«Я был крещен в Православии, но когда я размышлял и искал ответ, я не мог не встретить Тэзе. Я был тронут до глубины сердца короткими, исполненными света текстами брата Роже, эти тексты собраны в книжки, которые так хорошо иметь при себе, как берут с собой флягу свежей воды в пустыню. И я смог воспринять не только особое мироощущение, но и ровную творческую силу брата Роже и его общины, этот магнит, который каждый год привлекает в Тэзе молодежь десятками тысяч. Этот обновляющийся поток людей делает Тэзе местом невероятной встречи, где формируется Европа Духа.
В мире, наполненном пустыми обещаниями, Тэзе — земля, где предугадывается «иное». И пусть не смущаются ревнители Православия. Тэзе никого себе не присваивает, не претендует быть Церковью, это только порог, преддверие и знак Церкви в перспективе примирения. В Тэзе пробуждаются к тишине, к молитве, к дружбе. Здесь открываешь смысл жизни. И возвращаешься к себе с непреодолимым ощущением пробуждения.»
Оливье Клеман
Предисловие
Незнакомые друзья, те, кто прочтет эту книжку, — я тоже был молод, как многие из вас. Говорю я это не из ностальгической тоски по ушедшим временам. Я рос в радикально атеистической среде, я не был крещен во младенчестве и, как вы, я прошел трудную школу жизни с ее тоской и восторгами.
Меня приводило в изумление уже то, что я существую, дышу, хожу; когда ты молод, ходить — это почти танцевать, так проявляется, хотя ты и не думаешь об этом, радостный избыток жизни. Меня вгоняло в тоску небытие, которое, казалось мне, поглотит все живое. Когда я спрашивал отца о смерти, он отвечал: «Смерть — это небытие. Но, — добавлял он, — нужно стараться быть добрым, быть справедливым», — и я сомневался в логичности этого заключения: по–видимому, что–то иное побуждало его так говорить, но он не находил слов, чтобы это высказать.
Небытие. Я пытался проникнуть в это выражение: ничто, ничего; значит, ничего не будет, совсем ничего, все исчезнет. Война, тоталитарные режимы усиливали ощущение абсурда. Отсутствие смысла оставляло без ответа столько вопросов. Человек не может уподобиться животному, которое вернется в небытие, он задает вопросы. И сегодня у меня их все больше, и это немного раздражает мою жену, которой кажется, что они адресованы ей. «Почему» — это ведь, по существу, та же молитва.
Зачем такая красота, когда цветет миндаль? Было бы достаточно нескольких цветков — маленьких механизмов, хорошо приспособленных для воспроизведения растения. И эта бесплатная роскошь — невероятный свет в лазури. И тогда кажется — пространство умирания открывается свету.
Материя неуловима, это математическая абстракция. Как образуется рисунок ее форм? Каковы невидимые структуры, которые были однажды начертаны — и непрестанно меняются, включаясь в богатые и сложные процессы распада и хаоса? И что такое лицо — быть может, суровое, непроницаемое, грубое, — внезапно озаряемое светом глаз и улыбки?
И почему любовь намного больше любви, я хочу сказать — желания, почему она — открытие присутствия? Герой одной пьесы, которую я прочел, говорил: «Любить кого–то — это все равно что сказать ему: ты не умрешь!» Молодой немецкий офицер после весьма сурового допроса вгляделся наконец в мое лицо, лицо подростка, худое и черное от голода. Тогда глаза его ожили, потеплели, и он вернул мне удостоверение личности — фальшивое, как он прекрасно понимал, и отпустил меня.
И откуда, наконец, нам приходит сама мысль о смерти? У животных этого нет, разве что страх в последнюю минуту. Почему смерть нам так часто кажется противоестественной? И что тогда наше истинное естество? В то время во Франции люди умирали дома, и был обычай бодрствовать рядом. Мне довелось быть при умирающем, и временами лицо его выражало неожиданный мир, как если бы оно было озарено нездешней красотой.
Жажда жизни была иногда так сильна, что все эти вопросы казались напрасными. И все же. Я брел вдоль берега. Море искрилось в лучах закатного солнца, серебром гравировавшего по волнам мой долгий путь. Грусть охватила меня. Все это великолепие, может быть, — лишь маска пустоты? Красота мира не утешает, она сама нуждается в утешении.
Мне приходилось встречать христиан. Они были как все. Казалось, они не любят жизни, а скорее испытывают страх перед нею. У них была «мораль», и это их порой ожесточало. Но почему, думал я, Бог говорил какие–то слова, собранные в толстой закрытой книге, которой уже почти 2000 лет, и не заговорит сегодня? И этот ад, геенна, еще более мстительный и грубый, чем люди… И откуда зло, если Бог, уютно пребывающий в Своей вечности, все знал и все мог?
Понемногу я начал угадывать смысл. История цивилизаций увлекала меня. И я обнаружил, что большинство из них строилось вокруг одного и того же огня, и я не знал, как назвать его. Я открывал, что были, и, несомненно, есть и теперь, мудрецы и поэты, мистики, которые умеют молчать и могут говорить, творцы жизни, правды и красоты. Через них Бог говорил всегда, как Он вначале говорил мне — в сиянии цветущего миндального дерева. Тогда я понял, что бывают не только вопросы, но и ответы. Эти ответы пришли из того «иного», которое я предугадывал в сущности вещей и тайне лиц.
Это были откровения. Различные, порой, казалось бы, противоречивые, но разве в этом дело! Я мог увидеть самое главное: что дыхание беспредельного пронизывает мир, и что смерть это не последнее слово.
Понемногу эти откровения выстроились вокруг Лица и Слова, лица и слова Христа. Христос — это Некто, тайный Друг, который тихо кладет тебе руку на плечо в минуты одиночества и отчаяния. Он не скован границами, Он прошел через смерть, и Он сильнее смерти, Всечеловек, вобравший в Себя всех людей. Он Тот, Кто открыт бездне, Сам, лично, — той бездне, откуда, через Него, приходит к нам освобождение и любовь, бездна отцовства. Это отцовство — одновременно и дистанция и нежность. Мы все ищем отца — иногда по плоти — но чаще по духу; нам нужно его присутствие, внимательное и незаметное, — дистанция и нежность. Пустые слова ведут к смерти. В глубине вещей, в сердце мира есть символические слова, которые открывают бездну освобождающей любви.
Далекая Азия, Индия, буддизм мне говорили: есть лишь эта пропасть, безликая, океан блаженства, где все растворяется, мы лишь соляные куклы, призванные раствориться в нем. Европа говорила мне: каждый неповторим, но мы — островки в другом океане, океане одиночества. Был выбор: единство в растворении или не сообщающиеся миры. Либо ни меня, ни другого не существует, либо мы окончательно разделены. И тогда во мне отозвались слова Иисуса из Евангелия от Иоанна: «Да будут все едино, как мы едины». Я прочел книжку, написанную одним русским богословом в эмиграции, где он говорит об этом невероятном, удивительном сочетании в Боге (а значит, и в человеке, Его образе) абсолютного единства и абсолютного различия, одновременно единства в индийском понимании этого слова и многообразия в традиции европейской культуры. Это можно назвать словом «Сопричастность», это есть Троица, полнота и источник любви.
И тот Бог, который есть «любовь без границ», как пишет один монах восточной Церкви, — не есть Бог далекий, в Своей грозной вечности. Это Бог, Который рискует. Который воплощается, это, наконец, Бог Распятый. Не сотворивший зла, но раненный злом, распятый злом. Да, распинаемый без конца в мерзости мира, но постоянно воскресающий в нас, открывая нам неожиданные пути воскресения. Не принуждающий — чем была бы любовь, которая принуждала бы, навязывала бы себя? — но действующий как вспышка света и мира, как жизнь, когда смерть меняет смысл и исчерпывается, с того момента как сердце человека говорит «да», подобно Марии, свободно открывается Ему. Бог воплощенный, распятый, воскресший, Дух Которого открывает бесконечное пространство нашей свободе, ставшей ответственной и творческой. Бог — Тот, Кто углубляет и обращает к вечности наши земные радости, даже самые скромные: Он претворяет на свадьбе в Кане воду банальности в вино безудержной любви, Он приглашает толпу людей принять пищу как бы вечную, усадив их перед тем на «свежей траве», столь редкой в Палестине, Он зажигает костер на берегу озера, чтобы запечь рыбу и предложить Своим друзьям. Бог бесконечно близкий, Который внутри нас больше, чем мы сами, и как бы глубоко ни было наше отчаяние, Он там, еще глубже, между нами и небытием. Бог не творит ада — с этим мы успешно справляемся сами! но Он не прекращает спускаться в ад, чтобы нас освободить, и все люди духа, причастные Ему, непрестанно «изливали кровь сердца», чтобы все были спасены.
И когда я размышлял и искал ответ, я не мог не встретить Тэзе. Я был тронут до глубины сердца короткими, исполненными света текстами брата Роже, эти тексты собраны в книжки, которые так хорошо иметь при себе, как берут с собой флягу свежей воды в пустыню. Да, я испытывал почти ревность к этим текстам, потому что они говорили о том, что я предчувствовал, что я пытался в бедной убогости своей прожить, — но с кристальной простотой, которой я не мог достичь. Вот, сказал я себе, как нужно говорить с молодыми людьми, а я–то говорю лишь с богословами! С каким одушевлением брат Роже произносит: «Иисус Христос», — то есть Мессия, Посланный, Тот, через Кого Бог без конца приходит к нам. Бог, Который, по его словам, не наказывает, но спасает, Который нас охватывает Своим светом. И если этот свет своей ясной нежностью побуждает нас судить о себе, себя, мы тут же понимаем, что крест — это «осуждение осуждения», как говорил один отец церкви. И я смог воспринять не только особое мироощущение, но и ровную творческую силу брата Роже и его общины, этот магнит, который каждый год привлекает в Тэзе молодежь десятками тысяч. Этот обновляющийся поток людей делает Тэзе местом невероятной встречи, где формируется Европа Духа. Брат Роже говорит с молодыми людьми всегда коротко, с совершенной простотой, если так можно сказать, с невооруженной любовью. В мире, наполненном пустыми обещаниями, Тэзе — земля, где предугадывается «иное». И пусть не смущаются ревнители Православия. Тэзе никого себе не присваивает, не претендует быть Церковью, это только порог, преддверие и знак Церкви в перспективе примирения. В Тэзе пробуждаются к тишине, молитве, к дружбе. И тогда открываешь, что христианство возможно в дружбе. И возвращаешься в свою страну, в свой приход с непреодолимым ощущением этого пробуждения и дружбы.
