Письма 1846–1847 гг.

В тринадцатом томе Полного собрания сочинений публикуются письма Гоголя 1846-1847 годов.

http://rulitera.narod.ru

• От редакции
• Даты жизни Гоголя, 1846-1847
• Письма, 1846-1847
• Толстому А. П., 2 января н. ст. 1846^*
• Самарину Ю. Ф., 3 января н. ст. 1846^*
• Соллогуб С. М., 3 января н. ст. 1846^*
• Соллогубу В. А., 3 января н. ст. 1846^*
• Толстому А. П., 8 января н. ст. 1846^*
• Языкову Н. М., 8 января н. ст. 1846^*
• Смирновой А. О., 27 января н. ст. 1846^*
• Жуковскому В. А., 6 февраля н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 20/8 февраля 1846^*
• Языкову Н. М., 26 февраля н. ст. 1846^*
• Смирновой А. О., 4 марта / 20 февраля 1846^*
• Жуковскому В. А., 16 марта н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 20 марта н. ст. 1846^*
• Аксакову С. Т., 23 марта н. ст. 1846^*
• Языкову Н. М., 24 марта н. ст. 1846^*
• Шереметевой Н. Н., около 24 марта н. ст. 1846^*
• Шереметевой Н. Н., 5 апреля н. ст. 1846^*
• Толстому А. П., 18 апреля н. ст. 1846^*
• Вьельгорским Л. К. и А. М. и др., 7/19 апреля 1846^*
• Языкову Н. М., 22 <21> апреля н. ст. 1846^*
• Шереметевой Н. Н., 21 или 22 апреля н. ст. 1846^*
• Гоголь М. И., 23/11 апреля 1846^*
• Гоголь М. И., и др., 1 мая н. ст. 1846^*
• Языкову Н. М., 5 мая н. ст. 1846^*
• Аксакову С. Т., 5 мая н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 5 мая н. ст. 1846^*
• Теплову А. А., до начала мая н. ст. 1846^*
• Жуковскому В. А., 10 мая н. ст. 1846^*
• Вьельгорской А. М., 14 мая н. ст. 1846^*
• Смирновой А. О., 6 июня н. ст. 1846^*
• Толстому А. П., 18 июня н. ст. 1846^*
• Жуковскому В. А., 27 июня н. ст. 1846^*
• Смирновой А. О., 4 июля н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 4 июля н. ст. 1846^*
• Россету А. О., 6 июля н. ст. 1846^*
• Самарину Ю. Ф., начало июля н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., июля 20 н. ст. 1846^*
• Языкову Н. М., 22 <21> июля н. ст. 1846^*
• Шевыреву С. П., 26 июля н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 30 июля н. ст. 1846^*
• Никитенко А. В., 1 августа / 21 <20> июля 1846^*
• Толстому А. П., 6 августа н. ст. 1846^*
• Гоголь М. И., 10 августа н. ст. 1846^*
• Жуковскому В. А., 10 августа н. ст. 1846^*
• Жуковскому В. А., 25 августа н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 25 августа н. ст. 1846^*
• Самарину Ю. Ф., 20-е числа августа н. ст. 1846^*
• Погодину М. П., 10 сентября н. ст. 1846^*
• Погодину М. П., 10 сентября н. ст. 1846^*
• Жуковскому В. А., 12 сентября н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 12 сентября нов. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 26 сентября н. ст. 1846^*
• Шевыреву С. П., 26 сентября н. ст. 1846;^*
• Плетневу П. А., 3 октября н. ст. 1846^*
• Шевыреву С. П., 5 октября н. ст. 1846^*
• Языкову Н. М., 5 октября н. ст. 1846^*
• Смирновой А. О., 8 октября н. ст. 1846^*
• Смирновой А. О., 15 октября н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 16 октября н. ст. 1846^*
• Жуковскому В. А., 8/20 октября н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 20 октября н. ст. 1846^*
• Вьельгорским Л. К. и А. М. и др., 22 октября н. ст. 1846^*
• Шевыреву С. П., 24 октября н. ст. 1846^*
• Щепкину М. С., 24 октября н. ст. 1846^*
• Вьельгорской А. М., 2 ноября н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 2 ноября н. ст. 1846^*
• Щепкину М. С., 2 ноября н. ст. 1846^*
• Сосницкому И. И., 2 ноября н. ст. 1846^*
• Шевыреву С. П., 2 ноября н. ст. 1846^*
• Иванову А. А., 7 ноября н. ст. 1846^*
• Языкову Н. М., 8 ноября н. ст. 1846^*
• Шереметевой Н. Н., 8 ноября н. ст. 1846^*
• Данилевскому А. С., 8 ноября н. ст. 1846^*
• Россету А. О., 9 ноября н. ст. 1846^*
• Смирновой А. О., 9 ноября н. ст. 1846^*
• Гоголь М. И. 14 ноября н. ст. 1846^*
• Аксакову С. Т., ноябрь н. ст. 1846^*
• Гоголь М. И., 19 ноября н. ст. 1846^*
• Жуковскому В. А., 24 ноября н. ст. 1846^*
• Смирновой А. О., 24 ноября н. ст. 1846^*
• Толстому А. П., 24 ноября н. ст. 1846^*
• Погодину М. П., осень 1846 г.^*
• Шевыреву С. П., 1 декабря н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 4 декабря н. ст. 1846^*
• Вьельгорской А. М., 8 декабря н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 8 декабря н. ст. 1846^*
• Шевыреву С. П., 8 декабря н. ст. 1846^*
• Россету А. О., 10 декабря н. ст. 1846^*
• Иванову А. А., 12 декабря н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 12 декабря н. ст. 1846^*
• Щепкину М. С., 16 декабря н. ст. 1846^*
• Языкову Н. М., 16 декабрь н. ст. 1846^*
• Иванову А. А., 19 декабря н. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 5 января н. ст. 1847^*
• Иванову А. А., 31 декабря ст. ст. 1846^*
• Плетневу П. А., 15 января н. с. 1847^*
• Вьельгорской А. М., 16 января н. ст. 1847^*
• Письмо Вьельгорской Л. К., 16 января н. ст. 1847^*
• Письмо Вяземскому П. А., середина января н. ст. 1847^*
• Гоголь О. В., 20 января н. ст. 1847^*
• Аксакову С. Т., 20 января н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., 20 января н. ст. 1847^*
• Языкову Н. М., 20 января н. ст. 1847^*
• Вьельгорской Л. К., 25 января н. ст. 1847^*
• Гоголь М. И., 25 января н. ст. 1847^*
• Гоголь М. И., 25 января н. ст. 1847^*
• Жуковскому В. А., 25 января н. ст. 1847^*
• Смирновой А. О., 30 января н. ст. 1847^*
• Иванову А. А., 4 февраля н. ст. 1847^*
• Вьельгорской А. М., 6 февраля н. ст. 1847^*
• Плетневу П. А., 6 февраля н. ст. 1847^*
• Толстому А. П., 6 февраля н. ст. 1847^*
• Жуковскому В. А., 10 февраля н. ст. 1847^*
• Россету А. О., 11 февраля н. ст. 1847^*
• Плетневу П. А., 11 февраля н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., 11 февраля н. ст. 1847^*
• Погодину М. П., около 11 февраля н. ст. 1847^*
• Гоголь М. И., 16 февраля н. ст. 1847^*
• Смирновой А. О., 22 февраля н. ст. 1847^*
• Вяземскому П. А., 28 февраля н. ст. 1847^*
• Россету А. О., 28 февраля н. ст. 1847^*
• Константиновскому М. А., январь-февраль н. ст. 1847^*
• Жуковскому В. А., 4 марта н. ст. 1847^*
• Погодину М. П., 4 марта н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., 4 марта н. ст. 1847;^*
• Гоголь О. В., около 4 марта н. ст. 1847^*
• Аксакову С. Т., 6 марта н. ст. 1847^*
• Шереметевой Н. Н., 6 марта н. ст. 1847^*
• Жуковскому В. А., 6 марта н. ст. 1847^*
• Плетневу П. А., 6 марта н. ст. 1847^*
• Урби П. Я., 8 марта н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., 10 марта н. ст. 1847^*
• Малиновскому Д. К., около 10 марта н. ст. 1847^*
• Жуковскому В. А., 12 марта н. ст. 1847^*
• Вьельгорской А. М., 16 марта н. ст. 1847^*
• Одоевскому В. Ф., 16 марта н. ст. 1847^*
• Соллогуб С. М., 16 марта н. ст. 1847^*
• Соллогубу В. А., 16 марта н. ст. 1847^*
• Данилевским А. С. и У. Г., 18 марта н. ст. 1847^*
• Львову В. В., 20 марта н. ст. 1847^*
• Иванову А. А., 25 марта н. ст. 1847^*
• Чижову Ф. В., 25 марта н. ст. 1847^*
• Вьельгорскому М. Ю., 27 марта н. ст. 1847^*
• Плетневу П. А., 27 марта н. ст. 1847^*
• Молчановой С. Н., февраль-март н. ст. 1847 г^*
• Шереметевой Н. Н., 20 марта / 1 апреля 1847^*
• Гоголь М. И., 6 апреля н. ст. 1847^*
• Гоголь Е. В., 6 апреля н. ст. 1847^*
• Россету А. О., 15 апреля н. ст. 1847^*
• Жуковскому В. А., 17 апреля н. ст. 1847^*
• Рейтерну Г., 17 апреля н. ст. 1847;^*
• Плетневу П. А., 17 апреля н. ст. 1847^*
• Смирновой А. О., 20 апреля н. ст. 1847^*
• Иванову А. А., 22 апреля н. ст. 1847 («Благодарю вас, мой добрый Александр Андреевич…»)^*
• Иванову А. А., 22 апреля н. ст. 1847 («Едва только я написал к вам письмо…»)^*
• Россету А. О., 24 апреля н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., 27 апреля н. ст. 1847^*
• Прокоповичу Н. Я., 28 апреля н. ст. 1847^*
• Мюллеру Ф. А., 29 апреля н. ст. 1847^*
• Погодину М. П., 30 апреля н. ст. 1847^*
• Погодиной А. М., 30 апреля н. ст. 1847^*
• Иванову А. А., конец апреля н. ст. 1847^*
• Гоголь М. И., 3 мая нов. стиля 1847^*
• Иванову А. А., 6 мая н. ст. 1847^*
• Константиновскому М. А., 9 мая н. ст. 1847^*
• Плетневу П. А., 9 мая н. ст. 1847^*
• Вигелю Ф. Ф., около 9 мая н. ст. 1847^*
• Смирновой А. О., 10 мая н. ст. 1847^*
• Толстому А. П., около 10 мая н. ст. 1847^*
• Соболевскому С. А., до 13 мая н. ст. 1847^*
• Данилевским А. С. и У. Г., 18 мая н. ст. 1847^*
• Смирновой А. О., 20 мая н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., 25 мая н. ст. 1847^*
• Погодину М. П., 1 июня н. ст. 1847^*
• Плетневу П. А., 10 июня н. ст. 1847^*
• Вяземскому П. А., 11 июня н. ст. 1847^*
• Прокоповичу Н. Я., 20 июня н. ст. 1847^*
• Белинскому В. Г., около 20 июня н. ст. 1847^*
• Смирновой А. О., 20 июня н. ст. 1847^*
• Шереметевой Н. Н., 20 июня н. ст. 1847^*
• Толстому А. П., 22 июня н. ст. 1847^*
• Гоголь М. И., 7 июля н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., 7 июля н. ст. 1847^*
• Вьельгорской А. М., 8 июля н. ст. 1847;^*
• Погодину М. П., 8 июля н. ст. 1847^*
• Архиеп. Иннокентию, около 8 июля н. ст. 1847^*
• Смирновой А. О., 8 июля н. ст. 1847^*
• Плетневу П. А., 10 июля н. ст. 1847^*
• Аксакову С. Т., 10 июня <июля> н. ст. 1847^*
• Щепкину М. С., около 10 июля н. ст. 1847^*
• Иванову А. А., 24 июля н. ст. 1847^*
• Соллогуб С. М., 26 июля н. ст. 1847^*
• Толстому А. П., 28 <27> июля н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., июль н. ст. 1847^*
• Малиновскому Д. К., июль н. ст. 1847^*
• Толстому А. П., 2 августа н. ст. 1847^*
• Письмо Толстому А. П., 6 августа н. ст. 1847^*
• Вьельгорской Л. К., 8 августа н. ст. 1847^*
• Толстому А. П., 8 августа н. ст. 1847^*
• Белинскому В. Г., 10 августа н. ст. 1847^*
• Анненкову П. В., 12 августа н. ст. 1847^*
• Вьельгорской Л. К., 14 августа н. ст. 1847^*
• Толстому А. П., 14 август н. ст. 1847^*
• Толстому А. П., около 14 августа н. ст. 1847^*
• Толстому А. П., 21 августа н. ст. 1847;^*
• Вьельгорской А. М., 24 августа н. ст. 1847^*
• Плетневу П. А., 24 августа н. ст. 1847^*
• Прокоповичу Н. Я., середина августа н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., 28 августа н. ст. 1847^*
• Аксакову С. Т., 28 августа н. ст. 1847^*
• Анненкову П. В., 31 августа н. ст. 1847^*
• Погодину М. П., 31 августа н. ст. 1847^*
• Шереметевой Н. Н., август н. ст. 1847^*
• Анненкову П. В., 7 сентября н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., 8 сентября н. ст. 1847^*
• Толстому А. П., 10 сентября н. ст. 1847^*
• Анненкову П. В., 20 сентября н. ст. 1847^*
• Константиновскому М. А., 24 сентября н. ст. 1847^*
• Данилевскому А. С., 20 ноября н. ст. 1847^*
• Россету А. О., 20 ноября н. ст. 1847^*
• Смирновой А. О., 20 ноября н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., 2 декабря н. ст. 1847^*
• Иванову А. А., 5 декабря н. ст. 1847^*
• Погодину М. П., 7 декабря н. ст. 1847^*
• Шереметевой Н. Н., конец ноября — начало декабря н. ст. 1847^*
• Гоголь М. И., 12 декабря н. ст. 1847^*
• Гоголь А. В., около 12 декабря н. ст. 1847^*
• Константиновскому М. А., 12 декабря н. ст. 1847^*
• Плетневу П. А., 12 декабря н. ст. 1847^*
• Иванову А. А., 14 декабря н. ст. 1847;^*
• Гоголь А. В., между 12 и 18 декабря н. ст. 1847^*
• Шевыреву С. П., 18 декабря н. ст. 1847^*
• Аксакову С. Т., 18 декабря н. ст. 1847^*
• Гоголь О. В., 18 декабря н. ст. 1847^*
• Иванову А. А., 28 декабря н. ст. 1847^*
• Шереметевой Н. Н., конец декабря н. ст. 1847^*
• Серединскому Т. Ф., зима 1846–1847 или 1847–1848^*
• Деловые бумаги
• Николаю I, декабрь н. ст. 1846^*
• Николаю I, около 16 января н. ст. 1846^*
• Другие редакции
• Константиновскому М. А., около 9 мая н. ст. 1847^*
• Белинскому В. Г., июль — август н. ст. 1847^*
• Комментарии
• Указатель писем по адресатам[1399]
• Именной указатель[1400]
• Сокращенные обозначения источников
• Иллюстрации
• Выходные данные

Н. В. Гоголь. Акварель А. А. Иванова, 1841 г. Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина.

От редакции

Настоящий том содержит 239 писем Гоголя (к 46 адресатам), из которых 26 не были известны В. Шенроку и не вошли в «Письма Н. В. Гоголя», томы I–IV, СПб., 1901 г. Три письма из этих 26 писем (№№ 17, 47, 138) публикуются впервые. Впервые дается также в его первоначальной редакции письмо к А. О. Смирновой от 6 июня н. ст. <1846> из Праги (№ 30), до сих пор печатавшееся только в составе «Выбранных мест из переписки с друзьями» (под заглавием «Что такое губернаторша») в переработанном Гоголем для печати виде. Кроме того, многие из писем (№№ 8, 12, 36, 43, 76, 79, 101, 102, 113, 132, 134, 147, 148, 150, 159, 163, 165, 172, 185, 201а, 215, 232 и др.) только в настоящем издании даются полностью.

Текст большинства писем, входящих в том, печатается по подлинникам (84%) и авторитетным копиям (3%), остальные — по наиболее точным печатным текстам. Благодаря этому удалось устранить ряд неточностей и искажений, имевших место в предыдущих изданиях. Даты писем также уточнены и исправлены на основании почтовых штемпелей и других данных, причем часть писем была совершенно передатирована с отнесением их к другому году. Многие письма впервые дополнены адресами.

Даты писем, приводимые без указания стиля, даны по старому стилю.

Тексты писем для настоящего тома подготовила и комментарии к ним составила А. Н. Михайлова, за исключением писем к В. Г. Белинскому (№№ 178, 200), письма к В. А. Жуковскому (№ 28) и одного письма к Ю. Ф. Самарину (№ 36), подготовленных и комментированных Г. М. Фридлендером.

Даты жизни Гоголя за 1846–1847 гг. составлены А. Н. Михайловой.

Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина. Москва — ЛБ

Государственный исторический музей. Москва — ИМ

Центральный государственный литературный архив. Москва — ЦГЛА

Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, Ленинград — ПД

Государственная публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. Ленинград (быв. имп. Публичная библиотека) — ПБЛ

Библиотека Академии Наук УССР. Киев — КАБ

Институт литературы Академии Наук УССР. Киев — КИЛ

Даты жизни Гоголя, 1846-1847

Январь — 5 мая (н. ст.).

Гоголь в Риме. Жалуется на болезненное состояние. Тем не менее возобновляет работу над вторым томом «Мертвых душ». Письма №№ 1-27.

3 января (н. ст.).

Начало переписки Гоголя с Ю. Ф. Самариным. Гоголь перечитывает «Тарантас» В. А. Соллогуба. Письма №№ 2–4.

Начало января (н. ст.).

Вышли в свет переведенные на немецкий язык Ф. Лёбенштейном и изданные в Лейпциге «Мертвые души» с предисловием переводчика, назвавшего их «Народною русскою книгою». «Литературный Вестник» 1902, т. III, № 4, стр. 374; «Русская Старина» 1896, № 12, стр. 641.

8 января (н. ст.).

Гоголь выражает недовольство по поводу перевода первого тома «Мертвых душ» на немецкий язык (из опасения, что иностранцы могут принять книгу «за портрет России»). Письмо № 6.

27 января (н. ст.).

Гоголь просит А. О. Смирнову сообщать ему различные сведения о Калуге и ее жителях, о крестьянах Калужской губернии «как помещичьих, так и казенных, обо всех у них и с ними переменах и вообще обо всем, что ни касается их участи». Гоголь намеревался использовать эти сведения как материал для второго тома «Мертвых душ». Письмо № 7.

4 марта (н. ст.).

Просьба Гоголя к Смирновой сообщить ему о старообрядцах Калужской губернии, о том, «каковы они в жизни, в работе, в трудах». Письмо № 11.

16 марта (н. ст.).

Гоголь сообщает Жуковскому, что ему «удалось кое-что написать из „М<ертвых> душ“». Письмо № 12.

20 марта (н. ст.).

Отказ Гоголя на предложение гравера Е. Е. Бернардского уступить ему за 1500 руб. сер. право издания «Мертвых душ» с иллюстрациями художника А. А. Агина. Письмо № 13.

23 и 24 марта (н. ст.).

Отзыв Гоголя о присланных ему стихах И. С. Аксакова, из которых ему особенно понравились стансы «Среди удобных и ленивых…». Кроме таланта, Гоголь увидел «в юноше… стремлен<ье> приспособить поэзию к делу и к законному влиянию на текущие современные события». Письма №№ 14, 15.

5 апреля (н. ст.).

Соболезнование Гоголя Н. Н. Шереметевой в постигшем ее несчастии — смерти дочери, А. В. Якушкиной, жены декабриста И. Д. Якушкина. Письмо № 17.

19 апреля (н. ст.).

Просьба Гоголя присылать ему журналы «Отечественные Записки» и «Маяк» на 1846 год. Письмо № 19.

21 апреля (н. ст.).

Гоголь сообщает Языкову, что ему теперь сильно хотелось бы «прочесть повестей наших нынешних писателей», которые производят на него «всегда действие возбуждающее», и делится замыслом книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Письмо № 20.

5 мая (н. ст.).

Гоголь пишет друзьям «на выезде из Рима». Письма №№ 24–26.

9-10 мая (н. ст.).

Гоголь во Флоренции. «Русская Мысль» 1896, № 5, стр. 180; письмо № 28.

14 мая (н. ст.).

Из Генуи Гоголь пишет сочувственные отзывы о «Воспитаннице» В. А. Соллогуба и «Бедных людях» Ф. М. Достоевского. «В авторе „Бедных людей“ виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных», но «всё бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато». Письмо № 29.

16 мая (н. ст.).

Гоголь в Ницце. «Русская Мысль» 1896, № 5, стр. 180.

Вторая половина мая (н. ст.).

Гоголь в Париже, у А. П. Толстого. Здесь с ним два раза виделся П. В. Анненков. П. В. Анненков. «Литературные воспоминания». СПб. 1909, стр. 65–67.

Начало июня (н. ст.).

Гоголь во Франкфурте, у В. А. Жуковского; оттуда едет в Греффенберг. По дороге, из Праги, отправляет большое письмо к А. О. Смирновой об обязанностях губернаторши. Письмо № 30.

Вторая половина июня (н. ст.).

Лечение Гоголя в Греффенберге по методу Присница, которое на этот раз не приносит ему пользы. Письма №№ 31, 32.

4-6 июля (н. ст.).

Гоголь проездом в Карлсбаде. Посылает П. А. Плетневу для напечатания статью «Об Одиссее, переводимой Жуковским». Письма №№ 33–35.

20-30 июля (н. ст.).

Гоголь в Швальбахе, у В. А. Жуковского. Получает присланные Н. М. Языковым сборники «Новоселье» и «Невский Альманах». Поручает С. П. Шевыреву печатание второго издания I тома «Мертвых душ», а П. А. Плетневу — «Выбранных мест из переписки с друзьями». Письма №№ 37–40.

1 августа (н. ст.).

Гоголь в Эмсе, где встречает И. П. Толстого с женой. Письма №№ 41, 42.

25 июля (6 августа)

В № 89 «Московских Ведомостей» напечатана статья Гоголя «Об Одиссее, переводимой Жуковским».

Июль — начало августа (н. ст.)

Статья «Об Одиссее, переводимой Жуковским», напечатана в т. 43 «Современника» и № 7 «Москвитянина».

Начало августа (н. ст.)

Приезд Гоголя в Остенде. Из Остенде он едет на несколько дней в Париж, к А. П. Толстому. В Париже знакомится с братом Ю. Ф. Самарина. Письма №№ 42, 44, 47.

18 (30) августа.

Цензурное разрешение «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Август — сентябрь (н. ст.).

Гоголь проходит курс лечения в Остенде, куда приезжает и А. П. Толстой. Знакомство с братьями В. А. и Н. А. Мухановыми. Продолжение работы над «Перепиской с друзьями». Пишется предисловие ко второму изданию «Мертвых душ». Н. Миловский. «К биография Н. В. Гоголя». М. 1902, стр. 9-11; письма №№ 45, 46, 48–53.

25 августа (6 сентября).

Цензурное разрешение второго издания «Мертвых душ» с предисловием Гоголя «К читателю от сочинителя».

3-22 октября (н. ст.).

Гоголь во Франкфурте, у В. А. Жуковского. Заканчивает работу над «Перепиской с друзьями», пишет «Развязку Ревизора» и «Предуведомление» к нему. Письма №№ 54, 55, 59, 61, 62.

5 октября (н. ст.).

Резкий отказ Гоголя от участия в славянофильском «Московском сборнике». Письмо № 56.

24 октября (н. ст.).

На пути в Италию, из Страсбурга, Гоголь шлет М. С. Щепкину и С. П. Шевыреву распоряжения о постановке в бенефис Щепкина «Ревизора с Развязкой» и о напечатании его в Москве в пользу бедных. Советы Щепкину о проведении последней сцены «Ревизора» и «Развязки». Письма №№ 63, 64.

2 ноября (н. ст.).

Из Ниццы Гоголь делает распоряжения об издании в Петербурге в пользу бедных «Ревизора с Развязкой» и о постановке его на сцене в бенефис И. И. Сосницкого. Советы И. И. Сосницкому об исполнении его роли. Письма №№ 65–69.

4 ноября (н. ст.).

Гоголь в Генуе. «Русская Мысль» 1896, № 5, стр. 180.

5 (17) ноября.

Цензурное разрешение печатания «Ревизора с Развязкой» и запрещение постановки его на сцене.

7-9 ноября (н. ст.).

Гоголь во Флоренции. Письма №№ 70–75.

12-14 ноября (н. ст.).

Гоголь в Риме. Встреча с Д. Н. Блудовым. Посылает матери и сестрам отрывок «Завещания», «выпущенный в печати» при издании «Выбранных мест из переписки с друзьями». Письма №№ 76 и 79.

Около 19 ноября (н. ст.).

Приезд Гоголя на зиму в Неаполь. Письмо № 78.

Около 25 ноября (7 декабря)

С. Т. Аксаков в письме к П. А. Плетневу резко протестовал против напечатания «Выбранных мест из переписки с друзьями», а также «Предуведомления» и «Развязки Ревизора», требуя не предавать Гоголя «на поругание многочисленным врагам и недоброжелателям». Однако Плетнев отказался выполнить требование Аксакова. «Русская Старина» 1887, № 1, стр. 249–250.

8-16 декабря (н. ст.).

Решение Гоголя отложить на время печатание «Ревизора с Развязкой». Получение им известия о переходе «Современника» от П. А. Плетнева «к Никитенку, Белинскому и Тургеневу» (на самом деле — к Н. А. Некрасову и Панаеву). Просьба высылать ему с нового года «Современник», «Отечественные Записки», «Библиотеку для чтения», «Русский Инвалид» и др., а также все «сколько-нибудь замечательные» новые книги. Письма №№ 85–88, 90, 91.

9 (21) декабря.

Письмо С. Т. Аксакова к Гоголю с суровой критикой «Развязки Ревизора» и «Выбранных мест из переписки с друзьями». «Русский Архив» 1890, № 8, стр. 157–160.

Выход в свет книги «Сто рисунков к соч. „Мертвые души“» (рис. на дереве А. Агин, грав. Е. Бернардский. СПб. 1846). В 1846 г. переведена на немецкий язык «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» («Nordisches Novellenbuch», I). «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 268.

В том же году переведены на немецкий язык (с французского перевода Луи Виардо) переводчиком Боде «Тарас Бульба», «Записки сумасшедшего», «Коляска», «Старосветские помещики», «Вий» и напечатаны в Лейпциге во II томе издания «Nordisches Novellenbuch» Р. Липперта под заглавием «Russische Novellen». «Литературный Вестник» 1902, т. III, № 4, стр. 373–374.

В том же году «Ревизор» в переводе на польский язык Я. Хелмиковского издан в Вильне. «Русская Мысль» 1883, № 6, стр. 41.

В чешском журнале «Kwety» (1846, № 13) напечатаны в переводе на чешский язык «Записки сумасшедшего». «Памяти Жуковского и Гоголя», вып. 1. СПб. 1907, стр. 76.

В чешском журнале «Česká Včela» (1846, № 35) напечатан отрывок из «Вия» в переводе К. Гавличка-Боровского. Там же, стр. 69.

7 января (н. ст.).

Смерть одного из ближайших друзей Гоголя, Н. М. Языкова. 11 января (н. ст.). Цензурное разрешение № 1 журнала «Современник» со статьей Белинского «Взгляд на русскую литературу 1846 года», в которой Белинский определяет значение натуральной школы и ее главы — Гоголя в истории русской литературы, и с его же рецензией на 2-е издание «Мертвых душ» с предисловием Гоголя, которое, по словам Белинского, «внушает живые опасения за авторскую славу в будущем» и «грозит русской литературе новою великою потерею прежде времени». «Собрание сочинений Белинского в трех томах», т. III. М. 1948, стр. 685.

12 января (н. ст.).

Выход в свет в Петербурге «Выбранных мест из переписки с друзьями». «Русский Вестник» 1890, № 11, стр. 42.

20 января (н. ст.).

Ответ Гоголя на упреки С. Т. Аксакова в мистицизме и «новом направлении» творчества. Просьба к Н. М. Языкову (о смерти которого Гоголь еще не знал) прислать летописи, изданные Археографической комиссией, «Царские выходы» и книги И. М. Снегирева — «Народные праздники» и «Русские в своих пословицах». Письма №№ 101, 103.

25 января (н. ст.).

В один день Гоголь пишет матери два успокоительных письма в ответ на отчаянные письма ее и старших сестер, потрясенных присланным им отрывком «Завещания», понятом ими как предупреждение о близкой смерти Гоголя. Письма №№ 105, 106; «Русская Старина» 1882, № 6, стр. 679.

4 февраля (н. ст.).

Ссора Гоголя с А. А. Ивановым из-за письма последнего, в котором он рекомендовал Гоголю занять место секретаря директора русских художников в Риме. Письмо № 109.

6 февраля (н. ст.).

Гоголь начинает хлопотать о разрешении и подготовке к печати второго, полного издания «Выбранных мест». Письма №№ 110, 111.

Начало февраля (н. ст.).

Цензурное разрешение № 2 журнала «Современник» со статьей Белинского, содержащей резкую оценку «Выбранных мест из переписки с друзьями», этой «едва ли не самой странной и самой поучительной книги, какая когда-либо появлялась на русском языке». «Собрание сочинений Белинского в трех томах», т. III, стр. 687.

16 февраля (н. ст.).

Гоголь извещает мать о высылке ей и сестрам по его распоряжению 2000 рублей. Письмо № 118.

28 февраля (н. ст.).

Просьбы Гоголя к П. А. Вяземскому и А. О. Россету о рассмотрении его книги (в том числе и мест, не пропущенных цензурою) вместе с М. Ю. Вьельгорским и В. А. Перовским, в целях подготовки ее ко второму, полному изданию. Письма №№ 120, 121.

Январь — февраль (н. ст.).

Первое письмо Гоголя к фанатику-изуверу ржевскому протоиерею М. А. Константиновскому, положившее начало гибельному влиянию последнего на Гоголя. Письмо № 122.

4 марта (н. ст.).

Объяснение Гоголя с М. П. Погодиным по поводу отзыва о нем Гоголя в «Переписке с друзьями». Письма №№ 124 и 125.

6 марта (н. ст.).

Гоголь признается В. А. Жуковскому, что появление «Выбранных мест из переписки с друзьями» «разразилось точно в виде какой-то оплеухи: оплеуха публике, оплеуха друзьям моим и, наконец, еще сильнейшая оплеуха мне самому… Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в нее». Письмо № 129.

6/18 марта.

В «Московских Ведомостях» (№ 28) напечатано «Первое письмо к Н. В. Гоголю» Н. Ф. Павлова с резкой критикой «Выбранных мест из переписки с друзьями».

29 марта (10 апреля)

Там же (№ 38) напечатано «Второе письмо к Н. В. Гоголю» Н. Ф. Павлова.

6 апреля (н. ст.).

Гоголь советует сестре, Е. В. Гоголь, взять на воспитание сиротку Эмилию. Письмо № 148.

22-29 апреля (н. ст.).

Заботы Гоголя о заболевшем А. А. Иванове. Письма №№ 155, 159.

17/29 апреля.

В «Московских Ведомостях» (№ 46) напечатано «Четвертое письмо к Н. В. Гоголю» Н. Ф. Павлова.

24 апреля (н. ст.).

Просьба Гоголя к А. О. Россету о присылке повестей Даля и двух частей «Петербургских вершин» Буткова, так как ему очень нужно теперь «всё, что только зацепило хоть сколько русского человека и его жизни». Письмо № 156.

28 апреля (н. ст.).

Гоголь возобновляет давно прерванную переписку с Н. Я. Прокоповичем. Письмо № 158.

9 мая (н. ст.).

Ответ Гоголя на суровое письмо М. А. Константиновского, осудившего книгу Гоголя с аскетических церковных позиций за признание в ней высокого значения театра и художественной литературы и за полемику с мракобесом С. О. Бурачком. Письмо № 165.

11 мая (н. ст.).

Отъезд Гоголя из Неаполя. Письмо № 168.

12 мая (н. ст.).

Приезд Гоголя в Рим. Письмо № 161.

18 мая (н. ст.).

Гоголь во Флоренции. Письмо № 171.

20 мая (н. ст.).

Гоголь в Генуе. Письмо № 172.

22 мая (3 июня).

Письмо М. С. Щепкина к Гоголю по поводу «Развязки Ревизора» с горячей просьбой не переделывать героев пьесы, с которыми он, как артист, сжился: «Оставьте мне их, как они есть… Я не хочу этой переделки: это люди, настоящие, живые люди… Нет, я их вам не дам! не дам, пока существую». М. С. Щепкин. «Записки и письма». СПб. 1914, стр. 173–174.

25 мая (н. ст.).

Гоголь в Марселе. Отклик его на первую статью Н. Ф. Павлова, с которым он сдержанно полемизирует. Письмо № 173.

Около 27 мая (н. ст.) — 4 июня (н. ст.).

Гоголь в Париже, где остановился в одной гостинице — с братьями Мухановыми, вместе с которыми почти ежедневно бывал у Толстых. Н. Миловский. «К биографии Гоголя». М. 1902, стр. 11.

10 июня (н. ст.) — 10 июля (н. ст.).

Гоголь во Франкфурте, у В. А. Жуковского. Письма №№ 175, 185, 189.

20 июня (н. ст.).

Гоголь через Н. Я. Прокоповича посылает В. Г. Белинскому письмо по поводу статьи последнего в «Современнике» о «Переписке с друзьями», пересланное Прокоповичем в Зальцбрунн, где находился больной Белинский Письма №№ 177, 178.

Июнь — начало июля (н. ст.).

Гоголь пишет «Дополнение к развязке „Ревизора“». Письма №№ 188, 190.

Июнь — июль (н. ст.).

Работа Гоголя над «Авторской исповедью». Письма №№ 175, 188.

Около 10 июля (н. ст.).

Успокоительный ответ Гоголя М. С. Щепкину. Одобрение начатой Щепкиным работы над своими записками Письмо № 190.

15 июля (н. ст.).

В. Г. Белинский в Зальцбрунне пишет свое знаменитое обличительное письмо к Гоголю, по характеристике В. И. Ленина, «подводившее итог литературной деятельности Белинского» и бывшее «одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати…»[1]

Средина июля (н. ст.).

Гоголь в Эмсе в обществе Жуковских и Хомяковых, с которыми пробыл несколько дней. «Русский Архив» 1866, стр. 1070–1077.

24 июля (н. ст.) — 24 сентября (н. ст.).

Гоголь в Остенде на морских купаньях, где встречается с Хомяковыми, Вьельгорскими, Мухановыми. Письма №№ 191, 199, 205, 215–218, 221.

Конец июля (н. ст.). — начало августа (н. ст.).

Гоголь пишет резкий ответ на письмо Белинского, но оставляет его неотправленным. Черновая редакция к № 200

Начало августа (н. ст.).

Гоголь читает напечатанные в «Современнике» «Письма об Испании» В. П. Боткина и «Парижские письма» П. В. Анненкова. Письма №№ 199, 201.

10 августа (н. ст.).

Гоголь снова пишет Белинскому; он признает, что в словах Белинского есть «часть правды» и что он, Гоголь, не знает «вовсе России, что многое изменилось с тех пор». Письмо № 200.

12 августа (н. ст.).

Письмо Гоголя к П. В. Анненкову, дополняющее письмо к Белинскому, с признанием: «Здоровье мое… потряслось от этой для меня сокрушительной истории по поводу моей книги. Многие удары так были чувствительны для всякого рода щекотливых струн, что дивлюсь сам, как я еще остался жив…» Письмо № 201.

24-28 августа (н. ст.).

Гоголь отказывается от мысли печатать «Выбранные места» в дополненном виде и «Авторскую исповедь». Письма №№ 207, 209.

28 августа (н. ст.).

Совет Гоголя С. Т. Аксакову заняться «воспоминаниями прежней жизни» своей. Письмо № 210.

7 сентября (н. ст.).

Гоголь в письме к П. В. Анненкову говорит, что слышал «очень много хорошего» о Герцене «как о благороднейшем человеке», и выражает желание познакомиться с ним. Письмо № 214.

8 сентября (н. ст.).

Поручение Гоголя С. П. Шевыреву оказывать денежную помощь из сумм, ассигнованных Гоголем для пособия бедным студентам, также и нуждающимся начинающим литераторам. Письмо № 215.

Конец сентября (н. ст.).

Отъезд Гоголя из Остенде в Италию. Письмо № 217.

Октябрь (н. ст.).

Гоголь едет в Неаполь через Марсель, Ниццу, Геную, Флоренцию и Рим. «Русская Мысль» 1896, № 5, стр. 180.

12 ноября (н. ст.).

Цензурное разрешение № 11 журнала «Современник» со статьей Белинского «Ответ „Москвитянину“» — в защиту натуральной школы, с характеристикой особенностей гоголевского таланта, как дара «выставлять явления жизни во всей полноте их реальности и их истинности». «Собрание сочинений Белинского в трех томах», т. III, стр. 739.

Ноябрь — декабрь (н. ст.).

Гоголь в Неаполе. Часто видится с С. П. Апраксиной и приехавшим к ней А. П. Толстым. Ищет попутчика в Иерусалим. Признается в отсутствии желания ехать

туда и в том, что перспектива этого давно задуманного путешествия пугает его. Говорит, что «очень соскучился по России» и жаждет «с нетерпением услышать вокруг себя русскую речь». Письма №№ 222, 223, 225, 235.

14 декабря (н. ст.).

Интересуясь приехавшим в Рим А. И. Герценом, Гоголь просит А. А. Иванова сообщить, что Герцен «делает в Риме, что говорит об искусствах и какого мнения о нынешнем политическом и гражданском состоянии Рима». Письмо № 230.

Между 12 и 18 декабря (н. ст.).

Недовольство Гоголя неблагоразумием М. И. Гоголь, израсходовавшей тысячу рублей из присланных ей сыном денег на устройство каменного пола в церкви села Васильевки, вместо уплаты податей. Письмо № 231.

18 декабря (н. ст.).

Гоголь просит С. П. Шевырева купить для племянника своего, Н. П. Трушковского, книг на сто рублей — «путешествия по России, история России и все такие книги, которые без скуки могут познакомить собственно со статистикой России и бытом в ней живущего народа всех сословий». Письмо № 232.

7/19 декабря.

В. Г. Белинский в письме к К. Д. Кавелину говорит: «Между Гоголем и натуральною школою целая бездна; но все-таки она идет от него, он отец ее, он не только дал ей форму, но и указал на содержание». «Письма В. Г. Белинского». Ред. и примеч. Е. А. Ляцкого. Т. III. СПб. 1914, стр. 312.

В журнале «Česká Včela» (1847, № 95–97) напечатана «Коляска» в переводе на чешский язык <К. Гавличка-Боровского>. «Памяти Жуковского и Гоголя», вып. 1. СПб. 1907, стр. 76.

В том же году переведены на чешский язык К. Гавличком-Боровским и напечатаны в Праге (в сборнике «M. Gógola Zábavné spisy» и отдельными изданиями) «Шинель», «Повесть о том, как поссорились…» Там же, стр. 69.

«Портрет», «Невский проспект» и отрывок «Вия» в переводе Хр. Стефана появляются в 1847 г. на чешском языке в сборнике «M. Gógola Zábavné spisy» и отдельными выпусками. Там же, стр. 69 и 77.

7/19 декабря.

Выход в свет в Праге в 1847 г. «Тараса Бульбы» на чешском языке в переводе К. В. Запа, исправленном и дополненном (в сборнике «M. Gógola Zábavné spisy» и отдельным выпуском). Там же, стр. 60.

В том же году «Тарас Бульба» в переводе на датский язык выходит в Копенгагене. «Русская Мысль» 1883, № 6, стр. 43.

Во французском передовом журнале «Revue Indépandante», издававшемся Жорж Санд, «Ревизор» назван «самым высоким драматическим созданием, какое когда-либо являлось в русской литературе» (1847, т. 10, стр. 119–120). «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 269.

Письма, 1846-1847

Толстому А. П., 2 января н. ст. 1846^*

Рим. 2 генваря <н. ст.> 1846.

Меня также тронуло много ваше письмецо: в нем столько участия и доброты! Что сказать вам о моем здоровье? Велик бог, посылающий нам всё! — это должны мы говорить ежеминутно. Вот вам мое нынешнее состояние: я зябну теперь до такой степени, что ни огонь, ни движение, ни ходьба меня не согревают. Мне нужно много бегать, чтобы сколько-нибудь согреть кровь, но этого теперь нельзя, потому что совсем ослабели и ноги, и силы, жилы болят и пухнут. При этом начались запоры и прекращ<ение> всяких отправлений. Но благодарю милосердного бога, что, несмотря на невыносимо-болезненное чувство,[2] которое слышит всё мое тело, находящееся вечно в лихорадочном[3] состоянии, ни хандра, ни скорбь еще не находили на меня. Я худею, вяну и слабею и с тем вместе слышу, что есть что-то во мне, которое по одному мановению высшей воли выбросит из меня недуги все вдруг, хотя бы и смерть летала надо мной. Да будет же во всем святая воля над нами создавшего нас, да обратится в нас всё на вечную хвалу ему: и болезни, и недуги, и всё существованье наше да обратится в неумолкаемую песнь ему! Благодарю вас много и много, добрейший мой Александр Петрович, за ваши молитвы обо мне, поблагодарите также и графиню^*. Ваши молитвы, именно[4] ваши, мне нужны. Сердце мое говорит мне, что вы так обо мне помолитесь, как никогда еще ни о ком не молились, и низведут ваши молитвы благодать[5] и милость бога обоюдно и на меня, и в вашу собственную душу. Бог весь милость и чуден в милостях своих. О государе вам мало скажу^*. Я его видел раза два-три мельком. Его наружность была прекрасна, и ею он произвел впечатление большое в римлянах. Его повсюду в народе называли просто Imperatore, без прибавления: di Russia, так что иностранец мог подумать, что это был законный государь здешней земли. О чем был разговор^* с папой, это, разумеется,[6] неизвестно, хотя, впрочем, следствия, вероятно, будут те, каких и ждали, то есть умягчение мер относительно к католикам. Донесения гонимой униатки^* оказались ложью, и она созналась, что была уже подучена потом вне России польской партией. К художествам и к искусствам государь был благосклонен.[7] Показал вкус в выборах и в заказах и даже в том, что заказал немного. Помощь, оказанная бедным, тоже сделана с рассмотрением. Бог да спасет его и да внушит ему всё, что ему нужно, что нужно истинно для доставления счастия его подданным![8] Если он молится и если молится так сильно и искренно, как он действительно молится, то, верно, бог внушит ему весь ход и надлежащий закон действий. «Сердце царя в руке божией», — говорит нам божий же глагол. И если медлит когда исходить[9] от царя всем очевидное благо, то, верно, так нужно; верно, мы сто̀им того за грехи наши, верно, далеко недостойны еще. Помолимся же вновь, добрый друг мой Александр Петрович, о том, да преклонится бог на милость ко всем нам, да снимет законный и праведный гнев свой на всё поколение наше и всё простит нам, показав, что нет на свете грехов, которые в силах бы были пересилить его милосердие. Обнимаю вас, а также и графиню. Прощайте. Напишите о себе и о здоровье. Не смущайтесь никакими препираньями о церквях и тем, что совершается в мире. Время теперь молиться, а не препираться. Одной молитвы от всего сокрушенного сердца нашего требует бог, слез и воздыханья от самой глубины души нашей.

Весь ваш Г.

О гр<афах> Вьельгорских могу вам сообщить только то, что они, слава богу, все и здоровы, и довольны, в хорошем состоянии душевном. Лорнетку для вашего брата^* мне обещал Мих<аил> Мих<айлович>^* отправить в Варшаву, но исполнил ли или позабыл — не знаю. Советую вам написать к нему, тем более, что вы должны спросить о цене и что ему должны за нее.

Поздравляю вас с наступившим здешним новым годом и преддверием наступающего нашего нового года. Да обратит его бог нам всем в великое благо.

На обороте: Paris. Son excellence monsieur le comte Alexandre Tolstoy. Paris. Rue de la Paix, № 9. (Hôtel Westminster).

Самарину Ю. Ф., 3 января н. ст. 1846^*

Рим. 3 генваря <н. ст.> 1846.

Я всё ожидал от вас письма, которое вы, по словам Ал<ександры> Осиповны, собирались писать ко мне^*, но, видя, что этого письма от вас мне не дождаться, пишу сам. Пишу наугад (темы для письма вы мне не дали). Во-первых, я рад, что сошлись с Алек<сандрой> Осиповной. Вы — человек молодой, это первая женщина, которая заговорила с вами языком души, и потому весьма естественно, что вы почувствовали к ней, может быть, даже расположение сильней, чем дружественное.[10] Так и должно быть (говорю всё это наугад). Но чувство это обратится для вас в святое, сохранит и сбережет вас на всю жизнь. Вы были ненадежны, и странно, что это говорил всяк, в первый раз вас видевший. Почти всяк был уверен, что все прекрасные чувства, вас одушевлявшие,[11] будут в вас недолговременны и что вы непременно изменитесь в свете; почти то же думал и я. Но теперь я за вас не боюсь, вы спасены; спасла вас сестра и любовь во Христе, которую вы отныне будете к ней питать и которую будете питать потом ко всем. Вы в свете. Вы можете много сделать для света. Свет, среди которого вы теперь, не развратен в своем корне и существе, но развратен от тоски и скуки, болезненно-вял и от нечего делать пуст и глуп. Будьте везде и повсюду. Будьте веселы, живы, умны, занимательны для всех и простодушно-добры ко всем. Больше всего обратите вниманье на женскую половину: там скорей, живей и лучше сеются я принимаются семена. Старайтесь, чтобы после всякого разговора с вами каждая становилась добрей[12] душой и, хотя на сколько-нибудь, лучше, чем была до вашего разговора. Им еще много можно сказать тех вещей, над которыми мужская половина уже смеется. Будьте или, по крайней мере, старайтесь быть постоянно интересны и занимательны для мужчин. Не говорите им о тех вещах, над которыми они уже смеются. Не старайтесь блеснуть перед ними чистотой каких-нибудь нравственных начал и прекрасных, глубоких истин души; напротив, скрывайте даже их в себе при них. Но старайтесь, вместо всего, более узнать природу каждого из них, старайтесь заметить и открыть во всяком именно ту способность, которая в нем создана быть главною и находится в дремлющем состоянии; укажите ему на нее. Возвысьте перед ним его же достоинство и попрекните его, зачем он пренебрег и оплевал его;[13] старайтесь его навести только на деятельность и труд, именно тот, для которого[14] у него таятся сокровенные силы, и он будет спасен и будет признателен вам, как брат, и будет доступен потом ко всему прекрасному, какое[15] вы захотели бы потом внушить ему и к какому он не доступен еще теперь. Вот всё, что я могу вам теперь сказать в моем[16] болезненном и бессильном состоянии и притом наугад, еще не зная ваших душевных обстоятельств. Дайте мне ответ на это письмо и напишите мне всё, что бы хотела сказать душа ваша родному брату в смысле душевном. Тогда, может быть, бог поможет мне точно быть чем-нибудь вам полезным.

Любящий вас искренно и всею душою

Гоголь.

Напишите мне ваш адрес: ваше имя я знаю, но отчества не знаю, присовокупите также и его. Мой же адрес: Via de la Croce, № 81, 3 piano.

На обороте: Самарину от Гоголя.

Соллогуб С. М., 3 января н. ст. 1846^*

Генваря 3 <н. ст.> 1846. Рим.

Благодарю вас за ваше письмецо, по обыкновению всегда для меня очень милое и очень приятное, и за все известия, которые также все до единого мне были тоже очень приятны и порадовали меня в моем хвором состоянии. Мысль ваша писать самой книжки для беби^* весь-ма умна; кто же, кроме самой матери, может написать что-нибудь лучше для дочери? Я рад, что в Влад<имире> Александр<овиче> пробудилась деятельность писателя. Не позабудьте мне прислать всё, что ни выйдет из-под пера его. Теперь же это так легко: курьеры ездят всякую неделю из Петербурга. Поручите Матвею Юрьевичу^*, он это сумеет сделать. Можете также адресовать на имя здешнего секретаря Устинова^*. «Тарантас»^* в печати мне еще больше понравился, чем прежде в рукописи, хотя я успел прочесть его довольно бегло и, к сожалению, не имею у себя под рукой экземпляра. О себе, то есть о здоровье моем, скажу вам только то, что я зябну до такой степени, что не нахожу уже никаких средств согреваться. Сначала было мне немного лучше. Но да будет во всем воля божия! Что ни делается с нами, то делается не без нее, а она стремится всё, и недуги и страданья, обратить нам во благо. Да будет же во всем эта святая и чудная воля! Передайте эти письма^* или, лучше, записочки, при сем прилагаемые, по принадлежности. Молитесь обо мне и не забывайте меня, милый друг мой! Обнимите вместо меня всех ваших, которые также суть в то же время и мои, начиная с граф<ини> Луиз<ы> Карл<овны>^*, Михаила Юрьев<ича>^*, Матв<ея> Юрьев<ича> и до Веневитинова^*, включая туда же и всех прекрасных малюток.

Весь ваш.

Адрес мой не забывайте: Via de la Croce, № 81, 3 piano.

Поздравьте от меня себя и всех вас с наступающим новым годом.

Соллогубу В. А., 3 января н. ст. 1846^*

<3 января н. ст. 1846. Рим.>

Благодарю вас, Владимир Александрович, за вашу милую приписочку в письме к Александре Осиповне, за память обо мне и за дружеское посвящение мне вашей Воспитанницы^*, которая, вероятно, и умна и хороша. Я прочел ваш «Тарантас» еще с бо́льшим удовольствием в печати, чем прежде в рукописи. У вас всё зреет вместе: и ум, и слог, и наблюдательность, и мысли. Вам нужно только не останавливаться и писать. Всё будет у вас обдумываться, соображаться и устраиваться во время самого писания. Христа ради, не давайте заснуть вашей деятельности на этом поприще. Вы тут более и более будете находить утешения и жизни настоящей. Всё вас обманет, и жизнь, и свет, и все привлекательности, привлекающие других людей; но на этом поприще вас ничто не обманет, потому что это ваше законное поприще, и тут выполнять вы будете именно то, что определено свыше выполнять вам. Не пренебрегите ни этими словами вашего хворого и хилого ныне собрата, который, несмотря на свою собственную хилость, от всей души желал бы, чтобы совет его дышал здравием, силою на всех его собратий.

Искренно желающий вам всякого добра и любящий вас Г.

Я просил уже Софью Михайловну и вновь прошу также вас о присылке мне всех выходящих ваших сочинений^*.

Толстому А. П., 8 января н. ст. 1846^*

Рим. Генваря 8 <н. ст. 1846>.

Податель сего письмеца есть архитектор наш Иванов^*, которого вы, может быть, уже знаете и ради которого я беспокою вас убедительною просьбою дать ему (если у вас случатся) денег на проезд в Рим. Проезд этот, разумея в художественном смысле, с осматриванием всех архитектурных памятников, стоит издержек. Из Академии им до сих пор еще не выслали следуемых денег, а он бы не хотел из<-за> этого потерять даром драгоценное время. Если вы можете его ссудить от 500 до 1000, то сим крайне обяжете как его, так и брата его, знаменитого нашего и решительно первого живописца, поборника и защитника иконной живописи, который крайне заботится и беспокоится с примерной братской любовью о своем брате[17] и просит меня обо всем этом убедительно. С ним вы можете переслать мне книги и всё, о чем просил вас. Здоровье мое, как и всех нас, в руках божиих. Хотел бы обнять вас лично, крепко и сильно благодарить за всё и поговорить с вами, добрейший и близкий моему сердцу Александр Петрович. Много бы дал, чтобы увидеть вас здесь, в Риме, где всё уже совершенно успокоилось, стало привольно, уединенно и тихо^*, так что можно сказать, что здесь теперь одни болящие и недужные, в числе которых находится и ваш грешный богомолец, нуждающийся попрежнему в ваших молитвах.

Н. Г.

Графине мой душевный и дружеский поклон. Благодарю обоих много и много за то, что вынимаете частицы обо мне^*, молите<сь> обо мне и просите других обо мне молиться. Попросите доброго священника нашего^* от меня (передавши ему мой искренний поклон) отслужить обо мне молебен о ниспослании сил мне душевных и телесных на совершенье того труда, который нужней и нужней, чем дале, становится в нынешнее время[18] и который хотел бы совершить быстрее и умней и во имя божие.

Поздравляю вас обоих с наступающим нашим новым годом.

На обороте: Son excellence monsieur le c-te Alexandre Tolstoy. Rue de la Paix, 9. Paris.

Языкову Н. М., 8 января н. ст. 1846^*

Генвар<я> 8 <н. ст. 1846>. Рим.

Два письма твои в Рим^* (одно без числа, другое от ноября 21) я получил; благодарю за них, за участие и за некоторые известия, хотя их и немного. Я порадовался тому, что^* Шевырев приготовляет к печати свои лекции^*, которых я жду с нетерпением, и что у Аксакова Ивана есть талант. Я писал к отцу, чтобы прислал мне его стихов; напомни и ты или, лучше, пришли сам: я думаю, работа будет небольшая приказать уписать мелким шрифтом[19] на листе почтовой бумаги всё. Известие о переводе «М<ертвых> д<уш>» на немецк<ий> язык мне было неприятно^*. Кроме того, что мне вообще не хотелось бы, чтобы обо мне что-нибудь знали до времени европейцы, этому сочинению неприлично являться в переводе ни в каком случае до времени его окончания, и я бы не хотел, чтобы иностранцы впали в такую глупую ошибку, в какую впала большая часть моих соотечествен<ников>, принявшая «М<ертвые> д<уши>» за портрет России. Если тебе попадется в руки этот перевод, напиши, каков он и что такое выходит по-немецки. Я думаю, просто ни то, ни сё. Если случится также читать какую-нибудь рецензию в немецких журналах или просто отзыв обо мне, напиши мне также. Я уже читал кое-что на французском о повестях^* в «Revue de Deux Mondes» и в «Des Débats». Это еще ничего. Оно канет в Лету вместе с объявлениями газетными о пилюлях и о новоизобретенной помаде красить волоса, и больше не будет о том и речи. Но в Германии распространяемые литературные толки долговечней, и потому я бы хотел следовать за всем, что обо мне там ни говорится. О римских новостях не знаю, что тебе написать; меня, по крайней мере, они не интересуют. Самое важное из происшествий был приезд нашего царя. Я полюбовался им только издали и помолился в душе за него. Да поможет ему бог устроить всё к лучшему на Руси нашей! Здоровье мое вначале было поправилось значительно, теперь расклеивается вновь; я зябну до такой степени, что не нахожу средств согреваться. Сначала было я прибегал к беготне, которая мне помогала; но теперь ноги начинают болеть и отказываться. Но да будет во всем божья воля! Жду от него одного только помощи, его одного только средства действительны и могут излечить меня. Ему же поручаю и тебя. Да устроит он всё в нас ими же весть судьбами и обратит все недуги наши в добро, для которого, верно, и вызваны они в нас! А ты напиши мне подробно и обстоятельно все твои нынешние припадки, мне это нужно. Затем обнимаю, прощай.

Твой Г.

Адрес мой: Via de la Croce, 81, 3 piano, а ты напиши мне свой.

Поздравляю тебя с наступающим нашим новым годом. Да будет он нам благотворней и чудотворней всех годов и да восчувствуем в нем всю благодать и милость бога!

Если что найдется прислать, пошли к Вяземскому или к гра<фине> Вьельгорской (на Михайловс<кой> площади, в собственном доме) с тем, чтобы они отправили с курьером, которые теперь ездят всякую неделю в Палермо и в Рим.

Спроси у Шевырева, получил ли он письмо мое от двадцатых чисел декабря^*.

На обороте: Moscou. Russie. Николаю Михайловичу Языкову. В Москве. На Кузнецком мосту, в доме Хомякова.

Смирновой А. О., 27 января н. ст. 1846^*

<27 января н. ст. 1846. Рим.>

Наконец от вас письмо из Калуги (от 12 декабря)^*! Как долго я ждал его! как соскучил без ваших писем! как мне теперь нужны ваши письма! как нужно теперь для вас самих писать ко мне чаще, чем когда-либо прежде, ради вас самих! Я вам говорю это не напрасно. После вы узнаете, как я прав. Христа ради, не забывайте этого и пишите. Я глотал жадно ваши известия калужские, хотя в них только[20] один легкий очерк вашей жизни. Но на первый раз быть так: вам было много хлопот и не до того. Друг мой Алек<сандра> Осиповна, будьте же отныне обстоятел<ьны> и дайте себе слово отвечать на всякий запрос моего письма^*. Вы уже сделали визиты, как сказываете сами, всем служащим, некоторым помещикам и почетным купеческим женам. Напишите же мне, что такое служащие ваши, что такое помещики и что такое купеческие жены. Сначала их дух вообще, как целого сословия, а потом, какие есть между ними исключения. Узнавайте их понемногу, не спешите еще выводить о них заключения, но сообщайте всё по мере того, как узнаете, мне. Не бросайте многих людей и характеров, как уже узнанных и вам известных, но продолжайте присматривать за ними и наблюдать: в душе и в сердце человеческом столько есть неуловимых оттенок и излучин, что всякий день могут случиться открытья и открытья. У вас есть порок, свойственный почти всем женщинам: вы поспешны и быстры и хотели бы иное вдруг сделать. Этот порок, однако же, лучше мужского порока, известного под именем байбачничества. От этого порока вы избавитесь уже тем, если дадите себе слово — всякое дело, какое[21] ни захотите сделать, изложить прежде мне в письме, а потом его сделать. Чувствуя, что излагаете его мне, вы уже невольно увидите его обстоятельнее и лучше и, не имея от меня ответа, уже узнаете сами мой ответ. Друг мой Александра Осиповна, не пренебрегайте всеми этими просьбами: просит об этом вас больной и подчас сильно страждущий друг. Вы никогда не любите смотреть в письма мои перед тем, как пишете, и почти никогда не отвечаете на нужные, иногда слишком нужные и слишком душевные запросы. Друг мой, не поступайте со мной так! Держите хотя одно это письмо перед собой в то время, когда пишете. Но возвращаюсь вновь к моим просьбам и продолжаю их: определите мне характеры всех находящихся в Калуге; не пропускайте мелочей и подробностей, вы знаете, что я до них охотник и что по ним мне удавалось узнать многое, многое в человеке, вовсе не мелочное, которое иногда он не только не открывает другим, но и сам не знает. Уведомляйте меня также о всех толках, какие ни занимают город, о всех распоряжениях, какие ни делаются в губерниях, и о всех злоупотреблениях, какие ни открываются. Не пропускайте также упоминать о всех мерах, какие предпринимаются противу голода, как раздаются хлеба, то есть какими порядками, образами и средства<ми>. Не пропускайте также извещать меня от времени до времени о крестьянах, находящихся в вашей губернии, как помещичьих, так и казенных, обо всех у них и с ними переменах и вообще обо всем, что ни касается их участи. Не пропускайте также уведомлять меня обо всех важнейших делах,[22] какие предстоят в Калуге Николаю Михайловичу^* (которому при сем передайте мой радушный и дружеский поклон), обо всем, что удалось ему уже сделать, равно как и о множестве всякого рода затруднений, какие[23] предстоят повсюду. За всё это я отблагодарю вам потом не словом, но делом. Я буду вам потом в великой пригоде. Друг мой, дайте мне силы сделать что-нибудь[24] похожее на доброе дело. У меня так мало истинно добрых дел,[25] а жизнь наша так быстро летит, я же к тому и недомогаю, чем далее, тем более.[26] Вы знаете, что я люблю Россию, что всё, что ни есть в ней, мне дорого, что любовь моя растет, несмотря на бренные мои физические силы. Друг мой, исполните мою просьбу! Что вам сказать о самом себе? Я зябну и зябну, и зябкость увеличивается, чем далее, более, а что хуже, вместе с нею[27] необыкновенная леность всяких желудочных и вообще телесных отправлений. Существование мое как-то странно. Я должен бегать и не сидеть на месте, чтобы согреться. Едва успею согреться, как уже вновь остываю, а между тем бегать становится трудней и труднее, потому что начинают пухнуть ноги или, лучше, жилы в ногах. От этого едва выбирается из всего дни один час, который бы можно было отдать занятиям. Но при всем том бог милостив: я не унываю. Думаю о многом том, о чем мне следует думать, и мысли мои, несмотря на телесный недуг, нечувствительно зреют. Да будет же во всем его святая воля! Всё, что ни посылается нам, исполнено смысла, и не наберется потом душа наша благодарений за все трудные и тяжкие минуты жизни. Продолжайте обо мне молиться. Вы пишете известить о пребывании царя в Риме. Он пробыл четыре дни^*. Я его видел и любовался им издали, когда он прогуливался по Monte Pincio. Лицо его было прекрасно. Исполнен<ная> благоволен<ия> наружность его, несмотря на некрасивое и к нему вовсе не идущее наше штатское платье, не могла не поразить всех. Я не представлялся к нему потому, что стало[28] стыдно и совестно, не сделавши почти ничего еще доброго и достойного благоволения,[29] напоминать о своем существовании.[30] К тому ж в четыре дни столько нужно было ему видеть вещей замечательных, что это было бы с моей стороны одним пустым притязаньем. Государь должен увидеть меня тогда, когда я на своем скромном поприще сослужу ему такую службу, какую совершают другие на государственных поприщах. Впрочем, он был особенно благосклонен к художника<м>, приказывал им быть во время своей прогулки по Ватикану, а архитекторам — во время осмотра древностей и римск<их> памятников. Иванова очень похвалил за его картину. Тут бы можно было обделать прекрасно его дело. Но на беду здешний их директор Киль^*, севший на место Кривцова^*, еще хуже в этом деле покойника: все до единого из художников им недовольны. Человек ни то, ни сё и, кроме то<го>, страшно предубежден противу русских, неблагоразумно,[31] неосмотрительно стал хлопотать и выставлять[32] худож<ников> иностранных… Словом, никто его понять не может. В Иванове, впрочем, принимает участие Григорий Волкон<ский>^* и обещался о нем особенно хлопотать. Римом вообще государь остался бы больше доволен, если бы прожил подолее, если бы погода была получше и если бы квартира не попалась ему такая дурная, каков сырой и мрачный palazzo Giustiniani, занимаемый Бутеневым^*. О пребывании государыни в Palermo вы, верно, знаете. Климат Палерма пришелся ей по душе и по здоровью, и нужно только желать, чтоб она осталась там подолее. Конст<антина> Никол<аевича>^* ждут сюда к карнавалу; государыня же не раньше намеревается, как на пасхе. Вот вам всё, что я знаю о царской фамил<ии>. Русских наехала сюда куча, но таких, с которыми я видаюсь, немного. Чаще бываю у гр<афов> Чернышевых-Кругликовых, потому что они мои старые знакомые, потому что больные и потому что, сверх того, очень добры и просты. Часто[33] бываю у Апраксиной, Соф<ьи> Пет<ровны>, потому что она также очень добра и притом сестра моего любезного Александра Петровича (гр<афа> Толст<ого>), который сидит теперь в Париже. Дурнову^* я видел несколько раз. Она неразговорчива, но в лице ее много доброты. Нельзя не заметить вдруг апатии и душевной недеятельности.[34] Графиня Нессельрод^* мне понравилась с первого раза именно лицом, в котором много душевного прекрасного выражения. Вы знаете, что я знаток, и если проступила уже хоть сколько-нибудь душа внаружу, она не скроется от меня, я вижу ее на лице[35] прежде, чем откроются уста говорить. С ней мы говорили, разумеется, о вас. Графиня Растопчина^* тоже здесь. Она, при доброте и уме,[36] пустовата. Это вовсе не книга, написанная о каком-нибудь одном и притом дельном предмете, а сшитые лоскутки всего: tutti frutti^*. Она, разумеется, всякий день по балам то у Торлони^*, то у Дория^*, то у посланников, словом — повсюду, где скука. С этими тремя дама<ми> я вижусь реже только единственно потому, что не вижу, каким образом и чем именно могу быть им в текущую минуту полезен. Мне трудно даже найти настоящий дельный и обоюдно-интересный разговор с теми людьми, которые еще не избрали поприще и находятся покаместь на дороге и на станции, а не дома. Для них, равно как и для многих других люд<ей>, готовятся «Мертвые души», если только милость божья благословит меня окончить этот труд так, как бы я желал и как бы мне следовало. Тогда только уяснятся глаза у многих, которым другим путем нельзя сказать иных истин. И только по прочтении 2 тома «М<ертвых> д<уш>» могу я заговорить со многими людьми сурьезно. Стало быть, никак не думайте, прекрасный[37] друг, что я отталкиваю от себя каких бы то ни было людей. Я просто действую только расчетливо и не хочу тратить пороха даром. Вы писали мне в прежн<ем> письме вашем, чтобы я не дичился с Самариным^*, если он будет писать ко мне. На это скажу вам, что еще не дичился в таком смысле[38] ни одного человека и не оставлял без ответа ни одного письма, если только было подвигнуто душевным побужденьем,[39] если оно[40] было что-нибудь похожее на душевную исповедь или даже[41] на потребность душевную. А доказательство всему этому то, что я, не получивши от Самарина ни строки, написал ему на днях сам вызов. Скажите мне также кстати, что это за таинственное письмо, о котором вы мне уже раза три писали^*. Сначала во Франкфурт, что я получу через месяц какое-то длинное письмо; полгода спустя, вы сказали вновь, что мне будет переслано длинное письмо (не упомянув тоже от кого), но я его не получал вовсе. Наконец написали мне уже в Рим, что в посольстве лежит для меня предлинное письмо. Я справлял<ся> и никакого, ниже́ короткого, не нашел. Скажите мне, наконец, хотя теперь, от кого это письмо и почему вы не захотели ни разу писавшего назвать[42] по имени? и зачем была эта таинственность? Адресуйте мне прямо на квартиру мою (Via de la Croce, № 81, 3 piano) — это вернее. И не забывайте, повторяю вновь еще раз, не забывайте писать ко мне[43] именно о том, о чем просил вас в начале письма этого. Держите письмо мое перед глазами, когда пишете ко мне, оно вам всё напомнит. Грех вам будет, если вы не исполните просьб вашего недугующего и вас во Христе любящего брата и друга. Никакого оправданья вы не можете привести. Никакие недосуги не могут помешать. Час всегда можно выбрать, если вы решитесь твердо отдать один час навсегда. Напротив, от этого еще сами дела ваши потекут размеренней, порядочней и лучше. Час, отданный мне, только разграничит день и время на законные половины и установит лучший порядок. Зачем вы не хотите также исполнить то, о чем я уже четыре раза просил, именно[44] уведомлять всякий раз, что такое-то именно письмо мое, писанное от такого-то[45] месяца и числа, вами получено. Мне это нужно. Друг мой, во многих вещах нужна аккуратность, да и где она не нужна? Увы, есть много таких вещей, которые в глазах всего света мелки, а для меня не мелки.

Прощайте, обнимаю вас сильно и сильно. Не забывайте же адреса: Via de la Croce, № 81, 3 piano.

На обороте: Russie. Kalouga. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой В Калуге.

Жуковскому В. А., 6 февраля н. ст. 1846^*

1846. Февраль 6 <н. ст.>. Рим.

Виноват и я также! Не отвечал вам вдруг на ваше милое письмо. Хворал, болел, как и вы, и доселе нахожусь не в лучшем состоянии. Но воля божья! Да будет она во всем над нами! Покорность и вера тому, от которого истекло всё! У него всё исполнено смысла, великого и глубокого смысла; всё, что ни дается им нам в удел, нужно и необходимо. А потому, может быть, возблагодарим потом много и много за наши недуги, и благодарить за это будет высшим наслаждением нашей души. Вы не упомянули, однако ж, ни слова о том, получили <ли> мое довольно длинное и обстоятельное письмо^* с приложением перевода И. А. Крыловым[46] начала первой песни «Одиссеи». О государе могу вам сказать немного. Он пробыл в Риме мало, всего четыре дни. Был несколько недоволен темною и мрачною своею квартирой, котор<ую> ему припас Бутенев в своем дворце Юстиниани, довольно грязном и почти худшем из всех, какие есть в Риме, и вследствие этого, может быть, поспешил скорее выехать. О переговорах его с папой^*, разумеется, ничего неизвестно. В четыре дни он, разумеет<ся>, объездил всё и побывал везде. Был очень ласков с художниками. Весьма похвалил Иванова, которого картина ему очень понравилась. Велел художникам сопровождать себя: скульпторам и живописцам по галлереям Ватикана, архитекторам по развалинам и древностям. Заказал сделать слепки с тех антиков, которых у нас недостает в Академии. Заказал несколько копий с картин. Для художников русских можно бы, пользуясь этим обстоятельством, сделать много[47] хорошего. Но здешнее директорство их тупо и ничтожно, Кил<ь> бестолковей еще Кривцова, к тому ж, говорят, оно будет вовсе уничтожено, потому что и секретарь, племянник покойного Кривцова^*, прокутив казенные деньги, убежал в Америку. Я государя видел только на Monte Pincio, куда он ездил прогуливаться в коляске, и любовался его прекрасной наружностью. Она была величественно-благосклонна и не могла не поразить всех как римлян, так и иностранцев. В лице я нашел более душевного выражения, чем когда-либо прежде. Бывши в куполе Петра, он достигнул самого яблока и написал в нем: «Здесь был император Николай и молился о благоденствии матушки России». Взглянувши случайно на другие надписи, он заметил тут же, что написал прямо над наследником. Вот вам все, что знаю о государе. Государыню ждут сюда не раньше, как к пасхе. Конст<антин> Ник<олаевич> хотел было быть к карнавалу, но получил вместо этого назначение от государя осмотреть все порты и гавани италианские, а потому тоже будет к пасхе.

Прощайте. Обнимаю вас. Уведомьте хотя двумя строчками, что вы получили мое письмо.

Душевный, искренний и нежный поклон всему вашему семейству.

Весь ваш Гоголь.

Адрес не позабывайте: Рим. Via de la Croce, № 81, 3 piano.

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Плетневу П. А., 20/8 февраля 1846^*

Рим. 20/8 февр<аля> 1846.

Я не отвечал тебе вдруг на твое милое письмо^* (от 2/14 ноября 1845 го<да>, С.-Петербург[48]), потому что, во-первых, тяжкое болезненное состоя<ние> овладело было мною с новою силою и привело меня в такое странное состояние, что тяжело было руку поднять и тяжело было какое-нибудь сказать о себе слово; во-вторых, я ожидал, не дождусь ли ответа на мое письмо^*, отправленное к тебе еще в прошлом году вместе с свидетельством о моем существовании, которое я взял из здешней миссии. Уведоми меня теперь об этом поскорее и пришли все деньги, какие мне следуют. Чем их больше, тем лучше. С Смирновой уравняемся после. Мне нужно теперь сделать езды и путешествия как можно больше. Изо всех средств, какие я ни предпринимал для моей странной болезни, доныне это одно мне помогало. Тяжки, тяжки[49] мне были последние времена, и весь минувший год так был тяжел, что я дивлюсь теперь, как вынес его. Болезненные состояния до такой степени (в конце прошлого года и даже в начале нынешнего) были невыносимы, что повеситься или утопиться казалось как бы похожим на какое-то лекарство и облегчение. А между тем бог так был милостив ко мне в это время, как никогда дотоле. Как ни страдало мое тело, как ни тяжка была моя болезнь телесная, душа моя была здорова; даже хандра, которая приходила прежде в минуты более сносные, не посмела ко мне приближаться. И те душевные страдания, которых доселе я испытал[50] много и много,[51] замолкнули вовсе, и среди страданий телесных выработалось в уме моем <… > Так что во время дороги и предстоящего путешествия я примусь, с божьим благословеньем, писать, потому что дух мой становится в такое время свежей и расположе<нней> к делу. О, как премудр в своих делах управляющий нами! Когда я расскажу тебе потом всю чудную судьбу мою и внутреннюю жизнь мою (когда мы встретимся у родного очага) и всю открою тебе душу, — всё поймешь ты тогда, до единого во мне движенья, и не будешь изумляться ничему тому, что теперь так тебя останавливает и изумляет во мне. Друг мой, повторяю вновь тебе, люби меня, люби на веру. Вот тебе мое честное слово, что ты был во многом заблуждении насчет многого во мне и многое принято тобою в превратном смысле и вовсе в другом значении, и горько мне, горько было оттого в одно время, так горько, как ты даже и представить себе не можешь. Скажу также тебе, что не дело литературы и не слава меня занимала в то время, как ты думал, что они[52] только и составляют жизнь мою.[53] Ты принял платье за то тело, которое должно было облекать платье. Душа и дело душевное меня занимали, и трудную задачу нужно было решить, пред пользою которой ничтожны были те пользы, которые ты мне поставлял на вид. Богу угодно было послать мне страдания душевные и телесные, всякие и горькие и трудные минуты, всякие недоразумения тех людей, которых любила душа моя, и всё на то, чтобы разрешила<сь> скорей во мне[54] та трудная задача, которая без того не разрешилась бы вовеки. Вот всё, что могу тебе сказать вперед; остальное всё договорит тебе мое же творение, если угодно будет святой воле ускорить его. Весь путь и маршрут мой пришлю к тебе, как только получу ответ твой. Не замедли как им, так и присылкою денег. Прощай, целую тебя от всей души и вновь говорю тебе твердо: «Люби меня».

Твой Г.

Напиши мне о себе и о том, что ближе твоей душе в настоящую минуту. Такие строки мне будут дороги. Не поленись и поспеши, я также буду уведомлять о себе чаще.

Адреса не позабывай: Via de la Croce, № 81, 3 piano.

На обороте: St. Pétersbourg Russie. Его превосходительству ректору С.-Петербур<гского> имп<ераторского> университета Петру Александровичу Плетневу. В С. П. Бурге, на Васильев<ском> остр<ове>, в университете.

Языкову Н. М., 26 февраля н. ст. 1846^*

Рим. Февраля 26 <н. ст. 1846>.

Письмо твое (от 16 янв<аря>) получил^*; прежнее, с приложеньем прекрасных стихов на открытие памятника Карамзину, тоже получил^*. Благодарю за то и за другое, и за твою заботу о моем здоровье, и за твою доброту, и словом — за всё. Что ж делать? Богу угодно посылать мне такие недуги, каких прежде никогда не было. Тяжело, тяжело, иногда так приходится тяжело, что хоть, просто, повеситься. Но верю и даже слышу, что всё это во благо, и благословляю бога за всё. И в душе, и в голове много оттого выигрышу. Кроме того, и в эти тяжелые минуты не оставляло меня милосердие его. Как ни сильны были телесные недуги, но душа не болела, и хандра не приходила. Из всех средств, на меня действовавших доселе, я вижу, что дорога и путешествие действовали благодетельнее всего. А потому с весной начну езду и постараюсь писать в дороге. Дело, может быть, пойдет, тем более, что голова уже готова. Бог милостив, и я твердо надеюсь. Странная судьба книги «Путешествие в Иерус<алим>»^* Норова, которая никак не может до меня доехать, показывает мне, что в этот <год> еще не судьба ехать и мне в Иерусалим. Впрочем эта поездка в таком случае только предпринималась, если бы я сам был готов и кончил свою работу^*, без которой мне нельзя ехать, как следует, с покойной совестью. О сем объясни и Надежде Николаевне^*.

Спроси у Шевырева, получил ли он письмо мое, писанное 25 декабря 1845 года, а также у Аксаковых^*, отца и сына, получили ли они письма мои, приложенные в письме к Шевыреву. В следующем за сим письме напишу тебе маршрут моего странствия.[55] А пока, если случится оказия что посылать, посылай на имя Жуковского во Франкфурт, с которым мне непременно следует и нужно видеться, если не в конце мая, то в начале июня. Насчет твоих собственных недугов говорю тебе: крепись и мужайся! Сердце мое велит тебе сказать это. Всё выноси покорно и послушно и благодари вперед за всё того, кто над нами! Благородную и полную доверенность к нему — и ничего иного! Прощай! Спешу занести поскорей письмо на почту.

Весь твой Г.

Ты мне до сих пор не дал адреса, и я адресую попрежнему в дом Хомяков<а>.

На обороте: Moscou. Russie. Николаю Михайловичу Языкову. В Москве. У Кузнецкого моста, в доме Хомякова.

Смирновой А. О., 4 марта / 20 февраля 1846^*

Рим.

1846.

Ваше письмо (от 14 генваря) получил^* трет<ьего> дни. Благодарю вас и за него, и за поздравленье с новым годом, и за известия, и за попеченье обо мне, словом — за всё. О здоровье могу вам сказать только, что оно плохо. Приходится подчас так трудно, что только молишься о ниспослании терпенья, великодушия, послушания и кротости. Верю и знаю, знаю[56] твердо, что эта болезнь к добру; вижу и здесь очевидно и явно надо мною великую милость божию. Голова и мысль вызрели, минуты выбираются такие, каких я далеко недостоин, и во всё время, как ни болело тело, ни хандра, ни глупая, необъяснимая скука не смела ко мне приблизиться. Да будет же благословен бог, посылающий нам всё! И душе, и телу моему следовало выстрадаться.[57] Без этого не будут «Мертвые души» тем, чем им быть должно. Итак, молитесь обо мне, друг, молитесь крепко, просите молиться и всех тех, которые лучше нас и умеют лучше молиться, чтобы[58] молились о том, дабы вся душа моя обратилась в одни согласно-настроенные струны и бряцал бы в них сам дух божий. Из всех средств доселе действовало лучше[59] других на мое здоровье путешествие, а потому весь этот год я осуждаю себя на странствие и постараюсь так устроиться, чтобы можно было в дороге писать. Лето всё буду ездить по Европе в местах, где не был, осенью по Италии, зиму по островам Средиземного моря, Греции и наконец в Иерусалим. Теперь же ехать в обетованную землю не могу по многим причинам, а главное, что не готов — не в том смысле, чтобы смел думать, будто могу быть когда-либо готовым к такой поездке, да и какой человек может так приготовиться? Но потому, что в самом деле не спокойно на душе, не сделал еще того, вследствие чего и по окончании чего полагал только совершить эту поездку. Итак, вот вам, мой добрый друг, и о моей болезни, и о моем внутреннем состоянии душевном. В Риме я видаюсь и провожу время с немногими. Таких, которых бы сильно желала душа, здесь теперь нет. Нет даже таких, которые бы потребовали от меня сильной деятельности душевной вследствие какой-нибудь своей немощи. Большею частию это или простые, добрые люди, живущие с собой в мире, но у которых души не многострунные и немногокачественные, или же пребывающие в светской легкой суете,[60] которые ходят не по земле, а по воде, а потому и трудно направлять стопы их на той стихии, где стопы[61] не оставляют следа и всё изглаживается. А без надобности не хочется сталкиваться с людьми, да и некогда. Меня теперь занимает Калуга и внутренность России, а потому не оставляйте меня извещеньем о всяком происшествии, как бы оно вам ничтожно ни показалось. Вы, верно, уже получили мое длинное письмо^* в ответ на ваше первое из Калуги; вы, вер<но>, уже дали на него ответ, и я, вероятно, недели через две его получу. Теперь же покамест известите меня о раскольниках, какие находятся в Калужской губернии, именно:

1-е. Каких из них больше. 2-е.[62] В чем состоит их раскол и в каком он теперь состоянии. 3<-е>. Каковы они в жизни, в работе, в трудах, как в крестьянском, так и в купеческом или мещанском состоянии сравнительно с православными. Об этом не позабудьте впереди письма, а потом обо всем прочем.

На это письмо напишите мне ответ еще в Рим, второе же ваше письмо уже не адресуйте в Рим (я первых чисел мая полагаю выехать из Рима и уже быть в дороге), но адресуйте на имя Жуковского, во Франкфурт, с которым мне необходимо нужно повидат<ься> и о многом переговорить. До того же времени адрес остается попрежнему: Via de la Croce, № 81. 3 piano. Roma.

Затем обнимаю вас всею душою и мыслию

Весь ваш Г.

Поздравляю с великим постом и от всего сердца желаю вам благодатного говения, а также и радостной встречи радостного дни светлого воскресения.

На обороте: Russie. Kalouga. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В Калуге.

Жуковскому В. А., 16 марта н. ст. 1846^*

Рим 16 марта <н. ст.> 1846.

Благодарю вас и за письмецо и за вексель. Жаль всё, однако же, что вы ни слова не написали мне о том, получили ли вы мои письма^*. Здоровья наши сильно расклеиваются. Мне подчас так бывает трудно, что всю силу души нужно вызывать, чтобы переносить, терпеть и молиться. Как подл и низок человек, особенно я! Столько примеров уже видевши на себе, как всё обращается во благо души, и при всем том нет сил терпеть благородно и великодушно! А он так милостиво и так богато воздает нам за малейшую каплю терпенья и покорности! И среди самых тяжких болезненных моих состояний он наградил меня такими небесными минутами, перед которыми ничто всякое горе. Мне даже удалось кое-что написать из «М<ертвых> душ», которое всё будет вам вскорости прочитано, потому что надеюсь с вами увидеть<ся>. Мне нужно непременно вас видеть до вашего отъезда в Россию^* и о многом кой-чем переговорить. Путешествие и дорога мне помогали доселе лучше всяких средств и лечений, а потому весь этот год я осуждаю себя на странствие. Летом объеду всю Германию, заеду в Англию, которой не знаю, и в Голландию, которой тоже не вид<ел>. Осенью объеду Италию, <в> зиму берега Средиземного моря, Сирию, Грецию, Иерусалим и чрез Константинополь, если благословит бог, в Россию, что долженствует быть весной грядущего, 1847 года. В продолжение путешествия я устроюсь так, чтобы в дороге писать, потому что труд мой нужен: приходит такое время, когда появленье моей поэмы есть существенная необходимость для теперешнего положения дел и мыслей. А как и почему, вы это увидите сами, если я хотя сколько-нибудь сумею ответить на вопрос, себе заданный, или, справедливее, если милосердный бог вразумит меня, как следует ответить. Доселе и болезнями, и страданьями внутренними и внешними он возводил мою душу до надлежащего умягчения и способности почувствовать многое за других; он же и докончит начатое, и как ни велика моя хилость, но есть внутренняя твердость и вера в то, что велико его милосердие и всё с его помощью совершится. Христа ради, уведомьте меня о себе, как и каким образом вы располагаете возвращаться, и хотя раз напишите, что вы мое письмо получили, потому что я вовсе не знаю, получаете ли вы мои письма, и готов укорять вас в той неточности, в какой любите меня укорять вы. Я полагаю ехать отсюда в мае. В конце мая или в начале июня я буду уже во Франкфурте, а потому уведомьте меня, будете ли вы там. Впрочем, я приеду к вам всюду, куды ни назначите. Недельку проведем вместе. Прошу вас, если будете отправлять свои вещи в Россию, а с ними и мои книги, вынуть из них два экземпляра «Мертвых душ» и оставить их при вас для меня. В России они все выпроданы; я[63] нигде не мог достать, а первая часть мне потребна при писании второй, и притом нужно[64] ее самую значительно выправить. Не позабудьте же немедленный ответ на это письмо. Обнимаю вас заочно мои<ми> зябнущими руками, дрожа всем телом, но, слава богу, не дрожа душою.

Всех вас целую до единого в семействе вашем.

Весь ваш Г.

Адрес: Via de la Croce, 81. 3 piano.

Аксаков пишет, что послал давно на ваше имя во Франкфурт следуемые мне книги, письмо и рукопись стихов сына. Берегите всё до моего приезда.

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur m. Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Плетневу П. А., 20 марта н. ст. 1846^*

20 марта <н. ст. 1846>. Рим.

Вексель получил; письмо от 16/28 февраля и прежнее чрез Жуковского получил^*; свидетельство пришлю в апреле к сроку выдачи следуемой тогда трети. За неточность во всем другом не гневайся: от больного человека, одержимого в такой степени усталостью и изнеможеньем телесным, трудно и требовать. Художнику Бернардскому объяви отказ^*. Есть много причин, вследствие которых не могу покамест входить в условия ни с кем. Между прочим, во-первых, потому, что второе издание 1-й части будет только тогда, когда она[65] выправится и явится в таком виде, в каком ей следует явиться; во-вторых, потому, что по странной участи, постигавшей издание[66] моих сочинений, выходила всегда какая-нибудь путаница или бестолковщина, если я не сам и не при моих глазах печатал. А, в-третьих, я — враг всяких политипажей и модных выдумок^*. Товар должен продаваться лицом, и нечего его подслащивать этим кондитерством. Можно было бы допустить излишество[67] этих родов только в таком случае, когда оно[68] слишком художественно. Но художников-гениев для такого дела не найдешь, да притом нужно,[69] чтобы для того и самое сочинение было[70] классическим, приобревшим полную известность, вычищенным, конченным и не наполненным кучею таких грехов, как мое. Затем прощай. О прочем впредь.

Твой Г.

Не позабудь хотя несколько слов написать о себе самом. Как тебе живется, что чувствуется, о чем думается и что делается.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его превосходительству Петру Александровичу Плетневу. В С.-Петербурге на Васильев<ском> острове, в университет.

Аксакову С. Т., 23 марта н. ст. 1846^*

1846. Рим. 23 март<а н. ст.>.

Письмо ваше от 23 генваря я получил^*. Благодарю вас много за присылку стихов Ив<ана> Серг<еевича>. В них много таланта, особенно в первом, то есть в стансах, начинающихся так:

«Среди удобных и ленивых,
Упорно-медленных работ…» Я удивляюсь только, почему они лучше последних, тогда как бы следовало быть последним лучше первых: человек должен идти вперед^*. Прежних стихов, вами посланных к Жуковскому, я не получил. Жуковский не упоминает[71] даже ни слова в письмах своих, была ли какая-нибудь к нему посылка на мое имя. Я послал, однако ж, к нему запрос, на который доселе еще нет ответа. Благодарю также Ольгу Семеновну за сообщение прекрасной проповеди Филарета^*, которую я прочел с большим удовольствием. Насчет недугов наших скажу вам только то, что, видно, они нужны и нам всем необходимы. А потому, как ни тяжко переносить их, но, <с>крепя сердце, возблагодарим за них вперед бога. Никогда так трудно не приходилось мне, как теперь; никогда так болезненно не было еще мое тело. Но бог милостив и дает мне силу переносить, дает силу отгонять от души хандру, дает минуты, за которые и не знаю и не нахожу слов, как благодарить. Итак, всё нужно терпеть, всё переносить и всякую минуту повторять: «Да будет и да совершается его святая воля над нами!» Покаместь прощайте до следующего письма. Зябкость и усталость мешают мне продолжать, хотя я и желал бы вам писать более. Доселе из всех средств, более мне помогавших, была езда и дорожная[72] тряска, а потому весь этот год обрекаю себя на скитание, считая это необходимым и, видно, законным определением свыше. Летом полагаю объездить места, в которых не был в Европе северной, на осень в южную, на зиму в Палестину, а весной, если будет на то воля божья, в Москву, а потому следующие письма адресуйте к Жуковскому. А всех вообще просите молиться обо мне, да путешествие мое будет мне во спасенье душевное и телесное и да успею хотя во время его, хотя в дороге, совершить тот труд, который лежит на душе^*. Пусть Ольга Семеновна^* об этом помолится и все те, которые любят молиться и находят усладу в молитвах.

Прощайте, друг мой. Обнимаю всех вас.

Н. Гоголь.

На обороте: Сергею Тимофеевичу Аксакову.

Языкову Н. М., 24 марта н. ст. 1846^*

Март 24 <н. ст. 1846>. Рим.

Письмо твое от 27 генваря получил^*. От Аксакова тоже получил (от 23 генв<аря>), с присовокуплением стихов Ив<ана> Серг<еевича>, из которых мне особенно понравились стансы:

«Среди удобных и ленивых,
Упорно-медленных работ…»

В юноше виден талант решительный, стремлен<ье> приспособить поэзию к делу и к законному влиянию на текущие современные события, хотя сам поэт для этого еще не воспитался и, вероятно, будет долго еще ходить и колесить около, пока не попадет на самое дело. Здоровье мое так же плохо, и с каждым днем прибавляется какой-нибудь новый недуг. Но, слава богу, не ропщу[73] и не до конца унываю. Авось дорога поможет, и бог будет так милосерд, что вновь освежительным проездом чрез множество климатов и воздухов освежит меня, сколько нужно для подъятия труда. О прочем нечего заботиться. Молиться мы должны только о том, чтобы хоть сколько-нибудь дал бог возможность выполнить долг свой или хотя даже[74] часть долга.

Еду через месяц. Письма адресуй на имя Жуковского, с которым спешу увидеться до его отъезда в Россию. Летом, если бог поможет, объезжу Голландию, Англию,[75] включая сюда купанье в море или греффенбергские проделки, к осени в Италию, зимою, если святая сила удостоит, в Иерусалим, ко времени пасхи. Но об этом еще будет время переговорить. Передай письмо Серге<ю> Тим<офеевичу>, а другое — Надежде Николаевне^*. Бог да сохранит тебя во всем.

Твой Г.

На обороте: Moscou. Russie. Николаю Михайловичу Языкову. В Москве, на Пречистенке, у Троицы,[76] в Зубове, в доме Наумовой.

Шереметевой Н. Н., около 24 марта н. ст. 1846^*

<Около 24 марта н. ст. 1846. Рим.>

Благодарю вас, добрый друг мой Надежда Николаевна, за вашу посылку.[77] Образ и молитвы я, наконец, получил. То и другое пришло весьма кстати: накануне великого поста, накануне моего говения. Бог удостоил меня приобщиться святых таин. Хотя бы и лучше мне хотелось говеть, хотя бы и более хотелось выполнить высокий обряд, хотя бы, наконец, желалось сколько-нибудь более[78] быть достойным его милостей, но благодаренье ему и за то! Благодаренье и за то, что помог привести дух мой даже и в такое состояние! Без его милости и того бы нельзя было мне сделать, и я в несколько раз был бы еще недостойнее. О! молитесь обо мне! Молитесь обо мне, друг мой, да поможет он мне быть достойнее его милостей, да поможет он мне избавиться от всей мерзости моей душевной, да поможет мне избавиться от низкого малодушия моего, от недостатка твердой веры в него, да простит мне за всё мое бессилие и не отвращает лица своего от меня, чтоб не одолела моя худость и злоба его небесного милосердия. Молитесь о том, чтобы он, всё простя мне, сподобил бы меня послужить ему так, как стремится и хочет душа моя. Но для такого подвига, увы! надобно быть слишком чисту и слишком прекрасну.[79] Друг мой, молитесь о том! Молитесь также о том, чтобы он дал силы мне великодушно переносить мои недуги телесные и, всё побеждая — всю боль и страдания, возноситься еще выше оттого душой и приобретать еще бол<ьше> способностей для совершения труда моего, который да потечет отныне успешно, разумно и быстро. Друг мой, молитесь об этом. Бог да спасет вас! Возношу и о вас молитву моими грешными устами!

Ваш Г.

На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.

Шереметевой Н. Н., 5 апреля н. ст. 1846^*

<5 апреля н. ст. 1846. Рим.>

Очень вас благодарю. Здоровье мое лучше. Сердечно скорбел о вашей потере^*, о которой узнал вчера. Я сам услыш<ал> много хорошего о покойнице. Бог да успокоит ее в месте злачном, откуда отбежала печаль и болезнь.

Весь ваш

Н. Гоголь.

На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.

Толстому А. П., 18 апреля н. ст. 1846^*

<18 апреля н. ст. 1846. Рим.>

Христос воскрес! Прежде всего поздравляю вас с праздником всех праздников. Дай бог сказать нам когда-нибудь на Руси и радостней и торжественней это святое приветствие друг другу, в пору воскресенья светлого воскресенья, в таком виде, в каком должно праздноваться оно на Руси. Наконец, получил от вас письмецо от 4-го апреля; за месяц перед тем получил другое с Ивановым^*, потом Ершов^* привез мне от вас поклон. Три книги от Потоцкого^*, вместе с пилюлями, получил еще в начале минувшей зимы. Жаль, что не прислали мне Теологической энциклопедии^* с литургиями; здесь нельзя достать, но, впрочем, всё равно, перегляжу ее у вас в Париже. Думаю, с божией помощью, двинуться из Рима через две недели, располагая зацепить Франции и Парижа единственно затем, чтобы взглянуть на вас. К концу мая, если не европейского, то нашего стиля, надеюсь вас увидать, и дай бог, чтобы в лучшем состоянии душевном, сколько возможно лучшем. Пожелайте и вы этого же мне и помолитесь или, лучше, помолимся оба, чтобы нам обоим было свиданье наше и в душевную и в духовную радость, — чем больше братски встречается между собою человек, тем ближе таковой встречей становится к богу.

Итак, до свиданья, мой бесценный Александр Петрович! Более не успеваю писать. Поговорим обо всем при встрече личной, а поговорить будет много о чем.

Передайте мой душевный поклон графине.

Ваш Г.

О приезде моем не сказывайте другим.

На обороте: Son excellence monsieur le comte Alexandre Tolstoy. Paris. Rue de la Paix, 9 (hôtel Westminster).

Вьельгорским Л. К. и А. М. и др., 7/19 апреля 1846^*

<7/19 апреля 1846. Рим.>

Христос воскресе!

Посылаю вам это святое приветствие в самый день светлого воскресенья, мои прекрасные графини: и маминька и дочери! И вы давно ко мне не писали, и я давно к вам не писал. Но я знаю, однако же, и слышу в сердце моем, что вы часто обо мне думаете; знаете также и вы, что я очень часто думаю о вас. В этом, впрочем, нет большой заслуги с моей стороны: приятными мыслями приятно заниматься, а мысли о вас приятны. В этот день я так сильно и нежно и братски перецеловал вас всех в моих мыслях, что на душе моей долго было потом светло и радостно.[80] И хотел бы я быть в силах перецеловать всех людей такими родственными поцелуями. Через две недели я выезжаю из Рима и уведомляю вас, чтобы вы, если придет кому-нибудь из вас желание наградить меня несколь<кими> прекрасными строчками письма вашего, адресовали Жуковскому во Франкфурт, где я буду в июне. Впрочем, где бы я ни был, адресуйте к нему; он мне перешлет. Для здоровья моего мне необходимо сделать как можно больше езды и дороги; это мне помогало доселе лучше всяких средств и лекарств. Бог милостив; надеюсь, поможет и теперь. Что вам сказать о моем здоровье телесном? Оно очень незавидно. Но благодарю за него бога. Оно так быть должно. Не без высшей воли повелено ему так быть. Стало быть, полную доверенность к повелевшему! У него всё, что им повелевается, повелевается к добру. Мое душевное здоровье лучше прежнего и виной этого отчасти[81] телесный недуг, стало быть, грех и сметь даже роптать на телесные недуги, когда они так видимо направляются к выздоравливанью душевному. Я полечусь, может быть, только в одном Греффенберге, и то в жаркие летние дни. Хочу побывать[82] в Англии, Голландии. На зиму проберусь в Италию, на теплейшие места в Средиземном море, оттуда (если будет такая милость божия, что позволит мне выполнить кое-какие невыплаченные долги^*, без которых нельзя ехать туда, куда душа хотела бы) проберусь в Иерусалим. Молитесь богу, мои прекрасные графини, чтобы было всё так и чтобы весной в следующем году или в начале лета мы встретились с вами в России, и была бы в радость наша встреча, и не было бы на моей совести ничего такого, что бы стало меня укорять, что я ни за что получил такую награду, как встреча с моими друзьями, и притом в таком раю, каким для меня кажется теперь наша требующая любви нашей Россия. Бог да хранит вас и всё то, что дорого душам вашим! Прощайте.

Весь ваш Г.

Если вам встретится оказия для удобной пересылки во Франкфурт, на имя Жуковского, то сделайте мне подарок. Пришлите два журнала на нынешний 1846 год: «Отечест<венные> Записки» и «Маяк»^*. Того и другого к июню выйдет[83] по шести книжек.[84] Вы, верно, найдете возможность переслать их с курьером, а не то с кем-нибудь из отправляющихся за границу, — впрочем, первое вернее.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Ее сиятельству графине Луизе Карловне Вьельгорской (рожд. пр<инцессе> Бирон). В С. П. Бурге, на Михайловской площади, в доме графа Вьельгорского.

Языкову Н. М., 22 <21> апреля н. ст. 1846^*

Апрел<я> 22 <21 н. ст. 1846. Рим>.

Христос воскрес!

Письмо получил, но книг, заключающих наши литер<атурные> новости, не получал^*, хотя ожида<л> целые две недели после получения письма. Жаль, что не упомянул, с кем они посланы. Мне бы теперь сильно хотелось прочесть повестей наших нынешних писателей. Они производят на меня всегда действие возбуждающее, несмотря на самую тягость болезненного состояния моего. В них же теперь проглядывает[85] вещественная и духовная статистика Руси, а это мне очень[86] нужно. Поэтому для меня имеют много цены даже и те повествован<ия>, которые кажутся другим слабыми и ничтожными относительно достоинства художественного. Я бы все эти сборники прочитал с большим аппетитом, но их нет, и не знаю даже, куды и с кем они тобою посланы и когда их получу. От Жуковского я получил извещение, что он, точно, получил стихи Аксакова Ивана, но удержал их у себя, считая лучше вручить их мне лично, по приезде моем к нему. Он находит в них много мистического и укоряет молодых наших поэтов в желании блеснуть оригинальностью. Последнего мнения я не разделяю, хотя и не читаю стихов. Это направление невольное и не есть желание блеснуть. Теперешнего молодого человека мечет невольно, потому что есть внутри у него сила, требующая дела, алчущая действовать[87] и только не знаю<щая>,[88] где, каким образом, на каком месте. В теперешнее время не так-то легко попасть человеку на свое место, то есть на место, именно ему принадлежащее; долго ему придется кружить, прежде чем на него попасть. Попробуй, однако ж, дать прочесть Аксакову Ивану мои письма, писанн<ые> к тебе о предметах^*,[89] предстоящих у нас лирическому поэту, по поводу стихотв<орения> «Землетрясен<ие>». Они все-таки хоть сколько-нибудь наводят на действительность. Почему знать? Может быть, они подадут ему какую-нибудь мысль о том, как направить силы к предметам предстоящим. Штука не в наших мараньях, но в том, что благодать божья озаряет наш ум и заставляет его увидеть истину даже и в мараньях. Кстати об этих письмах, ты их береги. Я как рассмотрел всё то, что писал разным лицам в последнее время, особенно нуждавшимся и требовавшим от меня душевной помощи, вижу, что из этого может составиться книга, полезная людям, страждущим на разных поприщах^*. Страданья, которыми страдал я сам, пришлись мне в пользу, и с помощью их мне удалось помочь другим. Бог весть, может это будет полезно и тем, которые находились и не в таких обстоятельствах и даже мало заботятся о страданиях других. Я попробую издать, прибавив кое-что[90] вообще о литературе. Но покамест это между нами. Мне нужно обсмотреться и всё разглядеть и взвесить. Двигает мною теперь единственно польза, а не доставленье какого-либо наслажденья. Еще две недели, не более, остаюсь в Риме. Во Франкфурте полагаю быть в начале июня или в конце нашего мая. Всё посылай и адресуй во Франкфурт, на имя Жуковского. Прощай; более писать не в силах. Зябну и дрожу и бегу бросить письмо на почту и согреться.

На обороте: Russie. Moscou. Николаю Михайловичу Языкову. В Москве. На Пречистенке, у Троицы, в Зубове, в доме Наумовой.

Шереметевой Н. Н., 21 или 22 апреля н. ст. 1846^*

<21 или 22 апреля н. ст. 1846. Рим.>

Христос воскресе!

Знаю, что и вы произнесли мне это святое приветствие, добрый друг мой. Дай бог воспраздновать нам вместе[91] этот святой праздник во всей красоте его еще здесь, еще на земле, еще прежде того времени, когда по неизреченной милости своей допустит нас бог воспраздновать его на небесах в невечереющем дне его вечного царствия. Мне скорбно было услышать об утрате вашей^*, но скоро я утешился мыслью,[92] что для христианина нет утраты, что в вашей душе живут вечно образы тех, к которым вы были привязаны; стало быть, их отторгнуть от вас никто не может; стало быть, вы не лишились ничего; стало быть, вы не сделали утраты. Молитвы ваши за них воссылаются попрежнему, доходят так же к богу, может быть, еще лучше прежнего. Стало быть, смерть не разорвала вашей связи. Итак, Христос воскрес, а с ним и все близкие душам нашим! Что сказать вам о себе? Здоровьем не похвалюсь, но велика милость божия, поддерживающая дух и дающая силы терпеть и переносить. Вы уже знаете, что я весь этот год определяю на езду: средство, которое более всего мне помогало. В это время я постараюсь, во время езды и дороги, продолжать доселе плохо и лениво происходившую работу. На это подает мне надежду свежесть головы и бо́ль<шая> зрелость, к которой привели меня именно недуги и болезни. Итак, вы видите, что они были не без пользы и что всё, нам ниспосылаемое, ниспосылается в пользу нашего же труда, предпринятого во имя божие, хотя и кажется вначале, как будто бы перечит и препятствует нам. Молитесь же богу, добрый друг, дабы отныне всё потекло успешно и заплатил бы я тот долг, о котором немолчно говорит мне моя совесть, и мог бы я без упрека[93] предстать перед гробом господа нашего и совершить ему поклонение, без которого не успокоится душа и не в силах я буду принести ту пользу, которую бы искренно и нелицемерно хотела принести душа моя.

На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.

Гоголь М. И., 23/11 апреля 1846^*

Апреля 23/11 <1846. Рим.>

Христос воскрес!

Поздравляю вас всех. Письма ваши получи<л>, как ваше, так и сестер, с описаниями изб и мужиков. Можно бы иное пополнее, но понимаю, что из слов других нельзя всё узнать. Весной, во время хорошей погоды, не мешает и заглянуть[94] самим и проверить на деле, верны ли донесения других. На вопрос Лизы: «Всё ли записывать в расход?» отвечаю: «Всё, даже и то, что берется в долг у разносчиков и купцов, означая только время, когда взято». Чем будет всё записано аккуратнее, тем лучше для нее: это ей очень, очень пригодится, хотя она еще и не ведает теперь, почему и для чего. О себе скажу вам, почтенна<я> маминька, что здоровье мое попрежнему, всё стоит ни лучше, ни хуже. Впрочем, я решился не говорить и не думать больше о нем.[95] Излиш<не> заботиться о здоровье[96] грех. Нужно ввериться[97] одному богу; он вылечит. Я говорил докторам о ваших предположениях насчет глистов. С этим ни один не согласен: нет ни тошноты, ни слюнотечений и никаких тех признаков, которые бывают у людей, страждущих глистами. Но доволь<но>. Я знаю только, что нужно благодарить бога за всё, благодарить и за самые болезни, потому что болезни не без цели. Они даются нам в пользу, в излечение души. Я еду через две недели из Рима с тем, чтобы, сделав побольше дороги (которая мне всегда помогала), заехать на несколько месяцев в Греффенберг и, полечившись там холодно<ю> водой, с молитвой, отправиться потом на зиму вновь на юг, с тем, чтобы, поклонившись святым местам, возвратиться после такого поклонения в конце, если не в середине, будущего, 1847 года в Россию. Чувствую, что больше всего мне следует надеяться на святые места и поклонение гробу господню, чем на докторов и леченье. Пансион, мне вышедший, тысяча рублей серебром, дан мне вовсе не за заслуги, как вы полагаете, и не за какое-нибудь новое сочинение, но единственно из сострадания к моему болезненному и с тем вместе безденежному состоянию. Готового у меня ничего нет и не будет готово, пока не угодно будет воле божией даровать мне надлежащие силы и двигнуть мою работу. Стало быть, во всем нужно нам обращаться к нему, ввериться ему, принимать всё, благодарить за всё, верить, что всё, им посылаемое, разумно и что он властен[98] спасти нас даже и тогда, когда бы нам самая безнадежность угрожала, и продлить наши дни на целые десятки лет и даже на Мафусаилов век. Итак, будем бестрепетны и бодры, не ослабевая в молитве. Прощайте! Письма адресуйте во Франкфурт, на имя Жуковского, по прежнему адресу; он мне перешлет их повсюду, где я ни буду находиться.

Ваш[99] сын Г.

На обороте: Poltava. (Russie Méridionale). Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь. В Полтаве, оттуда в д<еревню> Василевку.

Гоголь М. И., и др., 1 мая н. ст. 1846^*

<1 мая н. ст. 1846. Рим.>

…Придет еще труднейшее и еще более бедовое время, чем теперь,[100] отказать себе в том, что менее необходимо, а не быть приведену в необходимость обрезать себя в самом необходимейшем. Смотрите же, не пренебрегите никак этим моим предписанием.[101] По окончаньи всякого месяца составьте из себя комитет и всякую издержку взвесьте сравнительно одну к другой, чтобы увидеть, во сколько раз одна необходимей другой. И каждый раз сообразите себе вперед, от каких именно издержек следовало бы прежде отказаться в случае такого-то и такого-то несчастия, какое может впереди случиться.[102] Да и вообще представляйте[103] почаще перед свои глаза все несчастные случаи и все бедствия, какие могут приключиться человеку, и смотрите в то же время на себя, как вы нашлись бы среди их и как бы поступили благороднее, великодушнее и возвышеннее. Итак, вот тебе, Лиза. Кроме счетов, если у тебя найдется время, ты должна помогать своей старшей сестре в обучении и в наставленьи крестьянских детей. Доныне ты всех ленивей в исполнении просьб моих, советов и молений и доказала мне, что меньше всех других сестер меня любишь; поправься же хотя теперь.

Наконец обращаюсь к тебе, Ольга. Тобою я на этот раз доволен вполне. Последние твои донесения гораздо лучше и обстоятельнее прежних. Ты хорошо сделала, что не показывала своего письма сестрам (сужу так потому, что твое письмо была запечатано): они бы, верно, сказали тебе, что о том и о другом тебе не следует ко мне писать, как о пустяках, не достойных: моего внимания, и чрез то сбили бы тебя с толку; всё бы вышло у тебя принужденно и вяло, но теперь у тебя и слог лучше, и мысли яснее, и вообще письмо написано обстоятельно и подробно. Так делай и вперед: не пропускай подробностей никаких, как бы они ни казались мелки. Слушай советы сестер во всяком деле и от других также принимай советы и благодари их за советы; но когда пишешь ко мне, не слушай ничьих советов; пиши, что велит тебе душа писать. Да и всех вас прошу так же поступать со мною. Если кому захочется даже свое внутреннее[104] душевное дело выговорить, высказывайте[105] его мне, как духовнику своему, лучше в запечатанном, особенном письме, потому что исповедь никому не должна быть известна, кроме духовника, и потому, что всегда как-то выражаешься и свободней, и ясней, и обстоятельней, и лучше, когда знаешь, что никто другой не будет читать нашего письма, кроме того, к которому оно писано. Из самых донесений твоих, сестра Ольга, уже видно, что в тебе более наклонностей собственно к практическому хозяйству, чем у всех твоих сестер. А потому тебе наиболее нужно помышлять о том, чтобы приготовлять себя исподоволь к тому, дабы заступить место полной правительницы и распорядительницы всего име<ния>, когда маминька наша потребует, наконец, необходимого себе отдохновения в награду за беспрерывные труды и хлопоты всей жизни. Смотри же, чтобы не очутиться тебе, как в лесу. Узнавай, рассматривай и замечай всё в хозяйстве, не пропускай ничего. Помни, что на одну тебя обрушится всё. От сестер своих не жди большой помощи: у них будут другие обязанности; они, если и возьмут что на свою долю, то это будут только небольшие отрасли[106] хозяйства, а главное упадет на твои плеча; итак, всматривайся заранее. Не пренебрегай ни одним словом из моих советов и предписаний; после увидишь пользу всякого слова. И теперь, уже потому только, что ты выполнила исправно мое поручение переглядеть все избы и описать мужиков, ты узнала много того, чего прежде не знала. Ты узнала, например,[107] 1-е — что до сих пор у вас у всех было весьма темное понятие о мужиках и что никому почти не было известно, каков каждый из них и чем, и как занимается; 2-е — что и приказчик, который бы лучше всех должен[108] это знать, не умел сказать сам удовлетворительно об этом ничего; 3-е — что ни на чьи рассказы не следует полагаться, а следует всё рассмотреть самому, когда хочешь точно узнать, в чем дело, и когда захочешь хозяйничать умно, а не бестолково. Вот сколько вещей ты уже узнала на первый раз! Теперь ты сама из этого можешь вывести, что если тебе придется когда выбирать приказчика, то следует выбирать такого, который бы больше всех других знал, каков каждый мужик,[109] чтобы мало, что знал бы качества и способности всех наперечет, но не был бы совой или клячей,[110] на которой бы мужики ездили верхом, а[111] умел бы повелевать и приказывать, изворачивался бы проворно и молодцом. Такой и другим придает духу, и всё у него идет хорошо. Да выбравши и этакого приказчика, и на него не нужно во всем полагаться, а присматривать самому за всем, присматривать даже и за самим приказчиком, потому что и хороший приказчик может избаловаться, если за ним не наблюдаешь, а наблюдая самому за всем, можно и плохого приказчика сделать если не совсем хорошим, по крайней мере гораздо лучшим. Итак, вот что можешь ты зарубить себе раз навсегда в своей памяти, чтобы помнить это вечно и быть истинно полезной помощницей маминьки и всех нас.

Теперь ты сделай вот что. В первый хороший день отправл<яйся> на поле и пробудь хотя день при работах сама, для того, чтобы видеть, сколько в день может наработать всякий без отягощенья себя; 2-е) чтобы видеть, кто работает ленивее, а кто прилежнее; 3-е) чтобы видеть, умеет ли приказчик повелевать и смотреть за ними, и 4-е) чтобы видеть, умеют ли мужики повиноваться и слушаться приказчика. Ленивому ты должна говорить, что он может наработать больше, а именно столько-то, потому что при твоих собственных глазах такой-то мужик наработал столько, стало быть, и он может столько же, стало быть, грех ему так не де<лать>, что ты ему потому приказываешь и велишь, что бог приказал трудит<ься> усердно. Он сказал: «В поте лица трудитесь!» Стало быть, это грех, и с помещика за то взыщется. Прилежному ты должна говорить, похваливши его за труд, что он должен уговаривать и ленивого трудиться так же хорошо, как трудится он, что он должен усовещивать его и советовать, потому что бог повелел не только думать об одном себе, но и о брате своем, не только вести себя хорошо, но и брата своего склонять хорошо вести себя. Приказчику ты должна говорить, что ему поручена власть, а власть такого роду дело, которое установлено[112] от бога. «Несть власти, аще не от бога» — сказано в св. писании, и потому он должен смотреть[113] во все глаза за мужиками и повелевать им, заставлять, приказывать делать хорошо дело. Мужикам также расскажи, чтобы они слушали приказчика и умели бы повиноваться, несмотря на то, кто ими повелевает, хотя бы он был и худший их, потому что нет власти, которая не была бы от бога. Словом, так говори с ними, чтобы они видели, что, исполняя дело помещичье, они с тем вместе исполняют и божие дело.

Потом расспроси у приказчика порядок всех работ, которые будут[114] предстоять в теперешнее летнее время, начиная с посева хлебов всех сортов, — когда именно, какого месяца и числа начнется всякая работа, и всё это по порядку выпиши на небольшом лоскутке бумажки и пришли мне, чтобы я знал, где и в каких местах, и в какое время, и какие именно работы будут у вас производиться в имении в продолжение всего лета.

Потом узнай от маминьки и от приказчика также, сколько четвертей всякого хлеба высеяно в этом году и где, в каких именно местах посеян всякий хлеб, и расспроси также, сколько[115] четвертей хлеба было высеяно в прошлом году, каждого порознь,[116] и в каких местах — на тех ли самых или на других, и где именно. А также не позабудь прибавить, сколько его было потреблено на себя, сколько продано и сколько остается налицо. Не позабудь[117] также уведомить и об урожае: сколько уродило противу посева, сам-сём ли, сам-пят или еще и того меньше. Всё это выполни аккуратно, ничего не позабудь. Ни одного моего совета не бросай даром, всё послужит тебе в пользу, даже и то, от которого ты не видишь покамест никакой пользы. Да и всех вас прошу и умоляю, мои сестры, как только <может> умолять и просить больной и страждущий брат ваш, не пренебрегать моими словами и выполнить свято мои поручения с точностью, не пропуская ничего, несколько раз перечитывая мое письмо перед тем как писать, чтобы не пропустить чего-нибудь.[118] Я отправляюсь из Рима на днях с тем, чтобы, сделавши большую дорогу по Италии, Германии, Голландии, поспеть во-время в Греффенберг на лечение холодною водою, которое мне все-таки немного помогло в прошлом году, несмотря на малый курс; теперь возьму побольше. Помолитесь богу о моем благополучном путешествии и благополучном лечении. Средства простые мне всегда помогали, как-то: дорога, воздух и холодная вода; лекарства же только расстраивали, а потому я давно их бросил, уверившись, что один бог наш доктор и что его одного должно молить о излечении. А между тем самую болезнь нужно переносить, терпеть и благодарить за нее ежеминутно. Доныне болезнь моя принесла мне много внутренней пользы, даже так много, что я бы жалел сильно, если бы ее у меня не было.[119] Верю, что и впредь все недуги, какие ни случатся со мною, будут мне также в пользу, а потому прошу вас молиться не о том, чтобы мне совершенно излечиться, а о том, чтобы мне поданы были свыше силы переносить легко недуги и чтобы не мешали они мне выполнить долг свой. Тогда только я и счастлив, тогда и весел духом среди самого нездоровья, когда чувствую, что хоть сколько-нибудь выполнил свой долг. Письма ко мне адресуйте теперь во Франкфурт, попрежнему на имя Жуковского, таким образом: Son excellence m. Basile de Joukoffsky, для передачи Н. В. Гоголю. Francfort sur Mein. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

О получении этого письма уведомьте меня немедленно. Прошу вас вновь перечесть его внимательно несколько раз. Сестрам моим я бы советовал даже списать с него копию и иметь ее почаще у себя перед глазами. Прощайте! Христос с вами!

Языкову Н. М., 5 мая н. ст. 1846^*

Мая 5 <н. ст. 1846. Рим>.

Пишу к тебе на выезде из Рима. Письмо твое от 19 марта получил^*, но книг не получал; они канули бог весть где. Жаль, что не пишешь, с кем их послал^*. Это досадно. Как нарочно в этом году так было легко получать книги: курьеры приезжали всякую неделю в Рим, всем что-нибудь привозили, одному мне ничего. Иванов свои книги получил^*. Благодарю за выписку предисловия к немецк<ому> переводу «М<ертвых> д<уш>»^*. Немец судит довольно здраво. Это лучший взгляд, какой может иметь на эти вещи иностранец. При всем том крайне неприятно, что «М<ертвые> д<уши>» переведены. Впрочем, что случилось, то случилось не без воли божией. Дай только бог силы отработать и выпустить втор<ой> том. Узнают они тогда, что у нас есть много того, о чем они никогда не догадывались и чего мы сами не хотим знать, если только будет угодно богу подать мне силы среди самых немощей и болезней честно и свято выполнить дело.

На днях я прочел с любопытством и удовольстви<ем> похвальное слово Карамзину, произнесенное Погодиным^*. Это лучшая его статья. В ней нет его опрометчивости и разных топорных замашек. Всё довольно стройно. Места и выписки расставлены в порядке, так что характер выходит весь перед читателя. Карамзин представляет явление, точно, необыкновенное^*. Он показ<ал> первый, <что> звание писателя стоит того, чтоб для него пожертвовать всем, что в России писатель может быть вполне независим, и если он уже весь исполнился любви к благу, первенствующей во всем его организ<ме> и во всех его поступках, то ему можно всё сказать. Цензуры для него не существует, и нет вещи, о которой бы он не мог сказать. Какой урок и поученье нам всем! И как смешон после этого иной наш брат литератор, который кричит, что в России нельзя сказать правды^* или что правда глаза колет! Сам же не сумеет сказать правды, выразится как-нибудь аляповато, дерзко, так что уколет не столько правдой, сколько теми словами, которыми выразит свою правду, словами, знаменующими внутреннюю неопрятность невоспитавшейся своей души, и сам же потом дивится, что от него не принимают правды. Нет, имей такую стройную и прекрасную[120] душу, какую имел Карамзин, такое чистое стремление и такую любовь к людям — и тогда смело произноси правду. Всё в государстве, от царя до послед<него> подданного, выслушает от тебя правду. Но довольно. Спешу укладываться.

Адресуй письма и посылки во Франкф<урт>, попрежнему на имя Жуковского.

Прощай.

Твой Г.

Прилагаемое письмецо отправь немедленно к Сергею Тимофеевичу^*.

Письма мои к тебе, особенно последние,[121] те, где какие-нибудь места,[122] относящиеся к литерат<урному> делу, <сбереги>. Я не оставляю намер<ения> издать выбранные места из писем, а потому, может быть, буду сообщать[123] к тебе отныне почаще те мысли, которые нужно будет пустить в общий обиход. Но это, говорю попрежнему, между нами.

До следующего письма!

На обороте: Moscou. Russie. Николаю Михайловичу Языкову. В Москве, на Пречистенке, у Троицы, в Зубове. В доме Наумовой.

Аксакову С. Т., 5 мая н. ст. 1846^*

Мая 5 <н. ст. 1846. Рим>

На выезде из Рима пишу к вам несколько слов, почтеннейший друг мой Сергей Тимофеевич. Еду я для того,[124] чтобы ехать. Езда, как вы знаете, мое всегдашнее средство, а потому и теперь, как я ни хил и болезнен, но надеюсь на дорогу и на бога и прошу у него быть в дороге, как дома, то есть как у него самого, в покойные минуты души,[125] дабы быть в силах и возможности что-нибудь произвести.[126] О том прошу молиться вас и прошу вас также попро<сить> обо мне всех, которые обо мне молились прежде, потому что их молитвами я был доселе чудно сохраняем и среди тягости болезненных состояний зрел и укреплялся душой.

Напишите домой к маминьке моей запрос, получила ли она два моих письма^*, писанных после того, которое было приложено при вашем. Последнее, от 1-го мая здешнего штиля, весьма нужное^*. Об этом пусть немедленно вас уведомит она или сестра, а вы сообщите мне.

Обнимаю вас всех.

Ваш Г.

На обороте: Сергею Тимофеевичу Аксакову.

Плетневу П. А., 5 мая н. ст. 1846^*

<5 мая н. ст. 1846. Рим.>

Пишу к тебе на выезде из Рима и посылаю свидетельство о моей жизни. Деньги присылай во Франкфурт на имя Жуковского. У него я пробуду с неделю, может быть, и потом вновь в дорогу по северной Европе. Перемежевыв<аю> сии разъезды холодным купаньем в Греффенберге и купаньем в море: два средства, которые и <по> докторскому отзыву и по моему собственному опыту мне можно только употреблять. Как я ни слаб и хил, но чувствую, что в дороге буду лучше, и верю, что бог воздвигнет мой дух до надлежащей свежести совершать мою работу всюду, на всяком месте и в каком бы ни было тяжком состоян<ии> тела:[127] лежа, сидя или даже не двигая рука<ми>. О комфортах не думаю, жизнь наша — трактир и временная станция: это уже давно сказано. О всем прочем скоро уведомлю. Мне настоит о многом с тобою поговорить, а потому извести меня подробно и немедленно, в случае отъезда твоего из Петербурга на лето, куда тебе адресовать, чтоб письма могли к тебе скорей доходить, ибо они будут. Прощай. Обнимаю и спешу.

Весь твой Г.

Всё, что ни случится, письмо или посылка, адресуй всё к Жуковскому, во Франкфурт.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его превосходительству ректору С.<-Петербургского> императ<орского> университета Петру Александровичу Плетневу. В С.-Петербурге, на В<асильевском> о<строве>, в университет.

Теплову А. А., до начала мая н. ст. 1846^*

<Зима 1845/46 г. — начало мая н. ст. 1846 г. Рим.>

Нельзя ли по поводу регулярства моего желудочного поведения устроить обед не позже 4-х часов? Сим весьма обяжете вашего слугу Г.

На обороте: Алексею Агрономовичу Теплову. Palaz<zo> Giorgi. Via Babuina. Primo porton. 1 piano. Signor Russo: Teploff.

Жуковскому В. А., 10 мая н. ст. 1846^*

Мая 10 <н. ст. 1846> Флоренция.

Хотя вы не отвечали мне ни слова на запрос мой, в какое время лучше приехать к вам во Франкфурт, чтобы повидать вас, и на мое убедительное прошение известить о вашем пребывании в случае, если вас пошлют в мае месяце на какие-нибудь воды, дабы я мог туда к вам приехать. Хотя на всё это не было ответа, и вы даже не сказали ни слова, желательно или же нежелательно вам видеть мою физиономию, однако же,[128] не смущаясь ничуть таким равнодушием с вашей стороны, я решаюсь все-таки показать вам свою физиономию, как она ни гадка, ни болезненна, ни измята, ни исковеркана и телесными и душевными страданиями. Бог ее доселе сохранил, несмотря на всю ее гнусность; стало быть, она нужна на что-нибудь, а потому и вы приготовьтесь принять ее. В конце мая я полагаю быть у вас во Франкфурте. В случае, если уедете куда-нибудь, оставьте адрес, дабы я мог вас отыскать. Я только заеду на три дни в Париж, единственно для того, чтобы взглянуть на моего доброго гр<афа> А<лександра> П<етровича> Толстого, и оттуда чрез Бельгию во Франкфурт.[129] Денька три-четыре проведем мы вместе. Мне с вами о многом[130] нужно переговорить. О болезни или о лечении моем вовсе не думаю. Болезнь моя так мне была доселе нужна, как рассмотрю поглубже всё время страдания моего, что не дает духа просить у бога[131] о выздоровлении. Молю только его о том, да ниспошлет несколько свежих минут и надлежа<щих> душевных расположений, нужных для изложения на бумагу[132] всего того, что приуготовляла во мне болезнь страданьями и многими, многими искушеньями и сокрушеньями всех родов, за которые недостает слов и слез благодарить его всеминутно и ежечасно. О сих свежих минутах молю и не сомневаюсь в его святой милости, где ни будут они мне даны, в дороге ли, на почтовой станции, в тряском экипаже, или в покойной комнате, или даже в холодной ванне у Призница — всё равно, но слышит мое сердце, что они будут мне даны, и отверзутся мои уста возвестить хвалу ему. Но обо всем этом переговорим. Прощайте, до свидания! Обнимаю вас, а с вами вместе и всё вам любезное.

Ваш Г.

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor

Вьельгорской А. М., 14 мая н. ст. 1846^*

Генуя. Мая 14 <н. ст. 1846>.

Пишу к вам с дороги, добрейшая и благодатная Анна Миха<й>ловна^*. Благодарю вас за ваши подарки. Во-первых, за письмо^*. Оно было мне очень приятно. Известия о Петербурге и о духе нынешнего нашего общества хотя заняли в вашем письме только две строчки, но мне были нужны. Не пропускайте и впредь! Говорите даже о том, о чем почти нечего сказать, и описывайте мне даже пустоту, вас окружающую: мне всё нужно. Мне нужно знать всё, что у нас ни делается, как хорошего, так и дурного, а без того я буду всё еще глуп попрежнему и никому не делаю пользы, а потому не позабывайте и поступайте со мною так, чтобы я много и много благодарил вас за всякое письмо. Во-вторых, благодарю вас за книги. «Воспитанница» весьма замечательна. Соллогуб идет вперед. Литературная личность[133] его становится степенней и значительней; нельзя, чтобы не сделалась от этого и его собственная внутренняя личность степенней и значительней. В писателе всё соединено с совершенствованием его таланта и обратно: совершенствованье таланта соединено с совершенствованием душевным. «Бедные люди»^* я только начал, прочел страницы три и заглянул в середину, чтобы видеть склад и замашку речи нового писателя (напрасно вы оторвали одних «Бедных людей», а не прислали весь сборник, я бы его прочел, мне нужно читать все новые повести; в них хотя и вскользь, а все-таки проглядывает современная наша жизнь). В авторе «Бедных людей» виден талант, выбор предметов говорит в пользу его качеств душевных, но видно также, что он еще молод. Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе: всё бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато. Впрочем, я это говорю еще не прочитавши, а только перелистнувши. У меня так мало теперь читать из современного русского, что я читаю понемногу, в виде лакомства или когда очень придет трудно и дух в таком болезненно-черством состоянии, как мое болезненно тяжелеющее на мне тело. Что сказать вам о моем теперешнем болезненном состоянии? Молитесь обо мне богу — вот всё, что могу сказать Молитесь богу, чтобы послал мне среди недугов, как бы тяжки они ни были, сколько можно более светлых минут, нужных для того, чтобы, наконец, сказать[134] всё то, для чего я воспитывался внутри, для чего ниспосылались мне и самые тяжелые минуты, и самые болезни, за которые я беспрерывно должен молить бога. Вот всё, о чем мне нужно теперь молиться и о чем нужно, чтобы молились обо мне все близкие мне. Просить же совершенного выздоровления или каких-нибудь благ здешней жизни даже грех.[135] Я это чувствую во глубине моей души. Прощайте, не забывайте меня и пишите. Пишите обо всем. Адресуйте письма (и, если случатся, даже книжные посылки) во Франкфурт, к Жуковскому, по прежнему адресу. Он мне доставит всюду, где буду находиться.

Ваш Г.

В адресе Жуковского нужно прибавлять: Saxenhausen, Salz-wedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Весь дом ваш обнимаю, всех от мала до велика, не пропуская никого.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Ее сиятельству графине Анне Миха<й>ловне Вьельгорской. В С. Петербурге. Возле Миха<й>лов<ского> дворца, на Михайлов<ской> площади, в доме графа Вьельгорского.

Смирновой А. О., 6 июня н. ст. 1846^*

Прага. Июня 6 <н. ст. 1846>.

Я рад, что ваше здоровье лучше и холодная вода помогла; мое же плачевное здоровье… Но сла<ва> богу, от дороги и мне стало несколько свежей[136]… Но в сторону наши здоровья. Мы должны позабыть о них так же, как и о себе. Итак, вы возвратились вновь в ваш губернский город^*.[137] Вы должны с новыми силами возлюбить его: он ваш, он вверен вам, он должен быть вашим родным. Вы напрасно стали вновь думать, что присутствие ваше в нем бесполезно в рассуждении общественной деятельности, что общество испорчено в корне^*…Вы просто устали — вот и всё. Деятельность губернаторше предстоит всюду, на всяком шагу. Она производит влияние даже и тогда, когда ничего не делает. Дело не в хлопотах и не в опрометчивом бросании на всё. Пред вами два живые примера.[138] Предшественница ваша Жуковская^* завела кучу благотвор<ительных> заведений, а вместе с ними — кучу бумажной переписки, экономов, секретарей, кражу, бестолковщину и проч., прославилась в Петербурге и наделала кутерьму в Калуге. Княгиня же Оболенская^*, которая была перед ней, не завела никаких заведений, не приютов, не прошумела нигде подальше своего города, не имела даже влияния на своего мужа и не входила ни во что, а между тем доныне никто в городе не может о ней вспомнить без слез, и всяк, начиная от купцов до последнего в городе, до сих пор еще повторяет: «Нет, уже не будет другой кн<ягини> Оболенской!» А кто это повторяет? Тот же самый город, для которого вы теперь полагаете невозможным ничего сделать, то же самое общество, которое считаете вы испорченным навеки. Итак, будто бы уж ничего нельзя сделать? Вы устали — вот и всё. Устали оттого, что принялись слишком сгоряча, слишком понадеялись на собственные силы, женская прыть вас увлекла…[139] Вновь повторяю вам то же самое, что прежде: ваше влияние сильно. Вы — первое лицо в городе, с вас будут перенимать всё до последней безделушки, благодаря обезьянству моды и нашему всеобщему русскому обезьянству даже в платье. Если вы будете хорошо вести ваши собственные дела и ваш собственный дом, то уж и этим вы произведете влияние. Гоните паче всего роскошь, это не требует ни хлопот, ни издержек.[140] Не пропускайте ни одного бала, приезжайте именно с тем, чтобы показаться на нем в одном и том же платье; три, четыре, пять раз сряду надевайте то же платье; хвалите на всех только то, что просто и не стоит больших денег. Словом,[141] гоните, повторяю вам, эту скверную роскошь, эту страшную язву России, причину взяток, несправедливостей и всех мерзостей, какие у нас есть. Если вам только одно это удастся сделать, то вы уже более принесете существенной пользы, чем сама кн<ягиня> О<боленская>. А это даже у вас не отнимет и времени. Друг мой, вы устали. Из ваших же отчетов я вижу, что вы уже немало[142] сделали кое-чего хорошего для начала (если бы не слишком торопились, вышло бы еще больше). О вас уже распространились слухи вне Калуги; кое-что из них дошло и до меня. Но вы всё еще очень поспешны, вы[143] еще слишком поражаетесь всем, вас слишком шевелят и сражают все неприятности и гадости. Друг мой, вспомните вновь мои слова, в справедливости которых, вы говорите, что убедились: глядеть на Калугу, как на лазарет^*.[144] Глядите же так! Но прибавьте к этому еще кое-что, а именно: уверьте себя, что больные в этом лазарете ваши родные, близкие сердцу вашему, и тогда всё перед вами изменится: вы с ними примиритесь и будете враждовать только с их болезнями. Кто вам сказал, что болезни эти неизлечимы? Это вы сами себе сказали, потому что не нашли в руках у себя средства. Что ж, разве вы всезнающий доктор? А зачем вы не обратились с просьбой о помощи к другим? Разве я даром просил вас сообщать всё, что ни есть в вашем городе, ввести меня в познание вашего города, чтобы я имел полное понятие о вашем городе? Зачем же вы этого не сделали, тем более, что сами же уверены,[145] что я во многом могу иметь больше влияния, нежели вы; тем более, что[146] сами же приписываете мне[147] и ум, и знание души, и знание людей; тем более, наконец, что говорите сами, будто я и вам помог <в> душевном деле? Неужели, вы думаете, я не сумел бы так же помочь и вашим неизлечимым больным? Вы позабыли, что я могу и помолиться, молитва моя может достигнуть и до бога, бог может послать уму моему вразумление, а ум мой, вразумленный небесной милостью его, может распутать и это дело так же, как распутывал и другие.

До сих пор в ваших письмах вы мне давали только общие понятия о Калуге, в чертах общих, которые могут принадлежать всякому губерн<скому> городу, но и общие ваши не полны. Вы понадеялись на то, что я знаю Россию, как пять пальцев, а я в ней ровно не знаю ничего.[148] Если бы даже я и знал кое-что, то со времени[149] моего отъезда многое изменилось. В самом составе управления губернией произошли значительные перемены. Многие места и чиновники отошли от зависимости губернатора и поступили в ведомство и управление других министерств, завелись новые[150] чиновники и места, словом — губерния и губер<н>ский город является относительно[151] многих сторон в другом виде, а я вас просил ввести меня совершенно в ваше положение, не идеальное, но существенное,[152] чтобы я видел от мала до велика всё, что вас окружает.[153]

Вы сами говорите, что в немногое время вашего пребывания в Калуге узнали Россию более, чем во всю свою жизнь. Зачем же вы не поделились со мною вашими знаниями? Говорите, что не знаете даже, с которого конца начать, что куча сведений ваших еще в беспорядке. Я вам помогу их привести в порядок, но только, ради Христа, прошу вас исполнить добросовестно мою просьбу. Не так, как привыкла выполнять ваш брат — страстная женщина, которая из десяти слов восемь пропустит и ответит только на два, затем, что они[154] пришлись ей по сердцу, но так, как мужчина, как толковый,[155] деловой чиновник, который, не принимая ничего особенно к сердцу, отвечает ровно на все пункты.

Вы должны ради меня начать вновь рассмотрение вашего губер<н>ского города. Во-первых, вы мне должны назвать все главные лица в городе по именам, отчествам и фамилиям, всех чиновников до единого. Мне это нужно, я должен быть им так же другом, как вы сами должны быть другом им всем без исключения. Во-вторых, вы должны мне написать, в чем именно должность каждого. Всё это вы должны узнать лично от них самих, а не от кого-либо другого. Разговорившись со всяким, вы должны спросить его, в чем состоит его должность, чтобы он означил вам все ее предметы и ее пределы. Это будет первый вопрос. Потом попросите его, чтобы он изъяснил вам, чем именно и сколько в этой должности при нынешних обстоятельствах можно сделать добра. Это будет второй вопрос. Потом, чем именно и сколько на этой самой должности можно наделать зла. Это будет 3<-й> вопрос. Узнавши, отправляйтесь к себе в комнату и тот же час всё это на бумагу для меня. Вы уже сим два дела сделаете разом: кроме того, что дадите мне средство впоследствии вам пригодиться, вы узнаете сами из собственных ответов чиновника, как понимает он свою должность, чего ему недостает, словом — своим ответом он обрисует самого себя. Он вас может даже навести на кое-что благое… Но не в этом дело. До времени лучше не торопитесь. Не делайте ничего даже и тогда, если бы вам показалось, что можете сделать и что в силах чему-нибудь помочь. Лучше пока еще попристальней[156] всмотреться; довольствуйтесь покаместь тем, чтобы передать аккуратно мне. Три означенные вопроса имейте в виду в разговоре с каждым[157] и не оставляйте его, пока не удовлетворит на все три. Потом на той же самой страничке, насупротив того же места или на другом лоскутке бумаги, ваши собствен<ные> замечания — что вы заметили о каждом господине[158] в особенности, что говорят о нем другие, словом — всё, что можно прибавить о нем со стороны.

Потом такие же сведения доставьте мне обо всей женской половине вашего города. Вы же были так умны, что сделали им всем визиты и почти их всех узнали. Впрочем, узнали несовершенно, я в этом уверен. Относительно женщин вы руководствуетесь первыми впечатлениями: которая вам не понравилась, вы ту оставляете. Вы ищете всё избранных и лучших. Друг мой! за это я вам сделаю упрек; вы должны всех любить. Особенно тех, в которых побольше дрянца. По крайней мере, больше узнать их, потому что от этого зависит многое, и они могут иметь большое влияние на мужей. Не торопитесь, не спешите их наставлять, но просто расспрашивайте; вы же имеете дар выспрашивать. Узнайте не только подвиги[159] и занятия, но даже ее образ мыслей, ее вкусы, что она любит, что ей нравится. Мне это нужно. По-моему, чтобы помочь кому-либо, нужно узнать его всего насквозь, а без того я даже не понимаю, как можно отважиться давать кому-либо советы. Итак, женщин всех насквозь, чтобы я имел совершенное понятие о вашем городе!

Сверх характеров и лиц обоего пола, запишите всякое случившееся происшествие, сколько-нибудь характеризующее людей или вообще дух губернии, запишите бесхитростно, в таком виде, как было вам пересказано. Запишите также две, три сплетни на выдержку, какие первые вам попадутся, чтобы я знал, какого рода сплетни у вас плетутся. Сделайте, чтобы это записыванье сделалось постоянным вашим занятием, чтобы на это был определен[160] положенный час в день. Представляйте себе в мыслях, систематически и во всей полноте весь объем города, чтобы видеть вдруг, не пропустили ли вы мне чего-нибудь записать, чтобы я получил, наконец, полное понятие о вашем городе.

И если вы меня таким образом познакомите со всеми лицами, с их должностями и как они ими понимаются и, наконец, даже с характером самых событий, у вас случающихся, тогда я вам кое-что скажу, и вы увидите, что многое невозможное возможно и неисправимое исправимо. До тех же пор ничего не скажу именно потому, что могу ошибиться,[161] а этого мне бы не хотелось.[162] Мне бы хотелось сказать такие слова, которые бы попали прямо, куды следует, ни выше, ни ниже, такой дать совет,[163] чтобы вы в ту же минуту сказали: «Он легок, его можно привести в исполнение».

