halten» (Emerson, Repräsentanten des Menschengeschlechts) 1515. Сюда примыкает учение твоей Елены 1516 о совместном умирании и воскрешении. Твой Вяч<еслав>. OS 1517.

438. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 14–15/27–28 февраля 1902. Афины

День 75. Четверг, 27/14 II.

Радость—Лиля, 75 дней означают половину предполагаемой продолжительности нашей разлуки, — о чем я только что сообщал Фотини, с которой вел продолжительную дружественную беседу по окончании своего урока. Пришла ваша милая картолина из табачной лавочки, скрепленная красноречивыми подписями 1518. Мой учитель–агорья, с которым мы опять трудились над Мольером, — он не понимает очень многих французских выражений, и ему приходится их, как [придется] бы то ни было, объяснять — сообщил мне, что в вечерней газете есть известие о смерти Толстого, но этот факт будто бы 3 уже дня скрывается — русскими — властями; а в утренней газете говорилось только, что в Петербурге студенты, при слухе о смерти Т<олстого>, ворвались в «собор Свят<ого> Синода» 1519. Кириакос Россидис (имя агорьи) рассказывает, будто монахи стреляли в студентов и убили трех. Впрочем, все эти сообщения имеют для вас разве только интерес [возможного] варианта к повествованию швейцарских газет. Мой Кириачок кончает в Эголе 1520 гимназию и будет учиться в Университете правам, чтобы оказаться потом адвокатом на своей и Афродиты родине — Кипре 1521. Фотини уверяет, что я произношу лучше Киприота, но она не очень сочувствует моим урокам у агорьи, которого здесь никто очень–то не любит (хотя и хвалят), п<отому> ч<то> он чужой, не родственник — о, странная обособленность и животная замкнутость людей! Мне же его произношение вовсе не важно, потому что не произношению я учусь и не его перенимаю, ухо мое всегда открыто и независимо, а учусь фразеологии и свободной речи. Юноша мне дорог тем, что юноша, и учащийся юноша, моего поля ягода, малознающий и, кажется, еще малоразвитой, — не по своей вине, — но интересующийся Божьим миром, стремящийся к свету, — эрос у меня к мыслящим юношам! Я еще не довольно расследовал его, но он уже сообщил, что юридич<еский> факультет (не понимаю, к чему приведет знание греческих законов на англо–турецком Кипре 1522?) избирает как более легкий, на родине же юристов мало, и хочет на досуге заниматься сам по себе «филологией»: [еще] не знаю, в каком смысле «филологией», — думаю, в смысле «литературы», писать что–то хочет? Однако я наполняю целые страницы своим [новым] эросом, и ты мне опять напишешь о широте жизни, уже с другой точки зрения… Сегодня утро было посвящено лекции Вильгельма. Завтракал дома. В 4 ч<аса> пошел в Институт и вернулся в 6. Карнавальные сцены на улицах: верблюды, настоящие и искусственные, окруженные масками; мачты с канатами, вокруг которых [пляшут и] танцуют маски. Есть здесь как будто отзвук античных Дионисий месяца Антестериона (Февраля). Женская [атласная] красная маска с черной козлиной бородой на красном атласном домино производит, как хочешь, при музыке и ритмическом движении танца, вакхическое впечатление. Что в маске, между проч<им>, настраивает зрителя дионисически — это ее серьезность (воздействие неподвижности лица) в движении и весельи и взгляд прямо в душу (следствие утраты индивидуальных черт), говорящий «ведь и ты то же, что я, в своей маске, и ты носишь свою индивидуальную маску только для того, чтобы на нашем общем маскараде было пестро и странно». Недаром дети боятся масок и вместе любят их: в них что–то страшное и торжественное — среди всего веселья и смеха; здесь, друг в друга переряженные, друг друга, играючи, обманывают — Жизнь и Смерть. Ибо мы с тобой правильно сознали, что надевший маску умер, и уже не он, а демон. Маскарад — демоническое Да Смерти в Жизни, и Жизни в Смерти. В маске что–то антихристианское, не по истории и атавизму чувства только, [которое не забыло языческого происхожд<ения>] но и по внутренней сущности ее и скрытой символике. И опять старинное противоречие: гармония дионисического орфизма и христианства с одной стороны, историческая вражда между христианством и дионисической стихией — с другой… Мудрый Эдип, разреши! 1523 —

Дикая, но кажется верная, зрелая <?> мысль: «Ниобея» должна иметь продолжение, послесловие — δράμα σατυρικόν 1524, как и античные трагедии, глубокий эпилог и финал — в éruption, déchaìnement 1525 низшей хаотической стихии дионисизма — маски, и прыжки сатиров, и смех с его диссонансами… 1526

День 76. 28/15 II. 10 1/2 веч.

Вот уже и последний день Февраля, Радость милая!.. Поздно — жду, не принесет ли Ангел письмеца; но не идет что–то. Ложусь сейчас спать. М<ожет> б<ыть>, опять у него заседание на всю ночь. Утром был в Институте, потом дома, — опять Орфики, вечером урок новогреческий. Смерть Толстого оказалась выдумкой, как я и предполагал. Студенты будто бы однако не верят, что он жив, стреляли в митрополита; в собор не ворвались — помешало войско. Я думаю, все это неточно. Радость свою целую, как желаю и как люблю. Orasempre.

439. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 16 февраля /1 марта 1902. Женева 1527

Тесо.

440. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16 февраля / 1 марта 1902. Афины

День 77. 1 Марта / 16 Февр. 8 1/4 веч.

Вчера, милая Радость, я все же получил письмо 1528, но очень поздно: Ангел забыл отдать его своевременно. Был очень обрадован и благодарен дорогим за привет ко дню рождения. Сегодня первая половина дня была посвящена ‒ ‒ ревности! Вот подарок твой к моему празднику: поистине сюрприз. Ревность эта была словно смутная зубная боль, говорящая: «Все же ты не можешь меня игнорировать, хоть я и не беспокою тебя чересчур; не можешь и отрицать меня как собственную блажь, потому что я только скромно напоминаю нечто объективно существующее». И я досадовал, как досадуют на зубную боль, на самую возможность столь абсурдного психологического феномена в столь возвышенной сфере, как наши отношения. И если подобное возможно, — значит, возвышенность эта нами преувеличена, наша исключительность — иллюзия: так умозаключала моя зубная боль. Между тем совокупность признаков устанавливала факт твоей чрезвычайной внутренней занятости некоторым лицом, издавна тебя притягивавшим. Оттого — бал. Оттого — увлечение музыкой и стремление отрешиться от классической односторонности своих музыкальных вкусов, отдать справедливость и «новому творчеству». Оттого — формулировка des sensations exquises et élévées 1529 на французском языке. Оттого — нелады с Марусей, смутно обеспокоенной. Оттого — ревность к этой Last 1530. Оттого — трепетный интерес к некоторым новейшим композициям. Оттого — чрезмерное действие последних, делающее тебя «больной», но вместе «счастливой». Оттого — это сосредоточение [всех] помыслов на одном предмете, это чрезмерное участие, эти страхи за, — эти поездки с целью скорейшего получения нот (с [прибавкой «по неважному делу»] оговоркой в письме: «по маленькому делишку») и т. д. и т. д. И пока эти мысли проходили в голове, а я провожал их выражениями крайнего презрения к их компрометирующей меня в собственных глазах пошлости, — я делал вот что: покупал книги у Бэка (на 38 золотых франков! 1531 — ах, иногда нужны гекатомбы 1532! — две старых книжки, две только из прежде намеченных, и две новых Jahn—Michaelis «Акрополь» (текст Павзания и свод всех материалов с планами и рисунками, по новейшим открытиям — вещь, необходимая в Афинах 1533) и Harrison «Mythology and Monuments of Athens» 1534, — ты знаешь! — вещь очень полезная и богатая научным материалом); [отправлял] был затем в музыкальном магазине заказать тебе рукопись гимна — завтра узнаю ответ; был в Институте; завтракал; курил в саду Заппиона 1535; [осматривал] слушал Дерпфельда в театре Диониса; возвращался, немного унылый, при великолепной летней погоде домой; смотрел из окна червонное золото заката, разлитое по долине, и думал, что мне исполнилось 36 лет, что жизнь тяжко–золотая и что тени ее длинные и темные… Тогда пришел мой кипрский юноша и мы стали заниматься у открытого окна. Открылась дверь, и Фотини внесла посылку. Очаровательная вещь, спасибо за подарок и навеянную им на душу радость. От него повеяло любовью. Но я был осторожен. Наполеон свидетельствует о любви — к Наполеону, рассудил я. Стихи мои, списанные с любовью, милым почерком, — в сущности говорили все же только о любви — к моим стихам. Но была третья особенность подарка, которая тоже что–то свидетельствовала, — и я не нашел, чтj возразить ей и как ее опровергнуть. Это было благоухание вервены, сильное, опьяняющее, — и оно сказало мне много, много и зубную боль как рукой сняло. Этот запах — удивительно! — дал мне даже твое присутствие. Ты со мной, и я счастлив! —

А за ужином у меня был гость; я угощал его хлебом, вином (οίνος ’Ιθάϰης 1536, вчера купил себе — в первый раз!) и шоколадом. Это был Костя. Сегодня он много перепортил крови Фотини (этой неплодовитой смоковнице, недостойной носить генитальное имя и разделять ложе своего грациозного супруга) — и причинил великий переполох. Он сбежал на целый день, не донеся домой ни припасов, ни Фетиньевой обуви. Я был встречен дома излияниями гнева и беспокойства. Руки Фотини были как лед. Она объявила с сокрушением, что нам нечего есть. Но пэди нашелся и был справедливо побит. Фотини пошла к мужу. Я сказал, что против воли принужден праздновать день своего рождения пиром в ресторане и созерцанием сегодняшней вечерней карнавальной процессии, — но, проводив немного с горы Фотини, решил вернуться из неуютной темноты в свою комнату, в общество своих милых, говорящих мне ласковые слова symboles aux regards familiers 1537, к милым книжкам и моему гостю дорогому — Наполеону (отличная головка! — где ты находишь время и талант на сюрпризы), — и поел сырого bасоn’а 1538, от которого отказался шоп convive 1539, а Родофея сварила мне кофе. Откуда–то доносится какой–то шум и музыка.

Мой юноша (ты должна о нем слушать столько же, сколько я об Остроге) — умный и стремящийся к свету, как я уже сказал, юноша. Он говорит, спрашивает, принимает сказанное умно. Мы говорили сегодня о двойственности новогреческой речи, и я спросил его мнение. Он говорит: народная речь — настоящая, и ее нужно было культивировать и сделать всеэллинской литературной речью после освобождения Греции; между тем сделали ложную попытку приблизить язык к древнему; теперь Греция ждет свое-

го великого писателя, который бы дал ей ее язык, ‒ ‒ как Дант создал итальянский язык из простонародной латинской речи. Я сказал: есть у меня знакомый, известный ученый–византинист… он подсказал Крумбахер 1540; он его знает, как и Психари 1541, как борцов за народную греческ<ую> речь. На днях, я упомянул роман Мережковского «Смерть богов» 1542: он уже слышал, что М<ережковский> «плачет» (κλαίει) о язычестве. «И он прав!» — прибавил мой юноша. Вот он какой бедовый!

10 ч<асов>. Отлично виден на звездном небе чудесный фейерверк из Заппиона. Вот как меня здесь празднуют! Жаль, что ты не видишь, любительница фейерверков. При этом великолепное эхо 1543.

Вчера дети очень обласкали меня. Поцелуй Костю, Верушку целую на «кунчик». Вера всегда маленькая женщина. Какое счастье, что ты прислала мне свой запах. Целую. Orasempre.

441. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 16–17 февраля /1–2 марта 1902. Женева 1544

76‑й д<ень> м<ужества>. Письмен<ный> стол в светелке. 7 1/2 утра. 1 Марта, 16 Февр. Дотик родился! Поздравляю Дотика, он умно сделал, что родился. Паматит. Сегодня встала рано, потому что легла в 9 час<ов>. Проводила детей в школу, вернулась наверх и жду, пока Miss Bl<ackwell> подымет и обольет Лилю, тогда я иду вниз брать ванну и обливаться, а пока ванна моя натекает, я мою Лидии лице, что она очень любит. В 8.10 ванна должна быть свободна для Miss Blackwell, а между 7.50 и 8.10 она должна обязательно одеть Лидию и отправить ее вниз, где принимает ее к брэкфасту Кристина. В 8.30 Miss В 1<ackwell> должна освободить ванну, а в 8.45 должна быть одета сама и вести Лидию в школу. По возвращении она получает брэкфаст. Таким образом, если я просплю 7.45 для своей ванны, мне остается 8 1/2. Видишь ли, все эти минуты установлены после многих размышлений и опытов мною, и теперь всё идет как по маслу, и все благодарны.

1 1/2 ночи. На постеле одетая. Еще привет, Татавец, весь день teco 1545. Пила с любовью за обедом. С 8‑ми до 12 слушали Мессию Генделя 1546. Прекрасно. Всё в музыке. Сейчас ложусь, еще целуя.

77‑й д<ень> м<ужества>. Воскресенье. 2 Марта. Cena. Славенька, получила вчера твои оба письма, 1-ое от того Воскресенья, 2-ое от Вторника 1547. Сегодня получила 3‑е (картолину) от Среды 1548. Мечтаю получить завтра обещанное от Четверга 1549. О беда, беда! Столько есть, что рассказать, и ничего не выходит. Письма твои были полны ласок, похвал, которые хотя и очень незаслуженны, но очень приятны, и бодрости. Только рядом с бодростью вдруг опять горе, тоска! Дотя, теперь решительно недолго. 4 недели… и начнутся путешествия твои, которые как тяжелы не <так!> придутся, но имеют несомненное качество de tue–temps 1550. Затем остается дальше решать, смотря по состоянию работы твоей и жары на нашей горе, о том, что умнее: мне приезжать к тебе или тебе ко мне. Боюсь, что в конце Мая уже невозможны будут большие экскурсии по Греции без риску солн<ечных> ударов и т. п. Но этот вопрос должен быть решен спокойно по твоему желанию и по твоим потребностям. Я же и тому и другому рада, ибо говорю, как ты: будущее столь чревато <?>, что, быть может, и еще попаду в мою дорогую любимую Грецию. По правде сказать, жара пугает, а раз буду у подножия Гимета, то для того, чтобы многое увидеть и всё начать с его ascention 1551. О Дотя, соберись на него. Это очень важно. Это зависит от настроения, все эти усталости и вялости. Ведь вот, не могли мы годами собраться в театр, вечер нам казался невозможным вне дома. А теперь я выезжаю, как только надо, и хотя устаю (как, наприм<ер>, сегодня) сильно, но и отдыхаю, а нравственное удовлетворение большое. Да, я была в Океане музыки вчера. К половине 2-ого отдела <так!> я почувствовала сильное утомление и даже замечтала о побеге (как сделала добрая половина залы). Но тотчас после того всё изменилось, музыка затянула. Не то, чтобы какая–либо мелодия врезалась в память или восторг, равный симфоническим экстазам Бетховена, охватил меня, а просто океан звуков нашел, как прилив, и затопил душу, и всюду стала одна стихия, и хотелось еще и еще, и не ждалось конца. Домой, конечно, пешком! Но это приятно ночью. Да, вчера в честь твоего дня рождения внезапный гром и молния! Один удар. Первая гроза. Я пришла в большую радость, перекрестилась и вся покраснела, не знаю, что меня взволновало. Дети и девушки тоже перекрестились и все были счастливы. Счастливы! да, даже бедная и совершенно героичная Олечка. Моя бедная <?> деточка! Прилагаю письмо 1552. Всё решено им, и Оля во всей силе и буквально приняла мои слова: «Оля, одно только не думай: не воображай себе, что это несчастие, нет, это не несчастие. Иные бывают истинные несчастия. Это неприятность, это горе даже. Но горе, которое так часто случается и так естественно. Расстроившаяся первая любовь! Разве можно прожить без этого. Разве уж это так важно! Ты молода, красива, полна сил и мысли. Иди, живи вновь, люби вновь, будь вся горячая, добрая, честная и, быть может, найдешь счастие и, во всяком случае, немало радости. Вся жизнь, вся впереди!» И вот сегодня был первый урок постановки голоса. Очень мне было это интересно. А она вся в волнении и радости. Она обожает музыку. В тяжелые периоды жизни, когда то, чем всё сердце полнилось, вдруг оказалось прахом, музыка наполняет пустоту и помогает перенести потерю. Так было со мной. Я думаю вскоре (т. е. вопрос месяцев) отправить ее в Россию. Она мечтает, кроме иного серьезного дела (вероятно, портняжного), устроиться петь в хорах. Кажется, это можно за маленькое вознаграждение в маленьких театрах. Я хочу написать брату, чтобы узнать, насколько он близок с Направником 1553 и не может ли он попросить, чтобы Олю приняли в оперный хор. Тогда ее карриера была бы сделана. Но, конечно, это всё не серьезно пока, и я стараюсь держать ее очень трезво, но издали поманивать, больше для отвлечения боли, вроде горчичника. Бедняжка, ужасно жутко мне чувствовать эту живую, больную горем душу так всецело в моих руках и, мне кажется, я могу ее во все стороны, как воск, modeller 1554, конечно, лишь в стороны добра, потому что она по сущности своей прекрасная душа. Вот по поводу души и добра. Вчера история. Вызов до завтрака Маруси в школу для переговоров о Лидии. Оказывается: третьего дня после школы за упрямство Лидии дан с собой домой рисунок ее, в школе недорисованный. Шла Лидия вдвоем с маленько<й> (лет 7-и) Hildа (всегда водит ее). Домой тогда пришла как ни в чем не бывало и еще (как выяснилось вчера) солгала по приходе, то учительница ее задержала в школе (с полчаса в углу в наказание) из–за дождя. Ну дальше: итак, вчера же оказалось, что штрафной рисунок, данный Лидии и не дошедший до меня (на нем была написана жалоба) был разорван и прах его развеян в роще Paracelsia, или на лугу, или затерт в колею (три дивверсии <так!>). Кто разорвал? В школе просят добиться правды, чтобы знать, доверять ли Hildа вообще. Так же Лидия с видом самой истины рассказывает Марусе со всеми подробностями….

Письмо уйдет так. Дашкович здесь!! Девушки идут на концерт и бал. Оля написала отказ Эрнесто «сшибающий» по глубине и красоте <?>.

Целую, до завтра. Лидия.

442. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 17–18 февраля / 2–3 марта 1902. Афины 1555

День 78. Воскр. 2.III/ 17.II 9 1/2 в.

Любимая Радость, вчера я размышлял в постели о том, что [когда] в день рождения дорогие воспоминаются особенно, — когда вернулись супруги Гонимы и принесли мне твою телеграмму милую 1556, осветившую и согревшую меня до полноты счастья: итак, твои духи не обманули меня — ты была со мной\ — Сегодня праздную. Почему–то так вышло. Был у обедни. Заходил в музык<альный> магазин, где судьба моего заказа еще не решилась. Позавтракал у Леонардо, который сообщил мне, что исполнилось 14-летие его пребывания в Афинах и вместе служения в «Гермесе» 1557. Вздремнув дома, к 3 часам был на Синтагме 1558, чтобы видеть карнавал, о котором здесь много говорят. Площадь и соседние улицы были полны, публика занимала и построенные нарочно трибуны, и окна домов, и балконы отелей — но видеть было нечего. Едва дождались двух плохих колесниц.

Были, конечно, конфетти, «пьероты» (как их здесь зовут), маски — но все скудно. Потеряв терпение, я вернулся домой и в голову пошли дифирамбы 1559! Праздновал весенние Дионисии!.. Так, Радость, исполнилось вчера 77 дней — продолжительность моей болезни и для меня некоторого рода мера времени… С удовольствием вспоминаю вчерашний фейерверк. Фейерверки принадлежат к радужным [снам-] воспоминаниям или сновидениям моего детства, и ты их так любишь, мне помнятся твои восторги в Анцио: я тоже теперь, как в детстве, стал страстно любить эти огненные грезы. Как высоко взлетали вчера ракеты, какие пальмы вырастали где–то в небе, какие яблоки Гесперид 1560 сыпались и слепили, и каким грандиозным многоогненным финалом все завершилось!

День 79. 7 1/2 веч<ера> 3.III /18.II

Милая Радость, только с полчаса тому назад вернулся из Пирея. Я не думал, что там так интересно и красиво. Познакомился еще с момента отправления из Афин с соотечественницей, графиней Капнист 1561; много беседовал с ней, ехал для компании в 1‑м классе, говорил по–английски (тоже для компании), таскал ее накидку и наконец пил с ней tète–à–téte оршад 1562 по возвращении нa óϭòς Σταδίου 1563! В Пирее Дерпф<ельд> катал нас на лодках! Сейчас буду ужинать. Потом урок Россидиса. Потому не распространяюсь сегодня. Напиши семейн<ые> праздники. Гимн тебе списан, и магазин пошлет его сегодня. Ноты для пения есть, но нет слов. Сама выдумай, как уже начала: «Встань, Румын, идут враги!», или лучше; серьезно, дионисическое… Целую и благодарю Радость и Жизнь и Друга—Лилю. В.

443. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 18 февраля / 3 марта 1902. Женева

Понед. 3 Марта. 02.

Годовой день нашего отъезда из Женевы. — 10 1/2 утра. Cena Маруся читает газету у откр<ытого> окна. Весна. Почки зеленеют. Оля оправляет мою постель. Мила, бодра, естественна Только что отослала письмо Эрнесто. Я считаю его таким прекрасным, si beau 1564, и таким русским, что спишу его тебе 1565. Вчера я начала постановку голоса ее. Мне страшно интересны эти уроки Кажется, я могу быть хорошей учительницей, специально по постановке голоса. Умею объяснить и всё услышать. Дотя, я лучше начну с прерванного. Всё сказать, всё, чем богата душевная моя жизнь, отчаяваюсь <так!>. Надо жить вместе. Итак. Еще в школе Лидия сказала Марусе: «Я дала Hilda рисунок и просила ее прочитать, что там написано. А она смяла, потом разорвала потом положила в канавку, где течет вода и едут колеса, потом сказала: “Non, ici la maitresse pourra voir” 1566, и бросила в лес, и мне сказала: “Faut pas dire à ta maman. Elle va se facher!” 1567 Я сказала: “C’est bien, je ne va pas dire”» 1568. Итак, вот рассказ и еще прибавка: «Я не лгу, Марусенька, я правду говорю. Вы можете мне верить» — и большие умные светлые глаза глядят. Учительница просила дома еще разобрать. Билась я долго, перекрещивая вопросы. Лидия твердо стоит на своем рассказе и мотивирует поступок Hilda жалостью к ней. Светлы большие глаза, светлы, и тверды, и непроницаемы. Приходит за нею в час Hilda Иду к той говорю отдельно. «Ecoute Hilda, je te promet de ne rien tu faire de ne rien dire à la Maitresse, de t’aimer beaucoup si tu me dis la vérité Je sais que tu a plaint Lydia et ne voulais pas la faire gronder. Tu as bon coeur, mais il faut que avons la vérité!» 1569 Ничего. Глядит хорошенькое, маленькое личико с темными красивыми глазками un реи humides de larmes 1570 и говорит тихий голосок: «Lydia a déchiré le papier et Га jeté au champs et elle m’a dit: “faut pas dire à ma maman” et moi j’en dit: “oui, je dirai!” et elle m’a dit: “alors toi méchante. Moì̓ dirai à ma maman toi ne voudra plus me chercher!”» 1571 (Вечная угроза этой маленькой распорядительницы). Сделал<а> очную ставку Темные глазки маленькой, белолицей Hilda прямо глядят на Лидию, прямо и настойчиво и твердо повторяет тихий голосок те же слова. Велю Лидии глядеть в лице Hilda, и та повторяет свое но глаза бегают. Я говорю: «Зачем ты сказала, что Hilda не будет больше приходить за тобой?» Долгое молчание, работа мысли облачками проходит по лбу большому с тонкой кожей. А глаза светлые, большие глядят чуждо и непроницаемо. Наконец: «Я не сказала так!» Я говорю: «Кому я могу верить? L’une de vous ment, l’autre dit vrai. Je ne peut savoir qui ment. Vous ne voulez pas me le dire. C’est Dieu seul qui le sait et votre conscience. C’est triste. C’est bien triste. Jamais je ne pourrai savoir!» 1572. Лидия вздрагивает судорожно. Пятит губы, слезы выступает <так!>, начинает плакать. «Отчего плачешь?» Hilda смотрит на нее с мучительным, волнующ<им> меня вниманием, как бы поглощает странным взглядом темных детских глазок, вся нагнулась к ней. «Отчего плачешь?» «Боюсь, ты меня накажешь!» Я повторяю торжественное обещание не наказывать, не выдавать в школе. Простить. Полюбить вдвойне за правду. Обращаюсь к Hilda Трогаю ее грудь и говорю: «Ici, ta conscience ne te fait pas souffrir? Ecoute. Si tu 1’a fait, dis le moi. Je te supplie. Si tu mens, je ne le saurais jamais, mais Dieu le sait et ta conscience, ici. Et c’est un grand pèché. Tu ne l’oubliera jamais. Tu en sera malheureuse!» 1573 Слезы внезапные, обильные, и едва слышный лепет: «Je l’ai déchiré un tout petit peu, j’ai commence à le déchirer». «Et toi, Lydia, tu lui a aidé?» — «Oui». — «Alors, vous avez déchiré le papier toutes les deux» 1574. Подтверждают обе! Я говорю Hilda: «Pour cette fois je t’ai promis de ne pas te faire punir. Et bien, tu ne sera pas punì. Mais dis moi, ma petite, est–ce que ici rien ne t’a fait mal pendant que tu mentait?» 1575. Тихо «Oui». «Et bien, sàche qu’une autre fois tu dois toujours dire la vérité. Tu реuх me croire si on te bat, si on te punì, si on te fais souffrir, pourtant tu sera moins malheureuse que si tu mentait et ton coeur ici te faisait mal» 1576. Ну, словом, в этом роде. Свела их обеих в школу, так как Hilda страшно боялась и всё плакала. Учительнице сказала: «Vous me permettez de ne pas vous dire le secret que j’ai promis avec enfants, quant à Hildà c’est une enfant honéte <sic!> et elle dit la vérité. Vous pouvez croire à sa parole…» 1577 — словом, в этом роде.

7 1/2 веч. Зала университета. Ожидание лекции Münz’a 1578. Их будет три. Очень я разочаровалась всё–таки в публичных лекциях, и, боюсь, ничего не будет нового, боюсь, не будет того слова освеплющего <так!>, иногда вдохновляющего, из–за которого стоит приходить и слушать, несмотря на большую усталость. Да, я очень устала. Так выходит всё, что не взяться за работу, давно не было тихого дня с пером в руке. И когда еще будет! Посуди: еще 2 лекции Münz’a, затем <?> лекции Sébastian Faur’a 1579, который, говорят, великий оратор. 1 лекция Dieu, 2-ая L’Homme, 3‑я La Femme, 4‑я l’Enfant 1580. Госп<оди>, <?> какая скука писать. Но, думаю, на первую пойду, забавно послушать, как это болтун будет перед толпой дураков в час времени уничтожать Бога. Вот еще отчего устала: сегодня с 11 1/2 Адя была. Вместе с 2–4 сидели с ней у дедушки и кричали. Старик тревожит меня: нерв ноги болен. Сегодня боль перешла на вторую ногу. Но о докторе, сколько ни кричали ему, не хочет слушать. Лежит в постели, потемнел весь. Завтра или послезавтра заставлю его согласиться, если не будет улучшения. Вчера провела очень приятный вечер с Дашковичем. Человек глубокий, много про себя думавший, много про себя страдавший. И давно не говорила так интересно, так от всей души с таким учтивым, культурным, внимательным и свое имеющим собеседником. Я и пела ему немножко попросту. Он обладает вполне светскими формами <?>, носит корректную одежду, полон такта и простоты, гармоничен. Словом, Ал<ександра> Вас<ильевна>, право. И он имел, очевидно, теплое и симпатичное впечатление нашего дома. Ты будешь им очень доволен. Дотя, довольно. Письма сегодня не было от Четверга 1581. Целую, обожаю, мое солнышко. Лидия.

444. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 20 февраля / 5 марта 1902. Женева 1582

День 81. Среда

В последнюю минуту на почте. Сегодня напишу много, дорогая Радость. Вчерашний день: лекция на Акрополе (Шрадер); лекция эпиграфическая; Россидис; твое письмо и картолины Сережи; память матери. Бегу устраивать книги к Беку: отдать в упаковке книги Стребулаева и взять свои.

До свидания. Целую. В.

445. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 20 февраля / 5 марта 1902. Афины

День 81. Среда. 5.III/ 20.11

Радость! Был на заседании (предпоследнем) Института. Реферировали Вильгельм и Дерпфельд (два лица, а не одно — В. Д. — раздвоенное, — хотя его хватило бы и на двух 1583) — оба, конечно, интересно, — второй о Трое, именно той из многих найденных Трой, которая соответствует Гомеру 1584. Дерпф<ельд> уезжает на Левкаду, но меньше чем через 2 недели будет опять здесь. Что можно совершить в десяток дней? очевидно, героям все возможно. Все действие Илиады обнимает лишь несколько дней. Правда, до этого Греки стояли под Троей десять [дней] лет. Если бы в их лагере был столь конгениальный мне Острога, он бы написал за это время целый романс… Кстати, об Остроге. [При данном положении дел] При твоем убеждении в его оригинальном таланте, едва ли не обязанность нравственная ложится на тебя (die wohlhabende und mitstrebende 1585) помючь ему, так или иначе, в издании его композиций. Пишу это, потому что ты как будто молчаливо спрашиваешь моего об этом мнения. Но раз есть как бы нравств<енный> долг, излишне выражение мнений. Я же ничего советовать здесь не могу, не зная ни его лично, ни его композиций (которые, впрочем, если бы и знал, не решился бы судить), ни интимной, деликатной стороны дела. Во всяком случае, нужно прежде всего установить, желает ли он действительно издания и также желает ли посторонней поддержки. О моем стихотворении: почему же не дала текст, если раз показала 1586? Я бы скорее имел scrupule 1587 показать. Но нисколько не пеняю; напротив, очень рад и польщен. И притом — скромно прибавлю — совершенно согласен с «Феликсом» (F. Μ. я читаю: Félix Marie, — красив этот обычай католиков, хотя, πο–католически, как–то галантно–изыскан, — посвящать мальчиков Мари, [давая им] прибавляя к их именам ее имя): «Голос Моря» — тема симфонии. Судебное дело о pointe d’ail 1588 очень забавно <?>. — «Столько» об Остроге! — Ты с ним носишься, а я с Россидисом. Вчера усиленно отговаривал его (и Фотини помогала) от манящей (его адвокатуры. Ну, какой он кляузник и проныра! Довольно взглянуть на него: наивный идеалист. Наивен и во всех своих Плащах. Для адвокатуры он обладает, по его уверению, красноречием. А сам говорит глухо и невнятно. Очевидно, риторический тыл и стилистический конек южанина он принимает за красноречие. К наукам у него нет, по его словам, способности. Адвокатурой он в несколько лет наживется, так чтобы бросить немилый заработок и, вернувшись в Афины, предаться — литературе. Hier liegt der Hund begraben 1589. Перед нами — поэт! Я ему проповедовал: к адвокатуре он неспособен и будет чувствительно голодать; так как место гимназического учителя на Кипре, по его словам, обеспечено, то ему нужно готовиться в учителя; литература хорошее дело, но нужно прежде всего серьезно поучиться [и обеспечить себя] и достать положение прочное. И медицина, и математика ему трудны. А на Кипре из 12 гимназических кафедр только 3 заняты Киприотами. Кроме того, есть надежда на стипендию для изучения педагогики (вместе с философией, психологией) сначала в Афинах, потом, он говорит, — в Швейцарии или Германии. Мне мерещится план достать его в Женеву (на место Франциска 1590!), чтобы он там учился в университете и у нас жил для языка. Кончает гимназию он в Июле, и с Сентября поступает в университет.

Сегодня у него жар, и он не мог заниматься. Я угощал его хинином и пр., но он попросил только несколько папиросок на ночь. Здесь распространена корь, а в других частях Греции сильна и опасна оспа. — Книги в Яффу отправлены, теперь только написать письмо 1591. — Сегодня сделался счастливым обладателем Jane Harrison (только не en personne, ma foi!! 1592) и других прекрасных книг! — Размышлял о смехе. Со свойственной мне в доисторических изысканиях кровожадностью, я чую в его происхождении кровь: именно потеху боя. Ученые ломали себе голову, почему падение человека — смешно. Это — атавизм радования на падение в бою. Зелинский — с необычайной, мне кажется, меткостью взгляда — заметил в своей книге о греческой комедии, что ее жизненный нерв 1593 — борьба, драка 1594. Я думаю, что комедия первоначально — потешный бой, что, как трагедия возникала из преследования и убиения человеческой жертвы, так комедия — из боя (насмерть) обреченных между собой. Вообще у меня очень далекие мысли: письмо все стерпит, и непечатная бумага не краснеет. Поражает меня содержание Илиады: это — трагедия, в эпической форме! Трагедия — до трагедии!! И вот я говорю себе:

нет, трагедия — до Илиады! Трагедия древнее Гомера!! Трагический пафос, чувство и радость трагического, трагическое миросозерцание были достоянием Греков до Гомера!! Voilà des «coups d’oeil vertigineux» 1595…. Радость, целую тебя, как люблю и желаю.

Твой Orasempre

Написал бы здесь новый дифирамб, но он еще не на бумаге.

Когда же [напишу] сообщу тебе [мой] наконец заключительный цикл «К<ормчих> Звезд», который уже кончаю!…. 1596

В дифир<амбе> о Наполеоне, после слов: «И краем бездн ведомый шел тропою верной», должно вставить: «Стопою легкой || шел по змеям || Эринний спящих» 1597.

Твой Вяч.

Милая остроумная девушка, Miss Tupper! Сережа выдержал, но худовато.. Я не обольщаюсь, как Paton, относительно его знаний.

Кстати (почему кстати?), что же ты не ответила мне о талисмане: цел ли он и в чести ли? — И когда же ты наконец устроишь древности <?>? 1598

446. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 21–22 февраля / 6— 7 марта 1902. Афины 1599

День 82 6.ΠΙ/21.II 9 веч.

Дорогая Радость, пробежал только что письмецо твое милое 1600.

Что же это такое? Эрнесто отказался приехать? или совсем отказался? Нет, п<отому> ч<то> Оля пишет отказ. Я думаю, он будет тянуть и попросит прощения или приедет. Финала все нет; а было бы легче кончить! Ты забыла приложить письмо Эрнесто 1601. — Письмо твое дышит любовью, я счастлив тобой. В Грецию тебе приехать следует; кто знает, когда еще соберемся. Бог даст, бодро посмотрим все, что нужно, и вынесем много добра. Да притом и Гревс с его юношами… (Уверен, впрочем, что пристанет и девица или две 1602). Я нетерпелив узнать, что ты напишешь о новой песни вечной (как Гомер) Гревсиады… 1603 Сегодня, Радость, утром — Вильгельм, в 5 ч<асов> Россидис. Нюанс настроения — дифирамбный…

День 83. 7. III / 22. II 9 веч.

Лиля возлюбленная, письмеца ожидаемого не было! Был утром в Институте, недолго. В 6 ч<асов> был урок Россидиса. Беседовали о Викторе Гюго, потом переводили «Скупца» 1604. Долгая беседа с Фотини вечером также равнялась уроку. Прилагаю вчерашнее стихотворение, сегодня исправленное 1605. Очень неуверен за него. Напиши, так же ли оно умно сделало, что родилось, как я сам, которого за это похвалили; я же, право, не знаю 1606. Это не тот «дифирамб, что еще не на бумаге» 1607, и вовсе не из «заключительного цикла» 1608, который так важно заставляет себя [дожидаться] ждать. — Твоим сетованиям, что «l’Infini n’est pas prouvé» 1609, — есть у меня большое утешение. Не так важно, прервется ли или нет астральною случайностью бег по параболе, как то, что парабола — природа некоторых небесных тел, что они созданы с нею, для нее, что она — их воля. Бесконечность столько же их постулат, как и постулат человеческого духа. Если она не ощущается им, это — мировая трагика! 1610 — Отчего ты не воспользовалась лучше случаем понаблюдать толстовцев, не понабралась материалу от Бирюкова? — У Толстого, пишут, рак. Опять врут? Но это пугает. Пугает мысль об Иване Ильиче 1611. — До воскресной Messageris, Лиля! Я рад, что ты бодра, предприимчива, оживлена, подвижна; я буду стараться тебе подражать. Целую. Твой Вячеслав.

Не испорть наши белые полы 1612. Мне нравится hall как есть! Марусю очень поблагодари за ее дорогое и интересное письмо. Писать поздно <?> не могу. Целую ее и детей. Привет О. Ф.

447. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 19–21 февраля / 4–7 марта 1902. Женева 1613

79‑й д<ень> м<ужества>. 12 ч<асов> ночи.

На постели одетая. С лекции du plus fichu charlatan 1614, какого я когда–либо видела. Еще в каблуке корнуольского железом обитого сапога зуд, но искренний сердечны<й> зуд пробить эту гадкую улыбающуюся фальшиво на извивистом теле голову, чтобы гадкие розоватые мозги текли по грязной мостовой. Каналья, Ракалья, Гадина. Подлец. И толпа жадных до истины и abrutis travailleurs 1615, подхватывающая с умиляющим сердце до трагического отчаяния слепым энтузиазом известие о том, что Бог величайший и первейший мерзавец, а они истлеют в могиле без следа. Трагедия, достойная лицезрения математика Мишки 1616. Иду спать.

Цел<ую>.

80‑й д<ень> м<ужества>. Среда 5 Марта. 1 1/2 дня. Cena. Славенька, получила оба письмеца: от Пятницы и от Четверга с письмом Гревса, но без письма из Харькова, которое меня очень интересует 1617. Письмо Гревса очень порадовало меня. Как тепло читать всё это, он с таким глубоким уважением и любовью говорит о тебе. И каким он симпатичным и достойным сам выступает. Что касается его проэкта приехать в Афины, как ты отнесся к нему? т. е. к своему оставанию в Греции. Вероятно, это решает вопрос, и я приеду к Маю в Афины. Неправда ли? Только жаркое время им будет для путешествий! Ну вот, Дотинька, какую ты мне обиду написал: значит, я настолько же геньальна по сравнению с Нитше, посколько ты глуп по сравнению с Костровиным 1618. Merci, Monsieur. Bien obligée 1619. Дотя, ты пишешь бодрые, хорошие письма. Я очень радуюсь твоим урокам, только я очень соскучилась по тебе. Я боюсь об этом думать, у меня тогда кружится голова и я отталкиваю мысль как слишком тяжелую и пока безнадежную. Дотя, какой ужас вчерашний вечер! Какой мрачный кошмар! Этот мерзавец, льстивый демагог, с легким сердцем приподносящий <так!> как свое вечные вопросы человечества (как свобода воли, бесконечная делимость и т. д.) и грубыми диалектическими примерами строя силлогизмы, выводит из них ложь. Словом, писать <так!> не могу всего глубокого презрения, негодования, отчаяния, охватившего меня при виде этой огромной толпы, наводнившей Викториа–hall и как буря ревевшей свои восторги «червю». Ну Бог с ним, ты сам увидишь, из compte rendu 1620 моего.

81 д<ень> м<ужества>. Четверг. 6 ч<асов> урок музыки. Костя учится при всегдашних добродушных encouragements 1621 Остроги. Он очаровательный учитель, cela c’est certain 1622. О, если бы у меня в детстве был такой добрый и интеллигентный учитель, я лучше бы могла играть теперь и не чувствовала себя столь несчастной перед роялем. Дотя, сокровище, я уже совсем отчаялась сказать тебе, te dire 1623 мою жизнь. Нельзя: она слишком сложна, вернее, слишком богата. Наприм<ер>, только что между чаем и уроком (т. к. у меня кокофун 1624, то у дедушки или ailleurs 1625 не была) мы с Марусей были в саду долго, и бродили, и сидели. Весна! жизнь, вечная, щедрая жизнь просыпается, почки напухают <так!> и краснеют, из земли между размякшими листьями прошлой осени всюду прямые и свежие пробиваются стебли, островки примвер 1626 желтеют в зеленых гнездышках своей темной листвы, кое–где, как снежок <?>, манит головка подснежника, воздух ласкает, что–то во всей природе, в голубизне просыпающихся небес и золоте вечерних лучей, и в ветерке, и в сердце всё пело. Жизнь, Жизнь и Жизнь. О, я пьяна жизнью вместе с пьяной весной и ничего не могу сказать, кроме того, что говорит Боделер: «П faut étre ivre toujours. “C’est pou<r> fuir le Temps”, il dit. C’est pour l’ivresse méme de vivre jusqu’à en mourir, dis–je 1627. — Дальше, passons outré sans avoir rien expliqué. Expliquer un coeur qui vit! Est–се possible. Donс 1628: вчера вечером ходили на Concert populate 1629 (первый опыт дешевых концертов в Женеве). Симфонии Haydn (обожаю их) и Mozart’a (дух Пушкина мне говорил в чистой, геньяльной музыке), Gluck из «Iphigenie Taurida», Weber, Mozart из «Flute enchanté<e>» 1630. Вот программа этого concert exquis de fraìcheur et du génialité 1631. Всю душу обновила, как приливом омыло. Были Miss Bl<ackwell], Маруся, Оля, я. В 11 дома, и легли спать раньше 11 1/2. А вот сегодня: теперь уже 9 час<ов>, я внизу на диване в столовой в ожидании Маруси для чаю, и только что вновь пережила непередаваемое по своей сладкой красоте и интимности. Между постелями Кости и Веры подряд стали на колени Лидия, позади Костя и дальше Вера. Лесенка по росту и уму. Была очередь Лидии молиться, и Вера учила ее. Это я решила, ее надо принять в общую молитву: она сиротливо и глупо бормотала свои молитвы одна. Итак, Вера ее учила своей молитвой. Она стояла на коленях с распущенными волосами и серьезным чудным лицем, так тихо вдохновенным, так просто и умно, и детски чисто объясняла ей смысл слов. И после слов: «Помоги нам быть утешением, а не горестью Марусе, Маме, Вячеславу и всем вокруг (значит, приятным всем людям)» пропела чудное глубокое и голосом и чувством «Да будет воля твоя…». Побеждая, из страха ко мне, странное <?> маленькое существо повторяла <так!> слова, хотя на повторение «воли» было запротестовало <так!>. C’était une vraie beauté, une sainte beauté, une de ces beauté<s> si poignantes qu’elles créent la foi 1632. Надо слышать, как она, маленькая женщина, не гнушающаяся делать долгие прогулки с большою куклою в руках, кротко и серьезно учит брата добру. За обедом из личной обиды (он <и>спортил своим<и> непослушными руками ее цветы) она сделала un cas de le sermonner 1633, и так в душу ему с лаской и поцелуем, и он, тронутый, кротко слушал.

Твое письмо очень подкрепило ее. Дотя, много много есть рассказать, но вот не сказала дня:

82‑й д. м. 7 1/2 веч. Cena.

Должна кончать. Не писала днем. Была в ударе на роман. Переписываю, оживляя, спасая «Шум». Хорошо будет. Дотя, целую. О, сколько есть сказать, и нельзя. Я хорошая учительница пения. У Оли в 4 урока удвоился голос. Целую, обожаю. Вся тобою и для тебя

Лидия

Двое идут ночью под небосводом.

Младший спрашивает.

Вопрос: кто мы, откуда, куда и почему над нами прекрасный небосвод?