Здесь нужно сказать не только о непрекращающемся потоке молодежи в Тэзе, но о монашеской общине, что собирается вокруг брата Роже — без нее здесь ничего бы не было. Все началось во время второй мировой войны, которая некоторых людей повернула к главному. Перед лицом ужасов, перед лицом смерти невозможно больше врать, врать себе, оставаться разделенными, если мы хотим быть христианами. Основание Тэзе восходит к экуменизму концлагерей, пережитому как взаимная помощь, как надежда, неотделимая от молитвы и любви. Община росла не по готовому плану, но как живой организм, закваска, которая поднимает понемногу тесто истории. Она — свидетель другой истории, мировой истории, где уже прозвучали Заповеди Блаженства, истории бедных, отверженных, которые не дают иродам и пилатам разрушить человечность. В Тэзе молодые люди, полные жизни, освобождаются от идолов этого мира, чтобы открыться Богу и людям, и здесь возникает бескорыстная дружба. «Они отделены от всех и со единены со всеми», — как говорил о монахах в конце IV века в Египте один из них, особенно внимательный и проницательный.
Эти монахи, отказавшиеся от всего, с пустыми руками, которые только Бог наполняет, принадлежат к разным христианским конфессиям. Они предчувствуют, что есть только одна Церковь, тайное основание Церкви, единство, которое не нужно строить, — лишь открыть неразделенную Церковь, которая, несмотря на все судороги амбиций, несомненно, остается самым важным явлением нашего времени.
В Тэзе люди различных корней — конфессиональных, этнических, культурных, лингвистических — порой взаимно оппозиционных, молятся и работают вместе: да, это возможно, Христос разрушает всякую стену разделения. Это различие, историческое и географическое, стирается перед различием даров. Община как улей, где у каждого свое дело. Одни создают красоту: картины, иконы, трудятся в гончарной мастерской, облагораживая каждодневную жизнь. Другие занимаются переводами, издают тексты — самые важные для христианской традиции. Учат языки, чтобы соответствовать интернациональному призванию Тэзе. К этому смиренному призванию, глубоко пережитому людьми примирения, бредет на ощупь история; история, в которой Дух творящий разгоняет туман и озаряет творчество, дабы осуществилось искусство, наука или духовность.
Нынешним молодым людям надоели пустые слова, они жаждут настоящего. Какой смысл говорить им о сопричастности, если невозможно — «Пойди и посмотри» — показать им место, где действует община. Место, где тебя принимают таким, как есть, не оценивая, не судя, где не спрашивают догматический паспорт не скрывая тем не менее, что здесь собираются вокруг Христа и что есть только одна дорога «Я есмь путь», — не сказал ли Он? — которая начинается здесь для того, кто этого хочет. В Тэзе мы открываем то, что я люблю называть «постидеологическим христианством». Бог — это Тот, Кого мы всегда ищем, — говорил один из отцов церкви. И одновременно Он всегда приходит и дает Себя нам. Бог — это Тайна и Любовь, и тогда другой человек в свете Христа нам кажется тоже тайной и любовью. В Тэзе можно петь вместе, здесь поют короткие емкие фразы, которые повторяются неустанно. Слова востока и запада, севера и юга — на многих языках. Крест пятницы, пасхальная ночь с субботы на воскресенье, и брат Роже в окружении детей. Между службами — для тех, кто хочет, — братья комментируют Евангелие. Можно довериться им: они не гуру, но те, кто тоже ищет, только они немного больше прошли по дороге. И эта невероятная тишина, когда тысячи безмолвствуют.
Эта книга родилась из разговоров, в которых мне пришлось много раз участвовать в Тэзе. В ней размышления братьев, вопросы, которые им задают. Это — размышления в пути; они не претендуют на исчерпывающую полноту. И в завершение хочу сказать: книжка эта появилась по причине родства душ — моей и Тэзе, сходства между моим собственным поиском и поиском Тэзе, я чувствую это сходство с давних пор. Тэзе стало моей духовной родиной, одной из них. Я православный, и я вновь нахожу в Тэзе призвание Православия — когда оно преодолевает свои исторические ограничения — свидетельствовать о корнях и о последнем уповании. Для меня бесконечная радость теперь — видеть в Тэзе столько православной молодежи, которая приезжает целыми автобусами из Восточной и Юго–Восточной Европы. Европа — земля «общения святых». Эта книга — знак благодарности.
Оливье Клеман
Письмо брата Роже
Дорогой Оливье Клеман.
Увидев на нашем холме Тэзе столько молодых лиц, вы поняли, что они приходят с живыми вопросами: как найти смысл моей жизни? Чего Бог ждет от меня?
Многие молодые люди на Западе так глубоко страдают из–за того, что их не принимают. Их сердце порой умирает от одиночества. Некоторые из них, перед лицом будущего, спрашивают себя: а имеет ли моя жизнь хоть какой–то смысл ? Но правда и то, что многие молодые люди делают все, что в их силах, чтобы преодолеть духовный упадок, которым поражен Запад. Перед лицом кризиса веры в человека эти молодые люди жаждут ответственности, глубокого доверия. Разве можно без него строить человеческое общество?
Это потрясение духовных ценностей во многих частях света побудило нашу общину принимать, неделю за неделей, молодежь не только с севера, из славянских стран или из Средиземноморья, но и молодежь Африки, Латинской Америки, Азии. И оно нас ведет к тому, чтобы жить возле молодых людей Европы, и задавать вопросы вместе с ними.
Некоторые из моих братьев живут среди самых бедных, на южных континентах. Так они ежедневно разделяют условия крайней бедности, и в этом мы узнаем опаляющее дыхание Евангелия. Оно одушевляет призвание тех, кто живет в Европе.
Дорогой Оливье Клеман, у вас есть дар интуиции. То, что мы с братьями любим, чем хотели бы жить день за днем, вы так чутко уловили вашей православной душой, которая видит далеко. Еще раз позвольте выразить вам доверие моего сердца.
Брат Роже из Тэзе
1 В поисках смысла
Направление
Что меня потрясает, когда я приезжаю в Тэзе, — это когда я вхожу в необъятную Церковь Примирения и вижу эти тысячи лиц.
Чем объяснить, что каждый год десятки тысяч молодых людей с пяти континентов собираются в Тэзе в непрерывном паломничестве, неделю за неделей?
В юности у человека особая жажда абсолюта. И мы видим, что сейчас молодые люди устремляются в монастыри. В поисках Бога? В монастыре они сразу чувствуют какую–то тайну, мир, глубину, все то, чего нет в обществе, где мы живем. Мне вспоминается встреча с великим кинорежиссером Тарковским, который говорил: «Вызов нашей эпохи — в том, что человек остается загадкой, и пусть не думают, что все просто, что все уже объяснено и что все объяснимо». Важно, чтобы были такие люди, книги и места, которые ставят вопрос о тайне бытия, о тайне Бога.
Но задать вопрос — это еще не все. Вспомним, как Лакан говорит: человека определяет то, чего ему недостает. А раз «то, чего недостает», то и желания также определяют человека. Желание — это одновременно и осознание недостающего, и порыв. Но ответ — есть; он в свидетельстве, которое несет нам община Тэзе. Это свидетельство не требует какой–то особой посвященности, оно доступно всем. В этом мире в мире, который вроде бы не взрывается, хотя и чреват внутренним взрывом — отсутствием смысла, — молодые находят в Тэзе ответ, направление жизни.
С одной стороны, молодых людей здесь выслушивают — бескорыстно, что крайне важно для них. И в то же время, отправляясь в Тэзе, они жаждут услышать что–то определенное, что–то пережить. Часто они приезжают потому, что друзья говорят им об общине, а дружба в наше время — одна из самых важных вещей: она помогает открыть веру. Некоторые молодые люди и не знают иной христианской вести. И тут они слышат о Тэзе, и не только во Франции, но и далеко за ее пределами, а сейчас — все больше и больше на востоке Европы. О Тэзе говорят как об удивительном месте, месте международных встреч, месте молитвы, как о чем–то, выходящем за рамки привычного, — и люди приезжают увидеть все своими глазами, и это захватывает: невозможно остаться безучастным в Тэзе.
Тут особенная молитва — очень простая, как некое ученичество для молодых людей, которые никогда, быть может, не молились — по крайней мере, сознательно (ведь любой человек молится, так или иначе). У нынешнего молодого человека голова работает на полной скорости: там мелькают идеи и системы, желания и стремления, которые ему навязывают средства массовой информации. Но пространство сердца — новая земля, и так важно умиротворить разум, чтобы можно было услышать молитву. Когда слова звучат преждевременно, слишком рано — это обычно все та же болтовня, которая добавляется к бесконечной болтовне эпохи. Вот почему столь важно время молчания в молитве Тэзе, и молодые люди охотно включаются в него. Молитва проникает в молчание, и оно позволяет словам, когда они вновь возвращаются, быть словами, отличными от привычной болтовни. Мы живем в мире, где слишком много словесной информации, — но здесь такого нет, и это привлекает молодых. Ощущение тайны открывается как внутренний свет, и молодые люди этот свет предугадывают. Свет озаряет чье–то лицо, и тогда видишь все другие лица в том же свете — вот великое чудо.
Молодежь переживает в Тэзе не только опыт мира и глубокого молчания, но, в то же время, на этом фоне, — и опыт встречи и праздника. А встреча и праздник тем подлиннее, чем подлиннее мир и молчание. И вместе с общиной человек открывает в себе вдохновение, превосходящее запреты и табу. Его вводят в самую суть — и это меняет все. В Тэзе нет нравоучений. Здесь — мужественная чистота: люди чистоты, которые в то же время живут в полноте своего мужества. Для молодых людей это потрясающий пример. Они жаждут чистоты, порой не зная об этом, — а чистота формирует личность. Именно этого ищут в Тэзе, вне всякого морализма, и это важно.
Еще привлекает сюда, конечно же, умиротворяющая красота. Люди живут в мире, где искусство часто жестоко, где нередко жестока музыка, где восторгаются телом, которое в то же время теряет всякий смысл. Тогда как в Тэзе есть то, что Дионисий Ареопагит называл «красотой общины». Он говорит в своем трактате «О Божественных именах», что красота есть имя Божества и что эта красота творит все во всем, тогда как красота, принятая в современном обществе, в основном — красота исступления и обладания, с элементом чего–то почти магического. Молодые люди находят в Тэзе красоту — глубокую, умиротворяющую, тихую: в песнопениях, простых и прекрасных, в иконах, в лицах. Нет ничего прекраснее, чем лицо, озаренное доверием и нежностью. Тайна красоты и есть красота Бога.