Вот, однако ж, кое-что вообще и то не для вас. Попросите Н<иколая> М<ихайловича> обратить особенное внимание на то, чтобы советники губернского правления были люди честные.[164] От этого много зависит. Как только будут честные советники, тотчас будут честны капитан-исправники, заседатели, словом — всё станет честно. Надобно вам знать (если вы этого еще не знаете), что самая безопасная взятка, которая ускользает от всяких преследований, есть та, которую чиновник берет с чиновника по команде сверху вниз; это идет иногда бесконечной лестницей. Капитан-исправник и заседатели должны уже необходимо кривить душой и брать, потому что им нужны деньги, дабы заплатить за свое место. Эта купля и продажа может производиться почти перед глазами и в то же время никем не быть замечена. Храни вас бог даже и преследовать. Старайтесь только, чтобы сверху было честно, снизу будет честно само собою. До времени же, пока не вызрело зло, не преследуйте никого, а действуйте нравственно![165] Мысль ваша, что губернатор всегда может сделать много зла и мало добра, что на поприще добра он обрезан в действиях, не совсем справедлива. Губернатор может всегда иметь нравственное влияние, слишком большое, подобно как и вы можете иметь большое нраве<твенное> влияние, хотя и не имеете власти, установленной законом. Поверьте, что не сделай он визита какому-нибудь господину, об этом будет весь город говорить; станут расспрашивать, за что и почему, и этот самый господин из-за этой единственно боязни струсит сделать подлость, которую бы он никак не струсил сделать пред лицом власти или закона. Ваш поступок, т. е. ваш и Ник<олая> Мих<айловича>, с уездным судьею^*, которого вы нарочно вызвали в город с тем, чтобы примирить его с прокурором, почтить[166] его радушным угощением и дружеским приемом за прямоту, благородство и честность, поверьте, сделал уже значительное действие. Мне особенно нравится при этом то, что судья (который, как оказалось, был просвещеннейший человек) одет был таким образом, что его не приняли бы в переднюю петербургских салонов. Хотел бы я в эту минуту поцеловать полу его запачканного фрака. Это самый лучший образ действий в нынешнее время как для Ник<олая> М<ихайловича>, так и для вас: не вооружаться сильно противу взяточников и дурных людей и не преследовать их, но стараться, вместо того, выставлять на вид всякую честную черту, пожимать дружески, в виду всех, руку прямого, честного человека. Поверьте, как только будет узнано во всей губернии, что губернатор поступает так, всё дворянство уже будет на его стороне. В дворянстве нашем есть удивительная черта, которая меня всегда изумляла, это чувство благородства, — не того благородства, которым заражено дворянство других земель, т. е. не благородства рождения или происхождения, но настоящего, нравственного благородства. Даже в таких губерниях и в таких местах, где, если разобрать порознь всякого дворянина, выйдет просто дрянь, а вызови только на какой-нибудь благородный подвиг — всё[167] вдруг поднимется точно каким-то электричеством, и люди, которые делают пакости, сделают вдруг благороднейшее дело. И потому всякий благородный поступок губернатора прежде всего найдет отклик в дворянстве, а это важно. Губернатор непременно должен иметь влиянье нравственное на дворян, только сим одним он может подвинуть их на поднятие невидных должностей и неприманчивых мест. А это нужно. Потому что, если дворянин из той же губер<нии> возьмет какое-нибудь место, с тем, чтобы показать, как надобно служить, то,[168] каков бы он ни был сам, хотя и лентяй и многим нехорош,[169] но выполнит так свое дело, как никогда не выполнит чиновник[170] присланный, хотя бы он исшатался весь век в канцеляриях. Словом, ни в каком случае не должно упускать из виду того, что это те же самые дворяне, которые в 12 году несли всё на жертву, всё свое имущество, что ни было у каждого за душой.

Когда случится по причине совершенных гадостей предать иного чиновника[171] суду, то в таком случае нужно, чтобы он предан был с отрешением от дел. Это очень важно, ибо если он будет предан суду без отрешения от дел, он будет еще долго юлить и держаться и найдет средства так запутать дела, что никогда не доберутся до истины.[172] Но как только он будет предан суду с отрешением от дел, он повесит вдруг нос, сделается совсем другой человек, никому не страшен, на него пойдут со всех сторон улики, всё выйдет на чистую воду, и вдруг узнается всё дело. Но, друг, ради Христа, не оставляйте вовсе никакого спихнутого чиновника, как бы он дурен ни был: он несчастен. Он должен с рук вашего мужа перейти на ваши руки, он ваш. Не объясняйтесь с ним сами и не принимайте его, но следуйте за ним издали. Вы хорошо сделали, что выгнали надзирательницу при доме умалишенных за то, что она вздумала продавать булки, назначенные этим несчастным. Преступление вдвойне гадко тем более, что сумасшедшие уж никак не могут жаловаться, а потому изгнанье это нужно было сделать гласно и публично. Но не бросайте никакого человека, не отрезывайте возврата никому, следуйте за отрешенным. Иногда с горя, с отчаяния, со стыда впадает он еще в бо́льшие преступления. Действуйте или через вашего духовника, или вообще через какого-нибудь умного священника, который бы навещал его и давал бы вам отчет о нем беспрестанно, а главное, старайтесь, чтобы он не оставался без какого-нибудь труда и дела. Не подобьтесь мертвому закону, но живому богу, который всеми бичами несчастий поражает человека, но не оставляет его до самого конца его жизни. Какой бы ни был человек, но если земля его еще носит и гром божий не поразил его — это значит, что он держится на свете[173] для того, чтобы кто-нибудь, тронувшись его участью, спас его и помог ему. Если вас, во время ли описаний,[174] которые вы будете делать для меня, или же просто во время самых исследований[175] всяких недугов, будут слишком поражать наши печальные стороны и возмутится ваше сердце, — в таком случае советую вам[176] беседовать об этом почаще с архиереем^*; он же, как видно из слов ваших, умный человек и добрый пастырь. Покажите ему весь лазарет и обнаружьте ему все болезни больных ваших. Хотя бы он был и небольшой знаток в науке лечить, вы, несмотря на это, введите его во все припадки, признаки и явления болезней. Всё до последнего старайтесь ему очертить так живо, чтобы всё это так и носилось у него пред глазами, чтобы город ваш, как живой, обитал в его[177] мыслях так же беспрестанно, как он должен обитать беспрестанно в ваших мыслях, чтобы чрез то самые мысли его стремились[178] сами собой на вечную молитву о нем. Поверьте, что от это<го> самого его проповедь с каждым воскресеньем будет направляться более и более к сердцам самих слушателей, и он сумеет потом выставить многое начистоту и, не устремляясь лично ни на кого, сумеет каждого поставить лицом к лицу к собственной[179] мерзости своей, так <что> сам хозяин плюнет на свое же добро. Обратите также внимание на священников, узнайте их всех непременно; от них зависит всё, и дело улучшения нашего в их руках, а не в руках кого-либо другого. Не пренебрегайте никем из них, несмотря на простоту и невежество многих. Их скорей можно возвратить к своему долгу, чем кого-либо из нас. У нас, светских, есть гордость, честолюбие, самолюбие, — словом, много того, что заставит нас не послушаться увещания другого, наконец, самые развлечения… Духовный же, каков бы он ни был,[180] он все-таки более или менее чувствует, что ему должно быть всех смиреннее и всех ниже, притом уже в самом отправляемом им ежедневном служении он слышит себе напоминания… Словом, он ближе нас всех к возврату на путь свой, а возвратясь, может возвратить вослед за собою многих. И потому, хотя бы встретили из них вовсе неспособного, не пренебрегайте, но поговорите с ним хорошенько. Расспросите у каждого, что такое его приход, чтобы он дал вам полное понятие, каковы у него люди и как он сам понимает и знает людей. Между прочим не мешает вам также знать, что я не имею до сих пор никакого понятия о том, каково у вас в городе мещанство и купечество. Что они начинают также модничать и курить сигарки, это дело повсюдное, к тому же более внешнее. Узнайте о них в подробности. Одну сторону этого дела вы узнаете от священников, другую от полицмейстера, если потрудитесь разговориться с ним об этом предмете, третью сторону узнаете от них самих, если не пренебрежете разговориться с которым-нибудь из них хоть по выходе из церкви в воскресный день. Все забранные сведения[181] послужат вам к тому, что очертят перед вами, что такое в существе должен быть мещанин и всякий горожанин[182] в нынешнем положении. В уроде вы сколько-нибудь почувствуете идеал того же, чего карикатурой стал урод. Как только почувствуете, что̀ такое должно быть такое-то звание, тогда призывайте священников и толкуйте с ними. Не говорите с ними ни о средствах, ни об орудиях, как что сделать. Старайтесь только очертить перед ними определительно, чем должно быть у нас такое-то[183] звание в нашем гражданском быту[184] сообразно нашим законам и духу нашей церкви, которая нигде с ним не ссорится. И потом в таких же ярких и живых чертах представьте ему нынешнюю статистику этого звания, то есть чем оно сделалось вследствие нашего собственного злоупотребления. Больше ничего не прибавляйте. На ум будет наведен сам; нужно только, чтобы он заставлен был истинно помолиться[185] и заставлен был управить лучше свою собственную жизнь. Священникам особенно нужна беседа с такими уже опытными людьми, которые в немногих ярких и сжатых чертах умели[186] пред ним очертить пределы и обязанности всякого звания и должности. Часто единственно от этого неведения и умный из них не знает,[187] как ему быть с прихожанами, и говорит общими местами, не приклеивающимися[188] к делу. Входите также в его собственное положение, помогите его попадье и детям, если у него приход беден. Не исполняющему и задористому погрозите архиереем, но вообще старайтесь действовать более нравственно. Говорите им, что обязанность их слишком страшна и что слишком великий ответ дадут они, что и синод, и сам государь теперь особенно обращают внимание на частную жизнь священника, что им всем готовится переборка, что наконец уже все просыпаются и видят, что половина зол произошла оттого, что священники стали нерадиво исполнять свои должности… С помощью священников губернаторша может произвести много нравственного влияния на купечество, мещанство и вообще на всё простое сословие. Я даже вам скажу, как именно. Во-первых… Но я и позабыл, что я не имею никакого понятия о том, что такое в вашем городе мещанство, купечество и вообще весь простой народ. И всё, что я ни скажу, может быть некстати. Итак, это в сторону. Скажу вам только вообще, что здесь именно предстоит столько прекрасных подвигов, польза от которых несравненно ощутительней, чем от всяких приютов и благотворительных заведений, и которые будут вовсе не в труд и тягость, а даже в отдохновенье и развлеченье духа.

Старайтесь всех избранных и лучших в городе подвигнуть также на деятельность общественную. Всякий из них может много сделать. Их можно подвигнуть. Если вы мне дадите полное понятие об их характерах,[189] образе жизни и занятия<х>, я вам даже скажу, чем и как можно их подвигнуть и подстрекнуть. Есть в русском человеке сокровенные струны, которых он сам не знает. Вы мне уже назвали некоторых, как людей умных и благородных вообще. Я уверен, что их у вас даже гораздо больше. Не смотрите на отталкивающую наружность, на многие неприятные замашки, на грубость и черствость обращения или даже на фанфаронство и щелкоперство многих поступков. Это есть теперь более или менее у всех нас. Мы все в последнее время обзавелись чем-то особенно неприятно-заносчивым в нашем обращении, но внутри того же человека шевелятся добрые чувства. Особенно не пренебрегайте женщинами. Клянусь, женщины гораздо лучше нас, мужчин. В них больше великодушия, больше отважности на всё благородное. Не глядите на то, что они закружились в вихре моды и пустоты. Если только сумеете заговорить им языком самой души, если только сколько-нибудь сумеете очертить перед женщиной ее высокую обязанность, выполнения которой ждет от нее теперь весь мир, то есть быть воздвижницей ко всему прямому, честному и благородному, кликнуть клич миру на благородное стремление, то та же самая женщина, которую вы считали пустой, благородно вспыхнет, взглянет на самоё[190] себя, на брошенные свои обязанности, подвигнет самоё себя[191] на всё чистое, подвигнет своего мужа на честное и благородное выполнение своего долга и, швырнувши в сторону все свои тряпки, всех обратит к делу. О, я знаю, что женщины у нас очнутся прежде мужчин, благородно попрекнут нас, благородно хлеснут и погонят нас бичом стыда и совести, как глупое стадо баранов, прежде чем каждый из нас успеет очнуться[192] и почувствовать, что ему следовало бы побежать и самому, не дожидаясь бича. Вас полюбят и полюбят сильно, да и нельзя им не полюбить вас, если узнают вашу душу, но до того времени вы всех их любите до единого, никак не взирая на то, если бы он вас[193] и не любил. Но письмо мое становится длинно. Чувствую, что начинаю уже говорить о том, что не придется кстати ни вам, ни вашему городу, ни вообще вашим обстоятельствам, но вы сами этому виной, не сообщивши мне подробных сведений ни о чем. До сих пор я точно как в лесу. Слышу только о каких-то неизлечимых болезнях и не знаю, чем кто болит. А у меня обычай не верить по слухам никаким неизлечимостям, и никогда не назову я никакую болезнь неизлечимой по тех пор, пока не ощупаю ее моею собственной рукою. Итак, вновь рассмотрите ради меня весь город, опишите всё и всех, не избавляя никого от трех неизбежных вопросов: в чем состоит его должность, сколько на ней можно сделать добра и сколько зла.[194] Как прилежная ученица, сделайте для этого тетрадку и не забывайте в объясненьях со мной быть как можно более обстоятельну. Повторяю вам вновь, что я глуп и глупее всех людей по тех пор, пока не введут меня в самое подробное познание. Воображайте лучше, что перед вами стоит ребенок или такой невежа, которому всё объяснять до последней булавки. Я не знаю, отчего вы вздумали, что я какой-то всезнающий. Что мне случилось вам кое-что предсказать и предсказанное сбылось, это произошло единственно из того, что вы меня ввели в тогдашнее положение души вашей. Велика важность угадать! Стоит только попристальнее вглядеться в настоящее, будущее вдруг выступит само собою. Дурак тот, кто думает о будущем мимо настоящего: он или соврет, или скажет загадку. Я вас между прочим еще побраню за следующие ваши строки, которые здесь выставлю вам перед глаза: «Грустно и даже горестно видеть вблизи состояние России^*, но, впрочем, не следует об этом говорить. Мы должны с надеждою и светлым взором смотреть в будущее, которое в руках милосердного бога». Оттого и беда вся, что мы не глядим в настоящее, а помышляем о будущем. Оттого и беда вся, что как только, всмотревшись в настоящее, заметим, что горестно, грустно и не так, как нам хочется, мы махнем на всё рукой и давай пялить глаза в будущее. Оттого бог и ума нам не дает.[195] Оттого и будущее висит у нас теперь точно на воздухе.[196] Слышат некоторые, что оно хорошо, благодаря некоторым передовым людям, которые тоже услышали его чутьем, а не арифметическим выводом. Но как достигнуть до этого будущего, никто не знает. Оно точно кислый виноград.[197] Все позабыли, что пути и дороги к этому светлому будущему сокрыты именно в этом темном и запутанном настоящем, которого никто не хочет узнавать,[198] всяк считает его низким и недостойным своего внимания![199] Введите же хотя меня в познание настоящего. Не смущайтесь мерзостями и подавайте мне всякую мерзость. Для меня они не в диковинку: я сам довольно мерзок. Пока я еще мало входил в мерзости, меня всякая мерзость смущала, я приходил тогда в уныние от многого в России, и мне за многое становилось страшно. С тех же пор, когда я стал побольше всматриваться в мерзости, я просветлел духом. Передо мной стали обнаруживать<ся> исходы, средства и пути. И благодарю я более всего за то бога, что он сподобил меня хотя сколько-нибудь узнать мерзости как мои собственные, так и бедных собратий моих. Иесли есть у меня какая-нибудь капля ума, свойственного не всем людям, так это оттого, что всматривался я побольше других в эти мерзости. И если мне удалось помочь некоторым близким друзьям моим, так это оттого, <что я> всматривался побол<ьше> в эти мерзости.[200] И если я приобрел наконец любовь к людям не идеальную, но существенную любовь, так это всё же оттого, что всматривался я побольше в мерзости. Не пугайтесь же и вы мерзостей и особенно не отвращайтесь от тех людей, которые вам кажутся почему-либо мерзки. Уверяю вас, что придет время, когда многие у нас на Руси из чистеньких горько заплачут, закрыв руками лицо свое, именно оттого, что считали себя слишком чистыми, что хвалились чистотой своей[201] и всякими возвышенными стремлениями куда-то. Помните же всё это и, помолясь, примитесь снова бодрей и свежей за дела свои, чем когда-либо прежде.[202] Перечтите раз пять, шесть мое письмо, единственно потому, что в нем всё разбросано и нет строгого, логического порядка, чему, впрочем, вы сами причиною. Нужно, чтобы[203] существо письма осталось всё в вас, вопросы мои стали бы вашими вопросами, желанье мое вашим желаньем, чтобы всякое слово и буква из него засели в вашей голове,[204] преследовали бы вас и мучили по тех пор, пока не исполните моей просьбы таким образом, как я прошу.

Бог вас да благословит во всем! Прощайте!

Ваш Г.

Толстому А. П., 18 июня н. ст. 1846^*

Фрейвалдау. Июнь — не помню числа <18 июня н. ст. 1846>.

Наконец, пишу к вам из Греффенберга, куда прибыл благополучно, отдохнул два дни и вот уже другой день начал лечение. От дороги ли,[205] а может быть, отчасти, и от грубиевского прописания^*, которое я выполнял доселе по возможности, в дороге я почувствовал себя несколько лучше, имел <… >[206] натуральное, один или два раза, что для меня важно и что, однако ж, прекратилось с начатием водяного курса. И Греффенберг и Фрейвалдау грустны, почти ни души; кроме бедного Дегалета^*, который еле ходит с закрытыми глазами и ничего не видит, только двое русских. Один армейский полковник Быков, другой какой-то Лосев^*. Во Фрейвалдау никого. Был я в Линде… <нрзб.> затем, чтобы повидать князя Барятинского^*, который лечится у Шрота и от него в восторге. Его курс почти на исходе. Он говорит, что, несмотря на страшную слабость, чувствует себя как бы перерожденным. Но я уже давно привык не верить тем больным, которые еще вполне не вылечились,[207] что, впрочем, никак не мешает быть Шроту в своем роде[208] гениальным врачем, а кн<язю> Барятинскому умным и замечательным человеком, несмотря на обвинение[209] братца вашего Алексея Петровича в глупости. В Греффенберге в это лето несравненно меньше лечащихся, чем во все прежние годы. Приезды значительно прекращаются, это я уже слышал всюду на дороге. Меня разбирает тоска. Абрейбунги и умшлаги^* противны и почти невыносимы, а главное то, что я не имею чрез то времени заняться тем, чем мне нужно спешить; в дороге я имел возможности больше заниматься. Я думаю, я Греффенберг просто брошу, тем более, что от него вся надежда только на небольшое освежение, а перееду на море, именно в Остенде: там больше бывает русских, туда, может быть, и вы заедете из Лондона. Мне же особенно нужно бежать от тоски, которая наиболее меня одолевает тогда, когда нет с кем провести вечер и сколько-нибудь позабыть в беседе, тягость и трудность дня. Я получил письмо от Софьи Петровны^*, которая так убеждает и меня, и вас приехать в Неаполь, что вам особенно ни в каком случае невозможно не выполнить таких убедительных и жарких прошений. На это письмо вы отвечайте не в Греффенберг, но во Франкфурт, на имя Жуковского. Спросите у Груби, почему мне в Германии стали давать из аптек порошок не темносерый, как в Париже, но совсем желтый, и притом сухой, а не влажный.

Затем мысленно обнимая вас и графиню и моля бога, да ниспошлет всё, что наиболее нужно душам вашим, остаюсь

вечно ваш Г.

Перед выездом, в рассеянности, я позабыл вам сказать, что в одной молитве из тех, которые вам дал, пропущена одна строчка; так как один экземпляр переписывался с другого, то в обеих повторился тот же пропуск, именно в молитве III, после слов: «вем яко и самое колебан<ие> сие не без воли твоей», следует: «достоин его за грехи мои, но ведаю также, о господи, что по милосердию ниспослешь мне крепость твою, ею же облекал всех уповающих на тя».

Уведомьте меня обстоятельней о вашем маршруте. Мне бы никак не хотелось пропустить возможности с вами встретиться в Остенде.

На обороте: Paris. Son excellence monsieur le comte Alexandre Tolstoy. Paris. Rue de la Paix, 9. (Hôtel Westminster).

Жуковскому В. А., 27 июня н. ст. 1846^*

27 июня <н. ст. 1846>. Freiwaldau.

Три письма, вами пересланные, получены исправно. Больше не присылайте, но удержите до моего приезда. Холодная вода, к изумлению, не производит на меня того благотворного действия, как прошлый год. Дорога помогает больше прочего. Видно, такова воля божия. А потому с богом вновь в дорогу. Недели через две или через полторы надеюсь с вами повидаться на несколько часов во Франкфурте, на пути в Остенде — попробовать морского воздуха и моря. Итак, до свиданья!

Весь ваш Г.

От Смирновой получил письмо. Ей лучше от холодного леченья, и самый слог письма показывает, что она в духе. Относительно вас она дает мне такое распоряжение: «Поклонитесь Жуку и поцелуйте его в лоб, из которого вылезет „Одиссея“^*».

На обороте: Francfort s/M. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort sur Mein. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Смирновой А. О., 4 июля н. ст. 1846^*

Карлсбад. Июля 4 <н. ст. 1846>.

От Рябинина^*, которого я встретил на дороге в Карлсбад, откуда и пишу, узнал я об вас и о том, что вам сделалось опять несколько хуже. Я, впрочем, и не думал, чтобы холодное лечение вам помогло много; его доста<то>чно было взять столько, сколько нужно для освежения. Вам дорога и переезд поможет больше. Благодарите бога вперед за всё. Ваши болезненные страдания я уже знаю[210] и все их почти испытал. Эти болезненные страхи, эти непонятные беспокойства, эти беспрестанные ожидания чего-то страшного, долженствующего сей же час разразиться, — всё это уже у меня было, хотя я и скрывал это в себе и не показывал наружно. Это было еще тогда, когда вы были в Риме. Но вслед за тем настает ясность и светлость в душе, и ум проясняется в несколь<ко> крат больше. Выполните только то, что я потребую от вас выполнить во имя бога: вы должны на несколько времени отдать себя во власть мне. Помните, как я потребовал от вас того один раз в Нице? Так же, как прежде, гоня от себя всякую мысль, вы занялись послушно ученьем наизусть псалмов, таким же точно образом[211] теперь займитесь буквальным исполненьем того дела, о котором я вас прошу в прилагаемом при сем большом письме^*. Оно было написано прежде. Оно было писано в искреннем молении к богу, чтоб хотя на этот раз вы послушались слов моих, потому что до сих пор вы еще ни один раз не отвечали на те из моих вопросов, на которые более всего мне нужны были от вас ответы. Я уже хотел было на полгода, по крайней мере, прекратить нашу переписку, потому что она стала вовсе бесполезна. А за всякое слово праздно с нас взыщется строго. Пишу к вам в Петербург, адресуя на имя Арк<адия> О<сиповича>^*, потому что[212] Рябинин мне сказал, что вы к этому времени[213] располагали быть в Петербург. Уведомьте хотя в нескольких словах, каким вы нашли Петербург, как вас приняли, и не позабывайте, что всё это не для пустого любопытства и что для письма, пишущего<ся> ко мне, не грех употребить[214] больше времени, чем для тех писем, которые вы пишете к другим. Будьте же дружески-внимательны к желаньям души моей — и бог вас да благословит!

Прощайте до вашего скорейшего ответа! Христос с вами!

Ваш Г.

Адресуйте на имя Жуковского.

Плетневу П. А., 4 июля н. ст. 1846^*

Карлсбад. Июля 4 <н. ст.>. 1846.

Не знаю, получил ли ты мое последнее письмо из Рима^* со вложением свидетельства о моей жизни. По крайней мере, твоего ответа я еще не нашел, бывши во Франкфурте назад тому месяц. Теперь я заезжал в Греффенберг, чтобы вновь несколько освежиться холодной водой, но это лечение уже не принесло той пользы, как в прошлом году. Дорога действует лучше. Видно, на то воля божья, и мне нужно более, чем кому-либо, считать свою жизнь беспрерывной дорогой и не останавливаться ни в каком месте иначе, как на временный ночлег и минутное отдохновение. Голове моей и мыслям лучше в дороге; даже я зябну меньше в дороге. И сердце мое слышит, что бог мне поможет совершить в дороге всё то, для чего орудия и силы во мне доселе созревали. Покаместь тебе маленькая просьба (предвестие большой, которая последует в следующем письме). Жуковскому нужно, чтобы публика была несколько приготовлена к принятию «Одиссеи». В прошлом году я писал к Языкову^* о том, чем именно нужна и полезна в наше время «Одиссея» и что такое перевод Жуковского. Теперь я выправил это письмо и посылаю его для напечатания^* вначале в твоем журнале, а потом во всех тех журналах, которые больше расходятся в публике, в виде статьи, заимствованной из «Современ<ника>», с оговоркой вроде следующей: «Зная, как всем <в> России любопытно узнать что-либо о важном труде Жуковского, выписываем письмо о ней Н. Гоголя, помещенное в таком-то номере „Современника“». Нужно особенно, чтобы в провинциях всякое простое читающее сословие знало[215] хоть что-нибудь об этом и ждало бы с повсеместным нетерпением. А потому сообщи немедленно потом и в «Пчелу», и в «Инвалид», и в «О<течественные> З<аписки>», и даже в «Б<иблиотеку> для Ч<тения>», если примут. В Москву я сам пошлю экземпляр того же[216] письма^*. Недели через две жди от меня просьбы другой^*, которую я знаю, что ты выполнишь охотно. А до того не негодуй на меня ни за что прежнее, что приводило тебя в недоумение. Приходит уже то время, в которое всё объяснится. Обнимаю тебя вперед, слыша сердцем, что ты меня обнимешь так, как еще никогда не обнимал дотоле. Христос с тобой! Напиши слова два о получении этого письма и прибавь свое мнение о моей статье.

Твой Г.

Адресуй попрежнему на имя Жуковского, во Франкфурт.

Россету А. О., 6 июля н. ст. 1846^*

Карлсб<ад>. 6 июля <н. ст. 1846>.

Посылаю вам, мой добрейший Аркадий Осипович, письмецо для вашей сестрицы^*, которая, как мне сказал Рябинин, привезший от вас поклон, должна теперь уже находиться[217] в Петербурге. Ей вы его вручите, наградив себя за то моим заочным поцелуем. И напишите мне несколько слов о себе: мне хочется знать, как вы теперь на всё глядите и как перед вами всё теперь ворочается, и что такое[218] нынешняя грешная жизнь под вашим нынешним углом зрения. Я же спою вам[219] всё ту же мою старую песню,[220] но только с той разницей, что голосом несравненно более твердым и сильным, чем когда-либо прежде, несмотря на бессилие своего тела и на множество прибавившихся немощей: всё будет хорошо, не хандрите же и не держите носа вниз, но руководствуйтесь хотя единственно тем, что мой нос еще держится кверху, и пусть это будет вам барометром, если до сих пор не нашли лучшего.

Прощайте же и пишите во Франкфу<рт>, на имя Жуковского.

Вас искренно любящий

Гоголь.

Передайте при сем маленькое письмецо Самарину^*. Я не знаю, где он находится.

Самарину Ю. Ф., начало июля н. ст. 1846^*

<Начало июля н. ст. 1846.>

Благодарю вас весьма много за ваше письмо. Я его читал с большим любопытством. Ответ на него будет потом <… > вами неожиданным[221] образом^*. А до того времени мой совет (хотя я не знаю,[222] любите ли вы советы и притом еще такие, которые нужно принять на веру, при которых не представляют[223] причин, вследствие которых они сделаны, ниже́[224] разумных логических выводов, на которых они основаны), мой совет заняться вам в продолжение двух-трех месяцев[225] каким-нибудь делом черствым, положительным и совершенно существенным, которое ближе всего к вам в буквальном смысле, хотя и не близко к душе или сердцу. Займитесь вот чем^*: очертите мне круг и занятия вашей нынешней должности, которою вы теперь заняты, потом круг занятий всего того отделения или департамента, которого часть составляет ваша должность, потом круг занятий и весь объем [обязанност<ей>] того округа или министерства или иного главного управлен<ия>, которого часть составляет означенное отделение или департамент по числу восходящих инстанций. Всё это в самом сжатом существе самого дела и притом в том именно виде, как вы сами разумеете,[226] а не так, как кто-либо другой. Потом объясните мне, в чем именно состоит неповоротливость и неуклюжесть всего механизма и отчего она происходит, и какие от этого[227] бывают плоды в нынешнее время как вокруг и вблизи, так и подальше от центра. Само собой разумеется, что по поводу этого[228] вам предстоит премножество знакомств с чиновниками вашего ведомства, от которых в этом случае[229] никак нельзя вам ускользнуть, потому что, не знавши лично самих двигателей и даже их собственного существа, вам будет открыта только одна половина. Словом, вот какого рода дело! Весьма неприятное, но вам его нужно сделать. Чтобы вам лучше подвигнуть себя на это, вы поступите вот как. Прежде всего вообразите себе, что вы меня любите и что подвиг этот делаете совершенно для меня, а не для себя, и что я будто бы при этом плохо уверен в вашей способности на самопожертвование и что это-то именно мне нужно доказать, а я вас вперед уже за это обнимаю и говорю: не будете в том раскаиваться.

Вас действительно любящий Гоголь.

На обороте: Юрию Федоровичу Самарину.

Плетневу П. А., июля 20 н. ст. 1846^*

Июля 20 <н. ст. 1846>. Швальбах.

От Жуковского я получил вексель. Ожидал от тебя письма с уведомлением о том,[230] остаешься ли ты на лето в Петербурге или едешь куда, что мне было весьма нужно знать для моих соображений, но письма не было; на место его записка к Жуковскому, где, как мне показалось, есть даже маленькое неудовольствие на меня. По крайней мере, ты выразился так: «Гоголь не выставил даже, по обыкновенью своему, числа». Друг мой! У некоторых людей составилось обо мне мнение, как о каком-то ветренике или человеке, пребывающем где-то в пустых мечтах, не стыдно ли и тебе туда же? Один, может быть, человек нашелся на всей Руси, который именно подумал более всех о самом существенном, заставил себя сурьезно подумать о том, чем прежде всего следовало бы каждому заняться из нас, и этому человеку не хотят простить мелкой оплошности и пропуска в пустяке, человеку притом еще больному и страждущему, у которого бывают такие минуты, что и не в силах и руки поднять, не только мысли, — не хотят извинять. Ну, что тебе в числе^* наверху письма, когда в свидетельстве о жизни моей, при нем приложенном, было выставлено число, и я сказал, что, сейчас его получивши, сейчас спешу отправить на почту, а сам отправиться с дилижансом из Рима? Но от твоего уведомления о месте твоего пребывания теперь у меня многое зависит. Почему же, в самом деле, мои запросы[231] считаются за пустяки, считается ненужным даже и отвечать на них, а запросы, мне деланные, считаются важными? Скажешь: я не отвечал на многие мне деланные запросы. А что, если я докажу, что отвечал, но ответа моего не сумели услышать? Друг мой, тяжело! Знаешь ли, как трудно мне писать к тебе? Или, ты думаешь, я не слышу духа недоверчивости ко мне, думаешь, не чувствую того, что тебе всякое слово мое кажется неискренним, и чудится тебе, будто я играю какую-то комедию? Друг мой, смотри, чтобы потом, как всё объяснится, не разорвалось бы от жалости твое сердце. Я с своей стороны употреблял, по крайней мере, всё, что мог: просил поверить мне на честное слово, но моему честному слову не поверили. Что мне было больше сказать? Что другое мог сказать тот, кто не мог себя высказать? Я говорил давно: «У меня другое дело, у меня душевное дело; не требуйте покуда от меня ничего, не создавайте из меня своего идеала, не заставляйте меня работать по каким-нибудь планам, от вас начертанным. Жизнь моя другая, жизнь моя внутренняя, жизнь моя покуда вам неведомая. Потерпите — и всё объяснится. Каплю терпенья!» Но терпенья никто не хотел взять, и всяк слова мои считал за фантазии. Друг мой, не думай, чтобы здесь какой-нибудь был упрек тебе. Крепко, крепко тебя целую. Вот всё, что могу сказать, потому что ты обвинишь себя потом гораздо больше, чем ты виноват в самом деле. Вины твоей нет никакой. Велик бог, всё совершающий в нас для нас же. Ты выполнишь, как верный друг, ту просьбу, которую я тебе изложу[232] в следующем письме, которую, я знаю, тебе будет приятно выполнить, и после ней всё объяснится. Прощай же.[233] Две недели тому назад послал я тебе статью мою об «Одиссее», просил напечатать как следует и сказать мнение о ней. Не позабудь того и другого. Здоровье то тяжело, то вдруг легко, душа слышит свет. Светло будет и во всех душах, омрачаемых сомненьями и недоразуменьями! Недавно я встретил одного петербургского моего знакомого, по фамилии Ан<н>енкова, который вместе с тем знаком и с Прокоповичем. Он мне объявил, что Прокопович послал мне в начале прошлого 1845 года четыре тысячи руб<лей> ассигн<ациями> во Франкфурт, на имя Жуковского. Этих денег я не видал и в глаза,[234] но если бы получил их, то отправил бы немедленно к тебе. Упоминаю об этом вовсе не для того, чтобы тебя вновь чем-нибудь затруднить по этому делу, но единственно затем, чтобы довести это к твоему сведен<ию>. В деле этом судья и господин — бог, а ты исполнил с своей стороны всё, что только можно было требовать от благородного человека.

Адресуй попрежнему на имя Жуковского. Еще раз тебя обнимаю.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его превосходительству ректору импер<аторского> С. П. Бургского университета Петру Александровичу Плетневу. В С. П. Бурге. На Васильев<ском> о<строве>. В университете.

Языкову Н. М., 22 <21> июля н. ст. 1846^*

Швальбах. Июль 22 <21 н. ст. 1846>.

Наконец книги получены: оба сборника — «Новоселье»^*, «Невск<ий> Альм<анах>»^*, книга Шевырева^* и «Путешеств<ие> к св<ятым> местам»^*. Благодарю очень, очень. Ты один только балуешь и лакомишь меня. Письмо мое, со вложением статьи об «Одиссее», ты, вероятно, уже получил; жду твоих слов об этом^*. Письмо было адресовано в дом Хомякова, как и это. В том же письме^* я писал к тебе, чтобы прислал мне копию с моих писем к тебе по поводу «Землетрясения». Мне их нужно пересмотреть. Они, верно, очень вялы и неумны, как все мои письма, писанные прежде. Я даже любопытен знать, как я выразил ту мысль, которая бы могла иметь на тебя некоторое впечатление[235] и не имела никакого. Она выразилась, верно, бессильно, а может быть, даже не выступила вовсе из-за неопрятных и неточных слов моих. Пишу к тебе из Швальбаха, куда заехал на время к Жуковскому. Думаю отселе направиться в Остенде к морю. Полагаю, что, с милостью божьей, морской воздух будет мне впрок. Доселе только в дороге перевожу несколько дух и становлюсь свежее. Адресуй во Франкфурт, на имя Жуковского, потому что через месяц располагаю быть там. Уведоми, каково идет твое холодное лечение и твое состояние духа. Твой «Сампсон»^* прекрасен; от него дышит библейским величием. Но смысл его я понимаю так: Сампсон, рассерженный своими врагами, глумящимися над его бессилием, происшедшим от забвения высшего служения богу[236] ради всяких светских мелочей, потрясает наконец храмину, дабы погубить в своих врагах врагов себе и вместе с ними погубить прежнего самого себя, дабы на место его явился вновь еще сильнейший силач, служащий богу. Затем обнимаю и целую тебя. Прощай!

Твой Г.

На обороте: Moscou. Russie. Его высокоблагородию Николаю Михайловичу Языкову. В Москве, у Кузнецкого моста, в доме Хомякова.

Шевыреву С. П., 26 июля н. ст. 1846^*

Июля 26 <н. ст. 1846>. Швальбах.

Пишу к тебе несколько строк из Швальбаха, куда заехал[237] с тем, чтобы повидаться с Жуковским, берущим здесь ванны, а с тем вместе отдохнуть и даже взять несколько ванн самому, которые, как сказывают, могут хоть несколько укрепить мои нервы. От Языкова я наконец получил твои лекции; прочел еще весьма немного, ибо, сам знаешь, такого рода книги неприлично глотать вдруг. Но уже по началу вижу важность дела и труда и веселю себя им впереди, как предстоящим лакомством. Теперь приступаю к тебе с просьбой моей, весьма убедительной: напечатать второе издание «М<ертвых> д<уш>», в том же самом виде, на такой же бумаге, в той же типографии, в том же числе экземпляров (2400, т. е. два завода), с присовокупленьем только предисловия, которое я пришлю потом, когда печатанье будет к концу. Нужно будет его отпечатать в месяц, дабы оно могло явиться[238] в свет никак не позже 15-го сентября. Экземпляры разойдутся, я это знаю. После того голоса, который я подам от себя[239] перед моим отправлением на поклонение к святым местам^*, их станут раскупать.[240] Посылать же на цензурованье к цензору в Петербург я не думаю, чтобы оказалась надобность, тем более, что это фантастическое запрещение второго издания никогда не существовало. Оно образовалось в Москве по старой охоте ее к плетенью всякого рода сплетней. Это можешь изъяснить цензору, если бы он оказался малоумен, а не то предстань к Строганову^* и объясни ему. Если же по причине какой-либо новой бестолковщины[241] оказалось бы так, что нужно посылать в Петербург, то пошли к Никитенке и в то же время письмо к Плетневу, чтобы он его поторопил, потому что Никитенко, при всей благосклонности и расположеньи ко мне, несколько ленив и может замедлить присылкой. О получении этого письма уведоми, равно как и о распоряжениях, адресуя во Франкфурт, на имя Жуковского.

Прощай. Твой весь Г.

На обороте: Moscou. Russie. Профессору император<ского> Московского университета Степану Петровичу Шевыреву. В Москве, близ Тверской, в Дегтярном переулке, в собственном доме.

Плетневу П. А., 30 июля н. ст. 1846^*

Июля 30 <н. ст. 1846>. Швальбах.

Наконец моя просьба! Ее ты должен выполн<ить>, как наивернейший друг выполняет просьбу своего друга. Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги под названием: «Выбранные места из переписки с друзьями». Она нужна, слишком нужна всем — вот что покаместь могу сказать; всё прочее объяснит тебе сама книга; к концу ее печатания всё станет ясно,[242] и недоразуменья, тебя доселе тревожившие, исчезнут сами собою. Здесь посылается начало. Продолженье будет посылаться немедленно. Жду возврата некоторых писем еще, но за этим остановки не будет, потому что достаточно даже и тех, которые мне возвращены. Печатанье должно происходить в тишине: нужно, чтобы, кроме цензора и тебя, никто не знал. Цензора избери Никитенку: он ко мне благосклоннее других. К нему я напишу слова два^*.[243] Возьми с него также слово никому не сказывать о том, что выйдет моя книга. Ее нужно отпечатать в месяц, чтобы к половине сентября она могла уже выйти. Печатать на хорошей бумаге, в 8 долю листа средн<его> формата, буквами четкими и легкими для чтения, размещение[244] строк такое, как нужно для того, чтобы книга наиудобнейшим образом читалась; ни виньеток, ни бордюров никаких, сохранить во всем благородную простоту. Фальшивых титулов пред каждой статьей не нужно; достаточно, чтобы каждая начиналась на новой странице, и был бы просторный пробел от заглавия до текста. Печатай два завода и готовь бумагу для второго издания, которое, по моему соображенью, воспоследует немедленно: книга эта разойдется более, чем все мои прежние сочинения, потому что это до сих пор моя единственная дельная книга. Вслед за прилагаемою при сем тетрадью будешь получать безостановочно другие. Надеюсь на бога, что он подкрепит меня в сей работе. Прилагаемая тетрадь заномерована № 1. В ней предисловье и шесть[245] статей, итого седьмь, да включая сюда еще статью об «Одиссее», посланную мною к тебе за месяц пред сим, которая в печатании должна следовать непосредственно за ними, — всего восемь. Страниц в прилагаемой тетради двадцать. О получении всего этого уведоми немедленно. Адресуй попрежнему на имя Жуковского.

Весь твой Г.

Никитенко А. В., 1 августа / 21 <20> июля 1846^*

Эмс.

Август 1 Июля 21<20>

<1846>.

Я к вам с просьбою, почтеннейший Александр Васильевич! От Плетнева вы получите, если уже не получили, на процензирование некоторые из моих писем, которые имеют[246] быть напечатаны отдельной книгой в весьма непродолжительном времени. От Плетнева вы будете всё получать по частям. По разным причинам я не хочу, чтобы до времени выхода о книге[247] знали. А потому прошу вас, чтобы осталось только между вами и Плетневым и никто бы, кроме вас двух, не был введен третий. Что касается до самого существа книги в отношен<ии> цензуры, то я совершенно спокоен, уверен будучи с одной стороны — в вашей благосклонности, а с другой стороны — в безвинности самой книги, при составлении которой я сам был строгим своим цензором, что вы, я думаю, увидите сами. Если же какое и встретится выражение, которое бы даже с первого раза остановило вас, то я уверен, что к концу книги смысл его объяснится пред вами полней, и вы его признаете только нужным и ничего более. Если ж сделаете какую поправку или указание относительно слога, неточности выражений и т. п., то сим меня крайне обяжете. О письме, равно как и о получении от Плетнева начала рукописи, уведомите меня, адресуя во Франкфурт-на-Майне, на имя Жуковского, прибавляя к Франкфурту s/M. Saxenhausen, Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor. Засим обнимаю вас от всей души. Весь ваш

Гоголь.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Профессору импер<аторского> С.-Петерб<ургского> университета Александру Васильевичу Никитенке. С. П. Бург. В университете на Васильев<ском> острове.

Толстому А. П., 6 августа н. ст. 1846^*

Остенде, август 6 <н. ст. 1846>.

Что с вами? Где вы? И отчего от вас до сих пор ни одной строчки? Я писал к вам из Греффенберга^*, где пробыл около месяца и всуе поджидал вашего брата Алек<сея> Петр<овича>. В Эмсе я встретил Ивана Петровича с его молодой супругой^*, которой после эмсских вод сделалось значительно лучше. Таковы ее и его слова. Они, кажется, обоюдно счастливы, хотя оба не весьма знакомы с опытной жизнью грешного мира сего. Теперь я поселился на время в Остенде, где пробуду, может быть, месяц. До сих же пор пребывал с Жуковским в Швальбахе. Христа ради, хотя одну строчку о себе! Не совестно ли вам позабыть обо мне? Попросите графиню^* написать также словечка два о состояньи здоровья своего, как душевного, так и телесного. Жду с нетерпеньем ответа. Все об вас также беспокоятся; на днях получил известие от вашей сестрицы Софьи Петровны, которая также жалуется на ваше молчанье.

Адресуйте в poste restante^* и пришлите ваш маршрут, чтобы я знал, где вас настигнуть и повидать, если вы не заедете в Остенде.

Весь ваш Г.

Если граф уехал из Парижа, прошу отвечать графиню. На обороте: Paris.

Son excellence monsieur le c-te Alexandre Tolstoy. Paris. Rue de la Paix, 9. (Hôtel Westminster).

Гоголь М. И., 10 августа н. ст. 1846^*

Ostend<e>. Августа 10 <н. ст. 1846>.

Я несколько замедлил ответом на письма ваши. Во время моих переездов нынешних не бывает[248] так легко отвечать в ту же минуту. При этом я ожидал, не напишут ли мне чего сестры в ответ на мое длинное письмо^*,[249] чтобы отвечать за одним разом, но от них, кажется, не ждать мне никаких ответов. Благодарю вас за то, что хотя вы пишете мне, по возможности, подробно и не отговариваетесь ни гостями, ни увеселениями. Скажу вам, однако же, то, что вы бываете весьма часто под влиянием несколько разгоряченных впечатлений. Письмо мое вы читали не в хладнокровную и совершенно спокойную минуту, а потому истолковали всё по-своему и приняли всё в таком смысле, в каком я вовсе и не думал. Этот за вами грех водится, моя почтенная маминька, и я вам должен это напомнить. Вы все вещи принимаете в бо́льшем виде, чем они есть, и ничего не в силах, принимать равнодушно, а потому и жизнь ваша есть еще до сих пор какое-то беспрерывное[250] душевное беспокойство. Молитесь, богу в такую минуту, когда почувствуете в себе беспокойство: это лучшее средство. После молитвы в такое время уясняется вдруг наш взгляд. Распаленное состояние проходит, и всякая вещь является в своем надлежащем виде. Вы беспокоите<сь> и за меня, думая, что я также, подобно вам всем, беспокоюсь, и пишете, чтобы я не принимал к сердцу писем сестер моих, думая, что это меня волнует. На это вам скажу только то, что я более беспокоюсь тем, когда мне ничего не пишут,[251] а когда мне пишут и пишут подробно, тогда я ничуть не беспокоюсь, и огорчительного[252] для меня в письме не может быть ничего. Что само по себе нехорошо, то замечу, скажу, что оно нехорошо, и побраню за то, если поделом. Но чтобы сердиться или горячиться, или сокрушаться, или же принимать к сердцу всякий пустяк, как вы это делаете, — этого за мной, слава богу, уже давно не водится. И все вещи, даже несравненно больше огорчающие человека, с меня — что с гуся вода. Стыдно вам до сих пор так знать меня мало и представлять себе какой-то бабой. Но об этом довольно. Смотрите же вперед за собой и берегитесь. А мне пишите подробно обо всем, не пропуская ничего, что у вас ни делается, как собственно в вашем доме, так равно и вокруг вас, у всех наших знакомых и соседей. Адресуйте попрежнему во Франкфурт, на имя Жуковского.

Затем мысленно вас обнимаю

ваш сын Н. Г.

На обороте: Russie. Poltava. Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь. В Полтаве. Оттуда в д<еревню> Василевку.

Жуковскому В. А., 10 августа н. ст. 1846^*

Остенде. Августа 10 <н. ст. 1846>.

Пишу и уведомляю <о> моем приезде сюда, который, благодаря бога, совершился благополучно. Две-три морские бани уже взял без отвращенья и без особенного удовольствия, как что-то пресное. Что от них будет — знает бог, но чувствую, что всё, что ни будет от него, будет в милость и в добро душевное.

Скажите вашей доброй и ангелоподобной хозяюшке, чтобы она на меня не гневалась за то, что я не простился с нею. Это у меня случается весьма часто и вовсе не есть знак хладнокровья или равнодушия, но, напротив,[253] доверенности. Если бы я знал, что разлучаюсь надолго, или же чувствовал потребность что-нибудь сказать нужное при расставаньи, я бы никак этого не пропустил и сделал бы даже что-то торжественное из расставанья, как оно и должно быть. Скажите ей, что я мысленно так же с ней простился, как бы и лично, и, давши лобзанье вам и Саше^*, поцеловал в то же время в вас обоих ее[254] самое. А в подкрепленье этого, поцелуйте по три раза обе ее ручки и прочитайте сии мои строки, претворив их во французский или немецкий диалект. Все письма, а с ними и посылки, какие ни случатся, храните (как сказано и прежде) у себя. Если какое письмо вследствие ошибки и распечатаете, то этим не конфузьтесь; смотрите только за тем, чтобы не пропало[255] распечатанное письмо. Это главное. Здесь есть несколько русских, с которыми я покамест не успел столкнуться. Видел пока только безногого Мещерского, женат<ого> на кн<яжне> Трубецкой^*, которого вы, я думаю, знаете. Здесь еще приятельница Смирновой, графиня Борх, урожден<ная> Лаваль^*. Прочие, кажется, незамечательны. На дороге я встретил одного, с которым произо<шла> замечательная внутренняя история в последнее время. Чудны действия божии, и никогда еще не были они так явны, как в последнее время. Уведомьте меня о себе и дайте ответ на это письмо, дабы я знал, что оно вами получено. В начале сентября полагаю быть у вас во Франкфурте… но об этом напишу еще. Затем Христос с вами!

Прощайте.

Ваш Г.

В здоровья моем то не весьма хорошо, что начинаю вновь крепко зябнуть и не могу оставаться в сидячем[256] состоя<нии> так долго, как было бы потребно мне для переписывания или вообще для занятий. Малейший холодок на меня ощетинивается бурею.

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Жуковскому В. А., 25 августа н. ст. 1846^*

Ост<енде>. Августа 25 <н. ст. 1846>.

Одно письмо мое из Остенде^* (назад тому недели две) вы уже, без сомненья, получили. Пишу теперь второе. Остаюсь я здесь немного долее, то есть от сего числа недели три, по крайней мере, — тем более, что море начинает, кажется, меня освежать, а это особенно необходимо для моей работы, и тем еще более, что на днях я был обрадован почти неожиданным приездом любезного моего гр<афа> А. П. Толстого, вам весьма известного, который прибыл сюда вместе с двумя братьями Мухановыми^*, из которых один также вам известен и есть приятель[257] наших общих знакомых. Они все пробудут здесь около месяца ради морского купанья. А потому прошу вас все письма, какие ни пришли ко мне доселе, запечатавши в один пакет, прислать мне сюды в Остенде, адресуя в poste restante. Что же придет к вам после этого, то всё удержать у себя до моего приезда и не пересылать.

В одно время с сим письмом к вам послано к Плетневу письмо со вложеньем второй тетради^*, о чем[258] вы известите его и от себя, дабы в случае какой-нибудь неисправности на почте не произошло бестолковщины и можно было всё дело поправить заблаговременно. После 15-го сентября готовьте для меня мою комнату, где проживу с вами недельки две перед отправлением в большую дорогу^*, и побеседуем о том, о чем еще доселе не беседовали. Затем целую и обнимаю вас крепко, а вслед за вами хозяйку, деток и весь дом ваш. Напишите непременно несколько строк.

Весь ваш Г.

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence m-r Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Плетневу П. А., 25 августа н. ст. 1846^*

Остенде. 25 августа <н. ст. 1846>.

Посылаю тебе вторую тетрадь. В ней отдельно от первой 27 страниц, а в совокупности с нею 47, что значится по выставленным цифрам на всякой странице. Статей же в обеих тетрадях, вместе с прежде посланной отдельно об «Одиссее», четырнадцать, а с предисловием пятнадцать. Это составит почти половину книги. Уведоми покаместь, на скольких печатных страницах всё это размещается. Остальные тетради будут высылаться немедленно; по крайней мере, со стороны моей лености не будет никакого помешательства. Работаю от всех сил над перечисткой, переделкой и перепиской. Море, в котором я теперь купаюсь, благодаря бога, освежает и дает силы меньше уставать и изнуряться. Молю и тебя не уставать и не пренебрегать наидобросовестнейшим исполнением этого дела. Вновь повторяю просьбу, чтобы до времени выпуска в свет книги никто о ней, кроме тебя и цензора Никитенка, сведений не имел. Типографию избери менее шумную, в которую вхож был бы ты один[259] и которую почти вовсе не посещали бы литераторы-щелкоперы. В прежнем письме я уже просил о том, чтоб печатать ни слишком разгонисто, ни слишком тесно, но именно так, чтобы книга легко и удобно читалась. Бумагу поставить лучшего сорта, но не до такой степени тонкую, чтобы строки сквозили насквозь. Это и скверно для глаз и неудобно для чтения. О получении этой тетради уведоми немедленно, адресуя попрежнему на имя Жуковского. Я забыл в статье «О помощи бедным» сделать поправку^*. Именно <в> середине этой статьи, после слов «Туда несите помощь», следует[260] поставить так: «Но нужно, чтобы помощь эта произведена была истинно-христианским образом; если же она будет состоять в одной только выдаче денег, она ровно ничего не будет значить и не обратится в добро». И потом в той же статье, немного повыше, поставлено, кажется, неправильно слово «расхлестывается»^*. Лучше[261] поставить: «расхлещется». Впрочем, ты сам не пренебреги исправить ошибки[262] в слоге, какие тебе ни попадутся. У меня и всегда[263] слог бывал не щегольской даже и в более отработанных вещах, а тем пуще в таких письмах, которые вначале вовсе не готовились к печати. Но прощай! Бог тебе в помощь! Целую тебя пока письменно и знаю, что мы так обнимемся крепко, когда увидим<ся> лично, как никогда дотоле.

Весь твой Г.

Самарину Ю. Ф., 20-е числа августа н. ст. 1846^*

<20-ые числа августа н. ст. 1846. Остенде.>

В проезд мой через Париж^* я познакомился с вашим братцем^* и от него получил ваше письмо, за которое вас благодарю очень, потому что оно доставило мне короткое знакомство с вами,[264] введя меня в ваши отношенья. Во всяком случае, вы не сделали ошибки, исповедавши мне положенье ваше. Нужно, чтобы хотя один человек понимал вас. А мне это возможно более, чем кому-либо другому, потому что я испытал сам многое, и вряд ли кто более моего может почувствовать, как затруднительно подобное положение. Вы, по крайней мере, нашли человека, которому можно изъяснить это, мне и это было невозможно. Итак, не смущайтесь, но[265] храни вас бог (поверьте в этом человеку опытному) входить в изъяснение с теми, которые вас обвиняют. Вы запутаете их и навлечете[266] облака новых недоразумений. Всего лучше, по моему мнению, отвечать в ответ на все обвинения[267] старою истиною, что нелегко[268] осудить человека и что не нужно торопиться выводить заключения, что теперь, особенно в нынешнее время, всё в недоразумениях: недоразумения происходят даже между живущими в одном доме, не только между обитающими в разных городах. И эту старую истину следует выразить[269] в словах, сколько возможно менее укорительных, и потом, оставивши речь о себе, обратиться к тому самому лицу, которое вас попрекнуло, заняться[270] собственно им, расспрашивать его побольше о нем самом. Это будет иметь двойную выгоду: во-первых, потому, что о себе и о своих обстоятельствах всякий охотне<й> говорит и, тронутый вашей заботой о нем, позабудет свое неудовольствие против вас. Во-вторых, потому, что вы больше узнаете[271] чрез то душевное состояние и расположение духа его, стало быть, прийдете в состояние[272] знать, как быть с ним и в чем помочь. Иногда эти, которые смущаются о нас, гораздо большего достойны сострадания, чем мы сами, потому что весьма часто[273] сами себя мучат. Везде и во всем, как я испытал, следует позабыть себя. Одним этим средством только можно поладить с людьми. Я теперь дивлюсь сам своему неразумию, что, не умевши перенести упреков в скрытности и эгоизме, я вздумал бывало входить в объясненья о себе, тогда как мне следовало просто отвечать: «Я не говорю о себе ничего потому, что мне еще нечего говорить. Я учусь, мне хочется прежде что-нибудь узнать от других, я хочу[274] прежде слушать. Для меня покаместь всякий человек гораздо более интересен, чем я сам». Засим обнимаю вас. Не позабывайте меня и впредь уведомлять как о себе, так равно и о всем том, что способно занять ваше или мое любопытство. Адресуйте во Франкфурт, poste restante, до самого сентября, а от сентября в Неаполь, на имя посольства.

Искренно вас любящий Г.

На обороте: Юрию Федоровичу Самарину.

Погодину М. П., 10 сентября н. ст. 1846^*

Сентября 10 <н. ст. 1846>. Остенде.

На письмо твое не отвечал, потому что не знал, куды отвечать: ты этого не объяснил.

Упрек, будто я позабыл тебя, даже неприличен. Я не позабываю никого и ничего: ни добра, ни зла, и нахожу, что позабыть то и другое есть бабья мелочь характера. Нужно всё помнить для того, чтобы изворотиться с тем и другим так, как повелел Христос. Когда я чувствую, что письмо мое нужно и от него какая-нибудь может быть польза душе, я пишу. Когда же не вижу надобности, не пишу. И мне нет до того дела, что и как обо мне думает человек, глядящий под условием сочиненных им самим отношений, а не тех, которые даны Христом. Скажу тебе только то, что если ты выехал с тем, чтобы ехать в святую землю, и в этом нашла потребность твоя душа, то не следует оставлять такого намерения, особенно когда[275] твое здоровье телесное сделалось лучше. Нечего и принимать в расчет мнение доктора, будто поездка по морю[276] может быть тебе вредна: до сих пор я не слышал, чтобы в болезнях, подобных твоей, морской переезд делал вред. К тому ж, как я вижу даже из твоего письма, болезнь душевная у тебя сильнее телесной.[277] Стало быть, здесь потребен иной, высший медик.[278] Что же до меня, маршрут мой следующий: в Остенде, где живу для морского купанья, пробуду до последних числ сего месяца, оттуда через Франкфурт (где пробуду недели две) в Италию, в Риме[279] до декабря, в Неаполе до середины февраля будущего года, к великому посту и пасхе — в Иерусалим, путем Средиземного моря. Буду рад, если встречу тебя там. Но да внушит тебе бог то, что тебе лучше и приличней.[280] Он знает это больше нас. Стоит только хорошенько войти в самого себя и услышать голос его самого. До меня достигнули слухи, будто Погодин вновь стал тот же Погодин, каким был до смерти жены своей. Сильное несчастие есть страшный будильник и дается затем человеку, чтобы он стал весь другой с ног до головы, как бы до тех пор он ни считал себя готовым и созревшим человеком. А потому разбери себя мысленно перед лицом Христа во всех своих поступках прежде смерти жены своей и после смерти ее, и если найдешь в себе всё в том же виде, как было прежде, и убедишься сам, что ты остался тот же Погодин, то мой совет ехать тогда в Иерусалим. Затем да сохранит тебя и наставит бог во всем, я же, как говеющий и отправляющийся на богомолье, прошу тебя простить за всё, чем ни случилось мне огорчить тебя во всю жизнь мою.

Если будешь писать, то до половины октября можешь адресовать во Франкфурт, на имя Жуковского, после же того в Рим, в poste restante,[281] или в посольство.

Твой Г.

На обороте: Wienne (en Autriche). Monsieur monsieur Pogodine. Wienne. Recommandée aux soins obligeants qe la Mission impériale de Russie.

Погодину М. П., 10 сентября н. ст. 1846^*

<10 сентября н. ст. 1846. Остенде.>

Так как ты не означил мне, куда писать к тебе, то я, чтобы верней дошло мое письмо, написал в Вену, в наше посольство^*. А эту записку отправляю в poste restante, затем, чтобы, если не случится тебе побывать в посольстве, а заглянуть на почту, ты узнал, что есть в посольстве для тебя письмо.

Г.

Жуковскому В. А., 12 сентября н. ст. 1846^*

Остенде. Сентября 12 <н. ст. 1846>.

Уведомляю вас, что буду к вам или первого октября, или первых чисел октября, и что к Плетневу послана третья тетрадь^*. Работа идет, благодаря бога, трезво и здравомысленно; море придает сил и свежит. Еще немного свежего времени — и всё будет кончено. Обнимаю вас и говорю: «до свиданья».

Ваш Г.

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Плетневу П. А., 12 сентября нов. ст. 1846^*

Сентября 12 нов. ст. <1846>. Остенде.

Посылаю тебе третью тетрадь. (В ней семь статей, а с прежними 21; страниц тридцать две, а с прежними 80). Не сердись, если не так скоро высылаю. Вины моей нет: тружусь от всех сил. Некоторые письма нужно было совсем переделать: так они оказались неопрятны. Еще две небольших тетрадки — и всё будет кончено. Не ленюсь ни капли; даже через это не выполняю как следует леченья на морских водах, где до сих пор[282] еще пребываю. Прощай. Уведоми о полученье этой тетради, адресуя к Жуковскому. В месяц, надеюсь на бога, всё будет кончено. Книжка выйдет в свет немного поздней, но зато дело будет прочней. Не скучай за работой и будь бодр! Обнимаю тебя.

Твой Г.

Плетневу П. А., 26 сентября н. ст. 1846^*

Остенде. Сентябр<я> 26 <н. ст. 1846>.

Посылаю тебе четвертую тетрадь, еще маленькая тетрадка — и конец делу; она будет выслана уже из Франкфурта, куда теперь еду, и будет заключать две заключительные статейки о поэзии, поэтах[283] и еще кое-что, относящееся до собственной души из нас каждого, без чего книга была бы без хвоста. О получении же четвертой, ныне посылаемой, тетради уведоми меня сейчас же, адресуя попрежнему на имя Жуковского; это[284] необходимо для моего успокоенья. В ней 32 страницы, а считая с прежними — 112. Статей 9, а считая с прежними — тридцать. Слог изравняй; где встретишь грамматические ошибки, поправь. Не скучай за работой. Мужествуй и гляди твердо вперед. Всё будет светло. Говорю тебе это во имя бога и обнимаю тебя крепко.

Твой Г.

Шевыреву С. П., 26 сентября н. ст. 1846;^*

Остенде. 26 сентября <н. ст. 1846>.

Письмо твое получено несколько поздно^*. Жуковский, боясь, чтобы письма ко мне не разъехались со мною, хранил их до моего приезда во Франкфурт, а я пробыл в Остенде, где беру, или брал, морские ванны, немного долее; теперь еду к Жуковскому, а с ним пробуду недели две до отъезда моего в Италию и там отделаю окончательно мои дела относительно всяких ответов и писем. Предисловие ко второму изданию «М<ертвых> д<уш>» посылаю на днях к Плетневу. От него ты получишь его процензированное. Виньетку на обертку для книги закажи ту же самую Сиверсу^*.

Читаю я твои лекции по экземпляру, полученному от тебя, и жду с нетерпением второй тетради. Это первое степенное дело в нашей литературе. Но вот тебе покамест замечание: ты поторопился подать читателю или слушателям вперед тобою выведенные результаты, для полного уразумения которых еще не так подготовлены читатель или слушатель, а потому твоя книга покуда не вся целиком поймется всеми. Но это ничего. Может быть, посчастливится мне подставить ступеньку к твоей книге^* тем, которые без того не подымутся к ней. Но прощай! Буду писать к тебе скоро и подробней…

Плетневу П. А., 3 октября н. ст. 1846^*

Франкфурт. 3 октябр<я> нового стиля <1846>.

Письмо твое (от 27 август<а> стар<ого> стил<я>) получил^*. Ничего[285] не успеваю тебе на этот раз сказать. Посылаю только предисловие к второму изданию «Мертв<ых> душ», которое дай Никитенке подписать и отправь немедленно Шевыреву^*. О прочем в следующем. Спешу не опоздать с почтой. Четвертую тетрадь, высланную на прошлой неделе из Остенде, ты, вероятно, получил. Занят пятою, которая будет готова с небольшим через неделю. Прощай!

Твой Г.

Перевороти страницу: там есть поправка одного места в четвертой тетради.

Поправки в статье: «Занимающему важное место»^*.

В том месте, где говорится о дворянстве, сказано так: «Сословие[286] это в своем ядре прекрасно, несмотря на шелуху, его облекающую».

Нужно так:

«Сословие это, в своем истинно русском ядре, прекрасно, несмотря на временно наросшую чужеземную шелуху».

В середине то<го> же места о дворянстве сказано так:

«Государь любит это сословие больше всех других, но любит в его истинном виде».

Нужно так:

«Государь любит это сословие больше всех других, но любит в его истинно русском значении, в том прекрасном виде, в каком оно должно быть по духу самой земли нашей».

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Г. ректору С. П. Б. императ<орского> университета его превосходительству Петру Александровичу Плетневу. В С. П. Бурге. На Васил<ьевском> о<строве>. В университете.

Шевыреву С. П., 5 октября н. ст. 1846^*

Франкфурт, 5 октября <н. ст. 1846>.

Спешу прибавить тебе несколько строк. На днях отправил к Плетневу предисловие к «М<ертвым> д<ушам>». Вероятно, ты его уже имеешь. Исправь, пожалуйста, слог. Я не мастер на предисловия. Для меня труден этот приличный язык, которым должен разговаривать автор с нынешней публикою, а потому угладь всякое неловкое выражение и устрой всякий неуклюжий период. Мне нужно было сказать дело весьма для меня нужное. После это почувствуешь и сам, хотя теперь и не смекнешь, почему оно мне нужно. Что книга выйдет несколько позже, это ничего; ей даже и не следует выходить раньше некоторого другого предисловия, не сделавши которого, мне нельзя и в дорогу. Дело это возложено на Плетнева. Это выбор из некоторых моих писем к друзьям, который должен выйти особой книгой. Но это пока между нами. Там, между прочим, часть моей исповеди и объяснение того, что так смущало некоторых относительно моей скрытности и прочее. Печатать я должен был в Петербурге по причинам, которые можешь смекнуть и сам, по причине близости цензурных непосредственных и высших разрешений. В это дело, кроме Плетнева и цензора, не введен никто, а поэтому и ты не сообщай о нем никому, кроме разве Языкова, который имеет один об этом сведение, и то потому, что нечто из писем, мною к нему писанных, поступило в выбор. Из этой книги ты увидишь, что жизнь моя была деятельна даже и в болезненном моем состоянии, хотя на другом поприще, которое есть, впрочем, мое законное поприще, и что велик бог в своих небесных милостях. Но обо всем этом после. Может быть, через месяц, то есть, если не в конце октября, то в начале ноября, должна выйти книга, а потому до того времени не выпускай «М<ертвые> д<уши>». Плетнев пришлет тебе несколько экземпляров, а в том числе и подписанный цензором на второе издание, потому что, по моему соображению, книга должна разойтиться в месяц. Это первая моя дельная книга, нужная у нас многим, а может быть, если бог будет так милостив, принесущая им действительную пользу: что изошло от души, то нельзя, чтобы не принесло пользы душе. Чрез неделю или полторы буду писать к тебе. Теперь захлопотался именно этим делом. Прощай.

Адресуй письма в Рим, на имя посольства. Во Франкфурте остаюсь только две недели и едва управлюсь с делами, которые должен кончить здесь, отправляюсь в дорогу.

Языкову Н. М., 5 октября н. ст. 1846^*

Франкфурт. Октябр<я> 5 <н. ст. 1846>.

И ты против меня! Не грех ли и тебе склонять меня на писание журнальных статей, — дело, за которое уже со мной^* поссорились некоторые приятели? Ну, что во мне толку и какое оживление^* «Московскому сборнику»^* от статьи моей? Статья всё же будет моя, а не их; стало быть, им никакой чести. Признаюсь, я не вижу никакой цели в этом сборнике. Дела мало, а педантства много. А из чего люди в нем хлопочут, никак не могу себе определить. Вышел тот же мертвый номер «Москвитянина», только немного потолще. У нас воображают, что всё дело зависит от[287] соединения сил и от какой-то складчины. Сложись-ка прежде сам да сделайся капитальным человеком, а без того принесешь сор в общую кучу. Нет, дело[288] нужно начинать с другого конца. Прямо с себя, а не с общего дела. Воспитай прежде себя для общего дела, чтобы уметь, точно, о нем говорить, как следу<ет>. А они: надел кафтан да запустил бороду, да и воображают, что распространяют этим русский дух по русской земле!^* Они просто охаивают этим всякую вещь, о которой действительно следует поговорить и о которой становится теперь стыдно говорить, потому <что> они обратили ее в смешную сторону. Хотел я им кое-что сказать, но знаю, что они меня не послушают, а следовало бы каждому из <них> войти получше в собственные силы и рассмотреть,[289] к какому делу каждый создан вследствие ему данных способностей. Им, слава богу, уже по тридцати и по сорока лет; пора оглядеться. А Панову скажи так^*, что я весьма понял всякие ко мне заезды по части статьи отдаленными и деликатными дорогами, но не хочет ли он понюхать некоторого словца под именем: нет? Это словцо имеет запах не совсем дурной, его нужно только получше разнюхать. Эти три строки можешь даже ему показать, а прочего не показывай; их не следует обескураживать. Я их выбраню, но потом и притом таким образом, что они после брани подымут нос, а не опустят. Нельзя говорить человеку: «Делаешь не так», не показавши в то же время, как должно делать. А потому и ты также сиди до времени смирно и не шуми, и хорошенько ощупай себя и свой талант, который, видит бог, не затем тебе дан, чтобы писать посланья к Каролинам^*, но на дело больше крепкое и прочное. Ты прочти внимательно книгу мою, которая будет содержать выбор из разных писем. Там есть кое-что направленное к тебе, посильнее прежнего, и если бог будет так милостив, что вооружит силою мое слово и направит его как раз на то место, на которое следует ударить, то услышат от тебя другие послания,[290] а в них твою собственную силу со всем своеобразьем твоего таланта. Так я верю и хочу верить. Но до времени это между нами. Книгу печатает в Петербурге Плетнев, и выйдет <она> не раньше, как через месяц после полученья тобою этого письма.[291] В Москве знает только Шевырев. Но прощай. Бог да сопутствует тебе во всем! Адресуй в Рим или в poste restante, или на имя Иванова, что еще лучше. Во Франкфурте пробуду две недели. Жуковский тебе кланяется. Обнимаю тебя.

Твой Г.

На обороте: Николаю Михайловичу Языкову.

Смирновой А. О., 8 октября н. ст. 1846^*

Франкфурт. Октября 8 <н. ст. 1846>.

Что ж вы, друг мой, моя наидобрейшая Александра Осиповна, что вы замолкнули? Или вы находитесь не в том духе, чтобы писать ко мне, или вас озадачило длинное письмо мое?^* Но длинные письма своим чередом, а коротенькие своим. Хоть два словечка о состояньи своем душевном, чтобы я знал, о чем для вас помолиться! Обо мне же молитесь, да попутствует мне неотлучно бог в предстоящем мне путешествии и да держит меня неотлучно при себе, не попустив никакой мысли не от него поселиться мне в ум и душу, и да будет ко мне так же безмерно милостив, как был доселе. А я буду о вас молиться уже в святой земле, в надежде, что там будет лучше моя молитва. А вы крепитесь. Если ж вам, точно, будет невыносимо в Калуге или где-либо, то это знак, что у вас болит душа, и тогда нужно другое лекарство. Благословясь, поезжайте с богом со мной в Иерусалим, а деньги молельщикам и богомольцам всегда будут на дорогу. Отсюда отправляюсь в Италию, в этом же месяце. До декабря адресуйте письма в Рим, до февраля будущего года — в Неаполь. А первых чисел февраля я, с богом, в дорогу. Прощайте.

Весь ваш Г.

На обороте: Kalouga. Russie. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В Калуге.

Смирновой А. О., 15 октября н. ст. 1846^*

<Франкфурт. 15 октября н. ст. 1846.>

Друг мой Александра Осиповна, мне скучно без ваших писем! Зачем вы замолчали?^* Но не из-за этого упрека я взял теперь перо писать к вам. Есть другая причина. Взываю к вам о помощи. Вы должны ехать в Петербург, если только позволит вам ваше здоровье. От Плетнева узнаете всё и с ним обдумаете, как и чем можно быть лучше мне полезным. Приходит время, когда должна объясниться хотя отчасти свету причина долгого моего молчания и моей внутренней жизни. Друг мой, если бог милостив, то можно собрать прекрасную жатву во славу святого имени его. Верю, что бог даст наконец мне радость принести добро многим душам. Друг мой прекрасный, требую от вас содействия; один человек, как бы он ни обдумал хорошо, всё ничего не значит. Встретились разные затруднения по поводу появленья той книги^*, которая, по убежденью души моей, будет теперь очень нужна и которую перед моим удаленьем во святую землю нужно выдать непременно. Но с Плетневым переговорите обо всем. Кроме его и цензора, никто не знает; по крайней мере, я так желал, чтобы было.

Ваш Г.

Адресуйте письмо ваше в Неаполь. В Рим я вряд ли заеду, да и незачем. Еду отсюда дней через пять. Жуковск<ий> здоров и вам кланяется. Я было укрепился на морск<ом> купанье. Теперь опять как-то расклеился. Но бог всё творит, верно, к какому-нибудь новому душевному добру.

На обороте: Kalouga. Russie. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В Калуге.

Плетневу П. А., 16 октября н. ст. 1846^*

Окт<ября> 16 <н. ст. 1846>. Франк<фурт>.

Тороплюсь отправить тебе пятую и заключительную тетрадь. Так устал, что нет мочи; в силу сладил, особенно со статьей о поэзии^*, которую в три эпохи мои писал[292] и вновь сожигал и наконец теперь написал, потому именно, что она необходима моей книге,[293] в объясненье элементов русского человека. Без этого она бы никогда не написалась: так мне трудно писать что-нибудь о литературе. Сам я не вижу, какой стороной она может быть близка к тому делу, которое есть мое кровное дело. Скорбно мне слышать происшедшие неустройства от медленности Никитенки. Но чем же виноват я, добрый друг мой? Я выбрал его потому, что знал его все-таки за лучшего из других, и притом, видя его имя, выставляемое у тебя на «Современнике» я думал, что ты с ним в сношеньях теснейших, чем с другими цензорами. Никитенко ленив, даже до невероятности, это я знал, но у него добрая душа, и на него особенно следует наседать лично. Говоря ему беспрерывно то, о чем и я хочу с своей стороны ему хорошенько растолковать: что с книгой не нужно мешкать, потому что мне нужно прежде нового года собрать деньги[294] за ее распродажу с тем, чтобы пуститься в дальнюю дорогу. Путешествие на Восток не то, что по Европе. Удобств никаких, издержек множество, а мне нужно, сверх этого, еще и помочь тем людям, которым, кроме меня, никто не поможет^*. Если же Никитенко будет затрудняться или одолеется робостью, то мое мненье — печатать книгу и в корректурных листах поднести всю на прочтенье государю. Дело мое — правда и. польза, и я верю, что моя книга будет вся им пропущена. В последнем случае поговори об этом хорошенько с Александрой Осиповной, если она только уже в Петербурге^*; она сумеет, как это устроить. Если же дойдет до духовной цензуры, то этого не бойся. Не делай только этого официальным образом, а призови к себе духовного цензора и потолкуй с ним лично; он пропуст<ит> и скорей, может быть, чем думаешь. В словах моих о церкви говорится то самое, что церковь наша сама о себе говорит и в чем всякий из наших духовных согласен до единого. Извини, что так дурно[295] пишу. Устал в полном смысле и разболелся вновь всем телом; через два дни получишь другое письмо, с подробнейшим распоряжением относительно книги, ее выпуска, продажи и прочего. А между тем тут, в этой тетради, найдешь вставку и перемену к письму[296] «О лиризме наших поэтов». Нужно выбросить всё то место, где говорится о значении власти монарха, в каком оно должно явиться в мире. Это не будет понято и примется в другом смысле. К тому же сказано несколько нелепо, о нем после когда-нибудь можно составить умную статью. Теперь выбросить нужно ее непременно, хотя бы статья была и напечатана, и на место ее вставить то, что написано на последней странице тетради.

Кусок, который следует выбросить, начинается словами: «Значение[297] полномочной власти монарха возвысится еще» и прочее и оканчивается словами: «Такое определение не приходило еще европейским правоведцам».

О получении этого письма уведоми меня непремен<но> письмом в Неаполь, на имя посольства или в poste restante, и всё, что ни случится о том, адресуй в Неаполь. Прощай, до следую<щего> письма. Тороплюсь отдать на почту.

Весь твой Г.

Страниц в 5<-й> тетради включительно с прежними 147, а статьи две и третья вставка.

Жуковскому В. А., 8/20 октября н. ст. 1846^*

<Франкфурт. 8/20 октября 1846.>

Нельзя было лучше и кстати сделать подарка. Моя книжка вся исписалась. Подарку дан был поцелуй, а в лице его самому хозяину.

На обороте: В. А. Жуковскому.

Плетневу П. А., 20 октября н. ст. 1846^*

Франкфурт. 20 октя<бря н. ст. 1846>.

Назад тому два дни отправил к тебе пятую и последнюю тетрадь. От усталости и от возвращения вновь многих болезненных недугов не в силах был написать об окончательных распоряжениях. Пишу теперь. Ради бога, употреби все силы и меры к скорейшему отпечатанью книги. Это нужно, нужно и для меня, и для других; словом, нужно для общего добра. Мне говорит <это> мое сердце и необыкновенная милость божия, давшая мне силы потрудиться тогда, когда я не смел уже и думать о том, не смел и ожидать потребной для того свежести душевной, и всё мне далось вдруг на то время: вдруг остановились самые тяжкие недуги, вдруг отклонились все помешательства в работе, и продолжалось всё это по тех пор, покуда не кончилась последняя строка труда. Это просто чудо и милость[298] божия, и мне будет грех тяжкий, если стану жаловаться на возвращенье трудных, болезненных моих <припадков>. Друг мой, я действовал твердо во имя бога, когда составлял мою книгу, во славу его святого имени взял перо, а потому и расступились перед мною все преграды и всё, останавливающее бессильного человека.[299] Действуй же и ты во имя бога, печатая книгу мою, как бы делал сим дело на прославленье имени его, позабывши все свои личные отношения к кому бы то ни было, имея в виду одно только общее добро, — и перед тобой расступятся также все препятствия. С Никитенком можно ладить, но с ним необходимо нужно иметь дело лично. Письмом и запиской ничего с ним не сделаешь. В нем не то главное, что он ленив, но то, что он не видит и не чувствует сам, что он ленив. Я это испытал: в бытность мою в Петербурге я его заставил в три дни прочесть то, что он не прочел бы сам по себе <в> два месяца. А после моего отъезда всякая небольшая статья залеживалась у него по месяцу. На него нужно серьезно насесть и на все приводимые им причины отвечать одними и теми же словами: «Послушайте, всё это, что вы говорите, так и могло бы иметь место в другом деле, но вспомните,[300] что всякая минута замедления расстраивает совершенно все обстоятельства автора книги. Вы — человек умный и можете видеть сами, что в книге содержится дело, и предпринята она именно затем, чтобы возбудить благоговенье ко всему тому, что поставляется нам всем в закон нашей же церковью и нашим правительством. Вы можете сами смекнуть, что сам[301] государь же и двор станет в защиту ее.[302] Переглядите и цензурный устав ваш, и все предписания прибавочные и покажите мне, против какого параграфа есть в книге противуречие Стыдно вам и колебаться этим, подписуйте твердо и теперь же листки, потому что типография ждет, а времени и без того уже упущено довольно». И если ж им одолеют какие-нибудь нерешительности от всякого рода нелепых слухов, которые сопровождают всякий раз печатанье моей книги, какого бы ни была она рода, то обо всем переговори, как я уже писал в первом письме, с Алекс<андрой> Осиповной и, наперекор всем помешательствам, ускори выход книги. Как кремень, крепись, верь в бога и двигайся вперед — и всё тебе уступит! По выходе книги приготовь экземпля<ры> и поднеси всему царскому дому до единого, не выключая и малолетних, всем великим князьям, детям наследника, детям Марь<и> Никола<е>вны, всему семейству Михаила Павловича^*. Ни от кого не бери подарков и постарайся от этого вывернуться; скажи, что поднесенье этой книги есть выраженье того чувства, которого я сам не умею себе объяснить, которое стало в последнее <время> еще сильнее, чем было прежде, вследствие которого всё, относящееся к их дому, стало близко моей душе, даже со всем тем, что ни окружает их, и что поднесеньем этой книги им я уже доставляю удовольствие себе, совершенно полное и достаточное, что вследствие и болезненного своего состояния,[303] и внутреннего состояния душевного, меня не занимает всё то,[304] что может еще шевелить и занимать человека, живущего в свете. Но если кто из них предложит от себя деньги на вспомоществование многим тем, которых я встречу идущих на поклонение к святым местам, то эти деньги бери смело.[305] Друг, много есть[306] людей, требующих помощи, о которых мы и не знаем, и не подозреваем, но которых страдальческую повесть если бы услышало какое сердце, хотя бы самое бесчувственное, заныло бы оно от скорби. Многим художникам, многим, многим талантам следует хотя нищенское вспомоществова<ние>, чтобы не погибнули с голода в буквальном смысле. Есть многие, которые постигнули уже высшую тайну искусства и его высшее призвание, и для них так нужны святые места и евангелическая земля, как народу еврейскому была нужна манна в пустыне. Много есть также людей и на других поприщах, которые принесут пользу истинную отечеству и всё выплатят с избытком, на них употребленное, и которые влекутся непостижимой душевной потребностью на поклоненье святым местам именно в наступающем году. А потому если бы кто предложил из посторонних для этого деньги, бери и посылай ко мне. Дам отчет во всякой копейке и не брошу никому незаслуженно, если только бог не оставит вразумленьем ум мой, как не оставлял доселе.[307] Нужно слишком соображать и взвешивать положенье[308] тех, которым стремишься подать помощь, а особливо если располагаешь не своими, но чужими деньгами. Шесть экземпляров отдай (тот же час по выходе книги) Софье Михаил<овне> Соллог<уб>, с присоединеньем прилагаемого письма^*. Шесть экземпляров и седьмой, с подписаньем цензора на второе издание, отправь немедленно в Москву к Шевыреву. (Второе издание должно быть напечатано в Москве, ради несравненно большей дешевизны и ради отдыха тебе). Шесть экземпляров отправь моей матери, с надписаньем: «Ее высокоб<лагородию> Марье Ивановне Гоголь, в Полтаву».[309] Один экземпл<яр> в Харьков Иннокентию, с присоединен<ием> при сем следуемого письмеца^*. Два экземпляра — в Ржев Тверской губернии священнику Матвею Александровичу^*. Экземпляра же три, а если можно и более, отправь немедленно мне с курьером. Попроси от меня лично графиню Нессельрод, давши ей от имени моего экземпляр. Скажи, ей, что она очень, очень большое сделает мне одолженье, если устроит так, что я получу эту книгу в Неаполе наискорейшим порядком, и попроси[310] ее тоже от меня отправить немедленно в Париж два экземпляра графу Александру Петровичу Толстому.[311] Не позабудь и Жуковского. Отдай еще Арк<адию> Россети три экземпляра с письмом^*. Вот тебе всё. Кажется, больше никому. Прочие купят. Ты спрашива<л>, когда же я в Россию^*. Знает это тот, кто правит всеми нашими обстоятельствами. Что касается до меня, то скажу тебе, что еще никогда не было во мне желания такого сильного ехать в Россию, и я думаю из Иерусалима после светлого праздника первым весенним путем на Константинополь и Одессу направить парус к берегам ее. Хочется очень обнять всё близкое душе моей, а в том числе и тебя. Прощай.

Весь твой Г.

Все, что ни будет, деньги, письма, всё адресуй в Неаполь, на имя посольства.

На обороте: S. Pétersbourg. Russie. Ректору С. П. Б. император<ского> университета его превосходительству Петру Александровичу Плетневу. В С. П. Бурге. На Васильевск<ом> острове, в университете.

Вьельгорским Л. К. и А. М. и др., 22 октября н. ст. 1846^*

Франкфурт.[312] 1846. Октябр<я> 22 <н. ст.>.

Что вы, мои прекрасные, мои близкие душе моей, все замолкнули? Что вы, моя старшая графиня, матушка моих милых сестер, после вашего длинного письма, исполненного гнева на современный порядок вещей^* (за которое потом вас побраню), вдруг затихнули и отдыхаете на лаврах?[313] Пишите ко мне в Неаполь. Я еще не пущусь в дорогу раньше генваря последних чисел будущего 1847 года. Адресуйте письма или в посольство, или в poste restante. Чем обстоятельней и длинней письмо, тем будет лучше. Мне теперь нужны обстоятельные письма от моих друзей, чтобы открылось мне настоящее состояние душ их и знал бы я, о чем и как для них помолиться.

Обнимаю вас всех. Прощайте.

Весь ваш

ваш родной брат Г.

Шевыреву С. П., 24 октября н. ст. 1846^*

Стразбург, окт<ября> 24 <н. ст. 1846>.

Прошу тебя доставить это письмо Щепкину^*, которое должен он прочесть при тебе, а потом дать его прочесть тебе и больше никому. Если на случай Щепкин в Петербурге, то письмо распечатай, прочти и потом отправь к нему в Петербург, хоть на имя Плетнева. Из него ты увидишь, в чем дело. «Ревизор» должен быть напечатан в своем полном виде, с тем заключением, которое сам зритель не догадался вывесть. Заглавие должно быть такое: «Ревизор с Развязкой. Комедия в пяти действиях, с заключением. Соч. Н. Гоголя. Издание четвертое, пополненное, в пользу бедных». Играться и выйти в свет «Ревизор» должен не прежде появленья книги «Выбранные места»: иначе всё не будет понятно вполне. Об остальных распоряжениях извещу тебя потом, вместе с присылкой необходимого предисловия. Теперь же, за множеством всякого рода хлопот и ответов на письма, которые вряд ли кому-либо приходится получать со всех сторон в таком множестве, не могу писать более. Скажу только, что я на дороге, в Стразбурге; завтра еду, пробираясь на Ниццу, в Италию.

Уведоми меня обо всем, что ни делается в Москве и что ни говорится обо мне, особенно всякие невыгодные и дурные слухи: их мне нужно знать гораздо более, чем все хорошие. Враки, враки, а во враках бывает часто немало правды. За собой так трудно уберечься, что следует по-настоящему платить чистым золотом за всякую доставку нам скверных вестей о нас. Теперь же вестей обо мне должно быть немало, потому что я еще не помню, чтобы печатанье какой бы то ни было книги моей не было сопровождено всякого рода вестями, слухами, историями и вымыслами всех родов, как ни стараешься дело это производить сколько возможно потише. Но обнимаю тебя. Прощай. Жду с нетерпеньем твоего уведомленья в Неаполь…

Щепкину М. С., 24 октября н. ст. 1846^*

<24 октября н. ст. 1846. Страсбург.>

Миха<и>л Семенович! Вот в чем дело: вы должны взять в свой бенефис «Ревизора» в его полном виде, то есть следуя тому изданию, которое напечатано в полном собрании моих сочинений^*, с прибавлением хвоста, посылаемого мною теперь. Для этого вы сами непременно должны съездить в Петербург, чтобы ускорить личным присутствием ускорение цензурного разрешения. Не знаю, кто театральный цензор. Если тот самый Гедеонов^*, который был в Риме с графом Васильевым^* и с которым я там познакомился, то попросите его от моего имени крепко. Во всяком случае, обратитесь по этому делу к Плетневу и гр<афу> М. Ю. Вьельгорскому, которым всё объясните и которых участие может оказаться нужным. Скажите[314] как им, так и себе самому, чтобы это дело до самого времени представления не разглашалось и оставалось бы в тайне между вами. Хлестакова должен играть Живокини. Дайте непременно от себя мотив другим актерам, особенно Бобчинскому и Добчинскому. Постарайтесь сами сыграть перед ними некоторые роли. Обратите особенное внимание на последнюю сцену. Нужно непременно, чтобы она вышла картинной и даже потрясающей. Городничий должен быть совершенно потерявшимся и вовсе не смешным. Жена и дочь в полном испуге[315] должны обратить глаза на его одного. У смотрителя училищ должны трястись колени сильно,[316] у Земляники также. Судья, как уже известно, с присядкой. Почтмейстер, как уже известно,[317] с вопросительным знаком к зрителям. Бобчинский и Добчинский должны спрашивать глазами друг у друга объясненья этому всему. На лицах дам-гостей ядовитая усмешка, кроме одной жены[318] Луканчика, которая должна быть вся — испуг, бледна, как смерть, и рот открыт. Минуту или минуты две непременно должна продолжаться эта немая сцена, так чтобы Коробкин, соскучившись, успел попотчевать Растаковского табаком, а кто-нибудь из гостей даже довольно громко сморкнуть в платок.[319] Что же касается до прилагаемой при сем «Развязки Ревизора», которая должна следовать тот же час после «Ревизора», то вы, прежде чем давать ее разучать актерам, вчитайтесь хорошенько в нее сами, войдите в значенье и в крепость всякого слова, всякой роли, так, как бы вам пришлось все эти роли сыграть самому, и, когда войдут они вам в голову все, соберите актеров и прочитайте им, и прочитайте не один раз, — прочитайте раза три-четыре или даже пять. Не пренебрегайте, что роли маленькие и по нескольку строчек. Строчки эти должны быть сказаны твердо, с полным убежденьем в их истине, потому что это — спор, и спор живой, а не нравоученье. Горячиться не должен никто, кроме разве Семена Семен<ови>ча, но слова произносить должен всяк несколько погромче, как в обыкновенном разговоре, потому что это спор. Николай Никола<ев>ич должен быть даже отчасти криклив; Петр Петрович — с некоторым заливом. Вообще было бы хорошо, если бы каждый из актеров держался сверх того еще какого-нибудь ему известного типа. Играющему Петра Петровича нужно выговаривать свои слова особенно крупно, отчетливо, зернисто. Он должен скопировать того, которого он знал[320] говорящего лучше всех по-русски. Хорошо бы, если бы он мог несколько придерживаться американца Толстого^*. Николаю Николаевичу должно, за неимением другого, придерживать<ся> Ник<олая> Филипповича Пав<лова>, потому что у него самый ровный и пристойный голос из всех наших литераторов, притом в него не трудно попасть. Самому Семену Семеновичу нужно дать более благородную замашку, чтобы не сказали, что он взят с Николая Миха<й>лов<ича> Заг<оскина>^*. Вам же вот замечание. Старайтесь произносить все ваши слова как можно тверже и покойней, как бы вы говорили о самом простом, но весьма нужном деле. Храни вас бог слишком расчувствоваться. Вы расхныкаетесь, и выйдет у вас просто чорт знает что. Лучше старайтесь[321] так произнести слова, самые близкие[322] к вашему собственному состоянию душевному, чтобы зритель видел, что вы стараетесь удержать себя от того, чтобы не заплакать, а не в самом деле заплакать. Впечатление будет оттого несколько раз сильней. Старайтесь заблаговременно, во время чтения своей роли, выговаривать твердо всякое слово, простым, но пронимающим языком, — почти так, как начальник артели говорит своим работникам, когда выговаривает им или попрекает в том, в чем действительно они провиноватились.[323] Ваш большой порок в том, что вы не умеете выговаривать твердо всякого слова: от этого вы неполный владелец собою в своей роле. В городничем вы лучше всех ваших других ролей именно потому, <что> почувствовали потребность[324] говорить выразительней. Будьте же и здесь, и в «Развязке Ревизора», тем же городничим. Берегите себя от сентиментальности и караульте сами за собою. Чувство явится у вас само собою, за ним не бегайте; бегите за тем, как бы стать властелином себя. Обо всем этом не сказывайте никому в Москве, кроме Шевырева, по тех пор, покуда не возвратитесь из Петербурга. У вас язык немножко длинноват; вы его на этот раз поукоротите; если ж он начнет слишком почесываться, то вы придите в другой раз к Шевыреву и расскажите ему вновь, как бы вы рассказывали свежему и совсем другому человеку. «Развязку» нужно будет переписать, потому что, кроме экземпляра, нужного для театральной цензуры, другой будет нужен для подписанья цензору Никитенке, которому отдаст Плетнев, ибо «Ревизор» должен напечататься отдельно с «Развязкой» ко дню представления и продаваться в пользу бедных, о чем вы при вашем вызове по окончании всего должны возвестить публике, что не благоугодно ли ей, ради такой богоугодной цели, сей же час по выходе из театра купить «Ревизора» в театральной же лавке, а кто разохотится дать больше означенной цены, тот бы покупал ее прямо из ваших рук для большей верности. А вы эти деньги потом препроводите к Шевыреву. Но об этом речь еще впереди. Довольно с вас покаместь этого. Итак, благословясь. поезжайте с богом в Петербург. Бенефис ваш будет блистателен. Не глядите на то, что пиеса заиграна и стара. Будет к этому времени такое обстоятельство, что все пожелают вновь увидать «Ревизора»^*, даже и в том виде, в каком он давался прежде. Сбор ваш будет с верхом полон.[325] Поговорите с Сосницким, чтобы увидать, можно ли то же самое сделать и в Петербурге сколько возможно таким образом, как[326] в Москве. Прежде его испытайте: он немножко упрям в своих убеждениях. Скажите ему, что это стыдно и не в христианском духе иметь такое гордое мнение в своей безошибочности, и что он первый, если бы только захотел истинно постараться о том, чтобы последняя сцена вышла так, как ей следует быть, она бы сделалась чистая натура. Не приметил бы зритель никакой искусственности и принял бы ее за вылившуюся непринужденно. Скажите ему, что для русского человека нет невозможного дела, что нет даже на языке его и слова нет, если он только прежде выучился говорить всяким собственным страстишкам: нет.[327]

Письмо это дайте прочесть Шевыреву, так же, как и самую «Развязку Ревизора», и о получении всего этого уведомите меня тот же час, адресуя в Неаполь, poste restante.

Весь ваш Г.

Вьельгорской А. М., 2 ноября н. ст. 1846^*

Ноябрь 2 <н. ст. 1846. Ницца>

Пишу к вам, моя добрая и близкая душе моей Анна Миха<й>ловна, с дороги, из места, нам обоим весьма памятного, именно из Ницы. Она мне очень напомнила нашу прежнюю жизнь^* и путешествия от дома Paradis до дома Мазари, где жили Соллогубы, и до дома (уж позабыл имя хозяина, хотя наружность дома осталась в памяти), где жила Смирнова. Но не об этом теперь речь. Вы всегда жаловались, что вам нет поприща, мало[328] дела и не знаете, чем быть полезну другим. Это настоящая тайна хандры вашей, хотя этого покаместь вы еще не раскусили. Вам нужно дело. И вот вам дело: всё выслушайте внимательно и всё исполните усердно, что я и скажу, помолившись прежде покрепче[329] богу, во имя которого вы должны предпринять[330] это дело. В Петербурге и в Москве будет играться «Ревизор» в новом виде, с присовокупленьем его окончания или заключенья, в бенефис двух первых наших комических[331] актеров. Ко дню представления будет отпечатана пиеса отдельною книгою с присоединением доселе никому неизвестного ее окончания. Продаваться она будет в пользу бедных и может распродаться в большом количестве,[332] стало быть, принести значительную сумму. Выручка денег поручена Плетневу, который передаст их, но мере прихода, тем, которые должны взять на себя обязанность быть раздавателями этих денег бедным, в числе которых одно из главных лиц — вы, а потому и пишу я обо всем этом вам. Прилагаю^*[333] при этом и предисловие, которое должно быть приложено в начале книги. Из него вы увидите, в чем дело и как нужно производить денежную раздачу. Соберите к себе всех тех, которых имена здесь означены,[334] и переговорите с ними,[335] взявши с них слово до времени не говорить об этом ни с кем из посторонних, кроме разве тех, которые, по замечанью кого-нибудь из них или вашему, могут быть включены в число раздавателей, которых чем больше, тем лучше. Старайтесь особенно склонить из женского пола таких, которых вы знаете как сострадательных,[336] рассудительных и умных женщин. Я поставил здесь вашу приятельницу Дашкову^* единственно потому, что у ней есть особенная светлость душевная, постоянно разлитая в чертах ее лица,[337] в которой может она оказывать ту помощь страждущим, о какой еще и сама она не знает. Трудностью не смущайтесь! Благословясь во имя бога, принимайтесь за дело и помните только, что в этом деле поможет вам бог более, чем во всяком другом, и вразумит так, как вы покаместь и помыслить еще не можете. Для большего облегчения[338] себе всяк может вначале первые дела и первые подвиги возложить совершенно на священников и требовать только от них подробных рассказов, каким образом и как они произвели это дело. От этого нечувствительно[339] потом научитесь помогать сами. Потому что помогать есть тоже наука и вдруг выучиться ей нельзя, особенно если станешь избегать[340] всяких случаев оказывать помощь. Всё это сделайте как можно скорее, потому что имена и адресы следует выставить сейчас же в конце предисловия.[341] Предисловие вы перепишите в числе двух экземпляров и отдайте немедленно Плетневу для припечатанья в книг<у>. Он должен успеть их отдать цензору и один из них отправить в Москву для напечатания тоже там при тамошнем издании, которое имеет выйти в одно и то же время с петербургским. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из любящих меня отказался от обязанности быть раздавателем вспомоществования. Он будет не перед мною виноват, но перед Христом, и если станет оправдываться какими-нибудь светскими приличиями, то[342] да вспомнит, чтобы не было когда-нибудь ему сказано от бога то, что будет сказано многим его устыдившимся: «Устыжусь и я того, кто меня устыдился». Кому же невозможно решительно по неимению времени,[343] тот пусть скажет напрямик, не увертываясь, чтобы можно было тотчас же имя его вычеркнуть, а на место его поставить другого. Переговорите с Аркадием Россети и Самариным, не знают ли кого-нибудь еще из мужчин дельных, умеющих говорить и обращаться с людьми, которого можно употребить в это дело. Хорошо, если б еще хотя двух мужчин и хотя двух женщин. Муханова^* нет, он за границей. Но имя его пусть будет выставлено, хотя и без адреса; он будет потом, по приезде, очень полезен. Что вы думаете о князе Барятинском^*? У него душа очень добрая, и он во многом значительно переменился. Я с ним сошелся ближе в Греффенберге. Мне кажется, что ему недостает для полного себя укомплектованья близкого знакомства с половиной страждущею людей и практического познания затруднительных их положений под условием прижимающих и гнетущих их обстоятельств. Постарайтесь поговорить с ним сурьезно об этом предмете. Он если не может покуда сам непосредственно действовать, то может вспомоществовать посредством вас или кого-нибудь из других, а тем временем может приглядеться сам к делу. Итак, бог вас благословит! С богом за дело! Позабудьте о себе вовсе. Никто из нас не должен принадлежать себе. На это письмо напишите немедленный ответ в Неаполь на имя нашего посольства. Прощайте.

Весь ваш Г

Изберите себе, кроме вашего духовника (если он уже стар или обременен многими делами), в помощь другого, помоложе, которого может вам рекомендовать ваш же духовник из людей, хотя и недавно поступивших в священники, но уже показавшего истинно добрые наклонности души своей, и посоветуйте сделать то же и другим вашим подругам.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Ее сиятельству графине Анне Михайловне Вьельгорской. В С. П. Бурге. На Михайловской площади, у Михайл<овского> дворца. В доме графа Вьельгорского.

Плетневу П. А., 2 ноября н. ст. 1846^*

Ница. Ноябрь 2 <н. ст.> 1846.

Уже должен до сих пор ты получить три письма моих из Франкфурта^*: одно с присовокупление<м> предисловия ко втор<ому> изданию «М<ертвых> д<уш>», другое со вложением пятой и окончательной тетради, третье с приложением писем к тем, которым должны быть посланы экземпляры. Присовокупляю остальные мои распоряжения. Во-первых, не позабудь внести в книгу те поправки, которые мною сделаны, как в письме первом, относящиеся к статье «Занимающему важное место», так и во втором письме большую вставку, написанную на последней странице пятой тетради, долженствующую заместить выброшенный мною кусок из статьи «О лиризме наших поэтов». Сверх того, нужно будет выбросить в статье «Русский помещик» выраженье:[344] «Выбрани немцем, если нехватит другого слова». Это примут еще в смысле моего личного нерасположения к немцам, а этого мне бы не хотелось, потому что я, в самом деле, его не имею. По мне, между нами есть гораздо более русских такого рода, которых бы следовало назвать немцами и которые повели себя гораздо хуже немцев. В письме[345] «К близорукому приятелю», не помню, вычеркнул ли я фразу в начале письма, которая в рукописном письме могла остаться, но в печати никак не должна пребыть,[346] а именно: «Сел верхом на коротконосьи». Нужно начать[347] это письмо просто словами: «Вооружился взглядом современной близорукости и думаешь, что верно судишь о событиях», и т. д. Не сердись и не гневайся на меня за все эти поправки: они последние. Что ж делать? Сам видишь, каким образом составлялась эта книга: среди лечений, среди разъездов, среди хлопот и дел, которых затруднительности ты и не предполагаешь, среди ответов на множество самых разнородных писем, требующих не пустых, но обдуманных ответов. Я дивлюсь, как еще у меня при таких обстоятельствах не переворотилось всё в голове и не происходит гораздо бо́льших оплошностей, промахов и пропусков. И как еще в голове моей держится довольно точная память всего. Это бог так милостив ко мне; ничему[348] другому не могу больше приписать. Теперь поговорим о цене книге. Если в ней окажется не более 500 страниц, то пустить ее по два рубли серебром, если же более, то есть приблизится до 600 и даже перевысит, то пустить по три рубли серебром. Это не будет дорого, соображая то, что ее будут более покупать люди богатые и достаточные, а бедные получат даром от их великодушных раздач. Все вырученные деньги присылай немедленно на имя посольства в Неаполь. Жуковский, вероятно, послал тебе из Франкфурта свидетельство о жизни, вследствие которого, взявши из казначейства все следуемые мне по означенный день деньги, перешли[349] в Неаполь. Не позабудь переслать экземпляров книги к всем тем, которые поименованы в последнем моем письме.

Напоминаю еще раз, кому именно:

Царскому дому всему до единого. Вели переплетчику переплести для то<го> заблаговременно в приличные переплеты.

Софье Миха<й>ловне^* (прежде всех) — 6 экземпляров.

Шевыреву, в Москву (со включеньем процензурованного) 8 экзем<пляров>.

Марье Иван<овне> Гоголь, в Полтаву — 6 экземпляр<ов>.

Арк<адию> Россети — 3.

В Харьков, Иннокентию — 1.

В Ржев, священнику Матвею Алекс<андровичу> — 2 экземпл<яра>.

Жуковскому, во Франкфурт — 1.

Гр<афу> Александру Петровичу Толстому, в Париж — 2.

Мне, в Неаполь, сколько может взять курьер — от трех до пяти экземпляров.

Об отправке безостановочной и поспешной за границу попроси от меня покрепче графиню Нессельрод. Скажи, что этим она меня крепко обяжет. Ей дай от имени моего экземпляр. Все прочие купят. Вот, кажется, всё, что относится до окончательных распоряжений по делу[350] книги: «Выбранные места из переписки с друзьями»! Теперь другая просьба. В Петербург приедет Щепкин хлопотать о постановке «Ревизора» в настоящем виде ко дню его бенефиса, с присоединеньем доселе не игранного и не известного публике окончания пиесы, под именем[351] «Развязка Ревизора». Прими Щепкина как можно получше, потому что он стоит того во всех отношениях,[352] и окажи ему покровительство и посредничество свое во всех делах, где сможешь, как относительно театральной цензуры, так и прочего. А «Ревизора», вырвавши из собрания моих сочинений, где он напечатан в полнейшем виде противу двух прежних отдельных изданий, поднеси его на процензурованье Никитенке или другому цензору, какому найдешь приличнее, присоединивши к тому и «Развязку Ревизора», которая находится в рукописи у Щепкина и которую, разумеется, нужно переписать.[353] Всё это нужно произвести в двух экземплярах, потому что «Ревизор» должен выйти вдруг разом и в Петербурге, и в Москве, в двух изданиях (на московском выставится четвертое, на Петербургс<ком> — пятое). Выйти он должен ко дню бенефисов обоих актеров: в Петербурге Сосницкого, а в Москве Щепкина, так чтобы в день самого представленья мог бы тут же в большом количестве распродаться. Заглавие ему: «Ревизор с Развязкой. Комедия в пяти действиях с заключением. Соч. Н. Гоголя. Издание пятое. Продается в пользу бедных. Цена 1 рубль серебром». Корректуру его, мне кажется, можно поручить Арк<адию> Россети.[354] Он — человек степенный, надежный и дело это поймет, если ты не откажешься растолковать его и поучить. На него можешь, я думаю, возложить многое, что будет тебе тяжело и неудобно. Мне становится уже и скорбно, что я на тебя вдруг навьючил столько дел, но что ж делать? Мы все труженики. Ты видишь, что я работаю тоже не для себя.[355] От графини Анны Миха<й>ловны Вьельгороской ты получишь «Предуведомленье к Ревизору», из которого узнаешь, каким бедным собственно принадлежат деньги за «Ревизора» и каким образом должна быть им произведена раздача. Предуведомленье это, в двух экземплярах, поднеси на пропекзурование цензора и отправь[356] одно в Москву для напечатанья к Шевыреву, который издаст «Ревизора» в Москве. В Петербурге же должен взять это попеченье на себя ты — Христа ради, а не ради меня. Прими хотя главный надсмотр и дела с книгопродавцами.[357] Собравши от них деньги, ты раздели эти деньги поровну между теми, на которых возложил я обузу быть раздавателями вспомоществований, как всё это увидишь изложенным в предуведомлении. Затем обнимаю тебя. Крепись и мужайся во всем и не негодуй на меня. Едва успеваю писать. Руки мои коченеют и леденеют, хотя в комнате теплота юга. Прощай до Неаполя. Бог тебе в помощь.

Весь твой Г.

Можешь взять в помощь Сосницкого по изданью «Ревизора», переговоривши об этом с Щепкиным заблаговременно. Он будет особенно нужен по делу распродажи «Ревизора» в театральных лавках. Печатать один завод.

При сем письмо к Щепкину^*.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Г. ректору С.-Петер<бургского> император<ского> университета его превосходительству Петру Александровичу Плетневу. В С.-Петербурге. В университете. На Васильев<ском> острове.

Щепкину М. С., 2 ноября н. ст. 1846^*

<2 ноября н. ст. 1846. Ницца.>

Пишу к вам еще несколько строк, Миха<и>л Семенович. Если вы совершенно сошлись и условились с Сосницким относительно постановки «Ревизора» в новом виде, то вот вам маленькое письмецо к Сосницкому^*, которое влагаю незапечатанным, чтобы могли прочесть его также и вы, и встретить там, может быть, что-нибудь нужное и для собственного соображенья. По делу хлопочите живо и никак не пропускайте бывать у всех, у кого следует. У графа Вьельгорского, Миха<и>л<а> Юрьев<ича>, побывайте, как я вам уже говорил. Повидайтесь также с меньшой дочерью его, графиней Анной Миха<й>ловной. Скажите ей, что я непременно приказал вам к ней явиться, и расскажите ей обо всем относительно постановки «Ревизора». Скажите ваши мысли о «Ревизоре» и вообще обо всем по этой части, равно как и о ходе дел. Она будет хлопотать о многом лучше мужчин. На ней, между прочим, лежит одна из главных обязанностей по поводу раздачи сумм<ы> для бедных, а потому всё это дело ей близко, и вы можете с ней разговориться откровенно обо всем. Она умна, многое поймет и на многое подвигнет других. А ко мне не позабудьте написать в Неаполь из Петербурга хоть несколько строк, чтобы я знал, как расправлялись вы, молодцом или, к вечному стыду, бабой, от чего бог да сохранит вас. Сосницкому также скажите, чтобы написал ко мне.

Затем обнимаю вас.

Г.

На обороте: Михаилу Семеновичу Щепкину.[358]

Сосницкому И. И., 2 ноября н. ст. 1846^*

2 ноябрь <н. ст.> 1846. <Ницца>.

Если вы уже всё узнали от Щепкина и решились сделать дело, вас достойное, добрейший мой Иван Иванович, то присоединяю еще две-три строчки моей убедительнейшей просьбы. Обратите ваше внимание на последнюю сцену «Ревизора». Обдумайте, обмыслите вновь. Из заключительной пиесы «Развязка Ревизора» вы постигнете, почему я так хлопочу об этой последней сцене и почему мне так важно, чтобы она имела полный эффект. Я уверен, что вы взглянете сами другими глазами на «Ревизора» после этого заключения, которого мне, по многим причинам, нельзя было тогда выдать и только теперь возможно. Употребите все ваши силы, чтобы «Ревизор» был обстановлен со всех сторон и вполне хорошо, чтобы все актеры сделали свое дело хорошо. Вы сделаете этим дело не только доброе, но истинно христианское. (Продажа «Ревизора» в новом виде с «Развязкой» назначена в пользу бедных, а вы игрой своей и обстановкой можете возвысить его продажу). Не поленитесь сыграть сами предуготовительно перед актерами роль Хлестакова, которую, кроме вас, решительно никто не может выполнить. Вы можете этим дать им раз навсегда мотив. Теоретически из них никто не может понять, что эту роль непременно нужно сыграть в виде светского человека comme il faut^*, вовсе не с желанием сыграть лгуна и щелкопера, но, напротив, с чистосердечным желаньем сыграть роль чином выше своей собственной, но так, чтобы вышло само собою, в итоге всего, и лгунишка, и подляшка, и трусишка, и щелкопер во всех отношеньях. Всё это вы можете внушить им только одной игрой своей, а словами и наставленьями не сделаете ничего, как бы ни убедительно им рассказывали. Сами знаете, что второклассные актеры передразнить характер еще могут, но создать характера не могут; насилуя себя произвести последнее, они станут даже ниже самих себя. Потому-то пример, вами данный, более наведет их на законную дорогу, чем их собственное рассуждение. Что же касается до игры в последней пиесе, то есть в пиесе «Развязка Ревизора», то насчет этого прочтите мои строки в письме к Щепкину. В них я делаю ему прямо и откровенно мои замечания и даже советы, зная, что он, по страсти и любви к искусству, готов себя считать вечным учеником и выслушивать даже и не весьма умные по виду советы, даже и от простых людей. Замечания эти вы все-таки примите к сведению, хотя знаю, что они вам не совсем идут, потому что ваш талант имеет свою своеобразность и качества другие, нежели у Щепкина (сильно желало<сь> бы мне когда-нибудь увидеть вас обоих в одной пиесе, в двух[359] различных ролях, ничуть не похожих одна на другую, но равно великих и трудных, чтобы увидела ясно публика, что такое собственно Щепкин и что такое собственно Сосницкий) Одно то, что вам, равно обоим, замечу и что должен заметить всем, кто бы ни стал играть в пиесе «Развязка Ревизора» первую роль, то есть роль комического актера, — это то, чтобы произносить как можно тверже, крепче и проще слова, как бы самую простую, но близкую к делу и нужную речь. Храни бог от всякой сентиментальности и напряженного жару, — вдруг не станет голоса к концу монолога, пересохнет горло и останешься в каком-то вяло-плаксивом и пьяном положеньи, тогда как следует пребывать во все время монолога в трезвом и светлом состоянии духа. Следует изворотиться молодцом. Следует показаться полководцем, бодрящим и подстрекающим других на битву, а не рядовым солдатом, кидающимся самому в пыл сраженья.[360] Словом, голос актера здесь должен быть победоносно-торжествующий, истинно генеральский голос. Этих слов не пропустите, Иван Иванович, и Щепкину также это скажите. И бог вам в помощь обоим! По окончании пиесы, когда вас вызовут, вы, раскланявшись с публикой, скажите ей, что не угодно ли ей купить «Ревизора», который продается при выходе из театра в пользу бедных по рублю серебром с «Развязкой» вместе. Кто же пожелает дать больше, тот вручал бы деньги вам самим и покупал бы лично из ваших рук, а вы все эти <деньги> доставляйте Плетневу, которому[361] поручен сбор денег и от которого поступят они к тем, на которых возложена раздача бедным. Побывайте у Плетнева теперь же и спросите его, не нужно ли какого вспомоществованья собственно от вас в деле издания «Ревизора», относительно ли корректуры или чего другого. На нем слишком навьючено теперь всяких обуз, и ему довольно тяжело и трудно управляться одному. За всё это поблагодарю вас лично, когда приведет бог встретиться. Смотрите, чтобы продажа в театральных лавках поручена была надежным продавцам, и не употребляйте для этого в посредство какого-либо актера. Говорю это потому, что один из этих господ, на которых я вздумал было положиться, денежки прибирал к себе и на них кутил, складывая вину на продавцов, которые ему не приносят, а когда я вздумал, наконец, расспросить продавцев, дело открылось. Это примите к сведенью. На этот раз грех будет большой[362] на душе того, кто украдет копейку — деньги эти в пользу бедных; это им объявите.

Но прощайте. Если захотите мне написать хотя две строчки, что мне будет очень приятно, адресуйте в Неаполь (poste restante).

Затем обнимаю вас.

Искренно вас любящий Г.

Шевыреву С. П., 2 ноября н. ст. 1846^*

Ница. 2 ноябр<я> <н. ст. 1846>.

Спешу написать тебе несколько строк с дороги. Одно письмо мое из Франкфурта^*, с извещением об отправке предисловия к «М<ертвым> д<ушам>» Плетневу, ты, вероятно, получил. Другое^*, со вложением письма к Щепкину, ты, без сомнения, также <получил>, вместе с приложеньем «Развязки Ревизора». Теперь посылаю к тебе предуведомленье к «Ревизору». Прочитавши его и узнавши, в чем дело, ты собери всех тех, которых имена увидишь в конце предуведомленья^*, к себе и с ними потолкуй и объяви им мою просьбу,[363] которую обращаю я к людям, любящим меня. Кто из них отшатнется и не захочет взять на себя обязанность раздачи бедным,[364] грех будет на душе того. Потому что дело это ради Христа, а не ради меня. Кому же, точно, невозможно за множеством дел и хлопот этим заняться, тот пусть объявит это сейчас же, чтобы имя его вычеркнуть. Всех же остальных напиши исправно имена и отчества, с означеньем адресов и мест их жительства, и отправь немедленно в Петербург, чтобы это было припечатано в таком же виде и в петербургском экземпляре. Взамен ты получишь от Плетнева обстоятельное поименование лиц в Петербурге^*[365] с их адресами. Одно издание «Ревизора» должен печатать ты в Москве (это будет числом четвертое). Другое (пятое) Плетнев в Петербурге. Заглавие, как я уже писал, должно быть такое: «Ревизор с Развязкой. Комедия в пяти действиях, с заключеньем. Соч. Н. Гоголя. Издание четвертое, в пользу бедных. Цена 1 рубль серебром». Печатать[366] два завода, в Петербурге же печатается один завод. Ибо у меня какое-то предчувствие, что в Москве разойдется больше экземпляров «Ревизора», особливо когда узнают, с какой целью он издается. Оба издания должны выйти в день представления, в Москве в бенефис Щепкина, в Петер<бурге> в бенефис Сосницкого, так что продаваться они должны тот же вечер, по представлении пиесы. Объявить об этом должен публике сам бенефициант по вызове его, присовокупивши, что всяк из желающих дать более положенной цены за книгу дал бы в его собственные руки и принял бы от него самого экземпляр, взошедши по закрытии занавеса к нему самому на сцену. Деньги эти Щепкин должен принести к тебе, равно как и все деньги от театральных и всяких книгопродавцев,[367] а ты должен разделить эти деньги всем поровну раздавателям вспомоществовая<ия>. Не сердись на меня за эти новые, мною на тебя навязанные хлопоты; выполни их, как дело, угодное богу, во имя его делаемое. Так же [исполн<и>] благородно и в такой же точности, как то, о котором ты знаешь, за которое не знаю, как возблагодарить тебя^*. Знаю только то, что бог тебя за него возблагодарит. На то письмо прошу ответа прямо в Неаполь. Прощай, тороплюсь отправить на почту.

Весь твой Г.

P. S. Когда получишь из Петербурга 8 экземпл<яров> книги «Выбранные места из переписки с друзьями», вручи следующим лицам, по приложенным при сем надписаниям, которые, разрезавши порознь, приклей на первый листок в книге. Не смущайся тем, что Погодину придется на долю надпись несколько крепкая^*. Это ему нужно. Он немножко чихнет, но этот чих будет здравие.[368] Есть вещи, которые один я могу ему сказать и должен сказать, потому что получил на то право. Время свое я выждал. И теперь буду его потчевать многим его собственным добром, которого он в себе никак не подозревает. Я свое дело исполню лучше, нежели он. Назад тому три года, если я не ошибаюсь, я просил открыто у вас всех себе упреков, но упреков я не получил. Теперь стану я попрекать, но упреки мои будут не от гнева, — что-то другое подвигнет ими. О! как нам нужно глядеть и глядеть ежеминутно на себя! Не отвращай и ты от себя взора. Многого и многого мы в себе не видим, и почти всего, что ни есть в нас дурного. Но бог да хранит тебя! Благо, что ты сидишь над трудом, который уже невольно способен освятить^*[369] человека и, оторвавши его от всего кружащегося, обратить на самого себя.

Не позабудь прислать мне в Неаполь сейчас же все письма, какие ни получишь на мое имя по поводу «Мер<твых> д<уш>»^*. Они мне очень и очень нужны, так как никто не может предполагать и думать, опричь разве меня самого.

На обороте: Moscou. Russie. Профессору импер<аторского> Московс<кого> университета Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. Близ Тверской. В Дегтярном переулке, в собствен<ном> доме.

Иванову А. А., 7 ноября н. ст. 1846^*

Флоренция. 7 ноября <н. ст. 1846>.

Я получил ваше письмо из Неаполя^*, любезный Александр Андреевич, вместе с письмом от Софьи Петровны^*. Не отвечал на него по сих пор потому, что думал раньше вас увидеть, и потому, что на него ровно было нечего отвечать. За него следовало бы вас крепко выбранить, если бы я не знал, что подобное малодушие — не от вас, но от нерв ваших. В каждой строке письма вашего слышно, что нервы ваши шалят и бунтуют, не давая вам ни минуту покою. Охота вам заниматься всеми внешностями! Знали бы свою картину и ничего больше, — и всё бы само собой пошло хорошо. Нет, вижу я слишком хорошо, что у вас нет полной любви к труду своему. Молите бога о полученьи любви этой, — вот всё, что я могу вам сказать. Больше не сумею сказать и лично. И мне бы, по-настоящему, даже вовсе не следовало бы теперь ехать в Рим: он у меня совсем в стороне и не по дороге. Но нечего делать, я сделал уже глупость, взявши дорогу землей, и в наказание за это, сверх огромного круга и потери времени, должен даром, ни за что, ни про что, прожить четыре дни во Флоренции, в ожидании отхода дилижанса. Отсюда отправляюсь 10-го. Стало быть, если бог поможет счастливо добраться, 12 ноября буду в Риме, т. е. в будущий четверг, утром, в 9 часов, как сказывают в конторе[370] дилижансов. А потому, если вам будет свободно, то приходите прямо в dogana или таможню ждать меня. В Риме я должен пробыть никак не больше двух дней и еду в Неаполь, а потому прошу вас заранее узнать у Ангризана или другого дилижанщика, какой есть, могу ли ехать с ним в субботу. В Риме хотел бы иметь комнату на солнце. Спросите у Моллера^*. Если у него есть такая, я бы лучше желал остановиться у него, чем в трактире. Но до свиданья. Молитесь, работайте и не думайте ни о чем, как только о вашей картине.

Весь ваш Г.

На обороте: Al signore signore Alessandro Ivanoff. Roma. Caffe Greco. Via Condotti, vicina alia piazza di Spagna.

Языкову Н. М., 8 ноября н. ст. 1846^*

Ноябр<я> 8 <н. ст. 1846>. Флоренция.

Пишу несколько строк с дороги. Я теперь во Флоренции. Здоровье милостью божией стало лучше. Я слышу, что и твое лучше, стало быть, всё возможно. Возможно и мертвого призвать к жизни. Спешу в Неаполь через Рим, где, может быть, найду твои письма. Спроси у Шевырева, получены ли им три мои письма^*: одно с уведомлением о послании к Плетневу предисловия ко 2 изданию «М<ертвых> д<уш>»; другое с приложением весьма нужного письма к Щепкину; третье[371] с приложением предуведомления к новому изданию «Ревизора». Обо всем этом меня уведоми.[372] Прилагаю при сем небольшую записочку Надежде Николаевне и небольшую записочку Авдотье Петровне^*, которые им препроводи. Затем до следующего письма; обнимаю тебя! Прощай! Всё адресуй в Неаполь, poste restante.

Твой Г.

На обороте: Moscou. Russie. Николаю Михайловичу Языкову. В Москве. На Кузнецком мосту. В доме Хомякова.

Шереметевой Н. Н., 8 ноября н. ст. 1846^*

Ноября 8 <н. ст. 1846. Флоренция>.

Пишу к вам, мой добрый друг Надежда Николаевна, из Флоренции, с дороги.[373] Здоровье, благодаря молитвам молившихся обо мне, а в том числе и вашим, гораздо лучше. Слышу, что всё в воле божией, и если только угодно будет его святой милости, если это будет признано им нужным для меня, то буду и совсем здоров. Теперь всё подвигаюсь к югу, чтобы быть ближе к теплу,[374] которое мне необходимо, и к святым местам, которые мне еще необходимей. Желанья в груди больше, нежели в прошедшем году. Даже дал мне всевышний силы больше приготовиться к этому путешествию, нежели как я был к нему готов в прошедшем году. Но при всем том покорно буду ждать его святой воли и не пущусь в дорогу без явного указанья от него. Есть еще много обстоятельств, от попутного устроения которых зависит мой отъезд, над которыми властен бог и, которые все в руках его. Благоволит он всё устроить к тому времени как следует — это будет знак, что мне смело можно пускаться в дорогу. Но зна́ком будет уже и то,[375] когда всё, что ни есть во мне — и сердце, и душа, и мысли, и весь состав мой — загорится в такой силе желаньем лететь в обетованную святую эту землю, что уже ничто не в силах будет удержать, и, покорный попутному ветру небесной воли его, понесусь, как корабль, не от себя несущийся. Путешествие мое не есть простое поклонение. Много, много мне нужно будет там обдумать у гроба самого господа, от него испросить благословения на всё, в самой то<й> земле, где ходили его небесные стопы. Мне нельзя отправиться туда неготовому, как иному можно,[376] и весьма может быть, что и в этот год мне будет определено еще не поехать. Со многими из людей, близких мне, которые намеревались тоже к наступающему великому посту ехать в Иерусалим, случились тоже непредвиденные препятствия, заставившие иных возвратиться даже с дороги, в которую было^* уже пустились. А я иначе и не думал пускаться, как с людьми близкими сколько-нибудь моей душе. Я еще не так сам по себе крепок и душевно, и телесно, чтобы мог пуститься один. Нужно для того уже быть слишком высокому христианину, нужно жить[377] в боге всеми помышленьями, чтобы обойтись без помощи других и без опоры братьев своих, а я еще немощен духом. Друг мой, молите<сь> же, да совершается во всем святая воля бога и да будет всё так, как ему угодно. Молитесь, чтобы он всё во мне приуготовил так, чтобы не было во мне ничего, останавливающего меня от этого путешествия. С своей стороны, я готовлюсь и от всех сил стремлюсь к тому, и стремленье это им же внушено. Да усилится же оно еще более! Вы получите от меня в подарок на днях книгу^*, которая покажет вам, что я готовлюсь и хочу быть готовым. Не скройте от меня ваших мыслей о моей книге; скажите мне всё, что скажет вам ваше сердце по прочтеньи ее, и молитесь обо мне. Теперь больше, чем когда-либо, нужны обо мне молитвы.

Весь ваш Г.

На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.

Данилевскому А. С., 8 ноября н. ст. 1846^*

8 ноябр<я н. ст. 1846>. Флоренция.

Стыдно тебе позабывать меня и ни строчки не написать в продолжение какого-нибудь целого года! Стыдно так не уважать моими просьбами и считать ни за что мои душевные запросы! Но, вместо тебя, я прилагаю здесь письмо к милой жене твоей^*; она, верно, лучше твоего исполнит мою просьбу. Тебе же прощаю твое пренебрежение и неисправность и в доказательство этого прощения посылаю тебе экземпляр моей книги^*, о которой скажи мне подробно и чистосердечно свое мнение, не скрывая ни которого из ощущений своих, — всё внаружу! Ты уже и сам, я думаю, теперь можешь почувствовать, что мне наиболее будут приятны те замечания, которые для всякого другого были бы неприятны. Не скрой от меня также и мнений всех других людей, какие ни услышишь. А потому я прошу тебя — старайся, при всякой встрече с людьми всех сословий и всех образований, заводить разговор о моей книге и всё это тот же час записывать в письме,[378] чтобы не позабыть, и не откладывая посылать мне. Сим только загладишь все прежние свои проступки и неответы на мои письма. Но прощай! Обнимаю тебя. Пиши в Неаполь, poste restante, и выставь мне самый удовлетворительный твой адрес. Мне очень жалко, когда письмо мое не доходит.

Твой Г.

На обороте: Александру Семеновичу Данилевскому.

Россету А. О., 9 ноября н. ст. 1846^*

1846, ноября 9 <н. ст.>. Флоренция.

Ваше милое письмецо, Аркадий Осипович, я получил. От Анны Михайловны Вьельгорской вы, я думаю, уже узнали о той обузе, которую мне угодно было возложить на вас^*. Как ни тяжело это бремя, но вы должны принять его, оно обратится вам в бремя легкое и приятное; то же должен сделать и Самарин. Его душе и его внутреннему спокойствию это будет, нужно.[379] Скажите ему, что это говорит человек, уже имевший дело с душой.[380] Но сверх того бремени вот вам еще другое бремя. Отправляйтесь к Плетневу и предложите ему услуги свои в печатаньи «Ревизора» (в том виде, в каком он будет игран в бенефис Щепкина и Сосницкого, с присоединением новой, никому не известной пиески, служащей ему окончанием, о чем, вероятно, вы уже <знаете> из предисловия, посланного к Анне Мих<айловне> Вьель<горской>). Плетневу, я уверен, некогда заняться: он должен быть теперь весь забросан делами, в том числе и моими. Возьмитесь держать корректуру и возиться с типографией вы. Это[381] не так трудно. Плетнев вам расскажет, и вы вдруг всё смекнете. Нужно только, чтоб отпечатанье было окончено ко дню бенефиса, и книга тотчас же по представлении могла <бы> продаваться. От Александры Осиповны вот уже три месяца не имею ни строчки; не могу понять, что это значит, а я отправил уже три письма^*. Полагая, что она должна быть[382] в Петербурге, я прошу вас это сказать и передать ей это маленькое письмо^*. Если ж она еще не в Петербурге, а в Калуге, то я прошу переслать его к ней немедлен<но>, и скажите ей также от себя, что ей не следует эту зиму оставаться в Калуге, но провесть хотя часть зимы в Петербурге, остановясь просто у Вьельгорских, ограничась одной комнаткой. На письмо это дайте мне немедленный ответ в Неаполь, адресуя в poste restante.

Весь ваш Г.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его высокоблагородию Аркадию Осиповичу Россети. В С.-П. Бурге, против церкви Пантелеймона, в доме Быкова.

Смирновой А. О., 9 ноября н. ст. 1846^*

Ноября 9 <н. ст.>. Флоренция <1846>.

Письмо мое без означения месяца, числа и места^*, откуда писано, вы, вероятно, получили. Не прогневайтесь за это забвение выставить[383] в надлежащем порядке, как следует, всё это на верхушке письма. Утешу вас тем, что я сей же час же вспомнил о том по запечатаньи письма. Впрочем, имея в это время столько дел и хлопот среди разъездов и в то же время среди других степеннейших занятий, мне извинительно было сделать эту оплошность. Всё же это, по крайней мере, более извинительно, чем не писать вовсе, как поступаете со мной вы. Но об этом довольно. Повторяю вам опять то же, что писал в последнем письме: если уже вы исполнили всё как следует и находитесь теперь в Петербурге, то мне не остается ничего более, как поцеловать мысленно прекрасные ваши ручки. Если вы до сих пор[384] еще в Калуге, то оставляйте всё и поезжайте в Петербу<рг>. Вы теперь будете там так же нужны мне, как и самой себе. Поезжайте одни, без детей, если это хлопотливо; остановитесь прямо у Вьельгорских, они вам дадут комнатку. Нужно именно, чтобы вы были у них. Так я хочу, — скажите им; впрочем, они и сами почувствуют, что так нужно и так следует. Бог вас да напутствует во всем! Больше ничего не хочу прибавлять. Вы поступите умно и без моих указаний, поговоривши с Плетневым, которому тоже нужно придать более жару и рвения. Он несколько как будто вял или разучился действовать живо и расторопно.

Ответ на эту записочку дайте немедленно в Неаполь.

Весь ваш Г.

На обороте: Александре Осиповне Смирновой.

Гоголь М. И. 14 ноября н. ст. 1846^*

Рим. Ноября 14 <н. ст. 1846>.

Не могу постигнуть причины вашего молчания. Я думал было, что застану, по крайней мере, по приезде моем в Рим от вас письмо, но и здесь обманулся. Вот уже более трех месяцев с лишком, как я не имею о вас ровно никакого известия. Я начинаю беспокоиться, не пропадают ли вновь как-нибудь письма, потому что, если бы случилось что-нибудь у вас в доме, — какое-нибудь несчастие, от которого да сохранит вас бог, — кто-нибудь меня бы уведомил. Жду, что скажет мне Неаполь, куда отправляюсь на днях; авось-либо там[385] лежит ваше письмо. О себе скажу, что здоровье, слава богу, становится несколько крепче, и если все обстоятельства хорошо устроятся, то надеюсь в начале будущего года отправиться в желанную дорогу на поклоненье гробу господню.

Скоро после этого письма или, может быть, вместе с этим письмом получите вы небольшую книгу мою^*, которая содержит отчасти мою собственную исповедь. Ее мне следовало принесть перед моим отъездом. Посылаю вам выпущенный в печати отрывок из завещания, относящийся собственно к вам и к сестрам^*. Хотя, благодаря неизреченную милость божью, я еще раз спасен и живу, и вижу свет божий, но вы все-таки прочитайте это завещание и постарайтесь исполнить (как вы, так и сестры) хотя часть моей воли при жизни моей.[386] Вы получите шесть экземпляров, из которых один для вас, другой для сестер. Третий экземпляр отправьте теперь же немедленно, вместе с приложенным при сем письмом^*, к Данилевскому, прося его, чтобы он уведомил как вас, так и меня о его получении немедленно. Четвертый экземпляр передайте Андрею Андреевичу^*, если он где-нибудь близко около вас; если ж он в Петербурге, тогда, разумеется, нечего отправлять. Вы можете только сказать ему, что один экземпляр был для него, но вы не послали его потому, что, находясь в Петербурге, он, вероятно, уже имеет его и успел прочесть.[387] Но, вместо того, вы отдайте этот четвертый экземпляр, вместе с двумя последними, тем святым людям, которые молились обо мне по монастырям; просите, чтобы они прочли мою книгу и помолились бы обо мне еще крепче, чем когда-либо прежде. Мне теперь еще более нужны молитвы. Это сделайте непременно. У вас будут выпрашивать, под разными предлогами, сестры лишний[388] экземпляр или для себя, или для приятельниц своих. Вы им не давайте: эта книга отнюдь не для забавы и не для ветреных светских девушек; здесь дело души, а потому нужно, чтобы ее прочли прежде всего духовники и люди, имеющие дело с душой и совестью человека. Прочие могут купить и повременить ее чтением. Вас прошу также, моя добрая и почтенная маминька, молиться обо мне и о путешествии моем и о благополучном устроении всех обстоятельств моих. Во всё время, когда я буду в дороге, вы не выезжайте никуда и оставайтесь в Васильевке. Мне нужно именно, чтобы вы молились обо мне[389] в Васильевке, а не в другом месте. Кто захочет вас видеть, может к вам и приехать. Отвечайте всем, что находите неприличным в то время, когда сын ваш отправился на такое святое поклонение, разъезжать по гостям и предаваться каким-нибудь развлеченьям. Сестры мои, если им не посидится, могут одни ехать в Полтаву.

Сестрам моим советую особенно прочитать покрепче приложенный при этом листок из завещания. И присоединяю[390] им, сверх того, еще несколько слов, которые прошу их так свято исполнить, как бы последнюю волю уже умершего их брата:

«Чтобы с этих пор увеличили[391] они ко всем ласковость и приветливость, гораздо в большей степени, чем прежде. У Лизы было что-то похожее на кокетничество, когда ей случалось говорить с молодыми мужчинами или просто быть при них. Чтобы это было выброшено из головы. Чтобы на всех молодых людей глядели они так, как сестра глядит на брата; чтобы были с ними искренни, простодушны, говорливы и говорили[392] так просто, как бы со мною, как бы век были знакомы со всеми ими. Чтобы на всякого пожилого и старого человека глядели бы, как на родного и как на весьма любимого дядю, если не как на отца; чтобы прислуживали ему и показывали такое внимание[393] и так упреждали бы малейшее желан<ие> его, чтобы ему показалось действительно, как бы перед ним его племянницы или внуки. Словом, чтобы повсюду вокруг распространилась даже молва о радушном угощении всякого гостя хозяйками деревни Васильевки и чтобы все знали, что есть действительно такое место, где всякий гость есть брат и наиближайший сердцу человек, несмотря на то, какого бы он состояния и звания ни был».

Вот мои прибавочные слова. В них мое душевное,[394] искреннее желание, и кто исполнит его, тот, значит, любит меня, и не бесчувственно его сердце, и еще есть частица истинного благородства в его душе. Когда всё у меня устроится, как следует, и я буду готов к путешествию, уведомлю вас о том письмом из Неаполя. До того же времени, т. е. до половины генваря, адресуйте все ваши письма в Неаполь, poste restante.[395] Теперь, покуда, вы можете посетить все монастыри, прося молитв обо мне, и бывать везде по делам вашим. Но с половины генваря я попрошу вас помолиться обо мне уже в самой Васильевке. Прощайте до следующего письма.

На обороте: Poltava. Russie. Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь. В Полтаву. Оттуда в д<еревню> Василевку. In Russia.

Аксакову С. Т., ноябрь н. ст. 1846^*

<Средина ноября н. ст. 1846. Рим.>

Что вы, добрый мой, замолчали, и никто из вас не напишет о себе ни словечка? Я, однако ж, знаю почти всё, что с вами ни делается; чего не дослышал слухом, дослышала душа. Принимайте покорно всё, что ни посылается нам, помышляя только о том, что это посылается тем, который нас создал и знает лучше, что нам нужно. Именем бога говорю вам: всё обратится в добро. Не вследствие какой-либо системы говорю вам, но по опыту. Лучшее добро, какое ни добыл я, добыл из скорбных и трудных моих минут. И ни за какие сокровища не захотел бы я, чтобы не было в моей жизни скорбных и трудных состояний, от которых ныла вся душа, недоумевал ум помочь. Ради самого Христа, не пропустите без вниманья этих слов моих. Адресуйте мне в Неаполь. Раньше генваря последних[396] чисел не думаю подняться в Иерусалим.

Ваш Г.

На обороте: Сергею Тимофеевичу Аксакову.

Гоголь М. И., 19 ноября н. ст. 1846^*

Неаполь. Ноября 19 <н. ст.> 1846.

Наконец в Неаполе нашел я письмо от вас (от октябр<я> 4)^*, писанное вами по возвращении вашем из Киева. Оно меня очень утешило, так же как и письма всех троих сестер. Велика милость божья, внушающая нам благие помышления. Так и ваша поездка в Киев, она была внушена вам богом, а потому и плоды ее благодатны. Благодарю вас всех за ваши письма. Одного только мне хотелось во время чтенья их: чтобы они были подлиннее. Всякое слово мне было приятно и всякая строчка приносила мне душевное удовольствие. Нет, мои добрые сестры, пишите мне всё, совершенно всё; вы теперь не можете написать пустяков. Благодаренье вечное богу: вы теперь на прекрасной дороге. Всякое малейшее происшествие, малейший, ничтожный случившийся с вами анекдот теперь будет не ничтожен, потому что он выразит или чувство, в то время вас наполнявшее, или состояние душевное ваше, или что-нибудь такое, что покажет мне ближе и лучше вас и поможет мне лучше понять вас и ваше назначение и братски помочь вам в стремленьи к тому совершенству, к которому мы все должны стремиться. Не скрывайте от меня никаких недостатков своих, пишите всё и не стыдитесь перед мною. Теперь не упрекну я вас ни в чем, да и мне ли, обремененному своими собственными несовершенствами, негодовать на вас? Нет, мы посоветываемся обоюдно о том, как быть нам лучшими и как исполнить на земле то, для чего мы призваны на землю. А потому постарайте<сь> так, чтобы письма ваши походили как бы на журнал всех действий ваших и всех даже помышлений и чувств ваших. Нужно, чтобы каждая из вас писала ко мне так, как бы к наилучшему другу своему, не только брату по земному родству здешнему, но брату по небесному, высшему родству. Адресуйте письма в Неаполь, прибавляя на место poste restante: Palazzo Ferandini. Я еще не скоро отправляюсь в Палестину. Есть еще много дел, которые мне нужно кончить, без чего[397] будет неспокойна моя совесть и мне будет невозможно поклониться гробу господню так, как бы я хотел. Итак, да будет во всем божья воля! Молитесь о том, чтобы дал мне силы всевышний промыслитель[398] наш исполнить тот труд, который должен я совершить прежде отправления моего, чтобы свежесть и, здоровье не оставляли меня на всё то время, какое нужно для написания его. Вы уже, вероятно, имеете в руках своих мою книгу^*, содержащую в себе исповедь некоторых дел моих. Скажите мне о ней[399] всё, что ни почувствуют сердца и души ваши, равно как и всё, что ни услышите о ней от других людей, все отзывы, — какие ни услышите даже и от таких людей, которые почти неграмотны и почти вовсе ничего до того не читали. Особенно передавайте те, которые не в похвалу моей книги: такие именно мне нужны.[400] Не оставляйте уведомлять меня о хозяйстве попрежнему. Расходы и приходы, записанные Лизою, получены мною в исправности. Я бы желал, однако ж, что<бы> в приходе было прибавляемо,[401] кому именно продана всякая вещь и на какое употребление. В двух местах сказано «с проезжающих» и не сказано, за что. Если это за проезд через греблю или мосты, то этот сбор нужно прекратить, он же и невелик. Или, пожалуй, можно сбирать, но в пользу бедных и неимущих. А потому и мужик, приставленный при таком сборе, должен об этом говорить всякий раз тем, с которых берет деньги, и попросить их[402] сказать свое имя, чтобы знали бедные, о ком следует им помолиться и за кого просить бога. Прочее всё хорошо и, верно, будет еще лучше, когда станете перечитывать почаще расходы и взвешивать сравнительно всякую вещь одну с другою, чтобы видеть, которая из них необходимей другой и без которой можно обойтись. Затем обнимаю вас всех. Ответ на это письмо дайте мне немедленно. Да и вообще будет лучше, если заведете так, чтобы не откладывать ответами на мои письма: не сможете отвечать на всё, отвечайте на некоторое; всё будет лучше, нежели совсем не отвечать. Итак, до следующей почты.

