Скачать fb2   mobi   epub  

Григорий Нисский о богатстве и бедности, деньгах и собственности

Точное истолкование Екклесиаста Соломонова. Беседа 4

Слово наше задерживает еще эта исповедь; потому что повествующий о своих делах описывает почти все, из чего познается суетность дел этой жизни. Теперь же приступает как бы к большему какому осуждению сделанного им, и к тому, что; служит к осуждению страсти гордыни. Ибо что; из изчисленного, дорогой ли дом, множество ли виноградннков, красота ли вертоградов, собрание ли вод в купелях, или орошение ими садов, показывает столько кичливости, сколько имееть ее в себе, кто, будучи человеком, почитает себя владыкою единоплеменников? А Екклесиасгь говорит:

Притяжах рабы и рабыни, и домочадцы быша ми (Еккл. 2:7). Смотри, какое надмение высокомерия! Стать наравне с Богом — вот до чего превозносится это слово! Ибо всяческая работна превысшей над всеми власти, слышали мы в пророчестве (Псал. 118:91). Посему, кто своим достоянием делает достояние Божие, роду своему уделяя власть почитаться господином мужей и жен, тот что; иное делает, как не преступает в гордыне самое естество, смотря на себя, как на нечто иное от своих подначальных?

Притяжах рабы и рабыни. На рабство осуждаешь человека, которого естество свободно и самовластно, даешь закон вопреки Богу, извращая закон данный Им естеству. Ибо созданного на то, чтобы ему быть господином земли, и кого Творец поставил в начальство, подводишь ты под иго рабства, как бы прекословя и противодействуя божественной заповеди. Разве забыл ты пределы власти, что начальство твое ограничено надзором над бессловесными. Ибо сказано: да обладает птицами, рыбами и четвероногими (Быт. 1:26). Почему же, оставив подчиненное тебе в рабство, превозносишься над самым свободным родом, соплеменного тебе причисляя к четвероногим и даже безногим? Вся покорил еси человеку, взывает в пророчестве Слово (Псал. 8:7), и перечисляет подчиненных его разуму скотов, волов, овец. Разве от скотов по твоему произошли люди? Разве волы по твоему произвели человеческий род? Одна услуга у людей — бессловесные. Прозябаяй траву скотом, и злак на службу человеком (Псал. 103:14); а ты, смешав естество рабства и господства, сделал, что оно само себе служит, и само над собою господствует.

Притяжах рабы и рабыни. За какую, скажи мне, цену? Какое из существ нашел ты равноценным этому роду. Какой монетой оценил разум? Сколько оволов поставил за образ Божий? За сколько статиров купил богозданную природу? Рече Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию (Быт. 1:26). И этого по Божию подобию сущего князя всей земли, от Бога наследовавшего власть над всем, что; на земле, скажи мне, кто продает, и кто покупает? Одному Богу возможно это; лучше же сказать, и Сам Бог не может сего. Нераскаянна бо, как сказано, дарования Его (Рим. 11:29). Поэтому естества нашего не поработит и Бог, Который призвал в свободу нас, самовольно поработившихся греху. Еслиже Бог не порабощает свободного, кто владычество свое поставил выше Божия? Как будет продан князь всей земли и всего, что; на земле? Ибо совершенно необходимо, чтобы вместе было продано и достояние покупаемого. Во сколько же оценим то, что; в целой земле? А если это неоценимо; то, скажи мне, какой цены достоин тот, кто выше сего? Если наименуешь целый мир, то и тогда не найдешь достойной цены. Ибо Ведущий, как в точности оценить естество человеческое, сказал, что и целый мир — недостойный выкуп за душу человеческую (Матф. 16:26). Посему, когда продается человек, не иное что; выводится на торжище, как господин земли. А поэтому вместе с ним провозглашена будет продажною и тварь, то есть, земля, море, острова и все, что; на них. Итак чем же будет платить за это покупающий? Что; получит продающий, когда такое приобретение последует за обменом? Но неболышя книжка, письменный договор, отчисление оволов обманули тебя, будто бы ты стал владыкою образа Божия. — Какое безумие! Если договор утратится, если писание источит моль, или смоет упадшая откуда нибудь капля воды, где у тебя будут поручительства? где у тебя права на владычество?

Сверх сделавшегося тебе подручным по имени ничего больше не вижу, кроме одного имени. Ибо что к природе твоей прибавила власть? Ни времени, ни преимуществ; и рождение твое от тех же людей, и образ жизни такой же, и тобою господствующим, и им подчиненным господству, в равной мере обладают душевные и телесные страсти, страдания и радости, веселия, беспокойства, печали и удовольствия, раздражения и страхи, болезни и смерти. Никакого нет в этом различия у раба с господином. Не тот же ли воздух втягивают в себя дыханием? Не также ли смотрят на солнце? Не одинаково ли принятием новой пищи поддерживают естество? И оба по смерти не один ли прах? Не один ли суд? Не общее ли царство, не общая ли и геенна? Во всем имея равное, скажи, в чем же имеешь больше, чтобы тебе, будучи человеком, почитать себя владыкою человека?

И притяжах, говоришь, рабы и рабыни, как стадо какое козлов или свиней. Ибо сказав, что притяжал себе рабы и рабыни, присовокупил о прежде бывшем у него обилии овец и волов: и стяжание скота, и стад много ми бысть (Еккл. 2:7), говорит Екклесиасть, как будто в одном порядке те и другие подчивены его власти. Потом в след за сим исповедание грехов переходит к важнейшим. Ибо приписывает себе корень всем злым, сребролюбие (1 Тим. 6:10). Слово же в слово говорит так:

Собрах ми сребро и злато (Еккл. 2:8). Какую скорбь причиняло золото земле, будучи смешано с нею и рассыпано в тех местах, где в начале положено было Творцем? Что; сотворил Создатель приносящего пользы более, нежели плоды земные? Не одни ли древесные плоды и семена уделил Он в пищу? Для чего преступил ты пределы власти? Или докажи, что дозволено тебе Творцем и это, — рыться и углубляться в земле, огнем расплавлять, что; под землею, и собирать, чего не сеял; или, может быть, иный не вменит себе и в вину собирать таким образом деньги, вырывая из земли? Но поскольку прилагается к слову: и имения царей и стран (Еккл. 2:8); то мысль о собирании делается уже не безответственною. Ибо сколько позволительно царской власти собирать имение с стран, то есть, сколько налагать подати, сколько требовать десятины, к каким денежным вносам понуждать подданных, Екклесиаст говорит, что так он собирал тогда золото и серебро. Впрочем охотно желал бы я дознать, что; прибудет у собирающего так, или иначе, подобные вещества? Согласимся на то предложение, что не по мнасу, или драхме, или таланту прибывают они у сребролюбцев, но вдруг озолотилось у них все, земля, песок, горы, равнины, холмы; предположим, что все внезапно превратилось в это вещество; чем же в благоденствии возрастет чрез это жизнь? Если во всем увидит то, что; усматривает теперь в малом количестве, какое из душевных благ, что; из вожделенного для тела, прибудет от сего обилия? Родится ли от сего надежда, что живущий в таком обилии золота сделается мудрым, оборотливым, разумным, сведущим, боголюбивым, целомудренным, чистым, бесстрастным, не допускающим до себя и не терпящим всего того, что привлекает к пороку? Или, хотя и не в силах сего сделать, может однакоже на многия столетия продолжить жизнь телу; сделать его нестареющимся, безболезненным, невредимым, дать ему все, что; желательно для жизни плотской? Но никто не суетен так, и немалосведущ столько в общем нашем естестве, чтобы подумать, будто бы и это будеть у людей, если в неисчетном множестве ко всем потечет по желанию каждого то вещество, из которого делаются деньги. Ибо и ныне можно видеть, что многие из преимуществующих таким обилием живут в самом жалком теле, и еслибы не было при них врачующих; то без врачей не могли бы они и жить. Итак, если предположительно присвояемое нам словом обилие золота не показало никакой выгоды ни телу, ни душе; то тем паче оказывающееся в малом количестве обличается не служащим к пользе имеющих его. Или что; будет обладающему от этого вещества, когда не действует оно ни на вкус, ни на обоняние, ни на слух, да и для осязания ту же имеет цену, как и все твердое? По мне никто в прибавок к золоту не даст добываемых в обмен на него пищи, или одежды. Ибо кто на золото выменял хлеб или одежду, тот за полезное вознаградил бесполезным, и он жив, сделав для себя пищею хлеб, а не золото. А кто таким променом собрал себе это вещество, тот на что; употребляет деньги сии, каким советом пользуется от них, каким учением в делах настоящих, каким предсказанием о будущем? Какое имеет от них утешение в болезнях телесных? Считает, откладывает, налагает печать; если спрашивают, отрекается, и если не верят, клянется, — вот блаженство, вот конец старания, вот наслаждение: до этого простирается все счастие — доставить пищу клятвопреступничеству!

Но у золота, говорят, и вид доброцветный; но красивее ли оно огня, но прекраснее ли звезд, но светлее ли лучей солнечных? Кто же препятствует тебе в этом наслаждении, так что необходимо тебе доброцветностью золота доставлять удовольствие взорам? — Но огонь, говорят, гаснет; солнце заходит, и приятность этого светила не всегда ощутительна. — Да и у золота во тме, скажи мне, какое различие с свинцом? — Но, из огня или звезд, говорят, не было бы у нас кож, запястьев, пряжек, поясов, ожерельев, венков, и подобного тому; золото же и это доставляет, и если что; иное делается для украшения. Так желание защитить это вещество привело к самому главному в рачительности о суете. Ибо сие самое и скажу им: «о чем старается, кто золотом разцветил себе волосы, или примкнул украшения к устам, или кожу на шее обложил ожерельями, или показывает, что на другой какой либо части тела носит золото? Где бы ни было оно возложено на теле, сам человек нимало не преобразится от блеска золота. Кто видит златоносца, тот также смотрить на золото, как бы если оно лежало в лавке, а носящего видит таким же, каким привык его видеть. Пусть это золото хорошо будет обделано и вычеканено, пусть заключает в себе цветные и огневидные камни, тем не менее естество никакого не приобретает ощущения от возложенного на человека; но ежели есть у него какое повреждение на лице, или не достает чего либо из естественных принадлежностей, или глаз выколот, или на щеке проведен отвратительный рубец; то гнусность остается на виду, не помрачаемая блеском золота; и если кому случится иметь болезненное тело, то вещество сие не доставит никакого утешения страждущему. Поэтому для чего заботиться о том, что у заботящихся не приносит ничего полезного ни красоте, ни благосостоянию тела, и не утешает в скорбях?» И какое расположение у привязанных сердцем к сему веществу, когда, пришедши в сознание ценности такого стяжания, радуются, как будто имеющие у себя нечто большее. Если кто спросит их: «одобряете ли, чтобы естество переменено было у вас в это; и сделалось тем, что с таким расположением вами ценится; согласитесь ли на сию перемену, чтобы из людей стать вам золотом; и оказаться уже не словесными, разумными, для жизненных отправлений имеющими у себя чувствилища, но желтыми, тяжелыми, немыми, неодушевленными и безчувственными, каково естество золота»? — то не думаю, чтобы согласились на это даже сильно похотением своим привязанные к сему веществу. Посему, если для здравомыслящих желание, иметь человеку свойства неодушевленного вещества, служит проклятием; то какое безумное неистовство заботиться о приобретении того, чему концем суета, так что, приведенные в бешенство деньгами ради них осмеливаются на убийство и разбой?

И не на это только, но и на лукавое примышление ростов, которое иной, назвав новым разбоем и убийством, не погрешит против истины. Ибо какая разность иметь у себя чужое, что тайно награблено из подкопанной стены, и убив прохожого, сделаться обладателем его собственности, или вынужденным ростом приобресть себе непринадлежащее? Какое худое проименование! рост служит именем разбою [Греческое слово: ὀ τὸος значит вообще приплод, а посему как рост на деньги, так и плод чрева.]. Какое горькое супружество! Какое лукавое состояние, которого не признала природа, и которое недуг сребролюбцев ввел у неодушевленных! Какое тяжкое чревоношение, от которого раждается такой приплод! Из существ одушевленное только различается мужским и женским полом. Им сказал по сотворении Бог: раститеся и множитеся (Быт. 1:22), чтобы рождением друг от друга живые существа возрастали до множества. А этот приплод золота вследствие какого бывает брака? вследстие какого чревоношения происходит на свет? Но знаю болезни рождения такого приплода, научившись у Пророка: се боле нетравдою, зачат болезнь, и роди беззаконие (Псал. 7:15). Вот тот приплод, которым болела любостяжательность, который раждает беззаконие, повивает человеконенавистничество. Ибо кто скрывает всегда свой недостаток, уверяет с клятвою, что ничего не имеет, тот, как скоро увидит, что давит кого нибудь нужда, является тогда с чреватым карманом, по корыстолюбию мучится тогда рождением лукавого роста, несчастному показывает надежду на заем, чем подбавляет пищи его злосчастью, подобно тому, кто маслом тушит огонь; потому что займом не врачует, но усиливает потерю. И как в засуху нивы сами собою произращают терние, так и при несчастиях у любостяжательных готов рост для бедствующих. Потом протягивает руку с деньгами, как уда крючек, прикрытый приманкою. А бедняк, обольстившись достатком в настоящую минуту, если что; и было у него сокрыто в кладовой, выблевывает вместе с потянутым крючком. Таковы–то благодеяния роста! Если кто насильно отнимет, или тайно украдет у другого путевый запас, называют его грабителем, вором и тому подобными именами; а кто причиняет засвидетельствованную обиду и жестокость, договорами подтверждает беззаконие, того называют человеколюбивым, благодетелем, спасителем и всеми добрыми именами. Приобретенное грабежем называется кражею, а кто при такой нужде обнажает Христа, того жестокость величается человеколюбием; ибо так называют наносимый ущерб беднякам.

Собрах ми злато и сребро. Но премудрый, обучая жизни, к списку того, в чем исповедуется, причислил и сие для того, чтобы люди дознали от изведавшего опытом, что это есть одно из дел осуждаемых за неуместность, прежде изведания опытом охраняли себя от приражения этого зла, как и местами, где водятся разбойники и звери, можно проходить уже без вреда, потому что прошли наперед подвергавшиеся на них опасности. Но прекрасно Божественный Апостол, прекрасно определяет страсть сребролюбия, назвав ее корнем всем злым (1 Тим. 6:10). Если к какой либо части тела бывает прилив испорченного и гнилого сока, и делается в том месте воспаление; то всего необходимее, чтобы скопившаяся влага, по устремлении ея к наружности, прорвалась в каком либо особом месте и нарыве. Так в ком бывает прилив недуга сребролюбия, в том страсть всего чаще склоняется к невоздержанию. Поэтому Екклесиаст в след за обилием золота и серебра к предшествующей болезни присовокупляет следующее за нею несоблюдение благоприличия. Ибо говорит:

Сотворих ми поющих и поющия, услаждения пиршеств, виночерпцы и виночерпицы (Еккл. 2:8). Достаточно напоминания имен, чтобы выставить на позор эту страсть, к которой проложен путь недугом сребролюбия. Как неуместна эта утонченность в искусствах! Как внезанно покрывает эта река удовольствий, как бы двумя потоками слуха и зрения наводняя души, чтобы оне и видели и слышали худое!

Пение подчиняет себе слух, зрение препобеждает взор. Там женский голос вольною стройностью песней вводить за собою в сердце страсть; здесь взор, подобно какому–то военному орудию, поражая глаза разнеженного уже песнями поражающего, подчиняет себе душу. Вождем же этой дружины бывает вино, подобно некоему лукавому стрелку, уязвляющее человека двоякого рода стрелами, направляющее острия на слух и зрение. Ибо стрелою для слуха служит пение, а для взора — видимое. Не даром употреблено имя виночерпцев, но конечно название дается сообразно с самым делом. Посему, когда пирующим обильно разливается цельное вино, а для этой прислуги употребляется юность, цветущая красотою, или отроки убранные по женски, или самый женский пол присутствующий при пиршестве, и с благожеланиями сливающий неблагопристойный помысл; тогда чем в иной раз естественно окончиться таким усилиям? Ибо кто во всяком деле предполагает для себя цель, и преступает потребность в заботливости о том, как нарядить поющих песни, тот в какое платье оденет виночерпиц, об этом надобно лучше молчать, и не углубляться словом в описание подобных вещей, чтобы в людях страстных напоминание сие не раздражило ран самым обвинением. Вот на что золото, вот для чего серебро — приготовлять такие приманки наслаждению!

Не поэтому ди страсть сластолюбия в Писании называется змием, который имеет свойство, если голова его пройдет в паз стены, пройдти в него и всем тянущимся сзади телом? Например что; скажу? Природа делает необходимым для людей жилище; но, по этой потребности сластолюбие, вползая в паз души, превратило сию потребность в безмерную трату на дорогия убранства, и изменило предмет заботы; потом этот зверь — сластолюбие проползает к какимъ–то виноградникам, купелям, садам и украшениям вертоградов. После сего вооружается гордостью, облекается в кичливость, присваивая себе начальство над соплеменными. За сим тянется след сребролюбия, за которым по необходимости следует невоздержание — это последняя и крайняя часть уподобления в сластолюбии зверю. Но как змею не возможно втащить за край хвоста, потому что, чешуя естественным образом, упирается вопреки втаскивающим: так невозможно начинать с крайних частей души, чтобы выжить из нея вторгшееся сластолюбие, если кто не заградить этому злу первого входа. Почему Наставник добродетели повелевает блюсти его главу, главою называя начало порока, в котором, если оно не допущено, бездейственным остается прочее. Ибо кто враждебно противостал удовольствию вообще, тот не поддастся частным приражениям страсти. А кто допустил в себя начало страсти, тот с этим вместе принял в себя целого зверя. Поэтому выводящий наружу таковые страсти, описав все, повторяегь слово кратко. Ибо сказав в начале: возвеличих творение мое, присоединяегь теперь по частям изложение сделанного, а именно говорит: возвеличихся, показывая, что ведение противоположного произошло у него не от чего–либо малого, но что опыт доведен до самой крайней величины, так что в бывшем прежде него не равняется этому ни одно воспоминание о чемъ–либо подобном. Ибо говорит: возвеличихся; и даже присовокупил: паче всех бывших прежде мене во Иерусалиме (Еккл. 2:9), и открыл теперь цель, для которой снизошел до испытания таких вещей, обучившись всякой премудрости.

И мудрость моя пребысть со мною (Еккл. 2:9), говорит Екклесиасть. Дает же разуметь сказанным, что с мудростью испытывал всякое примышление наслаждения, что разумение его остановилось на самом верху найденного в этом; зрение содействовало пожеланию, произволение при удовольствии взоров преисполнилось вожделеваемым, так что ничего не оставалось из примышленного к наслаждению, но участие в удовольствиях соделалось долею приобретения. А это, кажется мне, не иное что; значит, но то, что в себе самом имел он способность примыслить всякое наслаждение, как бы с имения какого, с того, что; делалось, собирая в плод веселие.

И не возбраних сердцу моему от всякого веселия моего, и сердце мое возвеселися во всяком труде моем: и сие бысть часть моя от всего труда моего (Еккл. 2:10). Частью Екклесиаст называеть обладание. Итак, когда по частям описал наслаждения, продолжая от начала до конца, и изображая словом все, с чего наслаждающимся собираются удовольствия, красоту зданий, виноградники, вертограды, купели, сады, начальство над соплеменниками, обилие денег, приготовление увеселений на пиршествах, все, как называет он, услаждения, которыми занималась его мудрость, исследывая и примышляя подобное тому, чем, как говорит Екклесиаст, наслаждался он всяким чувством, и глазами находящими, что; служит к удовольствию, и душею не возбранно имеющею все, чего она вожделевала; тогда объясняет то выражение, которое употребил в начале слова, обо всем отозвавшись, что все суета. Ибо, смотря на сие, решительно говорит о человеческой жизни, что все суета, и что; чувство видит, и что; предначинается людьми для веселия.

И призрех на вся творения моя, яже сотвориста руце мои, и на труд, имже трудихся творити: и се вся суета, и произволение духа, и нест изобилие под солнцем (Еккл. 2:11). Ибо вся сила и действенность чувств имеет пределом жизнь под солнцем; преступить этот предел и постигнуть разумением блага превысшия естество чувственное не в состоянии. Посему, обозрев все это и подобное сему, обучаеть не смотреть в жизни ни на что; здешнее, ни на богатство, ни на любочестие, ни на начальство над подчиненными, ни на увеселения, забавы и пиршества, и если что иное признается драгоценным; но видеть, что один конец всему подобному — суета, в которой не обретается напоследок обилия. Ибо как пишущие на воде, хотя производят рукою писмена, начертывая на влаге изображения букв, но ни одно из начертаний не остается в своем виде, старание же написать ограничивается одним действием писания; потому что за пишущею рукою следует всегда поверхность воды, сглаживающая начертанное; так все старание о наслаждении и вся деятельность обнаруживаются в том, что делается это. А с прекращением действия и наслаждение изглаждается, и не сберегается ничего на последующее время, и в усладившихся не остается никакого следа веселия, или остатка в удовольствии прошедшей деятельности. Сие–то означает слово изрекшее: несть изобилие под солнцем трудящимся о чем либо таком, чему предел суета. Чуждыми сего да будем и мы по благодати Господа нашего Иисуса Христа! Ему слава и держава во веки веков! Аминь.

Точное истолкование Екклесиаста Соломонова. Из беседы 2

Божие даяние благо. Это же есть свободное движение, которое при погрешительном употреблении людьми соделалось орудием греха. Ибо что свободно и не порабощено, то добро по естеству; а что сопряжено с необходимостью, того никто не причислит к благам.

Из Слова 4 о молитве

Вся разумная тварь делится на естество бесплотное и на облеченное телом. Бесплотное естество есть ангельское, а другой вид естества — мы, люди. Поэтому первое — духовно, как отрешенное от обременяющего тела (разумею же тело это грубое и к земле тяготеющее), проходит горний жребий, по легкости и удободвижности естества пребывая в странах легких и эфирных. А другое, по сродству нашего тела с оземленевшим, по необходимости получило в удел как бы некий отстой грязи, жизнь земную. Не знаю, что устрояла этим Божия воля — может быть то, чтобы всю тварь сблизить между собою, чтобы и дольний жребий не был безучастным в небесных высотах и небо не вовсе было безучастно в том, что на земле, но вследствие образования человеческого естества из обоих стихий происходило некое общение усматриваемого в той и другой стихии, так как духовная часть души, которая, по–видимому, есть нечто сродное и одноплеменное с небесными силами, обитает в земных телах, и оземленевшая эта плоть при изменении тленных и восхищении праведных вместе с душой переселится в небесную область. Ибо «восхищени будем», как говорит апостол, «на облацех в сретение Господне на воздусе, и тако всегда с Господем будем» (1 Фес. 4:17). Поэтому это или иное что устроила этим Божия премудрость — все разумное естество по двоякой этой жизни делится на части, и естество бесплотное приняло в свой жребий небесное блаженство, а другое по причине плоти обитает на земле по сродству с ней. Хотя вожделение прекрасного и доброго равномерно осуществлено в том и другом естестве и Правитель Вселенной в обоих сделал равными самоуправление, самовластие и свободу от всякой необходимости, чтобы все одаренное словом и разумением распоряжалось собой по самозаконному некоему произволу, однако же жизнь горняя во всем хранит себя чистой от порока и с ней несовместно ничто представляющееся противоположным, всякое же страстное движение и расположение, которым подвержен род человеческий, приводит в кружение жизнь дольнюю. Поэтому житие святых сил на небесах Богодухновенное слово признает не имеющим примеси порока и чистым от всякой греховной скверны. Все же, что умышлением худого и отступлением от доброго превращается в зло, подобно какому–то отстою или грязи, стекается в эту обыкновенную жизнь, и оскверняется человеческий род, находя в этой тьме препятствие к тому, чтобы усматривать Божественный свет истины. Поэтому если и высшая жизнь бесстрастна и чиста, а здешняя бедственная жизнь погружена во всякие страсти и злострадания, то явно, что горнее житие, как чистое от всего худого, преуспевает в благой воле Божией, ибо где нет зла, там по всей необходимости есть добро. А наша жизнь, утратив общение в добре, отпала и от Божией воли. Поэтому научаемся мы в молитве в такой мере очищать нашу жизнь от худого, чтобы, как в Небесном жительстве, и в нас беспрепятственно управляла Божия воля, так чтобы можно было иному сказать: «Как в престолах, началах, властях, господствах и во всякой премирной силе совершается Твоя воля и никакой порок не препятствует действию добра, так и в нас да совершается доброе, чтобы по истреблении всякого порока в душах наших благоуспешно исполнялась во всем Твоя воля».

Слово 5 о молитве: на «Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго» (Мф. 6:12–13)

Слово, простираясь вперед, вошло на самый верх добродетели. Ибо словами молитвы изображает, каким по его требованию должен быть приступающий к Богу; показывает, что он уже вне пределов естества человеческого и уподобляется по добродетели Самому Богу, так что, делая то, что свойственно делать одному Богу, по–видимому, и сам делается вторым богом. Ибо оставление долгов есть Божие свойство, и свойство преимущественное, — сказано: никто же «может оставляти грехи, токмо един Бог» (Лк. 5:21). Поэтому если кто в жизни своей уподобился отличительным чертам Божия естества, то сам некоторым образом делается тем же, с кем сходство показал в себе точным уподоблением.

Итак, чему же учит слово это? Во–первых, с дерзновением, на какое приобретено право предшествовавшей жизнью, сознать в себе уподобление Богу, и тогда уже осмелиться называть Бога Отцом своим и просить прощения в прежних прегрешениях, потому что не всякому просящему возможно получить то, чего желает, но тому, кто делами приобрел себе право просить с дерзновением. Ибо это прямо внушает нам Господь в настоящем изречении, а именно, приступая к благодетелю, будь сам благодетелем; приступая к доброму, будь добрым; приступая к правдивому, будь правдивым; приступая к терпимому, будь терпеливым; приступая к человеколюбивому, будь человеколюбивым, а также будь и всем иным, приступая к добросердному, к благосклонному, к общительному в благах, к милующему всякого, и, если еще что усматривается божественного, во всем этом уподобляясь произволением, приобретай тем себе дерзновение на молитву. Поэтому, как невозможно лукавому освоиться с добрым и покрытому нечистыми сквернами иметь общение с чистым и нескверным, так приступающего к Божию человеколюбию отлучает от него жестокосердие. Поэтому, кто за долги держит человека в своей власти и обходится с ним жестоко, тот нравом своим устранил себя от Божия человеколюбия. Ибо какое общение у человеколюбия со зверством, у любвеобильного расположения с свирепостью и у всего прочего, что противоположно злу, с принадлежащим противной стороне и находящимся в таком непримиримом ему сопротивлении, что преданный ему необходимо удален от противоположного? Как сделавшийся добычей смерти уже не жив и наслаждающийся жизнью удален от смерти, так приступающему к Божию человеколюбию совершенно необходимо быть чуждым всякой жестокости. А кто сделался чуждым всего разумеваемого под именем порока, тот некоторым образом по такому нраву делается богом, доводя до преспеяния в себе то, что разум признает и о Божественном естестве.

Видишь, до какого величия Господь возвышает слушателей словами этой молитвы, прелагая некоторым образом естество человеческое в божественное и узаконяя, чтобы приступающие к Богу сами сделались богами? «Для чего, — говорит Он, — ты, поражаемый страхом, бичуемый своей совестью, раболепно приходишь к Богу? Для чего сам себе заграждаешь дерзновение, заключенное в свободе души и изначально существенно принадлежащее естеству? Для чего льстишь словами Необольстимому? Для чего с услужливыми и угодливыми речами обращаешься к Тому, Кто взирает на дела? Тебе, одаренному свободой и благоразумием, можно со властью иметь всякое благо, какое только дается от Бога. Будь сам себе судьей. Произнеси себе спасительный приговор. Желаешь, чтобы отпущены были тебе Богом долги? Отпусти сам; Бог изрек приговор; твой суд над соплеменником, в котором ты властен, каков бы то ни был, есть и твой приговор. Что сам о себе знаешь, то подтверждено о тебе и Божиим судом».

Но как достойным образом раскроет кто все величие Божия слова? Заключающаяся в нем мысль превосходит словесное истолкование. «Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». Ту мысль, какая мне приходит при этом на ум, смело и держать в уме, а еще смелее раскрыть ее в слове. Ибо что сказано? Как преуспевающим в добре представляется в подражание Бог по словам апостола: «Подражатели мне бывайте, якоже и аз Христу» (1 Кор. 11:1), так, наоборот, требуется, чтобы твое расположение к добру стало образцом для Бога, изменяется некоторым образом порядок и мы осмеливаемся надеяться, что, как в нас подражанием Богу совершается доброе, так и Бог будет подражать нашим делам, когда преуспеваем в чем–либо добром, и ты возможешь сказать Богу: «Что сделал я, сделай и Ты; подражай рабу своему, Ты, Господь; убогому и нищему — Ты, царствующий над всем; я отпустил долги, не взыскивай и Ты! Я уважил просителя, не отвергни и Ты просящего! Я отпустил должника своего веселым, таков пусть будет и Твой должник! Не делай, чтобы Твой был грустнее моего! Пусть оба равно благодарят оказавших милость! Пусть посредниками обоих подтверждено будет равное отпущение и моему и Твоему должнику! Мой должник — такой–то, а Твой — я; какое решение дал я о своем должнике, такое же да возымеет силу и у Тебя; я разрешил, разреши и Ты! Я отпустил, отпусти и Ты! Я великую милость оказал соплеменнику, подражай и Ты, Господи, человеколюбию раба Твоего».

«Но мои прегрешения пред Тобою тяжелее сделанных предо мною моим должником. Признаю это и я; рассуди и то, сколько преимуществуешь Ты во всяком добре. Тебе справедливо нам, согрешившим, даровать милость, соразмерную преизбытку Твоего могущества. Малое человеколюбие оказал я, потому что большего не вмещает природа моя, а Ты сколько ни пожелаешь, могущество не воспрепятствует щедродаровитости Твоей».

Но с большей тщательностью уразумеем предлежащее изречение молитвы; рассмотрение смысла его, может быть, и для нас послужит неким руководством к высокой жизни. Потому исследуем, каковы те долги, которым повинно естество человеческое, и еще каковы те долги, отпущение которых в нашей власти; познание этого доставит нам достаточное некое уразумение преизбыточества Божиих благ. А поэтому сделаем здесь перечисление человеческих прегрешений пред Богом. Человек стал подлежать наказанию от Бога, во–первых, за то, что отступил от Сотворившего и передался противнику, сделавшись беглецом и отступником от Того, Кто его Владыка по естеству; во–вторых, за то, что самовластную свободу променял на лукавое рабство греху и быть под самоуправством тлетворной силы предпочел сопребыванию с Богом. Да и это — не взирать на красоту Создавшего, а обратить лицо к гнусности греха — можно ли признать каким–либо вторым из зол? И какой род наказаний заслуживающими счесть должно презрение Божественных благ, предпочтение же приманок лукавого? Заглаждение образа, повреждение Божественных черт, отпечатленных в нас при начале творения, потеря драхмы, удаление от отчей трапезы, освоение со зловонной жизнью свиней, расточение драгоценного богатства и все подобные прегрешения, какие можно видеть при помощи Писания и рассудка, исчислит ли какое слово?

Итак, поскольку род человеческий за таковые вины должен понести от Бога наказание, то мне кажется, что поэтому слово Божие учением, изложенным в молитве, наставляет нас к молитвенному собеседованию с Богом, хотя бы кто из нас и всех более далек был от человеческих прегрешений, никогда не приступать с таким дерзновением, как будто бы у него чистая совесть. Ибо иной, может быть, подобно тому богатому юноше, образовав жизнь свою по заповедям, вправе, как и тот, похвалиться своей жизнью и сказать Богу: «Вся сия сохраних от юности моея» (Мф. 19:20) — и даже предполагать о себе, что ему, как ни в чем не погрешившему против заповедей, крайне неприлично прошение об оставлении долгов, пригодное одним согрешившим. Оскверненному блудом, скажет он, приличны такие слова, или за любостяжательность обвиняемому в идолопоклонстве необходимо просить прощения и вообще всякому, каким–либо прегрешением уязвившему совесть души, прекрасно и сообразно с нуждой прибегать к милосердию. А если он Илия великий, или действует «духом и силою Илииною» (Лк. 1:17), или велик «в рожденных женами» (Мф. 11:11), или Петр, или Павел, или Иоанн, или другой кто из тех, чье превосходство засвидетельствовано Божественными Писанием, то для чего употреблять подобные речения, которыми испрашивается оставление долгов тому, на ком нет никакого греховного долга? Для того, чтобы иной, имея в виду что–либо подобное, не впал в высокомерие, подобно тому фарисею, не знавшему, что он такое по естеству. Ибо если бы знал, что он человек, то, конечно, естество свое не представлять чистым от скверны научился бы из Святого Писания, которое говорит: «Не найдешь у людей, чтобы жизнь одного дня могла быть без скверны» (Иов. 14:4–5). Поэтому, чтобы у приступающего с молитвой к Богу не произошло чего подобного с душой, слово Божие заповедует не смотреть на преспеяния, но приводить себе на память общие долги человеческого естества, в которых всякий, без сомнения, и сам участвует, как участвующий в естестве, и умолять Судию, чтобы даровал прощение прегрешения.