Наконец, в мире, который становится одновременно и все более разделенным, и все более однородным в коллективной ненависти, молодые люди, приехав в Тэзе, переживают опыт единства в многообразии, и это — ответ на их самые глубокие чаяния. Есть границы, но в то же время есть и ощущение вселенной как нашего общего дома: все больше и больше молодых людей путешествует из конца в конец Европы и по всему миру, — вселенная становится чем–то более конкретным. В Европе, которая объединяется, в мире, который объединяется, возникают всевозможные судорожные движения, которые называют «судорогами идентичности», когда каждый, боясь всеобщей унификации, утверждает свою неповторимость, и чаще всего делает это вопреки другому. Но Тэзе привлекает тем, что тут есть «вселенскость», — и в то же время сохраняется «особость» каждого. Тут ни от кого не требуют отречения от национальной или конфессиональной принадлежности; напротив, все это остается, и этим люди обогащают друг друга и учатся принимать самих себя. Молодые христиане могут пережить это единство во многообразии. Опыт воистину небывалый в нашем мире. Нам нужно сегодня пойти дальше как отвлеченного универсализма, так и закрытого воинственного стремления обособиться. В Тэзе есть и конкретный универсализм, и открытый партикуляризм, и они сообщаются между собою.
Дар слышания
Мы живем в обществе, где очень мало слушают. Люди говорят, но слушают других лишь при условии, что им тоже дадут слово в свою очередь: это игра монологов. Остается лишь пойти к психоаналитику! Нам надо понять, какова связь между бессознательным и реальностью сверх–сознательного, того в нас, что нацелено на поиски смысла. На самом деле в бессознательном есть не только биологическое подсоз нательное — космическое или связанное с судьбой человека от его детства (как это открыли Фрейд и Юнг), но есть и сверх–сознательное (как об этом говорят экзистенциальные психологи, такие как Франкл), жаждущее смысла, устремленное к тайне. Наконец, особенно после сорокалетнего порога, о чем говорит Юнг, и даже раньше, — источник невроза часто не религия, но отсутствие смысла или отсутствие религии в глубоком понимании слова. Можно сказать, что это Христос ждет в глубине сердца, готовый дать смысл нашему существованию. И понемногу, если мы живем духовной жизнью, сердце открывается. Оно только этого и хочет. Вот почему молодым людям нужен кто–то, кто способен их принять, кто–то, по–настоящему свободный — в своей доброте, в своей молитве, в целомудрии и способности принимать людей бескорыстно. Так редко любовь бывает бескорыстной, чаще она ищет удовлетворения — когда любят, чтобы быть любимыми; иногда она только чувственная, порой — даже хищная. Монахи могут жить бескорыстной любовью, открытой тайне Бога и тайне личности; возможно, именно это привлекает молодых.
Кроме того, в нашем обществе, бесспорно, есть кризис отцовства. А монах, даже совсем молодой, — возраст тут роли не играет — это как отеческое присутствие. Он отделен от обычных страстей — и в то же время он предлагает гостеприимство. Молодые люди к этому очень чувствительны. Они ищут духовного отцовства чтобы жить и найти смысл; они ищут людей, которые были бы воплощением этого смысла, с кем можно глубоко говорить о себе и о том, что тревожит. Молодым нужно чье–то присутствие: бескорыстное, ничего не требующее, когда их просто готовы выслушать. Таким образом братья Тэзе, которым молодые люди могут открыть сердце — а в наше время так редко можно поговорить о самом главном, — совершают очень важное служение.
Живое христианство
В Тэзе мало говорят о грехе, — и это меня радует. Ибо для молодых людей, ничего не знающих о христианстве, христиане — это те, кто говорит: «Вы грешники». Навязчивая тема для всех реакционеров нашего времени — разговоры о том, что у молодых людей нет ощущения греха, — а это совсем не так.
Есть «невинность бытия», которую христианство отбросило в определенный период ис тории, — и нужно вновь обрести эту невинность и вернуть ее молодым, чтобы они осознали, что реальность греха — не то, что обычно думают, а то, что люди переживают как знакомое состояние.
Грех — тайна разделения. Это чувство, что Рай так близок к нам: в красоте мира, во взгляде доверия, в восхищении любви, — и в то же время этот Рай совершенно утерян; большая любовь может кончиться ничем и потерять всякую ценность для другого; взгляд, наполнявший меня жизнью, вдруг застывает, или я сам закрываю глаза умершему. Мы можем бродить по необычайно красивой земле, исполненные радости, и вдруг нападет грусть от впечатления, что этот, столь прекрасный, мир не есть личность, принимающая жизнь: он обречен на смерть. Рай близок, а войти туда я не могу. Я пытаюсь войти обманом, с помощью наркотиков, например, но не попадаю туда, а просто схожу с ума, или же себя убиваю — и меня находят мертвым от передозировки в незнакомом квартале, когда мне тридцать лет. Таково состояние греха, и молодые глубоко это чувствуют. Когда говорят об одиночестве, тоске, отчаянии, они хорошо понимают: таково состояние греха. Потому они и едут в Тэзе.
Вот почему, когда мне говорят, что у молодых нет чувства греха, я отвечаю, что это неправда, что они сыты по горло всеми этими разговорами о плотском грехе. Язык разрешений и запретов тут не годится. Скорее нужно говорить о смысле, нужно говорить о позитивном. Когда задан смысл, когда есть позитивное — можно помочь другим понемногу менять свою жизнь. Но не тогда, когда создают впечатление, что христианство — это закон и нравоучения. Христианство — не морализирование: это порыв, это огонь! Как пишет Пастернак в своем романе: именно тут жизнь достигает «своей самой горячей степени интенсивности».
Надо действительно знать, как поддержать молодых людей и в их бедности, и в их порыве, в их жажде сострадания, в их отвращении к загрязнению среды и к вопиющему неравенству Востока и Запада, Севера и Юга, в их стремлении ко вселенскости. И тогда понемногу можно им рассказать о тайне Христа и о тайне Святого Духа как о силе жизни, творения и любви, преображающей состояние греха, утешающей в тревоге и печали.
Христианин — это человек, который живет в радости о том, что любовь сильнее смерти, что мы уже не заперты в темнице пространства и времени, запечатанной смертью! Смерти больше нет! Всегда есть путь, быть может, трудный, иногда полный боли, но всегда ведущий к Воскресению. В Тэзе молодежь открывает для себя живое христианство.
2 Притча Тэзе
Сопричастность
Если бы мне нужно было поместить братьев Тэзе среди огромной семьи тех, кто живет в общине, начиная от первых веков христианства, я бы сказал, что их место — как среди хранителей традиции, так и среди создателей нового.
Развитие общинной жизни связано с именем Василия Великого, жившего в Малой Азии в IV веке. В то время произошло обращение империи в христианство, и Церковь разделилась надвое: с одной стороны, это были монахи, жившие уединенно в поисках мистического опыта, с другой — массы людей, которые стали христианами из конформизма. Василий Великий хотел создать для их соединения общины, которые бы жили по Евангелию в братской любви, подобно раннехристианским приходам. Отсюда рождается общинная жизнь, и Тэзе стоит в ряду этих общин.
Жизнь общины — это всегда в той или иной степени жизнь гостеприимства. Новизна гостеприимства Тэзе в том, что здесь принимают огромное количество людей — в соответствии с нуждами времени. А история быстро меняется. Три основные темы Тэзе, связанные между со бой, — это примирение христиан, евангелизация (так как сегодняшняя молодежь порой не знает ничего о тайне веры) и творческое христианство.
Конечно, и другие монашеские общины принимают паломников, но они не объединяют монахов из разных христианских конфессий, трагически разделенных в истории, тогда как община Тэзе состоит из христиан разных традиций, а это нечто новое и очень важное.
На христианском Востоке тоже встречаются разноязычные монастыри, возрождающие великие традиции молитвы сердца, Иисусовой молитвы; но такая община в современной Франции — это нечто совершенно новое.
Тэзе — это преемственность и новизна, что само по себе уже традиционно: ведь традиция это жизнь Духа Святого в Церкви, Дух Святой есть и память Церкви, и критический дух в Церкви, и также — эсхатологическое напряжение и постоянная новизна.
Отшельники, открытые миру
Традиционно монахи были закваской Церкви и общества. В истории есть две концепции монашества. Есть концепция монашества, растущего в сердце общества. Даже отшельник, живущий в пустыне, в какой–то момент может стать духовным отцом, и люди стекаются к нему. Таков Антоний Великий или столпники, которые поднимались на высокие колонны в Сирии, чтобы их оставили в покое, но в нужный момент понимали, что пришло время спуститься со столпа к людям, чтобы их выслушать. И есть иная концепция монашества: ностальгия по созданию совершенного града, града чистых, абсолютно отделенных от жизни Церкви и общества. Но такое монашество «в закрытом сосуде», как и мечты об идеальном обществе, уста рело.
Более, чем когда–либо, монашество — необходимая закваска. Например, в Румынии, которая сохранила веру в самый тяжкий период, лишь несколько монастырей и немногие верующие принимали людей. Они не сидели взаперти — и потому многие сохранили живую веру.
То, что происходит в Тэзе, очень хорошо объясняют слова монаха IV века Евагрия Понтийского: «Монах отделен ото всех и соединен со всеми». «Отделен ото всех», поскольку у братьев есть моменты уединения, удаления, безмолвия и внутренней молитвы; «соединен со всеми» через молитвы о мире и гостеприимство, ибо служение, избранное общиной Тэзе, это и есть — принимать молодежь: ищущую, желающую, жаждущую. В общине достаточное количество братьев, так что они могут быть как бы стержнем службы. Будь тут три–четыре брата, все было бы иначе. Здесь их почти сотня — и потому они не растворяются в толпе и могут вести тысячи. Братья отвечают за группы, где изучают Библию, они исследуют отдельные тексты и делятся своим пониманием. А после вечерней молитвы братья остаются в церкви, чтобы слушать людей. Такая монашеская жизнь может кого–то удивить, но гостеприимство — традиционно, просто в Тэзе оно приспособлено к нашему времени: к нашему сегодня и нашему завтра.