Ответ старшего, положим, милостью Бога: Ces merveilles sont l’oeuvre de l’Etre Suprème. 11 sera notre juge. Награда и Chàtiment, et pour cela il nous a révélé ses lois — c’est la Providence. — Et voiez que survient un 3-ème interlocuteur qui n’est pas prètre, mais investigateur des problèmes. Il est matérialiste et il nous apprit qu’il n’y a pas de Dieu, qu’il n’y qu’un sorte de mécanique céleste. Et la discussion commence.

1) Dieu n’est pas nécessaire. — Créateur.

2) “ est absurde. — Créateur et révélateur.

3) “ criminelle. — Providence.

1) Lorceque les lois naturelles ont été découverte<s> on ésperait trapper à mort la théologie — ils en fureur. Au contraire penseur<s> <?> théologiens les toumerent à leur profit: les lois ne se sont pas fait toutes seules… и т. д. Toute l’argumentation repose sur une analogie entre les lois naturelles et les lois humaines, car ces demiers impliquent l’intervention d’un législation anterieur, mais pas les autres. C’est du sophisme. Il n’y a aucune similitude entre ces deux éspèces de lois.

a) D’abord les lois nat<urelles> sont extérieur<s> à l’humanité (не правда! астрономия). b) Puis, les lois naturels sont immuables, permanents, притяжение и т. д., les lois humaines au contrair<e> — civilisations и т. д. c) inviolabilité: aucune infraition <sic!>, pas de miracle, rien que les vieilles femmes qui le<s> croient possibles — les lois humaines toujours violés. d) les lois nat<urelles>: se boment à enrégist<r>er les fait<s>, sans leur rien ordonner. Tandis que les hommes discernent par eux un amour pernii et un amour impenni. — Donc il n’est pas indespensable d’un législation anterieur. — Dieu. Et bien vous demanderez: le monde né n’est pas fait tout seul?

Imaginez vous un tableau noir <?> sur lequel je trace un ligne qui a un commencement et une fin. В. mais l’imaginez vous plus grande, encore et encore, et enfin vous comprendrez que l’espace est incommensurable, or où il у a éspace il у a matière, donc la matière est inlimité, sans bomes, incommensurable. La méme chose la matière à travers le temps est éternelle, parce que vous ne pouvez nulle part dire: les temps commencent là 1634.

Он говорит, что можно делить бесконечно. А атомы? Или молекулы? Et bien la matière étant infirme la question des commencements est nécessaire. Au contraire qui dit création dit commencement. Mais je résonne que mème en supposant Dieu il n’est pas nécessaire de supposer un commencement parceque si le croyant croit en un Dieu toutpuissant il était libre de la créer en toute étemité c’est à dire jamais.

Et bien le mouvement? d’où le premier mouvement: c’est Dieu, dit le croyant. Les spiritualiste<s> disent que la matière étant inerte il lui faut un premier moteur. Mais у a t il un seul phénomene qui permei du <sic!> constater l’inertie?

<…>et impossible de prouver qu’il у a eu un temps quand la matière n’était pas mouvementée. Méme la mort est mouvement. Donc l’immanence du mouvement est prouvée. — Et bien d’où donc l’Ordre? lʻOrdre implique un intelligence antérieur — Dieu. Mais qu’est ce l’Ordre? c’est la succession du phénomènes que nous sommes habitués de наблюдать. Mais si on transporte un enfant <?> habitué à 12 heures de lumière et 12 heures de nuit au Nord il criéra au désordre. Donc l’ordre n’est pas immuable, done le facteur de l’ordre n’est pas Dieu — c’est nous.

2) Dieu est absurde. Pour éviter des discussion<s> inutiles expliquons nous sur ce que c’est de créer. Une montre, une maison n’est pas créer. Ils sont conféctionné ou fabriqués. Créer c’est faire quelque chose avec rien du tout. C’est prendre ce qui insaisi<ssa>ble. Et bien quel est le cerveau scientifique qui donnera valeur à l’idée de créer. Donc créer est une impossibilité, une absurdité. Et puis encore si la matière est en Dieu il n’est pas un esprit il est la matière et elle était Dieu. Done il n’y a en que autocréation, extériorisation de la matière. Et si la matière étant hors de Dieu, et en méme temps incréés, comme je l’ai prouvée ces deux coexistences sont absurdes. Mais où l’absurdité éclate c’est au point de la révélation. Qui dit Dieu dit création et dirigeance, done un lieu existe entre la créature et le Créateur. Mais alors il у a législation. Et s’il у a relation il у a législateur il у a punition et récompense. Intimidation et flatterie. Donc qui dit législation dit Sanction. Mais pourquoi s’il у a jugement la législation ne nous est pas connue, parce que si nous ne connaissons la loi nous ne sommes pas coupables en la violent. Et c’est pourquoi toutes les religions donnent des législations? Mais que nous disent les livres saints? Sont ils éxactes? S’ils ne sont pas éxactes où que ce soit — ils ne sont pas divins. Ils disent que le monde est créé en 6 jours? Saisisons l’absurdité des 6 jours ou des 6 époques. Mais qu’a fait Dieu avant de créer le monde. Etant actif par essence, il Fa été étemellement, donc d’où son oisiveté. Потом потоп, Иона, Rhinocére, Красное море и всё абсурд.

3) <1 нрзб> Dieu est criminelle. Dieu Providenc<e>. Mais on a le droit de supposer qu’un Gouvernement idéal doit étre irréprochable et juste. Mais le mal existe physique et moral. D’où sort ces maux. De Dieu lui–méme, car c’est de lui que découle tout. Следует дурацки наивная гипотеза о возможности Бога suppresser le mal — alors il est faible et bon ou bien méchant et puissante. И т. к. все мы помешали бы преступлению, то мы все лучше Бога. (Дикий звериный восторг.) Donc Dieu est le seul criminel! Et le plus féroce de tous les étres de la terre. — ….Mais vous me direz: Et la liberté humaine? Dieu nous a donné la liberté pour que nous puissons nous déterminer librement pour le bien ou le mal? Mais à quoi sert la liberté humaine contre les phénomènes naturels? D’où vient donc le mal physique? Donc c’est lui qui en est responsable. Revenons au mal moral. Il s’agit de voir s’il est <possible> de donner une pareille des attribute divin<s> la liberté. Mais cette liberté contenait le mal potentiel? Et si Dieu n’était que le bien d’où avons nous pris le mal. Done…. Criminelle.

Τέλος.

P. S. О том, что жизнь — всё для матерьялиста и потому энергия и самоусовершенствова<ние> и ничего для верующего, ибо она un passage и au delà родина, поэтому pour que le paradis descende sur terre il faut ne plus regarder le paradis du ciel, et pour se défendre des tyrans terrestres il faut se défendre du tyran celeste 1635.

Пишу дома.

Вышел пастор христ<ианского> соцьализма, он говорит каждое воскресенье в Викт<ориа> Hall, и сказал, что он уже сговорился с Faurr оппонировать в другой день, потому что сегодня поздно, а о дне он известит.

Затем вышел какой–то якобы профессор, не помню имени (в унив<ерситете> не читает), и стал защищать Бога, очень плоско, не умно, пространно. Толпа то смеялась, то пела, то слушала. В общем, индеферентность <так!> заслуженная. После него вышел странный бледный господин с безумными глазами, который между дикими взрывами тысячеголосого хохота выпаливал отдельные фразы: II у a un Dieu parce que le peuple Juif.. Dieu a prophésé que le peuple Juif se dispersera… Les banques Juifs… 1636 но здесь топот и неистовая assez 1637 выгнали его. Он бросился к Faur’y, который через минуту занял кафедру и попросил З мин., чтобы выслушать некую très importance d’après се que dit mr. N. 1638 Смеясь, зала согласилась. Бледный оратор начал вновь: Dieu existe… je crois en Dieu… parceque le peuple Juif… dispersé, banques… 1639 Но дикий стук и hurlements 1640 и свистки вроде сирен выгнали его окончательно. С блестками <?> бешенства он ушел. Выступил старик с большой бородой и стал говорить неслышным абсолютно голосом. «Plus haut… plus haut» 1641 — голоса нет. Прогнали. Старик бросился к Faur’y. Улыбающаяся змея объявила, что его оппонент просит его прочитать то, что он имеет сказать, с его листков, но что он, хотя и очень желал бы, не берется сделать это, так как «je dois ménager ma voix et mes forces pour autre<s> choses» 1642. Восторженные аплодисменты. Старик опять бросился к кафедре, опять выгнан, в судороге убежал с эстрады. Выступил безумец или паяц, который стал с пляской св. Витта в лице махать смешно руками, и зала долго грохотала хохотом, пока, вволю насмеявшись, не выгнала паяца топотом. Тогда вышел господин в пальто и сказал, быстро шагая взад и вперед по эстраде: «Il est temps de dormir, je ne veux pas dire tout ce qu’il faudrait que je vous dis. On vous a entretien de pure enfantillage ce soir (негодование) en vous disant que c’était la science» 1643. Затем он доказал, что были ошибки научные. «Et puis Mr Faure vous a crié dans les harangues (что ли) de belles phrases ici pendant un heure les questions sur lesquelles l’humanité a médité pendant des milliers d’années. Allez, méditez dans votre coeur, ce n’est pas en criant des belles phrases que vous comprendriez Dieu. Je suis un homme de science, physiologue, mathématique, mais je n’ai pas peur de dire que je crois en Dieu, bien que Mr Faure d’un coeur léger s’est decidé à vous òter le plus grand bien et support de votre vie. Méditez. Et maintenant bonne. Allez vous coucher» 1644. И он ушел, весь негодуя, с эстрады и из залы. Еще долго длилось волнение, бессмысленные выступл<ения> ораторов и наконец оправдания bouche Faur’a 1645. Толпа требовала ясного ответа на все возражения, да, толпа хотела честности и правды. Забыла сказать, что г. профессор упрекнул Faur’a в том, что он уже читал эту же лекцию в Lyon и не ответил до сих пор своему главному оппоненту лионскому, написавшему брошюру. Толпа hurlait qu’il devait s’expliquer 1646, и он, конечно, выворачивался. Еще не сказала, что он бывший иезуит 1647 и это ясно <?> объяснило диалектику. О проклятая, триклятая логика. Дьявол тебе отец, но перед тупыми или облапошенными братьями — темными людьми, лишь ты сильна. И еще бесстыжество и глупость иезуита дошла до того, что он не постыдился крикнуть: если есть Бог, отчего он не накажет меня за брань с ним? 1648

448. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 22–23 февраля / 8–9 марта 1902. Афины

Суббота 8 марта. 83‑й д<ень> м<ужества>. В ванном капоте за своим письм<енным> столом.

О, отчаяние, отвращение! гимн не тот: что–то гнусно банальное, guerrière 1649 et stupide 1650^. и т. д — вот заключительный дионисический припев, несущийся ускоренным ритмом. Дотя, ради Бога, достань мне верный гимн. Сходи к миленькой барышне студентке на όδος Σϰουφά 1651 или еще проще — поручи своему юноше, чтобы он разыскал мотив румынский, петый румынскими студентами в Афинах, и напой приблизительно конечный ритм. Да, с этого юноши надо было начать! Это он играет на флейте? Ради Бога, добудь мне эту песнь, которую Бетховен взял бы для симфонии, которая после него всего больше приближает меня к Дионису. Дотя, добудь.

Дотя, как не стыдно тебе за зубную боль 1652! Серьезно, Дотя я ждала совсем другого. Я ждала, что узнав о том, что музыка Остроги может серьезно действовать на людей и что для того чтобы сделать первый шаг, быть может, по дороге к известности быть может, больше, надеюсь, к лучшему достатку для себя и своих девочек, во всяком случае, ему недостает 500 фр<анков> ты скажешь: «Предложи ему тотчас эти деньги: это прежде всего наш долг и наша радость, если он примет». Потому я ничего не писала тебе о том, что сама давно решила: я знала, что ты это мне скажешь тоже сам, и неужели не сбылось?

Воскр<есенье>. 11 1/2 утра. Cena. Дотинька, получила с утра твою картолину — ученого дурака. Дорвался таки до 2‑х лекций в день и вечером еще до учителя 1653. А здесь наша ученая дура 1654 высуня язык, бегает по лекциям и практическим (?!) занятиям В одно ухо впускает, из другого выпускает! Недавно ночью явился передо мною и стал как пень вопрос: а к чему она всё это учит? А ты, Дотя, к чему? Ну ладно, валяй, валяй. А сборник, смотри крепко запри в чемодан, а то сам наконец поймет свою обиду и позор и сбежит в «Новое Время» 1655. Да не теряй золотые часы своего расщета <так!> на дифирамбы, лучше, о гораздо лучше покупай всяких ученых немцев и корпи над ними да жди ученого друга, который привезет целую стайку ученых щенков. Вдвоем займетесь указанием сим юнцам в <так!> истинной цели жизни: ученой дурости. Кстати, о дифирамбах, Дотя, один (на французский текст) мне не нравится: как можно бы сделать иначе, мне кажется 1656. Проще всего скажу: Вз<г>ляды — не coups d’oeil 1657. В данном случае беда с русск<им> яз<ыком> «Язык наш груб, русский язык груб!» 1658 Было la sensation qui est perdue dès le debut par la lourdeur du mot regards 1659 — взгляды, и дальше «канув» тяжело, не дионисично (замечание Маруси). Да, это не те зарницы, какие ощущала моя душа, почему–то сызначала одев свои впечатления в французские выражения. Дальше как в «вихре» души, так и в лозе нет чего–то непосредственного, packendes 1660. И почему, не знаю, но почти банальным веет от образа души и лозы с ее ужасом над пропастью. Что–то общее, быть может, с человеком в пустыне над колодцем, едущим <так!> ягоды (восточная легенда). 2-ая строфа мне не нравится перемещением эпитета «belle» от «folie» 1661 к «жизни». У меня твердо стоял образ прекрасного безумия к, быть может: уродливой жизни; нет, наверное, и именно уродливой, в том и безумие, и вся суть, в субъективности в безумии, а не в объективности в жизни. И почему оно «святое»! Святое святое ничего общего с дионисизмом не имеет. Святость — рефлекс. Дионисизм — импульс. Меж роз и бездн — банально, уже мои «bords fleuris» 1662 пугали меня банальностью, но они имеют преимущество легкой намеченности, а розы и бездны тяжело шлепнуты. «Вихрь» пляски не нравится. Вихрь воет и гудит. «По стремям улыбчивым», кажется, хорошо. Эпод мне нравится своею простотою и бездонною смиренностью, но я почти желала бы более активного восторга любви. Впрочем, нет, нет, твой эпод именно твой, прекрасен как твой, но он не мой. Мой прекрасен тоже! Но и твой. Я обожаю твой. Из всего дифирамба он выделяется глубокой красотой. О великое Смирение! так оно велико, что как всё слишком великое становится la pure essence dionisique 1663! | Ну, что касается 2-ого дифирамба 1664, он безусловно прекрасен, «пурпурно» прекрасен, ка<к> образ той пурпурной повязи <так!>, как слепота к крови, к Кере, к бездне и к «цветам умильным»! О восторг: эти цветы. Как хороша чаша (и в ней не нектар: в ней что? смола и молоко и мед?), как хороша флейта. И игра львиная, и, о, в игре потушенный светоч и трагедия скалы. Такой силы, такой краткости, ясности, простоты, такой трагедии бездонной и такой убежденности Божественности человека я не видала нигде, и никто не пел Наполеону такого гимна. Или я безумна. Но ко мне идет Дионис от твоего дифирамба. И как велико было сделать его Богом Наполеона, товарищем, бессознательно играющим с ним. О, довольно. Иду завтракать. Спешу на концерт в церкви Marie Brema 1665 со всеми детьми.

5 1/2 веч. Cena. Дотя, моя комната всегда украшена цветами в изобилии. Это забота 1) доброй, деликатной Олечки, которая никогда не вернется с базара, чтобы не поделиться или купленным или подаренным букетом, и 2) детей, которые заставил<и> весь письм<енный> стол крошечными плошечками и раковинами, полными прелестных примроз 1666 желтых и сиреневых, подснежников, плющевых листочков, каких–то веточек с цветом красивым, как длинные сережки и т. д. А на кушетке я нашла ветвь сосны с четырьмя смолистыми шишками и билетик: «От Кости для мамы». Вакхический дар. Этот ребенок меня порадовал сегодня в концерте: пела Brema, на органе исполняли Баха, D’Indy, Säen Sans 1667. Брема пела Баха, Бетховена и какие–то старинные песни. Костя сидел на скамейке впереди меня и на каждом красивом месте часто, часто его личико оборачивалось ко мне с такой прелестной улыбкой удовольствия и этой гримаской приподымаемой вверх верхней губы. И Вера сидела возле меня. Между нами Лиля. Всё время я деткам всем объясняла музыку, и Вера очень сознательно наслаждалась, и оба они отгадывали ритмы à combien de temps 1668. Было очень полезно им. Только Лиля немножко разочаровала меня в своей безусловной музыкальности. Она скучала в концерте. Верно, уже слишком серьезна и музыка не ее исключительная стихия. Между тем меня поразил анекдот, который всё не успевала еще сообщить: дважды случалось мне разучивать аккомпанемент «Erlkönig» 1669 и дважды без слов влетала Лидия в залу и принималась метаться по ней, топая ногами в ритм музыки и до полного изнеможения вся в возбуждении неописуемом. Косте она объясняла, что это она бежит от страшного человека, который великан и убивает всех детей. Всё ее фантазия, потому что я ничего никогда не объясняю ей в пении. Да, относительно моих упреков вчера приношу извинения. Ты ведь еще не ответил на то мое письмо, где я объясняю положение Остроги. Кстати, Дотинька, он еще мне принес 3 романса. У меня их теперь всего 7. Из этих трех новых мне очень нравится один комический на Верлэн: «А poor young shepherd» 1670. И un très placide et poétique: «Nocturne» 1671, тоже Верлэн. 3‑й не очень нравится, уж очень тоскливый: «Le miroir» 1672.

Из 4‑х первых я не люблю «Le secret» 1673 — подражание Schumann’y. Остальные оригинальны и, я уверена — талантливы. И странный он человек. Так он не разговорчив, больше любит поболтать, чем поговорить. Если бы не его остроумие, verni 1674 какой–то и в особенности чарующая доброта во всем внешнем и внутренном явлении, простодушие какое–то, при большой замкнутости души и личной жизни, если бы не это всё, хочу сказать, он был бы скучен, как истый музыкант, умеющий говорить лишь звуками. Но он такой человек, которого, кажется, знал всегда, всегда он жил где–то близко, звался по имени, был чем–то вроде брата, своего какого–то милого сердцу и достойного всякой заботы человека.. Потемки <?> Его трудно называть по отчеству. Это так смешно. Почему так кажется с первой минуты, как увидишь его, что всегда, всегда знал его.

Его все любят, и это понятно, он так прост и у него прямой и ясный взгляд. Дотя, много, много сюрпризов ожидает тебя, думаю, с почтою в пятницу, потому что во вторник будет уже поздно для твоих имянин. Нетерпеливое мое сердце решило, что из двух зол меньшее: отпраздновать твой праздник 3‑мя днями раньше, чем днем позднее.

Впрочем, Веру я уговорила приготовить и отослать тебе письмо ко вторнику, чтобы остался дорогой привет еще впереди. Также Костя пошлет свою работку вполне по своему почину и совершенно им одним (у него очень ловкие руки) сделанную, пошлем ко Вторник<у>, хотя она уже готова. Что было вчера? Да, горе с ошибкой румынского гимна! очень меня это расстроило. Затем я пела утром и учила Олю. Смешно: Mme Zibelin взялась дать ей несколько уроков для подготовки ее к пению в хорах, и вот на второй урок в себя не может прийти от удивления: «Comme vous étes intelligente, mais c’est étonnant quel changement dans votre voix!» 1675 и т. д. A она ставит голос прямо haarsträubend 1676, и Оля у нее подвывала с закрытым ртом и сжатыми губами в первый раз, и она ее учила забирать дыхание во всю мочь, «comme ai vous pleuriez» 1677. Я же по методе Mme Viardot вытянула уже на арии <?> ее голос, а та наивно изумляется! Вчера был<а> у отца: он был болен. Вечером пела. Днем намазала маслом пол в столовой. Легла рано. Сегодня должна была идти на рабочий вечер с председательством Faur<e> — литературно–танцевальный, но устала, нет энергии. Оля и Кристина пойдут. Целую, обожаю. Свет мой. Лидия.

Получил<а> картолину от среды 1678.

449. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 24 февраля /10 марта 1902. Женева 1679

85‑й д<ень> м<ужества>. Понедельник. 10 Марта <19>02. Cena. 10 утра.

Попела. Дала урок. Пришла писать роман. Но раньше пишу тебе, чтобы сказать тебе свое поздравление с твоим праздником. Дитя мое, ты получишь это письмо и сопутствующие его сюрпризы за три дня до своего праздника. Но думаю: это веселее, нежели встретить праздник без всего и только с надеждами. Я знаю, что тебе будет радость от моей и от Марусиной посылочки и с ними ты не будешь один. Кроме любовной мысли и покупки своего подарочка, она положила огромный труд на него. Ты не можешь себе и представить, с каким терпением и по скольку она возится, прямо часы за часами. До меня она работала целые ночи, теперь же я, слава Богу, ее отучила. Дотя, сегодня будет у меня grande soirée 1680, т. е. если придут все приглашенные. Острога просил позволение еще в Четверг провести вечер у нас после урока сегодня. Я же всегда зову его, когда он только может. И так как Дашкович проявил большую любовь к музыке, то я из чистого человеколюбия (так как больше всего люблю Острогу одного с нами. Он тогда всего естественнее, и вечер очень уютен, и мы поем, что вздумаем) позвала его, но нельзя было не упомянуть и о Кузьме, который живет с ним и которого он очень любит и просил очень деликатно позволения как–нибудь привести. Кузьма же совершенно, как и Дашкович, einsamer Mensch 1681 в своем роде и с людьми сходится только когда может им послужить чем–либо, поэтому не жду ничего от него, кроме приобретения для души, общением с чистым и глубоко добрым существом! Ведь, увы, воробьиное гнездо разрушено! Жена с сыном, рожденным тогда вместо <1 нрзб> и со вторым ребенком, еще не рожденным, — ушла окончательно, и Кузьма остался один, как был, со своими курами и свиньями и полным неумением что–либо практически творить. Погода у нас стояла чудная несколько дней. Теперь вновь пасмурно и дождь. Да, Дотя, какой ты, правда, нехороший. Отчего же ты велел Сереже писать тебе отдельно длинные письма, а сам не трудишься отвечать ему и его повергаешь в серьезное беспокойство. Он жалуется в открытом письме на сильное беспокойство за тебя, потому что 2 1/2 недели не имеет ни слова 1682! Ты должен писать ему раз в неделю аккуратно. И неужели трудно? Это известная нравственная распущенность, уверяю тебя. Дотенька, и если нет времени, пошли картолину: ведь он их собирает.

6 1/2 Hall. Урок муз<ыки>. А в столовой Дашк<ович> и Кузьма. Кузьма постарел совсем, славный, тихий и, о, сколь глубоко трогательный чистый человек. Оба возмущены шарлатанством Faur’a. Получила твое дорогое письмецо, мой любимый, от Четверга 1683, только что второпях читала. Благословенна наша любовь. Мы знаем друг друга. Ну а археологией я не занимаюсь пока: вся в «moderne» 1684, сам знаешь. Столько о «древностях». О, ужасный Россидис. Неужели надо перестать говорить об Остроге? чтобы избегнуть рассказов о Россидисе. Шучу. Но я успела лишь увидеть, что письмо «ученого дурака», и в конце яркая радость охватила при известии о конце конца «Корм<чих> Звезд». Ну, мое золото, бегу к гостям. Ты мой свет золотой, не думай, что я не с тобой в наш anniversaire 1685.

10 час<ов>, все пьют чай. Пели до полной радости. Как чудно я пела «Средь шумного бала». Острога обожает эту вещь, впервые слышанную от меня, и велит всегда дважды петь. Целую нежно всем 1686. Лидия.

450. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 26–27 февраля / 11–12 марта 1902. Афины 1687

День 87. Вторн. 11. III / 26. И. 9 веч.

Дорогая Радость. Письмеца нет. Сегодня живется посветлее, чем в дни 85 и 86. Зубы еще чувствительны. Вчера хотел выспаться целительно — и проспал до 9 1/2, что означало, что попасть к Шрадеру на Акрополь нечего и думать. Жаль, потому что каждая лекция дает новое. С другой стороны, было ветрено, а я на Акрополе простудлив и мог повредить зубам. Фотини занемогла с воскресной прогулки на карнавал. После постного (из гастрономии, так как дома я ем скоромное) завтрака и краткого визита в Институт был на лекции Вильгельма, который угостил меня хорошим камнем; из чего видно, что лермонтовский стих: «И кто–то камень положил в его протянутую руку» 1688 — не всегда может применяться для изображения человеческого жестокосердия. Потом был у меня Россидис. Вообще же мне — скучно! Читал на этих днях о кинантропии и лихантропии 1689 (мания превращения в собаку и волка) у древних, в мифе и действительности. Между прочим, заметь: «А similar form of insanity is very common in Japan at the present day. The patient fancies either that he is a fox or that he has a fox in his inside» 1690. У Абессинцев <так!> объектом болезненного представления часто бывает гиена: «Ein abessinisches Mädchen wurde plötzlich von dem Wahnsinn befallen, ein Wolf zu sein. Sie rannte davon, so dass niemand sie einholen konnte, bis sie endlich einen Knochen fand; sie verzehrte ihn mit der wilden Gier eines hungrigen Wolfes, — bis sie plötzlich wieder zur Vernunft kam» 1691. Видишь, как верно нарисована Эритра 1692. Возможно, что она кончила сумасшествием (эффектны были бы, хотя и опасны по романтизму положения, комбинации ее сумасшествия с безумием Опалина, его покушением на картину) 1693. Из всех искусств, искусство актера должно наиболее предрасполагать к безумию. [Оно] Сумасшествие предвозвещалось у Ницше его самоотраженным философическим актерством или, что то же самое, его игрою в маскарад. Ибо он, кроме филолога и музыканта, еще и актер: только соединение этих трех элементов его определяет. Он — первый в истории мысли пример игры ее в маскарад с собой самою. Мысль умеет быть лирической и петь — у Шиллера, плясать Eiertanz 1694 — у софистов и т. д., но еще не рядилась в маски, раздвояясь, разделяясь и прячась от самой себя, и себя же, играючи, обманывая. Этот исключительный психологический случай — несомненно, болезненный — саморазделения, вызываемого сознательно для игры, зрелища, танца, маскарада [внутри себя самого] в себе и с собой, — был случай Ницше. Это не мое наблюдение, а его собственное много раз высказанное признание. — Пока пишу это, горло стискивает нервными тисками, как во времена моих послетифных невралгий, которые опять повторились.

Целую Радость как люблю.

Orasempre

День 88. 12.III/27.II 7 час. веч.

Сегодня наша семилетняя годовщина, Любовь и Радость! А вспомнила ли ты день? В Риме были мы и год тому назад 1695! А теперь я один… Но жду с терпеньем и надеждой. Получил сегодня твое письмо 1696: и ты соскучилась! Но впечатление письма — впечатление большой душевной полноты. Такому богатству социальные ниспровергатели должны были бы больше завидовать, чем материальному достатку; но они не сознают себя пролетариями духа. Путанная лекция этого Фора (у вас в Женеве точно канун революции!), которой подробную запись ты прислала, была диссонансом письма. Все же хорошо, что ты ее и слушала и мне сообщила. Реформа религиозного сознания необходима. Религиозный вопрос теперь в центре теоретических вопросов. Говорю не о догмате и конфессии, а о «духовной основе», религиозной стихии жизни. Нужен мыслитель, который бы открыл глаза невидящих на вопросы веры, и слуху неслышащих сделал бы внятными ответы Духа. Толстой обманул ищущих, религию и самого себя. Люди требуют, справедливо, как le grand Art, так и la grande Philosophie 1697. Ницше и здесь сделал einen grossen Wurf 1698. До сих пор богословствует схоластика и философствует схоластика; а демократия, побеждающая, действительная демократия не признает схоластики, und der Lebende hat Recht 1699. Ho (— отчаюсь и я, как ты в последних письмах,) — все равно себя не напишешь в письме, не выскажешь… Сегодня я был в Институте, а на французское заседание пойти при сильной трамонтане 1700 поленился, так как прямо меня программа не затрогивала. Был у меня в это время Россидис, с которым мы читали стихи, песни Клефтов 1701 и беседовали о правах России на Константинополь. — Я был очень рад письмецу Анюты 1702, п<отому> ч<то> как раз в последнее время часто думал о ней (как и о Софии Александровне 1703), сам дивясь на свою привязчивость и на способность тяжело ощущать разлуку даже со столь далекими (по чувству) близкими как Анюта. В письме Сережи 1704 мне понравилась его некоторая обидчивость на английский лад, но, впрочем, это рефлекс обидчивости Mrs. Tupper 1705. Записку последней еще не решился déchiffrer 1706. Маруся же относится к своему корреспонденту (т. е. мне) решительно stiefmütterlich! 1707 Да и ты написала мало, сравнительно с длиной отчета о Воре <?> Форе… И — признаюсь вопреки твоей несомненной досаде — всем бы этим я воспользовался для романа! Напр<имер> комичны — отчасти, пожалуй, трагикомически — появление и исчезновение ряда защитников, и триумф «демагога», и ликование толпы так живописны! — Je m’amuse 1708: читаю Аристофана в мастерском, живом переводе Дроизена 1709, чтобы иметь быстрый и легкий обзор целого. Имею сегодня из Харькова письмо — именинное поздравление. Предыдущего не переслал: оно было, как и это, мало интересно. За деньги благодарили.

Саша, по моей просьбе, лепит мне что–то из воска. Также М<ария> Тимофеевна 1710.

Несут обед.

Продолжение, в обществе Снегиря.

Как хотелось бы быть с тобой! Нехорошо мне одному.

Сегодня выпью глоток вина с Итаки за нашу любовь. Посылаю две маргаритки, сорванные на склоне Акрополя 19‑го февраля в честь матери и твою.

Целую, ласкаю нежно.

Твой В.

Orasempre.

451. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 28 февраля / 13 марта 1902. Афины 1711

День 89. Чете. 13. III / 28.11

11 ч. веч., в постеле

Дорогая Радость, любимое Счастье! Сегодня угром была твоя телеграмма к нашему празднику 1712, и солнце мне очень ярко светило, и я очень высоко держал голову. (Против всякого рода «зубной боли» 1713 также такие телеграммы — самое радикальное средство…) В таком виде я пришел и в Музей к Вильгельму, и прошел с победоносною праздничною медленностью — en flaneur 1714 — по Стадию 1715, и завтракал в ресторане, не дома, с какими–то торжественными — я чувствовал это сам — горделиво–праздничными аллюрами 1716… Придя домой, я услышал, что Фотини патетически восклицает: «Сохрани меня Бог впредь взять чужого человека в дом». Я осведомился, не обо мне ли речь, но оказалось, что девушка, проведшая здесь всего один день в прислугах, была уличена будто бы в попытке кражи — и прогнана. Отсюда великое волнение умов у моих [женских] сожительниц. С Россидисом мы читали приведенные в газете отрывки знаменитой «Молитвы на Акрополе» Ренана 1717, которой я, к сожалению, раньше не читал, хотя всегда интересовался ей. Было бы полезно практически рассмотреть это сантиментальное лганье, потому что оно некоторым образом резюмирует распространенное теперь дилетантски–фальшивое облизывание на язычество в укол христианству. Речь же об этом в газете потому, что здесь, в Француз<ском> [Ecole] Институте, была выставлена (но прозевана мною) большая картина: «Ренан на Акрополе» 1718. Мой юноша — ординарный, плосковатый, а главное, не приученный и не желающий серьезно работать юноша — очень доволен «Молитвой». Молится старый греховодник Деве—Афине, но, несмотря на аллюры язычника, из каждой строки высовывается католический семинарист. Впрочем семинарист виден в каждой строке и других его сочинений (факт, который наверно был бы сочтен за мой субъективный вздор изумленной Марусей). Твое письмецо дорогое прочел уже в постели. По поводу Остроги, надеюсь, что уже давно получено мое письмо, где буквально написано то, чего ты от меня ожидала. Твои критики — хвалу и брань — «приемлю» in Bausch und Bogen 1719, что для меня, конечно, выгодно, т. к. хвалы столь перевешивают. Счастлив впечатлением «Наполеона» 1720. На мои «ученые» занятия смотрю, как хочешь, иронически, но на Марусины я не знаю как и нарадоваться. Какое счастие этот курс практич<еских> занятий у Vuilléty — живой, разнообразный, содержательный, строгий, но вовсе не книжный, как нельзя больше [нужный Марусе] отвечающий культурным запросам и умственным склонностям Маруси и притом чрезвычайно удобный ей, благотворно освежающий ее! Ей необходимо держаться за такого — скажу, доброго товарища и будителя умственной жизни, как этот Vuilléty! Нужно ей и на след<ующий> семестр слушать его курсы. До свидания, Радость. Будь счастлива.

Целую. Orasempre.

Какое счастье: какой добрый знак! Вдруг вижу еще новый последний лист твоего письма, еще не прочитанный, который я искал раньше, но не найдя, решил, что письмо обрывается. Сюрприз, словно новое письмо! — И хороший листок!

Твой В.

452. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 1/14 марта 1902. Афины 1721

День 90/ 14/1 Марта

9 1/2 веч.

Лиля, — Борей и снег! «'Η 'Ρωσσία» 1722, — говорят Греки. Снег вечером слегка запорошил землю у дома. Я сегодня дома целый день; только в пинету заглянул утром. Ясный, но очень свежий день. Цветут пышные маки. Темно синеет небо над скалой и монастырем. Парнас весь в снегу. — Россидис завтра справится о твоей мелодии, которую он списал и напел, в большом музык<альном> магазине на улице Эола. Здесь есть еще «румынский марш», но это ведь очевидно не то. М<ожет> б<ыть>, это вовсе не румынская, а греческая песня, — и тем труднее так отыскать ее. Будем впрочем надеяться. — Письма и обещанного — сегодня нет! Может быть, ветер тому виной. — Сегодня мне уютно, п<отому> ч<то> — как и приличествует зимой, — я могу дома пососать свою лапу — занятие поэтов, по признанию Пушкина 1723. Россидис говорит, что друг его поехал в Женеву учиться правам. Хочется ему тоже в область французс<кого> языка. Я говорю: приезжайте в Женеву — там будут у вас друзья — ваш приятель и наша семья. Только я поохладел к юноше, вообще впрочем совсем не дурному. Ему хочется учиться музыке (мандолинист!), языкам и, по возможности, не учиться наукам, но пообразоваться для своего писательства. Дельного из него, кажется, ничего не выйдет, как и очень талантливого. —

Пришли ты мне, пожалуйста, опять прошу, Note Books 1724 — очень нужны — и других прелестей лондонских, и Сереже закажи для меня! Note Books («Reporter’s N. В.») синенькие — «price 6 d” 1725)» — толстые, форматом немного поменьше этого листа: у нас, наверное, есть. —

А когда же будет портрет декольте?

Спасибо, Радость, за то, что учишься у фортепиано с мыслью обо мне. Целую, как люблю и мечтаю

Твой В.

453. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 25 февраля — 1 марта /11–14 марта 1902. Женева

Вторник 11 Марта. 8 веч<ера>. Cena.

Маруся у стола. Вера, дрянь, закопалась за уроками и потому будет трагедия: я отказалась молиться с ними, так как Лидия уже в постели. Лидия продолжает быть отвратительной кривлякой и подлой. Ах, когда она вырастет наконец и примет человеческий вид! Сегодня я позволила Hilda попить чай с детьми в 4 часа и поиграть с Лидией в саду, так кончилось таким кривлянием отчаянным нашей девченки, что Марусе пришлось ее за дерзость и ломания запереть в комнату на 1/4 часика, и тогда только она пришла в вид человеческий. Она вся в меня, и оттого я ненавижу ее. Я почти уверена, что я была гнусная ломака. Ведь ты никогда не кидался, как слюнявая собаченка, лизать всех встречных и не кривлялся в каких–то припадках сладострастия. Ах, как противна она! А может быть очень эстетичной девочкой. Вообще она тайна, которая будет раскрываться понемногу, но дружбы с нами вряд ли будет иметь, как остальные дети. Она вся в себе замкнута: это уж в тебя, и не нуждается ни в ком! Это уж ни в тебя, ни в меня. А впрочем, ничего о ней не знаю.

Дотя, как ты мне надоел Россидисом. 2 стран<ицы> и 4 строчки 1726.

Ну, начинаю. «Феликс» был вчера очарователен. За обедом я посадила рядом с ним Miss Blackwell, его место там всегда возле Маруси против меня. У Miss Blackw<ell> была голубая кофточка, которую Феликс нашел éblouissante 1727, отчего, чтобы быть достойной <так!> соседки, он занялся усиленно кручением своих длинных (длиннее твоих), но, Маруся говорит, тонких усов и всё охорашивался, поглядывая на нее. Когда же явилась треска, он принялся громко восклицать: «Oh! Ah! quel aromat! Oh!» 1728, и подскакивал, и веял руками перед носом, Маруся говорит — длинным, но когда явился чеснок с салатом letuc 1729, то он загудел от удовольствия и всё дурачился, поймал кусок чесноку на вилку и стал восклицать, умильно глядя на него нежно влюбленными глазами, Маруся говорит — выпученными. (Его наружность вот какова: Вера говорит — Орел, Маруся — кузнечик). Он восклицал: «Вот он, вот он, а.. а.. а вот он, милый!» А Оля говорит очень серьезно, даже строго: «Это совсем не он». Смущение Феликса: «Как не он.. кто же это?» — «Не знаю. Только не он». — «Вот оно всегда так! Toujours mystère 1730! Но кто же ты, кто же ты?» Умильно чесноку: «Где же он?» — «Сегодня не будет его. Другой раз!». Феликс огорченно негодует. Мы разговариваем о Monté 1731 или чем–то другом, вдруг стоны гудят. Все глядят, опя<ть> Феликс с чесноком. Он теперь раскусил «милый белый кусочек!» и стонет: «Это был он! это был он!» и т. д. А после обеда мы пели. Я страшно трусила петь его вещи. Это очень страшно — петь самому автору. После пения вообще снова хохот, потому что Острога вновь испугался голубой блузы Miss Bl<ackwell> и, схватив камертон, принялся перед зеркалом в Hall завивать усы. Не кончался смех до 10 час<ов> 10 мин<ут>, когда всех гостей проводили к конке. И завтра на уроке музыки мы решили поставить перед Острогой Кристинины завивательные щипцы (купленные для бала), лампочку и складное трехликое зеркало, и, принеся ему обычный его чай (во время урока), Маруся наивно зажжет спирт и скажет: «Готово для завивки усов!» Ты видишь, какой он дитя, а уходя, он просил позволения летом приходить играть в разбойников и cache–cache 1732. Он с Олей стукнулся лбами прошлы<м> летом, влетев под стол из сада и не зная, что она уже там спряталась! А вот тебе его родословная: Отец Литвин Молчковский после 63 года 1733 бежал через границу. Мать, княгиня Оболенская, бежала от мужа с ним и с одною дочерью Оболенского. На юге Франции тот принял вымышленное имя Острога. Они, конечно, не венчанные, и Феликс и сестра его — дети свободной любви. Девочки Феликса 2 у его сестры во Франции. Дети его покойн<ой> жены (вдовы) у Реклю 1734. 4 страницы и 8 строчек исписаны.

Довольно.

Среда 12 Марта. Число моего колечка. 11 час<ов>. Hall. Дотя, к утру нашего anniversaire 1735 я получила чудное стихотворение от одного мальчика–паматита 1736. Если бы это стихотворение принадлежало Дотику и подходило по стилю, я поместила бы его в сборник «Кормчие Звезды», после «Ночи в Пустыне». По идее, мне чудится, оно непосредственно касается «сияли древле звезды те же» 1737. Верно ли я чую? Отзвук небес и пробуждение к <?> сознанию и всеобъятию супруги там при вести о Рождении, здесь при Смерти, Погребении и Воскресении Преображенной вселенной. Дионис в Солнце и Христос под Древом кипарисным. И тоска по разлуке в ожидании искупителя!

Как хорош язык, чисто и богато народный, и просто, и красота образов такая, что от нее одной можно плакать. Я читала Оле, и она сказала: «Это, должно быть, святой!» — и была поражена красотой и ясностью и сказала: «А много есть у В. И. — очень красиво звучит, но нельзя понять ясно значения».

9 час<ов> веч<ера>. Cena.

Дотя, вот так день неожиданностей. День визитов: была у Mrs. Last, та самая, к дочерям которой я «ревную» Острогу. Нас с ее старшей дочерью Евой познакомили у Mme Zibelin еще на том вечере. Она очень культурная, «умственная» особа, и симпатична, и как англичанка уже по существу не опасна в смысле навязчивости. А дочери ее кажутся мне премилыми, во всяком случае, старшая, очень серьезная девушка. Младшая немножко сумасшедшая, но весела и остроумна и обвораживает. Впрочем, сегодня я видела лишь мать, а о них говорю по прежним впечатлениям, когда еще не знакома лично была. После того пошла к Mrs. Strachan, чтобы по просьбе Веры и Miss Blackwell попытаться отложить представление на лето. Вере всего неделя вакаций, и она хочет иметь больше Сережу. Но Mrs. Str<achan> я не застала. Мальчик Strachan был так груб на репетиции у них, что Вера пришла совсем смущенная. Он называл ее «beastly ass» 1738 и кричал ей: «Hold your rotten jaw» (челюсть) 1739. Я считаю нужным сделать ему строгое замечание. Не знаю, что из этого выйдет! От Mme Str<achan> прошла к Mme Zibelin, чтобы переговорить об Олиных уроках пения, и там пила чай и много говорила у <так!> Faure. Mme Zib<elin> друг Elisée Reclu и его дочери — покойной жены Остроги, и потому анархистка. Par principe 1740 она должна обожать Faur’a, но я довольно удачно подставила основательные ножки этому красавчику, и она сильно осадилась. Она мне сказала, что в 5 час. в Женеве читает лекцию господин, бывший 20 лет пастором и отложившийся от церкви ради свободной веры. Очень глубокий и честный человек, и хотя плохой оратор, но не читающий для массы, а для более культурных людей 1741. Я решила идти, и даже ее соблазнила, несмотря на то, что был ее jour fixe 1742. И она пошла со мной. Интересный conference 1743 человека глубоко религиозного, человека тонкого и деликатно скрупулёзного к своей душе, красивого человека, одним словом. Говорил о религии — по существу сознание de quelque chose de reςu et de la ferière 1744 1745.

Потом говори<л> об евангелистах, их характере, и о Христе как о «Сыне Человеческом», в себе несущем идею человека как религиозного существа, purement réligieux 1746, как призвание, как смысл жизни. Он говорил о Канте совершенно так, как я только что перед этим говорила о нем Mme Zibelin, т. е. что после него странно говорить с наглой уверенностью Faur’a о мире как объекте. Тепер<ь> Маруся на глупой лекции Villietty <sic!> о фресках думы женевской 1747, Оля на уроке. Я долго болтала с Miss Black<well>, развивая в ней критику и свободу взглядов на воспитание и пр. Мы обе стояли всё время в кухне и наконец сели на кухонный стол. Она очень любит со мной поболтать, и я часто теперь делаю это, чтобы больше сдружиться с ней. Она славная девушка, но, как осторожно сказала Mrs. Last, «she is <a> typic<al> English girl» 1748. Дотя, последние слова сегодня тебе: люблю, как любила 7 лет тому назад, но теперь знаю, как люблю, тогда не могла еще измерить.