Ибо так как живет в нас Адам и каждый из нас — человек, то, пока видим на естестве своем кожаные эти хитоны и скоро увядающие листья вещественной этой жизни, которые, обнажившись от вечных и светлых риз, сшили мы себе ко вреду своему, вместо Божественных одежд облекши себя в забавы, славу, однодневные почести, убийственные услаждения плоти, — и пока взираем на это плотское местопребывание, на котором осуждены мы обитать, как скоро обращаемся к востоку (не потому только, что там видим для нас Бог, Который, как вездесущий, не объемлется никаким исключительно местом, но все равно содержит, а потому, что на востоке первоначальное наше отечество, разумею же пребывание в раю, из которого мы изгнаны — «насади Бог рай во Едеме на востоцех» (Быт. 2:8)); поэтому, как скоро обращаем взор «на востоки» и мысленно приводим себе на память изгнание из светлых и восточных стран блаженства, справедливо тогда присовокупляем сии речения и мы, отменяемые недоброй смоковницей жизни, отверженные от очей Божиих, самовольно предавшиеся змию, который ест землю и по земле ползает: ходит на персях и на чреве своем и нам советует делать то же — предаваться земным наслаждениям, по земле пресмыкающимися и влачащимися мыслями занимать свое сердце и ходить на чреве, т. е. заботиться о жизни сластолюбивой, поэтому, в этом находясь состоянии, подобно тому блудному сыну, после долгого бедствования, в каком пребывал, пася свиней, как скоро приходим, как и он, в себя и приводим себе на мысль Небесного Отца, тогда прекрасно пользуемся таковыми речениями: «Остави нам долги наша».

Поэтому хотя бы кто был Моисеем и Самуилом и другим кем из прославившихся добродетелью, тем не менее, поскольку он — человек, почитает для себя приличными слова эти, как причастный Адамова естества, участник и его падения. Поскольку как говорит апостол, «о Адаме вси умираем» (1 Кор. 15:22), то изречение, какое прилично Адаму при покаянии, надлежит быть общим для всех с ним умерших, чтобы нам при даровании прощения прегрешений снова, как говорит апостол, спастись благодатью Господней (Еф. 2:5). Но сказано, чтобы иной при взгляде на более общее мог уразуметь предлагаемое в слове. Если же кто будет искать истинного смысла в изречении, то, думаю, не потребуется от нас возводить понятие к общему взгляду на естество, потому что достаточно совести, чтобы в рассуждении каждого поступка в жизни соделать необходимым прошение о помиловании.

Поскольку в этом мире жизнь наша, как думаю, подлежит многообразными влияниям, как по душе и разумению, так и по чувствам телесным, то трудно или и совершенно невозможно не увлечься ко греху хотя бы одной какой–либо страстью. Например, эта любящая наслаждения жизнь относительно к телу делится по нашим чувствам, а относительно к душе оказывает себя в стремлении разума и в движении произвола — кто же столько возвышен и одарен таким благоразумием, чтобы по той и другой жизни избыть ему всякой скверны порока? Кто безгрешен оком? Кто невинен слухом? Кто чужд этого скотского услаждения гортани? Кто чист от прикосновения ко греху осязанием? Кому неизвестна эта предлагаемая Писанием загадка: «Взыде смерть сквозе окна» (Иер. 9:21)? Ибо чувства, посредством которых, сообщаясь с внешними предметами, душа по выбору занимается ими, Писание назвало окнами, которые, по слову же Писания, и пролагают путь для входа смерти. Действительно, многих смертей входом делается часто глаз: видит он раздраженного и сам возбуждается к той же страсти, или видит благоденствующего не по достоинству и воспламеняется завистью; или видит горделивого и впадает в ненависть; или видит какое–либо доброцветное вещество, красивое расположение лица и всецело поползается в вожделение нравящегося. И ухо отворяет окна смерти вместе с тем, что слышит, принимает в душу многие страсти: страх, печаль, раздражение, удовольствие, вожделение, неумеренный смех и тому подобное. А услаждение вкуса, как скажет иной, есть матерь всех по порядку зол. Ибо кому не известно, что корнем почти всех погрешностей в жизни служит заботливость о гортани? От нее зависят роскошь, пьянство, чревоугодие, беспорядочное поведение, многоядение, пресыщение, разгульная жизнь, скотское и неразумное падение в страсти бесчестия. Подобным образом чувство осязания составляет крайний предел всех согрешений; все, что ни делается для тела сластолюбцами, принадлежит к числу недугов осязательного ощущения, подробное описание которых было бы продолжительно; да и неприлично к предметам важным примешивать все то, что служит в укоризну осязанию. А весь рой погрешностей души и произвола в состоянии ли и исчислить какое слово? Сказано: изнутри «исходят помышления злая» (Мф. 15:19) — и присовокуплен список оскверняющего нас помыслом. Итак, если повсюду распростерты нам мрежи грехов всеми чувствилищами и сердечными движениями души, то «кто похвалится», как говорит Премудрость, «чисто имети сердце» (Притч. 20:9)? «Кто чист от скверны?» — как о подобном этому свидетельствует Иов (Иов. 14:4). А скверна для душевной чистоты есть удовольствие во многих видах и многими способами примешиваемое к человеческой жизни и душой и телом, помышлениями и чувствами, намеренными движениями и телесными действиями. Итак, у кого душа чиста от этой скверны? Кто не был поражен кичливостью? Кто не попран ногой гордыни? Кого не поколебала рука грешная? Чья нога не поспешала к пороку? Кого не оскверняло бесчинное око, не ввергал в нечистоту невежественный слух, не занимал собою вкус? У кого сердце оставалось бездейственным для суетных движений?

Поскольку в нас есть все это, и в живущих скотски весьма дурно и несносно, в более же внимательных к себе сноснее, но все, кто одного с нами естества, всегда непременно участвуют в погрешностях естества, то, припадая в молитве к Богу, просим поэтому оставить нам долги. Но не приемлется таковой глас и не достигает Божественного слуха, если не вопиет вместе и наша совесть, что оказанное милостью делиться с другими — прекрасное дело. Ибо кто рассуждает, что человеколюбие прилично Богу (а если бы не признавал приличным, не стал бы просить у Бога неприличного и несообразного), от того справедливость требует, собственными своими делами подтвердить суждение о прекрасном деле, чтобы самому не услышать от праведного Судии: "«Врачу исцелися сам». Меня умоляешь о человеколюбии, которым не делишься ты с ближними. Просишь об оставлении долгов — почему же сам мучишь должника? Умоляешь, чтобы рукописание на тебя было изглажено, а сам тщательно хранишь договоры с занявшими у тебя в долг? Просишь об уменьшении счета долгов, а сам данное в долг приращаешь лихвой? Твой должник в темнице, а ты в молитвенном доме. Он страдает за долги, а ты испрашиваешь оставление долга? Твоя молитва не услышана, потому что заглушает ее голос страждущего. Если разрешишь телесный долг, разрешены будут тебе душевные узы. Если простишь, прощено будет и тебе; сам будешь своим судией, сам себе предпишешь закон, расположением к лежащему у ног твоих произнося свыше приговор себе».

Чему–то подобному, кажется мне, учит Господь в другом слове, в виде повествования предлагая это учение. По этому повествованию некий где–то царь грозно председательствует на суде и призывает к себе служителей, собирает сведения о каждом их распоряжении. Приводят к нему одного должника, и царь оказывает ему человеколюбие, потому что должник, припав к его ногам, вместо денег в уплату представил просьбу; и он–то потом с подобным ему рабом за небольшой долг поступает жестоко и бесчеловечно и прогневляет царя своим бесчеловечием к подобному себе рабу. Царь повелел исполнителям казни совершенно изгнать его из царского дома и продлить мучение до того времени, как вытерпит достойное вины наказание. И действительно, что значат несколько ничего не стоящих и легко сосчитываемых оболов в сравнении с тьмами талантов, то и долги нам братий наших в сравнении с нашими прегрешениями пред Богом. Во вред тебе, конечно, служит или нанесенная кем–нибудь обида, или порочность служителя, или злой умысел на телесную жизнь, и ты в воспламенении сердца раздражен к отмщению за это, отыскиваешь всевозможные средства к наказанию огорчивших тебя.

И если раздражение воспламенено на служителя, не рассуждаешь, что не природою, но властолюбием разделен род человеческий на рабов и господ. Ибо Домоправитель Вселенной узаконил одному бессловесному естеству быть в рабстве у человека, как говорит Пророк: «Вся покорил еси под нозе его: овцы и волы вся, еще же и скоты польския, птицы и рыбы морския» (Пс. 8:7–9). Их называет Пророк и служебными, так как сказано в другом месте пророчества: «Дающему скотом пищу их, и злак на службу человеком» (Пс. 147:8–9). Человека же украсил Бог даром свободы, так что порабощенный тебе обычаем и законом по достоинству естества имеет равенство с тобою. Не от тебя получил он бытие, не тобою живет, не от тебя заимствует песнь и душевные силы. Почему же столько воскипает на него раздражение твое, если он поленился, или оставил тебя, или, может быть, и в глаза тебе оказал пренебрежение? Должно тебе посмотреть на себя самого, каков ты бывал пред Владыкой, Который сотворил тебя, ввел в мир посредством рождения, сделал тебя причастником этих чудес в мире, в наслаждение тебе предложил солнце, даровал все средства к жизни из стихий, из земли, из огня, из воздуха, из воды, снабдил тебя даром разумения, впечатлительным чувством, знанием различающих доброе и худое? И что же? Ты разве послушен такому Владыке и не упорен против Него? разве не отступил от Его владычества? Разве не бежал ко греху? Разве не обменял благого владычества на лукавое? Разве, сколько от тебя это зависело, не оставил пустым Владычнего дома, оставив то, что заповедано тебе было «делати и хранити» (Быт. 2:15)? И не при вездесущем ли всевидящем свидетеле — Боге или совершаешь исчисленные прегрешения, или говоришь, или думаешь, чего не должно? И потом, когда ты таков и столькими обременен долгами, почитаешь за нечто великое оказать милость подобному себе рабу тем, что оставишь без внимания какое–нибудь его пред тобой прегрешение?

Поэтому если намереваемся принести Богу моление о милости и прощении, то приуготовим дерзновение совести, представим жизнь свою ходатаицей за произносимую молитву, чтобы воистину можно было сказать: «Яко и мы» оставили «должником нашим».

Что значит за этим присовокупляемое к сказанному? Почитаю необходимым не оставить и этого без рассмотрения, чтобы, зная, кому молимся, приносить моление душой, а не телом. «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго» (Мф. 16:13). Какая, братия, сила сказанного? Господь, кажется мне, многообразно и различно именует злого по разности лукавых сил, называя его многими именами: диаволом (Мф. 13:39), веельзевулом (Мф. 10:25), мамоной (Мф. 6:24), князем мира (Ин. 14:30), человекоубийцей (Ин. 8:44), лукавым, отцом лжи (Ин. 8:44) и другими подобными именами. Поэтому, может быть, одно из разумеемых о нем имен есть и это: «искушение». И такую нашу догадку подтверждает словосочинение в сказанном, ибо Господь после слов: «Не введи нас во искушение», присовокупляет прошение об избавлении от лукавого, как будто тем и другим означается один и тот же. Если кто не входит «во искушение», тот непременно вне власти лукавого, и кто «в искушении», тот необходимо бывает во власти лукавого, следовательно, «искушение» и лукавый по значению одно и то же. Что же внушает нам такое учение молитвы? Стать вне усматриваемого в мире этом, как говорит ученикам в другом месте, что «мир весь во зле лежит» (1 Ин. 5:19). Поэтому, кто желает стать вне власти лукавого, тот по необходимости переселяется из мира. Ибо «искушение» не имеет возможности коснуться души, если мирскую эту заботу, подобно какой–то приманке наживив на коварную удочку, не прострет к жадным. Но гораздо более ясной для нас сделается мысль эта из других примеров. Море нередко бывает страшно своими волнениями, но не для тех, которые живут от него вдали. Огонь истребителен, но только для подложенного в огонь вещества. Война ужасна, но для одних вступивших в воинские ряды. Кто избегает бедствий, какие постигают на войне, тот молится, чтобы не впасть в необходимость воевать. Кто боится огня, тот молится, чтобы не быть ему в огне. Кто трепещет моря, тот молится, чтобы не было ему нужды пуститься в мореплавание. Так и тот, кто страшится приражений лукавого, пусть молится, чтобы не быть ему во власти лукавого. А поскольку, как сказали мы прежде, по слову Писания, «мир во зле лежит» и в мирских делах заключаются поводы к «искушениям», то молящийся об избавлении от лукавого хорошо и надлежащим поступает образом, когда просит, чтобы не прийти ему «во искушение». Ибо, не повлекши с жадностью приманку, невозможно кому–либо поглотить крючок на удочке.

Но и мы, восстав, скажем Богу: «Не введи нас во искушение», т. е. в бедствие настоящей жизни, «но избави нас от лукаваго», приобретшего силу в этом мире, которого да избавимся и мы по благодати Христа, потому что Его и сила и слава со Отцом и всесвятым и благим и животворящим Духом во веки веков. Аминь.

Против ростовщиков

Жизнь людей, любящих добродетель и решившихся жить разумно, определена благими законами и предписаниями; к них, как можно видеть, мысль Законодателя имеет в виду две главные цели: одну—возбранить запрещенное, другую — возбудить к совершенно того, что хорошо. Ибо не иначе можно кому либо преуспеть в жизни благоустроенной и целомудренной, как убегая, сколько есть силы, от зла и стремясь за добродетелью, как сын бежит за матерью. Итак, собравшись и ныне, чтобы внимать повелениям Божиим, послушаем пророка (Амос. 8:4—9.), поражающего злые чада взаимодаяния — лихвы, и потребляющего в (нашей) жизни пользование деньгами для приращения ростом. Примем же послушно его увещание, чтобы не стать нам оным камнем, падшее на который семя осталось сухим и бесплодным (Лук. 8:13), чтобы и нам не было сказано то, что некогда сказано было упорному Израилю: «слухом услышиите, и не у разумеете; к видяще узрите, и не увидите» (Иса. 6:9).

Прошу тех, кои будут слушать, никак не обвинять меня в дерзости или безумии, если, после того как муж красноречивый и именитый в любомудрии, опытный в наставлении во всех родах словесных произведений, приобрел славу рассуждая о том же предмете, и оставил слово против лихоимцев, — сокровище для жизни, и я вступаю на тоже поприще состязания, пуская свою пару ослов или волов вместе с увенчанными конями. При великом всегда бывает видимо и малое; и луна светится при сиянии солнца; и за тяжело нагруженным кораблем, гонимым сильным ветром, следует малая ладья, переплывая ту же пучину; и за мужами, подвизающимися в борьбе по правилам ратоборства, спешат делать тоже и дети. Вот что иметь в виду, прошу вас.

Ты же, к которому моя речь, кто бы ты ни был, возненавидь обычай торгашества: будучи человеком возлюби людей, а не сребро; противостань, но крайней мере, на столько греху. Скажи любезнейшим некогда тебе лихвам слова Иоанна Крестителя: «рождения ехиднова» (Матф. 3:7.) удалитесь от меня; вы губители и имеющих деньги, и берущих взаймы, доставляете удовольствие на малое время, но в последствии времени яд от вас делается горькою отравою для души; вы заграждаете путь жизни; заключаете врата царствия; на малое время усладив зрение видом, утешив слух звоном, становитесь виновниками вечной печали. Сказав сие, распростись с приумножением и лихвою, а сдружись с нищелюбием, и «хотящаго заяти не отврати» (Матф. 5:4–2.). По бедности он молит тебя и сидит у дверей твоих; по недостатку прибегает к тебе богачу, чтобы ты был для него помощником в нужде. Ты же делаешь противное; из союзника становишься неприятелем, ибо не содействуешь ему, чтобы он и от належащей нужды освободился и возвратил тебе данное взаймы, но умножаешь несчастия угнетенного горем, раздеваешь нагого, еще более язвишь уязвленного, к заботам прибавляешь заботы, и к печалям печали. Ибо берущий деньги с тем, чтобы отдать их с лихвою, берет залог бедности, в образ в благодеяния, вводя пагубу в доме (свой.) Как тот, кто горячешному, палимому жаром, одержимому сильнейшею жаждою и усиленно просящему пить, дает как будто из человеколюбия вино, хотя доставляет на малое время удовольствие тому, кто берет чашу, но по прошествии немногого времени причиняет болящему больниц и в десятеро сильнейший жар; так и ссужающий бедного деньгами, кои приносят рост, не прекращает нужду, но усиливает несчастье.

Итак, не живи жизнью человеконенавистника, под видом человеколюбия; не будь врачом человекоубийцею, принимая вид, что желаешь спасти при помощи богатства, как тот при помощи искусства, но преднамеренно пользуясь им, на погибель доверившегося тебе. Праздна и своекорыстна жизнь лихоимца. Не знает он труда земледелия, ни искусства торговли, но сидит на одном месте, кормя у очага животных. Он хочет, чтобы для него все росло без посева и без пахания; плуг у него — перо, поле — бумага, семя — чернила, дожди — время, незаметно возращающее ему плоды—приращение денег; серп у него — взыскание денег; гумно — дом, в котором вымолачиваешь имущество угнетенных (несчастьем). На все принадлежащее другим смотришь как на свое. Желаешь людям нужды и несчастии, чтобы по неволе шли к нему; ненавидит тех, коим достаточно своего, и почитаешь врагами, кто не в долгу у него. Часто сидит близ судилищ, чтобы найти теснимого взыскивающими долги, и следует за судебными приставами, как коршуны за лагерем и войском. Носит с собою кошелек и показывает теснимым крайностью охотничью приманку, чтоб от нужды, разверзши на нее пасть, поглотили вместе с нею и крючок лихвы. Каждый день считает прибыль, и жадность его не насыщается. Жалеет о золоте, которое хранится дома, за чем оно лежит праздно и без дела. Подражает земледельцам, которые от кучи зерен непрестанно требуют семян. Не дает покоя жалкому золоту, но переводит его из рук в руки. Поэтому видишь богатого и денежного человека часто не имеющим в доме и одной монеты; но в расписках у него надежды, в обязательствах состояние; ничего он не имеет и всем владеет; он поступает в жизни противоположно апостольскому предписанию, все дает требующим, но не по человеколюбивому расположению к ним, а ради сребролюбия. Ибо терпишь временную нищету, чтобы золото, как пущенный на заработки трудолюбивый раб, возвратилось с прибылью. Видишь, как надежда на будущее делаешь пустым его дом, и великого богача делает временным бедняком. Какая же причина сего? Расписка на бумаге, обязательство стесненного бедою: «отдам с лихвою, заплачу с приращением». За тем прошу обратить внимание и на то, что должнику, хотя он и неимущ, верят на основании расписки, а Бога, который богат и обещает (воздать), не слушают. Дай, и «Я воздам», взывает написавший в Евангелии (Матф. 6:4.), — в сем рукописании, обнародованном для всей вселенной, которое написал не писец договоров, но четыре Евангелиста; свидетели которого все, от времен спасения, христиане: залогом имеешь рай, ручательство верное. А если и здесь его ищешь, то целый мир собственность благонамеренного должника. Внимательно исследуй благонадежность ищущего у тебя благодеяния, и найдешь, что он богат. Ибо все золотые руды—собственность этого должника. Все металлы, серебро и медь и прочие за тем вещества составляют часть его властительства. Посмотри на великое небо; обрати внимание на беспредельное море; исследуй широту земли; исчисли животных, которых она питает; все это подвластно и составляет стяжание Того, Кем ты пренебрегаешь, как неимущим. Образумься, о человек! Не оскорбляй Бога, и не почитай Его бесчестнее менял, которым ты, если представят поручительства, не сомневаясь веришь. Дай поручителю неумирающему, поверь рукописанию негиблющему и неуничтожаемому. Не припрашивай лихвы, но подавай благодеяние не торгуясь, и увидишь, что Бог воздаст тебе милость с приложением.

Если же странными кажутся твоему слуху сии слова., то у тебя под рукою свидетельство, что благочестиво иждивающим и благотворящим Бог воздает многоразличным воздаянием. Ибо на вопрос Петра: «се мы оставихом вся и вслед Тебе идохом: что убо будет, нам?» — отвечает «аминь глаголю вам всяк, иже оставит дом, или братию, или сестры, или отца, или матерь, или жену, гит чада, или села, сторицею приимет, и живот вечный наследит» (Матф. 19:27—30.). Видишь щедрость, видишь благость. Самый бесстыдный ростовщик старается только чтобы удвоить данную сумму, а Бог тому, кто не теснит своего брата, добровольно воздает сторицею. Итак, окажи доверенность Богу, советующему тебе, и получишь безгрешные лихвы. За чем отягощать себя греховными заботами, вычисляя дни, считая месяцы, думая о данной сумме, грезя приращением ее, опасаясь срочного дня, как бы он не оказался бесплодным как день жатвы во время града? Заботливо следит ростовщик за делами должника, за его отлучками, движениями, путешествиями, торговлею; разнесется ли какая прискорбная молва, что он попался разбойникам и потерпел от них беду, или его благосостояние от какого либо обстоятельства изменилось в бедность, — он сидит сложив руки, постоянно вздыхает, часто плачет; развертывает расписку, оплакивает в буквах (свое) золото, держит перед собою долговое обязательство, как одежду скончавшегося сына; этим еще сильнее возбуждается его страдание, А если дан в займы корабль, то сидит у берега, заботливо следит за движением ветра; постоянно расспрашивает пристающих к берегу, не слышно ли где о кораблекрушении, не подверглись ли опасности плавающее; страдает душою от мелочей ежедневной заботы. Таковому должно сказать: оставь, о человек, опасную заботливость; брось иссушающую надежду; дабы ища себе лихвы, не погубить главной суммы. От бедного требуешь прибавление и приращений богатства, подобно тому, как если бы кто с поля, высушенного сильнейшею засухою, захотел собрать кучи хлеба, или множество ягод с виноградной лозы, после градоносного облака, или (ждал бы) рождения детей от бесплодного чрева, или питания млеком от нерожавших жен. Никто не предпринимает того, что неестественно и не возможно, поелику кроме того, что он ничего не сделает, подвергнется осмеянию. Один всемогущий Бог из скудости производит обилие и устрояет то, чего нельзя надеяться и ожидать: то повелевает камням изводить источники, то дождить с небеси необыкновенный и странный хлеб, то услаждает горькую Мерру прикосновением древа; и чрево неплодной Елисаветы делает благоплодным, и дарует Анне Самуила, и Марии первородного в девстве. Все это может быть делом только всемогущей руки.

Ты же, не требуй роста от меди и золота, веществ не могущих произращать, не принуждай бедность производить то, что свойственно богачам, не требуй лихвы от того, кто нуждается в существенном. Или не знаешь, что нужда занимать деньги с лихвою есть благовидное прошение о милосердии? Посему и закон, письмя служащее введением к благочестию, повсюду воспрещает лихву: «аще даси сребро в заем брату» твоему, «не буди его понуждаяй» (Исх. 22:25.). И благодать, изобилующая потоком благости, законополагает отпущение долгов, то являя милость и говоря: не давайте в займы тем, от которых надеетесь получить (Лук. 6:34.), то в другом месте в притче, горько наказывая жестокого слугу, который не умилосердился над своим сослужителем кланявшимся ему, и не отпустил незначительного долга во сто динариев, тогда как сам получил прощение в десяти тысячах талантов (Матя. 18:23 — 35.), А наш Спаситель и Учитель благочестия, установляя ученикам правила молитвы и образец ее не содержащей ничего излишнего, в слова моления включил и сей один член, как долженствующей всего более и — прежде всего достаточный преклонить (к нам) Бога: «и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим» (Матф. 6:12.). И так, как же ты будешь молиться, ростовщик? С какою совестью будешь просить у Бога исполнить благое прошение, все получая и не умея давать? Или не знаешь, что молитва твоя есть напоминание (твоего) нечеловеколюбия? Какое ты оказал снисхождение, чтобы просить о прощении? Кого помиловал, чтобы призывать Милостивого? А если и подал милостыню от твоих человеконенавистных налогов, то не переполнена ли она несчастьями других, их слезами и стенаниями? Если бы знал нищий, откуда ты подаешь милостыню, то не принял бы ее, опасаясь как бы ты не накормил братнею плотью и кровью ближних, но сказал бы тебе слова, исполненные мудрого дерзновения: не питай меня, человек слезами братними: не подавай нищему хлеб от стенаний подобных мне нищих; отпусти моему ближнему, что неправедно вытребовал от него, и я признаю твою милость. Что пользы, если одного утешаешь, а многих делаешь нищими? Если бы не было множества лихоимцев, не было бы множества бедных; разрушься это скопище, и все будем иметь достаток. Все винят лихоимцев, и не может уврачевать это зло закон, пророки, евангелисты. Что же говорит божественный Амос: «слышите сокрушающие из утра убогаго, и насильствующие нищих от землии, глаголющии, когда прейдет месяц, и продамы» (Амос. 8:4. 5.). Ибо даже и отец не столько радуется рождению детей, сколько взимающее лихву радуются окончания месяцев?..

Они называют грех почтенными именами, именуют рост человеколюбивым, подражая язычникам, кои некоторых человеконенавистных и кровожадных демонов, вместо истинного их названия, зовут Евменидами (т. е. милостивыми). Человеколюбив рост! Но не лихвенный ли налог ниспровергает дома, истощает богатых, ведет к тому, что люди благородные ведут жизнь худшую, чем рабы; (заем) несколько приятен в начале, но готовит горечь на остальную жизнь. Ибо как птицы, которым строят ковы птицеловы, рады, когда рассыпают им зерна, и делают любимым и обычным местопребыванием те места, где находят обильную пищу, но не много времени спустя, попавшись в сети, погибают: так и занимающие деньги за лихву, поблагоденствовав малое время, напоследок лишаются и отеческого очага. Милосердие же не живет в скверных и сребролюбивых душах; видя, что и самый дом должника назначен к продаже, они не преклоняются на милость, но еще более понуждают продать, дабы скорее получив деньги, опутать сетью займа другого бедняка, по примеру ревностных и ненасытных ловцов, которые окружив сетьми одну долину и выловив всех, находящихся там зверей, переставляют снова колья для сетей к соседней долине и от ней к другой, до тех пор, пока все горы опустеют, лишившись зверей. И так, какими очами, будучи таковым, взираешь на небо? Как просишь оставления грехов? Ужели по бесчувственности, молясь говоришь и то, чему научил Спаситель: «остави нам долги наша, яко и мы оставляема должником нашим»? О сколько людей в следствие лихвы, взялись за веревку, отдали себя волнам рек, сочли смерть легчайшею заимодовца, оставили сиротами детей, с злою мачехою их — бедностью! А добрые ростовщики не щадят даже и тогда опустелого дома, но влекут наследников, наследовавших может быть одну веревку от петли, и требуют золота от тех, кои питаются хлебом с чужого стола. А когда их позорят, как и следует по поводу смерти должника, и некоторые, чтобы устыдить их, упоминают о петле, не стыдятся этого происшествия и не ужасаются душою, но от горечи душевного настроения произносят бесстыдные слова: ужели то вина наших обычаев, если этот злосчастный и несмысленный, которому от рождения сужден печальный жребий, по необходимости рока, окончил жизнь насильственною смертью? Ибо ростовщики и философствуют, и делаются учениками египетских астрологов, как скоро нужно оправдать свои проклятые действия и убийства.

И так, к одному из таковых нужно сказать: ты (оная) несчастная судьба, ты злая необходимость звезд. Ибо если бы ты облегчил заботу (должника) и одну часть его долга отпустил, а другую часть взимал бы с ослабою, то не возненавидел бы он тяжкую жизнь, и не стал бы палачом себя самого. Но какими очами во время воскресения будешь смотреть на убитого? Оба придете к судилищу Христову, где не лихвы считаются, но (дела) жизни судятся. Что же ответишь, обвиняемый, неподкупному Судье, когда скажет тебе: ты имел закон, пророков, евангельские увещания, ты слышал, как все они вместе единогласно возглашали любовь, человеколюбие, и говорили: одни: «да не даси брату твоему в лихву» (Второз. 23:19.): другие; «сребра не даде в лихву» (Ис. 14:5.): иные: «аще даси в заем брату твоему, не буди его понуждаяй» (Исх. 22:25.). Матфей же в притчах вопиет, говоря и возвещая слово Господне: «рабе лукавый, весь долг он отпустих тебе, понеже умолил мя еси: не подобаше ли и тебе помиловати клеврета твоего, якоже и аз тя помиловах; и прогневався господь его, предаде его мучителем, дондеже воздаст весь долг свой» (Матф. 18:32—35.). Тогда овладеет тобою бесплодное раскаяние; тогда наступят тяжкие стенания и неумолимое наказание; нисколько не пособит золото и не поможет серебро; горче желчи будет наращение лихв. Это не слова устрашающие, но истинные дела, свидетельствующие о суде, прежде чем испытаем его; предохранять себя от него, хорошее дело для мужа благоразумного и заботящегося о будущем.

А что бы принести никоторую пользу слушателям, я расскажу о том, что еще прежде уда Божия в наши времена случилось в доме ростовщика: послушайте что скажу, хотя быть может многим это происшествие окажется известным.

Был в некотором городе один человек (не скажу его имени, остерегаясь, называя его по имени, выставлять на позор скончавшегося), имевший своим промыслом ростовщичество и приращение (состояния) скверными лихвами. Одержимый страстью сребролюбия, он был скуп и относительно собственных издержек (ибо таковы сребролюбцы); не имел он достаточного стола, не переменял своих одежд, иначе как по нужде, не доставлял детям необходимо потребного для жизни, не дозволял себе частого хождения в баню, боясь платы и трех оволов, но всяким способом придумывал, как бы больше увеличить количество денег. Даже не считал он никого достаточно верным стражем (своего) кошелька, ни сына, ни раба, ни менялу, ни ключ, ни печать; но закладывая деньги в углубление стен и замазывая снаружи глиною, хранил свое сокровище в неизвестности от всех, заменяя одни места другими, и одни стены другими, и думая искусно скрыть его от всех. Внезапно он отошел от жизни, не известив никого из домашних, где зарыто золото. Зарыт был и сам находивший в том пользу, чтобы скрывать (деньги). А дети его, надеявшиеся по своему богатству стать знатнее всех в городе, искали (денег) повсюду, расспрашивали друг друга, допытывали у служителей, раскапывали полы в домах, очищали снизу стены, разузнавали у соседей и знакомых дома, переворотили, как говорится, каждый камень, но не нашли ни овола. Ведут они жизнь бездомную, без приютную, нищими, не раз проклиная каждодневно глупость отца.

Таков–то ваш приятель и друг, ростовщики! Достойно своему образу жизни окончил ее суетный приобретатель денег, подвергавший себя тяжким лишениям и голоду; собравший наследство, себе — вечное наказание, а детям нищету. Не знаете вы, для кого собираете или трудитесь. Многоразличны обстоятельства, бесчисленны обманщики, грабители и разбойники тревожат землю и море; смотрите, чтобы вам и греха не преумножить, и золота не потерять. «Но несносна нам, говорят, такая речь (знаю, что вы ворчите сквозь зубы, и постоянно ставлю вас перед это седалище); он желает зла тем, кому мы благодетельствуем и кто нуждается. Вот мы удержимся давать в займы; как–то будут жить и нуждающиеся»? Слова, достойные дел, и возражение приличное омраченным мраком денег; ибо у них нет даже твердости суждения в рассудке, чтоб уразуметь, что говорим мы; они превратно понимают совет тех, кои учат их законному. Ибо, как будто бы я говорю, что не должно давать в займы неимущим, они грозят им, и угрожают запереть двери пред нуждающимися. Но я прежде всего проповедаю и увещаю дарить: за тем приглашаю и давать в займы (ибо даяние взаймы есть второй вид дарения); но делать это без лихвы и приращений, но как повело нам слово Божие. Ибо одинаково повинен наказанию и не дающий взаймы, и дающий с лихвою; поелику первый осуждается в нечеловеколюбии, а последний в барышничестве. А они, бросаясь в противоположную крайность, обещают совершенно прекратить даяние. Но это бесстыдное возражение, неистовое пререкание правде, вражда и брань против Бога; ибо говоришь ты, или не дам, или давая взаймы, заключу условие о росте.

И так, против лихоимцев достаточно подвизалось наше слово, и удовлетворительно, как бы на суде, указало то, в чем они виновны. Да даст им Господь раскаяние в этом зле! А тем, которые легко входят в долги и не взирая на опасности кидаются на крючок роста, я не скажу ничего, думая, что им достаточно совета, который мудро предложил им божественный отец наш Василий, в своем сочинении, обращая речь более к тем, кои необдуманно входят в долги, чем к тем, кои любостяжательно дают в займы.