Вечность питает историю
Общество без монахов, общество, не орошенное живой водой монашеской молитвы, это по–настоящему больное общество. Нужно, чтобы в нем были особые территории — как бы лаборатории духа, где люди посвящают себя этому опыту углубления, где слово «Бог» — не просто слово, но — Присутствие, все глубже и глубже ощутимое. И тогда общество оживает. Я воспользуюсь образом заснеженной горы: когда снег понемногу тает, видишь вверху лазурь пространство, сконцентрированное в снегах, которое благословляет всю гору, а внизу — воды, которые текут и сливаются в ручьи, потом в реки, чтобы орошать сады, виноградники, — давать жизнь. Вот что такое монашество в обществе: это — нечто весомое, это — смысл, это лазурь, сосредоточенная в молитве немногих посвятивших себя такому внутреннему деланию людей, которые, соприкасаясь с молодежью, постепенно пропитывают этими лучами все общество.
То, что происходит в Тэзе, вписывается в традицию монашества — вспомним о роли монашества как лаборатории вечности, которая питает вечностью историю. Если история не питается вечностью, она становится зоологией. Вот то, к чему призваны братья — они прививают вкус к вечности тем молодым людям, которые приходят к ним и которые, открывая в Тэзе живое христианство, пробуют, в свою очередь, стать творцами во всех областях: в культуре, в экономике, в политике и т. д. То, что происходит в Тэзе, имеет пророческий характер: сюда воистину проникает XXI век.
От начала к началу
Более пятидесяти лет прошло с тех пор, как брат Роже основал общину Тэзе. В истории монашества мы найдем специфические черты, характерные для периода основания общины, как духовные, так и социальные, и можно найти те же черты в истории развития Тэзе.
Я думаю, что есть, с начала Тэзе существовало видение, которое не есть предвидение Определенное видение — видение брата Роже, и с самого начала это было видение примирения между христианами, и — служения христиан людям. Это не было предвидением: он никогда не мог предвидеть, что будет именно так, как это стало сегодня. Вот главное. В начале есть личность — незаурядная, и эта личность невольно привлекает к себе. Такие моменты непредвидения и невольной притягательности мы всегда находим в великой истории монашества. Это за кон истории Церкви: когда появляется что–то настоящее, люди приходят. Тот, кто начинает шагать по комнате, говоря: «Я создам общину, куда приедут тысячи молодых», — уже потерпел крах. Не так все это происходит!
Другая черта периода основания — быстрый рост, но рост органичный. Этот рост происходит быстро, но не по плану: как зерно рождает растение, как растение тянется ввысь, — и всегда здесь есть элемент непредвиденного: например, когда брат Роже увидел масштабы строительства Церкви Примирения в Тэзе, она показалась ему слишком большой, но позднее братьям пришлось ее еще увеличивать…
Еще одна черта, которая мне кажется общей для всех начинаний, — это переход от уединения к излучению вовне. Вначале брат Роже уединился в заброшенной деревне в глубине Франции, в Бургундии, духовно столь примечательной (эпоха Клюни, эпоха святого Бернара), а теперь Тэзе уже не назовешь пустынным местом: оно сияет для многих и сюда приезжают.
Последняя черта, которая представляется мне важной, и тут я воспользуюсь выражением апостола Павла, — это то, что Тэзе — это «как бы неизвестное, хотя и всем известное». Очевидно, что и Тэзе, и брат Роже известны. Но средства массовой информации их не так знают, как знаменитых людей, спортсменов, звезд, политиков или же известных представителей Церкви. «Не известные, хотя и всем известны», потому что все слышали что–то о Тэзе и о брате Роже.
Что мне кажется особенно интересным — я не могу себе вообразить остановку в созидании Тэзе. Не представляю, как можно было бы ска зать: «Ну вот, теперь все готово, все достроено». Почему? Потому что мы все в истории, которая очень быстро движется. Мы не живем в эпоху стабильности, где можно было бы построить нечто постоянное. Нужно все время соответствовать меняющейся истории. И брат Роже сумел это сделать — по–своему, не строя планов заранее. Возможно, завтра Тэзе станет тем христианством, которое будет творить культуру и красоту в пророческом измерении.
В любом случае трудно себе представить, что жизнь в Тэзе обустроилась окончательно и застыла. Та интуиция, на которой все стоит, не позволяет жизни окаменеть. Эта интуиция оказалась верной, в ней все взаимно соответствует: евангелизация не противоречит экуменизму, они вместе не противоречат ни замыслу творить красоту, ни христианству, которое вписывалось бы в культуру эпохи. Все это движется, все развивается, — я бы сказал, что в Тэзе период основания никогда не кончается.
Общая жизнь и примирение
В выражении «притча сопричастности» есть слово «сопричастность» — глубокое общение, и слово «притча», оно вводит в смирение: братья не говорят, что их община — это полная церковная сопричастность, уже осуществившееся общение, но что она всего лишь «притча». Мне это выражение кажется прекрасным. Какой образ Церкви раскрывает эта притча общины Тэзе? Конечно, Церкви, собранной воедино в своем многообразии. Такова притча Тэзе: она показывает, что Церковь — пусть и разодранная на части — остается одной Церковью. Распинающие Тело Христово хотели его разорвать, но разорвать его невозможно: в глубине Церковь одна и она неделима. У нас есть воспоминания о неразделенной Церкви и надежды на будущее, но есть и присутствие неделимой — вопреки всем разделениям — Церкви. И мы призваны переживать это разделение как наш крест; и в то же время есть радость и надежда, когда мы видим свидетельства ее глубинного единства. Единство не строят — просто открывают, что оно уже есть! И в Тэзе как бы переживается эта притча об открытии единства.
В общине соединились люди различных конфессий, живущие вместе потому, что они христиане. Они хотят быть христианами вместе, уважая своеобразие друг друга, и их общая жизнь — это опыт примирения. Связь жизни общины и примирения состоит в том, что братья Тэзе пришли из различных церквей, трагически разделенных в истории, как это произошло, на пример, на Западе с XVI века. Тут как бы возникает неделимая Церковь — уже не только воспоминание о первых веках, но — здешняя реальность, которую надо снова открыть через святость ближнего, через общение святых, не упраздняющее своеобразия разных конфессий. Есть общение святых, всех святых Севера и Юга, Востока и Запада. Все это представлено в Тэзе. Микрокосм, где живут протестанты, англикане, католики — возможно, завтра тут будут и православные — люди всех народов, говорящие на разных языках, а вокруг них собирается молодежь, самая разная по своим корням, говорящая на всевозможных языках. Это противоположно вавилонскому смешению — это опыт Пятидесятницы, который мы видим в Тэзе, и это неразделимая Церковь: неделимая Церковь Церковь Пятидесятницы. И доныне мы в Церкви, разломленной на куски. Теперь нужно сложить эти разные куски вместе — но так, чтобы не вышло какофонии, — в гармонии Пятидесятницы, которая вырисовывается в Тэзе, в обновляющемся становлении — от начала к началу.
Главное — сопричастность
Тем, кто отделяет истину от любви, важно напомнить, что христианство — не система, не идеология, христианство — это Некто, это Христос; и потому взаимоотношения со Христом данного человека и есть истина. И тогда очевидно, что истина — это встреча, а почему–то истину всегда представляют как некую систему, как идеологию. Идеологии разделяют, слова разделяют, — это неверный подход к истине христианства. Нам надо пересмотреть точки отсчета: диалог не может быть основан ни на чем ином, кроме сопричастности. Она не есть что–то, существующее помимо истины, она уже находится в самой сердцевине ее, в тайне любви, в тайне Христа и Его Духа, в тайне Троицы.
Следовало бы сказать христианам, что, если они согласятся войти в эту сопричастность, то они будут жить самым главным в христианской вере. Лучшее и центральное в христианстве — не доктрина, но встреча, любовь, сопричастность. И то, что казалось центральным, становится второстепенным, а второстепенное может стать главным.
Догма почти всегда формулировалась негативно или антиномично: она никогда не претендует на то, чтобы провозгласить тайну, она лишь охраняет встречу человека со Христом. И для христиан так важно открыть и полюбить у другого его собственный подход ко Христу, своеобразие любви другого человека к Нему. Всегда можно найти согласие на уровне богословия. Доктрины не должны нас останавливать: мы становимся доктринерами только из–за страха. Сейчас времена судорожных поисков своего лица, когда каждая конфессия стремится утвердиться в том, что в ней особого, специфичного, а потому часто мыслит в понятиях, «против» чего она стоит. Надо отбросить это ради веры преданной и открытой, зная, что в конце концов есть лишь одна Церковь, которую мы раним, раздирая на части неделимую ризу Христову. Богословием слишком часто управляют и играют страсти. Откинув страсти, откроем, что важнейшее — это сопричастность, что она — не что–то сентиментальное, а самое основное.
Вот почему Тэзе не философствует об экуменизме, а просто его осуществляет. Церковь неделимая — тут: и грядущая, и уже пришедшая в общину — и это наполняет радостью. В то же время Тэзе остается зовом, и вновь и вновь — началом.
Многие молодые люди говорят, что чувствуют себя в Тэзе как дома. Должен сказать, что я тоже чувствую себя как дома в этой общине, которая готовит и предвосхищает неделимую Церковь.
3 Внутренняя жизнь и человеческая солидарность
Тайна Христа и человеческий поиск
«Христос пришел не для того, чтобы создать еще одну религию, но чтобы предложить общение любви каждому человеку». Такие слова часто звучат в Тэзе, и я думаю, это одна из трагедий христианства — что оно стало еще одной из религий в ряду других. Человечество с религиозной точки зрения можно разделить на две огромные части. Одна восходит, как мне кажется, к архаическим религиям, и особенно к Индии, где все — едино, где все в конце концов становится единством: в священной вселенной все поглощается некоей мировой утробой, как соляная кукла морем — если воспользоваться привычным для такого мышления образом. И есть другая часть, скорее «семитская», ее представляют иудаизм и ислам: Бог на небесах, человек на земле, они не могут по–настоящему общаться, но Бог дал Свой закон, и человек должен следовать этому закону, слушая Слово Божие. И мне думается, что христианство удивительно, когда утверждает, что человек и Бог едины «нераздельно» и «неслиянно» (таково определение Великого Вселенского Собора IV века): духовное наследие Индии как бы подчеркивает слово «нераздельно», а духовность «семитской» части поддерживает слово «неслиянно».