Весь ваш Николай.

Из Петербурга вы получите еще четыре экземпляра, чтобы таким образом всякой сестре досталось по экземпляру. Ибо теперь я вижу, что книга моя будет вам доступна и понятна, и вы сделаете из нее прекрасное употребление, если будете почаще перечитывать ее. Об этом я молюсь богу и твердо уверен, что будет так.

На обороте: Poltava. Russie. Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь. В Полтаве. Оттуда в д<еревню> Василевку.

Жуковскому В. А., 24 ноября н. ст. 1846^*

Неаполь. Ноября 24 <н. ст. 1846>.

Спешу уведомить, друг мой бесценный, несколькими строчками[403] о себе. Я прибыл благополучно в Неаполь, который во всю дорогу был у меня в предмете, как прекрасное перепутье. На душе у меня так тихо и светло, что я не знаю, кого благодарить за это; кто вымолил своими чистыми молитвами мне это состоянье у бога? О, да будет за то вся жизнь его так же светла, как светлы мне эти минуты! Неаполь прекрасен, но чувствую, что он никогда не показался бы мне так прекрасен, если бы не приготовил бог душу мою к принятью впечатлении красоты его. Я был назад тому десять лет в нем и любовался им холодно. Во всё время прежнего пребыванья моего в Риме никогда же тянуло меня в Неаполь; в Рим же я приезжал всякий раз как бы на родину свою. Но теперь во время проезда моего через Рим уже ничто в нем меня не заняло, ни даже замечательное явление всеобщего народного восторга от нынешнего истинно достойного папы. Я проехал его так, как проезжал дорожную[404] станцию; обонянье мое не почувствовало даже того сладкого воздуха, которым я так приятно был встречаем всякий раз по моем въезде в него;[405] напротив, нервы мои услышали прикосновенье холода и сырости. Но как только приехал я в Неаполь, всё тело мое почувствовало желанную теплоту, утихнули нервы, которые, как известно, у других еще раздражаются от Неаполя. Я приютился у Софьи Петровны Апраксиной, которой тоже, может быть, внушил бог звать меня в Неаполь и приуготовить у себя квартиру. Без того, зная, что мне придется жить в трактире и не иметь слишком близко подле себя желанных душе моей людей, я бы, может быть, не приехал. Душе моей, еще немощной, еще не так, как следует, укрепившейся для жизненного дела, нужна близость прекрасных людей затем, чтобы самой от них похорошеть. В Риме встретил я в нашей церкви у обедни Блудова^*, к которому, разумеется, я тот же час подошел. Он немного постарел, но нынешнее выраженье лица его мне очень понравилось: в нем что-то приятное и благостное. Он меня принял очень приветливо. К сожаленью, я не застал его дома, бывши на другой день у него, и не могу больше рассказать о нем ничего. Покамест, как мне показалось, он доволен своими делами и папой^*, о котором отзывается с большим уваженьем. На почте нашел я здесь себе письмо, пересланное мне из Франкфурта, на конверте которого знакомая мне ручка, вычеркнувши все прежние строки, начертала весьма четко мое имя, вместе с словами poste restante, так что в мыслях моих вдруг предстал и сам прекрасный хозяин ее. Из Петербурга я не получил еще ни одного письма и не имею никаких известий. Но это меня не беспокоит. Душа моя глядит светло вперед. Всё будет так, как богу угодно; стало быть, всё будет прекрасно. Одно может случиться, повидимому, поперечное моим делам: то есть, что это замедленное появление моей книги может на несколько далее отодвинуть отъезд мой к святым местам. Но если[406] так действительно случится, то значит, что в этом воля божья и что так действительно долженствует быть. Я и прежде никак не думал упрямо и по своей собственной воле предпринимать[407] это путешествие, но ожидать указаний божьих, которые признаю в попутном ходе всех к тому споспешествующих обстоятельств и в отстранении всех препятствий. Я и прежде думал не иначе отправляться в такую дорогу, как в сообществе хотя нескольких близких сердцу моему людей. Не потому, чтобы я боялся каких-либо опасностей в незнакомых землях, но потому, что еще немощен духом, еще не могу обходиться без помощи людей, еще не имею сил один сам собой возноситься к богу и жить, по примеру праведников, в непосредственной беседе с ним. Наконец указаньем божьим считаю я и возрастанье самого желанья ехать. Верю, что когда приспеет законное время и час садиться на корабль, желанье эта возрастет в такой силе, что я не буду чувствовать сам, как взойду на палубу,[408] не почувствую сам, как понесусь, подобно неодушевленному кораблю, послушному попутному веянью одушевленного небесного дыхания. А покаместь я должен сидеть у моря и ждать погоды терпеливо, приглядываясь и прислушиваясь ко всему, что ни делается, и вопрошая ежеминутно как собственный свой разум, так и все силы и способности, данные мне богом. Но… брат мой прекрасный, до следующего письма. Всех вас обнимаю, как близких и родных моему сердцу.

Г.

Адрес мой: Palazzo Ferandini; впрочем, можно и просто: poste restante.

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Смирновой А. О., 24 ноября н. ст. 1846^*

Неаполь. Ноября 24 <н. ст. 1846>.

Наконец от вас письмо^*, друг мой Александра Осиповна! Велик бог! Что было вам в страданье, то обратится вам в радость. Глядите светло вперед: всё будет прекрасно. Всё устроит бог, как лучше и как должно. Если бы вы были вполне здоровы, вы были бы мне теперь нужны в Петербурге, но еще не вполне укрепившееся ваше здоровье заставило вас остаться в Калуге, — стало быть, это верный знак, что внутри России будете мне еще нужнее, чем в Петербурге. О себе скажу, что здоровье мое вашими ли молитвами или, может быть, общим дружным соединением молитв многих угодных богу людей, которые всё время молились обо мне безустанно, поправилось неожиданно, совершенно противу чаяния[409] даже опытных докторов. Я был слишком дурен, и этого от меня не скрыли. Мне было сказано, что можно на время продлить мою жизнь, но значительного улучшения в здоровье нельзя надеяться. И, вместо того, я ожил, дух мой и всё во мне освежилось. Передо мной прекрасный Неаполь и воздух успокоивающий и тихий. Я здесь остановился как бы на каком-то прекрасном перепутьи, ожидая попутного ветра воли божией к отъезду моему в святую землю. В отъезде этом руководствую<сь> я божьим указаньем и ничего не хочу делать по своей собственной воле. А потому гляжу на устроение всех споспешествующих к тому обстоятельств. Путешествие это и прежде предполагалось предприняться таким образом, когда мне удастся всё сделать, что следует для того, чтобы с спокойной совестью отправиться в дорогу. Оно предполагалось не иначе произвестись, как в сообществе близких душе и сердцу моему людей; я еще не так окреп духом, чтобы в силах одному пуститься в такую дорогу. Еще немощна душа моя и не может без помощи других помолиться так, как бы хотела помолиться. Теперь замедления разных родов по поводу печатанья книги и вообще моих дел в Петербурге остановливают устроение всех споспешествующих обстоятельств к путешествию. Стало быть, воля божия, чтобы на несколько времени я отодвинул назад отъезд мой. Со всеми теми людьми, которые хотели также ехать в этом году, случились тоже разные непредвиденные задержки^*. Стало быть, нет еще воли божией, чтобы я подымался в дорогу. Как погляжу внутрь самого себя, вижу, что далеко еще не готов к этому путешествию. Еще многого, многого того не сделал, без чего не в силах буду, как следует мне, помолиться. Путешествие мое не простое поклоненье. Путешествие мое для испрошенья благословен<ия> божьего на подвиги мои в жизни, на те дела и подвиги, для которых даны мне им же способности, которых мне не следовало до времени выказывать, но воспитать прежде в самом себе. Школьник, который даже и лучше других учился, всё однако же робеет, помышляя об экзамене и о предстоящем ему выпуске; как же не робеть тому школьнику, который чувствует, что еще нерадиво учился? Но да будет во всем воля божья! Еще ничего не знаю, еду я или не еду этой зимой. Но не колеблюсь духом, готовясь встретить светло всё, что ни определит мне божья воля. В Неаполе я у моря и жду погоды; остановился под крышей у Софьи Петровны Апраксиной. На письмах выставляйте Palazzo Ferandini или же попрежнему poste restante.

Весь ваш Г.

Ради бога, не оставляйте меня уведомлен<ием> обо всем том, что делается с вами, хотя небольшие отрывки из дневника вашей жизни!

На обороте: Kalouga. Russie. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В Калуге.

Толстому А. П., 24 ноября н. ст. 1846^*

Неаполь. Ноября 24 <н. ст. 1846>.

Спешу к вам написать несколько строчек из Неаполя, куда я прибыл благополучно, хотя после долгого странствования. В Неаполе так прекрасно и тепло. В душе моей стало так приютно и светло здесь, что я не сомневаюсь, что и с вами будет то же, если вы сюда заглянете. Как вы обрадуете вашу сестрицу своим приездом! Русских здесь почти ни души; покойно и тепло, как нигде в другом месте. Солнце просто греет душу, не только что тело. Какая разница даже с Римом, не только с Парижем! Из Петербурга я еще не имею никаких известий и писем^*, но это меня ничуть не смущает; душа моя глядит светло вперед; всё будет прекрасно, потому что всё будет так, как угодно богу, а богу угодно только, что прекрасно и что в добро душе нашей. Вашей племяннице, Нат<алье> Влад<имировне>^*, гораздо лучше против того состояния, в котором я видел ее в Риме. Воздух ее целит видимо. Напишите мне слова два об Иване Петровиче^*. Я полагал, что уже найду его здесь; о нем беспокоятся. Усердный поклон графине. Ради бога, не позабудьте написать ответ на это письмо немедля и объявите о себе всё, что ни случается с вами теперь. Из Франкфурта я писал к вам письмо^*; не знаю, получили ли. Ваше письмо с приложеньем письма Иконникова^* пришло ко мне весьма странно, в ту минуту, когда я садился в дорогу. Вы говорите, может быть, оно будет мне кстати. Я не понял, в каком смысле. Иконников вам отсоветовывает в нем пускаться в дальнюю дорогу. Не есть ли это также и ваша мысль? Не хотели ли также и вы сказать мне этим, что мне теперь еще не следует пускаться в Иерусалим? Как бы то ни было, но обстоятельства так устраиваются, что, может быть,[410] поезд мой, точно, на несколько времени отдалится. Еще страннее, что почти со всеми теми людьми, которые, подобно мне, хотели ехать в этом году, случились непредвиденные задержки, иные даже возвратились с дороги^*. Во всяком случае, я никак не руководствуюсь в этом деле собственной воле и не иду упрямо наперекор всему, но жду указаний божиих, которые мне проявятся в попутном ходе всех споспешествующих к моему путешествию обстоятельств. Знаю только то, что будет в несколько <раз> лучше то, что придумает воля божия, а поглядевши на себя пристально, видишь в то же время, что еще далеко не готов к этому путешествию и что несравненно нужно сделать больше того, что сделал я, для того, чтобы ехать с совестью покойной в этот путь. Божья милость дала мне силу уже сделать одно, чего я и не думал сделать при моем бессилии и телесном и душевном; верю, что даст она же мне силу сделать и другое, которое более подвинет вперед, то есть к готовности в дорогу. Но до следующего письма! Прощайте, не позабудьте отвечать.

Весь ваш Г.

На обороте: Paris. Son excellence monsieur le c-te Alexandre Tolstoy. Rue de la Paix, 9. Hôtel Westminster.

Погодину М. П., осень 1846 г.^*

<Осень 1846 г.>

Ты не поехал в Иерусалим и был прав, принявши за указание встретившиеся препятствия. Когда готово сердце и зовет душу бог на такое дело, тогда не останавливают нас никакие препятствия: несешься весь, как корабль, покорный попутному дыханию небесного ветра. Письмо мое могло иметь значение только в таком случае, если бы <ты>, точно, отправился. Ты говоришь, оно вообще[411] неудовлетворительное, в нем не сказано, в чем проступки Погодина и в чем ему следует исправиться^*. Друг мой, я не имею права тебе указывать. Ты мне можешь, потому что об этом я тебя просил. Я просил письмом, назад три года, от вас трех, не только от тебя одного, которого я просил прежде, указать мне всё, что[412] есть во мне низкого, недостойного, — по крайней мере, в том, как оно кажется каждому,[413] если не есть;[414] душа моя желала упреков и указаний; на это письмо не было ответа. Ты — мастер видеть только недостатки в том, кто тебя лично разгневал; в том же, кто на твоей стороне или твоих образов мыслей, ты не видишь никаких недостатков, не в силах и не можешь их видеть, так же, как не можешь видеть и в себе самом.

Шевыреву С. П., 1 декабря н. ст. 1846^*

Неаполь. Декабря 1 <н. ст. 1846>.

Сейчас взял на почте твое письмо от 20 октября/1 ноября^*. Оно шло несколько долго. Благодарю тебя за все труды и старания. Жду известия по делу «Ревизора», равно как и мнения твоего о посланной тебе «Развязке» его, в письме к Щепкину^*. Теперь же прошу тебя еще вот о чем: устрой, чтобы в «Московских Ведомостях» было напечатано объявление о втором издании «М<ертвых> д<уш>» и выписано целиком предисловие^*. Я опасаюсь, что те, которые имеют уже первое издание и, стало быть, не имеют надобности во втором, не будут иметь случая прочесть предисловия, а мне слишком важны все замечания. Все же те замечания, которые будут присланы к тебе, не замедли никак доставлять мне. Я надеюсь, что ты будешь иметь деньги на все эти издержки от распродажи «М<ертвых> д<уш>», которые, вследствие книги: «Выбранные места», должны разойтись скоро.

Жду с нетерпением получения второго выпуска твоих лекций^*. Ты поступил умно и не без высшего вразумления, приостановив их печатанье. Через год или полгода времени они будут встречены с большей жаждой, чем теперь. Самое предуготовительное чтение истории всеобщей, по моему мнению, решительно необходимое теперь и даже более необходимое, чем когда-либо прежде, приуготовит и введет читателей и слушателей в существо твоего русского курса, которое для многих иначе даже и не может сделаться доступным. Бог да сопутствует тебе во всем! Дай мне сей же час твое искреннее и чистосердечное мнение о книге моей, не скрывая ничего. Из нее ты более почувствуешь, что мне следует всё говорить, что ни есть на душе: всё, с помощию бога, обратится в добро моей душе. Передай мне также замечания и других, от кого их ни услышишь, не выключая даже простых и крепостных людей и не скрывая имен их…

Плетневу П. А., 4 декабря н. ст. 1846^*

Неаполь. Декабря 4 <н. ст. 1846>.

Долго, долго нет от тебя ответа. Дело, как видно, затянулось. Всё бы, однако ж, тебе следовало меня уведомить хотя двумя строчками об исправном получении моих писем с приложеньями как пятой тетради, так и поправок, посланных вослед за нею, писем к Щепкину, Вьельгорским и проч. Но не смею, впрочем, винить тебя, зная, как много зависит не от нас. Даже не смущаюсь и не беспокоюсь долгим молчанием твоим. Сердце мое верит, что всё будет хорошо и будет так, как быть должно; стало быть, еще лучше, чем нам хочется. Посылаю тебе при сем прилагаемую статью^*, которую ты прочти внимательно и дай на нее чистосердечный и немедленный ответ: я буду беспокоиться, если не получу его. Сверх означенного мною числа экземпляров книги для посылок кому следует, пришли мне еще три или четыре экземпляра. К тебе явится Любимов^* за ними. Ему можешь также поручить и другие присылки ко мне посредством курьеров, если тебе будет хлопотливо и скучно трактовать[415] об этом с графиней Нессельрод. Впрочем, она — добрая женщина, и я уверен, что она постарается о том, чтобы всё дошло поскорее в мои руки. Не поскучай также немедленной отправкой ко мне (также посредством курьеров) всех тех писем, которые получишь от разных лиц[416] с замечаньями на «М<ертвые> души». Эти письма мне очень, очень нужны, одним словом — так нужны, как никто не может знать, кроме разве одного меня. Отправь также моей матери, кроме прежних шести экземпляров, еще шесть других и Шевыреву также сверх посланных еще шесть. Затем в ожиданьи нетерпеливом известий от тебя остаюсь

Твой Г.

Вьельгорской А. М., 8 декабря н. ст. 1846^*

Неаполь. Декабрь 8 <н. ст. 1846>.

Пишу к вам несколько строчек, моя добрейшая Анна Миха<й>ловна. «Ревизора» надобно приостановить как представление на сцене, так и печатанье. Ему еще не время являться в таком виде перед публику. Сообразя все толки, мнения и мысли, ныне обращающиеся в свете, равно как и состояние нынешнего общества, я признаю благоразумным отложить это дело до следующего года. А между тем в это время я оглянусь получше и на себя, и на свое дело. Стало быть, с вас также снимается обуза быть распорядительницей денежных раздач бедным, которой[417] я обременил как вас, так и другие[418] христолюбивые души, что объявите им, а также и Плетневу, которому при сем передайте письмецо^*. Проволочка по делам моим, равно как и разные препятствия, которые пришлись не без пользы душе моей, суть, между прочим, причиной, что приезд мой к вам в Россию еще должен быть отложен на год. Самого путешествия в Иерусалим, так желанного сердцу моему, я не в силах предпринять теперь так скоро, как бы хотел, именно через все эти проволочки и задержки. Во всем этом узнаю волю небесную; слышу, что всё это совершает и творит божья милость не без прекрасного смысла. Мне нужно сделаться более достойным такого путешествия, нужно более созреть духом к этому времени. На прошлой неделе отправил я к вашему папиньке письмо сприложеньем письма к государю^*, в котором я прошу о выдаче мне пашпорта еще на год в таком виде, в каком может приказать выдать один государь. Постарайтесь, чтобы это было сделано поскорее.[419] За Миха<и>лом Юрьевичем^* водится, как сами знаете, забывчивость, а потому вы ему об этом напомните. Письмо, если пожелаете, можете также прочесть и вы… Но до следующей почты. Жду с нетерпением от вас ваших писем и ваших откровенных мнений и мыслей о моей книге «Выбранные места», которая, вероятно, уже вышла. Присовокупите к вашим собственным сужденьям отзывы всех, кого ни услышите, хорошие в дурные, не скрывая ничего, ни даже имен тех, которые их произнесут. Всё это мне нужно; всё меня учит и вразумляет. Прощайте.

Весь ваш Г.

Адресуйте в Неаполь.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Ее сиятельству графине Анне Михайловне Вьельгорской. В С. П. Бурге. На Миха<й>ловской площади, близ Михайлов<ского> дворца. В доме графа Вьельгорского.

Плетневу П. А., 8 декабря н. ст. 1846^*

Неаполь. Декабрь 8 <н. ст. 1846>.

«Ревизора» надобно приостановить как печатанье, так и представленье^*. Судя по тем вестям, которые имею, и по некоторым препятствиям и, наконец, принимая к сведению некоторые замечания Шевырева^*, изложенные им в письме, которое я сейчас получил, я вижу, что[420] «Ревизор с Развязкой» будет иметь гораздо больше успеха, если будет дан через год от нынешнего времени. К тому времени я и сам буду иметь время получше оглянуть это дело, выправить пиесу и приспособить более к понятиям зрителей. Теперь же «Развязка Ревизора» в таком виде, как есть,[421] может[422] произвести[423] действие противоположное и, при плохой игре наших актеров, может выйти просто смешной сценой. А потому, если, к счастию, еще не отдана в цензуру рукопись, то удержи ее под спудом у себя. Если ж отдана, то, взявши ее немедленно как бы для некоторой поспешной перемены, положи под спуд, употребив елико возможные меры к тому, чтобы она не пошла во всеобщую огласку. От Шевырева^* я, между прочим, узнал новость, о которой ты меня совсем не известил, а именно, что «Современник» уже не в твоих руках, а перешел в руки к Никитенку, Белинскому и Тургеневу. А я послал (ничего об этом не ведая) на прошлой неделе тебе статью о «Современнике»^*, которую ты, вероятно, имеешь уже в руках и прочел. Не смею теперь никаких сделать тебе замечаний: они могут быть и ошибочны, и некстати. Скажу тебе только то, что мне кажется,[424] что теперь, именно в нынешнее время, именно с наступающего 1847 года, твое участие в литературе гораздо нужнее, чем до этого времени. Во всё же минувшее время оно мне казалось совершенно бесплодным. Так что мне кажется, если бы ты даже вместо «Современника» стал бы издавать «Северные Цветы»^*, то и это было бы полезно. А впрочем да вразумит тебя во всем бог и наведет сделать то, что тебе следует, что, вероятно, тебе известней лучше, чем кому другому, а в том числе[425] и мне. Что же касается до статьи моей, то поступи с ней так, как найдешь приличней^*. Давно уже я не имею от тебя ни строчки. Из Петербурга вестей ни от кого. Но авось пошлет их бог скоро. Прощай, до следующего письма. Обнимаю тебя.

Твой Г.

Адресуй в Неаполь.

На обороте: Петру Александровичу Плетневу.

Шевыреву С. П., 8 декабря н. ст. 1846^*

Декабря 8 <н. ст. 1846>. Неаполь.

Оба письма твои, писанные одно за другим, получил^*. Благодарю за советы и мысли относительно «Развязки Ревизора». Я соглашаюсь, однако же, больше с теми, которые в твоем первом письме. В предстоящем обстоятельстве я особенно руководствуюсь первыми впечатлениями: они для меня уже и тем важны, что мненье публики, даже и добродетельной и просвещенной, будет ближе к ним, нежели к тем, которые изложены в твоем втором письме и которые принадлежат, может быть, одному тебе или двум-трем, глядящим на вещи с точки повыше. «Ревизора» нужно отложить как игру, так и печатание. То и другое возымеет место ко времени бенефиса Щепкина в следующем году. Публика к тому времени будет больше приготовлена, а теперь, в самом деле, впечатление может случиться совершенно противное тому, какое ожидается. Притом актеры наши так могут сгадить всю эту сцену, что она, просто, выйдет смешна. Да и сам Щепкин как нарочно заболел. Это я считаю новым указаньем отложить «Ревизора». И я даже несколько удивился, как ты решился послать пиесу в Петербург, тогда как я именно писал Щепкину привезти ее в Петербург не иначе, как лично.

Я рад, что в Москве издается «Листок»^*. Это гораздо нужней в теперешнее время всех толстых журналов. Присылай мне всякий номер его, начиная с первого; заворачивай в пакет просто как письмо. Денег на пересылку не жалей (я надеюсь, что за «Мертвые души» выручится для того достаточно), равно как и на пересылку всех тех писем, которые ты будешь получать на мое имя с замечаниями на «М<ертвые> д<уши>». Эти письма мне очень, очень нужны. Ты спрашиваешь уже, как распоряжаться с деньгами. Их еще покамест нет, но если будут, то всё, остающееся от издержек за пересылку писем мне, совокупляй в капитал, который будет мне очень нужен для моего путешествия на Востоке. Впрочем, всё это впереди и о нем будем иметь время поговорить. Все письма адресуй в Неаполь. Неаполь я избрал своим пребыванием потому, что мне здесь покойней, чем в Риме, и потому, что воздух, по определенью доктора, для меня лучше римского, что, впрочем, я испытал: здесь я меньше зябну. Не оставляй меня, пожалуйста, известием обо всех речах, мнениях и толках как обо мне, так и об моих сочинениях. Проси и других также сообщать мне их и почаще браться за перо писать. Пришли мне назад «Развязку Ревизора», именно те самые листки, которые я послал к тебе. Они убористы, их можно вложить в небольшое письмо. Мне надобно в них многое пересмотреть, исправить и обделать лучше. Плетневу я писал — отправить к тебе еще несколько экземпляров книги: «Выбранные места из переписки» для раздачи, кому найдется нужным.

Отыщи, пожалуйста, того самого священника, у которого я говел и исповедывался в Москве. Имени его не помню. Погодин или, еще лучше — мать его должна знать его. Священник этот несколько толст, с лица ряб, на манер С ****, но мне очень понравился. Простое слово у него проникнуто душевным чувством. Всё, что я услышал о нем потом, было в его пользу. Отдай ему один экземпляр книги, скажи, что я его помню и книгу мою нахожу приличным вручить ему, как продолжение моей исповеди. Узнай также при этом случае его имя и уведоми, где он теперь: там ли или перешел в другое место. Если найдешь приличным и выгодным иметь у себя для продажи экземпляры, то напиши об этом Плетневу, дабы он выслал. Как только получишь цензурный экземпляр, начинай печатать второе издание. В нем, как я полагаю, должна быть необходимо скорая потребность, особенно принимая к сведению то, что многие, кроме одного экземпляра для себя, купят еще и для раздачи людям простым и неимущим…

Россету А. О., 10 декабря н. ст. 1846^*

Неаполь. Декабрь 10 <н. ст. 1846>.

В прежнем моем письме к вам^*, Арк<адий> Осипович, я возлагал на вас хлопоты по изданью «Ревизора», в нынешнем слагаю их с плеч ваших. «Ревизора с Развязкой» следует отложить еще на год по многим причинам, часть которых вы проникаете, вероятно, и сами. Сверх всего прочего нужно, чтобы публика имела время вчитаться получше в мои письма и привыкнула к тем словам, которые покуда еще дико раздаются в ушах ее. Прошу вас сказать открыто ваше мнение по прочтении моей книги и уведомить также, что говорят про нее другие. А еще лучше попросите всех, кого ни встретите, написать мне от себя самого письмецо и в нем непритворно поведать как ощущение[426] свое, так и мысли других о книге[427] и о степени ее надобности для общества, не скрывая ни мало ее недостатков. Попросите у В<асилия> А<лексеевича> Перовского^* (которому передайте самый душевный мой поклон) написать пять-шесть его собственных строчек. Скажите ему, что его замечания мне будут очень полезны, и я ими весьма дорожу. Сделайте мне еще вот какую услугу. Устройте[428] так, чтобы я получил с нового года все толстые и тонкие русские литературные журналы, какие ни издаются в Петербурге: «Биб<лиотеку> д<ля> Чт<ения>», «От<ечественные> Записки», «Русск<ий> Инвал<ид>», «Литер<атурную> Газету», «Соврем<енник>» и даже «Финск<ий> Вестник». Деньги для этого следует взять у Плетнева за первые вырученные экземпляры моей книги. Насядьте вместе с кн<язем> Вяземским на графиню Нессельрод, чтобы она обременила всем этим добром курьеров, едущих в Неаполь. Мне всё это очень нужно, гораздо больше, чем вы думаете. Если встретится какой едущий прямо в Италию господин, то вы можете часть этого передать едущему господину. Я слышал, что из Петербурга отправляется Чижов прямо в Рим;[429] вы с ним повидайтесь, и если это правда, то часть может свезти он. Не пренебрегайте такими моими просьбами: право, они не так бездельны и капризны, как вам покажутся с первого раза. Скажите также Плетневу, чтобы он не пропускал ни одной сколько-нибудь замечательной выходящей в свет новой книги, чтобы не купить экземпляр ее для меня и не послать мне. Теперь курьеров из Петербурга будет много, как по поводу великой княгини^*, так равно и по поводу разных духовно-дипломатических дел с папою^*. Затем обнимаю вас от всей души и ожидая с нетерпением от вас вестей, остаюсь весь ваш

Г.

Всё, что ни есть, адресуйте в Неаполь.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его высокоблагородию Аркадию Осиповичу Россети. В С. П. Бурге. Против Пантелеймона, в доме Быкова.

Иванову А. А., 12 декабря н. ст. 1846^*

Неаполь. Дек<абря> 12 <н. ст. 1846>.

Я получил пересланное вами письмо и при нем несколько ваших строк^*, которые меня удивили. Чего вы ждете от приезда Викт<ора> Владим<ировича>^* и о каком решении ожидаете известий — этого я никак не мог понять. В жизнь мою я еще не встречал такой беспокойной головы, какова ваша. Кажется, перед отъездом моим из Рима вы совершенно убедились в том, что Апраксиной ничего не следует предпринимать по вашему делу, ни о чем не следует писать к Бутеневу^*, иначе[430] изо всего этого выйдет новая глупая путаница. А теперь вдруг пишете, что сгораете нетерпением узнать, что о вас порешено, точно как будто бы между нами вовсе не происходило никаких разговоров.[431] Вам чудится и представляется, что о вас должны все хлопотать и метаться, как угорелые кошки, точно таким же самым[432] образом, как вы мечетесь во все стороны и углы по поводу даже всякого ничтожного, не только важного дела. Приехавши сюда, я даже ни разу не заводил о вас разговора. Один раз только сказала мне Софья Петровна^*, что получила от вас письмо, по которому она совершенно не знает, что ей делать, потому что не видит, чем в этом деле она может успешно помочь, и потом вслед затем спросила у меня, чтобы я сказал ей откровенно и чистосердечно, точно ли Иванов умен. На это я сказал, что Иванов точно умен, но что он теперь болен, находится в нервическом расстройстве и потому[433] делает дела, близкие к неразумию. С тех пор у нас и речи не было о вас. Вы сами знаете, что подталкивать людей[434] на бесплодные дела я не охотник. Если вы, не слушаясь никого и ничего, стараетесь изо всех сил делать глупости и подбивать также всех других делать глупости, то это не есть причина, чтобы и я делал то же. Вы всем надоели, и я не удивляюсь, почему даже Чижов перестал к вам вовсе писать. Я вам сказал ясно: «Сидите смирно, не думайте ни о чем, не смущайтесь ничем, работайте — и больше ничего, всё будет обделано хорошо. В этом отвечаю вам я». Но вы меня считаете за ничто, доверия у вас к словам моим никакого. Вы больше поверите каким-нибудь россказням какой-нибудь Жеребцовой^* или каким-нибудь краснобайным обещаньям первого говоруна, нежели словам человека, который еще не был уличен во лжи, льстивыми посулами не заманивал человека и слово свое держал. Позвольте мне, наконец, вам сказать, что я имею некоторое право требовать Уваженья к словам моим и что это уж слишком с вашей стороны не умно и грубо[435] показывать мне так явно, что вы плюете на мои слова. Решаюсь, собравши всё свое терпение, из которого вы способны вывести всякого человека, повторить вам в последний раз: «Сидите смирно, не каверзничайте по вашему делу (потому что вы не умеете поступать в своем деле благородно и здраво, а всё действуете какими-то переулками, которые решительно похожи на интриги), не беспокойте никого, молчите и не говорите ни с кем о вашем деле». За него взялся я и говорю вам, что оно будет сделано, как следует. Ответа ожидайте не из Неаполя и не от меня; ответ вам[436] придет из Петербурга^*. Он может прийти через месяц, но признаюсь — я бы очень желал, чтобы он не скоро пришел к вам, чтобы вы месяца четыре-пять помучились неизвестностью о себе: вы стоите того.

Г.

На обороте: Александру Андреевичу Иванову.

Плетневу П. А., 12 декабря н. ст. 1846^*

Неаполь. 1846. Декабр<я> 12 <н. ст.>.

Мне пришло в мысль: не пропадают ли твои письма. Иначе ничем другим я не могу себе объяснить твоего молчания. Во всяком случае, вексель с деньгами, следуемыми мне из казначейства, должен бы быть уже здесь, по моему расчету, месяц назад тому. Или Жуковский позабыл тебе послать свидетельство о моей жизни? Я взял здесь вновь свидетельство и посылаю его на всякий случай. Хорошо, что я здесь встретил знакомых и мог занять у них. Не то была бы беда. В чужой земле, знаешь сам, не весьма весело сидеть без денег. Я беспокоюсь не шутя насчет пропажи. Зная тебя за человека аккуратного, не могу никак допустить, чтобы ты мог позабыть. Странно, что эти[437] денежные замедления случились именно в это время, когда деньги,[438] так сказать, лежат в моем собственном сундуке и нужно только протянуть руку, чтобы оттуда достать их. Нужно теперь особенно так распорядиться нам, чтобы этого не случилось в наступающем году,[439] который доведется мне изъездить по незнакомым землям, где нелегко будет изворачиваться, не имея в руках наличных денег. А потому ты присылай вперед, не дожидаясь моих извещений, в неаполитанское посольство с курьерами всякую тысячу рублей по мере того, как она накопится от продажи книги. Лучше мне в руках иметь лишнее, чем рисковать встретить подобный случай, который, как ты сам видишь, может случиться всегда. Уведоми, что стало печатанье книги. Я полагал приблизительно около 3000 р<ублей>. Не позабудь также прилагать записку, кому именно из книгопродавцев и сколько отпущено экземпляров^*, чтобы я мог держать весь счет всегда в голове и не мог наделать от неведения его глупостей и неосмотрительност<ей>. Думаю,[440] что тебе не следует[441] говорить о том, чтобы не давать без денег никому из книгопродавцев.[442] Это ты сам знаешь, потому что и меня тому выучил. По твоей милости, я в Петербурге так расторопно[443] распоряжался с печатаньем книг своих, как не знаю, распоряжается ли теперь кто из литераторов. Книгу мою я, бывало, отпечатаю в месяц тихомолком, так что появленье ее бывало сюрпризом даже и для самых близких знакомых. Никогда у меня не бывало никаких неприятных возней ни с типографиями, ни с книгопродавцами, как случилось у Прокоповича. Денежки мне, бывало, принесут сполна все наперед; всё это бывало у меня тот же час записано и занесено в книгу. И сверх того весь мой книжный счет я носил всегда в голове так обстоятельно, что мог наизусть его рассказать весь. Несмотря на то, что я считаюсь в глазах многих человеком, беспутным и то, что называется поэтом, живущим в каком-то тридевятом государстве, я родился быть хозяином и даже всегда чувствовал любовь к хозяйству, и даже, невидимо от всех, приобретал весьма многие качества хозяйственные, и даже много кой-чего украл у тебя самого, хотя этого и не показал в себе. Мне следовало до времени, бросивши всю житейскую заботу, поработать внутренне над тем хозяйством, которое прежде всего должен устроить[444] человек и без которого не пойдут никакие житейские заботы. Но теперь, слава богу, самое трудное устрояется; теперь могу[445] приняться и за житейские заботы и, может быть, с таким успехом займусь ими, что даже изумишься,[446] откуда взялся во мне такой положительный и обстоятельный человек. Когда приведет нас бог увидеться и усядемся мы в уютной твоей комнатке, друг против друга, и поведем простые речи, понятные ребенку, от которых будет тепло душам нашим, ты подивишься и возблагоговеешь перед путями, которыми ведет бог человека затем, чтобы привести его к нему же самому и сделать его тем, чем должен он быть,[447] вследствие способностей и даров, выпавших на его долю. Но это еще не близко; обратимся к делу. Шевыреву ты можешь послать экземпляров, сколько он ни востребует^*, для продажи в Москве. На это<го> человека можно положиться.[448] У него точность, как у банкира. Он так выгодно выпродал все мои находившиеся у него книги, так изворотливо выплатил все мои долги, не оставив меня в неведении даже в последней копейке моих денег, что наиаккуратнейший банкир ему бы подивился. Тысячу рублей отложи на плату за письма ко мне, на журналы и на книги, какие выйдут позамечательней в этом году. Я просил Аркадия Россети заняться пересылкой их,[449] если это окажется тебе обременительным и хлопотливым. В этом году мне будет особенно нужно читать почти всё, что ни будет выходить у нас, особенно[450] журналы и всякие журнальные толки и мнения. То, что почти не имеет никакой цены для литератора, как свидетельство бездарности, безвкусия или пристрастия и неблагородства человеческого, для меня имеет цену, как свидетельство о состоянии[451] умственном и душевном человека. Мне нужно знать, с кем я имею дело; мне всякая строка, как притворная, так <и> непритворная, открывает часть души человека; мне нужно чувствовать и слышать тех, кому говорю; мне нужно видеть личность публики, а без того у меня всё выходит глупо и непонятно. А потому всё, на чем ни отпечаталось выраженье современного духа русского в прямых и косых его направленьях, для меня равно нужно; то самое, что я прежде бросил бы с отвращением, я теперь должен читать. А потому не изумляйся, если[452] я потребую присылать ко мне все газеты и журналы литературные, в которые тебя не влечет даже и заглянуть. Но нет места писать далее. Жду с нетерпеньем от тебя вестей. Обнимаю и целую. Прощай.

Ты, я думаю, уже получил письмецо мое^* чрез руки Анны Миха<й>ловны Вьельгорской, в котором уведомляю о решении моем отложить «Ревизора с Развязкой» как представление, так и печатание до будущего, 1848 года. Аркадий Россети, я думаю, уже тоже объявил тебе о присылке мне[453] литературных журн<алов> с наступающего года, которыми, верно, займется он охотно, если тебе недосуг. Графиню Нессельрод я просил также[454] устроить, чтобы курьеры могли брать эти посылки.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Г. ректору С. П. Б. императорск<ого> университета Петру Александровичу Плетневу. В С. П. Бурге, на Василь<евском> остр<ове>, в университете.

Щепкину М. С., 16 декабря н. ст. 1846^*

Декабря 16 <н. ст. 1846>. Неаполь.

Вы уже, без сомнения, знаете, Миха<и>л Семенович, что «Ревизора с Развязкой» следует отложить до вашего бенефиса в будущем 1848 году^*. На это есть множество причин, часть которых, вероятно, вы и сами проникаете. Во всяком случае я этому рад. Кроме того, что дело будет не понято публикою нашей в надлежащем смысле, оно выйдет просто дрянь от дурной постановки пиесы и плохой игры наших актеров. «Ревизора» нужно будет дать так, как следует (сколько-нибудь сообразно тому, чего требует, по крайней мере, автор его), а для этого нужно[455] время. Нужно, чтобы вы переиграли хотя мысленно все роли, услышали целое всей пиесы и несколько раз прочитали бы самую пиесу актерам, чтобы они таким образом[456] невольно заучили настоящий смысл всякой фразы, который, как вы сами знаете, вдруг может измениться от одного ударения, перемещенного на другое место или на другое слово. Для этого нужно, чтобы прежде всего я прочел вам самому «Ревизора», а вы бы прочли потом актерам. Бывши в Москве, я не мог читать вам «Ревизора». Я не был в надлежащем расположении духа, а потому не мог даже суметь дать почувствовать другим, как он должен быть сыгран. Теперь, слава богу, могу. Погодите, может быть, мне удастся так устроить, что вам можно будет приехать летом ко мне.[457] Мне ни в каком случае нельзя заглянуть в Россию раньше окончания работы, которую нужно кончить. Может быть, вам также будет тогда сподручно взять с собою[458] и какого-нибудь товарища, больше других толкового в деле. А до того времени вы все-таки не пропускайте свободного времени и вводите, хотя понемногу, второстепенных актеров в надлежащее существо ролей, в благородный, верный такт разговора — понимаете ли? — чтобы не слышался фальшивый звук. Пусть на них никто не оттеняет своей роли и не кладет на нее красок и колорита, но пусть услышит общечеловеческое ее выражение и удержит общечеловеческое благородство речи. Словом, изгнать вовсе карикатуру и ввести их в понятие, что нужно не представлять, а передавать. Передавать прежде мысли, позабывши странность[459] и особенность человека. Краски положить нетрудно; дать цвет роли можно и потом; для этого довольно встретиться с первым чудаком и уметь передразнить его; но почувствовать существо дела, для которого призвано действующее лицо, трудно, и без вас никто сам по себе из них[460] этого не почувствует. Итак, сделайте им близким ваше собственное ощущение, и вы сделаете этим истинно доблестный подвиг в честь искусства. А между тем напишите мне (если книга моя «Выбран<ные> места из переписки» уже вышла и в ваших руках) ваше мнение о статье моей: «О театре и одностороннем взгляде на театр», не скрывая ничего и не церемонясь ни в чем, равным образом как и[461] обо всей книге вообще. Что ни есть в душе, всё несите и выгружайте внаружу. Адресуйте в Неаполь, в poste restante.

На обороте: Михаилу Семеновичу Щепкину.

Языкову Н. М., 16 декабрь н. ст. 1846^*

Декабрь 16 <н. ст. 1846>. Неаполь.

Твое письмо от 27 октября^*, адресованное в Рим на имя Иванова, получил я здесь только теперь, что довольно поздно. Вот уже скоро два месяца, как все меня оставили письмами. Что делается в Петербурге с моей книгой, я решительно ничего не знаю, а между тем от этих задержек и промедлений изменились мои собственные обстоятель<ства> и отдаляется мой собственный отъезд, который предполагался в таком случае, если всё[462] потребное к путешествию, как самые деньги от продажи книги, так равно и другие, сопряженные с этим необходимости,[463] устроится в конце[464] исходящего или в начале наступающего года. Но теперь, как вижу, богу не угодно,[465] чтобы я отправился этой зимой в дорогу. Вижу и сам, что далеко еще не так готова душа моя, как следует ей быть, чтобы это путешествие принесло мне именно то, чего хочу. Стало быть, и самый приезд мой в Россию отлагается еще почти на год, то есть от сего числа считай ровно полтора года до того времени,[466] когда придется нам (если бог будет так милостив) заменить словами нашу переписку. Назад тому уже более месяца я писал к тебе письмо из Неаполя, а еще назад тому один месяц писал письмо с дороги, в котором просил тебя отвечать в Неаполь. А потому я несколько даже удивился, увидя на пакете надпись в Рим. При сем прилагаю письмо, которое прошу немедля доставить Щепкину^*. Жду с нетерпеньем твоих замечаний и толков о моей книге и еще раз прибавляю: пожалуста, без церемоний! Ты — человек несколько деликатный и всё как-то боишься говорить правду, как есть; ты всегда стараешься ее немножко присахарить. В глазах моих такое дело есть почти то же, что замашка[467] скверных докторов, которые, желая больному доставить удовольствие своею микстурою, подбавят к ней или лакреции, или сладкого корня и тем сделают ее в несколько раз противней. Всё пиши, не скрывай ни заметок ума, ни ощущений внутренних души. Мне кажется, то и другое у тебя должно родиться неминуемо по прочтении книги. А книгу прочти несколько раз от доски до доски, и после всякого прочтения — ко мне письмо, чтобы я знал твои и первые, и вторые, и третьи впечатленья; это будет нужно и для тебя, и для меня. А на письмо это дай немедленный ответ, а ответ адресуй в Неаполь, poste restante.

Твой Г.

На обороте: Moscou. Russie. Николаю Михайловичу Языкову. В Москве. У Кузнецкого моста. В доме Хомякова.

Иванову А. А., 19 декабря н. ст. 1846^*

<19 декабря н. ст. 1846. Неаполь.>

Верно, вы не молитесь или дурно молитесь. Если бы вы молились так, как следует, письмо мое принесло бы вам радость, а не огорчение^*. Кто богу молится, тот всё к нему приходящее приемлет, как бы приходящее от самого бога, и во всех словах, к нему обращенных, ищет указанья божия[468] и находит его. Кто богу молится, тот не только не опечалится от жестких слов и упреков, которыми бы стали осыпать его, но еще ищет[469] их (хотя бы они были не только от любящих его, но даже от ненавидящих). Я тоже дурно молюсь и далеко еще не умею молиться так, как следует, но много я дал бы за то, если бы кто-нибудь написал мне такое же именно письмо, того же самого содержания и в таких же самых жестких выражениях. Истинно говорю вам, что я несколько раз на день его бы перечитывал и теми именно жесткими словами колол бы себя всякую минуту, не говоря уже о том, что поблагодарил бы человека, который твердо говорит мне оставить заботу о своем деле и положиться на него: кто говорит так твердо, тот, верно, говорит это, основывая на твердых основаниях. А вы не проникнули даже в смысл письма, в простое содержание, доступное всякому простому человеку, потому что видите все вещи так, как представляют их вам распаленные глаза ваши, а не так, как они есть действительно. Письмо,[470] к вам писанное, было писано вовсе не с тем, чтобы бить лежащего, но чтобы поднять того, который изо всех <сил> старается лежать и валяться.

Г.

На обороте: Roma. Italia. Al signore signore Alessandro Ivanoff (Russo). Roma. Nel Caffe Greco. Sulla via Condotti, vicina alla piazza di Spagna.

Плетневу П. А., 5 января н. ст. 1847^*

Неаполь. 1847 г., генв<аря> 5, нов. ст.

Письмо твое (от 21 ноя<бря>/3 декаб<ря>)^* получил; вексель получен за четыре дни прежде. Долгое молчание твое я приписывал именно не чему другому, как затяжке дела и препятствиям по части пропуска статей. Нужно,[471] чтобы попался слишком умный цензор, который бы слишком хорошо знал всё в России и всех в России, и, сверх того, чтобы он весь преисполнен был желанием добра и здраво увидел бы законный источник его, чтобы[472] отважиться всё пропустить до последнего слова в моих письмах. Ты свое дело сделал, хлопотал и старался изо всех сил, но я своего дела не сделал. Мое дело — настоять, чтобы всё было пропущено. Если я, благословясь и молясь богу, составлял книгу,[473] взвешивая потребности современные жаждущего общества и многого того, что покамест не видно поверхностным и ничего не хотящим знать людям, если я до сих пор нахожусь в твердом убеждении, что книга моя полезна, то будет малодушно с моей стороны остановиться при начале и не употребить всех сил для того,[474] чтобы довести к концу дело. Если у нас не будет столько любви к доброму делу, чтобы уметь бороться из-за него с препятствиями, если мы не станем употреблять хотя столько постоянства и настойчивости в благих и добрых подвигах, сколько человек низкий употребляет в низких, в стремлении к своей своекорыстной и низкой цели, то где же тогда заслуга наша перед добром? И чем же мы доказали тогда нашу любовь к добру, когда из-за него не выдержали даже столько битв, сколько выдерживает гадкий человек из своей привязанности к гадкому? Итак, повторяю тебе, ты всё почти сделал, что тебе казалось очевидно-возможно, но я должен сделать также от себя,[475] что мне кажется очевидно-возможным. Государь должен видеть все письма, не пропущенные цензурою. Кроме того, что так следует, чтобы он знал образ мыслей моих и помышлений, — это законный ход дела. Когда все затруднились высшие инстанции в разрешении и. недоумевают, верховная власть решает все сомнения.[476] Если книга уже вышла в свет без этих писем, это ничего не значит, это даже еще лучше. Теперь будет предлог всякому заговорить с государем о письмах, не пропущенных цензурою. Сердце же мое говорит мне, что он книгу мою прочтет и будет даже интересоваться о том, что к ней относится. А потому нужно, чтобы эти письма, весьма чисто и четко переписанные, были наготове. Представить их может тогда и граф Мих<аил> Юр<ьевич> Вьельгорский, Впрочем, ты сам тогда увидишь, как это сделать приличней. Как только же они будут разрешены к печатанью, ты их тотчас же отправь в Москву к Шевыреву, чтобы он их вместил во второе издание, долженствующее печататься в Москве, прибавив к слову «издание»: «пополненное и умноженное». Если же сам государь скажет, что лучше их не печатать, тогда другое дело: я тогда не скажу ни слова и не имею права ни на какое прекословие, потому что решил дело тот, кто лучше моего и всех нас знает выгоды своего государства. По крайней мере, совесть моя тогда будет спокойна, и на душе моей не останется тогда упрека,[477] что я был ленив и недеятелен в деле, требовавшем деятельности и благородной устойчивости характера. А без того я не могу успокоиться. Относительно «Ревизора» ты уже, верно, знаешь мое решение — отложить до следующего, 1848 года. Дейст<вительный> тайн<ый> сов<етник> Гедеонов^* распорядился весьма кстати запрещением представлять на театре «Развязку».[478] Я и прежде предполагал дать ее на театре только в таком разе, если бы протекло значительное расстояние времени от появления в свет моей «Переписки», чтобы многие мысли успели обойтись в свете и в публике; иначе всё покажется дико и странно. Что же касается до напечатанья «Ревизора» отдельно, то это имело бы смысл и расход только в таком случае, если бы пиеса возымела в представлении большой успех и произвела сильное впечатление. А без этого нечего об этом и думать. «Развязку Ревизора» положи до времени под спуд. Мне нужно будет потом и самому ее хорошенько пересмотреть. Многое нужно будет сказать гораздо умнее и понятней, чем там сказано. Да и всего «Ревизора» нужно будет,[479] хорошенько пообчистивши, дать совершенно в другом виде, чем он дается ныне на театре. Теперь же на него гадко и противно глядеть: из него актеры сделали такую тривиальность, что, я думаю, нет человека, которому бы приятно было на него поглядеть. Насчет аккуратности денежной не беспокойся. Счет векселям я веду и, кроме того, что у меня добрая память, не позабываю всё записывать. Всё приходится так, как следует, нигде не проронено ни копейки: рубль в рубль и копейка в копейку. Не гневайся на меня за то, что я послал тебя к графине Нессельрод. Если найдешь другую скорую оказию переслать мне книги, — конечно, хорошо. А если не найдешь, почему не обратиться к ней, хоть, положим, для того, чтобы попробовать, ведь она же не съест тебя за это! А мне простительно это покушение, потому что она исполнила уже одну комиссию мою в то время, когда еще не знала меня вовсе лично, и сама даже вызвалась. Почему ж мне не подумать, что она и теперь может для меня сделать одолжение,[480] уже узнавши меня лично?[481] Вообще я должен тебе заметить, что ты напрасно считаешь меня человеком, доверчиво предающимся людям и полагающимся на всякие сладкие обещания. В твоих глазах я — какой-то прыткий юноша, довольно самолюбивый, которого можно усластить похвалами и всякими вежливыми обхождениями со стороны всякого рода значительных людей, а мне, говорю тебе не в шутку, это приторно, и я чаще знакомлюсь даже с такими людьми, от которых надеюсь получить именно черствый прием: мне это нужно для многих, многих, слишком многих причин, которые я бы не умел даже и поведать и которых ты, может быть, не понял бы даже и тогда, если бы я умел поведать их. Скажу тебе только, что настает[482] наконец такое время, когда упреки, жесткие слова и даже несправедливые поступки от других становятся жизнью и потребностью душевной, и от них удивительно уясняется глаз, растёт ум, силы, и, словом, растет всё в человеке… Но чувствую, что это не может быть тебе понятно. Ты меня не знаешь. Я думал, что многое объяснит тебе моя книга, но, кажется, ты считаешь ее за маску, которую я только надел для публики. Иначе ты не сделал бы мне напоминания во второй раз, в конце письма твоего о том, что нужно быть осторожну в обращении с знатными русскими людьми, что они способны улещать словами и дружелюбны<ми> обхожденьями за границей, а приехавши к себе, не хотят и видеть тех же людей и проч.[483] Я бы этих слов не сказал бы и тому, который еще недавно начал узнавать людей.[484] Из всего того, что мною написано, несмотря на всё несовершенство написанного, можно, однако же, видеть, что автор знает, что такое люди, и умеет слышать, что такое душа человека, а потому не может так грубо ошибиться, как может ошибиться иной, а потому может даже лучше другого взвешивать и светские отношения людей к себе, и отношения людей вообще между собою.[485] Чтобы раз навсегда было тебе хотя отчасти понятно, какого рода у меня нынешние отношения к людям, скажу тебе, что не без воли промысла высшего[486] определено было мне в последнее время сталкиваться с человеком в его трудные минуты и в самые тяжелые состоянья душевные, в какие только и обнажается пред мною душа человека. Вот почему мне случилось узнать насквозь многих таких людей, которых никогда не узнать светскому человеку со всех сторон. Если бы случилось мне познакомиться с тобою теперь, именно в последнее время, а не прежде, между нами бы вдруг завязалась дружба навсегда, между нами никогда не произошло бы[487] никаких недоразумений. Но я не введен был никогда вполне в твою душу. Твоя душа не занемогла тогда никакою скорбью, а потому и не могла обнаружить себя передо мною, да и я не в силах был бы тогда ее услышать. Вот почему мы, умея ценить друг друга, однако же не знали друг друга, и не было между нами истинно родного голоса, по которому человек человеку в несколько раз ближе, чем брат брату. Еще тебе скажу: не думай, что я бы когда-либо обольщался словами человека, даже и тогда, когда меньше знал свет и был далеко невоспитаннее теперешнего. Драгоценный дар слышать душу человека мне уже был издавна дарован богом, и в неразвитом своем состоянии он уже руководил меня в разговорах с людьми, и перед мной сами собой отделялись звуки истинные слов от звуков фальшивых в одном и том же человеке, поэтому я весьма рано стал примечать, что есть дурного в хорошем человеке и что есть хорошего в дурном человеке. Ко мне становился человек вовсе не тою стороною, какою он сам хотел стать перед мною; он становился противувольно той стороной своей, которую мне любопытно было узнать в нем, так что он иногда, сам не зная как, обнаруживал себя перед мною больше, чем он сам себя знал. Итак, слова твои и предостережения, изъявленные тобою в конце письма, которые ты даже советуешь мне записать себе в книжку, напрасны. Ты их сказал вследствие того,[488] что поторопился вывести заключение из дел, повидимому, похожих на те, из которых выводятся подобные заключенья, но в самом деле не тех. Вместо того, чтобы воспользоваться сделанным мне твоим замечанием, я сделаю[489] тебе[490] несколько своих замечаний и попрошу их записать себе раз навсегда в свою памятную книжку. 1-е. Что люди знатные и вообще находящиеся в высших кругах имеют горькие и скорбные душевные минуты и не находят даже и средств показать себя с настоящей и с лучшей стороны своей, и положенья их, если рассмотришь внимательно все обстанавливающие их обстоятельства, так бывают трудны, что не бывает решительно средств выйти из необходимости быть в черствых и в холодных сношеньях с людьми. 2-е. Что все живущие в Петербурге, хорошие и дурные без исключенья, более или менее покрываются, сами не слыша, наружною (очевидною для других и незаметною для себя) обмазкою эгоизма, и, поверь, она у всех нас. Рассмотри себя[491] построже: ты и в себе отыщешь признаки того. Вопроси построже свою душу, не ближе ли к ней свои собственные дела и страданья, чем дела и страдания других, не боишься ли во всяком, даже великодушном деле компрометировать прежде себя, и не отказался ли ты из-за этой причины уже от многих добрых дел, полезных другим. 3-е. Что если мы будем смотреть на холодный прием, нам оказанный, и остановимся какой-нибудь невнимательностью к нам, которая покажется нам или пренебреженьем к нашему званью, или неуваженьем к нашим достоинствам, то никогда не сойдемся мы с человеком и никогда не придем к душе его, и будем вечно играть в жмурки между собою. Но если, не смутясь никаким наружным холодом, сделаешь[492] прямо приступ, к душе его и скажешь ему открыто: «Я, мимо всех приличий, пришел к вам в уверенности, что благородна душа ваша и свято вам чувство добра, и вследствие этого я твердо говорю вам: вы должны сделать такое-то дело!» Поверь, что тот же холодный человек окажется другим после таких слов. Я, по крайней мере, уже испытал это. Скажу тебе, что есть у меня знакомства, которые начались с первого раза даже упреками с моей стороны, и от меня приняты были благодарно такие замечания, которые от другого не были бы приняты и за которые бы даже на других рассердились. И эти люди сделались вдруг мне близкими людьми. Нет, напрасно ты думаешь, что ты знаешь людей, а я их не знаю. Ты знаешь их под светской их маской. Я очень понимаю, что на твоем месте и при твоих отношеньях с ними нельзя и узнать их иначе. Даже тот человек, который изворотливей тебя и более навыкся с людьми и более твоего одарен способностями слышать разнообразные силы и способности человека, как открытые, так и сокровенные,[493] даже и тот по тех пор не узнает вполне человека, покуда не загорится весь любовью к человеку[494] и покуда человек не сделается его наукою и единственным занятием, а душа человеческая единственным его помышлением. Если хотя часть такой любви поселится в душе, тогда всё простишь человеку, не оскорбишься никаким его приемом, напротив, с любопытством ожидаешь от него всего, чтобы видеть, в каком состоянии душа его и как ему помочь лотом освободиться от того, что мешает[495] оказаться его достоинствам в истинном их свете. Даже я, получивший теперь, может быть, одну только песчинку этой любви, уже не могу теперь поссориться ни с одним человеком, как бы он несправедливо ни поступил со мною. Несправедливый поступок мне только дает новую власть над ним: я терпелив, я дождусь своего времени и потом выставлю перед ним так несправедливость его поступка, что он увидит сам эту несправедливость (половина несправедливостей делается от неведения). Ему сделается совестно и, желая загладить[496] вину свою передо мною, он уже сделает тогда всё, что ни прикажу ему, как послушный раб для господина. Друг мой, не пропусти этих слов. Прочитай письмо мое два или три раза, в разные расположенья духа[497] твоего. Почему знать? Может быть, в них заключена правда, именно в это время нужная душе твоей. Не мы управляем своими действиями; незримо правит ими бог; мы только орудия его воли, и нами же он говорит нам, а потому не нужно пропускать ничьих слов без того, чтобы не рассмотреть, что из них нужно взять в примененье к самому себе. Но я заговорился; обращаюсь к письму твоему. Ты говоришь, чтоб я издательские сношения ограничил тобой и Шевыревым и не вмешивал сюда никого, но я никого и не вмешивал: по поводу «Развязки Ревизора» Шевырев написал без моего ведома письма к Вьельгорскому и Веневитинову: он позволил себе распорядиться так по случаю болезни Щепкина, которому поручено было лично хлопотать об этом. Слово[498] лично я особенно подтвердил Шевыреву потому, что я боюсь переписки и хлопот письменных, как огня: от них только бестолковщина и недоразумения. Анне Миха<й>лов<не> Вьельгорской назначена была часть вовсе не издательская; ей поручалась просто раздача сумм бедным в случае, если бы был издан «Ревизор» и выпродан.[499] Этого дела никто бы умнее ее не мог произвесть. Я тебе особенно советую с ней познакомиться. У ней есть то, чего я не знаю ни у одной из женщин: не ум, а разум; но ее не скоро узнаешь; она вся внутри. Россети я тебе советовал иметь в виду только в таком случае, когда не позволят твои собственные дела заняться изданием «Ревизора», которых я предполагал у тебя довольно; теперь же, как вижу из письма твоего, их даже более, чем я предполагал. Россети я поручал еще заняться пересылкою и покупкою мне нововыходящих журналов и книг тоже в таком случае, если бы тебе невозможно и затруднительно было этим заняться. Я, признаюсь, думал, что ты не поверишь, чтобы мне так нужны были новые книги и особенно всякая журнальная дрянь, которая действительно для многих, и особенно для людей умных, есть дрянь, но которая для меня теперь слишком нужна, равно как и всякое вообще литературное движение и голос, в каком углу ни раздающийся, истинный или притворный. Я думал, что ты всё это примешь за один каприз и не уважишь такой моей просьбы, и вот почему я просил Россети, хорошенько узнавши от тебя, возможно ли или невозможно тебе затруднять<ся> самому такими мелочами, взять часть этого дела на себя. Много уже моих просьб, слишком для меня значительных, и вопросов, слишком для меня важных, оставлено без ответа и удовлетворения именно потому, что они показались маловажными в глазах тех людей, к которым были обращены. Итак, мне извинительно питать в этом отношении некоторое недоверие вообще ко всем; мне извинительно думать уже вперед, что всякое мое слово будет принято за каприз избалованного дитяти: так не похожи теперь надобности и потребности мои на потребности и надобности других людей! Я очень знаю, что если бы я изъяснил свою надобность не отрывистым требованием, но изложением подробным всех причин, было бы ясно, как день,[500] почему я прошу чего-нибудь. Но для всего этого требуется исписывать кругом листы, а для этого у меня нет времени. А потому я прошу тебя относительно всякого рода просьб и требований моих поступать[501] таким образом: все те, которые покажутся в твоих глазах важными, исполнять самому, прочие же передавать другим, по усмотрению, кого найдешь из них старательней, добрей и готовей на услугу, сопровождая такими словами: «Не смотрите на то, что предмет просьбы[502] сам по себе маловажен; исполненьем такой просьбы вы сделаете большую услугу этому человеку, которой он не позабудет вовек, и, если только вы терпеливы и можете ожидать конца всякому делу, увидите, что я не лгу и что он сумеет потом отслужить вам». Насчет отправки мне литературных новостей,[503] поручи и другим узнавать обо всех едущих за границу, чтобы не пропускать никаких случаев переслать мне. Я бы советовал тебе особенно посоветоваться с кн<язем> Вяземским и Россети, каким бы образом устроить так, чтобы курьеры могли брать мне все новые журналы. Князь Вяземский очень хорош с графиней Нессельрод, а Россети может подвигнуть В. Перовского похлопотать, который, по своему доброму расположению ко мне и вообще по своей доброй душе, сделает от себя, что сможет. Князю Вяземскому ты можешь дать, если он того пожелает, просмотреть мои письма, не пропущенные цензурою. Он — человек умный, и его замечания мне будут особенно важны. Кроме того, что его ум способен соображать многое л видеть степень полезности у нас многих вещей, он, я думаю, еще более[504] пополнел и стал многосторонней и осмотрительней со времени разных внутренних событий и тяжелых душевных потрясений, проясняющих взгляд человека, которые случились[505] с кн<язем> Вяземским в последнее время. Вообще я бы советовал тебе сойтись с ним теперь поближе; мне кажется, вы теперь более друг друга оцените и поймете, а мое дело, или, лучше, дело моей книги, будет хорошим для того предлогом. Может быть, и он как-нибудь придумает с своей стороны способствовать к тому, чтобы были прочитаны и пропущены цензурой высшею остальные письма. Но да благословит тебя бог как в сем деле, так <и> во всех других, и да вразумит, как разумней и лучше действовать во всем. На это письмо не позабудь отвечать и не позабудь также выставлять всякий раз, на какое именно письмо отвечаешь, то есть от которого месяца и числа писанное. Затем обнимаю тебя. Прощай.

Твой Г.

Поздравляю тебя с наступающим новым годом и от всей души желаю, чтобы он весь исполнен был небесной благодати для твоей души.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Г. ректору С. П. Бургского императорского университета его превосходительству Петру Александровичу Плетневу. В С.-Петербурге, на Васильевск<ом> острове, в университете.

Иванову А. А., 31 декабря ст. ст. 1846^*

Неаполь. Канун Нового рус<ского> года <31 декабря 1846>.

Поздравляю вас, Александр Андреевич, с новым годом и желаю от всей души, чтобы он исполнен был для вас весь благодати небесной. За мои два письма, несколько жесткие, не сердитесь^*. Что ж делать, если я должен именно такие, а не другие письма писать к вам? Посылаю вам молитву^*, молитву, которою ныне молюсь я всякий день. Она придется и к вашему положению, и если вы с верою и от всех чувств будете произносить ее, она вам поможет. Читайте ее поутру всякий день. А если заметите за собой, что находитесь в тревожном и особенно неспокойном состоянии духа, тогда читайте ее всякий час и никак не позабывайте этого делать. Затем бог да хранит вас! Прощайте.

Г.

Плетневу П. А., 15 января н. с. 1847^*

1847. Неаполь. 15 генв<аря> н. с.

Письмо это вручит тебе Апраксин (Викт<ор> Владим<ирович>)^*, весьма дельный[506] молодой человек, вовсе не похожий на юношей-щелкоперов. Он глядит на вещи с дельной стороны и, будучи владелец огромного имения, намерен заняться благосостоянием его сурьезно. Его мать — прекраснейшая душой и добрейшая женщина, а брат ее, граф Ал<ександр> Петр<ович> Толстой, мой большой друг и человек очень нужный для России во многих самых существенных отношениях. Назад тому неделю я написал к тебе письмо^* в ответ на твое (от 21 ноя<бря>/3 дек<абря>, содержащее извещение о проволочке печатанья), которое, вероятно, ты уже получил. С почтой было как-то неловко обо всем этом трактовать, и потому я написал не всё, о чем следовало.[507] Теперь, пользуясь счастливой оказией, я еще раз прочел твое письмо, еще раз взвесил всё, еще раз представил себе мысленно всё содержание книги и никак не вижу причины, почему лучше не печатать тех писем, которые, мне кажется, заставят оглянуться на себя построже некоторых должностных людей, особенно тех, которые имеют прекрасную душу и добрые намеренья и грешат по неведению. Если во всей России два-три только человека взглянут ясней на многие вещи после моей книги, то и это уже весьма хорошо. Еще я не вижу причины также, почему нельзя и думать о представлении книги[508] на просмотрение государя (как ты выразился), присовокупляя, что я позабыл, сколько у него дел поважнее наших. Дела его всё же ни о чем другом, как о его подданных; я также его подданный; я также имею право подать просьбу ему самому, как и всякий другой, в тех случаях,[509] где не берут на себя ответственности и полномочья постановленные над нами судьи. Ты позабыл также, что книгу эту я печатаю вовсе не для собственного удовольствия и также не для удовольствия других; печатаю я ее в уверенности, что этим исполняю свой долг и служу свою службу. Стало быть, какова бы книга[510] ни была, но она стоит внимания государя, тем более, что в ней есть вещи, прямо относящиеся к правительству и порядку дел. Всё это сообразивши, я решился написать письмо к государю^* и отправил его к гр<афу> Вьельгорскому для вручения. А для тебя прилагаю при сем довольно чистую копию с тем, чтобы на случай, если бы одно бы затерялось, осталось другое. Обо всем этом переговори немедленно и хорошенько с гр<афом> Михаил<ом> Юрьевичем. Припоминая себе хорошен<ько> письма, я вижу, что отчасти виной робости цензуры[511] не смысл и дух писем, но некоторые жесткие, неприличные[512] и отчасти грубые неловкости в выражениях. Это нужно изгладить. Прочитайте вместе с кн<язем> Вяземским и вместе с ним смягчите, елико возможно, всё, что найдете неловким и неприличным услышать из моих уст. Вдвоем вы будете и отважней, и осмотрительней относительно поправок. Скажи ему, что он сделает мне этим большое благодеяние, которого я никогда не позабуду, и покажи ему в удостоверение эти самые мои строки. Два письма только я почитаю надобным выбросить: «Близорукому приятелю» и «Страхи и ужасы России», именно потому, что они более других пусты по содержанию и вряд ли придутся кому-либо кстати. Прочее мне всё кажется нужным. Итак, да благословит тебя бог и да вразумит, как умней и лучше изворотиться.

Весь твой Г.

Вьельгорской А. М., 16 января н. ст. 1847^*

<16 января н. ст. 1843. Неаполь>.

Спешу, пользуясь счастливой оказией и посредством моего доброго приятеля Викт<ора> Влад<имировича> Апраксина, которого вы уже, вероятно, знаете, написать также и вам несколько строчек, моя добрейшая Анна Михайловна. В письме к вашей маминьке изложено подробно дело, в котором нужно будет мне предстательство кого-нибудь из вашей семьи у государя. Итак, вы видите, вместо раздачи тех благотворении, которыми я было хотел, в случае представления «Ревизора», обложить вас, вы должны теперь оказать благотворение мне самому. Я уверен, что всё будет благоразумно, счастливо и хорошо, если вы только перед тем, чтобы действовать, помолитесь усердно богу об успехе. Не оставьте, еще прошу вас, Плетнева, познакомьтесь[513] с ним и поговорите хорошенько. Мне кажется, как будто он чем-то страждет и есть у него какое-нибудь душевное горе. В существе своем это добрейшая душа. Один порок за ним был только — тот, что он, не сделавши такого дела, которое бы упрекало в чем-либо, имел некоторую гордость чистотой своей. Он был передо мной невинно виноват, потому что судил о мне по давнему времени, в которое я был ему известен, и ничего не понимал во мне в моем нынешнем времени, которое было от него скрыто и неизвестно. Вы, вероятно, теперь с ним в сношении по поводу книги моей, которую он печатает. Кстати о книге. Если она выйдет и Софья Михайловна поднесет вам всем экземпляры,[514] которыми я прежде хотел было вас попотчевать в виде сюрприза с моими собственными надписаньями, то вы в экземпляре, следуемом графине Луиз<е> Карл<овне>, на место прежней надписи, наклеите следующую с некоторыми изменень<ями>, особенно если сделается великодушное дело^*:

«Моей прекрасной и великодушной графине Луизе Карловне, хотя, увы! всё еще не совсем моей».

Попросите Плетнева, чтоб он познакомил вас с своей дочерью^*, и напишите мне, какова она. Я ее оставил ребенком и знаю, что он весь живет ею.

На обороте: Графине Анне Михайловне Вьельгорской.

Письмо Вьельгорской Л. К., 16 января н. ст. 1847^*

Неаполь. 1847. Генварь 16 <н. ст.>.

Несмотря на то, что вы совсем позабыли меня и оставляете без ответа мои письма, я пишу к вам. И не только пишу, но и обременяю вас довольно затруднительной просьбой. Вы должны ее исполнить, это будет ваш истинно-христианский подвиг относительно меня. Я сам не знаю, почему я обратился прямо к вам, графиня, на место того, чтоб обратиться, как оно было бы приличней, по этому делу к Михаилу Юрьевичу. Просто сердце мое мне говорит, что вы, несмотря на то, что имеете преимущественно перед другими из вашей семьи некоторые несовершенства, как-то: уменье гневаться, огорчаться, унывать, не обдумывать и не воздерживаться, имеете, однако ж, несравненно более всех силы и энергии душевной, и если предстанет такое дело, которое потребует великодушной отваги, то ни у кого, кроме вас, недостанет характера совершить его. Вот в чем дело. Вы уже, без сомнения, знаете, что я печатаю книгу. Печатаю ее я вовсе не для удовольствия публики и читателей, а также и не для получения славы или денег. Печатаю я ее в твердом убеждении, что книга моя нужна и полезна России именно в нынешнее время; в твердой уверенности, что если я не скажу этих слов, которые заключены в моей книге, то никто их не скажет, потому что никому, как я вижу, не стало близким и кровным дело общего добра. Писались эти письма не без молитвы, писались они в духе любви к государю и ко всему, что ни есть доброго в земле русской. Цензура не пропускает именно тех самых писем, которые я более других почитаю нужными. В этих письмах есть кое-что такое, что должны прочесть и сам государь и все в государстве. Дело мое я представляю на суд самому государю и вам прилагаю здесь письмо к нему^*, которым умоляю его бросить взгляд на письма, составляющие книгу, писанные в движеньи чистой и нелицемерной любви к нему, и, решить самому, следует ли их печатать или нет. Сердце мое говорит мне, что он скорей меня одобрит, чем укорит. Да и не может быть иначе: высокой душе его знакомо всё прекрасное, и я твердо уверен, что никто во всем государстве не знает его так, как следует. Письмо это подайте ему вы, если другие не решатся^*. Потолкуйте об этом втроем с Михаил<ом> Юрьевичем и Анной Михайловной. Кому бы ни было присуждено из вашей фамилии подать мое письмо государю, он не должен смущаться неприличием такого поступка. Всяк из вас имеет право сказать: «Государь, я очень знаю, что делаю неприличный поступок; но этот человек, который просит суда вашего и правосудия, нам близок; если мы о нем не позаботимся, о нем никто не позаботится; вам же дорог всяк подданный ваш, а тем более любящий вас таким образом, как любит он». С Плетневым, который печатает мою книгу, вы переговорите предварительно, чтобы он мог приготовить непропускаемые статьи таким образом, чтоб государь мог их тот же час после письма прочесть, если бы того пожелал. К Михаилу Юрьевичу я послал назад тому месяц мою просьбу государю^* об отсрочке моего пребывания за, границей еще на год вследствие непременного докторского присуждения остаться еще зиму на самом теплейшем юге, что совершенно справедливо, потому что я насилу начинаю согреваться в Неаполе и уже хотел было ехать в Палермо, не зная, куда деться от холода, тогда как всем другим было тепло. Если это письмо еще не подано, то употребите все силы подать его также государю^*. Мне нужна необходимо выдача пачпорта такого, в котором бы сверх прочего, находящегося в обыкновенных пачпортах, склонялись бы именем государя власти Востока оказывать мне особенное покровительство во всех тех землях, где я буду. Мне нужно много видеть то, на что не обращают внимания другие путешественники. Путешествие это делается вовсе не ради простого любопытства и даже не для одной собственной потребности моей душевной. Путешествие это затем, дабы быть в силах потом сослужить государю истинно-честную службу, какую я должен сослужить ему вследствие данных мне от бога способностей и сил. Прилагаю и это письмо, если, на случай, посланное или не дошло, или затерялось. Бог да благословит вас во всем.

Весь ваш Г.

Письмо Вяземскому П. А., середина января н. ст. 1847^*

<Средина января н. ст. 1847. Неаполь.>

Может быть, вы уже прочли мою книгу (если она вышла в свет). Дайте мне о ней ваше чистосердечное мненье, не скройте от меня ничего. Во имя Христа прошу вас о том. Если ж не вышла моя книга в свет или же вышла, но с исключением многих писем (относящихся к должностным порядкам и не пропущенных цензурою), то я вас прошу пробежать и эти письма: ваши замечанья будут мне очень важны и дороги. Может быть, вы найдете, что можно смягчить некоторые фразы и выражения перед тем, как подать их государю, потому что я, несмотря на неловкость и странность[515] многого,[516] хочу, чтоб письма эти были напечатаны. Может быть, они, несмотря на все недостатки, заставят хотя некоторых, лучших из нашего общества, оглянуться сурьёзней и строже на себя и вокруг себя — с меня будет этого довольно. Но вы, не останавливаясь этим, скажите мне все-таки ваше мненье даже и о том, хорошо и я делаю, печатая их, или нет. Скажу вам, что мне так теперь нужен суд над собою, что я нарочно оставил многие места в неопрятном виде затем, чтобы дать случай прицепиться к этому и напасть на меня. Мне так мало делают замечаний доброжелатели мои, что я должен за ними обращаться к недоброжелателям[517] и отыскивать крупицы этих замечаний среди кучи всякого рода бранных слов. Говорю вам это для того, чтобы вы никак не боялись[518] огорчить меня каким-нибудь резким или даже оскорбительным словом: для меня их нет, а тем более из уст тех людей, которых я уважаю. От них я бы желал теперь, особенно жестких слов. Мне кажется, что вы находитесь теперь в таком периоде вашего душевного состояния, что поймете это (для многих странное) мое желание. Я знаю, что душа ваша в это время выстрадалась и понимает уже язык, для других недоступный. Итак, не откажите мне в этой просьбе. Есть еще другая просьба, которую я в надежде на доброту вашу смело вам повергаю. Мне слишком будет нужно весь этот год моего пребывания за границей (после которого надеюсь наконец увидеть вас лично вместе со всеми близкими моему сердцу людьми в России) читать всё, что ни будет печататься и делаться в нашей литературе. Как ни скучны наши журналы, но я должен буду прочесть «в них всё. что ни относится до нашего современно[519] -литературного движения, кем бы это ни произносилось, в каком бы духе и виде ни обнаружилось; мне это очень, очень нужно, — вот всё, что я могу сказать. Я прошу о содействии вашем относительно присылки этого[520] ко мне. Мне кажется, что вам возможно[521] будет устроить посредством графини Нессельрод или Поленова^*, или кого другого, чтобы курьеры, едущие в Неаполь, могли захватывать с собой для меня посылки. А посылки с книгами вы получите или от Плетнева, или от Арк<адия> Россети. Как ни хлопотливо может быть исполненье такой просьбы,[522] но я вам ею надоедаю, потому что знаю вашу добрую душу и потому что мне всё кажется, что придет, наконец, такое время, когда и я, несмотря на всю малость мою, сумею быть вам полезным, чего бы мне очень хотелось. Еще раз прошу вас, не позабудьте сообщить ваше мнение о всей книге вообще. Сначала ваше первое впечатление, потом второе[523] и наконец третие.[524] Не поскучайте для этого прочесть не один раз (и в разные времена) мою книгу, и всё, что ни есть в душе, наголо! Вы этим много облагодетельствуете всей душой вас любящего и почитающего

Н. Гоголя.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

Гоголь О. В., 20 января н. ст. 1847^*

Неаполь. Генваря 20 <н. ст. 1847>.

Как мне приятно писать к тебе, добрая сестра моя Ольга, приятно потому, что ты уже возлюбила бога больше всего на свете, оттого и письмо твое, как оно ни просто само по себе, но оно было проникнуто тем спокойствием и той твердостию воли, которых я не нашел в других, оттого и не смутилась ты так малодушно и неразумно, а увидела одна дело в настоящем виде. Оттого и любовь к тебе у меня поселилась теперь родственная, и мне кажется, как будто ты точно моя родная сестра. Прочитавши письмо мое, так смутившее прочих^*, ты только крепче и лучше помолилась обо мне богу и возвеселилась духом в твердой надежде, что бог спасет меня и проведет повсюду невредимо, и, верно, твоя молитва достигнула бога, и всё будет по ней исполнено, потому что бог исполняет молитвы тех, которые умеют любить его лучше всего на свете и земные привязанности считают мечтой пред привязанностию небесною. Люби же так и впредь его или, что справедливей, люби его с каждым днем больше, и чтобы образ его стоял в мыслях твоих неотлучно впереди всех, впереди матери, впереди брата, впереди сестер и впереди всего на свете. Христос сказал: «Оставь и отца, и мать, и всё на свете и следуй за мною». Что же значит следовать за Христом? Следовать за Христом значит во всем подражать ему, его самого взять в образец себе и поступать, как поступал он, бывши на земле. Как же поступал Христос? Какой род жизни избрал он во образец людям: оставил ли он всех и удалился в пустыню? Нет. Он проходил города и села, всюду искал людей, везде приносил утешительное слово свое, везде целил болящие души и помогал им спасаться, указывая всем путь и дорогу к спасению. Так и нам следует поступать, не сидеть в удалении от людей, <но> повсюду отыскивать страждущих и помогать им, полюбить всех людей так, как полюбил он сам, положивший за них жизнь свою. И сим одним только мы можем угодить ему и получить на небесах блаженство. Апостол Петр уверял господа чаще всех других учеников, что он любит его. Божественный учитель на это молчал и потом, когда Петр уже совсем убедил себя, что он любит господа, сделал, в свою очередь, такой запрос: «Симоне Ионин, любишь ли мене?» — «Люблю, господи», — отвечал на это Петр. «Паси овцы моя!» — сказал Спаситель. Петр ничего не сказал на это, потому что не мог тогда еще даже изъяснить себе, что значит: «Паси овцы моя». А Спаситель вновь тот же вопрос: «Симоне Ионин, любишь ли мене?» И когда тот клятвенно сказал, что любит, вновь присовокупил: «Паси овцы моя!» Петр опять замолчал, не зная, как понять эти слова. Спаситель тогда в третий раз повторил тот же вопрос и. когда Петр даже оскорбился, опять присовокупил те же слова: «Паси овцы моя!» После уже, по смерти господней и по воскресении его, объяснилось всем ученикам полное значение слов его; после уже почувствовали все ученики, что угодить господу можно только, заботясь об овцах его и о спасении душ их. Все они разошлись тогда во все стороны, всюду разносили по примеру самого господа братски утешительное слово, везде отыскивали людей и везде помогали спасаться им. И по примеру их всех новообращенный христианин спешил поделиться всем, что ни получил от учителей, его просветивших, с бедными, в греховной тьме еще находившимися людями братьями, и помогал им спасаться, и все учили друг друга, как идти по пути, оставленному самим Христом, и путь этот был путь любви. Все люди стали одна семья, и загорелась небесная любовь на земле. Так должны и мы поступать, как поступали они: полюбя людей любовью во Христе, помогать им повсюду. Истинно христианская помощь не в одном денежном подаянии, — это еще небольшая помощь. Избавить от нужды, холода, болезни и смерти человека, конечно, есть доброе дело, но избавить от болезни и смерти его душу есть в несколько раз бо̀льшее. Обратить преступного и, грешника ко господу — вот настоящая милостыня, за которую несомненно можно надеяться получения небесного блаженства. Ибо ты сама уже, вероятно, узнала из Евангелия, что на небесах больше радуются обратившемуся грешнику, чем самому праведнику. А для этого подвиги тебе предстоят на всяком шагу, обратись только вокруг себя. Много в вашем соседстве пребывает людей во пьянстве, буйстве, разврате всякого рода и пороках. Губят невозвратно свою душу — и нет человека, который подвигнулся бы жалостью к ним, и нет человека, который бы так пожалел о душах их, как бы о собственной душе своей, и возгорелся бы хотя частицею той любви, которою горит к нам божественный Спаситель наш. Не думай, чтобы душа человека могла уже так грубо зачерстветь, что никакие слова не в силах поколебать его. Надобно сказать лучше, что нет прямой любви к человеку, оттого и слова бессильны: слово без любви только ожесточает, а не мирит или исцеляет. Узнай только душу человека, войди только хорошенько в его обстоятельства жизни, рассмотри только его, не торопясь, — и ты увидишь, что можно помочь душе его, и облобызает он потом руку, его спасшую. Ты уже начала делать некоторые приуготовления к тому, ты не пренебрегла моими словами и просьбами расспрашивать всякого-человека и узнавать его. Ты будешь отныне еще больше это делать и через то еще больше познакомишься с душой человека вообще, стало быть, придешь в силы помогать самой душе его. Нет из нас никого такого, кто бы мог сказать: я не могу или я не в силах помочь. Сами по себе мы ничего не можем, но помогает бог, подающий силу бессильным. Нужно только не быть, самонадеянным и, вооружась смирением, рассматривать пристально всякое дело, не доверяя себе даже и тогда, когда уже покажется, что знаешь. Нужно расспросить обо всех обстоятельствах того, кому хочешь помочь, даже из его прежней жизни, нужно расспросить о нем также всех других его знающих и потом, когда уже всё узнаешь, крепко помолиться богу, чтобы вразумил, как поступить умно и разумно, и поступишь разумно, потому что бог подаст разум просящему. Если будешь лечить кого-нибудь, лечи в то же время и душу его, и лечение твое будет сугубо-целительно. Говори больному своему, что если он хочет. Чтобы лекарство твое ему, точно, помогло, то прежде всего должен освободить свою душу от всего тяжкого, что на ней лежит, строго пересмотреть самого себя, не наделал ли он каких грехов, за которые послал ему бог болезнь, и покаяться в них и дать искреннее обещание не делать ничего впредь подобного. Сама также молись о нем, чтобы бог помог ему исцелиться не только телесно, но и душевно. Читай всякий день Новый Завет, и пусть это будет единственное твое чтение. Там всё найдешь, как быть с людьми и как уметь помогать им. Особенно для этого хороши послания апостола Павла. Он всех наставляет и выводит на прямую дорогу, начиная от самых священников и пастырей церкви до простых людей, всякого научает, как ему быть на своем месте я выполнить все свои обязанности в мире как в отношении к высшим, так и низшим. Читай не помногу: по одной главе в день весьма достаточно, если даже не меньше. Но, прочитавши, предайся размышлению и хорошенько обдумай прочитанное, чтобы не принять тебе в буквальном смысле то<го>, что должно быть принято в духовном смысле. Обдумай, как применить к делу прочитанное в теперешнее время при нынешних обстоятельствах, которые во многом изменились противу тогдашних, какие были во время апостола Павла, хотя сила дела осталась та же. Иначе и с добрым намерением можно наделать много неразумных дел. Всякое слово из святого писания требует здравого и долгого размышления и предварительной молитвы к богу о том, чтобы вразумил вникнуть в истинный смысл его, и потом требует также молитвы к богу о том, чтобы помог уже понятое разумно применить к делу и привести к исполнению. Кто же не поступает так, тот никакой пользы не извлечет из святого писания, только глотает одни слова. Даже и в простые слова простого человека следует хорошенько вслушиваться, а тем более в слова возвышенные и направленные ко спасению души нашей, какие находятся на всяком месте святого писания. Ты уже видела на деле, как многие, прочитавши без всякого рассуждения слова письма моего, все их перетолковали по-своему и наделали тем вред самим себе, хотя мои слова совсем не были так мудрены, чтобы не понять их. Чтение Ефрема Сирянина^* будет для тебя полезно только во время поста и особенно во время говенья, когда ты будешь иметь дело с самой собой; во все же прочие дни, когда ты будешь иметь дело с людьми, держись Евангелия и посланий апостольских. Говеть я тебе советую четыре раза в год, в четыре главные поста, и в это время, оставивши всех, думать об одной себе, переселиться как бы в мысленный монастырь, перебирая всю себя во всех делах соделанных, начиная от последнего, пред тем бывшего своего говенья, спрашивая у себя отчет во всем, поверяя себя пристально, от каких недостатков своих успела уже освободиться и какие еще остаются, чтобы тебе ко всякой новой исповеди приходить сколько-нибудь не такой же, какой ты приступала в прошлом году, но хотя сколько-нибудь лучшей против прежней, чтобы таким образом вечно тебе возрастать и совершенствоваться. Когда же говенье твое кончилось, и монастырь твой должен кончиться. Ты вновь должна возвратиться в мир к людям, и на столе твоем на место Ефрема Сирянина пусть вновь лежит Евангелие. Молись не много в день и не стой долго на молитве. Лучше произноси от всей души: Господи помилуй или Господи помоги при всяком деле и начинании, какое ни случилось бы делать <в> продолжение дня, — и дела твои помолятся за тебя сами собою и на место всяких слов. Не поступай так, как те, которые заставляют себя насильно простоять по часу и более на молитве всякое утро и вечер, а остальное время дня обходятся вовсе без бога, позабывая призывать его во всяком поступке и житейском деле. Оттого и не получают они никакой пользы от своей набожности, шатаются, как слабый тростник от ветра, и всякое не только несчастие, но даже малейшая неприятность в силах смутить их и заставить потеряться, оттого не бывает и разума во всех делах их и во всех их начинаниях. Ты же, напротив того, не только при всяком деле трудном, но даже и маловажном, призывай бога. Если бы даже и не случилось дела, представляй себя мысленно, как бы ты уже находилась в таких и таких обстоятельствах и было бы у тебя такое-то дело, и воображай самоё себя, как должна бы ты поступить сообразно с разумом начертаний божиих. Словом, попробуй вперед себя и поставляй себя заблаговременно во все обстоятельства, какие могут представиться человеку, и проси у бога вразумления, как поступать среди их разумно. Представляй себе также вперед всякие огорчения, неприятности, несчастия, могущие случиться на всяком шагу нам в жизни, и попробуй себя, как бы ты их перенесла, чтобы видеть, в какой степени ты христианка и чего еще недостает тебе. И если почувствуешь, что душа твоя еще слаба и нет твердости в духе, тогда читай страдания Иова^*. И душа твоя окрепнет, ты воспитаешься понемногу так, что никакое несчастие не в силах будет сокрушить тебя. Впрочем, несчастие не посмеет даже и приступить к тебе, несчастие нападает только на того, кто боится его, а кто идет твердо навстречу его, от того оно бежит. Всё это письмо мое ты перечти внимательно, перечти его не один раз, но несколько, в различные часы и в различные состояния душевные. Можешь даже дать прочесть его и сестрам, если они захотят того, хотя я сомневаюсь, чтобы оно было ими как следует понято. Мудрость свою они покуда черпают из разного рода повестей, а не из Евангелия, а потому все вещи стоят пред ними не в настоящем свете. Но прощай. Письмо мое было длинно. Пиши откровенно всё, что ни есть, и. помни, что ты пишешь брату во Христе.

Н<иколай>.

Скоро ты получишь из Москвы несколько денег для раздачи бедным, которые я просил переслать к тебе. Хоть их немного, но если с разумом распределить их, они придутся, в помощь. Ты это дело можешь сделать лучше другого, потому что умеешь уже расспрашивать и осведомляться о человеке. Стало быть, имеешь возможность лучше узнавать человека.

Аксакову С. Т., 20 января н. ст. 1847^*

Неаполь. 1847. Генвар<я> 20 нов<ого> стиля.

Я получил ваше письмо^*, добрый друг мой Сергей Тимофеевич. Благодарю вас за него. Всё, что нужно взять из него к соображению, взято. Сим бы следовало и ограничиться, но, так как в письме вашем заметно большое беспокойство обо мне, то я считаю нужным сказать вам несколько слов. Вновь повторяю вам еще раз, что вы в заблуждении, подозревая во мне какое-то новое направление^*. От ранней юности моей у меня была одна дорога, по которой иду. Я был только скрытен, потому что был неглуп — вот и всё. Причиной нынешних ваших выводов и заключений обо мне (сделанных как вами; так и другими) было то, что я, понадеявшись на свои силы и на (будто бы) совершившуюся зрелость свою, отважился заговорить о том, о чем бы следовало до времени еще немножко помолчать, покуда слова мои[525] не придут в такую ясность, что и ребенку стали бы понятны.[526] Вот вам вся история моего мистицизма. Мне следовало несколько времени еще поработать в тишине, еще жечь то, что следует жечь, никому не говорить ни слова о внутреннем себе и не откликаться ни на что, особенно не давать никакого ответа моим друзьям насчет сочинений моих. Отчасти неблагоразумные подталкиванья со стороны их, отчасти невозможность видеть самому,[527] на какой степени собственного своего воспитанья нахожусь,[528] были причиной появления статей, так возмутивших дух ваш. С другой стороны, совершилось всё это не без воли божией. Появление книги моей, содержащей переписку со многими весьма замечательными людьми в России (с которыми я бы, может быть, никогда не встретился, если бы жил сам в России и оставался в Москве), нужно будет многим[529] (несмотря на все непонятные места) во многих истинно существенных[530] отношениях А еще более будет нужно для меня самого. На книгу мою нападут со всех углов, со всех сторон и во всех возможных отношениях.[531] Эти нападения мне теперь слишком нужны: они покажут мне ближе[532] меня самого и покажут мне в то же время вас, то есть моих читателей. Не увидевши яснее, что такое в настоящую минуту я сам и что такое мои читатели, я был бы в решительной невозможности сделать дельно свое дело. Но это вам покуда не будет понятно;[533] возьмите лучше это просто на веру; вы чрез то останетесь в барышах.[534] А чувств ваших от меня не скрывайте никаких! По[535] прочтении книги тот же час, покуда еще ничто не простыло, изливайте всё наголо, как есть, на бумагу. Никак не смущайтесь тем, если у вас будут вырываться жесткие слова: это совершенно ничего, я даже их очень люблю. Чем вы будете со мной откровеннее и искренней, тем в бо́льших останетесь барышах. Руку для того употребляйте первую, какая вам подвернется; кто почетче и побойчее пишет, тому и диктуйте. Секретов у меня в этом отношении нет никаких. Один только секрет и был^*, о котором я просил вас никогда даже и мне не напоминать и о котором вы неблагоразумно упомянули в вашем письме. Сами сказали, что о нем и семейство ваше не знает, и дали написать эти слова не вашей руке^*. Это нехорошо. Если вы почувствовали надобность упомянуть об этом деле для того, чтобы сделать сравнение с распоряжением по части продажи «Ревизора» (которого издание и представлен<ие> мною отложено), то лучше было обойтись просто, без этого сравнения, тем более, что оно совсем неверно и невпопад. Есть дела, которые действительно нужно производить так, чтобы и другая рука наша не видела того, и есть дела, которые нужно производить открыто, в виду всех, которые суть просто наш непременный долг, а не подвиг благотворения. Если почти все наши писатели издавали книги для бедных, если даже Булгарин, Греч и многие другие, укоряемые в корыстолюбии, производили в пользу бедных пожертвованья, публичные чтения и тому подобные, — почему же я не могу также и что же я за исключение? и отчего копейка от другого есть долг, а от меня подвиг благотворения? Друг мой, вы не взвесили как следует вещи, и слова ваши вздумали подкреплять словами самого Христа. Это может безошибочно сделать один только тот, кто уже весь живет в Христе, внес его во все дела свои, помышленья и начинанья, им осмыслил всю жизнь свою и весь исполнился духа Христова. А иначе — во всяком слове Христа вы будете иметь свой смысл, а не тот, в котором оно сказано. Но довольно с вас. Не позабудьте же: откровенность[536] во всем, что ни относится в мыслях ваших до меня! Обнимаю вас! Передайте поклон всем вашим.

Вас очень любящий Г.

На обороте: Сергею Тимофеевичу Аксакову.

Шевыреву С. П., 20 января н. ст. 1847^*

Неаполь. 1847. Генв<аря> 20 <н. ст.>.

От Плетнева я получил известие, что печатанье книги моей задержалось по причине многих возней с цензурами всякого рода и что многих писем к должностным лицам не решаются пропустить. Я послал ему кое-какие распоряжения по этому делу: письма и просьбы, кому следует, о их пропуске. Зная высокую душу государя, я уверен, что дело будет сделано так, как следует. Если же книга, на случай, уже вышла с исключением тех писем, которые[537] я почитаю нужными, и разрешение им последовало уже по отпечатан<ии> самой книги, то я поручил Плетневу переслать немедленно все таковые письма к тебе для включения их во второе издание, которым должен позаняться ты, даже и в таком случае, если бы первое не разошлось: на это нечего глядеть; пока второе выйдет, первое разойдется. Если книга выйдет очень толста, можно поставить потонее бумагу или употребить шрифт[538] более вместительный, а строки почаще. Впрочем, ты будешь знать и сам, как распорядиться заблаговременно, чтобы форма книги была опрятна, прилична и даже щеголевата. Если ты поудержал выпуском в продажу вт<орое> изд<ание> «Мер<твых> душ», то сделал хорошо, потому что предисловие может быть понятно читателям только по прочтении моей «Переписки». А без этого всё это будет дико, и никто не увидит сильной нужды моей в исполнении моей просьбы. Прилагаю тебе оглавление или перечень статей книги, дабы ты видел порядок и место всякой и куды именно следует вставить те, которые не попали в перв<ое> издание.

Предисловие.

I. Завещание.

II. Женщина в свете.

III. Значение болезней.

IV. О том, что такое слово.

V. Чтение русских поэтов перед публикою.

VI. О помощи бедным.

VII. Об «Одиссее», переводимой Жуковским.

VIII. О нашей церкви и духовенстве.

IX. О том же.

X. О лиризме наших поэтов.

XI. Споры.

XII. Христианин идет вперед.

XIII. Карамзин.

XIV. О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности.

XV. Предметы для лирического поэта (два письма).

XVI. Советы.

XVII. Просвещение.

XVIII. Четыре письма к разным лицам по поводу «М<ертвых> д<уш>».

XIX. Нужно любить Россию.

XX. Нужно проездиться по России.

XXI. Что такое губернаторша.

XXII. Русский помещик.

XXIII. Исторический живописец Иванов.

XXIV. Чем может быть жена для мужа в прост<ом> домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России.

XXV. Сельский суд и расправа.[539]

XXVIII. Занимающему важное место.

XXIX. Чей удел лучше.

XXX. Напутствие.

XXXI. В чем же, наконец, существо нашей поэзии и в чем ее особенность.

XXXII. Светлое воскресение.

Предисловие.

I. Завещание.

II. Женщина в свете.

III. Значение болезней.

IV. О том, что такое слово.

V. Чтение русских поэтов перед публикою.

VI. О помощи бедным.

VII. Об «Одиссее», переводимой Жуковским.

VIII. О нашей церкви и духовенстве.

IX. О том же.

X. О лиризме наших поэтов.

XI. Споры.

XII. Христианин идет вперед.

XIII. Карамзин.

XIV. О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности.

XV. Предметы для лирического поэта (два письма).

XVI. Советы.

XVII. Просвещение.

XVIII. Четыре письма к разным лицам по поводу «М<ертвых> д<уш>».

XIX. Нужно любить Россию.

XX. Нужно проездиться по России.

XXI. Что такое губернаторша.

XXII. Русский помещик.

XXIII. Исторический живописец Иванов.

XXIV. Чем может быть жена для мужа в прост<ом> домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России.

XXV. Сельский суд и расправа.[539]

XXVIII. Занимающему важное место.

XXIX. Чей удел лучше.

XXX. Напутствие.

XXXI. В чем же, наконец, существо нашей поэзии и в чем ее особенность.

XXXII. Светлое воскресение.

Два письма, 1-е «К близорук<ому> приятелю» и 2-е «Страхи и ужасы России», я вычеркнул сам^*, потому что мне они показались лишними: их содержание незначительно и вряд ли они придут кому кстати. Если же они помещены уже в первом издании, то пусть остаются и во втором.[540] В предисловии должны быть поименованы одни заглавия статей. В самом же тексте книги под заглавием другая строка: к кому какое письмо писано, удерживая одни только заглавные буквы имен и фамилий, не выключая и писанного к Языкову об «Одиссее». Еще раз прошу тебя крепко не позабыть мне передать твои собств<енные> впечатления по прочтении книги, никак не скрывая ничего. Я думаю, ты еще более почувствуешь по прочтении книги, что мне следует выставлять напоказ все заблужденья и грехи мои, никак не осматриваясь и не взвешивая слов своих и даже ни в каком случае не оговариваясь, как бы ни показались жесткими замечания.[541] Но прощай. Обнимаю тебя. Бог да хранит и напутствует тебя во всем! Твой весь.

Два письмеца при сем прилагаются, Языкову и Аксакову^*.

Пожалуста, не позабудь исправить всякие ошибки, как мои собствен<ные>,[542] так и типографские. У Плетнева, вероятно, их набралось много. Он проглядывает это: я заметил на моей статье об «Одиссее» в «Соврем<еннике>».

На обороте: Moscou. Russie. Профессору императорск<ого> Москов<ского> университета Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. В Дегтярном переулке, что возле Тверской, в собствен<ном> доме.

Языкову Н. М., 20 января н. ст. 1847^*

Неаполь. Генваря 20 <н. ст. 1847>.

Я давно уже не имею от тебя писем. Ты меня совсем позабыл. Вновь приступаю к тебе с просьбою: всё сказать мне по прочтении книги моей, что ни будет у тебя на душе, не смягчая ничего и не услащивая ничего, а я тебе за это буду в большой потом пригоде. А если у тебя окажется побуждение к благотворению, которое ты, по доброте своей, оказывал мне доселе (я разумею здесь пересылку всякого рода книг), то вот тебе и другая просьба: пришли мне в Неаполь следующие книги: во-первых, летописи Нестора, изданные Археографическою комиссиею^*, которых я просил и прежде, но не получил, и, в pendant к ним^*, «Царские выходы»^*; во-вторых, «Народные праздники» Снегирева и, в pendant к ним, «Русские в своих пословицах» его же^*. Эти книги мне теперь весьма нужны^*, дабы окунуться покрепче в коренной русский дух. Но прощай; обнимаю тебя. Пожалуйста, не забывай меня письмами…

Вьельгорской Л. К., 25 января н. ст. 1847^*

1847. Неаполь. Генварь 25 <н. ст.>.

Из рук Вик<тора> Влад<имировича> Апраксина вы уже, вероятно, получили мое письмо^* со всякими порученьями, на вас возлагаемыми. Если всё это пришло к вам поздно, и дело по поводу печатанья книги устроилось само собою благополучно, и книга вышла в свет без всяких пропусков, и вы остались чрез то без великодушного подвига в мою пользу, то вот вам другое дело, тоже истинно доброе и тоже достойное вашей доброй души, графиня. Если государь взглянул благосклонно на мою книгу и пришлась она ему по сердцу, то употребите все старания ваши чрез людей, к государю приближенных, посоветовавшись с Миха<и>лом Юрьевичем,[543] или чрез него самого или чрез кого другого, — словом, как найдете возможнее и лучше, употребите все старания, чтобы цензор, пропустивший мою книгу, был награжден, чтобы досталась на его долю если не награда, то, по крайней мере, благоволение за доверие к благородству высокой души государя, которое показал он пропуском моей книги. Что ни говорите, но победить все смущения, как собственные, так равно и от других людей, которые смущали со всех сторон бедного цензора, восторжествовать над всякого рода страхами и спасеньями и робостью собственного своего цензурного начальства, значит иметь слишком высокое мнение о благородстве души государя и о возвышенности помышлений его. Если будет так устроено, что цензор Никитенко будет отличен за благородный поступок свой, то этим будет сделано истинно доброе дело, а мне драгоценнейший подарок, какой бы я мог получить из рук ваших.

Весь ваш Г.

На обороте: Pétersbourg. Russie. Ее сиятельству графине Луизе Карловне Вьельгорской. В С. П. Бурге. На Михайловской площади, у Мих<айловского> дворца, в доме гр<афа> Вьельгорского.

Гоголь М. И., 25 января н. ст. 1847^*

1847 г., генваря 25 <н. ст.>. Неаполь.

Сейчас я получил ваше письмо и спешу на него отвечать несколько строк. Никак я не мог думать, чтобы вас могло так огорчить мое письмо и присланный вместе с ним отрывок из моего завещания^*, которое было сделано тогда, как я, точно, был недалеко от смерти, от которой божия милость меня избавила. Вы, как видно, не хорошенько вчитавшись в письмо мое, прошедшее приняли за настоящее. Я послал вам отрывок из завещания, рассчитывая на то, что вы уже получили мою книгу, в которой завещание мое напечатано целиком, в объяснение причины, зачем напечатана самая книга и статьи, в ней находящиеся. Если бы я знал, что книга моя замедлит выходом в свет, я бы не послал вам этого отрывка или послал бы с надлежащим изъяснением и вразумленьем. Как мне это прискорбно, что вы все не в меру опечалились! Вот как дурно не думать о смерти и не помышлять о будущей жизни: и малейший намек о них уже может смутить таких людей, тогда как мы ежеминутно и ежечасно должны приготовляться к смерти и так распоряжать дела свои, как бы завтра нам приходилось расставаться с жизнью и отдавать отчет в делах своих богу. Только одна моя сестра Ольга показала высокое спокойствие духа в строках письма своего и твердую веру в бога. Она одна не смутилась и приняла дело в настоящем виде, а не в том, в каком представляет человеку напуганное воображение.

В следующем письме я буду писать к вам подробнее обо всем, а теперь спешу отправить эти строки, чтобы вас успокоить. С вами нужно быть слишком осторожну. Нужно смотреть и взвешивать всякое слово. Не понимаю, отчего вам представляется, что я намерен остаться навсегда в Иерусалиме, тогда как я именно затем еду в Иерусалим, чтобы иметь право возвратиться в Россию и начать наконец мою службу истинную отечеству, к которой так долго приготовляюсь или, лучше, — к которой готовит меня сам бог. Я удивляюсь, как вы даже не прочитали в письме моем последнем, что путешествие это мною отложено до следующего года, по причине многих не совсем устроившихся дел моих, и говорите, как бы я уже теперь туда ехал. Ради бога, смотрите за собой получше: у вас у всех расстроены нервы, и оттого всё на вас наводит беспокойство. Я бы очень хотел, чтобы вы меня хотя сколько-нибудь умели любить любовью во Христе. Доныне мне кажется, что одна только сестра Ольга начинает меня любить такою любовью. Зато и радость наша при встрече с нею будет велика взаимно…

Гоголь М. И., 25 января н. ст. 1847^*

Неаполь. Января 25 <н. ст. 1847>.

Пишу к вам вновь по поводу ваших писем, перечитавши их снова. Сначала мне было очень неприятно, что письмо мое^*, пришедши не вместе с книгой, ввело вас в заблуждение и тревожное состояние духа. Теперь я вижу, что случилось это не без воли божией. Письмо мое нечаянным образом послужило пробою вашего состояния душевного и обнаружило предо мною, на какой степени любви и веры и вообще на какой степени христианских познаний и добродетелей находитесь вы все, — тем более, что по письмам, писанным по приезде из Киева, мне уже было показалось, что сестры мои поняли, что такое христианство и чем оно необходимо в делах жизни. Я обманулся. Духовное распоряжение, которое я сделал во время тяжкой болезни, от которой меня бог своею милостью избавил, распоряженье, которое делает в такие минуты всяк, распоряжение, которое, по-настоящему, всяк христианин должен сделать заблаговременно и без болезни, хотя бы надеялся на свои силы и совершенное здоровье, потому что не мы правим днями своими — человек сегодня жив, а завтра его нет, — это самое распоряжение сделало такое впечатление на вас всех, кроме одной Ольги, как бы я уже умер и меня нет на свете. Я изумился только тому, как могут упасть духом те, которые только молятся богу, а не живут в нем, как бог наказывает их помраченьем рассудка, потому что так перетолковать строки письма моего может один тот, у которого в затмении рассудок.…Завещание мое, сделанное во время болезни, мне нужно было напечатать по многим причинам в моей книге. Сверх того, что это было необходимо в объясненье самого появленья такой книги, оно нужно затем, чтобы напомнить многим о смерти, — о которой редко кто помышляет из живущих. Бог не даром дал мне почувствовать во время болезни моей, как страшно становится перед смертью, чтобы я мог передать это ощущение и другим. Если бы вы истинно и так, как следует, были наставлены в христианстве, то вы бы все до единой знали, что память смертная — это первая вещь, которую человек должен ежеминутно носить в мыслях своих. В священном писании сказано, что тот, кто помнит ежеминутно конец свой, никогда не согрешит. Кто помнит о смерти и представляет ее себе перед глазами живо, тот не пожелает смерти, потому что видит сам, как много нужно наделать добрых дел, чтоб заслужить добрую кончину и без страха предстать на суд пред господа. По тех пор, покуда человек не сроднится с мыслью о смерти и не сделает ее как бы завтра его ожидающею, он никогда не станет жить так, как следует, и всё будет откладывать от дня до дня на будущее время. Постоянная мысль о смерти воспитывает удивительным образом душу, придает силу для жизни и подвигов среди жизни. Она нечувствительно крепит нашу твердость, бодрит дух и становит нас нечувствительными ко всему тому, что возмущает людей малодушных и слабых. Моим помышленьям о смерти я обязан тем, что живу еще на свете. Без этой мысли, при моем слабом состояньи здоровья, которое всегда было во мне болезненно, и при тех тяжелых огорченьях, которые на моем поприще предстоят человеку более, чем на всех других поприщах, я бы не перенес многого, и меня бы давно не было на свете. Но, содержа в мыслях перед собою смерть и видя перед собою неизмеримую вечность, нас ожидающую, глядишь на всё земное, как на мелочь и на малость, и не только не падаешь от всяких огорчений и бед, но еще вызываешь их на битву, зная, что только за мужественную битву с ними можно удостоиться полученья вечности и вечного блаженства. Без этой мысли о смерти и вечности я бы не перенес и нынешней моей печальной утраты, о которой, вероятно, вы уже слышали. Я лишился наилучшего моего друга, с которым я жил душа в душу, Н. М. Языкова, к которому я питал истинно родственную любовь, потому что питать истинно родственную любовь я могу только к тем, которые понимают мою душу и живут сколько-нибудь во Христе делами жизни своей. Еще за несколько лет перед сим эта смерть сокрушила бы меня, может быть, совершенно. Теперь я принял эту весть покойно и, зная, что этот человек, за небесную душу свою, удостоен небесного блаженства, стараюсь от всех сил, чтобы и меня удостоил бог быть с ним вместе, а потому молю его ежеминутно, чтобы продлил сколько возможно подолее жизнь мою, дабы я в силах был наделать много добрых дел и удостоиться, подобно ему, небесного блаженства; и чрез это у меня и бодрости больше в жизненном деле, и я гляжу светло вперед. Итак, вот что значит смерть и мысль о смерти…

Кстати о моем приезде в Россию. Чтобы вы не перетолковывали по-своему слов моих и не выводили из них своих заключений, я вам объявлю мое намерение. Если бог мне поможет устроить мои дела, кончить мое сочинение, без которого мне нельзя ехать в Иерусалим^*, то я отправлюсь в начале будущего 1848 года в святую землю с тем, чтобы оттуда летом того же года возвратиться в Россию. Итак, помните, что это может случиться только в таком случае, если бог мне поможет всё устроить так, как я думаю, и не пошлет мне препятствий, какие остановили в нынешнем году поезд мой, что, впрочем, случилось к лучшему и в несколько раз умнее того, как мы предполагаем. Итак, если хотите видеть меня скорее, то молитесь богу и просите у него. У меня есть, точно, желание ехать в Россию, и желание сильное; это я вам объявляю, но это не обещание, — понимаете ли вы это? Обещания я и прежде никому не давал в этом деле и не даю, да и глупо мне было бы обещать и обманывать вас. Также я вас просил оставаться в Васильевке и не выезжать только в таком случае, если бы отправился действительно в этом году в Иерусалим, но я не просил вас вообще не выезжать в Полтаву или в другие места. Напротив, если бы вас стали упрашивать навестить, вы не можете совершенно отказать. В городе можно узнать больше людей, чем в деревне, и если бы взглянули только другими и высшими глазами на общество, то вы бы увидели, что предстоит множество на всяком шагу прекрасных подвигов и дел. Но для этого прежде нужно предварительно и долго узнавать людей, иначе всякая помощь, какую мы ни станем оказывать людям, обратится мне во вред, а не в пользу. Потому-то я и просил их, сестер моих, которые имеют более на то времени, нежели мать, занятая и без того добрым делом хозяйства и попеченья о семействе дома, и которые притом молоды и всему еще могут выучиться; потому-то я и просил их расспрашивать всех людей как о них самих, так и о всех других, их окружающих. Человек страждет на всяком шагу, и на всяком месте часто происходят безмолвные страдания там, где мы не подозреваем и не предполагаем… Если бы они дали себе труд расспросить только одних городских священников о том, каковы у них люди в их приходах и чем они страждут и какие у них болезни душевные и нужды, то они узнали бы уже много того, чего не знают и не видят многие люди. Кроме того, всякий чиновник, если только его расспросишь, в чем состоит его должность, то увидишь, что он состоит в каком-нибудь соприкосновеньи с людьми и знает людей и вещи с такой стороны, с какой не знает другой. Словом, от всех можно учиться на всяком шагу. И если только один год так проведешь, терпеливо узнавая и выпытывая и не спеша сгоряча помогать на донкишотский образец, когда еще не умеешь помогать, тогда наконец дойдешь, точно, до того, что узнаешь душу человека и увидишь, что на всяком шагу предстоит дело и занятие высокое для души — и вся жизнь обратится в наслажденье. Писал я также о гостеприимстве и хлебосольстве, но о хлебосольстве всем тем, что бог послал, что производит собственная земля и хозяйство, а не тем, что берется в городе из бакалейных лавок или что привозят разносчики. Этой дрянью никого не удивишь и не насытишь, — только что трата насчет неимущих, потому что, если рассмотришь к концу года расходы да подведешь итог и смету всему, так увидишь, что на это ушла одна и другая тысяча. Но если бы хозяйки распорядились, чтобы на столе у них не было ничего покупного, и говорили бы гостю своему: «Мы вас угощаем не тем, что вы едите всякий день: это, мы знаем, вам прискучило, да и вышло оно бы, во всяком случае, хуже того, что вы едите всякий день, потому что город от нас далек, вина к нам могут придти дурные, а не хорошие, но угощаем мы вас нашими национальными малороссийскими блюдами, которых вы, верно, в городах не найдете»; то, поверьте мне, гостю будут в несколько раз приятнее эти простые вкусные блюда, чем те, которые хотят быть на манер немецкий и выходят ни се, ни то. А домашние хорошо сделанные наливки ему понравятся гораздо больше французских порченных <вин>, и таким образом одна-другая тысяча осталась бы в кармане, и, может быть, от нее досталось бы на долю и тем, которые умирают от нужды. Истинное хлебосольство не в том, чтобы завести у себя стол ничем не хуже других людей, обезьянничая на манер других и боясь на всяком шагу того, чтобы гость не осудил чего и не посмеялся над чем. Истинное хлебосольство состоит в радушном внимании к гостю, в уменьи расспрашивать и интересоваться его положением и обстоятельствами, в умении показать ему сочувствие в его горе и в его веселии, в уменьи сказать ему утешительное слово, так чтобы ему, по уезде от вас, стало бы легко на душе и показалось бы ему, что он был у близких и родных себе людей. Но довольно; я устал, у меня и без того мало времени…

Жуковскому В. А., 25 января н. ст. 1847^*

Неаполь. 25 генваря <н. ст. 1847>.

И Языкова уже нет! Небесная родина наша наполняется ежеминутно более и более близкими нашими сердцу и тем как бы становится нам еще желанней и драгоценней. Брат мой прекрасный, отныне мы должны быть еще ближе друг другу и, живя на земле, глядеть так друг на друга, как бы встретившиеся в дому небесного родителя нашего братья. Посылаю выписку из письма Шевырева^*.

Твой Г.

Мой адрес: Неаполь. Palazzo Ferandini.

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Смирновой А. О., 30 января н. ст. 1847^*

Неаполь. Января 30 <н. ст. 1847>.

По делам моим произошла совершенная бестолковщина. Из книги моей напечатана только одна треть в обрезанном и спутанном виде, какой-то странный оглодок, а не книга. Плетнев объявляет весьма хладнокровно, что просто не пропущено цензурой. Самые важные письма, которые должны были составить существенную часть книги, не вошли в нее, — письма, которые направлены были именно к тому, чтобы получше ознакомить с бедами, происходящими от нас самих внутри России, и о способах исправить многое, письма, которыми я думал сослужить честную службу государю и всем моим соотечественникам. Я писал на днях Вьельгорскому^*, прося и умоляя представить эти письма на суд государю. Сердце говорит мне, что он почтит их вниманьем своим и повелит напечатать. Друг мой, прошу вас, молитесь обо всем этом и особенно молитесь о том, чтобы послал бог необходимое спокойствие в мою душу, которое теперь слишком трудно будет сохранить[544] мне, потому что недуги приступили ко мне вновь. Бессонницы, продолжающиеся уже более месяца, известие о смерти Языкова, с которым мы жили душа в душу, наконец известие о беде, постигшей мою книгу, и о нелепом ее появлении в свет, — всё это изнурило меня. Друг мой, молитесь обо мне, да господь подаст мне силы и укрепит меня…

Весь ваш Гоголь.

Иванову А. А., 4 февраля н. ст. 1847^*

Неаполь. Февраля 4 <н. ст. 1847>.

Что с вами делается, Александр Андреич? Я с изумлением прочел ваше письмо, недоумевая, ко мне ли оно писано? Предложение ваше, сделанное в прошлом году Чижову, которого вы хотели сделать секретарем,[545] положим, еще могло иметь[546] какой-нибудь смысл, потому что Чижов занимался этой частью и притом не избрал себе никакого отдельного поприща, но и ему не прилично было такое место: как бы то ни было, он профессор[547] и приготовил себя вовсе не для того, чтобы сыграть роль чиновника для письма. Но сделать мне такое предложение — уж этакого сюрприза я никак не мог ожидать. Я не могу только постигнуть, как могло вдруг выйти из головы вашей, что я, во-первых, занят делом, требующим, может, побольше вашего полного посвященья ему своего времени, что у меня и сверх моего главного дела, которое вовсе не безделица, наберется много других, более сообразных с моими способностями, чем то, которое вы предлагаете,[548] что и самый образ мыслей моих, даже и насчет этого дела, вовсе не сообразен с образом мыслей тех людей, которых вы хотите постановить моими начальниками, и даже с вашими, что я, наконец, на дороге и остановился в Италии только на время, как в гостинице и трактире, что даже и прежде, не только теперь, я уже по причине моих недугов не мог связать себя никакою должностью, потому что я сегодня здесь, а завтра в другом месте. Но всё это вдруг вышло у вас из головы, как бывает со всеми теми людьми, которые не умеют ничего хорошенько сообразить и обо всем порядочно подумать. И какой странный, решительный тон письма: такой-то должен быть тем-то. Киль должен заняться таким-то делом, князь Волконский^* таким. Наконец, мне самому предписаны границы и пределы моих занятий, так что я невольно спросил: «Да чья же здесь воля изъявляется?» По слогу письма можно бы подумать, что это пишет полномочный человек: герцог Лейхтенбергский или князь Петр Михайлович Волконский^* по крайней мере. Всякому величаво и с генеральским спокойствием указывается его место и назначение. Словом, как бы распоряжался здесь какой-то крепыш, а вовсе не тот человек, которого в силах смутить и заставить потеряться на целый месяц первая бумага Зубкова^*. Мне определяется и постановляется в закон писать пять отчетов в год — даже и число выставлено! И какие странные выражения: писать я их должен гениальным пером. Стоят отчеты о ничем гениального пера! А хотел бы я посмотреть, что сказали бы вы, если бы вам кто-нибудь сверх занятия вашей картиной предложил рисовать в альбомы по пяти акварелей в год. Воображаю, если бы вы были начальник, хорошо бы разместили по местам людей! Конечно, и лакейское место ничем не дурно, если взглянуть на него в христианском смысле, но всё же нужно знать, кому предлагать его. Нужно уважать путь и дорогу всякого человека, если только они уже избраны им, а не отвлекать его от избранного им уже поприща. Ведь вас же я не отрываю от вашей картины и не посылаю, куды мне вздумается, а вы — мало того, что в состоянии оторвать от дела человека, готовы еще толкать его в самое необдуманное дело, какое может только представить человеку разгоряченное воображение, не взвешивающее ни обстоятельств, ни людей. Какое странное ребячество в мыслях и какое неразумие даже в словах и в выраженьях? Ради бога, оглянитесь пристально на самого себя! Разве вы не чувствуете, что нечистый дух хочет вас вновь втянуть в эти прожекты, которые наполнили беспокойством жизнь вашу и отняли у вас так много драгоценного времени. Сколько раз вы давали мне обещание не вмешиваться больше в эти официальные дела, сознаваясь сами, что не имеете для этого настоящего познания людей и света. Сколько раз сознавались сами, что все эти прожекты только запутывали еще более дела и на место помощи, которую вы хотели принести ими страждущим товарищам, только производили то, что положение их становилось еще тягостней и хуже. И не успел я выехать из Рима, как у вас в голове образовался уже новый проект, всех других сложнейший, всех других несообразнейший и более всех других невозможнейший относительно исполнения. Стыдно вам! Пора бы вам уже, наконец, перестать быть ребенком! Но вы всяким новым подвигом вашим, как бы нарочно, стараетесь подтвердить разнесшую<ся> нелепую мысль о вашем помешательстве. И зачем вы меня обманываете: зачем пишете, будто бы работаете над картиной и даже будто бы молитесь? Кто работает, точно, над делом, тому некогда сочинять такие проекты. Кто молится, у того виден разум во всех словах и поступках, и бог не допускает его к таким ветреным и необдуманным сочинениям. Я вам писал уже раз,[549] если даже не два, чтобы хотя в продолжение двух-трех месяцев[550] потерпели бы, не мешались бы ни во что. Дело ваше устроится лучше, чем вы думаете.[551] Скажите, зачем вы не верите моим словам, а верите чорт знает кому? Мне просто не следовало бы вам отныне ни говорить, ни писать ни о чем, а прекратить всякие сношения: от слов моих я не вижу никакой пользы. Они точно вода, которую льют в решето. Сегодня вы со мною согласитесь во всем, а завтра же приметесь вновь за свое. Вас опыт не учит. Ради Христа, гоните этого духа искушения, рисующего[552] вам всякие возможности там, где их нет, обольщающего вас, разгорячающего воображение ваше, поселяющего в вас дымное надмение самим собой и уверенность в уме своем, заставляющего вас влюбляться в собственные мысли, из которых иные, если и не глупы в основании своем, то выразятся у вас в таком виде, что скорей походят на бред человека в горячке. Запритесь в свою студию и предоставьте всякие ходатайства по делам художества Чижову: он, и не вступая в официальные сношенья с вашим начальством, сумеет как человек, более вас покойный и хладнокровный, уладить многое миролюбно, без бумаг и канцелярий. Вот всё, что я вам скажу. Больше мне нечего прибавить. Относительно вас совесть моя покойна: я сделал для вас то, что повелел мне собственный мой рассудок, а не ваш^*. Если <бы> вы потерпели хотя немного времени, то увидите этого плоды. Вам остается только молиться.[553]

На обороте: Александру Андреевичу Иванову.

Вьельгорской А. М., 6 февраля н. ст. 1847^*

Февраль 6 <н. ст. 1847>. Неаполь

Пишу к вам, моя добрейшая Анна Михайловна. Вы уже, без сомнения, получили мое письмецо чрез В<иктора> В<ладимироовича> Апраксина вместе с большими письмами, порученными вашей маминьке^*. Письма эти следует пустить как следует в ход. Плетнев, как я узнал, сделал неосмотрительную вещь, выпустив в свет один кусок моей книги.[554] Статьи, которые составляли одну только треть книги, которые могли быть вполне ясны только в соединении с другими статьями.[555] В этой книге всё было мною рассчитано и письма размещены в строгой последовательности, чтобы дать возможность читателю быть постепенно введену в то, что теперь для него дико и непонятно. Связь разорвана. Книга вышла какой-то оглодыш. Все должностные и чиновные лица, для которых были писаны лучшие статьи, исчезнули вместе с статьями из вида читателей; остался один я, точно как будто бы я издал мою книгу именно затем, чтоб выставить самого себя на всеобщее позорище. А между тем все непропущенные статьи именно нужны в нынешний миг обстоятельств в русском быту нашем, особенно внутри России. Об этом всем приложите и вы старание. Нужно, чтобы Плетнев представил Миха<и>л<у> Юрьевичу все сполна непропущенные статьи и все те места, которые вычеркнуты цензором в статьях уже пропущенных, потому что вычеркнуты они совершенно несправедливо и неосновательно. Во всем этом деле был какой-то необъяснимый ков. Цензор был в руках каких-то дурных людей, употреблявших всё, чтобы произвести бессмыслицу в книге вымаркою многих мест, связывающих и объясняющих обстоятельства предшествующие и последующие, и чрез <то> иметь право при ее появлении в свет напасть, как на бессмыслицу и бред расстроенного воображения, на то, что автор[556] выдает за истину. Сам цензор сыграл необыкновенно странну<ю роль>. От него требовалась тайна, потому что я хотел отпечатать книгу в тишине и сделать ее неожиданным сюрпризом как для всей публики, так даже и для вас самих (это ребячество у меня до сих <пор> осталось, но бог с ним! отныне лучше буду обходиться без сюрпризов). А между тем сам цензор был разглашатаем всего, так что даже в Москве знали обо всем и повторяли изуродованные с умыслом мысли и фразы^*. А я еще не так давно писал к графине, вашей маминьке, чтобы не позабыть цензора печатавшего^*, и хотел за него хлопотать изо всех сил, чтобы досталась и ему какая-нибудь честь за пропуск моей книги. Итак, вы сами теперь видите, каково мое дело. Нужно, чтобы книга моя явилась немедлен<но> вторым изданием в полном виде своем, большой и толстой книгой со всеми статьями. Я бы не хлопотал об этом так, если бы это было мое дело. Но прочитайте сами вместе с папинькой вашим (которому поцелуйте ручки за доброту его) эти непропущенные статьи и скажите сами, мое ли[557] в них заключено дело или то, о котором хлопочет сам государь и все возвышенные души. Но вам понятно чувство любви высшей к[558] родине, а потому об этом нечего говорить. Я прилагаю здесь письмецо к Миха<и>лу Юрьевичу^* и оглавление статей в том виде и порядке, в каком они должны следовать одна за другою. Бог да хранит вас и во всем сопутствует. Извините, что пишу неразборчиво и дурно. Я сижу больной, руками едва движу и от бессонниц, продолжающихся уже более месяца (не знаю отчего), очень ослабел.

Весь ваш Г.

Не позабудьте собирать замечания и свои, и чужие о моей книге.

На обороте: S. Pétersbourg. Russie. Ее сиятельству графине Анне Михайловне Вьельгорской. В Петербурге, на Михайлов<ской> площади, у Мих<айловского> дворца. В доме графа Вьельгорского.

Плетневу П. А., 6 февраля н. ст. 1847^*

Неаполь. Февра<ля> 6 <н. ст. 1847>.

Я получил твое письмо с известием о выходе моей[559] книги^*. Зачем ты называешь великим делом появление моей книги? Это и неумеренно, и несправедливо. Появление моей книги было бы делом не великим, но точно полезным, если бы все уладилось и устроилось, как следует. Теперь же, сколько могу судить по числу страниц, тобою объявленных в письме, не пропущено больше половины и притом той существенной[560] половины, для которой была предпринята вся книга, да к тому (как ты замечаешь глухо) вымарано даже и в пропущенных множество мест^*. В таком случае уж лучше было бы придержать книгу. На книгу мою ты глядишь как литератор, с литературной стороны; тебе важно дело собственно литературное. Мне важно то дело, которое больше всего щемит и болит в эту минуту. Ты не знаешь, что делается на Руси, внутри, какой болезнью там изнывает человек, где и какие вопли раздаются и в каких местах. Тепло, живя в Петербурге, наслаждаться с друзьями разговорами об искусстве и о всяких высших наслаждениях. Но когда узнаешь, что есть такие страданья человека, от которых и бесчувственная душа разорвется, когда узнаешь, что одна капля, одна росинка помощи в силах пролить освежение[561] и воздвигнуть дух падшего, тогда попробуй перенести равнодушно это уничтоженье писем. Ты не знаешь того, какой именно стороной были полезны мои письма тем, к которым они писались; ты души человека не наследовал, не разоблачал как следует ни других, ни себя самого пред самим собою, а потому тебе и невозможно всего того почувствовать, что чувствую я.[562] Странны тебе покажутся и самые слова эти. С меня сдирают не только рубашку, но самую кожу, но это покуда слышу[563] только один я, а тебе кажется, что с меня просто снимают одну шинель, без которой, конечно, холодно, но всё же не так, чтобы нельзя было без нее обойтись. В бестолковщине этого дела по части цензуры, конечно, я виноват, а не кто другой. Мне бы следовало ввести с самого начала в подробное сведение всего этого графа Миха<и>ла Юрьевича Вьельгорск<ого>. Он бы давно довел до сведенья государя о непропущенных статьях. Это добрая и великодушная душа, не говоря уже о том, что он мне родственно-близок по душевным отношеньям ко мне всего семейства своего. Он, назад тому еще месяц, изъясни государю такую мою просьбу, которой, верно, никто бы другой не отважился представить^*.[564] Просьба эта была гораздо самонадеяннее нынешней, и ее бы вправе был сделать уже один слишком заслуженный госу дарственный человек, а не я. И добрый государь принял ее милостиво, расспрашивал с трогательным участием обо мне и дал повеленье канцлеру написать во все места, начальства и посольства за границей, чтобы оказывали мне чрезвычайное и особенное покровительство повсюду, где буду ездить или проходить в моем путешествии. И чтобы этот самый государь отказался бросить милостиво-благосклонный взгляд на статьи мои, не хочу я и верить этому. Перепиши всё набело, что не пропущено цензурою, вставь все те места, которые замарал красными чернилами Никитенк<о>, и подай всё, не пропуская ничего, Михаилу Юрьевичу. Я не успокоюсь по тех пор, пока это дело не будет сделано так, как следует. Иначе оно у меня не сделано. Какие вдруг два сильные испытания! С одной стороны нынешнее письмо от тебя; с другой стороны письмо от Шевырева с известием о смерти Языкова. И всё это случилось именно в то время, когда и без того изнурились мои силы вновь приступившими недугами и бессонницами в продолжение двух месяцев, которых причины не могу постигнуть. Но велика милость божия, поддерживающая меня[565] даже и в эти горькие минуты несомненной надеждой в том, что всё устроится, как ему следует быть. Как только статьи будут пропущены, тотчас же отправь их к Шевыреву для напечатанья во втором издании в Москве, которое, мне кажется, удобнее произвести там как по причине дешевизны бумаги и типографии, так равно и потому, что он менее твоего загроможден всякого рода делами и изданьями. На это письмо дай немедленный ответ. Обнимаю тебя от всей души.

Твой Г.

Если же ты не будешь занят никаким другим делом и время у тебя будет совершенно свободное, и будет предстоять возможность отпечатать весьма скоро книгу хорошо и без больших издержек, тогда приступи сам. Пожалуста, ничего не пропусти и статьи, пострадавшие много от цензора, вели лучше переписать все целиком, а не вставками. Они у меня писаны последовательно и в связи, и я помню место почти всякой мысли и фразе. Особенно, чтобы статья «О лиризме наших поэтов» не была перепутана; разумею, чтобы большая вставка, присланная мною при пятой тетради, вставлена была как следует, на место страниц уничтожен<ных>. Порядок статей нужно, чтобы был именно такой, как у меня. Я послал Мих<аилу> Юрьев<ичу> оглавление по порядку всех статей. Если потребуется для проформы какой-нибудь цензор, то не лучше ли выбрать кого-нибудь другого, а не Никитенка?

Толстому А. П., 6 февраля н. ст. 1847^*

1847. Неаполь. Февраль 6 <н. ст.>.

Давно уже я не писал к вам, добрейший мой Александр Петрович. Случилось это, во-первых, оттого, что было много всяких забот, а во-вторых, оттого, что просто не писалось и не находилось о чем писать. По делам моим относительно книги произошла в Петербурге страшная бестолковщина. Образовалось что<-то> вроде демонского восстания к тому, чтобы воспрепятствовать ее выходу.[566] Какие-то таинственные партии европейцев и азиатцев вместе совокупились, чтобы смутить и сбить с толку цензуру^*. Вместо толстой книги, вышла небольшая брошюра, которую, вероятно, уже вы получили, потому что я писал послать к вам два экземпляра. Все статьи и письма к разным чиновникам и должностным лицам, по мнению моему нужнейшие, не пропущены. Всё это, однако ж, меня не смутило, несмотря на хворость мою (ибо я опять начал болеть и расклеился). Все непропущенные статьи идут на рассмотренье государя и чрез месяц или два на место вами полученного куска книги, объеденного и обгрызенного цензурой, получите второе издание уже в виде полной и порядочной книги. Сердце мое говорит мне, что всё обделается хорошо. Государь был так милостив ко мне и еще месяц тому назад, узнавши о моем путешествии, мной предпринимаемом, расспрашивал с участием обо мне у Мих<аила> Юрьев<ича> Вьельг<орского> и дал приказание канцлеру написать во все посольства, миссии и начальства тех земель на Востоке где ни буду проходить, оказывать мне особенное покровительство. А вы, какова ни есть моя книга в нынешнем виде ее,[567] все-таки, дайте мне чистосердечное и откровенное ваше мнение и скажите ощущение ваше. Хотя сюда и не попали статьи, направленные собственно к вам^*, но вы все-таки прочитайте ее несколько раз, и что вам ни придет новое по поводу ее на мысли, мне передайте. Путешествие мое, как вы видите, во всяком случае должно быть отложено к будущему году. Теперь же лето мне нужно будет полечиться, потому что источник всех недугов, кажется, те же нервы. Может быть, опять поеду в Остенде. Без сомнения, мы с вами встретимся, если не там, то во Франкфурте, куды я в конце весны или в начале лета, а потому напишите ваш маршрут. Недуг мой состоит в бессонницах, которые продолжаются уже скоро два месяца, в расслаблении тела, в сыпях на ногах, но, несмотря на всё это, даже на волненья нервные, душа по милости божией пребывает в спокойном равновесии. Самая смерть Язы<кова> не произвела во мне тревожных чувств печали, но что-то неопределенное и как бы светлое. Как будто бы он для меня не умер. Прощайте! На это письмо дайте мне немедленный ответ, адресуя в Palazzo Ferandini, обиталище доброй вашей сестрицы. Графине мой душевный поклон!

На обороте: Paris. Son excellence monsieur le c-te Alexandre Tolstoy. Paris. Rue de la Paix, № 9. (Hôtel Wagrame).

Жуковскому В. А., 10 февраля н. ст. 1847^*

Неаполь. Февр<аля> 10 <н. ст. 1847>.

По делам моим относительно печатанья книги произошла совершенная бестолковщина. Больше половины писем остановлены цензурой, именно тех самых, которые относятся к должностным лицам и всяким чиновным дельцам, стало быть, самых существенных и, по-моему, нужных писем. Плетнев имел неосмотрительность выпустить[568] оставшийся клочок. Вышла не то книга, не то брошюра. Лица и предметы, на которые я обращал внимание читателя, исчезнули, и выступил один я, своей собственной личной фигурой, точно как бы издавал книгу затем, чтобы показать себя. Бестолковщина эта меня прежде бы очень рассердила, но теперь,[569] слава богу, спокойствие мое не возмутилось. Я обратился с письмом к государю, прося его разрешить это дело и бросить взгляд на статьи, которые были писаны в сердечном желаньи сослужить ему сим службу. Сердце мое говорит мне, что он не отвергнет. Тем более, что два месяца тому назад он приказал выдать мне не только новый пашпорт на пребыванье мое за границей, но приказал канцлеру написать во все наши миссии и начальства на Востоке, чтобы мне повсюду было оказываемо особенное покровительство, где ни буду проходить я, и потом, спустя несколько времени, расспрашивал обо мне с трогательным участием у Миха<и>л<а> Юрьев<ича> Вьельгорского. Всё это показывает мне, что рука божья чьими-то чистейшими молитвами хранит меня! Здоровье мое несколько вновь расстроилось. Ночи я не сплю и сам не могу понять отчего, потому что волненья нервического нет, ниже волненья в крови. Слабость усилилась, и некоторые прежние недуги стали возвращат<ься>. Но божьей милостью дух унынья далеко от меня. И самая неожиданная смерть Языкова не повергнула меня в печаль, но в какое-то тихое упованье. Всею душою обнимаю всех вас, от мала до велика, составляющих прекрасную и близкую душе моей семью.

Весь т<вой> Г.

Мой адрес попрежнему: Неаполь, palazzo Ferandini. Ради бога, словечко о самом себе и о распоряжениях по поводу отъезда в Россию!

На обороте: Son excellence monsieur monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort sur Mein. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Россету А. О., 11 февраля н. ст. 1847^*

Неаполь Февраль 11 <н. ст. 1847>.