О нищелюбии и благотворительности. Слово 1

Предстоятель сей церкви и наставники неуклонного благочестия и добродетельной жизни имеют много сходства с учителями грамоте и наставниками в первоначальном чтении. Ибо как те, приняв от родителей, детей юных и еще нетвердых в речи, не тотчас приводят их к окончательным познаниям, но начертав сначала на восковой таблице альфу и следующие буквы, учат узнавать их имена и упражняют руку в их начертании: после сего ведут далее, к слогам, а за тем учат произношению слов: так и вожди церкви, приводя слушателя сначала к первоначальным учениям за тем преподают ему совершеннейшее знание.

Итак, поелику в предшествовавшие два дня мы обуздывали привязанность к наслаждениям гортани и чрева, то не подумайте, что и ныне я буду говорить о том же, — как хорошо отказаться от мяса и воздерживаться от смехолюбивого и шумливого вина, остановить усердие поваров и совершенно утомляющуюся руку виночерпия. Ибо об этом мною достаточно сказано; и вы делами показали действенность убеждения. Вам, изучившим первоначальное учение, хорошо постепенно передать прочие, высшие и более мужам приличные наставления.

Итак, есть пост и нетелесный, есть воздержание невещественное, относящееся к душе, — удержание себя от зла; его ради нам узаконено и то воздержание от яств. Итак, поститесь от злобы, воздерживайтесь от пожелания чужого, удерживайтесь от неправой корысти; умерщвляйте голодом сребролюбие мамоны; да не будет в доме дорогих украшений, от насилия и хищения. Ибо что пользы, если ты не подносишь к устам мяса, а угрызаешь брата злобою? Или какая выгода, если ты своего не ешь, а неправо взял принадлежащее бедному? Какое же это благочестие, если пия воду, уготовляешь коварство и жаждешь, по злобе, крови? Постился конечно вместе с одиннадцатью и Иуда, но, не укротив сребролюбивого нрава, не получил от воздержания никакой пользы во спасение. И диавол не ест, ибо он дух бестелесный; но по причине злобы он ниспал с высоты. Подобным образом и каждый из демонов ни кушанья не употребляет, ни в многопитии или пьянстве не может быть обвинен, ибо природа не дала им возможности принимать снеди. Однако ж, и ночью и днем блуждая по воздуху, они суть делатели и слуги злобы, и тщательно строят против нас козни. Они истаивают от зависти и ненависти, которых хорошо избегать, если мы, люди, хотим быть своими Богу, тогда как они испали из содружества с добром.

Итак, любомудрие да руководит образом жизни христиан, и душа да бегает пагубы зла. Ибо если, воздерживаясь от вина и мяс, мы виновны в грехах воли, то предсказываю, и наперед свидетельствую: не принесут нам никакой пользы вода, и овощи, и бескровный стол, если мы не имеем внутреннего расположения, подобного внешней видимости.

Пост узаконен для чистоты души; если же он оскверняется иного рода намерениями и действиями, то для чего напрасно тратим воду, которую пьем? Для чего возделывать эту несмываемую и чрезмерную грязь? Что пользы от телесного поста, если нечист ум? Ибо никакой нет пользы, если колесница прочна и упряжь в порядке, а возница не в своем уме. Что пользы в корабле, хорошо устроенном, если кормчий будет пьян? Пост — основание добродетели. Но как основание дома и дно корабля, хотя бы были весьма твердо положены, бесполезны и не имеют никакой цены, если следующее за тем в них построено неискусно: так и от воздержания сего нет никакой пользы, если к нему не приложатся, и за ним не последуют и прочие правые дела. Страх Божий да учит говорить ′что прилично, не говорить пустого. знать время и меру, и слово необходимое и ответ уместный: не говорить безмерно, не осыпать собеседников градом слов. Ибо потому нежнейшая из перепонок, прикрепляющая язык к нижней полости рта и называется уздою, чтобы не говорить беспорядочного и неблагопристойного: (язык) да благословляет, а не злословит, поет, а не поносит, хвалит, а не порицает. Опрометчивая рука да свяжется памятованием о Боге, как цепью. Мы потому постимся, что поношениями и заушениями оскорбили нашего Агнца пред пригвождением: итак мы ученики Христовы не поревнуем иудейскому обычаю.

Если мы так будем расположены, то Исаия скажет нам: «Вот, вы поститесь для ссор и распрей и для того, чтобы дерзкою рукою бить других» (Иса. 58:4.). Научись от того же пророка действиям искреннего и чистого поста «разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом» (ст. 6.7.). Настоящее время представляет нам большое обилие лишенных одежды и крова; ибо множество пленных находится у дверей каждого; и в странниках и пришельцах нет недостатка; везде можно увидеть протянутую просящую руку. Дом их — воздух под открытым небом; гостиницы — портики, улицы и пустыри на площадях. Подобно ночным воронам и совам, они скрываются в трущобах. Одежда их — изорванные лохмотья; земледелие—расположение милосердствующих; пища — что перепадет от кого–нибудь; питие, как бессловесным, — источники; сосуд для питья — пригоршни; кладовая — пазуха, и та если не разорвана, а удерживает влагаемое; стол — сжатые колена; постель—земля; баня—та, которую Бог устроил и дал всем вообще, — река или озеро. Жизнь их — скитальческая и дикая; не такова она была сначала, но стала таковою от несчастья и нужды.

Им помоги постящийся! О несчастных братьях позаботься! Что ты отнял у своего чрева, предложи алчущему. Страх Божий да будет справедливым уравнителем. Благоразумным воздержанием уврачуй два противоположный страдания: свое пресыщение и голод брата. Ибо так делают и врачи: одних истощают, других насыщают, чтобы чрез прибавление и отнятие (пищи) каждому сберечь здоровье. Послушайте доброго увещания; да отворит (наше) слово двери достаточных; совет наш да введет бедного к имущему.

Одно же слово да не обогатит нуждающихся: предвечное Слово Божие да даст им и жилище и одр и трапезу. Ласковым словом оплодотворяй употребление твоих стяжаний. Кроме сих, есть еще другие нищие, — больные и лежащие. Каждый пусть заботится о соседях. Не попускай, чтобы другой послужил твоему ближнему. Да не возьмет другой сокровища, тебе предложенного.

Обними несчастного, как золото. Заключи в объятия потерпевшего несчастье, как твое здравие, как спасение жены, детей, домашних и всего дома.

Убогий и больной вдвойне беден. Ибо здоровые из неимущих переходят от двери к двери, ходят по имущим, сидя на перекрестках взывают ко всем проходящим. Эти же, связанные болезнью, заключенные в тесных жилищах и в тесных уголках, как Даниил во рве, ожидают тебя, богобоязливого и нищелюбца, как Аввакума. Будь другом пророку посредством милостыни, предстань нуждающемуся скорым и неленостным кормильцем. Даяние не убыточно. Не бойся; плод милостыни произрастает обильно. Посевай раздавая, и исполнишь дом добрых приобретений.

Но скажешь: и я беден. Пусть так; давай. Давай что имеешь; ибо Бог не требует сверх сил. Ты (дашь) хлеб, другой — чашу вина, иной — одежду, и таким образом общим сбором уничтожается несчастье одного. И Моисеи на издержки по скинии получил не от одного слуги (Божия), но от всего народа. Один богач принес ему золото, другой—серебро; бедный—кожи, беднейший бедного—шерсть (Исх. 25:28—30). Видишь ли, как и кодрант вдовицы превзошел вклады богатых. Ибо она высыпала все, что имела, у тех же не многое выпало (Марк. 12:43. 44.).

Не презирай лежащих, как ничего не стоящих. Подумай, кто они, и найдешь их цену. Они носят на себе образ Спасителя нашего. Ибо Человеколюбец дал им собственный образ, чтобы им устыдить несострадательных и нищененавистников; они подобны тем, кои указывают насилующим их на царские изображения, чтобы образом владычествующего устыдить презрителя. Они —сокровищехранители ожидаемых благ, привратники царствия, отверзающее двери для добрых и заключающее для жестоких и человеконенавистников. Они — и сильные обвинители, и добрые защитники. Защищают же и обвиняют не словом, но видом своим пред Судьею. Ибо делаемое для них взывает к Сердцеведцу внятнее всякого глашатая. Ради них начертан нам и сей страшный суд вестниками Божиими, о котором вы часто слышали.

Там я вижу Сына Человеческого, грядущего с небес, идущего по воздуху, как по земле, окруженного многими тьмами Ангелов; потом возвышающийся престол славы и все племена человеческие, какие ни приходили в бытие, и освещались солнцем и вдыхали сей воздух, разделенные на две части и предстоящие судилищу. Стояние с правой стороны названы овцами, а те, кто на другой, слышу я, названы козлищами, навлекшими на себя это название по сходству нравов. Слышу там речи Судьи к подсудимым и ответы судимых Царю. Каждому назначается в удел, что ему следует: проводившим жизнь хорошую — наслаждение царствием, а человеконенавистникам и злым — огненное мучение и притом вечное. Все это описано тщательно (Матф. 25:31—46.). И сие строгое судилище живо изображено словом не для иного чего, как для того, чтобы научить нас пользе благотворительности. Ибо она содержит жизнь, она — мать бедствующих, учительница богатых, благая детоинтательница, попечительница о старцах, казнохранилище нуждающихся, всеобщее пристанище несчастных; она делит свои заботы всем возрастам и несчастьям.

Ибо как судьи на пустых человеческих состязаниях, трубою провозглашая свою щедрость, всем подвизающимся на месте борьбы обещают богатую раздачу: так и благотворительность призывает к себе всех, находящихся в трудных обстоятельствах, разделяя приходящим не награды за удары, но пособия против несчастий. Она выше всякого похвального дела; она приседит благому Богу, возлюблена Им и весьма близка Ему. Таким образом первым совершителем благих и человеколюбивых дел является нам сам Бог. Ибо создание земли, и украшение неба, и благоустроенную перемену времен, и теплоту солнечную, и охлаждающую природу льда, и все в частности Бог постоянно производит не для Самого Себя, — ибо Он не имеет в этом нужды, — но для нас. Он невидимый земледелец, ироизводящий для людей пищу. Он благовременный сеятель и мудрый ороситель. Ибо Он, по (слову) Исаии (Иса. 55:10.) дает семя сеящему и воду из облаков; то тихо орошает ею землю, то стремительно льет ее на борозды полей. Когда же посевы выросли и поспела зелень, тогда рассеяв облака по всему небу, освобождает от покрова солнце, которое распространяет теплоту и огневые лучи, чтобы колосья созрели к жатве. Он возращает и виноград, заготовляя в свое время питие жаждущему; питает для нас разного рода стада, чтобы у людей была обильная пища, а кожи одних животных, производя шерсть, доставляли покров, а других — давали нам обувь. Видишь, что первый любитель благотворительности есть Бог, питающий алчущего, напояющий жаждущего и одевающий нагого, так как сказано выше.

Если же пожелаешь услышать, как заботится Он и об удрученных болезнью, то узнай. Кто научил пчелу делать воск и вместе с ним мед? Кто заставил сосну, теревинфе и мастиковое дерево, источать этот жирный сок? Кто сделал страну индийскую матерью сухих и благовонных плодов? Кто возрастил маслину, помогающую в телесных страданиях и болезнях? Кто научил нас распознавать корни растений и узнавать заключающаяся в них свойства? Кто создал, дающее здравие, врачебное искусство? Кто извел из земли источники теплых вод, то исцеляющие нас от холода и влажности, то разрешающее сухость или затвердения? И можно благовременно сказать с Варухом: «Сей изобрете всяк путь хитрости, и даде ю Иакову отроку своему, и Исраилю возлюбленному от Нею» (Вар. 3:36. 37.). Отсюда искусства действующая при помощи огня и без огня, и други, — при помощи воды, и бесчисленные изобретения ремесел, чтобы нужды жизненные удовлетворялись без недостатка. И таким образом Бог есть первый изобретатель благотворительности, богатый и вместе сострадательный податель необходимого для нас.

Мы же каждою буквою Писания наставляемые соревновать Господу и Зиждителю нашему, на сколько доступно для смертного подражание Блаженному и Бессмертному, все обращаем к собственному наслаждению: одно отделяем для собственной жизни, другое сберегаем наследниками о несчастных же — ни слова, о нищенствующих!. — никакого благого попечения. О немилосердое сердце!

Человек видит человека, нуждающегося в хлебе, не имеющего необходимой живительной пищи: но не помогает ему с готовностью и не подает ему спасения, а оставляет без внимания как какое–нибудь зеленеющее растение, несчастно засыхающее от недостатка воды; и это (делает человек) обладая чрез край текущим и богатством, и имея возможность на многих излить утешение от имущества! Ибо как разлив одного источника утучняет много пространных равнин; так и богатство одного дома достаточно для спасения множества бедных, — если только скупое и необщительное сердце, как камень, попавший при выходе, не задержит разлива.

Не все для плоти, поживем несколько и для Бога. Ибо ощущение и услаждение от пищи получает малая часть плоти — гортань; а пища, перегнивши в желудке, наконец извергается. Милосердие же и благотворительность суть дела, любезные Богу, и если обитают в каком человеке, то обожествляют его и образуют по подобию Всеблагого, чтобы он был образом первого, и чистого, и всякйи ум превосходящего Существа.

Какой же конец обещан такой ревности? Здесь добрая надежда и радостное ожидание, а потом, когда оставив сию скоропреходящую плоть, преоблачимся в нетление, — блаженная жизнь, непрестающая и негибнущая, где уготованы некие дивные и ныне неизвестные наслаждения.

Итак вы, сотворенные разумными и имеющие ум, который служит истолкователем и учителем Божественных (повелений), не обольщайтесь преходящим. Приобретите то что никогда не оставляет приобретшего: определите меру пользованию жизнью. Не все ваше, но часть пусть принадлежи и бедным, любезным Богу. Ибо все принадлежит Богу, общему Отцу. Мы же — как бы братья родные; братьям же всего лучше и справедливее разделять наследство поровну. В противном случае если один присвоил себе более, чем другой, остальные пусть воспользуются хотя частью. Если же кто захотел бы быть господином всего вообще, лишая братьев и самой третьей или пятой части, тот злой тиран, непримиримый варвар, ненавистный зверь, радостно отверзающий пасть только на пищу; таковой суровее даже самых зверей. Ибо и волк допускает волка в еду, и собаки также во множестве терзают один труп: он же ненасытный никого из единоутробных не допускает к участию в богатстве. Тебе достаточно умеренного стола; не пускайся в это море необузданного пированья. Ибо тебе угрожает жестокое кораблекрушение, не о подводные камни сокрушающее, но ввергающее в глубочайшую тину, откуда впавший туда никогда не выйдет.

Пользуйся, но не злоупотребляй; ибо этому учишь тебя и Павел (1 Кор. 10:23); позволяй себе умеренное наслаждение: не упивайся удовольствиями. Не будь губителем почти всех животных: четвероногих, больших, малых, птиц, рыб, легко добываемых, редких, дешевых и дорогих. Не наполняй п'отом многих ловцов одно чрево, как какой глубочайший колодезь, который не могут наполнить множество рук засыпающих. Ради роскошествующих не остается спокойною и бездна морская. Ловят не только плавающих в воде рыб; но и те жалкие животные, которые движутся на дне морском, и те извлекаются на сушу и на этот воздух. Так не утаились (различные) роды устриц; ловится морской еж, попадает в сеть ползающая сеиия. И полип, приросший к камням, отрывается от них, и раковины извлекаются из глубочайших бездн. И все роды животных, как те, которые плавают по волнам, так и те, которым определено населять дно морское, извлекаются на сей воздух, при чем изобретательность любителей наслаждений измышляет для них различные сети.

Что же влечет за собою роскошь? Где ни появится это зло, оно, как болезнь, необходимо влечет за собою и свои дурные последствия. Решившиеся иметь роскошный и изнеженный стол необходимо вовлекаются в постройку великолепных зданий и издерживают много богатства на обширные дома и изысканное украшение их; при этом заботятся о красоте одров, убирая их цветными и всячески испещренными коврами; делают очень дорогие серебряные столы, одни гладко отполированные, другие изукрашенные резьбою, — так чтобы вместе и служить им для гортани, и насыщать взор изображенными на них событиями. Обрати со мною внимание и на остальное: чаши, треножники, кружки, рукомойные сосуды, блюда, бесчисленные роды стаканов; шутов, актеров, музыкантов, певчих, острословов, певцов, певиц, танцовщиц, всю свиту распутства, отроков, женственно прельщающих волосами, бесстыдных девиц, но нескромности сестер Иродиады, убивающих Иоанна — находящийся в каждом богоподобный и любомудрый ум.

В то время, как все это совершается внутри дома, у ворот приседят бесчисленные Лазари: одни — покрыты тяжкими язвами, другие — с выбитым глазом, иные — оплакивают потерю ног, а некоторые из них совершенно ползают, потерпев лишение всех членов. Но, взывая, они не бывают услышаны; ибо мешает шум труб, песни самовольных певцов и грохот сильного смеха. Если же как–нибудь бедные, посильнее постучат в двери, дерзкий привратник немилостивого господина, выскочив откуда–нибудь, отгоняет их палками, зовет беспощадных собак, и бичами растравляет их раны. И отходят други Христовы, о которых прежде всего говорят заповеди, не получив ни куска хлеба, ни кушанья, с одним прибытком обид и ударов. Внутри же, где и деть работа мамоне, — одни, как переполненные водою корабли, извергают пищу, другие засыпают около стола, на котором стоят пред ними стаканы. Двойной грех обитает в этом доме: один —пресыщение упивающихся, другой—изгнание голодных нищих.

Если Господь видит это (а Он конечно видит), то что, но вашему мнению, последует за такую жизнь, — скажите вы, ненавистники нищих? Или не знаете, что их ради священное Евангелие провозглашает и подтверждает своим свидетельством все сии страшные и ужасные примеры? Описан там тяжко скрежещущий зубами и стенающий (богач), роскошествовавший в виссоне и содержимый в бездне зол (Лук. 16:19–31.). Другой опять, подобный сему, осужден на нечаянную смерть: вечером он совещался об утреней пище, и не дожил до луча утреннего (Лук. 12. 16— 21.). Не будем мертвы для веры, и бессмертны для наслаждения. А такого образа мыслей держимся мы, когда желаем всем жертвовать плотскому обольщению, как домовладыки, немеющие наследников, как постоянные господа на земле, во время жатвы заботящиеся о посеве, а во время посева надеющиеся порадоваться жатве, сажающие платан и ожидающее тени высокого дерева; сажающее финиковое зерно и ожидающие сладости плодов. И это часто бывает в старости, когда близка зима смерти, а жизни остается не ряд годов, а три или четыре дня!

Итак помыслим, как существа разумные, что жизнь наша преходяща, что время текуче, непостоянно и неудержимо, как какой–нибудь речной поток, который все, что ни попадет в него, несет к конечной гибели. И, о если бы, будучи краткою и скоропреходящею, жизнь была безотчетна! Но в том состоит ежечасная опасность, что не только за дела, но и за слова произнесенные нами, должны мы дать ответ пред неподкупным судилищем. Посему и блаженный псалмопевец, имея в мысли подобное сказанному нами ныне, желает узнать срок своей кончины, и умоляет Бога сказать ему число остающихся дней, чтобы приготовиться к обстоятельствам исхода, и не смутиться вдруг, как неготовый путник, который во время самого путешествия ищет необходимых для пути запасов. Он говорит: «скажи ми Господи кончину мою и число дней моих кое есть, да разумею что лишаюся аз. Се пяди еси дни моя, и составе мой яко ничтоже пред Тобою» (Пс. 38:5. 6.). Смотри на благую заботу мудрой души, и при том в царском достоинстве. Ибо он представляет себе Царя царей и Судьюо судей, и заботится о том, чтоб, снабдив себя прекрасным запасом исполненных заповедей, отойти готовым гражданином тамошней жизни, которой да достигнем все мы благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава во веки веков. Аминь.

О нищелюбии. Слово 2 на слова Евангелия: «понеже сотвористе единому сих», и следующие (Матф. 25:40.)

Опять останавливаюсь пред зрелищем страшного явления Царя, которое начертывает Евангелие! Опять потрясается душа, прислушиваясь к страшным словам! Она как бы видит некоторым образом самого Царя небесного, грозно сидящего как говорит Писание (Матф. 25:31.), «на престоле славы», и величественный оный престол, если только может быть престол, дающий место Невместимому, видит оные бесчисленные тьмы Ангелов, стоящих вокруг Царя; видит и самого великого и грозного Царя, от неизреченной славы склоняющего взор на человеческое естество и на все поколения людей, когда–либо бывших, от начала до времени оного страшного явления, — Царя, собирающего их к Себе, и по достоинству дел жизни каждому возвещающего суд: одним, кои в жизни избирали то, что право, дарующего стояние одесную, как сказано, а неправым и отверженным определяющего жребий, соответственный делам их жизни; изрекающего тем оные сладкие и благие слова: «приидите благословении Отца Моего» (Матф. 25:34), а этим ужасную и страшную угрозу: «идите проклятии» (ст. 41.). Страх прочитанного до того овладел моею душою, что ум мой кажется вполне занят самым предметом, и не чувствуя ничего настоящего, нимало не имеет досуга обращать внимание на что–либо другое, подлежащее исследованию и рассмотрению в слове: хотя не маловажно и заслуживает не малого изыскания—узнать например то, как «придет» Вечносущий. «Се Аз с вами, — говорит, есмь во вся дни» (Матф. 28:20.); если же, как веруем, Он с нами «есть», то как возвещается, что Он «придет», как бы не присущий ныне? Ибо, если, как говорит Апостол, «в Нем живем, и движемся и есмы» (Деян. 17:28.), то для Обдержащего все, нет никакого способа местно отступить от тех, коих Он в себе содержит, так чтобы или ныне не быть Ему присущим обдержимым Им, или ожидать последних времен, чтобы прийти. Опять: какой престол у Бесплотного? Какое явлеине у Невидимого? Какой образ у Неописуемого? Как может быть изображен сидящий на престоле Невместимый? Это и все подобное, как излишнее для настоящего времени, оставлю, а для общей пользы обращу, сколько могу, речь на то, каким образом не попасть нам в число отверженных. Ибо сильно, братья, сильно поразила меня угроза, и не отрицаю смущения моей души. Желал бы, чтобы и вы не презрительно относились к страху; ибо «блажен иже боится всех за благоговение» (Притч. 28:14.), а «иже презирает вещь, презрен будете от нея» (Притч. 13:13.), говорит негде слово Премудрости. Итак, прежде чем наступит время беды, позаботимся, чтобы не испытать печалей.

Каким же образом освободиться от этих страшных бед? Избрать тот путь жизни, который указало нам ныне слово Божие, — путь подлинно новый и живой. Какой это путь? «Взалкахся, созжаждахся, странен бых», и «наг» и «болен» и «в темнице; понеже сотвористе единому сих меньших, Мне сотвористе» (Матф. 25:35—37. 40.); посему и говорит: «приидите благословении Отца Моего» (ст. 35). Чему сие научает нас? Тому, что благословение есть следствие соблюдения заповедей, а клятва — нерадения в соблюдении заповедей. Возлюбим благословение, и бежим клятвы; ибо нам предлежит свободно избрать или не избрать то или другое; к чему с усердием будем стремиться, то и получим. Итак преклоним к себе Господа благословения, Себе вменяющего попечение наше о нуждающихся, особенно теперь, в настоящее время, когда для сей заповеди открывается обширное приложение. Много есть нуждающихся в необходимом, многие бедствуют и самым телом, быв изнурены злою болезнью. Итак, посредством попечения о них, постараемся улучить для себя благое обетование. Ясно же это говорю об обезображенных тяжкою болезнью; чем больше их болезнь, тем очевидно больше и благословение тем, кои совершили труд, предписанный заповедью. Итак что же нужно делать? Не идти против распоряжения Духа, а оно состоит в том, чтобы не чуждаться имеющих общее с нами естество, и не подражать оным, осужденным в Евангелии, — разумею священника и левита, несострадательно прошедшим мимо нуждающегося в помощи несчастного, которого, как говорит повествование, полумертвым оставили разбойники (Лук. 10:30—37.). Если они виновны потому, что не обратили внимания на раны, покрывающая нагое тело, то как останемся безвинными мы, подражающие виновным? Видишь человека от злой болезни получившего вид четвероногого, вместо копыта и когтей подвязавшего к ладоням деревяшки, отпечатлевающего необыкновенный след на человеческих путях. Кто бы по этому следу признал, что этими оттисками означил свой путь человек? Человек, прямой по виду, взирающий на небо, получивший от природы руки, чтобы они служили его делам, — этот человек склоняется к земле, становится четвероногим, и малого только ему недостает, чтоб стать бессловесным. От тяжелого и прерывистого дыхания, из его груди невольно слышится мычание, и он, осмелюсь сказать более, делается несчастнее самых бессловесных. Ибо эти, вид полученный от рождения по большей части сохраняют до конца, и ни одно из них, от какого–либо подобного несчастья, не принимаете иного вида. А здесь как будто переменилась самая природа, является какое–то иное, а не то, которое привыкли видеть, живое существо; руки у него заменяют употребление ног, колена становятся ступнями; а естественные ступни и лодыжки или совершенно отпадают, или, подобно лодкам, снаружи прицепленным к кораблю, бесцельно и как попало влачатся. Итак, видя человека в таких обстоятельствах, ужели устыдишься родства с ним, не выскажешь сострадания к ближнему, но возгнушаешься несчастьем, и возненавидишь молящего о помощи, убегая при приближении его, как от нападения какого зверя? Однако ж ты должен бы благоразумно рассудить, что прикасается же к тебе, человеку, ангел, и будучи бесплотным и невещественным, не гнушается тобою, облеченным плотью и кровью? Но что я говорю, ангел! Сам Господь ангелов, Царь небесного блаженства, ради тебя стал человеком и возложил на Себя эту зловонную и грязную плотяность, вместе с облеченною ею душою, дабы Своим прикосновением исцелить твои недуги. Ты же, будучи одного естества с болящим, бежишь своего ближнего! Нет, брат, да не увлекает тебя злая воля. Познай, кто ты и над кем произносишь приговор. Над людьми, — ты человек, не имеющий в себе ничего особенного сверх общего всем естества. Не предупреждай будущего. Осуждая страдание, являющееся пока в чужом теле, ты тем самым произносишь неограниченный приговор над всем человеческим естеством. Но и ты, подобно всем, причастен сему естеству; и так дело касается общего всем предмета.

Почему же никто из тех, кого ты видишь, не возбуждает в тебе сожаления? Видишь скитающихся людей: подобно животным, они рассеялись для отыскания пищи. Рубища, какими владеют, — их одежда; палка в руках — это оружие, это и опора, да и та не пальцами держится, но какими–то ремешками привязана к ладоням. Дырявая котомка и кусок хлеба, испорченный плесенью и гнилью; эта котомка составляет для них очаг, дом, подстилку, кровать, кладовую, стол и все, что требуется для жизни. И ты не подумаешь, кто находится в таком положении? Человек, созданный по образу Божию, которому назначено господствовать на земле, и иметь под своею властью, для служения себе, животных. Но он дошел до такого несчастья и так изменился, что внешний вид его возбуждает недоумение; он не носит на себе ясных признаков ни настоящего человека, ни другого какого либо животного. Сравнишь ли его с человеком? — но человеческий образ отрицается (подобнаго) безобразия. Обратишься ли с сравнением к животным? — но и они не допускают подобия с тем, что видим. Одни нищие с одними собою только обращаются, собираются в кучу друг с другом вследствие одинаковости страдания; составляя предмет отвращения для других, они по необходимости не гнушаются друг другом. Отовсюду изгоняемые, они стекаясь друг к другу, составляют особый народ. Видишь ли нерадостных певцов, этот печальный и плачевный хор? Как они делают зрелище из своего безобразного тела, как бы какие показыватели редкостей, показывают собирающимся около них многоразличные болезни? Поэты печальных песней, певцы оных горьких песнопений, слагатели новой и жалкой трагедии, пользующееся не чужими трагическими рассказами для изображения страданий, но своими собственными бедами наполняющее театральное представление! Какие изображения! Какие повествования! Какие рассказы от них слышим? Слышим, как они были отринуты родителями, без всякой вины; как отгоняют их от общественных собраний, праздников и торжеств, как бы каких человекоубийц или отцеубийц, осужденных на вечное изгнание; они даже гораздо несчастнее сих последних; потому что человекоубийцам по переселении в другое место позволяют жить там с людьми, а те одни только бывают гонимы всеми повсюду, как какие от явленные всеобщее враги; их не считают достойными ни одного крова, ни общей трапезы; им не дозволено употреблять те же сосуды. И это еще не довольно тяжко: даже источники, общие для всех людей, не текут для них; даже реки считаются привлекающими осквернение от их болезни. Если собака своим кровожадными языком локает воду, вода не считается отвратительною от (прикосновения этого) животного: если же приблизится к воде больной, то и вода тот час объявляется негодною от этого человека. Вот что рассказывают они, вот на что плачутся! Потому–то по необходимости бросаются эти жалкие к ногам людей, умоляя всякого встречного. Часто плакал я при этом печальном зрелище, часто жаловался на самую природу, и теперь, при воспоминании о сем, смущаюсь духом. Видел я жалостное страдание, видел зрелище полное слез! На прохожих путях лежат люди, лучше же сказать не люди, но жалкие останки людей, имеющие нужду в некоторых знаках и удостоверениях, чтобы можно было поверить, что они были когда–то людьми. В них нет тех естественных признаков, по которым мы узнаем людей; они одни из всех ненавидят себя; одни проклинают день своего рождения и справедливо ненавидят этот день, положивший для них начало такой жизни. Это люди, которые стыдятся и именовать себя этим, общим всем, названием, чтобы употреблением общего имени, не оскорбить собою общего естества. Вечно в своей жизни бедствуя, они имеют постоянный повод для плача. Как ни взглянуть на себя, всегда имеют побуждение плакать; недоумевают, какие части тела оплакивать, несуществующие уже, или оставшиеся; те ли, которые прежде истребила болезнь, или те, кои остаются для болезни; плакать ли о том, что видят на себе все это, или о том, что даже и видеть не могут, лишившись от страданий зрения; о том ли, что должны рассказывать о себе это, или же о том, что даже и рассказывать не имеют сил, потеряв от болезни голос; о том ли, что питаются такою нищею, или о том, что даже и ею не могут удобно пользоваться, потому что болезнь, повредив окружающие уста части, препятствует есть; о том ли, что чувствами имеют несчастье ощущать в себе то, что свойственно мертвецам, или о том, что лишились и самых чувств. Ибо где у них зрение? Где обоняние? Где осязание? Где прочие органы чувств, которые с постепенным распространением болезни поедает гниение? Вот почему скитаются они по всем местам подобно бессловесным, переходя туда, где более обилен корм, нося с собою, как путевые деньги для покупки пищи, несчастье, и простирая всем свою болезнь вместо просьбы. По причине болезни имеют нужду в других, которые вели бы их, а по причине скудости опираются друг на друга; ибо будучи болен, каждый сам но себе, служит опорою другого, и все пользуются взаимно членами друг друга в замен недостающих. Не по одиночке являются; но и несчастье имеет некоторую мудрость, в заботливости о жизни, — в том, что они желают, чтоб их видели вместе друг с другом. Ибо, будучи и каждый сам по себе жалок, они, чтоб более возбудить сострадание людей, слагают вместе взаимные страдания, внося каждый свою печальную долю в общий запас, привлекая милосердие каждый особым каким либо видом несчастья: один простирает искалеченные руки, другой показывает распухшее чрево, иной изуродованное лице, иной отгнившее бедро; в какой части тела случится болезнь, ту обнажая и показывает.

Что же? Ужели, чтобы ни в чем не погрешить против закона природы, достаточно только того, чтобы оплакивать эти страдания (нашей) природы, помогать болезни словами, и приходить в сострадание при воспоминании о ней? Или нужно для нас и какое либо дело, которое бы доказывало наше сочувствие и взаимную любовь? Ибо, что живописные изображения по отношению к действительным предметам, то—слова, с которыми не соединены дела. Не в словах Господь полагает спасение, но в совершении дел спасения (Лук. 6:46 — 49.). Итак должно приняться нам самим за исполнение заповеди относительно их. И да не говорит кто либо, что достаточно доставлять пищу нищим, удалив их куда–нибудь далеко от нашего жительства, на какой либо крайний предел оного; ибо такой образ мыслей не доказывает нимало милосердия и сочувствия, но есть только благовидный повод, совершенно исключить этих людей из (круга) нашей жизни. Свиньям и собакам позволяем мы жить под одною с нами кровлею; охотник часто не отказывает щенку в своей постели; земледелец и поцелуями даже умеет приласкать тельца; но и это еще не все; путешественник собственными руками моет ноги осла, прилагает руку, очищает навоз и заботится об его ложе. Ужели признаем бесчестнее самых бессловесных однородного с нами и ближнего? Нет, да не будет этого, братья. Да не падет такой приговор на людей. Должно вспомнить, кто мы, и над кем произносим суд. Над людьми, мы люди, не имеющие пред ними никакого особого преимущества относительно общей с ними природы. «Един вход всеми в жилище» (Прем. 7:6.); один для всех образ жизни, пища и питье; однообразна жизнедеятельность; одно устройство тела, и один конец жизни. Все сложное приходит в разрушение; ничто, составленное из частей, не прочно в своем составе. Тело наше, на подобие пузыря, на малое время облекает наш дух; за тем мы исчезаем, не оставив в жизни никакого следа кратковременного пребывания духа в нашем теле. Остается воспоминание на колоннах, камнях и в надписях; но и они не на век достаточны. Помыслив это о себе: «не высокомудрствуй», как говорит Павел, «но бойся» (Римл. 11:20).