Это невероятный синтез. Это тайна, которую открывает Бог, ибо Христос — не океан, где все растворяется, не одиночество в небе, но тайна общения, тайна любви; Он — самое наиполнейшее единство и в то же время — самое полное различие. И человек призван жить в этой сопричастности, в этом единстве и этой неповторимости: те, кто соединены со Христом, составляют одно существо, они не разделены, как острова одиночества, и в то же время Христос каждого встречает неповторимым образом. Дух Святой сходит в Пятидесятницу, когда все ученики собраны вместе, и языки Его пламени разделяются: они почиют на каждом из них, освящая каждого в его уникальности, открывая бесконечное пространство творческой свободы. Вот почему христианин может любить образы единства из духовной культуры Индии, и он может любить тайну Бога всецело потустороннего, как в иудаизме и исламе, — сочетая то и другое. Это невероятно.
Это напоминает мне эпизод из воспоминаний одного миссионера, опубликованных в Москве в 1917 году. Миссионер рассказывает, как он оказался среди буддистов на границе Сибири и Монголии. В конце концов он начал ими восхищаться и полюбил их безмерно. Он так восхищался их мудростью, что говорил: «Я не дерзаю их крестить». А потом, продолжая размышлять, добавлял: «Весь вопрос в том, чтобы помочь им открыть глаза, потому что они тут с закрытыми глазами, внутри себя, в совершенной внутренней полноте, где все — в единстве. Но если бы они могли, сохраняя эту внутреннюю силу, открыть глаза, чтобы увидеть другого, это было бы настоящим христианством». Вот в чем суть проблемы: тем, кто живет в замкнутом внутреннем мире, помочь открыть глаза на другого; а тем, кто утверждает полную трансцендентность Бога, помочь понять, что, если Бог полностью запределен, Он может выйти за пределы Своей Собственной запредельности, чтобы быть с нами, стать человеком, одним из нас, жить среди нас и всех нас сделать Своими и тогда то, что Бог во Христе принял образ человека, позволяет нам Духом Святым увидеть каждое человеческое лицо в свете Бога.
Среди сомнений современности
В то же время христианство должно вобрать в себя все идеи, все вопрошания, всю критику со стороны современного атеизма, ибо он разрушает идолов. Христос — это как алмаз с тысячью граней. Он — единство в полноте всего Божественного и всего человеческого, так что все поиски Бога во всех религиях и все исследования человека в русле всевозможных форм гуманизма — включая сюда и те, что называют себя «атеистическими» — открывают нам разные грани тайны Христа. Наше христианство должно быть «богочеловеческим», если воспользоваться дорогим для русской религиозной философии выражением. А в «богочеловечности» хватит места как для всех исследований человека со стороны современного гуманизма или антигуманизма, открытых для Бога, так и для всех поисков Божества, предпринятых разными нехристианскими мудрецами и мистиками, открытых для человека. Все это находит свое место в той неделимой Церкви, которую мы призваны провозглашать, приоткрывать, являть ибо она уже здесь, она уже ощутима в Тэзе.
Тайна, которая питает общество и культуру
На Западе христианская вера часто отождествляется с моралью или социальными обязательствами типа благотворительности, а духовная сторона, мистическая жизнь, которые являются самой сердцевиной веры, к сожалению, не осознается. Драма современного христианства заключается в том, что на него сильно повлияло мышление несколько марксистского типа. Само христианство в этом неповинно, но создается впечатление, что христиане слишком тянутся к периферии, забывая центр, сердце. Пока они устремлялись к периферии, пришли захватчики и попытались завоевать их сердце: это безличные мистики, мистики азиатские.
Более того, мы так усердно делали из Бога убеленного сединами старичка с бородой, из под которой вылетает птичка, что людям стало трудно верить в Бога как личность. И они пред почитают океаническое божество New Аgе или глубинных мистиков Азии.
Если атеизм безразличия уже достаточно распространился, то сейчас приходит время мистического атеизма. Все это глубоко предчувствовал Достоевский. В «Бесах» есть необычный герой, «герой будущего», Кириллов. Кириллов — это мистический атеист. Именно он говорит: «Добро, зло — все равно. Бог: что о Нем го ворить? Но я смотрю на осенний лист: зеленый, немного желтый вокруг. Все благо, все добро, я проживаю мгновения вечности, и я убью себя в мгновение вечности, и я стану богом.» Вот что нас ждет, и нам нужны кирилловы обращенные, исцеленные, обретшие христианство. И сам Достоевский, переживавший во время припадков эпилепсии свой необычный опыт внезапного озарения, понял, что надо пройти через верность, через тайну Христа, Который есть не только человек, но Богочеловек. Достоевский очень остро восчувствовал, до какой степени сегодняшнее общество обнажает пропасти в человеке. Но в глубине этих бездн он нашел Христа. Он говорил, что нужно выбрать между Богом, ставшим человеком, Христом, и человеком, который хочет стать богом. Мы перед этим выбором и сегодня, ибо Меw Аgе преподносит нам человека, который хочет стать богом.
Итак, нам нужно обновить дороги христианства — самого глубокого — понять, что Бог это не один или трое в небе, коснуться тайны. Нужно войти в апофатическое богословие, чтобы признать в конце концов, что невозможно говорить о Боге, что Бог вне всех концепций и всех образов. И тогда Бог живой может открыться в тайне Христа как Бог Воплощенный, Распятый и Воскресший, Который и нас воскрешает изнутри. Мы должны найти сегодня глубокую духовность, глубокую мистику, которая могла бы в то же время питать общество и культуру. Вот почему так важна литургия, живая молитва, которой действительно живут и делятся с другими в Тэзе.
Духовный опыт и творческая открытость миру
Я вспоминаю молодого японского ученого, приехавшего в Париж защищать диссертацию о Николае Бердяеве и русских мыслителях начала века, которые были адептами марксизма и в конце концов от этого освободились. Я его спросил, почему он выбрал эту тему, и он мне ответил: «Я тоже был марксистом, — и я пере стал им быть.» Мы поговорили, и я спросил его: «И вы теперь углубляетесь в буддизм или синтоизм?» Он мне тогда ответил: «Нет, это меня не интересует, — меня интересует христианство, но христианство Бердяева. Христианство глубокого духовного опыта и творческой открытости миру.»
И эту взаимосвязь между глубоким духовным опытом и творческой открытостью миру можно найти в самом центре встреч Тэзе, уже много лет посвященных теме: «Внутренняя жизнь и человеческая солидарность». Именно к такому христианству нам надо стремиться, ибо, чем больше мы становимся людьми молитвы, тем больше мы становимся людьми ответственности. Молитва не освобождает нас от нашего долга, от трудов этого мира: она делает нас еще более ответственными. Нет ничего ответственнее, чем молитва. Это нужно понимать и помочь понять молодым. Молитва не развлечение, не вид воскресного наркотика, она нас вводит в тайну Отца, в мощь Святого Духа, приближает к Лицу, Которое нам открывает любое лицо, и тогда мы можем служить каждому.
Служение каждому может побудить кого–то жить рядом с теми, кто страдает от покинутости, от бедности, — как это делают двадцать братьев Тэзе, которые живут в бедных кварталах на других континентах. И это призывает нас тоже быть изобретательными, быть творцами во всех сферах, включая экономику, всю земную цивилизацию, культуру и т. д. Христианство должно быть творческим, и оно было удивительно творческим в истории. Чтобы понять это, достаточно посмотреть на романские церкви в деревнях, не говоря уже о Нотр–Дам в Париже или иконе Троицы кисти Рублева. Какое мощное творение! И нет нужды в правилах, чтобы творить. Достоевский не говорил, что он христианский романист. Однако он один из тех, кто дал сильнейший импульс мироощущению, мышлению христианства и, я бы даже сказал, христианскому богословию. Весь мир читает его, он один из отцов современности. И нам надо вновь быть творцами в современном мире, не жалуясь на жизнь. Миру не нужны хнычущие христиане нужны христиане–творцы.
4 Войти в тайну
Жизнь в духе
Мы живем в культуре, которая в явлениях общественной жизни выдвигает на первый план разум, желание, сексуальность, жар, насилие, но где мало места для «сердца» — для самого центра человека. Человек сегодня в основном живет в этих трех измерениях — будь то измерение интеллектуальное, или измерение жара, агрессии, силы, либо измерение желания, которое безостановочно подталкивается всей атмосферой эпохи. А проблема заключается именно в том, чтобы свести интеллект в «сердце», и также поднять желание в «сердце», ибо оно — горнило, где все очистится в огне благодати и где человек воистину соберется воедино и возвысится, откроется в своей цельности. В христианстве есть долгая традиция умиротворяющего повторения, она некоторым образом освобождает интеллект от его задерганности, позволяя ему соединиться с «сердцем» и пребывать в молитве. Такова молитва Иисусова на Востоке или розарий в латинской Церкви.
Интересно, что в Тэзе такое умиротворяющее повторение включено в литургическую, не только личную, но и общую, молитву. Некоторые молодые люди, которые не знают почти ничего о тайне, здесь прикасаются к ней, и это готовит их к молитве. Она им открывается в самой глубине, в сердце, в центре нашей цельности, открытости, становления. Человек здесь находит себя, ибо, нося в себе образ Божий, он не существует иначе, как только в общении с Богом. И когда он молится первый раз — будто что–то рвется внутри. Я это знаю на своем опыте. Я сам вырос в атеизме и безразличии к молитве — и жил так почти до тридцатилетнего возраста. Помню, когда я молился впервые, это было как раздирающая боль, как будто вся муть прорвалась, и забил источник, который был под землей и открылся вновь (как если копаешь, копаешь — и вот бьет вода).
Эта молитва может быть несложной, в Тэзе не использовали богатейший опыт гимносложения (я думаю, например, о средневековой гимнографии, которой пользовались в бенедиктинских монастырях на Западе, или о пышных византийских гимнах), ибо молодежь не поймет их. Тэзе предлагает суть в нескольких словах. Ибо суть христианства воистину может быть выражена в нескольких словах. И вот они поют песнопения, подпевают — каждый на своем языке, и это умиротворяет. От этого повторяющегося пения исходит нежность, внутренний мир, и это важно. Не знаю, можно ли найти подобную практику в литургических традициях, легче проследить ее происхождение из традиции личной молитвы. Так как молодые часто не знают, что такое личная молитва, и не знают, что есть молитва литургическая, хорошо дать им ощутить это, пережить глубокий духовный опыт.
