Христианское единение и богословское просвещение в православной

• проф. Николай Глубоковский
• § I.
• § II.
• § III.
• § IV.

проф. Николай Глубоковский

Христианское единение и богословское просвещение в православной перспективе

§ I.

Помимо всяких догматических теорий и отвлеченных доктрин – опыт всех народов и времен с неотразимостию убеждает, что после грехопадения человечество эмпирически автономно лишь на зло и не в силах было самостоятельно избавиться от этого ужасного положения. При всеобщности подобного явления оказывалось совсем невероятным самобытное человеческое возрождение, ибо это дефект натуральный, получаемый по наследству всеми без изъятия. Даже закон божественный, данный во спасение, послужил в Ветхом Завете к осуждению и смерти. Необходимо было непосредственное участие эссенциально-божественного начала, дабы своим общением возродить греховное человеческое естество. И вот «когда пришла эта полнота времен, Бог послал Сына Своего» (Гал. IV, 4–5), Который, как Богочеловек, своею крестною смертию приобрел нам «вечное искупление» (Евр. IX, 12).

Однако последнее пока бывает собственностию Божественного Обладателя и может получиться только от Него. Посему обязательно теснейшее единение со Христом, чтобы достигнутое для нас благодатное избавление натурально сообщалось нам и оставалось нашим личным христианским достоянием. За отсутствием заслуженности дел человеческих – исключительным средством бывает вера, которая таинственно и жизненно приводит нас к слиянию со Христом, а осуществляется этот спасительный акт в крещении, когда мы спогребаемся Ему (Кол. 2: 12), дабы как Христос Воскрес из мертвых силою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни (Рим. VÏ 4). Значит, теперь приобретен новый и преизобильный жизненный источник, где из нашей смерти возникает наилучшее бытие. Но раз смерть наша была со Христом и во Христе, то, очевидно, Он и творит это великое чудо, заменяя нашу жертвенность настолько, что дальше уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал. 2: 20).

Ясно, что теперь происходит реально-таинственное слияние с Искупителем и поглощение в Нем нашей немощи вседейственною силою Божией (Рим. VÏ 5 ст.). При этом «все во Христа крестившиеся, во Христа облекаются» (Гал. 3: 27), становясь едино с Ним по благодатному органическому общению. Тогда они – по прекрасному толкованию св. Иоанна Златоуста – приходят εί ςμί ανενημανεκανκαί μί ανἰ δεαν с Господом Спасителем и непосредственно воспринимают все Его прерогативы. Поскольку же Он – Сын Божий, то и крестившиеся бывают чадами Божиими по вере во Христа Иисуса (Гал. 3: 26), хотя – по сравнению с Ним – наше богосыновство не эссенциальное, а производное и вторичное. Это есть «усыновление» (νἰ οθεμί α) через Иисуса Христа (Еф. Ï 5. Рим. VIÏ 23), однако не адоптивное только и не юридическое, ибо мы оказываемся действительно сынами Божиими со всеми дарами Духа и правами наследования (Гал. IV: 5–7). (Рим. VIIÏ 14).

Следовательно, христианство есть реальное богосыновство, которым всякий непременно награждается при самом своем возрождении. Каждый христианин по своему званию обязательно обладает благодатным богосыновством. Но это в равной степени несомненно для всех членов христианской семьи, и потому все верующие суть чада Божии по самой природе своего христианского бытия при его происхождении. Если же христиане – дети единого Отца, то естественно, что они и братья между собою в силу своего облагодательствования. Наряду с общим для всех богосыновством не менее бесспорно и реально взаимное христианское братство, как неразрывное от самого христианского достоинства во всех оправданных.

§ II.

Но, будучи всецелым братством, христианство не просто должно быть, а необходимо бывает и христианским единством. Последнее является основным свойством нашего христианского бытия, которое нормально выражается лишь всеобщею братскою солидарностию. Отсюда и универсальное христианское единение составляет самую сущность благодатного возрождения и удостоверяет его. Это – не догматический постулат, а реальный христианский факт.