Неизвестно, не на себя ли самого навлекаешь суровость закона. Бежишь больного; в чем, скажи мне, вина его? В том ли, что в нем испорчены влаги, и какой–то гнилостный сок от смешивания желчи со влагою, проник в кровь? Так бывает, если послушать врачей, исследующих свойства болезней. Но чем же преступен человек, если (наше) естество, будучи изменчивым и непостоянным, дошло до такого вида болезни? Не видишь ли ты, что и у здоровых телом людей, иной, пользуясь добрым здоровьем во всем прочем, страдает часто сыпью или нарывом, или подобною болезнью, потому что во влаге в известной части тела возник жар больший надлежащего, и от этого происходит болезненное воспаление, краснота и некоторое гнилостное разложение? Что же? Враждебно ли относимся к оной части тела? Напротив, все, что здорово в теле, обращаем на помощь заболевшей части. И так болезнь не гнусна, ибо (в противном случае) и в нас самих, когда болезнь поразила бы одну часть, то части здоровые чуждались бы служить болящей. Но какая же причина отдаляешь нас от таковых больных? Какая именно? Та, что мы не страшимся угрозы Сказавшего: «идите от Мене огнь вечный; понеже не сотвористе единому сих, ни Мне сотвористе» (Матф. 25:41. 45.). Если бы они знали, что все это так, то не так бы думали о болящих, что их можно отталкивать от себя и почитать осквернением нашей жизни попечение о страждущих. И так если мы почитаем верным Возвестившего, то должны приняться за исполнение заповедей, без которых невозможно удостоиться уповаемого. В этом (несчастном) ты видишь пред собою и странника, и нагого, и нуждающегося в пище, и больного, и заключенного, и все, о чем говорится в Евангелии. Он ходит бесприютным, и нагим, и нуждающимся в необходимом, вследствие причиненной болезнью бедности. Кто не имеет ничего своего из дому и не в состоянии сделаться наемником, тот по необходимости совершенно лишен всего потребного для жизни. Он и узник, потому что окован болезнью. И так над нищими ты имеешь возможность выполнить всю полноту заповедей, и чрез человеколюбие, оказанное им, соделать должником своим самого Господа всяческих (Притч. 19:17.). Зачем же восстаем против собственной жизни? Ибо не желать иметь своим сожителем Бога всяческих —значит не иное что, как быть некоторым злодеем для самого себя. Как чрез соблюдение заповеди человек водворяется с Богом, так чрез жестокосердие отдаляется от Него. «Возьмите, — говорит, иго Мое на себе» (Матф. 11:29.); игом же называет исполнение заповедей. Послушаем Повелевающего, станем под яремными Христу, надев на себя иго любви. Не станем сбрасывать таковое иго: оно «благо»; оно «легко»; оно не треть выи подклонившего, но гладит ее. Посеем «о благословении» как говорит апостол, чтобы и пожать «о благословении» (2 Кор. 9:6.). Многоплодный колос произрастет из такого сеяния. Обилен посев заповедей Господних; высоки произрастания благословения.

Хочешь ли узнать, до какой высоты простирается рост сих произрастений? Он касается самых высот небесных. Ибо что ни сделаешь для них, того найдешь плод в сокровищницах небесных. Не будь недоверчив к сказанному; не думай, что можно удобно пренебрегать их дружбою. Рука изувечена, но она сильна подать тебе помощь: нога не годна, но не препятствуешь им востекать к Богу; глаз утрачен, но они видят душою незримые блага. Итак не презирай безобразие тела. Подожди немного, и увидишь то, что невероятнее всякого чуда. Ибо что свойственно текучему естеству, то не навсегда останется таким: но когда душа освободится от сплетения с тленным и земным, тогда воссияет собственною красотою. Доказательство же сему то, что после сей жизни не возгнушался рукою нищего оный роскошный богач, но прося, чтобы пораженный некогда гниением палец бедного, услужил ему каплею воды, желал самым языком облизать влагу, оставшуюся на пальце нищего (Лук. 16:19—25.), но он конечно не пожелал бы сего, если б что–нибудь отвратительное усматривал и в чертах души, как некогда в теле. Сколько, по всей вероятности, было напрасных сожалений о прошлом у богача в этой изменившейся жизни! Каким счастьем почитал он несчастье нищего в этой жизни! Как порицал свой жребий, как будто он уделен был богатому на гибель души! А если бы можно было ожить, то в числе каких людей он пожелал бы снова быть? В числе ли благоденствующих в этой жизни, или в числе несчастных? Нельзя не видеть, что предпочел бы жребий несчастных; ибо просит, чтоб кто либо из мертвых был послан вестником к братьям, дабы и они, заразившись надменностью богатства, скользя по гладкому пути удовольствия в плотских наслаждениях, не унеслись в адскую пропасть. Итак почему не умудряемся подобными повествованиями? Почему не упражняемся в оной прекрасной купле, которую советует нам Апостол: «ваше избыточествие, — говорит он, во оных лишение» (2 Кор. 8:14.), дабы избыток их облегчения в жизни, последующей за сею, был достаточен и вам для спасения. Итак если хотим получить нечто полезное там, то предварительно доставим (потребное им здесь); если желаем получить ослабу после сей жизни, упокоим их теперь; если желаем, чтобы они приняли нас в «вечные кровы» (Лук. 16:9.), примем их в наши. Если желаем, чтобы они уврачевали язвы наших грехов, то и мы сами должны сделать тоже по отношению к телам, удручаемых болезнью: «блажени милостивии, яко тии помилованы будут» (Матф. 5:7.).

Но, быть может, скажет кто: заповедь хороша для последующего времени, но в настоящее должно беречься передачи и сообщения болезни, и посему, чтобы не потерпеть чего либо не желаемого нами, должно, как думают, стараться избегать приближения к больным. Это одни олова, предлоги, вымыслы, благовидные некие прикрытия для нерадения о заповедях Божиих. Но на самом деле не так; никакого нет страха в исполнении заповеди. Никто злом да не врачует зло. Сколько можно видеть людей, кои от юности до старости посвятили себя служению нищим; и это попечение ни сколько не повредило естественному благосостоянию их тела! Да и невероятно быть тому. Хотя некоторые болезни, как–то наносные заразы и тому подобные, зависящие от внешних причин, происходящие от испорченности воздуха или воды, кажутся многим опасными и переходящими от прежде зараженных к тем, кои приближаются к ним, но я не думаю, чтоб и там болезнь производила такую же болезнь в здоровом, посредством передачи; причина, почему болезнь от прежде зараженных переходит и к прочим, заключается в общем поветрии, которое производит сходные болезни. Здесь же, поелику образование такой болезни зависит от внутренних причин, и подвергается человек порче крови от излияния в нее вредных соков; то болезнь и ограничивается болящим. А что это так, можно узнать и из следующего. Сближение людей крепких здоровьем с больными сообщает ли последним лучшее здоровье, хотя бы те и очень прилежно занимались уходом за ними? Нет, этого не бывает. Посему с вероятностью можно заключить и обратно, что от больных болезнь не переходит к здоровым. Итак если такую приносит пользу исполнение заповедей, что чрез оное уготовляется нам царство небесное, а вреда для тела пекущихся о больных не происходит никакого; то какое наконец есть еще препятствие к исполнению заповеди любви?

Но трудно, говоришь, победить естественное отвращение, какое возбуждается во многих при таком зрелище? Хорошо; соглашаюсь с твоими словами, что трудно. Но на что же другое, из того, что совершается по добродетели, укажешь как на нетрудное? Много пота и труда предписал закон для достижения уповаемого на небе, и не легкий путь к жизни вечной указал людям, отовсюду стеснив оный трудными и суровыми подвигами жизни; узок и тесен путь «вводяй в живот» говорит писание (Мф. 7:14.). Что же? Должны ли мы пренебречь оною надеждою благ, потому что их стяжать легко нельзя? Спросим у юности, не трудным ли для нее кажется целомудрие, и не гораздо ли желательнее вместо воздержного образа жизни, бесстыдно предаться чувственным влечениям? Не ужели же поэтому, мы станем держаться того, что приятно и легко, а колебаться избрать суровость добродетели? Не это предполагает Законодатель жизни, возбранивший идти в жизни путем широким, покатым и пространным?; ибо «внидите, — говорит, путем узким и тесным» (Матф. 7:14.). Итак и здесь, одним из дел совершаемых посредством труда, мы должны почитать и то, чтобы ввести в привычку исполнение заповеди, которой чуждается наша природа, и естественное отвращение здоровых уврачевать постоянством упражнения в деле. Ибо сильна привычка, и чрез постоянное упражнение доставляешь некоторое удовольствие при исполнении того, что кажется неприятным. Итак да не будет речи о том, трудно ли дело, которое должно исполнить, но о том, полезно ли оно для совершающих. И если польза от него велика, то ради пользы должно не обращать внимания на трудность; трудное в начале, со временем силою привычки сделается приятным. Должно также к сказанному нами присовокупить и то, что, даже в самой этой жизни, сочувствие к несчастным полезно для здоровых. Ибо, для всех благоразумных, милосердие есть прекрасный залог, который мы вверяем другим при их несчастьях. Поелику одна природа управляешь всем человечеством, и никто не имеет прочного какого либо ручательства в постоянстве своего благополучия, то постоянно должно помнить евангельское увещание, которое советует: «елика аще» хощем «да творят» нам «человецы», то творить и им (Матф. 7:12.). И так пока благополучно плаваешь, простирай руку потерпевшему крушение; одно для всех море, одни бури, одни мятущиеся волны: подводные камни, утесы, скалы и прочие опасности житейского мореплавания одинаково страшат плавателей. Пока ты не страдаешь, пока безопасно переплываешь море жизни, не проходи немилосердно мимо потерпевшего крушение. Кто порукою тебе в постоянстве благополучного плавания? Ты не достиг еще пристани успокоения. Жизнь твоя еще не дошла до берега; еще ты носишься по морю жизни. Каким выкажешь себя к потерпевшему несчастье, такими готовишь себе и сопутников твоего плавания. Да устремимся все мы к пристани упокоения, благополучно направляемые в предлежащем нам житейском плавании, Духом Святым! Да будет присуще нам делание заповедей и кормило любви! Верно направляемые ими, мы достигнем земли обетованной, где находится великий град, которого художник и зиждитель есть Бог наш, Коему слава и держава во веки веков. Аминь.

Из Слова 5 о блаженствах

Участие в блаженствах не иное что есть, как общение с Божеством, к которому Господь возводит нас сказанным теперь.

Посему, кажется мне, что в предлагаемой беседе о блаженстве тем, что по порядку в ней следует, некоторым образом делает Он Богом того, кто слушает и разумеет слово сие. Ибо говорит: «блажени милостивии, яко тии помилованы будут». Известно из многих мест божественного Писания, что милостивым святые мужи называют Божие могущество. Так Давид в песнопениях, так Иона в своем пророчестве, так великий Моисей во многих местах своего законоположения именуют Божество. Посему, если Богу приличествует название милостивым, то не Богом ли соделаться призывает Слово и тебя, как украшенного свойством Божества? Ибо если в богодухновенном Писании Бог именуется милостивым, а истинно–блаженно Божество; то явствует по порядку вытекающая из сего мысль, что, если кто, будучи человеком, делается милостивым, то он сподобляется Божия блаженства, достигнув того, чем именуется Божество. «Милостив Господь и праведен, и Бог наш милует» (Пс. 114:4.). И не блаженно ли паче человеку называться и стать тем, чем за дела Свои именуется Бог? «Ревновать» же о дарованиях высших советует собственными своими словами и божественный Апостол (1 Кор. 12:31.).

Но у нас не та цель, чтобы убедить нам себя, желать хорошего; потому что само собою лежит это в естестве человеческом, — иметь стремление к хорошему, но чтобы не ошибаться нам в суждении о хорошем. Ибо жизнь наша по большей части погрешает в том, что не можем в точности познать, что хорошо по естеству, и что обманчиво таковым представляется. А если бы порок в жизни представлялся нам, во всей наготе, не–прикрашенным каким либо призраком хорошего, то не предавалось бы ему человечество. Посему потребно нам уменье, чтобы понять предлагаемое изречение, и изучив истинную лепоту заключающейся в нем мысли, образовать по оной себя. И мысль о Боге естественно вложена во всех людей; но по незнанию истинно сущего Бога бывает погрешность в предмете чествования; ибо одними чествуется истинное Божество, умопредставляемое в Отце, Сыне и Святом Духе; а другие заблудились в нелепых предположениях, примыслив досточтимое нечто в тварях; и вследствие этого уклонение от истины в малом открыло вход нечестию. Так в рассуждении предлежащей нам мысли, если не поймем истинного смысла, не малый будет ущерб для нас, погрешивших в истине.

Посему, что такое милость, и в чем ее деятельность? Почему блажен обратно приемлющий, что дает? Ибо сказано: «блажени милостивы: яко тии помилованы будут». Ближайший смысл сего изречения призывает человека к взаимной любви и сострадательности; потому что по неравенству и несходству житейских дел не все живут в одинаковых обстоятельствах, относительно к достоинству и устройству тела, и достатку во всем прочем. Жизнь по большей части делится на противоположности, различаясь рабством и господством, богатством и бедностью, славою и бесславием, дряхлостью тела и добрым здоровьем, и всем тому подобным. Посему, чтобы недостаточное пришло в равенство изобилующим, и скудное восполнилось избыточествующим, Господь узаконяет людям быть милостивыми к низшим; ибо невозможно иначе побудить к уврачеванию беды ближнего, как только если милость смягчит душу к принятию такого побуждения; так как милость познается из противоположного жестокости. Как жестокий и свирепый недоступен приближающимся, так сострадательный и милостивый приходить как бы в одно расположение с нуждающимся, для опечаленного делаясь тем, чего требует скорбный его ум; и милость, как протолкует иной, дав понятию сему определение, есть произвольная печаль, производимая чужими бедствиями. Если же не точно выразили мы значение сего слова; то, может быть, яснее истолкуется другим понятием: милость есть исполненное любви расположение к претерпевающим со скорбью что либо для них обременительное. Ибо, как жестокость и зверство имеют началом ненависть, так и милость некоторым образом происходить от любви, и ее только имеет своим началом. И если кто в точности исследует отличительное свойство милости, то найдет, что это усиление исполненного любви расположения, соединенное с ощущением печали. Иметь общение в хорошем заботятся все одинаково, и враги, и друзья; но желать участвовать в прискорбном свойственно только обладаемым любовью. А из всех привязанностей в этой жизни могущественнейшею признается любовь, и милость есть усиление любви. Конечно, в собственном смысле достоблажен, у кого душа в таком расположении, как у достигшего самого верха добродетели.

И никто да не представляет себе добродетель сию состоящею в одном вещественном; ибо в таком случае преспеяние в подобном, без сомнения, будет достоянием того только, кто имеет некоторую возможность к благотворительности. Но, мне кажется, справедливее в таком деле смотреть на производств.

Кто пожелал только доброго, но встретил препятствие к тому, чтобы сделать хорошее, потому что не имел возможности, тот по расположению души ничем не меньше доказавшего изволение свое делами.

А сколько пользы для жизни, если кто принимает в этом смысле значение сего блаженства, — излишнее дело о том и рассуждать; потому что и самым детям явны преспеяния, совершаемый в жизни по этому совету. Если, предположим так, во всех произойдет такое соотношение души с униженным, то не останется уже ни высшего, ни низшего, и жизнь не будет делиться по противоположности имен; не отяготит человека бедность, не унизить рабство, не опечалить бесчестие, потому что все у всех будет общее; и равенство прав, и свобода говорить водворятся в жизни человеческой, когда изобилующие добровольно сравняется с недостаточным. Если же будет сие, то не останется никакого предлога к вражде; бездейственна тогда зависть; мертва ненависть, чужеземцами соделаются тогда злопамятство, ложь, обман, война — все эти порождения похоти — иметь у себя больше. По истреблении же оного не сострадательного расположения, конечно, подобно какому–то худому корню, исторгнуты будут и отпрыски порока, а по искоренении дел лукавых, на место их выступить целый список всего доброго: мир, правда и весь ряд представляемого наилучшим. Посему что блаженнее этого, так вести жизнь, не запорам и засовам вверяя безопасность своей жизни, но безопасность сию находя друг в друге? Как жестокий и зверонравный неприязненными себе делает испытавших его свирепость; так напротив все делаются благорасположенными к милостивому, потому что милость в получивших ее естественно рождает любовь.

Посему милость, как показало слово, есть матерь благорасположения, залог любви, союз всякого дружественного расположения: и при сей надежной опоре можно ли примыслить что либо более твердое для этой жизни? Потому слово справедливо ублажает милостивого, когда столько благ оказывается в его имени.

«Блажени милостивии: яко тии помиловани будут». Какое человеческое слово изобразит глубину мыслей, заключающихся в сем слове? Положительность и неопределенность изречения дают повод доискиваться чего–то большего против сказанного, потому что не прибавлено: кто те, на кого надлежит милости простирать свое действие, но сказано просто, что «блажени милостивии». Ибо, может быть, слово сие дает нам разуметь нечто подобное тому, что значение милости состоит в связи с блаженным плачем. Там был достоин ублажения, кто проводить жизнь в плаче. И здесь, кажется мне, Слово разумеет тоже учение. В каком бываем расположении от чужих бедствий, когда некоторые из близких нам встречают какие либо тяжкие скорби, или лишившись отеческого дома, или нагими спасшись от кораблекрушения, или доставшись в руки разбойникам на суше или море, или из свободных сделавшись рабами, из живших счастливо — пленниками, или понесши другое какое подобное зло, между тем как дотоле испытывали жизнь в каком–то благополучии, — посему какое при этом болезненное расположение бывает в душах наших; тем паче гораздо благовременнее, может быть, в нас самих возбудиться подобной мысли об унизительном в жизни перевороте. Ибо, когда рассудим, как светла та наша обитель, из которой мы изгнаны, как подпали мы власти разбойников, как обнажились, погрязши в глубине этой жизни, каких и скольких владык навлекли на себя вместо свободного и самозаконного жития, как блаженство жизни пресекли смертью и тлением; тогда, если займемся сими мыслями, возможно ли, чтобы милость обращена была на чужие бедствия, и душа не ощутила жалости к себе самой, рассуждая, что она имела, и чего лишилась? Ибо что бедственнее этого плена? Вместо наслаждения в раю наследовали мы в жизни болезненную и многотрудную область; вместо оного бесстрастия приняли на себя тысячи бедствий от страстей; вместо высокого оного жития и сопребывания с Ангелами осуждены жить с зверями земными, и жизнь ангельскую бесстрастную обменили на скотскую. Кто без труда исчислит жестоких мучителей жизни нашей, этих неистовых и свирепых властелинов? Жестокий властитель —раздражение, другие подобные — зависть, ненависть, страсть гордыни; какой–то бешеный и свирепый мучитель, презирающий нас, как невольников, — это невоздержный помысел, порабощающий себе для страстных и нечистых услуг. А мучительство любостяжательности не превосходить ли меру всякой жестокости? Поработив бедную душу, всегда принуждает исполнять ненасытимые свои пожелания, непрестанно принимая в себя и никогда не наполняясь, подобно какому–то многоглавому зверю, тысячами челюстей передающему пищу в ненаполнимое чрево, у которого приобретение никогда не служит хотя малым насыщением, но всегда получаемое делается пищею и поджегою к пожеланию большего. Посему кто же, поняв бедственную эту жизнь, останется безжалостно и немилосердно расположенным к таким бедствиям? Но причина и того, что не милуем себя самих, заключается в не ощущении зол; например, чем страждут неистовствующие от сумасшествия, для которых преизбыток зла состоит в том, что отъемлется чувство того, что терпят? Посему, если кто узнает себя, каков он был прежде, и каков в настоящее время (говорит же где–то и Соломон: «себе познающии премудри» (Притч. 13:10.)), то никогда таковой не перестанет быть милостивым, а за таковым расположением души естественно последует и Божия милость. Почему сказано: «блажени милостивии: яко тии помилованы будут».

Помилованы они, а не другие. Сим Господь уясняет мысль, как бы сказал кто: блаженное дело иметь попечение о телесном здоровье. Кто имеет сие попечение, тот проживет здоровым. Так и милостивый весьма блажен; потому что плод милости делается собственным достоянием милующего, как на основании нами найденного теперь, так и в следствие исследованного прежде, разумею об оказывающем сострадательность души к чужим бедствиям.

 Из Слова 7 о блаженствах

Сказано: если будешь миротворцем, то увенчает тебя благодать всыновления. Мне кажется, что и дело, за которое обещана такая награда, есть новый дар. Ибо в наслаждении вожделенным для нас в этом мире, что сладостнее для людей мирной жизни? О какой ни заговоришь приятности в жизни, чтобы ей быть приятною, нужен мир; ибо, если будет всё, что ценится в этом мире, богатство, здоровье, жена, дети, дом, род, прислуга, друзья, земля, море, и та и другое обогащающие своими дарами, сады, звериные ловли, купальни, места для борьбы и телесных упражнений, для прохлад и забав, все, какие есть, изобретения сластолюбия; приложи к этому увеселительные зрелища, музыку, и ежели есть что иное, чем услаждается жизнь роскошных; если будет всё это, но не будет при этом блага — мира, какая польза от всех благ, наслаждение которыми пресечет война? Поэтому мир, и сам приятен для наслаждающихся им, и услаждает все ценимое в этом мире.

Общее бедствие горестями своими превышает бедствия частные. И как, говорят врачи телесных страданий, если в одном теле в одно и тоже время сойдутся две болезни, то ощутительною делается сильнейшая, а болезненное ощущение меньшего зла утаивается как–то, похищаемое приращением превозмогающей боли: так бедствия войны, по превосходству горестные, доводят до того, что каждый частный человек делается нечувствительным к собственным своим несчастиям. Но если и для ощущения собственных своих зол цепенеет как–то душа, пораженная общими бедствиями войны; то как ей иметь ощущение приятного? Где оружия, копья, изощренное железо, звучащие трубы, гремящие кимвалы дружины, сомкнувшиеся щиты, страшно помавающие перьями шлемы, столкновения, столпления, схватки, сражения, побоища, бегства, преследования, стоны, радостные клики, земля увлаженная кровьми, попираемые мертвецы, без помощи оставляемые раненые, и всё, что на войне, можно видеть и слышать о горестных военных событиях, — ужели и там найдет кто время преклонить иногда помысел к воспоминанию об увеселяющем? Если и придет как в душу припоминание о чем либо весьма приятном; то не послужит ли к увеличению бедствия это, во время опасностей входящее в помысел припоминание о предмете самом любимом? Посему Награждающий тебя, если предотвратил ты бедствие войны, два дарует тебе вместо дара; одним даром служит награда, а другим даром самый подвиг; потому что, если бы за таковое дело и ничего не предстояло в уповании, то мир сам по себе для имеющих ум дороже всякого о нем рачения. Поэтому преизбыток Божия человеколюбия можно познавать в этом, что благими воздаяниями награждает не за труды и поты, но за удовольствия, можно сказать, и радости; так как из всего, что веселит, главное есть мир, который каждому желательно иметь в такой мере, чтобы не только самому пользоваться, но, по великому обилию оного, уделять и не имеющим. Ибо сказано: «блажени миротворцы», а миротворец тот, кто дает мир другим.

Благоухание аромат благовонием своим наполняет окружающий воздух: так Господу угодно в обилии приумножить для тебя благодать мира, чтобы жизнь твоя была врачевством чужой болезни.

А сколь велико такое благо, точнее узнаешь, исчислив бедствия от каждой страсти, порождаемой в душе неприязненным произволением. Кто опишет, как должно, страстные движения гнева? Какое слово изобразить неприличие такой болезни? Смотри, как в одержимых раздражением появляются те же припадки, что и в бесноватых. Сравни между собою страдания и от беса и от раздражения, и рассуди, какая между ними разность. Налитые кровью и извращенные глаза бесноватых, язык выговаривающий неясно, произношение грубое, голос пронзительный и прерывистый, вот общие действия и раздражения и беса; потрясение головы, исступленные движения рук, содрогание всего тела, нестоящая на месте ноги, — в подобных сим чертах одно описание двух болезней. В том только разнится одна от другой, что одно зло произвольно, а другое, с кем оно бывает, поражает его невольно. Но по собственному своему стремлению подвергнуться бедствию, а не против воли страдать, — сколь большего достойно сие сожаления? Кто видит болезнь от беса, тот конечно сжалится; а бесчинные поступки от раздражения вместе и видит, и подражает им, признавая для себя утратою не препобедить своею страстью заболевшего прежде него. И бес, мучащий тело страждущего, на том останавливает зло, что беснующийся напрасно ударяет руками по воздуху; а демон раздражительности не напрасными делает телесные движения. Ибо, когда этот одержит верх, кровь в предсердечии вскипает, как говорят, горькою желчью от раздражительного расположения, распространившегося повсюду в теле; тогда от стеснения внутренних паров утесняются все главные чувствилища. Глаза выходят из очертания ресниц, и что–то кровавое и змеиное устремляют на оскорбительное для них. И внутренности бывают подавлены дыханием, жилы на шее выставляются наружу, язык дебелеет, голос от сжатия бьющейся жилы невольно делается звонким, губы от вошедшей в них холодной желчи отвердевают, чернеют и делаются неудободвижимыми для естественного разжатия и сжатия, так что не в состоянии удерживать слюну, наполняющую уста, но извергают ее вместе с словами, и от принужденного произношения выплевывают в виде пены. Тогда–то можно увидеть, что и руки, а также и ноги, приводятся в движение, и члены сии уже движутся не напрасно, как бывает с беснующимися, но на зло сцепившимся между собою по причине этой болезни. Ибо стремления наносящих удары друг другу направлены бывают на главные чувствилища. А если в этой схватке уста приблизятся где к телу; то и зубы не остаются без дела, но, подобно зубам звериным, впиваются в то, что к ним близко. И кто расскажет по порядку все множество зол, происходящих от раздражения? Посему, кто не допускает до такого безобразия, того за сие весьма великое благодеяние справедливо будет наименовать достоблаженным и досточестным. Если избавившей человека от телесной какой–нибудь неприятности за такое благотворение достоин чести, то не тем ли паче освободивший душу от этой болезни имеющим ум признан будет благодетелем жизни? Ибо сколько душа лучше тела, столько же уврачевавший душу предпочтительнее врачующих тело.

Итак «блажени миротворцы: яко тии сынове Божии нарекутся». Кто же именно? Подражатели Божию человеколюбию, что свойственно Божией деятельности, то самое показывающие в жизни своей. Благодеющий Податель благ и Господь совершенно истребляет и в ничто обращает все, что не сродно с добром и чуждо ему, и тебе узаконяет сей образ действования, изгонять ненависть, прекращать войну, уничтожать зависть, не допускать до битв, истреблять лицемерие, угашать в сердце пожигающее внутренность злопамятство, вводить же на место сего, что восстановляется истреблением противоположного. Как с удалением тьмы наступает свет: так вместо исчисленного выше появляются плоды духа: «любы, радость, миря, благость, долготерпение», и все собранное Апостолом число благ (Гал. 5:22.). Посему как же не блажен раздаятель божественных даров, Богу уподобляющийся дарованиями, благотворения свои уподобляющий Божией великодаровитости?


Из Слова на святую Пасху, о воскресении

Ныне освобождается узник, должнику прощается долг, раб получает свободу, по благому и человеколюбивому воззванию Церкви, не с безчестием и заушениями, не ранами освобождается от ран, как это бывает во время народных празднеств, на которых рабы, выставляемые на возвышенном месте, стыдом и посрамлением искупают свою свободу, но отпускается с честию, как это знаете вы сами; ныне и остающийся в рабстве получает отраду. Если бы даже раб сделал много важных проступков, которых нельзя ни простить, ни извинить: и тогда господин его из уважения ко дню, располагающему к радости и человеколюбию, приемлет отверженного и посрамленного, подобно Фараону, изведшему из темницы виночерпия; ибо знает, что в день будущаго воскресения, по образу коего мы чествуем настоящий день, он и сам будет иметь нужду в долготерпении и благости Господа, и потому, оказывая милость ныне, ожидает воздаяния в тот день. Вы слышали, господа; не постыдите же меня перед рабами, будто я ложно восхваляю день сей; отымите печаль у душ, удрученных скорбию, как Господь отъял умерщвление от нашего тела; возвратите честь посрамленным, обрадуйте опечаленных, ободрите упадших духом, изведите на свет заключенных, как во гробе, в темных углах ваших домов; пусть для всех цветет, как цветок, красота праздника. Если день рождения земного царя отверзает темницы, то ужели победный день Воскресения Христова не утешит скорбящих?

Бедные, примите с любовию день сей, питающий вас! Разслабленные и увечные, приветствуйте день сей, врачующий ваши болезни!

Из Слова к скорбящим о преставившихся от настоящей жизни в вечную

Так как всем людям врождено некоторое естественное отношение к благу, и к нему обращен всякий свободный выбор, полагающий достижение блага целью всех забот в жизни, то посему, неразумение того, в чем состоит подлинное благо, обыкновенно бывает причиною большей части погрешностей; так что если бы для всех было ясным истинное благо, то мы никогда бы не уклонялись от того, в чем благо составляет самую природу, и не стремились бы добровольно, опытом изведать зло, если бы только не прикрывались вещи некоторою обманчивою видимостью блага. Итак прежде всего в нашем слове размыслим о том, в чем состоит истинное благо, дабы заблуждение относительно сего не было как–нибудь поводом к избранию худшего вместо лучшего. Прежде всего, говорю я, в нашем слове нужно представить некоторое определение и характеристическое свойство искомого предмета, от чего получило бы несомненность наше понятие о благе. Итак, в чем состоит характеристическое свойство истинного блага? В том, что оно имеет в виду не одно только полезное относительно, что в различное время является то полезным, то бесполезным, что для одного хорошо, а для другого не таково, но то, что и само по себе, по собственной природе есть благо, и остается таковым же для всех и всегда; таково, по моему суждению, неложное и необманчивое характеристическое свойство, отличающее благо. Ибо, что есть благо не для всех, не всегда, не само по себе независимо от внешних обстоятельств, то не может собственно быть почитаемо существенным благом. Так, многие поверхностные наблюдатели существующего вообразили, что благо заключается в стихиях мира; но при внимательном исследовании никто не найдет, чтобы в них оказалось благое само по себе, всегда и для всех, ибо в каждой из них с полезным смешано и действие противоположного свойства; например вода спасительна для живущих в ней, но гибельна для земных животных, если погрузятся в нее. Точно также и воздух для тех, кому природа определила жить в нем, спасителен, а кому досталась в удел жизнь в воде, оказывается пагубным и гибельным, как скоро случится быть в нем кому–либо из животных водных. Так и огонь, приносящий нам в некоторых случаях пользу, гораздо чаще оказывается гибельным. Да и самое солнце, не всегда, не повсюду, и не для всего, что подвергается его действию, оказывается благом; в иных случаях бывает оно и очень вредоносным, когда печет сверх надлежащей меры, иссушает чрезмерно то, что под ним, часто делается причиною болезней, людям с чувствительным зрением причиняет глазную болезнь, и производя гниение влаг, порождает в испорченной гнилости влажных веществе вредные и отвратительные существа.

Итак, повторяю, из всего признать благом надлежит только то, что всегда и для всех одинаково является благом по самому существу, что постоянно пребываете таковым и не изменяется по внешним обстоятельствам. О всем прочем, что по какому то неразумному предположению кажется людям благом, говорю о благах телесных и внешних, каковы сила и красота, благородство происхождения, деньги, власть и слава, и все подобное, о всем этом, как само собою для всех очевидном, думаю нужно умолчать и не обременять напрасно наше слово вещами общеизвестными. Ибо кто не знает скоротечности красоты или силы, или переменчивости власти, или непостоянства славы, или суетности пристрастия к деньгам людей, которые полагают благо в известных веществах по причине их блеска и редкости?