88‑й д<ень> м<ужества>. Четверг. 1/4 8 утра.

Здравствуй, Дотя — Татата! Бегала вниз в ванну, но еще из–за четверга Костя и Лиля запоздали, и я имею время послать тебе первый утренний привет. Солнышко глядит в открытое окно, и оно то же, что у маво даогово Доти. Целую. Бегу в ванну. Костя тихонько внизу лестницы зовет.

89‑й д<ень> м<ужества>. 14 Марта. 02. Пятница. Cena.

11 1/2 утра.

Дорогой Дотя, все длятся дни наши. В прошлом году мы 1749 были в Риме! Дотя, целую тебя нежно всего, моего всегда неизмеримого, всегда неизмеримого. Ах, Дотя, вот первый звонок, никогда этого не было: — всё утро пропало на…. романтические беседы 1) о Марусиной матери (страшно интересно) 1750 2) о самой Петиаде и других мозинданностях! 1751 3) О Эрнестиаде, 4) о Константиниаде, вот загадка (конечно, не простой Шварсалониаде) 1752. Чистая <?> беда, ибо результат сего — matinée gàchée 1753. Утешаюсь тем, что это первая. 1 ч<ас> дня. Idem 1754. Дотя, вот вчерашний день: утром пение и, главное, игра. Всё учу аккомпанемент «Erlkön<ig>»; хочу знать его à perfection 1755. Разучивала еще Schubert’a «Das Meer» 1756 1757. Очень красиво. Напиши, что еще для тебя приготовить Schubert’a или Schuman<n>’a. После завтрака писала письмо Сереже и потом роман. Работала так усердно, что не оторвалась даже для словечка тебе, татата… А писала: «Чиччо и ежа, Чиччо и черепаху». Ах, как Чиччо хорош, я влюблена. В 5.20 приехал неизбежный Острога. (Маруся только <что> прибегала всю дорогу наверх, только чтобы поцеловать меня перед отъездом на лекцию.) Маруся предложила ему щипцы и зеркало, но он был довольно холоден к ее шутке. И передал мне несколько листов музыкальной рукописи. Оказалось, это «Une jeune fille parle!» 1758. Он долго дума<л> о ней и написал в два дня. Он сам тотчас сыграл ее и пропел мелодию. Вещь написана voll Stimmung 1759 и нюансов. Очень мне напоминает по духу Schubert’a, но притом его, т. е. Остроги. Весь дух его музыки совершенно оригинален и très prononcé 1760, т<ак> что его можно всегда узнать. Особенно хорош припев: «Dieu ai pi–ti–é de mon àme!» 1761 Он был очень нервен и взволнован вчера, не мог долго начать урока. Всё говорил. Он только что показывал романс своему учителю гармонии и Lacroize 1762 (кажетс<я>), и тот был очень им доволен. Болтал он без конца, о том, как он писал, о том, как вышла каждая нота в гармонии и т. д., и еще говорил, что, сам не зная, он как–то делает странные неправильности в своих сочетаниях музыкальных и что компетентные люди от<к>рывали у него не раз греческую гамму вместо европейской. Я ему сказала, что ты пишешь вещь с хором и Алекс<андра> Вас<ильевна> посоветовала Legrand 1763 написать тебе музыку, — я же мечтала, что Фел<икс> В<алерианович> напишет. На это он сказал, что для этого еще должен учиться. Что писать на древнегреческий хор страшно трудно, хотя и заманчиво. Вообще его отношение очень осторожное и как бы святое к греческой трагедии мне понравилось. Кроме того, он говорил о своей тупости практической и том, что по je ne sais quoi 1764 не печатал, когда мог бы, в журнале, что не показывал вовремя кому надо. Словом, очень сходен с тобою. Он еще был взволнован, потому что хотел мне показать отзыв о нем из «Journ<al> de Genève», где заведует музык<альным> отделом директор консерватории, и Стёпа уже утром его поздравил: «С чем?» — спрашивает Острога. «С ординарной профессурой» — «Что такое?» — «В “J<oumal> de Gen<ève>” о тебе хлалебная <так!> критика!» — Вот наш Феликс и взволновался, да то <так!> того, что руки как лед, и стал болтлив, как совсем не в его обычае, потому что он страшно сдержан лично personellement 1765 при всей шутливости. А здесь даже курить попросил, и всё двигался по hall и говорил. Я первая слышала помимо <?> профессора его романс, и он мне сказал: «Je suis très heureux que la romance vous a plue!» 1766 Я сказала: «Ah oui elle m’a plue et je croix que je l’aimera encore plus quand je saurais la chanter!» 1767 Он мне оставил рукопись до понедельника, хотя она в brouillon 1768 и без дубликата. Он говорит: «Надо, чтобы она отстоялась (его слова по–русски), тогда я кое–что переделаю в аккомпанементе». Очень уж красив аккомпанемент. Так музыкально, и сердце стесняется.

Да, кстати, Дотя. Он не крещен вовсе, и Μ. относится к его настоящей фамилии 1769, и по–польски он не знает, и с Поляками не знаком почти, и вообще он не человек жизни и не человек теории. Оттого с ним говорить ни о чем нельзя «интересно», а можно только сердечно или шутливо. Это человек «импульсов, а не рефлексов», и прост как дитя, и достаточно «дитя», чтобы быть артистом. Enfin 1770 — я думаю, не привезти ли мне его в Грецию: ему будет полезно, и здесь по нашему возвращению мне его будет заменять поэт–идеалист — Россидис. Кстати, Дотя, я всем сердцем сочувствую Россидису, но, дитя, предупреждаю тебя не увлечься через край, как я чуть не увлеклась проэктом с. Франциска <так!>. Слишком дорог балланс <так!> правильный семейной нашей жизни, чтобы рисковать такими неожиданными нововведениями. Я теперь всё поняла хорошо и ясно о том, что нам надо. Вера женщиной становится. Она будет спать с Лидией в большой комнате и иметь свой стол и уют и вместе присмотр за Лидией некоторый. Костя с Сережей. Две прислуги (непременно простые прислуги) будут иметь свои мансарды и больше места в доме ни матерьяльно ни нравственно нет. Когда долго не был в семье, то, я сама знаю, не так ясно судишь о ее нуждах. Словом, ничего не решай до меня, вот что я прошу.

Теперь еще дело: прошу твоего решения: надо ли предлагать открывающуюся ваканцию Анюте 1771. Спрашиваю исключительно потому, что ты еще летом говорил, что такова наша обязанность перед нею. Сама же, ты знаешь, смертельно боюсь Анюты, из–за которой так много страдала и влияние которой вряд ли хорошее на детей. Но замуж здесь, может быть, выйдет, или познакомится с толстовцами. Напиши тотчас. Дело спешное. Вчера вечером после обеда мы с Марусей и Олей ходили в Petit Sacconex. Возвращались при луне (с прав<ой> стор<оны>) и звездах вдвоем с Марусей (Оля уехала оттуда к Mme Zibelin петь в хор) и говорили о любви и дружбе. Причем я предлагала разрешение антагонизму <так!> якобы идеальной дружбы однополой и любви двуполой в дружбе двуполой, т. е. новая женщина должна дать не только любовь мущине, но дружбу в том идеальном смысле, в каком понимал ее Платон и Греки, и благодаря взаимного дополнения <так!> женщины и мущины не надо будет дополнять дружбу между мущинами античным содомитством и сафизмом между женщ<инами>. Т. е. я говорила, что дружба — это нравственное влечение полов, страсть — физическое. Любовь — соединное. И дружба между однополыми существами невозможна. Женщины могут только любить друг друга, особой нравственной жалостью, заботливостью, чем–то таким, но не дополняя, следовательно, не эгоистически и непоколебимо. Женщины идут рядом, женщина и мущина как в любви, так и в дружбе идут один в другом, ибо колесики зацепляются. Ну, баста — ничего не поймешь. Уходит день. Целую татату.

7 1/2 веч<ера>. Спешу, Дотя, почта отходит. Была у расклеенного дедушки. Прибежал ко мне и Костя. Он свою работку делал совсем один и по своему выбору и почину. Я пригласила Юл. Мих. поправиться к Марусе: она нехороша: так худа, что не может бандаж носить для почки оторвавшейся и нуждается в воздухе и покое 1772. Она мне кажется очень хорошею девушкой, с большим характером и потому себя тяжело ищущей.

Целую, обожаю.

Лидия.

Маруся бежит на почту. Оказывается, есть 10 мин<ут>. Вот выписки газеты «Suisse»: «Dans le quatre pièces chantée par et.

…Mr Ostrega s’est révélé compositeur délicat. Il n’y a pas d’éxagération à dire qu’il nous a fait penser à Schumann par la mélancolie et la profondeur de ses chants et surtout par l’union très intime de sa musique avec le poème».

Journ<al> De Gen<ève> (главное) «ces remarquables compositions ont révélé au public un talent d’une réelle originalité et d’une grande profondeur» 1773.

Целую Дотю.

454. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 3–4/ 16–17 марта 1902. Афины

День 92. 16/3 III. 9 веч.

Вчерашнее письмо 1774 к счастью не отослано, милая Радость: мне стыдно, что я написал столько глупостей! Да поглотит их Лета. Но я был, право, совсем пьян. Пьян от счастья, что ты такая красавица, и — entre nous! 1775 — влюблен, «как в первый день…» — и соответственно горд, глуп, болтлив, нелеп! Эффект в нашей пустыньке ты произвела чрезвычайный. Многих наслышался комплиментов твоим плечам! Ώραίον σώμα! 1776 Ваши посылки были мне радостью несказанной, а в доме — событием. Все изучали фотографии и выслушивали мои обстоятельные комментарии, которые шли вглубь вещей, даже до происхождения наших медведя и волка. Необыкновенный успех имел Костя с метлой.

Очаровательная фотография! Кто прислал — Маруся? — загляденье ножичек–закладку, маленький перл? О, очаровательный альбомчик! Сегодня он у меня полон. О, любовный замысел, любовный тихий труд, понимающая, в душу говорящая ласка сердечного друга! Вчера был холод. Я сидел дома, с жаровней и кифарой. С утра голова кружилась от прозрачных звонов и лилейных <?> стонов нашей «упадочной» (как говорят в «Нов<ом> Времени») Музы. И вот настал «der goldene Mittag» 1777. Фотини вошла, — но мне казалось, что это не Фотини, а верблюд, нагруженный дарами Востока. Мне хотелось сесть на верблюда и поехать по городу — показывать и хвастать… Гашиш!.. Я до того был глуп, что выхвалял тебя Россидису и как писательницу, и такое говорил про твое творчество, что юноша, соотечественницы которого покрывают по–турецки лицо, — только рот разинул. Еще бы! Сначала он обомлел при виде «ντεκολτέ» 1778, а тут же сейчас — «Denksopha» 1779 (выражение немецкого Аристофана о Wanzencanapé 1780 Сократа)… О, милый альбомчик! чего в тебе только нет! — волки и медведи, колодцы, драгоценные ковры, амфоры, античные позы, качели, Denksophas, мрачные волны, гульки 1781, Маруси, гулькомаруси, вдохновенные стили у поэтических уст («έμπνευσμένη!» — говорит юноша — «вдохновлена!»), «смешные» столики, капуанские Венеры, родинки на мизинце, турецко–лесбические диваны, мальчики с метлой, Красные Шапочки (без шапки), перипатетические скамейки, меланхолия в осеннем саду, меланхолия у колодца, опять звери (триадами: волк, медведь и пантерка), Смутные Чувства…. Гашиш! гашиш! Закрываю альбом — и испытываю полное действие гашиша: женские плечи, головки, твой рай, пророк! 1782 — Вижу, что рано порадовался, что вчерашнее письмо поглощено Летой: и сегодня довольно хватило дури, на кучу новых случайностей. Так, значит, тому и быть!

День 93. Мои именины. Дорогое Счастье! Целый день у меня светло на душе. Урок был дома и в певках; пополудни в Институте. Ты испортила меня твоим malocchio 1783 на научный пыл, и в ушах у меня все парнасские гармонии. Радость, Россидис тебе отослал сегодня через магазин (другой) «Румынскую патриотическую песню»: если это не та мелодия, я буду в отчаянии. Он не уверен, но кажется и ему и купцу, что мелодия соответствует тобой приблизительно записанной мелодии. У Фотини теперь новая забота: менять на мольберте твой портрет. Каждый день своя очередь каждому из трех. Первенство имеет портрет en face; ты очень красива. Сегодня профиль пер<е>до мной, очаровательный, с чудесным лбом (хотя Фотини и находит, что нужно было бы немножко спустить волосы — я не согласен). Я очень доволен портретами… Россидисом я все–таки очень доволен: премилый и преумный юноша. До свидания. Целую страстно, и благодарен, как не умею сказать.

Твой Orasempre.

Вчера утром — в Институте. Пополудни узнал от Ф<отини>, что Россидис должен бежать из–за долга Родофее (за квартиру — за 2 месяца — 30 драхм). Я призвал его и заплатил за 1 1/2 месяца (до конца Марта). Сказал, что буду платить 15 др<ахм> в мес<яц>, как говорил Фотини, за 6 недельн<ых> уроков, он говорит, что ему ничего не нужно. Но по секрету от Ф<отини> и проч., я прибавил ему: 20 в месяц, 30 всего. Он был очень счастлив и благодарен. При этом он очень тактичен и деликатен. В.

Семейный календарь праздников, s’il vous plait!! 1784. Когда праздники Маруси?

Радость, люблю тебя. В.

455. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 3–4/16–17 марта 1902. Женева

91‑й д<ень> м<ужества>.

16 Марта. Страшно потешный день.

17 Марта. 92‑й д<ень> м<ужества>. Вот так денек вчера. (10 час. утра. Cena). Дотя, вчера с утра панихида, а вечером ария Далилы 1785, которую я сравниваю с духами «Corilopsis» 1786, духи, которые я теперь мешаю с моей вервен <так!> 1787 (я ими душилась в Nervi у мамы, и потом, кажется, месяца три вся я ими пахла). (Кстати, нравится ли тебе смесь: один запах ты знаешь с Флоренции, другой с Рима). Запах корилопсис абсолютно сходится, по–моему, с запахом ванильной орхидеи. «Кстати», романс Остроги «Le fenoilles m’ont dit…» напоминает «Trèfle Incarnai» 1788 — духи, которыми пахнет эта бумага. Нравится тебе запах? Итак, à l’ordre <?> du jour 1789. Вчера утром — картолина твоя Марусе. Письмецо мне 1790. Бедный Татата! Зубки! И ты не решился их вырвать? Дай Бог, чтобы теперь прошли, а то и портреты, 6 лет ожидаемые, не принесут радости. Я же с нетерпением ждала днем часа, когда могла с уверенностью сказать: «Дотя получил портреты и альбом и он теперь совсем, совсем не один». Скоро теперь начинаются твои giri. А к нам скоро приедет Сережа. Сегодня Пэтон мне писал и сообщил, что Сережа получит просимое удлинение вакации, т. к. заслужил honours 1791. Я не знаю, насколько он хорошо прошел. Пэтон поздравляет. Но я тоже думаю, что они там его преувеличивают. Просто не понимаю, почему они так льстят ему. Или уже так низок average 1792 английских детей. Но почему же? Ну, дальше: были мы все вместе в церкви, и Олечка служила панихиду после обедне <так!> по матери (годовой день). Да, до церкви была маленькая драма: утром Костя и Лидия хохотали и болтали так громко, что разбудили нас с Марусей, и я на них накричала и запретила Косте идти в церковь. Но в момент, когда остальные пошли (я с Мар<усей> поехала на 1/2 часа позднее), поднялся такой горький плач у Кости, что я простила его и не раскаялась: он вел себя примерно в церкви, где стоял и молился так горяче и чисто в течение 2 часов и не соглашался сесть. И потом гулял примерно с Лидией и Miss Bl<ackwell> в Petit Lancy 1793 через реку. И вечером сидел, когда мы пели «Не искушай» 1794, возле рояля и строил те же восторженные рожи, что во время концерта Брема. Да, он имеет большую любовь к музыке. А вечером, прощаясь, он спрашивал, прижимаясь ко мне: «Я был хороший сегодня?» Ну, дальше: после панихиды я хотела идти завтракать к Жуковским, а оттуда к Казчевской <?> (я много раз виделась с нею, хотя у нее еще не была, и вот почему: она сама не настаивала на моем визите и просила меня прийти не днем, а вечером. Но она живет в Champel 1795, и мне пришлось бы одной тащиться пешком домой ночью. И кроме того все вечера я так уставала, что только решалась выходить на концерты или лекции. Вдруг оказывается — она на месяц уехала к дочери, которая во Флоренции учится пению и там знакома с Mme Schwarsalon, — певицей, готовящейся к дебюту! Вот так известие! Changement de roles! 1796). Когда я собралась от церкви к Жук<овским>, Вера очень запросилась со мною, и я взяла ее. Мы купили цветов и ветчины. Вера дала цветок старушке (которая в душе неодобрительно, потом 1797 посмеиваясь, сказала мне: «Ну что твой муж, сбежал совсем от тебя!»), я дала окорок Аде, которая была очень им довольна (ведь мы пришли двое незваных). Там все нас встретили с трогательным радушием. Я хотела повеселить старуху и принесла с собою «Carmen», чтобы вспомнить с нею, как 6 лет тому назад она приплясывала ее. Она и вчера, когда я спела «Dalila» 1798, вдруг вскочила со стула и протянула верно несколько высоких нот. Я пела после ухода Остроги, нарочно, потому что не хотела его эксплуатировать как аккомпаниатора. Я ему сказала, когда он пришел мне навстречу в переднюю, что принесла его романс, в случае <если> он хочет, чтобы я его спела Жук<овск>им. Но он быстро сказал: «Нет, я не показываю брульонов 1799. Это между нами только», — так что я и не хотела приставать с остальною музыкой. Завтрак прошел очень мило. Вера была прелестна. И старушка нашла ее красоточкой. Она держала себя очаровательно, стесняясь в меру, сидела прямо и была такая рослая, что выше моего плеча. Совсем большая дочь. Я наслаждалась ею всё время. Да, наш пакт дружбы вчера заключился с Феликсом тем, что он дал мне полное доказательство de son amitié 1800: он умильно стал просить Адю: «Une petite pointe dans le salade pour Madame!» 1801. Веришь ли, только эгоистическое чувство прочно и горяче, а альтруизм рождает seulement du tiède et du passager <?> 1802. A в этом прошении чесноковом была невидная <так!> задняя мысль попользоваться им самому. Вот в этом я и вижу залог прочности нашей дружбы. А дружба наша заключена с того дня, когда он согласился принять мое издательство анонимное на его геcueil 1803. Вот, Дотя, как я устроила это дело: однажды, когда он пришел на урок и дети не вернулись с прогулки, я же сама прибежала второпях от отца, то как была, так и напала на него в столовой, сказав, что у меня есть 600 фр<анков>, отложенных на одну publication 1804, которую я недавно решила не делать, и, так<им> обр<азом>, эти деньги теперь свободны. Они могут уйти в общие хозяйские, но могут и не уйти, и мне никакого неудобства не будет, а радость живая и большая, если он согласится издать на них свои музык<альные> вещи, которые мне серьезно нравятся. Спеха с отдачей долга нет решительно никакого. Но в том, что когда–нибудь он будет в состоянии его отдать, я уверена, потому что он вполне заслуживает этого, в это я верю. Он был так огорошен, краснел, бледнел, и долго всё говорил… 8 час<ов> веч<ера>.

О ужас, ничего не успела дописать. Была с Верой вчера у Алекс. Степ. Он был так счастлив. Мы так тебя все обожаем здесь, пили здоровье сегодня твое радостно. Дотя, я твоя, всецело. Твоя Лидия.

Целую, обожаю.

Острога болен, не был на уроке.

Еще целую. Твоя.

Дотя, еще целую.

Зубки, будьте пай.

Твоя Лиля.

456. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 5/18 марта 1902. Афины 1805

День 94. 18/5 III. 10 ч. веч.

Oh! ah! quel aromat!

F. Μ. Ostroga 1806.

Милая Радость, только что окончил чтение богатой корреспонденции, полученной часа полтора тому назад 1807 и принесшей мне столько ласки и столько разнообразных впечатлений; еще взволнован, еще не огляделся; пишу несколько строк и поручу их Ангелу.

Мой день. Утром лекции Шрадера не было — он уже кончил свой курс, да вдобавок опять, бедняга, болен. Несмотря на легкий дождь, Дерпфельд, приехавший с Левкады вчера вечером и пользующийся тремя–четырьмя днями до своего возвращения на Левкаду для двух лекций и реферата на завтрашнем заседании, — собрал нас у Дипилона на «античном кладбище» 1808: практич<ескими> занятиями у Вильгельма пришлось пожертвовать. Потом брал свой греч<еский> урок: интересно беседовал с моим, право же премилым и совсем не глупым, юношей. Между прочим, он сообщил, что был выгнан из кипрской гимназии ее властями, держащимися правительственной (английской) партии, за политическую агитацию в деревнях, где он выступал оратором, в пользу идеи соединения с Грецией. «Ординарным» я назвал его недавно совсем несправедливо; только он вовсе не «ученый дурак» (чту меня иногда раздражает в людях — т. е. раздражает отсутствие ученой дурости, а не дурость), зато [очень] вообще довольно развитой и [мыслящий] тонкий мальчик, который тянется к искусству и мысли. Это несомненно. Ему очень хотелось бы в Женеву, чтобы научиться по–франц<узски> и, б<ыть> м<ожет>, изучать философию и психологию: он мечтает об этом, разглядывая мой чудесный альбомчик… Между прочим, он сказал про Сережу, что он наверно очень умный и талантливый (πνευματικός, ευφυής)… Ай, ай! полторы страницы из обещанных «нескольких строк» ушли на Кириачка! Правда, недостаточная месть за многостраничного Феликса… Однако я (хоть и обеспокоен твоим проектом привезти его в Грецию) — больше чем просто рад его успеху у женевских критиков! Его похвалили сдержанно, но очень веско. О, если бы он оказался в самом деле большой талант!.. Желаю этого впрочем совершенно бескорыстно, п<отому> ч<то>, кажется, вижу, что он не симфонист и едва ли склонен вообще к большому стилю; он вероятно больше всего лирик, как Шопен, и боюсь, кроме того, что он слишком поэт–лирик, чтобы отдаться чистой музыке, как Шопэн <так!>, чтобы не нуждаться в лирическом тексте (а в моей «Книге Лирики» таковых не имеется), — словом, чтобы переступить границы Lied’a 1809. Да и желать этого не нужно, п<отому> ч<то> и в этих границах довольно места, чтобы сделать великое. — Ты спрашиваешь, что тебе разучить для меня. «Auf dem Wasser zu singen» 1810 Шуберта.

За Анюту подаю голос без всякого колебания и не в силу долга, а в силу привязанности. Это последнее значит больше, чем все другое. Бояться ее нечего, ее мы ведь не знаем иначе как im Werden 1811, теперь уже она опять другая и она — понимающая, гибкая.

Радость, прерываю себя — поздно, на этот раз довольно. Целую как люблю. Сегодня твой портрет en trois quarts 1812 — наименее удачный. Но люблю все три, которые Вера велит поцеловать. Целую и благодарю ее самое. От Кости еще пока ничего нет! Твой Вяч.

Пока что, — передай мою горячую благодарность и привет Оле. Цветик — из сада?

457. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 6/19 марта 1902. Афины 1813

День 95 19/6 Марта

Милая Радость! Россидис только что таинственно написал на бумажке Δράγα — имя сербской королевы 1814; и потихоньку прибавил в пояснении: κυρία Φωτεινή 1815. И когда я не мог не расхохотаться, но заметил: ίσως σοβαρόν πράγμα! 1816 — он начертал: κωμικο–τραγικόν 1817. Итак, вопрос и злоба дня: Фотини—Драга. Вчера вечером она, тайно от мужа, бегала к бабке, и та заявила ей, что ребенка вовсе не будет. Вернувшись, она слегла, и сегодня очень больна, в постели, а Ангел уныл и печален. Кроме какой–то хвори (лихорадки и пр.) у нее еще страх и мнительность. Бабка велела показаться врачу — а докторов она боится. Сегодня я вызвался ей справиться о гинекологе и посетил с этою целью Христоманка, принявшего меня любезно и много о тебе спрашивавшего, — и аптеку Криноса. Не знаю уж, побудит ли это моих супругов прибегнуть к медицине или все будет по–старому — болести, вздохи, стоны, страхи. В теории признают оба супруга необходимость посоветоваться со специалистом… На заседании Дерпфельд сообщил, что они наткнулись на здания с остатками доисторической и микенской поры 1818. Поэтому он сияет — по праву! — и говорит, что с надеждой смотрит на продолжение раскопок. В эпоху Одиссея, значит, на Левкаде что–то действительно было, но был ли это именно город и дворец Одиссея?.. Светлою радостью дня была Костина посылочка 1819. Я в море благоуханий. И она благоухает, да и письма!.. В моем «стихе» 1820 как ты, так и М<аруся(?)> [односторонне] обратили внимание на одну только — именно космическую, универсальную — форму символа; я же хотел вместе выразить и внутренний, мистический опыт отдельной души, в ней сокровенно совершающееся таинство. Оттого повествование ведется от лица отдельного, передающего им пережитое, индивидуума. Ведь и в Евангелии царствие Божие представляется то явным и вселенским, то внутренним и личным. Радость, я думаю, что стих должен принадлежать «Кормчим Звездам». — Отчего ты ничего не пишешь о «Петиаде» (так интересно!) и об абсолютно для меня таинственной «Константиниаде» 1821. Поздравляю с осуществлением твоего артистического замысла в музыке Остроги, но — в самом деле, ты <1 нрзб> слишком увлекаешься, — мне неуютно!..

А тут еще всякие теории разнополых дружб и сцепляющихся колес и не весть что…

Твой В.

458. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 5— 7/18— 20 марта 1902. Женева

8 час<ов> утра. 93‑й д<ень> м<ужества>. Cena.

В ожидании освобожденной ванны. На столике с венецианск<им> зеркалом, покрытом голубомовной 1822 скатертью с тканьем золотом (подар<ок> Ал<ександры> Вас<ильевны>) бьют лучи утреннего солнца, играют на двух браслетах: золотом и черных алмазов, на аметистовой и опаловой брошке. Эти bijoux 1823 всегда с вечера снимаются на него, чтобы веселить глаза утром. Погода стоит солнечная, но холодная. Вчера около 6-ти мы с Марусей гуляли долго по саду. Какая красота: примрозы! Их нет в России. Бледно–золотистыми полянками словно залиты луга и всюду они мерцают, даже под низкими, темными, тяжелыми ветвями ели посереди лужайки.

Дотинька, какое скучное письмо ушло к тебе вчера. Не пойму, как это случилось, что ничего не успела сделать вчера, между тем была дома (только у отца) и даже не было Остроги. Боюсь — он болен, так как третьего дня ему неможилось. Дотя, вот я докончу только о славном дне воскресения, когда мне Вера доставила столько радости.

10 час<ов>, idem. Ванна взята. Письмо Дотика от Четверга почему–то пришло только сегодня, а не вчера 1824. Получаешь ли ты почту в Четверг? Я не могу разобрать. Письмецо твое хорошее, но и худое. Да, ты прав: разлука наша тяжела, больше скажу: не должно ее быть. Это нехорошо. Слишком тоскливо и ненормально. Конечно, этот раз она, как будто, была неизбежна. Но дай Бог, чтобы подобное «неизбежное зло» 1825 не повторялось! Признаться сказать, так тоскливо мне стало разлучаться, что сердце болит при мысли, что не ты приедешь сюда, а я должна буду покидать дом, где всё так ждет нас обоих вместе в тиши и уюте. Верно, это некоторый Geist der Schwere 1826. Но если бы ты знал, как здесь всё хорошо и греет сердце, и нет вещи, которая не говорила бы мне ежечасно: я жду его, я жду его, т. е. Дотю. Даже полы все тебя ждут. В гостиной темно–коричневый, в столовой масляный и сверху воском тертый, в Hall по твоему слову белый слепительно и навосченный <так!>, как плюш. И солнце доброе, не ранящее, вокруг большого, светлого, обильного окнами дома. И дорогие картины, и рояль, и музыка, и мягкая чудесная постель под прекрасным теплым ковром на стенах, и наши меха, и наша Cena, и уголок Empire 1827, и зубы снежных гор, тлеющих вечером розовым огнем, и птицы, поющие весну на светл<ых> <?> деревьях. И возможность неподвижности во всем этом внутреннем богатстве. А дети, полнящие чашу до избытку сверх меры своими молодыми и уже роскошно развертывающимися жизнями! Да, Geist der Schwere 1828!

94‑й д<ень> м<ужества>. 11 веч<ера>. Постелька. Сейчас ложусь спать. Девушки в концерте духовой музыки и балете 1829. У нас только что ушел Дашкович, которого я звала для Оли, но и к обеду. Смотрели римские фотографии, картины на стенах: он не знаток, но, как и во всем, толковый, глубокий человек. Говорили о табаке и с мед<ицинской> точки зрения разбирали твою теорию (для моей главы) 1830. Какая тонкость и душевность в этом прекрасном человеке, во всем таком искренном и умно–мерном. Да, это приобретение для души–το уж во всяком случае. И интересен он, и радостно на него глядеть и о нем думать.

9 1/2 утра. Cena. 95‑й д<ень> м<ужества>. Дотинька, вчера долго не была в силах заснуть, но объяснить тебе себя не сумею, да и не к чему: ты поймешь. Знаешь счастие, восторг любви к чужой душе, к чужим глазам, к чужому движению, которое твоя душа, твои глаза, твое движение? Счастие видеть другое существо, и высшее блаженство верить в его чистоту, и знать, что «это ты еси!» 1831 — как и птичка моя в клетке, как и камушек кругленький, черный с белым в Arenzano 1832. И нет меня, и я есть в нем, в другом, и я люблю, и, главное, радуюсь, радуюсь и хочу целовать, обнимать.. жаль, что не принято целовать мущин, а то я расцеловала бы Дашковича вчера, и в особенности его тихие вдумчивые глаза и смешные брови кверху и на половине пропадающие, и весь–то он такой трогательный, нескладный, немножко широкий, и простой, и добрый, и некрасивый, тихий, тихий, и он — я, и он хорош. Какая роскошь, какой избыток счастия, незаслуженного, что он хорош и он — я. Какая всё это чушь кажущаяся, но я знаю, что мы были одно: я, Дашкович, птица и камушек, да и тот паучек с четырьмя рубиновыми глазами 1833, весь не больше булавочной головы. И мы все были Богом, а не так, пантеистическим лопухом. Потому что я хочу Бога, и Он есть, и больше скажу: я хочу Христа — Спасителя моего, которого люблю, и Он есть, и себя хочу, и не потеряю себя никогда. Вот и всё, и всё от вчерашнего вечерка с добрым и глубоко страдавшим человеком. Тихие люди меня глубоко волнуют, и мне Бог послал целых троих: Кристина тихий человек, и Острога тихий человек, и часто я сижу и гляжу, как они движутся, и думаю: какое счастие для меня, что вот они движутся, что у них глаза, и глаза светятся, и как страшно, что они, бедные, могут страдать, но вот: они смеются, и я смеюсь, и так люблю их, так люблю, и меня нет даже вне этой любви, и для того я только есть отдельное, чтобы любить их.

12 час. Дети за фиалками пахучими в Paracelsia. Завтрак отложен на 1/2 часа. Нет, не могу удержаться, чтобы не передать тебе впечатления окна. Только что стояла у распахнутого моего окна рядом с Марусей: Красота захватывающая. Весь полукруг гор приблизился. Снега на ближайших вершинах сверкают, на дальних серебристо млеют, массивы легкие, голубоватые. Из дали выступают в голубом тумане неясно ощутимые какие–то зубчатые стены, их силуэты волнует <так!>, говорят что–то неясное и манящее. Долина купается в солнечном свете. Силуэты деревьев, еще без листвы, изящны необычайно, и уже что–то чуется в них — новая жизнь. Кое–где домики утешительной горной архитектуры радуют линиями глаз. Сосны стоят сине–зеленые, высокие, и теплый южный ветер проходит сильными широкими волнами по их хвое и прочь <так!> несется, металлический и полный. Птицы поют и мечутся по–весеннему. Радость! Радость! Красота!

459. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 7–8/ 20–21 марта 1902. Афины

День 96. 20/7 Марта Чете. 9 ч. веч.

Радость—Лидия! Днесветлая луна озаряет мою долину. Получил письмецо. От Маруси 4 странички, от тебя — одна, да и то еще с пробелом, да еще почти все по–французски, да еще наполовину о женевской архитектуре 1834! И с чего это ты так вдруг взлюбила этот город, который я давно, но тщетно рекомендовал твоему благосклонному вниманию? И язык, который ты не переносила в моей беседе? Лаконизм странички оставляет даже сомнение, кто кому подарил браслет — ты Марусе, или она тебе. Кажется, последнее… Вот впечатления дня. Утром лекция Вильгельма (с рядом новых лиц); он дал мне читать два камня, так что читал я один. Потом, после завтрака, грелся в саду Заппиона 1835. Потом шатался за Дерпфельдом по окрестностям пресловутой ’Αγορά 1836. Сделал мимоходом даже открытие (шучу!): нашел святилище Сераписа στοά Άδριανού 1837 между фонтанов, на основании надписи, мною замеченной; но Дерпфельд не поверил, говоря, что надписи попадают часто в чужие места; между тем аналогия виллы Адриана 1838, где святилище Сераписа было, помнится, соединено с Wasseranlagen 1839, в подражание египетскому Канопу 1840, — говорит в мою пользу. Но он не вник, как следует, да и мне незачем в это вникать.

Опять беседовал с своей знакомой по путешествию в Пирей, графиней Капнист 1841, наполовину гречанкой, наполовину москвичкой, — и был приглашен прийти к ней и ее матери, — так что неожиданный визит обязателен. Зайдя на Стадии выпить пива, видел журнал «Le Théàtre», из которого получил представление о «Noces de Corinthe» и наружности А. Франса 1842, а также узнал о новой пьесе — трагедии — Бьернсона, где демоническая Lydia лечит музыкой и убивает взглядом! 1843 Не мешает тебе прочесть (м<ожет> б<ыть> есть у Reclam 1844?), — ради современности и изображения художников, музыкантов. Дома — Россидис! Он сообщил, что «Парнасом» 1845 назначена премия в 200 др<ахм> за одноактную комедию патриотическую или оду в 60 стихов maximum (о Македонии — начиная с Алекс<андра> Македонского>!). Ему очень хочется написать то или другое. Для вдохновения взял у меня Пиндара! Ну, разве не милый юноша? Я ему дал идею для оды: древние Греки не признавали Македонян Греками, а варварами; итак, справедливо, чтобы Греки предоставили претензии на Македонию варварам–славянам. Не подходит ему, жаль, хорошая идея! Сегодня (со вчераш<него> вечера) я ношусь с некоторым литератур<ным> замыслом 1846, но ты убийственно иронически относишься к моим «замыслам» — и мужества нет сказать. Да и нечего собственно сказать–то: так расплывчато что–то мерещится, а из головы не выходит. Это как с «Ассаоном» недавно… До свидания, любимая Радость, до завтра!

PS. Ангел вчера и сегодня — «темный Ангел»: ужасно мрачен. Драма у них семейная, что ли? Он так хотел ребенка, и теперь злобится на жену? — Теперь будет застой [в лекциях] в моей академической жизни. Дерпф<ельд> уезжает опять на Левкаду на 2 недели, после чего покажет Элевзин 1847. Вильгельм уезжает в Спарту. Шрадер кончил. Некоторые присоединяются к Вильгельму, некоторые едут в Малую Азию. Последнее меня немного соблазнило; но я не знаю хорошо, кто и как едет, и неохота приставать к чужой компании, — да и дорого, пожалуй, обойдется. — Сегодня предо мной твой томный портрет. Как хотелось бы, чтобы ты была сама здесь, вместо твоих прекрасных портретов. И замысел мой мы бы сразу обработали вместе.

День 97, Пятница, в ожидании ужина

Сегодня у меня отчаянный насморк, вчера начавшийся. Сижу дома; но это не из–за насморка. Je rumine le sujet d’hier 1848; не знаю, серьезно это или нет. — Марусенька наша хороша — не прав ли я в моем стишке об ее воскрес<ном> праздновании? — в субботу вечером возжигает лампады и, конечно, сообщает об этом нарочито; а в воскресенье, в 3 часа, принимается за — порнографию! «Сейчас начну читать запрещенную вами книгу — не сердитесь, В<ячеслав>! — Huysmans’a 1849, причем по поводу ее держала с Л<идией> пари, что меня ничем не ‒ ‒ ‒» (не дописано; «удивишь после ‒ ‒ ‒» предполагаю я, тоже с умолчанием 1850). A la bonne heure, ma chère 1851: только мне–то зачем знать, когда она ходит в — ?

8 3/4 веч.

Получил письмецо 1852. Жизнь остроумнее самого гениального юмориста: «M^me Schw<arsalon> во Флоренции, певица, готовящаяся к дебюту» — что–то прямо невероятное в этом отношении!.. А, впрочем, м<ожет> б<ыть> она, тоже, очень несчастлива, бедная «M^me Schw<arsalon> вторая», как говорят в театрах… В pendant 1853 к изречению твоей старушки о твоем сбежавшем муже сообщу свою встречу с Итальянкой (наводившей меня на [криминальные>] уголовные замыслы): Καλή ’σπερα ’ς 1854. — Come sta sua moglie? Quando verrà. — Εύχαριστώ. In due mesi. — In due mesi? è molto bella sua moglie! — Grazie. — Molto! — Lei è molto gentile. — Ma dico la verità, che è molto bella! — Grazie tante, e buona sera! 1855 — Что тебе говорил «Ф. В. О.» 1856 — как выражается упрямая в своей косности, как пристяжная лошадь, Маруся — что говорил, когда волновался по поводу твоего предложения — ты так и не дописала. Известен только результат: «пакт дружбы». Отчего такое слово, навевающее представление о подписи кровью? Ревность мою возбуждает la pointe d’ail 1857 как символ Пакта. Чеснок принадлежит к нашим атрибутам! И притом опасная аналогия: кто–то начал с оливкового масла — et ςа eut une grande portée… 1858 A что за «упадочный» эстетизм у вас там, на экзотической вилле! Даже «les Fenouilles» 1859 не имеют своего запаха и вида, и Марусе представляются «шершавыми махровыми хризантемами», для тебя же пахнут какими–то духами «Trèfle incarnai»… Но ведь это уничтожающая критика для автора «Fenouilles».

Целую. Люблю. Твой Вяч.

Р. S. Сережа пишет, что «наслаждался» в match 1860, что скучает за «Discours de la méthode» Декарта 1861, что переводит немецкие «исторьетки разных маленьких (?) 1862 писателей начиная с 12‑го столетия», что ему нужны греч<еские> марки для одного товарища и для размена, потому что он, Сережа, «не хочет пропустить своего chance (?)* и накопиться 1863 (??!)»; наконец, что может выехать 27 Марта! — Сегодня ты en face красавица!

В.

460. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 8/21 марта 1902. Женева 1864

96‑й. Вечер на концерте. Дотя, опять не успела. Будет дивный концерт. Очень хорошо всё. Хочу свидания в Патрасе 1865, а не на горе.

Твоя Лидия. 1866

Пан пляшет! 4-ая соната.

Дотя, запаздывают артисты.

Marteau — скрипач всемирной известности 1867. Какой город Женева: я начинаю влюбляться в него. Какая была вчера красота. Мы видели такой дубовый лес с палыми коричневыми тонами над зеленой рекой и проблесками белых снегов. Мы с детьми играли в контрабандистов. Было страшно весело. Надо было лазать через mauvais pas 1868.

Кончилась 2-ая соната.

Ah, la volupté de vivre dans les ondes de Beethoven 1869! Жизнь счастие, et on se laisse aller 1870 в этих звуках. А завтра — на 4‑ю симфонию! 1871

Завтра вечером на лекцию того милого, свободного и глубоко религиозного человека 1872. Ты видишь — всё полно: яблоку упасть некуда. И всем я наслаждаюсь бескорыстно: понимаешь ли это. Не сумею объяснить. Может быть, просто оттого, что пишу несносный «Шум» и отошла от «романа», и живы <так!> впервые после долгих лет для жизни, а не для творчества. Когда приеду в Патрас, то тебя научу тому же. Да. — 3‑я соната.

Кончилось. Дотя, я научу тебя жить для себя. Ты молод. Мы будем глядеть, и слушать, и любить для себя… Ты увидишь. Ты забыл, что ты молод. А теперь слушай: Острога принял после долгих дней колебаний. Но я ведь ему сказала тогда: Если я не ошиблась в Вас (а мне кажется, я знаю Вас уже годами и понимаю Вас), то Вы vous ne me ferez–pas le mal de refuser 1873. И он принял. Дотя, его романс уже напечатан Jaques La Croges 1874, известным композитором, в «Revue Musical» 1875, и остальные скоро будут изданы dans un recueil 1876. И подумай, Дотя, раньше чем сборник и раньше чем ты мне напечатаешь «посвящения», скрытые в Сборнике 1877 и открытое (в «Ниобеи» <так!> 1878), появится романс, посвященный мне: последний «Les Fenoilles»… 4-ая соната.

Целую. Твоя 1879.

461. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9–10/22–23 марта 1902. Женева

97‑й д<ень> м<ужества>.

Целую Дотю. День труда.

98‑й д<ень> м<ужества>. Воскресение. Cena. 1 час.

Вчера день 4‑й симфонии и лекции и покупок, и утром — о, румынского Диониса и письма Доти 1880. Последствия: 1) письма: восторг твоему восторгу, но и страх ехать «на гору». С одной стороны, должна быть красивой! С другой — стыдно, что ты всем показывал декольте и говорил так глупо про писательство. Вот, Дотя, до чего ты дошел! до экспансивности! И знаешь ли, я страшно этому рада. Я думаю, что это одиночество насильно тебя бросит к людям, которых ты до сих пор любил скорее или альтруистически или теор<ет>ически, нет, нет, прости, это не то, не могу сказать, ты умеешь любить и прощать как никто, но всё–таки без радости для себя, без простой радости и выхождения из себя. Мне чудится, в твоих отношениях к людям наступает какой–то внутренний сильный поворот и «простее» станешь ты de fond en comble 1881. И здесь хочу приготовить тебе иную жизнь, чем вел до этого года.

Будут люди, и это хорошо. Это здорово, и тепло, и просто весело и радостно. Ну дальше: впечатления письма, что Дотя любит меня, и это мое блаженство незаслуженное, но и мой ужас: должна еще и еще и еще быть молодой. О, душа горит, но что делать, когда тело откажется от всякой красоты. Насмешка физической нашей природы. Только для тебя бы побольше, подольше красоты.