Я получил ваше письмо от 29 декабря русского штиля^* и вслед за ним письмо Плетнева с извещением о выпуске книги. Плетнев сделал большую неосмотрительность этим выпуском одного клочка наместо всей книги. Нужно было ждать терпеливо разрешенья высшего на пропуск всех тех писем, которые должны были служить подкреплением мыслей, сказанных в этом клочке. Не пропущено почти всё то, где объясняется, как сказанное приложить к делу: все письма к должностным лицам и чиновникам внутри России, в которых объясняется возможность делать и подвиги истинно христианские на всяком месте светских должностей наших. Безделица! Я книгу составлял вовсе не затем, чтобы сердить Белинских, Краевских и Сенковских, я глядел во внутрь России, а не на литературное общество. Книга теперь состоит из общих мест, и наместо тех лиц[570] и предметов, которые должны были выступить на вид читателей, выступил на сцену один я, точно как бы я затем издавал свою книгу, чтобы себя показать. Вы уже, без сомнения, знаете, что я писал всем, кому следует, чтобы представить это дело на рассмотренье того[571] кому следует. А потому, как только это[572] будет разрешено, книга должна явиться вторым изданием в полном виде с размещением всех мест в таком точно порядке, как было у меня до времени беспорядков,[573] произведенных взбалмошно-неразумной цензурой. У меня не без причины была наблюдена связь и некоторая последовательность в письмах. Они[574] затем, чтобы читателя вести постепенно к уразумленью дела, а не озадачивать его отрывками. Плетнев глядит на это дело с своей точки, ему любо моей книгой дразнить[575] своих литературных недоброжелателей. Второе издание я предполагал печатать в Москве, поручив его Шевыреву, по причине, что, во-первых, там бумага и печатанье стоят дешевле, а во-вторых, и потому, чтобы не сказал Плетнев, что я уже вовсе без совести и навьючиваю его, как лошадь, моими делами. Но теперь вижу, что в Москве может случиться легко проволочка и какая-нибудь путаница, а книге следует непременно выйти к светлому воскресению. Ибо не мешает вам узнать (если вы этого еще не знаете), что после светлого воскресения сбыт и расход книжный прекращается и вся Россия погружается в непробудный сон во всех отношениях. Итак, печатанье вновь должно обрушиться на плечи Плетнева, но вы ему помогите, стряхните лень и постарайтесь изворотиться молодцом и гоголем в типографском деле. Эта работа не так скучна, как вы думаете, вы почувствуете потом даже маленькие наслаждения преследовании всяких промахов со стороны наборщиков, а иногда в поправке и самого автора, который, доселе знает очень плохо грамматику и русское словосочинение. Не мешает вам также принять к сведению,[576] что всякую скоро отпечатанную книгу можно отпечатать еще вдвое скорее: вся тайна заключается в прибавке лишнего числа наборщиков, зависящей от приказанья фактора. Теперь поговорю с вами о самом Плетневе. Я бы очень хотел знать его собственное состояние душевное. Это чистейшая душа в полном смысле слова, исполненная чистейших желаний. Но он, как мне кажется, попал в фальшивые отношения и в фальшивые столкновения с людьми, через это он приобрел сухость и черствость, которых у него прежде не было, и некоторое озлобление противу некоторых (кто бы они ни были),[577] совершенно несвойственное его душе. Мне кажется, если бы я узнал хорошенько его внутреннее состояние, я бы ему, может быть, помог.[578] В письме его я приметил какие-то неясные жалобы на многих людей нынешнего петербургского света. Он говорит о добродетели, находящейся в угнетении и презираемой за бедность ее даже от наших благороднейших людей, из чего я думаю, что он получил некоторый щелчок по части каких-нибудь аристократических покушений. Сколько возможно, рассмотрите его вновь, как бы сызнова, и напишите мне о нем. Вы хоть человек себе и молчаливый, но, мне кажется, взгляд у вас верен, и вы редко даете промаха. Благодарю вас за готовность вашу споспешествовать снабжению[579] меня книгами. Вяземского поблагодарите также много, много. Спросите его, получил ли он^* письмо мое, посланное с Апраксиным, которым я просил его войти в мое скорбное положение по части всего не пропущенного цензурой и выправить в совокупности с Плетн<евым> и графом Мих<аилом> Юрьев<ичем> Вьельгорским всё, что окажется[580] у меня неловко и неприлично, перед подачей статей на высшее рассмотрение. В прибавку к журналам,[581] мне посылаемым, я попрошу[582] «Иллюстрацию» Кукольника^* за прошлый год, переплетенную в одну книгу. На нынешний я не прошу. В книге этой есть повести Даля, которые мне очень нужны^*. Этого писателя я уважаю потому, что от него всегда заберешь какие-нибудь сведения положительные о разных проделках в России.[583] Там же есть и другие повести из русского быта. Пожалуста, не забывайте того, что мне следует присылать только те книги, где слышна сколько-нибудь Русь, хотя бы даже[584] в зловонном виде. Я очень[585] боюсь, чтобы Плетнев не стал меня потчевать Финляндией^* и книгами, издаваемыми Ишимовой^*, которую я весьма уважаю за полезные труды, и уверен, что книги ее истинно нужны, но только не мне. Мне нужны не те книги, которые пишутся для добрых людей, но производимые нынешнею школою литераторов, стремящеюся[586] живописать и цивилизировать Россию. Всякие петербургские и провинциальные картины, мистерии^* и прочие. В прошлом году вышла книжка «Петербургские вершины»^*, ее мне пришлите обе части. Но довольно. Я устал.[587] Я устаю теперь весьма скоро, потому что здоровье мое вновь несколько расклеилось. Вот уж скоро два месяца, как одержим я бессонницами (которым не могу постигнуть причины). Не позабудьте же, мой добрый и мною любимый Аркадий Осипович, передавать мне все впечатления, какие где ни будет производить моя книга во всех кругах, даже в самых низших слоях, не выключая и дворовых людей. А потому вы просите всех сколько-нибудь благотворительных людей покупать мою книгу не для одних себя, но затем, чтобы раздавать их умеющим читать и[588] не имеющим на что купить. Но будьте здоровы. Бог с вами, не ленитесь и пишите. При сем письмецо к Плетневу^*.[589]

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его высокоблагородию Аркадию Осиповичу Россети. В С.-Петербурге. Против Пантелеймона, в доме Быкова

Плетневу П. А., 11 февраля н. ст. 1847^*

Неаполь. Февраль 11 <н. ст. 1847>.

Я пишу к тебе эту маленькую записочку только затем, чтобы уведомить тебя, что письмо твое со вложеньем векселя мною получено^*. Книга до меня не дошла, чему я отчасти даже рад, потому что, признаюсь, мне бы тяжело было на нее глядеть в ее обезображенном виде. Ты, вероятно, теперь уже получил три пись<ма> мои^*, с распоряженьями по части второго издания ее, в полном виде, со включеньем всех мест и приведеньем всего в полный порядок. Первое письмо, весьма длинное, писанное тотчас по извещении твоем о происшедшей бестолковщине со стороны цензуры, второе, досланное с Апраксиным, с приложением копии с письма к государю, третье, отправленное назад тому несколько дней в ответ на уведомленье выпуска в свет обгрызенного Никитенкой оглодка. Я предполагал прежде второе издание печатать в Москве, рассчитывая на меньшие издержки и на доставление отдыха тебе. Но вижу, что весьма легко может случиться от этого какая-нибудь новая бестолковщина и, во всяком случае, замедленье. А книге следует быть выпущенной к светлому воскресенью, ибо после этого времени, как сам знаешь, всё книжное останавливается. Возьми в помощь Россети.[590] Он человек весьма аккуратный, и если его немножко введешь в это дело, он сумеет хорошо держать корректуру. Впрочем, сам смекнешь, как уладить.[591] Если же, прежде пропуска статей, окажется сильная потребность второго издания книги даже и в нынешнем ее виде, то отпечатай насколько, елико возможно, еще завод, если не два, и печатай полное издание третие, не заботясь о том, что не разошлось[592] второе. Не позабудь того, что я прошу читателей покупать не только для себя, но и для тех, которые не в силах сами купить. А для раздачи людям простым, я думаю, даже лучше[593] придется книга в ее нынешнем виде. Цену можешь положить меньшую;[594] впрочем, это зависит от твоего соображения. Что касается до книги в ее полном виде, то ей цена три рубли серебром, не меньше. Как бы то ни было, но в ней должно быть около 600 страниц. Денег мне больше не присылай, потому что поездка моя вследствие этих смут и хлопот, равно как и самого моего здоровья, ныне вновь ослабевшего, равно как и неполучения тоже до сих пор пашпорта, отодвинута далее. А отправь покуда две тысячи моей матери, если удосужишься и если деньги накопились. Не благодарю тебя покаместь еще ни за что, — ни за дружбу, ни за аккуратность, ни за хлопоты по делам моим. Что ж делать! Есть дела, которые должны быть впереди наших личных дел, а таким я почитаю пропуск именно тех самых статей, которые не показались тебе важными и насчет которых ты согласился, что их лучше не печатать^*. Но обнимаю тебя! Прощай. Бог тебе в помощь!

На обороте: Петру Александровичу Плетневу.

Шевыреву С. П., 11 февраля н. ст. 1847^*

Неаполь. Февраль 11 <н. ст. 1847>.

Я получил твое письмо с известием, что Языкова уже не стало^*. Итак, эта небесная, безоблачная душа уже на небесах! Из всех моих друзей у него больше других было тех некоторых особенностей, какие были и в моей природе, которых он не обнаружил, однако ж, ни в сочинениях своих, ни даже в беседах[595] с другими и которые были причиной, что между нами было тесное дружество. Наши мысли и вкусы были почти сходны. Но разум и чистота младенчества, каких у меня не было, светились в одно и то же время в его словах. Как он был добр ко мне и как любил меня! О! да удостоит нас бог всех совершить честно свой долг на земле, чтобы удостоиться небесного блаженства и ликованья вместе с ним, с которым уже и здесь на земле было так приятно беседовать, как бы беседовал с ангелом на небесах. Благодарю тебя за то, что ты, наконец, заговорил со мной откровенно и отважился сделать мне упреки. Их я жду[596] отовсюду, ищу ото всех, хотя еще никто не верит словам моим и думает, что я морочу людей. В упреках твоих есть и справедливая и несправедливая сторона, но то и другое для меня драгоценно, потому что показывает мне, во-первых, в каком виде я стою в глазах твоих, во-вторых, заставляет меня все-таки лишний раз оглянуться и построже рассмотреть себя. Вот что я нахожу теперь нужным сказать тебе в ответ на них, — сказать[597] не с тем, чтобы оправдываться, но чтобы изгнать из мыслей твоих беспокойство обо мне, которое, как я замечаю, поселили в тебе мои неловко и неразумно выраженные слова. Начну с того, что твое уподобление меня княгине Волконской^* относительно религиозных экзальтации, самоуслаждений и устремлений воли божией лично к себе, равно как и открытье твое во мне признаков католичества, мне показались неверными.[598] Что касается до княгини Волконской, то я ее давно не видал, в душу к ней не заглядывал; притом это дело такого рода, которое может знать в настоящей истине один бог; что же касается до католичества, то скажу тебе, что я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем. Анализ над душой человека таким образом, каким его не производят другие люди, был причиной того, что я встретился со Христом, изумясь в нем прежде мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанью души, а потом уже поклонясь божеству его. Экзальтации у меня нет, скорей арифметический расчет; складываю просто, не горячась и не торопясь, цифры, и выходят сами собою суммы. На теориях у меня также ничего не основывается, потому что я ничего не читаю, кроме статистических всякого роду документов[599] о России да собственной внутренней книги. Относительно надписи Погодину ты также попал в заблуждение. Я давно уже, слава богу, ни на кого не сержусь. Но для надписи я прибирал нарочно самые жесткие слова, желая усилить в глазах его те недостатки, которые кажутся[600] ему небольшими и неважными, и несколько даже уязвить душу. Что ж делать? Иных людей не заставишь по тех пор развязать, как следует, язык, покуда не рассердишь. К тому ж я угощал его тем же, чем угощаю себя ежедневно и чем желал бы,[601] чтобы потчевали меня почаще другие. Впрочем, напрасно ты такого дурного мнения о Погодине. Он гораздо лучше, чем ты его себе представляешь, и особенно теперь.[602] Он великодушен, и это составляло всегда главную черту его характера, несмотря на все недостатки его: он сам станет колоть себя и поражать именно моими словами, теми самыми, которые я прибрал ему в надпись. В доказательство же, что я ничего не имею противу его на душе своей, прилагаю при сем письмецо к нему самому^*. Наконец в заключение и в благодарность за упреки я присовокупляю здесь упрек тебе, — упрек в пристрастии, которое заметили в тебе[603] не только я, но все те, которые тебя знают или же прочли твои сочине<ния>. Дух пристрастия у тебя слышался всегда во всем.[604] Пристрастие к земле, к людям,[605] даже к собственной своей одной какой-нибудь мысли, которую ты будешь долго прилаживать и пригонять ко всему. Давно ли говорили почти все, что Шевырев никак не может обойтись без Италии и где бы то ни было, кстати или некстати, приклеит ее. Этот дух пристрастия стал исчезать в тебе в последних твоих сочинениях, по мере того, как стал ты приближаться к разумной средине всего. Его нет почти вовсе в твоем курсе^*. Я думал, что оно уже[606] в тебе исчезло. Но теперь вижу, что оно сохранилось еще во всей силе к тем людям, которых ты любишь. Ты в них не видишь недостатков; если ж и видишь, не высказываешь; высказываешь недостатки ты одним врагам своим или же тем, которые огорчили. И к чему между нами эта осторожность, чтобы как-нибудь не обжечь словом? Лучше бы ты эту осторожность наблюдал в своих прежн<их> перепалках с Белинским^* и другими литератор<ами>; подслащиванье можно употреблять в деле с людьми, стоящими на низшей перед нами ступеньке воспитанья, а мы, слава богу, не дети. Да и пора уж быть нам наконец мужами. Зачем же мы себя называем избранными и лучшими других, когда мы не умеем переносить того, что не только переносит легко христианин, но даже приемлет благодарно, как лучшее даяние? Ну,[607] на что, например, похож твой нынешний поступок со мною? В продолжение долгого времени ты молчал, таил перед мною все чувства я помышленья обо мне и только на могиле Языкова осмелился заговорить,[608] выражаясь, что одна могила Языкова внушила тебе смелость. Да что же я? Лютый зверь какой, к которому даже и подступить страшно? Съел бы я тебя, что ли? Стыдно тебе! Такой друг, никогда не может быть вполне полезен. По-настоящему ты бы не должен скрывать передо мною и таких своих помышлений обо мне, которые тебе самому показались бы неосновательными, не смущаясь даже боязнью сказать глупость или ошибиться. Мы все люди и потому на каждом шагу говорим глупости и ошибаемся. Что я скрытен — это совсем другое дело. Скрытен я из боязни напустить[609] целые облака недоразумений моими словами, каких случилось мне немало наплодить[610] доселе; скрытен я оттого, что еще не созрел и чувствую, что еще не могу так выразиться доступно и понятно, чтобы меня как следует поняли. Но тебе даже грех быть со мной скрытну; я бы тебя понял. Сейчас принесли мне твое письмо со вложеньем векселя^*. Ты напрасно мне его прислал; в деньгах я покаместь не нуждаюсь. Бестолковщина по части книги моей в Петербурге и другие непредвиденные препятствия отодвинули отъезд мой на Восток, а потому деньги храни у себя до моего востребования. Я получил уже деньги[611] от Плетнева вместе с известием о выходе моей книги в обезображенном цензурою виде. Плетнев сделал неосмотрительность непростительную, поторопившись ее выпуском и не дождавшись моих распоряжений относительно самых значительных статей, в нее не вошедших. Вышло наместо толстой и солидной книги что-то странное, не то книга, не то брошюра. Последовательность и связь — всё пропало. В унынье от этого я, разумеется, не пришел, потому что знаю высокую душу государя и не сомневаюсь в пропуске, но всё несколько неприятно. В прежнем моем письме я поручал второе издание книги в ее полном виде тебе. Но теперь вижу, что это замедлит ее появление; пересылка, медленность москов<ских> типографий, наконец, недоумения, которые могут произойти по поводу вставок всех выпущенных мест и надлежащего их размещения, — всё это заставляет меня вновь возложить это дело на Плетнева. Не позабудь, однако ж, передать мне все мненья об этом явившемся в печати оглодке, как твои, так и других; поручай и другим узнавать, что говорят о ней во всех слоях общества, не выключая даже и дворовых людей, а потому проси всех благотворительных людей покупать книгу и дарить людям простым и неимущим. Еще попрошу тебя об одном одолжении. Доброго моего Языкова уже нет на земле, а потому и некому баловать меня присылкою книг, что с такой охотой и радушьем исполнял он, а потому не позабудь, хотя изредка, если узнаешь, что кто-нибудь отправляется за границу, присылать мне. Я бы теперь хотел иметь русские летописи, изданные Археограф<ическою> комиссией, — их, кажется, уже три, если не четыре тома, — и Снегирева «Описанье русских праздников и увеселений», присовокупив к нему его книгу: «Русские в своих пословицах». Тот, кто возьмет их, если не довезет до Неаполя, то может оставить во Франкфурте у Жуковского. Об этих книгах я просил еще неда<вно> Языкова^* в маленьком письмеце, вложенном в твое письмо, не зная, что он уже покойник в ту минуту, как я писал к нему.

Погодину М. П., около 11 февраля н. ст. 1847^*

<Около 11 февраля н. ст. 1847. Неаполь.>

…Если ты подумаешь, что я имею какое-нибудь неудовольствие на тебя, то будешь не прав. Ничего не питаю к тебе другого, кроме расположения самого дружеского. Но не скрою, что я желал бы любить тебя более, чем люблю теперь. А потому предуведомляю тебя вперед, что отныне я буду тебе говорить много самых жестких и оскорбительных слов и стану просить тебя, соединясь вместе со мною, вооружиться противу всего того, что мрачит твою душу и мешает ей выказаться во всем ее благородстве, чего ты сам собою не можешь даже и увидать. По всему вижу, что, кажется, дело хочет устроиться так, дабы мы встретились в Иерусалиме у гроба господня. И тебе случилось помешательство отправиться туда в нынешнем году, которое ты принял за указание божие, и я также с своей стороны принужден теперь отложить эту поездку до следующего года. Будем же помышлять взаимно, каждый с своей стороны, о том, как бы нам встретиться между собою таким образом, как на небесах в дому самого бога встречаются между собой братья…

Гоголь М. И., 16 февраля н. ст. 1847^*

Неаполь. Февраль 16 <н. ст.> 1847.

Назад тому недели две я писал вам довольно длинное письмо со вложеньем другого, еще более длинного, к сестре Ольге^*.[612] Вы его, вероятно, уже получили. Вероятно, вы уже получили и самую книгу мою, в которой находится[613] выбор из моих писем к тем близким моему сердцу людям, которые меня понимали и любили, просьбы и желанья мои исполняли и стали душой и жизнью своей мне родными людьми. Вы, может быть, получили и деньги, две тысячи рублей, которые я поручил переслать к вам из Петербурга, как только будет выпродана моя книга. Тысячу из этих денег употребите в уплату процентов в ломбард, 500 в уплату за ученье племянника моего, остальные 500 разделите между собой, для собственных нужд своих. То есть, по сту рублей всякой сестре и двести рублей для маминьки. Повторяю вам всем вновь, что относительно денежных расходов нужно более, чем когда-либо, наблюдать бережливость и благоразумие, чтобы уметь не только содержать самих себя, но еще прийти в возможность помогать другим, потому что теперь более, чем когда-либо прежде, нуждающихся.[614] Если вам вообразилось, что вы уже распоряжаетесь очень умно и хозяйничаете совершенно так, как следует истинно хорошим хозяйкам, и достигнули уже такой мудрости, что умеете чувствовать границу между излишним и необходимым, и не издерживаете ни на что, как только на самое нужное, то знайте, что дух гордости овладел вами, и сам сатана подсказывает вам такие речи, потому что и наиопытнейший хозяин и наиумнейший человек делает ошибки. Счастлив тот, кто видит свои ошибки и перебирает в мыслях все сделанные дела свои именно затем, чтобы отыскать в них ошибки: он достигнет совершенства и во всем успеет. Горе тому, кто самоуверен и не рассматривает прежних поступков в убеждении, что они все умны: ему никогда не добыть разума, и бог его оставит. Из отчетов о приходах и расходах ваших, доставляемых мне Лизою, несмотря на то, что они ведены довольно беспорядочно, с пропусками и без обстоятельных значений, куды и зачем что пошло, я, однако ж, вижу (сделавши приблизительную смету и подведя итог всему году), что было в приходе в продолжение всего года денег свыше 16 000, а включая сюда один пропущенный месяц, можно предполагать, что доход по именью вашему может в иной год простираться до двадцати тысяч. Положим, около[615] шести тысяч должно выходить на уплаты процентов, — всё остается на всё прочее с лишком 10 тысяч. С этими средствами, живя в собственной деревне, на всем готовом, грех гневить бога, жаловаться на обстоятельства и наполнять жалобами письма,[616] как это делали некоторые из сестер, и особенно Лиза, в продолжение пяти лет сряду. Я и в чужой земле, будучи некоторое время[617] совершенно без всяких средств, вовсе не живя на всем готовом, добывая слишком трудно копейку для самого скудного содержания, протянулся, однако же, с помощью божией до сих дней и увидел, что причина скудости человека заключается почти всегда в нем самом. Именно от уверенности, что он уже совершенно ограничил себя во всем и не издерживает ни на что лишнее. Храни вас бог всех от этой смешной уверенности. Перечтите хорошенько все ваши расходы и приходы с тех пор, как их стала делать Лиза, и взвесьте всякую вещь по степени ее надобности и необходимости, одну перед другою, — вы увидите сами, что многие издержки были такие, о которых вы и не думали в начале года, которые-сюрприз для вас самих, именно потому, что вы о них не думали в начале года. Вы увидите, что многие издержки сделаны собственно затем, чтобы не отстать от других, чтобы избегнуть нареканья, что у вас что-нибудь не так хорошо или не так, как у других людей, из боязни выставить недостаток и бедность на многих вещах, начиная от мебелей, экипажей, стола, кушаньев, прислуги, дворовых людей и всего, что ни есть в доме. Не говорю я это затем, чтобы вас попрекнуть в чем-либо по этой части, но говорю это затем, чтобы сказать, что для тех людей, которые смущают себя мыслию в продолженье года, что именье их опишут в казну за невнесенье процентов и что им нечем уплачивать казенных податей, следовало бы подумать прежде, в начале года, о том, чтобы первые деньги отложить для этого дела, а на всё прочее только в таком случае позволять себе расходы, когда уже совершенно обеспечено главное. Иначе никогда не будет толку, и сколько ни будет увеличивать<ся> доход, он будет весь разлетаться невидимо, так что и сам не будешь знать, куды ушли деньги, и всё попрежнему будешь всегда в безденежьи и в несостоянии ни помочь бедному,[618] ни самому за себя внести при каком-нибудь внезапном требовании. Прежде я помню, что по именью доходу было только шесть тысяч, теперь увеличилось целым десятком тысяч более, а хозяева всё так же находятся в вечном безденежьи, как было и прежде. Нет, да отгонит от вас бог дух самоуверенности в себе и внушит вам лучше дух недоверия к себе. Пусть лучше каждая из вас говорит себе: «А рассмотрю-ка я получше, точно ли всё это так,[619] как мне кажется, точно ли я поступаю так безошибочно умно, как мне думается?» Я писал, чтобы все сестры сурьезно в конце каждого месяца сверяли счеты и поверяли[620] степень необходимости всякой издержки и в конце года вновь рассмотрели бы все расходы до мельчайших подробностей, подведя верный итог всему затем, чтобы извлечь оттуда себе инструкцию в надоумленье, как быть в следующем году. Повторяю и теперь всё это. Прибавляю в придачу: представлять[621] себе в начале года все издержки, могущие быть во всё продолжение года, чтобы не иметь потом всякого рода сюрпризов, которые всегда случаются с теми, которые не любят соображать[622] вперед и ленятся обнимать умом вещи во всех подробностях. Повторяю Лизе еще раз: постараться о том, чтобы приходы и расходы велись исправней, обстоятельней и точней, чем как они ведутся ныне, и было бы ясно сказано, кому что продано, на какое употребление и куды, в какой город или деревню. Равно как и в расходах тоже не нужно пропускать ничего. Я бы желал даже, чтобы тем людям, которым поручена продажа, поручено было вместе с тем разговаривать со всяким продавцом и разведывать <у> всякого продавца (разумеется, как будто бы от собственного любопытства своего, а не потому, что это ему наказано делать), на что и зачем он покупает, куды и в какие руки потом перепродает, не пропуская при этом случая расспросить, откуда и сам он и как у них живут, в чем достаток и недостаток, и чем добывают копейку и выигрывают, в чем терпят. Так, чтобы, расспросивши хорошенько продавца, мог бы он потом рассказать Лизе и о быте, и образе жизни тех людей, которые живут не в вашей деревне. Все эти подробности мне очень нужны, и вы потом только узнаете, какая потом будет польза от этого для вас. Прежде я бы и не просил вас о том, зная, что мои просьбы не имеют никакого действия[623] и слова мои пропадают даром, как вода, которую льют в решето. Но теперь я излагаю мою просьбу потому, что в душе моей живет уверенность, что если и не выполнят другие, то есть у меня одна такая сестра, которая одна всё выполнит[624] и для которой, я вижу,[625] дорого всякое желание мое. При этом прилагаю письмо племяннику^*, которого заставляйте писать ко мне почаще, но писем его сами не читайте: эта его свяжет, он будет стыдиться, а ему следует быть со мной откровенным во всем. Пишу к вам так часто теперь потому, что мне[626] улучилось иметь свободное время и потому что вижу надобность хоть сколько-нибудь вас укрепить в деле жизни. Я никогда не думал до сих пор, чтобы вы были так мало христианки. Я думал, что вы все-таки хоть сколько-нибудь понимаете существо христианства. А вы, как видно, мастерицы только исполнять наружные обряды, не пропускать вечерни, поставить свечку да ударить лишний поклон в землю. А на практике и в деле, где нужно именно показать человеку, что он живет, точно, во Христе, вы, как говорится, на попятный двор. Вот почему я написал к вам сряду два длинных письма, нынешнее и предыдущее, еще не получивши ответа на прежние,[627] чтобы мне не быть за вас в ответе перед богом. Но теперь в продолжение целого года вы не будете от меня получать писем, кроме разве изредка самых маленьких с извещеньем, что, слава богу, жив. Потому что у меня есть дело, которым следует позаняться и которое важней нашей переписки. А потому советую вам почаще перечитывать мои прежние письма во всё продолжение года так, как бы новые.

Смирновой А. О., 22 февраля н. ст. 1847^*

Февраля 22 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Как мне приятно было получить ваши строчки^*, моя добрая Александра Осиповна! Ко мне мало теперь пишут. С появленья моей книги еще никто не писал ко мне. Кроме коротких уведомлений, что книга вышла и производит разнообразные толки, я ничего еще не знаю. Какие именно толки — не знаю,[628] не могу даже и определить их вперед, потому что не знаю, какие именно из моих статей пропущены, а какие не пропущены. От Плетнева я получил только[629] вместе с уведомлень<ем> о выходе книги и об отправленьи ее ко мне уведомленье, что больше половины не пропущено, статьи же пропущенные обрезаны немилосердно цензурою. Вся цензурная проделка для меня покаместь темна и не разгадана. Знаю только то, что цензор был, кажется, в руках людей так называемого европейского взгляда, одолеваемых духом всякого рода преобразований, которым было неприятно появленье моей книги. Я до сих пор не получал ее[630] и даже боюсь получить.[631] Как ни креплюсь, но, признаюсь вам, мне будет тяжело на нее взглянуть. Всё в ней было в связи и в последовательности и вводило постепенно читателя в дело — и вся связь теперь разрушена! Будьте свидетелем моей слабости душевной и моего неуменья переносить: всё, что для иных людей трудно переносить, я переношу уже легко с божьею помощью и не умею только переносить боли от цензурного ножа, который бесчувственно отрезывает целиком страницы, написанные[632] от чувствовавшей души и от доброго желания. Весь слабый состав мой потрясается в такие минуты. Точно как бы пред глазами матери зарезали ее любимейшее дитя, так мне тяжело бывает это цензурное убийство. И сделал тот самый цензор, который до того благоволил к моим произведениям,[633] боясь, по его собственному выражению, произвести и царапинку на них. Плетнев приписывает это его глупости. Но я этому не совсем верю: человек этот не глуп. Тут есть что-то, покуда для меня непонятное. Я просил Вьельгорского и Вязем<ского> пересмотреть внимательно все непропущенные статьи и, уничтоживши в них то, что покажется им неприличным и неловким, представить их на суд дальше. Если и государь скажет, что лучше не печатать их, тогда я почту это волей божьей, чтобы не выходили в публику эти письма; по крайней мере, мне будет хоть какое-нибудь утешение в том, когда я узнаю, что письма были читаны теми, которым, точно, дорого благосостояние и добро России, что хотя крупица мыслей, в них находящихся, произвела благодетельное влияние, что семя, может быть, будущего плода заронилось вместе с ними в сердца.[634] Письма эти были к помещикам, к должностным людям, письмо к вам[635] о том, что можно[636] делать губернаторше, попало также туда, а потому вы не удивляйтесь, что оно пришлось вам не совсем кстати: я, писавши его к вам, имел уже в виду многих других и желал посредством его добиться верных и настоящих сведений о внутреннем[637] состояньи душевном люда живущего у нас повсюду. Мне это нужно; вы не знаете, как это вразумляет меня. Я бы давно был гораздо умнее нынешнего, если бы мне доставлялась верная статистика.[638] Если бы вы доставляли мне в продолжение года хотя такие известия, какие содержатся в нынешнем вашем милом письме, на которое я вам отвечаю (хотя в нем говорится только о невозможности делать добро), то я чрез это самое к концу года пришел бы в возможность сказать вам вещи, гораздо более удобные к приведению к исполнению. У меня голова находчива, и затруднительность[639] обстоятельств усиливает умственную изобретательность;[640] душа же человека с каждым днем становится ясней. Но когда я не введен в те подробности, которые другой считает незначительными, душа моя тоскует, и мне, точно, как будто бы душно и не развязаны мои руки. Вся книга моя долженствовала быть пробою: мне хотелось ею попробовать, в каком состоянии находятся головы и души. Мне хотелось только поселить[641] посредством ее в голове идеал возможности делать добро, потому что есть много истинно доброжелательных людей, которые устали от борьбы и омрачились мыслью, что ничего нельзя сделать. Идею возможности, хотя и отдаленную,[642] нужно носить в голове, потому что с ней, как с светильником, все-таки отыщешь что-нибудь делать, а без нее вовсе останешься впотьмах. Письма эти вызвали бы ответы. Ответы эти дали бы мне сведения. Мне нужно много набрать знаний; мне нужно хорошо знать Россию Друг мой, не позабывайте, что у меня есть постоянный труд: эти самые «Мертвые души», которых начало явилось в таком неприглядном виде. Друг мой, искусство есть дело великое. Знайте, что все те идеалы, которых напичкали головы французские романы, могут быть выгнаны[643] другими идеалами. И образы их можно произвести так живо, что они станут неотразимо в мыслях и будут преследовать человека в такой степени, что львицы[644] возжелают попасть в другие львицы. Способность созданья есть способность великая, если только она оживотворена[645] благословеньем высшим бога. Есть часть этой способности и у меня, и я знаю, что не спасусь, если не употреблю ее, как следует, в дело. А употребить ее, как следует, в дело я в силах только тогда, когда разум мой озаряется полным знанием дела. Вот почему я с такою жадностью прошу, ищу сведений, которых мне почти никто не хочет или ленится доставлять. Не будут живы мои образы, если я не сострою их из нашего материала, из нашей земли, так что всяк почувствует, что это из его же тела взято. Тогда только он проснется и тогда только может сделаться другим человеком. Друг мой, вот вам исповедь[646] литературного труда моего. Ее объявляю вам,[647] потому что вас удостоил бог понимать многое (благословите же всякие недуги и сокрушения, возведшие до этой степени вашу душу).[648] С московскими моими приятелями об этом не рассуждайте. Они люди умные, но многословы и от нечего делать толкут воду в ступе.[649] Оттого их может смутить всякая бабья сплетня и сделаться для них предметом неистощимых споров. Пусть их путаются обо мне; я их вразумлять не буду. А между тем их мненья обо мне имеют ту выгодную сторону, что всё-таки заставят меня лишний раз оглянуться на себя. А это очень не мешает, и потому я любопытен знать всё, что говорят обо мне. Не скрывайте же и вы от меня ничего, откуда ни услышите. Не ленитесь и не забывайте меня вашими письмами. Ваши письма всегда мне приносили радость душевную, а теперь более, чем когда-либо прежде. Ваши мысли о трудности[650] иметь какое-нибудь доброе влияние на жителей города Калуги очень основательны и разумны. Но не смущайтесь этим и вообще тем,[651] что душа ваша остается без больших подвигов. Уже и это подвиг, если добрый человек, подобный вам, захотел жить в городе Калуге. А подвиги придут. Не позабывайте, что разум[652] наш в распоряженьи у бога: сегодня он видит невозможности, завтра богу угодно раздвинуть пред ним горизонт шире, и он уже видит там возможность, где встречал прежде невозможности. Пишите ко мне чаще, и говорю вам нелицемерно, что это будет с вашей стороны истинно христианский подвиг, и если хотите доброе даянье ваше сделать еще существеннее, присоединяйте к концу вашего письма всякий раз какой-нибудь очерк и портрет какого-нибудь из тех лиц, среди которых обращается ваша деятельность, чтобы я по нем мог получить хоть какую-нибудь идею[653] о том сословии, к которому он принадлежит в нынешнем к современном виде. Например, выставьте сегодня заглавие: Городская львица. И, взявши одну из них такую, которая может быть представительницей всех провинциальных львиц, опишите мне ее со всеми ухватками — и как садится, и как говорит, и в каких платьях ходит, и какого рода львам кружит голову, словом — личный портрет во всех подробностях. Потом завтра выставьте заглавие: Непонятая женщина и опишите мне таким же образом непонятую женщину. Потом: Городская добродетельная женщина. Потом: Честный взяточник; потом: Губер<н>ский лев. Словом, всякого такого, который вам покажется типом, могущим подать собою верную идею о том сословии, к которому он принадлежит. Вспомните прежнюю вашу веселость и уменье замечать смешные стороны человека, и, вооружась ими, вы сделаете для меня живой портрет, а мысль, что это вы делаете не для праздного пересмеханья, а для добра, одушевит вас охотою рисовать с такими подробностями портреты, с какими бы вы пренебрегли прежде. После вы увидите, если только милость божия будет сопровождать меня в труде моем, какое христиански доброе дело можно будет сделать мне, наглядевшись на портреты ваши, и виновницей этого будете вы. Я не думаю, чтобы эта работа была для вас трудна и утомительна. Тут нет ни системы, ни плана и ничего казенного или должностного. Я думаю даже, что это будет приятно вам, потому что, составляя портреты, вы будете представлять перед собою меня и будете чувствовать, что вы для меня это делаете. Для того всё приятно делать, кого любишь, а вы меня любите, за что да наградит вас бог много, много! Много есть людей, которые говорят мне тоже, что они меня любят, но любви их я не доверяю: она шатка и подвержена всяким измененьям и влияньям. Вы же любите меня во Христе, а потому и любовь ваша вечна, как самая,[654] жизнь во Христе. Но прощайте, моя добрая, до следующего письма! Мне чувствуется,[655] что мы теперь чаще, нежели прежде, будем писать друг к другу. Целую ручки ваши, и бог да хранит вас!

На обороте: Kalouga. Russie. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В Калуге.

Вяземскому П. А., 28 февраля н. ст. 1847^*

Февраля 28 <н. ст. 1847. Неаполь>.

Вы уже, вероятно, получили, мой добрый князь, мое письмо^* и в нем просьбу мою, усердную и убедительную просьбу о восстановлении моей книги в ее настоящем виде. По клочку,[656] обгрызенному цензурой, о ней нельзя судить. Во глубине ее лежит правда, и правда ее может обнаружиться только тогда, когда вся книга будет прочитана, вся сплошь, в той именно связи и в том размещеньи статей, какое составлено у меня. А потому я просил Плетнева включить сызнова всё выброшенное цензурой и приказать переписать все статьи непропущенные; еще лучше, если всю книгу переписать сплошь. Нет нужды, если дело от этого затянется. О представлении поспешном моей книги государю я вовсе не думаю. У меня одно желание,[657] чтобы она была прочитана прежде вами, взвешена, разобрана строго и выправлена. Мне бы желалось, чтобы ее прочел также[658] внимательно гр<аф> М. Ю. Вьельг<орский>, потом В. А. Перовский^*, и сказали бы оба свои замечания, а потом чтобы она поступила вновь к вам и вы бы, вновь ее прочитавши, выправили ее совершенно (если она окажется для этого годною). Князь! Не позабуду по гроб этой услуги вашей! Появленье книги моей уже может быть важно потому, если заставит хотя задуматься общество[659] о предметах более существенных. Это правда, что на ней лежит какой-то фальшивый тон и неуместная восторженность, что произошло[660] от <того>, что книга эта действительно долженствовала явиться по смерти. Здесь действовал также страх за жизнь свою и за возможность[661] окончить начатый труд («М<ертвые> д<уши>»), страх извинительный в моих болезненных недугах, которые были слишком тяжелы. Этот страх заставил заговорить вперед о многих таких вещах, которые следовало развить во всем сочинении так, чтобы не походили они на проповедь. Вот отчего в некоторых письмах есть некоторые неуместные вставки, выходящие из обыкновенного тона писем. Вот отчего в некоторых местах есть напыщенности и выраженья, показывающие самонадеянного или высоко задумавшего о себе человека. Я их не могу хорошо всех видеть, но вы их заметите, потому что в чужом глазу бревно виднее и потому что ваш ум способен обнимать многие стороны дела. Я уверен, что если только выбросить все неприличные и заносчивые выражения, книга моя примет вид,[662] в котором может предстать на цензуру и в публику. Нет вещи, которой бы нельзя было сказать, если только сумеешь сказать поосмотрительней[663] и полегче. Пословица недаром говорит: «Тех же щей, да пожиже влей». Итак, окажите мне дружбу, которой я, разумеется, теперь еще не заслужил, но которую заслужу, потому что от всего сердца люблю вас, а кого любишь, тому хочется и служить. Вооружитесь, после внимательного прочтенья моей рукописи, пером и сначала изгладьте я во всех местах, где оно неприлично высунулось. Во всех же мнениях и мыслях вообще о предметах повыше представьте себе мысленно мою личность и везде, где только приметите, что чиновник 8 класса слишком зарапортовался, сделайте так, чтобы он не позабыл, что он чиновник 8 класса. Иногда помещение, подле[664] одной фразы другой, несколько смягчающей ее или более объясняющей, уже делает то, что та же мысль принимается, которая за минуту пред тем была отвергнута. Не поскупитесь также и вашей собственной мыслью, если бы она была следствием моей мысли. Мне чувствуется, что вам теперь должно быть многое знакомо, что не знакомо[665] неиспытанным и неискушенным страданьями людям. Душа ваша, я знаю, много страдала втайне и приобрела чрез то высшее познание вещей. Не будем считаться мыслями: они не наши и не принадлежат нам; они посылаются богом и могут всех равно посетить. Взгляните на мою рукопись, как на вашу собственную и родную. Не выдал бы я ее, если бы не почел дела, в ней содержимого, общим делом. Скажу вам также, что в ней сверх всего есть также и мое собственное душевное дело, что вы, я думаю, уже и приметили, а потому для меня слишком важны все мненья, ею возбужденные в публике. Мне нужны все эти нападенья, которых так боится человек, потому что, опровергая меня, всяк мне что-нибудь да выскажет, чего бы никак не высказал (иные[666] даже и не заговорят по тех пор, покуда не рассердятся).[667] Это и меня покажет ясней самому себе и то общество, с которым[668] мне нужно иметь дело. Мне нужно много поумнеть для того, чтобы «Мертвые души» вышли тем, чем следует быть им. И вот почему я вдвое более хлопочу о моей книге. Итак, не оставьте меня, добрый князь, и бог вас да наградит за то, потому что подвиг ваш будет истинно христианский и высокий. Не оставьте меня также хотя несколькими строчками вашего ответа на это письмо мое, адресуя в Неаполь. Palazzo Ferandino.

Весь ваш Г.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

Россету А. О., 28 февраля н. ст. 1847^*

Февраля 28 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Что ж вы, мой добрый Аркадий Осипович, обещали сообщить мне мнения и свои, и чужие о книге и вдруг замолкнули. А я на вас положился и думал, что вы не измените мне! Вы уже, верно, получили мое письмо со включеньем письма к Плетневу^* и с убедительной просьбой к вам самим заняться моей книгой, если бы Плетневу невозможно было управиться одному. Дело издания моей книги в ее настоящем виде должно быть обделано умно, а потому с ним торопиться не следует. Нужно только, чтобы вся сплошь была переписана моя рукопись, в том именно порядке, в каком она была у меня, с исключеньем только двух статей, которые нужно выбросить: «Близорукому приятелю» и «Страхи и ужасы Р<оссии>». Нужно, чтобы необходимо моя рукопись была прочитана вся сплошь и в связи внимательно граф<ом> М<ихаилом> Ю<рьевичем> В<ьелгорским> и кн<язем> Вяземск<им>^*. Мне бы хотелось также, чтобы и Васил<ий> Алекс<еевич> Перовский на нее обратил вниманье и прочел бы всю с начала до конца. Князя Вяземского я прошу потом выправить в ней всё вследствие как их, так и своих замечаний и привести ее в такой вид, чтобы она могла поступить на рассмотрение. А до того времени, как я писал вам в прежнем письме, следует книгу тиснуть в другой раз в прежнем виде^*. Она разойдется. А если бы и не успела разойтись вся до настоящего и третьего издания, пустить ее можно будет подешевле,[669] и ее раскупят на подарки тем, у которых нет денег на книгу. Прощайте, мой добрый Аркадий Осипович. Ради бога, не оставляйте меня вашими письмами; передайте при сем прилагаемое письмецо князю Вяземскому^* и напишите мне точный адрес его. Выписываю вам здесь порядок писем, какой должен быть в издании настоящем моей книги:

Предисловие.

I. Завещание.

II. Женщина в свете.

III. Значение болезней.

IV. О том, что такое слово.

V. Чтение русских поэтов перед публикою.

VI. О помощи бедным.

VII. Об «Одиссее», переводимой Жуковским.

VIII. О нашей церкви и духовенстве,

IX. О том же.

X. О лиризме наших поэтов.

XI. Споры.

XII. Христианин идет вперед.

XIII. Карамзин.

XIV. О театре, об одностор<оннем> взгляде на театр и вообще об односторонности.

XV. Советы.

XVI. Предметы для лирических поэтов.

XVII. Просвещение.

XVIII. Письма к разн<ым> лицам по поводу «М<ертвых> д<уш>».

XIX. Нужно любить Россию.

XX. Нужно проездиться по России.

XXI. Что такое губернаторша.

XXII. Русский помещик.

XXIII. Историческ<ий> живописец Иванов.

XXIV. Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту.

XXV. Сельский суд и расправа.[670]

XXVIII. Занимающему важное место.

XXIX. Чей удел на земле выше.

XXX. Напутствие.

XXXI. В чем же существо русской поэзии и в чем ее особенность.

XXXII. Светлое воскресение.

Предисловие.

I. Завещание.

II. Женщина в свете.

III. Значение болезней.

IV. О том, что такое слово.

V. Чтение русских поэтов перед публикою.

VI. О помощи бедным.

VII. Об «Одиссее», переводимой Жуковским.

VIII. О нашей церкви и духовенстве,

IX. О том же.

X. О лиризме наших поэтов.

XI. Споры.

XII. Христианин идет вперед.

XIII. Карамзин.

XIV. О театре, об одностор<оннем> взгляде на театр и вообще об односторонности.

XV. Советы.

XVI. Предметы для лирических поэтов.

XVII. Просвещение.

XVIII. Письма к разн<ым> лицам по поводу «М<ертвых> д<уш>».

XIX. Нужно любить Россию.

XX. Нужно проездиться по России.

XXI. Что такое губернаторша.

XXII. Русский помещик.

XXIII. Историческ<ий> живописец Иванов.

XXIV. Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту.

XXV. Сельский суд и расправа.[670]

XXVIII. Занимающему важное место.

XXIX. Чей удел на земле выше.

XXX. Напутствие.

XXXI. В чем же существо русской поэзии и в чем ее особенность.

XXXII. Светлое воскресение.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его высокоблагородию Аркадию Осиповичу Россети. В С. Петербурге. У Пантелеймона. В доме Быкова.

Константиновскому М. А., январь-февраль н. ст. 1847^*

<Январь-февраль н. ст. 1847 г. Неаполь.>

Я прошу вас убедительно прочитать мою книгу и сказать мне хотя два словечка о ней, первые, какие придутся вам, какие скажет вам душа ваша. Не скройте от меня ничего и не думайте, чтобы ваше замечание или упрек был для меня огорчителен. Упреки мне сладки, а от вас еще будет слаще. Не затрудняйтесь тем, что меня не знаете; говорите мне так, как бы меня век знали. Напишите мне письмецо в Неаполь, адресуя так: «Monsieur Nicolas Gogol à Naples en Italie, poste restante^*». Приложите в моем письме маленькое письмецо, хотя также из двух строчек, к гр<афу> Александру Петровичу Толстому, который также к этому времени приедет в Неаполь, с тем, чтобы выпроводить меня к святым местам, а может быть, даже и самому туда пуститься, если богу будет угодно поселить ему такую мысль. Вашими двумя строками вы его много, много обрадуете.

В заключение прошу вас молиться обо мне крепко, крепко во всё время путешествия, которое, видит бог, хотелось бы совершить в потребу истинную души моей, дабы быть в силах потом совершить дело во славу святого имени его. Помолитесь же обо мне, и бог вам воздаст за это десятерицею.

Посылается вам книга в двух экземплярах: один для вас, a другой для того, кому вы захотите дать.

Жуковскому В. А., 4 марта н. ст. 1847^*

<Неаполь. 4 марта н. ст. 1847.>

Оба письма (одно от 4-го февраля и другое от 10-го) мною получены^* одно за другим, хотя они шли довольно долго. Еще не получая их, я отправил также два письма^*, одно за другим. В одном была вложена выписка из письма Шевырева о кончине Языкова; в другом извещение о выпуске в свет моей книги (в изуродованном виде). То и другое было равно скорбно в двух различных отношениях. Но велик бог, приуготовляющий заблаговременно нашу душу к перенесению утрат. О! да будет он с нами, да совершается всё по его святой воле, но да не оставляет он нас и да пребудет с нами в часы утрат наших! Мне было также скорбно слышать о недугах и страданьях нервических Елизаветы Алексеевны^*. Но я верю милосердию божиему, верю, что это совершается для чего-то во благо души. И душа ее после этих недугов, которые пройдут, воссияет, убранная новыми драгоценными убранствами.

Я получил на днях письмо от Смирновой^*. Она теперь оправилась от своих нервических страданий, которые были ужасны и, как сама она говорит, отняли у ней все силы и самый ум. Теперь она не знает, как благодарить бога за это время и за сокровища, которые оно принесло к ней в душу. Она говорит правду: в словах самого письма ее отражается какая-то полнота разума и твердое, несокрушимое упование. Скажу и о себе: мое здоровье также в это время расстроилось (ночи мои еще до сих пор без сна). Сверх всего этого, сверх самого удаленья от нас в лучшую страну Языкова, который так любил меня (два раза всякий месяц писал он ко мне и, несмотря на все свои недуги, был исправней всех моих корреспондентов), сверх всего этого мне случилося получить всякого рода поражений по самым чувствительным струнам души моей от людей, разумеется, не знающих души моей. Но как всё это было нужно! Как всё это было нужно! Я и подумать не мог,[671] как много во мне еще осталось гордости, самонадеянности, самолюбия, самонадменности и высокомерия. Да будет благословен бог, раскрывающий перед нами нашу душу. Мне кажется, как будто после всего этого я стал теперь проще и как будто ровнее: сужу по тому, что мне теперь тяжело взглянуть на мою книгу, мне кажется в ней всё так напыщенно, неумеренно, невоздержно, что от стыда закрываю вперед обеими руками лицо. О, как мне трудно управляться в моем душевном хозяйстве! Именье дано в управленье большое, а управитель[672] еще слишком плох и слишком не научен, как привести именье в стройность. Как мне трудно достигнуть той простоты, которая уже при самом рожденьи влагается другому в душу, и до которой я должен достигать трудными путями всякого рода поражений!

От Плетнева я получил извещение^*, что назад тому два года был послан ко мне, точно, вексель от Прокоповича во Франкфурт. Вексель этот, вероятно, получил вместо меня какой-нибудь другой Гоголь, потому что один из таковых завелся во Франкфурте во время нашего пребывания вместе и получал весьма часто вместо меня мои письма. Надобно знать, что вексель этот был послан ко мне против желанья моего, тогда как я уже сделал совсем другое распоряжение из моих денег. Но хозяина, которому принадлежали деньги, не послушали, оттого, может быть, и постигнула такая участь этот вексель. Во всяком случае преследование по этому делу и особенно всякого рода взыскания следует оставить: тот, кто отважился взять эти деньги, был человек, вероятно, беспорядочный и неимущий, а потому и до сих пор остался таким же, то есть беспорядочным и неимущим, а потом придется, может быть, содрать последнюю рубашку (если не самую кожу) или с его жены, или детей, или родственников, от чего боже сохрани, а потому дело это[673] оставить. Разузнать можно, но, Христа ради, никаких взысканий ни в каком случае! Что же касается до меня самого, то мне теперь деньги[674] не нужны. Деньги теперь ползут ко мне со всех сторон, именно потому, что я перестал о них заботиться. Безденежье приходит только тогда, когда человек хлопочет о деньгах. Но обнимаю всех вас, мою до<рог>ую прекрасную семью, [становящуюся] с каждым днем ближайшею моему сердцу. Бог да хранит вас всех. Всего…

Гоголь.

Теперь я должен буду для укрепления нерв моих проездиться в Швальбах и потом на морское купанье, а после этого в Неаполь и оттуда на Восток. Стало быть, в июне, если будет бог так милостив, мы встретимся во Франкфурте. Видно, недаром было написано в записной книжке, данной мне во Франкфурте на дорогу^*: «до свиданья» и вслед за этим прибавлено: «Франкфурт».

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Погодину М. П., 4 марта н. ст. 1847^*

Марта 4 <н. ст. 1847>. Неаполь.

От Сергея Тим<офеевича> Аксакова я получил письмо^* и в нем извещение, что ты был глубоко оскорблен моими словами о тебе, напечатанными в моей книге^* (явившейся в обезображенном и неполном виде). Он сказал, что ты даже плакал и потом, успокоившись, хотел писать мне следующее: «Друг мой! Иисус Христос учит нас, получив <в> ланиту, подставлять со смирением другую; но где же он учит давать оплеухи?» Друг мой, зачем же ты остановился и не написал мне этого сам? Или почувствовал, что укорить за это есть уже неуменье подставить другую ланиту? Между нами всеми есть недоразумение. И С. Т. Аксаков, и Шевырев, и ты сам уверены, что я на тебя сержусь, и под этим углом смотрят на все слова мои, привыкши по чувству нежного участья щадить человека в миролюбное время и высказывать ему правду только в гневе. Вы и в моих словах увидели гнев и, что еще хуже, долговременную мстительность. Но ни гнева, ни мстительности у меня тут не было. Первый давно прошел, второй же никогда не питал ни <к> кому, даже как бы он ни оскорбил меня. Напротив, меня всегда веселила впереди мысль примиренья[675] и с самым непримиримым[676] и наиболее противу меня ожесточенным неприятелем. Минута прощенья и примиренья мне всегда казалась праздником и лучшею минутою в жизни. Вот тебе истинная правда моего сердца. Но меня всегда изумляло твое беспамятство. Я долго думал и придумывал, как бы дать тебе почувствовать, что ты оскорбляешь человека, никак не думая оскорбить его. Не думал бы я об этом так постоянно и долго, если бы не случилось такое дело, где ты чуть-чуть не был причиной страшного события, которое отравило бы на всё время твою жизнь и сделало бы твою совесть мучительницей твоей^*. Итак, я долго думал о том, как бы дать тебе это почувствовать, и постоянная мысль об этом, может быть, была причиною,[677] что я, говоря о тебе, выразился более резко, чем следовало, желая не скрыть твоих недостатков. Какие бы ни были причины слов моих о тебе в книге моей, но слова мои — правда, ты рассмотри их сам, в них нет лжи. Неужели правда стала так уже неуважительна в глазах наших, что ею мы должны потчевать только врагов своих, а не друзей? Правда о тебе выразилась словами неприличными, неосмотрительными, потому что говорю[678] тебе честное слово: я не имел в виду[679] так оскорбить тебя, но смотри, как странно случилось: ты, который не наблюдал доселе так часто приличий в словах и выражениях твоих, являвшихся в печати, и тем невольно оскорблял других, получил именно толчок сам в этом же самом, потому что, вновь тебе повторяю, здесь больше всего прочего была виной просто неосмотрительность. Но для меня произошло от этого радостное[680] явление, которого я, признаюсь, совсем не ожидал. Ты огорчился и, может быть, доселе огорчен (но нет, этого не может быть: ты великодушен и умеешь прощать), а я обрадовался и доселе рад, обрадовался тому, что с этой минуты поселилась у меня к тебе такая любовь, какой никогда доселе не было. Увидеть тебя, говорить с тобой, глядеть на тебя мне стало так теперь желательно, как никогда доселе. И мне кажется, что дружба наша с этих только пор начнется, а доселе был один ее обманчивый призрак, условленный шаткими светскими понятьями о дружбе; я чувствую, что отныне только между нами установятся те любовные родные речи, которые должны быть по-настоящему между всеми людьми, те речи, на языке которых и самый упрек кажется приятным. Мне теперь так хочется знать всё о тебе: и что ты делаешь у себя в доме, и где сидишь, и что читаешь, и в каком расположеньи духа, и с кем говоришь, и что говоришь. И я бы много дал теперь за то, чтобы прочитать хотя короткий журнал дня твоего. Друг мой или, лучше, брат (в названии брата есть что-то лучшее, нежели в названии друга, да и Христос велит нам быть братьями), пиши ко мне просто, всё, что ни есть на душе твоей, всё оно будет мне равно приятно, как бы ты ни выразился. Письма твои будут теперь услада мне, я так думаю, потому что мысль о тебе стала теперь мне усладой. Признаюсь тебе, что я было уже несколько изнемог и от недугов, и от многих тяжелых испытаний (и у меня есть,[681] как у тебя, тяжелые испытания, и я не знаю, что тяжелее — получить ли неприличное нападенье от близкого человека в печатной книге или получать письменные упреки от самых близких друзей в лицемерии, ханжестве, надувании других и скорбные упреки в играньи комедии там и в том, что было священнейшею мыслью[682] и любовью души). Много нужно сил, чтоб это вытерпеть, но я теперь вытерпливаю с большим мужеством. Любовь к тебе стала сладким чувством, утешающим и освежающим силы мои, и мне чувствуется, что и в твоей душе что-нибудь да произошло в это время, и строки мои найдут в ней отклик. Напиши же мне и не медли.

Весь твой Г.

На обороте: Moscou. Russie. Его высокородию Михаилу Петровичу Погодину. В Москве. Близ Девичьего монастыря, на Девичьем поле, в собствен<ном> доме.

Шевыреву С. П., 4 марта н. ст. 1847;^*

Марта 4 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Долго я не постигал причины твоего молчанья в такое время, когда мне больше всего были нужны твои письма. Наконец, из письма^*[683] Серг<ея> Тим<офеевича> Аксакова (исполненного упреков самых жестких и даже не совершенно справедливых, но притом нужных душе моей) я догадался, что ты должен быть сердит на меня за Погодина. Я и позабыл было, что в книге моей есть слова о Погодине^*, которые и он и вы приняли в другом смысле. Вы твердо убедили себя, что я питаю гнев и неудовольствие против Погодина, под углом этого убежденья смотрите на все мои слова о Погодине, а потому и увидали дело в большем виде, чем оно есть. Вот вся правда дела: когда я, точно, сердился на Погодина, от меня никто не слышал тогда дурного слова о Погодине; я представлю вам свидетелей, которые, слава богу, еще живы. Когда прошел гнев, явилось в душе моей[684] сильное желание оправдаться перед Погодиным, показать ему, как он невинно стал виноват и как заблудился обо мне. Желаньем этим я страдал и томился и в то же время видел, что для этого нужно обнаружить донага всю свою душу и принести непритворную исповедь во всем том, что творилось в душе моей незримо от всех; без этого было бы объясненье мое непонятно. А принести своей исповеди полной я был тогда не в силах, да и теперь вряд ли в силах. Гнев на бессилие свое объясниться отозвался болезненным стоном в тех моих письмах, в которых я вам упоминал о Погодине. Этот болезненный стон вы приняли за гнев мой против Погодина. Я не хотел вас разуверять, зная, что вы не поверите словам моим. Потом и самое это желание объясниться и оправдаться во мне угаснуло. Я стал думать только о том, каким бы образом дать ощутительнее[685] почувствовать Погодину его вину вообще,[686] а не против меня, и показать, как можно без желанья нанести пораженье человеку, поразить его, потому что едва было не случилось такое дело, за которое замучила бы его совесть^*. Содержа беспрестанно в голове мысль о том, как указать Погодину недостатки его, поставляющие его в неприятные отношения с людьми, я, может быть, выражался о нем сильней, чем выражается обыкновенно приятель о приятеле. И это вас поразило в статье, напечатанной в моей книге, которую я, может быть, исправил бы и облегчил, если бы рассмотрел ее перед печатаньем, но, занятый другими, более меня тогда занимавшими, я о ней просто позабыл. Во всяком случае, в статье о Погодине нет лжи, я говорил то, в чем был убежден, и как бы ни были слова и выраженья неприличны, но в основании их лежит правда, — этого и ты не можешь отвергнуть. Что же касается до слов Сергея Тимофеевича, что будто я обесчестил Погодина публично, то это совершенно несправедливо.[687] Моей ненависти против Погодина никто не отыскал в этих словах[688] о Погодине из людей, которым незнакомы наши отношения. Их увидели вы потому, что взглянули уже глазами предубежденными и потому, что вам известны многие такие обстоятельства, которые не могут быть известны читателю. Если ж кто я отыщет в них следы ненависти и озлобленья моего противу Погодина, тогда бесчестье мне, а не Погодину. Кто ж тут выиграл, я или Погодин? Кому слава, мне или ему? Разве и теперь не называют меня даже близкие мне люди лицемером, Тартюфом, двуличным человеком, играющим комедию даже в том, что есть святейшего человеку. Или, ты думаешь, легко это вынести? Это еще бог весть, какая из оплеух посильнее для того, чтобы вынести, эта ли или та, которую я дал, по вашему мненью, Погодину. Оплеуха Погодину случилась как-то сама собою, так что, уверяю честным моим словом, я даже сам не знаю, в какой степени я в ней виноват, и ожидаю еще формального обвиненья;[689] целой половины наших грехов мы не видим, а потому и нужно, чтобы другие нам помогали, указывая их вполне. Знаю я только то, что я обрадовался тому, что эта оплеуха случилась, хотя вначале было испугался. С этих пор любовь к Погодину, которую, говорю тебе нелицемерно, я хотел насильно приобресть, вошла вдруг сама собою в мою душу, — любовь, которой я никогда прежде к нему не имел в такой степени. Прежде я только уважал его, любил его великодушные мысли и благородство его высших стремлений, но не его самого. Я не подавал ему руки на тесную дружбу. Он первый начал меня называть ты. У нас не было никаких сходств в наших характерах и тех симпатических маленьких наклонностей, которые делают то, что люди вдруг делаются друзьями и никогда не могут между собой поссориться. Но теперь чувствую, что между нами завяжется дружба, которой никто уже на земле не разорвет, потому что Христос станет между нами и поможет нам объясниться. В одно время[690] с этим письмом моим к тебе я написал и к нему письмо^*. А потому ты спроси его, получил ли он. Что же касается до тебя, то тебе во всяком случае <грех>; если сердит, выскажи, но не молчи. Если ж хочешь наказать меня молчанием, то тебе вдвойне грех, потому что я просил в предисловии к моей книге простить меня и за то, что отыщется в моей книге. Если я поступил не как христианин, то разве это дает право поступить и тебе не по-христиански? Уведоми меня обо всем о моей книге, ничего не скрывая, иначе дашь отчет за это богу, потому что ради господа Христа я прошу об этом. При сем письмо к сестре моей Ольге^*, которое я прошу тебя отправить в Полтаву, в д<еревню> Василевку, вместе с проповедями Иннокентия, которые потрудись купить на мои деньги. И если деньги накопились, то отправь немедленно две тысячи сто рубл<ей> ассигнациями, 2100 р., к моей матери, адресуя так: «Марье Ивановне Гоголь в Полтаву, а оттуда в д<еревню> Василевку. Ее высокобл<агородию>». Обнимаю тебя.

Твой Г.

На обороте: Moscou. Russie. Профессору импер<аторского> Московского университета Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. В Дегтярном переулке близ Тверской. В собствен <ном> доме.

Гоголь О. В., около 4 марта н. ст. 1847^*

<Около 4 марта н. ст. 1847. Неаполь.>

Любезная сестра моя Ольга, из посылаемых при сем денег (двух тысяч ассигнац<иями>) сто рублей принадлежат тебе, прочие же, как я писал в письме к маминьке назад тому неделю, должны быть распределены таким образом: 100 р<ублей> Анне, 100 Елисавете, 200 маминьке, 500 в пансион за вашего племянника^*, а 1000 в уплату процентов, которых ни на что другое не трогать, даже и в таком случае, когда бы хотелось оттуда занять на время. Сверх того, я посылаю тебе 50 р<ублей> моих на раздачу бедным тем, которых ты найдешь в наибольшей нужде и которые возымеют намерение истинное вести порядочную жизнь.[691] От времени до времени будут тебе присылаться из Москвы деньги на бедных. Посылаются тебе также проповеди Иннокентия, которые ты прочти и скажи мне, как они тебе показались и чем именно для тебя полезны. На остальные пятьдесят рублей нужно будет сделать от меня какой-нибудь подарок племяннику. Или купить хорошее ружье, если он охотник, или что-нибудь такое, что он наибольше любит. В прежнем моем письме я сделал ошибку, которую хотел тотчас исправить, но не успел. А именно: поверяя счеты, веденные Лизой, я счел не так.[692] Вместил в один год ту сумму, которая приходится за два года. А потому и выставил 20 000 доходу, тогда как следовало выставить 10 000. Но и это я не знал тогда, в какой степени верно, потому что отчетов за два месяца тогда не получал. Письмо, в котором были заключены эти счеты, где-то долго странствовало[693] и пришло ко мне гораздо позже. А потому, пожалуста, поверь вместе с сестрами хорошенько приход и расход за весь год и напиши мне итог за весь год, чтобы я знал наверно, сколько получено всего. Еще прошу вас поверять всякий месяц счеты именно таким образом, как я просил, взвешивая всякую вещь и сравнивая, во сколько мер одна другой нужнее. Затем будьте здоровы. Напишите каждая о том, что ни услышите о моей книге, и свои собственные впечатления, толки[694] других, и добрые и дурные, и что говорят в Полтаве. Никакими толками и замечаньями не следует пренебрегать, особенно дурными: они заставляют нас все-таки лишний раз на себя оглянуться. Сначала кажется неправда, а как всмотришься получше, увидишь, что дыма без огня не бывает, на дне лежит и правда.

Но прощайте! Бог да хранит вас всех.

На обороте: Ольге Васильевне Гоголь в д<еревне> Васильевке.

Аксакову С. Т., 6 марта н. ст. 1847^*

6 марта <н. ст. 1847>. Неаполь.

Благодарю вас, мой добрый и благородный друг, за ваши упреки; от них хоть и чихнулось, но чихнулось во здравие. Поблагодарите также доброго Дмитрия Николаевича Свербеева^* и скажите ему, что я всегда дорожу замечаньями умного человека, высказанными откровенно. Он прав, что обратился к вам, а не ко мне^*. В письме его есть, точно, некоторая жесткость, которая была бы неприлична в объяснениях с; человеком, не очень коротко знакомым. Но этим самым письмом к вам он открыл себе теперь дорогу высказывать с подобной откровенностью мне самому всё то, <что> высказал вам. Поблагодарите также и милую супругу его за ее письмецо^*. Скажите им, что многое из их слов взято в соображение и заставило меня лишний раз построже взглянуть на самого себя. Мы уже так странно устроены, что по тех пор не увидим ничего в себе, покуда другие не наведут нас на это. Замечу только, что одно обстоятельство не принято[695] ими в соображение, которое, может быть, иное[696] показало бы им в другом виде, а именно: что человек, который с такой жадностью ищет слышать всё о себе, так ловит все сужденья и так умеет дорожить замечаньями умных людей даже и тогда, когда они жестки и суровы, такой человек не может находиться в полном и совершенном самоослеплении. А вам, друг мой, сделаю я маленький упрек. Не сердитесь: уговор был принимать, не сердясь, взаимно друг от друга упреки. Не слишком ли вы уже положились на ваш ум и непогрешительность его выводов? Делать замечания — это другое дело, это имеет право делать всякий умный человек и даже, просто, всякий человек. Но выводить из своих замечаний заключение обо всем человеке — это есть уже некоторого рода самоуверенность. Это значит признать свой ум вознесшимся на ту высоту, с которой он может обозревать со всех сторон предмет. Ну, что если я вам расскажу следующую повесть? Повар вызвался угостить хорошим и даже необыкновенным обедом тех людей, которые сами не бывали на кухне, хотя и ели довольно вкусные обеды. Повар сам вызвался; ему никто не заказывал обеда. Он[697] сказал только вперед, что обед его иначе будет сготовлен, и потому потребуется больше времени. Что следовало делать тем, которым обещано угощение? Следовало молчать и ожидать терпеливо. Нет, давай кричать: «Подавай обед!» Повар говорит: «Это физически невозможно, потому что обед мой совсем не так готовится, как другие обеды, для этого нужно поднимать такую возню на кухне, о которой вы и подумать не можете». Ему в ответ: «Врешь, брат!» Повар видит, что нечего делать, решился, наконец, привести гостей самих на кухню, постаравшись, сколько можно было, расставить кастрюли и весь кухонный снаряд в таком виде, чтобы из него хотя какое-нибудь могли вывести заключенье об обеде. Гости увидели множество таких странных и необыкновенных кастрюль и, наконец, таких орудий, о которых и подумать бы нельзя было, чтобы они требовались для приуготовленья обеда, что у них закружилась голова.[698] Ну, что, если в этой повести есть маленькая частица правды? Друг мой! вы видите, что дело покуда еще темно. Хорошо делает тот, кто снабжает меня всеми замечаниями, всё доводит до ушей моих, упрекает и склоняет других упрекать, но сам в то же время не смущается обо мне, а, вместо того, тихо молится[699] в душе своей, да спасет меня бог от всех обольщений и самоослеплений, погубляющих душу человека. Это лучше всего, что он может для меня сделать, и, верно, бог за такие чистые и жаркие молитвы, которые суть лучшие благодеяния, какие может сделать на земле брат брату, спасет мою душу даже и тогда, если бы, невидимому невозвратно, одолели ее всякие обольщения. Но покуда прощайте. Передавайте мне все толки и сужденья, какие откуда ни услышите, и свои, и чужие, — первые, вторые, третьи и четвертые впечатления. Душевный поклон доброй Ольге Семеновне^* и всем вашим.

Весь ваш Г.

Насчет Погодина есть также недоразумения, но, вероятно, он уже с вами об этом объяснился, потому что я ему писал подробно третьего дня, т. е. 4 марта. К Шевыреву было также послано письмо от 4 марта. При сем письмецо Надежде Николаев<не> Шереметьевой^*.

На обороте: Moscou. Russie. Его высокоблагородию Сергею Тимофеевичу Аксакову. В Москве. В Мокриевском переулке. В доме Рюмина.

Шереметевой Н. Н., 6 марта н. ст. 1847^*

<6 марта н. ст. 1847. Неаполь.>

Друг мой Надежда Николаевна, вы ко мне ничего не пишете. Но я понимаю ваше молчанье. Вы, верно, молитесь обо мне. О! да благословит вас бог за это! Чего не может сделать у бога молитва, возносимая от чистого сердца за ближнего нашего и брата? Верю, что ради молитв тех праведников, которые обо мне молятся, бог спасет меня, — даже и тогда, когда бы душа моя была опутана со всех сторон теми обольщеньями лукавыми, которые подозревают во мне ныне. Пишите ко мне. Со смерти прекрасного Языкова нашего, которого душа теперь ликует в селениях небесных, вы не прислали ко мне ни одной строчки. Но прощайте. Бог да воздаст вам сторицею за ваши молитвы обо мне.

Ваш Г.

На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.

Жуковскому В. А., 6 марта н. ст. 1847^*

Неаполь. 6 марта <н. ст. 1847>.

Письмо от 6/18 февраля, пущенное из Франкфурта тобою^* с известием о книге моей, получено мною только третьего дни, то есть четвертого марта. Появленье книги моей разразилось точно в виде какой-то оплеухи: оплеуха публике, оплеуха друзьям моим я, наконец, еще сильнейшая оплеуха мне самому. После нее я очнулся точно как будто после какого-то сна, чувствуя, как провинившийся школьник, что напроказил больше того, чем имел намерение.[700] Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в нее. Но тем не менее книга эта отныне будет лежать всегда на столе моем, как верное зеркало, в которое мне следует глядеться для того, чтобы видеть всё свое неряшество и меньше грешить вперед. При всем том книга моя полезна.[701] В одну неделю исчезнули все экземпляры ее^* (хотя печатано было два завода). Все дотоле бывшие вопросы в литературе вдруг заменились другими, и все предметы разговоров умных людей наших обществ заменились другими предметами. Я ожидаю, что после моей книги явится несколько умных и дельных сочинений, потому что в моей книге есть именно что-то, зарывающее на умственную деятельность человека. Несмотря на то, что сама по себе она не составляет капитального произведения нашей литературы, она может породить многие капитальные произведения. Но, признаюсь, радостней^* всего мне было услышать весть о благодатном замысле твоем писать письма по поводу моих писем. Я думаю, что появление их в свет может быть теперь самым приличным и нужным у нас явлением, потому что после моей книги всё как-то напряжено, все более или менее, как противники, так и защитники, находятся в положении неспокойном, а многие недоумевают просто, куды пристать, не умея согласить многих, по-видимому, противоположных вещей, от той резкости, с какою они выражены. Появление твоих писем может теперь произвести благотворное и примиряющее действие. Но как мне стыдно за себя, как мне стыдно перед тобою, добрая душа! Стыдно, что воз<о>мнил о себе, будто[702] мое школьное воспитанье уже кончилось и могу я стать наравне с тобою. Право,[703] есть во мне что-то хлестаковское. А ты кротко, без негодованья подаешь мне братскую руку свою, которой посылаю заочный поцелуй. Прощайте, мои добрые! Бог да хранит вас всех целых и невредимых!

Твой Г.

Назад тому дня два, я отправил уже одно письмо к тебе^*, занумерованное 4-м мартом, в котором содержится мой маршрут. Ночи мои всё по-прежнему без сна; я слаб телом, но духом, слава богу, довольно свеж.

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Плетневу П. А., 6 марта н. ст. 1847^*

<6 марта н. ст. 1847. Неаполь.>

Прости меня, добрый друг, за те большие неприятности, которые я, может быть, нанес тебе моими неугомонными просьбами о восстановлении моей книги в ее прежнем виде. Прости меня, если у меня вырвалось какое-нибудь слово, тебя оскорбившее, в том письме моем^*, в котором вложено было письмо к доброй А. О. Ишимовой^*. Думаю так потому, что писал его в тревожном состоянии, среди одолевших меня недугов и печальных известий. Одолевал меня также и страх за мою книгу, которая могла быть не понята[704] от выпуска многих статей, потому что в ней было всё в связи и последовательности, в которой, только опираясь на предыдущее, <я> позволял себе сказать последующее, и в которой, при выпуске одних статей, следовало непременно выбросить и многие другие или же, по крайней <мере>, переделать вовсе. Ты, разумеется, этого не мог приметить,[705] потому что в голове содержал эту связь и потому что истины, заключенные в книге, были тебе уже знакомы и без книги моей, но каково же вообще читателю, которому всякую истину нужно подносить уже в доказанном и хорошо объясненном виде? А у меня в других статьях заключились практические объяснения, более доступные,[706] того же, что впереди сказано вообще. Вот почему сверх пользы, которую я думал принести этими непропущенными статьями, я так хлопотал о них. Не ради достоинства самих статей, но ради важности самого предмета,[707] мне хотелось, чтобы по поводу их было сказано другими умней и лучше моего, и от этого распространилось бы у нас большее знание земли своей и народа своего.[708] Я был уверен, и теперь в этом уверен, что статьи мои не могли напечататься от неприличия тона речи, что, облегчивши и уничтоживши многое, они придут в такой вид, в каком могут быть пропущены. Я писал к князю Вяземскому[709] и графу М. Ю. Вьельгор<скому>^* рассмотреть строго мою книгу. К князю Вяземскому писал потом еще письмо^*,[710] умоляя уничтожить сначала заносчивые выходки, неприличные выраженья, все места, показывающие самонадеянность, самоуверенность и гордость того, кто писал их, и попробовать прочитать всю книгу сплошь в исправленном виде, чтобы увидеть еще раз, можно ли ее представить. Я не упрям. Я верю,[711] что они лучше знают меня многие вещи и приличия, и если скажут, что и тогда нельзя, то ни слова не скажу я и покорюсь. Но, друг мой, мне бы хотелось, чтоб хоть два-три человека прочли мою книгу в связи, всю сплошь. Это мне очень нужно потому, что этими статьями я хотел не столько учить других, но самому многому научиться, потому что — говорю тебе не ложь — мне нужно слишком многого набраться[712] от умных людей, чтобы написать как следует мои «Мертвые души», которые, право,[713] могут быть очень нужная у нас вещь и притом дельная вещь. Мне нужно много[714] практических и положительных сведений, которые я думал вызвать этими статьями, — именно затем, чтобы быть так же ясну и просту в «М<ертвых> д<ушах>», как неясен и загадочен в этой книге моей. Нужно взять из нашей же земли людей, из нашего же собственного тела[715] так, чтобы читатель почувствовал, что это именно взято из того самого материала, из которого и он сам составлен[716] Иначе не будут живы образы и не произведут благотворного действия. А потому, бог весть, может, по прочтении моей книги сплошь, придет князю Вяземскому благая мысль[717] подарить и русскую литературу, и меня такими письмами, которые, разумеется, в несколько раз будут лучше моих, прямей и ближе к делу, и могут быть[718] напечатаны отдельной книгой Может быть, и добрейший[719] граф М. Ю. Вьельгорский снабдит меня такими замечаньями, за которые всю жизнь свою буду ему благодарен. Я не знаю, как перед ним извиняться, не смею даже и писать к нему. Я думаю, что я его слишком огорчил моими всеми докуками. Покажи им лучше это письмо мое, то есть и ему, и князю Вяземскому. Может быть, они, прочитавши его, сколько-нибудь извинят меня и простят меня. Мне кажется, что всё семейство его, мною нежно любимое, мною недовольно, потому что с появленья моей книги никто из них не писал ко мне. Скажи им, что все мои проступки, в которых видят и самонадеянность, и самолюбие, и самоослепление, происходят просто от глупости, от нетерпенья переждать немного, пока придешь в такое состояние, что сможешь заговорить[720] просто и без напыщенности о том, что теперь выражается грубо, неотесанно и напыщенно. Так бывает со всяким юношей, который не созрел: он всегда хватит нотой ниже или выше того, чем нужно. Итак, желанье мое, чтобы граф М. Ю. Вьель<горский>, князь Вяземск<ий> и да<же> В. А. Перовский, если захотят,[721] были моими судьями, и для этого мне бы хотелось, чтобы вся книга была переписана сплошь, с включением[722] всего (кроме двух статей — «К близорук<ому> приятелю» и «Страхи и ужасы», которые совсем не для печати и на место которых у меня готовились другие, под тем же заглавием). Скажи, что никакое решенье их не огорчит меня, что увидать свет эти статьи должны были только затем, чтобы доставить мне замечанья (хотя я вместе с тем и питал[723] сокровенное желание доставить ими пользу), что, если мне сделают они замечанья и наградят меня, я тогда помирюсь совершенно с судьбой моих писем. Друг мой, не сердись на меня и ты ни за что и употреби с своей стороны всё, чтобы подвигнуть их к сему последнему делу. Дело это будет истинно христианское, потому что обратится в добро.[724] Уведомляю тебя, что отъезд мой на Восток, по случаю расклеившегося моего здоровья, позднего полученья пашпорта (его получил только вчера, стало, я бы не поспел в Иерусалим к светлому празднику, если бы и мог ехать) и, наконец, по случаю всякого рода препятствий, случившихся с теми моими приятелями, которые должны были также ехать в Иерусалим (я же один, по немощи и душевной и телесной, не мог пуститься в такую дорогу), — итак, по случаю всего этого и вместе с тем по случаю надобности ехать на железные воды и на морское купанье, отъезд мой отодвинут. А потому мне всякие письма следует до мая первых чисел отправлять еще в Неаполь, а от мая до сентября во Франкфурт, на имя Жуковского, а с сентября вновь в Неаполь, откуда, если бог благословит, на Восток, а с Востока — на нашу русскую сторону. Уведомляю также тебя, что книг до сих пор не получил ни одной. Я полагаю, это оттого, что, вероятно, они были адресованы на мое имя, а так как сам по себе я человечек не велик, несмотря на великую возню, которая идет обо мне теперь в литературе, но курьер их и оставил в какой-нибудь канцеля<рии> по дороге. Всего бы лучше адресовать или на имя посланника, или, по крайней мере, секретаря посольства. Что касается до векселя Прокоповича, то он, вероятно, получен кем-нибудь другим. Надобно тебе знать, что во Франкфурте, во время нашего пребывания вместе с Жуковским, завелся другой Жуковский и другой Гоголь. Эти господа весьма часто получали наши письма. Какого бы рода ни был этот другой Гоголь или не-Гоголь, воспользовавшийся деньгами, но он, без сомненья, был человек беспутный и безденежный, стало быть, и теперь остался беспутным и безденежным, а потому взыскивать пришлось бы или с несчастной семьи, или <с> родственников, чего боже сохрани. Жуковского я просил разузнать, если можно, но не взыскивать. Ты видишь сам: деньги эти были посланы против моего желанья, когда уже было сделано им другое распоряжение, а потому и не судьба была прийти <им> в мои руки. Прокоповичу скажи, чтобы он об этом не сокрушался: что случилось, то случилось. Скажи ему также, что у меня на душе не только нет против него какого-нибудь неудовольствия, но, напротив того, самое дружески-товарищественное расположенье,[725] а потому грех будет ему, если он[726] питает против меня какое-нибудь неудовольствие. Про тебя также сделать мне истинно дружескую услугу: посылать прямо по почте в письме, вырвавши из журналов, листки, где[727] говорится о моей книге, в каком бы ни было смысле и кем бы ни были они сказаны. Я хочу лучше заплатить подороже за пересылку, чем совсем не получить их или получить тогда, когда они не будут мне нужны. Деньги, я полагаю, у тебя для этого будут от второго издания, которое я просил (в письме, вероятно, доставленном уже тебе от Ар<кадия> Россети^*) напечатать сходно с первым, как можно поскорее, если настоят требования от книгопродавцев. Жуковский, который получил мою книгу, пишет, что в ней множество опечаток. Пожалуста, похлопочи об исправлении.

Весь твой.

От Жуковского я получил письмо с известием, что prima[728] вексель, как оказалось по банкирским справкам, не уплачена, а потому, как только получу эти деньги, то немедленно препровожу их Прокоповичу для известн<ого> дела^*.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его превосходительству ректору импер<аторского> С. П. Бургского университета Петру Александровичу Плетневу. В С.-Петербурге, на Васильев<ском> остров<е>, в университете.

Урби П. Я., 8 марта н. ст. 1847^*

<8 марта н. ст. 1847. Неаполь.> Милостивый государь Петр Яковлевич!

Не знаю, как благодарить вас за вашу доброту и те хлопоты, которыми вы обременили себя по поводу моего векселя. Все получено мною в исправности. Отъезд мой в Палестину (по случаю расклеившегося вновь моего здоровья и надобности ехать на железные воды и морское купанье) несколько отодвинут. А потому очень может быть, что я буду иметь удовольствие проездом через Франкфурт принести вам лично мою признательность. Прошу вас также при этом случае передать мой искреннейший поклон всему вашему милому и мной весьма уважаемому семейству.

С совершенным почтеньем и такою же преданностью остаюсь

вашим покорнейшим слугою

Николай Гоголь.

Марта 8. Неаполь.

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur monsieur d’Oubril, envoyé extraordinaire et ministre plénipotentiaire de Russie. Francfort s/M.

Шевыреву С. П., 10 марта н. ст. 1847^*

Март<а> 10 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Письмо твое от 30 января^* со вложением векселя (ценою 182 р<убля> серебр<ом>) получил. Деньги, выручаемые за «М<ертвые> д<уши>», держи у себя и не посылай до моего извещения. В прежнем письме моем (от 4 марта) я просил тебя выслать матери моей две тысячи сто рублей ассигнациями и проповеди Иннокентия сестре Ольге. Будь по-прежнему добр ко мне и не замедли этой отсылкой, если деньги есть налицо. Насчет поступка моего с Погодиным ты уже, вероятно, получил объяснение, если получил мое письмо от 4 марта; Погодин также введен в загадку этого дела, поэтому что и к нему было отправлено письмо того же числа. В письме твоем мало слов о моей книге, но благодарю и за немного. Ты прав, отыскавши в моей книге следы состоянья переходного. Скажу тебе в утешенье только то, что состоянье, во время которого писалась она, миновалось.[729] Мне было страшно самому за многое в моей книге, когда она печаталась, и поверь мне, что книгой моей я дал себе самому гораздо сильнейшую оплеуху, нежели друзьям моим. Но много было причин к ее изданию, а между прочим[730] и та, чтобы увидали наконец читатели и почитатели мои (увы! и самые друзья), что не следует торопить меня к печатанью, когда я сам чувствую, что не пришел еще в силы выражаться ясно и просто (до простоты надобно вырасти). По моим прежним письмам, которые я писал к вам, по тому болезненному стону, который был в них слышен всякий раз, когда приходилось мне отвечать на понуканья выступить на поприще литературное, можно бы, казалось, смекнуть, что незачем торопить меня. О, если бы Погодин с самого начала поверил мне на честное слово, не произошло бы между нами этих загадочных явлений. Но что сделано, то сделано. Всё делается не без воли божией. Не явись моя книга,[731] не сделаны были бы мне упреки, заставившие меня гораздо строже оглянуться на самого себя. Ускользнуло бы от меня ведение моего собственного состояния душевного; я бы остался в предположеньи, даже, может быть, в уверенности, что я совершеннее, чем я есть, и что Я почти готов на умное дело. В других твоих замечаниях о моей книге есть сторона и справедливая и несправедливая. Последнее произошло не от ошибочного твоего взгляда, но оттого, что книга моя ужасно обезображена цензурой, так, что во многих местах осталась одна половина мысли. Частица если, хоть и небольшая частица, но если всё выбросишь, если вымараешь фразу, условливающую сказанную мысль, дело может предстать совсем в другом. Скажу тебе, что мне слишком[732] было тяжело слышать об этих помарках, что я[733] очень сердился на бедного Плетнева за то, что он, не дождавшись, что я скажу в ответ на непропущение целой половины книги, поторопился выпустить[734] остаток ее. Но теперь я помирился и с этим. Слышу ощутительней, что свыше всё распоряжается лучше, чем мы думаем. На меня бы, может быть, не напали так много, если бы многие вещи сказаны были умней и осторожней, а через это и толков было бы меньше. Но эта резкость, дикость заносчивость многого в моей книге расшевелит[735] и заденет за живое многих умных людей. Что ж делать, если такова натура русского человека, что его не заставишь до тех пор говорить, покуда не выведешь его из терпения, зацепя за самую живую струну.[736] Поверь, что без этой книги мне бы не узнать всего того, что мне необходимо знать для того, чтобы мои «Мертвые души» вышли то, чем им следует быть. По поводу моего неведения многих вещей,[737] которые у меня выдаются с такою дерзостью за знание, многие невольно будут заставлены выказать свое ведение, которого я добиваюсь. Друг мой, не сердись на меня за темноту слов и выражений моих, если и теперь покажется тебе что неясным или неискренним.[738] Вспомни только, что я слишком долго страдал от неуменья высказать[739] себя. Прими просто, на веру эти слова мои: «Покуда не заговорит[740] общество о тех предметах, о которых говорится в моей книге, мне физически невозможно двинуть свою работу». Прости меня, добрая душа моя, за все[741] неудовольствия, которые я нанес тебе, за тяжесть тех хлопот, которыми я обременил тебя по поводу дел моих, за мое грубое подчас обращение с тобою, за оскорбленье[742] того, что близко твоему нежному сердцу, словом — за всё прости меня и, в заключенье благодеяний твоих, сделай еще одно благодеянье, которое будет теперь значительней для меня всех прежних. Собирай все толки, все замечанья, всё, что ни будет сказано обо мне и о книге моей и преимущественно о предметах, заключенных в моей книге, даже хотя бы, по-видимому, иные из них были и незначительны. Это уж мое дело будет разобрать и взвесить. Передавай самые жесткие, самые язвительные слова. Говорю тебе истинно, что от всего этого такая польза уму, сердцу и душе моей, как ты и представить себе не сумеешь. Что ж делать, если мне таким, а не другим образом определено добраться до зрелости и разума! Проси и других записывать в простоте и бесхитростно все слова, какие ни услышат, именно, как их услышат. Мне кажется, что даже некоторые из студентов, которые поумнее и побойчее и к тому же имеют случаи побольше обращаться с людьми, могли бы записать многие слова и мненья, слышанные от людей всякого сословия, к которым принадлежат и сами, — хоть, положим, в виде тебе подаваемых упражнений в словесности по части приобретения простого слога и искусства передавать природу просто, как она есть. Право, труд мой больше полезный и существенный, чем думают «многие, и он сто́ит того, чтобы друзья мои, всё мне простивши, все мои несправедливости, поработали бы грудью за меня. Ты, Погодин и Аксаков, как люди, более других долженствующие быть близкими мне и отныне соединенные со мною неразрывней,[743] чем когда-либо прежде (потому что именно с этих пор только должно начаться прямое познание друг друга), можете много для меня сделать. Говорю для меня, тогда как по-настоящему следовало бы сказать для добра, потому что, видит бог, работаю для добра и себя хочу сделать лучшим затем, чтобы быть в силах сделать добро. Погодин, мне кажется, бы многое мог записать, что услышит от простых людей и купцов, с которыми ему весьма часто случается говорить. Прочти им эти строки. Почему знать? Может быть, бог вразумит их сделать что-нибудь такое для меня, что будет мне[744] наиболее полезно. Им подскажет это любящее[745] и всепрощающее сердце, которое находчиво. Мне бы очень нужно было иметь всегда у себя в ящике один-другой портрет, набросанный ловкою рукою, хоть и бегло, с человека, которого бы можно было назвать типом и представителем своего сословия[746] в его современном, нынешнем виде. Прощай, моя добрая душа! Обнимаю тебя крепко…

Твой Г.

Ради бога, пиши почаще.

На обороте: В Москве. Moscou. Russie. Г. профессору импер<аторского> Московского университета Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. В Дегтярном переулке, близ Тверской, в собствен<ном> доме.

Малиновскому Д. К., около 10 марта н. ст. 1847^*

<Около 10 марта н. ст. 1847. Неаполь.>

Я читал листки вашей исповеди со вниманьем и любопытством. Многое[747] в них разбросано и не пришло в тот порядок, в каком должно быть, но добрые начала бродят и в самом хаосе. И если только тот, кто устрояет всё, поможет и вам устроиться сообразно силам вашим — из вас выйдет человек полезный и нужный земле своей. Мысль ваша описывать современный окружающий вас люд, по поводу моих «Мертвых душ», очень умна, и я уверен, что это принесет пользу обоюдную как мне, так и вам, а может быть, даже и самой публике, если окажется в ваших записках кое-что приличное знать и другим и по этому случаю стоющее быть публикованным. Посещайте сколько возможно меньше те публичные места, о которых вы упоминаете в листках ваших, как-то б. и трактиры (разве в смысле наблюдателя, тогда ступайте хоть в тюрьмы и воровские шайки). Берегите здоровье ваше, его же так немного дано людям позднейшего поколения; поэтому я бы вам не советовал также много заниматься по ночам и вообще делать что-нибудь привалом и запоем, хотя бы самое наиполезнейшее дело. Наблюдайте разумную ровность во всем и блюдите за чистотой сердца своего, потому что без нее невозможно полное и совершенное развитие сил наших.

Искренно желающий вам успехов во всяком добре.

Н. Гоголь.

Жуковскому В. А., 12 марта н. ст. 1847^*

12 марта <н. ст. 1847>. Неаполь.

Едва только успел я отправить ответ на добрейшее письмо твое (от 6/18 февраля), как принесли мне вновь твои строчки^* с извещеньем о высылке мне денег и векселя. Вслед затем я получил письмо от Убриля^* (которого не знаю, как благодарить за его доброту и хлопоты обо мне) со вложением секунды векселя. Я известил его тот же час о получении моем как письма, так и векселя, назад тому два дни (письмом от 10-го марта)^*. В бестолковщине по части этого векселя и его чудных странствий я совершенно не виноват, потому что не получал из Петербурга никакого предварительного предуведомленья о том, что мне будет выслан вексель, ниже извещения последующего о том, что мне послан вексель. Узнал я об этом случаем, весьма недавно: встретившись с одним знакомым Прокоповича^* и разговорившись с ним о самом Прокоповиче, я узнал неожиданно и нечаянно, что им были посланы ко мне деньги, и в ту же минуту дал об этом знать Плетневу, и Плетнев, уже вследствие моего отзыва, сделал разыскание.[748] Надобно знать, что этот вексель был послан ко мне уже тогда, когда я не просил денег и назначил совершенно другое употребление тем деньгам, из которых он мне был послан. Оттого-то и не судьба ему была прийти в мои руки. И как странно! И теперь, в ту самую минуту,[749] когда здешний неаполитанский Ротшильд^* уже дал было повеление своей кассе выдать мне по нем деньги, им овладело вдруг сомнение. Ни удостоверение гамбургского Гейне^*, ни ручательство франкфуртского кровного брата не могло его успокоить. Еврейская душа почувствовала в эту минуту только то, что дело идет о деньгах, стало быть, о предмете, священнейшем всего на свете, а потому просила меня дать ему время сделать еще от себя разыскания и снестись с Гамбургом. А потому я распорядился[750] так, чтобы он всё взял на свои руки, как разъясненье по делу векселя, гак и доставку его обратно к барону Штиглицу^* для выдачи[751] денег Плетневу на употребление, уже назначенное, что всё взялся он исполнить в непродолжительное время. Денег мне теперь не нужно. Я богат. Но в сторону об этом и поговорим о том, что поближе. Меня очень занимает теперь здоровье Елисаветы Алексеевны^*. Мне кажется, ей лучше бы всего помогли морские купанья. Из всех женщин, страдающих нервами, я не знаю ни одной, которой бы не помогли удивительно морские купания. Это леченье так безвредно, так просто и вместе с тем так приятно! Мы бы тогда все вместе отправились в Остенде, потому что мне море необходимо. Это я вижу сам: из всех других оно. более всего прочего[752] помогало, и я сделал только в том оплошность, что не два или три года сряду купался, как мне советовали непременно, а понадеялся на достаточность одного раза. В июне месяце, если даст бог, я буду во Франкфурте, и мы потолкуем о многом, о чем бы следовало мне давно потолковать, но бог отнимал у меня язык, и я не мог самого простого дело рассказать просто. Как я рад, что отъезд мой на Восток немного отодвинулся: для этого путешествия нужно хоть сколько-нибудь лучше приготовиться, не говоря уже о том, чтобы и самому несколько поопрятней принарядиться. А покуда обнимаю тебя заочно, добрая душа моя, и да хранит вас бог всех здравых и невредимых!

Весь ваш Г.

При сем следует расписочка в получении денег^*.

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Вьельгорской А. М., 16 марта н. ст. 1847^*

16 март <н. ст. 1847>. Неаполь.

Я получил приятное[753] письмецо ваше, моя добрейшая Анна Миха<й>ловна, письмецо от 7/19 февр<аля>^* с изъявленьем[754] вашего мненья о моей книге. Строчки ваши были мне нужны. Я уже начинал было думать, что весь дом ваш сердит на меня за что-нибудь и наказывает меня молчаньем, наказанием тягостнейшим для меня всех других наказаний. Но, слава богу, этого нет. Вы сказали мне очень вообще и очень в обширном смысле о мнениях, раздающихся в обществе о моей книге, но я бы желал слышать это с бо́льшими подробностями, характеризующими личность[755] тех, которые произносят мнения[756] Я знаю, что раздаются в обществе мнения, невыгодные насчет меня самого, которые оскорбительно слышать людям, меня любящим и меня более других знающим, как-то: о двусмысленности моего характера, о поддельности моих правил, о моем действовании из каких-то личных выгод и угождений некоторым лицам. Всё это мне нужно знать, нужно знать даже и то, кто именно как обо мне выразился. Не бойтесь, я не вынесу из избы сору. Всё это послужит, к добру и мне, и тем, которые обо мне каким бы то образом ни выразились. Книга моих писем выпущена в свет затем, чтобы пощупать ею и других и себя самого, чтобы узнать, на какой именно степени душевного состояния стоит теперь каждый из нашего нынешнего современного общества и на какой степени душевного состояния стою теперь я сам, потому что себя трудно видеть, а когда нападут со всех сторон и станут на тебя указывать пальцем, тогда и сам отыщешь в себе многое. Книга моя вышла не столько затем, чтобы распространить какие-либо сведения, сколько затем, чтобы добиться самому многих тех сведений, которые мне необходимы для труда моего, чтобы заставить многих людей умных заговорить о предметах[757] более важных и развернуть их[758] знания, скупо скрываемые от других. Не скройте от меня также отзывов того человека, который нам близок обоим^*. Я не знаю, почему ваш папинька скрывал от меня его мнение о «Мертвых душах», которое я узнал уже случайно большим крюком, пять лет спустя после появления моей книги. Если это скрыто было от меня затем, чтобы не огорчить меня, то вновь вам повторяю, что никакие жесткие слова человека мной любимого не в силах смутить меня или уменьшить моей любви к нему, что слов неблагоприятных, жестких я теперь жажду, потому что — истинно вам говорю — они какой-то чудный бальзам для души моей, сверх того, что заставляют меня строже взглянуть на себя самого и умней взглянуть на другого. А всё это вместе учит меня той мудрости, которой мне необходимо надобно приобрести побольше затем, чтобы уметь, наконец, заговорить потом просто и доступно для всех о тех вещах, которые покуда недоступны. Поверьте мне, что мои последующие сочинения произведут столько же согласия во мнениях, сколько нынешняя моя книга произвела разноголосицы, но для этого нужно поумнеть. Понимаете ли вы это? А для этого мне нужно было непременно выпустить эту книгу и выслушать толки о ней всех, особенно толки неблагоприятные, жесткие, как справедливые, так и несправедливые, оскорбительные для самых нежных сердечных струн, словом, все те толки, от которых отворачивает уши человек неопытный, несведущий в науке жизни и в науке души человеческой. Итак, не скрывайте от меня ничьих мнений[759] о моей книге и ради меня дайте себе труд узнавать их, поручайте также другим узнавать их повсюду. Мне[760] всякий человек интересен, а потому и мненье его для меня имеет цену. От вашей приятельницы до слуги и горничной девушки вашей всяк может сказать мне что-нибудь нужное. Поработайте же теперь для меня, если у вас нет другой работы, и это будет с вашей стороны истинно-христианский подвиг. Не пропускайте также хотя в нескольких беглых чертах изображать мне портрет[761] того лица, которому принадлежат слова, если лицо его мне неизвестно. Меня огорчило ваше известие о том, что вы болеете и телом, и душою. Но уверенность в пользе всего нам посылаемого, уверенность, дознанная собственным опытом, заставила меня возблагоговеть перед божьею волею, которая насылает вам это испытание затем, чтобы новыми сокровищами украсить вашу душу и заставить[762] потом благодарить вечно за время испытания. Я думаю, что здесь также примешалась и болезнь просто физическая. Эти необъяснимые недуги нервические, которые как бы именно посылаются ныне затем, чтобы умягчить природу человека и сделать душе его доступные вещи, с трудом понимаемые и самыми высшими умами. Мои нервы теперь тоже всколебались и расстроились. Ночи мои без сна. Здоровье мое так расшаталось, что я должен прежде поездки моей в Иерусалим укрепить мое тело железными водами и морскими купаньями. Придется опять навестить Остенде, который для меня так дорог по воспоминаньям. О, если бы привел мне бог вновь ощутить такую радость, как назад тому три года, когда после долгих моих ожиданий привезла вас вдруг железная дорога и я увидел всех, всех милых сердцу моему. Поездка из Петербурга в Остенде так легка: всё морем, не нужно даже экипажа. Но бог да устрояет всё, как угодно его воле. Да хранит он вас! Прощайте. Перецелуйте всех ваших и пишите ко мне.

Весь ваш Г.

Напишите мне, как вам показался Апраксин^*. Он на мои глаза показался совсем не похожим на других молодых людей, исполнен намерений благих и намерен заняться не шутя благосостоянием истинным своего огромного имения и людей, ему подвластных.

Передайте при сем следуемое письмо к<нязю> Одоевскому^*, а княгиню О<доевскую>^* поблагодарите много за ее доброту.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Ее сиятельству графине Анне Михайловне Вьельгорской. В Санк<т>-Петербурге. У Михайловск<ого> дворца, на Михайловской площади. В доме графа Вьельгорского.

Одоевскому В. Ф., 16 марта н. ст. 1847^*

16 март <н. ст. 1847>. Неаполь.

Прежде я бы на тебя рассердился, несмотря на то, что любил всегда добрую твою душу и знал, что никому в жизнь свою ты не нанес еще никакой неприятности. Но я бы на тебя рассердился за твое молчание в такую минуту, когда тягостней всего было получить мне «от друзей моих молчание. Я думал, что по поводу выхода книги моей друзья мои поставят себе в непременную обязанность передать мне свои ощущения, указать мне мои заблуждения, ошибки или промахи, довести до моего сведенья замечанья умных людей, — словом, дать мне случай оглянуться на самого себя и построже рассмотреть себя. И хоть бы какое-нибудь слово от кого-нибудь из Петербурга![763] Я могу только догадываться, что есть обо мне слишком много невыгодных толков, к которым подал я сам повод темнотой, неясностью слов и выражений (которыми страдал долго и следы которых остались слишком ощутительны в моей книге), неполным[764] развитием тех истин,[765] которые следовало подать в виде, доступном для читателя; но какие именно эти толки — я не знаю. Тогда как мне следует знать, потому что, может бы<ть>, я впал в такие ошибки, в каких и не думаю подозревать себя. Ради самого Христа, передай мне хотя важнейшие из них. Ты видишь много умных людей. У тебя ж они притом и собираются всякую неделю. Что тебе стоит передать мне мнения их всех и прибавить в заключенье свое? Не бойся, я не вынесу из избы сору[766] и ни на кого не рассержусь, хотя бы он выразился обо мне, как об наипрезреннейшем человеке. Грех будет тебе, если ты не исполнишь этого, потому что это дело души моей, и душа моя требует во спасенье свое осуждений. Передай мой душевный поклон княгине. Скажи ей, что мне слишком совестно, что я дерзнул было наложить на нее одно хлопотливое дело^*. Я после увидел сам, что это было неумно, а она, добрая душа, несмотря на всё, изъявила готовность великодушную исполнить мою просьбу. Бог ее да наградит за то, и тебя, если ты также великодушно исполнишь мою нынешнюю просьбу.

Весь твой Г.

Спроси у Вяземского, получил ли он письмо через Россети^* Арк<адия> Осиповича. Я до сих пор еще не получил никакой книги из Петербурга, ни моей, ни чужих.

На обороте: Князю Владимиру Федоровичу Одоевскому.

Соллогуб С. М., 16 марта н. ст. 1847^*

16 марта <н. ст. 1847. Неаполь>.

Наконец от вас письмо. Как я ему обрадовался! Давно вы меня не дарили вашими строчками. В строчках ваших светится по-прежнему жемчужина — душа ваша, то же самое младенческое радушие и та же братская любовь ко мне. Бог да наградит вас за всё это. Скажу вам, что мне скучно было без писем от людей, любящих меня, особенно теперь, когда мне так дорого всякое слово из России и когда мне желалось бы всё знать, что ни говорят обо мне. Душе моей было тоже нужно несколько освежительное слово, потому что я было изнемог. Передайте при сем следуемое письмецо Владимиру Александровичу^* и попросите его также и от себя исполнить мою просьбу. Обнимите всех ваших и перецелуйте их, а у графини, вашей маминьки, и у г<рафа> Михайла Юрьевича попросите мне прощенья за все мои докуки, которыми я наскучал им, за мою неотесанность и всякие грубые поступки, которых за мною водится в достаточном количестве, хотя по доброте своей вы смотрите на многое сквозь пальцы. И не забывайте пуще всего вашими добрыми и подчас мне очень нужными письмами.

Весь ваш Г.

В одно время с письмом к вам я отправляю также письмо к Анне Михайловне^*. Скажите Плетневу или лучше Ар<кадию> О<сиповичу> Россети, что я до сих пор не получил из Петербурга никаких книг и не знаю, отправлены ли они и куда.

Соллогубу В. А., 16 марта н. ст. 1847^*

<16 марта н. ст. 1847. Неаполь.>

Хотя вы человек (как все мы, грешные русские люди мужеска пола) несколько ленивый на подъем, но авось доброе расположение ваше ко мне пересилит лень и заставит вас не только отвечать на письмо мое, но даже выполнить мою просьбу. Просьба эта очень убедительна. Вы живете в свете, видаете людей[767] всех кругов и сортов, какие ни водятся в Петербурге, будьте так милостивы и аккуратны, передайте мне их толки о моей книге. Выберите из каждого круга такого человека, который побойчее и может назваться его представителем, расспросите его и передайте мне его суд и определение. Теперь таких представителей и кругов много, потому что мнения, как я слышал, страшно разделились, и пребывает разноголосица, какой доселе не бывало. Особенно не скрывайте от меня мнений неблагоприятных, как бы они жестки ни были. Они мне теперь так же нужны, как носу табак, после которого хоть и чихнется, но во здравие и голове свежей. Итак, жду от вас доказательств вашего доброго расположения ко мне, за которое останусь вам вечно благодарен.

Ваш Г.

На обороте: Графу Владимиру Александровичу Соллогубу.

Данилевским А. С. и У. Г., 18 марта н. ст. 1847^*

Неаполь. Марта 18 <н. ст.>, 1847

Я получил ваши строчки, милые друзья мои. Пишу к вам обоим, потому что вы составляете одно. Хотя письма ваши коротеньки, но я глотал с жадностью подробности житья вашего и перечитал их не один раз. Хотел бы вам заплатить тем же, то есть повестью о себе, но повесть эта так чудна, так необыкновенна, что нужно слишком собраться с духом и привести себя в очень покойное расположение, в то расположение, в каком находится старый инвалид, уже поместившийся дома, на родине, среди детей и внучат, когда ему легко рассказывать о прошедших битвах. После, когда приведет меня бог побывать в Киеве (который еще заманчивей от вашего в нем пребывания), я, может быть, сумею вам рассказать просто и ясно многое, но теперь во внутреннем доме моем происходит еще столько мытья, уборки и всякой возни, что хозяину просто невозможно быть толкову в речах даже и с наиближайшим другом. Покуда скажу тебе вот что, мой добрый Александр. Ты никак не смущайся обо мне по поводу моей книги и не думай, что я избрал другую дорогу писаний. Дело у меня то же, какое и было всегда и о котором замышлял еще в юности, хотя не говорил о том, чувствуя бессилие свое выражаться ясно и понятно (всегдашняя причина моей скрытности). Нынешняя книга моя есть только свидетельстве того, какую возню нужно было мне поднимать для того, чтобы «Мертвые души» мои вышли тем, чем им следует быть. Трудное было время, испытанья были такие страшные и тяжелые, битвы такие сокрушительные, что чуть не изнемогла до конца душа моя. Но, слава богу, всё пронеслось, всё обратилось в добро. Душа человека стала понятней, люди доступней, жизнь определительней, и чувствую, что это отразится в моих сочинениях. В них отразится та верность и простота, которой у меня не было, несмотря на живость характеров и лиц. Нынешняя моя книга выдана в свет затем, чтобы пощупать ею, во-первых, самого себя, а во-вторых, других — узнать посредством ее, на какой степени душевного состоянья своего стоит теперь каждый из нашего современного общества. Вот почему я с такою жадностью собираю все толки о ней. Мне важно, кто и что именно сказал, важна и самая личность того человека, который сказал, его черты характера. Итак, знай, что всякий раз, когда ты передашь мне мысли какого-нибудь человека о моей книге, прибавя к тому и портрет самого человека, то этим ты сделаешь мне большой подарок, мой добрый Александр. А вас прошу, моя добрая Юлия, или по-русски Улинька, что звучит еще приятней^* (вашего отечества вы не захотели мне объявить, желая остаться и в моих мыслях под тем же именем, каким называет вас супруг ваш), вас прошу, если у вас будет свободное время в вашем доме, набрасывать для меня слегка маленькие портретики людей, которых вы знали или видаете теперь, хотя в самых легких и беглых чертах. Не думайте, чтоб это было трудно. Для этого нужно только помнить человека и уметь его себе представить мысленно. Не рассердитесь на меня за то, что я, еще не успевши ничем заслужить вашего расположения, докучаю вам такою просьбою. Но мне теперь очень нужен русский человек, везде, где бы он ни находился, в каком бы звании и сословии он ни был. Эти беглые наброски с натуры мне теперь так нужны, как живописцу, который пишет большую картину, нужны этюды. Он, хоть, невидимому, и не вносит этих этюдов в свою картину, но беспрестанно соображается с ними, чтобы не напутать, не наврать и не отдалиться от природы. Если же вас бог наградил замечательностью особенною и вы, бывая в обществе, умеете подмечать его смешные и скучные стороны, то вы можете составить для меня типы, то есть, взявши кого-нибудь из тех, которых можно назвать представителем его сословия или сорта людей, изобразить в лице его то сословие, которого он представитель, — хоть, например, под такими заглавиями: Киевский лев; Губернская femme incomprise^*; Чиновник-европеец; Чиновник-старовер, и тому подобное. А если душа у вас сердобольная и состраждет к положенью других, опишите мне раны и болезни вашего общества. Вы сделаете этим подвиг христианский, потому что из всего этого, если бог поможет, надеюсь сделать доброе дело. Моя поэма, может быть, очень нужная и очень полезная вещь, потому что никакая проповедь не в силах так подействовать, как ряд живых примеров, взятых из той же земли, из того же тела, из которого и мы. Вот вам, мои добрые, моя собственная повесть и подробности того, что составляет нынешнюю жизнь мою, в отплату вам за ваши тоже весьма коротенькие известия о себе. Но вы, однако же, не забывайте себя показывать мне почаще и не пренебрегайте этими, по-видимому незначительными, подробностями, но которые, однако ж, для меня драгоценны. Сами посудите: если мне теперь дорог и близок всякий человек на Руси, то во сколько крат должен быть мне дороже и ближе человек, связанный узами дружбы со мной? Ведь я вас не вижу, а эти маленькие, по-видимому пустые, подробности делают то, что вы рисуетесь перед моими глазами, и я как бы ощущаю в малом виде радость свиданья.

Вот вам мой маршрут: до мая я в Неаполе, а там отправляюсь на воды и морское купанье, по случаю вновь пришедших недугов и расстроившихся нерв моих. Укрепивши мои нервы, проберусь разными дорогами по Европе вновь в Неаполь к осени, с тем, чтобы оттуда двинуться на Восток. Всю зиму и начало весны проведу на Востоке, а оттуда, если бог благословит, пущусь в Русь, на Константинополь, Одессу и, стало быть, на Киев, а в Киеве, около июня месяца, обниму вас, что имеет быть, по моему расположению, в будущем году.

Львову В. В., 20 марта н. ст. 1847^*

Неаполь 1847. Марта 20 <н. ст.>.

Благодарю вас за письмо ваше, исполненное такого искреннего участия. Я рассматривал долго вашу подпись. Одного князя Львова я знал^*, но тот, кажется, в Петербурге. Вы спрашиваете, зачем вышла книга моих писем. На это никак не в силах отвечать: было столько причин разного рода, что описать их понадобились бы бесконечные листы и страницы, которые произвели бы, может, новые недоразумения. Что сделано, то сделано. Ничего не происходит в мире без воли божией. Есть святая сила в мире, которая всё обращает в добро, даже и то, что от дурного умысла сделал человек. Но книга моя была не от дурного умысла, на ней только лежит печать неразумия человеческого или, лучше, — моего, а потому я верю в божью милость, что не допустит он, дабы из книги моей почерпнули вред. Покуда я могу сказать только, что появленье этой книги полезно мне самому больше, чем кому-либо другому. Одно помышленье о том, с каким неприличием и самоуверенностью сказано в ней многое, заставляет меня гореть от стыда. (Я не видал моей книги в печати; знаю только, что она выпущена в обезображенном виде, с пропуском и выключением больше половины статей и мест. В статьях и в размещении их была некоторая связь, а в связи все-таки некоторое объяснение дела). Стыд этот мне нужен. Не появись моя книга, мне бы не было и вполовину известно мое состояние душевное. Все эти недостатки мои, которые вас так поразили, не выступили бы передо мною в такой наготе;[768] мне бы никто их не указал. Люди, с которыми я нахожусь ныне в сношениях, уверены не шутя в моем совершенстве. Где же мне было добыть голос осужденья? Без появленья этой книги моей я бы, точно, остался в самоослеплении насчет многого в себе. Без появленья этой книги не устремилось бы за мою душу столько чистых молитв, с такою святою мыслью — молить бога о спасеньи моем. Молитвы эти мне нужны; я верю в их силу. Нет, не допустит бог впасть меня в ту прелесть, в которую подозревают меня впадшим; ради молитв тех праведников, которые о мне молятся, он спасет меня. Сколько могу судить о толках, до меня дошедших, читатели мои находятся еще под влияньем первых впечатлений. Я бы очень желал услышать мнения тех, которые прочли мою книгу не один раз, но несколько, в различные часы и в различные расположения душевные: там есть некоторые душевные тайны, которые не вдруг постигаются и которые покуда приняты (может быть, от неуменья моего просто и ясно выражаться) совсем в другом смысле. Так как вы питаете такое искренно-доброе участие ко мне и к сочиненьям моим, то считаю долгом известить вас, что я отнюдь не переменял направленья моего. Труд у меня всё один и тот же, всё те же «Мертвые души». И одна из причин появленья нынешней моей книги была возбудить ею те разговоры и толки в обществе, вследствие которых непременно должны были выказаться многие мне незнакомые стороны современного русского человека, которые мне очень нужно взять к соображенью, чтобы не попасть в разные промахи при сочинении той книги, которая должна быть вся природа и правда. Если бог даст сил, то «Мертвые души» выйдут так же просты, понятны и всем доступны, как нынешняя моя книга загадочна и непонятна. Что ж делать, если мне суждено сделать большой крюк для того, чтобы достигнуть той простоты, которою бог наделяет иных людей уже при самом рожденьи их. Итак, вот вам покуда посильное изъясненье того, зачем вышла моя книга. Не знаю, будете ли вы довольны им, но во всяком случае приношу вам еще раз душевную благодарность за доброе письмо ваше, за которое да наградит вас бог всем тем, что есть наижелательнейшего и наинужнейшего вашей душе.

Истинно признательный вам Н. Гоголь.

На обороте: Moscou. Russie. Его сиятельству князю Владимиру Владимировичу Львову. В Москве. В Новой Басманной, в дом ген<ерал>-ад<ъютанта> Перовского.

Иванову А. А., 25 марта н. ст. 1847^*

<25 марта н. ст. 1847. Неаполь.>

Пишу к вам несколько строчек с граф<ом> Иван<ом> Петр<овичем> Толстым, который есть родной брат моего закадычного приятеля, Ал<ександра> Петр<овича>, стало быть, с тем вместе родной брат и Софье Петровне, вам довольно знакомой, а потому вы, если вам не будет это в тягость, позвольте взглянуть им на вашу картину. Граф и графиня (урожд. графиня Строганова) очень добрые люди, а потому вы можете им даже объяснить ваше положение. Они же едут, не останавливаясь, в Россию, стало быть, будут иметь случай заговорить и с другими о вашем положении. Мне кажется, что непременно нужно, дабы всем сделалось известно и очевидно ваше положение. Теперь же, я думаю, <вы> больше спокойны, чем прежде, а потому можете рассказать всё, что претерпели, покойно, не жалуясь ни на кого, не обвиняя никого, изобразя только верную, картину испытаний, через которые провел вас бог. Не нужно скрывать ничего в своей истории, ни даже черных несправедливостей, вам оказанных (в словах должно быть всегда справедливу), но нужно рассказать так, чтобы слушающий вас оставил в сторону суд над врагами вашими (подобно вам самим) и проникнулся бы в такой степени участием к тому положению,[769] в каком может очутиться всякий истинный художник,[770] взглянувший на труд, как на святое дело,[771] что стал бы горой за вас и употреблял бы с тех пор всё, чтобы образумить тех, кому следует взглянуть разумно на все эти вещи. От Чижова я получил письмо^* с известием о том, что он оставляет внезапно Рим. Это мне прискорбно: я бы желал очень о многом переговорить с ним лично. Передайте ему при сем следуемое письмо^*. Затем будьте здоровы, и бог да помогает вам работать вашу картину! Нечто, как о вашей картине, так и о положении вашем, как художника, сказано мною в одном из моих писем, напечатанных отдельною книгою^*. Книги этой я не получил. Знаю только, что она обезображена и обрезана жестоко цензурой, а потому и не могу знать, что из этого письма оставлено, а что выброшено. А было бы хорошо, если бы это письмо было доведено[772] целиком до сведения всей публики. Советую вам также не гневаться на те мои жесткие письма^*, которые я писал к вам из Неаполя. Поверьте, что их полезно перечитывать, несмотря даже и на то, если бы они были совершенно несправедливы. Говорю вам это по опыту. Если имеете что сказать мне, обратитесь[773] к графу или, лучше, графине Соф<ье> Сергеевне, и она мне это передаст.

Желающий успехов вам Г.

На обороте: Александру Андреевичу Иванову.

Чижову Ф. В., 25 марта н. ст. 1847^*

Неаполь. 25 марта <н. ст. 1847>.

Мне было очень прискорбно узнать из письма вашего (от 20 марта)^* о вашем решении так рано оставить Италию. А я думал было с вами увидаться в Риме, в первых числах мая. Мне хотелось о многом с вами переговорить лично, и это была единственная причина тому, что я не отвечал на ваше прежнее, очень доброе и милое письмецо^*. Объясненья письменные вообще меня сильно затрудняют: я просто боюсь теперь выражать мысли свои на бумаге, хотя вообще люблю читать всё выраженное другими. Столько недоразумений случалось мне производить!.. но оставим об этом речь. Повторяю вам вновь, что мне очень жаль, и я бы возрадовался не шутя внезапному повороту ваших обстоятельств, который заставил бы вас остаться май месяц в Риме. Во всяком случае, вы не позабудьте меня, по крайней мере вашими письмами, и если вы хотите получать и от меня также письма, и притом толковые, а может быть, даже и нужные, то не поскучайте прежде познакомить меня обстоятельно и подробно с вашими мыслями, намерениями и даже движеньями доброй души вашей. Тогда мне будет легко говорить с вами и на письме. Никак не смущайтесь тем, если не получите сначала ответа (кроме разве самого короткого). Это будет значить только то, что я еще не умею вам отвечать, что я еще недостаточно введен во всё то, что касается до ваших намерений, занятий и помышлений, и желал бы писем, еще обстоятельнейших и чистосердечнейших относительно такого предмета. Но как только разоблачится передо мною человек со всеми изгибами его особенностей и наклоненьями его взгляда на вещи, мне тогда так же с ним свободно, как с товарищем, с которым росли и воспитывались вместе. Но прощайте. Бог в помощь вам!

Искренно вас любящий Н. Г.

Вьельгорскому М. Ю., 27 марта н. ст. 1847^*

Марта 27 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Я страдаю душой при одном помышлении о том, сколько нанес вам хлопот и тревог, мой наидобрейший граф Михаил Юрьевич; но, вероятно, вы уже знаете из письма моего к Плетневу^*, о котором он, вероятно, уже вам сообщил, что мои искания гораздо умереннее. Желанье мое, чтоб и вы и князь Вяземский прочли раза два непропущенные статьи и выбросили бы из них все жесткие, дикие и оскорбляющие выражения. Я полагал и даже полагаю доныне, что почти все главные мысли могут удержаться и могут быть представлены на рассмотрение высшее, если смягчить некоторые резкости выражений кое-какими умягчающими и приличными оговорками. Я думал и думаю доныне, что нужно, во-первых, выбросить заносчивое я, которое выглянуло во многих местах почти против моей воли и подало случай многим приписать многое во мне самолюбию моему, тогда как это просто моя юношеская незрелость, которая во мне пребывает рядом с моей зрелостью и с моими уже немолодыми летами. Чтобы лучше заметить во мне всё то, что следует умягчить и оговорить, я просил князя Вяземского не позабывать при чтеньи писем моих, что их пишет чиновник маленького чина. Тогда само собой будет очевидно, как сказать ту же мысль незаносчиво. От этого книга моя значительно выиграет и в публике. Не поскучайте, мой добрый и великодушный Михаил Юрьевич, этим чтением. У вас есть много того прекрасного и тонкого чутья, которое может приметить всякую малейшую неприличность. Не поскучайте и выправить; я верю вперед в разумность и необходимость всего того, что вы придумаете выправить вместе с князем Вяземским. И если после этого дела (за которое не придумаю, как возблагодарить вас) вы найдете, что лучше обождать или даже отменить представление этих статей, тогда это решение будет для меня совершенно удовлетворительно. Еще раз считаю долгом повторить вам всё это и еще раз прошу вас простить меня. А добрую графиню прошу не беспокоиться и не тревожить себя мыслью, что она в чем-нибудь не исполнила моей просьбы^*. Скажу вам искренно, что мною одолевала некоторая боязнь за неразумие моего поступка, но в то же время какая-то как бы неестественная сила заставила[774] его сделать и обременить графиню смутившим ее письмом^*. Скажите ей, что в этом деле никак не следует торопиться, что я слишком уверился в том, что для полного успеха нужно очень повременить и очень всё обдумать. Затем, целуя вас и целуя ее добрые ручки и ручки бесценных дочерей ваших остаюсь весь ваш Г.

Плетневу П. А., 27 марта н. ст. 1847^*

Марта 27 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Давно не имею от тебя известий, добрый друг мой. (Я писал к тебе еще не так давно, именно 6 марта). Если тебя затруднили дела по моей книге, то, повторяю тебе вновь, торопиться с представленьем рукописных статей не нужно, — тем более, что, во всяком случае, полное издание книги не поспело бы[775] прежде лета. Лучше получше[776] выправить эти статьи, выбросить из них всё резкое и оскорбляющее. Я просил князя Вяземского в письме к нему,[777] которое, вероятно, вручил ему Росетти (оно было от 28 февр<аля>), чтобы он, читая эти статьи, имел неотлучно в своих мыслях то, что писавший их[778] есть не более, как чиновник 8 класса, чтобы чрез то видеть лучше, где нужно облегчить жесткое выражение помещением необходимой оговорки, а где уничтожить вовсе иное заносчивое, ни в каком случае не приличное. Всё можно сказать, что есть правда, и тем более та правда, которую я хочу сказать, но нужно созреть для того, чтобы уметь ее сказать. И настоящей виной того, что вооружает против меня людей, есть не другое что, как незрелость моя. Я получил от Жуковского секунду векселя и в то же время от нашего посланника из Франкфурта, Убриля, известие, что мне будут выданы по нем от здешнего банкира Ротшильда все деньги, вследствие его переговоров с его братом, франкфуртским Ротшильдом. Но как странно и как видно, что мне не судьба получить эти деньги! Ротшильдом здешним овладело вдруг сомнение (хотя он уже приказал было мне выдать деньги). Все справки, сделанные во Франкфурте и в Гамбурге относительно незаплаты по первому векселю, показались ему недостаточны, и он попросил у меня времени вновь списаться с Гамбургом, вследствие чего я и просил его распорядиться так, чтобы этот вексель был из Гамбурга препровожден обратно к Штиглицу, а Штиглиц выдал бы деньги эти тебе. Ты их держи у себя. У Прокоповича денег моих достаточно. Но об этом деле мы поговорим с тобой потом: дело^*, которое должно остаться между нами, совсем, не так глупо, как кажется с виду, но я не надлежащим образом объяснил свою мысль. Не могу постигнуть, почему я до сих нор не получил ни одной книги, ни моей, ни чужих, тогда как в прошлом году мне случилось получить несколько книг весьма скоро. Я помню, что получил через Любимова^*, на имя Апраксиной, несколько книжек в полтора месяца изворота. Теперь пишет Любимов Апраксиной, что он был у тебя именно с тем, чтобы взять книги для меня, но не получил их.[779] Видно, не судьба мне видеть мою книгу и вообще читать вышедшие теперь у нас книги. Пожалуста, посылай хотя в письмах листки тех мест,[780] где говорится о чем-нибудь по поводу моей книги. Не жалей на это денег: они скоро должны у тебя вновь накопиться от второго издания книги, которое я просил тебя произвести в скорости по первому изданию, если проволочка по поводу включенья невключенных статей окажется долгой, и которое просил тебя возложить на Россети, если тебе окажется невозможность заняться им самому. Но удивляет меня то, что ни от Россети, ни от всех тех людей и друзей, которые обещали мне сообщать всё, что ни услышат из толков о моей книге, не получил почти ни строки. Маршрут мой тебе уже известен из письма моего от 6 марта. Всё, что ни будет высылаться ко мне с первых чисел майя, следует адресовать во Франкфурт, на имя посольства[781] или Жуковского. Кстати: советуй тем, которые страдают нервами, ехать на морское купанье в Остенде, которое решительно лучшее из всех прочих и помогает чудесно, а самая поездка туда необыкновенно легка: из Петербурга можно прямо морем, не бравши с собою экипажа, в одну неделю достигнуть Остенде или вплоть морем, или с пересестом на железную дорогу, что не требует тоже экипажа и хлопот. Из Остенде день езды в Париж, по железной дороге, и день езды в Лондон, с пароходом. А мне бы хотелось очень переговорить, будучи в Остенде, со многими из русских, и особенно с теми, которые поумней и могли бы мне сообщить многое интересное. Прежняя моя дикость исчезла, и мне теперь не трудно разговориться. Обнимаю тебя, добрая душа моя.

Твой весь Г. На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его превосходительству г. ректору С.-Петербургск<ого> император<ского> университета Петру Александровичу Плетневу. В С. П. Бурге. На Васильев<ском> о<строве>, в университет.

Молчановой С. Н., февраль-март н. ст. 1847 г^*

<Февраль-март н. ст. 1847 г. Неаполь.>

Вы просите молиться о Прасковье Ивановне, но она так жила на земле, что мы должны теперь просить ее о нас молиться. Во всяком случае я упомяну ее имя при святом гробе. А вас прошу помолиться о том, чтобы бог не возгнушался принять от грешных уст моих мои молитвы. Если встретите кого-нибудь из тех, чья жизнь и молитва угодны богу, попросите их также помолиться обо мне. Я очень помню доброе выражение лица вашего и ласки ваши сестре моей.

Рад буду, если приведет бог нам встретиться в Москве.

Весьма признательный вам

Николай Гоголь.

Шереметевой Н. Н., 20 марта / 1 апреля 1847^*

<20 марта/1 апреля 1847. Неаполь.>

Я получил доброе письмо ваше, бесценный друг мой Надежда Николаевна, сегодня, в страстн<ой> четверг, и сегодня же вам отвечаю. Я было уже начинал думать, скучая долгим молчанием вашим, что и вы негодуете[782] на меня за мою книгу, как вдруг получаю два листа вашего письма и какого письма! Бог да наградит вас за него! Оно мне было — как благодатная роса. Я было уже утомился от упреков слишком тяжких и жестких, отовсюду и уже почти со страхом распечатывал письмо ваше. Но в письме вашем та же любовь, те же молитвы обо мне и о бедной душе моей! Весьма мало вы себе позволили замечаний на мою книгу и даже и за них просите у меня извинения. Друг мой, если б вы даже сделали и самые тягостные, самые суровые, самые жесткие мне упреки и сопроводили бы их не голосом ангела, состраждущего о человеке, но голосом строгого судьи, да прибавили бы только, в заключение письма вашего, что вы с той же любовью обо мне молитесь и помните, как о своем возлюбленном сыне, данном вам богом, — облобызал бы я тогда ваши[783] строки, в которых начертались эти упреки. Упреки мне нужны, упреками воспитывается моя душа, и упреки составляют теперь мою пищу, которою питаюсь. Как ни несправедливы многие из них, но в основании их лежит всегда какая-нибудь правда, и это меня заставляет[784] всякий раз построже оглянуться на себя, и внутренний глаз мой становится после того светлее, точно как будто бы слетает с него какая-нибудь шелуха. Главной виной того множества упреков, которым подвергнулась моя книга, есть незрелость моя. Те же самые вещи можно было сказать гораздо обдуманнее, точнее, определительней, проще, скромнее и смиреннее — и книга моя имела бы больше защитников. Но зато я бы не достал бы себе этого множества упреков, которые мне нужны, и мне бы не было средств поумнеть, как следует, для того, чтобы уметь заговорить, как следует. Бо́льшая часть упреков родилась от всяких недоразумений, к которым я подал сам повод неясностью слов моих, в том числе и самое дело о портрете^*. Поступки Погодина относительно меня были совершенно неумышленны. Он действовал, вовсе не думая оскорбить меня. Надобно вам знать получше Погодина. Это добрейшая душа и добрейшее сердце. Великодушие составляет главную черту его характера. Но с тем вместе некоторая грубость, незнание приличий, беспамятство и рассеянность (по причине множества[785] разных дел, которыми он всегда был опутан) поставляли его беспрестанно в неприятные отношения с людьми, в возможность огорчать их, без желания огорчить. Я долго думал о том, как объяснить ему всё это и заставить его оглянуться на себя, как вдруг моя книга без моего ведома нанесла ему поражение (я совершенно позабыл слова и фразы статей,[786] и если бы сам печатал, то, вероятно бы, ослабил их, имея намерение более объяснить неприкосновенность прав собственности писателя). Скажу вам, что я этому даже обрадовался, имея случай чрез это с ним прямо объясниться. Я писал к нему письмо (от 4 марта), которым, вероятно, он удовлетворен. Скажу вам еще, для полного успокоения вашего, что я никогда еще не любил так Погодина, как люблю его теперь. Человек этот, кроме того, что всегда был достоин всякого уважения, в последнее время значитель<но> изменился. Несчастия и разные душевные потрясен<ия> умягчили его душу до того, что она теперь способна понимать[787] многое из того, к чему прежде была менее чувствительна. И я чувствую, что отныне у нас с ним будет[788] дружба бо̀льшая и здесь, и там. Вот вам, мой друг, непритворный отчет по этому делу!

Поездка моя в Иерусалим несколько отодвинулась, по причине[789] всяких хлопот, переписок по поводу печатания книги, по причине[790] несколько вновь порасстроившегося моего здоровья, а наконец[791] и по той причине, что я не отважился отправиться один. Почти со всеми, имевшими то же[792] намерени<е> отправиться в этом году в Иерусалим, случились непредвиденные препятствия. А мне — надобно вам знать — необходимо для этой дороги товарищество близких сердцу душ. Я не так крепок и душой и телом, я не так живу в боге, чтобы обойтись без помощи людей, и мне братская помощь человека еще более нужна в этом путешествии, которое для меня есть важнейшее из событий моей жизни. Кроме того, мне необходимо также получше приготовиться, побольше утвердиться в здоровьи, и душевном и телесном. Летом, по причине расстроившихся нерв моих, я должен буду ехать на воды в Германию и на морское купанье, а потому ответ на это письмо вы адресуйте уже во Франкфурт — или, по-прежнему на имя Жуковского, или же на имя нашего посольства. Не позабывайте писать ко мне. Письма друзей моих теперь мне очень нужны. Со времени смерти незабвенного моего Языкова никто ко мне теперь не пишет часто. Он да вы только умели меня так любить, что, не смущаясь ничем — ни долгим молчанием моим, ни неуменьем моим быть признательну за такую нежную дружбу — писали ко мне всегда и не забывали меня никогда в мыслях и молитвах ваших.

Итак, прощайте до следующего письма вашего. Поздравляю вас с преддверием светлого воскресения Христова.

Весь ваш Гоголь.

Гоголь М. И., 6 апреля н. ст. 1847^*

<6 апреля н. ст. 1847. Неаполь.>

Христос воскрес!

Поздравляю вас всех от всей души с радостным для всего мира праздником. Благодарю вас за письма ваши от 18 февр<аля>^* и преимущественно вас, маминька, за ваше довольно обстоятельное письмо. Не оставляйте меня и впредь подобными известиями как о книге, так и о прочем. Не думайте только, что после этой книги моей будут все примирены со мной. Напротив, может быть, никогда еще не раздавались[793] в таком большом количестве против меня крики и осуждения, как будут раздавать<ся> отныне. Но вы этим не смущайтесь: всё делается не без воли божией. Мне нужны несравненно строжайшие упреки, чем какие когда-либо доселе мне были деланы. Они будут казаться с виду вовсе несправедливы, но, в основании их будет по зернышку правды. Эти зернышки мне нужно все собрать, чтобы поумнеть так, как следует, затем, чтобы уметь сказать точно умное. Мне нужно строже, чем когда-либо, теперь оглянуться на себя, а потому мне нужно всё выслушать. Итак, не смущайтесь никакими неприятными заключениями обо мне, но передавайте их мне просто так, как их услышите. А между тем помолитесь обо мне и просите всех молиться. Молитесь о том, чтобы прогнал милосердный бог далеко от меня духа[794] самоуверенности, гордости, самоослепления, который ежеминутно может овладеть нами, так что мы и сами не можем того заметить. Молитесь, чтобы осенил меня бог светом разума своего и действовал бы я по святой его воле, чтобы здраво и ясно глядел я и на себя, и на других и мог бы видеть даже издали приближение нечистого духа искушений, от которого одна только небесная милость божия может избавить нас да чистые, усердные молитвы, призывающие эту милость на нас. Передайте мой искренний душевный поклон доброй Софье Васил<ьевне> Скалон^*и вообще поклонитесь от меня всем, которые помнят меня. А сами пишите обо всем и обо всех, потому что мне всё интересно, и я бы хотел знать обо всех. На это письмо ответ адресуйте уже во Франкфурт, по прежнему адресу. Обнимаю вас всех.

Г.

Лизе при сем следует письмецо^*.

Апреля 6.

На обороте: Poltava. Russie. Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь. В Полтаве. Оттуда в д<еревню> Василевку.

Гоголь Е. В., 6 апреля н. ст. 1847^*

<6 апреля н. ст. 1847. Неаполь.>

Христос воскресе, добрая моя Лиза! Отвечаю тебе на твои два письма. Ими я гораздо больше доволен, чем всеми твоими прежними письмами, хотя в них заключается грустное известие о смерти Прасковьи Ивановны Раевской, которой безмятежная и чистая душа уже ликует теперь на небесах. Не грусти о ней, но молись, чтобы и она помолилась о тебе потом на небесах. Известие твое о бедственной судьбе твоей крестницы^* также трогательно. Но зачем же ты не возьмешь ее к себе? Или места нет в доме, что ли? И зачем тебе уступать свою комнату? Можно особенно определить для этого комнату и назвать ее просто детскою, потому что, бог весть, может быть, опять отыщется какая-нибудь сиротка, которой негде приютиться на свете. Прежде я тебе отсоветовал это единственно потому, что ты была немножко ветрена и глядела на это занятие, как на игрушку. Теперь, когда ты глядишь на это, как на христианскую обязанность, — другое[795] дело. А о невозможности содержать не стоит говорить, эти слова пустяки: девочка немного съест и немного сносит платья. Одевать ее можно очень просто; чем проще, тем лучше. Воспитывать тоже можно очень просто Нужно только, чтобы она была добра душой и сердцем, хозяйка, услужлива, приветлива, ласкова, как ласточка, и готова на всякую работу и труд как для себя, так и для других. По-моему, я бы не отдавал и в институт, потому что дома можно лучше выучиться всему тому, что нужно для девушки для того, чтобы сделаться хорошей хозяйкой, хорошей женой и хорошей матерью. Девушке бедной вовсе не нужны те таланты, которые приобретаются для того, чтобы блистать в обществе. Иначе она себе не сыщет и мужа, потому что мужчины теперь сделались сметливей и начинают выбирать себе просто добрых хозяек. А потому больше всего старайся возлагать маленькие порученности по домоводству. Они найдутся и для ребенка. В домашнем быту есть каждому кое-что по силам. (Лучше такие избирать занятья по этой части, которые бы заставляли девочку поболее двигаться на воздухе. Это будет полезнее для здоровья да и для ней самой приятнее.) Что же касается до ученья, то не делай из этого ничего педантского и не заставляй долго сидеть за книгой: напротив, реже сколько можно. Старайся лучше всё полезное внушать посредством рассказов; это будет гораздо действительнее. Прочитай прежде сама, что найдешь нужным для ребенка, и потом подумай о том, как бы рассказать ему таким образом, как самую занимательную сказку, так, чтобы твой урок был ему как бы в награду. Поверь, что это будет так нравиться детям, что они будут приступать к тебе ежеминутно с просьбой рассказать что-нибудь, и[796] посредством этого ты можешь[797] внушить в немного времени много того, чего в целые годы не внушат учителя. Ум[798] твоей воспитанницы будет чрез это гораздо больше развит, чем у той, которая выходит из института. Поэтому я тебе советую читать самой особенно такие книги, из которых можно извлечь что-нибудь хорошее для детей по части истории, путешествий по разным землям, по части естественной истории и вообще всего того, что знакомит с мудростью творений божьих. Из повестей избирай[799] в свои рассказы такие, где изображено, как сделалась какая-нибудь девочка отличною хозяйкой и заслужила от всех похвалу, как привела себя в возможность делать всем добро и всюду благотворить. Всё это будет и для тебя гораздо приятнее, и для твоих воспитанниц, которых ты сможешь без труда учить разом всех, потому что, как только они почувствуют приятность твоих рассказов, то обсядут тебя кучкой и не сведут с тебя глаз. Не говори им только, что это урок, но что это рассказ и повесть им в награду за исправность, услужливость, прилежанье и внимательность. Воспитанье производится очень легко, если только хоть сколько-нибудь прежде воспитает себя тот,[800] который воспитывает других. Уже достаточно присутствовать[801] только в обществе воспитанных и добросердечных людей, чтобы от них нечувствительно набраться и себе самому того же. Я[802] поместил тебя к Прасковье Ивановне совсем не затем, чтобы чему-нибудь выучиться, но чтобы нечувствительно сделаться и самой доброю, находясь[803] ежеминутно окруженной кроткими[804] и незлобивыми людьми, тогда как если бы ты осталась тогда в доме, ты бы еще более раздражилась в характере от беспрестанных ссор и споров с сестрой. Но,[805] живя там и видя пред собой беспрестанно светлое, исполненное доброты лицо Прасковьи Ивановны, ты и сама стала нечувствительно выражать на лице своем больше светлости и спокойствия. Так[806] достаточно даже и немного времени пробыть в той комнате, где приуготовляются ароматы, чтобы пахнуть потом и самой. Итак, будь светла и добра, как Прасковья Ивановна; умей только привязать к себе воспитанниц своих так, чтобы они любили тебя без памяти, и они воспитаются сами собою. Тебя же бог не обидел умом, а потому ты еще более можешь сделать, если только наполнишь свой ум таким запасом, который будет пригоден в рассказы детям. Чего нельзя передать тому, кто нас любит? Чего не примет от нас тот,[807] кто нас любит? Путем любви можно всё передать человеку. Но довольно об этом предмете. Обратимся к другому. Я тебя пожурил за неумение вести аккуратно счет и в то же время[808] дал промах сам, счевши за два года наместо одного, так что, наместо десяти, у меня вышло почти двадцать тысяч. Пожалуста, сверь хорошенько за весь год, то есть подведи точный итог всему расходу и всему приходу в продолжение года. У меня двух месяцев недостает. Насчет ведения приходов и расходов прочитай еще раз всё, что ни было мною писано в письмах. Статья эта вовсе не маловажная, и от нее зависит много всяких улучшений и возможностей умней[809] распоряжаться во всем. От упреков моих не приходи в сокрушение: ты видишь — я сегодня попрекну, завтра похвалю. Таков уж человек; в нем пребывает рядом одно с другим: и то, что достойно похвалы, и то, что достойно порицанья. Хотя я тебе кажусь гораздо совершеннее тебя, но во мне также пребывают они рядом, а потому я не смущаюсь ни от какого упрека, но благодарю за него, потому что он заставляет меня построже взглянуть на себя. Но покаместь довольно. Обними за меня обеих сестер. Христос с тобой! Пиши чаще и больше.

Тв<ой> б<рат>.

На обороте: Доброй сестре моей Елисавете.

Россету А. О., 15 апреля н. ст. 1847^*

Неаполь. Апреля 15 <н. ст. 1847>.