Распорядившись так касательно этих предметов, мы должны обратить внимание на настоящую жизнь, говорю о жизни, проводимой во плоти, такова ли она, чтобы в ней усматривался характеристический признак блага, или иного рода? Ибо, что откроет в ней наше рассуждение, то конечно будет для разумения исследующих руководством, как нужно относиться к преставлению от здешней жизни. Итак, жизнь нашего тела состоит в восполнении и лишении, совершающемся двояким образом, чрез пищу и питье, за тем чрез вдыхание и выдыхание воздуха, без чего плотская жизнь естественно не может существовать; ибо тогда перестает человек жить, когда наша природа уже не утруждается преемством сих противоположностей. После сего совершенно останавливается такого рода деятельность, так как в умершем ничто ни отвне не привтекает, ни из него не выделяется, но при разрешении и разложении тела на сродные стихии, из которых оно состояло, естество наше наконец остается в неподвижном покое, возвратив каждой стихии сродное и однородное, земле—землистое, воздуху—свойственное ему, воде—принадлежащее ей, и теплоте—соответствующее ей. Ибо как скоро в массе тела, составляющая оную разнородные вещества теряют свою вынужденную и невольную связь, но каждая из находящихся в нас частиц возвращается на свое место; то телесное естество наше, которое насильно сдерживало в себе соединение разнородного, перестает быть. А если кто к вышеуказанным противоположностям причислит еще сон и бодрствование, как видоизменения сей жизни, тот не выскажет неверного мнения. Ибо и сему подвержено наше естество, постоянно влекомое к противоположным состояниям, то являясь расслабленным во время сна, то возбужденным во время бодрствования; а чрез то и другое совершается в нем лишение и восполнение. Итак, если лишение и восполнение есть особенность нашей жизни, то хорошо было бы указанное выше характеристическое свойство, отличающее благо, сравнить теперь с свойствами жизни, чтобы увидеть, истинное ли благо есть эта жизнь, или иное что, различное от сего. Если восполнение само по себе не может быть правильно приписано благу, как его естественное свойство, то отсюда ясно для всех, что также невозможно почитать благом и противоположное ему, разумею лишение. Ибо при совершенной противоположности того и другого невозможно согласовать их, как равно противоречащая в понятии блага; но если бы одно было по природе своей благом, то противоположное ему конечно будет злом. Но здесь то и другое равно приносит пользу для природы. Следовательно, в определение блага не возможно допустить ни понятия восполнения, ни лишения. Итак доказано, что восполнение есть нечто иное, отличное от блага; ибо всеми признается, что оно и не везде, и не всегда, и не во всяком виде полезно. Не при вредной пище, пресыщение бывает гибельно, но и при соответствующей, превышение меры полезного часто бывает причиною опасностей и вреда; и если при переполненном состоянии тела, которое требует очищения, новое переполнение усилит существующее, то оно причинит множество бед и окончится неизлечимыми болезнями. Итак восполнение и не всегда, и не вполне есть благо, но польза от него бывает только для чего–либо, когда–либо, в известной мере и качестве. Точно также каждый найдет, что и мыслимое как противоположность сему, говорю о лишении, опасно для подвергающихся ему, если превысит меру полезности; и наоборот небесполезно, если будет употреблено как должно, и если для полезного действия лишения будут приняты во внимание и время и количество и качество. Итак, поелику вид сей жизни, которою живем, не соответствует характеристическому свойству блага, то на основании вышесказанного должно признать, что преставление от сей жизни не есть разлучение с каким либо благом. Ибо ясно, что истинное, собственное и главное благо не есть ни лишение, ни восполнение, что, как доказано, полезно когда–либо и для чего–либо и при известных случаях; а сие не соответствует характеру истинно сущего блага.

Поелику же истинное благо благу неистинному противоположно, и между сими двумя противоположностями нет середины, то следует признать, что удаляющиеся от неистинного блага преставляются отсюда к благу существенному, которое всегда, везде, и во всем есть благо, а не в известное только время, в некоторых случаях и в известном отношении, но всегда пребывает одинаковым и тожественным. Итак к сему благу преходит душа от плотяной жизни, переменяя настоящее состояние жизни на некое иное; точно уразуметь это состояние, каково оно, для соединенных с плотью невозможно, но чрез отъятие признаков сей жизни возможно при помощи аналогии составить некоторую догадку о нем. Оно уже не будет соединено с телесною грубостью; жизнь не будет зависеть от равновесия противоположных стихий, равномерное взаимное борение которых производит наш состав и здоровье; ибо избыток или недостаток какой–либо из противоположных (стихий) причиняет страдание и болезнь в нашей природе. В том состоянии ни лишение не будет нисколько истощать, ни отягощение обременять; жизнь будет совершенно независима и от всех невзгод воздуха, разумею мороза и жары, и свободна от всего того, что мы представляем в виде смены противоположностей. Душа будет там, где жизнь свободна от всех необходимых трудов и не обречена им. Она не будет страдать от тягости земледелания, подвергаться трудам мореплавания, заниматься торговым барышничеством; чуждая забот о постройке, о ткане, о ремесленных искусствах, она будет проводить «тихое и безмолвное житие», как говорит Павел (1 Тим. 2:2.), не сражаясь на коне, ни на корабле, не бросаясь в рукопашный бой в рядах пехоты, не заботясь о приготовлении оружия, не собирая податей, не устрояя ни рвов, ни стен; все это для нее не нужно, и от всего этого она свободна. Ни для нее нет забот, ни другим она не доставляет их; в ее жизни нет места рабству и господству, бедности, благородству и незнатности рода, скромному состоянию простых людей и чиновному начальствованию и всякому подобному неравенству. Ибо необходимость всего этого уничтожается при отсутствии нужд и при невещественности той жизни, в которой главным началом существования души служить не усвоение чего–либо сухого или влажного, но разумение божеского естества; вдыхание же воздуха, как не сомневаемся, там будет заменено общением с истинным и Святым Духом. Наслаждение сими благами не будет сменяться подобно тому, как в сей жизни, то имением их, то лишением, то стремлением к ним, то отвращением, но будет всегда полным, и никогда полнота его не будет ограничиваться насыщением. Ибо не отяготительно и ненасытимо духовное услаждение; оно постоянно без пресыщения и избытка удовлетворяет желаниям тех, кои пользуются им. Потому–то блаженна и непорочна оная жизнь, что не вводится уже чувственными удовольствиями в заблуждение при суждении о благе. Итак, что печального в обстоятельстве преставления близких нам, которое возбуждает нашу скорбь? То разве кто–нибудь почитает прискорбным, что они преходят к жизни чуждой страданий и забот, которой недоступна боль от ударов, где не страшны ни опасность от огня, ни раны от железа, ни несчастья от землетрясений, кораблекрушений, плена, ни нападения плотоядных зверей, ни жала и угрызения змей и ядовитых животных? В той жизни никто ни гордостью не надмевается, ни уничижением не попирается, ни дерзостью не свирепствует, ни от боязни не приходит в ужас, ни гневом не пышет пылая яростью и беснуясь, ни дрожит от страха, когда не в силах выдержать (гневные) порывы начальника. В той жизни нет заботы о том, каковы нравы царей, каковы законоположения, каков образ мыслей тех, коим поручено начальство, какие предписания, как велика ежегодная подать; много ли было дождя, не затопил ли он своим излишеством посевы, не уничтожил ли град надежды земледельцев, не иссушила ли усилившаяся засуха всю растительность. И прочие бедствия жизни там также не страшны: скорбь сиротства не печалит оной жизни; бедам вдовства там нет места; не существуют там и многоразличные болезни тела, и зависть к благоденствующим, и высокомерие пред бедствующими; все подобное свойственное здешней жизни изгнано. Равноправность и равенство законов, посредством совершенной мирной свободы, обитаете в обществе душе, где каждый имеет все, что уготовит для себя свободным выбором.

А если вместо лучшего, кто либо по некоторой нерассудительности уготовит себе худшее, то в этом смерть не повинна, потому что каждый по произволу вперед избирает, что ему угодно. И так, о чем же печалятся оплакивающие отшедшего от сей жизни? И если бы совлекшийся вместе с телом удовольствия и печали не был совершенно свободен от всякого страстного расположения, то он гораздо справедливее оплакивал бы остающихся здесь, кои испытывают тоже, что находящиеся в темнице, но у которых привычка к тяжелой жизни и общее с другими обитание во мраке произвело то, что они почитают настоящее свое положение приятным и непечальным; и они, быть может, сожалеют тех, кои выводятся из темницы, не зная той светлости, которая ожидает освободившихся от мрака. Ибо если бы узнали то, что можно видеть под открытым небом, красоту воздуха, высоту неба, блеск светил, стройное движение звезд, периодическое обращение солнца, течение луны, многовидную красоту растений на земле, приятный вид моря, когда тихий ветер слегка рябит гладкую и светлую его поверхность, красоту как частных так и общественных городских зданий, которыми украшаются знаменитые и великолепные города, — если бы это и подобное узнали содержащееся в темнице, то не стали бы оплакивать выводимых прежде них из заключения, как будто лишившихся какого блага; так скорее должны бы думать находящиеся вне темницы о заключенных еще там, как о страждущих еще в жалкой жизни. Так, кажется мне, и освободившиеся из темницы этой жизни, если бы было им вполне возможно слезами высказать сострадание к злостраждущим, рыдали бы и плакали о тех. кто удерживается еще в скорбях сей жизни, о том, что они не видят премирных и невещественных красот, престолов и начал, властей и господств, и воинств ангельских и собраний и горнего града и пренебесного торжества «написанных» (Евр. 12:23). А превышающая и все сие Красота, которую, как указало неложное слово Божие, «узрят чистии сердцем» (Матф. 5:8), превосходнее всего, чего бы ни надеялись, и выше всего, что бы ни представили себе гадательно. И не одно это у нас преставившиеся почли бы достойным рыданий и печали, но и то, что, не смотря на толикие страдания, которыми полна жизнь, до такой степени вкоренилась в людях привычка к скорбям, что приражение их не только переносят они, как необходимую какую то обязанность, но даже заботливо стараются, чтобы сии (скорби) продолжались навсегда. Ибо страстное влечение к власти, к богатству, и эта жадность к наслаждениям и иное подобное составляющее предмет забот, ради чего и вооружение и войны и взаимное убийство и все добровольно совершаемые беды и коварство, — все это не иное что, как некоторая куча несчастий, которою с заботливостью и усердием произвольно вносят в жизнь.

Не тело производит стремление к злу, но свободная воля, которая целесообразную потребность извращает в вожделение того, что не дозволено. Итак, да не порицают люди нерассудительные тело, которым в последствии, чрез преобразование его возрождением в превосходнейшее состояние, украсится душа, когда смерть очистит его от излишнего и ненужного для наслаждения будущею жизнью. Ибо в жизни будущей не будет пригодно то, что составляет для него потребность ныне, но устройство нашего тела будет сродно и соответственно наслаждению оною жизнью и стройно приспособлено к пользованию ее благами. Представим пример, потому что подобием с чем–нибудь известным лучше можно объяснить нашу мысль. Глыба железа полезна для кузнечного искусства, служа в необработанном виде наковальнею для кузнеца. Но когда нужно обработать железо для какой–нибудь более тонкой работы, тогда глыба тщательно очищается огнем и удаляется от нее все землистое и бесполезное, что искусные в этом деле называют изгарью. И таким образом прежняя наковальня, будучи очищена переработкою, стала бронею или другою какою тонкой работы вещью, очистившись чрез накаливание в печи от того излишка, который, пока она была наковальнею, не почитался для тогдашнего употребления излишним; ибо и изгарь, входившая в состав глыбы, приносила некоторую пользу, увеличивая массу железа. Пример нам понятен; теперь применим смысл, который мы усмотрели в этом примере, к мысли, которую имеем в виду. Что это означает? В естестве тела находится ныне много подобных изгари качеств, которые хотя в настоящей жизни имеют некоторую полезную цель, но совершенно бесполезны для ожидаемого после сей жизни блаженства и чужды ему. Итак, что бывает с железом в огне, когда плавильная печь отстраняет все бесполезное, то совершается с телом чрез смерть, когда чрез разрешение смертно отстраняется все излишнее. Для проницательных, конечно, очевидно, что есть то, от чего очищается тело в последствии, и отсутствие чего в настоящей жизни было бы вредом для нее. Впрочем для ясности мы скажем и об этом в немногих словах.

Согласно с предложенным примером, глыбою назовем естественное желание, действующее во всех, изгарью пусть будет то, к чему ныне влечется это желание: удовольствия, богатство, честолюбие, властолюбие, надменность и подобное. Всего этого и подобного тщательным очищением бывает смерть. Желание, освободившись и очистившись от всего этого, обратит свою деятельную силу к тому, что одно только достойно стремления и вожделения и любви, не угасив совершенно природою вложенные в нас к сему стремления, но изменив их к пользование невещественными благами. Ибо там любовь к истинной красоте непрестающая; там достохвальное любостяжание сокровище мудрости, прекрасное и благое честолюбие, — достигать общения с царством Божиим, прекрасная страсть жадности, в которой вожделение блага никогда не пресекается пресыщением сими, все превосходящими, благами. И так знающий, что в приличное время Художник всего переплавит глыбу тела в оружие благоволения, сделав из него и броню правды, как говорить Апостол (Ефес. 6:13—18.), и меч духа и шлем надежды и полное всеоружие Божие, любит свое тело по закону Апостола, который говорит, что никто свое тело «возненавиде» (Ефес. 5:29). Тело же нужно любить очищенное, а не изгарь, которая отвергается. Ибо истинно говорит слово Божие, что когда «земная наша храмина тела разорится», тогда обретем ее соделавшеюся созданием «от Бога», храминою нерукотворенною, вечною «на небесех» (2 Кор. 5:1.), достойною быть жилищем Божиим, в духе. И никто мне пусть не описывает свойства и очертания и вида оной нерукотворенной храмины, по подобию свойств ныне в нас являющихся и отличающих нас своими особенностями друг от друга. Поелику не одно только воскресение проповедует нам слово Божие, но божественное Писание ручается и в том, что обновленные должны «измениться» воскресением (1 Кор. 15:51.52); то вполне необходимо, чтобы для всех было сокровенно и неведомо, во что мы изменимся, так как в настоящей жизни не усматривается никакого подобия с чаемым. Ибо ныне, все грубое и твердое имеет естественное стремление к низу; тогда же тело по изменении станет горе возносящимся, поелику слово Божие говорит, что после изменения естества во всех оживших чрез воскресение, «восхищени будем на облацех в сретение Господне на воздусе, и тако всегда с Господем будем» (1 Солун. 4:17.). Итак если у изменившихся не остается тяжести в теле, но преобразившиеся в более совершенное состояние вместе с бесплотным естеством воспаряют горе: то конечно и прочие свойства тела — цвет, вид, очертание и все другие в частности так же изменятся в нечто более божественное. Почему не видим никакой необходимости допускать между измененными воскресением тоже самое различие, какое теперь по необходимости имеет наше естество от последовательной смены его состояний. Что этого различия не будет, ясно доказать нельзя, потому что мы не знаем, во что чрез изменение перейдут эти свойства. А что род всех будет один, когда все сделаемся единым телом Христовым, восприяв один образ и вид, в том не сомневаемся, так как во всех равно будет сиять свет божественного образа. А что наше естество при изменении приобретет вместо указанных свойств, то будет, утверждаем мы, лучше всего, о чем только может гадать наша мысль. Но чтобы наши слова об этом не показались совершенно неосновательными, укажем на следующее: поелику различие полов мужеского и женского служит нашему естеству не для чего иного, как для деторождения, то относительно сего предмета некоторым достойным обещанного Богом, Сокровищем благих, благословения гаданием, может быть признано то, что родотворная сила естества изменится на служение тому деторождению, которому причастен был великий Исайя, сказавший: от «страха Твоего, Господи, во чреве прияхом и поболехом, и родихом дух спасения Твоего, егоже сотворихом на земли» (Иса. 26:18.). Ибо если такое деторождение прекрасно и чадородие бывает причиною спасения, как говорит Апостол (1 Тим. 2:15.), то никто, однажды путем такого рождения породивший себе обилие благ, никогда не перестанет рождать дух спасения.

Для всех воссияет одна благодать, когда соделавшись сынами света, «просветятся яко солнце» (Матф. 13:43.), по неложному слову Господа. Что все достигнут совершенства во едино, по обетованию Бога Слова, значит тоже самое, что во всех явится единая и та же самая благодать, так что каждый будет разделять с ближним одну и ту же радость. От сего каждый будет и сам радоваться, видя красоту другого, и сообщать свою радость; так как никакое зло не изменит облика души в безобразный вид. Вот что говорит нам наш ум от лица усопших, подражая, сколько возможно, их речам. Мы же совет скорбящим заключим словами великого Павла: «не хощу вас не ведети, братие, о умерших, да не скорбите, якоже и прочие не имущие упования» (1 Сол. 4:13.).

Божественный же образ, который являлся в нас в начале, не был особенностью, имеющею какое либо очертание или цвет, но в чем усматривается божественная красота, тем украшался и человек, отображая первообразную благодать бесстрастием, блаженством и нетлением. Поелику же обольщенный врагом нашей жизни, человек добровольно возымел склонность к скотскому и неразумному, то для нерассудительных могло бы показаться полезным, помимо его воли отвлечь его от зла, и насильно возвратить к совершенству. Но Зиждителю естества казалось бесполезным и несправедливым, подобного рода распоряжением нанести естеству (нашему) ущерб в величайшем из его благ. Человек был богоподобен и блажен, потому что удостоен свободной воли (так как самодержавие и независимость есть свойство божеского блаженства), то насильственно и по неволе вести его к чему–нибудь, значило бы отъять у него это достоинство. Если бы человеческое естество добровольно, по движению свободной воли устремившееся к чему либо не приличному, насильственно и принудительно отдалить от того, что ему понравилось, то это было бы отъятием блага, которое оно имело прежде, и лишением богоподобной чести; ибо свобода воли есть подобие Богу. Итак, чтобы и свобода осталась у нашего естества, и зло было уничтожено, мудрость Божия примыслила такое средство: попустить человеку остаться с теме, чего пожелал, чтобы вкусив зла, которого вожделел, и узнав опытом, что на что променял, снова добровольно сильным желанием востек к прежнему блаженству, отринув от своего естества все страстное и неразумное, как бы какое бремя, очистившись или в настоящей жизни молитвою и любомудрием, или после преставления отсюда, пещию очистительного огня.

Вот что сделало для нас необходимым и потребным тело, чрез которое и свобода сохраняется к целости и возвратный путь к благу не возбраняется, но чрез известное продолжение времени возникает в нас добровольное склонение к лучшему. Одни уже здесь, в продолжении жизни во плоти, преуспели в жизни духовной, в бесстрастии; таковы, как известно, были патриархи и пророки, а вместе с ними и после них посредством добродетели и любомудрия востекшие к совершенству, — разумею учеников, апостолов, мучеников и всех жизнь добродетельную предпочетших жизни вещественной: (все они) хотя и меньше числом множества текущих к худому, тем не менее свидетельствуют о возможности и во плоти преуспеть в добродетели. Прочие же путем исправительного воспитания в последующей жизни, отрешившись в очистительном огне пристрастия к веществу, посредством свободного вожделения того, что благо, возвратятся к предназначенной от начала в удел нашему естеству благодати.

Из Большого огласительного слова

Кто сотворил человека быть причастником собственных Своих благ и в естестве человеческом уготовал повод ко всем для него совершенствам, чтобы при каждом вожделение стремилось к подобному, тот не лишил бы наилучшего и драгоценнейшего из благ — разумею дар непорабощения и свободы. Ибо если бы какая–либо необходимость возобладала над человеческою жизнью, то с этой стороны стал бы неверен образ, по этому несходству сделавшись далеким от Первообраза. Ибо естество, подчиненное и порабощенное каким–либо необходимостям, могло ли бы именоваться образом естества царственного? По такому уподоблению во всем Божеству человеку должно было, без сомнения, иметь в естестве самовластие и непорабощенность, чтобы причастие благ было наградой добродетели. Итак, спросишь: почему же по всему почтенный наилучшими дарами променял блага на худшее? Но и на это ответ ясен. Всякое происхождение зла имело начало не в Божием изволении, потому что порок не подлежал бы порицанию, творцом и отцом приписывая себе Бога. Напротив того, зло зарождается как–то внутри, составляемое свободным произволением тогда, когда происходит какое–то удаление души от благого. Ибо, как зрение есть деятельность естества, а слепота — лишение естественной деятельности, так и добродетель противоположна пороку. Невозможно представить иного происхождения пороку, кроме отсутствия добродетели. Как за отъятием света последует мрак, а при свете его нет, так, пока в естестве добро, порок сам по себе неосуществим; удаление же лучшего делается происхождением противоположного. Итак, поскольку в этом и состоит отличительное свойство свободы, чтобы желаемое избирать свободно, то виновник для тебя настоящих зол — не Бог, устроивший естество нерабственное и независимое, но неразумие, вместо хорошего избравшее худое.

«Поэтому если вера есть нечто доброе, то почему, — спрашивают, — благодать не на всех»? Итак, если бы и нами в слове было утверждаемо это, что вера по Божию изволению дается в удел людям и одни призываются, а другие не имеют части в призвании, тогда кстати было бы взводить такое обвинение на таинство. Если же призвание для всех равноценно, не различает ни достоинств, ни возрастов, ни разности по народам (ибо для этого при самом начале проповеди служители слова по вдохновению Божию вдруг соделались единоязычными со всеми народами, так что никто не лишен был возможности участвовать в благах), то основательно ли обвиняют еще Бога в том, что не всеми возобладало слово? Ибо имеющий власть над Вселенной по преизбытку чести, уделенной человеку, предоставил иному и в нашей быть власти, и над этим каждый сам единственный господин. А это есть произволение, нечто не рабственное, но самовластное, состоящее в свободе мысли. Итак, подобное обвинение справедливее возложить на тех, которые не были приведены к вере, а не на призывавшего к согласию. Ибо когда Петр в начале проповедовал слово в многолюдном собрании иудеев и в один раз три тысячи приняли веру, неуве–ровавших было больше, нежели уверовавших, однако апостола не порицали за неуверовавших. Ибо при общем предложении благодати отвергшемуся ее добровольно несправедливо было обвинять в этом злосчастии не себя, а другого.

Из Жизни Моисея

Всегда одно и то же, неувеличиваемое и неумаляемое, ко всякой перемене — в лучшее ли то или худшее — равно неподвижное, потому что худшее ему чуждо, а лучшего нет; во всем другом не имеющее нужды, единое всем вожделеваемое, единое, чего все причастно, единое причастием причащающихся не уменьшаемое, — вот действительно в подлинном смысле сущее, и понятие об этом сущем есть ведение истины. Поэтому, как тогда достигший этого Моисей, так ныне всякий, кто, подобно ему, отрешает себя от земной оболочки, видит свет купины (т. е. обращает взор к воссиявшему для нас от плоти — этого тернового куста — лучу, который, как говорит Евангелие, есть Свет истинный (Ин. 1:9) и Истина (14:6)), делается таким, что может послужить ко спасению других, истребить превозмогающее на зло мучительство и привести в свободу все, подпавшее жестокому рабству, между тем как измененная десница и жезл, обращенный в змия, творят чудеса, чем, как думаю, загадочно изображается тайна во плоти Господней явившегося людям Божества, которым совершается низложение мучителя и освобождение им обладаемых.

Сам Моисей, и всякий, подобно ему возвысившийся добродетелью, как скоро долговременным попечением о правой высокой жизни и озарением свыше укрепил душу, почитает для себя утратой для единоплеменных ему не быть руководителем к свободной жизни. И пришедши к ним, представлением тяжких страданий влагает в них сильнейшее пожелание свободы.

Из Слова об устроении человека

Бог по естеству Своему есть всякое то благо, какое только можно объять мыслью, или, лучше сказать, будучи выше всякого блага и мыслимого, и простираемого, Он творит человека не но чему–либо иному, а только потому, что благ. Будучи же таковым и поэтому приступив к созданию человеческого естества, не в половину показал могущество благости, дав нечто из того, что у Него есть, и поскупившись в этом общении. Напротив того, совершенный вид благости в Боге состоит в том, что приводит человека из небытия в бытие и соделывает его нескудным в благах. Поскольку же подробный список благ велик и обозначить их числом неудобно, то Божие слово, в кратком изречении совокупив все блага, обозначило их, сказав, что человек создан по образу Божию. Ибо это значит то же, что и сказать: соделал естество человеческое причастным всякого блага, потому что, если Божество есть полнота благ, а человек Его образ, то, значит, образ в том и имеет подобие Первообразу, что исполнен всякого блага. Следовательно, в нас есть представление всего прекрасного, всякая добродетель и мудрость, все, что только есть умопредставляемого о наилучшем. Одним из числа всего необходимо является и это — быть свободным, не подчиняться какому–либо естественному владычеству, но иметь самовластную, по своему усмотрению решимость, потому что добродетель есть нечто неподвластное и добровольное, принужденное же и невольное не может быть добродетелью.

Из Опровержения Евномия

Веруем, как научены Словом Господним, во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, исповедуя с сею верою и домостроительство, совершенное в роде человеческом Владыкою твари, «Иже во образе Божии сый, не восхищением непщева быти равен Богу: По Себе умалил, зрак раба приим» (Флп. 2:6–7), и воплотившись в святой Деве, искупил нас от смерти, которою держими бехом проданные под грех (Рим. 7:6; 7:14), взамен на искупление душ наших дав драгоценную кровь вою, которую излил, претерпев крест и самим Собою проложив нам путь воскресению из мертвых. Ибо в свое время во славе Отца придет судить всякую душу по правде, когда «вси сущии во гробех услышат глас Его, И изыдут сотворшии благая в воскрешение живота: а сотворшии злая, в воскрешение суда» (Ин. 5:28–29). Почему, чтобы еретическое разногласие, рассеваемое ныне Евномием, кем–либо из людей простых будучи принято без расследования, не повредило в нем чистоты веры, по необходимости предложив здесь распространяемое еретиками изложение, попытаемся обличить негодность их учения.

И кто из занимавшихся Божиим словом не знает, когда сказано у великого Павла, и притом однажды, о Сыне, что «послушлив» был? Когда пришел исполнить крестную тайну, истощив Себя в рабьем зраке и смирив Себя «в подобии человечестем, и образом обретеся якоже человек» в смиренном естестве человеческом, тогда бывает «послушлив» (Флп. 2:7–8), и наши восприяв на Себя немощи, наши понесши болезни, преслушание человеческое врачуя собственным Своим послушанием, чтобы Его язвою исцелен был наш струп, и собственною Своею смертью уничтожить Ему общую смерть человеков; тогда ради нас бывает послушлив, как по домостроительству о нас соделался грехом (2 Кор. 5:21) и клятвою (Гал. 3:13), не по естеству будучи этим, но делаясь по человеколюбию.

Ибо всякому явно, что когда Павел сказал о Сыне, что соделался послушлив, слово «соделался» употребил в таком же смысле, как и говоря о Нем, что ради нас стал плотию и рабом, клятвою и грехом, и что тогда Господь славы, о «срамоте» не радевший (Евр. 12:2) и приявший страдание плотью (1 Пет. 4:1), не лишил Себя полновластия, говоря: «разорите церковь сию, и треми деньми воздвигну ю» (Ин. 2:19), и еще: «никто же возьмет душу Мою от Мене: область имам положити ю, и область имам паки прияти ю» (Ин. 10:18). И когда в ночь перед страданием приближались к Нему вооруженные мечами и дрекольми, всех их обратил вспять, сказав: «Аз есмъ» (Ин. 18:6). И еще когда разбойник просил помянуть его, показал власть Свою над всем словами: «днесь со Мною будеши в раи» (Лк. 23:43). Посему, если во время страдания не слагает с Себя власти, когда же ересь видит Царя славы подвластным? Да и что это за многообразное ходатайство, которое провозглашает в Боге, называя ходатаем в учениях, ходатаем в законе? Не этому обучены мы высоким словом Апостола, который говорит, что «закон заповедей ученьми упразднив» (Еф. 2:15), Он есть Ходатай Бога и человеков. Сказав это изречение: «Един бо есть Бог, и един Ходатай Бога и человеков, человек Христос Иисус» (1 Тим. 2:5), Апостол открыл здесь нам всю цель таинства, заключив ее в слове «ходатай». А цель следующая: человечество по злобе сопротивника стало некогда отступником, поработившись греху и соделавшись чуждым действительной жизни. После сего снова призывает к Себе тварь Свою Господь твари и делается человеком, будучи вместе Богом, и Богом будучи всецело, и человеком делаясь всецело; и таким образом человечество срастворено было Богом, когда совершил ходатайство человек во Христе, в Котором от воспринятого у нас начатка все смешение срастворилось силою. Посему, так как Ходатай не возможен при одном, а Бог один и неразделен в Лицах, о Которых предано нам верою, ибо одно Божество в Отце, Сыне и Духе Святом, то Ходатаем Бога и человеков однажды навсегда делается Господь, Собою сопрягая человека с Божеством. Но и понятием о Ходатае научены мы благочестивому учению веры. Ибо Ходатай Бога и человеков, как вступил в общение с естеством человеческим, соделавшись не мнимым, но Действительным человеком, так, и будучи истинным Богом, не одним именованием только почтен Божества, как это угодно Евномию.

Божеское естество, соединившись с человеческим, сохранило неслиянными свойства того и другого; подробно и весьма умно изъясняет, что по причине единения естеств приписываются и общие действования, так как и Божеское восприемлет на себя немощи раба, и человеческое спрославляется честью Владычнею, и силой срастворения Божеское естество претворяет в Себя человеческое.

Мы, наученные Писанием, знаем, что естество всегда едино и то же самое, и одинаково, плоть же сама по себе есть то, что воспринимает в ней разум и чувство, но срастворенная с Божеством уже не остается более в своих пределах и при своих свойствах, но подъемлется до Того, Кто обладает всем и превыше всего. Но свойства Божества и плоти в созерцании остаются неслитными до тех пор, пока каждое из них рассматривается само по себе; так мы говорим: Слово прежде век было, плоть же сотворена в последние дни, но никто не мог бы сказать наоборот, что или плоть предвечна, или Слово соделано в последние дни. Естество плоти страдательное, Слова же — деятельное, и ни плоть не имеет всесозидающей силы, ни Божество — страдательности. Слово в начале было у Бога (Ин. 1:1), а смерть испытал человек: и ни человеческое от века, ни Божественное смертно. И все прочее таким же образом умосозерцается: не человеческое естество животворит Лазаря, и не бесстрастная Власть плачет о лежащем во гробе, но слезы свойственны человеку, жизнь же свойственна истинной жизни; не человеческая нищета насыщает тысячи и не всемогущая власть бежит к смоковнице. Кто утруждается от путешествия, и кто без труда составил целый мир словом? Что есть сияние славы (Евр. 1:3), и что пронзается гвоздями? Какой зрак при страдании заушается, и какой от вечности прославляется? И без объяснения ясно, что удары относятся к рабу, в котором Господь, а почести — к Господу, при котором раб; но через соединение и сродство то и другое делается общим, так что Владыка приемлет на себя рабские раны, и раб прославляется «Владычнею» честью, посему–то и говорится о кресте Господа славы и всяк язык исповедает, что «Господь Иисус Христос в славу Бога Отца» (Флп. 2:11). Если же и прочее нужно различить таким же образом, то рассмотрим, что умирает и что разрушает смерть, что обновляется и что истощается. Истощается Божество, чтобы могло быть воспринято человеческим естеством, обновляется же человеческое естество, соделываясь Божественным через соединение с Божеством. Ибо как воздух, сжатый чем–нибудь более тяжелым и заключенный в глубине воды, не держится в воде, но востекает к тому, что ему.сродно, вода же восхождением воздуха часто вместе с ним поднимается, огибая воздушный круг в виде какой–то тонкой перепончатой окружности, так и истинная жизнь, обложенная плотию, после страдания востекла к себе самой, и облегающая ее плоть подъята вместе с нею Божественным бессмертием, совознесшись от тления к нетлению. И как в дереве огонь, часто сокрытый под поверхностью, недоступен ощущению видящих или осязающих, но будучи воспламенен становится явным, так и в смерти, которую принял по собственному изволению отрешивший душу от тела. Рекший Своему Отцу: «Отче, в руце Твои предаю дух Мой» (Лк. 23:46), имеющий область (как говорит) паки прияти ю (Ин. 10:18), презрев стыд между людьми (поелику был Господом славы), как бы сокрыв искру жизни в естестве тела в домостроительстве смерти, опять возжег и воспламенил ее силою собственного Божества, «возгрев» умерщвленное и таким образом влив в беспредельность Божественной силы оный малый начаток нашего естества. Чем сам был, тем соделал и оный, — зрак раба — Господом, человека от Марии — Христом, распятого от немощи — жизнью и силою; и все, что благочестиво созерцается в Боге Слове, то соделал и в том, кто был воспринят Словом, так что не в раздельности представляется нам все это в каждом «особно», но тленное естество через срастворение с Божественным, претворившись в преобладающее, соделалось причастным силы Божества подобно тому, можно сказать, как капля уксуса, смешанная с морем, от смешения соделывается морем, причем естественное качество этой жидкости уже не сохраняется в беспредельности преобладающего вещества.

Ибо Бог Слово чем был в начале, тем и ныне есть и навеки пребывается Царем, всегда Господом, всегда Всевышним и Богом, ничем из сего не соделавшись через усовершенствование, но будучи всем, что исчислено силою естества. Но кто от человека через восприятие возвысился до Божества, о том в собственном смысле и справедливо говорится, что Он соделан Христом и Господом, потому что Бог из раба соделал его Господом, из подчиненного — Царем, из подданного — Христом, превознес смиренное и имеющему имя человеческое «дарова Ему имя, еже паче всякаго имене» (Флп. 2:9). И таким образом совершилось неизреченное оное смешение и соединение, связавшее человеческую малость с Божеским величием. Посему великие и бого–лепные наименования справедливо прилагаются к человечеству и, наоборот, Божество именуется человеческими именами.