Затем Румынский Дионис. Все в восторге. Это народная и потому глубокая и истинная мелодия и ритм. Кончилось всё тем, что я вертелась, сбросив туфли, с летающими волосами в Hall как одержимая при восторженных кликах детей и Miss Bl<ackwell> и наконец бросилась головой вперед, изображая разъяренную корову, на нее, и она бегала от меня по всему дому, и был общий хохот и исступление. Это ничего, она меня знает и всё–таки очень боится, и мы всё–таки большие друзья, хотя тут же кстати скажу о яде: наприм<ер>, 1) Вере она говорила тайно: «Никогда я в жизни не видела девочек ваших лет, имеющих так мало удовольствий! Я постоянно ходила на parties 1882!», или 2) Сереже еще на Рождество сообщила, что она хочет уезжать на holyday 1883 к Пасхе, но don’t tell mother 1884. 3) проехала при детях бесплатно от Charmilles сюда по ошибке кондуктора, и т. д. Скучно писать les exploits 1885 неразвитой и безыдеальной English girl 1886. 3) покупки нечего описывать. Скажу только: купила <на> платье зефир 1887 для Греции. Буду шить себе скоро. 4) лекция. Лектор — христианский анархист 1888. Очень симпатично. И говорит постоянно о совести и религиозной основе в человеке «comme une chose biologique, comme étant là avant la refléxion, quelque chose méme inconsciente, mais toujours réelle. Chaque homme est necessairement idéaliste. Il naìt avec ςa 1889». Я говорила всё это в Montrés <?>, но боялась, что наивна и неглубока. И он говорил: «Слушайте себя, то реальное, что в Вас, и если вы кликнете: ”кто ты, Господи!” — оно ответит вам: “я непознаваемое, не спрашивая, слушай меня и верь”». 4) симфония прекрасна: из страдания радость, и всё титанично. Феликс уехал вчера вечером в Orléans 1890, и на океане все дети его соединятся и проведут неделю вместе. Бедный, ему это нужно было. Он бледен и худ подозрительно. Он увез Lied 1891, но привез остальные романсы, кроме несчастного «Miroir» 1892 — элегантной и музыкальной пьэски. Дай–το Бог, чтобы твои слова о нем, вернее понимание за него: сделать великим в лирич<еской> песне сбылось. Ведь он всего 2 года тому назад кончил консерваторию. Сегодня утром еще письмо твое, мой сладкий. Итак, Татата: свидание в Патрасе. Нельзя ли? Я возьму корабль в Патрас, и это сэкономит поездку туда нарочно для экскурсии и будет гораздо свободнее и веселее. Меня Фотини и Кирьяк пугают.

3 час. Cena. Дотинька: дети старшие с Олей и Кристиной уехали на дневное представление «Lo<h>engrin’a» 1893. Я им хорошо рассказала сюжет, и вывела мораль, что если не «доверять» святому, то святое покидает нас. Косте ничего не сказали про оперу и уверили его, что он едет к зубному доктору. Так и повезли его огорченным дураком. Дотенька, после завтрака: чудесный пирог с ливером (и жаворонков 1894 Кристина спекла детям) — я играла заказанный «Auf dem Wasser zu singen» cela me rend folle! Que c’est beau 1895! Как прекрасен (не хочу писать аккомпанемент) прекрасна фортепьянная часть в наслаждении разуму для тебя.

Да, вот еще о вчерашнем лекторе: Это анархист, но как<-то> иначе, чем Толстой. Он исходит из твердой до безумия веры в Бога в человеке, qui vainquera dans l’evolution des siècles 1896, и из индивидуального совершенства («будьте совершенны, как Отец ваш небесный» 1897) произойдет преображение вселенной. А дьявол s’est «les Erreurs de l’humanité — mensonges involontières et toutes les autorités: clergé, presidents, juges, si bons qu’ils fussent individuellement sont de Satan, car ils se sont voués au l’erreur et plutöt au Mensonge, car c’est par des sophismes qu’ils se rectifient. Et toute l’humanité porte le joug de Satan dans le Grand Mensonge Conventionel» 1898. Он обожает Библию в ее Пророках и Богоносцев. Он говорит, что углубившийся в себя человек найдет в себе das Seiende 1899 (и до него бывшую, в нем лишь проявившуюся) силу, она Божественна и одна во всем движущемся мире обмана des Scheines (Kant) 1900 реальна и недвижна. На этой скале стройте дом лучезарных Символов, и он будет незыблем. О личном бессмертии: Если вы хотите его — получите. В каком виде — не знаю. Одно знаю: нет иного способа для его достижения, как слова: «que Та volonté soit faite» 1901, ибо спасающий душу — потеряет ее (я обращаю это Толстому) и губящий ее — спасет 1902.

Дотя, 8 1/2 веч. Степа обедал и смотрел велосипед Miss Blackw<ell>. Я его покупаю. Он чудесной фабрики, но стар, тяжеловат на подъем носить, но не на ходу, а ей надо его носить по лестницам. Она продает, чтобы не везти. Мне же выгодно — 125 фр<анков>, и Степа, qui est connoisseur 1903, говорит, что стоит. Он дамский, но мущина может ездить.

Целую как люблю бесконечно. Лидия.

462. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 11/24 марта 1902. Женева 1904

99‑й д<ень> м<ужества>.

Татинька, не знаю, как тебя обласкать. Что бы ни делала, что бы <ни> чувствовала, всегда чрез тебя как–то, в тебе как–то. Вчера вечером отослала тебе письмецо. Был Стёпа Жук<овский>. Я очень полюбила его. Он славный, умный, самостоятельный человек. Вчера nous avons parlé musique 1905! и я очень много получила. Я накинулась на Вагнера. Он его защищал, признавая в нем truc 1906, т. е. musique de tr<uc> 1907, как он говорит про его vacarme 1908, но что касается «le moderne» 1909 и «хроматизма» 1910 (мое слово), то он говорит, что не В<агнер> инициатор, а Бетговен <так!> уже с 9‑й симфонии пошел на путь «болезненной», «нервный» <так!>, анти — «музыкальный», и «la négation de la musique» 1911 (мое слово) от Бетховена, и Вагнер продолжатель.

7 1/2 веч. Дотинька, мое золото. Была у отца. Он мрачен и нездоров. Немножко засиделась, а после обеда присела по усиленной просьбе Кости за рояль, чтобы напеть знаменитый патриотический восторг Румын. Костя с ума от него сходит. Он очень музыкален. Вообще, когда бы ни играла я, он тащит стул и возле меня и лице всё тает от восторга. На клавишах в дисканте 1912 лежит его книжечка из школьной библиотеки: он поглядывает в нее и всё улыбается. Дотинька, еще сюрприз: тебе будет куплен велосипед. Оказывается, Стёпа продает свой (ему надоело ездить), он 3‑хгодовой, хорошей фабрики. Мне пришло сегодня в ум купить его для тебя. И вот летом мы будем с тобою ездить во всю красоту. И ты, Дотинька, не протестуй. Сам знаешь, что ты глуп, а я «всё знаю». Ты увидишь, как мы заживем, если Бог даст. Я сегодня написала длинное письмо Алекс<андре> Вас<ильевне> 1913. Это было после завтрака. А утро всё ушло на музыку. Я с ума схожу по двум вещам Шуберта: «Auf dem Wasser zu singen» и «Doppelgänger» 1914. Какой ужас этот последний! Это Степа мне указал на него. Действительно, как он говорит: «Мурашки по спине от ужаса». И легко. Кроме того, изучаю «Erlkönig» 1915. Добьюсь 1916 его играть тебе à merveille 1917. Роман в запущеньи пока что. Ах да, вот что, Дотя. Стёпа смешной анекдот сказа<л>, а Вера дополнила. Степа говорит, что в одном концерте пели «Auf dem Wasser», он спрашивает шепотом у Феликса: «Что это!» — а тот: «Zum Wasser, zum Singen…» и добавляет: «sauf les 1918 падежи». А Степа что есть мочи прыснул со смеху. Вот Вера ничего не разобрала и говорит: «Что Фел<икс> Вал<ерианович> сказал? — soufflé 1919 “подержи!”, чтобы вы не смеялись!» Мы страшно хохотали. Дотя, надо отправлять письмо. Бьет 8. Целую, обожаю. Жду свидания. Не пишется. Твоя всецело

Лидия.

Тетушке отвечу 1920. Очень счастлива ее письмом. Очень счастлива тобою и всем, что тебе близко.

463. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 10–11/23–24 марта 1902. Афины

День 99. 23/10 III 9 веч.

Радость, неправы мы были, думая, что нуждаемся во временной разлуке. Разлука как таковая мне только напрасно отягчила сердце, ничего не дала и много отняла. Скоро ли кончится эта полужизнь? — Когда ты будешь читать эти строки, Сережа, вероятно, будет уже дома, ты будешь обрадована и поглощена им. Дай Бог, чтобы ожидаемая радость осуществилась в полноте. — Я был сегодня в церкви; потом мечтал в саду Заппиона 1921; позавтракав, вернулся домой, для сиесты. Вял я последние дни. — Вчера прочитал замечательную вещь: «Семь Принцесс» — драму Мориса Мэтерлинка 1922, — по–гречески! — в revue «Διόνυσος» 1923! Журнал, издаваемый <?> для здешних упадочников и состоящий преимущественно из переводов, доставил мне мой юноша, — «Турецкий сын», как называет его Фотини за отсутствие ненависти к Туркам. Я теперь имею понятие о народном языке, обращаемом в литературный поэтами стихов и прозы, и предо мной как бы перспектива еще нового языка. Греческий язык именно не язык, а целое созвездие многих языков, как в древности, так и поныне. —

Тебе разлука все же сослужила, думается, службу. Ты пришла в непосредственное соприкосновение как с детьми, так и вообще с людьми; я же всегда, вольно или невольно, заслоняю, посредствую, становлюсь так или иначе на пути, часто препятствую. За тебя–то я отчасти и рад, что ты не со мной так долго–долго…

День 100. Понедельник 9 веч.

Sitze und grüble daheim 1924. Несносная полоса. Часы большие вчера остановились, и эта тишина в комнате увеличивает душевную пустынность. Работа валится из рук, и мысли рассыпаются в голове, не достигая пластичности. Фотини так и не встает с постели, стонет, лихорадит. Сегодня нужно было сбыть с рук визит, который следовало сделать уже раньше, но я был простужен. Ина Петровна Капнист — очень милая и, главное, добрая особа. Занимается археологией и пр., писала о Крите, пишет теперь для «Русс<кой> Мысли» essay 1925 об истории Эпира 1926 1927. Сестра ее — этой я не видел — занимается здешними тюрьмами, старается их очеловечивать. Обе сестры были сестрами милосердия во время Греч<еских> войн 1928 и Критского восстания 1929, что встретило большую вражду в здешних рус<ских> чиновниках и < 1 нрзб>. Поселились теперь с матерью 1930 просто в Афинах. Их семья родом с Занте 1931, но языку здесь пришлось учиться сначала. Занимают они дом, который, м<ожет> б<ыть>, ты помнишь, угловой, с круглым краем и лоджией, там, где от Олимпиейона 1932 поворачиваешь к Акрополю. Вид у них на колонны Зевса 1933 — словом, пейзаж в идеальном стиле. Я нарочно пришел в 3 ч<аса>, зная, что в 4 назначено франц<узское> заседание, чтобы кончить визит скорее. Мы вышли вместе в 3 1/2, и я проводил свою новую знакомую до французской виллы. Россидису я приготовил перевод «Коринфской Невесты» 1934. Язык «Диониса» он не одобряет как «радикальный» и не чисто народный. Радикалы по–здешнему «ризоспасты» и «корневытягиватели» — похожи ли на таких Дашкевич с Кузьмой?

Целую свою девочку, как люблю и обожаю.

Твой В.

464. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 13/26 марта 1902. Афины

День 102. Среда. 26/13. III. 10 ч. веч.

Возлюбленная Радость! Сегодня я провинился — кажется, в первый раз? Не послал обычного в среду письма. (Ведь я посылаю письма три дня подряд: во вторник, среду и четверг). Зато это письмо должно пойти завтра утром. Вчера я сидел дома и любовался на ливень, застилавший долину, при взрывах бурного ветра; а вечером получил твое письмо 1935 — aux parfums troublants 1936 — с его чудесными, описательными и философическими, belles pages 1937. И это было поздно, и писать было не о чем — разве о лунном сиянии накануне, ясно казавшем Акрополь и неясно Эгину, и моих contemplations 1938 при открытом окне, и об эффекте лампы в углу комнаты и голубого сияния в окне, защищенном от лампы темно–красной гардиной, — contemplations, прерванных появлением возвращающегося домой моего юноши, с которым мы обменялись пожеланиями вдохновений и признанием особенной красоты аттической природы, более благородной и юной, по его словам, чем природа его прекрасного Кипра… Итак, я отложил вчера письмо на сегодняшнее утро, а сегодня проснулся к 11 часам — следствие, конечно, бессонницы в течение ночи, — бессонницы, обычно нагоняющей с разными мечтаниями и заботы, и планы будущего, и на этот раз сказавшей мне: во–первых, что тебе не нужно приезжать сюда, если нет охоты к путешествию, ибо цель поездки — Греция и погружение во впечатления невиданного и непережитого, а не ускорение свидания со мной; во–вторых, что твой приезд в Грецию мог бы заключиться поездкой (via Константинополь, конечно) в Россию для свидания твоего с Софьей Александровной (б<ыть> м<ожет>, Алымовой) и для моего личного присутствия при окончании печатания сборника, — если бы только времени мы не имели так в обрез 1939. Вот на какие мысли навела меня бессонница. Прибавлю еще, к первому пункту: твой приезд меня прельщает возможностью пожить с тобой друг для друга, наедине, и приехать к вам прямо мне так же мало хочется, как тебя это сильно (но почему?) соблазняет; тем не менее, повторяю, центр тяжести в путешествии für sich 1940, и если твоя душа не ищет того, что оно может дать, я согласен с своей стороны и на отсрочку свидания, готов скрепиться еще, в особенности если это допускает удобную комбинацию с вопросом о посещении Софьи Александровны. Посещение это — тут уже второй пункт — должно было бы, кажется, состояться летом, либо осенью, и, б<ыть> м<ожет>, ты предпочтешь, вместо Греции, съездить в Петербург? Далее, что намеревается сделать Маруся? Оставит она нас или нет? И если нет, не нужно ли ей быть в России 1941? И не направиться ли всей, в паспорте записанной, ватагой зараз в Россию на лето? Но нужно ли? Но издержки?! Я теряюсь, ничего не знаю, ничего не хочу и не могу придумывать, и в заключение прошу только: телеграфировать мне, если решишь не приезжать сюда 1942. Это быстрое извещение мне необходимо для душевного равновесия…. Через две недели ровно начинается пелопонесская поездка.

Сегодня Леонардо сам составлял мое menu. Оно заключало, à la chinoise 1943, — немного каламарий 1944, немного восьминожек, кусочек поджаренной икры, соус из икры, артишок… (цена: 1 др<ахма> 20). Из Института, в 3 ч<аса>, собирался было в Музей, но имел довольно ума, чтобы пойти в Королевский Сад 1945. Там я нашел роскошь южной весны; небо голубело, солнце играло с богатствами юга, прохладный вешний ветерок нежил, воздух экзотически благоухал. Я чрезвычайно внутренне занят, до упоения. Но и не внутренне только: так хочется то–то и то–то прочесть и окончить в эти две недели, что… Наперед знаю по опыту, ничего не успею! О, если бы ты была со мной! Я голоден по тебе, как зверь. — Урок состоялся обычно. Россидис получил от брата обещание денежной поддержки, но объявил мне, что решил (еn principe 1946) ехать учиться в Женеву! Язык ему до зареза понадобился, надеется, м<ожет> б<ыть>, на уроки у нас, но вообще — мечтает… Женева его интересует местоположением! Я согласен, что иностранн<ый> университет предпочтительнее, так как права дает одинаковые как иностранный, так и афинский (тоже, впрочем, для него иностранный) университет. При этом он думает изучать право. Не напишет ли мне Маруся сведения о том, хорош ли в Женеве юрид<ический> фак<ультет> и что–нибудь еще, что может ему пригодиться? М<ожет> б<ыть> это поручение ей сподручнее, чем поручение написать свое мнение [о философ<ии>] о морали «Сфинкса» 1947. Мне же ей отвечать на то: «Какая разница между религиозностью и религиозным чувством?» — нечего. Я не словарь синонимов 1948. Впрочем, Россидис сначала будет советоваться с Киприотами, каким изучениям посвятить свои драгоценные для отечества мозги. Я ему кое–как прочел проповедь о [необходимости] сущности научного образования и [сущности] необходимости его для будущего писателя. Он понял; он все понимает, умный мальчик. — Лиля, поздравляю тебя со славой через Феликса; но ужасно ему завидую и злюсь, злюсь — о, слабость, о порочность человеческой души! — на него, и на Recueil 1949, и даже на мои некогда столь любимые finocchi… Правда, fenouilles на итальян<ском> finocchi? Этого еще недоставало! Я уже писал, что чеснок для меня отравлен, теперь — fenouilles! 1950 И почему бы не взять других овощей? ‒ ‒ Целую, целую, целую. Вячеслав.

Спасибо за отрывок Женев<ской> газеты. Ах, приедет ли Гревс?.. Не правда ли, этот листок vaguement 1951 его напоминает.

При <?> мне рассказ Величко о Вл<адимире> Серг<еевиче> и его ботинках: он весь выступает 1952!

Мы часто встречаемся заочно в одинаковых sensations 1953. Такое умиление, как у тебя с Дашкевичем, я подмечал в себе в послед<нее> время.

Разве письма ты читаешь невнимательно? Конечно, в Четв<ерг> приходит почта! Довольно я этим восхищался.

Сережу целую горячо.

Кстати, во время giro письма адресовать на Инст<итут>, кот<орый> их пересылает. Но об этом еще напишу в свое время.

465. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 14/27 марта 1902. Афины 1954

День 103. Четверг, 27/14 III. 9 веч.

Любимая Лидия! Сейчас получил твое письмо светлое 1955, и вижу, что любишь!.. Радостно видеть, что тебя кто узнает — полюбит: это по поводу письма моей тетки, которое очень тепло для ее холодной сдержанности и кончается искренними словами: «много полюбившей вас…» 1956 Как я счастлив, что румынская песенка оказалась искомой! Какие прекрасные слова приводишь ты из conférence 1957 того «анархиста христианского»! Что за славная душа, которая так [чутко и] живо, и просто, и [искренно] свободно сознает, так непосредственно видит мистическую тайну… Милая Лиля! Фотини крушит <?> меня! Боюсь, что она не встанет больше, что у нее чахотка! Она, на мой взгляд, как–то вся изменилась. Жалуется только на лихорадку и слабость, да на ноги; но худо глядит, говорит слабо, жалко, часто жалко развеселится, возбужденно, немного фантастически болтает, напр<имер>, что так боится, когда шумит дождь, что поедет, как степлеет, на острова, хорошо бы — за границу: далеко ли Женева от Греции? и т. д. — и все это изменившимся, слабеньким голосом; сегодня встала было на полчаса и замучилась… но уверяет, что совершенно здорова и собирается на днях к доктору (гинекологу)… Сегодня я был только ненадолго в Институте да у Леонардо, долго спал и не имел вчерашнего умственного возбуждения… Я замечал не раз, что мы встречаемся мыслями. Вот еще пример. Я радуюсь, что наша разлука сблизила тебя с людьми, ты радуешься тому же за меня.

Странно и мило. Я так тебя люблю! И мне нравится, что тебе так хочется быть красивой и что ты боишься не оправдать портретов, которые передо мной. Кстати, l’appétit vient en mangeant 1958 — и мне (как я уже давно порываюсь тебе написать) так хотелось бы еще новых портретов, из другого atelier 1959, где бы ты была опять [décoletée] «ντεκολτέ» 1960! Нам здесь, на востоке, так по вкусу этот европейский обычай! Кроме того, твои плечи, помимо их признанной красоты, так говорят, что решительно увеличивают сходство портрета, и кажется, ты можешь быть похожей на самое себя на фотографической пластинке, только будучи «ντεκολτέ». (Надеюсь, что видишь ясно весь комизм варварской неуклюжести «европейского» термина в здешней транскрипции и произношении?) — Но боюсь настаивать на причудливом, согласен, желании — довольно, что хватило храбрости его высказать!.. Против Патраса принципиально ничего не имею, только пришлось бы с остров<ов> приехать мне сначала все же в Афины и потом только поехать к тебе в Патрас. Но правда, что тебе ждать здесь меня невесело. Между прочим, мечтаю о Занте 1961 — от Патраса совсем близко. Моя новая знакомая 1962 (правда, семья их оттуда родом, и она пристрастна) меня как–то заразила желанием увидеть знаменитый fior di Levante 1963, где — она говорит — земля какая–то, ей кажется, горячая, необыкновенная по своей производительной силе — сильней, чем на Корфу 1964, — материал тебе для Эритры, которую можно даже переселить на Ζάκινθος 1965.

Из письма Сережи вижу, что ты толкаешь его на дуэль с Kenneth’oм! Что за язык! Tuck 1966 «в том же самом латыне, как и я»… «Мальчики позволены сдерживать для себя деньги… Это тоже учит их экономии». Сереже безотлагательно нужно спасать русский язык!

Сережа пишет: «Я плакал во сне». (Извест<ное> стихотв<орение> Гейне и романс 1967!) Ради бога, не нужно аскетизма, не нужно scrupules de conscience 1968 и т. д. Отчего не тратить немного на марки? Но все же отрадно видеть, что он идеалист, что и он «est né avec ςa» 1969, по выражению твоего анархиста.

466. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 12–15/ 25–28 марта 1902. Женева 1970

100‑й д<ень> м<ужества>. 11 1/2 веч<ера>.

Моя Дотя, что я скажу тебе: вернулась с 3‑его, увы, последнего концерта Бетховена. О блаженный город — Женева. Сегодня в середине Крейцерова соната. Какой восторг. Какая буря дионисического безумия dans toute la belle folie de vivre toujours <?> la tristesse infaissable et douce, oh douce <?> 1971. И весь final здоровый <1 нрзб> народная мелодия в геньальной обработке. После нее трудно было принять, до боли трудно, 3‑ю сонату, тем более, что в ней была еще раз красота 1972. А какое освежение, какое здоровое для души возвращение пешком домой! Олечке я также взяла билет, и она с наслаждением прослушала с нами все три концерта. Дотя, спокойной ночи. Сижу на постели уже в халате и волосы по плечам. Сейчас буду заплетать, а Маруся вслух читать Пьер Бобо 1973.

101‑й д<ень> м<ужества>.

Дотинька, 4 часа. Зовет звонок к чаю. Т. к. у дедушки ела треску, то очень хочу пить и бегу. Костя только что вернулся с школьной lanterne magique 1974, куда свел и Miss Bl<ackwell>. Хочу кстати о нем сообщить анекдот, но раньше еще спросить: отчего не отвечаешь на письмо Вере? если будет письмо с будущей почтой…

102‑й д<ень> м<ужества>.

Четверг. 3 часа. Cena. Сегодня вечером выезжает Сережа. Буду бояться, верить и надеяться. Погода скверная. Дождь. Ветер. Дотя, что это? куда время идет? Куда дни полетели? Отчего ни письма твои, ни роман. Вот отчего. Сбилась я со всеми концертами и лекциями, и даже рада, что теперь кончился сезон. Только завтра Karfreitag’cкая музыка в St Pierre 1975. Идем. Да, после концертов всё–таки очень уставала. Стала позднее вставать по утрам. За работу принималась после ванны и брэкфаста в 10‑м часу, и всё утро вот. <…> 1976 много дней уходят на музыку. Играю старательно и не по разу: 1) Erlkönig. 2) Auf dem Wasser… 3) Der Doppelgänger, 4) Das Meer erglänzte weit… 5) Es war ein König in… 6) Wer sich der Einsamkeit ergiebt… 1977 (Рекомендуй еще.) Затем русские. Затем Олин урок: 1) notes tenues. 2) quelques exercises, 3) une romanc<e> classique «Caro mio ben» qui je fais étudier rigoreusement 1978. Сила голоса двойная. Тембр симпатичный. Ноты знает и вполне поняла la mesure 1979. Эта работа в течение первого месяца берет немного лишнего времени, но затем будет занимать не более получасу в день. А сколько наслаждения и какая ей полнота. Она же искренно и умно любит музыку, если сонаты со скрипкой Бетховена ей доставляли бесконечное наслаждение. Дотя, каким ты себя еще раз добрым показал по отношению к Анюте 1980. Добрее меня. Дотя, как тебе не стыдно писать глупости по поводу Остроги. Я не хочу и возражать на них. А чеснок совсем другой тон имеет, чем ты воображаешь, как и вообще все наши отношения. А насчет Trèfle Incarnat 1981, то это моя глупость — это сравнение. Но если хочешь, то, быть может, действительно fenouilles мало пахнул свежестью и анисом. Есть что–то почти слишком мучительное, слишком тоскливое и трагическое в этой музыке: ядущая <?> тоскливость в разговоре и трагизм в широком refrain «Dieu ait pitie de mon àme» 1982. Он увез романс с собою. — Да, так я говорила: ты добр. И опять меня охватило то же чувство, что дважды до нашего соединения. В первый раз — когда ты уговаривал, идя по какой–то улице Рима, Соню, столь бесстыже–презрительно третируемую Гревсом, — ехать в Неаполь. И второй раз, когда ты ходил за цикорией. Теперь слушай анекдот о Косте. Ведь в Воскресенье его так уморительно надули с театром. Повели мимо зубного доктора дальше, сказав, что девушки на вечер купят себе билеты, затем, что по Воскресеньям билеты продаются с главного хода. Затем — что полицейский позволил зайти наверх, чтобы поглядеть, на что театр похож днем, но что надо скоро, скоро спуститься опять. Наконец в полном недоумении и блаженном неверии он остался весь красный и криворотый на представление.

Дома продолжение: он думал, что я сама не знала, что они в театре, и делал такие пырскающие и мистифицирующие рожи, что я предположила, что он очень страдал у зубного доктора, тогда он убежал, потому что должен был закрыть лице от смеха, расплывшегося по нему. Я его догнала и вдруг в кармане увидела билеты и стала кричать: «Это что! это что!» — и схватила зонтик, и за ним, и все они бросились с визгом наверх, а я сзади, и Костя забился весь под Олину кровать, а ноги на улице, и думает, как годовалый, что его не видно! Но этим не всему конец. После разъяснения всего дела я его призвала и сказала краткую речь: Он в школе не очень хорошо себя вел (учитель единственный какой–то дурень, по–моему, и постоянно сцепляется с Костей, небось с Острогой он шелковый), ну, так что хотя он не заслужил театра, но взят был по доброте и в долг, и теперь обязан платить, иначе будет рассмотрен как рецидивист. — Ну отлично. Только на другой день утром Костя долго и очень горько про себя плачет. Вечером перед сном Маруся его спрашивает, о чем лились горькие слезы: «Зачем меня взяли в долг в театр. Я, может быть, и не захотел бы в долг. Я не могу стараться!» Маруся пыталась убедить его в противном и вернуть бодрость. Я нахожу, что это показывает в нем честность, и мне приятно. A «Lo<h>engrin» имел огромный успех. Так что Костя весь сиял весь день и говорил, что он гораздо лучше, чем «Petit Poucet» 1983. Дотинька, еще имею сказать, что вспомнила 3‑е événement 1984 того злосчастного дня, когда так неожиданно мне понравилась архитектура Женевских домов 1985. Это не был просто визит к Зиновьевым 1986, а то, что сказал мне Зиновьев (кроме бесконечных комплиментов моей наружности: он ужасно сладострастный человек, противный), он сказал, что по твоему черепу, его расширенности над висками, определяет тебя как человека «законченного и любящего законченность» — его собственные выражения. За них он приобрел мое уважение и потому я осмотрела его «живописные» работы и сделала еще открытие: что он художественно владеет углем или тушью, знаешь серые картины, что его краски честные и что его портреты имеют характер и очень индивидуальны. —

4 часа. Меня прервала Маруся. Звала вниз советоваться. Жаль, Дотя, ты так и не увидишь Сережиной комнатки наверху, и до чего она была уютна, потому что мы переводим его сегодня вниз на место Веры. Вот план.

Комната большая, уютная. Очень мужественная благодаря темно–рыжему sommier 1987 и библиотеке на камине почти до потолка. Чудесные полки.

Сереже лучше. Он никогда не сидел в своей одинокой мансарде: холодной зимой, душноватой летом. А Кристина получила «вечный» уголок свой, и рада, бедняжка. У нас важные события скоро будут 1988: оба министра 1) внутренних и 2) военных дел подали королеве прошение о перемене должностей. Т. е. просил министр военных дел (детских дел) — Оля, о принятии вновь (по отъезду Miss Bl<ackwell>) министерства внутренних дел, а министр внутр<енних> дел (Кристина), конечно, охотно согласился. Но спать с девочками теперь не к чему: Вере в Августе 13 лет! Весь день вчера и сегодня идет переборка в шкапах: дети работают весело над своим переселением. А вчера еще и в саду–το как трудились. Массу листьев сгребли дети и Оля, сад полон пахучих фиалок, а я–то, я–то вчера брала первый урок на велосипеде. Пошли на дорогу в Petit Sacconex и немножко я уже утвердилась, но еще не уловила вполне такт балансировки. Miss Bl<ackwell> — профессор. Маруся — адъюнкт.

103‑й д<ень> м<ужества>. 7 1/2 ч<асов> утра. Cena Теперь началась вакацьонная неделя, и потому с ванной вышел некоторый беспорядок, который я только что устранила новою временною организацией ванных часов.

Насчет часов Маруся всегда слаба, и то чудо, что я добилась приучить ее рано ложиться и соответственно вставать, и теперь у нее совсем другой вид, чем когда я приехала, и в доме больше порядка. Она прекрасно организует обстановку жизни домашней, но совершенно не умеет справиться со временем. Итак, я жду свою ванну. Только что вышла из нее Miss Bl<ackwell> и теперь идет обтирание тройки и их умывание. Солнышко встало, осветило ползущие над землей серебристые туманы, промелькнувшие к дальней снежной цепи ватистые тучки и сине–лиловый массив Салева, где по склонам блестят озаренные chalets 1989, и солнышко соответствует веселым голосам внизу и Марусиному хлопотливому баску: она вскочила, как только услышала мои шаги по лестнице с 1/2 часа тому назад, и теперь хлопочет с поденщицей, натирающей к Сережиному приезду полы.. и садовника и сад осветило солнышко, и Олю, которая у двери в hall чистит Костины панталоны и беседует с ним, упрашивая не засыпать часть роз золою, но оставить это дело ей. А внизу в кухне Кристина, уже давно облившись ронскою водою в ванне, варит, спеша, porri<d>ge 1990 к детскому брэкфасту, а быть может, сегодня и гречневую размазню. У нас ведь гречневая крупа и гречневые пироги, и сегодня будет печься таковой и с хлебом–солью и полотенцем понесется девушками на новоселье к Кузьме. Ведь Кузьма когда его покинула жена, почувствовал себя слишком просторно в своей квартирке, нанимаемой у Бирюкова, и теперь, на этих днях, вместе с Дашковичем перевозил свои клетушки со свиньями и курами на собственный огород, и там же воздвигали два друга шалаш из досок самому Кузьме между грядками. А девушки назвались на новоселье. Потом будет пир у нас. Вот где «нищие духом» 1991 и «Einsame Menschen» 1992. Ни к кому не пристали. И когда в тот раз Дашкович привел ко мне Кузьму, не сказав ему, к кому ведет, а Кузьме надо было копать капусту, и он было отказался, то Дашкович двинул его одним словом: «А, может, тебя там нужно, коли зовут!» — «А нужно меня, так иду!» — «Нужно» — в смысле помощи от него.

А вчера у детей какое новоселье! 10 час<ов>. Cena Нет, раньше еще анекдот: в ванной комнате, оказывается, Костя в халатике и ночн<ой> рубашке забрался в свой платяной шкап и оттуда играл с Лилей. Пришла Miss Bl<ackwell> и полушутя заперла его на ключ, тогда он принялся сильно стучать. Явилась Маруся и сказала: «Ты шалил. Тебя заперли поделом. Теперь будь тих, и тебя выпустят». Он затих. Miss Bl<ackwell> открыла шкап, и вдруг все ахнули, потому что оттуда, как молния, вылетела голая фигура и одним прыжком оказалась в ванне и, сложив руки по швам, ожидала облития холодного. — Итак, всех переселение. Вера ночевала пока у Маруси, т. к. она бездомна до отъезда Miss Bl<ackwell>, а Костя водружен уже в своем углу и всё ждет Сережу. Вечером Вера пришла в гости к Косте, а Маруся принесла гостинцев ему «на новоселье». Вера зажгла огонь, и они кончали какую–то его выдумываемую сказку рассказывать, называемую ею «исторический роман». Потом помолились мы: Костя в постеле своей, а Вера в халатике рядом на полу, потом дети трогательно и торжественно прощались и долго душили друг друга в объятиях, оба и довольные, и немного грустные. Потом пошла Вера к Марусе. Скоро, скоро, чрез неделю водворим и ее. Сережины картины великолепны. Я ему повесила Персея флорентийского 1993. Это хороший герой и хороший подвиг. Куплю сегодня рамку и вставлю свой портрет <1 нрзб> всем троим. Дотя, вчера Вера получила твою картолину. Третьего дня я — два твоих письма 1994. Беда с Фотини! Ах да, ведь духи эти, которыми пахнут письма мои, — trèfle incamat (алый клевер) не очень бранятся по идее с fenoilles, тоже чистый запах. Еще хотела сказать, Татата. Вот отчего я живу сама в себя, а не в творчество; я поняла: это оттого, что я пишу тебе. В эти письма уходит всё, и ничего не остается. Но я рада. Я словно возродилась. А вчера я успела и поработать, увы, всё еще над шумом. Да, расскажи, кстати, про Капнист! Я слышала, но всё забыла. Всё скажи и про положение (profession), и про наружность, и года, и всё.

8 часов веч<ера>. Cena. Вот тебе день: Утром писала, дала урок Оле. Сама не пела. После завтрака писала. Дети всё утро работали в саду, потому после завтрака (теперь днем я делаю обед — это детям удобнее: вставать придется после Пасхи в 6 и ложиться раньше 8‑ми, да и день длиннее для прогулок) я их усадила. Вера учила Лидию читать. Костя сам читал свою книгу. Потом они все с Miss Bl<ackwell> пошли в лес за цветами для Сережи (о, как заливается в саду, через мое открытое окно слышу, — птичка вроде соловья). Теперь дети сидят в саду на высокой площадке вокруг стола и все трое готовят букеты в вазы для Сереже <так!>. Будет вся комната в пахучих фиалках и примрозах и еще цветущих и благоухающих розовых ветках, вроде плодовых цветов. Сережа весь день у Гольштейнов. Сегодня именно от него письмо от Среды: «Приеду, если на то Божья воля, в пятницу утром в Париж, выехав завтра с Victoria 1995, а в Субботу домой…» Девушки понесли хлеб–соль, полотенце и пирог к Кузьме и Дашк<овичу>. Но вот по дороге у < 1 нрзб> при выходе столкнулись с Дашкевичем. Тот зашел сюда, чтобы проститься перед трехнедельным переездом в Лозанну с друзьями какими–то. А Кузьмин дом, оказывается, не построен из–за дождей, так что переехали на новоселье лишь куры и свиньи. Вопрос обсуждали мы с Дашковичем, кто же съест по праву гречневый пирог. Оказывается, по его же словам, уже однажды Кузьма поступил нечестно со своими свиньями и курами: обходил всех друзей по Женеве с большим мешком для сбора старого хлеба и принесши домой, нашел хлеб столь вкусным, что сам съел его! Дашк<ович> говорит: куры и свинья должны подать на Кузьму в суд. Да, сегодня после чаю я опять училась на бисикле 1996. Довольно трудно, но, конечно, выучусь. Дотинька, нежно целую тебя, мое сокровище. Это письмо уйдет из Женевы за 2 часа до, даст Бог, приезда Сережи. В четверг ты получишь Воскресное письмо и всё узнаешь.

Твоя Лидия

467. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 15/28 марта 1902. Афины

День 104. 28/15 III. 9 веч.

Опять получил очень любовное письмецо, дорогая Радость, но короткое 1997! И я так тебя люблю, так жду свидания, так жду…. Так как ты собираешься писать М<арии> Тих<оновне> 1998, то напоминаю, что 1‑го Апреля ее именины; м<ожет> б<ыть>, и я соберусь послать ей приветец… Ради самого Триптолема — архонта велосипедистов 1999, не покупай мне велосипед! О, умоляю!!… О, ужас, о, голова моя! о, мои ноги! о, моя дряхлость!.. Я так же способен научиться ездить на бисикле, как Стрепсиад (Аристофана) софистике 2000: я вышел из лет, и лучше посвящу остатки молодости, чтобы поспевать за твоим колесом — клянусь Гермесом! — пешком… О, если ты не хочешь видеть еще в сто раз более жалкую и моссадную 2001 фигуру, чем какую я представлял собой, сидя на каирском осле или преследуемый оводами на лошади Керниса 2002, — не покупай! Не делай рокового шага! Остановись на краю пропасти!.. Обдумайся <так!>, заклинаю!.. Не погуби меня! — Степ<ан> Ник<олаевич> неожиданно оказался, вот уже в нескольких письмах твоих, — bel esprit 2003. Ты, кажется, организуешь эстетический салон. Первое знакомство с греч<еским> яз<ыком> дает тебе уже такой élan 2004, что ты образуешь слова, как «хроматизм» 2005. Скоро Боборыкин приедет в Женеву — будто бы навестить своего друга Замятнину, — чтобы описать тебя и послушать твоего жаргона 2006. Серьезно, он много теряет, не зная тебя. Что 1а négation de la musique 2007 от Бетховена, — верно, и у меня сказано в афоризме о 9-ой симфонии 2008. Но эта négation от избытка, а у Вагнера от основной противоестественности и двуличной лживости его натуры; у Вагнера столько же отрицает себя музыка, сколько и поэзия, сколько и религия. «Выдумщик» он и притворщик. Это чувствуется, но улики едва ли есть. Заслуги же в эволюции искусства — огромные. Кстати, раз мы в твоем эстетическом салоне, — читала ли ты новую нахальную выходку Толстого в виде сжатой характеристики поэтов и других, как Ницше? Что последний «груб и безнравствен», сказать легче, чем что он «нравствен и тонок». Упрек за то, что забывают, говоря о поэтах, Тютчева, показывает, что великий самодур земли Русской 2009 не обижен от Бога даром чуткости. Но какая бесшабашность заносчивости в таких утверждениях, как: Фет — сомнительный поэт, Ал<ексей> Толстой — прозаический стихотворец, Некрасов — вовсе лишен поэтического дара и т. д. 2010 Самонадеянность и произвольность суждений в духе Александры Васильевны 2011. Пушкин никогда не [был произволен] позволял себе произвола и своенравия, — хотя и не все угадывал, как бы мы ожидали: кажется, например, что ценимый им Гоголь все же не был им оценен в меру его еще скрытой силы.

Так болтаю я — и вдруг одна мысль всплывает в сознании и леденит меня ужасом… Мне грозят купить велосипед!… Nachbarin, euer Fläschchen 2012… С Nachbarin 2013 я сегодня не то что ссорился, а серьезно читал ей нотации — по поводу Кости, которого она сегодня побила, вероятно, в болезненной раздражительности, несколько раз и без толку. Главным обвинением на него бывает его тенденция замедлить по дороге между домом и цирюльней Ангела (Мурильо вдохновился бы и написал бы «Цирюльня Ангелов» 2014), — чтобы поиграть втихомолку. Я проповедовал ей, что это естественно, что мне жаль смотреть на него, забитого, с виду бледного, постоянно дома на хозяйственной работе, или с Леонидом, или так, но в суровом обществе Фотини; что на взятого в дом ребенка нужно смотреть как на своего, а не как на машину; что она обязана давать ему довольно пищи, воспитательную заботу и определенное время игры, чтобы он гулял и пускал змей, как другие дети; что бить его гадко без толку… 2015 Больна она; но и Ангел с ним груб, оба — бессердечные эгоисты. Учит он его иногда по вечерам терпеливо грамоте; молиться его учат. Вообще, я думаю, здесь такое обращение с этими махонькими невольниками заурядно. Ф<отини> немного вставала, но устала и улеглась опять. — До завтрака я был в Институте; а за завтраком Леонардо сообщил мне, что в будущем году Ладас открывает большой ресторан на Синтагме, а этот передаст в заведование на правах хозяина племяннику (безденежному) — нашему Леонарду. Это было поверено мне в ответ на мой совет — учиться по–французски. Жеонардо> говорит, что не может учиться, и, кажется, — прав, и даже оттого красивее в своем роде, хотя — дрянь, ленивая душа, а скоро будет и буржуазная. Россидис сегодня держал экзамен, скверно, п<отому> ч<то> совсем не учился. Видишь, какое «сближение с людьми»… La négation de la musique! У Бетховена это что у Божества, и он себя отрицает, снисходя до воплощения. В моем новом замысле — l’entière affirmation de la musique, tout au contraire! 2016

Фотини спрашивает у тебя рецепт против перхоти в волосах! Она у меня спросила, — здесь, как в деревне, нужно бы уметь лечить соседей — я сказал, что ты знаешь и что, кажется, нужно мыть голову содой. —

К Шуберту: «Die junge Nonne» 2017 (?) 2018 у тебя будет, вероятно, драматично выходить — та пьеса, которая кончается «Ave, ave, Maria» 2019. «Aufenthalt» 2020 — я люблю. — Мне интересно, понятно ли, однако, тебе, что в пьесе «Средь шумного бала» 2021 речь идет о маске?

468. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16–17 / 29–30 марта 1902. Афины

День 105. 29/16 III. 9 1/2 веч.

Дорогая Радость! Сегодня — я рассорился с Фотини, и, отправляясь на Пелопоннес, покидаю «гору» совсем! Вот событие. Утром Фотини возобновила вчерашний разговор о Косте, опять жалуясь на его запоздания, а я опять высказал ей свои взгляды (см. день 104), и так твердо, что она стала сердиться; я прибавил к сообщенному мной и еще кое–что, попавшее в больное место: «Как вы его кормите, — я сказал, — и не знаю, но сна он не имеет вдосталь — будят его для работы раньше 6 часов, а укладывается он разве к 10 только 2022; и имени ему у вас другого нет как “животное”, а вчера вы целый день его били» 2023. Она же заявляла, что он дурной по своей природе и что немало есть детей, которых никогда не выпускают гулять. «Что же, вы его хотите как в тюрьме держать?» — «Ему и нужна тюрьма». — «Так вы мучаете ребенка, и в Европе за него заступилось бы общество защиты детей». — «Я могу делать в своем доме, что хочу». — «Нет». Тогда, распалясь, она провозгласила: «Он будет сидеть дома, и играть ему не будет позволено». — «А я не хочу видеть, как вы мучите ребенка, и через две недели уеду». Теперь она на меня злобится не меньше, чем на блаженной памяти [«вромока–логира»] βρωμοκαλόγηρος’а («грязно–инока») 2024. Поступив столь решительно, я почувствовал удовлетворение — тем, что случай помог мне вырваться из дружеских объятий Ангела и Фотини. Мне хотелось убежать по ряду соображений. Поездки Института продолжаются больше месяца с перерывом в 4 дня, [и мне вовсе неохота было] и к ним, я надеюсь, примкнет поездка к тебе в Патрас и оттуда с тобой во много интересных мест. Все это время мы платили бы им деньги за то, что они жили бы в нашей комнате и спали бы на нашей постели (мне этого именно не хотелось) — только pour leurs beaux yeux 2025 и для скучного удобства возврата в готовый и насиженный угол. Но и это удобство стало проблематическим благодаря нездоровью Фотини (которая, впрочем, сегодня — в первый раз — на ногах): я думаю, что им больше хотелось бы иметь меня в мое отсутствие, нежели нашего двойного присутствия, требующего и больших услуг, ложащихся теперь всецело на соседку Родофею. Ибо как иначе понять такой недавний разговор мой с Ангелом? «Я боюсь, что при болезни вашей жены стесняю вас и требую услуг, которые вам теперь неудобны». «Vous avez raison 2026, но ведь вы скоро уезжаете?» «Еще через 2 недели только». «Nous nous arrangerons» 2027. «Поймите, что [я хочу] моя жена приезжает непосредственно после моих поездок, и я должен теперь же знать, будем ли мы вас стеснять или нет, и если да, то воспользоваться временем до поездок, чтобы [найти] приготовить себе с женой комнату». «Мы увидим. Мы устроимся. Да ведь моя жена скоро поправится». После этого разговора мне и захотелось уйти, тем более что «гора» в летнюю жару и при необходимости вести подвижный образ жизни — неудобна, и я не думаю, чтобы ты стала сожалеть о ней. Комнату я решил теперь, конечно, не искать; найти ее по нашем возвращении сюда ничего не стоит на короткое время; вещи же на время моего отсутствия берется хранить в собственной квартире, надежно — как он говорит, Ладас. Можно бы спросить консьержку Института, или еще кого, или в магазине экспедитора — да первая мысль была сегодня в ресторане о Ладе, и я думаю, что ему можно доверить мой — впрочем, вовсе не драгоценный — багаж. Я мечтаю, что это бобыльство придаст нам даже больше легкости и свободы в туристских предприятиях, если таковым суждено, как хотелось бы моему сердцу, осуществиться. С 2 до 4 ч<асов> я был сегодня в Музее.