Обитаемое молчание
Время молчания может способствовать открытию и росту внутренней жизни. Мы находимся в мире, где молитва бедна, где молчание пусто или печально. И люди заполняют его шумом. Есть внутренний шум: круговерть мыслей, ассоциации, желания, мечты. А когда этого нет — слушают радио или включают телевизор, меняют программы. Мы находимся в мире постоянного шума. Мы все время заняты. И очень важно научиться молчать. И чтобы эта тишина стала привычной, в Тэзе и до и после молчания — поют. Так хорошо, когда пение проникает в тишину, а тишина становится молитвой. Глубокие силы, которые дремлют в каждом человеке, начинают просыпаться. Я уже говорил об этом: в нашей цивилизации очень развито все, что касается ума и сексуальности. Но пространство сердца остается в пустоте, невозделанной, нетронутой землей. И именно сердце просыпается в этой глубокой тишине, в этой полной тишине в Тэзе.
Я думаю, что у всех молодых людей есть опыт Бога, только они об этом не знают. Все когда–нибудь предчувствовали эту тайну: в красоте мира, в искусстве; играя вечером на гитаре или чувствуя, как рождается любовь. У каждого есть этот опыт, и надо помочь осознать, что это — не что–то случайное, отделенное от жизни, ничего не значащее, — но нечто укорененное в глубине. Надо понимать, что этот опыт не вызовешь наркотиками. Наркотик сродни Дон–Хуану с его экспериментами, который хочет все время их повторять, тогда как в Тэзе в дисциплине молчания сначала учат слушать, учат словам, которые не банальны, как слова радио и телевидения, но словам, которые могут напитать душу, проникнуть в нее.
Тишина и умиротворяющее повторение песен очень важны. Позже, конечно, человек может захотеть читать тексты или петь гимны более сложные, но сначала нужно войти в тайну.
Пространство сердца
Люди духовные говорят, что большую часть времени мы похожи на сомнамбул. Мы можем много делать, мы можем быть очень порядочными, жить по расписанию, — и все равно как сомнамбулы, — разучившись останавливаться низачем, просто чтобы восхищаться, чтобы любить или хотя бы удивляться. Важно научиться просыпаться. Византийский мирянин XIV века Николай Кавасила, известный деятель сложной эпохи, когда империя переживала множество потрясений и гражданских войн, обращался к христианам, которые, как и он, жили в суматохе этого мира. Он говорил: «Знай, что в твоем сердце находится Христос, и если ты доверишься Христу, Он сохранит твое сердце.» Поэтому он советовал часто посещать литургию. А в остальное время — то, что он называет «короткими размышлениями»: «Ты идешь по улице, ты очень занят, но на мгновение ты вспоминаешь, что Бог существует, что Бог тебя любит, что Христос живет в глубине твоего существа. И потихоньку сердце просыпается.»
Мы должны не только искать глубину сердца, но и создавать культуру, которая питалась бы отсюда. Это может стать искусством, музыкой, живописью, стихами. Когда идет интенсивная литургическая жизнь — появляется искусство сердца. Только если мы сначала живем литургией, которая выражает тайну сердца, мы сможем строить культуру, связанную с этой тайной. И эта литургия потом выйдет за стены храма как разнообразное творчество, которое пробудит человека от его сомнамбулизма.
Когда душа в мире — Бог рядом
В одном очень хорошем фильме Бергмана, «Седьмая печать», странствующий рыцарь в конце изнурительного похода встречает на скале у берега моря группу бродяг. Молодая женщина дает ему миску молока. Он пьет и задает вопрос: «Неужели совершенно невозможно узнать Бога своими чувствами?» И я думаю, что литургия дает нам познать Бога своими чувствами, умиротворенными и преображенными. Красота общей молитвы затрагивает чувства и позволяет проснуться тому, что внутри нас.
Больше всего людей трогает красивая и простая служба. Часто думают что, наоборот, все кончено, люди больше этого не хотят, — но это глубокая ошибка. Надо, чтобы они вновь открыли силу литургии. На Западе нужно вновь найти это ощущение тайны.
Литургия говорит главным образом о тайне Воскресения, а значит, о том, что тайна жизни сильнее смерти, что любовь Христа — это любовь, побеждающая смерть и ад, — чтобы, выходя из церкви, мы несли в себе это могущество жизни, могли бы увидеть лицо другого и весь мир — как дар и весть Бога.
Все это литургия помогает понемногу разглядеть, и хорошо, когда это открывается постепенно, когда об этом не слишком много говорят. В Тэзе — литургия начала, литургия пробуждения. И так как большинство молодых людей приезжает на неделю, братья могут уже пойти дальше в последние три дня — пятницу, субботу, воскресенье, — облекая каждую неделю, прожитую в Тэзе, во всю полноту ее литургического значения: пятница — это всегда Страстная пятница, суббота — всегда Великая суббота, тайна сошествия во ад и в смерть, и воскресенье всегда Пасха. В течение этих трех дней служба наполнена, она по–настоящему выражает тайну жизни, которая сильнее смерти.
5 Поток света, мира и любви
Бог никогда не творит зла
«Бог никогда не творит зла. Он не хочет ни страдания, ни уныния. Бог не хочет ни войн, ни землетрясений, ни несчастных случаев; Он никогда не бывает источником страха или тоски, но Он разделяет нашу боль в испытаниях.» Эти слова брата Роже мы часто слышим в Церкви Примирения. У молодых рано или поздно возникает вопрос: «Если Бог существует, если Он нас любит, почему этот мир такой злой? Почему так много некрасивого, безобразного, ничтожного, испорченного, — и это не только хаотичное зло, но и зло направленное, зло, которое существует, чтобы заставить нас сомневаться?»
Действительно, существуют силы тьмы, придающие направленный характер злу, ведущие к забвению Бога, к потере доверия Ему. Мы чувствуем, как за этим злом стоит желание заставить нас сомневаться. Это и называется первородным грехом в символическом тексте Книги Бытия. Женщина и мужчина начали сомневаться в доброте Бога, думая, как змей им внушил, что Бог — тиран, который бережет от них дерево жизни. В результате они усомнились в любви Бога к ним.
Вот аргумент против веры, который постоянно слышишь: «Смотрите, как мир некрасив. Если есть, как вы говорите, всемогущий Бог любви, мир не был бы таким ужасным.» Это аргумент Ивана Карамазова в романе Достоевского. «Как принять мир, даже мир, который будет в конце концов хорошо устроен, если нужно заплатить за это мукой хотя бы одного ребенка? Я отвергаю этот мир и возвращаю мой билет Богу». Мы живем в обществе, в котором возвращают билет Богу и отвергают само Его существование с помощью такого аргумента.
Надо говорить молодым людям, что Бог не всемогущ в обычном смысле, который приходит в голову. Конечно, Ему понадобилось всемогущество, чтобы дать свободу другим. Мы можем создавать только отраженные образы, мы не можем создать другого. Бог создал человека, и Он дал ему пространство свободы, потому что любовь не может принуждать. Отцы церкви, особенно греческие отцы, говорили: Бог может все, кроме того, чтобы принудить человека Его любить. Так Его всемогущество совершается в Его всеслабости. Он дает возможность существовать другому в его свободе — свободе, которая может вести как к добру, так и ко злу. Это великая тайна: Бог может действовать в мире лишь через сердца, которые свободно Ему открываются. И Он действует тогда, как поток света, мира и любви. Он совсем не может действовать извне, как диктатор или как ураган. Николай Бердяев говорил даже, что у Бога меньше власти, чем у квартального.
Если исходить из идеи всемогущества, когда Бог делает все, что угодно, тогда Его творение одновременно чудо и — неудача. Так не может быть. Но если мы скажем: то, что чудесно совершает Бог, а то, что не удалось — это зло, которое пытается извратить творение Божие, тогда мы участвуем в битве.
«Где же Бог, — говорил Иван Карамазов, когда ребенка травят собаками?» Да ведь Бог и находится в том ребенке, который страдает и умирает. Вот рассказ Ильи Визеля: в лагере, в ночь перед повешением, он спрашивал себя: «Но где же Бог?» И внезапно его озарило: Бог это казненный. Это тайна Бога распятого, которую открыл нам Христос.
Прервать круговорот зла
Я всегда очень любил слова Франсуа Мориака: «Если вы встретите кого–то, кто вам объяснит происхождение зла, пришлите этого человека ко мне — я его задушу». Ибо важно не рассуждать о зле, а порвать порочный круг, когда, начиная думать, что мир плох, люди в конце концов начинают думать, что Бога нет, а чем больше люди говорят о том, что Бога нет, тем хуже становится мир. Это порочный круг, и разорвать его можно только открытостью сердца, позволяющей Богу войти в свое творение: когда люди свободно открываются для Бога, тогда Божественная энергия (энергия добра, любви, настоящей творческой силы) может наполнить мир.
Самый отвергнутый, самый забытый, самый непонятый — это и есть Бог. Он смотрит и ищет сердца, свободно отдающие себя Ему, Ему открытые. Ибо, если Он может войти через них в мир, мир изменится. Вот почему важно монашество, ведь монахи — это открытые источники, откуда может забить поток света, мира и любви.
Тайна сопричастности
Дать забить этому источнику света, мира и любви — это, несомненно, призвание Церкви. В Тэзе любят напоминать, что Церковь есть тайна сопричастности. А тайна сопричастности — это прежде всего тайна Троицы. Бог есть сопричастность: Он один, и в то же время в Себе несет тайну другого, поскольку в Нем есть биение любви. Человек, созданный по образу Божию, должен войти в свободное общение. Именно во Христе мы его можем найти. Церковь — это сопричастность, и она есть сопричастность прежде всего: это многообразие, основанное на взаимном уважении, и в то же время единство во Христе. И тогда индикатив становится императивом. Церковь есть сопричастность, и в то же время Церковь должна стать сопричастностью, от которой она часто удаляется. А нам, даже в глухие времена, важно помнить, что надо «копать вглубь» — и, углубляясь, мы найдем не небытие, но Христа Воскресшего, Который и нас воскрешает; не небытие, но полноту, океан любви, «океан света», о котором говорят сирийские мистики. Не океан света в духе индуизма, но океан света, излучаемого Ликом. Сопричастность уже дана. Она в глубине, ибо там, в глубине, — Христос.