Сын есть в собственном смысле Сын и имеет бытие в недрах Отчих, прост и несложен, не подвластен Отцу и не раб, освободивший нас от рабства; если же это не так, то не Он один, но и Отец, как сущий в Сыне и единый с Ним будет рабом.

Как научились из Писаний мудрствовать мы, призванные, по Апостолу (Гал. 5:13), в свободу Христом, освободившим нас от рабства, изложу кратко. Возбуждаемый Божественным учением, я со дерзновением объявляю, что Божественное Слово не хочет даже, чтобы и мы были рабами, так как наше естество изменено на лучшее. И восприявший все наше, чтобы дать нам взамен свое, восприял и рабство так же, как болезни и смерть, проклятие и грех, не для того, чтобы Самому иметь, что принял, но чтобы очистить от сего естество (человека), уничтожив в естестве непорочном подобные качества, принадлежащие нам. Посему, как не будет в чаемой жизни ни болезни, ни проклятия, ни греха, ни смерти, так со всем этим прейдет, исчезнув и рабство. А что говорю это истинно, во свидетельство призываю саму Истину, которая говорит к ученикам: «Не ктому вас глаголю рабы», но «вас же рекох други» (Ин. 15:15). Итак, если наше естество будет некогда свободно от поношения рабства, то как безумием и дерзостью этих исступленных Владыка всего низводится в состояние рабства? Они, на основании изречения о рабах, которое говорит, что «раб не весть, что творит господь его» (Ин. 15:15), конечно, последовательно полагают, что Он и не знает того, что у Отца; но если скажут так, то пусть услышат, что Сын имеет в Себе все Отчее, все видит, что творит Отец, и ничто из Отеческих благ не сокрыто от ведения Единородного. Ибо как не имел бы чего–либо Отчего, кто имеет в себе всецелого Отца? Итак, если «раб не весть, что творит господь его», Он же имеет в Себе все Отчее, то пусть отрезвятся блуждающие в опьянении и хотя теперь обратят взоры к той истине, что имеющий на себе весь образ (существа Божия) (Евр. 1:3) и царствующий над всем не может иметь равночестного себе зрака. Иначе как от истинной славы просиявает бесчестие? Ибо рабство есть бесчестие. Как сын царя рождается для рабства? Не так это, не так. Но как свет от света, и жизнь от жизни, от истины истина, так и от Господа Господь, Царь от Царя, от Бога Бог, от Неподвластного Неподвластный, ибо имеющий в Себе всего Отца, конечно, имеет все, что ни имеет в Самом Себе Отец. Но поелику все, что имеет и Сын, принадлежит Отцу, то, если Сын — раб, враги славы Божией необходимо должны низвести и Отца в рабство. Потому что нет ничего из умосозерцаемого в Сыне, что не принадлежало бы вполне Отцу, ибо «Моя вся», говорит, «Твоя суть, и Твоя Моя» (Ин. 17:10). Итак, что скажут жалкие? Что благоразумнее: прославить ли Отчею царской властью Сына, изрекшего «и Твоя Моя: и прославихся в них» (Ин. 17:10), или оскорбить Отца бесчестием сыновнего рабства? Поелику нельзя же, чтобы Отец, имеющий в Себе все сыновнее и Сам сущий в Сыне, не был причастен вполне рабству Сына и не имел рабства в Себе. Вот к чему ведет своими мудрованиями Евномий, оскорбляя рабством Господа, он тем самым такое же бесчестие приписывает и нетленной славе Отца.

А если Слово, хотя и является во плоти, пребывает Словом, и свет, хотя и во тьме светится, тем не менее есть свет, не приемлющий общения с противным, и жизнь, хотя и в смерти была, сохраняется в самой себе, и Бог, хотя восприял образ раба, не становится сам рабом, но возносит до господства и царства подчиненное (Ему), соделывая Господом и Христом смиренное и человеческое (естество), то как отсюда доказывает изменение света к худшему, когда тому и другому равно принадлежит непревращаемость во зло и неизменность?

О девстве (послание, содержащее увещание к добродетельной жизни, в двадцати трех главах)

1. Цель данного слова — возбудить в читателях стремление к добродетельной жизни. Так как брачная жизнь, по словам божественного апостола, полна суеты (развлечения, в смысле то, что занимает, отвлекает человека) (ср. 1 Кор. 7:35), то не без причины это слово представляет жизнь девственную, как некую дверь и переход к образу поведения более возвышенному, потому что вступившим в жизнь брачную нелегко с (душевным) спокойствием посвящать себя жизни божественной, а тем, кто полностью удалился от бурной этой жизни, очень легко «безмолвно приступить» (1 Кор. 7:35) к занятиям высшего рода. Но поскольку совет сам по себе не имеет достаточной силы убеждения и никто никого легко не склонит к полезному одними только словами увещания, если прежде не превознесет похвалами того, к чему склоняет слушателя, то слово это начинается похвалами девству, а затем переходит к увещанию. Далее, так как хорошие качества в каждом предмете бывают лучше видны при сопоставлении его с предметами противоположными, то по необходимости здесь упоминается о невзгодах брачной жизни. Потом, как требует того добрый порядок, предложено некое начертание любомудренной жизни и доказано, что преданный мирским заботам не может ее достигнуть. Но так как в отрешившихся от мира плотское вожделение не действует, то естественно возникает вопрос: в чем состоит истинно вожделенное благо, ради которого мы и получили от Зиждителя нашей природы силу (желания)? А после того, как, по возможности, это раскрывается, оказывается, как и следует (ожидать), нужным определить, какой путь ведет к достижению этого блага.

2. Таким образом, открывается, что истинное девство, чистое от всякой греховной скверны, вполне соответствует тому, чего мы ищем, так что слово это, хотя в середине, как мы видим, касается некоторых других предметов, (тем не менее) все обращено на похвалу девству. Частные же правила, которые подвизающиеся в этой благочестивой жизни тщательно выполняют, во избежание растянутости слова опущены. Но предлагая убеждение вообще, в более общих правилах заключили мы некоторым образом и частные, так чтобы и не опустить чего–либо необходимого, и избежать излишества. А так как все обычно охотнее принимаются за какое–либо дело, когда видят, что кто–то прежде достиг в нем славного успеха, то мы по необходимости упомянули и о святых, просиявших в безбрачии. Поскольку же примеры, содержащиеся в повествованиях, не так действенны в побуждении к преспеянию в добродетели, как живой голос и настоящие примеры добрых дел, то мы в конце слова по необходимости упомянули о благочестивейшем епископе и отце нашем (Василии Великом), который один только может научить нас этому. Упомянут он не по имени, но некоторыми чертами слово наше дает понять, что это тот, на кого мы указываем, — чтобы последующим читателям этого слова не показался бесполезным совет, предписывающий юношам обращаться за наставлением к тому, кто уже миновал (течение) этой жизни, но чтобы они, взирая только на то одно, каков должен быть руководитель в этой жизни, избирали себе путеводителями всегда таких мужей, на которых благодать Божия всегда указывает как на вождей в добродетельной жизни. Таким образом, они или найдут того, кого ищут, или не останутся в неведении относительно того, каким он должен быть.

Глава 1. О том, что девство выше похвал

1. Священный образ девства, который почитают все, кто полагает совершенство в чистоте, но избирают лишь те, кому в благом этом стремлении благосклонно содействует благодать Божия, несет в самом себе подобающую ему похвалу — в соименном ему названии, потому что слово «непорочность» (το αφθορον), обычно употребляемое многими вместо (слова) «девство», указывает на чистоту его. Так из равнозначащего имени можно постигнуть исключительность этого дара, поскольку, хотя много есть подвигов добродетели, но один только он почтен названием непорочности. Если же нужно и похвальными речами почтить этот великий дар Божий, то для этого достаточно (сказал) божественный апостол, заключив в немногих словах все превосходство похвал, когда украшенную этим даром назвал «святой и непорочной» (Еф. 5:27; ср. 1 Кор. 7:34). Ибо если подвиг досточтимого этого девства состоит в том, чтобы быть «непорочным и святым» (Еф. 5:27), а эти имена собственно и преимущественно употребляются для прославления «нетленного» (αφθαρτος) «Бога» (Рим. 1:23), то какая может быть похвала девству выше той, что для тех, кто приобщился чистых его тайн, оно оказывается некоторым образом боготворящим, соделывая общниками славы Единого, истинно «святого и непорочного» Бога (Еф. 5:27) тех, кто соединился с Ним чистотой и нетлением.

Те же, кто распространяет протяженные похвалы девству в продолжительных речах, думая этим прибавить нечто к красоте девства, по–моему, обманывают сами себя и поступают вопреки собственной цели, теми самыми похвалами, которыми возвышают величие девства, делая подозрительной истинную его славу. Ибо все, что величественно по своей природе, само собой возбуждает удивление, нисколько не нуждаясь в содействии слова, как например: небо, солнце и все прочее дивное в мире; а более низким предметам слово, играя роль подмостков, искусственными похвалами придает некоторый вид мнимого величия. Потому–то часто удивление, возбуждаемое похвалами, становится подозрительно для людей, как поддельное. Одной похвалы достаточно девству: объявить его добродетелью выше всяких похвал и выражать удивление его чистотой более жизнью, чем словом. А тот, кто по ревности к прославлению делает девство предметом похвалы, тот, как кажется, думает, что может каплей своего пота увеличить беспредельное море, полагая, что человеческим словом можно возвеличить такой дар: он или не знает своих сил, или не понимает того, что хвалит.

Глава 2. О том, что девство есть совершенство, свойственное Божескому и бестелесному естеству

1. Требуется немалая проницательность, чтобы постигнуть исключительность такого дара, который сопутствует нетленному Отцу. Более же всего удивительно, что девство (сразу) обретается (συνεπινοειται) и в Отце, Который и Сына имеет, и родил Его бесстрастно; созерцается также и в «Единородном» Боге (ср. Ин. 1:18) — подателе нетления, как воссиявшее вместе с чистотой и бесстрастием Его рождения. И опять–таки удивительно, (что) Сын мыслится чрез девство. Точно так же созерцается девство и в естественной нетленной чистоте Святого Духа: ибо, наименовав Его нетленным и чистым, ты другим именем обозначил девство. Оно действует совместно со всяким премирным естеством, чрез бесстрастие сопребывая с горними силами, не отделяясь ни от чего Божественного и не сближаясь ни с чем противоположным (здесь — любое проявление зла: демонов, грешников, зло как таковое). Ибо все, что по природе и расположению склонно к добродетели, непременно украшается чистотой нетления, а все, что уклоняется в противоположную сторону, и является и именуется отпадением от чистоты. Так какая же сила красноречия сравнится с величием этого дара? И как не опасаться, чтобы чрезмерными похвалами не повредить его великому достоинству, внушив слушателям мнение о нем менее высокое, нежели то, какое они имели прежде?

2. Таким образом, в отношении девства лучше оставить хвалебные речи, затем что слово не может соответствовать высоте предмета, и тем не менее, насколько возможно, (следует) всегда помнить об этом божественном даре и иметь на устах то благо, которое особенно и преимущественно принадлежит бестелесному естеству, но, по человеколюбию Божию, даровано и тем, кто получил жизнь от плоти и крови, дабы павшее от страстного расположения естество человеческое вновь восставить и возвести к горнему созерцанию, простерши ему, словно руку, причастие чистоты. Ибо потому, я думаю, и источник нетления — Сам Господь наш Иисус Христос — не чрез брак вошел в этот мир, чтобы образом Своего вочеловечения открыть ту великую тайну, что вход и пришествие Божие может и способна воспринять одна лишь чистота, достигнуть которой в совершенстве можно не иначе, как отрешившись всецело от плотских страстей. Ибо то, что произошло с непорочной Марией телесным образом, когда «исполнение Божества» (Кол. 2:9) во Христе воссияло чрез девство (чрез Деву), то же происходит и со всякой душой, ведущей девственную жизнь по разуму. Хотя Господь не приходит более в телесном виде (ибо «не разумеем ктому по плоти Христа» (2 Кор. 5:16), говорит Писание), но духовно Он вселяется (в душу) и вводит с Собою Отца, как говорит где–то Евангелие (ср. Ин. 14:23).

3. Итак, поскольку сила девства такова, что оно и на небесах у «Отца духовом» (Евр. 12:9) пребывает, и с премирными силами торжествует, и человеческому спасению содействует, — поскольку собою вводит Бога в общение с человеческой жизнью, а человека окрыляет желанием небесного и делается как бы некоей связью содружества человека с Богом, чрез свое посредство приводя в согласие столь далеко отстоящее друг от друга по естеству, — то какая сила слова будет в состоянии объять это чудо? Но так как совершенно нелепо было бы уподобиться (существам) безгласным и бесчувственным и оказаться или не понимающим красот девства, или нечувствительным и равнодушным к ощущению этих красот, то мы готовы сказать о нем (кое–что) немногое, так как во всем должны повиноваться власти того, кто дал (нам такое) приказание (намек на Василия Великого). Впрочем, пусть никто не ждет от нас высокопарных речей: если бы мы и желали того, не могли бы, потому что к такого рода речам не приготовлены. Да если бы и могли говорить напыщенно, то предпочли бы краткую речь тому, что вообще не приносит пользы. Ибо разумный человек должен во всем искать не того, что бы возбуждало восхищение им в сравнении с другими, но того, что могло бы принести пользу как ему самому, так и прочим.

Глава 3. Воспоминание невзгод брачной (жизни) и указание на то, что автор этого слова не безбрачен

1. О, если бы возможно было и мне от этого занятия получить некую пользу! С большим усердием взялся бы я за этот труд, если бы при составлении этого слова трудился с надеждой, по слову Писания, вкусить плода от своего «орания» и «молотьбы» (ср. 1 Кор. 9:10; Втор. 25:4). Но теперь знание красот девства для меня, так сказать, напрасно и бесполезно, как плоды для вола, с заграждением идущего на «молотьбу» (1 Кор. 9:9), или как для жаждущего — вода, текущая со скал, когда она для него недостижима. Блаженны те, в чьей власти избирать лучшее и кто не отгородился стеной, вступив в брачную жизнь, подобно нам (о браке Григория Нисского), которые словно бездной (ср. Лк. 16:26), отделены от славы девства, к нему же не может возвратиться никто, кто хотя бы однажды сделал шаг в мирскую жизнь. Поэтому мы только зрители чужих совершенств и свидетели блаженства других. Если мы даже и правильно судим о девстве, то испытываем (лишь) то же, что повара и слуги, которые на трапезе богатых готовят роскошную пищу другим, но сами ни к одному из приготовленных яств не прикасаются. Какое было бы блаженство, если бы случилось не так и мы узнали это благо без запоздалых сожалений! Ныне же поистине завидна и достойна восхищения участь тех, кому не заграждена возможность наслаждаться этими благами! Мы же, подобно тем, кто, сопоставляя свою бедность с многообразием богатства, еще более тяготится своим настоящим положением и труднее его переносит, чем больше познаем богатство девственной жизни, тем больше оплакиваем иную жизнь, чрез сравнение с лучшим ясно видя, скольких и каких благ лишены мы. Не говорю о тех только благах, которые в будущем ожидают ведущих жизнь добродетельную, но и о тех, которые относятся к настоящей жизни. Ибо если кто захочет тщательно исследовать отличие этой жизни от жизни девственной, то найдет между ними почти столь же великое несходство, как между предметами земными и небесными. Истину этих слов могут познать все, кто внимательно рассмотрит сам предмет.

2. Но откуда начать повествование о скорбной этой жизни? Или как зримо изобразить обыкновенные ее бедствия, которые известны всем людям по опыту, но которые природа каким–то неведомым способом сумела скрыть от самих изведавших, так что люди, в них пребывающие, добровольно их не ведают? Хочешь, чтобы мы начали с приятнейшей стороны? Итак, главное, чего особенно ищут в браке, — это радостная совместная жизнь. Пусть будет так; и мы опишем брак, счастливейший во всех отношениях: род знатный, богатство достаточное, возраст взаимно соответствующий, самый цвет красоты, сильное (взаимное) влечение и притом такое, какое только можно представить у одного лица к другому, то приятное соревнование, в котором один старается превзойти другого в любви. Добавим ко всему этому славу, власть, знатность и все, что угодно. Но посмотри и на скорбь, которая по необходимости соединена с перечисленными удовольствиями и мало–помалу их пожирает!

Я уж не говорю о зависти, которая преследует живущих счастливо, а также о том, что видимое благополучие в жизни легко уязвимо людским коварством, и что всякий, не получивший столь же счастливой доли, питает какую–то утробную ненависть к тому, кто его превосходит; и что по этой самой причине, из–за подозрительности, жизнь доставляет более печали, нежели удовольствия тем, кто представляется нам благоденствующим. Но допустим, что и зависть не действует против них, хотя трудно найти человека, который бы достигал вместе и того, и другого: чтобы и счастлив был более других, и зависти избежал. Предположим, если угодно, что жизнь их свободна от всех неприятностей такого рода, и посмотрим, могут ли быть счастливыми живущие и в таком благополучии.

3. Какая же, скажешь, еще может быть печаль, когда даже и зависть не касается этих счастливцев? То самое, говорю я, что они всегда и во всем наслаждаются счастьем, и разжигает в них печаль. Ибо доколе они являются людьми, эти смертные и тленные создания, доколе видят гробы тех, от кого родились. С жизнью их, если они хотя бы немного способны размыслить о ней, неразрывно соединена печаль. Ибо непрестанное ожидание смерти, никакими верными признаками не определенное, но по неизвестности будущего всегда также пугающее, как если бы (смерть) уже наступала, всегда примешивается к нынешней радости, страхом ожидаемого отравляя всякое удовольствие (от жизни). Если бы можно было, еще не имея собственного опыта, научиться опыту тех, кто уже приобрел его! Если бы возможно было другим каким–нибудь способом проникнуть в эту жизнь и рассмотреть, как обстоят дела, то сколько добровольных перебежчиков переметнулось бы от брака к девству! Какая (была бы) бдительность и осторожность, чтобы не попасть как–нибудь в эти неизбежные сети, тяготы которых невозможно точно знать никому, кто сам не был в этих тенетах! Ибо ты увидал бы, если бы можно было видеть безопасно, большое смешение противоположностей: смех растворен слезами, печаль смешана с радостью; всему сопутствует ожидание смерти и отравляет любое наслаждение. Когда жених смотрит на любимое лицо, тотчас же непременно является у него и страх разлуки; когда он слышит приятнейший голос, представляет в уме, что когда–нибудь его не услышит; когда радуется, созерцая красоту, тогда особенно трепещет в ожидании скорби. Если посмотрим на то, что ценят юноши и чем увлекаются неразумные, а именно: на очи, (в окружении) ресниц сияющие, на брови, очи обрамляющие, на щеки, нежной и радостной улыбкой (озаренные), на губы, естественной алостью окрашенные, на волосы, золотистые и густые, различными плетениями главу украшающие, и вообще на всю эту временную красоту, то, если в ком есть хотя сколько–нибудь рассудка, непременно представит в душе своей и то, что эта красота некогда, разрушившись, погибнет, обратится в ничто, вместо видимого теперь сделается гнусными и безобразными костями, не оставив ни следа, ни памятника, ни остатка нынешнего цветущего вида.

4. Если кто размыслит об этом и о подобном, тот может ли жить в веселии? Неужели он будет доверять нынешним своим благам, как вечно пребывающим? Не ясно ли из этого открывается, что такой (человек) почувствует смятение, словно бы от обманчивых сновидений, и (будет) недоверчиво относиться к этой жизни, взирая на видимое как на чуждое? Конечно, понимая, если только можешь сколько–нибудь судить о существующих предметах, что ничто из являющегося нам в жизни не является таким, каково есть, но по обманчивому представлению кажется одним вместо другого, обольщая обращающихся к нему надеждами и укрываясь под ложным видом являемого, пока чрез внезапное изменение не окажется чем–то другим вопреки человеческой надежде, которая по ошибке рождается у неразумных. Итак, многого ли стоящими покажутся удовольствия жизни тому, кто подумает об этом? Будет ли на самом деле радоваться так рассуждающий и будет ли наслаждаться кажущимися ему благами? Не (правда ли, что) он, волнуемый страхом перемены, всегда будет пользоваться нынешними благами без (всякого) удовольствия?

5. Опускаю предзнаменования, сны, предчувствия и прочие подобного рода нелепости, все, что по суетному обычаю наблюдается и толкуется в худую сторону. Но вот наступает время родов для молодой женщины; и них видится не рождение ребенка, но приближение смерти; потому что в родах грозит смерть родильнице, и часто это худое предзнаменование не обманывает их; прежде, нежели отпразднуют день рождения, прежде, нежели вкусят какое–либо из ожидаемых благ, вдруг радость изменится в плач. Еще страстью пылая, еще во цвете лет пребывая, еще удовольствий этой жизни желая, они, словно в каком–то сонном видении, вдруг лишаются всего, что имели. Что же далее? Брачная опочивальня опустошается домашними, как врагами, и вместо ложа брачного красуется ложе смертное. При этом стенания бесполезные, рук удары напрасные, о прежней жизни воспоминания, тем, кто присоветовал вступить в брак — проклятия, жалобы на друзей, которые не помешали; в большой вине родители, если живы; если же нет, то сетования о жизни человеческой, обвинение всей природы, великий ропот и негодование на самоё божественное Провидение; борьба с самим собой, война с теми, кто увещевает; ничто не сдерживает глупейших речей и дел. А часто у тех, в ком страсть берет перевес и от излишней печали теряется рассудок, эта сцена завершается еще более прискорбным концом, когда несчастный не в состоянии пережить своего несчастия.

6. Но оставим это; предположим лучшее: опасность родов миновала, и у супругов родился ребенок, отображение красоты родителей. Что же? Уменьшилось ли от этого поводов для печали? Не увеличилось ли еще более? Ибо и прежний страх имеет еще силу и новый прибавился — за дитя, чтобы не случилось чего–либо худого во время его вскармливания, чтобы какой несчастный случай, какое непредвиденное обстоятельство не причинили или болезни, или уродства, или другой какой беды. Это в равной мере относится к обоим родителям: но кто исчислит принадлежащее собственно супруге? Мы опустим обыкновенное и всем известное, а именно: тяжесть беременности, опасность во время родов, труды при воспитании, и что сердце ее соединено неразрывно с рожденным дитятей, так что если она мать многих детей, то душа ее разрывается на столько (частей), сколько их у нее числом; случившиеся с ними несчастья она переживает своим сердцем. Все это и подобное, всем известное, кто может выразить? Но поскольку, по божественному определению (ср. 1 Кор. 7:4), жена не госпожа себе, но имеет «обращение» к тому, кто «обладает» ею посредством брака (Быт. 3:16), то если она хотя бы на короткое время разлучится с ним, то не выносит одиночества, словно отторгшись от главы, и малейшее удаление от мужа кажется ей каким–то приготовлением ко вдовству. Тотчас страх отчаяния заслоняет самые светлые надежды, и потому очи ее, полные смятения и опасения, прикованы к двери дома; слух наблюдает за шепотом людей; сокрушается сердце, раздираемое страхом, и прежде, нежели получено какое–либо известие, один шорох у дверей, или воображаемый, или на самом деле послышавшийся, как какой–то вестник бедствия, внезапно приводит душу в трепет. Может быть, вне дома все благополучно и не случилось ничего, достойного боязни, но замирание (сердца) предваряет известие и от ожиданий приятных обращает мысль к противоположным. Такова жизнь счастливцев — поистине достойная. Но и она в сравнение не идет со свободой девства!

7. Тем не менее многое, еще более тягостное, слово наше обошло молчанием. Ибо часто также «она», еще юная летами, еще сияющая красотой невесты, еще, может быть, краснеющая при входе жениха и стыдливо на него взирающая, когда и страсть, сдерживаемая стыдом в своем обнаружении, обыкновенно бывает пламеннее, вдруг делается вдовой, несчастной, одинокой и оправдывает на себе все эти страшные названия; и вот ее, до сих пор одевавшуюся в светлую, блестящую и нарядную одежду, внезапно случившееся несчастье облекает в черное платье и повергает в скорбь, похитив брачные украшения. Затем вместо блеска — мрак в спальной комнате, жалобные вопли и рыдания, ненависть к тем, кто хочет утишить скорбь; отказ от пищи, изнеможение тела, упадок духа, желание смерти! часто способное довести до самой смерти. Если же со временем это горе несколько утихнет, то опять другая беда: остаются ли дети или нет. Если остаются, то они, конечно, сироты и потому жалки, и чрез них скорбь снова оживает; если же их не осталось, то совершенно исчезает напоминание об умершем, и это горе недоступно никакому утешению.

8. Опускаю другие беды вдовства, ибо кто может их все подробно исчислить? (Не говорю) о врагах и домашних: одни обижают несчастную, другие радуются ее одиночеству и недобрым оком со злорадством поглядывают на разрушающийся дом; (молчу) о слугах, ни о чем не заботящихся, и обо всем прочем, чего так много можно видеть в таких обстоятельствах. От этого многие, по необходимости, решаются вторично претерпеть подобные бедствия, не вынося ядовитого смеха людей и словно бы (думая) своими бедами отомстить своим обидчикам. Тем не менее многие (о вдовах, которые предпочитают умереть вслед за мужьями, нежели второй раз выйти замуж), помня, что случилось прежде, лучше соглашаются переносить все (как есть), нежели еще раз испытать подобные несчастья. И если хочешь знать невзгоды брачной жизни, то послушай, что говорят узнавшие эту жизнь на опыте: сколь блаженной почитают они жизнь тех, кто изначально избрал девственную жизнь, а не посредством несчастий узнал, что лучше. Ибо девство всем этим бедствиям недоступно: оно не плачет о сиротстве; оно всегда вместе с нетленным Женихом; всегда радуется порождениям благочестия; в доме своем поистине оно постоянно видит изобилие всего, что ни есть самого прекрасного, потому что в нем всегда присутствует и обитает Владыка дома; смерть причиняет не разлуку, но соединение с Возлюбленным; ибо когда «разрешается», тогда бывает «со Христом», как говорит апостол (Флп. 1:23).

9. Так как мы отчасти исследовали состояние людей счастливых в брачной жизни, то время коснуться нашим словом и других сторон жизни, где обитают и бедность, и нужда, и другие виды человеческих страданий: уродства, болезни и прочее, что составляет удел человеческой жизни. Всех подобных зол живущий сам по себе или избегает, не испытав их, или равнодушно переносит, так как внимание его сосредоточено на самом себе и заботами не отвлекается ни на что другое. А у кого внимание разделено между женой и детьми, тот часто и досуга не имеет оплакать свои несчастья, потому что забота о любимых им заполняет все его сердце (разумеется, речь идет о внимании к состоянию собственной души, а не о примитивном эгоизме человека, не связанного никакими обязанностями). Но не лишнее ли дело подробно говорить о том, что само по себе ясно? Ибо если такие невзгоды и бедствия сопряжены с тем, что кажется нам благополучием, то что же заключить о противоположном? Никакое словесное описание, решившееся представить взору жизнь таких людей, не может сравниться с правдой. Можно, впрочем, в немногих словах показать многие бедствия этой жизни: ибо те, кто в жизни получил жребий, противоположный (жребию тех, кто) кажется счастливым, имеют и скорби противоположные. Счастливых тревожит ожидаемая или уже наступающая смерть, а для этих отдаление от смерти есть несчастье, и хотя жизнь тех и других расходится в противоположные стороны, но уныние ведет их к одному концу.

10. Таким образом, брак влечет за собою многобразные и различные бедствия, ибо одинаково скорбят люди, имеют ли детей или не надеются иметь их, и, опять–таки, живы ли они или умерли. Один утешается детьми, но не имеет средств к их пропитанию, у другого недостает наследника имению, над увеличением которого он много трудился, и то, что составляет благополучие для одного, есть несчастье для другого; каждый желает себе иметь то, чем, как видишь, тяготится другой. У одного умер любимый сын, у другого жив, но распутный. Жалки оба: один плачет о смерти сына, другой — о жизни. Опускаю зависть и ссоры, от истинных или мнимых причин происходящие — какими скорбями и бедствиями они кончаются! Кто все это в точности может исчислить? Если же хочешь удостовериться, что в самом деле таких зол полна жизнь человеческая, не требуй от меня древних повествований, которые дали поэтам содержание (их) трагедий. Баснями считаются они из–за (своей) крайней нелепости: в них встречаются детоубийства, пожирания чад, убийства мужей, убийства матерей заклания братьев, беззаконные смешения и всякого рода нарушения естественных законов, рассказ о которых повествователи древних (историй) начинают с бракосочетаний, а заключают такими несчастьями.

Но, оставив все это, посмотри на печальные явления, совершающиеся на сцене настоящей жизни, виновником которых для людей служит брак. Пойди в судилища, почитай законы, относящиеся к этому: в них ты найдешь неслыханные дела, совершающиеся в брачной жизни. Точно когда слушаешь врачей, рассуждающих о различных болезнях, то узнаешь о слабости человеческого тела и понимаешь, к скольким и каковым болезням оно расположено, так, когда ты читаешь законы и видишь многоразличные преступления брачной жизни, за которые они определяют наказания, тогда верно узнаешь свойства, присущие браку; ибо ни врач не лечит болезней не существующих, ни закон не наказывает преступлений не совершаемых.

Глава 4. О том, что все нестроение в этой жизни берет начало от брака; здесь же (говорится) и о том, каким должен быть тот, кто отрешился от брачной жизни

1. Впрочем, что скупиться на обличение нелепой этой жизни, ограничив исчисление бедствий одними прелюбодеяниями, раздорами и кознями? Дело в том, что мне кажется, по высшему и истинному разумению разумению, что всякое зло в жизни, усматриваемое во всех делах и занятиях, не может иметь никакой власти над человеческой жизнью, если кто сам себя не подчинит неволе брачной жизни. Истину этих слов можно объяснить следующим образом. Кто чистым оком душевным прозрел обманчивость этой жизни и встал выше того, к чему здесь стремятся, кто, как говорит апостол, «вся» презрел как зловонные «уметы» (Флп. 3:8) и чрез удаление от брака в некотором смысле отрешился от всей жизни, тот не имеет никакого общения с пороками человеческими — я имею в виду любостяжание и зависть, гнев и ненависть, желание суетной славы и все прочее в том же роде. Кто же всего этого чужд и совершенно свободен и проводит жизнь мирную, у того нет ничего, что могло бы вызвать зависть и спор с ближними, ибо он (даже) не касается ничего такого, что рождает в жизни зависть. Возвысившись своею душой над всем миром и считая одну лишь добродетель бесценным для себя стяжанием, он проводит жизнь мирную, без печалей и борьбы. Ибо клад добродетели, хотя от него каждый человек получает долю по своим силам, всегда (остается) полным для ищущих его. Не таково земное сокровище, которое, если его делят, то, сколько прибавляют к одной части, столько же отнимают у другой, и избытку у одного соответствует уменьшение доли другого; отсюда у людей начинается ненависть из–за лишения и битвы за большую часть. Что же касается того стяжания, то там стремление приобрести больше не возбуждает зависти; и захвативший больше не наносит никакого ущерба тому, кто считает себя достойным равной части, но по мере того, кто сколько вмещает, (каждый) и сам удовлетворяется в своем благом желании, и у владевших богатством добродетелей прежде оно не оскудевает.

2. Итак, кто стремится к жизни такого рода и сокровище свое полагает в добродетели, которая никаким пределом человеческим не ограничивается, тот допустит ли когда–нибудь своей душе увлечься чем–либо низким и презренным? Будет ли он с восхищением смотреть на земное богатство, или на могущество человеческое, или на что другое, к чему по неразумию стремятся люди? Если кто по низменности духа расположен еще к подобным предметам, тот вне этого сонма, и не о нем пойдет наша речь. Но кто «мудрствует горняя» (Кол. 3:2) и сопребывает (в вышних) с Богом, тот, разумеется, выше этого, и у него нет обычной падкости на такого рода соблазн — я говорю о браке. Ведь желание превосходить других, гордость, эта тяжкая страсть, которую, если кто назовет корнем всякого греховного терния, не погрешит в истине, получает начало более всего от брака.