Не знаю, как благодарить вас, добрейший мой Аркадий Осипович, за ваше письмо и сообщенье разных мнений^*. Если бы мне почаще случалось получать такие письма, даже без сопровожденья этого доброго вашего участия и любви ко мне, я бы давно уже поумнел гораздо больше, чем я есмь теперь. Но что делать, если ничем и никак не могу я до сих пор никого уверить,[810] что мне слишком нужны всякие толки обо мне, что эта единственная школа моя, что[811] есть наконец один такой человек, которому следует говорить правду, как бы она жестка ни была, и которому нужны даже те грубые, жесткие слова, которые умеют произносить только ненависть и нелюбовь. Одна из причин печатания моих писем была и та,[812] чтобы поучиться, а не поучить. А так как русского человека по тех пор не заставишь говорить, покуда не рассердишь его и не выведешь совершенно из терпения, то я оставил почти нарочно много тех мест, которые заносчивостью способны задрать за живое. Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России, которые мне необходимо нужно знать. Я болею незнаньем, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образований. Все[813] сведения, которые я приобрел доселе с неимоверным трудом,[814] мне недостаточны для того, чтобы «Мертвые души» мои были тем, чем им следует быть. Вот почему я с такою жадностью хочу знать толки всех людей о моей нынешней книге, не выключая и лакеев. Собственно не ради книги моей, но ради того, что в суждении о ней высказывается сам человек, произносящий суждение. Мне вдруг видится в этих суждениях, что такое он сам, на какой степени своего душевного образованья или состоянья стоит, как проста, добра или как невежественна или как развращена его природа. Книга моя в некотором отношении пробный оселок,[815] и поверьте, что ни на какой другой книге вы не пощупали бы в нынешнее время так удовлетворительно, что такое нынешний русский человек, как на этой. Не скрою, что я хотел произвести ею вдруг и скоро благодетельное действие на некоторых недугующих, что я ожидал даже большего количества толков в мою пользу,[816] чем как они теперь, что мне тяжело даже было услышать многое и даже очень тяжело. Но как я благодарю теперь бога, что случилось так, а не иначе! Я заставлен почти невольно взглянуть гораздо строже на самого на себя, я имею теперь средство[817] взглянуть гораздо верней и ближе на людей, и я, наконец, приведен в возможность уметь взглянуть на них лучше. Что же касается до того, что при этом деле пострадала моя личность (я должен вам признаться, что доныне горю от стыда, вспоминая, как заносчиво выразился во многих местах, почти à la Хлестаков), то нужно чем-нибудь пожертвовать. Мне также нужна публичная оплеуха и даже, может быть, более, чем кому-либо другому. Но дело в том, что обстоятельствами нужно пользоваться: бог высыпал вдруг целую груду сокровищ, их нужно подбирать обеими руками. Если вы хотите сделать мне истинно<е> добро, какое способен делать христианин, подбирайте для меня эти сокровища, где найдете. Что вам сто́ит понемногу, в виде журнала, записывать всякий день хотя, положим, в таких словах: «Сегодня я услышал вот какое мнение; говорил его вот какой человек; жизни он следующей; характера следующего (словом, в беглых чертах портрет его); если ж он незнакомец, то: жизни его я не знаю, но думаю, что он вот что, с вида же он казист и приличен (или неприличен); держит руку вот как; сморкается вот как; нюхает табак вот как». Словом, не пропуская ничего того, что видит глаз, от вещей крупных до мелочей. Поверьте, что это будет совсем не скучно. Тут не нужно ни плана, ни порядка, просто две-три строчки перед тем, как идти умываться. Я даже уверен, что это будет вам приятно, потому что вас будет услаждать постоянно мысль, что вы это делаете для человека, вас очень любящего, которому это будет так радостно,[818] как радостно[819] ребенку получать перед праздником наилюбимейшую игрушку. Что ж делать, если эта, по-видимому, игрушка в глазах других для меня совсем не игрушка; это в такой степени не игрушка, что если я не наберусь в достаточном количестве этих игрушек, у меня в «Мертвых душах» может высунуться на место людей мой собствен<ный> нос, и покажется именно всё то, что вам неприятно было встретить в моей книге. Поверьте, что без выхода нынешней моей книги никак бы я не достигнул той безыскусственной[820] простоты, которая должна необходимо присутствовать[821] в других частях «М<ертвых> д<уш>», дабы назвал их всяк верным зеркалом, а не карикатурой. Вы не знаете того, какой большой крюк нужно[822] сделать для того, чтобы достигнуть этой простоты. Вы не знаете того, как высоко стоит простота. Об этом предмете лучше и не рассуждать, а просто помогите.

Что касается до печатания писем, то мое решенье[823] вот какое. Издавать ради непропущенных писем новый том, как советует Плетнев, мне невозможно; у меня есть занятия, о которых не нужно позабывать, а время у меня всё рассчитано; к тому ж появление вторично сочиненья в том же роде не произведет даже и шума. Мне нужно только, чтобы Вяземский снабдил своими замечаниями и поправками. Я потом пересмотрю и выправлю их так, чтобы и без высших рассмотрении простой цензор их пропустил. Поверьте, что всё можно сказать, если только сумеешь умно сказать. Неуспех самых великодушных и благодетельных действий происходит собственно от неразумия нашего. Именно от того, что беспрестанно позабываем умную пословицу: «Тех же щей, да пожиже влей». Если на место самоуверенного и гордого совета, произносимого с тоном человека, не думающего, что он может ошибиться, явится просто скромное мнение,[824] — та же мысль пойдет в ход и даже будет принята многими из читающих. Итак, что просто не у места, то выбросится; что умно, то скажется в другом виде; где высунулась собственная моя личность, там не только ей щелчка, но даже вставится такое место, которое и прежнему уже напечатанному сообщит некоторый тон умеренности. Но во всяком случае эти письма нужно включить в книгу, а не издавать отдельно. Они все-таки возвысят ее[825] значение, напомнив русскому о России, а не о мне. Не нужно, чтобы эта книга была заброшена. Как она ни исполнена недостатков, но она печаталась[826] не для впечатлений минутных. Ее нужно перечитать несколько раз не только тем, которые ее совсем не поняли, но даже и тем, которые поняли ее лучше других. Там есть несколько[827] душевных тайн, которые не вдруг постигаются. Много принимается совсем не в том смысле, в каком хотел я сказать, даже и людьми весьма умными.[828] Хорошо, если бы издание в полном виде могло быть отпечатано к сентябрю.[829] Книга разойдется, потому что можно кое<-что> выпустить, споспешествующее к обращению надлежащему (сколько-нибудь) на нее взгляда. Письмо это дайте прочесть Плетневу. Вы меня благодарите за то, что я вам доставил случай (хлопотами о моей книге) узнать получше прекрасную душу Плетнева. А я вас благодарю также за сообщение некоторых известий о нем, которые заставили меня полюбить его еще более, чем когда-либо прежде, и заставили меня дорожить еще более его дружбой, которую мне послал бог в виде какого-то прекрасного, тихого утешения, очень нужного в эту эпоху. Я не знаю, с какой бы радостью я теперь обнял его и чего бы не дал за то, чтобы увидать его, поговорить с ним и обнять его лично. Затем обнимая и его и вас, бесценный мой Ар<кадий> Осипович, и несколько раз благодаря вас за ваши милые строки, остаюсь ваш

Г.

Не могу постигнуть, отчего не пришла ко мне до сих пор ни одна из книг, которые, вы говорите, мне посланы. Всем прочим привозят курьеры всё, даже крупу гречневую, вязигу и икру на кулебяки, а мне ни газетного листочка.

Не позабудьте уведомить <о> получении этого письма. Адресуйте отныне всё во Франкфурт, на имя Жуковского. А ему на имя посольства нашего.

На обороте: S. Pétersbourg. Russie. Его высокоблагородию Аркадию Осиповичу Россети. В С. Петербург. У Пантелеймона. В доме Быкова.

Жуковскому В. А., 17 апреля н. ст. 1847^*

Неаполь. 17 апреля <н. ст. 1847>.

Приятное и грустное письмо твое^*, бесценный друг мой, я получил. Но прежде всего поговорим о моей неаккуратности. Право, я не так неаккуратен сам, сколько неаккуратны обстоятельства и вокруг меня ворочающиеся происшествия. Я, не медля ни мало, вслед за письмом к Убрилю, написал другое к тебе^*, с обстоятельным уведомлением о векселе и с приложением расписки в получении третьей тысячи.[830] Прилагаю, на всякий случай, еще раз расписку^*, если[831] письмо мое как-нибудь пропало. Но обратимся к сладостно-грустной стороне письма. Разумею высокохристианский подвиг семейства Рейтернов. О, дай бог многим тем (если не всем), которые тщеславятся православием своим и истиною церкви своей и тем, что одни они только спасутся, такую высокую добродетель! Я другого ничего не мог придумать в изъявленье моего участия Рейтерну, как послать ему отрывок из Златоуста, который потрудись им изъяснить как-нибудь по-немецки. Выписываю еще, на всякий случай, из Тертуллиана^* о воскресении тел. Мне кажется, истина воскресения тел недостаточно объяснена и признана у лютеран. Статья^* эта покажется Рейтерну очень усладительной, особенно после прочтения Златоуста. Вот она.

Обнимаю вас всех, милые сердцу моему, и через месяц питаю удовольствие обнять вас лично.[832]

На обороте: Francfort sur Mein. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Рейтерну Г., 17 апреля н. ст. 1847;^*

<17 апреля н. ст. 1847. Неаполь.>

От Василья Андреевича Жуковского я узнал только недавно^*,[833] что одна из милых дочерей ваших^* уже не присутствует более с вами в смысле вещественном. Я взял в руки перо с тем, чтобы писать к вам и показать мое участие. Но меня вдруг остановил вопрос: что могу я сказать вам? и чем могу показать свое участие? Кто принял с такою высокою радостию[834] созревшего христианина божье посещение, какие речи можно сказать такому человеку? Ничего не придумал я сделать лучше, как послать вам отрывок из Златоуста. Я уверен, что он придется вам более по сердцу, чем все те слова, какие мог бы я сказать вам. Прощайте. Обнимаю вас от всей души и, если даст бог, через месяц обниму вас лично.

Передайте душевный поклон мой всему вашему милому семейству.

Весь ваш Гоголь.

На обороте: A monsieur monsieur Reitern.

Плетневу П. А., 17 апреля н. ст. 1847^*

Апреля 17 <н. ст. 1847. Неаполь>.

От Арк<адия> Осип<овича> Россети я узнал кое-что из тех неприятностей, которые случилось тебе потерпеть^* от некоторых людей, тебя не знающих и не умеющих ценить. Друг мой, прости им всё. От него же[835] я узнал о том, что ты много натерпелся из-за меня, слушая всякие толки обо мне. Не знаю, как благодарить за доброту твою. Поверь, что умею ценить бесценную дружбу твою теперь более, нежели когда-либо прежде. А толками не смущайся. Говорю тебе откровенно, что я теперь ежеминутно благодарю бога за то, что книга моя произвела именно эти толки, а не такие, которые были бы в мою пользу. От этих толков я значительно поумнею, как даже и не думают те, которые обо мне толкуют; уже и теперь я заставлен ими гораздо строже взглянуть на самого себя. Без этих толков передо мною не раскрылось бы так общество[836] и люди, которых мне нужно непременно знать;[837] меня долго еще будет всё невпопад, и язык мой не будет доступен для всех, покуда не узнаю так людей, как мне хочется узнать. Поверь, что без этой книги не было бы на чем испробовать нынешне<го> человека. А проба эта нужна, и в этом отношении книга моя, несмотря на все ее недостатки, сокровище. Ты сам это испытаешь, если будешь на ней пробовать человека. Он от тебя не скроется в своих сокровенных[838] и главнейших помышлениях, и состояние души его выступит перед тобой как раз. А через это самое ты будешь иметь возможность оказать благодеяние мне, тебя любящему, сообщая наблюдения свои, которые многому меня научат. О делах по книге[839] я уже писал от 15 апреля Арк<адию> Ос<иповичу>. Письмо это, вероятно, он уже тебе сообщил. Мне кажется, что ты теперь несколько устал, изнурился от хлопот и дел; тебе нужно освежиться.[840] даление летом на дачу или даже в Финляндию не удалит тебя совершенно от того, от чего на время следует удалиться. Мне кажется, ты бы лучше сделал, если бы взял на месяц или на два отпуск за границу и прилетел бы ко мне морем, в семь дней в Остенде. Переезд морем действует удивительно на силы и на дух. Ты бы тогда привез сам статьи, просмотренные[841] князем Вяземским, с его замечаньями, и захватил бы с собою журналы и книги, потому что я до сих пор не получил ни печатного листка. Мы бы о многом переговорили с тобою и перетолковали, съездили бы вместе даже в Лондон. Из Остенде день езды в Лондон и день езды в Париж. Ни экипажей, ни дорожных запасов[842] не нужно; везде пароходы и железные дороги, даже к Жуковскому можно съездить по железной дороге. Мне кажется, что ласки дружбы и родные речи о том, что есть родное душам нашим, много бы тебя освежили, и ты с новой бодростью начал бы полезную свою деятельность по возвращении[843] в Петербург. Но соображайся во всем с твоими собственными обстоятельствами и возможностя<ми>. Как мне ни радостно было бы с тобой свидание, но я бы не хотел его купить гиеною пожертвова<ний>. Будь здоров! Христос с тобой! Напиши на это письмо ответ не медля и адресуя[844] на имя Жуковского. Я подоспею к его получен<ию> во Франкфурт. В Остенде я полагаю пробыть июль и август. Во всяком случае отныне всё следует присылать на имя Жуковского.

Весь твой Г.

На обороте: S. Pétersbourg. Russie. Его превосходительству ректору С.-Петербур<гского> императорск<ого> университе<та> Петру Александровичу Плетневу. С. П. Бург. На В<асильевском> о<строве>, в университет.

Смирновой А. О., 20 апреля н. ст. 1847^*

Апреля 20 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Я получил ваши бесценные строчки^*, моя добрейшая Александра Осиповна. Не бойтесь, я не смущаюсь. Всё, что ни творится относительно меня, творится мне в науку, а потому не смущайтесь и вы и, пожалуста, не верьте никаким рассказам обо мне, кроме разве тех, которые услышите от меня самого. В письме к Аксакову^* вовсе не было изложено мысли или опасений моих, что общество, дескать, не созрело для моих писем: ее вывели умники сами собою. Вы видите, что они из книги[845] моей выводят тоже не то, что в ней есть, а то, что им хочется вывесть. Всякому хочется основать свою точку взгляда затем, чтобы красно поговорить и самому порисоваться; отсюда католицизмы, формализмы^* и всякие измы. Таким образом вам тоже кто-то наврал, что я в Риме, тогда как до сих пор из Неаполя я никуда[846] ноги не заносил. Держитесь тех адресов, которые я вам даю, и если не получите нового, продолжайте по старому. Мне жалко, что ваше милое письмецо скиталось почти два месяца.[847] Еще одна к вам просьба:[848] не спорьте обо мне никогда ни с кем из людей умных (разумею особенно тех, которые живут в уме своем, а не преимущественно в душе и сердце) и никогда не сердитесь ни на кого из-за меня, и боже вас сохрани с кем-нибудь поссориться из-за меня! Лучше собирайте всё, что ни говорится обо мне, и всё мне передавайте. Меня ничто не смутит, если бог меня не оставит, а бог милостив, — ему ли оставить меня, если я искренно молюсь ему, молясь о том, чтобы уметь ему вечно молиться, и если много людей ему угодных и лучших возносят за меня грешного жаркие молитвы? Но мне нужно непременно всех выслушать, чтобы поступить умно. Путь мой тверд, и я до сих пор один и тот же, с некоторыми улучшениями (по милости божией). Но я так уже устроен, что мне нужны нападения, брани и даже самые противуположные толки обо мне, чтобы взгляд мой на самого себя был ясен и чтобы дорога моя была передо мною ясна и не только ничем не потемнилась, но даже прояснялась бы, чем дальше, больше. Все эти брани, толки, противуречия обо мне еще также нужны[849] затем, чтобы показать мне гораздо[850] ближе общество, как никому другому оно не может показаться. Заметили ли вы одно необыкновенное свойство моей книги, какое вряд ли имела доселе какая-нибудь книга? Именно то,[851] что она, несмотря на все бесчисленные свои недостатки, может служить пробным камнем для узнания нынешнего человека? В сужденьях своих о ней обнаружится перед вами весь человек, даже позабывши свою осторожность.[852] то весьма не безделица для писателя, а особливо такого, для которого предметом стал не шутя человек и душа человека. Бог недаром отнял у меня на время силу и способность производить произведенья[853] искусства, чтобы[854] я не стал произвольно выдумывать от себя, не отвлек<ался> бы[855] в идеальность, а держался бы самой существенной правды. И правда Руси передо мной теперь выступила,[856] как никогда прежде. Не нужно только зевать, а подбирать всё, потому что другой такой благоприятной минуты, заставившей даже многих, скрытных людей расстегнуться нараспашку, не скоро дождешься. Вот почему мне так дороги все толки, даже и людей, по-видимому, самых простых и глупых: они мне открывают[857] их душевное состояние. Ответ на это письмо вы адресуйте во Франкфурт, на имя Жуковского. Мая первых чисел я отсюда выезжаю. Лето провожу на водах, июль и август в Остенде на морском купаньи,[858] а оттуда на осень в Италию, дабы оттуда в Иерусалим. А у гроба господня укреплюсь и духом, и телом, да и может ли быть иначе? Бог милостив. Не он ли сам внушил стремленье поработать и послужить ему? Кто же другой может внушить нам это стремленье, кроме его самого? Или я не должен ничего делать на прославленье имени его, когда всякая тварь его прославляет, когда и бессловесные слышат силу его? Мне ставят в вину, что я заговорил о боге, что я не имею права на это, будучи заражен и самолюбием, и гордостью, доселе неслыханною. Что ж делать, если и при этих пороках все-таки говорится о боге? Что ж делать, если наступает такое время, что невольно говорится о боге? Как молчать, когда и камни готовы завопить о боге? Нет, умники не смутят меня тем, что я недостоин и не мое дело, и не имею права: всяк из нас до единого имеет это право, все мы должны учить друг друга и наставлять друг <друга>, как велит и Христос и апостолы. А что не умеем выражаться мы хорошо и прилично, что иногда выскочат слова самонадеянности и уверенности в себе, за то бог и смиряет нас, и нам же благодетельствует, посылая нам смирение. Если бы книга моя сделала успех и много бы людей было на моей стороне, тогда бы, точно, могла бы овладеть мною гордость и все те пороки, которые мне приписывают. Теперь, вследствие всех этих толков осмотревшись со всех сторон на себя, я могу[859] заговорить таким взвешенным и умеренным голосом, что трудно будет им придраться ко мне. Но я заговорился с вами, друг мой. Прощайте, не позабывайте меня: Пишите почаще. Будем молиться — и всё будет хорошо. Просите обо мне молиться по-прежнему всех умеющих молиться людей. Просите молиться именно о том, чтобы отогнал от меня бог духа обольщения, гордости и всех тех пороков, которыми попрекают меня, и чтобы не отходил от меня мой ангел-хранитель. Да содержит[860] <его>[861] бог и при вас неотлучно.

Весь ваш Г.

На обороте: Kalouga. Russie. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В Калуге.

Иванову А. А., 22 апреля н. ст. 1847 («Благодарю вас, мой добрый Александр Андреевич…»)^*

Неаполь. Апреля 22 <н. ст. 1847>.

Благодарю вас, мой добрый Александр Андреевич, за ваше скорое доставленье моего письма Чижову^*. Если будете писать к нему, то уведомите, что я послал ему ответ в Венецию сегодня. На адресе выставил по-итальянски Cigioff, не зная, так ли или нет пишется, а потому пусть он попросит почтового чиновника пошарить в букве С. А вы будьте покойны и не страшитесь больше никаких от меня писем^*. Упреков от меня больше не будет. Будьте беззаботны[862] насчет будущего: оно в руках того, кто всех нас умнее. Мы с вами переговорим и перетолкуем на словах обо всем тихо, рассудительно и так, что останемся оба довольны друг другом. Затем обнимаю вас и вместе с вами и доброго вашего братца. Если будет время, напишите что-нибудь о Риме: кто теперь там сидит и кто остается до 10 мая из приезжих? Я полагаю около этого времени — и даже скоро после 5-го мая — быть в Риме. Федору Ивановичу^* передайте также поклон, если он не позабыл меня посреди упоений от лицезрения того предмета,[863] ради которого был надолго позабыт гравчик^* и который, как я слышал, находится теперь в Риме.

Весь ваш Г.

На обороте: Roma. Al signore Alessandro Iwanoff (Russo). Roma. Antico Caffe Greco nella via Condotti, vicina alla piazza di Spagna.

Иванову А. А., 22 апреля н. ст. 1847 («Едва только я написал к вам письмо…»)^*

22 апреля <н. ст. 1847. Неаполь>.

Едва только я написал[864] к вам письмо^*, как получил от вашего братца извещение о том, что вы сделались больны. В тот же час я отправился к Циммерману^* и передаю вам всё, что он объявил. Он полагает, что это явленье чисто геморроидальное. Пластыря к груди не нужно, но к заднему проходу необходимо нужно приставить побольше пьявок, принять несколько слабительных и несколько ванн с отрубями. Призвать можете Аллерса^* и ему всё это сообщить. Ехать теперь он вам полагает ненужным. Если ж и ехать, то не прежде, как поправитесь; дорога вас теперь взволнует. Ради бога, успокойтесь и не смущайте себя ничем. Мне очень прискорбно, если и я участвовал также неуместными моими письмами к вашему огорчению. Но возложите несокрушимое упование на бога. Он вас вынесет повсюду. Обо всем прочем переговорим лично.

Прощайте.

Весь ваш.

На это письмо дайте ответ хотя через вашего доброго братца, которого благодарю много за то, что он мне сообщил немедля о вас.

На обороте: Roma. Al Signore signore Alessandro Iwanoff (Russo). Roma. Caffe Greco nella via Condotti, vicina alla piazza di Spagna.

Россету А. О., 24 апреля н. ст. 1847^*

Апреля 24 <н. ст. 1847. Неаполь>.

Уведомляю вас, бесценный Аркадий Осипович, что, наконец, книги[865] получены сего апреля 23 числа. Именно следующие: 2 номера «Соврем<енника>» и два номера «Отечественных Записок», два охапка «Северной Пчелы» и биография Крылова. Зачем не пришли мои «Выбранные места» и в каких местах они теперь пребывают, этого никак не могу понять. Скажите Плетневу, что я читаю биограф<ию> Крылова^* с таким удовольствием, с каким давно не читал никакой русской книги. Она имеет интерес даже для ребенка и, вероятно, сделается у нас книгой народной. Теперь, как вижу я, он остался в большом выигрыше, сдавши с рук «Современник». Он теперь гораздо больше усредоточится в своих собственных силах. Кто созрел для книги, тому нечего издавать журнал. Это дело молодости. Я писал к нему от 17 апреля вслед за благодарственным письмом вам от 15 апреля. Уведомьте меня о полученьи как вашего, так и его письма. Теперь, я полагаю, много отправляется за границу, а потому вы можете упросить свезти для меня несколько книг или в Остенде, или во Франкфурт. Я бы желал получить ныне вышедшие повести Даля^* и две части «Петербургских вершин» Буткова. Вообще всё, что только зацепило хоть сколько русского человека и его жизни, мне теперь очень нужно. Обнимаю вас от души и жду вновь приятных ваших строчек.

Весь ваш Г.

Адресуйте к Жуковскому.

На обороте: Pétersbourg. Russie. Его высокоблагородию Аркадию Осиповичу Россети. Петербург. Против Пантелеймона, в доме Быкова.

Шевыреву С. П., 27 апреля н. ст. 1847^*

Апреля 27 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Благодарю очень за милое письмецо твое от 22 марта^*. Мне было так приятно читать его! Прежде всего поговорим о Погодине, то есть о моем печатном отзыве о Погодине. Позабыл я <о> моих словах[866] потому, что, право,[867] не думал писать их в том смысле, в каком они кажутся тебе (хотя я сам изумился резкости слов моих, когда прочел в печати). Причиной неверности твоего вывода моя же статья. Таково действие всякого сочинения, в котором рассматривается половина дела, а не всё дело. Умолчавши о достоинствах, вывести недостатки — всегда будет казаться отверженьем и непризнаньем достоинств. Я вовсе не хотел попрекнуть[868] Погодина за то, что он работал тридцать лет, как муравей, но за то, что он не умел поступить так, чтобы увидали все, что он тридцать лет, как муравей, работал для добра. Статьи этой не нужно уничтожать, но вслед за ней я помещу письмо к тебе, под заглавием: «О достоинстве сочинений <и> литературных трудов Погодина»^* — и мы увидим, в состоянии ли эти[869] недостатки затмить те его достоинства, которые принадлежат ему одному и которых никто другой не имеет. Мы рассмотрим также и то, умеет ли теперь кто-нибудь из нас так любить Россию, как любит он. Поверь, что статья эта теперь будет гораздо полезней для сочинений Погодина. Тем более, что после моих жестких слов о Погодине меня никто не станет упрекать в лицеприятии. Я не отрекусь от моих нападений, но рядом с ними выставлю только, что следует взять на вески, когда произносишь полный суд над человеком. Скажу тебе также несколько слов о замечании[870] твоем в прежнем письме на статью мою «О лиризме русск<их> поэтов» и о всем, что ни сказано о монар<хической> власти по поводу стихотвор<ения> Пушкина. Я не отвечал на это потому, что, не имея моей книги, не знал, в каком виде напечатана эта статья. Теперь, скрепясь духом, пробежал[871] Это просто бессмыслица. Статья эта[872] и у меня в рукописи выходила довольно темна, а с этими, непонятными даже для меня, обрезываньями цензуры даже таких мест, которых непропуск можно только приписать к какому-нибудь особенному умыслу самой цензуры, — просто путаница. Не говоря о разных вещах[873] поважнее, прилагаю тебе здесь непропущенный листок, служащий ответом на твой запрос о стихотворении Пушкина^*. Несмотря на всю неприятность, которую с первого раза нанес мне жалкий вид статьи моей и толки, разнесшиеся в публике, о моем низкопоклонстве, я потом не только успокоился, но даже обрадовался и жду только того, чтобы на меня побольше напали со всех сторон за эту статью и, если можно, даже в Европе. Тогда только я получу голос и, в виде оправданья, могу заговорить, наконец, о том, каким образом богатством милости и всепрощающей любви может уподобиться монарх богу. Много есть вещей, которых по тех пор не найдешься, как сказать, покуда не нападут на тебя. Мысль статьи этой была добрая. Поверь, что нам всем следует уметь прощать и помнить ежеминутно о том, что уменьем прощать мы более всего можем уподобиться богу.

Слово о моем отречении от искусства. Я не могу понять, отчего поселилась эта нелепая мысль об отречении моем от своего таланта и от искусства, тогда как из моей же книги можно бы, кажется, увидеть было, хотя некоторые, какие страдания я должен был выносить из любви к искусству, желая себя приневолить и принудить писать и создавать тогда, когда я не в силах был, когда из самого предисловия моего к второму изданию «Мертв<ых> душ» видно, как я занят одною и тою же мыслью и как алчу забрать тех сведений, которые мне нужны для моего труда. Что ж делать, если душа стала предметом моего искусства, виноват ли я в этом? Что ж делать, если заставлен я многими особенными событиями моей жизни взглянуть строже на искусство? Кто ж тут виноват? Виноват тот, без воли которого не совершается ни одно событие.

Появление моей книги, несмотря на всю ее чудовищность, есть для меня слишком важный шаг.[874] Книга моя имеет свойство пробного камня: поверь, что на ней испробуешь как раз нынешнего человека. В сужденьях о ней непременно выскажется человек со всеми своими помышлениями,[875] даже теми, которые он осторожно таит от всех, и вдруг станет видно, на какой степени своего душевного состояния он стоит. Вот почему мне так хочется собрать все толки всех о моей книге.[876] Хорошо бы прилагать при всяком мнении портрет того лица, которому мнение[877] принадлежит, если лицо мне незнакомо. Поверь, что мне нужно основательно и радикально пощупать общество, а не взглянуть на него во время бала или гулянья. Иначе у меня долго еще будет всё невпопад, хотя бы и возросла[878] способность творить. Я очень жалею, что не попали в мою книгу письма к разным должностным и государственным людям. Меня бы, конечно, тогда разбранили бы еще больше. Сказали бы еще более: не в свое дело залез и впутался, но тем не менее по поводу этих статей обнаружилось бы передо мною многое внутри России. И многие, в желании доказать мне мои ошибки, стали бы рассказывать те вещи, которые именно мне нужны. А этих вещей никакими просьбами нельзя вымолить. Одно средство: выпустить заносчивую, задирающую книгу, которая заставила бы встрепенуться всех. Поверь, что русского человека, покуда не рассердишь, не заставишь заговорить. Он всё будет лежать на боку и требовать,[879] чтобы автор попотчевал его чем-нибудь примиряющим с жизнью (как говорится). Безделица! как будто можно выдумать это примиряющее с жизнью. Поверь, что какое ни выпусти[880] художест<венное> произведение, оно не возымеет теперь влиянья, если нет в нем именно тех вопросов, около которых ворочается нынешнее общество, и если в нем не выставлены те люди, которые нам нужны теперь в[881] нынешнее время. Не будет сделано этого — его убьет первый роман, какой ни появится из фабрики Дюма^*. Слова твои о том, как чорта выставить дураком^*, совершенно попали в такт с моими мыслями. Уже с давних пор только о том и хлопочу, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чортом. Я бы очень желал знать, откуда происхожденьем тот старик, с которым ты говорил. Судя по его отзыве о чорте, он должен быть малороссиянин. Жду с нетерпением всех печатных критик.[882] Отныне адресуй всё к Жуковскому. Из Неаполя отправляюсь на днях. Июнь буду близ Франкфурта на водах. Конец июля, весь август и начало сентября буду на морском купаньи в Остенде, которое одно доселе мне помогало. Осенью вновь в Неаполь затем, чтобы оттуда на Восток. Не позабудь прислать с какой-нибудь оказией те книги, о которых я просил, то есть русские летописи и «Русские праздники» Снегирева. А если[883] накопятся деньги, то памятники раскрашен<ные> Москвы Снегирева^*. При сем отдай письмо Щепкину^* и напиши мне, что он скажет на него в ответ. Обнимаю тебя от всей души. Ради бога, не забывай меня и пиши ко мне. Письма ко мне любящих меня — сущие для меня благодеяния, почти то же, что милостыня нищему.

Не сердись на мой дурной почерк, изломанный слог, недописки и поправки. Не позабывай, что это неотлучные приметы человека, который еще строится и хлопочет около своей постройки.

Прокоповичу Н. Я., 28 апреля н. ст. 1847^*

Неаполь. Апрел<я> 28 <н. ст. 1847>.

Давно уже я не писал к тебе. Ты также давно не писал ко мне. Если ты думаешь (особенно после прочтения моей книги), что я переменился или стал не тот, что был прежде, то скажу тебе, что я всё тот же и почти то же самое люблю, что любил в юности моей, хотя и не открывал никому многих сокровенных чувств; разница вся в том,[884] что теперь многое во мне стало проще (по книге не суди) и что я больше, чем когда-либо, люблю старинные мои связи и прежних друзей моих, особенно тех, с которыми от незабвенного Нежина началась моя дружба. А потому напиши мне хоть несколько словечек о себе: что ты теперь делаешь? что приходит тебе на мысли? как тебе живется и как всё, что составляет домашний круг твой, и всё, что вокруг тебя? Этим ты меня очень порадуешь, если тебе приятно меня порадовать. Письма адресуй на имя Жуковского, в Франкфурт. От Данилевского я получил письмо, который также о тебе спрашивает. Он также о тебе не знает ничего.[885] Уведоми меня также о всех изустных толках, какие тебе случается слышать о моей книге. Я бы очень желал знать, что говорят о ней разные чиновники средней руки, всех сортов учителя, равно как и люди нам обоим с тобой знакомые. Прощай! Более не распространяюсь, потому что пишу наугад, не зная, по-прежнему ли ты живешь в 9 линии и придет ли к тебе в руки письмо мое. Не поскупись и пиши побольше.

Обнимаю тебя.

Твой Г.

На обороте: Pétersbourg. Russie. Его высокоблагородию Николаю Яковлевичу Прокоповичу. В С. Петербурге, на Васильевском острове, в 9 линии, между Большим и Средним проспект<ами>, в собствен<ном> доме.

Мюллеру Ф. А., 29 апреля н. ст. 1847^*

29 апреля <н. ст. 1847. Неаполь>.

Я получил от брата Александра Андреевича Иванова известие, что сам Ал<ександр> Андр<еевич> болен стесненьем в груди, с просьбой, чтобы я посоветовался по этому поводу с Циммерманом. Я отправился тот же час к Циммерману и всё, что получил от него в ответ, написал в письме, пущенном отсюда третьего дня. А потому прошу вас убедительно — немедленно наведаться к Иванову и узнать, получил ли он это письмо вместе с другим, предыдущим, отправленным того же дни. Оба были адресованы в кафе Greco. Если ж, на случай, он их не получил, то вот вам вновь предписанье Циммермана. Стесненье и «боль в груди и сердце есть явленье геморроидальное, а потому следует не к груди прикладывать какие-либо средства, но оттянуть кровь к противуположным частям, именно, приставивши изрядное количество пьявок к заднему проходу, принять в то же время несколько слабительных и несколько успокоительных ванн с отрубями, умеренной температуры, то есть от 26 до 27 градусов и никак не свыше, потолковавши обо всём этом с доктором Аллерсом.[886] Так я написал и в письме. Теперь же подвертывается под руку обстоятельство еще лучшее. Сам Циммерман едет завтра вместе с кн<язем> Волконским^* и, вероятно, в понедельник ввечеру они будут оба в Риме. А потому объявите об этом Иванову. Скажите также, что и о нем, то есть относительно его дела, кое-что переговорено. Но самое лучшее с его стороны даже и не помышлять и не расспрашивать никого об участи его дела. Я хотя человек сам по себе и не очень важный, но устроил так, что в Петербур<ге> всем обнаружилось производительное дело — картина Иванова^* — и теперь смекнули даже и недальные умом, что Иванова торопить никак не следует. Я это ему давал знать и в письмах, которые так огорчили его (что для меня до сих пор загадка), прося его положиться хоть сколько-нибудь на меня и не беспокоиться. Но я не знаю, почему он не поверил моим словам, тогда, когда после меня Апраксин, молодой человек, почти ему незнакомый, сказал ему те же слова, не объясня даже причин,[887] на которых он их основал, и он ему поверил и успокоился. Правда, в письмах моих были жесткие слова, но я их нарочно поставил с тем, чтобы дать ему случай этими же самыми словами попрекнуть себя самого за свое малодушие. Слова эти были те же самые, которые я употреблял весьма часто в разговоре и за которые он никогда не сердился. Но теперь только вижу, какая разница сказать то же самое в письме и на словах. Скажите ему, что я прошу у него прощенья. Я не только не думал оскорбить его, но даже хотел излечить от беспокойства и, как плохой доктор, не попал, как следует, в болезнь. Но до свидания.

Весь ваш Г.

Около 10 мая, а может и прежде, надеюсь, увидимся. На письмо это ответ, однако ж, напишите немедленно, чтобы я знал, что оно вами получено.

Погодину М. П., 30 апреля н. ст. 1847^*

Апреля 30 <н. ст. 1847>. Неап<оль>.

Благодарю тебя за твои усладительные строки^*, хотя их было очень много. Пожалуста, пиши ко мне. Не избирай для этого времени. Но пиши на небольших лоскутках, какие тебе попадутся под руку, — всё, что ни просится в тебе излиться. Поверь, что ты найдешь сердце, способное разделить всякое сердечное движение твое. Чувствую, что только теперь начинаю быть достойным дружбы и могу быть полезным другу. Вот тебе покуда известие о моих местопребываниях: отсюду я отправляюсь первых, чисел мая. Весь июнь и начало июля во Франкфурте (то есть на водах близ Франкфурта). Август и начало сентября — в Остенде на морском купаньи, которое доселе было единственным средством, мне помогавшим. На осень — в Италию, чтобы оттуда отправиться к святым местам. Если ты еще не переменил своего намерения, как бы нам хорошо было теперь отправиться вместе. Мы[888] были бы очень теперь нужны друг другу. Помощь брата, необходимая на всяком пути в нашей жизни, становится еще необходимей, когда путь этот — богомолье. Передай при сем приложенные два письмеца твоим матушкам^*. Затем от всей души тебя обнимаю и целую твоих деток.

Твой Г.

На обороте: Moscou. Russie. Его высокородию Миха<и>лу Петровичу Погодину. В Москве. Близ Девичьего монастыря, в собствен<ном> доме.

Погодиной А. М., 30 апреля н. ст. 1847^*

<30 апреля н. ст. 1847. Неаполь.>

Здравствуйте, моя добрая Аграфена Михайловна! Хотя очень много времени прошло с тех пор, как мы с вами расстались, но я не позабыл ни доброты вашей, ни вашего радушного гостеприимства и помышляю с удовольствием о том, когда приведет нас бог опять увидеться. Уведомляю вас, что если любезный сын ваш Михаил Петрович отправится к святым местам, то он найдет во мне верного попутчика. Я в дороге человек очень расторопный, умею запастись и съестными припасами, и всем, что нужно для пути, а потому вы на этот счет будьте совершенно покойны. Мы за вас помолимся у гроба господня, а вы за нас помолитесь в Москве. Во всяком случае, желая вам полученья всего того, о чем вы молитесь, остаюсь всегда признательный вам

Н. Гоголь.

Иванову А. А., конец апреля н. ст. 1847^*

<Конец апреля н. ст. 1847. Неаполь.>

Александр Андреевич! Циммерман не будет в Риме, а потому исполните все его предписания, посоветовавшись с Аллерсом.

Весь ваш Г.

До свиданья!

Гоголь М. И., 3 мая нов. стиля 1847^*

Неаполь. Мая 3 нов. стиля <1847>.

Я получил письмо ваше от 12 марта^*, исполненное упреков. Простите меня: я перед вами виноват. Виноват также и перед моими добрыми сестрами, которые меня искренно и нелицемерно любят и которым я показал, как бы вовсе не замечаю любви их. У меня был некоторый свой умысл: получая сам отвсюду упреки, любя упреки и находя[889] неоцененную пользу для души моей от всяких упреков (даже и несправедливых), я хотел прислужиться и вам тем же. Я хотел попрекнуть вас, и особенно сестер, с тем, чтобы уже никогда[890] ни в чем не попрекать.[891] Я не имел намерения оскорбить их. Поверьте, что я совсем не думаю, чтобы кто-нибудь из них[892] был бестолков в делах жизни. Если бы я вам сказал откровенно, что я о каждой из вас думаю, то слова мои могли бы даже оскорбить вашу скромность. Скажу вам искренно, что я горжусь вами: вами горжусь, что вы — мать моя, сестрами — что они сестры мои. Но, зная по себе, как способны мы задремать, когда окружающие нас люди говорят нам[893] об одних только наших достоинствах и ни слова не упоминают о недостатках наших, я принял на себя на время мне не принадлежащую должность, видя, что никто другой, кроме меня, не отважился бы взять ее.[894] Упрек мой в распоряжениях и расходах экономических был совершенно несправедлив. Это я увидел ясно из вашего письма, где вы означили обстоятельно, на какие именно потребности забираются товары у разносчиков и в лавках. Если бы отчеты Лизы были несколько аккуратней и подробней, как я просил, то я бы, может быть, вовсе не сделал его. Я имел в виду не столько попрекнуть сестер за сделанное[895] дело, сколько напомнить вообще об аккуратности впредь, которой вообще у всех нас, грешных русских людей, очень мало, начиная с меня. Еще раз прошу прощения, как у вас, маминька, так равно и у всех сестер. Отныне не только вы, которой, как матери, я не имею права давать упреков, но даже никто из моих сестер не получит от меня они за что выговора. И скажу вам искренно, что я очень рад, сложивши с себя наконец эту неприятную и мне не принадлежащую должность. Не сердитесь же на меня. Помните только то, что перед вами вновь стоит вам благодарный и признательный сын ваш. А сестры пусть вспомнят вновь то, что я говорил им всегда: что они мне все равно дороги сердцу моему и всех их люблю с равной любовью, и если покажется которой-нибудь из них, что я лучше люблю другую, то она может вдруг сама стать на ее место и быть завтра же мне еще ближайшей. Также никто из них не должен смущаться тем, если я пишу к одной, а к другой не пишу: завтра же я напишу к другой. Вновь повторяю вам, если вы думаете, что я уверен в совершенстве моем и в том, что я могу учить других, вы впадете в то же самое заблуждение, в которое впали и другие. Никогда еще я не чувствовал так живо, что я ученик, что мне нужно многому учиться, и никогда еще не сгорал я таким желанием учиться. Письмо ваше, исполненное мне выговоров, я принял с благодарностью. Говорю вам это искренно и перечитаю его несколько раз, потому что мне это очень нужно. Не сердитесь же на меня. Меня это очень огорчит, тем более, что я и без того неспокоен.[896] Я[897] чувствую уже и без того упреки совести на душе своей. Я надеюсь, вы уже получили письмо мое от 6-го апреля, в котором было вложено письмо к Лизе^*. В нем я также писал вам о моем маршруте. Письма адресуйте во Франкфурт-на-Майне, по прежнему адресу. Обнимаю вас всех от всей души.

Г.

О получении этого письма меня уведомьте. Отсюда я выезжаю на днях.

На обороте: Poltava. Russia. Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь. В Полтаве. Оттуда в д<еревню> Василевку. Russia.

Иванову А. А., 6 мая н. ст. 1847^*

<6 мая н. ст. 1847. Неаполь.>

Уведомляю вас, Александр Андреевич, что я выезжаю из Неаполя во вторник 11 мая, стало быть скоро, пополудни на другой день, как уверяют управляющие конторою дилижансов, буду у вас в Риме. А потому, если пожелаете встретить меня, то приходите между двенадцатью и часом в догану[898] (в середу, 12-го). Но помните, что случается дилижансу иногда и опоздать, а потому не смущайтесь замедленьем.

До свиданья!

Ваш Г.

На обороте: Roma. Al signore Alessandro Iwanoff (Russo). Roma. Caffe Greco. Via Condotti. Vicina alla piazza di Spagna.

Константиновскому М. А., 9 мая н. ст. 1847^*

Неаполь. 9 мая <н. ст. 1847>.

Что могу сказать вам в ответ на чистосердечное письмо ваше?^* Благодарность! Вот первое слово, которое я должен сказать вам, хотя очень хотелось бы мне иметь от вас не такое письмо. Все слова ваши, как о евангельском значении милостыни, так и о прочем — святая истина. В них я убежден, против них не спорю, а между тем в книге моей изложено так, как бы я был против этого. Как изъяснить это явление? Скажу более: статью о театре я писал^* не с тем, чтобы приохотить общество к театру, а с тем, чтобы отвадить его от развратней стороны театра, от всякого рода балетных плясавиц и множества самых странных пиес, которые в последнее время стали кучами переводить с французского. Я хотел отвадить от этого указанием на лучшие пиесы и выразил всё это таким нелепым и неточным образом, что подал повод вам думать, что я посылаю людей в театр, а не в церковь. Храни меня бог от такой мысли! Никогда я не имел ее даже и тогда, когда гораздо меньше чувствовал святыню святых истин. Я только думал, что нельзя отнять совершенно от общества увеселений их, но надобно так распорядиться с ними, чтобы у человека возрождалось само собою желание после увеселения идти к богу — поблагодарить его, а не идти к черту — послужить ему. Вот была основная мысль той статьи, которую я не сумел хорошо написать. Скажу вам нелицемерно и откровенно, что виной множества недостатков моей книги не столько гордость и самоослепление, сколько незрелость моя. Я начал поздно свое воспитание, в такие годы, когда другой человек уже думает, что он воспитан. Обрадовавшись тому, что удалось в себе победить многое, я вообразил, что могу учить и других, издал книгу и на ней увидел ясно, что я — ученик. Желание и жажда добра, а не гордость, подтолкнули меня издать мою книгу, а как вышла моя книга, я увидел на ней же, что есть во мне и гордость, и самоослепление, и много того, чего бы я не увидал, если бы не была издана моя книга. Эта строптивость, дерзкая замашка, которая так оскорбила вас в моей книге, произошла тоже от другого источника. Воспитывая себя самого суровою школою упреков и поражений и находя от них пользу существенную душе, я был не шутя одно время уверен в том, что и другим это полезно, и выразился грубо и жестко. Я позабыл, что голосом любви следует говорить, когда хочешь чему поучить других, и чем святее истина, тем смиреннее нужно быть тому, который хочет возвещать о ней. Я попался сам в тех самых недостатках, в которых попрекнул других. Словом, всё в этой книге обличает невоспитанье мое. Бог дал большое именье, множество в нем всяких угодий и удобств, земли не окинешь глазом, а сам управитель, которому поручено это имение, еще не умеет управлять им. Вот вам портрет мой! Сил много, но уменья править этими силами мало, — может быть, от того самого, что слишком много дано сил. Не могу скрыть от вас, что меня очень испугали слова ваши, что книга моя должна произвести вредное действие и я дам за нее ответ богу. Я несколько времени оставался после этих слов в состоянии упасть духом, но мысль, что безгранично милосердие божие, меня поддержала. Нет, есть хранящая святая сила, которая не дремлет в мире, которая направляет к хорошему даже и то, что от дурного умысла произвел человек. А книга моя не от дурного умысла: мое неразумие всему причиною; зато бог и наказал меня, наказал меня тем, что все до единого вопиют против моей книги, хотя и разнообразны до бесконечности причины этих криков. Но как милостиво и самое наказание его! В наказание он дает мне почувствовать смирение — лучшее, что только можно дать мне. Каким бы другим образом я мог взглянуть <на> себя, если бы не посыпались на меня градом со всех сторон упреки и обвинения? (Если бы кто увидал те жесткие письма, исполненные упреков, которые я получаю во множестве отовсюду, и прочитал бы те статьи, которые теперь печатаются во множестве против меня, у него б закружилась на время голова). Вы сами, верно, знаете, что от людей близких и всегда с нами живущих не услышишь осуждения: за наши небольшие им услуги, иногда даже просто за одну ровность нашего характера, они уже готовы почитать нас за совершеннейшего человека. Но когда раздадутся со всех сторон крики по поводу какого-нибудь публичного нашего действия и разберут по нитке всякую речь нашу и всякое слово, и когда, руководимые и личными нерасположеньями, и недоразумениями, станут открывать в нас даже и то, чего нет, тогда и сам станешь искать в себе того, чего прежде и не думал бы искать. Есть люди, которым нужна публичная, в виду всех данная оплеуха. Это я сказал где-то в письме, хотя и не знал еще тогда, что получу сам эту публичную оплеуху. Моя книга есть точная мне оплеуха. Я не имел духу заглянуть в нее, когда получил ее отпечатанную: я краснел от стыда и закрывал лицо себе руками при одной мысли о том, как неприлично и как дерзко выразился о многом; отсутствие мест, выпущенных цензурою и не замененных ничем другим, разрушивши связь и сделавши темным, почти бессмысленным многое, еще более увеличило недостатки ее в глазах моих. Итак, книга моя, прежде чем быть полезной для других, полезна и для меня, и это считаю знаком ко мне милости божией. Мне нужно зеркало, в которое я должен глядеться всякий день, чтобы видеть мое неряшество. Что же до влияния на других, то мне как-то не верится, чтобы от книги моей распространился вред на них. За что богу так ужасно меня наказывать? Нет, он отклонит от меня такую страшную участь, если не ради моих бессильных молитв, то ради молитв тех, которые ему молятся обо мне и умеют угождать ему, ради молитв моей матери, которая из-за меня вся превратилась в молитву. Теперь я собираю весьма тщательно толки о моей книге со всех сторон, равно как и отчет о всех впечатлениях, ею производимых. Сколько могу судить по тем, которые доселе имею, книга моя не произвела почти никакого впечатления на тех людей, которые находятся уже в недре церкви, что весьма естественно: кто имеет у себя дома лучший обед, тот не станет по чужим домам искать худшего; кто добрался до самого родника вод, тому незачем бегать за полугрязными ручьями, хотя бы и они стремились в ту же реку. Напротив, из тех, которые находятся в недре церкви и действительно веруют, многие даже вооружились против моей книги! и стали еще бдительнее на страже собственной своей души. Книга моя подействовала только на тех, которые не ходят в церковь и которые не захотели бы даже выслушать слов, если бы вышел сказать им поп в рясе. Если это правда и если, точно, некоторые пошатнулись в неверии своем и пошли хотя из любопытства в церковь, то это одно уже может меня успокоить. Там, то есть в церкви, они найдут лучших учителей. Достаточно, что занесли уже ногу на порог дверей ее. О книге моей они позабудут, как позабывает о складах ученик, выучившийся читать по верхам. Причину этого для вас, может быть, странного явления я могу объяснить тем, что в книге моей, несмотря на все великие недостатки ее, есть, однако же, одна только та правда, которую покуда заметили немногие. В ней есть душевное дело, исповедь человека, который почувствовал сильно, что воспитанье наше начинается с тех только пор, когда кажется, что оно уже кончилось. Там изложен отчасти и процесс такого дела, понятный даже и не для христианина, несмотря на неточность моих слов и выражений, непонятных для не страдавшего теми недугами, какими страждут неверующие люди нынешнего времени. Мне кажется, что если кто-нибудь только помыслит о том, чтобы сделаться лучшим, то он уже непременно потом встретится со Христом, увидевши ясно, как день, что без Христа нельзя сделаться лучшим, и, бросивши мою книгу, возьмет в руки Евангелие. И потому-то, я думаю, напрасно не обратили внимания на эту сторону моей книги все те, которые имеют дело с душою человека. Мне кажется, что следовало бы даже, отбросивши на время в сторону все оскорбляющие слова, резкие выражения и даже целиком те статьи, на которых отразились мое несовершенство, недостатки и невежество, прочитать внимательно и даже несколько раз некоторые статьи, особенно те, где ум не может быть вдруг судьей и которые проверить можно только собственной душой своей. Как бы то ни было, но если вы заметите, что книга моя произвела на кого-нибудь вредное влияние и соблазнила его, уведомьте меня, ради самого Христа, обстоятельно и отчетливо, не скрывая ничего. Мне нужно знать это. Бог милостив: если он попустил меня сделать злое дело, то он же поможет мне и исправить его. Хотя я положил себе долгом не писать по тех пор, пока не поучусь лучше делу и не приобрету языка более кроткого и никого не оскорбляющего, но некоторые необходимые объясненья на мою книгу, равно как и сознанье в том, в чем я ошибся, я должен буду сделать непременно^*, чтобы не соблазнялись юноши и люди неопытные. Мне пришло при этом случае на мысль, что, может быть, вы опасаетесь какого-нибудь влияния с моей стороны на Александра Петровича (спасенье очень естественное для вас, так его любящего!), а потому долгом считаю известить вас, что он теперь не со мной. Я давно уже не видал его. Во время же нашего пребывания вместе разговоры у нас были совсем не о тех предметах, о которых помещены письма. Видя его тоскующую душу и безотрадные жалобы на жизнь, потерявшую для него цену, которой конца он ожидал с каким-то нетерпением, я старался подвигнуть его на деятельность и на взятие должности внутри России, мысля, что должность, взятая в смысле поприща для подвигов христианских, может дать пищу душе его. К этому побуждала меня и любовь к родине, которая страждет много оттого, что слишком мало в ней таких должностных людей, которые заключали бы <в себе> все качества и способности Александра Петровича^*. Об этом я писал к нему действительно письма, которые, я не знаю почему, не попали в мою книгу и не пропущены^*, тогда как, по моему убеждению, они гораздо полезнее и нужнее всех помещенных. О театре и о тому подобных вещах мы с ним, кроме каких-нибудь двух-трех слов, не имели разговоров. Этот предмет ни его, ни меня не мог занимать. Письмо о театре я писал, имея в виду публику, пристрастившуюся к балетам и операм, пожирающим ныне страшные суммы денег, и в то же самое время имел в виду издателя журнала «Маяк», С. А. Бурачка^*, который, судя по статьям его, должен быть истинно почтенный и верующий человек, но который, однако ж, слишком горячо и без разбора напал на всех наших писателей, утверждая, что они безбожники и деисты, потому только, что те не брали в предмет христианских сюжетов. Я вовсе не хотел оскорбить издателя «Маяка». Я хотел только напомнить ему самому, как христианину, о смирении, но выразился так, что словами моими действительно он мог быть обижен. Из некоторых слов вашего письма мне показалось, что вы его знаете. Скажите ему, что я умоляю его простить меня. Попросите за меня и вы также. Наконец, простите меня и вы сами, добрая и молящаяся о всех нас душа! Очень понимаю, что для вас оскорбительнее, чем для многих, появленье такой книги, от которой соблазняются те, за спасение которых вы молитесь. Еще раз повторяю вам, что цель моей книги была добрая, но вы видите сами, что обо мне нужно молиться более, чем о всяком другом человеке. Если бог меня не вразумит своим разумом, что я буду тогда? Участь моя будет страшнее участи всех прочих людей. Молитесь же обо мне, ради самого Христа. Всё прочее, чего не вместит письмо, передаст вам лично Александр Петрович, с которым, если даст бог, надеюсь увидеться в Париже и который стремится к вам, как птица из клетки на волю (и, верно, не даром стремится). Еще раз прося молитв ваших, прошу вас уведомить меня, хотя двумя строчками, что письмо это вами получено, без чего я не буду спокоен. Адресуйте во Франкфурт-на-Майне — или на имя нашего посольства, или просто надписавши: «poste restante».

Признательный вам много за вашу откровенность

Н. Гоголь.

Плетневу П. А., 9 мая н. ст. 1847^*

Неаполь. Мая 9 <н. ст. 1847>.

Я получил милое письмо твое (от 4/16 апреля)^* перед[899] самым моим отъездом из Неаполя; спешу, однако ж, написать несколько строчек. Ответ на твои запросы ты, вероятно, уже имеешь отчасти из письма моего к Россети (от 15 апреля), отчасти из письма к тебе (от 17 апреля). Благодарю тебя также за приложение[900] двух писем, для меня очень значительных. Вигелю я написал маленький ответ, при сем прилагаемый^*, который, пожалуста, передай ему немедленно. Что касается до письма Брянчанинова^*, то надобно отдать справедливость нашему духовенству за твердое познание догматов. Это познание[901] слышно во всякой строке его письма.[902] Всё сказано справедливо и всё верно. Но, чтобы произнести полный суд моей книге, для этого нужно быть глубокому душеведцу, нужно почувствовать и услышать страданье той половины современного человечества, с которою даже не имеет и случаев сойтись монах; нужно знать не свою жизнь, но жизнь многих. Поэтому никак для меня не удивительно, что им видится в моей книге смешение света со тьмой. Свет для них та сторона, которая им знакома; тьма та сторона, которая им незнакома; но об этом предмете нечего нам распространяться. Всё это ты чувствуешь и понимаешь, может быть, лучше моего. Во всяком случае, письмо это подало мне доброе мнение о Брянчанинове. Я считал его, основываясь на слухах, просто дамским угодником и пустым попом.

Несколько слов насчет изумленья твоего моему любопытству знать все толки, даже пустые, обо мне и о моей книге. Друг мой, как ты до сих пор не можешь почувствовать, что это мне необходимо! В толках этих я ищу не столько поученья себе, сколько короткого знания тех людей, которых мне нужно знать. В сужденьях о моих сочинениях обнаруживается сам человек. Говорит журналист, но ведь за журналистом стоит две тысячи людей, его читателей, которые слушают его ушами и смотрят на вещи его глазами. Это не безделица! Мне очень нужно знать, на что нужно напирать.[903] Не позабудь, что я, хоть и подвизаюсь на[904] поприще искусства, хотя и художник в душе, но предметом моего художества современный человек, и мне нужно его знать не по одной его внешней наружности. Мне нужно знать душу его, ее нынешнее состояние. Ни Карамзин, ни Жуковский, ни Пушкин не избрали этого в предмет своего искусства, потому и не имели надобности в этих толках. Будь покоен на мой счет: меня не смутят критики и ни в чем не заставят меня пошатнуться, что здраво и крепко во мне. Из всех писателей, которых мне ни случалось читать биографии, я еще не встретил ни одного, кто бы так упрямо преследовал раз избранный предмет. Эту твердость мою я чту знаком божьей милости к себе. Без него как бы мне сохранить ее, сообразя то, что редкому довелось выдержать такие битвы со всякими отвлекающими от избранного пути обстоятельствами! После всех этих толков у меня только лучше прочищаются глаза на то же самое, на что я гляжу, и больше рвенья к делу. Повторяю тебе, что я слишком тверд в главных моих убеждени<ях>. Но у меня правило: всех выслушай, а сделай по-своему. И что я сделаю по-своему, всех выслушавши, то уже трудно поднять будет на публичное посмешище, даже и временное.

Россети прав насчет письма к его сестре^*. Совершенно в таком виде, как оно есть, ему неприлично быть в печати. Попроси его, чтобы он назначил карандашом все места, по его мнению, и неловкие. Их очень легко умягчить, — тем более, что я чувствую а уже и сам, как следует чему быть. Вексель секунду я послал обратно к тебе через Штиглица, потому что здесь не взялся по нем выдать деньги банкир. Стало быть тут[905] уж не мое распоряжение. Такова судьба его. Деньги эти береги у себя. Прокоповичу не следует ничего говорить. Письма адресуй все во Франкфурт, как я уже и писал в прежнем письме с изложением всего моего маршрута. Обнимаю тебя крепко. Бог да хранит тебя! Ради бога, хоть несколько слов о самом себе! Я собственно о тебе почти ничего не знаю: все письма твои наполнены мной. Книга твоя о Крылове прекрасна во всех отношениях. Это первая биография, в которой передан так верно писатель. Журнал я наконец получил за генварь и за февраль, но моя книга не дошла.[906]

Весь твой Г.

На обороте: S. Pétersbourg. Russie. Его превосходительству г. ректору С.-Петербургск<ого> императорск<ого> университета Петру Александровичу Плетневу. В С.-Петербурге, на Васильев<ском> о<строве>, в университете.

Вигелю Ф. Ф., около 9 мая н. ст. 1847^*

<Около 9 мая н. ст. 1847. Неаполь.>

Мне было очень чувствительно ваше доброе участие ко мне. Благодарю вас много за ваше письмо^*! Вы, не оскорбившись ни дерзким тоном моей книги, ни неизвинимой самонадеянностью ее автора, обратили вниманье на существенную ее сторону. За алканье добра, которое прозрели вы в страницах ее, вы умели простить мне все ее недостатки. Нет, я не ослеплен собой в такой мере, как думают. Даже и ваша оценка моей книги (слишком высокая) меня не наполнила той гордостью, которую мне приписывают теперь вообще, хотя, признаюсь вам чистосердечно, я всегда вас почитал за очень умного человека и, стало быть, имел бы право от вашего мнения возгордиться. Книга моя есть отчет в моей внутренней возне. В ней видно, что строился человек, точно, для чего-то доброго, хотя и не состроился; оттого и все эти заносчивые замашки, неряшество, неосмотрительность, темнота и проч. и проч. Зрелость и юность вместе! То состояние, которого представитель моя книга, уже во мне миновалось. Доказательством этого служит мне то, что я краснею от стыда за многое, в ней выраженное. Но без этой книги, может быть, мне трудно было бы достигнуть той простоты, которая мне необходима. Она, точно, есть для меня какое-то очищение. После нее я стал проще и яснее духом, и мне кажется, что я теперь могу заговорить таким образом, что меня выслушают без гнева. Не могу вам изъяснить, как мне было приятно прочесть те строки вашего письма, где мельком показали вы мне вашу душу и дали мне случай познакомиться с вами ближе. Не питать негодования против личных врагов — это уже очень много! Это начало любви. Любить же добро земли своей, как любили его всегда вы, есть еще более необщее всем качество и сто̀ит многих громких заслуг и выслуг. Я уверен, что в ваших записках есть много того, что способно сообщить это качество и другим. Ваше имя не будет позабыто в России, хотя, может быть, теперь на время и позабыли о вас. Это одно уже должно утешить вас в минуты грустные, но кажется, что бог пошлет вам минуты сладкие, описанием которых вы увенчаете искреннюю исповедь вашу, которая, как я слышал, находится в ваших записках^*.

Но прощайте. Бог да хранит вас. Еще раз благодарю вас.

Весь ваш Н. Гоголь.

Смирновой А. О., 10 мая н. ст. 1847^*

Май 10 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Сейчас, накануне моего выезда из Неаполя, получил бесценное письмо ваше^*, добрейший друг мой Александра Осиповна. Очень благодарю вас за него. (Оно от 22 марта). Вы и среди болезни вашей, среди тоски, среди немощи не позабываете меня. Как возблагодарить вас! Не могу объяснить себе причин вашей болезни, не могу понять, зачем вы так долго болеете. Не затем ли, чтобы оставить вновь на время Россию? Не нужны ли вам морские купанья[907] — единственное средство в нервических недугах, которые всем равно помогают? Не проездиться ли вам в Остенде? Как бы мы вновь провели прекрасно время вместе! и как бы поблагодарили бога за самые недуги наши, заставившие нас вновь увидеться! Прекрасна встреча с родными и с старыми товарищами нашего детства, но встреча с теми, с которыми породнились душами во имя Христа, еще прекрасней. А там — почему знать? — если самая дорога вам станет помогать и езда, почему вам не съездить в одно время со мною в Иерусалим? Может быть, после этого путешествия всё бы отлегло тоскливое от души вашей. По крайней мере, в Остенде всегда можно проездиться. Езда морем; экипажа брать с собой не нужно; из Петербурга прямо на корабль — и в неделю с небольшим вы в Остенде. Если ж из Остенде захотите отправиться подальше,[908] то теперь везде железные дороги, и все-таки не нужно экипажа. Если только отложить в сторону все русские барские замашки, то можно так дешево съездить, как не съездите по России. Письма покуда адресуйте ко мне на имя Жуковского во Франкфурт. Не могу понять, почему вы так сильно беспокоились насчет моего местопребыванья и адреса, тогда как я вам не писал ни слова о том, что оставляю Неаполь. От октября прошлого года^* до 10 мая нынешнего сижу в Неаполе и никуды ноги не заносил отсюда. Уже в двух письмах подтвердил я вам, что я в Неаполе. Но не знаю, или не доходят мои письма? Поверьте, что я ни в каком случае не замедлил бы вас уведомить, если бы только переменял местопребыванье мое. Неужели вы думаете, что мне легко обходиться без ваших писем? Итак, вот вам мои нынешние маршруты: май в дороге; июнь во Франкфурте или в окружности его, на водах, словом — где будет Жуковский; конец июля, август и сентябрь (половина, если не весь) в Остенде. А потом опять в Неаполь, дабы отсюда уже в Иерусалим. Но прощайте… как бы хотелось сказать: «до скорого свидания!» Тороплюсь укладываться. Бог да пошлет вам облегченье и благополучные роды! Молитесь ему: он милостив, он всё совершит по вашей молитве. Отвечайте хоть двумя строчками на это[909] письмо.

Весь ваш Г.

На обороте: Kalouga. Russie. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В Калуге.

Толстому А. П., около 10 мая н. ст. 1847^*

<Около 10 мая н. ст. 1847. Неаполь.>

Что с вами происходит, мой добрейший Александр Петрович? Почему от вас до сих пор ни строчки, ни словечка? Я всё ожидал, что вы по обещанию вашему напишете мне, как сказали вы сами в письме вашем, не далее, как через неделю, обо всем, и вот уже прошло с тех пор два месяца — и от вас ни строчки! Так что я намереваюсь (скучая неизвестностью) заглянуть к вам в Париж, и Софья Петровна^* о вас также беспокоится, тем более, что Наталья Владимировна^* писала весьма длинное письмо к графине Анне Егоровне^*, ожидала с нетерпеньем на него ответа и не дождалась. Бог да хранит вас от всего огорчающего! Прощайте, обнимаю вас. На днях выезжаю из Неаполя и, если даст бог, обниму вас лично в Париже.

Весь ваш Г.

На обороте: Paris. Son excellence m-r le c-te Alexandre Tolstoy. Paris. Rue de la Paix, № 9 (Hôtel Westminster).

Соболевскому С. А., до 13 мая н. ст. 1847^*

<Май, до 13-го н. ст. 1847. Неаполь.>

Очень сожалею, что не застал дома. Зайду ввечеру.

Н. Гоголь.

Данилевским А. С. и У. Г., 18 мая н. ст. 1847^*

Флоренция. Маия 18 <н. ст. 1847>.

Хотя следовало бы мне, по примеру благоразумных людей, прежде дождаться от вас ответа, добрые друзья мои (на мое письмо от 18 марта), а потом уже писать к вам, но так как желание знать о вас велико, так как в то же время страх за исправное полученье вышеозначенного письма прокрадывается тоже в мои помышления, то решаюсь лучше бросить лишний раз с дороги записочку вам с повторением в другой раз моего адреса. До июля последних чисел я во Франкфурте (то есть в окружностях его), а потом весь август нов<ого> стиля и бо̀льшую половину сентября в Остенде, а оттуда — в Италию. А потому адресуйте в Франкфурт-на-Майне, на имя посольства. С октября же месяца по-прежнему в Неаполь. А как будет дальше, уведомлю вас потом. Не забывайте же меня, милые и добрые друзья мои. Уведомляйте о себе как можно почаще и побольше. Всякая строчка о вас будет мне драгоценна. Обнимаю вас.

Весь ваш Г.

На обороте: Kiew. Russie. Russia. Его высокоблагородию инспектору 2 Благород<ного> пансиона при Киевской I гимназии Александру Семеновичу Данилевскому. В Киеве.

Смирновой А. О., 20 мая н. ст. 1847^*

Генуя 20 мая <н. ст. 1847>.

Хотя не более десяти дней тому назад, как я писал к вам последнее мое письмо из Неаполя (от 10 маия) в ответ на ваше милое письмо^* из Калуги от 22 марта, в день светлого воскресен<ия>, но так как мои письма, может быть, вас хоть на две минуты развлекут в часы болезненных томлений ваших, напомнив вам о том признательном человеке и друге,[910] который благодарит бога ежеминутно за нежную дружбу вашу и молит о вашем выздоровлении так, как только в силах он молиться, то я пишу к вам еще раз с дороги. Да не смущается сердце ваше: молитесь покойно и тихо и веруйте в беспредельную божью любовь к нам. Недуги ваши пройдут, и самое страданье обратится во благо. Если же вам после родов окажется необходимым укрепиться и восстановить расстройство нервов ваших, то повторяю вам вновь то же предложение, которое вы уже прочли в моем прежнем письме, то есть, посоветовавшись с умным доктором, пуститься морем в Остенде. Для нерв морское купанье действительнее всего, как я увидал это и на себе, и на других. Поездка самая покойная. В Петербург в 7 дней, с помощью пароходов или железных дорог, как хотите на выбор, <и> вы в Остенде. Мне всё кажется, как будто для вас дорога, воздух, другие небеса и вообще временная перемена места могут послужить необходимым освежением. Не смею вас уговаривать, чувствуя, что, может быть, сюда примешивается сильное желание вас видеть, и оно-то заставляет меня убеждаться[911] в необходимости для вас такой поездки, но во всяком случае прошу вас иметь это в виду, сообразить и потолковать с умным доктором в Москве или в Петербурге. Бог весть, может быть, и телесно, и душевно это вам будет полезно. Может быть, опять придется нам оказать друг другу ту кроткую помощь, освежающую силы душевные, которую способны оказать возлюбившие друг друга во имя Христа. Будьте покойны насчет меня относительно моей книги. Я совершенно тверд и больше ничего, как только благодарю бога именно за те толки, которые она производит, хотя, конечно, сначала многие из них мне были очень неприятны. Чем далее, тем более вижу, что без этих толков мне бы не узнать, как следует, людей и нашего общества, и в то же самое время без них мне бы никак не поумнеть в такой мере, в какой нужно мне поумнеть для моего дела. Что касается до слов ваших, чтобы я не смущался изменою друзей моих, то на это замечу вам, что измены с их стороны нет никакой. У некоторых из них нехватило разумения, они спутались — вот и всё. Впрочем, я на многих из них вовсе не надеялся и не называл их никогда своими друзьями: они себя[912] считали моими друзьями, но не я их. Вы знаете, что я несколько недоверчив и, зная слабость человеческую, вообще не охотник понадеяться чересчур на какого-нибудь человека. Об Аксаковых, как вы можете себе припомнить, я даже и не говорил вам никогда. Хотя я очень уважал старика и добрую жену его за их доброту, любил их сына Константина за его юношеское увлечение, рожденное от чистого источника, несмотря на неумеренное, излишнее выражение его, но я всегда, однако ж, держал себя вдали от них. Бывая у них, я почти никогда не говорил[913] ничего о себе; я старался даже вообще сколько можно меньше говорить и выказывать в себе такие качества, которыми бы мог привязать их к себе. Я видел с самого начала, что они способны залюбить не на живот, а на смерть. Это не та разумная, неизменно-твердая любовь во Христе, возвышающая человека, но скорее чувственная, родственная любовь, делающая малодушным человека, дрожащим, как робкий лист, за предмет любви своей, так что сама старушка, жена Аксакова, которая в душе своей гораздо больше христианка, чем все они вместе, два года не могла утешиться о смерти одного из одиннадцати детей своих, так что два года никто в целой семье не смел упомянуть при ней имени умершего сына^*. Словом, я бежал от их любви, ощущая в ней что-то приторное; я видел, что они способны смотреть распаленными глазами на предмет любви своей. Эту распаленную любовь к моим сочинениям восчувствовал их сын, потому что в душе его заключено действительно чувство высокой поэтической красоты. Эту распаленную любовь сообщил он и отцу своему, который без того, может быть, был бы умереннее и не пришел бы в такое отчаянье от мысли, что я погиб для искусства. Почувствовать, что всё, совершающееся в нас, совершается не без воли божией и что событие, во мне случившееся, случилось не во вред искусству, но к возвышению искусства, почувствовать этого из них никто не в силах, ни отец, ни сын, а потому вы не смущайтесь также их речами против меня. Речи эти пройдут. Но довольно. Не оставляйте меня покуда известиями об вашем здоровьи.[914] Это для меня теперь нужнее всего. Прощайте, мой бесценный и неизменный друг! Адресуйте во Франкфурт, на имя Жуковского.

Июнь и почти весь июль пробуду в окружностях Франкфурта. В конце июля переезжаю в Остенде, где пробуду август и бо̀льшую половину сентября.

На обороте: Kalouga. Russie. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В Калуге.

Шевыреву С. П., 25 мая н. ст. 1847^*

Марсель. 25 мая <н. ст. 1847>.

Перед самым выездом из Неаполя получил твои два пакета, со вложением двух критик из газет и маленькой твоей записочки^*. Благодарю тебя за всё это много, бесценный друг мой, Переписывать статьи прежние не трудись. Некоторые я получил, то есть те, которые напечатаны в первых двух номерах «Современника» и «Отечественных Записок»^*. Я бы очень желал, однако ж, знать, что сказано обо мне в «Библиотеке для Чтения»^* и во второстепенных журналах, как-то: «Иллюстрации», «Литературных Прибавлениях» и не было ли чего в «Инвалиде». Всё это мне важно не ради толков о мне самом, но ради желанья знать, на какой высоте собственного мышления своего стоит ныне действительно всяк из пишущих, а за ним, разумеется, часто и публика, его читающая. Книга моя, несмотря на все ее грехи, есть удивительный оселок для испробования нынешнего человека. Повторяю это тебе вновь и советую проверить истину слов моих на всех тех людях, с которыми тебе ни случится столкнуться. И потому, как ни пусты означенные критики, ты все-таки постарайся переслать мне их. Теперь же это можно с оказией: с весной подымается, вероятно, много людей из Москвы. Передать они могут во Франкфурте или Жуковскому, или мне самому, а я до июля последних чисел в Остенде.

Заплачено за оба твои письма, если не ошибаюсь, два пиастра с чем-то. Вышло несколько дороже оттого, что письма ко мне пришли посредством банкира. Впрочем, если бы стоило впятеро больше, я заплатил бы охотно. Деньги эти для меня совсем не потеряны. Напротив, я остаюсь только в больших барышах. Статья Григорьева^*, довольно молодая, говорит больше в пользу критика, чем моей книги. Он, без сомнения, юноша очень благородной души и прекрасных стремлений. Временный гегелизм пройдет, и он станет ближе к тому источнику, откуда черплется истина. Статья Павлова^* говорит тоже в пользу Павлова и вместе с тем в пользу моей книги. Я бы очень желал видеть продолжение этих писем: любопытствую чрезмерно знать, к какому результату приведут Павлова его последние письма. Покуда для меня в этой статье замечательно то, что сам же критик говорит, что он пишет письма свои затем, чтобы привести себя в то самое чувство, в каком он был пред чтением моей книги, и сознается сам невинно, что эта книга (в которой, по его мнению, ничего нет нового, а что и есть нового, то ложь) сбила, однако же, его совершенно с прежнего его положения (как он называет) нормального. Хорошо же было это нормальное положение! Он, разумеется, еще не видит теперь, что этот возврат уже для него невозможен и что даже в этом первом своем письме сам он стал уже лучше того Павлова, каким является в своих трех последних повестях^*. Пожалуйста, этого явления не пропусти из виду, когда восчувствуешь желанье сказать также несколько слов по поводу моей книги. Когда же будешь писать критику^*, то обрати внимание на главные предметы книги, о которых рассужденья только и могут доставить пользу обществу, а не какие-нибудь пункты завещания, относящиеся к моей личной оригинальности, бесполезной для публичных трактатов. Имей в виду не защиту меня, но защиту добра, и тогда статья твоя сделает гораздо более добра мне самому. Ты можешь уже и сам, я думаю, почувствовать, что, каков я ни есть, но любовь к добру все-таки у меня сильнее, чем любовь к собственной личности моей, несмотря на то, что последняя выразилась у меня, по мнению многих, весьма ярко в моей книге. Относительно последнего обстоятельства скажу тебе всю правду. (Правды этой, однако ж, не надобно пускать в ход; она пусть будет между нами). Я разъял себя анатомически, рассмотрел себя строго и расспросил себя еще раз, поставляя себя мысленно как бы пред суд самого того, кто будет судить меня, и вижу, что этой личной любви нет; виной всему моя твердая вера в свое будущее, которое произошло от сознанья сил своих. Я чувствовал всегда, что я буду участник сильный в деле общего добра и что без меня не обойдется примиренье многого, между собою враждующего. Об этом следовало бы молчать, — тем более, что я всегда чувствовал, что это последует только тогда, если я воспитаю себя так, как следует; но что ж, если у молодых сил нет столько благоразумия, чтоб уметь до времени не похвастаться? Но как бы то ни было, когда будешь писать критику, имей в виду дело общего добра, а не меня; гляди на то, чтобы не сказать чего-либо противного добру, а не мне, и умей обратить внимание на важное и главнейшее, на то, что более нужно в полезно обществу. Пусть критика будет не длинна и не охватывает много, но пусть скажет о некотором, но многозначительном. Скажи об этом и Хомякову, если он захочет что написать. Напечатать, по-моему, следует непременно в двух газетах: в «Московских Ведомостях» особенно, а потом и в «Листке»^*, а подписать: «Из такой-то газеты». Нужно всячески стараться о том, чтобы значительные и полезные статьи разошлись не только в равном числе с теми, которые легко расходятся, но даже в большем.

Я получил известие, что Вяземский, который принимает участие большое в моей книге, готовит также письмо. Я это отчасти предчувствовал. Обыкновенно заваривают сраженье прежде мальчишки, а потом выходят тузы, обсмотревшие хорошенько и спокойно, с кем и против чего следует воевать…

Погодину М. П., 1 июня н. ст. 1847^*

<1 июня н. ст. 1847. Париж.>

Я получил твои два письма вдруг^*. В них так много грусти, что у меня не поднялось даже перо оправдываться в твоих обвинениях по поводу книги,[915] исполненных, впрочем, противуречий. Друг мой, ради Христа, утешься, оставь на время и книгу и меня;[916] то и другое выбрось из памяти своей:[917] это подымает, как я вижу, целый лабиринт мыслей, предположений, заключений, которым конца нет, и притом о таких предметах, где может решить только глубокий сердцеведец и душезнатель. Один бог может быть судьею в иных делах и никто кроме. Состояние души твоей нервически-тревожно, как почти у всех нас в нынешнее время, а потому все оскорбления, огорчения растут в глазах наших и кажутся бо́льшими, чем в самом деле. Друг мой, поверь мне, что страданья твои мне чувствительны слишком, тем более когда помыслю,[918] что я сам причиною многих. Страданья твои слишком мне понятны, потому что я сам исстрадался весь, а страждущему понятен страждущий. Но[919] весь мир страждет. Всё люди, с которыми я ни сходился и с кем ни знакомился коротко, все страждут, даже и те самые, о которых по виду меньше всего можно заключать, чтобы они были несчастны,[920] так что даже и решить не могу, чьи страданья сильнее. Мне кажется, что тягостнее всех других страданий страдания, происходящие от взаимных недоразумений, а эти страдания теперь стали решительно повсеместны. Только и слышишь со всех сторон, как расходятся друзья, как люди, созданные затем, чтобы любить друг друга, невозвратно отторгнулись друг от друга. Только и слышишь теперь, как скорбно кричит человек: «Меня не понимают!» О! как страшно теперь произносить суд над каким бы то ни было человеком, не опустившись в самую глубину его души. Ради бога, утешься и вспомни, что есть среди нас Христос, всех нас утешитель, что есть ковчег среди колебанья всеобщего — святая церковь, в которую можно ежеминутно укрыться. Ты в Москве, где и утром и вечером отверсты двери церковные, где несколько раз в день обедня и всякий вечер всенощная, где наконец есть и духовники, кому исповедать свою душу. Ты говоришь в письме твоем, что тебя режут, пилят, колют из-за моих неосторожных слов о тебе. Рассмотри хорошенько, не кажется ли это тебе в преувеличенном виде. Как я ни несправедлив перед тобою, но я сказал только о неряшестве твоем и торопливости.[921] Я не отвергал в тебе достоинств твоих, я о них только не упомянул, потому что речь была не о тебе. Ради бога, утешься: я не хотел у тебя просить извиненья[922] и оправдываться перед тобою в поступке моем, потому что готовил статью о твоем литературном поприще, где, не скрывая ни одного из твоих недостатков, только намеревался вычислить[923] и поименовать твои достоинства, перед которыми, слава богу, могут побледнеть твои недостатки. Я и прежде думал о такой статье, но не знал, каким образом сказать так, чтобы не попрекнули меня товариществом и связями с тобой. Теперь можно это сделать так, что станет стыдно тем людям, которые, мимо высоких достоинств человека, спешат посмеяться над его недостатками. Итак, бога ради, утешься в этом отношении. Поверь, что еще не так тяжело слышать,[924] когда охуждают труд наш и судят его, как слышать, когда судят нашу душу и над ней произнесут такой суд, от которого содрогнется вся внутренность. Будто — ты думаешь — легко выслушать от близких, прекрасных душой, даже, может быть, святых людей, обвинения и улики в том, за что бесчестье на земле, а в будущей жизни мука вечная: это еще потяжелее, чем презренье от презренных людей. Не с тем это говорю, чтобы упомянуть кое-что о себе. (О себе я теперь страшусь и слова произносить, потому что под каждое слово мое подкапываются и отыскивают[925] в нем такое значение, что меня обдает холодным потом). Но с тем говорю тебе, чтобы ты не позабывал ни на минуту, что никогда, как в нынешнее время,[926] еще не страдало такое множество от недоразумений. Это всеобщее переходное состояние, которому подвержено теперь[927] всё, что ни стоит впереди, что ни есть[928] цвет современного человечества, усиливает еще более эти недоразумения. Всё это,[929] может быть, затем, чтобы не осмелился человек слишком полагаться ни на кого и почувствовал бы сильнее, что один только Христос есть его друг в минуты несчастий. Будем же в таком случае покорны такому голосу и станем же чаще обращаться к самому Христу при малейшем нашем огорчении. К нему же доступ так прост: двери церковные открыты; стоит войти, покорно сложить руки крестом и выслушать первые слова, какие ни скажет служитель Христов: они все придутся кстати. Но прощай. Пиши ко мне в минуты скорбные и болезненные, и ты, может быть, узнаешь[930] меня, потому что в такие только минуты узнает человек человека. Знание же человека,[931] приобретенное другими путями, будет больше предположительное, чем верное и несомненное. Адресуй в Франкфурт или на имя посольства, или в poste restante. О прочем после.

Твой Г.

На обороте: Moscou. Russie. Его высокородию Михаилу Петровичу Погодину. В Москве. На Девичьем поле. В доме Погодина.

Плетневу П. А., 10 июня н. ст. 1847^*

10 июня <н. ст. 1847>. Франкф<урт>.

Письмецо твое от 16/28 мая получил^*. Жуковский, как ты уже, вероятно, знаешь, отложил отъезд в Россию по причине болезни жены, заставляющей его провести вместе с нею всё лето в Интерлакене, в Швейцарии. Жаль, конечно, что празднованье юбилея его не состоится^*, но, по мне, в юбилеях здешних есть что-то грустное. Не оттого ли, что приходишь в такие лета, когда чувствуется сильней, чем прежде, что следует помышлять о юбилее небесном? Во всяком случае, хорошо бы нам хотя половиною мыслей стремиться жить в иной, обетованной истинно стране.[932] Блажен, кто живет на этой земле, как владелец,[933] который купил уже себе имение в другой губернии, отправил туды все свои пожитки и сундуки и сам остался налегке, готовый пуститься вслед за ними. Его не в силах смутить тогда никакая земная скорбь и огорченья от всякого мелкого дрязга жизни. Я рад, что ты, как вижу из письма твоего, спокоен. Я сам тоже спокоен. Путь мой, слава богу, тверд. Хотя тебе кажется, что я несколько колеблюсь и как бы недоумеваю, чем заняться и какую избрать дорогу, но дорога моя всё одна и та же. Она трудна, это правда, скользка и не раз уже я уставал, но сила святая, о нас заботящаяся, воздвигала меня вновь и становила еще крепче на ноги. Даже и то, что казалось прежде как бы воздвигавшимся впоперек пути, служило к ускоренью шагов, а потому во всем следует довериться провиденью и молиться. Очень понимаю, что некоторых истинно доброжелательных мне друзей — в том числе, может быть, и самого тебя — несколько смущает некоторая многосторонность, выражающаяся в моей книге, и как бы желанье заниматься многим наместо одного. Для этого-то я готовлю теперь небольшую книжечку^*, в которой хочу, сколько возможно яснее, изобразить повесть моего писательства,[934] то есть в виде ответа на утвердившееся, неизвестно почему, мнение, что я возгнушался искусством, почел его низким, бесполезным и тому подобное. В нем скажу, чем я почитаю искусство, что я хотел сделать с данным мне на долю искусством, развивал ли я, точно, самого себя[935] из данных мне материалов или хитрил и хотел переломить свое направление, — ясно, сколько возможно ясно, чтобы и не литератор мог видеть, я ли виновен в недеятельности или тот, кто располагает всем и против кого идти трудно человеку. Мне чувствуется, что мы здесь сойдемся с тобой душа в душу относительно дела литературы. Молю только бога, чтобы он дал мне силы изложить всё просто и правдиво. Оно разрешит тогда и тебе самому некоторые недоразумения насчет меня, которые все-таки должны в тебе еще оставаться. Покамест это да будет еще между нами. Книжечка может выходом своим устремить[936] вниманье на перечтение «Переписки с друзьями» в исправленном и пополненном издании. А потому, пожалуста, перешли мне не медля статьи, снабженные вашими замечаньями, для переделки, адресуя во Франкфурт, на имя посольства. В следующем письме я пришлю тебе свидетельство о моей жизни для взятия денег из казначейства, которые держи у себя вместе с прежними, к тебе посланными чрез Штиглица. Они, может быть, мне понадобятся к концу года. На Восток будет пересылать мне трудно, а остаться там, бог весть, может быть, придется долее рассчитываемого времени. Стало быть, нужно будет деньгами запастись. Путешествие это, доселе откладываемое с года на год, становится чрез то самое мне более желанным и заманчивым. Точно как бы душа моя говорит мне, что я там найду искомое издавна[937] и лучшее всего того, что находил доныне. Но прощай! Обнимаю тебя. Христос с тобой!

Твой Г.

При сем письмецо к Вяземскому^*. Передай от меня поклон Балабиным^*. Особенно Марье Петровне. Напиши мне хоть несколько строчек о том, как она живет своим домом. Я слышал, что она просто чудо в домашнем быту, и хотел бы знать, в какой мере и как она всё делает.[938] А. О. Ишимову поблагодари за книжечку[939] «Розенштраух»^*.[940] Я нашел, что она очень хороша. Письмо же о легкости ига Христова^* — сущий перл.

На обороте: Russie. St. Pétersbourg. Его превосходительству ректору император<ского> СПб. университета Петру Александровичу Плетневу. В С.-Петербурге. На Васильев<ском> острове. В университет.

Вяземскому П. А., 11 июня н. ст. 1847^*

Франкфурт. Июня 11 <н. ст. 1847>.

Благодарю вас, добрейший князь, много и много за ваше участие. Ваша статья в «Санктпетербургских Ведомостях»^* о Языкове и обо мне, кроме всех тех достоинств и свойств, которые принадлежат особенности собственно вашего ума, меня очень тронула тем чувством соучастия, которое принадлежит только одной нежной и любящей душе. Одно только меня остановило: мне кажется, что выразились вы несколько сурово о некоторых моих нападателях, особенно о тех, которые прежде меня выхваляли^*. Мне кажется вообще, мы судим их слишком неумолимо. Бог знает, может быть, в существе многие из них добрые люди и влекутся даже некоторым, хотя отдаленным, желанием добра; но кого не увлекает самолюбие, некоторый успех и множество разных соблазнов, окружающих со всех сторон человека? Бог знает, может быть, и нам будет сделан упрек в гордости за то, что мы несколько жестоко оттолкнули их, оскорбясь какою-нибудь их дерзостью, тогда как наш совет, может быть, им был бы нужен и спас бы их от многого того, за что их укорять теперь справедливо. Скажите мне искренно, что вы об этом думаете? Мне же становится теперь жалок решительно всяк человек, потому что, право, положенье всех в нынешнее время страшно трудно и, к кому ни приглядишься ближе, всяк порождает к себе состраданье. Вся эта история по поводу моей книги (испытанье на собственном теле многого того, что приходится испытывать людям в большем и меньшем размере на всех почти поприщах, от всякого рода недоразумений, которыми наполнился в избытке нынешний век) усиливает во мне эту жалость со дня на день, так что не имеется духу обвинить или осудить какого-нибудь человека. Мне кажется, как будто еще недостаточно любви у всех нас (хорошо, по крайней мере, то, что мы это более или менее чувствуем); мне кажется, как будто мы всё еще действуем не собственно против нечистой силы, подталкивающей на грехи и на заблуждения людей, но против самих людей, которых подталкивает на грехи нечистая сила. Самые наиболее любящие из нас еще не исполнены любовью к людям в такой степени, в какой исполнены ненавистью к их заблуждениям. Оттого и все статьи наши, подвигнутые самым искренним желанием добра, не вносят надлежащего примирения. Мне кажется, что теперь, в нынешнее время, более нужны не статьи нападательные или защитительные, которые невольным образом обратятся на чью-нибудь личность и выставят на сцену нас самих, сколько статьи уяснительные многих важных вопросов, относящихся к тем вечным истинам, которые хотя покуда еще и не раздаются в обществе, но к которым поворот, однако же, неминуемо долженствует наступить. Я разумею здесь собственно те истины, о которых могут сказать только люди государственные. Если о них не раздадутся теперь здравые определения, годные укрепить хотя некоторых или дать им знать, по крайней мере приблизительно, чего держаться, то их пойдут скоро коверкать вовсе негосударственные люди и могут сбить всех с толку. Вы видите, что некоторое поползновение к тому же обнаруживается. Даже и я, человек вовсе негосударственный, заговорил о том. Итак, есть какое-то поветрие, которому все подвергаются равномерно. Тем более теперь нужен голос мастеров того ремесла, в которое впутываются люди посторонние. Я, признаюсь, ожидал и даже теперь ожидаю от вас статьи, в которой бы и я, и книга остались в стороне, а выступил бы на сцену предмет, для которого вам даны такие орудия. У вас есть всё, что нужно для государственного мужа; притом любви к России, слава богу, довольно; любви к добру также, а если к этому еще присоединится всеми нами искомая, истинная любовь в Христе ко всем братиям, вы отыщете скорее всех ту верную законную середину, к которой мы стремимся, и голос ваш будет доступен многим сердцам и умам; а покуда я жду с нетерпеньем листков моей рукописи, снабженных вашими замечаниями, потому что с моей стороны все-таки нужно что-нибудь сказать, хотя, разумеется, поприличней и в такой мере, в какой позволительно сказать негосударственному человеку. Нужно, чтобы мы все-таки питали любовь к своей государственности, а не летали мысленно по всем землям, говоря о России; чтоб чувствовали, по крайней мере, что строенье нового исходит из духа самой земли, из находящихся среди нас материалов. Но прощайте, добрейший князь мой! Благодарю вас и не знаю, как достойно возблагодарить за дружбу вашу и участие. Бог вас да наградит за то и другое.

Весь ваш Гоголь.

Прокоповичу Н. Я., 20 июня н. ст. 1847^*

Франкфурт. Июня 20 <н. ст. 1847>.

Благодарю тебя за письмо^*. Оно мне принесло особенное удовольствие именно по следующей причине: я начинал уже было думать, что ты от должностных своих занятий, несколько черствых, заклёкнул и завял. Но слог письма бодр, мысль свежа. Почему тебе не попробовать пера? Что ни говори, способности не даются нам даром, и взыщется строго за неупотребленье их. У тебя же, судя по твоим школьным, еще писанным в Нежине, повестям, есть[941] все свойства повествователя. Речь[942] твоя лилась плодовито и свободно, твоя проза была в несколько раз лучше твоих стихов и уже тогда была гораздо правильней нынешней моей. Нет разве предмета о чем писать? Но разве ты не жил? Разве не видел людей? Разве не открывалась перед тобою душа человека? Разница в том, что она перед тобою раскрывалась, начиная с нежнейшего возраста. Или мир, тобою узнанный, считаешь ничтожным, непривлекательным, нелюбопытным для других? Но в таком случае нужно прежде[943] доказать, что человек на тех мест<ах>, где ты его находил, не способен для высоких ощущений. Но мы с тобой знаем, что кадетский учитель имеет[944] такие минуты, каких не доводится иметь и чиновнику, который неизвестно зачем стал преимущественным предметом пера. Может быть, точно, виноват в этом несколько и я. Как бы то ни было, но всё это такого рода вещи, о которых следовало бы тебе подчас подумать очень сурьезно. Тебя удивляет, зачем я так жаден слышать толки о моей книге. Затем, что я очень жаден знать людей,[945] а в толках о моей книге все-таки более или менее обрисовывается передо мною человек со всем своим знанием[946] и невежеством и, что всего важнее, открывает мне свое собственное душевное состояние, которое для меня еще важней его характеристики внешней, и которого, согласи<сь> сам, я бы никак не мог узнать без моей книги. Кстати о толках. Я прочел на днях критику во 2 № «Современника» Белинского. Он, кажется, принял всю книгу написанною на его собственный счет^* и прочитал в ней формальное нападение на всех разделяющих его мысли. Это неправда; в книге моей, как видишь, есть нападенье на всех и на всё, что переходит в крайность. Вероятно, он принял на свой счет козла, который был обращен[947] к журналисту вообще^*. Мне было очень прискорбно это раздраженье не по причине жесткости слов, которых будто бы я не умею переносить: ты знаешь, что я могу выслушивать самые жесткие слова. Но потому, что, как бы то ни было, человек этот говорил обо мне с участием в продолжение десяти лет. Человек этот, несмотря на излишества[948] и увлечения, указал справедливо, однако ж, на многие такие черты в моих сочинениях, которых не заметили другие, считавшие себя на высшей точке разумения перед ним. И я заплатил бы этому человеку неблагодарностью, когда я умею отдавать справедливость даже тем, которые выставляют на вид и отыскивают во мне одни недостатки! Напротив, я в этом случае только обманулся: я считал Белинского возвышенней,[949] менее способным к такому близорукому взгляду и мелким заключеньям. Я не знаю, почему так тяжело вынести упрек в неблагодарности, но для меня этот упрек был тяжелее всех упреков, потому что в самом деле душа моя благодарна, и я люблю благодарить, потому что чувствую от этого собственное наслаждение. Пожалуста, переговори с Белинским и напиши мне, в каком он находится расположении духа ныне относительно меня. Если в нем кипит желчь, пусть он ее выльет против меня в «Современнике», в каких ему заблагорассудится выражениях, но пусть не хранит ее против меня в сердце своем. Если ж в нем угомонилось неудовольствие,[950] то дай ему при сем прилагаемое письмецо^*, которое можешь прочесть и сам.

По всему вижу, что мне придется сделать некоторые объяснения на мою книгу^*, потому что не только Белинский, но даже те люди, которые гораздо больше его могли бы знать меня относительно моей личности, выводят такие странные заключения, что просто недоумеваешь. Видно у меня темноты и неясности несравненно больше, чем я сам вижу. Еще одна просьба. Разузнай, пожалуста, какой появился другой Гоголь, будто бы мой родственник^*. Сколько могу помнить, у меня родственников Гоголей не было ни одного, кроме моих сестер, которые, во-первых, женского рода, а во-вторых, в литературу не пускаются. У отца моего были два двоюродных брата священника, но те были просто Яновские, без прибавления Гоголя, которое осталось только за отцом.[951] Если появивший<ся> Гоголь есть один из сыновей священника Яновского^*, из которых я, однако ж, до сих еще <пор> не видал своими глазами никого, то в таком случае он может[952] действительно мне приходиться троюродным братом, но только я не понимаю, зачем ему похищать названье Гоголя. Не потому я это говорю, чтоб стоял так за фамилию Гоголя, но потому, что в самом деле от этого могут произойти какие-нибудь гадости, истории с книгопродавцами,[953] обманы и подлоги в книжном деле. Я потому и прошу тебя для избежания всяких печатных огласок[954] известить лично книгопродавцев, чтобы они были осторожны, и если кто явится к ним под именем Гоголя и станет что-нибудь предлагать или действовать от моего имени, то чтобы они помнили, что собственно Гоголя у меня родственника нет, и я до сих пор[955] его и в глаза не видал А потому чтобы обращались в таких случаях за разоблаченьем: дела или к тебе, или к Плетневу. Тому же, кто выступает под моим именем, не худо бы как-нибудь дать знать стороной, чтобы он выступал под собствен<ным> именем. Всякое[956] имя и фамилию можно облагородить. Верно же будет ему неприятно, если я сделаю какое-нибудь печатное объявл<ение>. Но прощай! Обнимаю тебя от души!

Твой Г.

Пожалуста, не забывай меня и пиши. Адресуй в Франкфурт-на-Майне, poste restante.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его высокоблагородию Николаю Яковлевичу Прокоповичу. В С. П. Бурге. На Васильевск<ом> острове. Между Большим и Средним проспектом, в 9 линии. В доме Прокоповича.

Белинскому В. Г., около 20 июня н. ст. 1847^*

<Около 20 июня н. ст. 1847. Франкфурт.>

Я прочел с прискорбием статью вашу^* обо мне во втором № «Современника». Не потому, чтобы мне прискорбно было то унижение, в которое вы хотели меня поставить в виду всех, но потому, что в ней слышится голос человека, на меня рассердившегося. А мне не хотелось бы рассердить даже и не любившего меня человека, тем более вас, о котором я всегда думал, как о человеке меня любящем. Я вовсе не имел в виду огорчить[957] вас ни в каком месте моей книги. Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, этого я покуда еще не могу сам понять. Восточные, западные и нейтральные — все огорчились.[958] Это правда, я имел в виду небольшой щелчок каждому из них, считая это нужным, испытавши надобность его на собственной своей коже (всем нам нужно побольше смирения), но я не думал, чтоб щелчок мой вышел так грубо неловок и так оскорбителен. Я думал, что мне великодушно простят и что в книге моей зародыш примирения всеобщего, а не раздора. Вы взглянули на мою книгу глазами рассерженного человека и потому почти всё приняли в другом виде. Оставьте все те места, которые покаместь еще загадка для многих, если не для всех, и обратите внимание на те места, которые доступны всякому здравому и рассудительному человеку, и вы увидите, что вы ошиблись во многом.

Я очень не даром молил всех прочесть мою книгу несколько раз, предугадывая вперед все эти недоразумения. Поверьте, что не легко судить о такой книге, где замешалась собственная душевная история человека, не похожего на других, и притом еще человека скрытног<о>, долго жившего в себе самом и страдавшего неуменьем выразиться. Не легко было также решиться и на подвиг выставить себя на всеобщий позор и осмеяние, выставивши часть той внутренней своей клети,[959] настоящий смысл которой не скоро почувствуется. Уже один такой подвиг должен был бы заставить мыслящего человека задуматься и, не торопясь подачей собственного голоса о ней, прочесть ее в разные часы своего душевного расположения, более спокойного и более настроенного к своей собственной исповеди, потому что в такие только минуты душа способна понимать душу, а в книге моей дело души. Вы бы не сделали тогда тех оплошных выводов, которыми наполнена ваша статья. Как можно, например, из того, что я сказал, что в критиках, говоривших о недостатках моих, есть много справедливого, вывести заключение, что критики,[960] говорившие о достоинствах моих, несправедливы?[961] Такая логика может присутствовать в голове только раздраженного человека, продолжающего искать уже одно то, что способно раздражать его, а не оглядывающего предмет спокойно со всех сторон. Ну а что, если я долго носил в голове и обдумывал, как заговорить о тех критиках, которые говорили о достоинствах моих и которые по поводу моих сочинений разнесли много прекрасных мыслей об искусстве? И если я беспристрастно хотел определить достоинство каждого и те нежные оттенки эстетического чутья, которыми своеобразно более или менее одарен был из них каждый? И если я выжидал только времени, когда мне можно будет сказать об этом, или, справедливей, когда мне прилично будет сказать об этом, чтобы не говорили потом, что я руководствовался какой-нибудь своекорыстной целью, а не чувством беспристрастья и справедливости? Пишите критики самые жесткие, прибирайте все слова, какие знаете, на то, чтобы унизить человека, способствуйте к осмеянью меня в глазах ваших читателей, не пожалев самых чувствительнейших струн, может быть, нежнейшего сердца, — всё это вынесет душа моя, хотя и не без боли и скорбных потрясений. Но мне тяжело, очень тяжело (говорю вам это истинно), когда против меня питает личное озлобление даже и злой человек, не только добрый, а вас я считал за доброго человека. Вот вам искреннее изложение чувств моих!

Н. Г.

На обороте: В. Г. Белинскому.

Смирновой А. О., 20 июня н. ст. 1847^*

Франкфурт. Июня 20 <н. ст. 1847>.

Я получил ваше маленькое, но очень милое письмецо от 22 мая^*. Благодарю вас очень, бесценный друг мой, что вы не позабыли уведомить меня о себе в это время, когда мои мысли были заняты вами и душа моя молилась, как могла, о вас. Бог милостив; я надеюсь, что он и без моих[962] бессильных и вялых молитв восстановит вас и что, вероятно, вы уже разрешились, по его милости, благополучно. От вашего братца, Арк<адия> Осиповича, я получил такое прекрасное и такое нужное письмо^*, что не знаю, как благодарить его. Он собрал в нем все толки, какие случилось ему слышать о моей книге, и прибавил в конце собственные свои. Я бы очень желал, чтобы вы упросили и другого вашего братца, Клементия Осиповича^*, сделать то же, то есть собрать все толки тех лиц, которых суждения случилось ему слышать, присоединивши к тому и портреты их самих, и присоединить в заключенье и свой собственный вывод как о книге моей, как о толках на мою книгу, так равно и людях, подымающих толки. Это бы у него вышло, без всякого сомнения, очень умно и, стало быть, мне нужно. Вы же никак не огорчайтесь всякими печатными статьями вроде Павлова, в которых, как вы пишете, слышна лакейская натура. Какова бы ни была натура того, который пишет (это его дело, и за это он даст ответ, а не я), но тем не менее мне нужно после всякой такой статьи осмотреться получше на самого себя и замотать, как говорится, многое себе на ус. И это уже совершенно мое дело, за это я дам ответ, а не кто другой. Я не знаю ни одной статьи, которая бы чему-нибудь меня не научила, так что, чем далее, тем более вижу истину слов: «Всё может нас учить, если только захочешь сам учиться». Я знаю только одного моего приятеля, очень почтенного во всех отношениях человека, от которого одного я ничему не научился. Этот приятель мой есть бедный Погодин. Всё, что ни говорил он обо мне и мне, всё было невпопад. Ни разу во всю жизнь свою не определил мне справедливо ни одного моего действия. Вы можете сами постигнуть, каково было положенье мое с этим человеком в те поры, когда я сердился на всякую напраслину, особливо[963] когда эта напраслина возводится на нас любящим нас человеком. А человек этот, точно, любил меня, но по-своему,[964] но от этой любви мне приходило до слез. Теперь, разумеется, всё это прошло. Я сам пришел в положение человека, могущего о себе слышать всё хладнокровно. Он, кажется, сам почувствовал, что я его не отталкиваю и что я хочу стать с ним в прямые отношения, но при всем том (изумительное дело!), как только заговорит он обо мне или о моей книге, по мере того, как он отыскивает в ней меня, — всё до последне<го> слова невпопад, так что Булгарин, Сенковский, Павлов и наконец все щелкоперы и наездники, которые налетают в еженедельных газетах[965] затем, чтобы порисоваться самому и показать, что и у него есть чем боднуть, словом — самый несправедливейший и бранчивый из них сказал мне что-нибудь нужного принять к сведенью, один он ничего, — кроме разве той истины, которою мне, без сомнен<ия>, следовало бы воспользоваться, а именно: уметь вынести полное исковерканье себя, смолчать всё, — принять на свой счет и не хотеть оправдаться. Я бы очень желал, чтобы вы познакомились с ним, расспросили бы его сами, каких он мыслей обо мне, не сердясь ни на что и руководствуясь изрядным запасом терпения. Оправдывать меня перед ним не нужно. Лучше всего, если бы его можно было возвести до христианского сознания, что он может ошибиться, что весьма трудно судить о таком человеке, который еще строится, но не состроился, и потому весь внутри, что здесь можно всякое действие принять ошибочно, истолковав его в другую сторону, что такого человека может понять разве один такой, который сам тоже строится. Словом, если бы могли его убедить хотя в справедливости этой мысли, то это было бы уже доброе дело. Положение подобных людей, точно, жалко. Как бы то ни было, но они должны страдать обо мне, если только меня любят. Они теперь точно малые дети,[966] и у них бог весть что в голове: они, например, думают, что я имею необыкновенную страсть к знатным, знакомлюсь только с ними, что для меня незнатный человек, будь благороднейший и высоких добродетелей, нипочем; словом, такие вещи, что мне сделалось даже стыдно писать о себе, не только разуверять. Не позабудьте при этом, что Погодин, сверх того, еще истинный христианин, который очень расположен видеть собственные недостатки. Но он до такой степени позабывчив, что его[967] во всяком деле и действии нужно приводить ко Христу. Ставши лицом к самому Христу, он вдруг опомнится и увидит как следует вещь. На миг отнесешь от него образ Христа — он вдруг отдалится от справедливого воззрения на житейское дело. И думает уже обо всем вновь как Погодин, а не как христианин. Если вы будете когда-либо в Москве, не позабудьте также познакомиться с Шевыревым. Человек этот стоит на точке разумения, несравненно высшей, чем все другие в Москве, и в нем зреет много добра для России. Я вам также писал несколько о Вигеле в прежнем письме^* и просил вас не позабыть его также в ваш проезд. Я всегда о нем думал, что он умный и притом честный и благородный человек, в чем согласны были все знавшие его недостатки и грехи,[968] но я никогда не думал, чтобы он так высоко чувствовал и умел понимать вещи, как увидел теперь из его письма^*, и мне стало очень грустно за его одиночество. Но прощайте. Будьте бодры духом! Не смущайтесь ничем и предоставьте всё богу, который так умно всё делает, как нам и во сне не может привидеться. Недуги ваши, верно, дело свое сделали: душа ваша стала, верно, еще лучше и колебалась затем, чтобы сделаться[969] чрез то тверже и крепче, а от нее окрепнет и тело, которое зависит всё от состоянья души. Во мне тоже было несколько смущался и колебался дух, затем, чтобы стать покрепче:[970] недаром говорят, что деревья, шатаемые ветром, пускают глубже в землю корни. Зато теперь яснее передо мною путь мой, и никогда еще не хотелось мне так в Иерусалим, как теперь. Но прощайте до следующего письма. Адресуйте по-прежнему в Франкфурт.

Ваш весь Г.

Шереметевой Н. Н., 20 июня н. ст. 1847^*

Июнь 20 <н. ст. 1847>. Франкфурт.

Благодарю вас, добрейший друг мой, за письма, которыми вы меня не оставляете. Ваши слова, что упреки, даваемые кому бы то ни было, должны сопровождаться любовью искренней к тому, кого попрекаешь, очень справедливы. Нужно слишком много любви, чтобы уметь сделать истинно полезным другому упрек наш. И притом какой любви! нежной, сострадательной, полной снисхожденья к бедной и слабой нашей природе, ничего не умеющей переносить, как нужно. Отныне постараюсь это иметь в виду неотлучно во всех сношеньях с кем бы то ни было, если придется в чем попрекнуть. Покуда же вижу, что больше всего приходится попрекать самого себя. И все эти упреки, которые посыпались на меня со всех сторон, — не без воли божией. Хотя и очень заболела от много<го> душа, и тяжела была эта[971] операция для моих еще очень щекотливых струн, но да будет благословенна мудрость божия, всё строящая! Мне очень нужно смотреть строго и во все глаза на себя. Если и нет многого из того, что мне приписуют, — всё нужно приостеречься, чтобы оно не вошло. Дух мой, который, признаюсь, по немощи моей, было уже немного поупал и поколебался, воздвигнулся вновь и как бы еще сильней стал. И верю я твердо, что бог не оставит того, кто молится, как бы ни слабы и ничтожны были его молитвы. С другой стороны меня радует то, что после этих тревог хочется сильней в Иерусалим, и сердце как бы говорит мне, что там найду искомое. Но да хранит вас бог! Не позабывайте меня; по-прежнему пишите и молитесь обо мне. Ваши молитвы теперь еще нужней, чем прежде. Не ради их ли укрепил меня бог и хранит? Адресуйте во Франкфурт-на-Майне.

Весь ваш Гоголь.

На обороте: Moscou. Russie. Надежде Николаевне Шереметьевой. В Москве. На Воздвиженке. В доме графа Шереметьева.

Толстому А. П., 22 июня н. ст. 1847^*

Франкфурт. Июнь 22 <н. ст. 1847>.

Ожидал, ожидал извещенья вашего о том, куды вы и как, и когда, и — по обыкновенью — вновь не дождался, а между тем истек уже почти месяц с тех пор, как мы с вами расстались, мой наидобрейший и наилюбезнейший Александр Петрович, которому хотел бы я от души вставить в уста наипрекраснейшие зубы, а в душу, которая, слава богу, и без того хороша, наижеланнейшее спокойствие и веселие. Но как быть! ничего нам не дается по тех пор, пока, отказавшись от собствен<ных> желаний, не благословим, сложа руки крестом, именно то самое состоянье, какое послал нам бог. Если б только мы отважились и решили это сделать, всё бы к нам пришло потом в награду. Но мы не верим в это, зато и дается нам в удел долгое томленье. Но авось бог вам помог уже. Во всяком случае, все-таки хоть строчку, мне бы не хотелось не дождаться здесь от вас извещенья верного о вашем маршруте, чтобы не разминуться как-нибудь, а этого я бы никак не хотел. Посылаю вам, между прочим, счет, по которому я заплатил за вас в Hôtel d’Angleterre (будто бы незаплаченный прежде). Вы, пожалуста, его берегите, не то вас как раз заставят заплатить еще раз. Здесь, как я заметил (да и вообще везде во всех как просвещенных, так и непросвещенных землях), это в обычае. До свиданья, прощайте. Графине душевный поклон.

Весь ваш Г.

Скурыдину^* передайте также поклон.

На обороте: Paris. Son excellence monsieur m. le comte Alexandre Tolstoy. Paris. Rue de la Paix, № 9. (Hôtel Westminster).

Гоголь М. И., 7 июля н. ст. 1847^*

Франк<фурт>. Июль 7 <н. ст. 1847>.

Приехавши во Франкфурт, я нашел ваши письма. Вы удивляетесь, почему я вас всех вознес похвалами в последнем письме^*. Я сам не знаю, как это случилось. Отчасти, может быть, оттого, что я заметил в вас какое-нибудь уныние от несовершенств,[972] отчасти, может быть, оттого, что вы показали сами в ваших письмах какие-нибудь хорошие черты свои, отчасти, может быть, я оттого, что я почувствовал вину свою, попрекнувши вас[973] в том, в чем не имел права попрекать, и вследствие этого приписал больше цены вашим достоинствам, чем[974] приписывал прежде. Как бы то ни было, но верно то, что мы все бываем прекрасны и все бываем безобразны.[975] Прекрасны бываем тогда, когда почувствуем истинно, что мы безобразны,[976] и безобразны тогда, когда подумаем, что мы прекрасны. Безобразные от нас самих, но красота наша от бога, и по мере только того, как мы пребываем в нем, мы бываем прекрасны. Упреки же, равно как и советы мои, я прекратил потому, что увидел получше свое собственное безобразие и почувствовал, что мне необходимей делать себе самому упреки и давать себе самому советы. Поверьте, что это гораздо лучше, если человек начнет сам себе самому давать упреки, а не ожидать их от других. Одна из сестер моих сказала, что советы мои нужны,[977] чтобы я подавал их, как брат и друг, щадя немощь человеческую. Дело в том, что я теперь не нахожусь и не знаю, какой и в чем может быть от меня совет. Самая наименьшая из сестер моих находится уже в том возрасте, который в женщине есть возраст полной зрелости ума. Стало быть, всякая может очень хорошо знать, в чем дело. Никто не может так определить, что нам нужно, как мы сами себе, если только дадим себе труд рассмотреть наши способности и все те орудия, которые нам дал бог затем, чтобы ими работать. Которой же захочется упреков и советов, та может перечесть мои прежние письма, где множество и того и другого, и из этого множества выберет себе тот, который ей приличнее. Но до следующего раза. Повторяю вам еще, что отныне я буду реже писать к вам. Некогда, да и меньше предметов. О себе уведомляйте по-прежнему почаще.[978] Кто любит кого во Христе, тот не скучает и разлукой, да и вряд ли есть для того человека слово разлука: во Христе все вместе, все живы, все неразлучны. Стало быть нам нужно стремиться к нему, если хотим стремиться друг к другу. Но бог да хранит вас. Прощайте.

Н. Г.

На обороте: Poltava. Russie. Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь-Яновской. В Полтаву, оттуда в д<еревню> Василевку.

Шевыреву С. П., 7 июля н. ст. 1847^*

Франкфурт. 7 июля <н. ст. 1847>.

Два письма твои, со вложением писем и двух критик Павлова, получил^*. Не знаю, как благодарить тебя за всё, что ты для меня делаешь. Мне, просто, становится даже совестно. Ты так добр, а я еще ни в чем не показал тебе свою признательность. Обе критики Павлова значительно слабее первых^*, а главное, как мне показалось, в них не слышна необходимая потребность душевная писавшего или даже какая-нибудь иная цель, кроме желанья несколько порисоваться самому перед публикою. Изо всех отзывов я вижу только то, что мне следует отвечать на один вопрос, который, кажется, есть всеобщий: зачем я оставил поприще писателя или переменил направление его? На это мне следует сделать чистосердечное изъяснение моего авторского дела^*, чтоб читатель видел сам, оставлял ли я поприще, переменял ли направление, умничал ли сам, желая изменить себя, или есть посильнее нас общие законы, которым мы подвержены, все бедные человеки…

Вьельгорской А. М., 8 июля н. ст. 1847;^*

Франк<фурт>. Июль 8 <н. ст. 1847>.

Очень вас благодарю, добрейшая Анна Миха<й>ловна, за ваше письмо^* и все известия. Бог да поможет вам за это самое ровное и спокойное расположение духа, какое бывает только в раю, где, по выраженью простолюдинов, ни холодно, ни жарко, а самая середина. Оно и не мудрено, потому что бог есть[979] средина всего, а покой — та высшая минута состоянья душевного, к которой всё стремится. Благодарю за ваши дружеские советы и за ваши заботы. Я, слава богу, покоен довольно и, мне кажется, даже здоровьем несколько получше. О толках, на мою книгу я заботился потому, что мне нужно знать необходимо, в каком состоянии находятся у нас головы и души. Это нужно знать нашему брату для того, чтобы речь писателя попала в надлежащий тон — ни выше, ни ниже нотой[980] противу того, как следует быть, чтобы большее количество людей нас поняло. В моей же книге, как вы знаете, слог речи очень поднялся. Это, может быть, и лучше для четырех-пяти человек, но для других дико. То же можно бы выразить попроще, но до этой простоты нужно вырасти самому — вот беда! Это всегда бывает с теми, которые строятся и воспитываются.[981] Я теперь во Франкфурте. Отсюда еду в Остенде, где пробуду до первых чисел сентября, после чего в Италию, а там на Восток. Перецелуйте всех ваших от мала до велика и скажите им, что мысли мои не расстаются с ними, что это бывает что-то вроде маленькой рюмочки драгоценного вина, какое выпивается только в праздники после обеда. И Софья Миха<й>ловна, и вы, и графиня, ваша маминька, в этом, вероятно, не сомневаетесь. Уведомьте меня, на что вы решились и где проводите лето. Александра Осиповна приобрела сына Михаила^*, о чем, вероятно, уже знаете. Известие об этом меня очень обрадовало, тем более, что и самое здоровье ее от того не расстроилось. Вы, кажется, летом с нею увидитесь? Думал было и я ее увидать, так же как и вас, особенно когда услышал, что доктора предписывают морские ванны. Но кажется, что еще не скоро определено мне увидаться с друзьями; видно для того, чтобы я приучался довольствоваться[982] их образом, не подверженным осязанию пяти чувств наших; видно затем, чтобы мы помнили, что если хотим увидеться, то должны стремиться к тому, в котором все увидимся и где нет разлуки. Но прощайте.

Весь ваш Г.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Ее сиятельству графине Анне Михайловне Вьельгорской. С.-Петербург. На Михайловской площади, близ дворца. В доме графа Вьельгорского.

Погодину М. П., 8 июля н. ст. 1847^*

Франкфурт. 8 июля <н. ст. 1847>.

Друг мой, упреки твои жестоки. Почему не проходит ни одного письма, в котором бы ты не попрекнул меня какими-то знатными друзьями? «Ты угождаешь одним знатным», «тебе дороги одни знатные». Стыдно тебе! Вот тебе вся правда о моих знакомствах, о которых ты судишь понаслышке, ничего не зная наверное: я, точно, знакомств наделал очень много в последние четыре года, но большею частью с людьми умными и всякого рода практическими людьми, которые могли мне какие-нибудь сообщить сведения о том, что делается внутри Руси, сведения, которые я вот уже четыре года собираю жадно. Из прочих я познакомился с весьма немногими, и то вовсе не потому, что они были знатны, но потому, что встретил добрую, любящую душу.[983] И странное дело — не в веселые часы, но в минуты тяжких душевных страданий приходилось мне сходиться с людьми. Бог знает, если б мы и с тобой сошлись в такое время,[984] и притом — теперь, а не прежде, — может быть,[985] между нами никаких бы не было недоразумений, и тебе всё было бы понятно из того, что теперь мутит тебя. Во всяком случае помни, что ты в мыслях и заключеньях[986] твоих обо мне можешь скорее ошибиться, чем я о тебе. Ты передо мною был всегда открыт, а я пред тобо<ю> закрыт. Ты занят был всегда почти науками и развлечен множеством разнообразных занятий по разным предметам, у меня же предметом был всегда человек и душа человека. А теперь еще более, чем когда-либо прежде, это сделалось моим предметом. — Притом не позабудь, что между нами случилось дело, которое поставило нас в фальшивые отношения. Я припомню тебе все обстоятельства, потому что ты несколько забывчив.[987] Перед приездом моим^* в Москву я писал еще из Рима Серг<ею> Тим<офеевичу> Аксакову^*, что я нахожусь в таком положении моего душевного состояния, во время которого я долго не буду писать, что писать мне решительно невозможно, что я не могу ничего этого объяснить, а прошу мне поверить на слово, что прошу его изъяснить это тебе, чтобы ты не требовал от меня ничего в журнал, что я буду просить об этом у тебя самого на коленях и слезно.[988] Приехавши в Москву, я остановился у тебя со страхом, точно предчувствуя, что быть между нами неприятностям. В первый же день я повторил тебе эту самую просьбу^*. Я ничего не умел тебе сказать и ничего не в силах был изъяснить. Я сказал тебе только, что случилось внутри меня что-то особенное, которое произвело значительный переворот в деле творчества моего, что сочиненье мое от этого может произойти слишком значительным. Я сказал, что оно так будет значительно, что ты сам будешь от него плакать и заплачут от него многие в России, тем более, что [оно][989] явится во время несравненно тяжелейшее[990] и будет лекарством от горя. Ничего больше я не умел сказать тебе. Знаю только: я просил со слезами тебя во имя бога поверить словам моим. Ты был тогда растроган и сказал мне: «Верю». Я просил тебя вновь не требовать ничего в журнал. Ты мне дал слово. На третий, на четвертый день ты стал задумываться. Тебе начали сниться черти. Из моих бессильных и неясных слов ты стал выводить какие-то особенные значения. Я потихоньку скорбел, но не говорил ничего, — знак, что я ничего не смогу объяснить,[991] а только наклеплю на самого себя. Но когда ты через две недели после того объявил[992] мне, что я должен дать тебе статью в журнал, точно как будто бы между нами ничего не происходило, это меня изумило и в то же время огорчило сильно. А когда ты потом, еще недели через три, напомнил вновь, говоря, что я должен дать[993] тебе статью, потому что, как бы то ни было, я живу в твоем доме и тебя твои родственники спрашивают о том, что ж я, в самом деле, у тебя живу, а для тебя в журнале не тружусь^*. Это напоминанье показалось мне так низким, неблагородным и неделикатным. (Прости меня. Это было уже давно. Я сам дивлюсь моей щекотливости. У меня на тот раз ушло[994] из виду, что у тебя жесткие слова вырываются иногда вовсе без намерения.) Мне казалось так низким напомнить у себя живущему человеку, что он должен быть за это благодарным^*. Мне показалось так неблагородным, давши честное слово, от него отступиться. Мне показалось так недостойным для высокой души не поверить слезам умоляющего человека или — еще хуже сказать: «верю» — и усумниться. Словом, мне это представилось так малодушным и неблагородным, что я стал презирать тебя. (Друг мой, прости меня, это чувство давно прошло.) Я не старался скрывать пред тобой презренья. Напротив, я тебе показывал его при всяком случае почти явно. Не понимая, из какого источника оно происходит, ты принимал его просто за гордость и, встречая гневное[995] выраженье лица при всяких, даже небольших случаях, ты заключил, что во мне поселился сам демон гордости во всем сатанинском своем виде, и думал, что это уже моя натура, что я непременно со всеми так обращаюсь, тогда как, признаюсь тебе поистине, ни с кем в мире я не обращался так дурно, как с тобою. Мне стыдно, как я припомню только некоторые свои поступки. Я сердился на тебя даже за то, что ты меня заставил рассердиться,[996] потому что я было уже начинал о себе думать, что трудно[997] какому-нибудь человеку рассердить меня. С этих пор всё пошло у нас[998] навыворот. Видя, как ты обо мне путался и терялся в заключеньях, я говорил себе: «Путайся же, когда так!» И уж на зло тебе начал делать иное, мне вовсе не свойственное, ни моей натуре, с желаньем досадить тебе. Друг мой, за всё это я заплатил и тяжело заплатил. Целые два года я томился потом желаньем оправдаться перед тобою. Целые два года я почти ничего не в силах был делать: так меня занимало желанье излить перед тобою чистосердечную исповедь свою. Я принимался за перо и всякий раз изнемогал над ним. Исписывались кругом листы, и я видел, что всё это недостаточно[999] дать тебе точное понятие о деле.[1000] Я видел,[1001] что нужно подымать для этого всё, что ни соединилось с моими самыми тайными и сокровенн<ыми> помышления<ми>; я видел, что нужно для этого подымать самые «Мертвые души»… Словом, это была страшная работа. Ничем другим я не в силах был заняться, кроме этого, и всякий раз, изнурившись, выбившись[1002] из сил, видя, что изъясненьям конца нет, потому что затем, чтобы объяснить одну струну, надо было поднимать другую, — всякий раз я давал себе слово оставить это и не объяснять себя. И всякий раз вновь тянуло с непреодолимой[1003] силой перед тобой изъясниться.[1004] Я писал и рвал тогда же исписанное. Это были просто муки Тантала и окончились страшным нервическим расстройством. Но в сторону всё это. Привел это я теперь не для оправданья себя, но для того только, чтобы ты уверился сам, что взгляд твой на меня не может быть верен. А потому и замечания твои о мне относительно моего характера будут больше невпопад, чем замечания твои о всяком другом человеке. Оставим теперь всё. Я прошу у тебя искренно прощенья во всем, в чем огорчил тебя. Я прошу тебя также простить и за мой неуместный печатный отзыв о тебе, который так огорчил тебя без всякого желанья с моей стороны огорчить тебя. Отзыв этот был писан в то время, когда я воспитывал себя упреками, отвсюду требовал себе указаний и упреков и раздавал также всем указанья и упреки. У меня вышло из головы, что позволительное в письмах между собою нельзя выносить на свет перед публику, по крайней мере не объяснивши ясно, в каком смысле следует принимать и разуметь. Еще раз прошу у тебя прощения и обращаюсь по очень важному пункту письма твоего. Ты намереваешься жениться. Мне кажется самому, что это тебе нужно во всех отношеньях. Но не позабывай, что трудно найти другую Лизу.[1005] Мне кажется, с твоей стороны будет благоразумней жениться на немке, нежели на русской. Во всяком случае избирай такую, которая была <бы> характера сколько возможно хладнокровного и покойного, у которой бы или были усыплены, или вовсе не действовали все щекотливые струны сердечные и нервические. Никак не позабывай того, что ты можешь сильно оскорбить, вовсе не думая оскорбить, и ударить невпопад по таким чувствительным местам, которых боль потом ничем не уймешь. Выбирай такую, которая бы уже создалась в характере, а не следовало бы ее тебе воспитывать самому, потому что, как сам знаешь, в тебе[1006] нет того хладнокровья и терпенья, какие необходимы воспитателю). Здесь я тебе почитаю приличным сказать, что на тебя сердились собственно не за грубость и жесткость твоих упреков (упреки и пожестче переносятся), но за то, что они бывали невпопад, что более всего сердит. У тебя не было достаточного снисхождения к природе того человека, с которым ты имел дело. Странное дело! Нельзя сказать, чтоб ты не знал людей. Вообще ты понимаешь, что такое человек. Ты признаешь даже, что у всякого есть свои особенности, которые нужно принять к соображению. Но всякий раз, когда ты имел какое-нибудь дело с каким-нибудь человеком, у тебя вдруг всё это выходило из головы, и тебе воображалось,[1007] что перед тобою стоит такой же, как ты, Погодин, и ты от него можешь требовать того самого, что от себя самого. Отсюда все эти истории, доставившие тебе так данного в жизни неприятностей всякого рода. Всё это особенно прими теперь к соображению и проси также не выпускать из виду этого пункта[1008] тех, которые будут для тебя отыскивать невесту. Но да устроит бог это дело к наилучшему, от меня же покуда прими желанье искреннейшее и от всего сердца: да не почувствуешь ты во второй жене никакого отличия от прежней и кажется тебе всю жизнь, как бы в ней ты обнимаешь свою первую жену. В конце своего письма ты, давши мне маленький урок, как оно и следовало, говоришь: «нужно любить, любить и любить», и вслед за этим с чувством огорченного человека негодуешь на Строганова^* за неприглядную и злую колкость.[1009] Что оказать на это: «Надо любить и Строганова!» С тех-то именно нужно начать, которые нас огорчают, а иначе когда же мы выучимся любить? Мы будем только повторять, что нужно любить, и больше ничего. Я не понял, в каком смысле и к чему собственно нужно отнести твои последние слова, которыми ты совершенно неожиданно заключил твое письмо без всякого отношенья к предметам предыдущим, разумею следующий обращенный ко мне совет: «Откажись от ума своего; он тебя заводит бог весть куда». Если это относится к моим двум письмам к тебе, то я их писал, как писалось, без всякого умничанья;[1010] прости, если чем оскорбил;[1011] я, писавши[1012] к тебе, именно думал о том, как бы не оскорбить тебя, сознаваясь, что я без того много оскорбил тебя. Если ж ты вновь вспомнил о моей книге и к ней их отнес, то на ней скорей видно, что я отказался от ума своего. Ум мой был не глуп. Ум мой советовал мне хорошо. Он мне советовал делать свое дело, не смущаясь ничем, ни с кем не входить в изъяснения, не выдавать ничего в свет, пока не придешь в такое состояние, когда твои строки будут стоить печати и никого не введут в соблазн. Ум мой говорил мне быть скрытным, всё перенести и всё вытерпеть и ни на какие вопросы не отвечать никому, кто бы ни спросил о том, что ты теперь делаешь. Я не послушал моего ума, и плодом этого непослушанья есть моя нынешняя книга. Но, впрочем, что я говорю? Как будто мы в силах распоряжаться сами собой. Как будто не всеми нами правит высшая нас сила. Как будто не она попустила явиться и книге моей. Чем я виноват, что выдал ее в свет? Она была моей душевной потребностью. В ней излиянье меня. Разве было бы тогда лучше, если бы все эти недостатки мои, которые так всех поразили, что уже несомненно стали говорить о союзе моем с дьяволом, оставались бы скрытными во мне, — что ж бы от того я выиграл? Нет, не держаться ума также плохо. Лучше молиться богу, но работать всеми способностями и силами. Бог не оставит на дороге заблужденья того, кто ему молится и от всех сил хочет ему работать, хоть бы и заставил его лукавый поколесить несколько в сторону. Бог выведет его вновь на дорогу. Это невозможно: молящегося бог никогда не оставит. А тебе скажу, что нельзя давать таких советов, которых смысл так обширен, что не знаешь, какой стороной обратить его к делу. «Откажись от ума!» Над этим вопросом иной, стоящий не крепко на своем месте, станет думать, да потом и точно сойдет с ума.[1013] Он скажет, что[1014] же собственно во мне ум? и где именно он у меня? в чем? Всё это нужно мне указать.[1015] Здесь, например, сказала во мне душа, а другому[1016] кажется, что это сказал ум. Это сказал, может быть, во мне ум, а другому кажется, что это сказала душа. Нет, храни бог от таких советов, которые могут неопределенностью сбить и спутать. По мне, пусть себе идет человек, по какой хочет дороге, да пусть только не позабывает молиться, а что в нем просятся на свет какие-нибудь силы и способности, значит, что в нем, точно, они есть. Но если он сам достаточно не вызрел, они явятся сначала в преувеличенном, мутном виде, потом понемногу станут изливаться ясней[1017] и наконец примут законный вид и войдут в свои границы. Но зачем и к чему я это всё пишу? Может быть, тебе покажутся вновь какие-нибудь ухищрен<ия> ума. Вижу, что мне ни о чем не следует писать, даже и от писем следует отказаться, — тут могу также наговорить праздных слов. Да и к чему такое письмо, которое может смутить? Если это письмо тебя чем огорчило, то прости, потому что на всяком шагу нам нужно друг друга прощать. Что же касается до ума, то не только от него, но даже от многого отказался. Еще за месяца два перед сим кипело сильное желанье видеть родину, теперь и оно ослабело, как и всё прочее. Утомился ли дух мой от этого вихря недоразумений и войны,[1018] происшедшей оттого с друзьями, но сердце мое просит покоя, и ни о чем другом не думается, как о том, чтобы как-нибудь добраться до Иерусалима. Затем бог да хранит тебя.

Твой Г.

Пожалуста, отправь прилагаемое при сем письмо Иннокентию^*, которому я очень благодарен и за искренность и за доброту вместе.

О Шафарике^*: богачей во Франкфурте не случилось мне видеть никаких. Однако ж я просил одного человека. Мне обещано кое-что послать. Скажу Шафарику, чтобы он дал тебе знать, получил ли он какой-нибудь вексель. Если нет, я что-нибудь пошлю ему от себя.

На обороте: Moscou. Russie. Его высокородию Миха<и>лу Петровичу Погодину. В Москве. На Девичьем поле. В собственном доме.

Архиеп. Иннокентию, около 8 июля н. ст. 1847^*

<Около 8 июля н. ст. 1847. Франкфурт.>

Погодин мне доставил замечание ваше о моей книге^*. Благодарю вас много и от всего сердца моего за то, что вы не скрыли от меня мнения вашего. Очень вижу, и не без сильного стыда, свои грехи, выступившие в этой книге. Книга вышла точно затем, чтобы я имел зеркало[1019] глядеться. Повремени я немного и дай устояться тому состоянию души, какое у меня было во время печатанья книги, может быть, она бы не вышла совсем в свет, но тогда бы не было и зеркала. А я до сих пор еще не знаю, хорошо ли было бы, если бы всё то, что теперь обнаружилось так ярко, было бы во мне скрыто. Самая цель книги была добрая. Внутреннюю клеть свою я вовсе выставляю не затем, чтоб себя выставлять, но думал, что это послужит в добро тем, которые подобно мне, не получивши надлежащего воспитания в юности и в школе, спохватились потом и в те года, когда человеку кажется странным начинать воспитанье. Парадировать набожностию я тоже не хотел. Я хотел чистосердечно показать некоторые опыты над собой, именно те, где помогла мне религия в исследованьи души человека, но вышло всё это так неловко, так странно что я не удивляюсь этому вихрю недоразумения, какой подняла моя книга. Многое в ней вышло нечаянностию для меня самого.[1020] Многое вырвалось почти против воли моей. Уверяю вас что многое из того, что кажется высокомернейшею гордостию есть просто ребячество и незрелость юности, которая всегда выражается заносчиво и высокомерно, но здесь, натурально, она получила другой смысл, потому что дело коснулось такого предмета, к которому юноше не следовало бы касаться. Вы можете почувствовать, что я находился в том состоянии, во время которого следовало молчать и изъясняться только с одним духовником. Но, на беду, я писатель, а писатель болтлив и говорит о том, что посильней его теребит. Притом мне было трудно достать такого духовника, которому бы я мог исповедаться.

Природа у меня во многом слишком не похожа на других людей. Я был издавна скрытен от неуменья изъясниться. Нужно было мне встретиться с глубоким душевидцем, потому что всё во мне, даже и самые сочинения, так тесно соединились с душой, что вряд ли бы это было понятно обыкновенному человеку, даже и тогда, если бы я умел получше изъясниться. А потому эта книга, имеющая вид учить других, может быть, <была> необходимым извержением того, что стремилось во мне излиться. Я не думаю, чтобы книга моя произвела вред. Бог милосерд, и, мне кажется, он не накажет меня так страшно за мое неразумие. Путаница от нее будет только покуда больше в словах и суждениях, чем на деле; как бы то ни было, но я ведь указываю на церковь, как на высшую инстанцию и разрешенье всего, — стало быть, сомневающийся обратится к церкви, а не к какому-нибудь писателю светскому. Во всяком случае это для меня урок. Я дал себе слово остановиться писать, видя, что нет на это воли божией. Говорить о мелком и ничтожном в жизни не хочется; говорить же о высоком, — но тут на всяком шагу встретишься со Христом и можешь наговорить нелепостей. Словом, нужно мне в это время притихнуть, исполнять просто какую-нибудь должность, самую незаметную, не видную,[1021] но взятую во имя божие, где бы я был обязан больше исполнять, больше молиться и меньше мыслить. Так мне кажется. Вы меня очень порадуете, если мне скажете в ответ на это хоть одно словечко. Простите мне всё и вспомните, что на вас освящение высшее и что вас может вразумить чрез это бог сказать мне слово, очень нужное моему сердцу; вспомните и то, что положенье мое, может, было в несколько раз труднее положения всякого другого человека и не легка моя дорога, и что я, может, больше других имею чрез это право на сострадательно-братское участие служителя Христова. Адресуйте в Франкфурт, на имя Жуковского или на имя посольства, или просто: poste restante.

Весь ваш Николай Гоголь.

Если ж вы найдете, что вам приличнее не дать мне никакого ответа, то уведомьте хотя одним словечком об этом Погодина, чтобы я знал, что письмо мое пришло в ваши руки. Но нет, вы можете мне сказать,[1022] что вы молитесь обо мне, и это уже будет мне утешительно.

На обороте: Высокопреосвященнейшему Иннокентию.

Смирновой А. О., 8 июля н. ст. 1847^*

Июль 8 <н. ст. 1847>. Франкфурт.

Очень меня обрадовало появленье на свет Михаила, которого уже одно имя, переводя с еврейского на русский, значит: «Кто равен богу?» Вероятно, он и родился затем, чтобы доказать вам самим рожденьем своим, как богу всё возможно и как он не выдаст того, кто обратится к нему. Помните, как всегда боялись вы родов, как самое ваше болезненное состояние говорило вам, что вы никаким образом не в силах будете родить. И вот теперь у вас сын, и вы сами, слава богу, едва ли стали еще не крепче. Итак: кто равен богу? Думал было с вами увидаться, но мисс Овербек пишет^*, что вам путь назначен в Гельсингфорс. Недурно и то: вы повидаетесь с Вьельгорскими, с Аркади<ем> Оси<повичем>, с Плетневы<м> и Вяземским. А мне следует, видно, приучаться жить заочно с вашим милым образом, — тем более, что нам обоим это возможно. И вы, и я хотим жить во Христе, а живущие во Христе видятся вечно между собою.[1023] Николаю Миха<йловичу> передайте поклон, мис<с> Овербек благодарность за известие,[1024] а деток всех перецелуйте.

Весь ваш Г.

На обороте: Kalouga. Russie. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В Калуге.

Плетневу П. А., 10 июля н. ст. 1847^*

Франкфурт. Июль 10 <н. ст. 1347>.

Посылаю тебе свидетельство о жизни. Деньги возьми, но храни их у себя до времени отсылки их в Константинополь, что нужно будет сделать в начале весны будущего года. Если какой-нибудь можно получить в это время на них нарост, что, как говорит Жуковский, будто бы делается, то, конечно, не дурно; если ж это пустяк, то, разумеется, не стоит из-за него хлопотать. Ожидаю от тебя известия о том, где проводишь лето и когда к тебе посылать небольшую вещь^*, которую бы мне хотелось напечатать в виде отдельной небольшой книжки, о которой я уже тебе сказывал. Можно ли тебе будет прислать ее через месяц от сего дня? Хочу послать к тебе также переделанную «Развязку Ревизора»^*, которая вышла теперь, кажется, ловче. Спроси у того художника, который предлагал мне изданье «Мертвых душ» с рисунками^*: не хочет ли он издать с виньетками «Ревизора», с присоединен<ием> означенной заключительной пиесы,[1025] разумея по виньетке к голове и к хвосту всякого действия, на той же странице, где и слова. Я отсюда еду в Остенде. Впрочем адрес по-прежнему: во Франкфурт. Обнимаю тебя от всей души моей, и бог да сохранит тебя во всем.

Твой Г.

При сем следует письмецо к Ишимовой^*.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его превосходительству ректору С. П. Бургского император<ского> университета Петру Александровичу Плетневу. В Петербурге. На Васильевск<ом> острове. В университете.

Аксакову С. Т., 10 июня <июля> н. ст. 1847^*

Франкфурт. Июнь <июль> 10^* <н. ст. 1847>.

Погодин мне сделал запрос: отчего я так давно не писал к вам и не сердит ли я на вас, Сергей Тимофеевич? Я к вам не писал потому, что, во-первых, вы сами не отвечали мне на последнее письмо мое^*, а во-вторых, потому, что вы, как я слышал, на меня за него рассердились. Ради самого Христа, войдите в мое положенье, почувствуйте трудность его и скажите мне сами: как мне быть, как, о чем и что могу я теперь писать? Если бы я и в силах был сказать слово искреннее[1026] — у меня язык не поворотится. Искренним языком можно говорить только с тем, кто сколько-нибудь верит нашей искренности. Но если знаешь, что пред тобою стоит человек, уже составивший о тебе свое понятие в нем утвердившийся, тут у наиискреннейшего человека онемеет слово, не только у меня, человека, как вы знаете, скрытного, которого и скрытность произошла от неуменья объясниться. Ради самого Христа, прошу вас теперь уже не из дружбы, но из милосердия, которое должно быть свойственно всякой доброй и состраждущей душе, — из милосердия прошу вас взойти в мое положение, потому что душа моя изныла, как ни креплюсь и ни стараюсь быть хладнокровным. Отношенья мои стали слишком тяжелы со всеми теми друзьями, которые поторопились подружиться со мной, не узнавши меня. Как у меня еще совсем не закружилась голова, как я не сошел еще с ума от всей этой бестолковщины[1027] — этого я и сам не могу понять! Знаю только, что сердце мое разбито и деятельность моя отнялась. Можно еще вести брань с самыми ожесточенными врагами, но храни бог всякого от этой страшной битвы с друзьями! Тут всё изнеможет, что ни есть в тебе. Друг мой! я изнемог. Вот всё, что могу вам сказать теперь. Что же касается до неизменности моих сердечных отношений, то скажу вам, что любовь, более чем когда-либо прежде, теперь доступнее душе. Если я люблю и хочу любить даже тех, которые меня не любят, то как могу я не любить тех, которые меня любят? Но я прошу вас теперь не о любви. Не имейте ко мне любви, но имейте хотя каплю милосердия, потому что положенье мое, повторяю вам вновь, тяжело. Если бы вы вошли в него хорошенько, вы бы увидели, что мне трудней, нежели всем тем, которых я оскорбил. Друг мой, я говорю вам правду. Обнимаю вас от всей души.