В таком случае понятно и дальнейшее, что здесь всякое объединение возможно и законно лишь на основе фактического сходства в том, что выражает природу нашего христианского братства. А это – «каноны» «новой твари» (Гал. VÏ 16, 15) или нормы нашего христианского бытия определяемого точными законами, которые служат для него всегдашними основами нормальной жизни. В разумном истолковании нашем, это будут догматы, а они, являясь обязательными стихиями христианской жизни, столь же необходимыми для взаимного признания, чтобы затем наступило подлинное, реальное объединение. По сему без догматического единомыслия не может быть истинного и полного междуцерковного единства, поскольку последнее создается исключительно слиянием в догматических нормах христианской действительности.

Это есть эссенциальное, онтологическое требование, и его нельзя обойти или преодолеть никаким иным способом. Даже самая любовь христианская, которая «николиже отпадает» (I Кор. XIIÏ 8 ), не способна заменить это условие и стать всесовершенною, ибо без него всегда будет неуверенною и иногда неискреннею. Высказывают, что догматы часто были «elaborate articles of disunion и предпочитают ричлианский агиостицизм и адогматический латитудинаризм. Но первое было бы возвращением ко временам «неведомого Бога» (Деян. XVIÏ 23) и нетерпимо в христианстве, когда Единородный Сын исповедал Небесного Отца (Иоан. 1: 18) и Дух Св. наставляет на всякую истину. (Иоан. XVIÏ 3). А что касается адогматизма, то он исключает самую потребность междуцерковного единения, легко уживается и примиряется со всеми, допуская широкую диспаратность верований, богослужебного уклада и христианской практики, чем вносится уже объективная запутанность и стесняются всякие убежденные соглашения. Самый объект исчезает в самых типических очертаниях, а без них не бывает и живой реальности.

Именно последнюю и констатируют догматы, почему они не могут быть разъединяющими, а – напротив – служат единственным средством истинного, жизненного сближения. Обратное бывает лишь в том случае, когда догматы искусственно направляются к отделению фарисеев от мытарей или столь мелочны, что подавляют христианскую свободу. (Гал. V; 1, 13), уничтожают всякую индивидуальность и водворяют мертвящий шаблон, порождая зловредный конфессиональный шовинизм. А все это происходит исключительно потому, что совершается вопреки реальному предмету или сверх его природы. Понятно, что без этого догматы становятся объективными квалификациями и создают прочное объективное объединение, так как констатируют лишь самое существенное в христианстве и оставляют неприкосновенным все индивидуально-отличительное, как это везде и всегда бывает во всех других отношениях. В этом смысле догмат – основа, опора и охрана христианского единства. Наилучшим подтверждением его является святой Никейский собор, память которого собрала нас сюда из рассеяния и доставила мне высокую честь быть гостем вашим, дорогие и досточтимые коллеги.1 Тогда была страшная эпоха в истории христианства, которому грозила опасность потерять все достигнутое среди взаимных смут и внутренно ослабеть от своих разделений. Бывали моменты, когда арианство захватывало большинство христианского миpa и грозило потопить его своею еретическою нетерпимостью. Спасение началось лишь догматическою формулировкой в Символе веры, а последний доставил потом и всецелое христианское объединение на почве констатированной существенной догматической истины, которая вызывала признание без пожертвования свободой индивидуального усвоения.

§ III.