3. Ибо по большей части причина любостяжания — дети, а в славолюбии и честолюбии причина этого порока — род, когда честолюбец хочет показаться не ниже своих предков и считаться великим у потомков, желая, чтобы его потомство рассказывало о нем детям. Точно так же и прочие, какие ни есть, недуги душевные: зависть, злопамятство, ненависть и другие того же рода — имеют ту же причину. Все подобные (пороки) неотлучны от тех, кто вовлечен в эту жизнь. Тот же, кто отрешился от них, словно с возвышенного места издали взирая на человеческие страсти, оплакивает слепоту поработивших себя такой суете и за великое почитающих плотское благополучие. Ибо когда он видит какого–нибудь человека, чем–либо знаменитого в жизни, славящегося почестями, или богатством, или властью — он (только) смеется безумию гордящихся этим и исчисляет кратковременность человеческой жизни, определяя срок ее согласно со словами псалмопевца (ср. Пс. 89:10), а потом, сравнивая эту малую протяженность жизни с бесконечными веками, сожалеет о безумии того, кто предается душой своей столь презренным, низким и скоропреходящим предметам. Ибо что из здешнего стоит названия блага? Честь ли, которой многие домогаются? Разве придает она что–либо большее удостоившимся ее лицам? Смертный остается смертным, воздают ли ему почесть или нет. Или — обладание многими десятинами земли? Приведет ли это обладателя к какому благому пределу, кроме того, что безумец этот будет считать своей собственностью нисколько ему не принадлежащее. От великой жадности он, как видно, и не знает, что поистине «Господня» есть «земля, и исполнение ея» (Пс. 23:1); ибо «Царь всея земли Бог» (Пс. 46:8). Людям же страсть к любостяжательности ложно приписывает имя господства над тем, что никак не принадлежит им. Ибо земля, как говорит мудрый Екклесиаст, «во век стоит» (Еккл. 1:4), служа всем поколениям попеременно и питая рождающихся на ней, а люди, не имеющие власти даже сами над собой, но зависящие во всем от воли Мироправителя, входящие в жизнь, когда не ведают, и вновь уходящие из нее, когда не желают, по великой суетности почитают себя обладателями земли, которая всегда пребывает, тогда как они в свой черед являются и погибают.

4. Итак, кто видит все это, и потому презирает все, что считается почетным у людей, и к одной только божественной жизни имеет влечение, тот, зная, «что всяка плоть сено и всяка слава человечески яко цвет травный» (Ис. 40:6:ср. 1 Пет. 1:24; Иак. 1:10), сочтет ли когда–нибудь достойным заботы «сено, днесь сущее» (Мф. 6:30), которого завтра не будет? Правильно понимающий божественные предметы знает, что не только дела человеческие не имеют постоянства, но даже и весь мир не останется навсегда таким же, а потому смотрит на эту жизнь, как на чуждую и временную, поскольку небо и земля, по слову Спасителя, «прейдут» (Мф. 24:35; Лк. 21:33) и все по необходимости потерпит изменение. Поэтому он, доколе находится в сей «храмине» (2 Кор. 5:1), как говорит апостол о теле, указывая на его кратковечность, тяготясь нынешней жизнью, скорбит о том, что пришествие сие для него «продолжается» (Пс. 119:5). То же утверждает и псалмопевец в своих божественных песнях; ибо поистине те, кто обитает во время жизни «с селении» (Пс. 119:5) этими, живут во тьме, поэтому пророк в скорби о продолжении этого прозябания говорит: «увы мне, яко пришелъствие мое продолжися» (Пс. 119:5). Причиной же такой скорби он считает тьму, так как мы знаем от мудрецов, что тьма на еврейском языке именуется «кидар». Ибо, поистине, люди, словно одержимые какой–то ночной неспособностью видеть, до того слепы в различении обмана, что не знают, что все, что считается в этой жизни почтенным или, напротив, презренным, существует только в одном представлении неразумных, но само по себе не имеет никакого значения: ни низкое происхождение, ни благородство рода, ни слава, ни знатность, ни подвиги предков, ни превозношение нынешним (положением), ни власть над другими, ни подчинение власти других. Богатство и роскошь, бедность и нужда, и все несоответствия жизни, — людям неопытным, которые измеряют явления чувством удовольствия, кажется, что (все это) имеет великое различие; но для человека с умом возвышенным все представляется совершенно равным и ничто не предпочтительнее другого. Ибо цель жизни одинаково достигается при противоположных состояниях, и каждый ее жребий имеет равные возможности и к добродетельной, и к порочной жизни: «оружии десными и шуими, славою и безчестием», как говорит апостол (2 Кор. 6:7.8). Посредством их человек с очищенным умом и понимающий истину сущего правильно совершает путь, проходя от рождения до конца жизни определенное ему время и, по обычаю путешественников, устремляясь все далее, мало обращает внимания на представляющиеся его (взору) предметы. Ибо у путешественников обычай — равно спешить к цели путешествия, проходят ли они лугами и густыми лесами или пустынными и дикими местами, — ни приятное их не задерживает, ни неприятное не останавливает. Так и он неуклонно будет стремиться к поставленной себе цели и, не развлекаясь ничем встречающимся на пути, но взирая только на небо, минует течение жизни, подобно искусному кормчему направляя корабль ее к высшей цели.

5. И напротив, кто имеет отяжелевший ум, и смотрит долу, и преклонился душой к телесным удовольствиям, как скотина к пастбищу, — живет только для чрева и для того, что после чрева, «отчужден от жизни Божия» (Еф. 4:18), «чужд от завет обетования» (Еф. 2:12) и ничего другого не считает благом, кроме телесных наслаждений. Он и всякий ему подобный «во тьме ходит», как говорит Писание (ср. Ин. 12:35); потому что делается в этой жизни «обретателем злых» (Рим. 1:30), в число которых входит и любостяжание, и необузданность страстей, и неумеренность в удовольствиях, всякое любоначалие и стремление к суетной славе и прочее скопище страстей, живущих вместе с человеком; потому что пороки эти как будто держатся один за другой, и в кого входит один, в того, как бы влекомые какой–то естественной взаимосвязью, входят непременно и прочие. Как в цепи7:если потянуть первое звено, прочие не могут оставаться в покое вне кругового сцепления, но звено, находящееся на другом конце цепи, движется вместе с первым, потому что движение по порядку и связи от первого звена проходит через лежащие близ него, — так переплетены и соединены между собой и страсти человеческие: когда одна из них возымеет силу, и все прочее скопище пороков входит в душу. И если нужно описать тебе порочное это сцепление, представь, что кто–нибудь побежден страстью тщеславия, (приносящей ему) некое чувство удовольствия. Но за тщеславием следует вместе желание приобрести большее: ибо невозможно быть любостяжательным, если не руководит этой страстью тщеславие. Далее желание приобретать больше и иметь преимущество пред другими влечет за собой или гнев против равных, или превозношение перед низшими, или зависть к высшим. За завистью следует притворство, за ним озлобление; конец всего этого — осуждение, оканчивающееся геенной, мраком и огнем. Видишь ли связь пороков, как от одной страсти удовольствия исходят все прочие?

6. Итак, поскольку сцепление этих страстей однажды уже вошло в эту жизнь, то мы, по совету богодухновенных Писаний, находим один способ уйти от них, а именно: удаление от этой жизни, заключающей в себе такое сочетание влекущих один другого недугов. Ибо невозможно ни тому, кому нравится жить в Содоме, избегнуть огненного дождя, ни тому, кто из Содома вышел, но вновь оглянулся на это запустение, не застыть «столпом сланым» (Быт. 19:25). Не освободится также от рабства египетского тот, кто не оставит Египта, я имею в виду погружение в эту жизнь, и не перейдет, (только) не через пресловутое (море) Чермное, но через это черное и мрачное море жизни. Если же, как говорит Господь, доколе «истина» не «свободит» нас (ср. Ин. 8:32), мы останемся в рабстве злу, то как может пребывать в истине тот, кто ищет лжи и вращается в обманчивости жизни? Как может избегнуть рабства тот, кто жизнь свою отдал в рабство природным потребностям? Но разговор об этом будет понятнее нам на примере. Как какая–нибудь разлившаяся от дождей река, которая бурным течением, соответственно своей природе, уносит в свое русло деревья, камни и все, что попадается, страшна и опасна только для тех, кто живет вблизи нее, для тех же, кто, остерегаясь ее, находится вдали, она бушует напрасно, так и сумятица этой жизни действует лишь на того, кто вовлечен в нее: он один подвергает себя страстям, в которые природа, совершающая течение своим порядком, необходимо втягивает тех, кто идет ее путем, потопляя их волнами житейских зол. Но если кто оставит этот «поток», как говорит Писание, и «воду непостоянную» (Пс. 123:4), тот непременно спасется, как говорится в псалме вслед за этим, от «ловитвы зубов» жизни, как «птица», при помощи крыльев добродетели, избавившаяся «от сети».

7. Ибо жизнь человеческая, согласно приведенному нами сравнению с рекой, полная различных смут и несообразностей, несется неустанно вперед, устремляясь по склону естества; ни над чем, что составляет в ней предмет желаний, не останавливается и не ждет, пока насытятся этим желающие, но ко всему, что встретилось, едва лишь приблизится, как, прикоснувшись, пробегает мимо, и все, что пребывает вечно, от быстроты течения ее ускользает от чувства, так как глаза увлекаются тем, что поток представляет далее. Поэтому лучше было бы держать себя вдали от этого потока, чтобы, увлекшись непостоянным, не упустить из виду вечно пребывающего. Ибо может ли пристрастившийся к чему–либо в этой жизни всецело владеть тем, чего желает? Какое из особенно вожделенных благ всегда остается таковым? Какой цвет юности? Какие счастливые дары силы и красоты? Какое богатство? Какая слава? Какое владычество? Все это, расцветши на короткое время, не исчезает ли вновь и не сменяется ли тем, что носит противоположное название? Кто всю жизнь прожил юным? У кого до старости сохранились силы? А цвет красоты не сделала ли природа кратковечнее даже тех цветов, которые появляются весной? Ибо эти растут всегда в известное время и, отцветши на короткое время, опять оживают; потом снова опадают и снова расцветают, и на другой год (вновь) являют свою красу; а цвет человеческой красоты природа, явив однажды в весну юности, затем истребляет и уничтожает зимою старости. Точно так и все прочее, на время польстив плотскому чувству, затем уходит и покрывается забвением.

8. Итак, поскольку такие перемены, случающиеся в силу естественной необходимости, непременно удручают печалью того, кто пребывает (во власти) пристрастия, единственное спасение от подобных зол — ни к чему из того, что подвержено перемене, не прилепляться душой, но, сколько возможно, удаляться общения со всею страстной и плотской жизнью, особенно же отрешаться от пристрастия к своему телу, чтоб, живя по плоти, не быть подвластным бедствиям, происходящим от плоти. А это значит — жить только душой и по возможности подражать жизни бесплотных сил, в которой они «ни женятся, ни посягают» (Мф. 22:30; Мк. 12:25), но для них и дело, и труд, и подвиг — созерцание нетленного Отца и украшение своего образа по подобию первозданной красоты чрез подражание ей, по мере возможности.

9. Итак, вот в каком образе мыслей и высоком стремлении является соработником, говорим мы согласно с Писанием, и «помощником» (Быт. 2:17) человеку девство. И как в остальных (родах) деятельности изобретены некоторые приемы для того, чтобы совершеннее выполнить то дело, о котором заботимся, так, мне кажется, и подвиг девства представляет собой некоторое искусство и науку достижения божественной жизни, помогающий живущим во плоти уподобляться естеству бесплотному.

Глава 5. О том, что бесстрастие души должно предшествовать чистоте телесной

1. Итак, вся забота настоящей жизни состоит в том, чтобы высота души не снизилась от напора удовольствий и чтобы разум наш, вместо того, чтобы воспарять к небу и созерцать горняя, не пал, низвергшись к страстям плоти и крови. Ибо как может свободным оком взирать на сродный себе и умный (νοητον) свет душа, пригвожденная к дольним плотским удовольствиям и устремившая все желание к человеческим страстям, когда по какой–то дурной и невежественной предрасположенности склоняется к предметам вещественным? Как глаза свиней, по природе обращенные вниз, не могут видеть чудных красот небесных, так душа, привязавшись к телу, не может созерцать горних красот, потому что преклонилась к тому, что грубо и скотоподобно по природе. Итак, чтобы душа наша могла свободно и беспрепятственно стремиться к божественному и блаженному наслаждению, она не должна обращаться ни к чему земному и принимать участия в тех мнимых удовольствиях, которые дозволяются брачной жизнью, но всю силу любви от плотских предметов должна обратить к созерцанию умственной и невещественной красоты. Для (достижения) такого расположения души и было изобретено (επενοηθη) телесное девство: оно достигает того, что душа совершенно забывает о естественных страстных движениях и не помнит их, не имея никакой необходимости заниматься удовлетворением низких потребностей плоти. Ибо освободившись однажды от этих обязанностей, она уже не подвергается опасности, что по привычке, мало–помалу снисходя к удовольствиям, кажущимся дозволенными законом природы, она отвратится (от цели) и останется в неведении того божественного и нетленного наслаждения, которого по природе свойственно достигнуть лишь чистому сердцу при содействии господственного начала в нас — ума.

Глава 6. О том, что Илия и Иоанн в точности соблюдали (правила) такой жизни

1. Поэтому, мне кажется, и великий между пророками Илия, и тот, кто «духом и силою Илииною» (Лк. 1:17) после него явился и жил на земле, которого «болий никтоже в рожденных женами» (Лк. 7:28) (хотя история иносказательно повествует о них и нечто другое), жизнью своей учат прежде всего тому, чтобы тот, кто упражняется в созерцании невидимого, удалялся мира, не следуя ему, дабы, увлекшись обольщениями, происходящими от чувств, не допустить какого–нибудь смешения и заблуждения в суждении об истинном благе. Ибо оба они с ранней юности стали чужды человеческой жизни и поставили себя как бы выше природы, презрев обычную и дозволенную заботливость о пище и питии и проводя жизнь в пустыне, так что и слух их был удален от шума, и зрение от (всего) отвлекающего, и вкус остался простым и неприхотливым; потому что потребность в пище и питье оба удовлетворяли, чем случится. Оттого вдали от мирского шума они и достигли великой тишины и спокойствия и вознеслись на ту высоту божественных дарований, о какой относительно их обоих упоминает Писание. Ибо Илия, будучи поставлен как бы хранителем даров Божиих, имел во власти управление небом и мог затворять (ср. 1 Цар. 17:1; 18:41—45) его для согрешающих и отверзать для кающихся. Об Иоанне же история не говорит, чтобы он сотворил какое–нибудь подобное чудо, но Видящий сокровенное засвидетельствовал, что дарований у него было «лишше», чем у любого другого «пророка» (ср. Мф. 11:9; Лк. 7:26). Может быть, потому оба они и достигли такой высоты, что любовь свою, чистую и отрешенную от всякого пристрастия к вещам, от начала и до конца жизни посвятили Господу, не отвлекаясь ни привязанностью к детям, ни заботой о жене, ни какими–то другими человеческими делами. Даже «попечение» о ежедневном необходимом пропитании (ср. Мф. 6:31) считали они для себя неподобающим и, отвергнув всякую роскошь в одежде, пользовались, чем придется, одеваясь один — в «козьи кожи» (Евр. 11:37), а другой — во «власы верблюжьи» (Мф. 3:4; Мк. 1:6). Думаю, они не достигли бы своего величия, если бы позволили себе расслабляться в страстных плотских удовольствиях брака. И написано это было не просто так, но, как говорит апостол, «в научение наше» (1 Кор. 10:11), дабы мы по их образу жизни направляли и свою жизнь. Итак, чему же учимся от них? Тому, чтобы желающий единения с Богом, по подобию святых этих мужей, ни к каким житейским предметам не привязывался мыслью: ибо тому, чей разум развлекается многим, невозможно преуспеть (ευθυπορησαι) в познании Бога и в любви к Нему.

2. Мне кажется, что (наше) мнение яснее можно представить при помощи примера. Представим, что вода, изливаясь из источника, случайно разделилась на различные потоки. Пока она течет таким образом, она не принесет никакой пользы для потребностей земледелия, потому что при разлитии воды на много потоков в каждом останется мало воды и она по слабости (напора) сделается стоячей и неподвижной. Если же кто все беспорядочно текущие потоки соединит и разливавшуюся дотоле по многим местам воду направит в единое русло, тот может собранную и сосредоточенную воду употребить с великой для жизни пользой и выгодой. Так, мне кажется, и ум человеческий, если постоянно растекается и разбрасывается на то, что нравится чувствам, никогда не будет иметь достаточной силы к достижению истинного блага. Если же, отрешившись от всего и сосредоточившись в самом себе, он будет собранно и нерассеянно стремиться к свойственной ему по природе деятельности, то не будет для него никакого препятствия к тому, чтобы возноситься к горнему и достигать истины сущего. Ибо как вода, направленная по водоводу, встретив препятствие и не имея места, куда разлиться, от сильного напора поднимается вверх, и это бывает, несмотря на то что вода по природе имеет свойство стремиться вниз, так и ум человеческий, когда воздержание, как тесный водовод, со всех сторон будет сдерживать его, не имея места, куда рассеяться, по самому свойству движения устремится вверх, вожделея высших благ, ибо не может никогда остановиться тот, кто получил от Творца естество постоянно движущееся, и если употреблению этого движения на суетные предметы положена преграда, он, конечно, не может стремиться к чему–либо, кроме истины, будучи со всех сторон огражден от того, что ему не подобает. И как мы видим, что путешественники на перекрестках (πολυοδια) дорог, как правило, тогда не отклоняются от настоящего пути, когда, узнав наперед ненадежность других дорог, избегают их. Таким образом, чем более кто во время путешествия избегает неверных путей, тем вернее сохранит себя на истинном пути. Так и разум наш познает истину сущего только тогда, когда отвратится от суетных предметов. Таким образом, я думаю, что воспоминание о тех великих пророках учит нас тому, чтобы мы не привязывались ни к чему, что составляет предмет заботы в этом мире, — а к числу таких предметов относится и брак; лучше же сказать, он есть начало и корень суетных попечений.

Глава 7. О том, что и брак не подлежит осуждению

1. Никто, впрочем, из сказанного нами не должен заключать, что мы отвергаем установление брака, ибо мы прекрасно знаем, что и он не лишен благословения Божия. Но поскольку в его защиту достаточно говорит общая природа человеческая, вложившая самопроизвольное стремление к нему во всех, кто через брак появляется на свет, а девство некоторым образом противоречит природе, то излишним был бы труд сочинять увещания и побуждения к браку, выставляя (в качестве прикрытия) его необоримого защитника — я имею в виду удовольствие. Такая речь о браке нужна разве что для тех, кто создает ложные догматы Церкви, кого апостол называет «сожженными своею совестью» (1 Тим. 4:2), и называет справедливо, потому что они, оставив водительство Святого Духа и (поддавшись) «учениям бесовским» (1 Тим. 4:1), на сердцах своих выжигают знаки и клейма, гнушаясь творениями Божьими как нечистыми, называя их и влекущими к пороку, и причиной зла, и другими подобными именами. Но что «ми внешних судити», говорит апостол (1 Кор. 5:12)? Ибо они поистине находятся вне ограды словесных таинств; не «в крове Бога» (Пс. 90:1), но в загоне лукавого обитают, «живи уловлении в свою его волю» (2 Тим. 2:26), как говорит апостол, и потому не понимают, что поскольку на всякую добродетель следует смотреть как на середину (между крайностями), то уклонение в ту или другую от нее сторону есть порок. Ибо кто во всем избирает середину между недостатком и чрезмерностью, тот отличает добродетель от порока.

2. Но смысл (сказанного) можно яснее показать на самих примерах: трусость и безрассудство — два противоположных порока, происходящие один от недостатка, другой от излишка самоуверенности; посредине же между ними находится добродетель — мужество. Еще: человек благочестивый не есть ни безбожник, ни суевер, потому что равно нечестиво и то, и другое: и не признавать никакого бога, и признавать многих богов. Хочешь ли и из других примеров узнать справедливость этого суждения? Избегнувший скупости и расточительности чрез удаление от этих противоположных страстей достиг бережливости, ибо бережливость состоит в том, чтобы без расчета не нести неумеренных и бесполезных издержек и не быть скупым на предметы необходимые. Точно так же и во всем прочем (дабы нам не исследовать все порознь) разум помещает добродетель в середине между двумя крайностями. Таким образом и целомудрие есть середина, и от него могут быть явные отклонения в ту и другую стороны, к порокам. Ибо кто по недостатку душевной твердости легко подчиняется страсти похоти, тот, не вступив на путь добродетельной и воздержной жизни, впадает в «страсти бесчестия» (Рим. 1:26). Кто же преступает границы того, что доступно целомудрию, и отдаляется от средины — добродетели, в другую сторону, тот, как в какую стремнину, впадает в учение бесовское, «сожигая свою совесть», как говорит апостол (1 Тим. 4:1–2). (356) Ибо считая брак делом гнусным, своими поношениями брака он клеймит самого себя. Если «древо зло», как говорит где–то Евангелие (Мф. 7:18), то и плод его, конечно, такой же — достойный древа; а если побег и плод брачного древа есть человек, то, конечно, поношение брака падает на того, кто его произносит.

3. Но те, кто несет на совести клейма и рубцы нелепых учений, подобными (доводами уже) изобличены. Мы же относительно брака думаем так, что ему следует предпочитать заботу и попечение о божественном, но и не презирать того, кто способен воздержно и умеренно пользоваться учреждением брака. Таков был патриарх Исаак. Он не во цвете лет, дабы брак не был делом страсти, но уже по прошествии юности, взял себе в сожительство Ревекку для благословения Божия в семени (ср. Быт. 25:20) и, послужив браку до первого деторождения, вновь всецело обратился к невидимому, заключив телесные чувства, ибо на это, как мне кажется, указывает история, когда повествует о слабости очей патриарха (Быт. 27:1; 48:10).

Глава 8. О том, что трудно достигнуть цели тому, кто душой разбрасывается на многое

1. Но об этом пусть думают как угодно сведущие в предметах такого рода, мы же продолжим нашу речь. Итак, что значит сказанное нами? То, что, если возможно и не отступать от стремления к божественному, и не уклоняться брака, ни в коем случае нельзя отвергать требований природы и осуждать «честное» (ср. Евр. 13:4) как бесчестное. Как в приведенном нами примере воды и источника, когда земледельцу, который проводит воду на поле для орошения, бывает нужно провести небольшой водоотвод к середине, он позволит воде разлиться лишь в той мере, какая требуется для удовлетворения имеющейся потребности, так, чтобы вода могла опять легко соединиться со всей водой. Если же он откроет для воды безмерно широкий проток, то возникнет опасность, что вся она, оставив прямой путь, уйдет в боковые канавы. Точно так же, поскольку для жизни необходимо и преемство рождений, если кто будет пользоваться супружеством так, что, предпочитая дела духовные, естественное вожделение ограничит умеренностью, по причине «сокращения времени» (1 Кор. 7:29), тот будет мудрым земледельцем, который, по заповеди апостола (ср. 1 Кор. 3:9) не все время занят «воздаянием» ничтожного «должного» (1 Кор. 7:3), но «по согласию» хранит чистоту души, для «пребывания в молитве» (1 Кор. 7:5), опасаясь, как бы под влиянием пристрастия не стать целиком плотью и кровью, в которых не «пребывает Дух» Божий (ср. Быт. 6:3). Если же кто так немощен, что не может мужественно устоять против влечения природы, тому лучше держаться от подобных вещей подальше, нежели решаться на подвиг, превышающий его силы. Ибо немалая угрожает опасность, что в обольщении от испытанного наслаждения он не будет ничего иного почитать благом, кроме того, что получает от плотского пристрастия, и, полностью отвратив ум свой от стремления к благам бестелесным, весь сделается плотским, охотясь постоянно за плотскими лишь наслаждениями, так что будет «сластолюбец пане, нежели боголюбец» (2 Тим. 3:4). Итак, поскольку по немощи природы не всякий может соблюсти умеренность в вещах такого рода, а вышедший из границ умеренности находится в опасности погрязнуть, по (слову) псалмопевца, «в тимении глубины» (Пс. 68:3), то весьма полезно было бы, как учит данное слово, прожить (жизнь), не испытав таких удовольствий, дабы под предлогом дозволенного страсти не получили доступа к душе.

Глава 9. О том, что во всем трудно менять привычку

1. Всегда трудно (найти способ) победить привычку, потому что она имеет великую силу увлекать и порабощать себе душу и выставлять на вид некоторую видимость блага, отчего посредством привычки каждый приобретает известное расположение и пристрастие. Но по самой природе ничего не следует так остерегаться, как того, чтобы посчитать совершаемое по привычке достойным заботы и предпочтения. Доказательством этой мысли служит жизнь человеческая. При таком множестве живущих народов не у всех проявляются одинаковые стремления, но у разных народов понятия о добром и почетном различны и зависят от обычая, который у каждого (народа) делает что–либо (предметом) заботы и стремления. И не только между народами можно заметить такое несоответствие, что те же самые занятия одни почитают, а другие уничижают, но даже в одном и том же народе, в одном и том же городе и семействе можно наблюдать большое различие, происходящее от привычки каждого. Так (бывает, что) одновременно родившиеся на свет братья образом жизни сильно отличаются друг от друга. И это еще не удивительно, даже каждый отдельный человек часто об одном и том же предмете судит не одинаково, а в каждом случае так, как бывает настроен привычкой'. И, чтобы не удаляться от нашего предмета: мы знали многих, кто уже в первой молодости был страстным поклонником целомудрия, но (вскоре) положил начало порочной жизни тем, что испробовал удовольствия, казавшиеся законными и дозволенными. После же того, как они однажды их испытали, в соответствии с приведенным нами примером потока, обратив к ним всецело желательную силу души и отвратив ее стремление от предметов божественных к предметам низким и вещественным, предоставили в себе широкое поле страстям, так что стремление к горнему в них совершенно исчезло и вожделение его иссохло, поскольку все перетекло в страсти.

2. Поэтому мы находим полезным для более немощных, чтобы они прибегали к девству, как к безопасной крепости, и не вызывали против себя искушений, снисходя к обычаю этой жизни; чтобы они не привязывались к тому, что «противовоюет закону ума» (Рим. 7:23) нашего чрез плотские страсти, и не волновались заботами о границах земель, о потере денег и о другом чем–либо, о чем пекутся в этой жизни, но чтобы лелеяли главенствующее упование. Ибо тому, кто разумом своим обратился к этому миру и занимает себя тем, чтобы «угодить» людям (ср. 1 Кор. 7:33), невозможно быть исполнителем первой и великой заповеди Господней, которая повелевает любить Бога «всем сердцем» и всею силою (Втор. 6:5; Мф. 22:37). Ибо как может любить Бога «всем сердцем» и силою тот, кто разделил свое сердце между Богом и миром, похищая любовь, одному Богу принадлежащую, и растрачивает ее на человеческие страсти? Ибо «не оженивыйся печется о Господних, а оженивыйся печется о мирских» (1 Кор. 7:32.33). Хотя и кажется трудной борьба против удовольствий, но не следует никому терять бодрости; ибо привычка имеет силу в случае постоянства доставлять некоторое удовольствие даже в делах, которые кажутся наиболее трудными, и притом удовольствие самое прекрасное и чистое, наслаждаться которым разумному существу пристало более, нежели, по мелочности увлекаясь низким, удаляться от того, что поистине велико и «всяк ум превосходит» (Флп. 4:7).

Глава 10. В чем состоит истинно вожделенное благо?

1. Какое слово может представить, сколь великая потеря — лишиться обладания истинным благом? Каким превосходством ума надо было бы (для этого) обладать? Как изъяснить и описать то, что невыразимо для слова (λογω αρρητον) и непостижимо для ума (νοηματι ακαταληπτον)? Ибо, если кто настолько очистил око сердца, что каким–то образом может созерцать обетованное нам Господом в Блаженствах (Мф. 5:8), тот презрит всякий голос человеческий, как не имеющий никакой силы для выражения умопостигаемого. Если же у кого, кто обуреваем страстями, душевное зрение залеплено, словно гноем, страстным вожделением, для того всякая сила слов напрасна. Ибо для не имеющих чувств все равно, будет ли слово умалять или превозносить чудеса. Как относительно солнечных лучей, кто не видел света от первого дня рождения, для того напрасно и бесполезно толковать на словах о свете, потому что сияние лучей нельзя ощутить посредством слуха, — так и в отношении истинного и умного света каждый должен иметь свои глаза, чтобы созерцать эту красоту. Кто узрел ее, по некоему божественному дару и вдохновению, тот хранит неизъяснимое изумление в тайне сознания; а кто ее не видел, тот не будет чувствовать и того лишения, которое терпит. Ибо кто и как может описать ему это ускользнувшее от него благо? Как представить его взорам невыразимое (αφραστον)? Собственных слов для означения красоты его мы не знаем; примера искомому благу в ряду существующих предметов нет никакого; сравнением изъяснить его невозможно. Кто станет уподоблять солнце мгновенной искре? Или малую каплю — сравнивать с беспредельным океаном? Ибо какое имеет отношение малая капля к океану или мгновенная искра к великому сиянию солнца, такое же отношение имеет и все, что считается у людей достойным восхищения как прекрасное, к той красоте, которая созерцается в первейшем благе, превысшем всякого блага.

2. Итак, какая сила ума может изъяснить тому, кто несет такую потерю, сколь она велика? Мне кажется, невозможность этого хорошо объяснил великий Давид: он, некогда силою Духа вознесшись умом и пребывая как бы вне себя, видел ту невыразимую и непостижимую красоту в блаженном исступлении, и видел, конечно, настолько, насколько возможно видеть человеку, когда он отрешится от покровов плоти и одним разумом войдет в созерцание бестелесного и умопостигаемого. Когда же он возжелал сказать нечто достойное виденного им, то возгласил (слова псалма), всеми повторяемые: «всяк человек ложь» (Пс. 115:2). Это значит то же, что и я говорю, что всякий человек, дозволяющий себе объяснять словами этот неизреченный свет, подлинно есть лжец: не потому, чтобы ненавидел истину, но потому, что не в состоянии изъяснить умопостигаемого. Ибо чувственную красоту, какая пребывает здесь в нашем мире, будь она в бездушных вещах или в телах одушевленных, изображают красивыми красками, и силы наших чувств достаточно, чтобы рассмотреть, и понять, и передать ее другому чрез словесное описание, изображая эту красоту словом, как будто на картине. Но как слово может изобразить пред нашими взорами то, первообразная красота чего недоступна постижению, что описать нет никакой возможности, ибо невозможно сказать ни о цвете, ни о форме, ни о величине, ни о внешнем благообразии, ни о каких других мелочах такого рода? Ведь то, что совершенно безвидно, не имеет образа (ασχηματιστον), чуждо всякой количественности и водружено вдали от всего, что созерцается телесно и чувственно, как можно передать (это) посредством того, что постигается одними только чувствами? Впрочем, не следует отказываться от стремления к этому благу на основании того, что оно превыше нашего разумения: напротив, чем выше представляется нам искомый предмет, тем более мы должны возвышаться умом и совозноситься вместе с величием искомого, дабы не оказаться вне приобщения к этому благу. Ибо велика опасность ввиду исключительной высоты и неизреченности предмета полностью потерять представление о нем, если в своем постижении не станем опираться на что–либо доступное нам.

Глава 11. Как объять мыслью истинную красоту?

1. Итак, вследствие этой самой немощи, возводить наш ум к невидимому должны предметы, познаваемые чувствами. Рассудим же об этом таким образом. Смотрящие на предметы поверхностно, без размышления, когда видят человека, или другое какое случится явление, ничто в нем их не занимает, кроме того, что они видят. Для них достаточно увидеть телесную оболочку, чтобы подумать, что они составили полное понятие о человеке. Человек же, одаренный умом проницательным и образованный, не вверяет рассматривание предметов одному чувству зрения, на одном только видимом не останавливается и невидимого не существующим не считает, но и природу души наблюдает, и природные качества тела, как вообще, так и каждое в отдельности рассматривает. Каждое из них он отличает от другого особым понятием и снова смотрит на общее их соединение и согласованность в составе предмета. Так и при исследовании красоты, несовершенный по уму, едва лишь увидит какой–нибудь предмет, отвечающий некоему представлению о красоте, сочтет в нем прекрасным по своей природе то, что привлекает его чувство удовольствием, и кроме этого ничего не старается исследовать. У кого же око души чисто и кто может созерцать такого рода предметы, тот, перестав восхищаться веществом, подчиненным идее красоты, пользуется видимым, как ступенью к умосозерцанию красоты разумной, по общности с которой и все прочее есть и называется прекрасным.

2. Но при такой дебелости ума, составляющей свойство большей части людей, мне кажется затруднительным, (чтобы они) могли, расчленив и отделив в своих понятиях вещество от созерцаемой при нем красоты, понять сущность прекрасного самого по себе. И если кто захочет внимательно исследовать причину превратных и ложных представлений, то он, мне кажется, не найдет никакой другой, кроме той, что «чувствия» души не «обучена к рассуждению добра» и того, что им не является (Евр. 5:14). Поэтому люди уклонились от стремления к истинному благу: одни ниспали в плотскую любовь, другие увлеклись страстью к бездушному веществу денег; иные поставили для себя благо в чести, славе и господстве; некоторые страстно предались искусствам и наукам, а более раболепные мерилом прекрасного сделали гортань и чрево. Но если бы они отрешились от грубых понятий и пристрастия к предметам видимым и взыскали простое, невещественное и не имеющее вида естество красоты, они не обманулись бы в избрании вожделенного блага и не прельстились бы предметами подобного рода настолько, чтобы, видя кратковременность заключенного в них удовольствия, не прийти к презрению их.