День 106. Воскр. 30/17. III

10 ч. веч.

Радость! — Боюсь, что приготовил тебе к именинам неприятный сюрприз, снявшись с якоря, и что ты будешь чувствовать себя неуютно без горного прибежища и тосковать по нем… Не думаю, чтобы очень, но все–таки… Не беспокойся: мы возьмем теперь первую попавшуюся комнату, не ставя никаких притязаний (как солнечная сторона и т. п.). Родофея потихоньку говорит, что мальчику перепадало немало ударов и что Ф<отини>, которая лжет, по ее (справедливым) словам, на каждом углу, сама запрещает одной соседке бить ребенка, грозясь даже ее «преследовать». Между прочим, Родофея случайно упомянула, что Косте [всего <?>] 7 лет. «Откуда вы знаете?» «От его дяди». Ф<отини> всегда уверяла, что было невероятно и вызывало мое удивление, что ему 12 лет. Это маленький (м<ожет> б<ыть> девятилетий?), тщедушный, тонконогий, выглядывающий черными глазенками зверенок, которого наслаждение прыгать, как сумасшедший, когда — редко это я видел — он вырвется на волю. — День я провел хороший: был с чертежами Мита… на Акрополе с 1 ч<аса> до 5 ч<асов> и заметил многое непримеченное. Акрополь посетил при мне гигант, показывающийся на Стадии и возбуждающий большой интерес: Англичанин (говорят), с красивыми крупными чертами лица, обрамлен<ного> длинными темными волосами. Не он скорее казался гигантом среди развалин, а окружающая его толпа толпой Krüppel 2028 (из коих и состоит, вообще говоря, род человеческий под всеми широтами!). Спрашивали меня иностранцы, как называется холм («Акрополь». — «А!») и где «храм Минервы». Нельзя сказать, чтобы греческая древность была родная современному человеку! Я почти предпочитаю наших матросов, считающих (не без внутренних основ<ани>й) Парфенон старинным царским дворцом. Акрополь и склоны покрыты сплошь маргаритками и крупными, и правильными, как розетки, мелкими.

Как–то там у вас теперь, по приезде Сережи? Мечтаю…

469. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 16–17/ 29–30 марта 1902. Женева 2029

104‑й д<ень> м<ужества>. Суббота. 29-ого Марта. 10 1/2 веч<ера>.

Постель. Сейчас засну. Дотя, утром, еще до приезда Сережи прочла твое грустное письмецо 2030. Бедный дит <так!>! Это оттого, что все ученые дураки разъехались! Скоро Доть поедет путешествовать с немцами, и это его развлечет. Скоро, скоро конец разлуки. Плохо разлучаться: сама знаю. А Сережа вырос, но дитя по–прежнему. Наивен до смешного. Блаженствовал весь день. Опишу завтра. Сегодня только скажу, что за брэкфастом после ванны всплакнул. Именно умолял меня вызвать тебя обратно в Мае, чтобы ты не заболел лихорадкой.

105‑й д<ень> м<ужества>. Дотинька, не было ожидаемого письмеца от Среды. Вот вчерашний день: благодаря Марусиной неспособности сосчитать время, я была введена в заблуждение относительно поезда Сережи, и он еще раз приехал не встреченный и очень огорченный. Борюсь я дома очень с полным неуважением к слову, с самоуверенностью и упрямством домашних. Первые минуты встречи были несколько омрачены, но, конечно, всё тотчас забылось. После брэкфаста мы вдвоем с Сережей по очереди учились на бисиклете 2031. Сад был прекрасен: желто–золотой ковер примроз и лиловые и белые острова пахучих фиалок, и солнце, и тепло, и блаженная рожа Сергея, и радость остальных детей вокруг него. После обеда (в 12 дня) пели хором румынскую песню. Дети в восторге. Потом они играли в мяч и работали над очисткой сада, а мы с Марусей были в Женеве: покупали подарочки Miss Bl<ackwell> и канарейкам дворец. О, такой дворец, что от него вся комната сияет, двойной chalet, большой, большой! И метлу, и <1 нрзб.>, мне chevron 2032, очень прелестные, и два коврика ноги вытирать!! Дети же были у дедушки. Вечером ванны соленые троим младшим, потом ужин и младшие спать, а мы с Сережей в гостиную, и он сообщал план своей трагедии. Очень сложно, романтично и полно преступлений и разнообразных характеров, но творчество так бессознательно и план так не выработан, что нельзя понять, насколько характеры ясны автору et le hantent 2033, а мне кажется, это главное в творчестве трагическом. Затем Сережа лег в новой комнате под Персеем, «Bayern» 2034 и мною (La Croix 2035), он влюблен в мой портрет. Сегодня — церковь. Я чудно себя чувствовала в молитве и любви к моему Богу. Хочу заняться литургией с детьми. Сережа стал не любить англ<иканскую> церковь с проповедями, а про русскую службу Пэтон (странное дело!) говорил, что и «машина могла бы исполнить русскую службу!» Это точно произвело впечатление на Сережу, и я хочу показать ему глубину многовековой службы нашей. По дороге Сережа с детьми всё время беседовал с азартом, не меньшим, чем по дороге в Позилиппо, о Каковцах, Умикенцах <?>, Микеложе, Филепкенцах, Гангцах и т. д. poitàt (лекарство от всех болезней) обязательно должно быть продаваемо каковцам, Гангскому флоту и т. д. 2036 А у дедушки, сегодня, Сережа глубоко пожалел, что его солдатики (Берлинские) в Лондоне. Но за ужином сегодня был целый скандал оттого, что к концу repas 2037 девушки расшалились, и Сережа стал так из себя выходить из–за приличий, что расплакался. После завтрака сегодня тройка старших пошла в Раrc des Sports смотреть match в football. Я лично долго сидела около рояля и разучивала «Ungeduld» и «Ach um deine feuchten Schwingen…» 2038 для тебя, моя Радость, мой Свет! Когда же я обойму тебя, когда же ты услышишь мой голос впервые для тебя одного звучащий, без иной цели, кроме радости тебе. Только твое любимое буду петь. Дотя, я очень мучалась как раз ночь перед приездом Сережи мыслью о malaria Внезапно она нашла на меня, и с такою силою, что не хочу, чтобы ты летом был в Греции.

Почта уходит.

Целую, обожаю.

470. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 18/31 марта 1902. Женева

31 Марта 02.

106‑й д<ень> м<ужества>. Понедельник. 12 дня. Cena. Дотя, нет письмеца ни от Среды, ни от Четверга. Скучно после того тоскливого, от вторника 2039. Рука устала от рояля и не владеет пером. Утром была свалка между Верой и Костей, довольно безобразная, и посколько <так!> Костя был виноват в ее возникновении: дразнил Веру, постолько <так!> Вера была безобразна в ее продолжении. Скверные были дети. Всё утро сегодня они наказаны: учат и пишут стихи. Это полезно Сереже, немного слишком шалившему, и он очень impressionné 2040. И всё утро читает усердно по–французски. И я всё утро чудно играла «Erlkönig» и прочие красоты. Потом дала Оле урок. 2 часа Cena Сейчас все едем в цирк! Ура! Но Сережа убежден, что мы едем всей гурьбой к дентисту! И говорит, что он и один ненавидит, а тем более всем вместе отвратительно. Действительно, картина: 3-ое детей (Лидию не беру: на нее вредно действует, слишком большие впечатления), Miss Bl<ackwell>, Кристина и я. Маруся презирает таковое, а Олю не беру, т. к. вечером у нее урок пения к Mme Zibelin.

7 1/2 веч. Дотя, сижу на мгновение в столовой. Вернулась поздно из цирка. Было очень хорошо. Ведь ты знаешь, как я люблю клоунов и лошадей. Были очаровательные лошади. Но в Неаполе всё было гораздо лучше. Вернулись пешком. Дети страшно счастливы. Заходила в булочную, и каждый ребенок съел по булочке. Дома ужинали весело. Говорили о войне Боэрезкой <так!> 2041. Бездонная гнусность убеждений cette sale bourgeoise <sic!> préraphaёlite 2042 изумительна и очень печальна. Даже прельщаюсь написать Пэтону 2043. Бедного Сережу мучительно рвут. Что будет из него, не знаю. Насколько тверд его характер. И не знаю, полезно ли с таких ранних лет так мучительно, неестественно менять нравственную milieu 2044. Тяжко это, и сбивает меня с правильной оценки ребенка. Тяжело ведь в его годы сопротивляться «воспитателям» и «среде» компактной массы, и очень «культурной», черт ее дери! Что ты скажешь? Он сегодня говорит: «В Лондоне мне кажется другой мip, и когда я там, то будто давно–давно не был дома. А здесь обратное!» Дотя, не брани его. Не знаю, хорошо ли его воспитание, и будь здесь приличные школы, не лучше ли было бы его иметь дома. Очень поздно. Коротко будет письмо! Дотя, люблю тебя всеми силами души. И для меня этой «полужизни» довольно. Cela me parait hideur 2045. Дай Бог скорее быть вместе. Но я боюсь давать мыслям ход в этом направлении. Они жгут до боли, и слишком тяжко настоящее, хотя как будто и живу вовсю! Но как–то иногда, словно сбоку двойником на себя же гляжу и удивляюсь! Целую. Жду письма. Ангел мой, я прошу тебя любить меня и ради любви обдумать глубоко и честно мой ужас и свою ответственность 2046 за путешествие летом по Греции и для тебя и для меня. Малярия наш 2047 общий враг. А оспа?

Целую. Обнимаю. Вся твоя

Лидия.

471. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 18–19 / 31 марта — 1 апреля 1902. Афины

День 107. 31/18 Марта

Радость и Жизнь! Поздравляю тебя. Поздравь и нашу девочку и поцелуй ее хорошо от меня 2048. Я уже волнуюсь приближением поставленного нами срока. Как–то все будет? И будет ли от тебя на днях телеграмма, возвещающая, что ты отменяешь свой приезд на основании соображений, высказанных в моем четверговом письме 2049? Получено ли оно? Ах, Боже мой, я чувствую, что начинаю волноваться… Сегодня именины Саши и моей покойной матери… Письмо, которое будет вами приноровлено к получению в четверг 10.IV/28.III, должно быть уже адресовано (на мое имя) в Institut archéologique Allemand 1, rue de Phidias (или Γερμανική ’Αρχαιολογιϰή Σχολή, οδός Φειδίου, άρ. 1). Газет и проч. не присылайте больше, но газеты и «В<естник> Евр<опы>» сохраните для присылки потом. Для телегр<амм> довольно, я думаю: Ivanov Institut Allemand. Сегодня утром я справился на всякий случай о возможности помещения <?> вещей в Инстит<уте> и встретил величайшую готовность. Думаю, что лучше поместить их в Институте, кстати консьержка будет блюсти и за вещами, и за корреспонденцией. В библиотеке был только Шрадер; он остался очень доволен теми справедливыми комментариями, которые я мог ему сделать по поводу его короткого, но очень содержательного и совсем нового курса, благодаря его за этот последний. На субботу назначена поездка в Элевзин.

Ко дню твоих именин посылаю стихотворения, которые предполагаю сделать заключительным отделом сборника, под заглавием «Suspiria» 2050. К сожалению, одна пиеса («Психея») еще не написана; можно, конечно, обойтись без нее, но с поездками и ожиданием твоей критики и санкции спеху нет — надеюсь, напишется и она 2051. Мне хотелось бы сделать тебе более полный сюрприз, без недочетов; но недочет и теперь очень невелик (объем пьес ты видишь), да можно, повторяю, и без задуманного двойного видения Психеи, которое только меня интересует, но не необходимо связано с целым 2052. «Гость» предполагается у меня последним, заключительным стихотворением в «Suspiria», и Маруся угадала мою мысль, сказав, что этот «стих» должен быть «омегой» сборника 2053. Честь ей от меня за это и слава. Ты же, я думаю, согласишься, что после «Песен Разлуки» «Гость» не менее уместен, чем после «Ночи в Пустыне» 2054. Тем более что «Ночь в Пустыне» Leitmotiv всех «Кормчих Звезд». Жду с нетерпением оценки, разрешения на вышеизложенный план или запрещения. Детальные указания также нужны. Очень хотелось бы угодить тебе, но боюсь за многое.

Только что был Россидис и развивал свои взгляды на вред национальной подражательности и на необходимость самобытности культурной, совсем à la Данилевский 2055. Вот — греческая, «шовинистская» молодежь! Только в России молодежь антинационалистична.

Тебе может пригодиться для справки о числах программа поездок: см. на об<ороте>.

Целую обеих Любимых Лидий. Поздравляю с ними прежде всего дорогого новоприбывшего, потом Марусю, Верушку, Козлика, Ольгу Федоровну. Вячеслав.

Новый стиль:

1. четверг, 10 апр<еля> — Коринф и Навплия;

2 ‒ ‒ ‒ 11 апреля — Эпидавр 2056;

3 ‒ ‒ ‒ 12 апреля — Тиринф 2057;

4 ‒ ‒ ‒ 13 апреля — Микены;

5 ‒ ‒ ‒ 14 апреля — Аргос, Триполис;

6 ‒ ‒ ‒ 15 апреля — Мегалополис, Каламата;

7 ‒ ‒ ‒ 16 апреля — Мессена, Ифома;

8 ‒ ‒ ‒ 17 апреля — Ликосура;

9 ‒ ‒ ‒ 18 апреля — Фигалия 2058;

10 ‒ ‒ ‒ 19 апреля — Самикон;

11, 12, 13 ‒ ‒ ‒ 20, 21, 22 апреля — Олимпия;

14 ‒ ‒ ‒ 23 апреля — Патрас;

15 ‒ ‒ ‒ 24 апреля — Левкада, Ифака;

16 ‒ ‒ ‒ 25 апреля — Дельфы;

17 суббота, 26 апреля — Афины;

1. ‒ ‒ ‒ 2 Мая — Эгина;

2 ‒ ‒ ‒ 3 мая — Пороси Сунион;

3. ‒ ‒ ‒ 4 мая — Эретрия, Рамнунт, Марафон;

4 ‒ ‒ ‒ 5 мая — Каристос, Тинос, Миконос;

5 ‒ ‒ ‒ 6 мая — Делос, Сира;

6 ‒ ‒ ‒ 7 мая — Парос, Наксос;

7 ‒ ‒ ‒ 8 мая — Фера (Санторин);

8 ‒ ‒ ‒ 9 мая — Кносс на Крите;

9 ‒ ‒ ‒ 10 мая — Крит;

10 ‒ ‒ ‒ 11 мая — Крит;

11 ‒ ‒ ‒ 12 мая — Милос;

12 ‒ ‒ ‒ 13 мая — Афины.

День 108. 1 Апр. / 19 Марта

утро

Спешу на почту, ради писем в Россию, уходящих в 10 ч<асов> (Гревсу δελτάριον и в Харьков письмо поздрав<ительное> 2059). Сегодня Ф<отини>, слышал, опять побила, а я сказал Родофее, чтоб она слышала: «Я уеду совсем, а вы соседи должны не позволять чтобы били <?> ребенка, что запрещает закон». Я совсем не раскаиваюсь в своем решении уехать: мне эта женщина, ненавидящая ребенка, противна.

Целую Радость и Жизнь. Твой В.

Orasempre

472. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 20 марта / 2 апреля 1902. Женева 2060

День 109. Среда 2 Апр./ 20 Марта

Лиленька—Радость, у вас сегодня праздник Марусина рождения; поздравляю всех и сопраздную в языческой радости. Языческой — ибо правда, что Марусю не нужно любить. Любить христианнейшую Марусю значит, по Евангелию, уподобляться язычникам, любящим любящих их… 2061 Ах, но Маруся раз навсегда один из мировых вопросов, неразрешимых и вечно волнующих загадок. Если бы я еще выдумал писать вторично «Сфинкса» 2062, я бы уже изобразил в нем ее 2063. — Какое чудное письмо получил вчера — об ожидании Сережи и приготовлениях к его приезду 2064! Я был совсем с вами чувством и воображением. Приезд С<ережи> связан отчасти для Кости с вопросом о тележке, трудным, как восточный вопрос 2065. Выказал <?> ли он довольно добродетели, чтобы выкупить ее? А тут еще долг за театр… 2066 Как быть без индульгенций.

Получено ли вчерашнее грузное письмо мое (со стихами) ко дню именин Лидии большой и Лидии маленькой? 2067

Целую тебя и всех милых.

В.

473. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 21 марта / 3 апреля 1902. Афины 2068

День 110. Чете. 3 Апр. / 21 Марта

Лиленька, вчера картолина и сегодня. Пишу на почте, имею 5 мин<ут>. Вчера утр<ом> был в Инст<итуте>. Вышедши, вcтретил Вильг<ельма>, кот<орый> стал выражать сожаление, что их пароход опоздал на два <?> дня и упражн<ения> не состоялись. И в Четв<ерг> не могут состояться из–за освящения нового дома Франц<узской> Шк<олы> (Section Etrangère 2069). А там уже и giri. Но спросил адрес, чтобы известить, если будет еще лекция. Я же кстати поблагодарил его за то, что вынес из его курса. По этому поводу он говорит: «Как вы хорошо читаете надписи — я говорил это и проф<ессору> Шенклю 2070 (он был на упражн<ениях>); верно, вы много читали и глаз у вас хороший». Мне этот комплим<ент> показался сомнительн<ым>, п<отому> ч<то> не вполне справедлив, особенно я же стыжусь своих глаз. Я возразил, что bin ganz Neuling 2071 в греч<еской> древности. «Man merkt das nicht» 2072. Думаю, что ему нужно визит сделать, п<отому> ч<то> он исключительно любезен и чтобы еще поблагодарить за действительно богатый курс. В 5 ч<асов> было засед<ание>. Герой прибыл «с корабля»: — как Чацкий, прямо на кафедру 2073 и заявил, что доисторич<еский> и микен<ский> город на Левкаде во всяком случае доказан. —

Целую как люблю. Целую Сережу и Веру. Вяч.

474. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 19–22 марта / 1–4 апреля 1902. Женева 2074

Дотя, Tàтara, вот 107‑й д<ень> м<ужества>. 10 3/4 веч<ера>, постелька. Маруся лежит на моей постели без задних ног. Я это ненавижу. Обыкновенно вылягиваю <так!> ее читать мне или Буренина, или Бобб, или Гончарова («Обрыв»), пока я плету волосы, но сегодня все понукания и угрозы были тщетны. Дело в том, что детские передвижения утомили ее: они очень много «двигались» сегодня, потом пришел Кузьма. Человек он прелестный <?>. В 10 протурили его, т. е. сказали: «Вот скоро последний поезд». Потом: «Вот поезд подходит». Он и ушел. А пока был, то давал полезные советы по саду, взял семена Афинских арбузов (помнишь?), обещал Козленка, игра<л> в футболь. Я же писала роман. И вообще с ним не стесняюсь. Кормлю, приласкаем его, и он, бедняжка, рад. Сияет. Но теперь хочу спать. День был полный, длинный: играла, писала, жила и дышала истинно летним теплом. Ляжки <?> свербят. О ужас, Маруся всхрапнула, хотя уверяет, когда была моментально согнана <?> с удобного положения, что сочиняла тебе письмо. Заметь это и сообщи, каково письмо 2075. До завтра!

108‑й д<ень> м<ужества>. Cena. 12 ч<асов> 25 мин<ут>. За 5 минут до 2-ого звонка к обеду. Дотя, утром еще в постели 1-ое письмо запоздавшее от Четверга, с его бессонницей и изумительными кошмаристыми построениями 2076. Дотя, матери нет у меня больше. Есть призрак ее, таинственная развалина, мучительная и мрачная, того, что было она. Последнее человеческое было по милости <?> Господа взято нами в позапрошлую осень. И довольно. Надо уметь сказать: довольно. В этом ум и равновесие души здоровой. В этом и здоровая и умная самоохрана. К матери больше я не поеду. Будь спокоен в этом отношении: я знаю. Сборник! смешно говорить о том, как мало он нуждается в тебе. Во мне он нуждается. И я давно разумно сказала себе: Молчи, нетерпеливое сердце. Будет день, придет своей верной, неизбежной чередой, если на то Божья воля, когда ты соединишься вновь с заболевшим одиночеством другом, и тогда сборник будет тотчас напечатан! Я жду себя. Больше ничего.. Обед…

109‑й д<ень> м<ужества>.

Дотя, 3 часа дня. Cena. Вчера не окончила ответ на твое письмо: день был так полон. Но его опишу после. Раньше окончание: прежде разное: Тетушке я сама решила непременно ответить к 1‑ому. Я была глубоко тронута ее письмом и никогда не ожидала его. Ее ласка мне бесконечно дорога. Затем о Фотини: кто тебе стряпает? Костя? Как хорошо, что ты за него заступился. Но как бесконечно тоскливо известие о ее болезни. Верно, та жизнерадостность была лишь признаком болезни. Помню, иной раз мне она казалась неестественной. Тяжко тебе тебе <так!> присутствовать при ее dépérissement 2077. И ты так жарко относишься к людским мукам и радостям! Я рада, что ты скоро уезжаешь. Ну, о мытье волос: самое лучшее shampoo 2078, но раз этого нет, то соды щепотка довольно большая на литр — и если не скупятся, то глицерина влить ложки две чайных — и мылить в этом голову.

Дальше: итак, в Петербург для матери мне ехать, по–моему, незачем. Остается вопрос о Сережином языке и о необходимости родины и т. п. для детей. 1) язык в нашей семье богато процветает. Вчера и сегодня по 2 часа читала им «Недоросля», итак, и литература, и обиходный язык есть. Но — 2) в Россию надо всем, только не на 6 недель, и не в это лето, когда Бог дает впервые пожить полно своим домом, садом, плодами и уютом. А позже: через год или два уже всею семьей и заранее сговорившись с Пэтоном о пропуске двух термов. На лето и зиму в Россию, на волгу <так!> или Оку (где Маруся хорошо знает) или в Московскую губ. Но пока еще менять не надо ничего. И вообще много и глубоко надо об этом подумать. Отца так оставить нельзя. Надо организовать раньше его переселение в город или что–либо еще. Теперь вопрос Марусин. Она сама тебе ответила о своем решении остаться for better & for worse 2079 с нами. И в Россию хочет ехать с нами, а не одна на holiday 2080, как гувернантка. Ну, подкатили к Греции. Будь же спокоен, а не до болезненности нервен в этом вопросе, Дотя! В Грецию мне страстно хочется и вместе с тем не хочется. Но я хочу вопрос решать спокойно, и прежде всего ne pas presser d’aucune manière 2081. Вот одно ясно: если ты не приедешь сам сюда тотчас 2082 после Inselreise 2083, то ясно, что я еду к тебе, ибо не могу и на единый день без железной необходимости продлить разлуку. Этого и во сне я не видела. Значит, к чему же волноваться. Ни на один час не уменьшить данного нам судьбою срока совместной жизни. Вот и всё, что будем помнить. А остальное надо обсудить спокойно. 1) Гревс приедет либо нет. 2) Если и приедет, надо помнить, что он мимо Берлина проехал, не остановившись для свидания с тобою, и будучи в Париже заходил к тебе 1 раз. а в Петербурге виделся 2 раза, и то потому, что ты к нему ходил. Из этого вывожу: для него не стоит ничем жертвовать. Дальше: жертва ли оставаться нам обоим лето в Греции. Июнь и июль очень жарки, и гора наша будет недоступна. Вот на этот вопрос надо ответить, спокойно поразмыслив: 1) malaria. 2) оспа? (я боюсь оспы: я к ней очень склонна) 3) жара, при которой мы не могли двигаться в прошлый Июнь и Июль. 4) вероятная необходимость менять квартиры из–за а) жары, b) болезни Фотини. А менять квартиру: отрава жизни.

110‑й д<ень> м<ужества>. 7 3/4 утра. Письмен<ный> стол. Светелка. Одета и из ванны. У открытого окна. Давно печи не топят. Давно все окна настежь. Первый соловей пел на заре. Птичий щебет полнит воздух. Тепло веет по лицу из окна вместе с силою весны. Небо мягко, светло облачное. Весенняя теплая восточная <?> сырость. У отца персики в полном цвету. У нас зачинаются. Нежно розовеют. Привет Доти! Иду к брэкфасту, где ждет Сережа. Остальные в школе. Вакациям конец. Даю Сереже сегодня «Обломова».

6 1/2. Звонок 2‑й к ужину. Но одно слово, и опять о приезде. Вечер. Тишина. Соловей. Налево вдали долина синеет, как море, и над нею голубой пар, и дальше лиловы<й> мыс <?>. А перед глазами заслоняют зеленый горизонт гряды пурпурных высот с идеальными снегами тлеющими, зовущими мучительно к себе. И пурпуров Салев, который я полюбила оттого, что он говорит мне о Гимете. Тишина, и соловей, и наш персик зацвел густо–розовый. Иду вниз.

7.40 Cena

Дотя, безумная я. Вообразила, что сегодня Четверг. После ужина побежала в сад и принялись бегать «в охоту» Сережа, Костя и я (Вера кончала уроки). Сережа был вне себя от восторга и всё повторял: «Мама, отчего ты такая веселая? Мама, отчего ты такая веселая?» Игра была восхитительная. Прямо бешено весело. Большой футбольный мяч был пулею, и мы стреляли друг в друга. Днем же: всё утро писала роман. После завтрака училась на велосипеде (бедный Дотя. C’est fait 2084), потом играла на рояле «Erlkönig» (почти вполне знаю) и «Ah, um deine feuchten» 2085, и «Жизнь за Царя» 2086. И урок Оле давала (Арию Вани «Ты не плачь» 2087), потом принялась писать письмо Mrs. Tupper. Потом тебе описывать природу. Дура, совсем забыла, что сегодня пятница. Но знай же, Дотя. Полна жизнь здесь. Мой же день всегда слишком короток для всех бесчисленных дел всегда первой для меня важности, которые надо переделать. И поддерживает меня во всем и всегда одна мысль: всё для тебя, потому, верно, так обожаю переписывать «Шум», чтобы ты мог читать сам мне громко, и учить музыку, чтобы тебе петь. Мое сокровище, и на сад, и на детей, и на дол гляжу глазами корыстными, всё думая о тебе, всё примеряя к тебе. Сережа — дитя. И я счастлива. Вчера играла до упоения на овраге в охоту, и обсуждали устройство политическое Марса, где в колониях эта охота производится. Но что плохо, так это две вещи: 1) одурение, т. е. английская спячка ума. Этому, вероятно, содействуют именно их проповеди и конференции. 2) обуржуазение. Но мальчик хороший. Дотинька, надо кончать. Почта уходит. Целую. Обожаю. Приеду радостно в Грецию, если найдешь лучше.

Твоя Лидия.

475. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 22–23 марта / 4–5 апреля 1902. Женева

День 111. 4. IV/22. III

Сейчас получил письмецо твое 2088, Радость, но не радостное, а смутное, и такое короткое… И как долго еще ждать следующего!.. И настроение накануне твоих именин не хочет быть светлым. Бременит разлука! И светлая перспектива путешествия приобретает только значение последнего — но последнего ли? — этапа этого неудобоносимо наложенного нами на себя — и, кажется, неразумно наложенного — испытания!.. Ты все сомневаешься, приезжать ли тебе. Телеграммы от тебя не было, которая была условлена в одном письме на случай твоего отрицательного решения; но дошло ли то письмо? Малярии же бояться нет непосредственной причины. Нельзя же всего остерегаться. А в малярийных местностях не будем задерживаться. Мне так хочется быть с тобой… Сомнения у тебя и относительно Сережи. В нелюбимой тобой (несправедливо) «Полтаве» сказано: «Тяжкий млат, дробя стекло, кует булат» 2089. Германия в детстве только способствовала росту твоей внутренней назависимости 2090. «Хоровое начало» — не добро для нашего интеллигента. Нужно научиться прямо смотреть в глаза der kompakten Majorität 2091. Русский юноша склонен ослепляться и увлекаться новыми для него идеями; здесь–το и полезны умственные опытность, привычка умственной независимости, [привычка] навык наблюдательного объективизма. Английское воспитание, при русской закваске и на основном фоне русских чувств, может дать Сереже только умственную точку опоры при его обращении к русской жизни и во всяком случае сделает ему последнюю только более дорогой, желанной, идеальной, а не эмпирически только понятной. Напр<имер>, слова Пэтона о русском богослужении (вполне естественные для протестанта, правда заурядного, и еще более естественные для Толстовца) Сереже не могут быть вредными при твоем противовесе такой глубины и красоты. Для русского же мальчика интеллигентн<ой> среды нет ни Пэтона, с жаром защищающего свою протестантскую точку зрения, ни твоего противовеса, а есть только заглушающий религиозность и православное чувство в зародыше индифферентизм неверующей или мертвенно–обрядовой среды, сменяющийся потом фанатизмом среды [радикально] революционно–отрицающей. И протестантизм, и шовинизм Англии более укрепляют в Сереже национальное и религиозное начала, чем это сделала бы русская обстановка, враждебная и религии, и патриотизму. У русского мыслящего мальчика глаза обращены на Запад; вот почему Сережа должен по необходимости смотреть на Восток. Одно ему необходимо — язык, язык русский… Зачем однако я столько болтаю? — все это ты давно знаешь сама, и разглагольствования тебе справедливо претят. Стыжусь и умолкаю.

Спасибо, Радость, за музыку. Разучи еще «Розамунду» Шуберта (также нужно знать и «Mädchens Klage» 2092) и Шумана «Es war als ob der Himmel die Erde still geküsst» 2093. Приехала ли Юлия Мих<айловна> 2094? Обласкай ее! Боборыкин ведь почти хорошо нарисовал разрыв Костровина с женой 2095? А вот «Трука» 2096 читаешь ли ты?

Есть чудесные страницы! — Ко всем своим соображениям 2097 <…> и тризной <?>. Сa me parait avoir une grande portée… 2098 Что сказать про себя? Вчера получил любезное извещение от Вильгельма, что сегодня будет заключительная лекция, — и на ней утром присутствовал. Собираюсь зайти к нему. Целую Радость. Люблю, я так тебя люблю!

O. S.

День 112. 23 Марта

В день именин приписываю, что с тобой любовью и с вами душой. Радость, люблю.

476. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 24 марта / 6 апреля 1902. Афины 2099

6 Апр. / 24 Марта.

Радость любимая! Был у обедни.

Сижу в садике нашего ресторана и не терпится облегчить душу, написав тебе, что меня заботит и волнует. Послал только что хронически замолкшему Гревсу вторичный запрос, приедет он или нет сюда, на сколько времени 2100. Жарко уже сегодня, а в 5 часов утра жужжала надо мной занзара 2101. Это заставляет меня предвкушать еще трудность путешествия для тебя (я–то не буду так страдать, п<отому> <что> теперь исстрадался от другой причины). Вместе напал на меня, как это бывает, когда не спишь, страх, что ведь и ты, в свою очередь, можешь схватить здесь тиф. В путешествии жажда будет мучить нас, и я заранее обещаю преследовать <?> тебя запрещениями пить; но разве все же остережешься, когда следует? Это не Geist der Schwere 2102; по крайней мере, для меня, во всяком случае, нет. Мне хочется пережить с тобой ряд sensations du bien et du sublime 2103, которые будут, будут! — в Олимпии и в Дельфах, и там, и там, и там… Но, кажется, у тебя нет в настоящее время жажды видеть все это, видеть так, как это обещает перспектива ближайшего будущего. Поэтому вопрос о твоей поездке должен быть, повторяю, решен, только твоим желанием или нежеланием предпринять путешествие; интерес путешествия für sich 2104 есть решающий момент, хочу я сказать. Что же касается ускорения свидания и моего (не знаю, нашего ли) желания иметь его наедине, это соображение должно быть отделено от вопроса поездки в Грецию. Если тебе тяжело приехать или ты считаешь это неблагоразумным из–за действительно серьезной взаимной нашей ответственности о здоровьи друг друга, — то и не приезжай. Я же или приеду немедленно после giri (если Гревс не будет <1 нрзб>) или, нечего уже делать, дождусь Гревса (т. е. буду терпеть еще месяц) и тогда — самое позднее — к 1 июля нов<ого> ст<иля> мы встретимся где–нибудь (предполагаю, в Турине или Милане, или в Швейцарии, лучше в Милане), чтобы до конца июля побыть вместе в Альпах, как мне давно мечтается. Целую как люблю. Пиши на Γερμανική ’Αρχαιολογιϰή Σχολή, όδός Φειδίου, άρ. 1. Получены ли письма, стихи?

В.

477. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 25 марта / 7 апреля 1902. Афины 2105

День 114. 7 Апр. / 25 Марта

Дорогая Радость! Свет и коловращение людей! И какое–то всеобщее празднование! Εύαγγελιομός — Благовещение — день греческого восстания 2106, национальный праздник, справляемый здесь с таким жаром, что завидуешь патриотизму этого народца, мятущегося в жалком и почти отчаянном состоянии своего государства, всеми открыто признаваемом и оплакиваемом! Виданное ли дело, чтобы в день национ<ального> праздника люди не ограничивались знаменами, песнями, маршировками мальчиков и юношей, retraite aux flambeaux 2107 и проч., но и дома справляли этот праздник угощениями и визитами и при встрече поздравляли друг друга с пожеланиями «долгих лет»? Меня угощала Фотини сластями и коньяком, ибо и мы празднуем, — и притом не только национ<альный> праздник, но и праздник примирения и восстановления тесных уз дружбы! Я тебе описал только первое действие сложной драмы. Вкратце скажу, что ближайшею перипетией было выздоровление Фотини, телесное и душевное. Последнее выразилось в радикальной перемене образа мыслей о мальчишке, ныне постоянно смеющемся, вероятно, от избытка благополучия, — перемене, засвидетельствованной ею в продолжительных словопрениях и бледных <?> жалобах, укоряющих меня за несправедливость моих о ней суждений [о ней беседах] и т. д. Тогда я выразил радость при виде грешницы кающейся, но обиду на то, что Ангел на меня обиделся, и упорство в намерении уехать прочь уже в силу этого последнего обстоятельства. Ангел же дулся из–за вышедших потом наружу бабьих сплетней Фотини и Родофеи, принимавшей в драме деятельное участие. О настоящей причине разногласий он имеет самое превратное понятие, но страшно оскорбился моим будто бы демонстративно–показным насмешливым недоверием к его уверению, что доктор был у его больной жены (а он действительно был) и пр. Результат очень сенсационных и волновавших соседство перипетий — Россидис навлек на себя гнев Фотини за солидарность со мной (Россидис, который μυστικώς 2108 чертил мне на грифельной доске, чтобы не быть услышанным: «Единственная причина гнева этой дамы как на вас, так и на меня в том, что мы имеем этические принципы, а она имеет — много седых волос и еще больше морщин»), — результат был вчерашняя вечерняя беседа с Ангелом, объявившим, что все дело сводится к недоразумению и что я поступаю, правда, по–христиански, обличая их, но все же задел его вмешательством в его частные дела (я же провозглашаю это своим правом и обязанностью); он рассматривал мой альбомчик и твои портреты (предпочитает au trois quarts 2109, находит их похожими, но портрет en face все же считает польстившим тебе) и произносил длинные политические диатрибы на тему: кто ответствен за войну, каковая тема занимает здешний парламент каждую ночь (sic, не день, а ночь). Дальнейшим результатом долгой беседы, закончившей<ся> стаканом виски, было установление практических последствий моего примирения: именно, я оставляю вещи, как есть, в своей комнате и не плачу за нее все время моих и возможных наших путешествий, а дни, проведенные в промежутке дома, оплачиваю 2 драхмами (или, смотря по обстоятельствам, побольше) в день, т. е. пользуюсь преимуществами, которые бы имел, съехав с квартиры и оставив вещи в Институте. Так я предложил, Ангел согласен и доволен. Ох, какая длинная летопись! Столько о гневе Ахиллеса, Пелеева сына, — нет, вернее, двух Ахиллесов 2110. Я все–таки доволен остаться в насиженном и уютном месте, не иметь труда перевозки и не лишать себя отдыха от путешествий дома, а не в гостинице. Ф<отини> теперь выздоровела, подвижна и бодра. Неприятного чувства нет, что спят в твоей постели, когда за нее не платишь и она, следовательно, чужая (психологический момент), и лучше ли идти спать в чужую постель, чем пустить чужих в свою (философический момент)? — а против трудности восхождений в жару есть утешение — le petit cabaret que je frequente 2111 по дороге. Впрочем, устроимся как ты захочешь, если приедешь: съехать никогда не трудно, и пути открыты; никто не оспаривает моей свободы распоряж<ения> собой, как угодно, в любой момент. Итак, еще раз, столько о гневе — и столько о празднованиях. Впрочем к последним можно отчасти причислить и сегодняшнюю поездку — Элевзин — куда приехала завтракать с мужем festlich 2112 и Mme Дерпфельд, — но здесь мы касаемся уже света и коловращения. Оные начались вчера же с визита к Вильгельму в casa Merlin 2113, ибо у него я познакомился с проф<ессором> Шенклем (австрийцем же) и братом Вильгельма. Этот — т. е. мой Вильгельм — между прочим сообщил мне, что приехал в Афины Лепер, теперь секретарь нашего константинопольского Института 2114, и живет на όδός Σϰουφά 2115, там, где мы едва не поселились; с ним в очень хороших отношениях Вильгельм, и я был в Риме знаком. Поэтому я решил зайти к нему. Встретил его на лестнице; он уходил, но непременно захотел вернуться и привести меня к своей жене. Эта последняя стала уверять сначала, что не может припомнить меня, а потом, что я помолодел — вероятно, от счастья. Я ответил, что за 9 лет всего было. Мне было все это очень забавно: именно, забавно, что люди в Петербурге столь ориентированы в моих личных делах. Боязнь проронить слово о Д<арье> Мих<айловне>, словечко о «счастии» и «молодости», долженствовавших быть несомненно полными, упоминание Лепера о моих коротких пребываниях в Петербурге, о моем переводе из Пиндара — показывали, что [припомнить меня совсем] я достаточно памятен. Они гостеприимно удерживали меня, но я предложил выйти с ними и проводить их немного по улице. Мои путешествия с Дерпф<ельдом> образуют естественный предел нашего знакомства. С ними четверо детей, русская прислуга, бабушка детей — но живут они, кажется, без мебели. Мне было искренне комично видеть, что они боятся и не знают, как и что им сказать и как обернуться со мной. «Ростовцев женился» 2116, — сообщили мне. A la bonne heure! 2117 И да процветают грибки–поганки чухонской трясины: петербургская сплетня и петербургская промозглая добродетель! А сегодня–то какое коловращение. Каких только у меня нет теперь знакомых: и бельгийцы, и голландцы, и англичане, и американцы, и австрийцы, и русские, а пруссаки и баварцы!.. Завтракал я за отдельным столиком с Шотландцем из Оксфорда. Я стал общителен и разговорчив: во всю поездку, кроме времени лекции, о чем–то с кем–то говорю и о Малой Азии, и о тифе, и о надписях, и о нынешней Греции, и о Крумбахере (с мюнхенским приват–доцентом), и о греко–римском праве и т. д. и т. д., впрочем, все больше еn 2118 «ученый дурак». Погода была очень туманная. Элевсин имеет особенную прелесть: чудесная равнина, а кругом горы с характерными зазубринами; море–озеро, голубело и искрилось, а за Саламином — другое море, опять ограниченное горами. Мисты 2119 могли иметь «настроение». Хочется попасть в Д<….>. L’appetit vient en mangeant 2120. Радость целую как обожаю. В.

Одновременно должна прийти моя картолина от 113 дня (воскресенье) 2121. Твой Вяч<еслав>.

478. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 25 марта / 7 апреля 1902. Женева 2122

113 д<ень> м<ужества>. Понедельник. 2 часа дня. Cena.

Дотя, ты и понять не можешь, какая красота в нашем доме. Как прекрасен весь его аккорд и мила, жива, осмысленна каждая отдельная нотка, его составляющая. Как цветы мои, и цветы общие, и цветы Марусины, и цветы детские, и цветы у девушек. Иной раз войдешь с сада в дом, и он весь, большой, благоухает. А картины! Сегодня я только что принесла тебе и поставила перед твоим столом рабочее кресло. Чудесное! Оно было у Miss Bl<ackwell>, старинного фасона с прямой спинкой, обитое красно–малиновым тесненым <так!> бархатом. Наша комната — это без сомнения лучшая комната в мире. Ну а вот и мip, т. е. жизнь–το «широкая». Юлия–то Михайловна. У Маруси ночью кровь шла носом и горлом (это при сердце ее отводит кровь и полезно, спасительно при сильных волнениях, но какова потеря). Днем немножко повторилось. Каково ей знать, что прежде, нежели приехать сюда, сестра остановилась в Базеле, куда приехал на два дня тот любимый ею страстно человек. Роман этот тянулся весь конец лета и измучил Марусю, которой честная девушка всё открыла. Но Маруся не знала, как ей быть: запрещать совместные поездки по Швейцарии (тогда уедут тайно) или допустить и взять на свою ответственность отважно поведение сестры 19-ти лет. Я вчуже сама не своя всё это время. Места не нахожу. Ничего нельзя знать. Он обещал беречь ее, но как положиться на обещание мущины, проводящего дни и ночи вдвоем с обожаемой девушкой. И что между ними — тайна. Но одно ясно: она не хочет пуще смерти замужества. Вот девушки будущего! Она говорила: «Я люблю, я счастлива так, что сказать не умею, но мы разные и соединиться навек не можем». И при этом такая свобода отношений! Знаю по себе, что не устояла бы против счастия отдать себя любимому человеку. И чего жалеть себя? Но другую мне жалко. За другую мне жутко. И не нахожу места. Так нежданно, так ужасно жизненно. За Марусей смотрю. Во мне она имеет спасительную поддержку. Она знает, что я тебе сказала, и рада. Напиши мне всё, что думаешь. Я этого человека знаю, ты о нем слышал, но имени не скажу до личного свидания с тобою 2123. Ему лет 35. Он здоровый, широкий мущина, простоват на вид, образован, конечно, но не производит впечатления выше очень посредственного уровня понятий. Словом — он икс! и скорее страшит, нежели утешает, когда знаешь, что он ее герой. Она приезжает сегодня в 7 вечера. Я рада, что Маруся сегодня занялась устройством Вериной комнаты. Это ее сильно развлекает. Она прелестно устроила девочку нашу на месте Miss Bl<ackwell>. О, какое счастье, что ее нет, какая свобода, чистота, легкость, порядок! Ее хлев весь разобран и вместо него (я тоже мыла, и терла, и маслом восчила <так!> стол письменный, дивного дуба, но весь сплошь залитый и забрызганный чернилами и красками), образовалась прелестная светлая комната с Вериными полочками, шкатулкой, библиотечкой, мадоннами, моим портретом, образом, безделушками и постелью ее и Лилиной. Да-с, скоро, скоро настанет день и ночь, когда мы будем знать ее в руках мущины, à sa merci 2124, быть может, нам страшного, неведомого и даже непонятного. А что сделать? Я думаю, к своему изумлению, что Юлия меня волнует не меньше, чем волновала бы Вера. Это прямая, честная девушка, без малейшего кокетства, полная лучших aspirations 2125, странная и своя. Посмотрим, как сложутся <так!> наши отношения. Я хочу быть очень умной с ней, но сердце мое открыто любви. Да, вчера провожали торжественно, весело и очень любовно Miss Bl<ackwell>. Вот блаженные проводы! Одна радость, на фоне искреннего внешнего благожелания и уважения. Но как прелестна эта разлука. Сегодня и вчера дни событий. Я умею сегодня ездить на велосипеде. Дотя, не бойся, нудить тебя я не буду, но, быть может, ты сам захочешь. Сначала кажется, что нельзя выучиться, что все другие ездят лишь чудом. И вдруг колесо покатится твердо и верно под тобой, словно оно, а не ты, научилось, и так случилось сегодня со мною. Сережа торжествует. Мы учились с ним на дороге у виллы, и смешнее всего, что какой–то очень красивый господин глядел на нас, и вдруг предложил свои услуги, и довольно далеко провел мой велосипед. После этого я вдруг и пошла сама. Сейчас еду к дедушке. Да, Острога сегодня возвратился утром, а в 5.30 будет у нас на уроке. К сожалению, я его почти или вовсе не увижу: мне необходимо быть у дедушки, а потом встречать Юл<ию> Мих<айловну>. А я сегодня впервые после 2‑х недель Шуберта и Бетховена взяла его романсы, и пропела их, и проиграла, что смогла, из аккомпанементов. Не теряет его музыка и после этих страшных maestri 2126: нет, он, право, молодец.