Отсюда мы наглядно убеждаемся, что и впредь междуцерковная солидарность должна устроиться догматическою взаимностию по принципу Викентия Лиринского: ni necessariis unitas, in dubiis libertas, in omnibus autem caritas. Ho разумеется, для сего должно быть жизненное тяготение, обеспеченное прошлым и функционирующее доселе. С этой стороны я имею наиболее отрадные униональные перспективы в отношении англиканства, с которым православный Восток издавна связан тесными узами. Одинизученейшихсовременныхиерарховангликанскихпишет, что «we have to think of the English Church of that (first) period as being part of an undivided Universal Church, and we have an interesting reminder of that in the fact that one of the greatest of the early Archibishops of Canterbury was Theodore of Tarsus, a Greek, to whom this Church and country owe the first systematic organization of its religious life» (Rt. Rev. Bishop Atthur C. Headlam, The Church of England, London 1921, p. 25). Это доброе начало благожелательной взаимности сохранялось потом и с особым блеском проявилось в последние времена, когда именно из англиканской среды исходили светлые лучи для страдающего православия среди всеобщей тьмы. Огромны заслуги англиканства по делу о вселенском патриархате, где лишь энергическое участие вашего достойнейшего архиепископа Randall Davidson'a спасло для православия жизненный центр канонического единения. А для демонически терзаемой моей России православной англиканская Церковь – во главе и членах – была и остается единственною печальницей своей христианской сестры, истекающей кровью мучеников и исповедников, – тою самою кровно, которая некогда была «семенем христианства» и сейчас является священным залогом нашего христианского союза. И последний предполагается не случайно и безотчетно, а опирается на объективной готовности к справедливому догматическому единомыслию. В  редактированной  мною «Православной Богословской Энциклопедии» я еще в 1911 году (т.XII.стлб. 731) имел душевную радость напечатать следующее знаменательное заявление члена англиканского духовенства, Rev. Andrew Amas'ä «Англиканская Церковь всегда оставалась верною идее о святой кафолической церкви как в своей организации с епископами, священниками и диаконами, так и в своем учении при ее преданности кафолическим символам даже и в трудные времена, вообще известные под именем реформации. Решительно восставая против притязаний Римских первосвященников, она твердо держалась древнего порядка и с полным правом ссылалась на авторитет первенствующей церкви, которым на вселенских соборах освящены были усвоенные ею учения и практика – в их канонических основах». Асиюминутуяпрочиталзнаменательныеслова (Mr. Hofman Nickerson'a в «The Christien East» VI, 2: June, 1925, p, 90) «that complete reunion of Anglicans with that venerable Church (Eastern Orthodox) seems to await only the restoration of Eastern Europe to political tranquillity». В свою очередь и православные церкви, желая более детальной, отчетливой формулировки догматических верований англиканства достаточно признали свою близость в благоприятном суждении о центральном пункте насчет законности и действительности англиканской иерархии. А в православной России уже давно внушается, даже в наших семинарских учебниках, что «все данные дают право надеяться, что желание единения между англиканскою и православною церковно в недалеком будущем завершится полным успехом». (П. И. Малицкий, История христианской церкви; том последний, Тула,  стр.  312).

§ IV.

Итак, по милости Божией, почва значительно подготовлена, и мы можем сказать церковными словами: «Время сотвориши Господеви»! Тут должны быть с нашей стороны достойные деятели для совершения этого святого дела, для его утверждения, продолжения и для всегдашнего благословенного применения, чтобы оно устроилось убежденно и осуществлялось «разумно».

Эта миссия исполнялась у нас духовными школами, во главе которых всегда были Академии. О них нам необходимо позаботиться в целях просвещенного унионализма, а для сего надо знать точно. Но я связан с ними всем научным бытием и вне их не существую. Посему затрудняюсь распространяться, ибо хвалить себя недостойно, а хулить – постыдно. Постараюсь быть кратким и объективным.

С английской точки зрения, русские Духовные Академии явились слишком поздно. Правда, Киевская Академия основанная при архимандрите Kиевo-Печерской Лавры (с 1627 г.) Петре Могиле, потом знаменитом Киевском митрополите (1631 – 1646 г.), еще в 1631 году, а Московская славяно-греко-латинская Академия открыта в 1685-м, но первая преобразована в научный институт лишь в 1817 году и фактически стала функционировать в 1819-м, последняя же реформирована в 1814 году. С.-Петербургская (Петроградская) Духовная Академия, действующая с 1809 года, получила титул «Александро-Невской Академии» лишь в 1797 году, а ранее существовала в качестве «главной семинарии» (1788 – 1797 гг. ), «славяно-греко-латинской семинарии» (1725 – 1788 гг.) и «славянской школы» (1721 – 1725 г. г.). Однако, при оценке этих дат нужно сообразоваться с ходом русской истории, где еще не было настоящей государственности в строгом смысле, когда уже процветали английские высшие школы, а Упсальский Университет видит свое начало с той эпохи, в которую Россия находилась под татарским игом. Не менее существенно и второе обстоятельство, связанное с нашим историческим государственным развитием и освещающее его с лучшей стороны, чем это принято думать повсюду. Россия постепенно сконцентрировавшая огромные, почти необъятные пространства, вовсе не покоряла их, а просто присоединяла к своей державе за отсутствием там всякой государственной власти. Вместе с этим на нее падала слишком ответственная миссия приобщить эти дикие места и варварские народы к христианской цивилизации. Это было великое провиденциальное призвание наше, далекое от всяких захватных и деспотических стремлений. Как мы исполнили его – предоставляю судить вам и ожидаю оценки не столько снисходительной, сколько справедливой. Никто не может подарить больше, чем имеет, и мы дали то, что было, но тут было последнее достояние наше, а вы лучше знаете, как Господь превознес лепту бедной вдовицы по сравнению с богатыми приношениями фарисеев...