Весь ваш Г.

Передайте поклон мой добрейшей Ольге Семеновне, а за нею Конст<антину> Серг<еевичу> и всем вашим. Не знаю сам, хорошо ли делаю, что пишу; может быть, и это письмо приведет вас в неудовольствие. Я теперь раскаиваюсь, что завел переписку с Погодиным. Хотя я только и думаю, принимаясь за перо, как бы не оскорбить его, но однако же замечаю, что письма мои не приносят ему никакого успокоенья. При тех же понятиях, какие у него обо мне, ныне всякое слово с моей стороны обо мне самом может только его еще больше спутать. Друг мой, тяжело очутиться в этом вихре недоразумений! Вижу, что мне нужно надолго отказаться от пера во всех отношеньях и от всего удалиться.

Адресуйте во Франкфурт, poste restante.

На обороте: Moscou. Russie. Его высокоблагородию Сергею Тимофеевичу Аксакову. В Москве. В Мокриевском переулке, в доме Рюмина.

Щепкину М. С., около 10 июля н. ст. 1847^*

<Около 10 июля н. ст. 1847. Франкфурт.>

Письмо ваше, добрейший Миха<и>л Семенович, так убедительно и красноречиво, что если бы я и точно хотел отнять у вас городничего, Бобчинского и прочих героев, с которыми, вы говорите^*,[1028] сжились, как с родными по крови, то и тогда бы возвратил вам вновь их всех, может быть, даже и с наддачей лишнего друга. Но дело в том, что вы, кажется, не так поняли последнее письмо мое^*. Прочитать «Ревизора» я именно хотел затем, чтобы Бобчинский сделался еще больше Бобчинским, Хлестаков Хлестаковым, и словом — всяк тем, чем ему следует быть. Переделку же я разумел только в отношении к пиесе, заключающей «Ревизора»^*. Понимаете ли это? В этой пиесе я[1029] так неловко управился, что зритель непременно должен вывести заключение, что[1030] я из «Ревизора»[1031] хочу сделать аллегорию. У меня не то в виду. «Ревизор» — «Ревизором», а примененье к самому себе есть непременная вещь, которую должен сделать всяк зритель изо всего, даже и не «Ревизора», но которое приличней ему сделать <по> поводу «Ревизора». Вот что следовало было доказать по поводу слов: «разве у меня рожа крива?» Теперь осталось всё при своем. И овцы целы, и волки сыты. Аллегорья аллегор<ией>, а «Ревизор» — «Ревизором». Странно, однако ж, что свиданье наше не удалось^*. Раз в жизни пришла мне охота прочесть как следует «Ревизора», чувствовал, что прочел бы действительно хорошо, — и не удалось. Видно, бог не велит мне заниматься театром. Одно замечанье насчет городничего примите к сведению. Начало первого акта несколько у вас холодно. Не позабудьте также: у городничего есть некоторое ироническое выражение в минуты самой досады, как, например, в словах: «Так уж, видно, нужно. До сих пор подбирались к другим городам; теперь пришла очередь и к нашему». Во втором акте, в разговоре с Хлестаковым, следует гораздо больше игры в лице. Тут есть совершенно различные выраженья сарказма. Впрочем, это ощутительней[1032] по последнему изданию, напечатан<ному> в «Собрании сочинений»^*. Очень рад, что вы занялись ревностно писанием ваших записок^*. Начать в ваши годы писать записки,[1033] это значит жить вновь. Вы непременно помолодеете и силами и духом, а чрез то приведете себя в возможность прожить лишний десяток лет. Обнимаю вас. Прощайте.

Н. Г.

На обороте: Михаилу Семеновичу Щепкину.

Иванову А. А., 24 июля н. ст. 1847^*

Остенде. Июль 24 <н. ст. 1847>.

Не знаю, будет ли впопад мой ответ. Ваше письмо несколько темновато^*. Не позабывайте, что вы находитесь в состоянии того нервического размягчения, когда всё чувствуется сильней и глубже: и удовольствия[1034] и неприятности. Прежде всего нужно благодарить за это состояние бога; оно не даром; оно посылается избранникам затем, чтобы умели они выше почувствовать многие вещи, чем они есть, — затем, чтобы быть в силах потом и других возвести на высоту, высшую той, на которой пребывают люди;[1035] равно как и горести даются нам почувствовать сильней затем, чтобы мы были сострадательней прочих к страждущим положеньям других. Но нужно помнить, что творец высших ощущений[1036] есть бог, возвышающий наше сердце до них, а не самый тот предмет, который, по-видимому, произвел их. Я не понимаю также хорошо, зачем именно вы привели слова евангелиста Луки. Если вы подумали о каком домашнем очаге^*,[1037] о семейном быте и женщине, то, сами знаете, вряд ли эта доля для вас! Вы — нищий, и не иметь вам так же угла,[1038] где приклонить главу, как не имел его и тот, которого пришествие дерзаете вы изобразить кистью! А потому евангелист прав, сказавши, что иные уже не свяжутся никогда никакими земными узами. Но оставим речи о том, что в разговоре может[1039] объясниться, а не в письме. Наследник, узнавши о вашем болезненном состоянии, принял в вас участие. От Олсуфьева^*, вероятно, вы получите бумагу, может быть, даже вместе с деньг<ами>. Все вам советуют заботиться о здоровье. Принуждать же вас оканчивать картину никто не будет. Жуковский хотел писать также от себя к Лейхтенбергскому. Стало быть, на этот счет будьте покойны. Не позабывайте также и того, что посольство в Риме составлено большею частию из благородных людей. Если бы они имели возможность получше вас узнать, они бы сами постарались о вас. Но всё на этом свете опутано недоразуменьями, всё в облаке взаимных недоразумений, — может быть, затем, чтобы напомнить человеку сильней, что жить он должен в боге, даже и тогда, когда вся жизнь его, невидимому, отдана людям. В октябре,[1040] вероятно, вас увижу. Прощайте.

Г.

На обороте: Александру Андреевичу Иванову.

Соллогуб С. М., 26 июля н. ст. 1847^*

Остенде. 26 июля <н. ст. 1847>.

От Миха<и>л<а> Миха<й>л<ови>ча^* узнал я о появлении на свет Елисаветы Александровны. От всей души вас поздравляю. Теперь вы стали вполне мать семейства. Двое детей всё еще как-то не составляют семьи, но три уже семья; и мне теперь очень приятно представлять себе, что буду сидеть или обедать с вами уже не за коротеньким столом, а за длинным. Напишите мне словечка два о вашем здоровья; эти два словечка мне покуда нужней всего. Меня же, несмотря на всю бурю всякого рода потрясений, бог еще хранит. Вот уже три дня почти, как я в Остенде. Моря еще почти не пробовал. Немножко нужно отдохнуть и дать всему во мне успокоиться. С Миха<и>л<ом> Миха<й>л<ови>чем я виделся в Висбадене, где он пьет воды и купается. Он, мне показалось, как будто похорошел и помолодел; черты лица его сделались тонее. По мне, это признак, что золотушность в нем уменьшилась. Анне Михайловне я писал письмо недавно^*, назад тому недели две. Попросите ее, чтобы, она попросила Матвея Юрьевича^* (сами также попросите его) об Иванове. Этого несчастного человека просто вгонят в гроб. Он находится в величайшем нервическом расстройстве и не в состоянии держать кисти в руках, а его смущают какими-то, бог весть откуда приходящими, приказаниями оканчивать картину как можно скорее. Попросите, чтобы было устроено так, чтобы пришла от Лейхтенбергского бумага, в которой было бы ему предписано, чтобы он прежде позаботился об излечении себя, а потом уже об окончании картины; что торопиться его никто не просит, что, напротив, уверены, что он, как человек благородный, употребит все усилия исполнить ее наилучшим образом и без понуканий, тем более, что его картина не нужна, ни для какого строящегося здания. Она не заказ, а для нее нужно еще придумывать место, где поместить ее, когда она будет кончена. Похлопочите об этом. Вы сделаете истинно-христианское дело. Уведомьте меня, что делает теперь Владимир Александрович^*. А равным образом напишите хоть что-нибудь из того, что у вас теперь делается в Павлине. Выберите один день и изобразите его от раннего утра до позднего вечера. Пусть мне покажется, что я с вами, и расстояние, нас разделяющее, исчезло. Бог да хранит вас. Прощайте, моя близкая моей душе Софья Михайловна!

Весь ваш Г.

Толстому А. П., 28 <27> июля н. ст. 1847^*

Июль 28 <27 н. ст. 1847. Остенде>.

Пишу к вам несколько строчек из Остенде, куды приехал на прошлой неделе и где прежде всего[1041] расклеился в здоровьи. Сделайте милость, спросите у Груби, приняться ли мне за тот порошок, который был предписан назад тому год? Потому что припадки несколько похожи на прежде бывшие. В месте, где сердце, урчанье и бурлыканье, как в животе; во рту точно как бы подымаются крошки съеденного хлеба, так что нужно беспрестанно глотать, — словом, как бы пища не сварилась. Слабость заметная во всем теле, прекращенье…[1042] и заметное исхуденье в немного дней. Я посылаю на всякий случай копию с прежнего рецепта,[1043] и если он скажет, что он годится, или на место его даст другой, или найдет нужным кое-что прибавить к прежнему, то во всяком случае прошу вас послать в аптеку и, заказавши две порции, послать с железной дорогой[1044] сюды, в Остенде, потому что здесь, как вы знаете, в аптеках нельзя[1045] найти никаких медикаментов. Этим меня много одолжите, а впрочем пора бы вам, как мне кажется, и самому заглянуть сюды. Дорога в Лондон через Остенде. Через неделю или полторы приедет сюды Хомяков, который собирается также в Лондон; мне бы также хотелось взглянуть. Хомяков может, по моему мнению, больше, чем кто-нибудь другой, поговорить с англичанами толково о православии. Он в продолжение последних пяти лет, как мы с ним не видались, имел множество новых диспутов с раскольниками в разных местах и везде славно побеждал, так что имя его пронеслось по Руси. Уведомьте меня[1046] хотя двумя словечками о графине, уехала ли она из Парижа и благополучно <ли>, то есть без хлопот, при надлежащем состоянии здоровья и без печальных приключений с девушками^*. От всей души желаю ей самого благодатного пути и благодатного прибытия на родину. Напишите ей, что я помню ее доброту и радушие и буду просить всех, кого ни встречу во святой земле молящихся, помолиться о ней и о вас вместе. Но прощайте. Сильно желалось бы вас обнять еще раз в Остенде.

Весь ваш Г.

Скурыдину передайте поклон.

На обороте: Paris. Son excellence monsieur le c-te Alexandre Tolstoy. Rue de la Paix, № 9. (Hôtel Westminster).

Шевыреву С. П., июль н. ст. 1847^*

<Июль н. ст. 1847. Франкфурт или Остенде.>

Несколько слов о Малиновском. В нем, сколько могу судить из длинного письма его, должно быть очень много хорошего. А судя по толстой серой бумаге, на которой писано письмо его, он должен быть не богат. Купи на мой счет стопу самой тонкой почтовой бумаги и подари ему от себя на описанья современного народа, проходящего перед его глазами по поводу «М<ертвых> д<уш>». Если в его записках, которые не позабывай присылать ко мне аккуратно по почте (на оказию и комиссии не надейся), окажется что-нибудь такое, что можно напечатать, то прикажи наскоро списать[1047] его и напечатать потом в «Москвитянине» или другом журнале. Тогда весьма кстати можно будет прицепиться к оказанью денежного вспомоществования в виде платы за статью^* от журналиста или от тебя, как соучастника и сотрудника в журнале. Таким же образом можно поступать и с другими талантливыми студентами, заставляя их охотнее сочинять, переводить и даже наблюдать жизнь и дух общества. Сообщаю всё это тебе только для соображения, в твердой уверенности, что ты лучше моего сумеешь сделать умней и лучше. При сем передай следуемое письмецо Малиновскому^*.

Определи из моих денег, выручаемых за «Мертвые души», сумму на пересылку мне по почте всякого рода писем. Около 500 рублей ассигнациями назначь для этого непременно и никак не позабывай присылать мне всякую статью из журнала обо мне, приказавши переписать мелким шрифтом[1048] на мои деньги, и всё высылай по почте.

Малиновскому Д. К., июль н. ст. 1847^*

<Июль н. ст. 1847. Франкфурт или Остенде.>

Я прочел ваши письма. Мне кажется, что покаместь вы делаете то, что, вероятно, вам следует делать. Если мысли ваши так жаждут изливаться, пусть они изливаются; сам человек все-таки от того в выигрыше, становясь или лучше, или понятнее себе самому. План вашей философии слишком огромен, но если мысль о нем так шевелит вас и не дает покою, то, вероятно, у вас для этого есть какие-нибудь силы; иначе неоткуда бы взяться и самой мысли. Осуществление его (не целиком, а отчасти) возможно только от частого обращенья с человеком на жизненном поприще. Вам следует прежде попробовать самому на каком-нибудь служебном месте исполнить таким образом долг, как бы, вам казалось, следовало всякому. Иногда на время бывает нам нужно перебить мыслительную жизнь нашу просто[1049] деятельной жизнью в прозаическом смысле. Мне кажется, что для вас не бесполезно, хоть на малое время, званье учителя с некоторым самопожертвованьем, то есть, отказавшись от всяких улучшений и новых метод, которые будут беспрестанно представляться (потому что, слава богу, голова у вас не без изобретательности), придержаться метод прежних учителей и в это время наблюдать попристальней над теми, которых вы наставляете. Чем тише вы будете действовать вначале и чем постепенней будете наблюдать за человеком, начиная с самых, нежнейших возрастов, тем у вас будет полнее познанье человека. Во всяком случае деятельность нам нужна вначале почти механическая,[1050] в определенной колее, уже известной. Открытия же покуда передавайте бумаге, не торопясь применением. Так мне кажется. А впрочем да наведет вас бог на то, что вам лучше и для вас удобнее.

Искренно желающий вам успехов <Н. Гоголь>.

На обороте: М. И. Малиновскому^*.

Толстому А. П., 2 августа н. ст. 1847^*

Остенде. Август 2 <н. ст. 1847>.

Не отвечал вам тотчас по той причине, что поджидал порошка^*, который, как вы пишете, мне послали. Порошок не пришел; я получил только письмо, а на письме не выставлено, чтобы следовала при нем посылка. Чиновники уверили меня, что не было посылки, а потому я вновь к вам <с> просьбой взять порошок в парижской аптеке, потому что здесь аптекари, как вам известно, ничего не имеют. Ответы на вопросы Груби, которого не знаю, как благодарить, при сем прилагаю. Мне кажется, что мне как будто стало несколько лучше. Но всё, однако же, я не смею купаться иначе, как в самый теплый день и когда нет совсем ветра. Ветер необыкновенно сильно действует на кожу я чувствую слабость большую. От небольшого ветра меня то бросает в пот, то знобит.[1051] Спросите Груби, не будут ли для меня теперь чересчур сильны волны. Ваши известия о бедной нашей России не утешительны. Я тоже имею много неутешительных: к кровопролитьям на Кавказе прибавилась еще и холера в тех местах. Но как подумаю, ведь нам прежде всего нужно жить в боге, а не в России. Ведь мы знаем, что без божьей воли ничего не делается. А воля божья разумна, воля божья знает, что нам нужно.[1052] Будем исполнять[1053] закон Христа относительно тех людей, с которыми нам придется столкнуться (закон этот можно исполнять всюду), а о России бог позаботится и без нас. Как ему оставить ее, если есть столько людей, которые о ней молятся? Помолимся и мы о ней крепко, как только можем молиться, а потом палку в руки и вновь в путь-дорогу, по примеру всякого помышляющего о душе своей человека. Мне кажется, на вас неаполитанская зима может подействовать благотворно; там было хорошо и мне, и я согрелся. Очень было бы приятно встретиться с вами в Италии. Почему знать, может быть, случилось бы так, что и в Россию пришлось бы возвратиться в одно время… Покуда в Остенде немного русских. Из знакомых вам, кажется, один только Глебов^* да ваша родственница Сен-При Долгорукая^*, которую я видел всего один раз и не дальше, как вчера. Но прощайте. Передайте мой усердный поклон графине, если она еще в Париже. Доброму Миха<и>лу Сергеевичу^* также поклон; книги он может подарить первому встречному, всего лучше которому-нибудь из наших парижских попов, они же охотники собирать книги. На адресе прибавляйте: Rue de Capucins, № 16, выставьте: «При сем следует посылка». Затем всею душою моей вас обнимаю.

Весь ваш Г.

Ответы на вопросы Груби:

1. Причина благоприятного состояния здоровья, может быть, отчасти волнение после дороги. В первый день я много ходил по городу, особенно сейчас после обеда, чего прежде не делывал.

2. Сон порядочен.

3. После обеда бывают небольшие отрыжки, часа через три после еды бывает иногда тягость в желудке.

4. Аппетиту большого не бывает даже и после купанья.

5. Бурчанье около сердца бывает больше перед обедом, ввечеру и на другой день перед завтраком.

6. Крошки во рту чувствуются также гораздо спустя после еды.

7. Во рту горьковатый вкус.

После доброго приема зейдлицких порошков (двойного) прослабило и с тех пор имею…,[1054] но почти каждодневно.

Чувствуется (особенно по утрам и лежа в постеле) боль вверху спины, между двумя лопатками, немного пониже первого позвонка, как бы внутри.

На обороте: Son excellence monsieur le c-te Alexandre Tolstoy. Paris. Rue de la Paix, 9. (Hôtel Westminster).

Письмо Толстому А. П., 6 августа н. ст. 1847^*

<6 августа н. ст. 1847. Остенде.>

Уведомляю вас, что порошок приехал. Он меня несколько изумил своею белизною. Сначала я думал, что не по ошибке ли прислан мне чужой, прежний был темносерый, а рецепт не изменился. На вкус магнезия вместо перчиковки, а на поверхности воды, в которой принимал порошок, показался голубой цвет я по нем струи как бы меди (разумею [гов<орю>] о случайно оставшейся до другого дни рюмке). Хомяков приехал также. О тульском дворянстве говорит он, что тульские помещики сами изъявили желание составить комитет^*. Мухановых^* и Тютчева^* еще нет. Впрочем всё покуда обстоит благополучно. Прощайте. Тороплюсь отправить письмо.

Скажите Груби, что порошки во рту, как я заметил, чувствуются особенно после выхода из морской ванны, и грудь бывает в состояньи стесненном.

Ваш Г.

На обороте: Son excellence monsieur le c-te Alexandre Tolstoy. Paris. Rue de la Paix, № 9. Hôtel Westminster.

Вьельгорской Л. К., 8 августа н. ст. 1847^*

Остенде. 8 августа <н. ст. 1847>.

Не могу вам изъяснить, как меня приятно изумило ваше письмо, возвестившее о близости вашего присутствия. Так как вы не подписали вашего имени, то я прочел его раза два, желая удостовериться, точно ли оно от вас, и точно ли это вы — та самая графиня Луиза Карловна, с которой мы так приятно ссорились и так приятно мирились, как дай бог всем людям так ссориться и так мириться.[1055] Дай бог, чтобы помог вам Висбаден в таком случае я готов благодарить Юнке^* от души за то, Что разлучил нас на три недели. Я буду вас здесь дожидаться. Скажите, какой Апраксин в Нордерне? Вы написали: Вик<тор> Степ<анович>^*. Если это сын Софьи Петровны, Вик<тор> Владимирович, то я ему просто напишу, чтобы он приезжал свдда. Зачем ему сидеть там, где, вероятно, никого у него нет знакомых, а здесь будет, без сомнения, и дядя его, гр<аф> Алек<сандр> Петро<вич> Толстой, хоть на две недели, Хомяков, Муханов, и с вами, вероятно, также будет ему приятно встретиться. — Напишите мне хоть две строчки о том, как вы проводите время в Висбадене, и передайте об этом же просьбу мою Анне Михайловне, добрейшей и незлобивейшей из всех Анн Миха<й>ловн, какие когда-либо были на свете. Я уже, признаюсь, хотел было ехать к вам в Висбаден, но, опасаясь бестолковщины, которая могла бы произойти, не столько по части моего здоровья, сколько по части некоторых распоряжений, ради которых нельзя было подняться раньше недели, призадумался. Здоровье мое на нынешний раз не получает значительной поправки от ванн. Сделались было такие недуги, вследствие которых я должен был прекратить на время ванны, но здоровье духа моего довольно крепко.[1056] Начинаю вновь понемногу купаться. Мне кажется, что для глаз ваших морское купанье особенно будет целебно. Вы помните, как в виду вас граф Толстой, Алек<сандр> Пет<рович>, который перед приездом в Остенде не мог читать, к концу одного месяца начал читать без очков самую мелкую печать. Но прощайте. Спешу переслать вам эти строки поскорее, потому что почты стали неизвестно почему медленны. Ваше письмо из Берлина шло сюда ровно неделю. До свиданья!

Прощайте. Весь ваш, любящий вас всех еще более, чем когда-либо прежде.

Н. Гоголь.

На обороте: Son excellence madame la c-tesse Wielhorsky à Wiesbaden.

Толстому А. П., 8 августа н. ст. 1847^*

8 августа <н. ст. 1847. Остенде>.

Письмо ваше от 5 августа получил; порошков еще нет^*, но, вероятно, они скоро придут вслед. Благодарю вас много за доброту и попеченье о здоровьи моем. Дай вам бог за это и здоровья, и блаженной участи творить то, что угодно ему. Насчет черкесов я с вами совершенно согласен; мы совершенно не умели из них сделать нашу силу и крепость и бог весть из-за чего задумали истреблять то, что послужило бы к добру нашему. Только, мне кажется, вряд ли удастся и модному просвещению одолеть этот народ. Бог не даром сберегает простоту некоторых народов и хранит в ущельях и горах остатки патриархального быта. Напишите мне заглавие той испанской истории, которую вы читаете; мне хотелось бы также прочесть ее. Она, как видно, написана хорошо и толково. Старая Испания, точно, всё могла бы иметь и всё потеряла. Но новая Испания в ее нынешнем виде стоит того, чтоб ее рассмотреть: это начало чего-то. Я пробежал на днях напечатанные в «Современнике» письма русского там бывшего, Боткина^*, которые, во многих отношениях, очень интересны, особенно там, где обнаруживают свежесть сил народа и характер, очень похожий на характер добрых, простых народов, образовавшийся, однако ж, в это время смут, которые не допустили воцариться там ни новой гражданственности, ни новой роскоши. Хомяков, между прочим, привез с собой катихизис, отысканный им на греческом языке в рукописи, и перевод его на русский, тоже в рукописи. Катехизис^* необыкновенно замечательный. Еще нигде не была доселе так отчетливо и ясно определена церковь, ее границы, ее пределы. Всё в таком виде и в такой логической последовательности, что может сильно подействовать на немцев и англичан. По моему мнению, на французский язык его не следует вовсе переводить. Французов могут познакомить с ним немцы и англичане своими собственными сочинениями, которые, без сомнения, появятся не в малом количестве по поводу этой книги в той и другой земле. Наконец вот вам новости остендские. Сюда собирается графиня Вьельгорская, с Анной Михайловной и Михаилом Михайловичем. Они уже в Висбадене, где графиня-мать лечится от глаз, а сын от небольшой ранки на ноге, которая, однако ж, почти совершенно прошла. Анна Михайловна, кажется, здорова, — по крайней мере ни от чего не лечится. В то же самое время я узнал, что племянник ваш Виктор Владимирович Апраксин находится в Нордернеу, где берет морские ванны. Я написал ему письмо, в котором прошу его заглянуть в Остенде, где, может быть, он встретит вас, что, без сомненья, и вам, и ему будет приятно, и признаюсь, в то же время подумал: хорошо, если бы он познакомился и узнал Ан<ну> Миха<й>лов<ну>. Почему знать? Может быть, они бы понравились друг другу. У Виктора Вл<адимировича> желанье сильное сделаться помещиком и заняться не шутя благоустройством крестьян. В таком случае вряд ли ему во всей России найти где лучшую помощницу, которая дейс<твует и> рассуждает так умно об этом деле, как я не встречал никого из нашей братьи мужчин. Впрочем да будет всё так, как угодно богу! А нам во всяком случае следует искать тех знакомств и встреч, от которых хотя сколько-нибудь может похорошеть душа. Сами мы не можем дойти ни к чему без помощи других. И к богу мы можем доходить только посредством частых обращений с людьми, тоже к нему стремящимися. Но прощайте! Очень бы хотелось вместо этого слова обнять вас лично. Графине передайте самый душевный поклон.

Весь ваш Гоголь.

Белинскому В. Г., 10 августа н. ст. 1847^*

Остенде. 10 августа <н. ст. 1847>.

Я не мог отвечать скоро на ваше письмо. Душа моя изнемогла, всё во мне потрясено,[1057] могу сказать, что не осталось чувствительных струн,[1058] которым не был<о> бы нанесено поражения еще прежде, чем получил я ваше письмо. Письмо ваше я прочел почти бесчувственно, но тем не менее был не в силах отвечать на него. Да и что мне отвечать? Бог весть, может быть, и в ваших словах есть часть правды. Скажу вам только, что я получил около пятидесяти разных писем по поводу моей книги: ни одно из них не похоже[1059] на другое, нет двух человек, согласных во мненьях об одном и том же предмете, что опровергает один, то утверждает другой. И между тем на всякой стороне есть равно благородные и умные люди. Покуда мне показалось только то непреложной истиной, что я не знаю вовсе России, что многое изменилось с тех пор, как я в ней не был, что мне нужно почти сызнова узнавать всё то, что ни есть в ней теперь. А вывод из всего этого вывел я для себя тот, что мне не следует выдавать в свет ничего, не только[1060] никаких живых образов, но даже и двух строк какого бы то ни было писанья, по тех пор, покуда, приехавши в Россию, не увижу многого своими собственными глазами и не пощупаю собственными руками. Вижу, что укорявшие меня в незнании многих вещей и несоображении многих сторон обнаружили передо мной собственное незнание многого и собственное несоображение многих сторон. Не все вопли услышаны, не все страданья взвешены. Мне кажется даже, что не всякий из нас понимает нынешнее время, в котором так явно проявляется дух построенья полнейшего, нежели когда-либо прежде: как бы то ни было, но всё выходит теперь внаружу, всякая вещь просит и ее принять в соображенье, старое и новое выходит на борьбу, и чуть только на одной стороне перельют и попадут в излишество, как в отпор тому переливают и на другой. Наступающий век есть век разумного сознания; не горячась, он взвешивает всё, приемля все стороны к сведенью, без чего не узнать разумной средины вещей. Он велит нам оглядывать многосторонним взглядом[1061] старца, а не показывать горячую прыткость рыцаря прошедших времен; мы ребенки перед этим веком. Поверьте мне, что и вы, и я виновны равномерно перед ним. И вы, и я перешли в излишество. Я, по крайней мере, сознаюсь в этом, но сознаетесь ли вы? Точно так же, как я упустил из виду современные дела и множество вещей, которые следовало сообразить,[1062] точно таким же образом упустили и вы; как я слишком усредоточился в себе, так вы слишком разбросались. Как мне нужно узнавать многое из того, что знаете вы и чего я не знаю, так и вам тоже следует узнать хотя часть того, что знаю я и чем вы напрасно пренебрегаете.

А покаместь[1063] помните прежде всего о вашем здоровьи. Оставьте на время современные вопросы. Вы потом возвратитесь к ним с бо́льшею свежестью, стало быть и с бо́льшею пользою как для себя, так и для них.

Желаю вам от всего сердца спокойствия душевного, первейшего блага, без которого нельзя действовать и поступать разумно ни на каком поприще.

Н. Гоголь.

В одно время с письмом к вам отправил я письмо и к Анненкову^*. Спросите у него, получил ли он его. Я адресовал в Poste restante.

На обороте: A monsieur monsieur Bellinsky. Paris. Poste restante.

Анненкову П. В., 12 августа н. ст. 1847^*

Остенде. Августа 12 <н. ст. 1847>.

Узнавши, что вы в Париже, пишу к вам. Я получил письмо от Белинского, которое меня огорчило не столько оскорбительными словами, устремленными лично на меня, сколько чувством ожесточенья вообще. Последнее сокрушительно для его здоровья. Вы теперь при нем: отводите от него всё возмущающее дух его. Убедите его прежде всего в той непреложной истине, что излишество теперь удел всех, кто только сколько-нибудь имеет сердце не бесчувственное к делам мира, какой-нибудь характер и какое-нибудь убеждение. Все переливают через край, потому что никто не спокоен. Я, более других спокойный и хладнокровный, впал в излишество более других: писавши мои письма, я был истинно убежден в той мысли, что все звания и должности могут быть освящены человеком и что чем выше место, тем оно должно быть святее; я хотел рассмотреть все места и звания в их чистом источнике, а не в том виде, в каком они являются вследствие злоупотреблений человеческих; я начал с высших должностей; я хотел напомнить человеку о всей святости его обязанностей, а выразился так, что слова мои приняли за куренье человеку. Не увлекись я духом излишества, который раздувает теперь всех, я бы выразился, может быть, так, что со мною во многом бы согласились те, которые оспаривают теперь меня во всем, хотя чувствую, что и тогда видна была бы во мне односторонность: занявшись своим собственным внутренним воспитанием, проведя долгое время за Библией, за Моисеем, Гомером — законодателями веков минувших, читая историю событий, кончившихся и отживших, наконец, наблюдая и анатомируя собственную душу в желаньи узнать глубже душу человека вообще и встретясь на этом пути с тем, который более всех нас знал душу человека, я весьма естественно стал на время чужд всему современному. Зато теперь проснулось во мне любопытство ребенка знать всё то, чего я прежде не хотел знать. Точно как бы на то была уже такая воля,[1064] чтобы я не прежде приступил к узнанию мирских дел,[1065] как узнавши получше самого себя. И мне кажется, что я теперь далее всякого другого могу уйти на пути разведыванья: ни раздраженья, ни фанатизма во мне нет, ничьей стороны держать не могу, потому что везде вижу частицу правды и много всяких преувеличиваний и лжи. Не знаю только, достанет ли на то сил физических: здоровье мое, которое началось было уже поправляться и восстановляться, потряслось от этой для меня сокрушительной истории по поводу моей книги. Многие удары так были чувствительны для всякого рода щекотливых струн, что дивлюсь сам, как я еще остался жив, и как всё это вынесло мое слабое тело. Но в сторону всё это. Недавно я прочел ваши письма о Париже^*. Много наблюдательности и точности, но точности дагеротипной.[1066] Не чувствуется кисть, их писавшая; сам автор — воск, не получивший формы, хотя воск первого свойства, прозрачный, чистый, именно такой, какой нужен для того, чтобы отлить из него фигуру. Словом, в письмах не видно, зачем написаны письма. В то же время прочел я письма Боткина^*. Я их читал с любопытством. В них всё интересно, может быть, именно оттого, что автор мысленно занялся вопросом разрешить себе самому, что такое нынешний испанский человек, и приступил к этому смиренно, не составивши себе заблаговременно никаких убеждений из журналов, не влюбившись в первый выведенный им вывод, как делают это люди с горячим темпераментом, не рассматривающие того, что выведен вывод только из двух, из трех сторон дела, а не изо всех, как случается это с Белинским, со многими людьми на Москве, со мною грешным и вообще со всеми теми,[1067] в которых много гордости и убежденья, что они[1068] стоят на высшей точке воззрения на вещи. В ваших же письмах мне показалось, как будто вы не задавали самому себе сурьезного[1069] вопроса. Я подумал: что если бы на место того, чтобы дагеротипировать Париж, который русскому известен более всего прочего, начали вы писать записки о русских городах, начиная с Симбирска^*, и так же любопытно стали бы осматривать всякого встречного человека, как осматриваете вы на мануфактурных и всяких выставках всякую вещицу? Если при этом описании зададите себе внутреннюю[1070] задачу разрешить самому себе, что такое нынешний русский человек во всех сословиях, на всех местах, начиная от высших до низших, и, держа внутри себя этот вопрос, будете глядеть на всякое событие и случай, как бы они ничтожны ни были, как на явленье психологическое, ваши записки вышли бы непременно интересны. Тем более, что у вас, как мне кажется, нет пристрастия и сильной уверенности в истине своих выводов и заключений. Я очень помню одно ваше письмо^*, которое вы писали мне из Симбирска в ответ на кое-какие упреки с моей стороны. Оно меня тронуло этим отсутствием гордой самоуверенности в себе; я вам[1071] искренно позавидовал. Но заговорился[1072]…Вы бы сделали хорошо, если бы заглянули в Остенде. Это так близко от Парижа. По железной дороге день езды. Мы бы вспомнили старину. Скажу вам, что мне теперь сильней, чем когда-либо, хочется видеть всех, с кем я давно знаком. Люди, с которыми я повстречался в юности моей, становятся мне теперь с каждым годом как бы родственней и ближе — оттого ли, что способность воспоминания, которая была всегда во мне живая, при повороте дней моих к старости стала еще живей или оттого, что в самом деле любовь к человеку во мне увеличилась. Как бы то ни было, но я благодарю бога за это чувство. Оно так умиряет, так успокоивает душу даже и среди помышлений о судьбах человечества, общества и всего мира. Но прощайте. Если увидите Боткина, поклонитесь ему. На адресе письма сверх Остенде можете вставить: Rue de Capucins, 16. — Белинскому ответ я написал, адресуя в poste restante.

Ваш Н. Г.

На обороте: A monsieur monsieur Annenkoff. Павлу Васильевичу Анненкову. Paris. Poste restante.

Вьельгорской Л. К., 14 августа н. ст. 1847^*

Остенде. 1847. Августа 14 <н. ст.>.

Письмо Луизы Карловны^* было расцеловано за неимением налицо ее ручки. Я, точно, чуть было не уехал в Лондон с Хомяковым и жалею, что этого не сделал, потому что к вашему приезду в Остенде успел бы возвратиться всячески. Но я так боялся, что в отсутствие мое может быть от вас получено письмо, в котором вы как-нибудь перемените план свой, и, не будучи в возможности сообразиться с ним, я могу потерять с вами несколько дней свидания, что это навело беспокойство на дух мой, и я думаю, что я не в силах был бы спокойно рассматривать Лондон, как ни велико было мое желание осмотреть многое мне нужное. Я и теперь не могу себя приучить к той мысли, что вы так близко от меня и я вас не вижу. Уведомьте меня сей же час, если вы раздумаете ехать в Остенде: я его сей же час брошу и приеду к вам. Мне бы хотелось перед моим большим, предстоящим мне путешествием на вас наглядеться вдоволь. Квартира будет вам отыскана, как только вы напишете утвердительное письмо и означите в нем день вашего приезда. Здесь из ваших знакомых покуда Муханов^* и Глебов-Стрешнев^*, очень добрый человек, который отчасти вам и родственник. Есть еще несколько русских, но самое главное то, что в Остенде можно почти никого не видать, если — захотите. Несмотря, на маленькое место, занимаемое городом, люди никак не встречаются и не сталкиваются, именно потому, что по причине морского ветра всяк отворачивает свое лицо в сторону и прижмуривает глаза. На это письмецо напишите хоть две строчки — или вы, или Анна Миха<й>ловна, или Миха<и>л Миха<й>лович, а я покуда обнимаю вас всех мысленно, как наиближайших моему сердцу и душе. Христос с вами! Спешу отнести скорей это писанье на почту.

Ваш Н. Г.

На обороте: Son excellence madame la c-sse Wielhorsky. Wiesbaden.

Толстому А. П., 14 август н. ст. 1847^*

Остенд<е>. Август 14 <н. ст. 1847>.

Уведомьте меня хотя двумя строчками, получили ли мое письмо от 2 августа, в котором я извещал вас о Вьельгорских^* и о том, что они едут в Остенде? Уведомьте меня также о том, в какой степени вы довольны дантистами, и владеете ли вы хорошо теми зубами, которые вставлены, и как много вы их себе вставили? Наконец, словечка два о вашем маршруте. На днях, я получил письмо от Матвея Александровича — ответ на мое^* (итак, вы можете копию, находящуюся у вас, изорвать^*). В письме этом многое пришлось[1073] очень кстати моему душевному состоянию. Я уверен, что если бы я умел изъяснить ему и прочее, что он покуда принял в другом смысле, он бы мне и там сказал много нужного. Письмо это имело отрадно-успокоительное на меня действие: душа ангельская слышна в его строках. Я верю, что он обо мне молится, как брат молится о брате, и не знаю, как благодарить за это бога. За эти молитвы я обязан также вам, как и за многое другое. Но прощайте. Мысль, что проведу с вами ползимы в Неаполе и наговоримся обо всем, очень радостна, а покуда на это письмо хоть две строчки![1074]

Весь ваш Н. Гоголь.

На обороте: Son excellenece m. le c-te Alexandre Tolstoy. Paris. Rue de la Paix, № 9. Hôtel Westminster.

Толстому А. П., около 14 августа н. ст. 1847^*

<Около 14 августа н. ст. 1847. Остенде.>

Я несколько замедлил отвечать вам, добрейший Александр Петрович. Вы спрашиваете о письме Матвея Александровича^*: оно скорее длинно, чем коротко. Видно, что сердце в нем разговорилось и что он, точно как купец,[1075] рад от всей души продать товар свой. Тексты, приводимые из св. писания, показывают в нем полного хозяина, который знает, где, в каком месте нужно что брать. Говорит он о том, как все мы — церкви живого бога и должны слушаться духа, в нас живущего, а не земной телесности нашей; что никому из нас не прожить столько, как мы прожили, и потому, оставивши все хлопоты и вещи мира, следует нам поворотить во внутреннюю жизнь. Почти половина письма пришлась мне кстати, другая потому не пришлась, что он не в том смысле взял некоторые слова мои, но тем не менее и эта половина справедлива. Мне чувствуется, что следующее письмо, которое получу от него, может уже прийтись целиком к душе моей. Скажу, что вследствие письма его я больше осмотрелся и хочу снова перечитать всё мною читанное для души, начиная с Ефрема[1076] Сирянина, Златоуста и Макария Египетского^*, как советует он, тем более, что я замечал, что после всякого такого чтения становится яснее взгляд на Евангелие, и многие места в нем становятся доступнее. Впрочем обо всем этом, равно как и прочем,[1077] поговорим при свидании. А покамест сделаете недурно и вы, если займетесь таким же чтеньем хоть по главе в день, разумеется, с обращеньем на себя и припоминаньем себе всей прежней жизни своей. Вам станет тоже потом доступнее Евангелие и яснее всякое слово Спасителя.

О делах римских и кардинале Вентур<е>^* не могу судить, потому что не знаю, в каком именно смысле разумеет он сам сказанные слова. Демон излишества так теперь раздувает речи всех, так всяк почти против собственного желания переливает через верх, что мне покамест звучит в ушах: «Не судите, да не осуждены будете». Если бы я всю речь прочел, тогда, может быть, что-нибудь[1078] сумел сказать.

О Вьельгорских не могу сказать, когда будут. Кажется, не раньше 1-го сентября. Стало быть, графиня Анна Егоровна^*[1079] может их встретить еще, проезжая Франкфурт. О племяннике вашем я подумал[1080] потому^*, что в нем есть большая ревность к хозяйству и забота об устроении судьбы крестьян. Вот почему мне подумалось о том, что ему нужна была бы умная помощница в таком деле. Вообще же насчет женитьбы я думаю,[1081] что тем, которые ездят на воды, не следует вступать в брак, а лучше бы подумать о том, как служить богу, предоставя браки тем, которые здоровы и еще годятся на расплод.

Я уже вам писал, что мне стало лучше еще до приниманья порошков, тем не менее я стал принимать порошки. Теперь начал принимать второй номер; что будет от этого, не знаю. Немножко было вновь началось бурчанье около сердца, но теперь прошло. Зато, мне кажется, стали больше охладевать оконечности, то есть руки и ноги.

Муханов^* мне сказывал, что вас смущает множество русских, наехавших в вашу гостиницу, в числе которых находится даже и литератор Белинский. Кстати о Белинском: я получил от него недавно письмо, которое, по словам его, само просилось вследствие моего приглашенья всем говорить мне правду. Письмо, действительно, чистосердечное и с тем вместе изумительное уверенностью в непреложность своих убеждений. Он видит совершенно одну сторону дела и не может даже подумать равнодушно о том, что существует и может существовать другая сторона того же дела. Я написал ему в ответ только то, что мы все еще плохо понимаем те вещи, о которых говорим, что[1082] прежде всего следует нам излечить себя от самоуверенности в себе и торопливости выводить заключения. Если вы встретите Анненкова, того самого, который — помните? — был у меня в Париже при вас^*, то, пожалуста, спросите его, получил ли он мое письмо к нему, адресованное в poste restante вместе с письмом к Белинск<ому>^*, с которым он в дружеских отношениях.[1083]

Но прощайте. Тороплюсь отправить и царапаю так, что вы едва ли прочтете. Хомякова до сих пор еще нет из Лондона.

Графине душевный поклон.

Ваш Н. Г.

Толстому А. П., 21 августа н. ст. 1847;^*

Остенде. Август 21 <н. ст. 1847>.

От вас давно нет вестей, наилюбезнейший мой Александр Петрович. Муханов тоже на это жалуется. Вчера приехал сюда ваш племянник Викт<ор> Владим<ирович> Апраксин. Он поправился здоровьем. Вам надобно его узнать. Он очень умный и очень желающий действовать полезно; только и думает, чтобы заняться деревней, хозяйством и благосостояньем крестьян. От Вьельгорских я получил на днях известие. Они едут к 1 сентября. Обнимаю вас от всей души. Напишите хоть словечка два или, еще лучше, приезжайте сами. Право, люди, которые ждут вас и любят вас, и хотят вас видеть — не безделица. Оставьте в сторону дрянные ваши зубы, которые не стоят гроша. Даже и тогда, если б были хороши. Душа лучше зубов и всего на свете.

Ваш Г.

На обороте: Son excellence monsieur le c-te Alexandre Tolstoy. Paris. Rue de la Paix, 9 (Hôtel Wagrame).

Вьельгорской А. М., 24 августа н. ст. 1847^*

<24 августа н. ст. 1847. Остенде.>

Ваше милое письмецо получил^*. Конечно, жалко, что не поехал я с Хомяковым в Лондон, но так как это уже прошло, и как без Хомякова мне не хочется там быть, а Хомякову уже время возвратиться назад, то я попеченье об этом отложил, тем более, что Лондон как-то в глазах моих побледнел, — может быть, оттого, что Висбаден стал заманчив и выгнал его из головы. Мне было очень приятно увидеть из ваших строк, что Висбаден, кажется, действует на вас благотворно. От Апраксина который теперь здесь, я покуда расспросил о вас; хоть известий было и немного и он вас видел мало, но мне приятно было услышать[1084] о вас и немногое. Море здесь по-прежнему лижет остендскую плотину, издает фосфорический свет и греет спины купающихся, ожидая с нетерпением ваших. Дни были хорошие до вчерашнего дня. Со вчерашнего же дня начались ненастные, то есть те самые, которые посреди земли называются дурными, для тех же, которые живут при море и купаются, очень хороши. Жду вас нетерпеливо и всех обнимаю мысленно.

Ваш Г.

На обороте: Son excellence mademoiselle la c-sse A. Wielhorsky. Анне Миха<й>ловне Вьельгорской. Wiesbaden.

Плетневу П. А., 24 августа н. ст. 1847^*

Остенде. Августа 24 <н. ст. 1847>.

Твое милое письмецо (от 29 июля/10 авг<уста>)^* получил. Оставим на время всё. Поеду в Иерусалим, помолюсь, и тогда примемся за дело, рассмотрим рукописи и всё обделаем сами лично, а не заочно. А потому до того времени, отобравши все мои листки, отданные кому-либо на рассмотрение, положи их под спуд[1085] и держи до моего возвращения. Не хочу ничего ни делать, ни начинать, покуда не совершу моего путешествия и не помолюсь, как хочется мне помолиться, поблагодаря бога за всё, что ни случилось со мною. Теперь только, выслушавши всех, могу последовать совету[1086] Пушкина: «Живи один»^* и проч. А без того вряд ли бы мне пришелся этот совет, потому что все-таки для того, чтобы идти дорогой собственного ума, нужно прежде изрядно поумнеть. Сообразя все критики, замечания и нападенья, как изустные, так и письменные, вижу, что прежде всего нужно всех поблагодарить за них. Везде сказана часть какой-нибудь правды, несмотря на то, что главная и важная часть книги моей едва ли, кроме тебя да двух-трех человек, кем-нибудь понята. Редко кто мог понять, что мне нужно было также вовсе оставить поприще литературное, заняться душой и внутренней своей жизнью для того, чтобы потом возвратиться к литературе создавшимся[1087] человеком и не вышли бы мои сочинения[1088] блестящая побрякушка.

Ты прав совершенно, признавая важность литературы (разумея в высоком смысле ее влиянья на жизнь).[1089] Но как много нужно, чтобы дойти до того, какое полное знание жизни, сколько разума и беспристрастия старческого, чтобы создать такие живые образы и характеры, которые пошли бы навеки в урок людям, которых бы никто не назвал в то же время идеальными, но почувствовал, что они взяты из нашего же тела, из нашей же русской природы! Как много нужно сообразить, чтобы создать таких людей, которые были бы истинно нужны нынешнему времени! Скажу тебе, что без этого внутреннего воспитанья я бы не в силах был даже хорошенько рассмотреть[1090] всё то, что необходимо мне рассмотреть. Нужно очень много победить в себе всякого рода щекотливых струн, чтобы ничем не раздражиться, ни на что не рассердиться и уметь хладнокровно выслушивать всех и взвесить[1091] всякую вещь. Теперь я хоть и узнал, что ничего не знаю, но знаю в то же время, что могу узнать столько, сколько другой не узнает. Но обо всем этом будем толковать, когда свидимся. Постараюсь по приезде в Россию получше разглядеть Россию, всюду заглянуть, переговорить со всяким, не пренебрегая никем, как бы ни противоположен был его образ мыслей моему, и словом — всё пощупать самому. Напиши мне о своих предположениях на будущий год относительно тебя самого, равно как и о том, расстаешься ли ты с университетом. Признаюсь, мне жалко, если ты это сделаешь. Оставить профессорство — это я понимаю, но оставить ректорство — это, мне кажется, невеликодушно. Как бы то ни было, но это место почтенное. Оно может много возвыситься от долговременного на нем пребывания благородного, честного и возвышенного чувствами человека. Мне так становится жалко, когда я слышу,[1092] что кто-нибудь из хороших людей сходит с служебного поприща, как бы происходила какая-нибудь утрата в моем собственном благосостоянии. По крайней мере, уже если оставлять это место, так разве с тем только, чтобы променять его на попечителя того же университета. Важнейшая государственная часть все-таки есть воспитанье юношества. А потому на значительных местах по министерству просвещения все-таки должны быть те, которые прежде сами были воспитатели и знают опытно то, что другие хотят постигнуть[1093] рассужденьем и умствованьями. А впрочем ты, вероятно, уже всё это обсудил и взвесил и знаешь, как следует поступить тебе. Во всяком случае об этом мне напиши. Письмо адресуй в Неаполь по-прежнему. Я пробуду там до февраля. Обнимаю тебя крепко.

Твой Н. Г.

Прокоповичу Н. Я., середина августа н. ст. 1847^*

<Средина августа ст. ст. 1847. Остенде.>

…В Неаполе я пробуду еще до февраля. В феврале отправляюсь на Восток, а оттуда в Россию, и если бог устроит всё благополучно, то, может быть, будущим летом увидимся в Петербурге. Прощай.

Твой Н. Г.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Его высокоблагородию Николаю Яковлевичу Прокоповичу. В Петербурге. На Васильевском острове, в 9 линии, между Большим и Средним проспек<тами>, в собственном доме.

Шевыреву С. П., 28 августа н. ст. 1847^*

Остенде. 28 августа <н. ст. 1847>.

Я уже давно не получал от тебя писем. Здоров ли ты? От Хомякова узнал несколько отрывочных о тебе известий. Книг покуда еще никаких от тебя не получаю^*. Пробежал некоторые номера русских журналов, которые попались мне в руки и которых в силу можно было держать в руках по причине толщины. Взгляд на них мне был нужен. Все-таки в них выражается часть того общества, которое больше всех других читает книги. Это нужно принять к сведению всякому, кто ни заводит речь с обществом. Своя собственная речь сделается доступнее. Не снизойдя к другим, нельзя их возвести к себе, а теперь, право, всяк из нас требует снисхождения: как ему не заблудиться в это время броженья и смешенья всего!

Что касается до объяснений на мою книгу^*, то я решился дело это оставить. Покуда не съезжу в Иерусалим, не предприму ничего, а до того и другие от многого очнутся.

Прилагаю тебе при сем письмо^* к Сергею Т<имофеевичу> Аксакову, которое ты можешь прочесть, во-первых, потому, что тут есть кое-что, относящееся до меня лично, а во-вторых, потому, что ты должен читать все мои письма, рад или не рад, потому что ты должен меня знать лучше других, имея все-таки больше противу других данных узнавать со всех сторон человека…

Аксакову С. Т., 28 августа н. ст. 1847^*

Остенде. Август 28 <н. ст. 1847>.

В любви вашей ко мне я никогда не сомневался, добрый друг мой Сергей Тимофеевич. Напротив, я удивлялся только излишеству ее, — тем более, что я на нее не имел никакого права: я никогда не был особенно откровенен с вами и почти ни о чем том, что было близко душе моей, не говорил с вами, так что вы скорее могли меня узнать только как писателя, а не как человека, и этому, может быть, отчасти способствовал милый сын ваш Конст<антин> Сергеевич. В противность составившейся в Москве обо мне сказке, которой вы так охотно верите, что я, т. е., люблю угождения и похвалы каких-то знатных Маниловых, скажу вам, что я скорее старался отталкивать от себя, чем привлекать всех тех, которые способны слишком сильно любить; я и с вами обращался несколько не так, как бы следовало. Обольстили меня не похвалы других, но я сам обольстил себя, как обольщаем себя мы все, как обольщает себя всяк, кто сколько-нибудь имеет свой собственный образ мыслей и слышит в чем-нибудь свое превосходство, как обольщает себя, в великодушных мечтах своих, и любезный сын ваш Конст<антин> Сергеевич, как обольщаем мы себя все до единого, грешные люди; и чем кто больше получил даров и талантов, тем больше себя обольщает. А демон излишества, который теперь подталкивает всех, раздует так наше слово, что и смысл, в котором оно сказано, не поймется.

Не сердитесь на Смирнову; не называйте ее безрассудною женщиною. Женщина эта почтена была короткою дружбой Пушкина и Жуковского, которые любили ее именно за здравый рассудок и за добрую душу. Она меня знала еще прежде, чем вы меня знали, — знала как человека, а не как писателя, видела меня в те душевные состояния мои, в которые вы меня не видели. С ней мы были издавна, как брат и сестра, и без нее бог весть, был ли бы я в силах перенести многое трудное в моей жизни; а потому и не мудрено, что, несмотря на пристрастие ее ко мне, многое в моей книге она почувствовала полней и не перетолковала в такую превратную сторону, как перетолковали вы.

Да, книга моя нанесла мне пораженье, но на это была воля божия. Да будет же благословенно имя того, кто поразил меня! Без этого поражения я бы не очнулся и не увидал бы так ясно, чего мне недостает. Я получил много писем очень значительных, гораздо значительнее всех печатных критик. Несмотря на всё различие взглядов, в каждом из них, так же, как и в вашем, есть своя справедливая сторона. Но вывести вполне верного заключения о всей книге вообще никто не мог, и не мудрено: Осудить меня за нее справедливо может один тот, кто ведает помышления и мысли наши в их полноте. Из нас же, грешных людей, может справедливее других произнесть ей окончательный суд только тот, кто имеет полный ум, способный обнимать все стороны дела и не влюбился еще сам ни в какую свою собственную мысль, потому что, как бы то ни было, несмотря на всё ребячество и незрелость этой книги, в ней видны следы взгляда, более полного, чем у тех, которые делают на нее замечания и критики, несмотря на то, что в авторе ее и нет тех знаний, какие могут быть по частям у всякого критика.

К чему вы также повторяете нелепости, которые вывели из моей книги недальнозоркие, что я отказываюсь в ней от звания писателя, переменяю призванье свое, направление и тому подобные пустяки? Книга моя есть законный и правильный ход моего образования внутреннего, нужного мне для того, чтобы стать писателем, не мелким и пустым, но почувствовавшим святость и своего звания, как и всех других званий, которые все должны быть святы. Выразилось всё это заносчиво, получило торжественный тон от мысли приближения к такой великой минуте, какова смерть. А дьявол, который надмевает всякого из нас самоуверенностью, раздул до чудовищности кое-какие места. Невоздержание заставило меня издать мою книгу. Видя, что еще не скоро я совладаю с моими «Мертвыми душами», и скорбя истинно о бесхарактерности направления и совершенной анархии в литературе, проводящей время в пустых спорах, я поспешил заговорить о тех вопросах, которые меня занимали и которые готовился развить или создать в живых образах и лицах. Опрометчивая, а по-вашему несчастная, книга вышла в свет. Она меня покрыла позором, по словам вашим. Она мне, точно, позор, но благодарю бога за этот позор, благодарю за то, что попустил он явиться ей в свет. Не увидел бы я без ней ни неряшества моего, ни самоослепления, ни многого того, чего не хочет видеть в себе человек; не изъяснилось бы без нее много того, что мне необходимо нужно знать для моих «М<ертвых> д<уш>», и не узнал бы <я> ни в каком состоянии находится наше общество, ни какие образы, характеры, лица ему нужны, и что именно следует поэту-художнику избрать ныне в предмет творения своего.

Друг мой! не будьте и вы также самоуверенны в непреложности своих заключений. Повторяю вам вновь: по частям разбирая мою книгу, вы можете быть правы, но произнести так решительно окончательный суд моей книге, как вы произносите, это гордость в уме своем. Мне показалось даже, как бы в устах ваших раздались не ваши, а какие-то юношеские речи, как бы в этом месте вашего письма сказал, несколько понадеясь на себя, Конст<антин> Сергеевич, а не вы. В них отзывается такой смысл: «Твоя голова не здрава, а моя здрава; я вижу ясно вещь и потому могу судить о тебе». Друг мой, теперь такое время, что вряд ли у кого из нас здрава, как следует, голова. Глядеть на меня, как на блудного сына, и ожидать моего возвращения на путь истинный может только тот, кто сам стоит уже на этом истинном пути. А это один только бог ведает, кто из нас на каком именно месте стоит. Лучше всем нам иметь больше смирения и меньше уверенности в непреложной истине и верности своего взгляда. Что касается до меня, я буду от всех моих сил, сколько их есть во мне, молиться богу на тех самых местах, которые зрели его в образе Христа, чтобы простил мне за всё, на что подтолкнула меня моя самоуверенность, гордость и самоослепление.

За ваше гостеприимно-дружеское приглашение остановиться у вас во время приезда моего в Москву благодарю от души, но не воспользуюсь им только потому, что в рассуждении помещения своего гляжу просто на материальные удобства. Во всяком случае, у кого бы то ни остановился, вы этого никак не считайте знаком какого-нибудь предпочтения или чего другого, тому подобного. Притом, если бог благословит возврат мой в Россию, я в Москве не думаю пробыть долго. Мне хочется заглянуть в губернии: есть много вещей, которые для меня совершенная покуда загадка, и никто не может мне дать таких сведений, как бы я желал. Я вижу только то, что и все другие так же, как и я, не знают России.

Что касается до зимнего моего пребывания, то я еще не уверен, останусь ли на зиму в России. После моей последней тяжкой болезни во мне осталась такая зябкость, что даже Рим стал для меня холоден, и я должен был переехать в Неаполь. Последняя зима, проведенная мною в Москве, мне была очень тяжела и оставила грустное воспоминание. Натура моя сделалась несколько похожею на стариковскую, требующую юга: крови мало, и та движется медленно, а нервы в то же время так чувствительны, что малейшая северная мгла действует сильно, от морозного же дня у меня захватывает дух в груди. Вы говорите, что воздух родины подействует благотворно на мое здоровье, и сами надеетесь тоже себе возобновления сил. Друг мой, не позабудем того, что вы находитесь уже в тех летах, когда не возможен, совершенный возврат прежнего здоровья, а я, будучи слабым и болезненным от дня рождения моего и перешедши за лучшую половину жизни моей, не могу тоже быть тем, чем был прежде. Будем лучше просить бога о том, чтобы остальные дни наши помог нам провести в полном мире с совестью нашей, где бы ни случилось нам провесть их, и чтобы хоть чем-нибудь дал нам возможность загладить часть прежнего, искупя хоть чем-нибудь бесполезность и праздность нашей жизни.

Мне кажется, что, если бы вы стали диктовать кому-нибудь воспоминания прежней жизни вашей^* и встречи со всеми людьми, с которыми случилось вам встретиться, с верными описаниями характеров их, вы бы усладили много этим последние дни ваши, а между тем доставили бы детям своим много полезных в жизни уроков, а всем соотечественникам лучшее познание русского человека. Это не безделица и не маловажный подвиг в нынешнее время, когда так нужно нам узнать истинные начала нашей природы, которые покуда мы рассматриваем только в мужике, да и то плохо.

Но прощайте. Бог да хранит вас! Благодарю Ольгу Семеновну: мне кажется, что она обо мне молится. Это лучшая услуга, какую только на земле мы можем оказать своему брату.

Ваш Н. Г.

Анненкову П. В., 31 августа н. ст. 1847^*

Остенде. Августа <31 н. ст. 1847>.

Очень был рад вашему доброму письму^*. Прежде всего замечу вам, что вы ошиблись, принявши голос изнеможения и некоторой скорби, которая должна была слышаться в письме моем, за нечто похожее на отчаяние. Слава богу, отчаянью я не предавался даже и в минуты, несравненно более тяжкие. Я слишком уверен в том, что тот, кто распоряжается делами мира, им созданного, несравненно умнее всех нас и знает, что делать, а потому ни в каком случае упасть духом не могу без его воли. Но я изнемог. Это понятно: я человек. И не знаю, кто бы на моем месте, как бы он крепок и силен ни был, избегнул скорби. Чтобы вам сделалось сколько-нибудь понятно мое положение, скажу вам, что в небольшое время[1094] прожитой мной жизни мне случилось сделать много тесных душевных[1095] связей, основанных не на каких-нибудь расчетах житейских, но на познании души человеческой, связей, доставивших мне случай вкусить высшее наслаждение — любоваться красотой души, которая есть перл и жемчужина божьих творений. Я ловил все оттенки ее и движенья, разбросанные по частям во многих из тех людей, с которыми я встречался душевно. (Плод этого наблюдения вы, может быть, встретите в «Мертвых душах», если бог поможет как следует им написаться.) Не мудрено, что связи с людьми стали для меня очень чувствительны, и сердце мое, заключа более нежных оттенков в себе самом, стало чутко и способней любить людей вообще. А потому можете почувствовать сами, каково мне было получить вдруг множество писем, ударивших по многим таким струнам, которые и не существуют в другом человеке, увидеть вихорь недоразумений, обуявших всех и многих вовсе сбивши с толку, услышать упреки такие, которыми я бы не имел духу попрекнуть и наипрезреннейшего человека, и увидеть такое грубое незнанье души даже и у тех, которые имели сами нежную и добрую душу. Скорбь моя была велика, но вы, я думаю, не можете почувствовать этой скорби. Самолюбие, честолюбие не в тех грубых[1096] видах, в каких принимают их в свете,[1097] но в тех тонких оттенках, в каких они пребывали во мне, были потрясены и поражены сильно; но вы, я думаю, этих слов не поймете. Что же касается до публики и до суда общественного, то скажу вам откровенно, что, несмотря на небольшую почувствованную вначале неприятность, это не могло меня сильно поразить. Авторскому честолюбию давно уже нанесены были изрядные щелчки, и я сам даже давал их себе не мало, как вы это можете видеть из самой книги моей, где все-таки есть часть моей собственной душевной истории. Скажу вам даже, что в каком бы ни было виде осталось[1098] лицо мое в глазах публики, хотя бы имя мое в оклеветанном виде достигнуло[1099] потомства и осталось таковым до конца мира, меня теперь это не смущает, так я уверен, что судить меня будет тот, кто повелел быть и миру, и нам, и ведает мысли наши в их полноте, не сбиваясь темнотой выражений наших и неуменьем нашим определительно изъясняться. Скажу вам истинно и откровенно, что этот прием моей книге для меня в несколько раз лучше приема благосклонного, и если бы у меня спросили, не хочу ли я, чтобы всё это было сон,[1100] и, пораженье моей книги было во сне, я бы не согласился. В изданьи моей книги я никак не раскаиваюсь и благодарю бога, ее допустившего. Без этой книги не пощупать бы мне ни самого себя, ни людей и не пополнить бы никогда всех тех сведений даже в психологическом отношении, которые мне необходимы для «Мерт<вых> душ». И цель моего путешествия к святым местам теперь уже та, чтобы поблагодарить бога прежде всего за всё со мной случившееся. Вот вам чистая правда моего состоянья душевного. Напишите мне в отплату что-нибудь о себе; я бы очень хотел знать, что вас занимает в Париже в настоящую минуту и что именно вы приобрели в познании современных вещей. Нельзя, чтоб вы какой-нибудь стороны не изучили или не изглубили,[1101] стало быть, нельзя, чтобы не было возможности[1102] чему-нибудь поучить меня. Скажите мне также, где вы намерены провести зиму. Сколько мне помнится, вы хотели[1103] тоже проездиться по другим землям и заглянуть даже на Восток. Если это будет в наступающем году, то я этому очень рад и уведомляю вас, что я зиму,[1104] то есть ее начало, проведу в Неаполе, а в феврале сажусь на корабль и странами восточными проберусь в Россию, то есть на Константинополь. Во всяком случае напишите мне несколько строк на это письмо, чтобы я знал, что оно вами получено.

Н. Г.

Я еще пробуду недели две в Остенде.

На обороте: Paris. Monsieur monsieur Paul Annenkoff. Paris, Rue Caumartin, 41.

Погодину М. П., 31 августа н. ст. 1847^*

Остенде. Август <31 н. ст. 1847>.

Что-то странное делается между нами: тебе кажется по моим письмам, что я нахожусь в неспокойном состоянии духа; мне кажется по твоим письмам, что ты находишься в неспокойном состоянии. Тебе кажется, что я толкую криво все твои слова и вижу вещи не в том виде; мне кажется, что ты даешь превратный смысл всякому моему слову и видишь их не в том виде. Какой-то нечистый дух нас путает. Открестимся от него! И положим между собой: не оправдываться ни в чем друг пред другом. Судить ведь нас будет бог, а не люди и не мы сами себя, а потому — что̀ нам в оправданиях перед собой! Уважим лучше несхожие друг на друга особенности наших характеров и вследствие этого не будем спешить выводить[1105] друг о друге заключения. От Хомякова я узнал очень приятную для меня новость: именно, что ты пишешь сурьезно русскую историю. Бог да благословит тебя в этом труде; это твой настоящий труд. Здесь ты соберешься весь в себя и будешь собой. Доныне ты был весь разбросан, а потому и не в силах был быть собой. Оттого легко было и нападать на тебя и поражать тебя. Тут же в этом деле соберутся твои силы в плотную твердыню и на тебя трудно будет напасть кому бы то ни было. Труд твой доставит тебе много сладких минут и забвенье всего того, что способно смущать нас[1106] и повергать в малодушие. Охота же тебе была пустые мелочи принимать к сердцу[1107] и выводить подозрительные заключения изо всякого обыкновенного дела. Что тебе, например, из того, что я поручил некие[1108] дела по моей книге «М<ертвые> д<уши>» Шевыреву? В этом деле я такой же хозяин, как и ты в деле издания книг своих. У меня это было сделано вовсе не из предпочтенья к кому бы то ни было, но просто из расчета: Шевырев аккуратнее тебя в сведении счетов, меньше твоего занят, меньше твоего забывчив, меньше обременен изданием всякого рода других книг. Всё это я принял в расчет и поручил ему, и в этом не раскаиваюсь, потому что это дело он обделал так аккуратно, как[1109] тебе не сделать; мне известен стал всякий рубль и копейка — куда что пошло. Если глядеть на всякие подобные мелочи и выводить из них такие важные заключен<ия>, какие выводишь ты, тогда можно вовсе затеряться и вечно не узнавать людей. Ведь тебе же становится досадно, если станут тебя мерять подозрительным и близоруким аршином и принимают сурьезно и к сердцу всякое твое слово; ты говоришь сейчас, что это слово вырвалось у тебя так, простодушно, без размышления, в гневе, в шутку, не разглядя, и тому подобное,[1110] что слов твоих вовсе не следует принимать в таком сурьезном смысле. Зачем же и относительно другого не поступаешь ты таким же точно образом, каким хочешь, чтобы и с тобой поступали? Зачем не допускаешь, что и другой может также сказать[1111] или сделать что совсем в другом смысле и вовсе не с тем намереньем, в каком увидела твоя торопливость, горячность, недальнозоркость или опрометчивость? Гляди поменьше на все эти пустяки и мелочи, иди себе своей дорогой. Думай беспрерывно о том главном деле, для которого дал тебе бог способности и силы, молись ему, и всё будет хорошо. Затем обнимаю тебя. Прощай!

Твой Н. Г.

Если будешь писать, адресуй в Неаполь.

На обороте: Moscou. Russie. Его высокородию Михаилу Петровичу Погодину. В Москве. На Девичьем поле, в собственном доме.

Шереметевой Н. Н., август н. ст. 1847^*

<Август н. ст. 1847>. Остенде.

Ваши письма, одно через Хомякова, другое по почте, получил одно за другим. По-прежнему изъявляю вам благодарность мою за них: они почти всегда приходятся кстати, всегда более или менее говорят моему состоянию душевному, сердце слышит освежение, и я только благодарю бога за то, что он внушил вам мысль полюбить меня и обо мне помолиться. Только сила любви и сила молитвы помогли вам сказать такие нужные душе[1112] слова и наставления. Они одни только могли направить речь вашу ответно на то, что во мне и пролить целенье в тех именно местах, где больше болит. Теперь я нахожусь в Остенде. Здесь буду купаться в море в продолжение месяца с лишком. Ответ на это письмо адресуйте во Франкфурт, лучше на имя посольства, потому что Жуковский еще не уверен, остается ли он во Франкфурте: жене его предписывают провести осень в Швейцарии. В половине сентября я выезжаю в Италию. Думаю, пробуду по-прежнему в Неаполе до времени отправления в Иерусалим. Путешествие это хочу устроить так, чтобы недели за две до пасхи быть в Иерусалиме. Друг мой Надежда Николаевна, молите бога, чтоб он удостоил меня так поклониться святым местам, как следует человеку, истинно любящему бога, поклониться. О, если бы бог, со дня этого поклоненья моего, не оставлял меня никогда и утвердил бы меня во всем, в чем следует быть крепку, и вразумил бы меня, как ни на один шаг не отступаться от воли его! Мысли мои доныне были всегда устремлены на доброе, желанье добра меня всегда занимало прежде всех других желаний, и только во имя его предпринимал я действия свои. Но как на всяком шагу способны мы увлекаться! как всюду способна замешаться личность наша! как и в самоотвержении нашем еще много тщеславного и себялюбивого! как трудно, будучи писателем и стоя на том месте, на котором стою я, уметь сказать только такие слова, которые действительно угодны богу! как трудно быть благоразумным, и как мне в несколько раз трудней, чем всякому другому, быть благоразумным! Без бога мне не поступить благоразумно ни в одном моем поступке, а не поступлю я благоразумно — грех мой несравненно больший противу всякого другого человека. Вот почему обо мне следует, может быть, больше молиться, чем о всяком другом человеке. Итак, благодарю вас много за всё, за ваши письма и молитвы, и вновь прошу вас так, как и прежде, не оставлять меня ими.

Бог да хранит вас и да исполнит всё по желанию вашему.

Весь ваш Гоголь.

Анненкову П. В., 7 сентября н. ст. 1847^*

Остенде. Сентябрь 7 <н. ст. 1847>.

Понятие мое о божестве не так узко, как вы думаете, но, по крайней мере, оно гораздо пространнее того смысла, который вы придали словам моим. Но это предмет долгих речей и толков, а потому отложим его. Покаместь дело в том, что мы все идем к тому же, но у всех нас разные дороги, а потому, покуда[1113] еще не пришли, мы не можем быть совершенно понятными друг другу. Все мы ищем того же: всякий[1114] из мыслящих ныне людей, если только он благороден душой и возвышен чувствами, уже ищет законной желанной середины, уничтоженья лжи и преувеличенностей во всем и снятья[1115] грубой коры, грубых толкований, в которые способен человек облекать самые великие и с тем вместе простые истины. Но все мы стремимся к тому различными дорогами, смотря по разнообразию данных нам способностей и свойств, в нас работающих. Один стремится к тому путем религии и самопознанья внутреннего, другой — путем изысканий исторических и опыта (над другими), третий — путем наук естествознательных, четвертый — путем поэтического постигновенья и орлиного соображенья вещей, не обхватываемых взглядом простого человека, словом — разными путями, смотря по большему или меньшему в себе развитию преобладательно в нем заключенной[1116] способности. Анатомируя человека, видишь, что в мозгу и голове особенно устроены для этого орган<ы> возвышенья и шишки на голове. Органы даны — стало быть, они нужны затем, чтобы каждый стремился своей дорогой и производил в своей области открытия, никак невозможные для того, кто имеет другие органы. Он может наговорить много излишеств, может увлечься своим предметом, но не может лгать, увлечься фантомом, потому что говорит он не от своего произволения: говорит в нем способность, в нем заключенная, и потому[1117] у всякого лежит какая-нибудь правда.[1118] Правду эту усмотреть может только всесторонний и полный гений, который получил на свою долю полную организацию во всех отношениях. Прочие люди будут путаться, сбиваться, мешаться, привязываться к словам и попадать в бесконечные недоразумения. Вот почему всякому необыкновенному человеку следует до времени не обнаруживать своего внутреннего процесса, которые совершаются теперь повсеместно, и прежде всего в людях, стоящих впереди: всякое слово его будет принято в другом смысле, и что в нем состоянье переходное, то будет принято другими за нормальное. Вот почему всякому человеку, одаренному талантом необыкновенным, следует прежде состроиться сколько-нибудь самому.

Ваше желание следить всё, не останавливаясь особенно ни над чем, очень понятно. В нем слышится разумное стремленье всего нынешнего века. Но непонятен для меня дух некоторого удовлетворенья[1119] вашим нынешним состояньем, точно как бы вы уже нашли важную часть того, что ищете, и как бы стали уже на верховную точку вашего разумения и вашего воззренья на вещи. Вы уже подымаете заздравный кубок и говорите: «Да здравствует простота положений и отношений, основанных на практической действительности, здравом смысле, положительном законе, принципе равенства и справедливости!» Смысл всего этого необъятно обширен. Целая бездна между этими словами и примененьями их к делу. Если вы станете действовать и проповедывать, то прежде всего заметят[1120] в ваших руках эти заздравные кубки, до которых такой охотник русский человек, и перепьются все, прежде чем узнают, из-за чего было пьянство. Нет, мне кажется, никому из нас не следует в нынешнее время торжествовать и праздновать настоящий миг[1121] своего взгляда и разуменья. Он завтра же может быть уже другим; завтра же можем мы стать умней нас сегодняшних. Несмотря на то, что взгляд мой на современность только что проснулся, и я еще новичок в этом деле, но, сколько могу судить по тем результатам, которые отбираю теперь от всех людей, прилежно наблюдающих[1122] лад действующими ныне силами в Европе, я, однако ж, заметил некоторую неполноту в ваших наблюденьях и упущенья, которые вы сделали на вашем пути. Это я приписываю тому, что вы сделали представителем всего для себя Париж и оставили совершенно в стороне Англию, где важная сторона современного дела. По моему разумению, вам[1123] почти необходимо туда[1124] съездить, и не то чтобы взглянуть только на Лондон, но именно прожить в Англии, затем избрать в предмет наблюдений не один какой-нибудь класс пролетариев, изученье которого стало теперь модным, но взглянуть на все классы, не выключая никого из них. Несмотря на чудовищное совмещение многих крайностей, до такой степени противуположных, что если бы кто из нас заговори о них обеих[1125] вдруг, — могли бы подумать, что оратор хочет служить и богу, и чорту вместе; несмотря на это, местами является такое разумное слитие того, что доставила человеку высшая гражданственность, с тем, что составляет первообразную патриархальность, что вы усумнитесь во многом, равно как и в том, действительно ли в вас отражается полно вся нынешняя современность. Мне кажется еще, что вы напрасно чуждаетесь специального труда. Какой-нибудь специальный труд должен быть непременно у каждого из нас. Сверх пребыванья на боевой вершине[1126] современного движенья, нужно иметь свой собственный уголок, в который Можно было <бы> на время уходить от всего. Нельзя, чтобы каждый из нас не получил на долю свою какой-нибудь способности, ему принадлежащей; нельзя, чтобы не было ее и у вас. Иначе мы бы все походили друг на друга, как две капли воды, и весь мир был бы одна мануфактурная машина. Без этого специального труда не образуется характер индивидуала, из которых слагается общество, идущее вперед. Без этих своеобразно работающих единиц не быть общему прогрессу. Но… довольно и об этом.

В письме вашем вы упоминаете, что в Париже находится Герцен^*. Я слышал о нем очень много хорошего. О нем люди всех партий отзываются как о благороднейшем человеке. Это лучшая репутация в нынешнее время.[1127] Когда буду в Москве, познакомлюсь с ним непременно^*, а покуда известите меня, что он делает, что его более занимает и что предметом его наблюдений.[1128] Уведомьте меня, женат ли Белинский^* или нет; мне кто-то сказывал, что он женился. Изобразите мне также портрет молодого Тургенева^*, чтобы я получил о нем понятие как о человеке; как писателя, я отчасти его знаю: сколько могу судить по тому, что прочел, талант в нем замечательный и обещает[1129] большую деятельность в будущем. На это письмо вы еще можете мне написать ответ. В Остенде я пробуду еще недели две. Здоровье мое несколько укрепилось от ванн, но наступившие холода действуют на меня крайне вредоносно. Кровь у меня стала стариковская, движется медленно и уж не только не кипит, но еле-еле может сама согреться, а потому требует беспрерывной помощи юга. Прощайте, мой добрый Павел Васильевич, а по старому Жюль^*.

Н. Г.

Шевыреву С. П., 8 сентября н. ст. 1847^*

Остенде. Сентября 8 <н. ст. 1847>.

На прошедшей неделе отправил к тебе письмо (со вложеньем письма к С. Т. Аксакову)^*. Теперь пишу вновь, именно по следующему случаю. Погодин[1130] в удостоверенье некоторого доброго влияния моей книги прислал мне письмо к нему Григорьева^*. Из этого письма, между прочим, видно, что Григорьев находится в большой нужде и занимает или, может быть, уже занял у Погодина деньги. Из этого непременно выйдет после какая-нибудь у них история, как случалось почти всегда со всеми, которые сталкивались с Погодиным денежно. Особенно теперь, когда Погодин сам не при деньгах. Устрой, пожалуста, так, чтобы Григорьев заплатил Погодину теперь же деньги все сполна. Закажи ему статью для журнала, который хочет издавать с наступающим годом Чижов^*, и заплати за нее деньги ему вперед. К Чижову я пишу при сем письмо (которое ты вручи ему лично), где рекомендую ему взять в сотрудники Григорьева и Малиновского^*, как людей очень способных и талантливых. Пожалуста, ты замолвь за них доброе слово[1131] с своей стороны. Еще прошу особенно тебя наблюдать за теми из юношей, которые уже выступили на литературное поприще. В их положение хозяйственное стоит, право, взойти.[1132] Они принуждены бывают весьма часто из-за дневного пропитанья брать работы не по силам и не по здоровью. Цена 5 рубл<ей> серебром за печатный лист просто бесчеловечная. Сколько ночей он должен просидеть, чтобы выработать себе нужные деньги, особенно если он при этом сколько-нибудь совестлив и думает о своем добром имени! Не позабудь также принять в соображение и то, что нынешнее молодое поколенье и без того болезненно, расстроено нервами и всякими, недугами. Придумай,[1133] как бы прибавлять им от имени журналистов плату, которые будто бы не хотя<т> сделать этого гласно, словом — как ловче и лучше придумается, это твое дело. Твоя добрая душа найдет, как это сделать, отклоня всякую догадку и подозрение о нашем с тобою теплом личном участии в этих делах. Сейчас только что проводил Хомякова. Как мне приятно было с ним встретиться! Приезд его был точно божий подарок. Но он пробыл[1134] так мало. Я не успел с ним наговориться и только по отъезде его почувствовал, что о многом не расспросил его. Напиши мне о себе; я соскучил, не имея так долго о тебе вести.

Адресуй в Неаполь. Прощай! Бог да хранит тебя!

Твой Н. Г.

На обороте: Moscou. Russie. Профессору импер<аторского> Московского университета Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. Близ Тверской, в Дегтярном переулке, в собст<венном> доме.

Толстому А. П., 10 сентября н. ст. 1847^*

Остенде. 10 сентября <н. ст. 1847>.

Уведомляю вас, бесценнейший Александр Петрович, что я остаюсь в Остенде до 20 сентября. 20-го или 21-го отсюда выезжаю. Гр<афини> Вьельгорские тоже и, вероятно, того же числа оставят Остенде. А потому хорошо бы вы сделали, если бы по уезде из Лондона племянника вашего Вик<тора> Влад<имировича>, которому при сем прошу передать мой поклон, немедля приехали к нам. Теперь здесь довольно уединенно, всё почти разъехалось. Мы с вами здесь бы наговорились, а может быть, и отправились отсюда в одно время в Италию. Во всяком случае мне бы очень хотелось с вами увидеться теперь. От всей души вас обнимаю и жду несколь<ко> строк в ответ на это письмо.

Весь ваш Н. Г.

На обороте: à Londres, à son excellence monsieur monsieur le c-te Alexandre Tolstoy. London. J. Brown’s private hotel, № 23, Dober Street Piccadilly.

Анненкову П. В., 20 сентября н. ст. 1847^*

Остенде. 20 сентября <н. ст. 1847>.

За разными помехами отвечаю вам немного поздно. Оно, впрочем, и лучше: я имел чрез это возможность прочесть еще раз ваше письмо, а это весьма не мешает в нынешнее смутное время взаимных недоразумений. В письме вашем есть много умных заметок, но они — не ответ на то, что говорю я. Они остались сами по себе, и письмо мое осталось[1135] само по себе. Та середина, которую вы прозрели, по мненью вашему — безошибочно, в словах моих, ведет человека, точно, к посредственности. Но дело в том, что я под словом «середина»[1136] разумел ту высокую гармонию в жизни, к которой стремится человечество, которая слышится несколько вперед только людьми, преобладательно одаренными[1137] поэтическим элементом, но никак не может обратиться в систему какого-нибудь стремленья каждого[1138] человека. К средине этой идут не поскабливаньем того и другого в той и другой партии: напротив, к ней идет каждый своею дорогою; всякое усилие гениального человека в своей области усиливает приближение всего человечества к этой середине. Вы назвали мое стремление выслушивать с равным вниманием все работающие ныне силы стремлением уравновешивать эти силы. Это довольно грубая ошибка. Это стремленье есть просто желанье знать дело обстоятельней другого. Вот и всё!

За обвинение в самонадеянности прошу простить. Упрек этот я сделал вам больше по недоразумению моему; к такому заключению привела меня некоторая резкость ваших слов. Например, и теперь, говоря об Англии, вы говорите, что там нет никакой замечательной борьбы и движения, могущих занять человека, наблюдающего успехи строящейся ныне общественности. Выразиться таким образом может только тот, кто знает вдоль и впоперек нынешнюю Англию. А точно ли вы ее знаете? Когда вы могли узнать ее, когда сами говорите тут же, что вам даже не хочется узнавать ее? Были у нас на Руси еще не так давно два государственные мужа,[1139] которые произнесли два разные изречения.[1140] Аракчеев^* сказал: «Что я знаю, то знаю, а чего не знаю, того и знать не хочу». Канкрин^* же, Егор Францович, выразился один раз так: «Милостиво государ, я все знаю, я даже не знаю, чего я не знаю». У нас с вами, слава богу,[1141] нет качеств и свойств этих государственных мужей, равно как и образа мыслей, им принадлежавших. Но не позабывайте, что понемножку может находиться во всяком человеке всякой всячины,[1142] а потому иногда не дурно взвесить[1143] тон собственных слов, которыми мы выражаем наши мнения, чтобы пощупать ощутительно, сколько у[1144] нас есть свойства канкринского или аракчеевского. Иногда, даже вовсе не имея самоуверенности в познаньях наших, мы выражаемся так, как бы были совершенно уверены в том, что знаем окончательно вещь. В Соединенных Штатах действительно вырабатывается теперь видней общественное дело, а потому не мудрено, что глаза наблюдающего большинства обращены теперь туды. Но и земля, в которой заключилось в громадных глыбах то, что уже уничтожено в других землях, и то, что еще и не начиналось в Европе, земля, которая, несмотря на дикие[1145] крайности, вырабатывает, однако ж, безостановочно Байронов и Диккенсов, не может дремать в такое время, когда раздаются вопросы, так важные для человечества. По крайней мере, нужно заглянуть в те мины, где готовятся близкие взрывы.

Всё, что вы говорите по поводу пролетариев, умно, справедливо, местами глубоко. Но я нападал в письме моем не на всеобщее устремление всех к этому вопросу, но на умных людей, которые предались исключительно пристально-близкому созерцанию[1146] этого предмета, которого нельзя как следует рассмотреть вблизи. Это явленье не на воздухе. Хвост и узлы этого дела скрыты во многих, по-видимому, побочных предметах. Нужно попристальней взглянуть всё вокруг. Для умного человека мало войти в один тот круг, в который введены публика и пренье журнальное. Ему нужно что-нибудь знать из того, о чем публика еще не говорит сегодня, чтоб знать хотя за два дни вперед о тех вопросах, о которых пойдет речь потом.[1147] Иначе останешься в хвосте, а вовсе не наравне с веком. Идти выше своего века, положим, только возможно какому-нибудь необъятно-громадному гению, но стремиться быть выше журнальной верхушки своего века есть непременный долг[1148] всякого умного человека, если только он одарен какими-нибудь действующими способностями. Но довольно обо всем этом. Вы всё, однако же, прочитывайте внимательнее мои письма. Никак не позабывайте, что теперь, когда всякий из нас более или менее строится и вырабатывается, никто не может быть совершенно понятен другому и употребляет такие слова и термины, которые у одного значат[1149] не совсем то,[1150] что у другого.

Всё, что вы захотите теперь написать, адресуйте отныне в Неаполь, poste restante. Известия о вас[1151] мне всегда будут приятны. Прощайте! Желаю вам от души всего доброго.

Н. Г.

На обороте: Paris. A monsieur monsieur Paul Annenkoff. Paris. Rue Caumartin, 41.

Константиновскому М. А., 24 сентября н. ст. 1847^*

Остенде. 24 сентября <н. ст. 1847>.

Бог да наградит вас за ваши добрые строки! Многое в них пришлось очень кстати моей душе; со многим я уже согласился еще прежде, чем пришло ваше письмо^*. Например, насчет тоге, чтобы не оправдываться пред миром. В самом деле, ведь судить нас будет бог, а не мир. Не знаю, сброшу ли я имя литератора, потому что не знаю, есть ли на это воля божия, но, во всяком случае, рассудок мой говорит мне не выдавать ничего в свет в продолжение долгого времени, покуда не созрею лучше сам внутренне и душевно. А покуда съезжу в Иерусалим, помолюсь у гроба господня, как только в силах помолиться. Помолитесь обо мне, добрая душа, чтобы я в силах был тепло и сильно помолиться.[1152] Просите бога, чтобы на самом том месте, где проходили божественные стопы единородного сына его, сказало бы мне сердце мое всё, что мне нужно. Хотелось бы мне, чтобы со дня этого поклоненья моего понес бы я повсюду образ Христа в сердце моем, имея ежеминутно его пред мысленными глазами своими. Признаюсь вам, я до сих пор уверен, что закон Христов можно внести с собой повсюду, даже в стены тюрьмы, и можно исполнять его требования во всяком званьи и сословии. Его можно исполнять также и в званьи писателя. Если писателю дан талант, то, верно, недаром и не на то, чтобы обратить его во злое. Если в живописце есть склонность к живописи, то, верно, бог, а не кто другой, виновник этой склонности. Вольно было живописцу, на место того, чтобы изображать кистью предметы высокие, образа угодников божиих и высших людей, писать соблазнительные сцены развратных увеселений и униженья человеческого! Разве не может и писатель в занимательной повести изобразить живые примеры людей лучших, чем каких изображают другие писатели, — представить их так живо, как живописец? Примеры сильнее рассужденья; нужно только для этого писателю уметь прежде самому сделать<ся> добрым и угодить жизнью своей сколько-нибудь богу. Я бы не подумал о писательстве, если бы не было теперь такой повсеместной охоты к чтению всякого рода[1153] романов и повестей, большею частию соблазнительных и безнравственных, но которые читаются потому только, <что> написаны увлекательно и не без таланта. А я, имея талант, умея изображать живо людей и природу (по уверению тех, которые читали мои первоначальные повести), разве я не обязан изобразить с равною увлекательностию людей добрых, верующих и живущих в законе божием? Вот вам (скажу откровенно) причина[1154] моего писательства, а не деньги и не слава. Но… теперь я отлагаю всё до времени и говорю вам, что долго ничего не издам в свет и всеми силами буду стараться узнать волю божию, как мне быть в этом деле. Если бы я знал, что на каком-нибудь другом поприще могу действовать лучше во спасенье души моей и во исполненье всего того, что должно не исполнить, чем на этом, я бы перешел на то поприще. Если бы я узнал, что я могу в монастыре уйти от мира, я бы пошел в монастырь. Но и в монастыре тот же мир окружает нас, те же искушенья вокруг нас, так же воевать и бороться нужно со врагом нашим. Словом, нет поприща и места в мире, на котором мы бы могли уйти от мира, а потому я положил себе докуда вот что: теперь, именно со дня полученья вашего письма, я положил себе удвоить ежедневные молитвы, отдать больше времени на чтение книг духовного содержания; перечту снова Златоуста, Ефрема Сирянина и всё, что мне советуете, а там — что бог даст. Нельзя, чтобы сердце мое, после такого чтения и такого распределения времени, не настроилось лучше и не сказало мне яснее путь мой. А вас прошу, так как вы стали уже богомолец мой и ведаете уже отчасти мою душу (о, как бы мне хотелось открыть вам всю мою душу, быть у вас во Ржеве, исповедаться и сподобиться причащенья тела и крови Христовой, преподанных рукою вашею!), прошу вас молиться тем временем обо мне, особенно во всё время путешествия моего в Иерусалим. Я отправлюсь туда ко времени пасхи. До того же времени пробуду в Неаполе. Если получу от вас несколько напутственных строк, буду очень, очень рад. Гр<афа> Александра Петровича я видел на один день во время проезда его в Англию для совещанья с зубными докторами. Он лишился зубов и должен был на место их вставлять другие. Это вместе с другими недугами было причиной того, что он должен был отложить возврат свой в Россию до весны. Он будет также в Неаполе для свиданья с своей сестрой Апраксиной, проводящей там зиму. Стало быть, я с ним опять увижусь. Я рад, по крайней мере, тому, что он останется эту зиму не в Париже, но будет у родных.[1155] Он очень тоскует. В Неаполе же основалась[1156] русская церковь и очень хороший священник^*. Всё это в соединении с климатом, я думаю, подействует на него хорошо. Тоска его в том, что в недугах своих и в самом лишеньи зубов он видит гнев божий и наказанье себе, и неутешен он оттого, что не в силах, как бы хотел, молиться. Он негодует на черствость свою и недостаток слез. На вас его единственная надежда. Он думает, что ваши молитвы о нем действительней его молитв. Он обрадовался необыкновенно, узнавши, что я получил от вас письмо, будучи уверен, что вы, писавши ко мне, вспомнили и о нем и лишний раз за него помолились. Напишите ему хотя две строчки, какие скажет вам сердце ваше, и вложите их в виде особенного письмеца в письмо ко мне. Я уверен, что эти строчки придадут ему большую бодрость. Но прощайте? Бог да хранит вас! Не забывайте меня грешного.

Очень, очень вам признательный

Николай Гоголь.

В непродолжительном времени, может быть, вы получите из С.-Петербурга деньги, которые попрошу вас раздать тем из страждущих, которые больше других нуждаются. Мне бы хотелось, чтобы они пришли в руки тех, которые усерднее других молятся богу. Впрочем вы лучше моего знаете, кому следует давать. Как я жалею, что я не богат[1157] и не могу теперь послать более!

Данилевскому А. С., 20 ноября н. ст. 1847^*

Ноября 20 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Письмо твое от 4 октября^* я получил. Адрес мой я тебе выставил в Неаполь (в прежнем письме), но ты это позабыл, что с нами, грешными, случается. Подтверждаю тебе вновь, что я в Неаполе и остаюсь здесь, по крайней мере, до февраля. Потом в дорогу Средиземным морем, и если только бог благословит возврат мой на Русь, не подцепит меня на дороге чума, не поглотит море, не ограбят разбойники и не доконает морская болезнь,[1158] наконец, не задержат карантины, то в июне или в июле увидимся. Писал я: «Побеседуем денька два вместе»^*, потому что, сам знаешь, всяк из нас на этом свете — дорожный[1159] человек, куда-нибудь да держащий путь, а потому[1160] оставаться на ночлеге слишком долго из-за того только, что приютно и тепло и попались хорошие тюфяки,[1161] есть уже баловство. У всякого есть дело, прикрепляющее его к какому-нибудь месту. Я же не зову тебя в Москву или в Петербур<г>, или в Неаполь, хотя <бы> мне и приятно было иметь тебя об руку. Я хотя и не имею никакой службы, собственно говоря о формальной службе, но тем не менее должен служить в несколько раз ревностнее[1162] всякого другого. Жизнь так коротка, а я еще почти ничего не сделал из того, что мне следует сделать. В продолженьи лета мне нужно будет непременно заглянуть в некоторые, хотя главные, углы России. Вижу необходимость существенную взглянуть на многое своими собственными глазами. А потому, как бы ни рад был прожить подоле в Киеве, но не думаю, чтобы удалось больше двух дней; столько полагаю пробыть и у матушки. Осень — в Петербурге, зиму — в Москве, если позволит, разумеется, здоровье. Если же сделается хуже — отправлюсь зимовать на юг. Теперь я должен себя холить и ухаживать за собой, как за нянькой, выбирая место, где лучше и удобнее работается, а не где веселей[1163] проводить время. Твое намерение перебраться в Одессу, вероятно, не без основания, иначе ты не стал бы так хлопотать о том. Но это дело такое, о котором, как мне кажется, следует потолковать лично. Писать же теперь в Петербург (к кому? и о чем?) это будет трата времени и ничего больше. Мне кажется, прежде следовало бы тебе списаться с кем-нибудь в Одессе, выглядеть себе место, узнать, хорошо ли оно[1164] и не занято ли уже кем-нибудь, и потом уже хлопотать. Покаместь советую тебе написать самому в Петербург к Плетневу, если только место по ученой части. Он лучше других может помочь здесь, тем более, что он и тебя самого знает, да и по дружбе ко мне о тебе особенно похлопочет, а я, пожалуй, прибавлю и от себя слово. Милую Ульяну Григорьевну^* благодарю много[1165] за приписочку^* и вести. Затем обнимаю мысленно вас обоих, и бог да хранит вас!

Ваш Н. Г.

Адресуй в Неаполь, poste restante.

На обороте: Russie. Kiew. Его высокоблагородию Александру Семеновичу Данилевскому, инспектору 2-го Благородного пансиона при Первой киевской гимназии. В Киеве.

Россету А. О., 20 ноября н. ст. 1847^*

Неаполь. Ноябрь 20 <н. ст. 1847>.

Вы меня совсем позабыли, добрейший мой Аркадий Осипович. Или за то, что я до сих пор еще не благодарил вас как следует за вашу дружбу и хлопоты обо мне? Но зачем вам моя благодарность? Вы должны сами знать, что слова — дрянь, а то, что чувствуется в душе, то не выражается. Я вам угожу потом. Вы знаете, что я весь состою из будущего, в настоящем же есмь нуль. Вот отчего я так бываю нагл в своих требованиях от друзей, забираю у них всё, занимаю в долг и не плачу̀! Если только бог поможет, снабдя меня небольшим здоровьем еще на несколько лет, то всё будет выплачено. Всё смекнуто, соображено, замотано на ус и зарублено на стенке. Ни одно из суждений не пропущено и критики от здравых до не совсем здравых и самых нелепых были прочитаны недаром. Словом, вижу самыми хладнокровными глазами, что дело может пойти хорошо. А бы все-таки не оставляйте меня. Всякая строчка, которая показывает мне какую-нибудь сторону нашего общества, сторону[1166] русского или полурусского человека, — для меня сущая драгоценность. Не могу вам даже и объяснить, как всё это меня возбуждает, как светит и подымает на деятельность дух. Жизнь ведь перед вами все-таки движется, и люди проходят какие бы то ни было. Покуда не вглядишься в них пристально, они, кажется, не сто̀ят наблюдения, а как вглядишься — станет открываться с каждым днем больше и больше вещей, поражающих наблюдателя души человеческой. Не позабывайте же меня. Уведомляйте меня хотя в нескольких строчках, в каких новых видах обнаруживается ныне гадость и достоинство человека на Руси. А остальные номера и книжки журналов все-таки пришлите мне в Неаполь. Я виделся с графиней Нессельрод, которая была очень добра ко мне в Остенде и, вероятно, не откажется пособить, если бы курьеры стали отказывать<ся> брать пакеты. Впрочем,[1167] только в этом году на вас навьючена эта комиссия. Журналы на 1848 год (если бог даст) надеюсь читать[1168] в России. В том же году надеюсь обнять и вас самих, а до того времени остаюсь очень вас любящий

Н. Г.

До февраля я ни в каком случае не выезжаю из Неаполя.

На обороте: Аркадию Осиповичу Россети. В С. П. Бурге. У Пантелеймона. В доме Быкова.

Смирновой А. О., 20 ноября н. ст. 1847^*

Ноября 20 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Наконец от вас письмецо^*, добрая моя! Благодарю вас, милый друг, за ваши молитвы и всегдашнюю память. Я очень понимаю, что если я живу на свете и всё обращается мне в добро, то, верно, это делается силою молитв людей, любящих меня Я теперь в Неаполе, затем, что здесь мне как-то покойнее и отсюда я ближе к выгрузке на корабль.[1169] Думаю пуститься в феврале. Но если слишком будет бурно, что (по словам моряков) случается особенно в феврале, то отложу до весны. Прежде у меня было в мысли говеть [и] быть во время пасхи в Иерусалиме, потом побывать[1170] во всех местах, ознаменованных святыми событиями. Теперь ничего другого не хочется, как только поклониться в тишине святому гробу, принеся на нем благодарность за всё, со мной случившееся,[1171] испросить сил и мужества на свое дело и потом возвратиться прямо в Россию. Прошу вас, добрый друг, попросить всех умеющих молиться — помолиться о моем благополучном возврате. О вас я постараюсь молиться, как сумею. Но, признаюсь вам, молитвы мои так черствы! Я прежде думал, что я лучше молюсь, что я почти умею молиться временами. Но теперь вижу, что если не захочет сам тот, которому молишься, никак нельзя помолиться. Но как бы то ни было, я произнесу мои слова, как бы ни были они бессильны, как бы ни было черство на душе и как бы ни был неповоротлив ленивый, грубый язык. Я попрошу, кого встречу из умеющих. А вы успокойтесь, моя страдалица. Сложите тихо руки крестом, как младенец, и предайтесь доверчиво воле того, кто посылает вам страданье. Страданья эти только затем, чтобы выработалась получше душа ваша, и когда это совершится, они потом удалятся. Так как вас всё еще занимает (судя по письму вашему) судьба моей книги, то я вам скажу еще раз:[1172] не имейте ничего противу тех, которые против нее. Говорю вам искренно, что они мои благодетели. Без них я бы никогда не осмотрелся пристально вокруг себя, не взвесил самого себя и не созрел бы для моего труда. Ничего не бывает без смысла у бога. И я очень благодарю бога за то, что допустил явиться моей книге в свет, а с тем вместе допустил вооружиться[1173] против нее. Но довольно.

Напишите мне сколько-нибудь об образе жизни своей и об образе жизни тех, которые вас окружают теперь. Хоть маленький листочек из вашего дневника! В Остенде я виделся с графиней Вьельгорской и ее дочерью, умницей Анной Михайловной. Море им помогло обоим. Там же я видел графиню Нессельрод и Мухановых. Разумеется, была речь и о вас, они вас все любят. Затем бог да хранит вас. Прощайте и пишите, адресуя в poste restante.

Весь ваш Н. Г.

На обороте: Kalouga. Russie. Ее превосходительству Александре Осиповне Смирновой. В Калуге.

Шевыреву С. П., 2 декабря н. ст. 1847^*

Неаполь. Декабря 2 <н. ст. 1847>.

Наконец от тебя письмо^*. Благодарю очень за вести. В них всё мне было любопытно. Весьма жалею, если моим письмом огорчил моего доброго Сергея Тимофеевича Аксакова^*. Но что делать? Ты видишь, что я именно уже как бы рожден на то, чтобы огорчать тех, которые меня наибольше любят. Уговор ведь у нас был — писать всё, что ни есть на душе. Я писал, что в ней было. В письмах С<ергея> Т<имофеевича> было тоже не мало того, от которого бы другой огорчился. Но зачем же один я только не вправе огорчаться ничем, а прочие вправе огорчаться? Слово размолвка напрасно ты употребил. Храни бог от размолвки даже с людьми, менее мне близкими, чем Аксаков! Что я меньше любил Аксаковых, чем они меня, это совершенная правда, и зачем мне это скрывать? Но дело в том, что я теперь больше люблю всё то, что достойно любви, чем когда-либо прежде; стало быть, неминуемо должно быть, что и любовь моя к друзьям моим стала большею, чем когда-либо прежде. Это также правда, и ее ты передай Сергею Тимофеевичу, если только он действительно на меня в неудовольствии. Но довольно об этом.

Замечание твое, что мои нервы страдают именно от климата неаполитанского, я не думаю, чтоб было справедливо; по крайней мере, я здесь чувствую себя не только лучше, чем в Германии, но даже, чем в Риме. Впрочем, попробую прожить в России. Очень был бы рад и почел бы за особенную милость божию, если б климат наш пришелся мне теперь впору. Я очень соскучился по России и жажду с нетерпением услышать вокруг себя русскую речь. А тебя прошу заблаговременно отмечать для меня на особенной записочке всё то, что, по твоему мнению, мне нужно видеть и слышать, равно как и имена всех тех людей, с которыми мне следует познакомиться. Твой слепец, о котором ты упоминаешь^*, должен быть для меня очень потребный человек. Мне теперь особенно будут нужны беседы с теми людьми, которые могут подать мне сведения верные и близкие обо всех сословиях вообще, и особенно низших. Пожалуйста, не забывай также отмечать и всякие книжки, выходящие по этой части. Снегирева я получил^*; дивлюсь, как этого человека разбрасывает во все стороны! По дороге он никак не может идти, но, точно с похмелья, и вправо, и влево, повторяя несколько раз одно и то же. Нужно иметь четыре головы, чтобы его читать. Даже эту малую толику, которую он собрал в своей книге, трудно увидеть из его же книги. Летописи также получил и благодарю очень за всё это.

На замечанье твое, что «Мертвые души» разойдутся вдруг, если явится второй том, и что все его ждут, скажу то, что это совершенная правда; но дело в том, что написать второй <том> совсем не безделица. Если ж иным кажется это дело довольно легким, то, пожалуй, пусть соберутся да и напишут его сами, совокупясь вместе, а я посмотрю, что из этого выйдет. Мне нужно будет очень много посмотреть в России самолично вещей, прежде чем приступить ко второму тому. Теперь уже стыдно будет дать промах. Ты видишь (или, по крайней мере, должен видеть более прочих), что предмет не безделица и что беда, не будучи вполне готовым и состроившимся, приняться за это дело. Сделавши это дело хорошо, можно принести им большую пользу; сделавши же дурно, можно принести вред. Если и нынешняя моя книга, «Переписка» (по мнению даже неглупых людей и приятелей моих), способна распространить ложь и безнравственность^* и имеет свойство увлечь, то сам посуди, во сколько раз больше я могу увлечь и распространить ложь, если выступлю на сцену с моими живыми образами. Тут ведь я буду посильнее, чем в «Переписке». Там можно было разбить меня впух и Павлову^*, и барону Розену^*, а здесь вряд ли и Павловым, и всяким прочим литературным рыцарям и наездникам будет под силу со мной потягаться. Словом, на все эти ребяческие ожидания и требования 2 тома глядеть нечего. Ведь мне же никто не хотел помочь в этом самом деле, которого ждет! Я не могу ни от кого добиться записок его жизни. Записки современника, или, лучше, воспоминанья прежней жизни, с окруженьем всех лиц, с которыми была в соприкосновении его жизнь, для меня вещь бесценная. Если б мне удалось прочесть биографию хотя двух человек, начиная с 1812 года и до сих пор, т. е. до текущего года, мне бы объяснились многие пункты, меня затрудняющие. Но довольно обо всем этом. Бог милостив, и у него всё возможно. Может быть, мне будет дано здоровье, силы и возможность не полагаться ни на кого, высмотреть всё самому.

Я еще остаюсь в Неаполе до половины февраля, а в феврале думаю сесть на корабль, хотя, признаюсь, по малодушию моему сильно боюсь моря. Я страдаю ужасно от морской болезни, а пути почти одиннадцать дней, включая туда остановки по одному дню в Мальте, Александрии и Афинах. Со мной ни души: всё, что и собиралось прежде в Иерусалим, отложило поездку. Погодин даже не отвечал мне на мой запрос: едет ли он или нет в этом году? А потому я думаю, что он не едет. Признаюсь, часто даже находит на меня мысль: зачем я поеду теперь в Иерусалим? Прежде я был, по крайней мере, в заблуждении насчет самого себя. Я думал, что я хоть немного лучше того, что я семь. Я думал, что я подвинулся ближе к тому делу, за которым ехал в Иерусалим, я думал, что молитвы мои что-нибудь будут значить у бога, если только помолятся мои земляки, люди той же земли, чтобы значили что-нибудь мои молитвы. Теперь думаю: не будет ли оскорблением святыни мой приезд и поклоненье мое? Если бы богу было угодно мое путешествие, возгорелось бы в груди моей и желание сильнее, и всё бы меня тянуло туда, и не посмотрел бы я на трудности пути. Но в груди моей равнодушно и черство, и меня устрашает мысль о затруднениях.

Вот какая мысль приходит мне часто на ум, а прежде она не приходила. Не показывай, пожалуйста, никому этой странички моего письма; покажи разве одной только старушке Над<ежде> Ник<олаевне> Шереметевой, если она будет обо мне спрашивать: она обо мне помолится в простоте сердца. Прочие будут выводить из этого всякие заключения и умничать…

Иванову А. А., 5 декабря н. ст. 1847^*

Декабрь 5 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Давно уже я о вас не имею никаких, вестей, Александр Андреевич. Пожалуста, уведомляйте меня от времени до времени о себе, о том, что делается, как в вас, так и около вас. Не опасайтесь от меня жестких писем, я их теперь даже и не сумею написать, ибо вижу,[1174] что если и нужно кого попрекать, так это больше себя, а не другого. Я живу в Неаполе довольно уединенно и мирно, несмотря на то, что живу в трактире. Как-то лень искать квартир, и я день за днем остаюсь[1175] в Hôtel de Rome. С Софьей Петровной^* вижусь довольно часто. Полагаю прожить здесь до половины февраля, а в половине февраля сажусь на корабль с тем, чтобы пуститься в Иерусалим, а оттуда в Россию. Если встретите кого-нибудь из моих знакомых, приехавших в Рим, которые бы пожелали со мной видеться, то скажите им, что от их воли — заглянуть в Неаполь.[1176] Узнайте, не отправляется ли кто также в Иерусалим около этого времени; в таком случае дайте ему мой адрес. Мне очень будет приятно иметь попутчика-земляка. Передайте при сем прилага<емое> письмецо Моллеру и будьте бодры духом и здоровы.

Н. Г.

Адресуйте в Hôtel de Rome.

Не отправляется ли на Восток кто-нибудь из художников-архитекторов? Ему бы со мною было выгодно, притом и издержек меньше.

На обороте: Rome. Al signore signore Alessandro Iwanoff (Russo). Александру Андреевичу Иванову. Roma. Via Condotti. Caffe Greco. Vicina alla piazza di Spagna.

Погодину М. П., 7 декабря н. ст. 1847^*

Декабря 7 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Что же ты, добрый мой, замолчал опять? Остановило ли тебя просто нехотенье[1177] писать, неименье[1178] потребности высказывать настоящее состояние твоего духа или оскорбило тебя какое-нибудь выраженье письма моего? Но мало ли чего бывает в словах наших? Мы ими беспрестанно оскорбляем друг друга, даже и не примечая того. Что нам глядеть на слова? Будем писать по-прежнему, как обещали, и станем прощать вперед всякое оскорбление. Мне очень многих случилось оскорбить на веку. Если мне не станут прощать близкие и великодушные, как же тогда простят далекие и малодушные? Чем далее,[1179] тем более вижу, как я много оскорбил тебя; могу сказать, что только теперь чувствую величину[1180] этого оскорбления, а прежде и в минуту, когда я нанес это публичное оскорбление тебе, я вовсе его не чувствовал, я даже думал, что я поступаю так, как следовало мне. Странное, однако ж, дело, я не чувствую, однако ж, ни стыда, ни раскаяния. Я только люблю тебя больше, именно от<того>, что чувствую себя неправым перед тобою, точно как бы мне теперь хочется любить только тех, кто великодушнее меня. Твердое ли убеждение в том, что нет вещи неисправимой, и гордая надежда на силы, которые подаст мне бог исправить промахи мои, — что бы то ни было, только я гляжу с каким-то бесстыдством в глаза всем тем, которых я оскорбил, а в том числе и тебе. Но довольно об этом. Пожалуста, напиши мне хоть несколько строчек о себе.[1181] Возьмись за перо, даже хоть и нет расположения, мне теперь очень нужны письма близких мне, Вспомни, что я их долго[1182] буду не получать, если выеду[1183] в дорогу. Пиши, не дожидаясь моих ответов, до самого февраля месяца. Пиши всякий раз, когда захочется тебе отвесть душу или станет тяжело. Не стыдись и малодушия твоего, поведай и его, если оно найдет на тебя. Ты скажешь дело знающему человеку. Малодушнее меня, я думаю, нет в мире человека, несмотря на то, что есть действительно[1184] способность быть великодушным. Но довольно. Жду с нетерпением о тебе известий. О себе скажу только то, что покаместь здоровьем слава богу. Много, много произошло всякого рода вещей, явлений в моем внутреннем мире, и всё божьей милостью обратилось в душевное добро и в предмет созданий точно художественных, если только даст бог силы физические совершить то, что уже вызрело в душе и в уме. Я не сомневаюсь, что также и в тебе совершилось почти то же[1185] или, по крайней мере, похоже<е>. Мне очень теперь хочется ехать в Россию, но замирает малодушный дух мой при одной мысли о том, какой длинный мне предстоит переезд, и всё почти морем, которого я не в силах выносить и от которого страдаю ужасно. Не ехать же в Иерусалим как-то стало даже совестно. Если нет внутреннего желанья, так сильного, как прежде, то все-таки следует хотя поблагодарить за всё случившееся, потому что случилось многое из того, что, я думал, без Иерусалима не случится: дух освежило, и силы[1186] обновились… Но прощай до следующего письма.

Твой <Г>.

Адресуй в Неаполь, poste restante.

На обороте: Moscou. Russie. Его высокородию Миха<и>лу Петровичу Погодину. В Москве. На Девичьем поле. В собственном доме.

Шереметевой Н. Н., конец ноября — начало декабря н. ст. 1847^*

<Конец ноября-начало декабря н. ст. 1847>. Неаполь.

Я виноват перед вами, добрый друг Надежда Николаевна. В оправданье вам ничего не могу другого сказать, кроме того, что «просто не писалось». Бывают такие времена, когда не пишется. О том, что далеко от души, говорить не хочется, о том же, что близко душе, говорить не можется, и пребываешь в молчаньи, сам не зная отчего. Я теперь в Неаполе; приехал сюда затем, чтобы быть отсюда ближе к отъезду в Иерусалим. Определил даже себе отъезд в феврале, и при всем том нахожусь в странном состоянии^*, как бы не знаю сам, еду ли я или нет. Я думал, что желанье мое ехать будет сильней и сильней с каждым днем, и я буду так полон этою мыслью, что не погляжу ни на какие трудности в пути. Вышло не так. Я малодушнее, чем я думал, меня всё страшит. Может быть, это происходит просто от нерв. Отправляться мне приходится совершенно одному; товарища и человека, который бы поддержал меня в минуты скорби, со мною нет, и те, которые было располагали в этом году ехать, замолкли. Отправляться мне приходится во время, когда на море бывают непогоды, <а> я бываю сильно болен морскою болезнью даже и во время малейшего колебанья. Всё это часто смущает бедный дух мой и смущает, разумеется, оттого, что бессильно мое рвенье и слаба моя вера. Если бы вера моя была сильна и желанье моё жарко, я бы благодарил бога за то, что мне приходится ехать одному и что самые трудности и минуты опасные заставят меня сильней прибегнуть к его помощи и вспомнить о нем лучше, чем как привык вспоминать о нем человек в обыкновенные и спокойные дни жизни. В последний год или, лучше, в последнюю половину года, произошло несколько перемен в душе моей. Я обсмотрелся больше на самого себя и увидел, что я еще ученик во всем, даже и в том, в чем, казалось, имел право считать себя уже выучившимся и знающим. Это меня много смирило, вооружило большей осторожностью и недоверчивостью к себе и с тем вместе как бы охладило меня и в том, в чем бы я никогда не хотел охлаждаться. О, молитесь, мой добрый друг, чтобы росой божественной благодати оросилась моя холодная душа, чтобы твердая надежда в бога воздвигнула бы во мне всё, и я бы окреп, как мне нужно, затем, чтобы ничего не бояться, кроме бога. Молитесь, прошу вас, так крепко обо мне, как никогда не молились прежде. Я буду писать к вам еще, я хочу писать к вам теперь чаще, чем прежде. Бог да наградит вас за ваши молитвы обо мне и в сей и в будущей жизни.

Весь обязанный вам Н. Г.

Гоголь М. И., 12 декабря н. ст. 1847^*

Неаполь. Декабрь[1187] 12 <н. ст. 1847>.

Очень давно я уже не получал от вас писем и не знаю, что с вами делается. Если вам некогда, почему же сестры не пишут? Уведомляю вас, что я остаюсь в Неаполе до февраля месяца. А в феврале думаю двинуться в путь, если бог благословит его. Дорога мне предстоит не малая, езда почти всё морем, на котором я обыкновенно страдаю сильно от морской болезни. Притом на Востоке не мало затруднений всяких,[1188] словом — много всего того, что заставляет человека покрепче помолиться. А потому прошу и вас молиться обо мне усерднее, чем когда-либо прежде, во всё то время, покуда я буду в дороге. И если я возвращусь к вам, то считайте не иначе, как великой милостью божией. Я так мало заслужил того, чтобы жизнь моя хранима была ангелами от всякого зла (по крайней мере, мне так временами кажется, в те минуты, когда гордость, всегда[1189] сопровождающая человека, отступает от него)… Как бы то ни было, но я прошу вас теперь всех молиться обо мне крепко, как только можете. На это письмо вы еще можете написать ответ. Если не будете откладывать и отправите его тот же час, то оно меня застанет еще в Неаполе. Затем бог да хранит вас всех! Обнимаю вас мысленно.

Н. Г.

На обороте: Russie. Poltava. Ее высокоблагородию Марии Ивановне Гоголь. В Полтаве. Оттуда в д<еревню> Василевку.

Гоголь А. В., около 12 декабря н. ст. 1847^*

<Около 12 декабря н. ст. 1847. Неаполь.>

От Шевырева ты получишь несколько книг, которые ты должна будешь прочесть вместе с племянником, потому что они собственно для него. Но я бы хотел, чтобы ты их прочитала тоже. Они могут и тебя несколько навести на то, что именно нужно знать тому, кто бы захотел бы истинно честно служить земле своей. Тебе это нужно,[1190] чтобы уметь внушить своему племяннику желание любить Россию и желанье знать ее. Прочитай особенно книгу самого Шевырева «Чтения русской словесности». Они тебя введут глубже в этот предмет, чем племянника, потому что он еще дитя, и ты будешь[1191] потом в силах истолковать ему многое, чего он сам не поймет. Старайся также внушить ему, что на всяком месте можно исполнять свято долг свой, и нет в мире места, которое бы можно назвать было презренным. Всякое место может быть облагорожено, если будет на него благородный человек. Между^*[1192] книгами одна будет Гуфланда «О жизни человеческой», ты ее передай Ольге^*. Это ее книга, так же, как и прочие духовного содержания. Пожалуста, почаще экзаменуй племянника в тех науках, которые он учит в гимназии. Заставляй еще почаще изъяснять тебе, в чем именно состоит такая-то и такая наука и что в ней содержится. Проси его слушать повнимательнее преподавателей, чтобы пересказать потом тебе, уверь его, что ты многому и сама хочешь поучиться у него. Тебе это удастся, я знаю. Тогда тебе лучше откроется, что он такое и к чему именно есть у него способности. Старайся также доказать ему, что тот, кто желает учиться и быть полезным земле своей, тот сумеет научиться и у профессора не очень умного, а кто не имеет этого желанья, тот не научится ничему и у наиумнейшего учителя. Чтобы он не научился не радеть и о самой науке из-за того только, что учитель не совсем хорош. Но чтобы чувствовал, что тогда еще больше нужно работать самому, когда учитель не так хорош. Но довольно. Напиши обо всем, что тебе придет в ум по поводу этого письма.

На обороте: Сестре Анне Васильевне Гоголь.

Константиновскому М. А., 12 декабря н. ст. 1847^*

Неаполь. Декабря 12 <н. ст. 1847>.

При этом письмеце вы получите, почтеннейший и добрейший Матвей Александрович, 100 рублей серебром. Половину этих денег прошу вас убедительно раздать бедным, то есть беднейшим, какие вам встретятся, прося их, чтобы помолились они о здоровьи душевном и телесном того, который от искреннего желания помочь дал им эти деньги. Другую же половину, то есть остальные 50 рублей, разделить надвое: 25 рублей назначено на три молебна о моем путешествии и благополучном возвращении в Россию, которые умоляю вас отслужить в продолжение великого поста и после пасхи, как вам удобнее. 25 рублей остальные оставьте покуда у себя, издерживая из них только на те письма, которые вы писали или будете писать ко мне, равно как и те, которые получаете от меня и будете получать. Я вас ввел в издержки, потому что уже такое постановление: с тех не берут за письма, которые находятся за границей, за всё платят вдвойне те, которые остаются в России. Оттого и упала на вас одного тягость.[1193] Еще раз прошу вас помолиться о благополучном путешествии моем и возвращении на родину, в Россию, в благодатном и угодном богу состояньи душевном.

От всей души признательный вам за молитвы и добрые советы

Николай Гоголь.

Если вам придет добрая мысль написать ко мне, то адресуйте в Неаполь, poste restante, Николаю Васильевичу Гоголю. Я еще до февраля остаюсь.

Плетневу П. А., 12 декабря н. ст. 1847^*

Неаполь. Декабря 12 <н. ст. 1847>.

Я думал, что по приезде в Неаполь найду от тебя письмо. Но вот уже скоро два месяца минет, как я здесь, а от тебя ни строчки, ни словечка. Что с тобой? Пожалуста, не томи меня молчаньем и откликнись. Мне теперь так нужны письма близких, самых близких друзей! Если я не получу до времени моего отъезда от тебя письма и дружеского напутствия в дорогу, мне будет очень грустно: предстоящая дорога не легка. Я стражду сильно, когда бываю на море, а моря мне придется[1194] много. Я один; со мной нет никого, кто бы поддержал меня в пути в мои малодушные минуты, равно как и в минуты бессилья моего телесного. Если даже и письменного ободренья не пошлет мне близкая душа[1195] — эго будет жестоко. Ради бога, не медли и напиши не один раз, но[1196] два и три. Если, даст бог, мы увидимся[1197] в наступающем 1848 году,[1198] — поблагодарю за всё лично. До февраля я буду еще здесь. Адресуй в Неаполь,[1199] poste restante. А с тех же пор, то есть от половины февраля нового штиля, адресуй в Константинополь, на имя нашего посланника Титова^*. Денег посылать не нужно. Если не обойдусь с своими, то могу в Константинополе прибегнуть к займу.[1200] Свидетельством о жизни, при сем прилагаемым, вытребуй следуемые мне деньги в сто (100) рублей серебром отправь в скорейшем, как можно, времени в город Ржев (Тверской губернии) тамошнему протоиерею Матвею Александровичу для передачи кому следует, присоединив при сем прилагаемое письмо, а остальные присовокупи к прежним. Будь здоров и, ради бога, напиши ответ.

Весь твой Г.

На обороте: St. Pétersbourg. Russie. Ректору императорск<ого> СПБ. университета, его превосходительству Петру Александровичу Плетневу. В СПБурге. В университете, на В<асильевском> о<строве>.

Иванову А. А., 14 декабря н. ст. 1847;^*

Неаполь. Декабр<я> 14 <н. ст. 1847>.

Благодарю вас за письмецо^*, несмотря на то, что в нем и немного говорите о себе самом. Бодритесь, крепитесь! Вот всё, что должен говорить на этой страждущей земле человек человеку! А потому, вероятно, и я сказал бы вам эти же самые слова, если бы вы что-нибудь написали о вашем состояньи душевном. Итак, вы правы, что умолчали. Софья Петровна^* с братом своим графом Александром Петровичем^* хотят в конце февраля быть к вам в Рим и, без сомнения, вас утешат и успокоят, сколько смогут. Но помните, что ни на кого в мире нельзя возлагать надежды тому, у кого особенная дорога и путь, не похожий на путь других людей. Совершенно понять ваше положение никто не может, а потому и совершенно помочь вам никто не может в мире. Как вы до сих пор не можете понять хорошенько, что вам без бога — ни до порога, что и вставая, и ложась вы должны молиться, чтобы день ваш и наступил и прошел благополучно, без[1201] помехи, чтобы бог дал вам сил, даже если и случится помешательство, не возмутиться оттого. Но довольно об этом. Поговорим о прочем в вашем письме. Герцена я не знаю, но слышал, что он благородный и умный человек, хотя, говорят, чересчур верит в благодатность нынешних европейских прогрессов и потому враг всякой русской старины и коренных обычаев. Напишите мне, каким он показался вам, что он делает в Риме, что говорит об искусствах и какого мнения о нынешнем политическом и гражданском состоянии Рима, о чивиках^* и о прочем. Я не знал, что вы не читали моего письма о вас^*. Я думал, что вы прочли всю мою книгу у Софьи Петровны в Неаполе. Если вы любопытны знать его, то посылаю его при сем, выдравши из книги. А книгу привезет вам Софья Петровна. Я не знаю, сделало ли мое письмо что-нибудь в вашу пользу, но, по крайней мере, в то время, когда я его писал, я был уверен,[1202] что оно у вас нужно. Но прощайте! Уведомьте меня, сделали ли вы что-нибудь относительно того почталиона^*, о котором я вас просил в Риме перед выездом моим.

Н. Г.

На обороте: Roma. Italia. Al signore signore Alessandro Iwanoff (Russo). Александр<у> Андреев<ичу> Ивано<ву>. Roma. Via Condotti. Caffe Greco. Vicina <al> la piazza di Spagna.

Гоголь А. В., между 12 и 18 декабря н. ст. 1847^*

<Между 12 и 18 декабря н. ст. 1847. Неаполь.>

На письмо твое, сестра Анна Васильевна, я не отвечал, хотя был им доволен. Насчет племянника нашего скажу тебе, что мне показалось, будто в нем ни к чему нет особенной охоты. Я его совсем не спрашивал о том, в какую он хочет службу. Он — дитя и не может еще и знать даже, что такое служба, я думал[1203] только, не вырвется ли как-нибудь в словах его любовь и охота к какому-нибудь[1204] близкому делу, которое под рукой и о котором мальчик в его лета может иметь понятие. Но мысль[1205] о дипломатии ни к чему не показывает наклонности.[1206] Там большею частью праздные места и должности без занятий, куда назначаются только богатые и знатные люди, да и при том мало одного француз<ского> языка.[1207] Нужно их знать много. Стало быть об этом нечего и думать. А ты внуши ему, по крайней мере, желанье читать побольше исторических книг и желанье узнавать собственную землю,[1208] географию России, историю России, путешествия по России. Пусть он расспрашивает и узнает про всякое сословие в России, начиная с собственной губернии и уезда: что такое крестьяне,[1209] на каких они условьях, сколько работают в этом месте, сколько в другом, какими работами занимаются. Что такое купцы и чем торгуют, что производит такой-то уезд[1210] или губерния и чем промышляют в другом месте. Словом, нужно, чтобы в нем пробудилось желанье узнавать быт людей, населяющих Россию. С этими познаньями он может сделаться потом хорошим чиновником и нужным человеком государству. Ты можешь слегка приучать его к этому даже в деревне Васильевке. Например, в первую ярманку, какая случится у вас, вели ему высмотреть[1211] хорошенько, каких товаров больше и каких меньше, и записать это на бумажке, скажи, что это для меня.[1212] Потом пусть запишет, откуда и с каких мест больше привезли товаров и чьи люди больше торгуют и больше привозят. Это заставит его и переспросить, и поразговориться со многими торговцами. А потом может таким образом и в Полтаве замечать многое. Нужно, чтобы он не пропускал ничего без наблюдательности. Если в нем пробудится наблюдательность всего, что ни окружает, тогда из него выйдет человек, без этого же свойства он будет кругом ничто.[1213] Вот всё, что почитаю нужным передать тебе по предмету племянника. Теперь о тебе самой лично. Мне кажется, что тебе как старшей сестре следовало бы кое-что заметить и смекнуть относительно, например, расходов, которые присылает мне Лиза.[1214] Я не буду давать тут своих советов. Но замечу однако ж, что есть люди, которые никак не в силах удержать у себя денег, хотя и не тратят их попустому; если у них в кассе завелась копейка, уже они неспокойны и думают, как бы пристроить[1215] поскорее эту копейку. Триста рублей у них будет, например, в этот месяц в приходе — все триста издержат до последней копейки. Тысяча рублей будет в приходе вся тысяча также издержится. Как иногда не подумать:[1216] ну да если бы не тысяча, а триста рублей только я получила в этом месяце, ведь я бы была без целых семисот рублей, стало быть эти семьсот могут быть и не издержаны,[1217] хотя, конечно, я лишусь многих нужных вещей. Мне, например (я говорю о себе), если приходится уплочивать большую сумму в конце года, я употребляю уже все силы, чтобы во всяком месяце от расхода было в остатке хотя четверть прихода, и этих денег[1218] ни за что не трачу, хоть будь наинужнейшая вещь. Но у вас тоже как только явятся деньги, сейчас давай думать, куда бы их тот же час пристроить. Никто никак не вытерпит, чтобы они просто полежали. Я, например, послал маминьке^* и сказал, чтобы тысячу из этих денег отложить на уплату податей. Маминька давай думать тот же час, куды бы деть эти деньги, и придумала их наместо уплаты податей на церковь. Новая экстренная и непредвиденная издержка! Давай сделать каменный пол в церкви. Эти вещи хорошо делать уже тогда, <когда> необходимейшее сделано. О церкви, конечно, прежде всего следует подумать, но о каменном ли помосте[1219] речь? Прихожане могут помолиться и на деревянном. Вопрос, как они молятся и умеют ли молиться, об этом прежде следует хлопотать. Помощь бедному — другое дело. Иоанн Златоуст велит для этого продавать даже и утвари церковные. Упоминаю об этом для того, чтобы показать тебе делом, как часто[1220] случается вам издерживать на то, на что уже можно только потом издерживаться, когда уже самое необходимейшее сделано. Например, вас три хозяйки в доме и с маминькой четыре. И вы, уже не говоря о том, что не в силах управиться одни в имении, в котором не больше двухсот душ, вы не в силах управиться в собственном дворе и доме. Нужно[1221] было нанимать домоводку и платить ей триста пятьдесят рублей в год. Это не бездельная сумма.[1222] Подобная сумма в мое время платилась только управителю, который целый <день> был в поле и таскался при работах с мужиками, да и от этой суммы охала васильевская экономия. Как же в самом деле этак жить? Поступая в таком смысле и духе, вечно будешь в нужде, хотя бы я вдвое получал больше денег. Пожалуста, не принимай это за упрек, но обдумай сама хорошенько и сообрази. Не забывай, что маминька тебя любит, что ты можешь иметь на нее влияние и можешь остановить от иного. Скажи Ольге, что я к ней буду писать^* и пришлю ей несколько денег на раздачу бедным и на отслуженье нескольких молебней о моем благополучном путешествии и возвращении в Россию. Затем прощай, обнимаю тебя.

Твой брат.

На обороте: Сестре Анне Васильевне.

Шевыреву С. П., 18 декабря н. ст. 1847^*

Декабря 18 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Письмо мое от 2 декабря ты уже, без сомнен<ия>, получил. Хочется еще поговорить с тобой. Я прочел вторую книжку твоих лекций^*. Она еще значительней первой, это ты чувствуешь, вероятно, и сам. В ней ощутительней и ближе показывается читателю дело. Но и в ней проглядывает поспешность поделиться с читателем всем, даже и тем, что еще для самого себя видится несколько в отдаленной перспективе — общий порок всех, идущих вперед людей! Что для себя еще перспектива, пусть и останется в себе. Говорить нужно только о том, к чему уже пришел совершенно. Увы! я узнал это на опыте. Еще, мне кажется, не нужно читателю говорить[1223] вперед о всей огромности того горизонта, который намерен захватить своею книгою. Лучше высказать ему словесно скромнейшее и более частное намерение, а книга пусть ему сама собой обнаружит этот горизонт.[1224] Мне кажется, можно было не говорить вперед: «Я хочу показать всего русского человека в литературе», разве прибавивши: «насколько он в ней выразился». А, вместо того, просто раскрыть своей книгой действительно всего русского человека, как ты, вероятно, и сделаешь, но что не всякий может покуда смекнуть даже из тех, кому нравится твоя книга. Ты не можешь себе представить, как сердит всякого человека, не дошедшего до нашей точки зрения, похвальба открыть то, что ему еще не открыто и чье существование, разумеется, он должен отвергать, как несбыточное. Его бесит это, как бесит ложь,[1225] проповедываемая с видом истины, и бесит еще более, когда он видит, как увлекаются другие. Увы! весь неуспех доброго дела от нас, и всему виноваты мы сами. Как трудно умерить себя! Как трудно сделать так, чтобы в твореньи нашем дело выступало само и говорило собою, а не слова наши говорили о деле! Как трудно также уберечься от этих двух-трех выходок, которые проскользнут где-нибудь в книге, на которые упершись, читатель уже подымает войну противу всей книги! А человек так всегда готов, выражаясь не совсем опрятной пословицей: «рассердясь на вши, да всю шубу в печь!» Мне особенно понравилось, что ты развил в своей книге мысль о безличности наших первоначальных писателей, умевших всегда позабыть о себе. По прочтении твоей книги передо мною обнаружилось еще более мое собственное безрассудство в моей «Переписке с друз<ьями>».[1226] Я уже давно питал мысль — выставить на вид свою личность. Я думал, что если не пощажу самого себя и выставлю на вид все человеческие свои слабости и пороки и процесс, каким образом я их побеждал в себе и избавлялся от них,[1227] то этим придам духу другому не пощадить также самого себя. Я совершенно упустил из виду то, что это имело бы успех только в таком случае, если бы я сам был похож на других людей, то есть на большинство других людей. Но выставить себя в образец человеку, не похожему на других, оригинальному уже вследствие оригинальных даров и способностей, ему данных, это невозможно даже и тогда, если бы такой человек и действительно почувствовал возможность[1228] достигать[1229] того, как быть на всяком поприще тем, чем повелел быть человеку сам богочеловек. Я спутал и сбил всех. Поэтические движения, впрочем, сродные всем поэтам, все-таки прорвались и показались в виде чудовищной гордости, несовместимой никак с тем смиреньем, которое отыскивал читатель на другой странице, и ни один человек не стал на ту надлежащую точку, с которой следовало глядеть на эту загадочную книгу. Гляжу на всё, дивлюсь до сих пор и думаю только о том, каким бы образом я мог прийти в мое нынешнее состояние без этой публичной оплеухи, которою я попотчевал самого себя в виду всего русского царства. Только теперь чувствую силу того, что говоришь в книге твоей[1230] о личности писателя. Прежде я бы не понял и долго бы из-за моих героев[1231] показывал бы непережеванного себя, не замечая и сам того. Напиши мне, пожалуста, как идет в продаже твоя книга и сколько экземпляров[1232] было напечатано. Затем к тебе просьба вот какая. Пошли из моих денег, выручаемых за «Мер<твые> души», сто рублей ассигнациями, при следуемом здесь письмеце^*, сестре Ольге, если можно, не откладывая времени. А на другие сто рублей ассигнациями накупи книг такого рода, которые могли бы отрока,[1233] вступающего в юношеский возраст, познакомить сколько-нибудь с Россиею (отрока лет тринадцати), как-то: путешествия по России, история России и все такие книги, которые без скуки могут познакомить собственно со статистикой России и бытом в ней живущего народа, всех сословий. Я не знаю и не могу теперь припомнить, что у нас выходило хорошего по этой части. Но нельзя, чтобы не вышло чего-нибудь в последние года, где бы посущественней и поближе показывалось внутреннее состояние государства[1234] и что могло бы легко и с интересом читаться детьми.[1235] Начни тем, что купи у самого себя лекции русской литературы, вышедшие доселе выпуски^*, и записки твоего путешествия^*, если только они выйдут (я жду их[1236] с большим аппетитом: мне кажется, что эта книга будет больше для меня, чем для всякого другого).[1237] Купивши все такие книги, уложи их в ящик и отправь в Полтаву на имя сестры моей Анны.[1238] Прости, что обременяю тебя такими скучными хлопотами и пользуюсь безгранично твоей добротой. У меня есть племянник, почти брошенный мальчик, которому получить воспитанья блестящего не удастся, но если в нем чтеньем этих книг возбудится желанье любить и знать Россию, то это всё, что я желаю; это, по-моему, лучше, чем если бы он знал языки и всякие науки. Об участи его я тогда не буду заботиться: он, верно, и сам пойдет своей дорогой и будет добрым служакой где-нибудь в незаметном уголку государства. А этого и предовольно для русского гражданина. Всё прочее может поселить только заносчивость в бедном человеке. Присоедини[1239] к этому русский перевод Гуфланда о сохранении жизни. Он существует. Поручи книгопродавцам его отыскать. У меня есть одна сестра^*, которая воспиталась сама собою в глуши. Языка иностранного не знает. Но бог наградил ее чудным даром лечить и тело, и душу человека. С семнадцатилетнего возраста она отдала себя всю богу и бедным и умерла для всего другого в жизни. Она лечит с необыкновенным успехом всякими травами, которых целебное свойства открыла сама,[1240] и часто молит бога, чтобы заболеть,[1241] затем, чтобы испытать на себе самой новые придуманные ею средства.[1242] Читать ей медицинских книг не следует; пусть ее ведет натура. Но ей нужна такая книга, которая бы дала ей ближайшее понятие вообще о природе человека, как в нем движется кровь, как переваривается пища, и прочее. Пожалуста, спроси какого-нибудь умного врача, нет ли у нас на русском такой книги, которая бы могла быть по этой части доступна простолюдину, а не какому-нибудь ученому и воспитанному человеку, в которой была бы полная и коротенькая, понятная самому дитяти анатомия человека. Если что найдется по этой части, то, пожалуста, приложи к посылке, надписавши на книге: «Ольге Васильевне», чтобы она не замешалась с другими. Еще пошли ей же лучшее, какое у нас вышло, изъяснение литургии. Ты, верно, это знаешь. Не сердись на меня, мой добрый, за мои просьбы. Не забывай меня, пиши, пиши, как можно чаще. Ради бога, пиши.

Твой Г.

При сем следует также письмецо к Серг<ею> Т<имофеевичу> Аксакову^*. Хотя я уверен, что неудовольствие его на меня прошло, но тем не менее пусть он из этих строк увидит, что совсем не нужно давать серьезного, строгого толкования многим нашим словам, которые вырываются весьма часто без расчета и намерения.

Адрес мой просто: в Неаполь, poste restante.

Если хватит денег, то, пожалуста, присовокупи к книгам новую, недавно вышедшую книгу[1243] Иннокентия, в которой, говорят, очень хорошие поучительные слова, и книгу «Новая скрижаль»^*[1244] преосв<ященного> Вениамина. На всех таковых книгах надпиши: «Ольге Васил<ьевне> Гоголь». А весь ящик адресуй Анне Васильев<не>. Письмо же с деньгами на имя Ольги Вас<ильевны> прошу тебя отправить вперед и, если можно, не медля.

На обороте: Moscou. Russie. Профессору императорск<ого> Московского университета Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. Близ Тверской. В Дегтярном переулке. В собственн<ом> доме.

Аксакову С. Т., 18 декабря н. ст. 1847^*

<18 декабря н. ст. 1847. Неаполь.>

Шевырев мне пишет, что в моем письме к вам было что-то для вас огорчительное, так что он даже не хотел его вам показывать, опасаясь им расстроить вас. Правда ли это, любезный друг мой? Ведь мы обещали писать друг другу все чувства и ощущения, как они есть, не скрывая ничего, хотя бы в них было и неприятное для нас. Если в письме моем нашлось кое-что занозистое и колкое, то это[1245] ничуть не дурно. Это новые горючие вещества, подкладываемые в костер дружбы, который[1246] без того пламенел бы лениво и вяло, что всегда почти бывает, если друзья живут вдали друг от друга. Рассудите сами, что за соус, если не поддадут к нему лучку, уксусу и даже самого перцу, — выйдет[1247] пресное молоко. В письме моем к вам я сказал[1248] сущую правду: я вас любил, точно, гораздо меньше, чем вы меня любили. Я был в состоянии всегда (сколько мне кажется) любить всех вообще, потому что я не был способен ни к кому питать ненависти.[1249] Но любить кого-либо особенно, предпочтительно я мог только из интереса. Если кто-нибудь доставил мне существенную пользу и чрез него обогатилась моя голова, если он натолкнул меня на новые наблюдения или над ним самим, над его собственной душой, или над другими людьми, словом, если чрез него как-нибудь раздвинулись мои познания, я уже того человека люблю, хоть будь он и меньше достоин любви, чем другой, хоть он и меньше меня любит. Что ж делать? вы видите, какое творенье человек, у него прежде всего свой собственный интерес. Почему знать? может быть, я и вас полюбил бы несравненно больше, если бы вы сделали что-нибудь собственно для головы моей, положим, хоть бы написаньем записок жизни вашей^*, которые бы мне напоминали, каких людей следует не пропустить в моем творении и каким чертам русского характера не дать умереть в народной памяти. Но вы в этом роде ничего не сделали для меня. Что ж делать, если я не полюбил вас так, как следовало бы полюбить вас! Кто же из нас властен над собою? и кто умеет принудить себя к чему бы то ни было?[1250] Мне кажется, что я теперь все-таки люблю вас больше,[1251] нежели прежде, но это потому только, что любовь моя ко всем вообще увеличилась: она должна была увеличиться, потому что это любовь во Христе. Так я уверен. А на самом деле, может быть, и это ложь, и я ничуть не умею любить лучше, чем прежде. Поэты лгут иногда[1252] невинным образом, обманывая сами себя. Рожденные понимать многое, постигать мыслию красоту чувств и высокие явленья в душе человеческой, они часто думают,[1253] что уже вмещают в самих себе то, что могут только несколько оценить и с некоторой живостью выставить на глаза другим, и величаются чужим, как своим собственным добром. Напишите мне что-нибудь. Письмо ваше еще застанет меня в Неаполе. Пожалуста, не глядите на то, если какая колкость слетит с пера. Что толку в пресном молоке!

Весь ваш Г.

На обороте: Сергею Тимофеевичу Аксакову.