Безграничная близость
В Тэзе через общие молитвы и встречи, которые бывают здесь каждый день, молодежь всего мира приобщается этому опыту сопричастности. А прикоснуться к этому в Церкви помогает опыт дружбы, совершенно незаменимый. Патриарх Константинопольский Афинагор постоянно говорил: «Иисус любил людей не как–то отвлеченно, вообще. Перед Своими страстями Он навещает Марфу, Марию и Лазаря. У Него были друзья, а значит, кого–то Он любил больше.» Это его волновало, и он мне говорил: «Да, это значит, что Христос любит каждого больше всех.» Христос любит каждого больше всех, каждое лицо освещено пламенем Святого Духа. Это невыразимая тайна. Христос — это близость без границ, не личная и сентиментальная, но открывающая, огромная, необъятная, в которой мы не теряем себя — от начала мира до его конца, через времена и континенты. Вся дружба человеческая, все общение — лишь слабое отражение того наиполнейшего единства, что мы получаем во Христе. Каждый раз, когда мы открываем эту бесконечную любовь, которая нас держит, каждый раз, когда мы среди друзей — в моменты общей тишины или подлинной встречи прикасаемся к опыту Общения, мы прикасаемся к Церкви.
Восток и Запад: встреча у истоков
Братья Тэзе никогда не собирались создавать какое–то новое движение вокруг своей общины. Наоборот, они не удерживают молодых, они побуждают их быть носителями мира, примирения и доверия в своих городах, университетах, на работе, в приходах. Это бескорыстное гостеприимство совершенно необходимо молодежи. Особенно это важно для православной молодежи, которая приезжает в Тэзе. Надо понимать, что православная Церковь в истории Церковь умерщвляемая, Церковь много страдавшая, в частности, от Запада или от западного христианства в его нехристианских проявлениях силы. Вот почему православие закрылось в себе, и ему так трудно выйти из этой замкнутости.
Очень важно, чтобы православные приезжали в Тэзе. Их принимают, уважают, они чувствуют, что их любят. Тут они встречаются с Западом, который не пытается их завоевать, обратить, как это часто бывало в истории, который не смотрит на них сверху вниз, но внимает их свидетельству. Их свидетельство крайне важно для всех, и в то же время они могут понять, что другие — тоже христиане, что есть глубокая христианская жизнь и на Западе, таинственное общение святых, которые жили до нас.
Тэзе открывает глаза, и можно увидеть Запад, который молится и ищет те же истоки, т. е. Писание и отцов церкви, — по–настоящему удивительные и захватывающие. В начале века Россия нашла свое место в жизни Европы: она стала европейским народом среди других европейских народов, что не мешало ей оставаться русской и православной и притом, оставаясь русской и православной, участвовать в развитии европейской культуры. А потом последовало семьдесят лет давления, притеснений Церкви, ушедшей в себя, живущей в основном только своей литургией, воспринимавшей весь внешний мир как враждебный. И открыть в Тэзе, что другие — это наши христианские братья и что примирение возможно, — это очень важное служение общины для православной молодежи.
Жить светом
Историческое христианство обременено волей к власти, желанием убеждать силой, вступив в союз с государством. Тогда встает вопрос: какую роль призваны играть христиане в секуляризированном обществе?
Церкви надо отказаться от власти, не отказываясь быть закваской, причем закваской во всех областях жизни. Вне всякой власти она может жить светом, иногда незаметным, иногда более явным, в зависимости от времен, стран, возможностей истории.
Надо также отбросить мысль, что мы можем извне влиять на общество: нам остается только внутреннее влияние, через умы и сердца в лучах этого света, через различные наши начинания. Роль христианина — не бороться с секуляризацией, которая фактически уже наступила, но — делать ее позитивной, то есть давать Церкви быть закваской, а не властью, и также ставить последние вопросы бытия, на которые секуляризация не дает никакого ответа. Может быть, Бог ждет от христиан творческой духовности, которая стала бы воздухом эпохи, незаметно меняющим общество.
Это все очень важно, потому что сегодня мы устали от христианства как идеологии группы, нации, государства. Мы устали от инквизиции, от необходимости думать о влиянии или значении: ведь мы можем быть бедными и свободными! Сегодня, может быть, впервые в истории христиане становятся бедными и свободными. Появляется открытость малому, простоте, широта взглядов, возвращение к основам. Эта радость открывать главное, жить им в Церкви в свободе личного выбора — великое преимущество нашего времени. И в этой радости и этой надежде проходят встречи молодых в Тэзе.
6 От тревоги к доверию
Последнее слово за доверием
«Доверие» — ключевое слово Тэзе. Вдохновляемые общиной встречи в Европе и на других континентах составляют часть «паломничества доверия по земле». Слово «доверие» — может быть, одно из самых скромных, самых обычных, самых простых, — и в то же время одно из самых важных. Вместо того, чтобы говорить о «любви», «агапе», или даже — о «сопричастности», «койнонии», — все это книжные слова, — лучше говорить о «доверии», ибо в доверии присутствует все. В доверии есть тайна любви, тайна сопричастности, и, наконец, тайна Бога как Троицы.
И в той мере, в какой мы несем в себе тревогу смерти, в какой нас влечет к себе небытие, и, значит, — убийство и самоубийство, — на столько же в нас нет доверия. Однако мы все охвачены тайной Воскресения, ибо Христос нас всех объединяет Своей человечностью, одно временно личной и всеобщей. Это часто забывалось, но в великом христианском богословии, богословии греческих отцов, например, совершенно очевидно: то, что Христос принимает человеческое естество, означает, что Он вбирает в Себя все человечество. Нет ни одного человека, который был бы вне Христа. Христос соединен с каждым человеком, и каждый погружен в тайну Воскресения. Но есть те, которые об этом знают (христиане) и благодарят за это, и те, которые об этом еще не знают.
И если мы будем участвовать в этой тайне, живущей в глубине нас, в горниле сердца тревога смерти постепенно сменится уверенностью в Воскресении, радостью о Воскресении. Тогда у нас больше не будет искушения проецировать нашу тревогу на другого, делать из другого козла отпущения или его порабощать. Мы сможем любить, доверять и излучать доверие, потому что мы знаем, что никогда не умрем, и мы можем сказать другому: «Ты никогда не умрешь, ты воскрес во Христе, ты воскрес мощью Духа Святого».
Доверять — вовсе не значит быть наивным. Как говорит Христос, надо быть одновременно мудрыми, как змеи, и простыми, как голуби. Мы доверяем в полной ясности ума, зная, что, может быть, мы переживем опыт креста, опыт смерти, но, так как Христос воскрес, этот опыт смерти не будет последним словом. Да, мы можем доверять, даже в самые сложные моменты, потому что мы знаем, что, вопреки видимости, последнее слово за воскресением — и, значит, последнее слово за доверием.
Человек призван к любви
Притча о добром самаритянине, где самаритянин — это другой в наиболее резком смысле слова, заканчивается удивительным переворотом. Вопрос, заданный Иисусу в начале, был: «Кто мой ближний?» Но в конце Он задает другой вопрос: «Кто же ближний для попавшего в беду?» Он не говорит: «Кто считает раненого своим ближним?» — но: «Кто оказался ближним для раненого?» В нас есть способность подойти к другому, и, может быть, наше доверие пробуждает в другом глубокое желание тоже войти в тайну сопричастности, ибо человек по своей сути — это сопричастность, человек по своей сути — это любовь. Только он об этом не знает, любовь в тени, спрятана, сошла с пути; и та же самая сила любви, но извращенная, потерявшая из виду конечную цель, становится силой разделения.
У нас есть разум, мы хорошо знаем трудности и проблемы, но мы их встречаем с доверием, с верой, что в человеке есть это глубокое желание — войти в сопричастность, войти в любовь, а значит — и в доверие.
Радость бытия
Доверие близко к духу детства, что не следует путать с инфантилизмом. А дух детства это прежде всего ощущение, что мы не сироты. Наши современники себя ощущают брошенными в этом бесконечном мире, среди галактик, черных дыр, где мы начинаемся от обезьяны и устремляемся к небытию! Но Христос нам ясно напоминает: у нас есть Отец, мы можем Ему доверять. Дух детства открывает нас к радости бытия, мы призваны отыскать эту радость бытия в Боге.
Некоторые, конечно, спрашивают себя, как можно радоваться, когда в жизни столько испытаний — война, пытки, голод. Но эта радость бытия выражается в сострадании каждому страданию. Мы часто это переживаем. Представьте, что у вас огромная радость: например, вы узнали, что тот, кого вы любите, спасен. В вас огромная радость, но она не закрывает от вас страдания других. Наоборот, вы становитесь внимательнее, и вы можете одновременно нести в себе великую радость и глубоко войти в невзгоды и страдания ближнего. Тут нет противоречия: радость не противоположна состраданию. Я бы даже сказал, что она его питает: именно потому, что внутри нас живет радость о Христе Воскресшем, мы можем полностью войти в любовь и сострадание. Противопоставлять их неразумно.
Можно чувствовать скорбь и в то же время нести в себе радость. Не «радоваться» (неподходящее выражение, хотя так принято говорить), но «нести в себе радость», зная, что в конце концов последнее слово остается за Воскресением, последнее слово остается за радостью. Еще не все сказано даже во всей земной истории, в здешней реальности жизни: судьбы продолжаются, Царство придет, а значит, можно одновременно нести в себе радость, грусть и скорбь. Крик ужаса человека в застенках судьбы (как в греческой трагедии) может стать воплем Иова, и надо понять, что Бог Сам стал Иовом и открыл всем Иовам в истории пути Воскресения, то есть, в конечном итоге, радости.
Если мы не будем свидетелями радости, человечество утонет — в скорби перед лицом смерти, в лихорадочном стремлении забыться: в эротизме, в наркотиках и прочих видах бегства. Не обходимо, чтобы были люди и общины, такие как Тэзе, свидетельствующие о радости. Это так важно, это может превратить печаль смерти в печаль о Боге, и отсюда растут творческие возможности, уменьшающие зло в мире, хотя борьба против глупости, против ненависти и другого зла никогда не кончится — до конца времен. Борьба неизбежна, и она потому и возможна, что мы несем в себе радость: радость дает силы сражаться.
И не надо винить себя за эту радость. Повторяю: радость не противоположна состраданию, она его питает. Радость приносит жизнь.
Не распад, но любовь
Доверие и радость постоянно обновляются в молитве. Апостол Павел призывал «всегда радоваться» (Флп 4, 4), но добавлял, что нужно предать свои заботы и печали Богу в молитве (Флп 4, 6). В одном из своих посланий он говорит даже: «Непрестанно молитесь» (1 Фее 5, 17). Но что значит «молиться непрестанно»?