И вот в этой области достопримечательна исключительная роль нашей церковно-духовной культуры. В начале русская цивилизация всюду распространялась миссионерским путем благодаря самоотверженной апостольской ревности монахов, которые со светильником Евангелия проникали в самые темные области и постепенно устраивали объединяющие центры для обширнейших районов. Лишь после сего приходила государственная власть и старалась учреждать некоторый гражданский правопорядок. Вместе с ним и для обеспечения его заводились школы – прежде исключительно духовно-церковные, а увенчанием и завершением этой долгой подготовительной работы служили Духовные Академии, которые являлись училищами истинного знания и потому не ограничивались одними богословскими науками, но в согласии с ними всегда культивировали и много светских дисциплин – философских, исторических, филологических, математических. При таких условиях понятно, что Духовные Академии возникли у нас не скоро а что их было немного, поскольку в многосложном организме глава бывает лишь одна... В этом же смысле предполагалось открыть новые Академии – в Вильне, Томске и Иркутске.

По сказанному видно, что наши Духовные Академии были средоточием духовно-христианской культуры, ее хранителями и питомниками для всей России и во всех направлениях. Из них вышла вся наша высшая иерархия. Академические воспитанники украшали наше духовенство вообще не только в городах, но иногда и в селах. Им обязан весь административный и педагогический персонал многочисленных школ – духовных, церковных и – не редко – светских. Но академисты, занимавшие почти все посты духовного и административного установления, проникали в другие сферы, если даже в последнее время мы имели товарищем министра земледелия кандидата С.-Петербургской Духовной Академии. И это не было изменой своему званию, но применением его в духе благочестия, которое на все полезно (I Тим. IV, 8)...

Так случилось, что чиновник Министерства путей сообщения получает степень магистра богословия за ученую диссертацию о церковных реформах Иосифа II; управляющий целым отделением Государственного Коннозаводства пишет основательный трактат о фарисеях; служащий в Государственном Контроле издает книгу об Андреевском Кронштадском Соборе, где настоятельствовал блаженно почивший всероссийский пастырь о. Иоанн. Et ceatera, et caetera. Мы, может быть, не внесли большого вклада в общеевропейскую научную сокровищницу, но достаточно потрудились в разработке своего правильного достояния и многого другого по соприкосновенности с ним. В каждой области имеется не мало имен крупных, – порой даже истинно великих. Не говоря о современниках и тем более о присутствующих, назову лишь немногих для примера. В догматике мы благодарно памятуем митрополита Макария (Булгакова), архиепископа Филарета (Грумилевского), епископа Сильвестра (Малеванского) в гомилетике и пасторологии –  профессора В.Ф. Певницкого, в христианской философии, по которой «человек может узнать (полную) истину (лишь) от Бога или (совсем) не узнает ее», – проф. В. Д. Кудрявцева – Платонова, в библиологии ценны исследования славянского перевода в связи с текстуально-критическими проблемами по восстановлению его греческого прототипа, в сфере общей церковной истории славны профессора Ал. П. Лебедев и В. В. Болотов, причем последний по необъятности и глубине своих знаний (даже восточно-филологических, математических, астрономических) был несомненным корифеем всей европейской учености, в русской церковной истории блистает академик Е.Е. Голубинский, в части ее касательно старообрядческого раскола выделяется проф. Н.И. Субботин, по каноническому праву много сделали профессора А.С. Павлов, Н.С. Суворов, И.С. Бердников, для литургики истолкователем ее был проф. И.Д. Мансветов, а русским Goar'oм – проф. А.А. Дмитриевский, в церковной археологии известен проф. Н.В. Покровский.