Сказала ли я тебе, что 3 экзамена мы отослали уже в Пятницу, в день их прихода. А три последних отошлем завтра. Сегодня Сережа повторял латынь и греческий (2‑й греч<еский> экз<амен>) и сделал один. Сегодня у нас перемена министерства совершилась. И я так счастлива. Христина у детей и в моей комнате управляется. Она тихая и очень опрятная, чего нельзя сказать о грубоватой и беспорядочной, хотя и горячо любимой Оле. Но все так довольны.

7 час. Едем сейчас на встречу. Была у дедушки. Видела на минуту (опоздала к уроку) Острогу. Он, слава Богу, очень поправился: цвет лица здоровый. С дюн катался кубарем на океане в течение восьми дней с 4‑мя дочерьми. Вот веселый конец письма. Господь с тобою, <1 нрзб>.

Твоя Лидия.

<Арифметические подсчеты>

479. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 26— 27 марта / 8–9 апреля 1902. Афины 2127

День 115. 8. IV/ 26.III Вторник

Радость и Жизнь! Получил письмецо 2128 — а следующег<о> уже не буду иметь в Четверг, а когда и где неизвестно! Послезавтра, в 6 1/2 ч<асов> (о, жестокость!) уходит наш поезд с Пелопонесского вокзала. Милая Радость, кажется, что тебе не хочется ехать в Грецию. Не делай против себя! Правда, что есть столько сомнительного в этой поездке. Я ведь и Гревсу приписал: «Боюсь, что обстоятельства так сложатся, что мне трудно будет остаться в Греции так долго» 2129. Он и без меня устроится, — здесь кстати Лепер — (правда, они чуждаются друг друга) — а я, прежде всего, вовсе не гожусь в вожатые. И хозяевам, условливаясь о поездке, я сказал, что твой приезд сделался проблематическим и что, б<ыть> м<ожет>, я немедленно по возвращении с островов поеду к тебе домой. Решай сама, но только мне хочется, чтобы мы где–нибудь встретились и пожили в хороших местах одни.

Поздравляю тебя с именинами Маруси, и также поздравляю детей.

То, что ты мечтаешь про Оку и т. д. мне очень понравилось. День мой: написал Стребулаеву! подсчитал свои деньги! взял ванну! побывал в Институте! давал литературные советы Россидису, который предается «сладкой меланхолии» (как он пресерьезно говорит) и бьет баклуши или спит. Он совсем нищий при этом, имеет ученичка в гимназии, и первое время в Афинах ночевал на улице. Недавно я его свел в brasserie 2130: он никогда еще не пил пива.

Фотини теперь с пэди хорошо обращается, кажется совсем здоровой, ко мне сердобольна: меня снаряжает и хочет укладывать мою сумочку.

Да, я подсчитал деньги и нашел, что их в обрез довольно для обоих дорогих путешествий и только; почему прошу тебя прислать мне к промежутку двух giri несколько сот франков, poste restante 2131.

Письмо твое любовное, ласковое и мне будет светиться…

В.

PS. Заметь, что Маруся начинает письмо словами: «Лидия право выдумывает на меня относительно всхрапа (?)…» 2132 2133 и тем простодушно выдает себя. Ибо во время «всхрапа» она писала мне письмо, — факт! Ergo 2134, пришлось его почему–то уничтожить и начать дружеское собеседование сызнова.

Общее предостережение: в критиках Англии и всего Английского нужно быть перед Сережей объективнее и доказательнее, и в особенности эти критики не должны быть огульными или gehässig 2135.

День 116. утром

Хлопочу, собираюсь. Сделал приятное открытие в погребце, как плетеная бутылочка. φεύγω 2136.

Целую, обожаю. Τаκ тебя люблю!

OS.

Детей поцелуй, — Сережу!

480. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 26–28 марта / 8–10 апреля 1902. Женева

114‑й д<ень> м<ужества>. 2 час<а> дня. Вторник. Cena.

Вчера приехала Юл<ия> Мих<айловна>. Описать ее приезд, т. е. то лице сияющее, которое выглядывало уже из вагона, потом то всё потрясенное, вне себя от счастия существо, прекрасное, которое обнимало нас и, усевшись в карету, изъявляло свою радость и любовь каждому радостно знакомому дереву, повороту, вывеске, саду и солнцу, и всем, и потом детям, девушкам, каждой картине на стене, солонке, стекляшке для ножей <?>, ножику, старой оловянной ложке, желтому переплету книжки из библиотеки Richard, моей ласке, бараньему коврику, отданному–таки ей, описать всё исступление молодого, полного, блаженного счастия нельзя. Надо себя вспомнить, и перенестись в эту душу, и содрогнуться упоением красивой жизни, Солнца и Любви. О Базеле 2137 она молчала, сказав только, что устала и ей было дурно по дороге. И мы не спрашивали.

Вечером Маруся объяснила ей мое молчание тем, что она сказала мне, что у нее, т. е. у Юлии есть тайна. Юлия тотчас пожелала сообщить мне, т. к. ни минуты не думала обманывать. И сегодня всё утро мы говорили с ней. Маруся была на лекции. Насколько близки их отношения, не могу еще разобрать. Она говорит: «У него есть препятствие к браку. Я знаю его, но как касающееся его лично, выдать не могу. Быть может, оно со временем устранится — но пока мы об этом не заботимся. Мы так счастливы. Ближе быть друг к другу нельзя, чем мы. Я чувствую, что он сделал меня иною. Он считает меня очень хорошею, и я хочу быть такою, какою ему кажусь. И прежняя я противна мне. Я стала иная. Я другой человек. И на весь мир гляжу иначе, гораздо лучше. И я счастлива уж тем, что сама сумела полюбить, тогда как до сих пор всегда отталкивалась от людей. Моя душа меняется теперь. Он сдержанный, скрытный, но я его знаю, и знаю, какой он хороший, и хочу только одного — чтобы он и вам нравился!» Она на вид развилась и в полном цвету своей красоты и очень женственна, но чиста, как ветер в поле, это чувствуется. Она мне сказала странную фразу. Я ей говорила о Anatole France, что у него стиль и рассказ всегда très sobre 2138. Она подхватила слово: «Да, я хочу его читать, я боюсь всего не sоbre теперь, я знаю, что это мне может дать отвращение к жизни теперь!» Что это значит? Теперь понятна ее тоска дома, и еще она, говоря о матери, сказала: «Мне всего тяжелее, что, любя ее, я вижу то малое, что ее удовлетворяет, и эта малость меня мучает. Я хотела бы большей требовательности от нее! А затем единственное пятно в моем счастии — это то, что она страдает из–за меня, видя, что я не уживаюсь с нею, в ее воздухе!» Я обещала ей все силы приложить, чтобы утешить мать и успокоить ее необходимостью и пользою жизни дочери здесь. Там же она буквально погибала. Что было делать иного? Утром получила твою четверговую картолину 2139.

Играла и пела по обыкновению. После обеда давала Косте приготовительный к Остроге урок музыки, вместо Miss Bl<ackwell>, да и еще до обеда Оле урок пения. Буду пробовать учить Юлию Мих<айловну> петь, когда она вполне отдохнет. Сегодня пойдем гулять немножко после чаю. Маруся ездила на первую лекцию сегодня Vullietty и встретила Феликса, который шел в свою лабораторию, он занимается по зоологии тайно от своих музыкантов, чтобы его не презирали ни музыки <?>. Его же успокаивают естественные науки и он «блаженствует» — за ними, как сегодня сказала ему Маруся. Ах, Дотя, где ты, моя Татата, будешь читать это письмо? И как плохо будет мне скоро, скоро. Послезавтра ты выезжаешь. Целую своего Дотю крепко и нежно. Сережа сдает последний экзамен. Сегодня отошлем 2140.

115‑й д<ень> м<ужества>. 8 час<ов> утра.

В ожидании ванны. Cena. Здравствуй, Дотя. Вчера вечером гуляли втроем мы — Мар<уся>, Юл<ия> и я — в саду. Легли рано все, но не могла я спать. Немножко нервы расходились. Разные мысли были, очень меня потрясшие, всё о той же широте жизни, о тебе и о психологии любящей души, — это уже обо мне. Не ожидала найти в себе чувства, какие ощутила, но всё при личном свидании скажу. Как интересна жизнь и как может быть прекрасна и богата. Даже вместить трудно. И как я люблю тебя, до какой глубины, Дотя. Целую. Оля уже пустила мне кран в ванне. Утро дивное. Жду письма твоего.

Лидия.

6 1/2. Cena.

Что мне сказать тебе наскоро, Дотя. Прежде всего: утром пришло прилагаемое комическое послание 2141. А твое от Субботы не пришло. Я немножко тревожусь и немножко боюсь. Если ты вправду был здоров и bien <1 нрзб.>, — то пропало, значит, письмо. А может, запоздало? Затем скажу еще, que je route dans des délices ésthetiques 2142. Это правда. Музыка моя божественная, затем переписка божественно гениального «Камен<ного> Гостя» 2143 и радость переделывать, дополнять хороший (думаю) его разбор в моем «Шуме», и всюду между всем этим этот чарующий образ этой прекрасной телом, душою и умом девушки. Сдерживаюсь всё время, всеми силами, чтобы не показать ей этого восторга моего. Она так прекрасна каждым жестом, каждым словом. Сколько в ней нежного юмора и брызжащего <так!> светлым родником веселия. И как она жадна до знания и искусства. Сегодня рассматривала фотографии греческие, и каждое замечание, каждый энтузиазм были так глубоки, и умны, и сердечны. О, она жемчужина красоты. И какая она роскошная женщина. Видеть ее счастие, думать о ней — радость. Иногда мне кричать хочется от избытка наслаждения ею. Но я очень сдерживаюсь. Но пускай же я радуюсь. Что может быть выше наслаждения Красотой?

116 д<ень> м<ужества>. Cena. 12 утра. Вот скорее напишу: Костя спорил упрямо, что нет разницы между одушевленными и неодушевл<енными> существительными, потому что всякое одушевленное существ<ительное> можно сделать неодушевленным (прим<ер>: убить змею или даже человека) и как же тогда склонять обездушенный предмет. Это, по–моему, великолепно. А вчера он сидел взаперти весь afternoon 2144 за то, что по «приглашению» кучера взлез на запятки «коляски» (бочки для поливки дороги), и когда Маруся (видевшая его на бочке) сказала: «Я думала даже, что она для вывоза нечистот», то Костя froidement 2145 заявил, что в этот раз она была для поливки, но раньше однажды они с Кеneth’oм ездили «без приглашения в карете» (телега для вывоза нечистот). Всё это en plein sérieux 2146. Вот и не хохочи. Забыла сказать, что мы в последний день детских вакаций играли очень весело в «игры» дома, так как шел дождь. — Дотя: Маруся сидит у стола и читает «Шум» про себя, переписанный мною на две трети: это прямо отдельная повесть по длине и сложности. На нашем диване лежит Юлия Михайловна и читает «Journal de Genève». Она должна много лежать. Это изумительно, до чего она гармонична, эта девушка. Нет слова, нет жеста, нет взгляда, который не был бы красив. И вся душа, глядя на нее и чувствуя ее, полнится одним желанием: счастия для нее.

481. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 15/28 августа 1902. Шамони 2147

Четверг

Дивно!

Тожи <?>, мы в сапожной лавке в Chamonix: мне пришлось купить дивные сапоги с гвоздями, и всем прибавили гвоздей. Идем на Montanvers. На Flégère и на Lac Blanc не успеть, и дорога ужасна. Дивное путешествие. Дети в восторге от всякой скалы. Всё хорошо. Маруся счастлива, и я тоже.

Целую. Вот на дороге гармонич<еский> звон стада. Всем привет. Лилю <?> целую. Лидия.

ИНТЕРМЕДИЯ (V)

Женева 1902–1903

28 марта / 10 апреля < 1902>

<…> Оля вдруг приносит телеграмму, <в> кот<орой> стоит «samedi paris chez toi» 2149 — телеграмма из Афин, следовательно, от вас и для Лидии <…> Текст непонятен и, понятно, повергает в полное недоумение. Юля наконец высказывает предположение, что вместо «paris» след<ует> читать «pars» 2150, Лидия соображает и находит, что вы действительно можете в субботу выехать. Радость захватывает, и к<а>к–то боишься верить этой возможности.

День. Villa Java. Понедельн<ик>. 9 1/2 ч. веч.

Лидия за роялью, Вяч<еслав> опять слушает хоту. Только что кончили пить чай. Юля в столовой изучает теорию музыки — урок Фел<иксу> В<алерианови>чу. Лидия поет «Les pasquinnades <?>» 2152 Остроги. До чая ходили по саду при луне, чудный вечер был, теплый, сухой, почти совершенно летний, можно было гулять в одном платье. Сейчас Вяч<еслав> нет–нет да и подойдет к «Богатырям» 2153, и все в нем бродит и пенится его «Володарь» со «Светомиром» 2154. Сегодня в детском уютном местечке он еще набрасывал некоторые черточки будущего содержания. Интересная будет драма–поэма в народном духе и для народа, для широкого распространения доступная.

Перед ужином ходили к дедушке, втроем. По дороге зашли в вилу <так!> «Paracelsia» 2155. Говорили о Юлином романе; о ее глупости вчерашней с приведением как примера «Плодов просвещения» 2156. Вяч<еслав>, конечно, к<а>к всегда апрофондировал 2157 вопрос совершенно незаслуженно, ночью даже думал и злился за Юлин смех <?> глупый вчерашний.

День. Villa Java. Вторн. 10 1/2 ч. утра.

Лидия за роялью поет упражнения. Вячеслав пошел в сад — méditer 2158. Юля с Сережей уехали на велосипедич<ескую> прогулку, при их выезде я их сфотографировала. Я сижу и читаю учебник архитектуры.

9 1/2 ч. веч.

Лидия, Вяч<еслав>, Фел<икс> Вал<ерианович> и Юля в саду на площадке, высоко из–за тучи выходит луна; воздух несколько свеж, и Фел<икс> Вал<ерианович> в моем objet d’art 2159, т. е. серой пелерине. Вяч<еслав> в полном одеянии, т. е. в своем плаще и с палкой. Сейчас Лидия ком<м>ентирует «Богатырей» Васнецова. Фел<икс> В<алерианович> еще не видал вновь развешанных картин. Фел<икс> Валер<ианович> рассказывает, как он напал на «Ворон к Ворону летит» 2160, говор<ит:> взял том, начал перелистывать и тотчас же, напев <?>, сложил музыку. После урок<а> до обеда Лидия пела под аккомпанемент Фел<икса> Валер<иановича> его роман<с>ы. Тогда же и знакомство Вяч<еслава> с Ф<еликсом> В<алериановичем> состоялось. За обедом было блюдо общего вкуса и макароны по–итальянски с томатами и чесноком, после обеда — турецкий кофе.

10 3/4 ч. веч.

Сейчас только что ушел Острога.

Вяч<еслав> просил Лидию спеть его романсы, чтобы прослушать их под живым впечатлением его личности и т. к. при нем он его наблюдал и не так сосредоточенно слушал.

За вечерн<им> чаем много дурили, Острога был сегодня очень оживлен и мил. Было все — и дуэт птичника с Лидией — Лидия поет петухом, а Острога, оказалось, не уступает ей, а еще гораздо лучше ее подражает всяким и молодым и старым петухам, и тотчас явились на сцене петухи, щенята и свиньи — все было запито старой бутылкой айвовой наливки. Подурив, с интересом все слушали, к<а>к Острога заинтересовался зоологией и исключительно губками речными.

По поводу разнообразия занятий Остроги Вячеслав делает замечание, что слишком в этом виден славянин, что у него много черт <?> этого общего с ним — в этом его славянском отклике многому, конечно, при этом Вячеслав вздыхает.

После романсов Остроги Лидия начала петь Шуберта и распелась, сегодня у нее чудный голос и она чудно передает Шуберта, особенно хорошо у нее выходит <пропуск в тексте> im Tul <?> 2161.

Б. д.

Hall, перед гравюрой «Богатырей». Вячеславу она очень нравится, притягивает его.

Villa Java. Воскр. 7/20 Апр. 8 1/2 ч. Веч.

Лидия поет романсы Ф. В. <Остроги>

Вячеслав ходит вдоль hall, дети только что легли. Вячеслав находит, что описания пейзажа в <пропуск в рукописи> Ф. В. не передает, хотя и производит впечатление nocturne. Лидия оборачивается к нему с опасением одобрения или нет.

Вячеслав теперь сидит в угловом кресле под «Весной» 2162 и внимательно прислушивается. Теперь, можно сказать, чаша полна, Вячеслав вместе с нами.

Юля сидит в столовой.

Днем сегодня Лидия и Юля ездили, одна утром, другая после обеда на велосипеде, обе, кажется, уже окончательно выучились ездить. Вячеславу, конечно, несмотря на нерешительность, захотелось тоже научиться, и он начал немного с Сережей сегодня.

После чая ходили на чудную прогулку на берег Роны: Лидия, Вяч<еслав>, дети и я. Обо все<м>, о чем мечталось, осуществилось <?>. На возвратном пути рассказывали о Палестине.

Днем Вяч<еслав> читал вслух «Ревизора» 2163.

Сейчас, слушая музыку Остроги, Вяч<еслав> высказал, что музыканты счастливее поэтов, что музыка доступнее людям, передается непосредственно, поэзия же требует рефлексии; я, конечно, возражала, по–моему, музыка вовсе не более доступна.

Затем Вяч<еслав> говорил, что, конечно, высшее иск<усство> в драме, к<а>к я всегда и думала.

Villa Java 9 Июня/27 Мая Понед<ельник>. 1902

Вячеслав кончил сегодня окончательно, к<а>к говорит, свой сборник. Великий день. Мы его справили оргией, весь день с обеда, т. е. с 2‑х часов я была в «Приюте». Вячеслав прочел все «Диффирамбы» и все «суспириа» 2164 — все растолковал, и теперь мне все кажется понятным, глубоким, целой философией, целым мировоззрением. Подумать, до чего богат содержанием этот сборник — неужто его не поймут, не раскусят сразу. Думаю, что все–таки оценят не только в потомстве, а и теперь уразумеют и красоту и содержание. Сегодня же Лидия прочитала спич Умолова и сцену с его англичанином. Сильно написано, к<а>к послушаешь их — все, конечно, прощаешь им, и видишь, что нельзя мерить их общей меркой, что они к<а>к бы имеют право и больно делать людям, т. к. сделают и счастие многое.

Villa Java 10 V 1/2 ч. веч. 11 Июня. Среда.

Давно не писала во время действа, душа <?> была напряжена, не хватало эпичности и спокойного отвлечения, задергана душа была. Да и теперь еще внутри дрожит, все напряженно.

Сейчас Лидия поет, Вячеслав ходит по hall. Девушки в Vernier 2165 на празднике, дети спят. Сейчас Вяч<еслав> за чаем записал афоризм эпиграммой <?>: корни и ветви этики — три добродетели основные морали, по его мнению: три внешние обнаружения трех основных корней души.

Корни и ветвия

Ты Справедливость! ты Великодушие! ты Благодарность!

Вы плодотворной душе ветвием растите тройным.

Мужество ты! ты милость! ты, жизненность, верная сила!

Вы углубляйтесь тройным корнем в единое я!

Вариант сейчас написан:

Ты Справедливость! Ты Великодушие! ты Благодарность!

Вы тройным простирайтесь солнечным ветвием души.

Мужество ты! ты милость! ты, жизненность, верная сила!

Вы углубляйтесь тройным корнем в единое Я!

У Вяч<еслава> менее всего средней добродетели, а у меня первой. Лидия то же говорит, но добавляет, что у Вяч<еслава> средние корни сильны, развиты, но они глубоко закопаны. Я тоже допускаю это, но часто больно чувствую глубокие, слишком не обнаруживающееся в ветвях корень этот <так!>.

Вечером сегодня, ложась спать, Вера опять была несдержанна, вследствие чего жалко плакала и насилу улеглась. Вячеслав, сильно любя ее, боюсь, испортит ее; она за последнее время резкая уж очень стала. Люблю я девочку, и мне кажется, словно ее от меня отнимают, и горько мне и за себя и за нее.

Вячеслав, угадав, что я пишу об отсутствии средней ветки и корня у него — поцеловал мои каракули, к<а>к он называет мое писание, доказывая этим к<а>к раз обратное тому, что я пишу. Радостно после того сказал, довольный, предполагая, что смутил меня. Любит он это.

Сегодня он радостен, т. к. много работается у него. «Ниобея», верно, идет 2166.

Villa Java. 17/30 Июня 1902 г. Понедельник. 11 ч. веч.

Теплый вечер. На небе играют зарницы и светят ясные звезды. Счастливый день сегодня для меня. Чудные часы провела в «Приюте», Вячеслав читал Лидии и переводил для меня сделанные им сегодня в библиотеке выдержки из Вагнера. Выдержки, в кот<орых> говорится о «grand Art» 2167, о народе–творце и вдохновителе, о трагедии к<а>к о единственно могутной выразительнице в ясных образах мифов народных.

О том, что трагический герой должен освободиться от эгоизма и приобщиться общему через с необходимостью вытекающую смерть, через смерть, на кот<орую> герой сам идет. Отсюда возникновение трагедии из тризны — прославления смерти героя. Вячеслав видит возникновение древней трагедии из жертвы и тризны по этой жертве.

Комедия тоже должна кончат<ь>ся смертью героя, но вопреки его желанию, не вытекающей из его подвига, в этом комедия (Марсий 2168).

[Поэт будущего [настоящий] необходимо музыкант–актер] Вяч<еслав> добав<ляет>: вся религия христианства есть тризна жертвенной смерти Спасителя (обедня выражает это). Вагнер говорит, что Шекспир должен сочетаться с Бетховеном.

У Бетховена в 5 симфонии выражено приобщение челов<ека> к общему через смерть.

Затем Вячеслав говорил о «Володаре». Ключ к нему — он «всечеловек», и он должен кончить трагическою смертью — вытекающею отсюда с необходимостью.

Сегодня, кажется, Вячеслав на первую ступеньку меня допустил, т. е. сообщил свои мысли тотчас по их появлении, и я счастлива. <…>

Villa Java. 19 Июня/2 Июля 1902. Среда. 12 1/2 ночи.

<…> Лидия только что прочла начало новое в «Чертозе» — приход всей гурьбы в <1 нрзб> — до размышлений Опалина в келье — о величии математики. Чудные, грандиозные страницы ею написаны. Таланта полна она, моя Лидия, и каждый раз, к<а>к послушаешь, прощаешь ей все, за что сердишься на нее, за что так больно обижаешься — невнимательный, значит, она человек через талант свой.

После урока Вячеслав много говорил, кабы сумела сказать я, о чем они говорили — говорили о том, что он устал от истории — от прошедшего, что он бежал из Греции, что ему тяжело было бы быть теперь в Италии, что нельзя жить прошедшим все. Что человек <1 нрзб> исчерпал все прошедшее, нельзя требовать и жить мертвым мрамором. Нельзя жить историей дня настоящего. Прошедшее пережито, и воспринято, и отошло. Теперь надо изучать душу человека, надо изучать Шекспира. Т. к. я, конечно, только с интересом слушала и молчала, то он устал говорить, устал в данный момент переживать к<а>к бы все прошедшее, устал под тяжестью, и совсем заволновался — мы пошли для успокоения в мой «уют» смотреть голондуев, пришла и Лидия. Голондуев не смотрели, а Вячеслав снял со стены «Астарту» и зачаровывался ею. Лидии она не нравится, но Вяч<еслав> и я не наглядимся на соединение вечности и мгновения в ее взгляде. Absolutayes и страсти ее взгляда и губ. Ее пережитому, и ее юности, и ее всечеловечности.

Надо было опустить письмо в Charmilles. Пошли Вяч<еслав> и я. Лидия осталась писать. В Charmilles зашли в кафе — выпить пива. По дороге и там говорили о моих занятиях по искусству. Вяч<еслав> по моей просьбе назначил <?> мне несколько тем: «Идеализм или <?> мистицизм в искусстве после Рафаэля и до прерафаэл<итов>, т. е. отыскать его существование».

2) Разобрать с этой точки зрения карт<ину> Рембранд<та> «Сцена в Эм<м>аусе».

3) Сделать очерк и изучить Рожер Ван дер Вейдена.

4) Теньер и его влияние на прерафаэлитов. <…>

Обещал после того, к<а>к он сделается известностью, мне протекцию. Затем начал говорить о предположении его и Лидии издавать журнал, проповедующий дионисизм.

Пили и за мою работу, и за дионисизм. Я пришла, опьяненная и пивом, и горизонтами.

Говорил Вяч<еслав> на обратном пути о работе рус<ских> за границей, о влиянии этой работы на Россию.

О том, что постепенно национальности исчезнут, будет лишь европейский человек (Ничше) и национальность сохранится лишь (Вячеслав) в возрожденной поэтом песне. И великое значение России в том, что она всечеловеческое.

Villa Java. 16/3 июля 1902. Среда

Вчера Вяч<еслав> задумал сделать вместо «Ниобеи» одной — Трилогию, т. к. иначе тесно было бы, развить все нельзя было бы.

Сегодня мучился переустройством. Сейчас, слышу, говорит Лидии учащенно: «Понимаешь! Понимаешь!» — оказывается, сложил в уме зерно первой части Трилогии. Пер<вая> ч<асть> будет носить название «Тантал», вторая «Ниобиды» и третья «Ниобея» 2169.

№ 1-а. 9.I’03

Четверг через 2 часа по отъезде

Узнав, что Л<идия> только что отослала с Острогой без моего ведома картолину и завидуя, что № 1 остается за ней, спешу настрочить в свою очередь «открытку» (как выражаются окружающие вас ныне друзья), чтобы констатировать, что все мы сиротливо повесили нос, что, видимо, повлияло и на настроение Остроги! Столь уныло начало нашей переписки! Опечаленный яванец 2171. Я занимаюсь одновременно санскритом и диктовкой Вере 2172.

Пятница 27/14 Янв. 03. № 2.

…Вячеслав слег тотчас после твоего отъезда: то же, что у меня. И по сей день то встанет, то ляжет. Но настроение хорошее. Сегодня и вчера работал трудный урок санскрита, но шибко устал. На последнюю лекцию едва съездил и слег. Ничего, в гостиной так удобно болеть и ухаживать за больным. <…>

Кончила вполне отделку главы «Чертоза». Завтра буду переписывать. Прочитала внимательно всю книгу «Еп route» 2174. <…>

Среда. 28 Янв. № 3.

4 часа. Вяч<еслав> сегодня весь день в постеле <так!>: озноб и боли в лице и голове. Ломает инфлюэнца. <…>

Разве я такая, какою являлась перед тобою? или Вячеслав тот, каким видела его ты? Он давно глубоко изменился, и в Греции мы прожили месяцы в высокочеловеческом воздухе. Но что–то есть в нашем союзе, при всей несомненной любви нашей, что роняет в нас человека и что, значит, грешно и безобразно. <…>

Еду в Россию и письмо со мною. Вторая телеграмма вызвала, потому что пишут, что мать узнает всех.

Вильно

Не лучше ли тебе <…> как можешь скорее переписать так же чудно, как первую главу, и вторую. Во всяком случае, самые скверные листы ее. И снести Перцовы <так!> 2177. Если они 2178 честные люди, т. к. честно стремятся к своей цели, то не могут не обрадываться <так!>: и идеи, и стиль в их духе: я только что прочитала повесть Соловьевой—Allegro «Племянница» 2179. Это не к идеям, а к стилю относится. Надо бы им дать гранки и прямо вторую главу. <…> Очень надеюсь на «Нов<ый> Путь». Светлый мог бы быть луч этот журнал, и если бы нас допустили в него, мы могли бы поднять его на высоту, о которой мечтают его начинатели. Надо всё испробывать <так!>, чтобы в него пробиться — вот мое мнение. Не съездить ли к Розанову и не поговорить ли задушевно с ним обо мне и о В<ячеславе> как о глубоких союзниках и прочитать ему несколько филос<офских> стихотворений> и также из «Райской матери» 2180. Словом, ты знаешь, как поступать — лишь загорись.

Я бы к ним подошла смелее <?> с точки зрения «братского знака». Быть может, стоит повидать еще Волошина 2181 и вместе с ним Розанова или кого иного? <…>

№ 3 (с возвращения)

Мы думаем об очень широком издательском предприятии, но еще не решились и еще выжидаем прием Сборника, чтобы решить. Но, милая, и мудрая, и спасительная Маруся, пойми, что времена круто изменились, что тишина и отвлеченность от мира нашей жизни должна роковым образом прекратиться со дня выхода Сборника, и иное должно быть направление всех наших усилий теперь, в особенности твоих. Теперь думаю также еще по–другому об желательности помещения «Пламенников» в «Нов<ом> Пути», да оно и невозможно. Но сближение с Новопутейцами более нежели желательно ввиду дальнейших наших планов в особенности. Поэтому делай всё, чтобы проникнуть к ним, наприм<ер>, к Розанову и «зажечь костер в ночи», «братский знак». Моим романом, т. е. его помещением, можно пользоваться как предлогом, а еще лучше, нельзя ли самой, для своего интереса попасть в какой–либо салон этих господ и также «Мира Искусства» и искусно говорить о нас со стороны Братского знака. Понимаешь? <…>

Мы оба очень устали, почти больны. Дети здоровы. Вчера был Вебер много часов: он говорит о Сборнике как о книге «монументальной», а Гольштейн пишет, что плакал над «Перстью». Изумительно: Европа и Россия. <…>

Да, Щукин предложил Вяч<еславу> читать курс в Парижск<ой> Русской школе. В принципе Вяч<еслав> согласен: вопрос времени.

16 февр. 03

В<ячеслав> вел весь дом в ежовых и всем друг. Все его хвалят, и он очень спокоен нервами — даже со столяром (за клетку) у мирового судился и, кажется, победил.

<Приписка ВИ>: Дорогой друг, спасибо вам за то, что Вы так пригрели Л<идию> в Петербурге. Дорогой друг, нам необходимо, чтобы вы остались в Петерб<урге> еще довольно долгое время, — как ни хочется увидеть вас опять скорее среди нас. <…>

22 Февр. 03

<…> Что же это. Не верится. Но и если не возьмут мой роман, всё равно великое дело уже совершилось тем, что Мережковский так признал «талант» Вячеслава и позвал его в сотрудники en principe и послал привет! Скажи ему, что на экземпляре Сборника, ему посланному <так!> написано греческое 2185 приветствие ему от Вячеслава.

Дорогая наша, видишь ли, как много ты сделала для нас. Да, кстати, скажи Мережковскому от меня, что граф Прозор спрашивал меня перед моим отъездом в Россию, знакома ли я с Дмитрием Серг<еевичем> и что если да, то передать ему от графа привет.

Сотрудничание в «Нов<ом> Пути» для нас великое счастие, ибо даст нам возможность высказывать себя, свое миросозерцание, но не одиноко, а как бы «in Bech und Glied». Словом, говорить нечего: это счастие, счастие, и я боюсь ему верить. <…>

У нас тут тоже замечательные событии: Вячеслава пригласили в Парижскую русскую школу (свободный русский университет) читать курс по Истории Религий, и были очень довольны его предложением прочитать: [Религ] [Греческая] «Религия и поэзия Страдания в древней Греции», или, быть может, под другим заглавием: «Религия Страдающего Бога в древней Греции». Он теперь готовится к лекциям. В середине Марта поедет в Париж работать в библиотеке, а в Апреле прочитает лекций [10 или] 12, считая по две лекции в неделю. Это очень выгодная вещь, как для известности и знакомств, так и для того, чтобы, как он сам говорит: «вентилировать» свои матерьялы и домыслы на их основании. Затем эти лекции могут быть в виде статей напеча<та>ны. Ты, если представится случай к тому, упомяни об этом в «Нов<ом> Пути»: это честь читать в русской школе в Париже. Как видишь, жизнь наша поворачивает в другую колею! Нельзя больше хорониться в чистой тишине. Санскритские упражнения Вячеслав хочет продолжать из Парижа письменно. Мы оба находимся в очень мужественном и энергическом состоянии, чему не вполне соответствует здоровье. Но я надеюсь на то, что правильное, ровное напряжение Вячеслав сумеет вынести благополучно. Его ведь ослабляет больше всего всякий беспорядок, и волнения, и решения 2186. <…>

23 Февр. Понед.

Марусенька, работаю как бешеная над перепиской. Вяч. помогает. Хочу завтра выслать «Чертозу» и предпоследнюю главу, т. е. жертву Ирины. Она прекраснее всех остальных и в ней уже намечен весь конец романа, даже почти всего цикла частей. Ты должна засmавиmь_Мережковского прочитать ее. Даже если он уже успел отказаться от романа. Ради Бога, настой <так!> на этом просто по человечеству, даже не для журнала, но упроси его прочитать.

Волнение наше сильное. В особенности волнуется Вяч<еслав>. Он никогда из–за своей книги так не волновался. Где же бранили его? Непременно разыщи.

№ 7 (кажется) 24-ого (кажется) Февр. 03

Ты задала нам огромный труд. Вячеслав, имея 16 стр.санскрита, еще мне помогал перепиской и выслушиванием и советами. Ну, вот дело: «Чертозу» вышлю завтра. Сегодня высылаю 1) главу последнюю, но не до конца (эта часть ее самая важная и заключает все намеки на конец).

2) отрывок из главы философской, и к нему прицеплен exposé о философии Оп<али>на и предстоящей ей эволюции. Если не отказано в «Нов<ом> Пути», то снеси тотчас и объясни 1) что завтра принесешь образчики юмора, иначе роман был бы слишком однообразен. 2) что могу по их желанию прислать и самый конец.

Если отказано, то всё–таки (конечно, ели нет полной безнадежности), сходи к Мережковскому и попроси его по–человечески просмотреть присланное. <…>

Какое счастие если Мер<ежковский> искренний человек! Глубокое было бы счастие найти братьев по Порыву и идти вместе. Мучительно не знать, стоишь ли на пороге счастия или горького падения нежданно, но так сладостно родившейся надежды. И когда ты получишь это письмо, уже всё будет у вас решено! <…> Понимаешь ли ты всю важность возможности печататься в журнале, и именно в их журнале?

Месяцами большими глотками заставлять выпивать свое «наложение»; такая или иная известность неминуемая и пропаганда Сборника и его изъяснение и заполонение «Нового Пути» сильною, обильной струей моего романа. Это значит быть «Новым Путем». Но молчу, молчу. <…>

Вебер написал письмо Бенуа, где высказал бесконечно высокое мнение о труде Вяч. для языка, и философии, и стиля, но очень объективно и убедительно.

Шт. Женева 7.III.03

Замысел наш (который, Вы говорите, угадывали) был в том, чтобы издание лидиной лирико–философской эпопеи производить сравнительно небольшими последовательными выпусками, имеющими форму почти периодического издания (под именем, думали мы, «Д И О Н И С»), в котором — пока что — единственными сотрудниками были она да я, причем я поставлял бы для этого издания поэтическую (в смысле стихотворной) и философскую (в смысле формы) часть. Содержание первого выпуска было бы:

Пламенники. — «Славящая». — Гл. I–III, роман Л. З.

Тантал, трагедия Вяч. Иванова.

Афоризмы, В. И.

Содержание второго

Пламенники. — «Славящая». Гл. IV–V.

«Греческая религия страдающего бога»

и т. д.

Предприятие необычное! И притом: «du sublime au ridicule il n’y a qu’un seul pas» 2190. Быть может, «Пламенники» проиграли бы в действии от дробления. Есть много contra.

Думать об осуществлении его нужно было бы осенью.

Первые отпечатанные главы романа так бы и вошли в издание, со своей пагинацией. Только продолжением были бы уже мои вещи. Форма книги та же.

Вот для возможности такого предприятия и нужно было бы предварительно sonder le terrain 2191.

Во–первых, как посмотрят на самую возможность такого издания в литер<атурных> кругах?

Далее, — нет ли издателя? Не заинтересовался ли бы этим «Мир Искусства», — не дал ли бы денег — как пай, что ли — и имя издательское, — вернее, не предпринял ли бы сам что–нибудь в виде литературных книжек, в союзе с нами и на нашей базе….

Здесь, конечно, я могу только entamer la question 2192, и нельзя ничего поручить Вам в смысле demarches 2193. Но Вы должны знать, что желательно было бы нам выведать, — и должны подумать сами.

Целую Ваши руки, обнимаю с горячей благодарностью. Вячеслав.

Б. д.

Вячеслав назначил начало своего курса на Фоминой и, вероятно, на Святой уезжает. Но может быть и до Пасхи. Пока ему здесь много матерьала в библиотеке и даже дома (из Берлина выписано). Работает он отлично. Благо, теперь санскрит кончился. Только порядочно повозился он с моей I-й главой… <…> Критика Мережк<овского> принесла мне глубокую пользу. Я смогла свежим взглядом взглянуть на эту еще из старых времен притянутую главу и не нашедшую себя в простоте и убедительности своих истин.

26 Марта / 8 Апр. 03

Мы с ним три раза уезжали на целый день. Вчера, наприм<ер>, после панихиды были в Bellerine, долго в лесу и у озера и ужинали там. В Воскресенье одно — в Hermance уже на границе Франции в дивной, тающей красоте. Курс Вячеслава (три лекции почти написаны) мне очень нравится. При видимой глубокой эрудиции и научной крепости он полон «духа». Я счастлива.

<Рукой Иванова>

Нужно иметь <Вписано позднее:> Полное собр<ание> соч<инений> Вл. Соловьева.

Пока что, Маруся дорогая, купите:

Вал. Брюсов, Tertia Vigilia;

Ив. Бунин, Листопад;

Сев. Цветы за 1901 и 1902 гг. <Вычеркнуто, потом восстановлено>

Добролюбов, стихотв<орения>

Работы Лернера и Брюсова о Пушкине и новые сборники стихов Гиппиус, Мережковского и Бальмонта

Пшибышевский Homo Sapiens 2196.

Целый капитал, чорт возьми, на питание «ядовитой гадины» 2197. Но «положение обязывает», как говорит Батюшков, — которого «положение» — между двух стульев — обязывает (?) 2198. Нетерпение у меня великое стиснуть Вас, друг, в змеиных кольцах моих объятий. Вяч.

28 Марта

Приехала неожиданно Александра Васильевна и, конечно, весь день пошел как в кипятке <…>

Алекс. Вас. рассказывает о новых картинах Редона. <…>

Суббота, 25/12 Апр. 03

Дорогая Маруся

Сидим с Лидией рядом и одновременно пишем на двух сторонах листа, отчего толкаем друг друга и не все выходит, б<ыть> м<ожет>, разборчиво.

Очень счастливы вашей телеграммой, благодарим и поздравляем с победой!

6 часов, через два часа едем на вокзал, провожают меня в Париж. Первая лекция в понедельник 27/14 Апр<еля> в 10 ч… Silence, silence.

Уезжайте с миром.

В.

Спасибо за восхитительную лукутинскую табакерку!

Зная, что я не лишен иногда дара предчудния <так!>, вы не удивитесь, что в среду после концерта камерной музыки и именно одного квартета Бетховена мы с Лидией avons soupé au champagne в Café de la Poste 2201, справляя заранее что–то такое, что представлялось мне как ее победа в «Скорпионе»…

Я надеюсь, что Вы все устроили мудро, относительно условий, и надеюсь также, что решение «Скорпиона» окончательное и действенное. Обнимаю. В.

Дорогая Маруся.

Где ты? Только что отвез молочник корзину Вячеслава, полную книгами, новыми одеждами и всяким богатством, и сели тебе писать. Через 2 часа выезжаем провожать самого лектора на Comavin 2202 к парижскому поезду. Он было прихворнул, но 1 1/2 грамма хины его быстро выправили. Вчера утром совершилось невероятное. Пили у дедушки за Скорпиона!

Ругаю тебя за гнусного немецкого зеленохвостого яичногрудого красносопливого петуха.

Вячеслав, заметив час (2.40 утра) отправки твоей депеши, решил, что ты с Скорпьонщиками ужинала в трактире и, напоив их пьяными, читала «Пламенники» до тех пор, пока в диком огне они все не закричали: «Полное издание!» Да, странный час! Счастие мое велико, главное — нравственная поддержка совсем чужих людей моего 8‑милетнего труда. Вячеслав меня изводит, дразня «Скорпионица». Ты сама сумеешь, конечно, все устроить как можно практичнее. Привези огурцев русских и морсу. Если ты еще в Москве, узнай, нет ли хорошей девушки в прислуги (язык!) для <нрзб>.

Целую. Бесконечно благодарная и любящая Лидия.

1.V.03

Милая Маруся, уже не знаю, застанет ли тебя это письмо в Мюнхене. Как видишь, я не уехала, увы, в Париж. Причина — болезнь Христины. Грустно, потому что мне было бы любопытно познакомиться с Брюссовым <так!>, и вообще все, что пишет Вячеслав, манит меня. Дети же устроены, кажется, прочно. Как мне обидно, что Вячеслав и все давно читают «Сев<ерные> Цветы», а я должна ждать, пока ты соблаговолишь приехать. Также не имею «Мира Искусства», несмотря на все просьбы и на то, что писала, что мне необходимы новинки. <…>

ПЕРЕПИСКА 1903

482. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 18/31 января 1903, Франкфурт 2204

8.45. веч. Франкфурт.

Нахожусь на духовной родине Miss Tupper 2205. От Базеля сюда всё время было очень тяжело: жара, дамы сердитые и бойкая головная боль, антипирин и минуты плохой дремы. Здесь сходила в спальный вагон: милейший заведующий им сам велел мне испытать счастье на своем старом месте (все дамы вышли), т. как сегодня мало пассажиров, «Samstag» 2206, и всегда он мне даст постель в случае нужды ночью: 10 марок. Отослала депешу брату. Не держи Костю для уроков в гостиной, если жарка саламандра 2207: он от этого совеет.