Гоголь О. В., 18 декабря н. ст. 1847^*

<18 декабря н. ст. 1847. Неаполь.>

Я от тебя тоже давно не имею писем, любезная сестра моя Ольга. Отчего ты не пишешь? Ты не должна глядеть на других и брать с них пример, ты должна всегда писать ко мне. Посылаю тебе 100 рублей ассигнациями; половина из них, то есть 50 рублей, на раздачу бедным, а другая половина на отправленье в разных местах (где получше молятся) молебней о моем благополучном возвращении в Россию в здравьи и в состояньи духа, угодном богу. Молись и ты обо мне покрепче. В Москве я поручил выслать несколько книг сестре Анне, между ними будет одна о сохранении жизни человека Гуфланда.[1254] Эта книга полезна[1255] тебе тем, что познакомит тебя получше с натурой человека, что тебе очень нужно знать в таких случаях, когда придется лечить человека.[1256] Затем обнимаю тебя и жду обстоятельного уведомления о получен<ии> всего этого.

Твой брат.

Я просил также Шевырева прислать тебе две-три книги духовного содержания. А покуда рекомендую также и тебе прочесть книгу самого Шевырева «Чтения русской словесности». Это очень важная и полезная книга, написанная человеком истинно верующим и любящим бога.

На обороте: Ее высокоблагородию Ольге Васильевне Гоголь. В Полтаву. А оттуда в село Васильевку.

Иванову А. А., 28 декабря н. ст. 1847^*

Неаполь. Декабр<я> 28 <н. ст. 1847>.

Очень рад, что мое письмо о вас показалось вам удовлетворительным. Великодушью Софьи Петровны не удивляйтесь^*: я вырвал его из собственного экземпляра. Вы получите[1257] целиком и всю книгу, которою можете даже и подтереться. Нападенья на книгу мою отчасти справедливы. Я ее выпустил весьма скоро после моего болезненного состояния, когда ни нервы, ни голова не пришли еще в надлежащий порядок. Я поторопился точно таким же образом, как любите торопиться вы, и впутался в дела[1258] прежде, чем показал на это право свое. Нужно было не соваться прежде, чем не сделаешь свое собственное дело, и копаться около него, закрывши глаза на всё, по пословице: «Знай, сверчок, свой шесток»! Этой поспешностью я даже повредил многому тому, что хотелось защитить. Книгу вашу я отдал Колонне^*. Странная судьба бедного почтальона^*. Жаль, что вы не пишете, пострадал ли он или нет, то есть выгнан на улицу или есть у него какой-нибудь угол. Я на всякий случай написал письменное изъяснение, при сем прилагаемое, которое прошу вас вручить начальству, если только с него требуют и взыскивают убытки, а он невинен. Если он, точно, беден и ему действительно нечем жить, то возьмите у Моллера из моих денег 100 франков. Из них дайте себе два наполеона, а остальные 60 дайте ему, но в виде скуд, римскою монетою. Напрасно вы дали ему[1259] наполеонами. Серебром, может быть, он бы не потерял. Скажите Моллеру, чтобы остальные 600 он хранил у себя до моего свиданья с ним. Если ж так случится, что меня где-нибудь на моем странствии настигнет смерть, что всё от божьей воли, то эти деньги пусть остаются в запас на помочь такому из русских художников, которому придется слишком круто и решительно будет неоткуда взять денег. Скажите также Моллеру, что я пред ним виноват: порученности его не исполнил. Впрочем, я буду к нему на днях писать. Каковы нынешние ваши обстоятельства — смущенья и заботы, я этого не знаю, но, вероятно, к смущенья и заботы[1260] в изобилии, как у всякого очень чувствительного человека. Во всяком случае, скажу вам то, что говорю самому себе, что осталось в результате от всей моей опытности и мудрости, какие только пребывают[1261] в моей бедной голове!

Работая свое дело, нужно твердо помнить, для кого его работаешь, имея беспрестанно в виду того, кто заказал нам работу. Работаете вы, например, для земли своей, для вознесенья искусства, необходимого для просвещения человека, но работаете потому только, что так приказал вам тот, кто дал вам все орудия для работы. Стало быть, заказыватель бог, а не кто другой. А потому его одного следует знать. Помешает ли кто-нибудь — это не моя вина, я этим не должен смущаться, если только действительно другой помешал, а не я сам себе помешал. Мне нет дела до того, кончу ли я свою картину или смерть меня застигнет на самом труде; я должен до последней минуты своей работать, не сделавши никакого упущенья с своей собственной стороны. Если бы моя картина погибла или сгорела пред моими глазами, я должен быть так же покоен, как если бы она существовала, потому что я не зевал, я трудился.[1262] Хозяин, заказавший это, видел. Он допустил, что она сгорела. Это его воля. Он лучше меня знает, что[1263] и для чего нужно. Только мысля таким образом, мне кажется, можно остаться покойным среди всего. Кто же не может таким образом мыслить, в том, значит, еще много есть тщеславия, самолюбия, желанья временной славы и земных суетных помышлений. И никакими средствами, покровительствами, защищениями не спасет он себя от беспокойства.

Вот весь итог посильных наблюдений,[1264] опытности и мудрости, какие только я мог вывести[1265] из своей жизни. Передаю его вам в виде подарка на новый наступающий <год> и душевно желаю вам всякого добра.

Ваш Н. Г.

Поклонитесь от меня Бейне^* и расспросите его, как он ехал^* из Байрута в Яффу, а из Яффы в Иерусалим. Во сколько дней? С[1266] какими удобствами и неудобствами? Попросите его, чтобы он написал небольшую об этом записочку^*. Это будет лучше.

Всего лучше, если увидите почтальона, отправьте его прежде всего к Иордану, который умеет расспрашивать. Пусть он узнает все его обстоятельства. И если окажется, что почталион просто дурак и сам виноват, то лучше дать деньги или матери, или тому, кто его кормит.

На обороте: Roma. Italia. Al signore signore Alessandro Iwanoff (Russo). Александру Андреевичу Иванову. Roma. Caffe Greco nella via Condotti. Vicina <al>la piazza di Spagna.

Шереметевой Н. Н., конец декабря н. ст. 1847^*

<Конец декабря н. ст. 1847. Неаполь.>

Благодарю вас, мой добрый друг, за письмецо ваше. Слова ваши и утешения такого рода, что я должен повторять их в себе ежечасно и ежеминутно. Молитесь же богу о том, да совершается во мне святая воля его, да с терпеньем, кротостью и послушаньем выношу всё, что угодно ему ниспослать, в несокрушимой и твердой вере, что только одним таким путем могу достигнуть к той цели, к которой им же повелено мне стремиться. Молитесь богу, да воспламенится дух мой весь к нему любовью безграничной, всепоглощающей, всеумиряющей и побеждающей всё, что бывает трудно победить, и да пребудет бог милостив и внимателен вечно и к вам и к вашим молитвам.

Поздравляю вас с наступающим годом. Молюсь о вас, да награждены вы будете в нем высокими внутренними наслажденьями. Помолитесь и обо мне, да награжден я буду в нем также высокими внутренними наслажде<ниями> во славу божию и в спасение душ, как других, так и моей собственной.

Весь ваш Г.

На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.

Серединскому Т. Ф., зима 1846–1847 или 1847–1848^*

<Зима 1846–1847 или 1847–1848 гг. Неаполь.>

Я не помню, сказал ли я вам, что молебен должен быть вместе с обедней. На всякий случай лучше вас побеспокою об этом сею запиской, прося убедительно, если для вас всё равно, начать обедню пораньше, именно в 10 часов с четвертью.

Весь ваш Н. Гоголь.

На обороте: Милостивому государю Тарасию Федоровичу Серединскому.

Деловые бумаги

Николаю I, декабрь н. ст. 1846^*

<Начало декабря н. ст. 1846. Неаполь.>

Всемилостивейший государь!

Не вознегодуйте, что дерзаю возмущать маловременный отдых ваш от многотрудных дел моей, может быть неуместной, просьбой. Еще более года суждено мне не видать моего отечества: для укрепленья моего в едва начинающем поправляться здоровьи моем потребен мне климат юга; для укрепленья же моего здравия душевного, еще более мне нужного, чем телесное, потребно мне путешествие ко святым местам, составлявшее издавна живейшее желание мое. Я осмеливаюсь просить ваше императорское величество о высочайшем повелении вашем выдать мне пашпорт на полтора года, особенный и чрезвычайный^*, в котором бы великим именем вашим склонялись все власти и начальства Востока к оказанью мне покровительства во всех тех местах, где буду проходить я. Государь! знаю, что осмеливаться вас беспокоить подобной просьбой может только один именитый, заслуженный гражданин вашего государства, а я — ничто: дворянин, незаметнейший из ряду незаметных, чиновник, начавший было служить вам и оставшийся поныне в 8 классе, писатель, едва означивший свое имя кое-какими незрелыми произведеньями. Но не я причиной ничтожности моей: десять лет тяжких недугов оторвали меня от тех трудов, к которым я порывался; десять лет тяжких внутренних страданий душевных лишили меня возможности подвизаться на полезных поприщах пред вами. Но не пропали эти годы: великой милостью бога устроено было так, чтобы совершалось в это время мое внутреннее воспитание, без которого не принесла бы пользы отечеству моя наиревностнейшая служба; великой милостью бога вложены в меня некоторые не общие другим способности, которых не следовало мне выказывать, покуда не вызреют они во мне и не воспитаются, и которыми по возвращеньи моем из святой земли я сослужу вам службу так же верно и честно, как умели служить истинно русские духом и сердцем. Тайный, твердый голос говорит мне, что не останусь я в долгу перед вами, мой царственный благодетель, великодушный спаситель уже было погибавших дней моих!

Двойными узами законного благоговения и вечной признательности сердца связанный с вами вечно

верноподданный ваш

Николай Гоголь.

Николаю I, около 16 января н. ст. 1846^*

<Около 16 января н. ст. 1847. Неаполь.>

Всемилостивейший государь!

Только после долгого обдумывания и помолившись богу, осмеливаюсь писать к вам. Вы милостивы: последний подданный вашего государства, как бы он ничтожен сам по себе ни был, но если только он находится в том затруднительном состоянии, когда недоумевают рассудить его от вас постановленные власти, имеет доступ и прибежище к вам. Я нахожусь в таком точно состоянии: я составил книгу в желании ею принести пользу моим соотечественникам и сим хотя сколько-нибудь изъявить признательность вам, государь, за ваши благодеяния и милостивое внимание ко мне. Цензура не решается пропустить из моей книги статей, касающихся должностных лиц, тех самых статей, при составлении которых я имел неотлучно перед своими глазами высшие желания души вашего императорского величества. Цензура находит, что статьи эти не вполне соответствуют цели нашего правительства; мне же кажется, что вся книга моя написана в духе самого правительства. Рассудить меня в этом деле может один тот, кто, обнимая не одну какую-нибудь часть правления, но все вместе, имеет чрез то взгляд полнее и многостороннее обыкновенных людей и кто сверх того умеет больше и лучше любить Россию, чем как ее любят другие люди; стало быть, рассудить меня может один только государь. Всякое решение, какое ни произнесут уста вашего императорского величества, будет для меня свято и непреложно. Если, благоволивши бросить взгляд на статьи мои, вы найдете в них всё сообразным с желаньями вашими, я благословлю тогда бога, давшего мне силы проразуметь не криво, а прямо высокий смысл ваших забот и помышлений. Если же признаете нужным исключить что-нибудь из них, как неприличное, происшедшее скорей от моей незрелости и от моего неуменья выражаться, чем от какого-нибудь дурного умысла, я равномерно возблагодарю бога, внушившего вам мысль вразумить меня, и облобызаю мысленно, как руку отца, вашу монаршую руку, отведшую[1267] меня от неразумного дела. В том и другом случае с любовью к вам по гроб и за гробом остаюсь

вашего императорского величества признательный верноподданный

Николай Гоголь.

Другие редакции

Константиновскому М. А., около 9 мая н. ст. 1847^*

<Около 9 мая н. ст. 1847. Неаполь.>

Что могу сказать вам в ответ на чистосердечное письмо ваше? Благодарность! вот первое слово, которое я должен сказать вам, хотя очень хотелось бы мне иметь от вас не такое письмо. Все слова ваши, как о евангельском значении милостыни, так и о прочем — святая истина. В них я убежден, против них не спорю, а между тем в моей книге[1268] как бы я против этого говорил. Как изъяснить это явление? Скажу более: статью мою о театре я писал[1269] не с тем, чтобы приохотить общество к театру, а с тем, чтобы отвадить его от развратной стороны театра, от всякого рода балетных плясавиц и множества самых странных пиес,[1270] которые в последнее время стали кучами переводить с французского. Я хотел отвадить от этого указаньем на лучшие пиесы и напомнить в то же время авторам сочинять более нравственные и возвышающие пиесы и выразил всё это таким нелепым и неточным образом, что подал повод вам думать, что я посылаю людей в театр, а не в церковь. Храни меня бог от такой мысли! Никогда я ее не имел, даже и тогда, когда гораздо меньше чувствовал святыню великих истин. Я только думал, что нельзя отнять совершенно от общества увеселений их, но надобно так распорядиться с ними, чтобы у человека возрождалось в груди само собой желание после увеселенья идти к богу — поблагодарить его, а не идти к чорту — послужить ему. Вот была основная мысль моей статьи, которую я не сумел хорошо выразить. Скажу вам нелицемерно и откровенно, что виной множества[1271] недостатков моей книги не столько гордость и самоослепление, сколько незрелость моя и неуменье выражаться. Я начал поздно свое воспитание, в такие годы, когда другой человек уже думает, что он воспитан. Обрадовавшись тому, что удалось победить в себе многое, я вообразил себе, что уже могу поучить и других.[1272] Издал книгу и на ней увидел ясно, что я еще ученик. Желанье и жажда добра, а не гордость толкнули меня издать мою книгу, а как вышла моя книга, я увидел на ней же, что есть во мне и гордость, и самоослепленье, и много того, чего бы я и не увидал в себе, если бы не была издана моя книга. Эта строптивость, дерзкая замашка,[1273] которые так оскорбили вас в моей книге, произошли тоже от другого источника.[1274] Воспитывая себя самого суровою школой упреков и поражений и находя от них пользу существенную душе, я был не шутя одно время уверен в том, что и другим это полезно, и выразился грубо и жестко. Я позабыл, что голосом любви следует говорить, когда хочешь чему поучить других, и чем святее истина, тем смиреннее нужно быть тому, который хочет возвещать о ней. Я попался[1275] сам в тех же самых недостатках, в которых попрекнул других. Словом, всё в этой книге обличает[1276] невоспитанье мое. Бог дал большое именье мне со всеми угодьями и удобствами, а сам управитель далеко еще не умен так, чтобы уметь управлять им. Вот вам мой портрет! Сил много, но уменья править ими еще мало.[1277] Может быть, от того самого, что слишком много дано сил. Не могу скрыть от вас, что меня очень испугали слова ваши, что книга должна произвести вредное действие и я дам за нее ответ богу. Я несколько времени оставался после этих слов в состояньи упасть духом. Но мысль, что безгранично милосердие божие, меня поддержала. Нет, есть хранящая святая сила, которая не дремлет в мире, которая направляет к хорошему даже и то, что от дурного умысла произвел человек. А книга моя не от дурного умысла. Виной было неразумие мое и самонадеянность,[1278] меня уверившая, что я готов уже заговорить о том, о чем еще не умел умно заговорить. Зато бог и наказал меня тем, что все до единого вопиют теперь против моей книги. Но как милостиво самое его наказанье! В наказанье он мне дал почувствовать смирение: лучшее, что только можно было мне дать. Каким бы другим образом я мог бы взглянуть на самого себя, если бы не посыпались на меня градом со всех сторон упреки и обвинения? (Если бы кто увидал те жесткие письма, исполненные упреков, которые я получаю во множестве отовсюду, и если бы прочитал те статьи, которые печатаются против меня, у него, может быть, закружилась бы на время голова). Вы сами, может быть, знаете, что от людей близких и всегда с нами живущих не услышишь осуждения: за наши небольшие им услуги, иногда даже просто за одну ровность нашего характера, они уже готовы почитать нас за совершеннейшего человека. Но когда раздадутся со всех сторон крики по поводу какого-нибудь нашего публичного действия и разберут по нитке всякую речь нашу и всякое слово и когда, руководимые и личными нерасположеньями, и недоразумениями, станут открывать в нас даже и то, чего нет, тогда и сам станешь в себе искать того, чего прежде и не думал бы искать. Есть люди, которым нужна публичная, в виду всех данная оплеуха. Это я сказал где-то в письме, хотя и не знал еще тогда, что получу сам эту публичную оплеуху. Книга моя есть точная мне оплеуха. Я не имел духу заглянуть в нее, когда получил ее отпечатанную. Я краснел от стыда и закрывал себе лицо руками при одной мысли о том, как неприлично и как дерзко выразился о многом. Отсутствие мест, выпущенных[1279] цензурою и не замененных ничем другим, разрушивши связь и сделавши темным и почти бессмысленным многое, еще более увеличило ее недостатки в глазах моих. Итак, книга моя покуда полезна для меня, и это я уже считаю знаком милости божией. Что же до других, то мне всё как-то не верится, чтобы от книги моей распространился вред на них. За что богу так ужасно меня наказывать? Нет, он отклонит от меня такую страшную участь, если не ради моих бессильных и грешных молитв, то ради молитв тех, ему угождающих, которые молятся обо мне, ради молитв моей матери, которая из-за меня вся превратилась в молитву. Я собираю весьма тщательно толки о моей книге со всех сторон и отчеты о впечатлениях, ею производимых. Сколько могу судить по тем, которые доселе имею, книга моя не произвела почти никакого впечатления на тех людей, которые находятся уже в недре церкви, что весьма естественно:[1280] кто имеет у себя дома лучший обед, тот не станет по чужим домам искать дурного. Кто добрался до родника вод, тому незачем бегать за всякими полугрязными ручьями, хотя бы и бежали они к той же реке. Из тех, которые находятся в недре церкви и точно веруют, многие даже вооружились против моей книги и стали еще бдитель<нее> на страже собственной души своей. Книга моя, напротив, несколько подействовала на тех, которые никогда не ходили и не ходят в церковь, которые даже не захотели бы и выслушать слов, если бы увидели, что вышел[1281] поп сказать их. Если это правда и если, точно, некоторые, прочитавши мою книгу, пошли в церковь, то это уже одно может успокоить меня. Там, то есть в церкви, они найдут лучших учителей. Довольно, что занесли уже ногу на праг ее двери. О книге моей они позабудут, как позабывает о складах ученик, выучившийся читать по верхам. Причина этого явления есть та, что в книге моей есть действительно одна та правда, которую покуда заметили очень немногие. В ней есть душевное дело, исповедь непритворная такого человека, который почувствовал, что воспитанье его только что начинается[1282] и что следует именно воспитываться тогда, когда, вышедши из школы, думаешь, что стал готовым человеком. Там есть и самый процесс такого дела, доступный даже и не христианину, несмотря на всю неточность моих слов и выражений.[1283] Кто уже только помыслит подобно мне о том, чтобы быть лучше, тот рано или поздно встретится со Христом, увидя ясно, как день, что без него нельзя сделаться лучшим. Мне кажется, что напрасно все те люди, которые имеют дело с душой человека, не обратили внимания на эту сторону моей книги. Мне кажется, что следовало бы даже, отбросивши в сторону все оскорбляющие слова, резкие выражения и даже целиком те статьи, на которых отразились мое несовершенство, недостатки[1284] мои, прочитать внимательно и даже несколько раз некоторые статьи, особенно те, где ум не может быть вдруг судьей и которые проверить можно только собственной душой своей. Как бы то ни было, но, если вы заметите, что книга моя произвела на кого-нибудь вредное влияние и соблазнила его, уведомьте меня, ради самого Христа, о том обстоятельно и отчетливо, не скрывая ничего. Мне нужно это знать. Бог милостив. Если он попустил меня сделать злое дело, то он же поможет и исправить его. Я положил себе долгом не писать ничего важного по тех пор, пока не поучусь лучше делу и не приобрету языка более кроткого и никого не оскорбляющего. Но некоторые необходимые объяснения на мою книгу, равно как и сознанье о том, в чем я ошибся, я должен буду сделать непременно, чтобы не соблазнились юноши и люди неопытные. Мне пришло на мысль, что, может быть, вы опасаетесь какого-нибудь влияния с моей стороны на Александра Петровича (опасенье очень естественное для вас, так его любящего!), а потому считаю долгом известить вас, что он не со мной. Я давно уже не видал его. Во время же нашего пребывания вместе разговоры у нас были совсем не о тех предметах, о которых помещены во плоти письма. Видя его тоскующую душу и безотрадные жалобы на жизнь, потерявшую для него цену, которой конца <он> ожидал с нетерпеньем, я старался склонить его взять какую-нибудь должность внутри России и взглянуть на это, как на дело христианское для спасения души своей, уверяя его, что, только делая добро другим и позабывши себя для других, можно спастись самому. К этому меня побуждала и всем свойственная любовь к земле своей. Я услышал о множестве всякого рода несправедливостей и беспорядков, происходящих ныне от начальников, не умеющих как следует взяться за это дело. Александр Петрович как человек, искушенный опытом и всякими испытаньями, мне казался теперь особенно нужным в России. Об этом я писал к нему действительно письма, которые, я не знаю почему, не попали в мою книгу и не пропущены, тогда как, по моему убеждению, они гораздо полезнее и нужнее всех помещенных. О театре и подобных тому вещах мы с ним, кроме каких-нибудь двух-трех слов, не имели разговоров. Этот предмет ни его, ни меня не мог занимать. Письмо о театре я писал, имея в виду публику, пристрастившуюся к балетам и операм, на которые тратят теперь страшные суммы, и в то же самое время имел в виду издателя журнала «Маяк», С. О. Бурачка, который, судя по статьям его, должен быть истинно почтенный человек и нелицемерно верующий, но который, однако ж, слишком горячо и без разбора напал на всех наших писателей, утверждая, что они безбожники и деисты, потому только, что они не брали в предметы христианских сюжетов. Я хотел не оскорбить издателя «Маяка», но только напомнить ему самому, как христианину, о смиреньи, вследствие которого не должен человек торопиться осуждать, и выразился так, что моими словами действительно он мог остаться обижен. Мне показалось из одного места вашего письма, как будто вы его знаете. Испросите же у него прощенья мне;[1285] я бы и сам испросил, если бы знал, куды писать к нему. Скажите ему, что душа моя, несмотря на все недостатки мои, никогда, однако же, даже и тогда, когда я был гораздо хуже, неспособна была питать озлобление к людям, тем более к людям, которых я уважаю. А Бурачка я уважаю истинно и нелицемерно. Простите и вы меня, добрая, молящаяся душа! Вам я нанес, может быть, больше всех оскорблений выпуском моей книги. Очень понимаю, что, заботясь и молясь о спасении всех, вы больше всех должны были оскорбиться появлением книги, вводящей в соблазн. Итак, видите сами, что обо мне нужно больше молиться, чем о всяком другом. Положение мое опасно.[1286] Молитесь же, да бог не оставит меня, не предаст меня в добычу лживого мудрствования собственного, но вразумит святым разумом. Всё остальное, чего не вместит письмо, расскажет вам Александр Петрович, который стремится к вам, как птица из клетки на волю, и, верно, недаром стремится.

Много вам благодарный за искренность вашу и умоляющий вас о прощении

Н. Гоголь.

Белинскому В. Г., июль — август н. ст. 1847^*

<Конец июля — начало августа н. ст. 1847. Остенде.>

<С чего начать мой>[1287] ответ на ваше письмо? <Начну его с ваших же слов>:[1288] «Опомнитесь, вы стоите <на краю> бездны!» Как [далеко] вы сбились[1289] с прямого пути, в каком вывороченном виде стали перед вами вещи! В каком грубом, невежественном смысле приняли вы мою книгу![1290] Как вы ее истолковали! О, да внесут[1291] святые силы мир в вашу страждущую, измученную душ<у! Зачем вам> было переменять раз выбранную, мир<ную дорогу?> Что могло быть прекраснее, как показывать читателям[1292] красоты в твореньях наших писателей, возвышать их душу и силы до пониманья всего прекрасного, наслаждаться трепетом пробужденного в них сочувствия и таким образом прекр<асно>[1293] действовать на их души? Дорога эта привела бы вас к примиренью с жизнью,[1294] дорога эта заставила бы вас благословлять всё в природе. Что до политических событий, само собою умирилось бы общество, если бы примиренье было в духе тех, которые имеют влияние на общество. А теперь уста ваши дышат желчью и ненавистью. Зачем вам с вашей пылкою душою вдаваться в этот омут политический, в эти мутные события соврем<енности>, среди которой и твердая осмотрительная многосторонн<ость> теряется? Как же с вашим односторонним, пылким, как порох, умом, уже вспыхивающим[1295] прежде, чем еще успели узнать, что истина,[1296] как вам не потеряться? Вы сгорите, как свечка, и других сожжете. О, как сердце мое ноет [в эту минуту за вас!] Что, если и я виноват, что, если и мои сочинения послужили вам к заблуждению? Но нет, как ни рассмотрю все прежние сочинения <мои>, вижу, что они не могл<и соблазнить вас. Как ни?> смотреть на них, в <них нет лжи некоторых?>[1297] современных произведений.

В каком странно<м заблуждении вы находитесь! Ваш светлый ум> отуманился.[1298] <В каком превратном> виде приняли вы см<ысл моих произведений.> В <н>их же есть мой ответ. Когда [я писал их, я благоговел пе]<ред> всем, перед <чем> человек должен благо<го>веть. Насмешки [и нелюбовь слышалась у меня] не над властью, не над коренными законами нашего государства, но над извращеньем,[1299] над уклоненьями, над неправильными толкованьями, над дурным <приложением их?..>, над струпом, который накопился, над <… > несвойственной ему жизнь<ю>. Нигде не было у меня насмешки над тем, что составляет основанье[1300] русского характера и его великие силы. Насмешка была только над мелочью, несвойственной его характеру. Моя ошибка[1301] в том, что я мало обнаружил русского человека, я не развергнул его, не обнажил до тех великих родников, которые хранятся в его душе. Но это нелегкое дело. Хотя я и больше вашего наблюдал за русским человеком, хотя мне мог помогать некоторый[1302] дар ясновиденья,[1303] но я не был ослеплен собой,[1304] глаза у меня были ясны. Я видел, что я еще незрел для того, чтобы бороться с событьями выше тех, какие были доселе в моих сочинениях, и с характерами сильнейшими. Всё могло показаться преувеличенным и напряженным.[1305] Так и случилось с этой моей книгой, на которую вы так напали. Вы взглянули на нее распаленными глазами, и всё вам представилось в ней в другом виде. Вы ее не узнали. Не стану защищать мою книгу. Как отвечать на которое-нибудь из ваших обвинений, когда все они мимо? Я сам на нее напал и нападаю. Она была издана в торопливой поспешности, несвойственной моему характеру, рассудительному и осмотрительному. Но движенье было честное. Никому я не хотел ею польстить или покадить. Я хотел ею только остановить несколько пылких голов, готовых закружиться и потеряться в этом омуте и беспорядке, в каком вдруг очутились все вещи мира.[1306] Я попал в излишества, но, говорю вам, я этого даже не заметил. Своекорыстных же целей я и прежде не имел, когда меня еще[1307] несколько занимали соблазны мира, а тем бо<лее теперь>, когда пора подумать о смерти. Никакого не было у меня своекорыстного ум<ысла>.[1308] Ничего не хотел <я> ею выпр<ашивать>. [Это и не в моей натуре].[1309] Есть прелесть в бедности.[1310] Вспомнили б вы по крайней мере, <что> у меня нет даже угла, и я стараюсь[1311] только о том, как бы еще облегчить[1312] мой небольшой походный чемодан, чтоб легче было расставаться с [миром]. Вам следовало поудержаться клеймить меня теми обидными подозрениями, какими[1313] я бы не имел духа запятнать последнего мерзавца.[1314] Это вам <нужно> бы вспомнить.[1315] Вы извиняете себя гневным расположением духа.[1316] Но как же[1317] <в гневном расположении духа?> [вы решаетесь говорить] <о таких?> важных предметах и не ви<дите, что вас ослепляет гневный?> ум и отнимает сп<окойствие… >[1318]

Как мне защищаться против ваших нападений, когда нападенья невпопад? Вам показались ложью слова мои государю, напоминающие ему о святости его званья и его высоких обязанностей. Вы называете <их> лестью. Нет, каждому из нас следует напоминать, что званье его свято, и тем более госуд<арю>. Пусть вспомнит, как<ой> строгий ответ потре<буется> от него. Но если каждого из нас званье свято,[1319] то тем более званье того, кому достался трудный и страшный удел заботиться о мил<л>иона<х>. Зачем напоминать о святости званья? Да, мы должны даже друг другу напоминать о свя<тости на>ших обязанностей и званья. Без этого человек погрязнет в материальных чувствах. <Вы говорите?> кстати, будто я <спел> похвальную песнь нашему правительству.[1320] Я нигде не пел.[1321] Я сказ<ал> только, что правительство состоит из нас же. Мы выслуживаемся и составляем правительство. Если же правительство огромная шайка воров, или, вы думаете, этого не знает никто из русских? Рассмотрим[1322] пристально, отчего это? Не оттого ли эта сложность и чудовищное накопление прав, не оттого ли, что мы все кто в лес, кто по дрова? Один смотрит в Англию, другой в Пруссию, третий[1323] во Францию. Тот выезжает на одних началах, другой на других. Один сует государю тот проект, другой <иной, третий?> опять иной. Что ни человек, <то разные проекты и раз>ные мысли, что ни <город?>, то разные мысли и <проекты… Как же не> образоваться посреди <такой разладицы вор>ам и всевозможным <плутням и неспра>ведливостям, когда всякий <видит, что везде> завелись препятствия, всякий думает только о себе и о том, как бы себе запасти потеплей квартирку?.. Вы говорите, что спасенье России в европейской цивилизации. Но какое это беспредельное[1324] и безграничное слово.[1325] Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивили<зации>, которое бессмысленно повторяют все.[1326] Тут и фаланстерьен, и красный, и всякий, и все друг друга готовы съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает невольно, где наша цивилизация? И стала европейская цивилизация призрак, который точно <никто> покуда не видел, и ежели <пытались ее> хватать руками, она рассы<пается>. И прогресс, он тоже был, пока о нем не дум<али, когда же?> стали ловить его, он и рассыпал<ся>.

Отчего вам показалось, что я спел тоже песнь нашему гнусному, как <вы> выражаетесь, духовенству?[1327] Неужели слово мое, что[1328] проповедник восточной церкви[1329] должен жизнью и делами проповедать. И отчего у вас такой дух ненависти? Я очень много знал дурных попов и могу вам рассказать множество смешных про них анекдотов, может быть больше, нежели вы. Но встречал зато и таких, которых святости жизни[1330] и подвигам я дивился,[1331] и видел, что они — созданье нашей восточной церкви, а не западной.[1332] Итак, я вовсе не думал воздавать песнь духовенству,[1333] опозорившему нашу церковь, но духовенству, возвысившему нашу церковь.

Как всё это странно! Как странно мое положение, что я должен[1334] защищаться против тех нападений, которые все направлены не против меня и не против моей книги! Вы говорите, что вы прочли будто сто раз мою книгу, тогда как ваши же слова говорят, что вы ее не читали ни разу. Гнев отуманил глаза ваши и ничего не дал вам увидеть в настоящем смысле. Блуждают кое-где блестки правды посреди огромной кучи софизмов и необдуманных юношес<ких> увлечений. Но какое невежество блещет на всякой стра<нице>![1335] Вы отделяете церковь от <Христа и> христианства, ту самую церковь, тех самых <… > пастырей, которые мученической <своей смертью> запечатлели истину всякого слова Христова, которые тысячами гибли под ножами и мечами убийц, молясь о них, и наконец утомили самих палачей, так что победители упали к ногам побежденных, и весь мир исповедал <это слово>. И этих самых пастырей, этих мучеников-епископов, вынесших на плечах святыню церкви, вы хотите отделить от Христа, называя их несправедливыми истолкователями Христа. Кто же, по-вашему, ближе и лучше может истолковать теперь Христа? Неужели нынешние[1336] ком<м>унисты и социалисты, [объясняющие, что Христос по]велел отнимать имущества и гра<бить> тех, [которые нажили себе состояние?] Опомнитесь![1337] Волтера называ<ете> оказавшим услугу христианству и говорите, что это известно всякому ученику гимна<зии>. Да я, когда был еще в гимназии,[1338] я и тогда не восхищался Волтером. У меня и тогда было настолько ума, чтоб видеть в Волтере ловкого остроумца, но далеко не глубокого человека. Волтером не могли восхищаться полные и зрелые умы, им восхищалась недоучившаяся молодежь.[1339] Волтер, несмотря на все блестящие замашки, остался тот же-француз.[1340] О нем[1341] можно сказать то, что Пушкин говорит вообще о французе:

Француз — дитя:^*
Он так, шутя,
Разрушит трон
И даст закон;
И быстр, как взор,
И пуст, как вздор,
И удивит,
И насмешит.

<… Христос> нигде никому не говорит,[1342] <что нужно приобрета?>ть, а еще напротив и <настоятельно нам?> велит он уступать: <снимаю>щему с тебя одежду, <отдай последнюю> руб<ашку, с прося>щим тебя пройти с тобой <одно> поприще,[1343] пройди два.

<Не>льзя, получа легкое журнальное образов<ание, судить> о таких предметах.[1344] Нужно для это<го изучи>ть историю церкви. Нужно сызнова <прочи>тать с размышленьем всю историку <чело>вечества в источника<х, а не в нынешних> легких брошюрках, <написанных…?> бог весть кем. Эти <поверхностные энциклопеди>ческие сведения разбрасывают ум, а не сосред<от>очивают его.

Что мне сказать вам на резкое замечание, будто русский мужик не склонен к религии[1345] и что, говоря о боге, он чешет у себя[1346] другой рукой пониже спины, замечание, которое вы с такою самоуверенностью произносите, как будто век обращались с русским мужиком? Что[1347] тут <гово>рить, когда так красноречиво <говорят> тысячи церквей и монастырей, покрывающих <русскую землю>.[1348] Они[1349] строятся [не дарами] богатых, но бедны<ми> лептами неимущих,[1350] тем самым народом, о котором вы говорите, что он с неуваженьем отзывается о боге, и который делится последней копейкой с бедным и богом, терпит горькую нужду, о кото<рой знает каждый из нас?>, чтобы иметь возможность принести усерд<ное подаяние богу?>. Нет, Виссарион Гр<игорьевич> нельзя судить о русском народе тому, кто прожил век в Петербурге, в занятьях[1351] легкими журнальными <статейками и романами> тех французских ро<манистов, которые> так пристрастны, <что не хотят видеть>, как из Евангелия исх<одит истина?>, и не замечают того, как уродливо и <пошло?> изображена у них жизнь. Теперь позвольте же[1352] ск<азать>, что я имею более пред вами[1353] [права заговорить] <о русском> народе. По крайней мере, все мои сочинения, по едино<душному> убежденью, показывают знание пр<ироды> русской,[1354] выдают человека, который был с народом наблюд<ателен и… стало> быть, уже имеет дар вход<ить в его жизнь>, о чем говорено <было> много, что подтвердили сами вы в ваших критиках. А что <вы предста>вите в доказательство вашего знания человеческой природы и русского народа, что вы произвели такого, в котором видно <это> зна<ние>? Предмет <этот> велик, и об этом бы я мог вам <написать> книги. Вы бы устыдились сами того грубого смысла, который вы придали[1355] советам моим помещику.[1356] Как эти советы ни обрезаны цензурой, но <в н>их нет протеста противу грамотности, <а> разве <лишь> протест против развращенья <народа русск>ого грамотою, наместо[1357] того,[1358] что грамота нам дана, чтоб стремить к высшему свету человека. Отзывы ваши о помещике вообще отзываются временами Фонвизина.[1359] С тех пор много, много изменилось в России, и теперь[1360] показалось многое другое. Что для крестьян выгоднее, правление одного помещика, уже довольно образованного, [который] воспитался и в университете и который всё же[1361] [стало быть, уже многое должен чувствовать] или <быть> под управлением <многих чиновнико>в, менее образованных, <корыстолюбив>ых и заботящихся о том <только, чтобы нажи>ться?[1362] Да и много <есть таких предмето>в, о которых следует <каждому из нас> подумать заблаговременно, прежде <нежели с> пылкостью невоздержного рыцаря и юноши толковать об освобождении, чтобы это осво<божде>нье не было хуже рабства. Вообще у нас как-то более заботятся о перемене <назва>ний и имен.[1363] Не стыдно ли вам в умень<шительных име>нах наших, [которые даем] мы <… > [иногда и товарищам], в<иде>ть униженье <чел>овечества[1364] и признак варварства? Вот до каких ребяческих выводов доводит неверный взгляд на главный предмет…

Еще меня изумила эта отважная самонадеянность, с которою вы говорите:[1365] «Я знаю об<щество> наше и дух его», и ручаетесь <в этом>. Как можно ручаться за[1366] этот ежеминутно меняющийся хамелеон? Какими данными вы можете удостоверить, что знаете общество? Где ваши средства к тому? Показали ли вы где-нибудь в сочиненьях своих, что вы глубокий ведатель души человека? Прошли ли вы опыт[1367] жиз<ни>? Живя почти без прикосновенья с людьми[1368] и светом, ведя мирную жизнь журнального сотрудника, во всегдашних занятия<х> фельетонными статьями, как вам иметь понятие об этом громадном страшилище, котор<ое неожи>данными явленьями <ловит нас> в ту ловушку, в ко<торую попадают> все молодые пи<сатели, рассуждающие> обо всем мире и человечестве, тогда как <довольно> забот нам и вокруг себя. Нужно <прежде всего> их исполнить, тогда общество <само> собою пойдет хорошо. А если <пренебрежем> обязанности относительно лиц <близких и погони>мся за обществом, то <упустим и те и другие?> так же точно. Я встречал в последнее время много прекрасных л<юдей, которые> совершенно сбились.[1369] О<д>ни думают, [что] преобразованьями и реформами, обращеньем на такой и на другой лад можно поправить мир; другие думают, что посредством какой-то особенной, довольно посредствен<ной> литературы, которую вы называете беллетристикой, можно подействовать на воспитание общества.[1370] Но благосостояние общества не приведут в лучшее состояние ни беспорядки,[1371] ни [пылкие головы]. Брожение внутри не исправить никаким конституциям.[1372] <… Общест>во образуется само собою, общес<тво> слагается из единиц. <Надобно, чтобы каждая едини>ца исполнила долж<ность свою.>[1373] <… > Нужно вспомнить человеку, <что> он вовсе не материальная скотина, <но вы>сокий гражданин высокого небесно<го гра>жданства. Покуда[1374] <он хоть ско>лько-нибудь не будет жить жизнью <неб>есного гражданина, до тех пор не <пр>идет в порядок и зе<мное> гражданство.

Вы говорите, что Россия д<олго и напрасно моли>лась. Нет, Россия м<олилась не напрасно. К>огда она молилась, то она спаса<лась. О>на помолилась в 1612, и спаслась от поляков; она помолилась в 1812, и спаслась от французов. Или это вы называете молитвою, что одна из сотни[1375] <молится>, а все прочие кутят, сломя голову, с утра до вечера на всяких зрелищах, заклады<вая> последнее свое имущество, чтобы насладиться всеми комфорта<ми>, которыми наделила нас эта б<естолковая?> европейская цивилизация?[1376]

Нет, оставим п<одобные сом>нительные положения <и посмотрим на> себя [честно]. <Будем стара>ться, чтоб не зарыть в землю т<алант свой>. Будем отправлять по совести свое ремесл<о. Тогда> всё будет хорошо, и состоянье общества поправится само собою. В <этом> много значит государь.[1377] <Ему дана должн>ость, которая важ<на и> пре<выше?> всех<?>.[1378] С государя у нас все берут пример.[1379] Стоит только ему, не коверкая ничего, <править?> хорошо, так и всё пойдет само собою. Почему знать, может быть, придет ему мысль жить в остальное время от дел скромно,[1380] в уединении, <в>дали от развращающего двора, <от> всего этого накопленья. И всё <обер>нется само собою просто. Сумасшедш<ую жизнь захотят?> бросить. Владельцы[1381] разъедутся по поместьям, станут заниматься делом. Чиновники увидят, что не нужно жить богато, перестанут красть. А честолюбец, увидя, что важные места не награждают ни деньгами, ни богатым жалованьем, <оставит службу. Оставь>те этот мир обнагл<евших?..>, который обмер, <для которого> ни вы, ни я не рождены. <Позвольте мне> напомнить[1382] прежние ваши <раб?>от<ы> и сочин<ен>ия. Позвольте мне <также> напомнить вам прежнюю вашу дорогу <… >.[1383] Литератор сущес<твует для другого>.[1384] Он должен служить искусству, <которое вносит в души мира высшую примиряющую <исти>ну,[1385] а не вражду, <лю>бовь к человеку,[1386] <а> не ожесточ<ение и> ненависть.[1387] <Возьмитесь снова> за свое поприще, с <которого вы удалились?> с легкомыслием юно<ши>. Начните <сызнова?> ученье.[1388] Примитесь за тех поэтов <и му>дрецов, которые воспитывают душу. Вы <сами> сознали, <что> журнальные занятия выветривают душу и что вы замечаете наконец пустоту в себе. <Это> и не может быть иначе. Вспомните,[1389] что вы учились кое-как, не кончили даже университетского курса. Вознаградите <это> чтеньем больших сочинений, а не сов<ременных> брошюр, писанных разгоряченным <умом>, совращающим с прямого взгляда.

Я точно отступаюсь <говорить?..> о таких предмет<ах, о которых дано?> право говорить одн<ому тому, кто получил его в силу многоопыт?>ной жизни. Не м<ое дело говорить?> о боге. Мне следовало <говорить не о боге, а?> о том, что вокруг нас, что <должен изображать?> писатель, но так, чтобы <каждому?> самому захотелось бы заго<ворить?> о боге <… >

Хотя книга моя вовсе не исполнена той обдуманности, какую вы подозрева<ете>, напротив, она печатана впопыхах, в ней были даже письма,[1390] писан<ные> во время самого печатанья, хотя <в ней> есть действительно м<ного не>ясного и так вер<оятно> можно иное принять, <… > но до такой степени <спутаться>, как спутались вы, принять <всё> в та<ком> странном смысле![1391] Только гневом, помрачившим ум и отуманившим <голову>, можно объяснить так<ое заблуждение… >[1392]

Слова мои о грамотности вы приняли в буквальном, тесном смысле. Слова эти были сказаны помещику, у которого крестьяне земледельцы. Мне даже было смешно, когда из этих слов вы поняли, что я вооружался против грамо<тности>.[1393] Точно как будто бы об этом теперь вопрос, когда это вопрос, решенный уже давно нашими отцами. Отцы и деды наши, даже безграмотные, решили, что грамотно<сть> нужна. Не в этом дело. Мысль, которая проходит сквозь всю мою книгу, есть та, как просветить прежде грамотных, чем безграмотных, как просветить прежде тех, которые имеют близкие столкновения[1394] с народом, чем самый народ, всех этих мелких чиновников[1395] и власти, которые все грамотны и которые между тем много делают злоупотреблений. Поверьте, что для этих господ нужнее издавать те книги, которые, вы думаете, полезны для народа. Народ, меньше испорчен, чем всё это грамотное население.[1396] Но издать книги для этих господ, которые бы открыли им тайну, как быть с народом и с подчиненными, которые им поручены, не в том обширном смысле, в котором повторяется слово: не крадь, соблюдай правду или: помни, что твои подчиненные люди такие же, как и ты, и тому <подобные>, но которые могли бы ему открыть, как именно не красть, и чтобы точно собл<юдалась> правда.

Комментарии

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Первоначально опубликовано, с пропусками, в сборнике «В память С. А. Юрьева», стр. 255–257. Полностью печатается впервые.

Графиня — А. Г. Толстая.

О государе вам мало скажу. Николай I был в Риме в декабре 1845 г.

О чем был разговор с папой, это, разумеется, неизвестно… Во время свидания с Николаем I (13 декабря н. ст. 1845 г.) папа Григорий XVI договорился о заключении Римской церковью конкордата (соглашения) с Россией.

Донесения гонимой униатки… — см. Гоголь АН СССР, XII, стр. 544.

Лорнетку для вашего брата… — для генерал-лейтенанта, сенатора графа Алексея Петровича Толстого (1798–1864) или же для графа Ивана Петровича Толстого.

Мих<аил> Мих<айлович> — Вьельгорский.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Сочинениях Ю. Ф. Самарина», XII. М. 1911, стр. 476–477.

Ответное письмо Самарина (без даты) см. в «Русской Старине» 1889, № 7, стр. 167–171.

Я всё ожидал от вас письма, которое вы, по словам Ал<ександры> Осиповны, собирались писать ко мне… Смирнова писала Гоголю об этом дважды — 19 сентября и 30 октября 1845 г.: «Вам собирается писать Самарин длинное письмо. Не ёжьтесь с ним: он прекрасно умен и любит вас за вашу живую душу и за „Мертвые души“» («Русская Старина» 1890, № 6, стр. 651); «Если к вам будет писать Самарин из Петербурга, отвечайте ему и не дичитесь с ним» (там же, стр. 653).

Печатается по тексту «Русского Архива» (1902, № 4, стр. 735–736), где было впервые опубликовано.

Является ответом на письмо С. М. Соллогуб от 21 октября 1845 г. («Вестник Европы» 1889, № 11, стр. 98–99).

Мысль ваша писать самой книжки для беби… С. М. Соллогуб сообщала Гоголю, что «сама намерена сочинять» для своей дочери Софьи, носившей в семье прозвище «беби».

Матвей Юрьевич — гр. Вьельгорский, дядя С. М. Соллогуб.

Устинов — секретарь русского посольства в Риме.

«Тарантас» — повесть В. А. Соллогуба (СПб. 1845).

Передайте эти письма… по принадлежности. Одно из них — письмо № 4.

Луиза Карловна — гр. Вьельгорская, мать С. М. Соллогуб.

Михаил Юрьев<ич> — гр. Вьельгорский, отец С. М. Соллогуб (см. Гоголь АН СССР, XI, стр. 424).

Веневитинов — Алексей Владимирович, зять С. М. Соллогуб.

Печатается по тексту «Русского Архива» (1902, № 4, стр. 727), где было впервые опубликовано.

Является ответом на приписку В. А. Соллогуба к письму А. О. Смирновой к Гоголю от 12 сентября 1845 г. из Павлина (дача Вьельгорских под Петербургом). См. «Русская Старина» 1890, № 6, стр. 648.

«Воспитанница» — повесть В. А. Соллогуба (в сборнике «Вчера и сегодня», СПб. 1845).

Я просил уже Софью Михайловну… о присылке мне всех выходящих ваших сочинений — см. № 3^*.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано, с ошибкой в дате, в сборнике «В память С. А. Юрьева», стр. 253–255); так же — в «Письмах», III, стр. 131–132.

Датируется 1846 годом, так как было приложено к письму А. А. Иванова к брату из Рима в Париж от 10 января н. ст. 1846 г. (см. М. П. Боткин. «А. А. Иванов. Его жизнь и переписка», стр. 208).

Иванов, Сергей Андреевич (1822–1877) — архитектор, пенсионер Российской Академии художеств, брат А. А. Иванова.

…всё уже совершенно успокоилось, стало привольно, уединенно и тихо… Намек на отъезд из Рима Николая I с его свитой.

…вынимаете частицы обо мне… — религиозный обряд поминовения о здравии во время литургии.

Попросите доброго священника нашего… — Д. С. Вершинского, настоятеля русской посольской церкви в Париже.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками и ошибкой в дате — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 229–230; часть пропусков — в «Русской Старине» 1889, № 1, стр. 156; с ошибкой в дате — в «Письмах», III, стр. 132–134.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Два письма твои в Рим… — см. «Русская Старина» 1896, № 12, стр. 638–640.

…Шевырев приготовляет к печати свои лекции… — то есть публичные лекции свои, читанные в 1844/45 учебном году, по истории древнерусской литературы.

Я порадовался тому, что… у Аксакова Ивана есть талант… Языков писал Гоголю: «В Калуге служит в губернском правлении Иван Аксаков — юноша с большим талантом» (там же, стр. 639). Несколько раньше о поэтическом таланте Аксакова сообщал Гоголю С. П. Шевырев (см. «Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 23).

Известие о переводе «М<ертвых> д<уш>» на немецк<ий> язык мне было неприятно. «Мертвые души» были переведены на немецкий язык Филиппом Лёбенштейном и изданы в Лейпциге в 1846 г.

Я уже читал кое-что на французском о повестях… Повести Гоголя («Тарас Бульба», «Записки сумасшедшего», «Коляска», «Старосветские помещики» и «Вий»), переведенные на французский язык Луи Виардо с помощью И. С. Тургенева и изданные в Париже в 1845 г., вызвали ряд отзывов французской прессы. В журнале «Revue de Deux Mondes» (1845, XII, стр. 883–889) была напечатана статья Сент-Бева, в «Journal des Débats» (1845, № 16) — анонимного рецензента. В обеих статьях давалась высокая оценка творчества Гоголя («Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 266–267).

Спроси у Шевырева, получил ли он письмо мое от двадцатых чисел декабря. Описка Гоголя: речь идет о письме к Шевыреву от 20 ноября 1845 г. (см. Гоголь АН СССР, XII, № 307).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано, с пропусками и с зашифровкой имен, — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 230–235; один из пропусков опубликован в «Указателе» Шенрока, стр. 86–87; полностью — в «Письмах», III, стр. 136–143.

Датируется на основании почтового штемпеля.

Наконец от вас письмо из Калуги (от 12 декабря)! Письмо не от 12, а от 16 декабря 1845 г. (см. «Русская Старина» 1890, № 6, стр. 653–656).

…дайте себе слово отвечать на всякий запрос моего письма. Усиленные просьбы Гоголя (как в этом, так и в других письмах к Смирновой) сообщать ему всевозможные сведения о жителях и всех сторонах жизни в Калуге объясняются тем, что, оторванный от России, он считал эти сведения ценнейшим материалом для изучения русской жизни и русского человека, необходимым ему при создании второго тома «Мертвых душ».

Николай Михайлович — муж А. О. Смирновой.

Он пробыл четыре дни. Николай I находился в Риме с 1/13 по 5/17 декабря 1845 г.

Киль, Лев (Людвиг) Иванович (ум. 1851) — бывший адъютант вел. кн. Михаила Павловича, генерал-майор, директор русских художников, пенсионеров Академии Художеств, в Риме. Своей грубостью и высокомерием заслужил общую ненависть со стороны подчиненных.

О Кривцове — см. Гоголь АН СССР, XI, стр. 386.

Григорий Волкон<ский> — Григорий Петрович (1808–1882), князь, попечитель Петербургского учебного округа, певец-любитель. Долгое время жил в Риме в качестве попечителя находившихся там русских художников.

Бутенев, Аполлинарий Петрович (1787–1866) — русский посол в Риме.

Конст<антин> Никол<аевич> — великий князь.

Дурнова — Александра Петровна Дурново (урожд. кнж. Волконская; 1804–1859). Дурново жаловалась Смирновой, что Гоголь был у нее только раз, так как не нашел ее «достойною» своих посещений («Русская Старина» 1890, № 6, стр. 656).

Графиня Нессельрод — Мария Дмитриевна Нессельроде (урожд. Гурьева; 1786–1849), жена государственного канцлера гр. К. В. Нессельроде. Известна своим враждебным отношением к Пушкину и Лермонтову.

Графиня Растопчина — Евдокия Петровна (урожд. Сушкова; 1811–1858), поэтесса, приятельница Смирновой.

Tutti frutti — итальянское выражение, означает смесь (буквально — «всякие фрукты»).

Торлони — Торлония, банкир в Риме.

Дория — князь, один из представителей римской аристократии.

Вы писали мне в прежн<ем> письме вашем, чтобы я не дичился с Самариным… — см. примеч. к № 2^*.

…таинственное письмо, о котором вы мне уже раза три писали. Подразумевается ожидавшееся письмо к Гоголю от Ю. Ф. Самарина (см. примеч. к № 2^*).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Первоначально опубликовано, с большими пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 235–236; так же — в «Письмах», III, стр. 145–146. Полностью печатается впервые.

Является ответом на письмо Жуковского от 24 декабря 1845 г., 5 января 1846 г. (см. «Отчет ПБЛ» за 1887 г. Прилож., стр. 41–43).

…мое довольно длинное и обстоятельное письмо… Имеется в виду письмо от 28 ноября н. ст. 1845 г. (см. Гоголь АН СССР, XII, № 310).

О переговорах его с папой… — см. примеч. к № 1^*.

…секретарь, племянник покойного Кривцова… — Сомов, Алексей Владимирович, секретарь Киля. Враждебно относился к русским художникам.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с большим пропуском — в «Опыте биографии», стр. 151–153; полностью — в «Письмах», III, стр. 147–149.

…твое милое письмо… Напечатано в «Известиях Отделения русского языка и словесности имп. Академии Наук», 1900, т. V, кн. I, стр. 274–275 (см. также отдельный оттиск, стр. 15–16).

…я ожидал… ответа на мое письмо… Подразумевается письмо от 28 ноября н. ст. 1845 г. (см. Гоголь АН СССР, XII, № 311).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 237–238; пропуски частично восстановлены в «Русской Старине» 1889, № 1, стр. 156; полностью опубликовано в «Письмах», III, стр. 149–150.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Письмо твое (от 16 янв<аря>) получил… Это письмо до нас не дошло.

…прежнее… тоже получил — то есть письмо от 21 ноября 1845 г. (см. «Русская Старина» 1896, № 12, стр. 638–639).

«Путешествие в Иерус<алим>» Норова — «Путешествие по святой земле в 1835 году». В 1844 г. вышло второе издание книги.

Надежда Николаевна — Шереметева.

…если бы я сам был готов и кончил свою работу… Подразумевается второй том «Мертвых душ».

Спроси у Шевырева, получил ли он письмо мое… а также у Аксаковых… Речь идет о письме к Шевыреву от 20 ноября 1845 г. и приложенных к нему письмах к К. С. и С. Т. Аксаковым, без даты и от 25 ноября н. ст. того же года (см. Гоголь АН СССР, XII, №№ 307–309).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 239–240; часть пропущенного текста дана в «Указателе» Шенрока, стр. 87; с пропуском подписи опубликовано в «Письмах», III, стр. 152–154.

Ваше письмо (от 14 генваря) получил… Письмо Смирновой см. в «Русской Старине» 1890, № 7, стр. 195–201.

Вы, верно, уже получили мое длинное письмо… — см. № 7^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Первоначально напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 240–242; так же — в «Письмах», III, стр. 155–157. Полностью печатается впервые.

Является ответом на письмо В. А. Жуковского от 9/21 февраля 1846 г. (напечатано в сокращении в «Сочинениях Жуковского», изд. 7-е, VI. СПб. 1872, стр. 611–612; полностью — в «Сборнике Общества любителей российской словесности» 1891, стр. 19).

…письмо от 16/28 февраля и прежнее чрез Жуковского получил… Подразумеваются письма от 28 ноября н. ст. 1845 г. (см. Гоголь АН СССР, XII, № 310) и от 6 февраля н. ст. 1846 г. (см. № 8^*).

Мне нужно непременно вас видеть до вашего отъезда в Россию… Жуковский в это время собирался ехать в Россию, так как Николай I разрешил ему пребывание за границей до 1 мая 1846 г.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с большими пропусками, в «Опыте биографии», стр. 153–154; так же — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 242; полностью — в «Письмах», III, стр. 157–158.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

…письмо от 16/28 февраля и прежнее чрез Жуковского получил… Письма Плетнева от 16/28 февраля и от 25 декабря 1845 г. (6 января 1846 г.) см. в «Известиях Отделения русского языка и словесности имп. Академии Наук» 1900, т. V, кн. 1, стр. 276–277 (см. также отдельный оттиск, стр. 17–18).

Художнику Бернардскому объяви отказ. Гравер Евстафий Ефимович Бернардский (1819 — ок. 1880) предлагал Гоголю 1500 руб. сер. за право издания «Мертвых душ» с иллюстрациями к ним художника Александра Алексеевича Агина (1817–1870), гравированными Бернардским. После отказа Гоголя рисунки были изданы не полностью и без текста («Сто рисунков к соч. „Мертвые души“», рис. на дереве А. Агин, грав. Е. Бернардский. СПб. 1846). Полностью изданы были только в 1892 г.

…я — враг всяких политипажей и модных выдумок. Намек на самое «известное в 1840-х годах политипажное издание на русском языке — «Очерки русских нравов, или лицевая сторона и изнанка рода человеческого» Ф. Булгарина (6 тетрадей, СПб. 1843).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 58–59; полностью — в «Письмах», III, стр. 158–160.

Письмо ваше от 23 генваря я получил. Этого письма Аксакова нет среди его писем, напечатанных в «Русском Архиве» 1890, № 8.

Я удивляюсь только, почему они лучше последних… человек должен идти вперед. И. С. Аксаков, узнав об этом отзыве, писал отцу 14 мая 1846 г.: «Мне кажется, что я уже больше владею формой, чем прежде, что я подвинулся вперед, там что ни говори Гоголь…» («И. С. Аксаков в его письмах», I, стр. 323).

Ольга Семеновна — жена С. Т. Аксакова.

Филарет — Дроздов, митрополит московский (1782–1867).

…труд, который лежит на душе. Намек на замысел «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 244–245; пропущенный текст частично восстановлен в «Русской Старине» 1889, № 1, стр. 156; полностью опубликовано в «Письмах», III, стр. 160–161.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Письмо твое от 27 генваря получил. Этого письма среди писем Языкова, напечатанных в «Русской Старине», нет.

Передай письмо Серге<ю> Тим<офеевичу>, а другое — Надежде Николаевне — письма №№ 14 и 16.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском ряда слов и с ошибочной датировкой (1844 г.) — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 60; с отнесением к 1846 г., но с теми же пропусками — в «Письмах», III, стр. 151–152.

Основаниями для датировки послужили: 1) неопубликованное ответное письмо Шереметевой от 16 апреля 1846 г. (ЛБ); 2) упоминание Гоголя, что письмо пишется во время великого поста, который в 1846 г. продолжался с 17 февраля по 6 апреля; 3) факт приложения письма к Шереметевой к письму от 24 марта 1846 г., адресованному Н. М. Языкову.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Публикуется впервые.

Является ответом на неопубликованное письмо Шереметевой (московский почтовый штемпель — 4 марта ст. ст. 1846 г.) с сообщением о смерти ее дочери (ЛБ), полученное в Риме 4 апреля н. ст. (римский почтовый штемпель).

Датируется 5 апреля, как написанное Гоголем на второй день по получении письма.

Сердечно скорбел о вашей потере… — о смерти дочери Н. Н. Шереметевой, Анастасии Васильевны Якушкиной (урожд. Шереметевой; 1807-20 февраля 1846), жены декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина. (1796–1857).

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1891, № 3, стр. 570–571.

Датируется на основании почтового штемпеля.

Иванов — Сергей Андреевич (см. примеч. к № 5^*).

Ершов — неустановленное лицо.

Потоцкий, Лев Северинович (1789–1860) — русский посланник в Неаполе, граф.

Теологическая энциклопедия — «Encyclopédie théologique, ou série des dictionnaires sur toutes les parties de la science». Издавалась в Париже в 1844–1855 гг. (всего 50 томов). Издатель — Жак-Поль Минь.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 107–108.

Датируется на основании почтового штемпеля и упоминания Гоголя о том, что он пишет в первый день пасхи (в 1846 г. пасха была 7 апреля).

Невыплаченные долги. Намек на замысел книги «Выбранные места из переписки с друзьями».

«Маяк» — ежемесячный журнал реакционного направления, издававшийся в 1840–1845 гг. С. А. Бурачком. В 1846 г. не выходил.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 245–247.

Является ответом на письмо Языкова от 18 февраля 1846 г. («Русская Старина» 1896, № 12, стр. 640–641).

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля. У Гоголя описка: не 22, а 21 апреля.

…книг, заключающих наши литер<атурные> новости, не получал. В вышеупомянутом письме Языков извещал Гоголя, что послал ему «всё, что вышло у нас нового, хотя сколько-нибудь любопытного».

…мои письма, писанн<ые> к тебе… по поводу стихотв<орения> «Землетрясен<ие>»… Имеются в виду письма от 2 и 26 декабря н. ст. 1844 г. (см. Гоголь АН СССР, XII, №№ 229 и 238).

…из этого может составиться книга, полезная людям, страждущим на разных поприщах. Подразумеваются «Выбранные места из переписки с друзьями».

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Записках», II, стр. 172–173.

Датируется на основании содержания. Было, очевидно, приложено к письму № 20.

Мне скорбно было услышать об утрате вашей… — о смерти дочери Шереметевой (см. примеч. к № 17^*).

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 247–248.

Датируется 1846 годом на основании слов Гоголя о том, что он намерен возвратиться в Россию «в конце, если не в середине, будущего 1847 года».

Печатается по подлиннику (ИМ), начало которого не сохранилось.

Впервые напечатано: от слов «Наконец обращаюсь к тебе, Ольга…» — в «Литературных приложениях к „Ниве“» 1900, № 12, стр. 685–692; полнее — в «Письмах», III, стр. 173–178.

Датируется на основании содержания. Гоголь сообщает о своем отъезде на днях из Рима в Греффенберг на лечение холодной водою, которое ему «немного помогло в прошлом году», т. е. в 1845 г. В 1846 г. Гоголь выехал из Рима в начале мая н. ст. (см. №№ 24^*—26^*). Наконец, в письме к С. Т. Аксакову (№ 25) он спрашивает, получила ли его мать «весьма нужное» письмо «от 1-го мая здешнего штиля».

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 248–249; пропущенные места — в «Русской Старине» 1889, № 1, стр. 156; полностью — в «Письмах», III, стр. 179–181.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Письмо твое от 19 марта получил… — см. «Русская Старина» 1896, № 12, стр. 641–642.

Жаль, что не пишешь, с кем их послал. Книги для Гоголя были посланы через П. А. Вяземского гр. М. Ю. Вьельгорскому, ехавшему тогда с царским семейством в Италию.

Иванов свои книги получил. А. А. Иванову была послана через кн. З. А. Волконскую работа И. М. Снегирева «Памятники московской древности», М. 1842–1845 (см. письмо Языкова к Гоголю от 18 февраля 1846 г. — там же, стр. 641).

Благодарю за выписку предисловия к немецк<ому> переводу «М<ертвых> д<уш>». Речь идет о предисловии переводчика Ф. Лёбенштейна к лейпцигскому изданию «Мертвых душ» 1846 г. В этом предисловии дается следующая характеристика поэмы Гоголя: «Гоголь не надевает белых перчаток и не мягкими пальчиками прикасается он к ранам, — нет, он хватает их просто и, так сказать, медвежьею лапой — и резко выставляет истины, часто горькие, на вид своему правительству и народу. Он — пламенный патриот…, но эта любовь не ослепляет его, она не мешает ему видеть ошибочное направление воспитания, жалкий упадок правосудия и судопроизводства и вообще все смешные стороны своих сограждан. Насмешливо улыбаясь, спокойно стегает он бичом сатиры и старого и малого, и общественное и государственное зло, не стараясь, как стараются многие другие писатели, приобресть себе благоволение публики, глядя сквозь пальцы на ее склонности». — См. список русского перевода предисловия Ф. Лёбенштейна в архиве С. П. Шевырева (ПБЛ). Этот перевод, очевидно, и посылался Гоголю Н. М. Языковым.

…похвальное слово Карамзину, произнесенные Погодиным. — М. П. Погодин. «Историческое похвальное слово Карамзину, произнесенное при открытии ему памятника в Симбирске августа 23 1845 года в собрании симбирского дворянства». М. 1845.

Карамзин представляет явление, точно, необыкновенное. Отзыв Гоголя о Карамзине в настоящем письме был потом переработан им для «Выбранных мест из переписки с друзьями» (статья «Карамзин»).

И как смешон после этого иной наш брат литератор, который кричит, что в России нельзя сказать правды… Это место письма Гоголя вызвало возражение даже со стороны Шевырева, писавшего ему: «Странно еще говоришь ты, что в наше время можно сказать вслух всякую правду, и в доказательство приводишь Карамзина, которого „Записка о древней Руси“ до сих пор не напечатана, и когда я вздумал из нее немногое (не самое важное) привести на лекции, то получил за это выговор от попечителя» (см. «Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 42–43).

…письмецо… к Сергею Тимофеевичу — письмо № 25.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано, с пропусками и с ошибкой в дате, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 250; с той же ошибкой в дате — в «Письмах», III, стр. 181.

Датируется 1846 годом по содержанию и по связи с письмом № 24, к которому было приложено.

Напишите домой к маминьке моей запрос, получила ли она два моих письма… Речь идет о письмах №№ 22 и 23. Они были написаны после письма от 8 декабря н. ст. 1845 г. (см. Гоголь АН СССР, XII, № 312), приложенного к письму С. Т. Аксакову от 25 ноября н. ст. <1845 г.> (там же, № 309).

Последнее, от 1-го мая здешнего штиля, весьма нужное — см. № 23^*.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками и ошибочной датировкой — в «Записках», II, стр. 54–55; с ошибкой в дате — в «Письмах», III, стр. 182.

Является ответом на письмо Плетнева от 4/16 марта 1846 г. (см. «Известия Отделения русского языка и словесности имп. Академии Наук», т. V, кн. 1, стр. 278–279 и отдельный оттиск, стр. 19–20).

На подлиннике — помета Плетнева: «От<вечал> Ж<уковско>му 2 июня 1846». В этом письме Жуковскому Плетнев говорит: «Я не пишу особого письма Гоголю, потому что не люблю письмами своими ловить человека, переменяющего место» («Сочинения Плетнева», III, стр. 572).

Датируется на основании почтового штемпеля.

Печатается по тексту «Краткого исторического очерка пятидесятилетия московской III гимназии» (М. 1889, стр. 158), где было впервые напечатано. Позднее перепечатано в «Литературном Вестнике» 1902, III, № 1, стр. 145.

Записка, судя по содержащемуся в ней адресу, относится ко времени пребывания Гоголя в Риме. В письме из Рима от 20 января н. ст. 1847 г. к Гоголю Ф. А. Моллер передает ему поклон и поздравление с новым годом от Тепловых и далее сообщает: «Кроме Чернышевых и Тепловых, ни с кем из русских не видаюсь» («Материалы» Шенрока, IV, стр. 769). Естественно поэтому предположить, что Гоголь встречался с последними во время своего длительного нахождения в Риме зимой 1845/46 г. и весной 1846 г. Вторичное пребывание Гоголя в Риме (в ноябре 1846 г.) было кратковременным (всего несколько дней), и вряд ли у него тогда был досуг для общения с проживавшими там русскими, кроме ближайших друзей.

Биографические сведения об Алексее Агрономовиче Теплове отсутствуют.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые опубликовано в «Библиографических Записках» 1859, стр. 101–102, где ошибочно датировано 1843 годом.

Год, не проставленный Гоголем, устанавливается на основании следующих данных: 1) в письме Гоголь говорит, что едет во Франкфурт, хотя он не получил ответа на свой запрос, адресованный Жуковскому; между тем из письма Гоголя к Жуковскому от 5 мая 1843 г. видно, что в 1843 г., собираясь к Жуковскому, он получил ответ последнего за «два дни» до отъезда из Рима, т. е. 28 апреля; 2) письмо помечено «Мая 10, Флоренция» и имеет почтовый штемпель «Genova. 13 Magg». Но в 1843 г. Гоголь около 5 мая выехал из Флоренции, направляясь в Гастейн, к Языкову, в Генуе же вовсе не был; напротив, в 1846 г. Гоголь выехал из Рима 6 мая и через Флоренцию направился в Геную (отметки на паспорте Гоголя «Флоренция, 9 мая», «Генуя, 14 мая» (см. «Русская Мысль» 1896, № 5, стр. 179); 3) в письме Гоголь пишет о заезде в Париж к А. П. Толстому (куда Гоголь и отправлялся морем из Генуи), что не могло иметь места в 1843 г.; напротив, в 1846 г. Гоголь действительно заезжал в Париж к Толстому, а оттуда отправился к Жуковскому, во Франкфурт; 4) в письме Гоголь говорит о «холодной ванне у Призница», у которого он лечился не в 1843, а в 1845–1846 гг. Всё это делает бесспорным датировку письма 1846 годом.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 105–107.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

…благодатная Анна Миха<й>ловна. Намек на значение имени Вьельгорской («Анна» на древнееврейском языке означает «благодать»).

Во-первых, за письмо — то есть за письмо А. М. Вьельгорской от 18–21 марта 1846 г. (там же, стр. 103–105).

«Бедные люди» — повесть Ф. М. Достоевского, напечатанная в «Петербургском сборнике» Некрасова (СПб. 1846). Вьельгорская спрашивала мнение о ней Гоголя, которого эта повесть заинтересовала еще раньше по сообщениям о ней друзей. Языков писал Гоголю 18 февраля 1846 г.: «В Питере, по мнению „Отечеств<енных> Записок“, явился новый гений — какой-то Достоевский; повесть его найдешь ты в сборнике Некрасова» («Русская Старина» 1896, № 12, стр. 640). Плетнев в своем письме от 4/16 марта 1846 г. тоже иронизировал: «Здесь Белинский с Краевским беснуются из-за какого-то Достоевского» («Ученые Записки Отделения русского языка и словесности имп. Академии Наук», 1900, т. V, кн. 1, стр. 279 и отд. оттиск, стр. 20).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Это «большое письмо», как называет его Гоголь в последующем письме к Смирновой (см. № 33^*), частично является развитием мыслей и наставлений, высказанных им раньше в письмах к ней же (см. Гоголь АН СССР, XII, №№ 7, 279, 282 и 299 наст. тома). Об этом письме И. С. Аксаков сообщал отцу из Калуги 3 августа 1846 г.: «Я слышал еще прежде стороною и теперь подтвердил мне и Ар<нольди>, что А<лександра> О<сиповна> получила огромнейшее, листах на четырех, письмо от Гоголя, наполненное советами и разными христианскими наставлениями ей. Говорит, что письмо превосходное и что в нем Гоголь, к вящему их удивлению, пишет им про Калугу, как будто он в ней бывал несколько раз, говорит про многих чиновников и жителей, называя их по именам, про то, как А<лексадра> О<сиповна> сначала повела себя в Калуге, учит ее быть губернаторшей, брать пример с бывшей здесь лет 20 тому назад княгини Оболенской (матери Мити, отец его был здесь губернатором), делать добро так-то и так-то, а мужа ее — не гнать взяточников» («И. С. Аксаков в его письмах», I, стр. 355–356). Эта осведомленность Гоголя в калужских делах, сильно поразившая и Л. И. Арнольди, и И. С. Аксакова, подозревавших Ю. Ф. Самарина в сообщении этих сведений Гоголю, на самом деле объясняется очень просто. Гоголь использовал в качестве источника письма к нему самой А. О. Смирновой. Текст этого большого письма Гоголь после переработки послал Плетневу (под заглавием «Что такое губернаторша») 12 сентября н. ст. 1846 г. для помещения его в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Однако оно было признано цензурой неудобным к печати. Несмотря на это, Гоголь намеревался напечатать его, предварительно смягчив все «неловкие» места (см. № 166^*), в предполагавшемся им втором издании «Выбранных мест».

Датируется 1846 годом, так как является ответом на письмо Смирновой от 14 мая 1846 г. (см. «Русская Старина» 1890, № 7, стр. 208–212). В каталоге ЛБ («Рукописи Н. В. Гоголя». М. 1940) ошибочно отнесено к 1845 г.

Было сначала напечатано (в переработанном его виде, под заглавием «Что такое губернаторша») в газете «Современность и Экономический Листок» 1860, № 1, стр. 9-12. В первоначальной редакции печатается впервые.

Итак, вы возвратились вновь в ваш губернский город. В письме от 14 мая 1846 г. Смирнова сообщала Гоголю: «… надеюсь вернуться в Калугу 21 числа» («Русская Старина» 1890, № 7, стр. 209).

Вы напрасно стали вновь думать, что присутствие ваше в нем бесполезно в рассуждении общественной деятельности, что общество испорчено в корне… Ответ на жалобы Смирновой: «В отношении к самой Калуге и к деятельности более общественной, мое присутствие вовсе бесполезно… Общество, о котором вы мне писали, которое как бы препоручали мне, до такой степени испорчено в своем корне, что нечего о нем и думать» (там же).

Предшественница ваша Жуковская — Елизавета Николаевна (1803–1856), жена калужского, потом петербургского гражданского губернатора Николая Васильевича Жуковского (1793–1852).

Княгиня Оболенская — Аграфена Юрьевна (урожд. Нелединская-Мелецкая; 1789–1829), дочь поэта, жена сенатора кн. Александра Петровича Оболенского (1780–1855), бывшего калужским гражданским губернатором в 1825 — начале 1830-х годов.

…вспомните вновь мои слова… глядеть на Калугу как на лазарет — см. Гоголь АН СССР, XII, стр. 528.

Ваш поступок… с уездным судьею… Речь идет о мещевском судье Клементьеве, о котором Смирнова писала Гоголю 21 февраля <1846> (см. «Русская Старина» 1890, № 7, стр. 204–205).

…советую вам беседовать об этом почаще с архиереем… — епископом калужским Николаем.

«Грустно и даже горестно видеть вблизи состояние России…» — несовсем точная цитата из письма Смирновой от 14 мая 1846 г. (там же, стр. 210).

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1891, № 3, стр. 571–573.

Датируется на основании почтового штемпеля.

…от грубиевского прописания… Груби или Грубби — врач в Париже, к которому Гоголь обращался за советами через гр. А. П. Толстого.

Дегалет — адъютант кн. А. С. Меншикова (см. упоминание о нем в письме А. О. Россета к Гоголю от 14/26 мая 1843 г. из Греффенберга. — «Материалы» Шенрока, IV, стр. 247–248).

Лосев — неустановленное лицо.

Князь Барятинский — Александр Иванович (1814–1879), впоследствии фельдмаршал. Летом 1846 г. лечился за границей от ран, полученных на Кавказе.

Абрейбунги и умшлаги <Abreibungen und Umschlagen. Немецк.> — обтирания и обертывания.

Софья Петровна — Апраксина, сестра А. П. Толстого.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском подписи и с ошибочной датировкой 1844 г. — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 87; без подписи, но с правильной датировкой — в «Письмах», III, стр. 187–188.

Гоголь лечился в Греффенберге летом 1845 и 1846 гг. Настоящее письмо отнесено к 1846 г. на основании приведенной в нем цитаты из письма Смирновой 1846 г. (см. ниже^*).

«Поклонитесь Жуку и поцелуйте его в лоб, из которого вылезет „Одиссея“» — не совсем точная цитата из письма Смирновой от 14 мая 1846 г. («Русская Старина» 1890, № 7, стр. 211). Шуточная аналогия между «олимпийцем» Жуковским и Зевсом, из головы которого, согласно мифу, вышла Афина-Паллада.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском окончания — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 251–252; полностью — в «Письмах», III, стр. 188–189.

Является ответом на письмо Смирновой от 8 мая 1846 г. («Русская Старина» 1890, № 7, стр. 207–208).

Датируется 1846 годом по связи с вышеупомянутым письмом Смирновой. Было приложено вместе с письмом № 30 к письму А. О. Россету (№ 35).

Рябинин, Михаил Андреевич (1814–1867) — коллежский асессор, московский знакомый Смирновой, которая, рекомендуя Рябинина, писала Гоголю: «Приймите его очень хорошо, любезный друг мой, как бы вы приняли одного из моих братьев» (там же, стр. 207).

…в прилагаемом при сем большом письме… — см. № 30^*.

Арк<адий> О<сипович> — брат А. О. Смирновой.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропуском окончания — в «Записках», II, стр. 55–56; полностью — в «Письмах», III, стр. 189–191.

…мое последнее письмо из Рима… — см. № 26^*.

В прошлом году я писал к Языкову… Это письмо Гоголя (в первой его редакции) не сохранилось.

Теперь я выправил это письмо и посылаю его для напечатания… Статья Гоголя «Об „Одиссее“, переводимой Жуковским», была напечатана в «Современнике» (1846, т. 43, стр. 175–188). В других петербургских изданиях не появлялась. Впоследствии включена в «Выбранные места из переписки с друзьями».

В Москву я сам пошлю экземпляр того же письма. В Москве статья Гоголя была напечатана в «Московских Ведомостях» 1846, от 25 июля, № 89, и в «Москвитянине» 1846, № 7, отд. «Известия и смесь», стр. 19–27.

Недели через две жди от меня просьбы другой… Намек на предстоящую присылку рукописи «Выбранные места из переписки с друзьями» для напечатания ее.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с ошибочной датировкой (1843 г.), в «Русской Старине» 1884, № 1, стр. 164. Год исправлен в «Письмах», III, стр. 191–192.

Датируется 1846 годом по связи с письмами №№ 30, 33, 36, к нему приложенными.

…письмецо для вашей сестрицы… Точнее, два письма, — №№ 30 и 33.

…маленькое письмецо Самарину — см. № 36^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые опубликовано, с пропусками, в «Указателе» Шенрока, стр. 84, где ошибочно датировано 1844 г. Год исправлен Шенроком в «Письмах», III, стр. 144–145. Полностью печатается впервые.

Письмо Самарина, на которое отвечал Гоголь, см. в «Русской Старине» 1889, № 7, стр. 167–171; ответ Самарина от 12 июля 1846 г. — там же, стр. 173–174.

На подлиннике — помета (неизвестной рукой): «Приложено к письму <Смирновой> от 24 дек<абря> 1844 г.». Эта ошибочная помета ввела в заблуждение составителей описания ЛБ «Рукописи Гоголя», датировавших данное письмо 24 декабря 1844 г. («Рукописи Гоголя», стр. 84). Соотнесение с вышеуказанными письмами Самарина к Гоголю и письмом Гоголя к А. О. Россету от 6 июля н. ст. <1846> (№ 35), вместе с которым было послано Гоголем письмо к Самарину, подтверждает правильность датировки Шенрока и позволяет отнести настоящее письмо к началу июля 1846 г. (правда, в обоих письмах Самарина год не указан, но отнесение их к 1846 г. не вызывает сомнения, так как в первом из них Самарин сообщает о своем переходе на службу в министерство внутренних дел, что имело место в начале 1846 г.).

Ответ на него будет потом <… > вами неожиданным образом. Намек на предстоящее появление «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Займитесь вот чем… Сведения, о присылке которых просил Гоголь, были нужны ему для второго тома «Мертвых душ».

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 56–58; полностью — в «Письмах», III, стр. 192–194.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Ну, что тебе в числе наверху письма… Речь идет о дате письма № 26.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 255–256; полностью — в «Письмах», III, стр. 195–196.

Является ответом на письмо Языкова от 17 мая 1846 г. («Русская Старина» 1896, № 12, стр. 643).

Дата уточнена на основании почтового штемпеля («Schwalbach. 21 Jul. 1846»).

«Новоселье» — альманах, издававшийся в Петербурге в 1833–1848 гг. А. Ф. Смирдиным. Во второй книге «Новоселья» (1834, стр. 475–569) была напечатана «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Гоголя.

«Невск<ий> Альм<анах>» — издавался Е. В. Аладьиным в 1825–1833 и 1846–1848 гг.

Книга Шевырева — «История русской словесности, преимущественно древней», первый том которой вышел в 1845 г., второй — в 1846 г.

«Путешеств<ие> к св<ятым> местам» — см. примеч. к № 10^*.

Письмо мое, со вложением статьи об «Одиссее», ты, вероятно, уже получил; жду твоих слов об этом. Языков отвечал 24 июля 1846 г.: «Твою прекрасную статью об „Одиссее“, переводимой Жуковским, я уже послал Коршу, издателю „М<осковских> В<едомостей>“, и посылаю в „Москвитянин“…» («Русская Старина» 1896, № 12, стр. 644).

В том же письме… — см. № 20^*.

«Сампсон» («На праздник стеклися в божницу Дагона…») — стихотворение Н. М. Языкова.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с большим пропуском и с ошибочной датировкой (1845 г.) — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 206–207; пропущенный текст (не полностью) — в «Русской Старине» 1875, № 10, стр. 324–325; с исправленной датой, но с пропуском заключительных слов — в «Письмах», III, стр. 196–197. Полностью печатается в настоящем томе.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

После того голоса, который я подам от себя перед моим отправлением на поклонение к святым местам… Намек на предполагавшийся выход в свет книги «Выбранные места из переписки с друзьями».

Строганов, Сергей Григорьевич (1794–1882) — граф, попечитель Московского учебного округа.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 62–63; полностью — в «Письмах», III, стр. 198–199.

На письме — помета Плетнева: «О<тветил> 5 авг<уста> 1846 по почте». Однако это письмо Плетнева до нас не дошло. Имеется только его письмо к Жуковскому, датированное тем же числом, в котором сообщалось: «Начало новой книги Гоголя: „Выбранные места из переписки с друзьями“ получено мною и тотчас же отдано в цензуру. Печатать я подговорил типографию Департамента внешней торговли на 2400 экз. Теперь только необходимо, чтобы Гоголь аккуратно высылал мне продолжение. Уж вы похлопочите, чтобы он не задержал работы» («Сочинения Плетнева», III, стр. 576).

Датируется 1846 годом на основании пометы Плетнева («П<олучено> 27 июля 1846») и содержания.

К нему я напишу слова два — см. № 41^*.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с ошибочной датировкой (1842 г.), в «Русской Старине» 1896, № 12, стр. 591; у Шенрока пропущено.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1891, № 3, стр. 573–574.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Я писал к вам из Греффенберга… — см. № 31^*.

…встретил Ивана Петровича с его молодой супругой… — гр. Толстого (брата А. П. Толстого) с женой, гр. Софьей Сергеевной Толстой (урожд. гр. Строгановой; 1824–1853).

Графиня — А. Г. Толстая.

Poste restante — до востребования. (Франц.)

Печатается по подлиннику (ПД).

Первоначально напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 257–258; так же — в «Письмах», III, стр. 202–203. Полностью публикуется впервые.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

…в ответ на мое длинное письмо… — см. № 23^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с зашифровкой имен и с пропуском подписи — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 258–259; с пропуском подписи — в «Письмах», III, стр. 203–204.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Саша — дочь Жуковского, Александра Васильевна Жуковская.

Видел пока только безногого Мещерского, женат<ого> на кн<яжне> Трубецкой… — кн. Николая Ивановича Мещерского (1798–1862), гвардии подполковника, разбитого параличом; был женат на княжне Александре Ивановне Трубецкой (ум. 1873).

Графиня Борх, урожден<ная> Лаваль — Софья Ивановна (1809–1871), жена камергера.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском подписи — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 260–261; так же — в «Письмах», III, стр. 206–207.

Является ответом на письмо Жуковского от 16/28 августа 1846 г. (см. «Отчет ПБЛ» за 1887 г. Прилож., стр. 45–46).

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Одно письмо мое из Остенде… — письмо № 44.

Братья Мухановы — Николай и Владимир Алексеевичи. Николай Алексеевич (ум. 1871) был почетным опекуном СПб. Николаевского института, потом товарищем министров народного просвещения и иностранных дел и членом Государственного совета. Был близок ко двору и, вероятно, о нем сказал Гоголь, что он «известен» Жуковскому (то есть знаком с ним). Владимир Алексеевич (1805–1876), камер-юнкер, нигде не служил по своему болезненному состоянию.

…со вложением второй тетради… — здесь и в последующих письмах под «тетрадями» подразумевается рукопись «Выбранных мест из переписки с друзьями», пересылавшаяся Гоголем частями, по мере готовности.

…перед отправлением в большую дорогу… Гоголь намеревался, дождавшись своей книги, сразу же ехать в Палестину.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропуском окончания — в «Записках», II, стр. 63–64; полностью — в «Письмах», III, стр. 205–206.

Ответное письмо Плетнева от 27 августа (8 сентября) 1846 г. — в «Русском Вестнике» 1890, № 11, стр. 38–39.

Датируется 1846 годом на основании пометы Плетнева («П<олучено> 24 авг<уста> с. с. 1846») и содержания.

Я забыл в статье «О помощи бедным» сделать поправку. Эта поправка внесена Плетневым.

…поставлено, кажется, неправильно слово «расхлестывается». Лучше поставить: «расхлещется». Исправлено Плетневым на «расплещется».

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Публикуется впервые.

Является ответом на письма Самарина от 6 и 12 июля ст. ст. 1846 г. (см. «Русская Старина» 1889, № 7, стр. 171–174).

Дата вышеупомянутых писем Самарина и просьба Гоголя адресовать ему письма во Франкфурт «до самого сентября» позволяют датировать данное письмо августом 1846 г., проведенным Гоголем в Остенде. Уточнение даты — см. ниже^*.

В проезд мой через Париж… До сих пор известно было о пребывании Гоголя в Париже у Толстых во второй половине мая 1846 г., когда его дважды посетил П. В. Анненков. Из письма к Самарину явствует, что Гоголь в этом же году был там вторично. Однако не «проездом», а специально приезжал туда из Остенде для свидания с А. П. Толстым, которого запрашивал в письме от 6 августа н. ст. (см. № 42^*), где можно его «настигнуть и повидать». Очевидно, последовало приглашение в Париж, куда Гоголь и явился на очень короткое время, а именно между 10 и 20 августа н. ст. Об этом свидетельствует отсутствие его писем из Остенде за этот период. 25 августа н. ст. Гоголь из Остенде сообщал Жуковскому (см. № 45^*) о приехавшем туда «на днях» А. П. Толстом. Следовательно, свидание Гоголя с братом Самарина состоялось между 10 и 20 августа 1846 г., ответ же Гоголя Ю. Ф. Самарину был написан по возвращении в Остенде, в двадцатых числах августа н. ст.

…я познакомился с вашим братцем… Михаилом Федоровичем Самариным (1824–1848).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с ошибочной датировкой (1847 г.), в «Русской Жизни» 1892, № 84.

Почтовый штемпель 184… г. (последняя цифра стерлась). Датируется 1846 годом, так как именно в этом году Погодин ехал за границу с намерением отправиться в Палестину (см. Барсуков, VIII, стр. 414, а также письмо Языкова к Гоголю от 17 мая 1846 г. в «Русской Старине» 1896, № 12, стр. 643).

Печатается по копии (ПД).

Впервые напечатано, с ошибочной датировкой (1842 г.), в «Русской Жизни» 1892, № 43; с той же ошибочной датировкой — в «Письмах», II, стр. 181.

Датируется 10 сентября н. ст. 1846 г., как написанное одновременно с письмом № 48. Правильность такой датировки подтверждается пометой Погодина, давшего на копии этого письма (ПД) приблизительную его датировку: «1846. В [сентябре] августе».

…чтобы верней дошло мое письмо, написал в Вену, в наше посольство. Речь идет о письме № 48.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано, с пропуском подписи, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 262; так же — в «Письмах», III, стр. 208.

Датируется 1846 годом по содержанию.

…к Плетневу послана третья тетрадь — см. примеч. к № 45^*.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропуском последней фразы и подписи — в «Записках», II, стр. 65; полностью — в «Письмах», III, стр. 207–208.

Ответ Плетнева от 24 сентября (6 октября) <1846> — см. «Русский Вестник» 1890, № 11, стр. 39.

Датируется 1846 годом на основании пометы Плетнева («П<олучено> 14/26 сен<тября> 1846») и содержания письма.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропуском подписи — в «Записках», II, стр. 65; полностью — в «Письмах», III, стр. 210.

Ответное письмо Плетнева от 24 сентября (6 октября) <1846> см. в «Русском Вестнике» 1890, № 11, стр. 39.

Датируется 1846 годом на основании пометы Плетнева («П<олучил> и о<тветил> на два посл<едних> письма 24 сент<ября> 1846») и содержания письма.

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 264), где было впервые напечатано.

Датируется 1846 г. по содержанию (подготовка к печати и выход в свет второго издания «Мертвых душ» с предисловием Гоголя были в 1846 г.).

Письмо твое получено несколько поздно. Речь идет о письме Шевырева от 29 июля 1846 г. (см. «Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 24–26).

Сиверс — вероятно, художник Людвиг Сиверс. О нем говорит Шевырев в вышеупомянутом письме. Однако виньетка была заказана не Сиверсу, а литографу Корнелию Яковлевичу Тромонину (ум. 1847) — см. письмо Шевырева от 20 октября/1 ноября 1846 г. («Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 27).

Может быть, посчастливится мне подставить ступеньку к твоей книге… Намек на ожидаемое воздействие «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 65–66; полностью — в «Письмах», III, стр. 211–212.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Письмо твое… получил… — см. «Русский Вестник» 1890, № 11, стр. 38–39.

Посылаю только предисловие к второму изданию «Мерт<вых> душ», которое дай Никитенке подписать и отправь немедленно Шевыреву. На подлиннике — пометы Плетнева: «От<ветил> Шевыр<еву> 3 окт<ября> 1846 и послал предисловие».

Поправки к статье: «Занимающему важное место». Статья не была пропущена цензурой.

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 265–266), где было впервые напечатано.

Ответное письмо Шевырева от 20 октября (1 ноября) 1846 г. см. в «Отчете ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 27–29.

Датируется 1846 годом по содержанию.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропуском окончания, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 267–268; пропущенный текст опубликован в «Русской Старине» 1889, № 1, стр. 156–157.

Является ответом на письмо Языкова от 10 августа 1846 г. («Русская Старина» 1889, № 1, стр. 151–152).

Датируется 1846 годом по связи с вышеуказанным письмом Языкова и по содержанию.

…дело, за которое уже со мной поссорились некоторые приятели. Гоголь имел в виду Погодина, отчасти Плетнева, пытавшихся привлечь его к участию в своих журналах.

Ну, что во мне толку и какое оживление «Московскому сборнику» от статьи моей? Ответ на слова Языкова: «Панов собирает второй том „Сборника Московского“. Что если бы прислал в него хоть малую толику? Как бы освежил и оживил его и всю нашу братию?» (там же, стр. 152).

«Московский сборник» — «Московский литературный и ученый сборник», непериодический орган славянофилов, выходивший в 1846, 1847 и 1852 гг.

А они: надел кафтан да запустил бороду, да и воображают, что распространяют этим русский дух по русской земле! Полемические высказывания Гоголя, направленные против славянофилов.

А Панову скажи так… В. А. Панов был редактором «Московского сборника».

Посланья к Каролинам… Перу Языкова принадлежит восемь посланий к Каролине Карловне Павловой (см. о ней Гоголь АН СССР, XII, примеч. к № 26).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 268–269; полностью — в «Письмах», III, стр. 218–219.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

…или вас озадачило длинное письмо мое? — письмо № 30.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 269; полностью — в «Письмах», III, стр. 219–220.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Зачем вы замолчали? — Смирнова в это время была серьезно больна.

Встретились разные затруднения по поводу появленья той книги… Имеются в виду «Выбранные места из переписки с друзьями».

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Записках», II, стр. 66–67; пропущенный текст — в «Русской Старине» 1888, № 6, стр. 575.

Является ответом на письмо Плетнева от 24 сентября (6 октября) 1846 г. (см. «Русский Вестник» 1890, № 11, стр. 39).

Датируется 1846 годом на основании пометы Плетнева («П<олучено> 17 окт<ября> 1846»), по содержанию и по связи с вышеупомянутым письмом Плетнева.

…в силу сладил, особенно со статьей о поэзии… Имеется в виду, статья «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» (в «Выбранных местах из переписки с друзьями»).

…мне нужно, сверх этого, еще и помочь тем людям, которым, кроме меня, никто не поможет. Подразумевается помощь нуждающимся талантливым студентам.

…поговори об этом хорошенько с Александрой Осиповной, если она только уже в Петербурге… А. О. Смирнова была больна и не выезжала из Калуги.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с ошибочной датировкой (1845 г.) — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 227; с исправленной датировкой — в «Письмах», III, стр. 218.

Датируется 8/20 октября 1846 г., так как эта дата поставлена Жуковским в начале записной книжки, подаренной им Гоголю в день отъезда последнего из Франкфурта (см. «Соч. Гоголя», изд. 10, VI, стр. 826).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Записках», II, стр. 67–70; пропущенный текст опубликован в «Русской Старине» 1888, № 6, стр. 576.

Ответ Плетнева от 21 ноября 1846 г. см. в «Русском Вестнике» 1890, № 11, стр. 39–41.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Михаил Павлович — великий князь (1798–1849).

…с присоединеньем прилагаемого письма — см. № 62^*.

…в Харьков Иннокентию с присоединен<ием> при сем следуемого письмеца. Это письмо Гоголя до нас не дошло.

Священник Матвей Александрович — Константиновский (см. примеч. к № 122^*).

Отдай еще Арк<адию> Россети три экземпляра с письмом. Это письмо также не дошло до нас.

Ты спрашива<л>, когда же я в Россию — см. вышеупомянутое письмо Плетнева.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 109–110.

Датируется 1846 годом по содержанию и по связи с письмом № 61, к которому было приложено.

…после вашего длинного письма, исполненного гнева на современный порядок вещей… Это письмо Л. К. Вьельгорской, в ответ на которое Гоголь написал статью «Страхи и ужасы России» (в «Выбранных местах из переписки с друзьями»), не сохранилось.

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 274), где было впервые напечатано.

Датируется 1846 годом по содержанию.

Прошу тебя доставить это письмо Щепкину… — см. № 64^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском заключительных слов и подписи — в «Записках», II, стр. 153–156; полностью — в «Русской Старине» 1886, № 10, стр. 139–142.

Ответ Щепкина (также и на два последующих письма к нему, №№ 67 и 190) от 22 мая 1847 г. см. в «Записках и письмах М. С. Щепкина», СПб. 1914, стр. 173–174.

Было приложено к письму № 63 и по связи с ним датируется.

…следуя тому изданию, которое напечатано в полном собрании моих сочинений… — издание 1842 г.

Гедеонов Александр Михайлович (1790–1867) — директор имп. театров.

Граф Васильев — вероятно, Владимир Федорович (1782–1859), генерал-майор, бывший тульский губернатор.

Американец Толстой — Федор Иванович (1782–1846), граф, отставной полковник, был известен своими дуэлями и приключениями.

…Николая Михайлов<ича> Заг<оскина>… Описка Гоголя: Загоскина звали Михаил Николаевич.

Будет к этому времени такое обстоятельство, что все пожелают вновь увидать «Ревизора»… Расчет на впечатление от «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 112–115.

Ответное письмо Вьельгорской от 20 ноября <1846> — там же, стр. 110–111.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Она мне очень напомнила нашу прежнюю жизнь… Имеется в виду зима 1843/44 г., которую Гоголь провел в Ницце в обществе Вьельгорских, С. М. Соллогуб и А. О. Смирновой.

Прилагаю при сем и предисловие… В «Предуведомлении» к предполагавшемуся изданию «Ревизора» Гоголь объявлял, что деньги, вырученные от продажи 4-го и 5-го издания пьесы, он жертвует в пользу бедных, и просил читателей сообщать сведения о нуждающихся тем лицам, которым он поручил раздачу пособий. Был приложен и список этих лиц: в Петербурге — кн. О. С. Одоевская, гр. А. М. Вьельгорская, гр. Дашкова, А. О. Россет, Ю. Ф. Самарин и В. А. Муханов; в Москве — А. П. Елагина, Е. А. Свербеева, В. С. Аксакова, А. С. Хомяков, Н. Ф. Павлов, П. В. Киреевский.

Дашкова — графиня Софья Андреевна (ок. 1820 — после 1908 г.), впоследствии жена кн. Г. Г. Гагарина (1810–1893), друга Лермонтова, художника и археолога, вице-президента Академии художеств.

О Муханове см. примеч. к № 45^*.

Князь Барятинский — см. примеч. к № 31^*.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками и зашифровкой имен — в «Записках», II, стр. 70–73; полностью — в «Письмах», III, стр. 239–243.

Уже должен до сих пор ты получить три письма моих из Франкфурта… — от 3, 16 и 20 октября н. ст. 1846 г. (№№ 54, 59, 61). Ответ на них Плетнева от 21 ноября/3 декабря 1846 г. см. в «Русском Вестнике» 1890, № 11, стр. 39–41.

Софья Михайловна — Соллогуб.

При сем письмо к Щепкину — см. № 67^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 157; полностью — в «Русской Старине» 1886, № 10, стр. 142–143.

Ответ Щепкина от 22 мая 1847 г. см. в «Записках и письмах М. С. Щепкина», СПб. 1914, стр. 173–174.

Датируется по связи с письмом № 66, к которому было приложено.

…маленькое письмецо к Сосницкому… — см. № 68^*.

Печатается по подлиннику (ПБЛ).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1872, № 10, стр. 442–444.

Было приложено вместе с письмом № 67 к № 66.

…Comme il faut — «как следует», сообразно с требованиями приличия. (Франц.)

Печатается по подлиннику (ПБЛ).

Впервые напечатано, с пропуском подписи, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 279–281; так же — в «Письмах», III, стр. 237–239.

Датируется 1846 годом по связи с предыдущими письмами.

…письмо мое из Франкфурта… — см. № 55^*.

Другое, со вложением письма к Щепкину… — см. № 63^*.

…собери всех тех, которых имена увидишь в конце предуведомленья… — см. примеч. к № 65^*.

…обстоятельное поименование лиц в Петербурге… — см. примеч. к № 65^*.

…то, о котором ты знаешь, за которое не знаю, как возблагодарить тебя. Намек на возложенное на Шевырева поручение — из денег Гоголя оказывать пособие нуждающимся талантливым студентам Московского университета (по Петербургскому университету эту функцию выполнял Плетнев).

…Погодину придется на долю надпись несколько крепкая — «Неопрятному и растрепанному душой Погодину, ничего не помнящему, ничего не примечающему, наносящему на всяком шагу оскорбления другим и того не видящему, Фоме неверному, близоруким и грубым аршином меряющему людей дарит сию книгу в вечное напоминание грехов его человек, так же грешный, как и он, и во многом еще неопрятнейший его самого» (Барсуков, VIII, стр. 544).

Благо, что ты сидишь над трудом, который уже невольно способен освятить человека… Подразумевается работа Шевырева над «Историей русской словесности, преимущественно древней».

…все письма, какие ни получишь на мое имя по поводу «Мер<твых> д<уш>». В предисловии ко второму изданию «Мертвых душ» (М. 1846) Гоголь обратился к читателям с просьбой присылать ему свои замечания о книге (на имя Плетнева — в Петербурге или Шевырева — в Москве).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Современнике», 1858, № 11, стр. 157–158.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Я получил ваше письмо из Неаполя… см. письмо (без даты) в книге М. Боткина «А. А. Иванов», стр. 227–228.

Софья Петровна — см. примеч. к № 31^*.

Моллер, Федор Антонович — художник (см. Гоголь АН СССР, XI, стр. 415).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропуском окончания, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 286; пропущенный текст — в «Русской Старине» 1889, № 1, стр. 157; полностью — в «Письмах», III, стр. 249–250.

Датируется 1846 годом по содержанию.

Спроси у Шевырева, получены ли им три мои письма… — см. №№ 55^*, 63^* и 69^*.

Прилагаю при сем небольшую записочку Надежде Николаевне и небольшую записочку Авдотье Петровне… — письма к Шереметевой (см. № 72^*) и Елагиной (не сохранилось).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками и с ошибочной датировкой 1847 г. — в «Записках», II, стр. 176–177; с пропуском подписи и отдельных слов — в «Письмах», III, стр. 247–249.

Датируется 1846 годом по связи с письмом № 71, к которому было приложено, и по содержанию.

…непредвиденные препятствия, заставившие иных возвратиться даже с дороги, в которую было уже пустились. Намек на Погодина, отправившегося в конце июня 1846 г. за границу с целью совершить путешествие в Палестину.

Вы получите от меня в подарок на днях книгу… Подразумеваются «Выбранные места из переписки с друзьями», выхода которых Гоголь тогда ожидал.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано: с пропуском подписи — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 287; полностью — в «Письмах», III, стр. 250.

Датируется 1846 годом по содержанию и по связи с письмом № 76, к которому было приложено.

…я прилагаю здесь письмо к милой жене твоей… Это письмо до нас не дошло.

…посылаю тебе экземпляр моей книги… Подразумеваются «Выбранные места из переписки с друзьями».

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Русском Обозрении» 1897, № 1, стр. 7–8.

…вы, я думаю, уже узнали о той обузе, которую мне угодно было возложить на вас. Россет был в числе тех, кому Гоголь поручил раздачу вспомоществований нуждающимся из сумм, ожидавшихся от выручки за четвертое и пятое издания «Ревизора» (с «Развязкой»).

…я отправил уже три письма… — см. №№ 57^*, 58^* и одно, не дошедшее до нас (см. примеч. к № 75^*).

…я прошу вас… передать ей это маленькое письмо — см. № 75^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском окончания и с ошибкой в дате — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 285–286; полностью — в «Письмах», III, стр. 251–252.

Датируется 1846 годом по содержанию и по связи с письмом № 74, к которому было приложено.

Письмо мое без означения месяца, числа и места. Это письмо до нас не дошло.

Печатается по подлиннику (КИЛ).

Небольшой отрывок опубликован в «Записках», II, стр. 172; всё письмо, с пропусками, — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 287–290. Полностью печатается впервые.

Датируется 1846 годом по содержанию.

Скоро после этого письма или, может быть, вместе с этим письмом получите вы небольшую книгу мою… — «Выбранные места из переписки с друзьями».

Посылаю вам выпущенный в печати отрывок из завещания, относящийся собственно к вам и к сестрам. Имеется в виду VI пункт «Завещания» — первой статьи «Выбранных мест из переписки с друзьями». Приводим его полностью (по копии ЦГЛА):

«Завещаю доходы от изданий сочинений моих, какие ни выйдут по смерти моей, в собственность моей матери и сестрам моим на условии делиться с бедными пополам. Как бы ни нуждались они сами, но да помнят вечно, что есть на свете такие, которые нуждаются еще более их. Из бедных же должны они помогать только таким, которые возымеют желание искреннее переменить жизнь и сделаться лучшими, для чего им следует подробно входить в обстоятельства и положение каждого бедняка и помогать не прежде, как совершенно его узнавши; деньги эти приобретены не без труда, а потому и не должны быть брошены на воздух. Всё же мое недвижимое имущество, какое я имел, отдано мною уже давно моей матери. Если же акт, утверждавший сию дачу и сделанный назад тому пятнадцать лет, не покажется довольно утвердительным, то я подтверждаю это вновь здесь, дабы никто не дерзнул у ней оспаривать ее право. Прошу как мать, так и сестер моих, перечесть сызнова после моей смерти все мои письма к ним, писанные в последние три года, особенно не исключая тех, которые, повидимому, относятся к одному хозяйству: многое поймется по смерти моей лучше. По кончине моей никто из них уже не имеет права принадлежать себе, но всем тоскующим, страждущим и претерпевающим какое-нибудь жизненное горе. Чтобы дом и деревня их походили скорей на гостиницу и странноприимный дом, чем на обиталище помещика; чтобы всякий, кто ни приезжал, был ими принят как родной и сердцу близкий человек, чтобы радушно и родственно расспросили они его обо всех обстоятельствах его жизни, дабы узнать, не понадобится ли в чем ему помочь или же, по крайней мере, дабы уметь ободрить и освежить его, чтобы никто из их деревни не уезжал сколько-нибудь не утешенным. Если же путник простого звания привыкнул к нищенской жизни и ему неловко почему-либо поместиться в помещичьем доме, то чтобы он отведен был к зажиточному и лучшему крестьянину на деревне, который был бы притом жизни примерной и умел бы помогать собрату умным советом, чтобы и он расспросил своего гостя так же радушно обо всех его обстоятельствах, ободрил, освежил и снабдил разумным напутствием, донося потом обо всем владельцам, дабы и они могли, с своей стороны, прибавить к тому свой совет или вспомоществование, как и что найдут приличным, чтобы таким образом никто из их деревни не уезжал и не уходил сколько-нибудь не утешенным».

…вместе с приложенным при сем письмом… — см. № 73^*.

Андрей Андреевич — Трощинский.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 59–60; полностью — в «Письмах», III, дважды, на стр. 164 (как письмо к Аксакову) и 309 (ошибочно, как письмо к Плетневу).

На подлиннике — помета С. Т. Аксакова: «1846? или 1847?» Однако большой перерыв в переписке его с Гоголем был именно в 1846 г., когда Аксаков серьезно болел. Данное письмо, содержащее утешения больному, относится к поздней осени, так как в Неаполь, куда Гоголь просил адресовать ответ, он приехал только около 19 ноября 1846 г. В письме к Аксакову так же, как и в письме к матери от 14 ноября н. ст. из Рима (№ 76), Гоголь говорит о своем близком отъезде в Иерусалим (в позднейших письмах — к матери, от 19 ноября н. ст., и к А. М. Вьельгорской, от 6 декабря н. ст., он уже сообщает об отсрочке своего путешествия на Восток), что позволяет считать эти два письма одновременными.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 290–292; полностью — в «Письмах», III, стр. 256–259.

…письмо от вас (от октябр<я> 4)… — Это письмо до нас не дошло.

Вы уже, вероятно, имеете в руках своих мою книгу… — «Выбранные места из переписки с друзьями». Книга вышла только 12 января н. ст. 1847 г.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Первоначально напечатано, с пропуском окончания, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 292–294; так же — в «Письмах», III, стр. 259–261. Полностью печатается впервые.

Датируется 1846 годом как написанное перед появлением «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Блудов — Дмитрий Николаевич, граф.

…он доволен своими делами и папой… Блудов приезжал в Рим для ведения переговоров о конкордате с папой Григорием XVI. Заключенный им 22 июля (3 августа) 1847 г. конкордат с Римской церковью значительно расширял власть папы над католическим духовенством в России (был отменен в 1866 г.).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1909, № 3, стр. 486–488.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Наконец от вас письмо… Имеется в виду письмо от 15 октября 1846 г. из Калуги («Русская Старина» 1890, № 8, стр. 280–281).

Со всеми теми людьми, которые хотели также ехать в этом году, случились тоже разные непредвиденные задержки. Ехать в Иерусалим, кроме Погодина, собирались также А. П. Толстой и А. А. Иванов.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано, с ошибочной датировкой (1847 г.), в сборнике «В память С. А. Юрьева», стр. 264–266; так же — в «Письмах», IV, стр. 98-100.

Датируется 1846 годом, как написанное одновременно с письмом к Жуковскому, тоже от 24 ноября н. ст. из Неаполя (см. № 79^*). Об одновременности писем свидетельствуют и общность содержания, и текстуальная их близость.

Из Петербурга я еще не имею никаких известий и писем… Гоголь ожидал выхода в свет «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Нат<алья> Влад<имировна> — графиня Апраксина (1820–1853), дочь гр. С. П. Апраксиной.

Иван Петрович — брат А. П. Толстого.

Из Франкфурта я писал к вам письмо… Это письмо до нас не дошло

Иконников — неустановленное лицо.

…иные даже возвратились с дороги. Намек на М. П. Погодина.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: без указания адресата и с ошибочной датировкой (1847 г.) — в «Русской Старине» 1875, № 12, стр. 670–671; с адресованием его Шевыреву — в «Письмах», IV, стр. 146–147.

Шенрок, введенный в заблуждение тем, что Гоголь говорил в письме о Погодине в третьем лице, принял за адресата письма Шевырева. Однако это недоразумение сразу же разъясняется при обращении к одному из предыдущих писем Гоголя к Погодину (№ 48), где Гоголь говорит о Погодине тоже в третьем лице.

Датируется 1846 годом по связи с письмом № 48. Написано по возвращении Погодина из заграничной поездки, после его неудачной попытки совершить путешествие в Иерусалим.

Ты говоришь, оно вообще неудовлетворительное, в нем не сказано, в чем проступки Погодина и в чем ему следует исправиться. Погодина не удовлетворило следующее место предыдущего письма Гоголя: «… разбери себя мысленно… во всех своих поступках прежде смерти жены своей и после смерти ее, и если найдешь в себе всё в том же виде, как было прежде, и убедишься сам, что ты остался тот же Погодин, то мой совет ехать тогда в Иерусалим».

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 294–295), где было впервые напечатано.

Датируется 1846 годом по содержанию.

…твое письмо от 20 октября/1 ноября — см. «Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 27–29.

…в письме к Щепкину — см. № 64^*.

…устрой, чтобы в «Московских Ведомостях» было напечатано объявление о втором издании «М<ертвых> д<уш>» и выписано целиком предисловие. Это объявление появлялось на страницах «Московских Ведомостей» несколько раз (впервые — в № 3, от 7 января 1847 г.). Предисловие напечатано не было.

Жду с нетерпением получения второго выпуска твоих лекций. Речь идет о втором томе «Истории русской словесности, преимущественно древней» (М. 1846), в основу которой были положены публичные лекции Шевырева, читанные им в 1844/45 учебном году.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками и с зашифровкой имен — в «Записках», II, стр. 74–75; полностью — в «Письмах», III, стр. 263–265.

Датируется 1846 годом на основании пометы Плетнева («П<олучено> 17 дек<абря> 1846») и по содержанию.

Посылаю тебе при сем прилагаемую статью… — о журнале «Современник».

Любимов, Николай Иванович (1811–1875) — впоследствии сенатор.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 111–112.

Датируется 1846 годом на основании содержания и по связи с письмами №№ 86–88.

…также и Плетневу, которому при сем передайте письмецо — см. № 86^*.

На прошлой неделе отправил я к вашему папиньке письмо с приложеньем письма к государю… Письмо Гоголя к М. Ю. Вьельгорскому до нас не дошло. Письмо к Николаю I — см. «Деловые бумаги», № 1^*.

Михаил Юрьевич — Вьельгорский, отец А. М. Вьельгорской.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 73–74; часть пропущенного текста — в «Русской Старине» 1888, № 6, стр. 576; полностью — в «Письмах», III, стр. 265–266.

Ответ Плетнева от 1/13 января 1847 г. см. в «Русском Вестнике» 1890, № 11, стр. 42–47.

Датируется 1846 годом на основании пометы Плетнева («П<олучено> 18 дек<абря> 1846») и по содержанию. Было приложено к письму № 85.

«Ревизора» надобно приостановить как печатанье, так и представленье. Гоголь еще не получил письма Плетнева от 21 ноября/3 декабря 1846 г. с сообщением о том, что «Развязку Ревизора» цензура пропустила только к печатанию, а не к представлению (см. «Русский Вестник» 1890, № 11, стр. 40).

…принимая к сведению некоторые замечания Шевырева… В письме от 29 октября 1846 г. Шевырев отговаривал Гоголя от постановки «Ревизора с Развязкой», указывая, что бенефициант Щепкин был бы поставлен в очень неловкое положение: «Сам хозяин бенефиса предложил актерам и публике пиесу, в которой будут венчать его» («Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 29–30).

От Шевырева я, между прочим, узнал новость… что «Современник»… перешел в руки к Никитенку, Белинскому и Тургеневу. Известие о «Современнике» Гоголь получил не от Шевырева, а от Языкова, в письме от 27 октября 1846 г. (см. «Русская Старина» 1896, № 12, стр. 645). Сообщение Языкова было неточно: 23 октября 1846 г. «Современник» был арендован у Плетнева И. И. Панаевым и Н. А. Некрасовым. В первые два года редактором преобразованного «Современника» был А. В. Никитенко, приглашенный Некрасовым и Панаевым из тактических соображений. Белинский и Тургенев издателями журнала не были и перешли из «Отечественных Записок» в «Современник» в качестве сотрудников.

А я послал… тебе статью о «Современнике»… Предназначалась Гоголем для помещения в первом томе плетневского «Современника» на 1847 г.

«Северные Цветы» — альманах, издававшийся в 1825–1832 гг. А. Дельвигом и О. Сомовым. Сотрудниками его были Пушкин, Вяземский, Баратынский, Батюшков, Козлов и др. В «Северных Цветах» (на 1831 год) было напечатано и произведение Гоголя — глава из исторического романа «Гетьман».

Что же касается до статьи моей, то поступи с ней так, как найдешь приличней. Статья осталась в бумагах Плетнева. Впервые была напечатана: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 297–307; полностью — в Соч. Гоголя, изд. 10, т. IV, стр. 227–238.

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 307–309), где было впервые напечатано.

Датируется 1846 годом по содержанию.

Оба письма твои, писанные одно за другим, получил. Письма Шевырева от 29 и 31 октября 1846 г. см. в «Отчете ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 29–33 и 33–35.

Я рад, что в Москве издается «Листок». «Московский Городской Листок» издавался в 1847 г. В. Н. Драшусовым.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1884, № 1, стр. 165–166.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

В прежнем моем письме к вам… — см. № 74^*.

В<асилий> А<лексеевич> Перовский (1794–1857) — генерал, брат писателя А. А. Перовского (Погорельского) и дядя поэта А. К. Толстого.

…по поводу великой княгини… — Марии Николаевны, герцогини Лейхтенбергской, находившейся тогда в Италии.

…по поводу разных духовно-дипломатических дел с папою. Подразумеваются переговоры по вопросу о заключении царским правительством конкордата с Римской церковью.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском подписи — в «Вестнике Европы», 1883, № 12, стр. 648–649; полностью — в «Письмах», III, стр. 291–292.

Датируется 1846 годом по содержанию (написано перед выходом в свет «Выбранных мест из переписки с друзьями»).

Я получил пересланное вами письмо и при нем несколько ваших строк… Эта записка Иванова до нас не дошла.

Викт<ор> Владим<ирович> — граф Апраксин (1822–1898), находившийся в Италии с матерью (гр. С. П. Апраксиной), собирался возвратиться в Россию. Иванов рассчитывал на его ходатайство в Петербурге, что сильно возмутило Гоголя, увидевшего в этом акт недоверия к нему, Гоголю, на которого Иванов до сих пор полагался беспрекословно.

Софья Петровна — Апраксина.

Бутенев — см. примеч. к № 7^*.

Жеребцова — вероятно, жена Николая Арсеньевича Жеребцова (1807–1868), автора «Histoire de la civilisation en Russie» и других работ.

…ответ вам придет из Петербурга. Подразумевается действие статьи «Исторический живописец Иванов» (в «Выбранных местах из переписки с друзьями»).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 75–78; без окончания, ошибочно отнесенного Шенроком к письму к Плетневу от 6 февраля н. ст. 1847 г., — в «Письмах», III, стр. 287–290.

Ответ Плетнева от 1/13 января 1847 г. на три письма Гоголя (№№ 84, 86 и 90) см. в «Русском Вестнике» 1890, № 11, стр. 42–47.

Уведоми, что стало печатанье книги… Не позабудь также прилагать записку, кому именно из книгопродавцев и сколько отпущено экземпляров… Отчет по изданию книги Гоголя содержится в письме Плетнева от 11/23 января 1847 г. (там же, стр. 47–48).

Шевыреву ты можешь послать экземпляров, сколько он ни востребует… Шевыреву было послано 1200 экземпляров (там же, стр. 47).

Ты, я думаю, уже получил письмецо мое… — см. № 86^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском последней фразы — в «Записках», II, стр. 157–159; полностью — в «Русской Старине» 1886, № 10, стр. 143–145.

Датируется 1846 годом по содержанию и по связи с письмом № 92, к которому было приложено.

…в будущем 1848 году — описка Гоголя.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 312–313; полностью — в «Письмах», III, стр. 293–294.

Датируется 1846 годом на основании почтового штемпеля.

Твое письмо от 27 октября… — см. в «Русской Старине» 1896, № 12, стр. 645–646.

При сем прилагаю письмо, которое прошу немедля доставить Щепкину — см. № 91^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: без даты — в «Современнике» 1858, № 11, стр. 158–159; с ошибочной датировкой (1847 г.) — в «Письмах», III, стр. 337.

Датируется на основании почтового штемпеля.

…письмо мое принесло бы вам радость, а не огорчение. Речь идет о предыдущем, резком письме Гоголя к Иванову (см. № 89^*).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Записках», II, стр. 78–85; пропущенные места — в «Русской Старине» 1888, № 6, стр. 576–578; полностью — в «Письмах», III, стр. 296–307.

Ответ Плетнева от 17/29 января 1847 г. см. в «Русском Вестнике», 1890, № 11, стр. 48–51.

Письмо твое (от 21 ноя<бря>/3 декаб<ря>)… — см. там же, стр. 39–41.

Гедеонов — Александр Михайлович; см. примеч. к № 64^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Современнике» 1858, № 11, стр. 159.

Ответ Иванова — в книге М. Боткина «А. А. Иванов. Его жизнь и переписка», стр. 229–232.

Датируется 1846 годом по связи с письмами №№ 89 и 93.

За мои два письма, несколько жесткие, не сердитесь. Подразумеваются два предыдущих письма к Иванову.

Посылаю вам молитву… Напечатана в «Письмах», III, стр. 309–310.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 315–316; полностью — в «Письмах», III, стр. 313–315.

Ответ Плетнева от 4/16 апреля 1847 г. см. в «Русском Вестнике» 1890, № 11, стр. 51–53.

Письмо это вручит тебе Апраксин (Викт<ор> Влад<имирович>)… Плетнев отвечал на это: «В. В. Апраксина не удалось мне видеть. От него без меня принесли твое письмо… Ни разу не прислал он за мною, не только что сам не побывал у меня» (там же, стр. 51).

Назад тому неделю я написал к тебе письмо… — см. № 94^*.

…я решился написать письмо к государю… — см. «Деловые бумаги», № 2^*.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с ошибочной датировкой (1846 г.), в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 115–116; так же — в «Письмах», III, стр. 307–308.

Датируется по связи с письмом № 98, вместе с которым было доставлено гр. В. В. Апраксиным.

…если сделается великодушное дело… То есть если гр. Л. К. Вьельгорская подаст Николаю I письмо Гоголя с просьбой разрешить печатание второго издания «Выбранных мест из переписки с друзьями» полностью, без цензурных исключений (см. № 98^*).

Попросите Плетнева, чтоб он познакомил вас с своей дочерью… Дочь Плетнева, Ольга Петровна (1830–1852), рано лишилась матери. Воспитательницей ее была писательница А. О. Ишимова. А. М. Вьельгорская исполнила просьбу Гоголя. В письме от 4/16 апреля 1847 г. Плетнев сообщал: «Моя Ольга была у Вьельгорских по твоему желанию. Они очень обласкали ее» («Русский Вестник» 1890, № 11, стр. 53). Об этом же свидании говорила и А. М. Вьельгорская в письме от 5–8 мая <1847> («Вестник Европы» 1889, № 11, стр. 124).

Печатается по тексту «Русского Архива» (1902, № 4, стр. 728–730), где было впервые опубликовано.

…прилагаю здесь письмо к нему… — см. «Деловые бумаги», № 2^*.

Письмо это подайте ему вы, если другие не решатся. Эта просьба Гоголя, смутившая Л. К. Вьельгорскую, осталась не исполненною (см. № 143^*). Письмо не было вручено Николаю I.

…я послал назад тому месяц мою просьбу государю… — см. «Деловые бумаги», № 1^*.

…употребите все силы подать его также государю. Письмо это (при содействии М. Ю. Вьельгорского) было уже доложено Николаю I 29 декабря ст. ст. 1846 г. (о чем свидетельствует помета на подлиннике министра двора — гр. В. Ф. Адлерберга).

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в сборнике «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 70–72.

Датируется по связи с письмами №№ 97 и 98, вместе с которыми было доставлено в Петербург гр. В. В. Апраксиным (см. № 114^*).

Поленов — вероятно, Дмитрий Васильевич (1806–1878). В 1830-х годах был секретарем посольства в Греции. Археолог и библиограф. Друг Ф. В. Чижова и Никитенко, хороший знакомый Шевырева, Погодина, Хомякова.

Печатается по копии (рукой О. В. Гоголь, ПД).

Первоначально напечатано: с пропусками — в «Русской Мысли» 1896, № 5, стр. 163–168; так же — в «Письмах», III, стр. 322–328. Полностью печатается впервые.

Датируется 1847 годом по связи с письмом № 105, к которому было приложено (см. № 118^*), и по содержанию.

Прочитавши письмо мое, так смутившее прочих… Имеется в виду письмо № 76, к которому был приложен отрывок из «Завещания», исключенный цензурой из «Выбранных мест из переписки с друзьями». Это завещание произвело потрясающее впечатление на мать и сестер Гоголя (за исключением Ольги Васильевны), вообразивших, что жизнь Гоголя находится в опасности.

Ефрем Сирянин (Сирин) — проповедник, живший в IV в.

…читай страдания Иова. Так называемую книгу Иова, входящую в состав Библии.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано: с большими пропусками — в «Записках», II, стр. 95–96; полностью — в «Письмах», III, стр. 319–322.

Было приложено к письму № 102.

Я получил ваше письмо… Письмо С. Т. Аксакова от 9 декабря 1846 г., в котором он высказал Гоголю «беспощадную правду», содержит суровую отповедь по поводу «Развязки Ревизора» и «Выбранных мест из переписки с друзьями» (см. «Русский Архив» 1890, № 8, стр. 157–160). Этим письмом он, по его словам в письме к И. С. Аксакову, «исполнил свой долг как друг, как русский и как человек» (там же, стр. 156).

…вы в заблуждении, подозревая во мне какое-то новое направление. Ответ на слова Аксакова: «Уже давно начало не нравиться мне ваше религиозное направление… Ваше новое направление развивалось и росло…» (Русский Архив» 1890, № 8, стр. 157–158). Еще решительнее говорил об этом Аксаков в письме к Плетневу (около 25 ноября 1846 г.): «Вы, вероятно, так же, как и я, заметили с некоторого времени особенное религиозное направление Гоголя; впоследствии оно стало принимать характер странный и, наконец, достигло такого развития, которое я считаю если не умственным, то нервным расстройством». Этому направлению Аксаков пытался активно противодействовать. «Неужели мы, друзья Гоголя, спокойно предадим его на поругание многочисленным врагам и недоброжелателям?» — спрашивал он Плетнева и предлагал: «Книгу, вероятно вами уже напечатанную… не выпускать в свет, а предуведомления к «Ревизору» и новой его развязки совсем не печатать; вам, мне и С. П. Шевыреву написать к Гоголю с полною откровенностью наше мнение. Если он его не послушает, то мы откажемся от его поручений; пусть он находит себе других исполнителей. По крайней мере, мы сделаем, что можем» («Русская Старина» 1887, № 1, стр. 249–250). Однако Плетнев не согласился с Аксаковым и продолжал издание «Выбранных мест из переписки с друзьями», идеям которых вполне сочувствовал. Не поддержал Аксакова и Шевырев, который даже возмущался поведением цензора Никитенко, из-за нескромности которого содержание книги Гоголя стало известно в Москве еще до выхода ее из печати.

Один только секрет и был… Имеется в виду помощь Гоголя нуждающимся талантливым студентам Московского университета, которую он оказывал через Шевырева втайне. В письме Аксакова содержался только намек на это.

…дали написать эти слова не вашей руке… Теряющий зрение Аксаков обычно диктовал свои письма кому-либо из членов своей семьи. Данное письмо написано было рукой К. С. Аксакова и, возможно, в соавторстве с ним.

Печатается по подлиннику (ПД).

Первоначально напечатано, с пропусками и с ошибкой в дате, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 328–329; пропуски частично восстановлены в «Русской Старине» 1875, № 12, стр. 652. Полностью и с точной датировкой печатается впервые.

Два письма, 1-е «К близорук<ому> приятелю» и 2-е «Страхи и ужасы России», я вычеркнул сам. Статья «Близорукому приятелю» была помещена в первом издании.

Два письмеца при сем прилагаются, Языкову и Аксакову — см. №№ 101^* и 103^*.

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 326–327), где было впервые напечатано.

Датируется 1847 годом по связи с письмом № 102, к которому было приложено. Писалось, когда Языкова уже не было в живых (скончался 26 декабря ст. ст. 1846 г.).

…летописи Нестора, изданные Археографическою комиссиею… Собрание русских летописей было предпринято в Петербурге Археографической комиссией. В 1841 г. вышел третий том, в 1843 — второй, в 1846 — первый, который, очевидно, имел в виду Гоголь.

…в pendant к ним… — в дополнение к ним. (Франц.)

«Царские выходы» — «Выходы государей царей и великих князей Михаила Феодоровича, Алексия Михайловича, Феодора Алексиевича, всея Руси самодержцев (с 1632 по 1682 год)». М. 1844. Изд. Археографической комиссии. Содержат записи, хранившиеся в архиве Оружейной палаты, об одежде, надеваемой царями при торжественных и обыкновенных выходах.

…«Народные праздники» Снегирева и…«Русские в своих пословицах» его же. Книги И. М. Снегирева: «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» (М. 1837–1839) и «Русские в своих пословицах. Рассуждения и исследования об отечественных пословицах и поговорках» (М. 1831–1834).

Эти книги мне теперь весьма нужны… — при работе над вторым томом «Мертвых душ».

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 116.

Из рук Вик<тора> Влад<имировича> Апраксина вы уже, вероятно, получили мое письмо… — см. № 98^*.

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 329–330), где было впервые напечатано.

Никак я не мог думать, чтобы вас могло так огорчить мое письмо и… отрывок из моего завещания… Речь идет о письме из Рима от 14 ноября н. ст. 1846 г. (№ 76). Получив его, а также и следующее за ним, от 19 ноября н. ст. (№ 78), М. И. Гоголь 1 января 1847 г. писала А. А. Трощинскому: «На сих днях я получила убийственные письма от моего сына… Завещание его раздирает мне сердце, тем более, что он не пишет: «на случай моей смерти», а просто, по его смерти что должно нам делать. Видно, тяжкие труды, которые он всегда нес для пользы неимущих, изнурили бедное его здоровье» («Русская Старина» 1882, № 6, стр. 679).

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 330–335), где было впервые напечатано (с пропусками).

…письмо мое… — см. № 76^*.

…кончить мое сочинение, без которого мне нельзя ехать в Иерусалим… Подразумевается полное издание «Выбранных мест из переписки» с друзьями».

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Первоначально напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 335. Полностью печатается впервые.

Ответ Жуковского от 6/18 февраля 1847 г. см. в «Отчете ПБЛ» за 1887 г. Прилож., стр. 52–55.

Датируется 1847 годом, так как содержит сообщение о смерти Языкова (скончался 7 января н. ст. 1847 г.).

Посылаю выписку из письма Шевырева. Имеется в виду письмо от 30 декабря 1846 г. Выписка напечатана (не полностью) в «Письмах», III, стр. 335, в подстрочном примечании. Всё письмо Шевырева — в «Отчете ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 35–41.

Печатается по тексту «Писем», III, стр. 338.

Впервые напечатано, с большими пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 335; часть пропущенного текста восстановлена в «Указателе» Шенрока, стр. 87.

Датируется 1847 годом по содержанию.

Я писал на днях Вьельгорскому… Это письмо до нас не дошло.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском последней фразы — в «Вестнике Европы» 1883, № 12, стр. 649–651; полностью — в «Письмах», III, 339–343.

Является ответом на письмо Иванова от 22 января н. ст. 1847 г. (см. М. Боткин. «А. А. Иванов. Его жизнь и переписка», стр. 229–232).

Датируется 1847 годом по связи с письмом А. А. Иванова (см. выше). Это письмо в высшей степени раздражило Гоголя содержавшимся в нем и показавшимся ему оскорбительным проектом Иванова о замещении Гоголем вакансии секретаря при директоре русских художников в Риме. Этим, а также тогдашним болезненным состоянием Гоголя (см. №№ 108^* и 111^*) объясняется резкий ответ, данный им Иванову. Последний был так потрясен, что после этого письма отказывался распечатывать и читать несколько последующих писем Гоголя к нему.

Князь Волконский — Григорий Петрович.

Князь Петр Михайлович Волконский (1776–1852) — министр двора.

Зубков, Константин П. — секретарь дирекции при начальнике русских художников в Риме.

…я сделал для вас то, что повелел мне собственный мой рассудок, а не ваш. Намек на статью «Исторический живописец Иванов» в «Выбранных местах из переписки с друзьями».

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 118–119.

Ответ Вьельгорской от 5–8 мая <1847> — там же, стр. 123–125.

Датируется 1847 годом по содержанию.

…письмецо чрез В<иктора> В<ладимировича> Апраксина вместе с большими письмами, порученными вашей маминьке — см. №№ 97^*, 98^* и в разделе «Деловые бумаги» — № 2^*.

…сам цензор был разглашатаем всего, так что даже в Москве знали обо всем и повторяли изуродованные с умыслом мысли и фразы. Об этом 29 октября 1846 г. писал Гоголю Шевырев: «Содержание книги твоей, которую цензуровал Никитенко, оглашено было как-то странно и достигло сюда. Боятся, что ты хочешь изменить искусству, что ты забываешь его, что ты приносишь его в жертву какому-то мистическому направлению» (см. «Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 32). В другом письме, от 30 декабря 1846 г., Шевырев прямо заявлял: «Никитенко твои рукописи оглашал всем своим друзьям, приятелям и знакомым» (там же, стр. 39).

А я еще не так давно писал к графине, вашей маминьке, чтобы не позабыть цензора печатавшего… — см. № 104^*.

Я прилагаю здесь письмецо к Михаилу Юрьевичу… Это письмо до нас не дошло.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Записках», II, стр. 85–87; большая часть пропущенных мест восстановлена в «Русской Старине» 1888, № 6, стр. 578–579; полностью, но с ошибочным присоединением окончания письма к Плетневу от 12 декабря н. ст. 1846 г., опубликовано в «Письмах», III, стр. 344–348.

Ответ Плетнева от 4/16 апреля 1847 г. см. в «Русском Вестнике» 1890, № 11, стр. 51–53.

Датируется 1847 годом на основании пометы Плетнева («П<олучено> 17/29 февр<аля> 1847») и по содержанию.

Я получил твое письмо с известием о выходе моей книги. Имеется в виду письмо Плетнева от 1/13 января 1847 г. (там же, стр. 42–47).

…не пропущено больше половины… да к тому… вымарано даже и в пропущенных множество мест. Цензура запретила пять статей в книге Гоголя («Нужно любить Россию», «Нужно проездиться по России», «Что такое губернаторша», «Страхи и ужасы России» и «Занимающему важное место») и произвела купюры в других статьях, из которых особенно пострадали статьи «О лиризме наших поэтов» и «Исторический живописец Иванов».

Он, назад тому еще месяц, изъяснил государю такую мою просьбу, которой, верно, никто бы другой не отважился представить. Намек на представление Вьельгорским Николаю I письма Гоголя с просьбой о новом заграничном паспорте (см. «Деловые бумаги», № 1^*).

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в сборнике «В память С. А. Юрьева», стр. 258–260.

Какие-то таинственные партии европейцев и азиатцев вместе совокупились, чтобы смутить и сбить с толку цензуру. Плод болезненного воображения Гоголя.

Хотя сюда и не попали статьи, направленные собственно к вам… Подразумеваются статьи «Нужно любить Россию», «Нужно проездиться по России» и «Занимающему важное место».

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Первоначально напечатано: с большими пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 336; так же — в «Письмах», III, стр. 350–351. Полностью печатается впервые.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в сборнике «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 72–74.

Ответ Россета от 12 марта 1847 г. см. в «Материалах» Шенрока, IV, стр. 539–550.

Датируется 1847 годом по содержанию.

Я получил ваше письмо от 29 декабря русского штиля… Это письмо Россета до нас не дошло.

Спросите его, получил ли он письмо мое, посланное с Апраксиным… — см. № 99^*.

«Иллюстрация» Кукольника — еженедельный журнал, издававшийся в Петербурге в 1845–1849 гг.

В книге этой есть повести Даля, которые мне очень нужны. В «Иллюстрации» за 1845–1846 гг. печатались Далем этнографические материалы под заголовком: «Поверья, суеверия и предрассудки русского народа». Их-то и имел в виду Гоголь. В 1847 г. Даля уже не было в числе сотрудников журнала, чем, вероятно, и объясняется нежелание Гоголя получать «Иллюстрацию» за этот год.

Я очень боюсь, чтобы Плетнев не стал меня потчевать Финляндией… Иронический намек на работы друга Плетнева, профессора Гельсингфорсского университета Я. К. Грота.

Ишимова Александра Осиповна (1804–1881) — детская писательница и издательница детского журнала «Звездочка», друг Плетнева. Была знакома с Пушкиным, Жуковским, Вяземским.

Мистерии — Гоголь, вероятно, подразумевал, по аналогии с «Mystères de Paris» Э. Сю и «Mystères de Londres» П. Феваля, тайные, неисследованные стороны современного быта.

«Петербургские вершины» — сборник повестей Я. П. Буткова, тт. I и II. СПб. 1846. Возможно, Гоголь заинтересовался повестями Буткова, прочтя сочувственную рецензию на первый том их в «Иллюстрации» за 1845 г. (№ 31 от 10 ноября), в которой проводилась параллель между Бутковым и Гоголем.

При сем письмецо к Плетневу — см. № 115^*.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Записках», II, стр. 87–88; одно из пропущенных мест восстановлено в «Русской Старине» 1888, № 6, стр. 579; полностью опубликовано в «Письмах», III, стр. 351–352.

Ответ Плетнева от 4/16 апреля 1847 г. см. в «Русском Вестнике» 1890, № 11, стр. 51–53.

Датируется 1847 годом на основании пометы Плетнева («П<олучено> 21 февр<аля> 1847»), по связи с его ответным письмом (см. выше) и по содержанию. Было приложено к письму № 114.

…письмо твое со вложеньем векселя мною получено. Имеется в виду письмо Плетнева от 17/29 января 1847 г. (там же, стр. 48–51).

Ты, вероятно, теперь уже получил три пись<ма> мои… — см. №№ 94^*, 96^*, 111^*.

…насчет которых ты согласился, что их <EM>лучше</EM> не печатать. Таково было мнение наследника Александра Николаевича, которому Плетнев давал на просмотр письма, не пропущенные цензурой, сообщенное Гоголю Плетневым в письме от 21 ноября/3 декабря 1846 г. (там же, стр. 40). Плетнев согласился с этим мнением и 17/29 января писал Гоголю: «О представлении государю переписанной вполне новой книги твоей теперь и думать нельзя» (там же, стр. 50).

Печатается по подлиннику (ПБЛ).

Небольшой отрывок письма был опубликован в «Библиографических Записках» 1859, стр. 110; полностью — в «Отчете ПБЛ» за 1892 г. Прилож., стр. 160–166.

Датируется 1847 годом по содержанию и по связи с письмом Шевырева (см. ниже).

Я получил твое письмо с известием, что Языкова уже не стало Имеется в виду письмо Шевырева от 30 декабря 1846 г. (см. «Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 35–41).

Княгиня Волконская — Зинаида Александровна.

…прилагаю при сем письмецо к нему самому — см. № 117^*.

Его нет почти вовсе в твоем курсе — в «Истории русской словесности, преимущественно древней» Шевырева.

Лучше бы ты эту осторожность наблюдал в своих прежн<их> перепалках с Белинским… Намек на борьбу Шевырева с Белинским в начале 40-х годов и на блестящий памфлет Белинского «Педант» с убийственной характеристикой противника.

Сейчас принесли мне твое письмо со вложеньем векселя. Речь идет, вероятно, о втором письме Шевырева от 30 декабря 1847 г. (там же, стр. 35).

Об этих книгах я просил еще неда<вно> Языкова… — см. № 103^*.

Печатается по тексту книги Барсукова «Жизнь и труды Погодина» (VIII, стр. 546), где напечатано без начала и окончания. В «Письмах» — пропущено.

Основание для датировки — запись в дневнике Погодина от 23 февраля 1847 г.: «Письмо Гоголя, который обещает ругать меня и еще в знак дружбы» (там же). Было, очевидно, приложено к письму № 116.

Печатается по подлиннику (ИМ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 341–344; полностью — в «Вестнике Европы» 1896, № 7, стр. 5–9.

…довольно длинное письмо со вложеньем другого, еще более длинного, к сестре Ольге… — см. №№ 106^* и 100^*.

При этом прилагаю письмо племяннику… Письмо Н. П. Трушковскому не сохранилось.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 344–348; часть пропущенного текста — в «Указателе» Шенрока, стр. 87–88; полностью — в «Письмах», III, стр. 364–371.

Датируется 1847 годом по содержанию и по связи с письмом Смирновой к Гоголю (см. ниже).

Как мне приятно было получить ваши строчки… Подразумевается письмо Смирновой от 11 января 1847 г. («Русская Старина» 1890, № 8, стр. 282–284).

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано: с ошибочной датировкой (1846 г.) — в «Русском Архиве» 1872, № 7–8, стр. 1329–1332; с исправленной датой — в «Письмах», III, стр. 379–382.

Датируется 1847 годом по содержанию и по связи с письмом № 121, к которому было приложено.

Вы уже, вероятно, получили… мое письмо… — см. № 99^*.

В. А. Перовский — см. примеч. к № 88^*.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1884, № 1, стр. 166–168.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Вы уже, верно, получили мое письмо со включеньем письма к Плетневу… — см. №№ 114^* и 115^*.