Этот вопрос задавали с первых веков христианства. Ориген, один из отцов церкви, ставит его в своем «Трактате о молитве». Он говорит, что «молиться непрестанно» значит непрестанно себя чувствовать не одиноким, не покинутым. У нас есть искушение жить в каком–то коконе или норе со своими проблемами, заботами и тревогами. Нам нужно эту нору разломать, вырваться из нее. Сделать это помогает повторение имени Иисуса, что свойственно православной духовности, молитвенный призыв о помощи или песнопения Тэзе. Никодим Святогорец в начале XIX века советовал повторять: «Иисусе, Иисусе, мой возлюбленный Боже!» Выйти из норы помогают «краткие размышления», о которых говорил Николай Кавасила в XIV веке, уже упомянутый мной: я осознаю, что Бог существует и что Он меня любит.
И когда мы не можем молиться, то мы можем принести саму нашу неспособность: «я не могу молиться и приношу Тебе мою немощь. Ты — моя молитва.» Нам надо также понимать, что наша молитва не только в обращении к Иисусу, она — молитва Иисуса, непрестанно обращающегося к Отцу. Если мы действительно не можем молиться, а так бывает, — мы можем Ему отдать эту нашу неспособность, это и будет — молиться непрестанно.
Бог входит в наше удивление, восхищение, беспокойство, тревогу или страдание. И каждый раз мы чувствуем, что мы не потеряны, что в основе всего лежит не ничто, но любовь. Это и есть непрестанная молитва: жить с внутренним убеждением, что в глубине вещей нет небытия, но есть любовь.
7 Любовь
Дар любви Божией
Тэзе свободно от стереотипного представления о Боге, который пугает, который осуждает или обвиняет. Этот ужасный образ часто удаляет молодых от тайны Бога. После того, что сказал Иоанн: «Бог есть любовь» (1 Ин 4, 8.16), нам некуда идти дальше — все уже сказано.
Одна из самых страшных вещей в истории христианства — концепция ада как некоего вечного концлагеря, созданного Богом для тех, кто не захотел Его признать, с такой установкой: «А, ты меня не знаешь! Хорошо же, тогда и я не хочу больше тебя знать!» Святой Исаак Сирии, великий мистик VII века, написал, быть может, одно из самых глубоких размышлений о смерти и об аде. Он был епископом Ниневии и, почти совсем потеряв зрение, закончил свою жизнь в монашестве, погруженный в молитву. Он говорит: «Как возможно думать, что Бог создал ад, что Бог создал место скорби, муки, покинутости? Бог может дать лишь Свою любовь. Он дает и будет давать ее всем: она будет все во всех».
В его размышлениях несколько шагов. Первый — что Бог может дать только Свою любовь. Второй — что Божия любовь, смиренно принятая человеком, становится для него бесконечной радостью, это и есть Рай. Но человек может ее и отвергнуть, закрывшись, замкнувшись на самом себе, на своих страданиях, потому что человеку дана свобода, и тогда он переживает тайну, называемую «адом». Пламя ада не что иное, как любовь Божия, но любовь отвергнутая, и она воспринимается как опаляющая. Наконец, третий шаг в его размышлениях — что Бог не справедлив с точки зрения человеческой справедливости, и он вспоминает евангельские притчи, начиная с притчи о работниках одиннадцатого часа, где ясно видно, что справедливость Бога не справедливость человеческая, но это — любовь. И тогда мы можем молиться, чтобы все были спасены.
Бог сильнее зла
Не нужно думать, что Бог мало чувствителен ко злу, совершенному человеком. Наоборот, Он как раз больше всех страдает. Но перед Богом зло не имеет последнего слова. Бог сильнее зла! В этом вся мощь христианской веры: нет сильного и слабого, добродетельного или наоборот, но повсюду — Христос, и Он сошел во ад, и не прекращает сходить в наш внутренний ад. И мы не бываем оставлены, даже когда чувствуем это. Да, входя в свет Бога, мы начинаем ясно видеть нашу жизнь, и нет ни одной слезинки, пролитой из–за нас, что не стала бы нашим внутренним адом, но именно тут–то и приходит Христос и встает между нами и нашим адом: «Я взял этот ад на Себя. И то, что Я даю тебе — это любовь Отца, ничего больше.»
Святая Тереза из Лизье говорила: «Если бы я и совершила все преступления, какие возможно, я бы все равно чувствовала, что все это множество обид — лишь капля воды в пылающем костре.» Есть прекрасные страницы у Исаака Сирина, которые увенчиваются песнью хвалы спасающему Богу, Который нас всех собирает в Свою любовь, обнимает всех Своей любовью.
Надежда
«Бог пришел, чтобы все люди были спасены» (1 Тим 2,4); грех же, — но никогда не окончательный приговор, — есть непонимание всего смысла и всей силы Воскресения. В конечном итоге грех — это отчаяние. Кто–то сказал, что грех Иуды не в том, что он предал Христа, а в том, что он отчаялся в своем спасении. И, быть может, когда мы упоминаем Иуду во время литургии, то это Иуда внутри каждого из нас, которого мы разоблачаем. Что касается личности Иуды, то его можно лишь предать таинственному милосердию Бога, молясь не о том, чтобы Бог помиловал, но чтобы человек открылся милосердию Божию.
И надо молиться за всех, потому что спасение всех не происходит автоматически: в сердце Бога весь мир уже спасен, но надо, чтобы люди открылись для спасения, которое им дарят. Жизнь и любовь движимы молитвой, и она всегда что–то меняет во взаимоотношениях человека и Бога — с Его милосердием, с Его светом. И мы не можем никак это измерить: для Бога нет границ ни пространства, ни времени, и человеческое существование уходит в бесконечность.
Я вспоминаю о встрече с известным мистиком нашего времени отцом Софронием с горы Афон, который на мой вопрос о том, что произойдет, если человек откажется открыть свое сердце и принять этот дар любви, ответил: «Будьте уверены: пока кто–нибудь будет томиться в аду, Христос останется с ним.» И все те, кто комментировал Исаака Сирина, продолжая его традицию, говорят, что Бог стоит у дверей каждого сердца, даже когда они плотно закрыты, и, если нужно, Он будет ждать целую вечность, пока они не откроются Ему.
Эту надежду для всех я нашел в Тэзе, в этой общине, где действительно поняли, что Бог дает нам только Свою любовь, и что христиане призваны поступать так же: нести великую радость Воскресения и молиться, чтобы каждый человек принял эту любовь, дарованную всем.
Из истории Тэзе
Все началось в августе 1940 года с великого одиночества, когда двадцатипятилетний брат Роже переехал из родной Швейцарии во Францию, на родину своей матери. Вот уже многие годы он мечтал о создании общины, в которой бы день ото дня претворялась в жизнь идея примирения христиан, «где бы реально существовала доброжелательность сердца и где основой всего была бы любовь». Желая погрузиться в пучину человеческого отчаяния, он в разгар мировой войны поселился в бургундской деревушке Тэзе, в нескольких километрах от демаркационной линии, разделившей Францию надвое. Там он стал прятать у себя беженцев, в частности евреев, знавших, что его дом может послужить им укрытием при побеге из оккупированной зоны.
Понемногу к нему присоединялись другие братья, и на Пасху 1949 года они связали себя обетом безбрачия и жизни в общине в максимальной простоте.
В тишине долгого уединения зимой 1952 1953 года основатель общины написал Устав Тэзе, в котором изложил для братьев «основы жизни в общине.»
Чтобы быть рядом со страждущими, некоторые братья начиная с 50–х годов отправляются жить в бедные страны.
С конца 50–х годов количество молодежи, приезжающей в Тэзе, значительно возросло. С 1962 года Тэзе постоянно посылает братьев и молодых друзей общины в Восточную Европу. Они приезжали туда тайком, чтобы не подвести тех, кого они там поддерживали.
А с 1966 года сестры из католической конгрегации Св. Андрея, основанной более семи веков назад, поселились в соседней деревне и стали помогать в приеме молодежи.
Сегодня в общине около сотни братьев, католиков и протестантов, более чем из 25 стран мира. Само ее существование являет собой конкретный знак примирения разобщенных христианских церквей и народов.
Братья не принимают никаких даров и пожертвований, а также отказываются от личного наследства. Собственным трудом зарабатывают они себе на жизнь и делятся с другими.
В наши дни небольшие общины братьев живут в самых бедных кварталах городов Азии, Африки, Южной и Северной Америки. Они приезжают туда, желая разделить условия жизни их обитателей, стать присутствием любви для обездоленных, для детей улицы, для заключенных, умирающих, для тех, кто до самой глубины души ранен людским безразличием, недостатком любви.
Каждую неделю в течение года молодежь со всего мира приезжает в Тэзе на встречи, собирающие от воскресенья до воскресенья до 6 тыс. человек более чем из 70–ти стран. С течением лет сотни тысяч молодых людей прошли через Тэзе, где они размышляли на тему «Внутренняя жизнь и человеческая солидарность». У источника веры они пытаются найти смысл своей жизни и готовятся к тому, чтобы, вернувшись домой, взять на себя то или иное служение.
В Тэзе приезжают и служители Церкви. Община принимала у себя папу Иоанна–Павла II, трех архиепископов Кентерберийских, православных митрополитов, 14 лютеранских епископов из Швеции, многих священников со всего мира.
Чтобы поддержать молодое поколение, Тэзе организует «паломничество доверия по земле». Оно не стремится создать молодежное движение, центром которого была бы община Тэзе, но — помочь молодым людям стать носителями мира, доверия, примирения в своих городах, университетах, на работе, в приходах, — действуя вместе с людьми других поколений. Одним из этапов этого «паломничества доверия по земле» являются Европейские встречи, собирающие на пять дней в конце каждого года десятки тысяч молодых людей в одном из крупных городов Западной или Восточной Европы. Так, в конце 1994 года более сотни тысяч молодых людей из всех европейских стран собрались в Париже.
По случаю Европейской встречи ежегодно брат Роже публикует «Письмо», которое переводят более чем на 50 языков, а затем обсуждают в течение года дома или во время встреч в Тэзе. Многие «Письма» основатель Тэзе писал, находясь в какой–либо из бедствующих стран (Индия, Чили, Гаити, Эфиопия, Филиппины, Южная Африка…).
В наши дни Тэзе повсюду напоминает о мире, примирении, ожидании весны Церкви: «Когда Церковь внимает, исцеляет, примиряет, она начинает сиять, становится ясным отражением любви» (брат Роже).