С тобою я нераздельна, мучительна и доверчива без надежды, но и без отчаянья. Целую нежно, и всех дорогих поцелуй, все в моей душе, скажи им, постоянно слежу за вами, в драгоценной семье.

Твоя Лидия.

483. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 19 января / 1 февраля 1903. Берлин 2208

Salve 2209 orasempre.

484. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 19 января / 1 февраля 1903. Вирбаллен 2210

Agatituchi 2211.

485. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20 января / 2 февраля 1903 2212

«Сидим и попиваем» 2213, т. е. сижу перед стаканом мутного жидкого чая, прогнанная через строй симпатичных 2214. Всё в порядке и всё на месте. У кассы билетной симпатичный прогнал милого <?> носильщика, бравшего раньше меня кому–то билет: «Эй рабочий, пошел в сторону… Дурак, не понимаешь, что ли. Пусти барыню». Глупое огромное стадо мужиков польских в передниках и смазных сапогах похож<е> на стаю мясников. Стая симп<атичных> и стая таможенных. Запах смазных сапог в залах и запах прелого чаю в ресторане. Запертые двери и глупый грубоватый тон. Вот «матушка» 2215. За паспорт заплатила 15 р. 15 коп. и теперь всё в порядке в отношении финансов. Ехала недурно, даже хорошо в III кл<ассе>. Весь вечер дремала одна в отделении, а днем имела потрясающую беседу с одной немкой (вдвоем) только что (еще молодой и тихой, средней руки) потерявшей единственного ребенка — сына 16 1/2 лет от influenza 2216. В глубоком трауре и совсем растеряна. Возвращается после похорон (где–то в чужом месте) к мужу. Имеет возможность жить заработком мужа хорошо и потому предстоят дни пустоты ужасающей. Нет надежды на рождение другого ребенка. Я ей советовала принять сироту. Она осветилась и говорит, что думала. Я ей рассказала про Еленушку и George Keppel 2217, и очень она была потрясена этими мыслями, и что Богу угоднее любовь к чужому ребенку, чем к своему, и что жизнь коротка и неизвестно, лучше ли смерти со своими изменами, злом и разлукою, и что кого Бог любит, того берет рано. Она жала руки мои, уходя, и едва не пропустила станцию. Она глядела в окно еще утром при других, когда рассказала свое несчастие, и говорила: «Wie schön ist der Frühling und er wird ihn niemals sehen» 2218, и потом я ей напомнила ее слова и сказала, что и я плакала о том же. Это тоже очень волновало ее. Дорого было бы знать, что с нею будет дальше. Видишь ли, как страшно. Смерть, смерть, всюду смерть. Надо или без мысли, как животное, или вырываться, как пламя из факела. Что же ты думаешь о хоре Христов <?> в «Н<овый> Путь»? 2219 есть ли письмо от Мережк<овского> 2220 или что–либо от Маруси об этом.

Я очень советую послать в принципе, но лучше я сама увижу в Петербурге Батюшкова 2221 или кого иного. Целую. Берегись: так опасна эта болезнь. И Оле вели беречься. Радость, жизнь, целую. Веру и детей обнимаю.

Лидия твоя.

Телеграмма была «Agathy Tuchy» 2222.

Еще целую. Лидия.

486. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20 января / 2 февраля 1903 2223

10 утра. Пон<едельник>. Спала хорошо. Сделала туалет и принесли стакан кофе. Режицы <?> 2224. Изумительная вещь: нет снега. Оттепель. 12 ч<асов>. Ну вот, близко, должно быть, Луга 2225. Поезд тянется без шума и качки, глухо, но без остановок, поля странные, слишком печальные без снега. Перо мое не движется. Дочитывала «Юльяна» 2226. Хороши описания. Хорош, кажется, характер глуповатого, безвольного, сухого Юльяна. Но плохо, что Мер<ежковский> не знает Греции, не ведает Диониса и всё возится с Аполлоном очень позднего времени. И духа нет в книге.

Неразрывно с тобою.

Целую. Orasempre.

487. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20 января / 2 февраля 1903 2227

Еще купила картолину. Тоскует душа, и хочу ее слово тебе сказать, и нет слова. Но ты не волнуйся: ведь это письмо придет к тебе лишь на 4‑й день, и всё до тех пор будет иное. Какое? не знаю, но иное. Луга через 3 часа; там и опущу. Я себя чувствую совсем иной, чем прежде, при Марусе. У меня большая, тугая энергия на малое и большое. Думаю кое с кем повидаться. — 6 ч<асов>. Вот Гатчино <так!> 2228. Доти, не забудь послать для Саши 2229 посвящение. Добудь из солом<енной> Маруси сложенные вчетверо тонкие листки, кот<орые> я посылала Гольшт<ейну> о 8‑м, и пошли мне 2230.

Бог с тобой. Спешу. Твоя Л.

488. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 20 января / 2 февраля 1903. Женева

Понед. 20 Янв. / 2 Февр. 03

№ 1

Дорогая Радость! Все у нас хорошо и благополучно. Будь спокойна. Мы оба, быть может, преувеличивали трудность положения. Оля еще лежит, хотя и порывается встать и действовать. Я ее удерживаю. Христина справляется сравнительно легко и гладко. Она ведет себя очень спокойно и мило. Между тем она делает большое усилие — не потому, чтобы работа и заботы ее подавляли — вовсе нет, — а потому, что она также кандидатка в grippés 2231. К вечеру у нее разбаливается голова, и глаза всегда мутные, и легкое недомогание постоянно; если однако у нее объявится настоящий грипп, то она, вероятно, только заменит Олю в «палате больных», а может быть все и так обойдется. Очаровательная и спокойно, серьезно деятельная Вера, наша председательница за столом во время repas 2232, сегодня пошла с утра в школу, но если случится какое–нибудь затруднение по хозяйству, она останется дома, и этого будет достаточно, чтобы придать устойчивость и порядок внутренней жизни виллы Java Из того, что Костя с нами, что Вера начала ходить регулярно в школу, что сегодня все же состоится урок Остроги, — ты можешь убедиться, до какой степени у нас все в порядке. Заботу причиняет мне больше всего именно Вера: 3 раза в неделю (по понед<ельникам>, вторник<ам> и пятницам) ей нужно быть в школе с 8 часов: сегодня, напр<имер>, первый урок — рисование, завтра — немецкий. И хотя она не жалуется на большую усталость, вид у нее сегодня немного утомленный, и голова временами побаливает. А сегодня нужно еще вернуться в школу пополудни. Не знаю, пойдет ли дело на лад. Если голова будет часто болеть, нельзя будет продолжать регулярное посещение школы. Напиши, как тут быть. Я в день твоего отъезда уже был на ногах. Пришел проведать нас Острога, с предложением взять на следующий день (воскресенье) детей на прогулку, чтобы способствовать устроению нашего смятого бурей коллективного существования, но от этого предложения, разумеется, мы отказались. Христина сочла возможным угостить его и ужином, и мы проболтали с ним до 12‑го часа вдвоем. Я чувствовал себя, правда, очень разбитым и дрожал как в лихорадке; но на другой день мне было совсем хорошо. Сегодня я еще не выхожу, но немочь, кажется, миновала совсем. С Острогой мы все беседовали об искусстве, я развивал взгляды на будущность лирики, как grand art 2233. Курьезно, что он увлекается очень моим «Под древом кипарисным» (просил разъяснения!) и «Святой горой» 2234.

От тебя — вестями твоими живем и дышим — имел сегодня картолину из Франкфурта и телеграмму из Вержболова 2235. Сегодня к вечеру ты должна быть в Петербурге. Как–то приедешь, и что найдешь? С тобой постоянно. Orasempre.

Твой Вячеслав.

Передай мой глубокий и сочувственный привет Елизавете Николаевне, брату, Эмме Васильевне 2236. Желаю тебе мужества и доброго часа.

В.

Отправь от себя сборник Яковлеву, Пабст, Зиновьевым 2237 — dédicaces 2238 посланы Марусе.

Целую В. 2239

489. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 21 января / 3 февраля 1903. Петербург

Встретил меня Степан, мамин «человек», и тотчас сказал, что мама поправляется. Приехали. Мама лежала в зале на постели, и когда я вошла, поглядев на меня, вдруг улыбнулась такою глубокою во всё бедное растерянное лице улыбкою, и тотчас же заплакала (она никогда не плачет), но говорить не умеет. И при каждом имени ребенка, и при имени отца всё вновь принималась трогательно плакать. Сознание ушло вглубь и проявляется где–то из глуби, но мою улыбку и мои слезы, за которыми я хотела ехать на край света, мне Бог дал, и сердце полно через край. Было воспаление пузыря. Стенки разрушаются, вряд ли она выживет долго, доктор говорит вряд ли месяц. Осталось с недельку, не больше. Здесь все рады мне горячо и добро. Особенно волновали ее разговоры о Вере <?>. Что она понимает, нельзя узнать, но то плачет, то кричит, когда упоминаешь дорогое имя.

Господь с нами. Всё, что нужно, свершилось, и счастие мое велико. Да, она стала кричать, когда меня уводили обедать, почему я вернулась.

490. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 21 января / 3 февраля 1903. Женева 2240

Вторник, 3 Февр. / 21.1.03

№2

Милая Радость!

Какое неожиданное, чудесное счастие! «Convalescente! Reconnue» 2241. Телеграмма пришла с непонятною скоростью, в 10‑м часу или даже в 9. У меня были Острога и Вебер 2242. Мы хорошо беседовали, философически. Сегодня письмецо Александры Васильевны, прилагаемое 2243, и ответ немедленный от меня — успокоительный, утешительный, между прочим и о Маке 2244. О Яше 2245 я забыл вчера сообщить удовлетворительный результат справки по телефону. Лев Ник<олаевич> сказал, что жар значительно уменьшился; сегодня он собирался выехать в Ментону, успокоенный за сына. Сегодня твоя картолина с жалобами Митре на безобразие Немцев. Вчера письмецо с берлинскими впечатлениями 2246. С нетерпеньем жду петербургских вестей от тебя. Телеграмма была нам всем здесь великой радостью. Вера была у дедушки и успокоила старика доброй вестью. Бедняжка, она сегодня, хозяйничая с кофе, обожгла руку и поплакала; не может сегодня играть и писать. Зато в школе голова не болела. Вебер думает, что посылать ее в школу не нужно, если голова будет побаливать. Сегодня я в первый раз вышел погулять в Petit Saconnex. Была чудесная погода, но биза. Санскрит меня в эти дни не беспокоит. Ольштрассер 2247 оказался также жертвой «d’une violente grippe» 2248 одновременно со мной, и Saussure 2249 имел вакацию. Сегодня пишет Сережа, впрочем письмо его лучше перешлю.

Оля сегодня встала, зато Христина ненадежна — но уверяет, что здорова 2250.

Целую Жизнь и Радость. Orasempre.

491. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 23 января / 5 февраля 1903. Петербург 2251

Дорогой мой, сегодня два слова: мама хуже узнавала меня. Был доктор: сказал, что может тянуться и несколько месяцев, но не больше. Я очень ослабла и весь день лежала, тоже нога болит и доктор очень осторожный (Лиза заставила меня показать) велел мне отдохнуть несколько дней, так что вероятно выеду в Понедельник. Должна кончать. Маруся ангел. Твоя Лидия.

Только тобой живу, всех <?> целую.

492. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 23 января / 5 февраля 1903. Петербург 2252

5.II.03

Je t’ecris encore un mot en toute hate pour te dire que la malade a bien passé la nuit et que probablement tout ira bien. Sois donс tranquille et j’essais <?> vous revoir Jeudi matin.

L. I.

Перевод:

Я пишу тебе в спешке еще одно слово, чтобы сказать, что больная хорошо провела ночь и что, возможно, все пойдет хорошо. Будь поэтому спокоен и я попробую <?> вас снова увидеть в Четверг 2253 утром. Л. И.

493. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 23 января / 5 февраля 1903. Петербург

Тоти, какой ты нехороший Màtyit <?> 2254. Вот Четверг, а я приехала в Понед<ельник>, и нет из дому письма. Пропало? Это ужасно тяжело. Вчера вечером были обе Юлии 2255 и Маруся. Маруся принесла мокрые гранки, которые при ней же отпечатывались 2256. Мы прокорректировали до ухода Оп<али>на. Сегодня Маруся у Батюшк<ова>. Скоро вернется — рассказать.

6 1/2 веч<ера>. — Маруся уже давно была, и результат плачевен свыше всяких ожиданий. Коловрат<ов> гений перед своим оригиналом! Батюшков раскрыл книгу на «Ступенях Воли» и прочитал: «Рыжей птицей стен рудых» 2257, и сказал Марусе, что критики он не напишет, потому что это не поэзия и ты эрудит. Что раз я твоя жена, то он вперед знает, что не может поместить моей вещи. И, о Вебер, о Вебер! как он был прав 2258. Мужайся, мы, вероятно, будем одни, и всю жизнь, быть может, но что за беда. А Маруся нам верный друг, и глубже, чем сама то знала, и должна быть связь между нами глубже, чем мы понимали, почему мы одни ей жизнь и воздух, а всё здесь плесень и тоска. Мы решили, что она вернется, чтобы жить с нами на иных основаниях. Пока есть переписка романа и кое–что по хозяйству, и она постарается о переводе, и в деньгах, кроме стола и самой скромной одежды, не нуждается.

Ее нельзя отогнать, она вся дрожит и звенит нам, и даже говорит, что то толкование tat twam asi 2259 было последним выкликом <?> оптимизма, и что жить ужасно, и что даже дух не веет.

Все–таки Бат<юшков> сохранил рукопись. Даст ответ в Понед<ельник>. Кстати и ноги отдохнут, я тут всё больше лежу.

Смертельная тоска — нет писем. Даст Бог, будет завтра.

9 1/2. Иду спать. Маруся еще пришла, и вся сияющая, от Котляр<евского> 2260, который был сильно затронут твоей книгой: она ему указала некоторые стихи. Она сама скажет тебе. Очень устала и ложусь. Целую. Прости скушные письма. Скоро буду говорить.

Лидия.

Датируется на основании письма Μ.Μ. Замятниной к Иванову от 4 фев<раля н. ст.> 1903: «Была сегодня у Батюшкова, он, миленький, еще не удосужился углубиться в апреляСборник”, вследствие чего, бегло просмотрев его в редакции, предпочел отзыва не писать. Не читая Сборника, он предположил, что Вы нитшеянец, апреляа ведь Нитше надо принимать cum grano salis” <С осторожностью — лат.>, — говорит он. В результате визита я усиленно ему посоветовала научиться думать, буквально так, и публику научить тому же. Что публика у нас думать не умеет, он согласился, но выходило, что не умеет думать и продумывать и он, Батюшков. <…> Прочесть роман Лидин он обещал и очень извинялся, что говорит мне прямо, что думает, и любезен был очень, да проку–то от этого не выйдет никакого.

Котля, вот, меня так утешил, очень заинтересовался Сборником, после того, к<а>к при мне прочел по моему указанию несколько ваших вещей. (Я ему Сборника не пожертвовала, но у меня был с собой с надписью для В. Беляевск<ого>). <…>» (РГБ. Ф. 109. Карт. 19. Ед. хр. 15. Л. 4 и об). На следующий день, 24 января / 5 февраля она же сообщала: «Вернувшись от Лидии, у кот<орой> сижу всякую возможную минуту, нашла у себя пакет от Батюшкова с гранками и рукописью Лидиной и приложением письма, с отказом, конечно» (Там же. Л. 6). Упоминаемые в письме Котля — Н. А. Котляревский (см. ниже прим. 7), В. А. Беляевский — брат О. А. и Ю. А. Беляевских.

494. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 23 января / 5 февраля 1903. Женева 2261

№ 3 Четверг 5 февр. / 23. I. 03.

Дорогая Радость! Известий от тебя из Петерб<урга> все еще нет. Приходят впечатления дороги 2262. О них скажу, что так жить нельзя. Нельзя жить абсолютным, и нельзя жить без «ahamkàra», что значит в санскрите «делание я, самоутверждение я, центробежная, эгоистическая, самоохранительная сила». Ты человек необыкновенный, пробужденный, поэтому нужно беречься. Сегодня у нас твоя англичанка 2263. Я вышел утром с ней познакомиться. Она вовсе не приятна и не distinguée 2264. Была лекция Saussuге’а — продолжение последней до болезни. Он спрашивал о нашем здоровьи. Был и блудный сын — Chantre 2265. Во время обеда я был у дедушки, избегая общества англичанки. Вручил ему свою книжку, которой он нетерпеливо ждал. Он обедал при мне и сначала хандрил, а потом очень оживился. Только что искал я в соломенной Маруське листиков, что ты посылала Гольштейну; но их там, к моему смущению, не оказалось — чуть ли Гольштейн не забыл вернуть их 2266? [Вче<ра>] Приходил столяр и заявил, что завтра утром привезет клетку и будет ее устраивать. Вчера я пустил барышень на бал русский. Изволили выбыть в 11 1/2 ночи (раньше не собрались) и вернулись около 6. Перед их балом сам я был на récital Willy Rehberg’a 2267. Было очень хорошо. Davidsbündlertänze 2268 Шумана и соната Шопэна — особенно первые — мне нравятся, но соната Бетховена ор. 53, знакомая мне, (т<ак> наз<ываемая> «l’Furore» 2269) была aus einer höheren Region 2270, и я не знал, что ее так можно сыграть; и вообще Бетховен был как единственный. Шуман и Шопэн принадлежат веку, который интерпретирован в лирике Гейне и Мюссе. Это значит, что они нас удовлетворять не могут. А для Бетховена только что зачинается заря. Шопэн причем лично узок, от него даже душно. «Хор благословляющих духов» я отослал еще в день твоего отъезда Перцову 2271. Я просто пробую почву — тверда ли она на «Новом Пути» для моих откровений. Кстати, на другой день по твоем отъезде, [№] в последнем № «Нового Времени» читаю сатирические стишки «Бенедикта» 2272:

«Новые Пути»

Я приблизился к распутью,

Весь объят невольной жутью:

Предо мною два пути…

Два пути — и оба новы,

На обоих я основы

Новой жизни мог найти

Вьются те пути, как змеи,

Тот правее, тот левее

и т. д.

На левом пути «машинист развязный Нил» (понимай: Горький), —

Наступая всем на ноги,

«Не давай другим дороги» —

Вот что значит новый путь.

Повернул я взор правее,

Вижу путь еще новее:

Шли там с верою слепой,

Облачась во власяницы

И потупивши ресницы

Люди странные толпой.

Шли, подобно мрачным теням,

Подымаясь по ступеням

В царство новой красоты

В новой истины чертоги.

Их <так!> проворнее, чем ноги

Уносили их мечты

Но на зло их нетерпенью

Был над каждою ступенью

Там на страже некий чорт

и т. д.

Дальше намеки на статью Мережковского о Чичикове — чорте 2273.

Если бы о моих стихах кто–нибудь говорил раньше в печати, я бы не сомневался, что «Бенедикт» вдохновился «Eritis sicut dei» («и приведен к распутью, глядел я в дол, влеком мерцающею мутью») и «Сфинксом» 2274.

А впрочем, меня собираются, кажется, игнорировать не в шутку.

«Нов<ое> Вр<емя>», видно, решило делать по два неплатных анонса в месяц. Это строговато, при 40%. К сведению Марусе! 2275 Обнимаю ее. Ей кланяется усердно [дедушка] Дмитрий Васильевич.

Целую Радость. Берегись простуды. Люблю.

OraSemp<re>

Здесь Острога, и похвалил Костю за то, что он видимо работал.

495. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 24 января / 6 февраля 1903. Женева 2276

Пятница 6.II / 24.1 утром

№4(?) 2277

Милая Радость! Конечно, ты знаешь, как тронуло меня твое письмецо, открытое 2278, с вестью о первом свиданьи с твоей милой, милой матерью. Не такими ли будут наши души после смерти? — то дремными или смутно боящимися и страждущими, то радостно трепещущими и бессознательно, блаженно утешенными каким–то родным, знакомым лучом? Я не знаю, как ты сможешь расстаться и покинуть ее. Оставайся при ней, сколько можешь, не считая времени, и о нас не думай; нам хорошо. Вот что захотел я написать тебе тотчас по прочтении твоих строк о матери, чтобы ты так и знала, и так бы поступала, а не спешила домой, волнуясь за нас и вырываясь от нее с болью. Впрочем, все делай в меру своих сил, береги свою бедную душу, не подавляй ее; отбрось только житейские попечения 2279 о семье, смотри на единственносущественное и живое.

Прилагаю листочки Александры Вас<ильевны> только что полученные 2280. Съезжу для нее в Lancy 2281. Вчера вечером Острога ужинал и в 10‑м часу пошел на audition к M^me Zibelin. Имеют же терпение: она — давать auditions des élèves 2282, а он — на них присутствовать! Вот «колесо» существования! Он играл Шумана и Бетховена. Дети очень интересуются музыкой.

Курьезно знать о твоих литературных démarches 2283? Удостоилась ли ты узреть Коловратова 2284? Поедешь ли с письмом А<лександры> В<асильевны> к Бенуа 2285? Это мне представляется немножко неприятным. Тебе однако это знакомство также полезно. О Марье Вас<ильевне> 2286 поговоришь; он в своей «Ист<ории> русской живописи / искусства (?)» 2287 много говорит о ней. Как бы то ни было, нам необходимо создать в Петерб<урге> некоторую почву для своей дальнейшей деятельности; нужно, чтобы нас знали и уважали, некоторый «succès» 2288 нужен.

Целую, как люблю. В. 2289

Получено ли вчерашнее письмо?

Твои листки нашел в бумагах на столе.

496. Зиновьева–Аннибал — Иванову. Между 22 и 24 января / 4 и 6 февраля 1903. Петербург 2290

Понед. 2 часа.

Вчера забыла сказать, что когда я рассказывала, что ты не можешь вставать, мама вдруг начала жалобно кричать. Милый, кто знает, что она понимает, и что она думает, и как мучается. Лучше об этом не думать. Это слишком ужасно. Сегодня жар совсем спал. Но был кризис, когда пульс совсем остановился. Катет <?> стенки пузыря уничтожается, и это обыкновенный конец при таких болезнях, но наверное не знаю. Завтра будет доктор. Ты же <?> поговори с Вебером. Милый, писать тебе весь ужас, всё болото, всю муку здешних людей и их отношений не могу. Намекну лишь, что из всего болота сплетен и ненависти встает призрак страшного романа и глубокого распада в семье любителя боя быков. Я просто ненавижу его и не 10 веч. Славенька, не могу писать. Я скоро выеду, думаю, в Субботу. Мне здесь нечего делать. Мама, когда я встретила ее сегодня, засмеялась и заплакала, потом я сказала: «Я с тобой», и она повторяла: «Ты со мной». Я: «Бог с тобой», она «Бог со мной», и всё жала руку. А потом понемногу всё стала сердиться, кусать меня, бранить.. но когда я стала прощаться, опять жалко расплакалась, потом завыла. Маруся была 3 раза. Она, конечно, добрый гений наших несчастных дел, неутомима и умна куда больше нашего. Я ничего не могу сделать. Всюду одно суждение: «Трудно, надо думать, непонятно…», и всюду интерес огромный, и желание изучить, что–то затягивает. Анюта 2291 добрая, но грубая и никуда не движется: получила на платье 20 р., т. к. недостаток платья, по ее словам, мешает ей пойти в один дом, где много женихов. Гревся 2292 уверял, что никогда не обещал снести книгу Арern. <?> и что лучше тебе ему послать. Но Мар<уся> убеждала его в обратном.

Быть может, из душевного мартириолога <так!> сегодняшнего дня больше всего поразило меня известие, что Пульдохус <?> потопилась в Фонтанке.

Я повидаю Батюшк<ова> и Воронину 2293. Больше никого.

Целую нежно.

Вся твоя

Лидия.

497. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 24 января / 6 февраля 1903. Петербург

24 Янв. / 6 Февр. 02 <так!>

Вот утро пятницы, и нет письма. Жестоко. Чистилище. Или у вас совсем ужасно, или почта, каналья, в России совсем бесстыжая. Не мог же ты не писать мне 4 дня подряд. Еще надеюсь на вечернюю разноску писем. Но впереди весь день. Сегодня вечером будет у матери доктор и посмотрит мою ногу. Ей, по–моему, совсем хорошо, и хоть сейчас выезжай, но доктор этот ужасно осторожный. Всё–таки надеюсь на воскресенье или понедельник, тогда Бог даст, буду дома в Среду или в Четверг (поезд ведь вечерний отсюда). С ногой было легкое затвердение в вене, и, испугавшись каких–либо последствий при напряжении и задержек, я обратилась к доктору. Но это пустяки, только из благоразумия и жажды попасть домой скорее я осталась лежать сначала на кресле, а вчера и сегодня (до обеда хочу) даже в постели, чтобы удобнее задрать ногу и не двигаться. Совсем, совсем сегодня не болит, и вся вена мягкая. Это, верно, от слабости после инфлюэнции. То же самое было после того же у молодой, здоровой Паниной 2294. Да, у Веры будут дела, если уже не пришли (κόκό). Добровольская 2295 не велела больше лежать, но, думаю, всё же так лучше сделать: второй день лежать, третий встать, но не ходить в школу. А в первый день одеться тепло и сходить в школу раз. На четвертый идти спокойно в школу, а на 7‑й можно на бисиклете. Саша увидел у меня книгу и взял ее себе вчера вечером с большим любопытством. Поймет ли что. Да, ничего еще не умею предсказать! Всё–таки смешно <?> думать, что значительность s’impose 2296 на людей, но они как–то бьются испуганно и иные отлягиваются. Хревся прекрасен! О нем ни слуху ни духу 2297. Маруся была у него и сказала, что я больна, и он сказал, что зайдет ко мне. Но думаю, что уеду, не повидав «друга» пополнее 2298.

— 10 веч. Доти, в 1 час дня было дорогое письмо 2299. Вечером был доктор и окончательно успокоил меня относительно ноги, разрешив выезжать в Воскресенье, но у мамы оказался маленький затек легкого, что грозит возможностью воспаления… сегодня уже после доктора пульс повысился, температура тоже, и рвота… Так что новая и страшнейшая болезнь матери может задержать. А может и обойтись. Собственно, глупо, что я пишу это, когда еще ничего не известно и всего вероятнее, что это обойдется: доктор же уехал совершенно спокойный. Доктор очень хороший, знающий, ученый, добросовестный и даже как человек глубокий. Потом расскажу. Много, слишком много есть что сказать. Моя душа скорбит глубоко, даже глубже, чем знаю. Лице моей матери годилось бы в модель для скульптуры: Истома Жизни.

Маруся совершенно в Преображении! И мое спасенье!

Какое счастие было мне твое письмо и знать, что ты так полагаешься на Веру. Целую вас обоих и детей и Олю и Христину. Твоя Лидия.

Анюта часами возле меня. Она славная, верная, но грубая при всей чуткости любовной и на нервы очень тяжело действует.

498. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 26 января / 8 февраля 1903. Петербург 2300

Τό παντα ωρέω, ϰаρο 2301. Выезжаю завтра в Понед<ельник>. Буду в Четверг. Не надо встречать, не смотри поезда. Я приду сама к вам. Застой в легком прошел и состояние остается хроническим в почках и хронический легкий жар, но при бесконечной заботливости можно продержать эту усталую душу довольно долго в своей тюрьме. Я здорова, но не могу нравственно никого видеть. Письмо Коловрат<ова> (О мой коловратик, какой ты гений перед твоим прототипом!) привезу. Очень им горжусь 2302. Я первая получила ушат помоев. Бат<юшков> заклятый твой враг, но безграмотный до невероятия.

Со мною вместе попалась и Гиппиус 2303.

Не надо с Верой много толковать о гол<овной> боли, думаю. Лучше зараз, и можно наблюдать ее. Целую нежно. Лидия.

499. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 16 февраля / 1 марта 1903. Женева

16 Февр. / 1 Марта 03

Это перо пишет приятно, как гусиное. Я очень им довольна! Вера молодец и любовная помощница. Тотиту перисто для стистов и виписот и заметат 2304! От Лидии 2305.

500. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 13/26 апреля 1903. Женева

26 Апр. 03

Бог в помочь!

Гадкий, худо было, холодно и тоскливо à la Merechkovsky 2306. Не отдохнула, как мечтала отдохнуть. После Café de la Poste лучше отдохнула. Всё время еду, еду. Ты понимаешь. Не живу. Путь. И даже нет «цветов полей» 2307, пыль, большая дорога, но коллея <так!> с выбоинами, и всё внимание посмешено, оттого время идет. Теперь три часа. Встала в 8 1/2. Прочитала Евангелие с детьми и отправила Веру конвоировать младших к Веберу 2308. Сережа угром навещал Fressler’a 2309. Теперь он дома, учится. Кристина больна спит (хотя ходила всё утро), жду Льва Ник<олаевича> с минуты на минуту. К четырем дети будут. Мальчики пойдут в футболь. Когда ты получишь это письмецо? До или после 2310. Вся жизнь с тобою.

8 час. веч.

События такие: Была с Сережей на бисикле у дедушки, оставивши записку в случае визита Fressler. Вызванная по телефону, примчалась в 4 минуты. Снова чудно езжу. Теперь обедал Острога. Мы пели «Erlkönig» и еще Schubert’a. Я привезу его вещи в Париж. Сережа сейчас едет провожать Fraessler’a и возьмет письма. Все целуем. Вся твоя.

Лидия.

От Маруси нет письма 2311.

501. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 13/26 апреля 1903. Париж 2312

Воскр. вечером, в бюро «отельчика»

Дорогая Радость! Приехал очень скоро; хоть я не спал, а лежал всю дорогу в темноте. Париж встретил ненастный, грязный, безобразный и — милый. Здесь я почувствовал, сколько пережитого связывают меня с ним. У Гольшт<ейно>в меня оставили, а вещи поехали с Каролиной 2313 в «отельчик» 2314. Потом дома я переоделся, потом стригся у прежнего куафера 2315 на rue de la Pompe и наконец, только в 12 ч<асов>, очутился у Щ<укина> 2316. Он был очень мил. Я у него нашел и спец<иальные> книги. Требует, чтобы я каждый вторник обедал на его diners fixes 2317. «Нам хочется провести вас в совет школы». Комплименты стихам — они, говорит, очень здесь нравятся (?) 2318. Читал рецензию Брюсова 2319. Делать визиты не советовал, но А<лександра> В<асильевна> настаивала на визите Гамбарову 2320.

Мы поехали к нему вместе и нашли необычайную ласковость приема. Потом взяли фиакр и заехали к Ковалевскому 2321 в отель, где я оставил карточку (его не было по обыкнов<ению> дома). И завтракал, и обедал у Гольшт<ейнов>. Гамб<аров> убеждает читать у них зимой о Риме 2322. Целую тебя и всех дорогих.

В.

502. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 14/27 апреля 1903. Женева 2323

10 час. Утра. 27 Апр. 03.

Это час окончания лекции. 10.55 по парижскому времени. Все в эти минуты уже подходят к тебе, возлюбленный мой, поздравляют, знакомятся, говорят, вероятно, приятные слова. А я здесь одна. Но не одна. Меня нет здесь. Я вся с тобою. Это ларва моя здесь. Я хотела тебе послать телеграмму: «αγαθή τύχη» прямо в Sorbonne до начала лекции и побоялась: вдруг она смутит тебя и расстроит 2324.

Я не спала всю ночь. А ты? верно дрыхал отлично. Я совершенно спокойна сознанием за твою лекцию, потому что знаю ее, но тревога волнует немножко просто из–за крупности момента этой первой твоей публичной беседы научной.

Дорогой мой, я не считаю минуты до первого известия от тебя, я просто не живу. Еще не было письмеца из Парижа, верно, гадкий, ты не послал ничего в Воскресенье. Это нехорошо. Хотя, впрочем, в 11 может прийти. От Маруси нет ничего. Даже в пятницу уже после телеграмму не писала.

Или Кука <?> 2325 сердится, что вполне разумно 2326, или замышляет грациозный приезд сюрпризом, что тоже разумно, потому что я ненавижу встречать, ждать, готовиться и т. д. Думаю, что мое грубое письмо очень ей полезно было 2327. Оно поможет встать в другие, очень серьезные, человеческие, строгие отношения, где больше будет взаимного уважения. Оля говорила вчера, что нужно тебе написать: вчера я принимала трех кавалеров, и то по телефону была вызвана от 4-ого, к которому ездила с пятым. Загадка.

2 1/2 часа. У Веры болела голова. В школу не пошла. Христина все в жару. Вебер выжидает: не может понять. Устала. Рано лягу и приму снотворного. Скорее бы завтра.

Целую. Твоя

Лидия

503. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 14/27 апреля 1903. Париж 2328

succes profond selon alexandra fetons en deux = venceslas.

504. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 14/27 апреля 1903. Женева 2329

Felicissime agatituchi.

505. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 14/27 апреля 1903. Париж 2330

Понед. 9 ч. веч.

Дорогая Радость

пишу за письменным столом А<лександры> В<асильевн>ы. Получил телеграмму 2331, благодарю, но боюсь, что ты не поняла, что в тексте нашей телеграммы «succès profond» 2332 выражает мнение А<лександры> В<асильевн>ы и вместе служит ограничением, а не увеличением понятия succès: именно, она утверждает, что все многим как–то внутренне и т. п. понравилось. Я же не решаюсь судить. Факт, впрочем, что голова моя не чувствовала себя в пространстве, где летают бутылки. Мне было уже вовсе не страшно, а напротив очень весело. Но зала оказалась какой–то очень большой, как я не ожидал. Слушателей было minimum 70 (по А<лександре> В<асильевне>) или до 100, я же не знаю сколько, но было много, хоть и не полна была зала, и лица мне казались внимательными и сочувственными, а после лекции хорошие аплодисменты, хотя аплодисм<енты> здесь обычны. Щукин выражался мне, что лекция была во всех отношениях блестящая. И форма очень литературная понравилась. Доброе лицо Гамбарова ласково глядело вблизи. Лекция продолжалась 45 минут и взяла гораздо больше листков, чем сколько я назначал. Я был хорошо слышен, кроме некоторых имен разве. После лекции подошел ко мне откуда–то взявшийся Ковалевский (Вл<адимир> Авг<устович> 2333 ругает его за то, что он пришел только к концу лекции — на 10 минут) с улыбающимся и любезнейшим видом и сейчас же стал говорить мне, чтобы я вошел в состав постоянных профессоров школы, а именно, чтобы зимой читать об учреждениях древности, что им необходим представитель древности классической, что если древность будет хорошо поставлена, школа их будет единственной в своем роде (для социальных наук) по полноте программы и т. д. Щукина я познакомил с А<лександрой> В<асильевной>, и она была со мной, и Щ<укиным>, и Семеновым 2334 — в ложе консьержа, которая служила профессорской комнатой — для Щукина, п<отому> ч<то> таковой вовсе нет, а есть только передняя перед большой и хорошей залой, полная слушателей, да наверху еще аудитория для практич<еских> занятий. Теперь у них наплыв ученых сил, а залу они имеют только на определенные часы.

На следующей неделе я решил читать только один раз, чтобы не мешать другим; а сегодня, после меня, Ковалевский отказался от своей лекции в пользу прибывшего из Киева приват–доцента. [Пока я пишу, у Гольштейнов сидит гость — уже седой весь, кот<орый>, проживая в Париже, слушает все подряд лекции; и меня слушал он, но не высказывается…] 2335 После лекции мы с А<лександрой> В<асильевной> решили праздновать и смотреть Париж, и вышло это очень артистично. К сожалению, Пантеон был заперт и св. Женевьевы — старухи Пювиса мы не смогли видеть 2336. Зато пошли по предложению А<лександры> В<асильевны> по церквям и видели церковь св. Женевьевы, церковь св. Юлиана—Hospitalier и Notre Dame 2337. И потом мы видели разные чудесные уголки старого Латин<ского> кварта<ла>, так что Париж предстал мне совсем новым, ничего этого я не знал. Завтракали мы хорошо в Taverne du Panthéon и набрались воздуха Лат<инского> квартала всеми легкими. Вернулись по чудесной электрич<еской> подземной дороге 2338. Дома я нашел твое дорогое и ласковое письмецо…

Целую тебя горячо и как люблю. С нетерпением жду известий из Москвы. Здесь говорят, «Сев<ерные> Цветы» уже вышли с моим стихотворением 2339.

В. 2340

506. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 15/28 апреля 1903. Женева 2341

Вторник

Вот всё известия от тебя счастливые, и очень чисто у меня на душе, светло. Я вся в делах детей, больной Христины (еду сейчас к Добров<ольской>), цветничка детского (только что устроила им дорожку), счетов (вчера весь день считала, это очень весело и здорово — буду вести отныне правильно. Оля отлично всё записывала, а Маруся свинья).

Спала с пол ночи плохо, но потом, благодаря снотворному, заснула до 11 утра. Письмо Маруси идиотично, и, кроме того, дела брошены в «Нов<ом> Времени», и что же она сговорилась о дележе прибыли и о числе издания. Не показывай, думаю, письма ее Ал<ександре> Вас<ильевне>. Опускай свои письма так, чтобы они поспевали к 9-тичасо<во>му вечерн<ему> экспрессу из Парижа. Очень жду твоего свидания с Брюссовым <так!> 2342.

Не могу больше писать, счастие. Целую. Думаю, Маруся будет к Воскресенью, а я поеду к тебе в Субботу через 11 дней. Мое присутствие здесь необходимо. Костя воем плакал весь вечер вчера, я всё мундштук натягивала. Но в общем все счастливы.

Твоя Лидия.

Сережа сказал: «А хорошо быть поэтом», когда я читала письма.

507. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 15/28 апреля 1903. Париж 2343

29/16 Апр.

Милая Радость, я ведь не хочу считать, что сегодня рожденье Лили, а завтра, п<отому> ч<то> она родилась 16‑го по–русски. Поздравляю тебя и всех в день, и скажи ей: я ее поздравляю и целую как люблю. А<лександра> В<асильевна> очень ее любит и чего–то ждет от нее, и даже как–то романтически умолкает, говоря о ней. Милая Радость, вот я в Париже в годовщину [рождения Лили] rue de l’Annonciation! 2344 Попаду ли туда? Сегодня работаю в Bibl<iothèque> Nat<ionale> — все то по–старому, волнует все это как–то. Гольштейнов не видел. Лекция у меня завтра, а я раньше ленился ее хорошо заготовить. Кажется, вторая будет неинтересная. Сегодня иду к Щукину. Времени буквально нет даже чтобы опустошить корзину, не то что делать покупки. Завтракал в buvette 2345 библиотеки (1.50 с pourboire 2346), теперь пишу в кафе. Устал. Курить не дают ни в здании, ни на дворе — вот беда. Жду от тебя весточки светлой и сердечной. Может быть, есть у Гольшт<ейнов>. Целую Лилю и Лилю. В.

508. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 16/29 апреля 1903. Париж 2347

29/16 Апр., в кафе на rue Rivoli.

О Париже, дорогая Радость! «Свет и коловращение людей» 2348! Сегодня день рождения Лили, еще поздравляю. Я нарочно зашел сегодня в ее квартал и видел последовательно все места исторические: и rue Singer, и ее улицу, и ее барокный <так!> интересный дом очень старого типа («Ne vous–tourmentez–pas» уже там нет), и церковь ее прихода (Благовещения), куда и входил — церковь также интересную очень 2349. Столько о воспоминаниях. Начинаю эпос. Вчера вечером был на jour–fixe у Щукина. Его квартира — музей. Салона стены все увешаны редкими картинами. Есть чудесные примитивы — напр<имер>, один Бартоло Сиенской школы 2350. Он гордится одним Греко — но это 17‑й век. Гойа представлен у него целой коллекцией! Подумай только, что это такое! После этого простительно и трюфли положить в vol–au–vent 2351. Прощаешь и омаров, и двойную батарею чудесных ликеров, вдруг поднявшихся тесным рядом между convives 2352. Все было непринужденно и корректно. Сидел я против Щукина между Валишевским 2353 (изящный поляк, историк, о книгах которого ты, кажется, слышала — с ним разговор был у меня по–французски) и Хвостовым, филологом из Казани 2354. Насупротив были де Роберти 2355 и Лучицкий 2356, по сторонам Щукина. Всего было за столом 14 человек. Но появлялись и еще кое–кто. С Онегиным встретился так: «Иванов, как вы постарели! И не стыдно было мне книгу не прислать 2357 — а через меня–то и они все стали интересоваться!» Говорю, что не решился предстать на суд такого пушкиниста. Онегин характеризует меня «Эллином» и говорит: «Что же, это хорошо, это нужно». Альбом у него в нескольких томах 2358; потребовал, чтобы я туда написал стихотворение — из «эллинских» или «морских» 2359 или сочинил новое 2360. Там у него Бальмонт недавно вписал стихотворение>, за кот<орое> был изгнан из России 2361. Альбом устроен так, что каждая страница носит дату календаря и каждый вписывает на странице дня его рождения. Из чего я узнал, что Бальмонт родился в Июне 1867 г. 2362 Мне оставлено «16 Февраля» 2363. Хвостов забавлял меня все египетскими папирусами и своей диссертацией, кот<орую> пишет о Египте 2364. Я этим ведь когда–то занимался. Он ученик Виноградова 2365 и знакомый разных знакомых филологов. С Валишевским была речь об истории, об Ив<ане> Грозн<ом> (он пишет о нем книгу 2366), о библиотеках и архивах — но он очень светский барин, лысый и с седой бородкой клином. С Волковым 2367 говорил об антропологии и [в частности] о масках, узнал хорошие вещи и получил полнейшее антропологическое одобрение своей гипотезе о происхождении праздничных масок из погребальных. С добрым армянином Томамшевым 2368 о вавилонской религии. — О моя универсальность! С Щукиным о школьных нестроениях. Де Роберти был любезен, п<отому> ч<то> я ему занес карточку. Семенов, корресп<ондент> «Новостей» приходил и исчез 2369; с ним я не знакомился. Ковалевского и Гамбарова не было по случаю их участия демонстративного в «митинге» студенч<еском>, устроенном для протеста против забаллотировки Лысицкого (автора скандала с Карышевым 2370), желавшего читать курсы. Ковалев<ский>, де Роберти и нек<оторые> др<угие> сочли нужным, во имя свободы убеждений и пр., протестовать против решения совета своим присутствием. Но кроме Лучиц<кого> и де Роберти никто из присутствовавших не пошел в марксистский кагал в кафе «Суффлэ». —

Сегодня день начался брэкфастом у Гольшт<ейнов> и паломничеством на rue de la Sorbonne (кстати, русская школа в Ecole des Hautes Etudes Sociales 2371, но эта последняя не принадлежит вовсе Сорбонне, [хотя] и помещается насупротив ее). Приехал я обыкновенно рано и пил кофе. В аудитории я нашел очень приличное число слушателей — но сколько, не могу сказать. Тут уж у меня много знакомых, кот<орым> надо жать руки — Ященко 2372 м<ежду> п<рочими> и Поляков 2373 («пэдераст» и «ассистент Бальмонта»). Онегин пришел на лекцию. Сразу же мне говорят, что Валерий Брюсов здесь. Скромного вида и с умной решительно (и по впечатлен<ию> А<лександры> В<асильевны>) физиономией молодой человек. Я говорю ему, пожимая руку: «Благодарю вас» — «За что?» — «За добросовестное отношение к тому, что французы называют effort 2374. И я говорю как о себе, так и о апреляПламенниках”». — «О апреляПламенниках” мне нужно с вами поговорить!» Оказывается, он еще не знал о телеграмме Маруси 2375 2376. Он передает мне экземпляр «Сев<ерных> Цветов» и извиняется, что после моего «Хвалите Бога, силы сфер» — молитва диаволу: это оттого, что стих<отворение> было получено поздно. И также оговаривается, что поступил по разреше<нию> М<арии> М<ихайловны> 2377. На самом деле расположение вышло довольно гармонично, и дьявол оттеняет выгодно. Но поговорить нам не удается, хоть мы оба после моей лекции остаемся на Ковалевск<ого>. Сегодня я прикрепил на доску три фотографии, и А<лександра> В<асильевна> говорила, что это все хорошо. Но лекцией она недовольна, говорит, что слишком много материала: как музей, кот<орый> пробегаешь запыхавшись. Поляков говорит — но это человек неважный, — что филологии им не нужно, а только идей. Идеи были, но фактич<еского> и научн<ого> материала было много, и это так нужно, п<отому> ч<то> я ученее их. Ковалевский опять пришел на после<дние> четверть часа и опять подошел по оконч<ании> и стал говорить, чтобы я не говорил нет на его предложение читать зимой по рим<ским> учреждениям или госуд<арственному> праву или аграрной истории. Мы говорили именно больше об этом последнем, о Гревсе и моей диссертации. Аплодисменты были, как следует, и Брюсов — говорит А<лександра> В<асильевна> — кивал одобрительно головой в двух местах, когда кивала и она. Какой–то молодой человек подошел и сказал, что остался в Париже для моей лекции, и спросил моего мнения о Мережковском, кот<орого> талант я, конечно, хвалил (дело в том, что я упомянул о нем), а также знаю ли я книжку Волынского об Аполлоне и Дионисе 2378 — мне, конечно, неизвестную. Еще один верный слушатель (т. е. замеченный уже в 1‑м и сидящий против меня) говорил со мной, помогая снимать фотографии. Подошла Кругликова 2379 и стала звать к себе на субботу, говоря, что у нее будет и Брюсов; я сказал, что субботой не располагаю, п<отому> ч<то> А<лександра> В<асильевна> проектирует для меня кое–кого у себя. А<лександра> В<асильевна>, оказывается, за это на Кругликову злится. У Ковалевского я попросил вежливо позволения остаться на его лекцию, чтобы учиться лекторству, дикции. И правда, и содержание лекции было совершенно inédit 2380, и манера говорить превосходна. После всех сих событий, условившись с Брюсовым быть у Онегина в его пушкинском музее завтра утром (это уже было раньше сговорено) 2381, я поспешил к Гольшт<ейнам> завтракать, как было условлено к сожалению, п<отому> ч<то> мне хотелось позавтракать с Брюсовым, а обедать он не мог сегодня вместе. А<лександра> В<асильевна> пригласила его «ко мне» в субботу, но он уже раньше обещал Кругликовой. Когда я вышел, пристал ко мне Поляков и следовал за мной по земле и под землей (métropolitain) до двери Гольштейнов, рассказывал о Бальмонте, кот<орого> называл «несчастным» 2382, просил меня прочесть его стихи, читал их отчасти 2383, разбирал мои стихи, но главная цель этого молодого человека (необыкновенно почтительного) была просить меня быть в понед<ельник> на вечере возникающего студенч<еского> общества (для культа поэзии и идеализма), где Валерий будет читать реферат «О задачах поэзии» и свои стихи, — и читать мне также свои стихи 2384. Реферат на понед<ельник> будет читать Брюсов, кот<орый> тотчас же и уезжает, но он надеется, что и я не откажусь читать потом у них реферат. На первое я, гарантированный именем Брюсова, и также Ященки, согласился, хоть и гадко мне это — но, казалось, необходимо было согласиться, на второе предложение скорее почти «нет». Только что пришел к Гольшт<ейнам>, как Ука 2385 зовет на свой реферат через 2 недели и я, конечно, говорю, что очень рад (и правда, я ему придаю значение) — и он очень доволен! Как видишь, молодежь кипит и — молодит стариков. Гольштейн провозглашает: il faudrait limiter le nombre des poètes 2386 — но он исключает из уничтожения Бальмонта и меня. А<лександра> В<асильевна> злится на Брюсова за то, что он талантлив, перелистывает его сборник 2387 и все осуждает, но видимо находится «под впечатлением» так что <?> мы условливаемся позвать его особо, в свободный для него день. Дома нахожу твое письмецо милое, любимое 2388, и Маруськину мазню ненавистно–милую, и carte postale Брюсова 2389. Ты знаешь, что меня тронуло прямо? Это внимание любовное, с кот<орым> они поместили подробное объявление о «Кормчих Звездах» на заключительной странице альманаха 2390. И предисловие к альманаху, о новых стихах — такое теплое 2391. Теперь оно и к тебе относится. «Сев<ерными> Цветами», из кот<орых> ничего еще не прочел, но все видел, я доволен чрезвычайно. Tout est plein de talent! C'est un renouveau! Et c’est sur 2392.