Нужно, чтобы необходимо моя рукопись была прочитана вся сплошь и в связи внимательно граф<ом> М<ихаилом> Ю<рьевичем> В<ьельгорским> и кн<язем> Вяземск<им>. Надежды Гоголя на петербургских друзей были напрасны. Они не собирались ни отстаивать запрещенные цензурой статьи, ни заниматься их переделкой. 10 июня н. ст. Гоголь просит Плетнева выслать ему «не медля статьи, снабженные… замечаниями, для переделки» (см. № 175^*). Однако Плетнев этого не сделал. В письме от 29 июля (10 августа), оправдываясь, он объясняет, что собраться вместе ему, Вяземскому, Вьельгорскому и Россету очень трудно, и советует Гоголю самому заняться исправлением текста своих статей («Русский Вестник» 1890, № 11, стр. 53–54). Наконец, 24 августа н. ст., т. е. после обмена письмами с Белинским, Гоголь заявляет Плетневу: «Оставим на время всё» (см. № 207^*). Так кончилась попытка Гоголя выпустить в свет свои «Выбранные места из переписки с друзьями» полностью, без цензурных урезок.

…следует книгу тиснуть в другой раз в прежнем виде. Второе издание «Выбранных мест…» не состоялось.

…передайте при сем прилагаемое письмецо князю Вяземскому… — см. № 120^*.

Печатается по копии, переданной Кулишу Н. П. Трушковским (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском — в «Записках», II, стр. 134; полностью — в «Письмах», III, стр. 457.

Датируется приблизительно, январем — февралем н. ст. 1847 г., как написанное по выходе книги «Выбранные места из переписки с друзьями».

Константиновский, Матвей Александрович (1792–1857) — ржевский протоиерей, рекомендованный Гоголю А. П. Толстым. Своим религиозным фанатизмом и мракобесием сыграл пагубную роль в последний период, жизни тогда уже душевно больного писателя. Отрицательно относясь к искусству и литературе, требовал от Гоголя отречения от театра, от Пушкина, как «грешника и язычника», от собственного творчества.

Monsieur Nicolas Gogol à Naples en Italie, poste restante — господину Николаю Гоголю, в Неаполь (Италия), до востребования. (Франц.)

Печатается по тексту «Русской Старины» (1895, № 9, стр. 213–215), где было впервые напечатано (по подлиннику, хранившемуся в Берлинской королевской библиотеке).

Дата совершенно точно устанавливается на основании двух обстоятельств: 1) франкфуртского почтового штемпеля на подлиннике («16 März 1847») и 2) слов Гоголя в последующем письме к Жуковскому (от 6 марта н. ст.): «Назад тому дня два, я отправил уже одно письмо к тебе, занумерованное 4-м мартом, в котором содержится мой маршрут» (см. № 129^*). На самом деле письмо не было им датировано.

Оба письма… мною получены… — см. в «Отчете ПБЛ» за 1887 г. Прилож., стр. 46–48 и 49–52.

…я отправил также два письма… — см. №№ 107^* и 113^*.

Елизавета Алексеевна — жена В. А. Жуковского.

Я получил на днях письмо от Смирновой. Имеется в виду письмо от 11 января 1847 г. («Русская Старина» 1890, № 8, стр. 282–284).

От Плетнева я получил извещение… — в письме от 17/29 января 1847 г. («Русский Вестник» 1890, № 11, стр. 49).

…в записной книжке, данной мне во Франкфурте на дорогу… — см. примеч. к № 60^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано у Барсукова, VIII, стр. 546–549. В «Письмах» — пропущено.

Датируется 1847 годом на основании записи в дневнике Погодина, сделанной в марте 1847 г.: «Любезное и нежное письмо от Гоголя. Утешился, но сердца у меня на него нет, разве когда раздумаешься» (там же, стр. 549).

Ответное письмо Погодина см. там же, стр. 551–554.

Письмо Гоголя произвело большое впечатление не только на Погодина, но и на их общих друзей. 23 марта 1847 г. Шевырев писал Погодину: «Гоголь пишет ко мне о письме к тебе. С нетерпением желаю прочесть его. Мне приятно его обращение к тебе» (там же, стр. 549). С. Т. Аксаков писал тоже: «Я знаю, что вы получили письмо от Гоголя и письмо доброе; я получил такое же, и потому не приедете ли вы ко мне, чтоб я мог прочесть ваше, а вы мое, и чтоб мы вместе порадовались и потолковали» (там же).

От Сергея Тим<офеевича> Аксакова я получил письмо… Имеется в виду письмо от 27 января 1847 г. («Русский Архив» 1890, № 8, стр. 164–165).

…ты был глубоко оскорблен моими словами о тебе, напечатанными в моей книге… Погодина сильно оскорбило следующее место в статье «О том, что такое слово»: «Приятель наш П<огодин> имеет обыкновение, отрывши, какие ни попало, строки известного писателя, тот же час их тиснуть в журнале, не взвесив хорошенько, к чести ли это или к бесчестию его… Он торопился всю свою жизнь, спеша делиться всем с своими читателями, сообщать им всё, чего ни набирался сам, не разбирая, созрела ли мысль в его собственной голове таким образом, дабы стать близкою и доступною всем, словом — выказывал перед читателями себя всего во всем своем неряшестве… Тридцать лет работал и хлопотал, как муравей, этот человек… — и ни один человек не сказал ему спасибо; ни одного признательного юноши я не встретил, который бы сказал, что он обязан ему каким-нибудь новым светом или прекрасным стремлением к добру, которое бы внушило его слово…» («Соч. Гоголя», изд. 10, IV, стр. 19–20).

Но меня всегда изумляло твое беспамятство… Не думал бы я об этом так постоянно и долго, если бы не случилось такое дело, где ты чуть-чуть не был причиной страшного события, которое отравило бы на всё время твою жизнь и сделало бы твою совесть мучительницей твоей. Отвечая Гоголю, Погодин писал: «О каком беспамятстве ты еще пишешь — ей-богу, не понимаю. Где я чуть-чуть не был причиной страшного события, которое отравило бы на всё время мою жизнь? Умоляю тебя — объясни. Я трепещу всем сердцем» (Барсуков, VIII, стр. 554). Этот вопрос в последующих письмах Гоголя остался без ответа.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1875, № 12, стр. 656–658.

Является ответом на письмо Шевырева от 30 января 1847 г. (см. «Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 42–44).

Датируется 1847 годом по содержанию.

…из письма Серг<ея> Тим<офеевича> Аксакова… Имеется в виду письмо от 27 января 1847 г. («Русский Архив» 1890, № 8, стр. 164–165).

Я и позабыл было, что в книге моей есть слова о Погодине… — см. примеч. к № 124^*.

…едва было не случилось такое дело, за которое замучила бы его совесть. Этот намек Гоголя, сделанный им также в письме к Погодину (см. № 124^*), остается неясным.

В одно время с этим письмом моим к тебе я написал и к нему письмо — см. № 124^*.

При сем письмо к сестре моей Ольге… — см. № 126^*.

Печатается по подлиннику (ИМ).

Впервые напечатано в «Литературных приложениях к „Ниве“» 1900, № 12, стр. 692–694.

Датируется по содержанию и по связи с письмом № 125, к которому было приложено.

…за вашего племянника… — Н. П. Трушковского.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Первоначально напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 97–99; с пропуском одной фразы — в «Письмах», III, стр. 394–397. Полностью печатается впервые.

Является ответом на письмо Аксакова от 27 января 1847 г. («Русский Архив» 1890, № 8, стр. 164–165).

Датируется 1847 годом по содержанию.

Дмитрий Николаевич Свербеев — см. Гоголь АН СССР, XII, примеч. к № 75.

Он прав, что обратился к вам, а не ко мне. Письмо Свербеева от 16 января 1847 г. о «Выбранных местах из переписки с друзьями», адресовано не Гоголю, а С. Т. Аксакову (напечатано в «Материалах» Шенрока, IV, стр. 519–523). С. Т. Аксаков сообщал о нем сыну, Ивану Сергеевичу: «Свербеев написал письмо ко мне, в котором очень умно и очень зло разбирает его книгу; уже четыре дня я держу его в своих руках и не имею духу послать: боюсь, не оскорбится ли он?» («И. С. Аксаков в его письмах», I, стр. 409).

Поблагодарите также и милую супругу его за ее письмецо. Имеется в виду письмо Екатерины Александровны Свербеевой (ум. 1892) от 20 января 1847 г. (см. в «Материалах» Шенрока, IV, стр. 524–525). Гоголь относился к Свербеевой с большим уважением.

Ольга Семеновна — жена С. Т. Аксакова.

При сем письмецо Надежде Николаев<не> Шереметевой — см. № 128^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Библиографических Записках» 1859, стр. 107.

Датируется по содержанию (отклик на недавнюю смерть Языкова) и по связи с письмом № 127, к которому было приложено.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Сочинениях и письмах», IV, стр. 350–351.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Письмо от 6/18 февраля, пущенное из Франкфурта тобою… — см. в «Отчете ПБЛ» за 1887 г. Прилож., стр. 52–55.

В одну неделю исчезнули все экземпляры ее… Кулиш снабдил это место следующим примечанием: «Неизвестно, кто сообщил Гоголю такое известие. Книга пошла очень тупо» («Сочинения и письма», VI, стр. 350). Вероятно, Гоголь основывался на сообщении Плетнева в письме от 11/23 января 1847 г.: «О книге твоей не успели еще ни слова сказать ни в журналах, ни в газетах — а ее уже нет. Это прекрасно». («Русский Вестник» 1890, № 11, стр. 48). На самом деле, как видно даже из этого письма Плетнева, книга Гоголя была запродана большими партиями и со скидкой петербургским и московским книгопродавцам, что еще отнюдь не означало ее успеха у публики.

…радостней всего мне было услышать весть о благодатном замысле твоем писать письма по поводу моих писем. Жуковский исполнил свое обещание и написал в 1847–1848 гг. три статьи в форме писем к Гоголю: «О смерти», «О молитве» и «Слова поэта — дела поэта».

Назад тому дня два, я отправил уже одно письмо к тебе… — см. № 123^*.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Записках», II, стр. 89–92, часть пропущенного текста — в «Русской Старине» 1888, № 6, стр. 580; полностью — в «Письмах», III, стр. 371–376.

Датируется на основании почтового штемпеля.

Прости меня, если у меня вырвалось какое-нибудь слово, тебя оскорбившее, в том письме моем… Гоголь подразумевал свое довольно резкое письмо от 6 февраля н. ст. (№ 111) с выражением неудовольствия на Плетнева, не сумевшего отстоять книгу Гоголя от цензурных вырезок.

…письмо к доброй А. О. Ишимовой. Это письмо Гоголя до нас не дошло. Оно являлось ответом на письма к нему Ишимовой от 4 и 31 декабря 1846 г. с лестными отзывами о «Выбранных местах из переписки с друзьями», с которыми она ознакомилась еще в корректурных листах у Плетнева. Эти письма Ишимовой к Гоголю напечатаны в «Русской Старине» 1893, № 6, стр. 552–555 (там же, стр. 555–556, и ответ ее, от 21 мая 1847 г., на письмо к ней Гоголя).

Я писал к князю Вяземскому и графу М. Ю. Вьельгор<скому>… Письмо к П. А. Вяземскому — см. № 99^*. Письмо к Вьельгорскому до нас не дошло.

К князю Вяземскому писал потом еще письмо… — см. № 120^*.

…в письме, вероятно, доставленном уже тебе от Ар<кадия> Россети… — см. № 115^*.

…для известн<ого> дела — то есть для выдачи пособий нуждающимся студентам Петербургского университета, которая производилась тайно через Плетнева.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в сборнике «Звенья», II, М. — Л., «Academia», 1933, стр. 285.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Убри, Петр Яковлевич (ок. 1775-22 дек. 1847) — русский посланник при Германском союзе и при дворах Гессен-Кассельском и Гессен-Дармштадтском, действ. тайный советник. Убри жил во Франкфурте, был в дружеских отношениях с Жуковским и задолго до письма познакомился с Гоголем, часто гостившим у Жуковского.

Печатается по подлиннику (ПД).

Первоначально напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 351–354. Полностью печатается впервые.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Письмо твое от 30 января… — см. «Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 42–44.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано, без даты, в «Русском Архиве» 1865, № 9, стр. 1126–1127.

Датируется по связи с № 132, к которому было приложено. См. сообщение Шевырева в письме к Гоголю от 22 марта 1847 г.: «В день праздника получил письмо твое, которое было для меня истинным подарком. Тут вложено и письмо к Малиновскому» («Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 50).

Малиновский, Дмитрий Константинович (ум. 1871), в 1847 г., будучи студентом второго курса Московского университета по математическому факультету, в ответ на обращение Гоголя к читателям в предисловии ко 2-му изданию первого тома «Мертвых душ», послал Гоголю через посредство Шевырева большое письмо, на которое Гоголь и ответил настоящим письмом. Всего известно два письма Гоголя к Малиновскому. Сохранились также письма (неопубликованные) Малиновского к Гоголю (ЛБ). Узнав о тяжелом материальном положении своего корреспондента, Гоголь предложил Шевыреву помочь ему из сумм, определенных Гоголем на пособия нуждающимся студентам, а также рекомендовал его в сотрудники замышлявшегося Ф. В. Чижовым журнала (ответ Чижова Гоголю от 16 октября 1847 г. см. в «Русской Старине» 1889, № 8, стр. 378). Малиновскому всё же пришлось оставить университет и поступить на военную службу. Впоследствии он дослужился до чина подполковника артиллерии и был преподавателем математики во 2-м Московском кадетском корпусе. Когда Гоголь в 1848 г. приехал в Москву, то посетил Малиновского, который после этого стал бывать у Гоголя. Малиновский занимался немного и литературным трудом. Напечатал воспоминания: «Нечто о Гоголе» (газета «Русский» 1868, № 22).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Первоначально опубликовано, с пропусками в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 354–356. Полностью печатается впервые.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

…принесли мне вновь твои строчки… — письмо Жуковского от 8/20 февраля 1847 г. (см. «Отчет ПБЛ» за 1887 г. Прилож., стр. 55–57).

Убриль — П. Я. Убри (см. примеч. к № 131^*).

Я известил его… (письмом от 10-го марта). Гоголь ошибся: письмо датировано 8 марта.

…встретившись с одним знакомым Прокоповича… — с П. В. Анненковым.

Ротшильд — банкир.

Гейне — банкир.

Барон Штиглиц — петербургский банкир.

Елисавета Алексеевна — жена В. А. Жуковского.

При сем следует расписочка в получении денег. К подлиннику приложена расписка от 10 марта н. ст. 1847 г. (только подпись — автограф Гоголя) в получении Гоголем от банкира Ротшильда по ордеру Жуковского 285 руб. 70 коп. серебром.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 121–123.

Датируется 1847 годом по содержанию и по связи с письмом к Гоголю А. М. Вьельгорской (см. ниже).

…письмецо от 7/19 февр<аля>… — см. там же, стр. 119–121.

Не скройте от меня также отзывов того человека, который нам близок обоим. Подразумевается Николай I, которого Гоголь полтора года назад поручал попечениям Анны Михайловны (см. Гоголь АН СССР, XII, стр. 532).

…как вам показался Апраксин — см. примеч. к № 89^*.

Передайте при сем следуемое письмо к<нязю> Одоевскому… — см. № 136^*.

Княгиня О<доевская> — Ольга Степановна (урожд. Ланская; 1797–1872), жена князя В. Ф. Одоевского.

Печатается по подлиннику (ПБЛ).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1904, № 8, стр. 421–422.

Датируется 1847 годом по содержанию и по связи с письмом № 135, к которому было приложено.

Скажи ей, что мне слишком совестно, что я дерзнул было наложить на нее одно хлопотливое дело. Кн. О. С. Одоевская была включена Гоголем в «Предуведомлении» к «Ревизору» в список лиц, которым поручалась раздача пособий бедным людям (см. примеч. к № 65^*).

Спроси у Вяземского, получил ли он письмо через Россети… — см. № 120^*.

Печатается по тексту «Русского Архива» (1902, № 4, стр. 736), где было впервые напечатано.

Датируется 1847 годом по связи с письмами №№ 135 и 138.

Передайте при сем следуемое письмецо Владимиру Александровичу… — см. № 138^*.

В одно время с письмом к вам я отправляю также письмо к Анне Михайловне — см. № 135^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Публикуется впервые.

Датируется по связи с письмом № 137, к которому было приложено.

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 358–360).

Было впервые напечатано в «Записках», II, стр. 121–124.

…моя добрая Юлия, или по-русски Улинька, что звучит еще приятней… Гоголь ошибался: жену Данилевского звали не Юлия, а Ульяна (Иулиания). Нравившееся ему имя Уленька Гоголь использовал во втором томе «Мертвых душ», что не означало, конечно, что У. Г. Данилевская была прототипом Уленьки Бетрищевой.

Femme incomprise — непонятая женщина. (Франц.)

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 124–126; полностью — в «Письмах», III, стр. 420–423.

Является ответом на письмо Львова от 13/25 февраля 1847 г. (см. «Материалы» Шенрока, IV, стр. 526–528).

Львов, Владимир Владимирович (1804–1856) — князь, детский писатель, сотрудник «Московского журнала сельского хозяйства и овцеводства», впоследствии цензор.

Одного князя Львова я знал… Не исключена возможность, что это и был адресат Гоголя, который, как родственник П. И. Раевской, мог встретиться с Гоголем у Елагиных и в других знакомых ей семьях.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Современнике» 1858, № 11, стр. 163–164; полностью — в «Письмах», III, стр. 423–425.

Датируется по содержанию и по связи с письмом № 142, которое было к нему приложено.

От Чижова я получил письмо… Имеется в виду письмо от 20 марта 1847 г., не дошедшее до нас.

Передайте ему при сем следуемое письмо — см. № 142^*.

Нечто, как о вашей картине, так и о положении вашем, как художника, сказано мною в одном из моих писем, напечатанных отдельною книгою. Имеется в виду статья «Исторический живописец Иванов» в «Выбранных местах из переписки с друзьями».

Советую вам также не гневаться на… жесткие письма… — см. №№ 89^*, 93^*, 109^*. Огорченный этими письмами, Иванов не читал настоящего письма, оставив его нераспечатанным (см. его апрельское письмо к Гоголю в книге М. Боткина «А. А. Иванов. Его жизнь и переписка», стр. 234).

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 364), где было впервые напечатано.

Датируется 1847 годом по содержанию (в этом году Чижов возвратился в Россию). Было приложено к письму № 141.

Мне было очень прискорбно узнать из письма вашего (от 20 марта)… Это письмо до нас не дошло.

…это была единственная причина тому, что я не отвечал на ваше прежнее, очень доброе и милое письмецо. Письмо Чижова от 4 марта н. ст. <1847> см. в «Русской Старине» 1889; № 8, стр. 368–371.

Печатается по копии (ПД).

Впервые напечатано в «Русской Мысли» 1911, № 4, стр. 102–103.

Датируется по содержанию.

…но, вероятно, вы уже знаете из письма моего к Плетневу. — см. № 130^*.

…добрую графиню прошу не беспокоиться и не тревожить себя мыслью, что она в чем-нибудь не исполнила моей просьбы. Л. К. Вьельгорская не исполнила просьбы Гоголя и не передала письма о «Выбранных местах из переписки с друзьями» Николаю I.

…какая-то как бы неестественная сила заставила его сделать и обременить графиню смутившим ее письмом — см. № 98^*.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропуском окончания и с зашифровкой имен — в «Записках», II, стр. 92–94; полностью — в «Письмах», III, стр. 408–410.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

…дело, которое должно остаться между нами, совсем не так глупо, как кажется с виду… Вероятно, Гоголь имел в виду дело помощи нуждающимся студентам Петербургского университета.

Любимов, Н. И. — см. примеч. к № 84^*.

Печатается по тексту «Московских Ведомостей» (1859, № 204, стр. 516), где было впервые напечатано.

Было отнесено Шенроком к 1846 г. на основании вводной заметки к этому письму в «Московских Ведомостях», где было сказано, что П. И. Раевская будто бы умерла в 1846 г. На самом деле, как явствует из «Московского Некрополя» (т. III, СПб. 1908, стр. 3), она скончалась 21 декабря ст. ст. 1846 г., то есть 2 января н. ст. 1847 г. Это позволяет датировать письмо Гоголя, являющееся ответом на письмо С. Н. Молчановой с извещением о смерти ее родственницы, приблизительно февралем — мартом н. ст. 1847 г.

Молчанова, Софья Николаевна — двоюродная сестра П. И. Раевской, жившая в ее доме. Упоминания о ней имеются в письмах Гоголя к Е. В. Гоголь.

Печатается по тексту «Писем», III, стр. 416–420.

Впервые напечатано, с пропуском окончания и с зашифровкой имен, в Записках, II, стр. 119–121.

Датируется 1847 годом как написанное по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями»; дата — 20 марта/1 апреля — установлена на основании слов Гоголя, что он пишет письмо в страстной четверг, который в 1847 г. приходился на это число.

…дело о портрете. Имеется в виду самоуправный поступок Погодина, поместившего в «Москвитянине» (в № 11 за 1843 г.) портрет Гоголя без разрешения последнего. Об этом поступке Гоголь говорит в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (в статье «Завещание»).

Печатается по подлиннику (КИЛ).

Первоначально напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 367–368. Полностью печатается впервые.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Благодарю вас за письма ваши от 18 февр<аля>… Эти письма не сохранились.

Софья Василь<евна> Скалон — см. Гоголь АН СССР, X, стр. 394 и 460.

Лизе при сем следует письмецо — см. № 148^*.

Печатается по подлиннику (КИЛ).

Первоначально напечатано, с пропусками и ошибочной датировкой (1850 г.), в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 504–507; с теми же пропусками и с ошибочной датировкой (1846 г.) — в «Письмах», III, стр. 169–172. Полностью печатается впервые.

Датируется 1847 годом, как написанное по поводу смерти П. И. Раевской, скончавшейся 2 января н. ст. 1847 г., и 6 апреля н. ст. по связи с письмом № 147, к которому было приложено.

Известие твое о бедственной судьбе твоей крестницы… Речь идет о сироте Эмилии, взятой потом, по совету Гоголя, на воспитание М. И. Гоголь. Впоследствии была замужем за доктором Ковриго. См. О. В. Головня, стр. 50–51; Э. Ковриго, «Из личных воспоминаний» («Русское Слово» 1909, от 20 марта, № 65) и «Личные воспоминания о Гоголе» (там же, 1909, от 26 апреля, № 95).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Сочинениях Гоголя», второе издание наследников. М. 1867, стр. 555–559.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Не знаю, как благодарить вас… за ваше письмо и сообщенье разных мнений. Письмо Россета см. в «Материалах» Шенрока, IV, стр. 539–550.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Первоначально напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 369–370. Полностью печатается впервые.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Приятное и грустное письмо твое… Подразумевается письмо Жуковского от 20 февраля/4 марта 1847 г. («Отчет ПБЛ» за 1887 г. Прилож., стр. 57–63), впоследствии переработанное Жуковским в статью под названием «О смерти». В письме сообщалось о смерти свояченицы Жуковского Мии Рейтерн.

…вслед за письмом к Убрилю, написал другое к тебе… Письмо к П. Я. Убри — см. № 131^*; к Жуковскому — № 134^*.

Прилагаю, на всякий случай, еще расписку… Содержание расписки (автограф Гоголя): «Третью тысячу рублей ассигнациями получил от Василия Андреевича Жуковского Н. Гоголь. Неаполь. Апреля 17 1847 года».

Тертуллиан (ум. ок. 230 г.) — известный богослов.

Статья. К письму Гоголя приложена выписка, озаглавленная: «О божественной плоти Иисуса Христа и о нашей. (Из Тертуллиана)».

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: без даты — в «Библиографических Записках» 1859, стр. 103; с датой — в «Письмах», III, стр. 385–386.

Датируется по связи с письмом № 150, к которому, судя по содержанию и неполному адресу, было приложено.

От Василья Андреевича Жуковского я узнал только недавно… Из письма его от 20 февраля/4 марта 1847 г. — см. примеч. к № 150^*.

…одна из милых дочерей ваших… — Мия Рейтерн.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 126–127; полностью — в «Письмах», III, стр. 433–435.

Датируется 1847 годом на основании пометы Плетнева («П<олучено> 26 апр<еля>/8 мая 1847») и по содержанию.

От Арк<адия> Осип<овича> Россети я узнал кое-что из тех неприятностей, которые случилось тебе потерпеть… А. О. Россет писал Гоголю 12 марта 1847 г.: «… Плетнев продал журнал Никитенке; Пушкина затеяла с ним род процесса за право продажи. Случилась неприятная история; это его оскорбило и было причиной жалоб и намеков на людей, на коих он вам намекал» («Материалы» Шенрока, IV, стр. 550).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 371–374; полностью — в «Письмах», III, стр. 435–439.

Датируется 1847 годом по содержанию.

Я получил ваши бесценные строчки… Письмо Смирновой от 18 февраля 1847 г. («Русская Старина» 1890, № 8, стр. 284–288).

В письме к Аксакову… — см. № 127^*.

Отсюда католицизмы, формализмы и всякие измы. Намек на упреки Аксакова (в мистицизме) и Шевырева (в склонности Гоголя к католицизму).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Современнике» 1858, № 11, стр. 164.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Благодарю вас… за ваше скорое доставленье моего письма Чижову — см. № 142^*.

А вы будьте покойны и не страшитесь больше никаких от меня писем. Ответ на слова Иванова в его письме от <апреля 1847>: «Если уж вам очень нужно что-нибудь от меня, то гораздо мне легче к вам приехать в Неаполь, чем прочесть ваше письмо. Скажите через кого-нибудь, и я сейчас приеду» (М. Боткин. «А. А. Иванов. Его жизнь и переписка», стр. 234).

Федор Иванович — Иордан (см. о нем Гоголь АН СССР, XI, стр. 435).

Гравчик — инструмент (граверный резец).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками и ошибочной датировкой (1845 г.) — в «Современнике» 1858, № 11, стр. 150; полностью — в «Письмах», III, стр. 441.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Едва только я написал к вам письмо… — см. № 154^*.

Циммерман — врач в Неаполе.

Аллерс — врач в Риме.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1884, № 1, стр. 171–172.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

…я читаю биографи<ю> Крылова… Имеется в виду биография, составленная Плетневым: «Жизнь и сочинения И. А. Крылова» (в Полном собрании сочинений Крылова, т. I. СПб., изд. Э. И. Юнгмейстера, 1847).

…ныне вышедшие повести Даля… «Повести, сказки и рассказы. Сочинения Казака Луганского». В четырех томах. СПб. 1846.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 374–376; пропуски восстановлены в «Русской Старине» 1875, № 12, стр. 661–662.

Датируется 1847 годом по содержанию.

Благодарю очень за милое письмецо твое от 22 марта. См. «Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 45–50.

…вслед за ней я помещу письмо к тебе, под заглавием: «О достоинстве сочинений <и> литературных трудов Погодина»… Эта статья не была написана Гоголем.

…прилагаю тебе здесь непропущенный листок, служащий ответом на твой запрос о стихотворении Пушкина. Приложен отрывок о происхождении стихотворения Пушкина «С Гомером долго ты беседовал один…», посвященного, как установлено советским пушкиноведением, Н. И. Гнедичу.

…из фабрики Дюма. Известный французский писатель-романист Александр Дюма-отец (1803–1870) имел ряд сотрудников, писавших для него по составленному им плану.

Слова твои о том, как чорта выставить дураком… Ответ на приведенные Шевыревым слова о чорте какого-то старика: «В яме сидит дурак сам и хочет, чтобы и другие туда же засели. Прямой дурак!» (там же, стр. 49).

…памятники раскрашен<ные> Москвы Снегирева — «Памятники московской древности с присовокуплением очерка монументальной истории Москвы. С 3 планами Москвы, 23 картинами и 18 рисунками». М. 1841.

При сем отдай письмо Щепкину… Это письмо до нас не дошло.

Печатается по подлиннику (КАБ).

Впервые напечатано в «Русском Слове» 1859, № 1, стр. 134–135.

Ответ Прокоповича см. в «Материалах» Шенрока, IV, стр. 555–558.

Датируется 1847 годом на основании пометы Прокоповича («Получил 11 мая 1847 с. ст.»).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Первоначально напечатано, с большими пропусками и ошибочной датировкой (1845 г.), в «Современнике» 1858, № 11, стр. 151; также — в «Письмах», III, стр. 441–442. Полностью печатается впервые.

Датируется 1847 годом по связи с письмом № 155.

Адресат письма в «Современнике» назван «одним из друзей Гоголя в Риме», в «Письмах» — просто «неизвестным лицом». По всей вероятности, обращено к художнику Федору Антоновичу Моллеру, как самому близкому (после брата) к А. А. Иванову лицу (Ф. В. Чижова в Риме уже не было, он только что уехал в Россию). Кроме того, Моллер пользовался большими симпатиями и самого Гоголя, который неоднократно писал ему, а в предыдущий свой приезд в Рим (в ноябре 1846 г.) собирался даже у него остановиться (см. № 70^*). Охотно выполняя поручения Гоголя, бывал посредником между ним и Ивановым (см., например, письмо Иванова к Гоголю от <декабря 1846> в книге: М. Боткин. «А. А. Иванов. Его жизнь и переписка», стр. 228).

Князь Волконский — Григорий Петрович.

…я… устроил так, что в Петербур<ге> всем обнаружилось производительное дело — картина Иванова… Намек на действие статьи «Исторический живописец Иванов» (в «Выбранных местах из переписки с друзьями»).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Русской Жизни» 1892, № 71.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Благодарю тебя за твои усладительные строки… Имеется в виду ответ на письмо Гоголя от 4 марта н. ст. Письмо Погодина — см. Барсуков, VIII, стр. 551–554.

Передай при сем приложенные два письмеца твоим матушкам — то есть матери Погодина, Аграфене Михайловне Погодиной, и теще, Елизавете Фоминичне Гудчайльд. Е. Ф. Гудчайльд ухаживала за Гоголем во время его предсмертной болезни и присутствовала при его кончине. Письмо к А. М. Погодиной — см. № 161^*. Письмо к Е. Ф. Гудчайльд не сохранилось.

Печатается по тексту «Русского Вестника» (1889, № 2, стр. 356–357), где было впервые напечатано.

Датируется по связи с предыдущим письмом, к которому было приложено.

Погодина, Аграфена Михайловна (ок. 1776–1850) — мать М. П. Погодина.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано, без даты, в «Современнике» 1858, № 11, стр. 151.

Датируется по связи с письмами №№ 155 и 159.

Печатается по подлиннику (КИЛ).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 387–389. Полностью печатается в настоящем томе.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Я получил письмо ваше от 12 марта… Это письмо, являвшееся ответом на № 118, не сохранилось.

Я надеюсь, вы уже получили письмо мое от 6-го апреля, в котором было вложено письмо к Лизе — см. №№ 147^* и 148^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Современнике» 1858, № 11, стр. 165.

Датируется на основании почтового штемпеля.

Печатается по копии, переданной Кулишу Н. П. Трушковским (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 135–139; полностью — в «Письмах», III, стр. 458–464.

Датируется 1847 годом по содержанию.

О М. А. Константиновском см. примеч. к № 122^*.

Что могу сказать вам в ответ на чистосердечное письмо ваше? — Письмо это не сохранилось.

…статью о театре я писал… Имеется в виду статья «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности» в «Выбранных местах из переписки с друзьями».

…некоторые необходимые объясненья на мою книгу, равно как и сознанье в том, в чем я ошибся, я должен буду сделать непременно… Намек на замысел «Авторской исповеди».

Александр Петрович — Толстой.

Об этом я писал к нему действительно письма, которые, я не знаю почему, не попали в мою книгу и не пропущены… Имеются в виду статьи: «Нужно любить Россию», «Нужно проездиться по России» и «Занимающему важное место».

Бурачок, Степан Онисимович (1800–1876) — генерал-лейтенант, издатель реакционного журнала «Маяк»; отрицательно относился к прогрессивной русской литературе, начиная с Пушкина.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 127–129; полностью — в «Письмах», III, стр. 453–456.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Я получил милое письмо твое (от 4/16 апреля)… — см. «Русский Вестник» 1890, № 11, стр. 51–53.

Вигелю я написал маленький ответ, при сем прилагаемый… — см. № 167^*.

Брянчанинов — Игнатий (1807–1867), архимандрит Сергиевского монастыря возле Стрельны, впоследствии — епископ кавказский.

Россети прав насчет письма к его сестре — см. письмо № 30^*, в переработанном виде включенное Гоголем в «Выбранные места» под заглавием «Что такое губернаторша». Было запрещено цензурой. Гоголь хотел напечатать его во втором издании книги.

Печатается по копии, переданной Кулишу Н. П. Трушковским (ЛБ).

Впервые напечатано в альманахе «Раут» 1854, стр. 362–363.

Датируется по связи с письмом № 166, к которому было приложено.

Вигель, Филипп Филиппович (1786–1856) — доносчик и ярый реакционер. Известен как автор ядовитых и пристрастных, но ценных по богатству фактических материалов «Воспоминаний». В период «Ревизора» с пеной у рта писал Загоскину: «Я знаю г. автора „Ревизора“, — это юная Россия во всей ее наглости и цинизме». Приветствовал появление «Выбранных мест», истолковывая их, как переход Гоголя в лагерь реакции. Служил в Бессарабии, был потом керчь-еникальским градоначальником, служил в департаменте иностранных исповеданий и умер в чине директора этого департамента.

Благодарю вас много за ваше письмо. Письмо Вигеля с сочувственным отзывом о «Выбранных местах из переписки с друзьями» см. в «Русском Архиве» 1893, № 8, стр. 561–565.

…искреннюю исповедь вашу, которая, как я слышал, находится в ваших записках. Записки Вигеля издавались несколько раз: в 1864–1865 гг. — в «Русском Вестнике»; отдельно, в трех томах, под заглавием «Воспоминания» (М. 1866); в дополненном виде, тоже в трех томах (М. 1891, изд. «Русского Архива); в двух томах, под ред. С. Я. Штрайха. М., изд. «Круг», 1928.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском подписи — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 397–398; полностью — в «Письмах», III, стр. 465–467.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

…получил бесценное письмо ваше… — см. в «Русской Старине» 1890, № 8, стр. 288.

От октября прошлого года… Не от октября, а от ноября: 14 ноября 1846 г. Гоголь еще находился в Риме (см. № 76^*).

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1891, № 3, стр. 577.

Датируется на основании почтового штемпеля («<Napoli> 1847… Mag.»). Число в штемпеле стерто. Так как Гоголь выехал из Неаполя: 13 мая н. ст., а письмо написано за несколько дней до отъезда, то оно относится приблизительно к 10 мая н. ст.

Софья Петровна — Апраксина, сестра А. П. Толстого.

Наталья Владимировна — графиня Апраксина (см. примеч. к № 81^*).

Анна Егоровна — жена А. П. Толстого.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Факсимиле письма было сначала воспроизведено в «Вечерней Москве» 1927, 3 марта, № 51 и затем в книге А. К. Виноградова «Мериме в письмах к Соболевскому». М. 1928, стр. 118.

На подлиннике — пометы (С. А. Соболевского?): «1847» и «Неаполь». По сообщению А. К. Виноградова, Соболевский в 1847 г. «май… проводит в Неаполе» (там же, стр. 83). Гоголь же покинул Неаполь 13 мая. н. ст. Следовательно, записка его написана до этого числа.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1890, № 2, стр. 592.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Первоначально напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 398–400; с пропуском приписки — в «Письмах», III, стр. 468–471.

Датируется 1847 годом по содержанию и по связи с письмом № 168.

…в ответ на ваше милое письмо… — см. примеч. к № 168^*.

…никто… не смел упомянуть при ней имени умершего сына… — Михаила Сергеевича Аксакова.

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 400–403), где было впервые напечатано.

Датируется 1847 годом по содержанию.

…со вложением двух критик из газет и маленькой твоей записочки. Эти две критики — письмо Н. Ф. Павлова и статья А. Григорьева, о которых Гоголь говорит ниже. Упоминаемой здесь записки Шевырева нет в числе его писем, опубликованных в «Отчете ПБЛ» за 1893 г.

…те, которые напечатаны в первых двух номерах «Современника» и «Отечественных Записок». В № 1 «Современника» за 1847 г. (отд. III, стр. 56–59) была напечатана статья Белинского о втором издании «Мертвых душ», в которой критик, останавливаясь на предисловии Гоголя, говорил, что оно «внушает живые опасения за авторскую славу в будущем» и «грозит русской литературе новою великою потерею прежде времени» (В. Г. Белинский. «Собрание сочинений в трех томах», т. III. М. 1948, стр. 685); в № 2 «Современника» (отд. III, стр. 103–124) — известная статья Белинского с резко отрицательным отзывом о «Выбранных местах из переписки с друзьями», названной им «едва ли не самой странной и не самой поучительной книгой, какая когда-либо появлялась на русском языке» (В. Г. Белинский. «Собрание сочинений в трех томах», т. III, стр. 287). В «Отечественных Записках» 1847, № 2 (отд. «Критика», стр. 77–82) было напечатано ядовитое «Письмо к Н. В. Гоголю» А. Д. Галахова за подписью «Сто-один» по поводу предисловия ко второму изданию «Мертвых душ» и др. статьи, относящиеся к Гоголю.

Я бы очень желал, однако ж, знать, что сказано обо мне в «Библиотеке для Чтения»… В «Библиотеке для чтения» (1847, № 1, стр. 42–50) появилась злобная, издевательская статья Сенковского, которую друзья (возможно, намеренно) не спешили пересылать Гоголю.

Статья Григорьева… Восторженная статья о «Выбранных местах из переписки с друзьями» критика консервативного направления, «почвенника» Аполлона Александровича Григорьева (1822–1864), впоследствии возглавлявшего так называемую «молодую редакцию» «Москвитянина» (сменившую в 1850 г. Погодина и Шевырева), была напечатана в «Московском Городском Листке» 1847, №№ 62–64.

Статья Павлова… — «Четыре письма к Н. В. Гоголю» (на самом деле вышло три письма) Н. Ф. Павлова, напечатанные в «Московских Ведомостях» за 1847 г. (№ 28 от 6 марта, № 38 от 29 марта и № 46 от 17 апреля), содержавшие суровую критику книги Гоголя, произвели большой шум, вызвали сочувственный о них отзыв Белинского и были перепечатаны в «Современнике» (1847, №№ 5 и 8). Гоголь говорит здесь только о первом письме Павлова, полученном им еще в Неаполе.

…в своих трех последних повестях. Подразумевается сборник, содержавший повести Павлова «Маскарад», «Демон», «Миллион» и озаглавленный «Три повести» (СПб. 1839).

Когда же будешь писать критику… Статья Шевырева о «Выбранных местах из переписки с друзьями» написана им много позднее (напечатана в «Москвитянине» 1848, № 1).

«Листок» — «Московский Городской Листок».

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с ошибкой в дате, в «Русской Жизни» 1892, № 71; так же — в «Письмах», III, стр. 386–389.

Датируется на основании почтового штемпеля.

Я получил твои два письма вдруг. Речь идет о письмах Погодина от 8 и 10 апреля 1847 г. (см. «Рукописи Н. В. Гоголя», каталог ЛБ. М. 1940, стр. 109).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками и зашифровкой имен — в «Записках», II, стр. 129–131; полностью — в «Письмах», III, стр. 478–481.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Письмецо твое от 16/28 мая получил — см. «Вестник Европы» 1890, № 11, стр. 55–56.

Жаль, конечно, что празднование юбилея его не состоится… В 1847 г. должно было отмечаться пятидесятилетие литературной деятельности Жуковского.

…готовлю теперь небольшую книжечку… Подразумевается «Авторская исповедь».

При сем письмецо к Вяземскому — см. № 176^*.

О Балабиных см. Гоголь АН СССР, XI, 377–378.

А. О. Ишимову поблагодари за книжечку «Розенштраух». Речь идет о книжке: «Иоганн-Амвросий Розенштраух, лютеранский пастор в Харькове». Перевод с немецкого А. Ишимовой. СПб. 1847.

Письмо… о легкости ига Христова… Одно из писем пастора Розенштрауха, приведенных в книжке о нем (см. выше^*).

Печатается по тексту «Русского Архива» (1866, № 7, стр. 1077–1081), где было впервые напечатано.

Датируется 1847 годом по содержанию и по связи с письмом № 175, к которому было приложено.

Ваша статья в «Санктпетербургских Ведомостях»… Статья Вяземского «Языков — Гоголь» была напечатана в №№ 90 и 91 (апреля 24 и 25) «С.-Петербургских Ведомостей» за 1847 г. Сопоставление Языкова и Гоголя объясняется тем, что смерть Языкова и появление «Выбранных мест из переписки с друзьями» были почти одновременны. Статья Вяземского, написанная в защиту книги Гоголя, содержит пасквильные выпады по адресу Белинского и его последователей. Белинский в своем знаменитом письме к Гоголю охарактеризовал ее, как «частный донос» на почитателей Гоголя и всех более на него, Белинского.

…мне кажется, что выразились вы несколько сурово о некоторых моих нападателях, особенно о тех, которые прежде меня выхваляли. Намек на Белинского и его сторонников.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в книге: «П. В. Анненков и его друзья», I. СПб. 1892, стр. 512–514.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Благодарю тебя за письмо. Письмо Прокоповича от 12 мая 1847 г. см. в «Материалах» Шенрока, IV, стр. 555–558 и у Е. В. Петухова, «Письма Гоголя к Н. Я. Прокоповичу», 2-е изд. Киев. 1895, стр. 52–55.

Он, кажется, принял всю книгу написанною на его собственный счет. Прокопович отвечал на это в письме от 27 июня 1847 г.: «Мне кажется, ты очень ошибаешься, воображая, что статью свою Б<елинский> написал, приняв на свой счет некоторые выходки твои вообще против журналистов. Зная Белинского давно, я не могу не быть уверенным, что ни одна строчка его не назначалась мщению за личное оскорбление» («Русская Старина» 1889, № 1, стр. 145).

Вероятно, он принял на свой счет козла, который был обращен к журналисту вообще. В статье «Об „Одиссее“, переводимой Жуковским», была фраза: «Даже эти судорожные, больные произведения века с примесью всяких непереварившихся идей, нанесенных политическими и прочими брожениями, стали значительно упадать; только одни задние чтецы, привыкшие держаться за хвосты журнальных вождей, еще кое-что перечитывают не замечая в простодушии, что козлы, их предводившие, давно уже остановились в раздумье, не зная сами, куда повести заблудшие стада свои» («Соч. Гоголя», изд. 10, т. IV, стр. 27).

…дай ему при сем прилагаемое письмецо… — см. № 178^*. Гоголь не знал, что Белинский в это время находился за границей.

По всему вижу, что мне придется сделать некоторые объяснения на мою книгу… Намек на замысел «Авторской исповеди».

Разузнай, пожалуста, какой появился другой Гоголь, будто бы мой родственник. Прокопович отвечал: «Поручение твое о появившемся здесь… твоем однофамильце я выполнил; но никаких следов его здесь не отыскалось, никто ни о чем подобном в Петербурге не слыхал, и не знаю, откуда к тебе дошли эти вести» («Русская Старина» 1889, № 1, стр. 146).

Если появившийся Гоголь есть один из сыновей священника Яновского… Гоголь, вероятно, имеет в виду своего троюродного брата Степана Меркурьевича Яновского.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые опубликовано по копии А. И. Герценом в «Полярной Звезде» 1855, кн. 1, стр. 62–64; подлинник (факсимиле) воспроизведен в «Литературном Наследстве» 1950, т. 56, стр. 587–588.

Подлинник письма поврежден. Места, вырванные в подлиннике, восстановлены по авторитетным копиям (ПД и ЛБ).

Письмо было послано Гоголем в Петербург вместе с письмом к Прокоповичу от 20 июня 1847 г. (№ 177). Белинский в это время лечился на курорте в Зальцбрунне (в Силезии), куда Прокопович через посредство Н. А. Некрасова переслал письмо Гоголя, сделав на нем пометку: «Адрес Гоголя Frankfurt am Mayn, poste restante». Ответом на это письмо Гоголя явилось гениальное письмо Белинского к Гоголю из Зальцбрунна от 3/15 июля 1847 г., которое В. И. Ленин считал итогом «литературной деятельности Белинского»[1397] и о котором он писал, что оно отразило «настроение крепостных крестьян против крепостного права».[1398]

В своем письме к Гоголю, выступая от лица народных масс, Белинский гневно осудил реакционные идеи, положенные Гоголем в основу его книги «Выбранные места из переписки с друзьями», — идеи, которые вели Гоголя к отказу от служения народу, к переходу на сторону самодержавия и крепостников. Письмо Белинского оказало огромное революционное воздействие на последующие поколения. Оно сохранило свое живое практическое революционное значение вплоть до Великой Октябрьской социалистической революции, навсегда уничтожившей в нашей стране пережитки крепостничества.

Письмо Белинского вместе с настоящим письмом и ответом Гоголя (№ 200) разошлось по России еще при жизни Гоголя в многочисленных списках. Впервые все три письма были опубликованы в вышеуказанной книжке «Полярной Звезды». Критически проверенный текст письма Белинского и изложение истории распространения списков переписки Гоголя и Белинского см. в «Литературном Наследстве» 1950, т. 56, стр. 570–581 и 526–544.

…статью вашу… Статью Белинского о «Выбранных местах из переписки с друзьями» см. в «Современнике» 1847, № 2, отд. 3, стр. 103–124.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 406–409; один из пропусков — в «Указателе» Шенрока, стр. 88; полностью — в «Письмах», III, стр. 486–491.

Датируется 1847 годом по содержанию.

Я получил ваше… письмецо от 22 мая. Письмо Смирновой см. в «Русской Старине» 1890, № 11, стр. 353–354.

От вашего братца, Арк<адия> Осиповича, я получил такое прекрасное и такое нужное письмо… — см. «Материалы» Шенрока, IV, стр. 539–550.

Клементий Осипович — Россет (1811–1866), отставной майор.

Я вам также писал несколько о Вигеле в прежнем письме… Это письмо Гоголя до нас не дошло.

…увидел теперь из его письма… — см. примеч. к № 167^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано, с пропусками и с ошибкой в дате, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 112–113; с ошибкой в дате — в «Письмах», IV, стр. 24–25.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1891, № 3, стр. 576–577.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Скурыдин — Скуридин, Михаил Сергеевич (ок. 1795–1872), отставной майор, один из петербургских знакомых Гоголя, близкий к высшим бюрократическим кругам.

Печатается по подлиннику (ИМ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 409–410; полностью — в «Вестнике Европы» 1896, № 7, стр. 9-10.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

…в последнем письме — см. № 163^*.

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 410–411), где было впервые напечатано.

Датируется 1847 годом по содержанию.

Два письма твои, со вложением писем и двух критик Павлова, получил. Письмо Шевырева от 14/26 июня 1847 г. см. в «Отчете ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 50–51. Второе его письмо до нас не дошло. Две критики Н. Ф. Павлова — второе и четвертое письма его к Гоголю, напечатанные в «Московских Ведомостях» 29 марта и 17 апреля 1847 г.

Обе критики Павлова значительно слабее первых… Гоголь ошибается: было не четыре, а три письма Павлова, причем после второго письма шло почему-то четвертое.

…мне следует сделать чистосердечное изъяснение моего авторского дела… Намек на «Авторскую исповедь».

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с ошибкой в дате, в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 125–126; дата исправлена в «Письмах», IV, стр. 8-10.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Очень вас благодарю… за ваше письмо… Имеется в виду письмо от 5 мая 1847 г. (см. «Вестник Европы» 1889, № 11, стр. 123–125).

Александра Осиповна приобрела сына Михаила… — Смирнова А. О.; Михаил Николаевич Смирнов родился 30 мая 1847 г. (ум. 1889).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано, с пропусками, в «Русской Жизни», 1892, № 78; так же — в «Письмах», IV, стр. 11–20.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Перед приездом моим в Москву… — в октябре 1841 г.

…я писал еще из Рима Серг<ею> Тим<офеевичу> Аксакову… — см. Гоголь АН СССР, XI, № 192.

В первый же день я повторил тебе эту самую просьбу. В копии, принадлежавшей Погодину (ПД), после этой фразы — сноска Погодина к примечанию, сделанному им собственноручно на полях рукописи. Приводим это примечание, которым Погодин явно пытался реабилитировать себя перед потомством, целиком (многоточием в угловых скобках отмечен пропуск половины строки, обрезанной при переплете рукописи): «Не могу оставить этого места без объяснения: [покойный] Гоголь или забыл, писав чрез долгое время, года чрез три или более после происшествия, или было какое-нибудь недоразумение. Мне кажется, напротив, что он вызвался тотчас <… > Рим, и я только что напомнил ему после, что̀ ему представилось требованием. Могу найти доказательства, но теперь занят совсем другими предметами. (А в каком виде представлялся мне тогда Гоголь, можно видеть из следующего письма моего к нему, им сохраненного: оставить места на 10 строк). Между нами пробежала черная кошка. Я хотел отвечать ему при жизни… по окончании своей истории. Опишу когда-нибудь после этот интересный эпизод в нашей жизни. Теперь оставляю говорить его, поскольку пишется его биография. М. П.» Слова: «оставить места на 10 строк» — предназначались для переписчика, который должен был вписать письмо Погодина к Гоголю.

…я живу в твоем доме и тебя твои родственники спрашивают о том, что ж я, в самом деле, у тебя живу, а для тебя в журнале не тружусь. В подлиннике это место зачеркнуто Погодиным и осталось ненапечатанным. В копии, принадлежавшей Погодину (ПД), оно имеется.

Мне казалось так низким напомнить у себя живущему человеку, что он должен быть за это благодарным. Тоже зачеркнуто Погодиным и осталось ненапечатанным. В копии, принадлежавшей Погодину (ПД), имеется.

Строганов — Сергей Григорьевич, граф.

…отправь прилагаемое при сем письмо Иннокентию… — см. № 186^*.

О Шафарике… Погодин просил Гоголя помочь П.-И. Шафарику (см. Гоголь АН СССР, XI, примеч. к № 56.

Печатается по копии (из архива Иннокентия, ПБЛ).

Впервые напечатано в «Духовном Вестнике» 1864, т. I, стр. 583–585.

Датируется по содержанию и по связи с письмом № 185.

Погодин мне доставил замечание ваше о моей книге. Отрывок из письма Иннокентия к Погодину о «Выбранных местах» см. Барсуков, VIII, стр. 562.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 411; полностью — в «Письмах», IV, стр. 10–11.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

…мисс Овербек пишет… Письмо гувернантки Смирновых к Гоголю (с сообщением о рождении у А. О. Смирновой сына) до нас не дошло.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 131–132; полностью — в «Письмах», IV, стр. 23–24.

Ответ Плетнева от 29 июля/10 августа 1847 г. см. в «Русском Вестнике», 1890, № 11, стр. 53–55.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

…небольшую вещь… «Авторскую исповедь».

…переделанную «Развязку Ревизора»… — то есть «Дополнение к Развязке Ревизора».

Спроси у того художника, который предлагал мне издание «Мертвых душ» с рисунками… — у Е. Е. Бернардского.

При сем следует письмецо к Ишимовой — ответ на письмо Ишимовой от 21 мая 1847 г. («Русская Старина» 1893, № 6, стр. 555–556). Это письмо Гоголя до нас не дошло.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками, но с правильной датировкой — в «Записках», II, стр. 99-100; полнее, но с ошибочной датировкой (10 июня) — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 403–404; с той же ошибочной датой — в «Письмах», III, стр. 476–478.

Ответ Аксакова от 26 июля 1847 г. см. в «Русском Архиве» 1890, № 8, стр. 170–173.

Датируется на основании почтового штемпеля («Frankfurt 10 Jul 1847»).

Франкфурт. Июнь 10. У Гоголя описка в дате (см. выше почтовый штемпель^*).

…на последнее письмо мое… — см. № 127^*.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 159–160; полностью — в «Русской Старине» 1886, № 10, стр. 145–146.

Является ответом на письмо Щепкина от 22 мая (3 июня) 1847 г. («М. С. Щепкин. Записки его, письма». СПб. 1914, стр. 173–176). которое Гоголь должен был получить около 15 июня н. ст. Письмо Щепкину имеет неполный адрес и, следовательно, было приложено Гоголем к другому письму, адресованному кому-либо из московских друзей. Таковыми по времени могли быть письма к Шереметевой (№ 180), Шевыреву (№ 183), Погодину (№ 185) и С. Т. Аксакову (№ 189). Гоголь вряд ли стал бы затруднять передачей письма старушку Шереметеву, которая и не жила постоянно в Москве, да и с Щепкиным не была дружески знакома. Письмо к Шевыреву не имеет адреса и, возможно, было переслано адресату тоже через третье лицо. В письме Погодину говорится лишь о приложенном к нему письме Гоголя к Иннокентию. Следовательно, остается предположить, что настоящее письмо Гоголь вложил в письмо к С. Т. Аксакову, который к тому же был особенно близок с Щепкиным; по связи с письмом к С. Т. Аксакову (№ 189) оно и датируется.

Письмо ваше… так убедительно и красноречиво, что, если бы я и точно хотел отнять у вас городничего, Бобчинского и прочих героев…, то и тогда бы возвратил вам вновь их всех… Письмо Щепкина от 22 мая является запоздавшим (отчасти из-за болезни Щепкина) ответом на письма Гоголя №№ 64, 67, 91 и на последнее, до нас не дошедшее, и написано как по поводу «Развязки Ревизора», в которой герои пьесы превращены в аллегорические фигуры, так и вследствие опасения возможной переделки автором всей пьесы в духе «Развязки». Взволнованный Щепкин писал: «До сих пор я изучал всех героев „Ревизора“, как живых людей; я так видел много знакомого, так родного, я так свыкся с городничим, Добчинским и Бобчинским в течение десяти лет нашего сближения, что отнять их у меня и всех вообще — это было бы действие бессовестное. Чем вы их мне замените? Оставьте мне их, как они есть. Я их люблю, люблю со всеми слабостями, как и вообще всех людей. Не давайте мне никаких намеков, что это де не чиновники, а наши страсти; нет, я не хочу этой переделки: это люди, настоящие, живые люди… Нет, я их вам не дам! не дам, пока существую. После меня переделайте хоть в козлов, а до тех пор я не уступлю вам Держиморды, потому что и он мне дорог» (там же, стр. 173–174).

…последнее письмо мое. Это письмо до нас не дошло; было приложено к № 157.

Переделку же я разумел только в отношении к пиесе, заключающей «Ревизора». Имеется в виду «Развязка Ревизора».

…свиданье наше не удалось. Гоголь приглашал Щепкина приехать к нему за границу для слушания «Ревизора» в авторском чтении (см. № 91^*, а также упоминание в не дошедшем до нас письме, приложенном к письму Шевыреву от 27 апреля н. ст. 1847 г.). В своем ответном письме от 14/26 июня 1847 г. Шевырев сообщал Гоголю: «Щепкин не решился собраться к тебе. Я его понукал. Он, как думаю, находится под разными влияниями издателей „Современника“, тебе не сочувствующих» («Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 51).

…по последнему изданию, напечатанному в «Собрании сочинений» — последняя редакция «Ревизора», в которой во II акте изменен диалог городничего с Хлестаковым.

Очень рад, что вы занялись ревностно писанием ваших записок. В «Современнике», в № 1 за 1847 г., был напечатан отрывок из записок Щепкина («Из записок артиста»). Записки остались неоконченными и изданы были после смерти Щепкина (1-е изд. в 1864 г., 2-е — в 1914 г., 3-е — в 1928 г.).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано, с ошибочной датировкой (1844 г.), в «Современнике» 1858, № 11, стр. 145–146.

Ответ Иванова от <июля 1847 г.> см. в «Известиях Азербайджанского университета» т. 4–5, Баку, 1925, стр. 45–46.

Датируется 1847 годом по содержанию (написано после серьезной болезни Иванова, которую он перенес весной 1847 г.).

Ваше письмо несколько темновато. Это письмо Иванова до нас не дошло.

Если вы подумали о каком домашнем очаге, о семейном быте и женщине… Иванов был влюблен в гр. Марию Владимировну Апраксину и, вероятно, в письме к Гоголю намекнул на свое чувство (см. «Известия Азербайджанского университета», т. 4–5, стр. 40).

Олсуфьев, Василий Дмитриевич (1796–1858) — позднее граф, состоял при дворе наследника, был в дружеских отношениях с Жуковским, Хомяковым, Погодиным и другими писателями и учеными.

Печатается по тексту «Русского Архива» (1902, № 4, стр. 736–737), где было впервые напечатано.

Датируется 1847 годом на основании сообщения о рождении гр. Елизаветы Владимировны Соллогуб (род. 18 марта 1847 г.), по рассеянности названной Гоголем Александровной. Впоследствии — замужем за министром народного просвещения А. А. Сабуровым.

Михаил Михайлович — Вьельгорский.

Анне Михайловне я писал письмо недавно… — см. № 184^*.

Матвей Юрьевич — граф Вьельгорский (1778–1863), виолончелист-любитель, один из основателей «Русского музыкального общества».

Владимир Александрович — Соллогуб.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в сборнике «В память С. А. Юрьева», стр. 257–258.

Датировка уточнена на основании почтового штемпеля («Ostende 27 Jul 1847»).

…без печальных приключений с девушками. Речь идет о молоденьких горничных гр. А. Г. Толстой, которых она возила с собой за границу.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1875, № 12, стр. 672.

Является отрывком (окончанием) письма. Возможно, это окончание письма № 183, подлинника которого не сохранилось.

Датируется по связи с письмом Шевырева от 14/26 июня 1847 г., на которое служит ответом. В этом письме Шевырев сообщал: «Посылаю тебе, любезный друг, два письма, полученные на твое имя, одно из них от Малиновского…» («Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 50).

Тогда очень кстати можно будет прицепиться к оказанию денежного вспомоществования в виде платы за статью… Шевырев отвечал на это (в письме от 4/16 октября 1847 г.): «Малиновский был у меня сегодня. Я сделал ему помощь из твоей суммы, но он не хотел принять ее иначе как заимообразно» (там же, стр. 56).

При сем передай следуемое письмецо Малиновскому — см. № 195^*.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в «Русском Архиве», 1865, № 9, стр. 1127–1128.

Датируется по связи с письмом № 194, к которому было приложено.

М. И. Малиновскому. Гоголь дает ошибочные инициалы имени и отчества Д. К. Малиновского.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано, с ошибочной датировкой (1846 г.), в «Русской Старине» 1891, № 3, стр. 574–575; так же — в «Письмах», III, стр. 199–201.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

…поджидал порошка… — см. № 193^*.

Глебов — см. примеч. к № 202^*.

Сен-При Долгорукая — княгиня Ольга Карловна Долгорукая (урожд. графиня Сен-При; ум. 1851), жена кн. Василия Андреевича Долгорукова (1804–1868).

Михаил Сергеевич — Скуридин (см. примеч. к № 181^*).

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано: с пропусками и без даты — в «Русской Старине» 1891, № 3, стр. 576; с ошибочной датировкой — в «Письмах», III, стр. 498.

Датируется на основании почтового штемпеля («Ostende 6 août 1847»).

…тульские помещики сами изъявили желание составить комитет — дворянский комитет по крестьянскому вопросу. Эти комитеты создавались на местах по инициативе Николая I, который, однако, думал при этом не об освобождении крестьян, а только о создании таких условий, при которых можно было бы ликвидировать борьбу крестьян против крепостного права.

Мухановы — см. примеч. к № 45^*.

Тютчев, Федор Иванович (1803–1873) — поэт, состоял на дипломатической службе.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 127.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Юнке — врач.

Вик<тор> Степ<анович>. Л. К. Вьельгорская ошиблась: отчество молодого графа Апраксина было Владимирович.

Печатается по подлиннику и копии (ЦГЛА). По подлиннику — вторая часть письма, начиная от слов: «В то же самое время я узнал, что племянник ваш…»

Впервые напечатано: с пропуском и неточностью даты — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 413–414; пропущенный текст — в «Русской Старине» 1889, № 1, стр. 146.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

…порошков еще нет… Эта фраза противоречит сообщению в предыдущем письме (от <6 августа н. ст. 1847>) о том, что «порошок приехал». Вероятно, в письме от 5 августа А. П. Толстой извещал о присылке Гоголю новой порции лекарства.

…напечатанные в «Современнике» письма русского там бывшего, Боткина… — «Письма об Испании» Василия Петровича Боткина (1811–1869), писателя, друга Белинского. Печатались в «Современнике» в 1847 г. (отд. изд. 1857 г.).

Катехизис — составленный в вопросо-ответной форме краткий учебник основ вероучения христианской церкви.

Печатается по подлиннику (ЦГИА).

Впервые опубликовано по копии А. И. Герценом в «Полярной Звезде» 1855, I, стр. 76–77; по подлиннику (с приложением факсимиле) — в «Красном Архиве» 1923, кн. III, стр. 311–312.

Письмо было отправлено Гоголем к Белинскому вместо неотосланного письма (см. стр. 435^*—446) как ответ на письмо Белинского к Гоголю от 3/15 июля 1847 г. После смерти Белинского подлинник письма Гоголя оказался в руках писателя Н. Ф. Павлова, у которого он был обнаружен полицией при обыске в Москве 16 января 1853 г. (вместе с копией письма Белинского) и приобщен к «делу» Павлова, сохранившемуся в архиве III Отделения (см. статью Я. З. Черняка «Письмо Белинского к Гоголю». — «Красная Новь» 1936, № 7, стр. 233–234 и одноименную статью К. Богаевской в «Литературном Наследстве» 1950, т. 56, стр. 535–538).

…письмо и к Анненкову — см. № 201^*.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в книге: «П. В. Анненков и его друзья», I. СПб. 1892, стр. 500–503.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Недавно я прочел ваши письма о Париже. «Парижские письма» П. В. Анненкова печатались в «Современнике» в 1847 г.

…письма Боткина — «Письма об Испании». См. примеч. к № 199^*.

…начиная с Симбирска… Анненков был симбирским уроженцем.

Я очень помню одно ваше письмо… Это письмо Анненкова не сохранилось, так же как и письмо Гоголя, на которое отвечал Анненков.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 128.

Письмо Луизы Карловны… Это письмо не сохранилось.

Муханов — Владимир Алексеевич. См. его письмо к сестрам от 4/16 августа из Остенде: «Здесь, тотчас по приезде, явился к нам Гоголь…» (Н. Миловский. «К биографии Н. В. Гоголя». М. 1902, стр. 14).

Глебов-Стрешнев — вероятно, Николай Петрович, отставной конно-пионер, разбитый параличом (см. «Русская Старина» 1890, № 1, стр. 75).

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в сборнике «В память С. А. Юрьева», стр. 261.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

…получили ли мое письмо от 2 августа, в котором я извещал вас о Вьельгорских… Гоголь извещал об этом в письме не от 2-го, а от 8-го августа (см. № 199^*).

На днях я получил письмо от Матвея Александровича — ответ на мое… Письмо М. А. Константиновского, написанное в ответ на письмо Гоголя от 9 мая н. ст. 1847 г., до нас не дошло.

…вы можете копию, находящуюся у вас, изорвать. Вероятно, копию второго письма Гоголя к М. А. Константиновскому (№ 165).

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано в сборнике «В память С. А. Юрьева», стр. 261–264.

Датируется по тесной связи с письмом № 203, продолжением которого является.

Матвей Александрович — Константиновский.

Макарий Египетский (301–391) — богослов, автор многочисленных бесед.

Кардинал Вентура, Иоаким (1792–1860), итальянский богослов и проповедник, сторонник отделения церкви от государства.

Анна Егоровна — жена А. П. Толстого.

О племяннике вашем я подумал потому… Гоголь надеялся, что знакомство В. В. Апраксина с А. М. Вьельгорской приведет к их браку (см. № 199^*).

Муханов — см. примеч. к № 202^*.

…был у меня в Париже при вас… Во второй половине мая 1846 г.

…письмо к нему… вместе с письмом к Белинск<ому>… — см. №№ 200^* и 201^*.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано: с ошибкой в дате — в сборнике «В память С. А. Юрьева», стр. 260; с правильной датировкой — в «Письмах», IV, стр. 59–60.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Вестнике Европы» 1889, № 11, стр. 128–129.

Датируется на основании почтового штемпеля («Ostende 24 août 1847»).

Ваше милое письмецо получил. Это письмо не сохранилось.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 174–175; полностью — в «Письмах», IV, стр. 60–63.

Датируется 1847 годом на основании пометы Плетнева («П<олучено> 27 авг<уста> 1847») и по содержанию.

Твое милое письмецо (от 29 июля/10 авг<уста>)… — см. «Русский Вестник» 1890, № 11, стр. 53–55.

…могу последовать совету Пушкина: «Живи один»… — цитата из стихотворения Пушкина «Поэту» («Поэт! не дорожи любовию народной…»).

Печатается по тексту «Русской Старины» (1918, № 1–2, стр. 26), где было впервые опубликовано.

Датируется приблизительно, на основании петербургского почтового штемпеля («Полдень. 1847 года. Августа 25»).

Является отрывком (окончанием) письма.

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 423), где было впервые напечатано.

Датируется 1847 годом по содержанию (упоминания о «Выбранных местах из переписки с друзьями», о встрече в Остенде с А. С. Хомяковым, которая была в 1847 г.).

Книг покуда еще никаких от тебя не получаю. Ответ на сообщение Шевырева в письме от 14/26 июня 1847 г.: «Недавно я послал тебе по твоей просьбе 3 тома летописей и „Русские праздники“ Снегирева» («Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 51).

Что касается до объяснений на мою книгу… Речь идет об «Авторской исповеди».

Прилагаю при сем письмо… — см. № 210^*. В письме от 4/16 октября 1847 г. Шевырев сообщал Гоголю: «Письмо к С. Т. Аксакову я доставил, прочитавши сам, и сожалею о том, что не остановил его, хотя ты мне и не давал на то права» (там же, стр. 52–53).

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 418–423), где было впервые напечатано.

Является ответом на письмо Аксакова от 26 июля 1847 г. («Русский Архив» 1890, № 8, стр. 170–173) и датируется тем же годом по связи с ним.

…если бы вы стали диктовать кому-нибудь воспоминания прежней жизни вашей… Этот совет Гоголя Аксаков выполнил, написав «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова внука».

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в книге: «П. В. Анненков и его друзья», I. СПб. 1892, стр. 503–505.

Датируется на основании почтовых штемпелей.

Очень был рад вашему доброму письму. Письмо Анненкова к Гоголю до нас не дошло.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Русской Жизни» 1892, № 84.

Датируется на основании почтового штемпеля («Ostende 31 août 1847»).

Печатается по тексту «Писем», IV, стр. 50–52.

Впервые напечатано, с пропусками и без даты, в «Записках», II, стр. 173–174; часть пропущенного текста восстановлена в «Библиографических Записках» 1859, стр. 110 (в подстрочном примечании).

Датируется на основании содержания. Хомяков был в Остенде в начале августа н. ст. 1847 г. и здесь встретился с Гоголем, которому и передал письмо от Шереметевой. Отвечая, Гоголь сообщает Шереметевой, что пробудет в Остенде «в продолжение месяца с лишком». И действительно, он уехал оттуда только в конце сентября. Всё это позволяет приблизительно датировать его письмо августом 1847 г.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в книге: «П. В. Анненков и его друзья», I. СПб. 1892, стр. 505–509.

Датируется 1847 годом по связи с письмами №№ 201 и 211, а также по упоминанию о том, что приехавший из России Герцен находится в Париже.

Герцен, Александр Иванович (1812–1870), выехал за границу 1847 г.

Когда буду в Москве, познакомлюсь с ним непременно… Это знакомство не состоялось, так как Герцен в Россию не возвратился.

…женат ли Белинский… Белинский был женат с 1843 г. на Марии Васильевне Орловой (1812–1890).

Молодой Тургенев — Иван Сергеевич (1818–1883). Гоголь был, конечно, знаком с его произведениями, напечатанными в «Петербургском Сборнике» («Три портрета», «Помещик»), а также с рассказами, появившимися на страницах «Отечественных Записок» и «Современника».

Жюль или Жюль Жанен — прозвище П. В. Анненкова (см. Гоголь АН СССР, X, стр. 495).

Печатается по подлиннику (ПД).

Первоначально напечатано, с пропусками и с ошибкой в дате, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 423–424; часть пропусков восстановлена в «Русской Старине», 1875, № 12, стр. 666. Полностью печатается впервые.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

На прошедшей неделе отправил к тебе письмо (со вложеньем письма к С. Т. Аксакову). — см. №№ 209^* и 210^*.

Григорьев — см. примеч. к № 173^*.

…для журнала, который хочет издавать с наступающим годом Чижов… Чижов предполагал по возвращении в Россию издавать журнал славянофильского направления, однако намерение его не осуществилось. «Чижов журнала не предпримет, потому что позволение на „Русский Вестник“ взято министерством назад», — писал Шевырев Гоголю 4/16 октября 1847 г. («Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 54–55).

К Чижову я пишу при сем письмо…, где рекомендую ему взять в сотрудники Григорьева и Малиновского… Это письмо Гоголя до нас не дошло. Сохранился лишь ответ Чижова от 16 октября 1847 г., который писал: «Весьма и весьма благодарю вас за указание двух <сотрудников> — Григорьева и Малиновского…» («Русская Старина» 1889, № 8, стр. 378).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в сборнике «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 75.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в книге: «П. В. Анненков и его друзья», I. СПб. 1892, стр. 509–511.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Аракчеев, Алексей Андреевич (1768–1836) — военный министр и фаворит Александра I, граф. Известен своей жестокостью.

Канкрин… Егор Францович (1774–1845) — министр финансов Николая I. В своем письме Гоголь пародирует его речь, так как Канкрин плохо говорил по-русски.

Печатается по копии, переданной Кулишу Трушковским (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 140–142; полностью — в «Письмах», IV, стр. 88–92.

Датируется 1847 годом по содержанию.

…ваше письмо. Письмо Константиновского до нас не дошло.

…очень хороший священник… — Т. Ф. Серединский (см. примеч. к № 237^*).

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 178–179; полностью — в «Письмах», III, стр. 93–94.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Письмо твое от 4 октября… — см. «Вестник Европы» 1890, № 2, стр. 593–594 и «Материалы» Шенрока, IV, стр. 709–710.

Писал я: «Побеседуем денька два вместе»… Это письмо Гоголя до нас не дошло.

Ульяна Григорьевна — жена А. С. Данилевского.

Милую Ульяну Григорьевну благодарю много за приписочку… — см. «Вестник Европы» 1890, № 2, стр. 595.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Русской Старине» 1884, № 1, стр. 172.

Датируется 1847 годом по содержанию (см. фразу «Журналы на 1848 год… надеюсь читать в России»).

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 428–429; полностью — в «Письмах», IV, стр. 95–96.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Наконец от вас письмецо… Это письмо Смирновой до нас не дошло.

Печатается по тексту «Сочинений и писем» (VI, стр. 429–432), где было впервые напечатано.

Датируется 1847 годом по связи с ответным письмом Шевырева (см. ниже).

Наконец от тебя письмо. Имеется в виду письмо от 4/16 октября 1847 г. (см. «Отчет ПБЛ» за 1893 г. Прилож., стр. 51–58).

…если моим письмом огорчил моего доброго Сергея Тимофеевича Аксакова. Подразумевается письмо № 210.

Твой слепец, о котором ты упоминаешь… Шевырев писал: «Я весьма благодарен тебе за то, что ты в последнем письме разрешил мне делать помощь из твоей суммы, кроме студентов, и молодым литераторам, начинающим поприще. Вот, например, теперь передо мною сидит Грязовецкий, слепец-математик, явление весьма необыкновенное. Почти от рожденья слепой, он дошел до истин математических ощупью и решал важные задачи. Теперь занимается психологией…» (там же, стр. 56–57).

Снегирева я получил… Речь идет о книге Снегирева «Русские простонародные праздники и суеверные обряды».

…Ложь и безнравственность… — слова из зальцбруннского письма Белинского.

Павлов, Николай Филиппович (1805–1864) — Писатель.

Барон Розен, Егор Федорович (1800–1860) — посредственный поэт, драматург и критик. К творчеству Гоголя относился резко отрицательно. Статья его «Ссылка на мертвых» о «Выбранных местах из переписки с друзьями» была напечатана в «Сыне Отечества», № 6, стр. 3-40.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 432–433; с пропуском фразы — в «Современнике» 1858, № 11, стр. 165–166; полностью — в «Письмах», IV, стр. 104–105.

Датируется 1847 годом по содержанию (написано перед отъездом в Иерусалим).

Софья Петровна — Апраксина, сестра А. П. Толстого.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Русской Жизни» 1892, № 84.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Печатается по тексту «Библиографических Записок» 1859, стр. 108–110.

Впервые напечатано, с пропуском, в «Записках», II, стр. 177–178.

Датируется по содержанию и по связи с письмами №№ 222–224, 226, 228 и др.

…нахожусь в странном состоянии… См. признание Гоголя в отсутствии желания ехать в Иерусалим также в письме № 222^*.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Впервые напечатано, с пропуском подписи, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 439–440; так же — в «Письмах», IV, стр. 118–119.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Печатается по подлиннику (КИЛ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 163–164; полностью — в сборнике «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 77–78.

Датируется по связи с письмом № 232, а также с письмом № 226, к которому, судя по неполному адресу, было приложено.

Между книгами одна будет Гуфланда «О жизни человеческой»… Гоголь здесь говорит о книге медика-популяризатора Христофа-Вильгельма Гуфеланда (1762–1836) «Искусство продления человеческой жизни», в то время уже сильно устаревшей (первое ее издание было в 1796 г.).

…ты ее передай Ольге. О. В. Гоголь занималась лечением крестьян домашними средствами, что сильно поощрялось Гоголем.

Печатается по копии, переданной Кулишу Трушковским (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском — в «Записках», II, стр. 180–181; полностью — в «Письмах», IV, стр. 117–118.

Датируется 1847 годом по содержанию.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 179–180; полностью — в «Письмах», IV, стр. 116–117.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Титов, Владимир Павлович (1807–1891) — археолог и дипломат, впоследствии член Государственного совета.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Современнике» 1858, № 11, стр. 166–167; полностью — в «Письмах», IV, стр. 132–133.

Ответ Иванова см. в книге М. Боткина «А. А. Иванов. Его жизнь и переписка», стр. 247.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Благодарю вас за письмецо… Письмо Иванова см. в «Известиях Азербайджанского университета», т. 4–5, стр. 46.

Софья Петровна — Апраксина, сестра А. П. Толстого.

Граф Александр Петрович — Толстой.

Чивики (civico. Итал.) — граждане.

Я не знал, что вы не читали моего письма о вас. Имеется в виду статья «Исторический живописец Иванов» в «Выбранных местах из переписки с друзьями».

…сделали ли вы что-нибудь относительно того почталиона… Судя по письму № 235, почтальон потерял деньги, пересылавшиеся Гоголю Ивановым, и был за это уволен со службы.

Печатается по подлиннику (КИЛ).

Впервые напечатано: с пропусками — в «Записках», II, стр. 162–163; полностью — в сборнике «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 75–77.

Датируется периодом между 12 декабря, когда было написано предыдущее письмо к А. В. Гоголь (напомним, что в письме к матери от этого числа содержится упрек за долгое молчание), и 18 декабря, временем написания письма сестре Ольге (см. № 234^*).

Очевидно, является ответом на только что полученное после долгого перерыва письмо от сестры с сообщением о бестолковой трате присланных им денег.

Я, например, послал маминьке… — см. № 118^*.

Скажи Ольге, что я к ней буду писать… — см. № 234^*.

Печатается по подлиннику (ПД).

Первоначально напечатано, с пропусками и с ошибкой в дате, в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 433–436; один из пропусков опубликован в «Русской Старине» 1875, № 12, стр. 667; часть пропусков восстановлена в «Письмах», IV, стр. 108–112.

Полностью и с исправленной датой печатается впервые.

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Я прочел вторую книжку твоих лекций — второй том «Истории русской словесности, преимущественно древней».

…при следуемом здесь письмеце… — см. № 234^*.

…вышедшие доселе выпуски… — первый и второй том.

…записки твоего путешествия… Летом 1847 г. Шевырев предпринял поездку в Кирилло-Белозерский монастырь. Однако книга его «Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь» вышла только в 1850 г.

У меня есть одна сестра… — О. В. Гоголь.

При сем следует также письмецо к Серг<ею> Т<имофеевичу> Аксакову — см. № 233^*.

…«Новая скрижаль» преосв<ященного> Вениамина — «Новая скрижаль или дополнение к преждеизданной скрижали с таинственными объяснениями о церкви, о разделении ее, о утварях и о всех службах, в ней совершаемых, на четыре части разделенное». Составлена архиепископом нижегородским и арзамасским Вениамином (1739–1811). 1-е изд. — 1803 г., 2-е — 1806 г., 3-е — 1811 г.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано: с пропуском подписи — в «Сочинениях и письмах», VI, стр. 436–438; полностью — в «Письмах», IV, стр. 114–116.

Датируется по связи с письмом № 232, к которому было приложено.

— …хоть бы написаньем записок жизни вашей… — см. примеч. к № 210^*.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Отрывок из этого письма напечатан в «Русской Мысли» 1896, № 5, стр. 162; полностью — в «Письмах», IV, стр. 142–143.

Датируется по связи с письмом № 232, к которому было приложено.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Современнике» 1883, № 12, стр. 652–654. Является ответом на письмо Иванова, ошибочно датированное началом 1848 г. (М. Боткин, «А. А. Иванов. Его жизнь и переписка», стр. 247).

Датируется 1847 годом на основании почтового штемпеля.

Великодушью Софьи Петровны не удивляйтесь… Ответ на слова Иванова: «Удивляюсь доброте Софьи Петровны: решилась изувечить свою книгу для меня» (там же).

Колонна — вероятно, один из представителей старинной итальянской фамилии, общий знакомый Иванова и Гоголя.

Странная судьба бедного почтальона. Иванов отвечал Гоголю (письмо без даты): «Пожалуйста, не очень сожалейте о почтальоне: он человек в самом лучшем <состоянии>, совершенно теперь здоров, живет недурно, может найти всегда семье кусок хлеба, особливо если ему приложить еще два наполеона» («Известия Азербайджанского университета», т. 4–5, стр. 47).

Бейне, Август-Карл Андреевич (1816–1858) — архитектор, впоследствии академик. В 1841–1849 гг., как пенсионер Академии Художеств, жил в Италии. В 1847 г. совершил путешествие на Восток.

…расспросите его, как он ехал… Записку Иванова к Бейне см. там же.

Попросите его, чтобы он написал небольшую об этом записочку. Письмо Бейне к Гоголю см. в «Материалах» Шенрока, IV, стр. 685–687.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Впервые напечатано в «Библиографических Записках» 1859, стр. 108.

Датируется вслед за Шенроком 1847 годом и приурочивается к концу декабря, так как содержит поздравление с наступающим новым годом.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в сборнике «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 79.

Записка относится к зиме 1846–1847 или 1847–1848 гг., когда Гоголь жил в Неаполе. Более точной датировке не поддается.

Серединский, Тарасий Федорович (1822–1897) — протоиерей, магистр богословия, настоятель русских посольских церквей сначала в Неаполе, потом в Берлине. Познакомился с Гоголем в Неаполе, у гр. С. П. Апраксиной. Об этом знакомстве см. отрывок из его ненапечатанных воспоминаний в сборнике «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 115.

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано во «Временнике Пушкинского Дома», Птг., 1914, стр. 89–90.

Датируется на основании сообщения Гоголя в письме к А. М. Вьельгорской от 8 декабря н. ст. <1846> (см. № 85^*): «На прошлой неделе отправил я к вашему папиньке письмо с приложеньем письма к государю…»

…пашпорт на полтора года, особенный и чрезвычайный… В официальном письме от 9 января 1847 г. на имя Гоголя (с обращением «Николай Иванович») министр двора гр. В. Ф. Адлерберг известил его, что «таковых чрезвычайных паспортов» никогда и никому не выдавалось, поэтому император приказал министру иностранных дел гр. К. В. Нессельроде дать Гоголю беспошлинный паспорт на полтора года, предложить русскому посольству в Константинополе и всем русским консулам в Турции оказывать ему во время путешествия в Палестину покровительство, для чего снабдить его соответствующими рекомендательными письмами к русским дипломатическим представителям на Востоке (письмо гр. В. Ф. Адлерберга см. в «Письмах», III, стр. 316–317).

Печатается по подлиннику (ПД).

Впервые напечатано в «Библиографических Записках» (1859, стр. 105–106), как «черновой проект». Здесь печатается по беловому автографу.

Датируется по связи с письмом № 98, к которому было приложено.

Печатается по подлиннику (ЦГЛА).

Датируется по связи с письмом № 165.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Первоначально опубликовано (с пропусками) в «Записках», II, стр. 108–113; полностью печатается впервые. Факсимиле двух первых страниц письма воспроизведено в «Литературном Наследстве» 1950, т. 56, стр. 595.

Не отправленный Гоголем черновик ответа Белинскому на его зальцбруннское письмо к Гоголю от 3/15 июля 1847 г. Письмо не было дописано Гоголем. Оно состоит из нескольких черновых набросков, каждый из которых нумеруется нами отдельно. Подлинник письма склеен П. А. Кулишом из разорванных мелких кусков. Так как не все куски письма сохранились, после склейки в тексте остались значительные пробелы. Кулиш сделал попытку реконструировать текст письма, однако при этом он опустил наиболее поврежденные строки и в некоторых местах допустил произвольные замены отдельных слов. Кроме того, Кулиш вынужден был сделать в тексте письма ряд купюр по цензурным соображениям. В настоящем издании дана реконструкция всего сохранившегося текста письма.

Письмо отразило то глубокое впечатление, которое произвело на Гоголя гениальное письмо Белинского, и растерянность Гоголя, вызванную гневными упреками великого революционера-демократа. После получения письма Белинского Гоголь уже не мог видеть в той резкой и непримиримой критике, которой Белинский подверг реакционные идеи «Выбранных мест из переписки с друзьями», результат личного раздражения критика. Гневные и справедливые слова Белинского, утверждавшего, что своей книгой Гоголь доставил огромную радость реакционной помещичье-монархической верхушке, с которой он боролся в своих прежних произведениях, и что ему грозит потеря права на любовь и уважение народа, глубоко поразили Гоголя. Но вместе с тем Гоголь еще продолжает защищать свою книгу, хотя перед лицом упреков Белинского он и отказывается от многого в ней. Гоголь пытается найти себе оправдание в мысли, что, если он и «неправ», то и Белинский тоже во многом неправ и «односторонен». Он призывает Белинского к большей терпимости по отношению к религии, к церкви, ко всему тому ложному и реакционному, с чем для великого революционера не было и не могло быть примирения. Однако из ответа Гоголя видно, что письмо Белинского вызвало у Гоголя глубокие внутренние колебания, которые он пока старается скрыть и от самого себя, и от Белинского. Так, Гоголь соглашается с данной Белинским оценкой реакционных верхов николаевской монархии как «огромной шайки воров», фактически берет назад свои слова (в статье «Русский помещик») о том, что народу не нужна грамотность. Колебания Гоголя привели к тому, что данное письмо осталось незаконченным; вместо него Гоголь отправил Белинскому письмо № 200, в котором признал, что в словах Белинского есть «часть правды». Письмо Белинского заставило Гоголя отказаться от намерения переиздать «Выбранные места из переписки с друзьями» и побудило ускорить свое возвращение в Россию, чтобы «собственными глазами» увидеть происшедшие в России перемены.

…Пушкин говорит вообще о французе «Француз — дитя». Это стихотворение не Пушкина, а Полежаева («Четыре нации»).

Указатель писем по адресатам[1399]

АКСАКОВУ, Сергею Тимофеевичу (8) №№ 14, 25, 77, 101, 127, 189, 210, 233.

АННЕНКОВУ, Павлу Васильевичу (4) №№ 201, 211, 214, 217.

БЕЛИНСКОМУ, Виссариону Григорьевичу (2) №№ 178, 200.

ВИГЕЛЮ, Филиппу Филипповичу (1) № 167.

ВЬЕЛЬГОРСКОЙ, Анне Михайловне (8) №№ 29, 65, 85, 97, 110, 135, 184, 206.

ВЬЕЛЬГОРСКОЙ, Луизе Карловне (4) №№ 98, 104, 198, 202.

ВЬЕЛЬГОРСКИМ, Луизе Карловне и Анне Михайловне, и Соллогуб, Софье Михайловне — совместно (2) №№ 19, 62.

ВЬЕЛЬГОРСКОМУ, Михаилу Юрьевичу (1) № 143.

ВЯЗЕМСКОМУ, Петру Андреевичу (3) №№ 99, 120, 176.

ГОГОЛЬ, Анне Васильевне (2) №№ 227, 231.

ГОГОЛЬ, Елизавете Васильевне (1) № 148.

ГОГОЛЬ, Марье Ивановне (11) №№ 22, 43, 76, 78, 105, 106, 118, 147, 163, 182, 226.

ГОГОЛЬ, Марье Ивановне, Анне Васильевне, Елизавете Васильевне, Ольге Васильевне — совместно (1) № 23.

ГОГОЛЬ, Ольге Васильевне (3) №№ 100, 126, 234.

ДАНИЛЕВСКОМУ, Александру Семеновичу (2) №№ 73, 219.

ДАНИЛЕВСКИМ, Александру Семеновичу и Ульяне Григорьевне совместно (2) №№ 139, 171.

ЖУКОВСКОМУ, Василию Андреевичу (15) №№ 8, 12, 28, 32, 44, 45, 50, 60, 79, 107, 113, 123, 129, 134, 150.

ИВАНОВУ, Александру Андреевичу (14) №№ 70, 89, 93, 95, 109, 141, 154, 155, 162, 164, 191, 223, 230, 235.

ИННОКЕНТИЮ, архиепископу (1) № 186.

КОНСТАНТИНОВСКОМУ, Матвею Александровичу (4) №№ 122, 165, 218, 228.

ЛЬВОВУ, Владимиру Владимировичу (1) № 140.

МАЛИНОВСКОМУ, Дмитрию Константиновичу (2) №№ 133, 195.

МОЛЛЕРУ, Федору Антоновичу <?> (1) № 159.

МОЛЧАНОВОЙ, Софье Николаевне (1) № 145.

НИКИТЕНКО, Александру Васильевичу (1) № 41.

НИКОЛАЮ I (2) — Деловые бумаги №№ 1 и 2.

ОДОЕВСКОМУ, Владимиру Федоровичу (1) № 136.

ПЛЕТНЕВУ, Петру Александровичу (28) №№ 9, 13, 26, 34, 37, 40, 46, 51, 52, 54, 59, 61, 66, 84, 86, 90, 94, 96, 111, 115, 130, 144, 152, 166, 175, 188, 207, 229.

ПОГОДИНУ, Михаилу Петровичу (10) №№ 48, 49, 82, 117, 124, 160, 174, 185, 212, 224.

ПОГОДИНОЙ, Аграфене Михайловне (1) № 161.

ПРОКОПОВИЧУ, Николаю Яковлевичу (3) №№ 158, 177, 208.

РЕЙТЕРНУ, Гергардту (Евграфу Романовичу) (1) № 151.

РОССЕТУ, Аркадию Осиповичу (8) №№ 35, 74, 88, 114, 121, 149, 156, 220.

САМАРИНУ, Юрию Федоровичу (3) №№ 2, 36, 47.

СЕРЕДИНСКОМУ, Тарасию Федоровичу (1) № 237.

СМИРНОВОЙ, Александре Осиповне (16) №№ 7, 11, 30, 33, 57, 58, 75, 80, 108, 119, 153, 168, 172, 179, 187, 221.

СОБОЛЕВСКОМУ, Сергею Александровичу (1) № 170.

СОЛЛОГУБУ, Владимиру Александровичу (2) №№ 4, 138.

СОЛЛОГУБ, Софье Михайловне (3) №№ 3, 137, 192.

СОСНИЦКОМУ, Ивану Ивановичу (1) № 68.

ТЕПЛОВУ, Алексею Агрономовичу (1) № 27.

ТОЛСТОМУ, Александру Петровичу (17) №№ 1, 5, 18, 31, 42, 81, 112, 169, 181, 193, 196, 197, 199, 203, 204, 205, 216.

УБРИ, Петру Яковлевичу (1) № 131.

ЧИЖОВУ, Федору Васильевичу (1) № 142.

ШЕВЫРЕВУ, Степану Петровичу (19) №№ 39, 53, 55, 63, 69, 83, 87, 102, 116, 125, 132, 157, 173, 183, 194, 209, 215, 222, 232.

ШЕРЕМЕТЕВОЙ, Надежде Николаевне (10) №№ 16, 17, 21, 72, 128, 146, 180, 213, 225, 236.

ЩЕПКИНУ, Михаилу Семеновичу (4) №№ 64, 67, 91, 190.

ЯЗЫКОВУ, Николаю Михайловичу (10) №№ 6, 10, 15, 20, 24, 38, 56, 71, 92, 103.

Именной указатель[1400]

Авдотья Петровна, см. Елагина, А. П.^*

Австрия 102

Агин, Александр Алексеевич 10, 13, 454

Адлерберг, Владимир Федорович 485, 534

Академия Художеств 28, 37, 452, 533

Аксаков, Иван Сергеевич 10, 29, 46, 47, 52, 451, 455, 461, 486, 497

— Стансы «Среди удобных и ленивых…» 10, 46, 47

Аксаков, Константин Сергеевич 40, 313, 347, 373, 375, 453, 487

Аксаков, Михаил Сергеевич 511

Аксаков, Сергей Тимофеевич 13, 14, 18, 40, 44, 46–48, 62, 63, 140, 141, 186, 188, 190, 234, 236, 237, 240, 242, 252, 285, 313, 337, 346, 348, 372, 385, 397, 415, 416, 453, 455, 457, 459, 478, 486, 487, 495–497, 506, 517–519, 526, 527, 529, 532

— «Детские годы Багрова внука» 526

— «Семейная хроника» 526

Аксакова, Вера Сергеевна 474

Аксакова (урожд. Заплатина), Ольга Семеновна 46, 47, 242, 313 («старушка, жена Аксакова»), 347, 376, 455, 497

Аксаковы 313, 397, 453

Аладьин, Егор Васильевич 465

Александр Николаевич («наследник») 37, 113, 350, 492, 520

Александр Петрович, см. Толстой, А. П.^*

Александра Осиповна, см. Смирнова, А. О.^*

Александра Федоровна, императрица («государыня») 34, 37

Александрия 399

Алексей Петрович, см. Толстой, А. П.^*

Аллерс, врач 289, 295, 297, 506

Америка 37

Англия 44, 47, 51, 384, 388, 392, 438

Ангризан, дилижанщик 132

Андрей Андреевич, см. Трощинский, А. А.^*

Анна Егоровна, см. Толстая, А. Г.^*

Анна Михайловна, см. Вьельгорская, А. М.^*

Анненков, Павел Васильевич 11, 17, 18, 89, 361, 362, 364, 368, 376, 379, 382, 385, 387, 390, 468, 500, 523, 526–528

— «Парижские письма» 17, 363 («письма о Париже»), 523

Апраксин, Виктор Владимирович 156, 174, 176, 191, 202, 210, 212, 258, 295, 357, 359, 368, 369, 387, 482, 484, 485, 488, 490, 491, 500, 522, 524

Апраксина, Мария Владимировна 520

Апраксина, Наталья Владимировна 147, 310, 479, 511

Апраксина, Софья Петровна 18, 34, 81, 94, 132, 144, 147, 157, 207 («добрая ваша сестрица»), 265, 270, 310, 357, 392, 400, 407, 408, 417, 462, 475, 479, 482, 511, 530, 531, 533

Аракчеев, Алексей Андреевич 388, 528

Аркадий Осипович, см. Россет, А. О.^*

Арнольди, Лев Иванович 461

Археографическая комиссия 191, 217, 487, 488

Афины 399

Баден 115

Байрут, см. Бейрут^*

Балабины 321, 513

Баратынский, Евгений Абрамович 481

Барсуков, Николай Платонович 468, 475, 493, 495, 496, 508, 518

Барятинский, Александр Иванович 81, 122, 462, 474

Батюшков, Константин Николаевич. 481

Бейне, Карл-Август 419, 533

Бейрут 419

Белинская (урожд. Орлова), Мария Васильевна 527

Белинский, Виссарион Григорьевич 13–15, 17–19, 153, 215, 324–326, 328, 360–364, 368, 385, 435, 441, 460, 481, 493, 494, 512–515, 523, 524, 527, 529, 535, 536

— «Взгляд на русскую литературу 1846 года» 14

— Ответ «Москвитянину» 18

— «Педант» 493

Бельгия 65

Берлин 358

Бернардский, Евстафий Ефимович 10, 13, 45, 454, 518

«Библиотека для Чтения» 13, 85, 156, 314, 512

Блудов, Дмитрий Николаевич 12, 144, 478

Богаевская, Ксения Петровна 523

Боде, переводчик 13

Борх (урожд. Лаваль), Софья Ивановна 96, 467

Боткин, Василий Петрович 17, 359, 363, 364, 523

— «Письма об Испании» 17, 359, 363 («письма»), 523

Боткин, Михаил Петрович 475, 484, 489, 502, 506, 508, 531, 533

Брянчанинов, см. Игнатий^*

Булгарин, Фаддей Венедиктович 187, 188, 329, 455

Бурачек, Степан Онисимович 16, 304, 434, 456, 509

Бутенев, Аполлинарий Петрович 34, 37, 157, 452, 482

Бутков, Яков Петрович 16, 290, 492

— «Петербургские вершины» 16, 290, 492

Быков, домовладелец 136, 156, 212, 230, 282, 290, 395

Быков, полковник 81

Вагнер (урожд. Балабина), Мария Петровна 321

Варшава 25

Васильев, Владимир Федорович 117, 473

Васильевка («Василевка») 19, 56, 95, 139, 140, 143, 196, 239, 240, 275, 299, 334, 404, 409, 417

Вена 102, 469

Веневитинов, Алексей Владимирович 27, 171, 450

Венеция 288

Вениамин, архиепископ 532

— «Новая скрижаль…» 415, 532

Вентура, Иоаким 367, 524

Вертинский, Дмитрий Степанович 451

Виардо, Луи 13, 451

Вигель, Филипп Филиппович 305, 307, 330, 510, 515

Вильно 13

Виноградов, Анатолий Корнелиевич 511

Висбаден 351, 357–359, 365, 369

Владимир Александрович, см. Соллогуб, В. А.^*

Волконская, Зинаида Александровна 214, 492

Волконский, Григорий Петрович 34, 200, 295, 452, 489, 508

Волконский, Петр Михайлович 200, 489

Вольтер, Франсуа-Мари 440

Восток 110, 154, 178, 207, 208, 216, 233, 247, 255, 263, 293, 320, 335, 371, 378, 400, 404, 423, 478

«Выходы государей царей и великих князей Михаила Феодоровича, Алексия Михайловича, Феодора Алексиевича, всея Русии самодержцев (с 1632 по 1682 год)» («Царские выходы») 14, 191, 487–488

Вьельгорская, Анна Михайловна 50, 65, 67, 115, 120, 122, 125, 126, 136, 151, 152, 161, 171, 176–178, 202, 203, 255, 258, 260, 335, 336, 351, 357, 359, 365, 369, 387 («графини»), 396, 456, 460, 472, 473, 478, 480, 481, 485, 489, 490, 500, 501, 516, 521, 524, 525, 534

Вьельгорская (урожд. Бирон), Луиза Карловна («графиня») 27, 31, 50, 51, 115, 176, 177, 191, 192, 203, 260, 268, 335, 357–359, 364, 365, 387, 396, 450, 456, 472, 485, 488, 490, 503, 522–524

Вьельгорские 17, 25, 136, 137, 150, 345, 365, 367, 368, 450, 473, 485, 524

Вьельгорский, Матвей Юрьевич 27, 351, 450, 521

Вьельгорский, Михаил Михайлович 25, 350, 351, 359, 365, 449, 521

Вьельгорский, Михаил Юрьевич 15, 27, 67, 117, 122, 126, 151, 152, 166, 171, 175, 177, 178, 191, 192, 198, 202, 203, 205–208, 211, 222, 227, 229, 245, 246, 258, 260, 267, 268, 336, 450, 458, 481, 485, 489, 490, 494, 502

Вяземский, Петр Андреевич 15, 31, 156, 173, 175, 179, 180, 210, 222, 226, 228, 229, 245, 246, 259, 267–269, 280, 284, 316, 321, 345, 458, 481, 485, 491, 493, 494, 501, 513

— «Языков — Гоголь» 321 («статья…об Языкове и обо мне»…), 513

Гавличек-Боровский, Карл 14, 19

Гагарин, Григорий Григорьевич 474

Галахов, Алексей Дмитриевич 512

Гамбург 254, 269

Гастейн 460

Гедеонов, Александр Михайлович 117, 166, 473, 484

Гейне, банкир 254, 500

Гельсингфорс 345

Генуя 10, 12, 16, 18, 65, 311, 460

Германия 30, 44, 47, 60, 82, 273, 397

Герцен, Александр Иванович 18, 19, 385, 408, 514, 523, 527

Глебов-Стрешнев, Николай Петрович 355 (Глебов), 365, 522, 524

Гнедич, Николай Иванович 507

Гоголь, Анна Васильевна («сестра Анна», «Анна Васильевнах, «сестра», «сестры») 14, 15, 56, 94, 138, 139, 141, 143, 185, 194, 196, 220, 240, 277, 278, 298, 403–405, 408, 409, 411, 413, 415, 417, 457, 477, 486, 530, 531

Гоголь (в замужестве Быкова), Елизавета Васильевна («Лиза», «сестра Елисавета», «сестра», «сестры») 14, 15, 54, 56, 94, 138, 139, 141–143, 185, 194, 196, 218–221, 239, 240, 271, 275, 298, 299, 403, 409, 457, 477, 486, 503, 504, 509

Гоголь, Мария Ивановна («маминька», «мать наша», «моя мать») 14, 15, 19, 54–59, 63, 94, 95, 114, 124, 137, 139–141, 143, 192, 193, 213, 218, 239, 250, 274, 275, 297–299, 302, 333, 334, 403, 404, 410, 432, 457, 459, 466, 477, 478, 486, 488, 493, 504, 508, 516, 530, 532

Гоголь, Николай Васильевич 7-536

— «Авторская исповедь» 17, 18, 304 («некоторые необходимые объяснения на мою книгу»), 320 («небольшая книжечка»), 325 («некоторые объяснения на мою книгу»), 346 («небольшая вещь»), 372 («Что касается до объяснений на мою книгу»), 509, 513, 514, 516, 518, 525

— «Вий» 13, 14, 19, 451

— Выбранные места из переписки с друзьями» («моя книга», «книжка», «мое сочинение», «статьи мои», «письма», «мои письма», «моя рукопись») 10–15, 17, 18, 91, 93, 98, 103, 106, 109–112, 116, 123, 124, 131, 135, 138, 142, 149, 150, 152, 154, 155, 162, 163, 165, 166, 168, 173–180, 186–195, 198, 199, 202–209, 211–213, 216–218, 222–224, 226–229, 231, 232, 234–238, 243–248, 250–252, 255–266, 268–274, 278–281, 284–287, 289, 291, 292, 294, 300–308, 312, 314–316, 320, 322–329, 341, 343, 344, 360, 362, 363, 370, 372–375, 378, 396, 398, 412, 417, 424, 429–436, 439, 445, 455–458, 461, 463–467, 470–473, 476–479, 482, 483, 485–490, 494, 497, 498, 502–504, 508–510, 512, 513, 515, 518, 525, 529, 531, 535, 536

— Глава из исторического романа «Гетьман» 481

— «Записки сумасшедшего» 13, 14, 451

— «Коляска» 13, 19, 451

— «Мертвые души» 9-12, 14, 30, 35, 41, 43, 44, 61, 90, 104–106, 123, 130, 131, 133, 149, 150, 154, 189, 224, 227, 228, 230, 246, 249, 251, 253, 256, 261, 263 («моя поэма») — 265, 279, 280, 292, 339, 346, 353, 374, 377, 378, 380, 398, 413, 449, 451–454, 458, 464, 469, 470, 475, 480, 488, 499, 501, 512, 518

— «Невский проспект» 19

— «Об Одиссее, переводимой Жуковским» 11, 88, 89, 92, 98, 189, 230, 463, 465, 514

— «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» 13, 19, 465

— Портрет» 19

— Развязка Ревизора» 12, 13, 16, 117, 119, 120, 125, 127, 128, 130, 149, 152–154, 166, 167, 171, 346, 476, 481, 486, 487, 519, 520

— «Ревизор» 12, 14, 20, 116, 117, 119, 125–127, 129, 130, 149, 151, 152, 154, 155, 161, 162, 166, 167, 171, 176, 187, 346, 348, 473, 481, 510, 519, 520

— «Ревизор с Развязкой» 12, 116, 120 («„Ревизор“ в новом виде»), 124 («„Ревизор“ в настоящем виде»), 125, 126 («„Ревизор“ в новом виде»), 127, 129, 130, 136, 152, 155, 161, 171, 476, 481

— «Дополнение к Развязке „Ревизора“» 17, 518

— «Предуведомление к „Ревизору“» 12, 13, 125, 130, 133, 473, 486, 501

— Статья о журнале «Современник» 150 («прилагаемая статья»), 153, 480, 481

— «Старосветские помещики» 13, 451

— «Тарас Бульба» 13, 20, 451

— «Шинель» 19

Гоголь (в замужестве Головня), Ольга Васильевна («Ольга», «сестра», «сестры») 15, 56, 57, 94, 138, 139, 141, 143, 180, 193, 194, 196, 218, 220, 221, 239, 240, 250, 278, 298, 403, 405, 411, 413–415, 417, 457, 477, 486, 493, 496, 497, 504, 530–532

Голландия 44, 47, 51, 60

Гомер 362, 507

Греффенберг 11, 51, 55, 60, 63, 81, 82, 84, 93, 122, 457, 462, 463, 466

Греция 42, 44

Греч, Николай Иванович 188

Григорий XVI, папа 449, 478

Григорьев, Аполлон Александрович: 314, 385, 386, 511, 512, 527

Грот, Яков Карлович 491

Груби (Грубби) 82, 352, 355–357, 462

Грязовецкий 529

Гудчайльд, Елизавета Фоминична: 508

Гуфеланд (Гуфланд), Христоф-Вильгельм 405, 414, 417, 530

— «Искусство продления человеческой жизни» («О жизни человеческой») 405, 414, 417, 530

Даль, Владимир Иванович 16, 211, 290, 491, 506

— «Повести, сказки и рассказы. Сочинения Казака Луганского» 506

Данилевская (урожд. Похвиснева). Ульяна Григорьевна («милая жена твоя») 135, 261, 262, 311, 394, 476, 501, 511, 528

Данилевский, Александр Семенович 135, 138, 261, 262, 294, 311, 393, 394, 476, 501, 511, 528

Дашкова (в замужестве Гагарина), Софья Андреевна 121, 473, 474

Дегалет 81, 462

Дельвиг, Антон Антонович 481

Долгорукая (урожд. Сен-При), Ольга Карловна 355, 522

Долгоруков, Василий Андреевич 522

Дория 35, 452

Достоевский, Федор Михайлович 10,66 («автор „Бедных людей“»), 460

— «Бедные люди» 10, 66, 460

Драшусов, Владимир Николаевич 482

Дурново (урожд. Волконская), Александра Петровна 34 («Дурнова»), 452

Дюма, Александр (отец) 293, 507

Европа 42, 46, 63, 110, 263, 291, 384, 389, 438

Елагина (урожд. Юшкова), Авдотья Петровна 133, 474, 475

Елагины 502

Елизавета Алексеевна, см. Жуковская, Е. А.^*

Елизавета Владимировна, см. Соллогуб, Е. В.^*

Ершов 49, 456

Ефрем Сирянин (Сирин) 184, 367, 391, 486

Жеребцов, Николай Арсеньевич 482–483

Жеребцова 157, 482

Живокини, Василий Игнатьевич 117

Жуковская, Александра Васильевна 96 («Саша»), 467

Жуковская (урожд. Рейтерн), Елизавета Алексеевна 96 («хозяюшка»), 98 («хозяйка»), 232, 255, 495, 500

Жуковская, Елизавета Николаевна 67, 462

Жуковские 17

Жуковский, Василий Андреевич 10–12, 15, 17, 36, 38, 41, 43, 45–47, 50–53, 55, 60, 62–65, 67, 82–86, 89–94, 96–99, 102–104, 108, 109, 111, 114, 124, 143, 145, 158, 189, 198, 207, 208, 217, 230, 231, 233, 243, 244, 247, 248, 254, 255, 269, 270, 273, 282, 283, 285, 287, 290, 293, 294, 306, 309, 313, 314, 319, 345, 346, 350, 373, 381, 452–454, 459, 460, 462, 463, 465–469, 472, 478, 479, 488, 489, 491, 495, 497–500, 504, 505, 513, 520

— «Одиссея» 37, 83, 84, 190

Жуковский, Николай Васильевич 462

«Journal des Débats» 30, 451

Загоскин, Михаил Николаевич 118, 473, 510

Зальцбрунн 17, 515

Зап, Карл-Владислав 20

Златоуст, Иоанн 282, 283, 367, 391, 410

Зубков, Константин П. 200, 489

Иван Сергеевич, см. Аксаков, И. С.^*

Иванов, Александр Андреевич 14, 16, 19, 28 («брат его»), 34, 37, 61, 108, 132, 133, 156–158, 162, 164, 165, 174, 190, 199, 202, 230, 265, 266, 288, 289, 295, 297, 299, 300, 349–351, 400, 407, 408, 417, 419, 450, 458, 475, 479, 482–484, 489, 502, 506–509, 520, 529, 531, 533

Иванов, Сергей Андреевич 28, 49, 450, 456

Игнатий (Брянчанинов) 305, 306, 510

Иерусалим 18, 40, 42, 44, 47, 51, 101, 102, 108, 115, 134, 141, 148, 151, 193, 195, 196, 217, 247, 257, 273, 287, 309, 310, 331, 332, 342, 369, 372, 381, 390, 391, 396, 399, 400, 402, 419, 478–480, 488, 530

Иконников 147, 479

«Иллюстрация» 211, 314, 491, 492

Иннокентий 114, 124, 239, 250, 342, 343, 345, 415, 472, 517–519

Интерлакен 319

Иордан, Федор Иванович 288, 419, 506

Испания 358

Италия 12, 18, 42, 44, 51, 60, 101, 104, 116, 156, 165, 199, 215, 231, 266, 287, 296, 311, 335, 355, 381, 387, 419, 458, 495

Ишимова, Александра Осиповна 211, 244, 321, 485, 491, 498, 513, 518

— «Иоганн-Амвросий Розенштраух, лютеранский пастор в Харькове» 321, 513

Кавелин, Константин Дмитриевич 19

Кавказ 355, 462

Калуга 9, 31, 32, 36, 42, 43, 67–70, 108, 109, 136, 137, 145, 147, 225, 226, 288, 310, 311, 314, 345, 397, 452, 461, 462, 472

Калужская губерния 9, 10, 42

Канкрин, Егор Францевич 388, 528

Карамзин, Николай Михайлович 40, 61, 62, 189, 230, 306, 458

— «Записка о древней Руси» 458

Карлсбад 11, 83-85

«Kwety» 14

Киев 141, 194, 261, 263, 311, 393, 394

Киевская I гимназия 311, 394

Киль, Лев (Людвиг) Иванович 34, 37, 200, 452, 453

Киреевский, Петр Васильевич 474

Клементьев, судья 462

Ковриго, доктор 504

Ковриго, Эмилия 15, 275 и 276 («девочка»), 504

Козлов, Иван Иванович 481

Колонна 418, 533

Константин Николаевич, вел. князь 34, 37, 452

Константиновский, Матвей Александрович 15, 16, 114, 124, 231, 300, 366, 390, 405, 407, 429, 472, 494, 509, 524, 528, 530, 535

Константинополь 44, 115, 263, 346, 378, 407, 534

Копенгаген 20

Корш, Евгений Федорович 465

Краевский, Андрей Александрович 460

Кривцов, Павел Иванович 34, 37, 452, 453

Крылов, Иван Андреевич 37, 289, 290, 307, 506

Кукольник, Нестор Васильевич 211, 491

Кулиш, Пантелеймон Александрович 494, 498, 509, 510, 528, 530, 535

Лёбенштейн, Филипп 9, 451, 458

Лейпциг 9, 13, 451

Лейхтенбергский, см. Максимилиан, герцог Лейхтенбергский^*

Ленин, Владимир Ильич 17, 515

Лермонтов, Михаил Юрьевич 452, 474

Лиза, см. Гоголь, Е. В.^*

Лиза, см. Погодина, Е. В.^*

Липперт, Роберт 13

«Литературная Газета» 156

«Литературные прибавления к „Русскому Инвалиду“» 314

Лондон 81, 270, 285, 352, 364, 365, 368, 369, 384, 387

Лосев 81, 462

Луиза Карловна, см. Вьельгорская, Л. К.^*

Лука, евангелист 350

Львов, Владимир Владимирович 263, 265, 501, 502

Любимов, Николай Иванович 150, 270, 480

Макарий Египетский 367, 524

Максимилиан, герцог Лейхтенбергский 200, 350, 351

Малиновский, Дмитрий Константинович 253, 353, 354, 386, 499, 521, 527

Мальта 399

Мария Николаевна, вел. княгиня, герцогиня Лейхтенбергская 113, 156, 482

Мария Петровна, см. Вагнер (урожд. Балабина), М. П.^*

Марсель 16, 18, 314

Матвей Александрович, см. Константиновский, М. А.^*

Матвей Юрьевич, см. Вьельгорский, М. А.^*

«Маяк» 10, 51, 304, 434, 456, 509

Меншиков, Александр Сергеевич 462

Мещерская (урожд. княжна Трубецкая) Александра Ивановна 96, 467

Мещерский, Николай Иванович 96, 467

Минь, Жак-Поль 456

Митя, см. Оболенский, Д. А.^*

Михаил, см. Смирнов, М. Н.^*

Михаил Михайлович, см. Вьельгорский, М. М.^*

Михаил Павлович, вел. князь 113, 452, 472

Михаил Сергеевич, см. Скуридин, М. С.^*

Михаил Юрьевич, см. Вьельгорский, Мих. Ю.^*

Моисей 362

Моллер, Федор Антонович 132, 295, 400, 418, 459, 475, 507, 508

Молчанова, Софья Николаевна 271, 503

Москва 12, 31, 41, 47, 48, 53, 62, 85, 90, 91, 108, 114, 116, 119–121, 124, 125, 130, 132, 133, 154, 160, 161, 164, 166, 186, 187, 191, 203, 205, 209, 212, 236, 239, 242, 253, 265, 271, 297, 312, 314, 317, 319, 330, 332, 337, 343, 348, 363, 373, 375, 380, 385, 386, 393, 402, 415, 417, 463, 474, 475, 487, 490, 500, 517, 527

«Москвитянин» 11, 107, 353, 463, 465, 503, 512

«Московские Ведомости» 11, 15, 16, 149, 316, 463, 465, 480, 512, 516

«Московский Городской Листок» («Листок») 154, 316, 482, 512

«Московский сборник» 12, 107, 470, 471

Московский университет 91, 132, 191, 239, 253, 386, 415, 475, 487, 499

Муханов, Владимир Алексеевич 12, 365, 467, 523, 524

Муханов, Николай Алексеевич 12, 467

Муханов, Владимир или Николай Алексеевич 122, 357, 368, 474

Мухановы 17, 97, 356, 397, 522

Надежда Николаевна, см. Шереметева, Н. Н.^*

Наталья Владимировна, см. Апраксина, Н. В.^*

Наумова, домовладелица 48, 53, 62

Неаполь 13, 16, 18, 81, 100, 101, 109, 111, 114–116, 120, 122, 124, 126, 127, 129, 131–133, 135–138, 140–147, 149–156, 158, 161–165, 174, 176–180, 186, 188, 191–193, 198, 199, 202, 204, 206–209, 212, 213, 217, 218, 222, 226, 228, 229, 231, 233, 234, 236, 239, 240, 242–244, 247, 249, 253–255, 258–261, 263, 265–267, 269, 271, 274, 275, 278, 282, 283, 285, 286, 288–290, 293–297, 299, 300, 305, 307–311, 314, 366, 371, 375, 378, 380, 381, 386, 389, 392–397, 399, 400, 402–406, 408, 411, 415, 417, 420, 423, 424, 429, 456, 475, 478, 495, 505, 511, 512, 533

Франция 49, 438

Фрейвальдау 81, 82

Харьков 114, 124, 472

Хелмиковский, Ян 14

Хомяков, Алексей Степанович 31, 41, 89, 90, 133, 164, 316, 352, 356, 357, 359, 364, 368, 369, 372, 379, 381, 386, 474, 486, 520, 525, 526

Хомяковы 17

«Царские выходы», см. «Выходы государей царей»…^*

Циммерман, врач 289, 295, 297, 506

Чернышевы-Кругликовы 34, 459 («Чернышевы»)

Черняк, Яков Захарович 523 «Českà Včela» 14, 19

Чижов, Федор Васильевич 156, 157, 199, 201, 266, 288, 386, 486, 499, 502, 506, 507, 527

Шафарик, Павел-Иосиф 342, 343, 517

Швальбах 11, 87, 89–91, 94, 233

Швейцария 319, 381

Шевырев, Степан Петрович 11, 12, 18, 19, 29, 31, 40, 89–91, 104, 105, 108, 114, 115, 119, 120, 124, 125, 129, 132, 133, 149, 151–153, 160, 166, 171, 188, 191, 198, 205, 209, 211, 213, 215, 231, 234, 236, 239, 242, 249, 253, 290, 314, 330, 334, 353, 372, 380, 385, 386, 397, 404, 411, 415, 417, 451, 453, 458, 465, 469, 470, 473–475, 479–483, 486, 487, 489, 490, 492, 493, 495, 496, 499, 506, 507, 511, 512, 516, 519–521, 525–527, 529, 532

— «История русской словесности, преимущественно древней» 404 («Чтения русской словесности»), 411 («книжка твоих лекций»), 413 («лекции русской литературы»), 417 («Чтения русской словесности»), 451 («лекции»), 465, 475, 480, 493, 532

Шенрок, Владимир Иванович 451, 454, 459, 462, 464, 466, 479, 483, 489, 491, 493, 497, 501, 503–505, 507, 514, 515, 528, 533

Шереметев 332

Шереметева, Надежда Николаевна 10, 40, 48, 49, 53, 54, 133, 135, 242, 271, 331, 332, 381, 399, 402, 420, 453, 455–457, 475, 476, 497, 503, 516, 519, 526, 530, 533

Шрот, врач 81

Штиглиц, банкир 254, 269, 307, 320, 500

Штрайх, Соломон Яковлевич 510

Щепкин, Михаил Семенович 12, 16, 17, 115, 116, 124–130, 133, 136, 149, 150, 154, 161–163, 171, 293, 348, 349, 473, 474, 480, 481, 483, 507, 519, 520

Эмилия, см. Ковриго, Э.^*

Эмс 11, 17, 93, 94

Юнгмейстер, Э. И. 506

Юнке, врач 357, 522

Языков, Николай Михайлович 10, 11, 14, 29, 31, 40, 41, 47, 48, 52, 53, 61, 62, 84, 89, 90, 106, 108, 133, 163, 164, 190, 191, 195, 198, 199, 205, 207, 208, 213, 216, 217, 231, 232, 243, 273, 321, 451, 453, 455–458, 460, 463, 465, 468, 470, 475, 481, 483, 487, 489, 492, 493, 497, 513

— «Землетрясение» 52, 89, 457

— «Сампсон» 90, 465

Якушкин, Иван Дмитриевич 10, 456

Якушкина (урожд. Шереметева), Анастасия Васильевна 10, 456

Яновские 325

Яновский, Меркурий Кириллович 325, 514

Яновский, Степан Меркурьевич 514

Яффа 419

«Невский Альманах» 11, 89, 465

Нежин 294, 323

Некрасов, Николай Алексеевич 13, 460, 481, 515

Нессельроде, Карл Васильевич 452, 534

Нессельроде (урожд. Гурьева), Мария Дмитриевна 34, 114, 124, 150, 156, 161, 167, 173, 180, 395, 397, 452

Нестор Летописец 191, 487

Никитенко, Александр Васильевич («цензор») 13, 91–93, 98, 104, 110, 112, 119, 125, 153, 192, 202, 203, 205, 206, 212, 222, 466, 470, 481, 486, 487, 490, 505

Николай, епископ калужский 462

Николай Михайлович, см. Смирнов, Н. М.^*

Николай I («царь», «государь») 24, 30, 33, 34, 37, 38, 110, 113, 151, 166, 175–178, 188, 191, 198, 205–208, 212, 216, 223, 226, 423–425, 437, 438, 444, 449, 450, 452, 454, 481, 484, 485, 490, 492, 500, 503, 522, 528, 534

Ницца 11, 12, 18, 83, 116, 120, 123, 126, 127, 129, 473

«Новоселье» 11, 89, 465

Нордерней («Нордерне», «Нордернеу») 357, 359

Норов, Авраам Сергеевич 40, 453

— «Путешествие по святой земле в 1835 году» («Путешествие в Иерусалим», «Путешествие к святым местам») 40, 89, 453, 465

Оболенская (урожд. Нелединская-Мелецкая), Аграфена Юрьевна 68, 462

Оболенский, Александр Петрович 462

Оболенский, Дмитрий Александрович («Митя») 461

Овербек, Мария Яковлевна 345, 518

Одесса 115, 263, 393, 394

Одоевская (урожд. Ланская), Ольга Степановна 258, 259 («княгиня»), 473, 500, 501

Одоевский, Владимир Федорович 258, 259, 500, 501

Олсуфьев, Василий Дмитриевич 350, 520

Ольга Семеновна, см. Аксакова, О. С.^*

Орлова, Мария Васильевна, см. Белинская, М. В.^*

Остенде 11, 12, 17, 18, 81, 82, 90, 93, 94, 96–99, 101–105, 207, 255, 258, 270, 284, 285, 287, 290, 293, 296, 309, 311, 312, 314, 335, 346, 349–360, 362, 364–366, 368, 369, 371, 372, 376, 379, 381, 382, 385, 387, 390, 395, 396, 435, 467, 468, 525, 526

«Отечественные Записки» 10, 13, 51, 85, 156, 289, 314, 460, 481, 512

Павел, апостол 183

Павлино 351, 450

Павлов, Николай Филиппович 15, 16, 118, 315, 329, 334, 398, 474, 511, 512, 516, 523, 529

— «Первое письмо к Н. В. Гоголю» 15, 315, 511, 512

— «Второе письмо к Н. В. Гоголю» 15, 512, 516

— «Четвертое письмо к Н. В. Гоголю» 16, 512, 516

— «Три повести» 512

Павлова, Каролина Карловна 471

Палермо 31, 34, 178

Палестина 46, 142, 249, 467, 468, 476, 534

Панаев, Иван Иванович 13, 481

Панов, Василий Алексеевич 107, 470, 471

Париж 11, 17, 25, 29, 34, 49, 50, 65, 82, 94, 99, 114, 124, 147, 148, 207, 270, 285, 305, 310, 316, 339, 352, 355–357, 361–364, 366, 368, 369, 378, 379, 384, 385, 390, 392, 451, 460, 462, 468, 524, 527

Перовский (псевдоним — Погорельский), Алексей Алексеевич 482

Перовский, Василий Алексеевич 15, 155, 173, 227, 229, 246, 265, 482, 494

Петербург (Санкт-Петербург) 12, 14, 27, 38, 40, 46, 51, 63–65, 67, 68, 83–85, 87, 89, 91, 93, 105, 106, 108–110, 112, 115, 116, 119, 120, 122, 124–127, 130, 131, 136–138, 143–147, 152–154, 156, 158, 161, 163, 169, 173, 192, 203, 204, 206, 212, 216, 218, 230, 249, 254, 258, 260, 263, 270, 271, 282, 285, 290, 294, 295, 307, 309, 312, 321, 326, 336, 346, 372, 392–395, 407, 441, 460 («Питер»), 472, 473, 475, 479, 485, 487, 508, 515

«Петербургский сборник» 460

Петербургский университет 40, 46, 64, 89, 93, 105, 115, 126, 161, 173, 249, 271, 285, 307, 321, 346, 371, 407, 475, 498, 503

Петр, апостол 181, 182

Петухов, Евгений Вячеславович 514

Плетнев, Петр Александрович 11, 13, 38, 40, 45, 63, 64, 84, 87, 89, 91, 93, 97, 98, 102–106, 108–111, 115–117, 119–121, 123, 126, 129, 130, 133, 136, 137, 150–156, 158, 161, 165, 173, 174, 176, 178, 180, 188, 190, 198, 202, 204, 208–213, 216, 222, 226, 229, 232, 244, 249, 251, 254, 260, 267, 269, 271, 280, 281, 283, 285, 290, 305, 307, 319, 321, 326, 345, 346, 369, 394, 406, 407, 453, 454, 459–461, 463–467, 469–472, 474, 475, 478, 480–487, 490–492, 494, 495, 498, 502, 503, 505, 506, 509, 513, 518, 525, 531

Плетнева (в замужестве Лакьер), Ольга Петровна 485

Погодин, Михаил Петрович 15, 61, 101, 102, 131, 148, 149, 154, 214, 215, 217, 234, 236–238, 242, 250, 252, 272, 273, 290, 291, 296, 297, 316, 319, 329, 330, 336, 340, 343, 345, 347, 379, 380, 385, 386, 399, 400, 402, 458, 468–470, 475, 476, 479, 480, 486, 493, 495, 496, 503, 507, 508, 512, 513, 517–520, 526, 530

— «Историческое похвальное слово Карамзину, произнесенное при открытии ему памятника в Симбирске августа 23 1845 года в собрании симбирского дворянства» 458

Погодина, Аграфена Михайловна 297, 508

Погодина (урожд. Вагнер), Елизавета Васильевна 339

Полежаев, Александр Иванович 536

— «Четыре нации» 536

Поленов, Дмитрий Васильевич 180, 485

Полтава 56, 95, 114, 124, 139, 140, 143, 196, 239, 240, 275, 299, 334, 404, 409, 413, 417

Полтавская губерния 114

Потоцкий, Лев Северинович 49, 456

Прага 11, 19, 20, 67

Прасковья Ивановна, см. Раевская, П. И.^*

Присниц (Призниц), Винцент 11, 65, 460

Прокопович, Николай Яковлевич 16, 17, 89, 159, 232, 247, 248, 254, 269, 294, 307, 323, 326, 371, 372, 500, 507, 514, 515, 525

Пруссия 438

Пушкин, Александр Сергеевич 291, 306, 370, 373, 440, 452, 481, 491, 495, 507, 509, 525, 536

— «Поэт» («Поэт! не дорожи любовию народной…») 525

— «С Гомером долго ты беседовал один…» 507

Пушкина, Наталья Николаевна 505

Раевская, Прасковья Ивановна 271, 275, 277, 502, 503, 504

Растопчина (урожд. Сушкова), Евдокия Петровна 35, 452

«Revue des Deux Mondes» 30, 451

«Revue Indépendante» 20

Рейтерн, Гергардт (Евграф Романович) 282, 283, 505

Рейтерн, Мия 505

Рейтерны 282

Ржев 114, 124, 391, 407

Рим 9, 10, 12, 14, 16, 18, 19, 23, 25, 27–29, 31, 33–38, 41–43, 45–50, 52–56, 60–64, 83, 84, 88, 101, 102, 106, 108, 109, 117, 132, 133, 137, 140, 143, 144, 147, 154, 156, 162, 163, 165, 201, 266, 267, 286, 288, 289, 295, 299, 300, 337, 350, 375, 397, 400, 407, 408, 419, 451, 452, 456, 457, 459, 460, 463, 488, 489, 507, 508, 510, 517

Розен, Егор Федорович 398, 529

Россет («Россети»), Аркадий Осипович 15, 16, 84, 85, 114, 122, 124, 125, 136, 155, 156, 160, 161, 171–173, 180, 209, 211, 212, 229, 230, 248, 259, 260, 269, 270, 278, 282–284, 289, 290, 305, 307, 328, 345, 394, 462–464, 472, 474, 476, 482, 491, 494, 498, 501, 504–506, 510, 515, 528

Россет, Клементий Осипович 328, 515

Россия (Русь) 9, 18, 19, 24, 30, 31, 33, 36, 37, 40–44, 46–49, 51–53, 55, 61, 62, 64, 67–70, 79, 80, 85, 87, 89–91, 93, 95, 105, 109, 114, 115, 122, 126, 132, 133, 136, 140, 143, 145, 147, 151, 152, 156, 161–165, 173–175, 177, 180, 186, 187, 189–193, 195, 196, 198, 202–204, 208–212, 214, 223, 224, 226, 230, 236, 239, 242, 249, 253, 258, 260, 263, 265, 271, 275, 278, 281, 282, 285, 287, 288, 290, 291, 293, 294, 297, 299, 304, 307–311, 314, 319, 321–323, 326, 330, 332, 334, 336, 337, 343, 345, 346, 348, 352, 355, 359, 360, 371, 372, 375, 378, 380, 386, 388, 392–398, 400, 402, 404–407, 409, 411, 413–415, 417, 425, 433, 438, 442, 443, 449, 452, 454, 457, 458, 462, 472, 479, 527, 529, 536

Ротшильд, неаполитанский банкир 254, 269, 500

Ротшильд, франкфуртский банкир 269

«Русский Инвалид» 13, 85, 156, 314

Рюмин, домовладелец 242, 348

Рябинин, Михаил Андреевич 83–85, 463

Сабуров, Андрей Александрович 520

Самарин, Михаил Федорович 468

Самарин, Юрий Федорович 9, 11, 25, 26, 35, 86, 87, 99, 100, 122, 136, 449, 450, 452, 461, 464, 468, 474

Санд, Жорж 20

«Санкт-Петербургские Ведомости» 321, 513

Саша, см. Жуковская, А. В.^*

Свербеев, Дмитрий Николаевич 240, 497

Свербеева, Екатерина Александровна 474, 497

«Северная Пчела» («Пчела») 85, 289

«Северные Цветы» 153, 481

Сенковский, Осип Иванович 329, 512

Сен-При Долгорукая, см. Долгорукая, О. К.^*

Сент-Бев, Шарль-Огюст 451

Сергей Тимофеевич, см. Аксаков, С. Т.^*

Серединский, Тарасий Федорович 420, 528, 533

Сиверс, Людвиг 104, 469

Силезия 515

Симбирск 363, 364, 523

Сирия 44

Скалон (урожд. Капнист), Софья Васильевна 275, 504

Скуридин («Скурыдин»), Михаил Сергеевич 332, 352, 355, 516, 522

Смирдин, Александр Филиппович 465

Смирнов, Михаил Николаевич 335, 345, 517

Смирнов, Николай Михайлович 32, 72, 73, 345, 452

Смирнова, Александра Осиповна 9-11, 25, 28, 31, 32, 36, 38, 41, 43, 67, 82, 83, 96, 108–110, 113, 120, 136, 137, 145, 147, 198, 222, 226, 232, 285, 288, 308, 310, 311, 314, 328, 335, 345, 373, 395, 397, 449–452, 454, 461–464, 471–473, 476, 489, 493, 495, 505, 506, 510, 511, 515, 517, 518, 529

Смирновы 518

Снегирев, Иван Михайлович 14, 191, 217, 293, 398, 458, 488, 507, 525, 529

— «Памятники московской древности с присовокуплением очерка монументальной истории Москвы» («Памятники раскрашенные Москвы») 293, 458, 507

— «Русские в своих пословицах. Рассуждения и исследования об отечественных пословицах и поговорках» 14, 191, 217, 488

— «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» («Русские праздники», «Народные праздники») 14, 191, 217, 293, 488, 525, 529

Соболевский, Сергей Александрович 310, 511

«Современник» 11, 13–15, 17, 18, 84, 85, 110, 153, 156, 190, 289, 290, 314, 324–326, 359, 463, 481, 512, 515, 520, 523

Соединенные Штаты 388

Соллогуб, Владимир Александрович 9, 10, 27, 28, 66, 260, 261, 351, 450, 501, 521

— «Воспитанница» 10, 28, 66, 450

— «Тарантас» 9, 27, 28, 450

Соллогуб (в замужестве Сабурова), Елизавета Владимировна 350, 520

Соллогуб, Софья Владимировна («беби») 27, 450

Соллогуб (урожд. Вьельгорская), Софья Михайловна 27, 28, 50, 114, 115, 124, 176, 259, 335, 350, 351, 450, 456, 472–474, 501, 520

Соллогубы 120

Сомов, Алексей Владимирович 453

Сомов, Орест Михайлович 481

Сосницкий, Иван Иванович 12, 119, 125–130, 136, 474

Софья Петровна, см. Апраксина, С. П.^*

Средиземное море 42, 44, 51, 101, 393

Стефан, Христиан 19

Страсбург 12, 115, 116

Строганов, Сергей Григорьевич 91, 340, 465, 517

Суворов, Александр Васильевич 440

Сю, Эжен 492

— «Mystères de Paris» 492

Тверская губерния 114, 407

Теологическая энциклопедия 49, 456

Теплов, Алексей Агрономович 64, 459, 460

Тепловы 459

Тертуллиан 282, 505

Титов, Владимир Павлович 407, 531

Толстая (урожд. Грузинская), Анна Георгиевна («Анна Егоровна», «графиня») 23, 24, 82, 94, 147, 207, 310, 332, 352, 355, 360, 367, 449, 466, 511, 521, 524

Толстая (урожд. Строганова) 94 («молодая супруга»), 265 («графиня»), 266, 466

Толстой, Александр Петрович 11, 12, 18, 23–25, 28, 29, 34, 49, 50, 65, 81, 82, 93, 94, 97, 114, 124, 147, 148, 174, 206, 207, 231, 265, 304, 305, 310, 332, 333, 351, 352, 354, 356–358, 365, 366, 368, 369, 387, 392, 407, 433, 434, 449, 450, 456, 462, 466, 475, 479, 491, 494, 509, 511, 516, 521–524, 528, 531

Толстой, Алексей Константинович 482

Толстой, Алексей Петрович 81, 94, 449

Толстой, Иван Петрович 11, 94, 147, 265, 266 («граф»), 449, 466, 479

Толстой, Федор Иванович 118, 473

Толстые 17, 468

Торлония («Торлони»), банкир 35, 452

Тромонин, Корнелий Яковлевич 469

Трощинский, Андрей Андреевич 138, 478, 488

Трубецкая, см. Мещерская, А. И.^*

Трушковский, Николай Павлович («племянник») 19, 218, 221, 239, 404, 405, 408, 414, 493, 494, 497, 509, 510, 528, 530

Тургенев, Иван Сергеевич 13, 153, 385, 451, 481, 527

Турция 534

Тютчев, Федор Иванович 356, 522

Убри (Убриль), Петр Яковлевич 249, 254, 269, 282, 499, 500, 505

Украина («Russie Méridional») 56

Устинов, секретарь посольства в Риме 27, 450

Феваль, Поль 492

— «Mystères de Londres» 492

Федор Иванович, см. Иордан, Ф. И.^*

Филарет (Дроздов), митрополит 46, 455

Финляндия 211, 284, 491

«Финский Вестник» 156

Флоренция 10, 12, 16, 18, 64, 132, 133, 135–137, 311, 460

Фонвизин, Денис Иванович 442

Франкфурт-на-Майне 11, 12, 17, 35, 38, 41, 43–45, 50, 51, 53, 55, 60, 62–65, 67, 82–86, 89–91, 93, 95, 97, 98, 100–106, 108–111, 115, 123, 124, 130, 144, 145, 147, 198, 207, 208, 217, 232–233, 243, 244, 247, 249, 255, 269, 270, 273, 275, 282, 283, 285, 287, 290, 293, 294, 296, 299, 305, 307, 309, 311, 313, 314, 319–321, 323, 326, 328, 331–336, 342, 343, 345, 346, 348, 353, 367, 381, 460, 468, 472, 474, 479, 495, 498, 515

Сокращенные обозначения источников

«И. С. АКСАКОВ В ЕГО ПИСЬМАХ», I «Иван Сергеевич Аксаков в его письмах», т. I. М. 1888.

БАРСУКОВ, VIII Н. П. Барсуков. «Жизнь и труды М. П. Погодина», т. VIII. СПб. 1894.

М. БОТКИН. «А. А. ИВАНОВ. ЕГО ЖИЗНЬ И ПЕРЕПИСКА» «Александр Андреевич Иванов. Его жизнь и переписка. 1806–1858 гг.» Издал Михаил Боткин. СПб. 1880.

«В ПАМЯТЬ С. А. ЮРЬЕВА» «В память С. А. Юрьева». М. 1890.

Н. В. ГОГОЛЬ АН СССР Полное собрание сочинений Н. В. Гоголя, тт. X, XI, XII. М. — Л. Изд. АН СССР. 1940–1952.

«Н. В. ГОГОЛЬ. МАТЕРИАЛЫ И ИССЛЕДОВАНИЯ», I «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», т. I. Под ред. В. В. Гиппиуса. М. — Л. Изд. АН СССР. 1936.

«ЗАПИСКИ», II <П. А. Кулиш>. «Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем», т. II. СПб., 1856.

«ИЗВЕСТИЯ АЗЕРБАЙДЖАНСКОГО УНИВЕРСИТЕТА» «Известия Азербайджанского университета», т. 4–5. Баку. 1925.

«МАТЕРИАЛЫ» ШЕНРОКА, IV «Материалы для биографии Гоголя» В. И. Шенрока, т. IV. М. 1898

«ОПЫТ БИОГРАФИИ» «Опыт биографии Н. В. Гоголя, со включением до сорока его писем». Сочинение Николая М. <П. А. Кулиша>. СПб. 1854.

«ПИСЬМА» «Письма Н. В. Гоголя». Редакция В. И. Шенрока, тт. III и IV. СПб. Изд. А. Ф. Маркса. <1901>.

СОЧ. ГОГОЛЯ, ИЗД. 10

1. Сочинения Н. В. Гоголя. Изд. десятое. Текст сверен с собственноручными рукописями автора и первоначальными изданиями его произведений Николаем Тихонравовым. Москва. Изд. книжного магазина В. Думнова под фирмою «Наследники бр. Салаевых». 1889. Т. IV.

2. Сочинения Н. В. Гоголя. Изд. десятое. Текст сверен с собственноручными рукописями автора и первоначальными изданиями его произведений Николаем Тихонравовым и Владимиром Шенроком. Издание А. Ф. Маркса. 1896. Т. VI (Москва и С.-Петербург).

«СОЧИНЕНИЯ И ПИСЬМА», VI «Сочинения и письма Н. В. Гоголя», т. VI. СПб. Изд. П. А. Кулиша. 1857.

«УКАЗАТЕЛЬ» ШЕНРОКА «Указатель к письмам Гоголя, заключающий в себе объяснение инициалов и других сокращений в издании Кулиша, с приложением неизданных отрывков из писем матери Н. В. Гоголя и его собственных. Составил В. Шенрок». М. 1886.

Иллюстрации

1. Н. В. Гоголь. Акварель А. А. Иванова, 1841 г. Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина

2. Письмо Гоголя к Н. М. Языкову от <21> апреля н. ст. 1846 г. (Первая страница). Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Академии Наук СССР

3. Письмо Гоголя к А. М. Вьельгорской от 14 мая н. ст. 1846 г. (Первая страница). Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Академии Наук СССР

4. Письмо Гоголя к И. И. Сосницкому от 2 ноября н. ст. 1846 г. (Первая и последняя страницы). Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина

5. Письмо Гоголя к Н. Я. Прокоповичу от 20 июня н. ст. 1847 г. (Первая страница). Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Академии Наук СССР

Выходные данные

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Академии Наук СССР

РЕДАКЦИЯ ИЗДАНИЯ: Н. Ф. БЕЛЬЧИКОВ, Б. В. ТОМАШЕВСКИЙ

Редактор XIII тома А. Н. Михайлова

Редакторы издательства: А. И. Корчагин и К. А. Гусева

Оформление художника Н. В. Ильина

Технический редактор А. А. Киселева

Корректор В. К. Гарди

РИСО АН СССР № 5015. Т-03657. Издат. № 3480. Тип. заказ № 312.

Подп. к печ. 1/VI 1952 г. Формат. бум. 60 × 92¹/16.

Печ. л. 30,25 + 6 вкл. Бум. л. 15,12. Уч. — издат. л. 32,2.

Тираж 6000. Цена по прейскуранту 1952 г. 25 р.

1-я тип. Издательства Академии Наук СССР.

Ленинград, В. О., 9 линия, д. 12.

Примечания