Я мог бы продолжить этот список и увеличить его, по крайней мере, в десять-двадцать раз, но важность здесь не в количестве, а в основных руководящих принципах. И вот  по этому пункту православие непоколебимо исповедует, что христианство есть жизнь, а не школьная доктрина, почему всякие теоретические учения бывают в нем лишь вторичными, отражая и рационизируя реальные жизненные явления. Но жизнь, пока она фактически существует, – хотя бы среди бурь и потрясений, яростно и безжалостно терзающих ныне великую Россию, – необходимо поглощает и примиряет в общем русле все многоразличные течения, чтобы не прекратиться от столкновения их и не погибнуть в этом хаосе. Понятно, что нормальное научное воспроизведение ее непременно бывает вполне соответствующим или не менее целостным, так что русское богословие по своей природе остается единым. В нем, конечно, всегда бывали разные взгляды и неодинаковые направления, но нет обособленности «богословских школ», которые на Западе расходятся до исключительности и враждебности. Русское богословие, сохраняя тесную связь с жизненным первоисточниками, не носит – в своей основе – ни догматической стереотипности, ни схоластической сухости и отличается жизненною подвижностью со всеми ее свойствами – постоянного стремления вперед и непрерывной пытливости именно в отношении боговедения.

Но жизнь, как глубочайшая тайна Божия, обязательно есть неизменный запрос и непрестанный допрос о ее разуме и цели для всякой рассуждающей мысли. Поэтому русское богословие никогда не ограничивается констатированием и обобщением, а всюду старается проникнуть внутрь предметов и обнаружить их идейную сущность. Все работы русского богословского знания во всех областях сосредоточиваются, в последнем итоге своем, на философском постижении и принципиальном истолковании. Этот масштаб неуклонно применяется и к великому и к малому: одни разъясняют философию евангельской историей и конструируют «философию жизни» (проф. М. М. Тареев), другие думают угадывать «три-единство божества» в «памятниках всеобщей истории искусства» и ищут его идею в православном храме (Н. И. Троицкий), открывают на «выставке религиозных картин Васнецова» «православно-христианскую философию в русском искусстве» (прот. И. И. Соловьев), комментируют наше «умозрение в красках», освещая вопрос о смысле жизни в древнерусской религиозной живописи (кн. Е. Н. Трубецкой) и т. п.

Возможно, что здесь у нас чаще и больше проблем, чем ответов и достижений, но ведь истинно научный прогресс создается не квиетизмом довольства готовым, а неугасимым пламенением горячей пытливости о высших идеалах и наилучших путях к ним. С этой стороны русское богословие – даже помимо всяких конкретных успехов – совершало великую культурно-историческую миссию произвольного напоминания и бодрого предвещания о божественном и вечном, наиважнейшем для всякого существа в мире от начала дней и до конца времен...

При таких особенностях неудивительно, что атеистические и антихристианские большевики поспешили закрыть в России всякие богословские источники и уничтожить все четыре Академии, совсем прекратили богословское образование и грубо истребляют всю богословскую литературу, решив, напр., сжечь все издания моей, Петроградской Духовной Академии. Разбиты у нас лампады с елеем богословского знания и погасли научные светильники наши... Но вечна священная истина боговедения и она требует своего разумного выражения для совершенного усвоения и для подготовки своих достойных служителей и верных исповедников. С этою сладостною надеждой основывается новый академический очаг в Париже, чтобы быть началом и символом будущей России, которая должна воскреснуть лишь в качестве великой духовной силы, христиански единой со всеми. Среди убийственного мрака, подавляющего нас, мы возлагаем здесь всецелое упование на Господа Бога и к Нему молитвенно взываем.

Во свете Твоем узрим свет: –

Пробави милость Твою ведущим Тя!

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

Заслуженный профессор Николай Глубоковский.

1925, VII, I)VI, 18) – среда.

Kings College Hostel (№27)

Vincent Square,

LondonS. W.