И что после этого значит слишком нелепый лай новой «критики», который досаден только тем, что напечатан на страницах хоть и презренного всеми, но «толстого» журнала! 2393

Прочтя письма и пересмотрев «Сев<ерные> Цветы» и «Научное Слово», где фигурирует критикованная мною статью <так!>

«А. Баулер» 2394 и интересн<ая> для меня статья о греч<еской> религии С. Трубецкого 2395, я опять пускаюсь в долгие парижские странствия, намереваясь сделать кучу визитов, но посещаю по позднему времени одного Томамшева, добряка–армянина, и вот сижу — в кафе, за Pemot 2396. Сейчас пообедаю и около 9 часов зайду в отель к Брюсову.

Кажется — все. Разве прибавлю, что после первой лекции добрый Гамбаров, сочувственно будто бы, говорил А<лександре> В<асильевн>е: «Вот он читает как настоящий поэт; а Аничкову 2397 это именно не удается». В следующ<ие> две недели я имею только по часу, все нахлынули, все разобрали, Ковалев<ский> отдает свои часы других не допускают <?>. Я говорю Щукину: «Зачем же вы звали меня именно теперь, а не осенью?» А он: «Нам курс именно теперь необходим для программы». Вообще мною довольны. Целую Радость. В.

Я сижу в отличном кафе; тем не менее пришли господин с дамой и оба взяли абсэнт. Париж пьянит после Женевы движеньем и пространством.

Я еще зайду к Брюсову. Он в самом центре, но, вероятно, не дома. Поклонись горячо Дм<итрию> Вас<ильевичу>.

Жалко Христины. — Поклонись ей.

Поцелуй Сережу, Веру, Костю бедного, но все же его нужно chàtier 2398.

509. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 16/29 апреля 1903. Женева 2399

29 Апр.

Дорогой мой, получила твое закрытое с Ал<ександрой> Вас<ильевной> письмо, и также открытое сегодня же 2400. Мне чуется нечто общее в духе успеха твоего с кафедры с успехом «К<ормчих> Звезд». Глубоко и не крикливо, прочно и истинно. Итак, сегодня вторая была лекция. А я думала, в Четверг. У нас все хорошо. Сережа уже очень хорош, прямо друг, помощник, и умен и ласков. Купил себе дивный диксьонер 2401 2 тома (и энциклопедический) Нем<ецко>-Франц<узский> и обр<атный> по случаю за 12 фр<анков> и выпросил в подарок на рождение будущее. В восторге: с учителями и товарищами в дружбе сердечной. Костя в ежовых 2402 и приходит в себя. Вчера дивно приготовил штрафное чтение очень трудное Жюль Верна по двум лексиконам. Сегодня весело и мирно отпраздновали Лидию, пирог, шеколад, сифон с сиропом и общее растворение сердец. А вот с Христиной! Добров<ольская> выстукала (и я слышала) плеврит внизу в плевре, от него жарок до 38 и побольше уже 2 недели. Пока вода в пленках плевры, а может сделаться гной и тогда прокол надо делать. Пока решили: отдых, пища, микстура для всасывания, хинин. Она ничего не знает. С Лидией имела длинный урок музыки. Была у Жако. Хочу начать работать. Спала благодаря dormisol’y, а то нет: скучно очень, по тебе скучаю. Была у Зибелен. Да, была перед лекцией Saussure, отдала книгу, он говорит, что курса почти не будет и что он что–то мне пришлет для сведения тебя, и я добуду также книги в Париже. Целую. Лидия.

510. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 17/30 апреля 1903. Париж 2403

Четверг, 30 Апр.

Дорогая Радость, сегодняшнее утро было посвящено пушкинскому музею Онегина, где я застал уже Брюсова с женой и куда пришел после меня Хвостов с женой. Онегину я сказал, что приду с Ал<ексан>дрой Вас<ильевной>, не тобой, и что ты родня Пушкину, что, конечно, его заинтересовало 2404.

Потом я пошел с Брюсовым по Champs Elysées через Tuileries до Palais Royal’я и по дороге мы беседовали и о дионисизме, и о ритмике, и о других предметах. Он занимался спец<иально> Тютчевым, прочел сейчас же, и очень хорошо, по–моему, «Последнюю Любовь» 2405 и [сообщил] сказал мне (de sorte qu’il m’a rendu perplexe 2406): «Странно мне все это слышать. Потому что все это я проповедовал уже в статьях и применял в стихах» — т. е. музыкальную меру и пр.; Тютчева же стихи все почти были первоначально написаны «вольными ритмами» и только изуродованы при издании под чужим влиянием 2407. Он очень интересуется — и опять прежде всего со стороны формы — моими <?> трагедиями. Я для него собираюсь в понед<ельник> на собрании прочесть начало Тантала 2408, Напиши, нужно ли. Он сомнительно высказался о начинании Полякова и о нем самом, s’est recrié 2409, когда я назвал его другом Бальмонта, но говорит, что обещал сказать несколько слов о задачах поэзии и прочесть стихов неизданных, и очень рад, если я буду там также; он гов<орит>, что сначала приглядится, что это за люди. Лекция моя ему была интересной. В частности хвалит заключение, что на вазах и пр. изображается идеальный мир. Он придет вечером в один из след<ующих> дней — по моему настоянию в «салон» Ал<ексан>дры В<асильевны>, но ко мне, впрочем. Сделал визит Кикиной 2410, не застал, и Кругликовой — но и ее мастерская была заперта. Страшно жаль Христину. Лечи ее хорошо, не ограничивайся Добров<ольской>, если нужно. Религиозно — философ<ские> собрания запрещены — я еще вчера хотел тебя известить 2411.

Жаль, что ты не здесь (а тебе художн<ице?> 2412). Целую горячо всех <?>.

511. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 17/30 апреля 1903. Женева 2413

О вчерашней лекции нет известий. Это оттого что ты, Славенька, опускаешь письма не к поезду вечернему. Досадно, что опаздывают вести, которых ждешь как воздуха д ля легких. Я пишу каждый день. У нас плохо с Кристиной. Жар стоит вот уже недели три вокруг 38. Добровольская боится гнойного плеврита и толкует об операции. Что думает Гольшт<ейн>? Потов нет, и она справляет всю работу еще. Берегу как могу бедную деточку, но что это вообще за штука гнойн<ый> плеврит? Узнай. Я сегодня пишу I главу «Пути Забвения», совсем плохо описание без <1 нрзб> …точия <?>.

Дети отлично. Сережа нарядился в ту знаменитую шапку, вывернутую красной подкладкой вверх, и три часа подряд играет в саду с Miss Codaс и детьми в войну. Утром устраивал с упоением библиотеку, любовно перекладывая книгу за книгой и готовил радостно уроки. Кажется, он отлично пойдет с классом. Он так мил, так радостен и такой мне помощник. Костя изучил великолепно первые страницы «Ile mysterieuse» 2414 с описанием труднейшим урагана. Работал очень хорошо. Но я не сплю. Страшно тоскливо мне. Верно, главное Христина мучает. Завтра иду к Добров<ольской> с ней. Ну, что Бог даст. Надо работать и жить. Целую. Жду свидания. Лидия.

Лидия хорошо знает урок Феле <?> 2415 и счастлива. Сейчас приедет Феля <?>.

512. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 18 апреля / 1 мая 1903. Женева

1 Мая

Дорогой Вячеслав, получила сегодня (вместо вчера) твое чудное, длинное письмо 2416. Какой ты добрый, что не поленился написать мне так подробно. Волнует это и глубоко радует, всё это новое, шумное, житейское и жизненное, что ворвалось в твою, в нашу жизнь так всё–таки нежданно. Я даже не понимаю как–то, сообразить чего–то не успею. Это словно мы на лодке тихо плыли, тихо качались вдвоем, гадали, гадали, и звезды, и море, и незнакомые, и иногда едва, слегка узнаваемые берега, острова плыли мимо, и мы не держали «своенравно прочь», и шум, и говор, и какие–то приветствия, и нужно много бегать по твердой земле, но там впереди всё та же «неразгаданная ночь» 2417.

Мне жалко не познакомиться с Брюсовым. Я бы приехала тотчас, если бы не Христина. Может, мне и полезно было бы с ним поговорить о «П<ламенни>ках». Ты с ним поговори за 2418 меня. Ты еще умнее сумеешь. Относительно научного équipement 2419 лекции я согласна с тобою: в конце очутится костный остов (костяк), в конечном впечатлении курса, хочу сказать. Во всяком случае, недостаток не в количестве данных научных, а в сжатости рассказа. Думаю, что растянуть всё на 5, 6 лишних лекций было бы выгодно для общего лучшего понимания. Здесь все то же angoisse 2420 за Христину, дружба и строгий лад с детьми, песни кошек, мурлыканье простуженного и размякшего Феликса, глупая воркотня одеревенелого батьки моего, который сильно потрясает мои глупые татгвамазистые 2421 нервы (плохие, гнусные для артиста). Черт возьми жизнь! хочу работать и не могу. Поганая жизнь: тянется, ведьма, в болото заботы, жалости проклятой, хлопот и бессонницы. А черт! Хочу работать, могу работать. Как спастись от жалости и забот? О очаг семейный, скверность ты большая. Хочу к тебе скорей, скорей. Кука приедет не раньше понедельника.

Целую. Твоя Лидия. Я все–таки очень тверда и здорова.

513. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 18 апреля / 1 мая 1903. Париж 2422

Милая Радость, Гольштейн говорит: никак не нужно Христине выходить… Спокойно лежать ей необходимо. Втирания ей делать маслом на пораженной <?> стороне, масло можно мешать с терпентином или также с креозотом. Салициловый натр потом принимать. Гнойного плеврита, он полагает, не будет. <Es?> ist wohl ein<e> sog. tuberkulöse Pleuritis — Zeichen dass sie Tuberkeln hat, was aber nichts vorbestimmt; das will nicht sagen sie sei gerade schwindsüchtig: Ihre Gegenwart ist nicht gerade gefährlich, aber trinken aus demselben Glas mit den Kindern soll sie nicht, auch Auswürfe sind gefährlich. Das alles ist mir überaus traurig 2423. Событие дня, единственное, визит к Редонам 2424 с А<лександрой> В<асильевной>. Редону я понравился (гов<орит> А<лександра> В<асильевна>), он был очень вдохновлен, я вынес впечатление таланта огромного и вовсе мне еще неожиданного и нового, и был прямо поражен и потрясен виденным. — Одну картину я назвал «Prophète de Dionysos» 2425, и это ему так понравилось, что он соблазняется назвать ее так в каталоге 2426.

Целую В.

После Редона (avenue <de> Wagr<am>) мы с А<лександрой> В<асильевной> гуляли по Champs Elysées и вернулись в экипаже.

Мои лекции следующие будут 5 Мая и 14 Мая.

Гольштейны очень увлечены моей теорией происхождения дионисийства.

514. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 20 апреля / 2 мая 1903. Париж 2427

Воскр<есенье > утром

Дорогая Радость, как–то все у вас? что с Христиной? Не тоскуй, милая Радость. Вчера мне не случилось написать, да ничего и не было. Приехав в библ<иотеку>, нашел ее запертой: Эдуард все смутил <?>. Купил цилиндр и перчатки. Пополудни был у Щукина, чтобы взять книги. Видел слегка <?> его картины — между пр<очим>, одного Félicien Rops 2428, — они у него и в уборной, и в спальной, и в ванной. Встретил Исаева 2429 и философа Ивановского 2430, моего, как оказалось, товарища по гимназии и по унив<ерситету>, но незнакомого мне, потому что он был классом ниже. Щукин очень звал во вторник обедать, но я сказал: нет, обедать никак не могу, но зайду к вам непременно. А<лександра> В<асильевна> проектировала вчера une petite réunion 2431, имеющее ко мне отношение (т<ак> что я отказал и у Кругликов<ой>), но Котляревский известил телег<раммой>, что прийти не может и просил назначить другой час, и был только Ященко. Собрание литературное в понедельник настолько значительно, что оповещено в школе и будет не в кафе, а в зале Associat<ion> des Etudiants 2432. Ящ<енко> там же. А<лександра> В<асильевна> решила ехать со мной. Она очень против чтения «Тантала», и кажется права. Она находит это неосторожным и нестоящим 2433. Две–три вещицы из сборника, я думаю 2434.

Читать в школе я буду 5‑го, 9‑го и 14‑го Мая. По расписанию на ближайшие две недели.

Я писал, что раньше он звал в пятницу на народный бал 2435. Брюсов опять звал меня — на этот раз через Ященку — ехать сегодня в Версаль, но я опять отказался.

Спасибо Верушке — она меня крайне обрадовала своим дорогим письмецом друга.

515. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 7/20 мая 1903. Лондон 2436

Четверг. Вечер. 10 час.

Дотик, переезд несносный: «fog» 2437 и медленный ход корабля с постоянным свистом через каждые 30 секунд. Уныло и неуютно. Следствие — опоздание. Подъезд к Лондону — черный город, ужас и вывески Babe’s Food 2438 и проезд мимо Norwood 2439, и в самом городе мимо Pollock’a 2440. Захватило сердце потрясающим ужасом перед жизнью. Жизнь ужас — измена и смерть. Как ужасен роман Пшибыш<евского> 2441, какой трагизм de génie 2442. В черном Лондоне с мрачными чумными людьми и закрытыми домиками первая радость — фигура Пэтона на бисикле: уезжает to speak 2443 где–то и поручает меня мужу сестры, гостящему у него. Но успел сволочить наверх корзину и сам развязать! ее. Ласков, прост. Пообедала. Угощал beau–frère 2444, неинтересный, но симпатичный. Теперь в гостиной пишу после длинной беседы с Реасh’ом — милым, простым, сердечным мальчиком. Жду Пэтона. На душе бодро и глубоко. Что–то лекция твоя. Уже <?> Пэтон спраш<ивал>: как мистер Ivanov, т. е. профессор Ivanov теперь? Пишу в sitting–room 2445, beau–frère тоже ушел писать. Целую, будь счастлив. Araпo калон к’агафон 2446.

Лидия.

516. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 8/21 мая 1903. Лондон 2447

Пятница час дня

Сижу на камне старика. Рядом могилка. Виднеется возвышение по ее середине ростом как бы с Елену. Трава сочная, радостная и весеннее–нежная, поросла кругом и по могиле. Кипарисы стоят мертвые, но в ногах растеньице вроде мирта, но чернее, выросло в свободный кустик. Велю его выкопать тщательно и в горшке привезу его. Посадим дома в саду. Это будет очень сладко — иметь Еленино верное 3‑х летнее дерево. Пишу на бумаге, в которой принесла дивных ландышей и нарциссов. Они изнемогают в траве на изголовье под ярким солнцем. Птицы поют. Старый дуб с черными суками молодо зелен. На душе ужас жизни, простой ужас и последнее геройство отчаяния нести эту жизнь дальше на все катастрофы и предстоящие муки. И недоумение, большое недоумение: к чему. О если бы можно было любить верно и не отдавать смерти.

Твоя Лидия.

Да, в Лондоне опущу это письмо: если в Понедельник утром ты пришлешь в прилагаемом конверте рисунок креста русск<ого> и букв: Младенец Елена Иванова 1899 г. — Да будет воля Твоя. — (Я думаю, так, или как хочешь ты) — к понедельнику утру, т. е. опустишь в Париже до шести вечера (в кружку, где написано lancé 6/15 2448), — то во Вторник я уже увижу готовый камень и в Среду могу выехать. Сделай так и имей в виду, что в воскресенье нет почты в Лондон, т. что мне получить письма нельзя до понедельника, a Yeatman 2449 просит с первой почтой. Как пахнут на жарком солнце ландыши! Посылаю тебе один.

Лидия.

Ты всё, что я имею.

Станция. 2.29. Съела окорока и pot of tea 2450 в знакомой норвудской булочной. Еду. Устала. Отдохну в уютной комнате Tupper <?>.

517. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 9/22 мая 1903. Лондон 2451

Суббота

Перед людьми дилемма: или живи и полною грудью вдыхай муку и ужас, или же будь мертв и туп, как эти люди вокруг меня. Ничего писать не могу. Только в суете не страдаю, как остаюсь одна — изнываю. Это глупо, но я как неразумная. Страшно, страшно. Думаю во Вторник или в Среду выехать в ночь. О, скорее быть с тобой, скорее, скорее.

Ты мое здоровье и жизнь.

Твоя Лидия.

518. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 10/23 мая 1903. Лондон 2452

Воскр.

Дотик, вчера была в Stores, у Бантинг и в workhous’e 2453. George Keppel здоровый мальчуган 3 1/2‑х лет, он в школе за городом. Я было хотела поехать завтра, но еще не решила. Бантинг говорят, что иностранцам ребенка не дадут. Верно, все–таки поеду. У Бантингов говорила умно о твоей книге, обещала прислать, но думаю, что они не оценят: христьянствующие позитивисты и прогрессисты–филистеры. Оч<ень> были любезны, и я узнала о счастии: завтра вечером еду слушать Weingarten’a (Kaim—Saal) — 9‑ю симф<онию> и квартет с хором 2454.

Быть может, из–за этого всего не выеду раньше Среды. Тоска нападает, как ливень или вал, лишь только отступает на мгновение суета–спасительница. Здесь не люди, а запыхавшиеся безумцы–слепцы.

Твоя Лидия.

519. Иванов — Зиновьевой—Аннибал. 11/24 мая 1903. Париж 2455

Дорогая Лиля, милая Радость! Я с тобой.

Какое счастье было бы, если тебя и задержали!

Писать ничего не хочется. Посылаю brouillon <?> 2456 проекта. Извести их, если что изменишь, телеграммой, и прошу тебя — не поленись, измени по своему вкусу. Слова «да будет воля Твоя» я нахожу стильным сделать в виде двух вертикальных строк: это напоминает стиль старинных крестов, окаймленных надписями, и символизирует как бы потоки от концов креста. Но ты перемени, п<отому> ч<то> у тебя глаз вернее. Славянские буквы мне, вероятно, не удадутся, и потому я сделал везде одинаковые. А по сторонам креста можно было бы употребить славянские <?>.

Посылаю(?) в магазин вместе с рисунками и обложку своего сборника как модель русских красивых букв.

У меня все хорошо.

Люблю, целую, всегда с тобой

Вячеслав

Orasempre

Одновременно посылаю в [конверте] Yeatman’y <?> в его конверте чертеж и кусочек обложки.

М<ожет> б<ыть> зайду сейчас к Редону оставить карточку pour féliciter 2457: он сделан кавалером Légion d’Honneur 2458!

Ал<ексан>дра Вас<ильевна> очень просит привезти ей запас употребленных лебед<иных>? перьев, каковые и мне нужны. Это ты ведь и обещала 2459.

520. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 13/26 мая 1903. Лондон 2460

Вторник

Дотик, хотела выехать сегодня, но невралгия и рассудок удерживают. Завтра схожу в музеи. Вчера… но не могу говорить об этом в письме. Вчера был Зевс Фидия, после которого не забывшему его нельзя быть несчастным 2461. Вчера была римская ночь восторга и дионисизма. Freude goldner Feuresfunken, Tochter des Elysium Wollusst war dem Wurm gegeben. Und der Cherub steht bei Gott 2462. Пишу и всю потрясает, о Боже, что скажу. Была так пьяна дома, что даже Пэтона пробрало и бедный как–то <нрзб> но он воскликнул: Entbehren sollst du, sollst entbehren 2463; that is our dithyram<b> 2464! и я этим мгновением поняла его до конца. И не безумцы ли люди? Не встречай меня ни за что. Но к 8‑ми закажи шеколад: это веселее. Я приеду трамом. Моя драма, должно быть, будет прекрасна до бесконечности.

Лидия.

ФИНАЛ.

Париж 1903

6–5–03

Дорогая Маруся, надеюсь, что эти последние недели разлуки пройдут легче первых месяцев. Ты всё же с нами, дома; мы же временно богемствуем, и скоро все будем вместе. <…> Валерий очень милый человек, и мы в очень хороших дружеских отношениях. <…>

<Вписано между строк ВИ:>

Дорогой Сережа, ты поэт — Шлю тебе, товарищу, привет. Удался тебе на славу русский стих. Будь и впредь в нем так же смел и так же лих.

6–5–03

Среда, в ресторане

Дорогая Маруся! Soyez bienvenues à la villa Java! 2466 <…> Жизнь здесь так полна, что мы едва находим время поспать, и то недостаточно. Вчера вечером были у нас — т. е. в салоне А<лександры> Вас<ильевны> Брюсовы. Ils sont charmants 2467. Брюсов ходит аккуратно на мои лекции. Вчера на лекции я узнал от Ковалевского, что выбран единогласно в профессора и члены Совета Русской Школы, т. е. нашей смешной boite 2468. Видите, какая честь! Сильнейшее из впечатлений в Париже до сих пор — знакомство с Редоном и его мастерская. А вечер литературный, где подвизались мы с Брюсовым против разъяренной толпы марксистов… Tout ςa est épique — mais ςa depasse les limites de cette carte postale 2469.

89, Rue de la Tour. Paris XVI. 7 Мая 03.

Спасибо за «Сев<ерные> Цветы» 2471! как ты мило лишаешь Вяч<еслава> их! и знакомства с моими издателями и кружком его литерат<урных> друзей. Но их не посылай. Милостию судьбы они у нас есть: Брюссов сам передал нам книжку. Также его «Vigilia» 2472 у нас есть, слава Богу, но не тебе. Позор нам здесь был не знать «Мира Искусства», но сколько раз я взывала напрасно о нем. <…>

У нас здесь такая суета и работа, что трудно вообразить. Не спим, не едим почти. Но результаты блестящие. Вячеслава всеми силами заманивают на зимний курс по римской древности и выбрали его единогласно в Совет школы и в профессора. Брюссов приходит на каждую лекцию, даже остается для этого лишние дни в Париже и писал Перцову, что «Нов<ый> Путь» много потеряет, если не залучит себе эти лекции. О курсе зимнем думаем, что это выгодно и умно принять и может послужить к связям и даже к экзамену Берлинскому. Он не берет всей зимы, а по месяцу, по 6-ти недель два раза в зиму. С Брюссовым виделись еще не раз. Мне оказалось очень важно и интересно попасть в тот понедельник в собрание. Были бешеные нападки реалистов на «новое искусство». Вячеслав после реферата Брюссова и дебатов читал несколько стихов, и ему хорошо хлопали, несмотря на возбуждение страстей: «Океанид» 2473 между прочим. Брюссов умный очень, и искатель, и крупный талант, и очень интересен лицем и манерами. Его муза родственна нашей и, быть может, мы будем дружны в будущем. Это глубоко радостно. Он на меня производит сильное впечатление. Да, новый мир окружил душу, и душа снова полна сил, жизни, жажды творчества, счастия несказанного Красоты и надежд, и веры в силы свои и в свое будущее. С Вячеславом мне очень хорошо, глубоко, прекрасно хорошо. Комната тесна, но в сад окном и за двоих 150 фр. <…>

8.V.03

Неизреченная Маруся, <…> Вчера вечером в русской школе читал Брандес 2475 — личные воспоминания и пр. об Ибсене. Потом мы были в кафе с Брюсовыми и еще тремя русскими из «эстетов» и «мистиков» — моими слушателями. И было очень интересно. Мы с Брюсовым очень близки по стремлениям. Он — очаровательный юноша, очарователен, когда одушевляется. Лидия, увы, безнадежно влюблена! Вчерашний день — день моего визита у Ивана—Странника 2476 — думаю влюбиться в свою очередь; тем более, что она меня так хвалит. Только верность Вам удерживает меня на опасной pente… 2477 В. <Далее рукой Зиновьевой—Аннибал: > Дорогая Маруся, с Брюсовым сговорилась совсем как ты сегодня пишешь. Спасибо за письма. Вчера в кафе до часу сидели, и Вяч. чудно говорил с таким жаром <?> и такой сжатостью! Но все перья павлиньи были собственно украдены у меня, что совсем поразило Брюсова и других. Его здесь захвалят. <…>

Париж. Воскресенье

Ты как будто предчувствовала, что мы были у тех художниц, где много народу 2479. Это большая мастерская, как сарай с одной стеной из стекол, и там набрались художники и всякий народ, но не особенно было весело, хотя очень просто. Вячеслава просили читать стихи. Читали еще два поэта. Ему хлопали много. Здесь с нами обоими обращаются очень любезно, очевидно, что Вячеслава уважают сильно, а то, что «Скорпион» издает меня (видела ли, каким сказочно красивым изданием) внушает, как будто, всем уважение и ко мне, вернее, доверие к моему роману. Познакомилась я и В. с одной известной в Париже писательницей, она русская, но пишет по–французски (Ivan Strannik). Она была с визитом у меня, после визита к ней Вяч<есла>ва, и любезно пригласила нас обоих завтра, чтобы нас познакомить с знаменитым критиком и лектором — Брандессом <так!>. Это важно и интересно. Еще очень важно (и многого я от этого жду), что в Пятницу мы пойдем к большому художнику Редону, другу Алекс<андры> Вас<ильевны>. Вяч. уже с ним знаком, и оба друг с другом оказались глубоко родными.

13–5 03

Редон согласен писать заглавный лист «Пламенников» 2481. <…>

Вячеслав бежит в библиотеку. Завтра лекция. Он несет письмо.

<Середина мая 1903>

У нас парижский пожар часов и минут. Нельзя описать интенсивность жизни. Брандес — дурак, я это знала с тех пор, как еще в России прочитала «Moderne Geister» 2483, и здесь убедилась. Была еще идиотическая лекция о Гете. Познакомились мы с ним у Ивана Странника, там были еще несколько русских княгинь и князей. Он вел себя по–немецки грубо, самомнителен и невежествен до непонятности. Весь разговор вел Вяч., Брандес выспрашивал хриплыми выкриками. Вяч. стал таким спокойным и causeur 2484, что просто радость. Иван Странник довольно красивая женщина, кажется (по ее первому роману судя, не без таланта очень интимного 2485), но Гольштейны вскрывают какие–то очень некрасивые dessous, и не знаешь, как к ней отнестись. Она ухаживает за нами, очевидно дорожит Вяч<есла>вом, и вообще пресмешно, что образуется круг почитательниц его. У Гольштейн ко мне приезжали эти самые княгини, чтобы близко знакомиться с нами, и Вячеслав, страшно элегантный, парижского образа, стоит, опираясь грацьозно о рояль, элегантные дамы смотрят на него с диванов и кресел и ловят его слова. <…> Ив. Стран<ник> нашел, что у меня очень интересное лице и видна негритянская кровь! (Аннибал). Были вчера у Редона. С час времени провели в мастерской, после чего были так им пьяны, что. дойдя до Trocadero, сели в кафе и просидели часа 3, там и пообедали, а дома еще кутили особенно. Дионисический художник самый истинный, потому что о Дионисе не ведает. Он будет писать голову Агавы для моих «Пламенников», я уже сообщала, но ты не удостоила внимания, так же как и на сообщение о том, что пишу драму в 3‑х актах, 1‑й акт готов. Заглавие «Звенья» 2486, сюжет — Измена и Смерть. Хочу набросать скорее, скорее, чтобы до начала печатания готово было. По этому представь себе и нашу жизнь. Это неописуемо. Это что–то, что мчится et qui grise 2487, и прекрасно, и кружится голова от интенсивности движения, даже словно тошнит подчас как в слишком мчащемся поезде. «Скорпион» подымает мои акции. Новое ощущение быть кем–то и не получать 3 1/3 за красоту явления, как в l’insipide Genève 2488. <…> Лекции Вячеслава выше общего уровня слушателей, поэтому телеграмма Ал<ександры> Вас<ильевны>

Succès profond была верною оценкою и вместе верным ограничением. Но будущее вскрывается, и день выезда из Женевы был счастливым, думаю. Эти лекции важны <?> почти исключительно в будущем как готовый план и набросок книги научной о Дионисизм<е> и Трагедии 2489.

Суббота, 16 мая

Л. меня восхищает: представьте, у нее вдруг родился замысел драмы — и уже 1-ый акт (из 3) готов! Еще не знаю, будет ли хорошо, но, во всяком случае, сильный лиризм (несмотря на чрезвычайную простоту) и, что особенно важно, 1‑й акт сценичен!!.

Я уже прочел 5 лекций. Аудитория обыкновенно (вступительные лекции, конечно, дело иное) не превышает 30 слушателей. Многие хвалят. Принимая во внимание, что весь почти комплект студент<ов> фанатичнейшие гражданственники, марксисты, позитивисты и т. д. — конечно, нельзя и думать о том, чтобы приманить <?> их Грецией, религией или эстетизмом. Но удивительным образом профессора (тоже почти все позитивисты) ко мне дружественны.

Как хорошо, что вы дома — на душе спокойно.

Обнимаю Вас. Крепко жму руку Христине и желаю ей скорей поправляться. В.

18 Мая

Выезжаю в Лондон в Четверг утром. Не знаю, кончу ли П-й акт до того. Беру с собой драму. В Пятницу еду в Norwood, заказываю камень, в Субботу в Stores. В Воскресенье к Океану, где жду окончания камня и пишу конец драмы. Останавливаюсь у Paton’a. Здесь теперь работаем: Вяч — лекцию, я драму. Обедать ходим в кабачек рядом, где дешево, и здорово, и уютно. Живем, как всегда, когда можем отдаваться «влечению духа», т. е. работать совсем отвлеченные от жизни семьи, этой милой, любящей, красивой и любящей <так!> семьи, и всё же пленяющей крылья наши до того, что из журавлей в поднебесье обращаешься в курицу или голубя домашнего. Живем в нашем Элементе, и лучше, чем когда–либо, и, как и в Греции, чувствуем всю неизмеримую благодарность к тебе, ангелу–хранителю, так что худо ли, хорошо ли — будет l’oeuvre de notre vie artistique 2492.

Париж 31–5–03

Сегодня В. в библиотеке. Застала его больным от переутомления: лихорадка и опухоль лица. Гольшт<ейн> лечил. Отоспался и лучше. <…>

Париж 6–7–03

Вчера завтракали с Пушкаревой 2495 <…> Она очаровательная, глубокая русская женщина, русской красоты и таланта, он 2496 — ужасен! Вот сумасшедший брак. Я не знала, что она ночью <?> писала тебе рекомендации Брюс<ову> и Поляк<ову>, и не знала, как достаточно благодарить. Они были в Женеве 1 день. Не обиделась ли она. Она имеет большие связи с художеств<енным> театром 2497. <…>

Суббота. 9 ч. утра. В постели!…

…а должна была быть в Bon Marche 2499!.. Но, Марусенька, эти дни я так напрягалась, а сегодня предстоит следующее: в 11 на лекцию Вяч. (12–1), расстояния адские! Потом завтрак с Семеновым и Ал. Вас. в quartier Latin (А в след. субботу с тремя поэтами!). Затем прием мой в салоне Ал. Вас — княгини Гагариной, княжны Трубецкой, Mme de Roberti (знаешь соцьолога), Кикиной и т. д. (Кстати, напиши, что знаешь об Анненковой—Бернар 2500: она в меня влюбилась странно, и мы вчера завтракали в buvette 2501 библиотеки, и она слушала меня и говорила, что видит во мне нового человека, которому многое открыто, что не открыто другим, и что такие новые появляются, и лице у меня с картины, а не живое, и т. д. Она будет в Glyon, и к ней приедет Писарев (актер), и она зовет меня, чтобы ему прочитать драму. От сюжета драмы она в восторге и всё повторяет: это ново. Она сама писала драму, но историческую, теперь работает в библиотеке для 2‑й.) Дальше: Вечером, после ужасных приемов (это мои приемы по парижским нравам, а Вячеслав, легший в 2 и вставший в 7, будет спокойно дрыхнуть: он, кстати, во второй раз болен крапивной лихорадкой от нервного напряжения) — мы поедем в театр в конце бульваров смотреть последнее представление новой пьэсы Meterlink <sic!>.

Пятница. 12 Июня. 03.

Милые детки, завтра Вячеслав кончает последнюю лекцию. Затем он остается недели 4, т. е. до середины или даже конца Июля, чтобы отделать лекции к печати, работать будет в библиотеке. Может быть, даже будет печатать по–французски или по–английски 2503. Тогда это произведет большой переполох в филологии, потому что он утверждает совершенно новые и самостоятельные вещи о происхождении религии Диониса и трагедии. Это большой и страстный спор в филологии, и все образованные люди тоже им заинтересованы. Теперь, что касается меня, я, конечно, желала бы остаться с Вячеславом. 1) он работает чрезмерно (ложится даже в 4 утра и часто в два и встает всегда рано) и поэтому его здоровье требует бдительного и любовного надзора. Пока я была в Лондоне, он уже захворал. 2) на него находит легко тоска в одиночестве, а Гольштейны (это между нами семейный секрет) имеют на него тяжелое, тоскливое влияние. <…> Итак, если у вас все благополучно, я останусь по возможности до конца или почти до конца с Вяч. <…>

13 июня. Суббота. 03.

Сегодня утром Вяч. встал в 4 1/2 часа, чтобы закончить свою заключительную лекцию. Он ведь почти не работает к лекциям. Здесь время так уходит. Но он работал много в библиотеке для наборки массы фактов, что ставит всё очень научно. В 11 мы были в школе на лекции Роберти. Так как конец лекции была беседа, то я предложила ему рассказать нам об схемах анархизма. И после лекции ко мне подошли студенты и вели оживленную беседу со мной об анархизме. В 12 1/4 — последняя лекция с очень, по–моему, удачным общим обобщением смысла дионисизма и его роли по наше время. Много хлопали наши fidèles 2505, которых числом не много, но которые, по словам Ковалевского, sont l’élite 2506 студентов. Потом с двумя еще поэтами и несколькими другими знакомыми пошли вместе завтракать в артистический кабачек, после завтрака Вяч. говорил стоя <?>, и те поэты — милый товарищеский тон. Сговорились на ужин все еще на буд<ущей> недели <так!>. Теперь мы дома. Вяч. читает, я пишу тебе, сейчас выходим обедать, потом на «закрытие» школы вечером. Не знаю, чем кончится торжество. Будут лекции 2507.

Воскр. 5.VII.

Благодарю Вас за интересное ваше письмо о Вене, где вы превосходно описали Богоматерь на картине v. der Weyden’a. Простите за столь медленное и, в конце концов, неудовлетворительное исполнение вашего поручения. Ука имеет знакомых в заведении Ларусса, но его протекция не устроила дела 2509. Прилагаю полученный им ответ, из кот<орого> видно, что вам нужно списаться лично с одним барином, ныне отсутствующим 2510, но надежд на успех, кажется, нет. Cependant, пишут из редакции, il serait bon de ne pas se baser sur mon simple avis mais de s’adresser aux autorités compétents qui accuilleront peut etre bien la proposition 2511. Я писать ему за вас и Кондакова 2512 с Горьким не хочу, боясь еще все перепутать, напишите вы сама или с помощью Vuliéty, кот<орый> знаток в этих делах. Вся затея, по–моему, довольно вздорная и не возбуждает моего сочувствия: какая вам выгода от получения тощего гонорара за 200 скучных страниц перевода и бесконечные даровые хлопоты. А Ларуссу что за толк уступать свои клише? Удивляюсь, что ваш маг и волшебник Кондаков не придумал ничего осмысленнее, где вы могли бы и деньги заработать, и лучше, самостоятельнее выдвинуться.

За миниатюры хвалю.

Что за вздор школа [Ingres] Энгра и философия d’Indy 2513 — какое вам–то дело до того? Новые журналы здесь видеть трудно: выложены только последние книжки, а потом переплетаются у какого–то космического переплетчика, который употребляет на переплет целый геологический период. Вообще Bibl<iothèque> Nationale — гнездо француз<ской> чиновничьей рутины. Все–таки постараюсь все увидеть.

Первую свою лекцию я вам не прислал потому же, почему я не прислал и остальные одиннадцать. Какая разница между первой и второй?.. Интереснее по общему <1 нрзб>, пожалуй, — последняя. Но от первой до последней это — нечитаемые наброски, brouillons illégibles, indéchifrables 2514.

Знаете ли вы, что я — еще 1‑го русского Июня — поссорился и разорвал с Александрой Васильевной? <…>

Ваш верный

Вяч.

Впрочем, не посылаю Вам письма из дома Larousse, т. к. убедил Лидию еще заехать на всякий случай к упомянутому барину — м<ожет> б<ыть>, он теперь уже опять в Париже, — Мне 2515 лично, конечно, ехать к нему трудно и недосуг.

Воскресенье. 19.7.03, Париж

…думаем непременно быть в Среду.

KPATKOE ПРИБАВЛЕНИЕ ПОСЛЕ ФИНАЛА

Письмами Ивановых весны и лета 1903 года логически завершается их переписка избранного нами периода (напомним, что за ним осталась переписка 1906 года). Письма к Μ.Μ. Замятниной и к детям проливают на это парижское пребывание дополнительный свет, почему и обозначены нами как финал. Однако в архиве сохранились еще два письма Зиновьевой—Аннибал к Иванову весны 1904 года. Они малосущественны, но все–таки значимы для исчерпания темы. Поэтому мы помещаем их в крошечном отдельном разделе как своеобразный мини–эпилог.

521. Зиновьева–Аннибал — Иванову 2517

19 февраля / 3 марта 1904. Сен—Серг

Четверг

Лопатка, не весело и не скучно, но не совсем ловко. Ехать не страшно, потому что настоящие большие <1 нрзб>. Здесь, кажется, устроят за 4 фр<анка>. Отельчик совсем деревенский. В спальнях здоровый холод. Но воздух легок и сух. Вебер был и съехал. Пусть Вера непременно едет к нему завтра же. Сейчас ложусь. В два дня отдохну ловко в этой легкости.

Целую крепко Лопатку.

Маруся, купи всем рыбы, а папе ливерной хорошей колбасы. Целую Марусю. Лена пусть ест больше яиц.

Orasempre, <4 нрзб> Λιδια 2518.

Если Вера приедет в Суб<боту> — вместе съедем в Воскресенье, если, конечно, ты не решишься <1 нрзб> 2519.

522. Зиновьева–Аннибал — Иванову. 20 февраля / 4 марта 1904. Сен—Серг 2520

Пятница 11 1/2 утра.

На площадке занесенного снегом закрытого Hotel de l’observatoire.

Солнце ясное, голубой снег, впереди туманный провал — это глубокая даль, скрытая вашими тучами. Сегодня скажу сознательно и не могу не сказать настойчиво: чем скорее ты решишься протянуть руку за здоровьем, тем будешь умнее. Здесь спится по 14 часов подряд и дышится мягким воздухом до животного сознания сладости дышать. Нужно бы детям приехать в Субботу, и если Сережа не может, то Лене с Верой. О Лене нужно очень серьезно подумать на 2 недельки сюда. Если Лопатка будет умна, то она велит своей Марусеньке устроить очень крупные звезды в <нрзб> и приедет моя Лопатка немедленно перед Россией на 8 дней. Dixi <?>. Лидия.

Hotel мой совершенно пуст: я одна, всё по–зимнему и полная, снежная тишина и мягкость. Небеса, и <нрзб> земля, и ты один.

Примечания