3. Итак, вот путь, ведущий нас к обретению истинно прекрасного: все прочее, что влечет к себе расположение людей, что считается прекрасным, а потому удостаивается заботы и внимания, презирать, как низкое и кратковременное, и ни на что такое не тратить своей желательной силы; но и не оставлять ее в праздности и неподвижности, заключив в самих себе, но, очистив ее от пристрастия к предметам низким, возводить туда, куда не досягает чувство; так чтобы ни красота неба, ни сияние светил, ни что–либо иное из видимых красот не приводило нас в восхищение, но чтобы созерцаемая во всех этих предметах красота направляла нас в стремлении к той красоте, которой «небеса поведают славу», а «твердь» и все творение «возвещают разум» (Пс. 18:2). Когда душа возвысится настолько и все воспринимаемое оставит позади себя как уступающее искомому предмету, тогда она достигнет постижения того «великолепия», которое «взятся превыше небес» (Пс. 8:2).

4. Но как может достигнуть таких высот тот, чьи заботы обращены к предметам низким? Как может возлететь на небо не окрыленный небесными крыльями, посредством высокой жизни не приобретший тяготения ввысь, не превыспренний (μετεωρος)? Кто настолько чужд таинств евангельских, что не знает, что одна есть колесница для вознесения (πορειας) души человеческой на небо: уподобиться видом слетающей голубице, крыльев которой возжелал себе пророк Давид (ср. Пс. 54:6). Этим иносказанием Писание обычно обозначает силу Духа: потому ли, что птица эта не имеет желчи, или потому, что она гнушается зловония, как говорят те, кто наблюдал. Итак, кто отдалился от всякой гневливости и зловония плотской нечистоты и возвысился над всеми низкими и земными предметами, или, точнее, при помощи этих крыльев возлетел выше всего мира, тот обретет то, что единственно достойно желания, тот сделается и сам прекрасным, приблизившись к красоте. Пребывая в ней, он станет ясным и световидным в общности с истинным светом. Так часто замечаемые по ночам вспышки света в воздухе, которые некоторые называют падающими звездами, по словам тех, кто занимается исследованием таких (вещей), суть не что иное, как воздух, силой каких–то дуновений (πνευματων) (поднятый и) разлитый (υπερχεομενος) в эфирном пространстве, ибо, говорят, эта огненная полоса отображается на небе от воспламененного в эфире воздуха. Итак, как этот земной воздух, силой дуновения поднятый в высоту, делается световидным, изменяясь в чистоту эфира, так и ум человеческий, когда он, оставив эту суровую и нечистую жизнь и очистившись силою Духа (πνευματος), соделается световидным и соединится с истинной и высочайшей чистотой, и сам каким–то образом становится в ней прозрачным (διαφαινεται), проникается лучами и становится светом, по обетованию Господа, возвестившего, что «праведницы просветятся наподобие солнца» (Мф. 13:43). И это, мы видим, бывает и на земле в зеркале, в воде и во всем, что по своей гладкости способно к отражению. Когда такое вещество принимает луч солнца, оно испускает другой луч от себя, но такого отражения не получится, если чистая и светлая поверхность будет покрыта грязью. Итак, или мы, оставив эту земную тьму, вознесемся горе и там соделаемся световидными, приблизившись к истинному свету Христову, или сей «свет истинный» (Ин. 1:9) и во «тьме» (Ин. 1:5) сияющий снизойдет и к нам — и мы будет светом, как где–то говорит Господь ученикам (ср. Ин. 12:36, 46 и Мф. 5:14), если только какая–либо нечистота порока, пристав к душе, не помрачит красоту (την χαριν) нашего света.

5. Итак, наша речь при помощи примеров, может быть, мало–помалу привела нас к мысли об изменении к лучшему (προς το κρειττον) и показала, что душа не иначе может соединиться с нетленным Богом, как соделавшись и сама, насколько возможно, чистой чрез целомудрие, чтобы подобным восприять подобное, став как бы зеркалом для чистоты Божией, так, чтобы, чрез участие в первообразной красоте и чрез отражение ее, и самой получить ее вид. Если же кто и достиг того, что сумел оставить все человеческое: тела ли, деньги ли, занятия ли науками и искусствами, и все прочее, что по обычаям и законам считается прекрасным (поскольку заблуждение в понятии о прекрасном бывает относительно тех предметов, в основу суждения о которых полагается чувство), тот будет с любовью и вожделением (ερωτικως και επιθυμητικως) стремиться к тому лишь одному, что не заимствует своей красоты откуда–то извне, что не временно и не относительно, но прекрасно само по себе и самим собою и имеет само в себе красоту не такую, которая когда–то не была красотой или не будет ею, но всегда себе равную, выше возрастания и умножения, и недоступную никакой превратности и изменению.

6. Итак, кто все свои душевные силы очистил от всякого вида зла (ср. 1 Сол. 5:22), для того, отважусь сказать, становится ясным единое по естеству прекрасное. Ибо как чистый от гноя глаз ясно видит все, что находится на небе, так и душа чрез непорочность получает способность созерцать этот свет: и истинное девство, и стремление к нетлению ведут к той цели, чтобы при помощи их можно было видеть Бога. Ибо нет такого слепца по уму, который бы сам собою не понимал, что главная, первая и единственная красота, и благо, и чистота есть Бог всего, и никто не слеп разумом настолько, чтобы не понять этого самому.

Глава 12. О том, что очистивший себя увидит в себе божественную красоту, а также о причине зла

Это, вероятно, небезызвестно каждому; но кто–нибудь, пожалуй, станет искать — если возможно найти — некий способ и путь, ведущий нас к этому. Такого рода наставлениями полны божественные книги; многие из святых являют идущим по Боге жизнь свою, как светильник. Из богодухновенного Писания обоих Заветов каждый может в обилии извлечь правила, относящиеся к настоящему предмету, ибо многое можно обильно почерпнуть из пророков и закона, многое также из Евангелий и апостольских преданий; а те мысли, которые мы, следуя словам божественным, можем добавить, состоят в следующем.

2. Разумное это и мыслящее живое существо — человек — есть творение и подобие Божеского и чистого естества, ибо в повествовании о творении о нем написано так: «по образу Божию сотвори его» (Быт. 1:27). Итак, в этом живом существе — человеке — страстность и поврежденность (существует) не от природы и не соединена с ним первоначально. Ведь невозможно было бы сказать о нем, что он создан по образу Божию, если бы отображенная красота была противоположна красоте первообразной. Но страсть привзошла в него уже после сотворения и вошла таким образом: он был образом и подобием, как сказано, Силы, царствующей над всем сущим, а потому и в своей свободной воле имел подобие со (свободно) Властвующим над всем, не подчиняясь никакой внешней необходимости, но сам по своему собственному усмотрению действуя, как кажется ему лучше и произвольно избирая, что ему угодно. И то несчастье, которое терпит теперь человечество, навлек он на себя сам по своей воле, поддавшись обману, сам стал «изобретателем» этого зла (Рим. 1:30), а не у Бога обрел его: ибо «Бог смерти не сотвори» (Прем. 1:13), но некоторым образом творцом и создателем зла соделался сам человек. Солнечный свет, хотя и доступен для всех, кто имеет способность видеть, однако ж, если кто захочет, может, зажмурив глаза, не ощущать его, не потому чтобы солнце куда–либо удалялось и таким образом наводило тьму, но потому что человек, сомкнув свои веки, преградил глазу доступ лучей. А так как, если глаза зажмурены, зрительная сила пребывает бездейственной, то бездействие зрения неизбежно будет действием, производящим в человеке тьму, вследствие его добровольного ослепления. Как тот, кто, строя себе дом, не сделал окна для проникновения в него света извне, будет, разумеется, жить во тьме, поскольку добровольно преградил доступ лучам света, так и «первый человек от земли» (1 Кор. 15:47:ср. Быт. 2:7) или, точнее, тот, кто породил зло в человеке, имел в (своей) власти повсюду окружающее его прекрасное и благое по природе, но сам собой добровольно измыслил противное природе, положив первый опыт зла самопроизвольным удалением от добродетели. Ибо зла, не зависящего от воли, имеющего свое самостоятельное бытие, во всей природе существ нет никакого: «всякое создание Божие добро и ничтоже отметно» (1 Тим. 4:4); «вся, елика сотвори Бог, добра зело» (Быт. 1:31). Но когда указанным путем вошла в жизнь человеческую растлевающая привычка ко греху, и от малого начала проистекло необъятное зло в человеке, и та боговидная красота души, созданная по подобию первообразной, покрылась, словно железо, ржавчиной греха, тогда красота принадлежащего душе по природе образа уже не могла более сохраниться в целости, но изменилась в гнусный вид греха. Таким образом «человек», эта (вещь) «великая и драгая» (Притч. 20:6; 12:27), как назван он в Писании, лишившись своего достоинства, как если кто, поскользнувшись, упадет в лужу и вымажет в грязи лицо, (так что его) не узнают даже знакомые, (так он,) упав в лужу греха, потерял образ «нетленного Бога» (ср. Рим. 1:23; 1 Тим. 1:17) и чрез грех облекся в образ тленный и перстный, который Писание советует «отложить» (Иак. 1:21; Еф. 4:22), омывшись чистой жизнью, словно водой, чтобы, по «взятии» земного «покрывала» (Исх. 34:34; 2 Кор. 3:16), опять воссияла красота души. Сложить же чуждое значит опять возвратиться к свойственному ему и естественному состоянию, чего можно достигнуть не иначе, как соделавшись опять таким, каким он был сотворен в начале. Ибо не наше дело и не силой человеческой достигается подобие Божеству, но оно есть великий дар Бога, который вместе с первым рождением тотчас же дает естеству нашему свое подобие.

3. Человеческому же труду предстоит только очистить наросшую от греха нечистоту и вывести на свет сокрытую в душе красоту. Этому, думаю, учит и Господь в Евангелии, когда тем, кто способен понимать «премудрость, глаголемую в тайне» (1 Кор. 2:7), говорит, что «царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:21). Ибо я думаю, что это изречение показывает, что благо Божие неотделимо от нашего естества и недалече отстоит от тех, кто желает искать его, но оно всегда есть в каждом, неведомое и сокрытое всякий раз от «печали и сластьми житейскими подавляемое» (Лк. 8:14) и вновь обретаемое, если только обратим к нему свой разум. А если нужно подтвердить это учение и другими (примерами), то, я думаю, то же дает видеть нам Господь и в искании потерянной «драхмы» (Лк. 15:8–10). Так как нет никакой пользы от прочих добродетелей (которые Писание именует драхмами), хотя бы все они и были, коль скоро душа вдовствует, лишившись той одной, поэтому Он, во–первых, повелевает зажечь светильник с елеем, которым, вероятно, обозначает слово Божие, освещающее тайное (ср. 1 Кор. 4:5). Затем в собственном доме, то есть в самом себе, искать потерянную драхму. Этой искомой драхмой, конечно, означается образ царя, не совсем еще потерянный, но скрытый грязью; под грязью же, думаю, следует понимать плотскую нечистоту. Когда эта грязь будет выметена и вычищена тщательным образом жизни, искомое станет видным, и душе, нашедшей его, поистине следует радоваться и приглашать разделить эту радость соседей. Ибо подлинно, как только откроется и воссияет тот образ великого Царя, который искони запечатлел на драхме нашей Тот, «создавши на едине сердца» (Пс. 32:15) наши, все сопребывающие в душе силы, которые Писание именует соседями, обратятся к божественной этой радости и веселию, неотступно взирая на неизреченную красоту обретенного. «Радуйтеся», говорит, «со мною яко обретох драхму погибшую» (Лк. 15:9). Соседи или домочадцы души — это ее силы, радующиеся обретению божественной драхмы; способности — мыслительная, желательная — свойственное душе расположение к печали и гневу, и все другие силы, какие усматриваются в ней и по справедливости называются подругами, которым всем следует «радоваться о Господе» (Флп. 3:1), когда все они обращаются к прекрасному и благому и «вся в славу Божию» (1 Кор. 10:31) совершают, перестав быть «оружием греха». (Рим. 6:13).

4. Итак, если смысл обретения искомого есть восстановление в исконное состояние божественного образа, который теперь сокрыт в плотской нечистоте, то давайте будем тем, чем был первозданный (человек) в начале своей жизни. Чем же он был? Он был «на» г (ср. Быт. 2:25) от одеяния мертвыми кожами, он с дерзновением взирал на лик Божий, еще не поставляя судьей красоты (ср. Быт 2:9) зрение и вкус, но «наслаждаясь» только «Господом» (Пс. 36:4) и притом в согласии с данной ему на это помощницей (ср. Быт. 2:18), как дает понять Божественное Писание, потому что не прежде «познал» ее (Быт. 4:1), как был изгнан из рая (ср. Быт. 3:24), а она осуждена была на болезни деторождения (ср. Быт. 3:16) за грех, который сотворила, «прельстившись» (Быт. 3:13). Итак, каким путем мы оказались вне рая, будучи изгнаны в лице прародителя, таким же и теперь можем опять, если пойдем, возвратиться в исконное блаженство. Какой же это путь? Удовольствие, полученное обманом, было началом падения. Потом за страстью удовольствия последовали стыд (ср.Быт. 3:7; 2:25) и страх (ср. Быт. 3:10) и то, что они уже не смеют явиться пред взоры Создателя, но скрываются в «листьях» и тени (ср.Быт. 7–10); после того облекаются мертвыми «кожами» (ср. Быт. 3:21) и таким образом высылаются жить в эту юдоль, полную болезней и трудов, где брак изобретен как утешение для смертных.

Глава 13. О том, что попечение (ётцёХею:) о самом себе начинается с удаления от брака

1. Итак, если мы хотим здесь «разрешитися» (αναλυεις) и быть «со Христом» (Флп. 1:23), то должны начать свое «отрешение» (αναλυσις) с брака. Как изгнаные из своего отечества, когда (собираются) вернуться туда, откуда отправились, сперва оставляют конечную точку своего удаления, так и тем, кто возвращается ко Христу, слово это советует оставить прежде всего, словно последний ночлег, брак, поскольку он оказывается последним пределом нашего удаления от райской жизни. Потом (надо) удалиться от тяжкой заботы о земном, на которую осужден человек после грехопадения. Затем — сбросить покровы плоти, совлечься «риз кожаных» (Быт. 3:21), то есть «плотского мудрования» (Рим. 8:6), и, отрекшись от всех «тайных срама» (2 Кор. 4:2), не укрываться уже более под тенью «смоковницы» (ср. Быт. 3:7), то есть горестной жизни, но, отбросив покровы из скоропреходящих «листьев» этой жизни, вновь предстать пред очи Создателя. (Еще следует) удаляться от соблазна для вкуса и зрения и держаться советов уже не ядовитого змия, но одной только заповеди Божией. А она состоит в том, чтобы стремиться к одному «добру» и отвергать вкушение «зла» (ср. Быт. 2:9); ибо все дальнейшее зло получило у нас начало оттого, что мы не захотели оставаться в неведении зла. Потому–то и поведено было прародителям не приобретать познания ни о добре, ни о том, что противоположно ему, но, удаляясь от «познания» как «добра», так и «зла» (Быт. 2:9), наслаждаться чистым, несмешанным и непричастным злу благом. А это благо, говорю я, состоит не в чем ином, как в том, чтобы пребывать лишь с Богом, и этим наслаждаться постоянно и непрестанно, не примешивая к этому наслаждению ничего, влекущего к противному. И если позволено будет сказать дерзновенно, может быть, таким образом кто–либо будет «восхищен» от сего мира, который «во зле лежит» (1 Ин. 5:19), в рай, где оказавшись, Павел слышал и видел «неизреченное» и незримое, о чем «нелеть есть человеку глаголати» (2 Кор. 12:4).

2. Но поскольку рай есть обиталище живых и не принимает умерщвленных грехом, мы же «плотяны» и смертны и «проданы под грех» (Рим. 7:14), то как может быть «на земли живых» (Пс. 26:13;114:9) тот, кто находится под владычеством смерти? Какой путь и способ можно придумать, чтобы освободиться от этого владычества? Евангельское учение и для этого предлагает вполне достаточное руководство. Мы слышали слова Господа к Никодиму, что «рожденное от плоти плоть есть, а рожденное от духа дух есть» (Ин. 3:6); знаем также, что плоть за грех подпала (под власть) смерти, Дух же Божий нетленен, животворящ и бессмертен.

3. Итак, поскольку с рождением по плоти неизменно сопре–бывает сила, разрушающая рождаемое, так, очевидно, и Дух рожденным от Него влагает животворящую силу. Итак, какой вывод из сказанного нами? Чтобы мы, отложив плотскую жизнь, за которой неизбежно следует смерть, стремились к той жизни, которая не влечет за собою смерти. Именно такова жизнь в девстве. Правда этих (слов) будет яснее, если мы добавим немногое. Кто не знает, что дело плотского сочетания есть появление смертных тел, от духовного же союза (κοινωνια), вместо чад, рождается для сочетавшихся жизнь и бессмертие? И справедливо применить к этому апостольское изречение, что спасается «чадородия ради» (1 Тим. 2:25) мать, веселящаяся о таких чадах, как возгласил в божественных псалмах псалмопевец, говоря:» вселяя неплодовь в дом матерь о чадех веселящуся» (Пс. 112:9). Ибо поистине веселится, как мать, дева матерь, Духом породившая бессмертных чад, названная у пророка «неплодной» по причине целомудрия.

Глава 14. О том, что девство сильнее владычества смерти

1. Следовательно, именно такую жизнь, которая сильнее владычества смерти, должны предпочитать (люди) разумные; ибо плотское деторождение (никто да не оскорбится этими словами) бывает причиной не столько жизни, сколько смерти. Дело в том, что от рождения получает начало тление, а положившие ему конец чрез девство поставили в себе предел смерти, воспретив ей чрез себя идти далее и представив собой некую границу между жизнью и смертью, удержали последнюю от продвижения вперед. Итак, если смерть не может прейти чрез девство, но в нем исчезает и прекращается, то ясно видно, что девство сильнее смерти; отчего справедливо именуется непорочным тело, не подчинившееся рабству тленной жизни и не допустившее себя стать орудием к продолжению смертного потомства, так как в нем прервалась постоянная последовательность тления и смерти, которая непрерывно продолжалась от первозданного (Адама) до жизни девствующего. Ибо невозможно было смерти когда–либо прекратить свое действие, притом, что чрез брак действовало рождение людей. Но она, сопровождавшая все предшествовавшие поколения и всегда вместе с рождающимися вступавшая в жизнь, обрела в девстве предел своему действию, выйти за который ей невозможно. Ибо как в Богородице Марии, «царствовавшая от Адама даже до» Нее «смерть» (Рим. 5:14), когда приступила и к Ней, то, преткнувшись о плод девства, словно о камень, сокрушилась о него. Так и во всякой душе, ведущей девственную жизнь во плоти, «держава смерти» (Евр. 2:14) как бы сокрушается и разрушается, <307> не находя, во что вонзить свое «жало» (ср. 1 Кор. 15:55; Ос. 13:14). Ибо и огонь, если не подкладывать дров, соломы, сена или чего другого из воспламеняемых веществ, не может являть своей природной силы. Так и сила смерти не может действовать, если брак не подложит ему вещества, не приготовит существ, которые должны подвергнуться смерти, словно какие осужденные.

2. Если сомневаешься, посмотри на все виды несчастий, какие приносит людям смерть, как уже было сказано в начале слова. Откуда берут они начало? Скорбь о вдовстве, сиротстве или несчастье потери детей могли ли быть, если бы не было до того брака? Ведь желанные утехи, радости и удовольствия и все, что считается завидным в супружестве, оканчивается такими скорбями. Как у меча рукоять бывает гладка, приятна на ощупь и в руке, блестяща и удобна, все же прочее есть железо, орудие смерти, которое страшно увидать и еще страшнее на деле испытать, — нечто подобное этому есть и брак: словно художественно выточенную, красивую рукоять он представляет для чувственного ощущения поверхностную гладкость наслаждения, но как только эта рукоять окажется в руках прикоснувшегося к ней, она влечет за собой соединенные с ней скорби, и брак становится для людей виновником плача и несчастий.

3. Это он представляет столь жалостные и достойные слез зрелища: детей, в раннем возрасте осиротевших и преданных в добычу сильным, детей, которые в своем несчастье часто смеются, сами его не осознавая. А какая другая причина вдовства, как не брак? Следовательно, удаление от него разом освобождает от всех подобного рода бедствий, и это справедливо. Ибо когда осуждение, определенное древле согрешившим, уничтожается, тогда скорби матерей, более, согласно с Писанием, не «умножаются» и «болезнь» (Быт. 3:16) не предшествует человеческому рождению. Вместе с тем окончательно уничтожаются и несчастья жизни и «отъята слеза от лиц», как говорит пророк (Ис. 25:8). Ибо тогда «зачатие» происходит не «в беззакониях» и «рождение» не «во гресех» (Пс. 50:7) и «не от кровей», ни «от похоти мужеским», ни «от похоти плотския» (ср. Ин. 1:13), но от одной воли Божией происходит это рождение. А происходит оно тогда, когда кто–то живым сердцем воспринимает нетление Духа; рождает же он «премудрость, правду, освящение», а также «избавление» (1 Кор. 1:30). Ибо каждому можно быть матерью Того, Кто есть все это, как говорит где–то Господь: «творящий волю» Мою — и «брат, и сестра, и мати Ми есть» (Мф. 12:49).

4. Какое место занимает при такого рода рождениях смерть? Поистине «пожерто» в них «мертвенное животом» (2 Кор. 5:4)! И мне кажется, что девственная жизнь есть прообраз блаженной жизни в «веце грядущем» (Еф. 1:21), заключающая в себе много признаков тех благ, которые, как «уповаем, отложены» нам (Кол. 1:5). В справедливости сказанного можно убедиться, если исследуем вопрос подробнее. Во–первых, «умерший единожды греху, живет» уже лишь «Богови» (Рим. 6:10) и не «творит» более «плод» (для) «смерти» (Рим. 7:10); но, полагая, сколь возможно, конец плотской жизни, ожидает затем «блаженного упования и явления великого Бога» (Тит. 2:13), не ставя никакого средостения между собой и пришествием Божиим произведением (на свет) промежуточных поколений. Кроме того, уже в настоящей жизни он наслаждается изысканнейшим из благ по воскресении: ибо если праведным после воскресения обещана Господом жизнь «равноангельская» (Лк. 20:36), а ангельскому естеству свойственно безбрачие, то тот, кто приобщается «светлостям святых» (Пс. 109:3) и непорочной жизнью подражает чистоте бесплотных, уже получает обетованные блага. Итак, если девство доставляет нам столь великие и богатые (дары), то какое слово может достойно восхвалить такой дар? Какое из прочих душевных благ окажется столь великим и драгоценным, чтобы могло сравниться с этим совершенством?

Глава 15. О том, что истинное девство видится в любом занятии

1. Но если нам понятно, сколь изобилен этот дар, то нужно также знать и что он за собой влечет, потому что девство есть не простое дело, как, может быть, кто–нибудь думает, и не к одному только телу относится, но мысленно «достизает» (Прем. 7:24) и проникает во все признаваемые правильными действия души. Ибо душа, прилепившаяся посредством девства к истинному Жениху, не только будет удаляться от плотской скверны, но, положив отсюда начало своей чистоте, во всем поступает так же, с одинаковой непоколебимостью, боясь, как бы склонившись сердцем к чему–либо сверх должного, чрез общение с каким–либо злом, не допустить в эту часть души какой–нибудь прелюбодейной страсти. И вот что я хочу сказать — возвращаюсь опять к сказанному мною прежде: душа, «прилепившаяся» ко Господу, чтобы быть с Ним «единым духом» (1 Кор. 6:17), заключив как бы некий договор совместной жизни — Его одного «любить от всего сердца и силы» (Втор. 6:5), не будет уже «прилепляться к блуду» (ср. 1 Кор. 6:17), чтобы не быть с ним единым телом; также не допустит ничего другого, что препятствует спасению, так как все нечистые дела тесно связаны между собой и душа, осквернив себя одним из них, не может уже более хранить себя незапятнанной.

2. Эти слова можно подтвердить примерами. Так, вода в озере до тех пор остается чистой и спокойной, пока что–нибудь, брошенное извне, не возмутит и не приведет в движение ее ровную поверхность. Если же бросить в озеро камень, то всплеск от него разойдется по всему озеру, потому что камень от тяжести погружается в глубину, а волны кругами поднимаются от места его падения и разбегаются до самых краев воды, и вся поверхность озера круговидным колебанием отвечает возмутившейся глубине. Точно также тихое и спокойное состояние души от нападения одной какой–нибудь страсти все приходит в колебание и сострадает поврежденной части. Ибо те, кто исследует подобные вещи, говорят, что добродетели нераздельны между собою и что невозможно составить точное понятие об одной добродетели, не коснувшись и прочих, но в ком рождается одна добродетель, за ней непременно следуют и прочие. Также и наоборот: вкравшееся в нас зло простирается на всю добродетельную жизнь; и подлинно, как говорит апостол, целое сострадает своим частям, так что если «страждет един уд», болезнует вместе с ним все тело, и если (один) «славится, с ним радуется» и все тело (1 Кор. 12:26).

Глава 16. О том, что и малейшее уклонение от добродетели также опасно

Тем не менее в жизни нашей существует бесчисленное множество уклонений ко греху, и это множество Писание обозначает различно: ибо «мнози», говорит, «изгонящии мя и стужающии ми» (Пс. 118:157) и: «мнози борющий мя с высоты» (Пс. 55:4); много и других подобных речений. Итак, в целом можно прямо сказать, что много есть тех, кто прелюбодейственно строит козни, чтобы растлить эту поистине «честную женитву и ложе нескверно» (Евр. 13:4). Если же нужно исчислить их поименно, то это: прелюбодей гнев, прелюбодей любостяжание, прелюбодей зависть, (а также) злопамятство, вражда, злословие, ненависть — словом, все, что апостол исчисляет как «противящееся здравому учению» (1 Тим. 1:10), есть перечень прелюбодеев. Представим себе женщину благообразную, достойную любви и потому сочетавшуюся браком с царем, но которая по причине своей красоты подвергается козням со стороны неких беззаконников. Пока она воспринимает своих обольстителей как врагов и обвиняет их пред законным мужем, до тех пор она — женщина целомудренная, преданная одному только своему мужу, и козни наглецов тогда не имеют над ней никакой силы. Если же она уступит (хотя бы) одному из злоумышленников, то, (даже если она и) хранит верность в остальном, (это) не спасет ее от наказания; ибо для осуждения ее достаточно, если и одним осквернено было ложе. Так, «Богови живущая» (Рим. 6:10) душа не будет увлекаться ни одним из благ, которые представляются ей заманчивыми; если же она чрез какую–либо страсть допустит в сердце нечистоту, то сама нарушит закон духовного брака. И как говорит Писание, «в злохудожну душу не внидет премудрость» (Прем. 1:4), так поистине можно сказать, что и в душу, исполненную гнева и зависти или имеющую в себе другой какой порок, не может вселиться благой Жених.

2. Так кто же найдет способ согласовать между собой то, что по естеству чуждо и не имеет ничего общего? Послушай апостола, который учит, что нет никакого «общения свету ко тьме или правды к беззаконию» (2 Кор. 6:14), или, сказать кратко, всего того, чем мы мыслим и именуем Господа по различию созерцаемых в Нем совершенств — со всем тем, что по противоположности считается злом. Итак, если невозможна общность того, что по природе несовместимо между собой, то, конечно, чужда и неспособна к сопребыванию с добром душа, одержимая каким–либо пороком. Итак, какой мы отсюда делаем вывод? Тот, что целомудренная и разумная дева должна всячески оберегать себя от нападения какой бы то ни было душевной страсти и блюсти себя для сочетавшего ее с Собой Жениха чистой, не имеющей «скверны, или порока, или нечто от таковых» (Еф. 5:27). Один есть прямой «путь», поистине «узкий и тесный» (Мф. 7:14), который не допускает уклонений ни в ту, ни в другую сторону и от которого даже малейшее отступление равно угрожает опасностью падения.

Глава 17. О том, что несовершенно благо, если ему не хватает даже одного какого–то (свойства) добродетели

1. Если это так, то мы, насколько возможно, должны исправлять обычай многих — тех, кто решительно ополчается против удовольствий более постыдных, но охотятся за удовольствиями, заключающимися в почестях и любоначалии. Они поступают подобно рабу, который старается не от рабства освободиться, а довольствуется только сменой господ, считая за свободу перемену владельцев. Ведь рабская участь одна и та же, хотя бы и не одни и те же господа управляли, пока тяготеет чья–то власть и начальство. А бывают и такие, кто, храбро сражаясь с наслаждениями, (тем не менее) скоро сдается противоположной страсти и при строгом и правильном образе жизни с легкостью попадает в плен печали, вспышкам гнева, злопамятству и всему прочему, что противоположно страсти удовольствия, и (от чего) освобождается с трудом. Это бывает тогда, когда на пути жизни мы руководствуемся не стремлением к добродетели, но какой–либо страстью.

2. Конечно, «заповедь Господня» столь «светла», что «просвещает очи» (Пс. 18:9) даже младенцев, как говорит Писание, утверждая, что «благо есть прилеплятися» единому «Богу» (Пс. 72:28); Бог же не есть ни печаль, ни удовольствие, ни трусость, или дерзость, или страх, или гнев, или иная какая–нибудь подобного рода страсть, которая господствует над невежественной душой, но, как говорит апостол (1 Кор. 1:30), самосущая «мудрость» и «освящение» (ср. 1:30), истина, и «радость, и мир» (ср. Рим. 14:17; Гал. 5:22), и тому подобное. Итак, каким образом может «прилепиться» (1 Кор. 6:17) к имеющему такие совершенства тот, кто одержим (тем, что совершенствам) противоположно? Или разве не безрассудно, радея о том, чтобы не подчиниться одной какой–то страсти, полагать добродетель в противоположной? Например: избегая удовольствия (ηδονη), предаваться печали (λυπη), уклоняясь дерзости (το θρασυ) и безрассудства (το προπετες), ослаблять дух трусостью (δειλια) или, стараясь быть недоступным гневу (οργη), впасть в боязливость (φοβος)? Ведь какая разница: отпасть от добродетели так или по–иному, или, точнее, отдалиться от самого Бога, который есть всецелая добродетель? И в телесных болезнях никто не скажет, что есть разница: от чрезмерного ли голода или от неумеренного пресыщения пришло в расстройство тело, потому что неумеренность в обоих случаях приводит к тому же концу. Итак, кто заботится о жизни и здравии собственной души, будет держаться (золотой) середины бесстрастия, не склоняясь и не приобщаясь ни к одной из противоположных крайностей, лежащих по ту и другую сторону добродетели. Не мои это слова, но от самого божественного гласа, ибо это правило ясно следует из учения Господа, когда Он учеников своих, вращающихся в этом мире как «агнцы» посреди «волков», учит быть не «голубями» только, но иметь в своих нравах некоторые свойства «змия» (Лк. 10:3; Мф. 10:16). Это значит, чтобы они ни считающейся похвальной у людей простоты не простирали до (последнего) предела, потому что такое свойство недалеко от крайнего скудоумия (ανοητον); ни восхваляемых многими изворотливости и хитроумия, самих по себе, без примеси противоположных качеств, не почитали за добродетель, но чтобы из видимых противоположностей составили один смешанный образ действия, отсекши от одной скудоумие, а от другой — изощренности в коварстве, так чтобы из обеих противоположностей образовался один прекрасный образ поведения, состоящий из простоты души (γνωμης) и изощренности ума: ибо «будит» е, говорит, «мудри яко змия, и цели яко голубие» (Мф. 10:16).

Глава 18. О том, что следует направлять к добродетели все силы души

1. Итак, сказанное здесь Господом да будет общим правилом для жизни каждого, в особенности же для тех, кто приступает к Богу чрез девство, чтобы они, обращая внимание на одно какое–либо доброе дело, не только остерегались противоположных (ему пороков), но отовсюду извлекали для себя доброе, так чтобы жизнь их со всех сторон была в безопасности. Ибо и воин, покрывший доспехами лишь некоторые части тела, подвергает опасности все остальное обнаженное тело. И что пользы для него от защиты доспехами (одной) части тела, когда у него открыты смертельным ударам (другие) обнаженные части? Кто назовет красивым того, в ком одна из составляющих его красоты изувечена вследствие какого–то несчастного случая? Это уродство отнимает красоту и у неповрежденных частей. Если смешон тот, кто, как говорит где–то Евангелие, решившись на «созидание столпа» и употребив все свое старание на его «основание», не достиг конца (Лк. 14:28–30), то чему другому учит нас эта притча, как не тому, чтобы мы, взявшись за какое–либо возвышенное занятие, старались довести его до конца, усовершенствуя эту работу Божию различными надстройками заповедей. Как не один камень составляет все строение башни, так и не одна заповедь доводит совершенство души нашей до желаемой меры, но непременно нужно сперва положить «основание», как говорит апостол; затем поставить (на нем) «здание из злата и камения честна» (1 Кор. 3:12), ибо так называются дела заповедей, по слову пророка: «возлюбил заповеди Твоя паче злата и камене честна много» (Пс. 118:127:Пс. 18:11). Итак, ревность о девстве пусть будет положена как основание для добродетельной жизни; и на этом основании пусть зиждутся все дела добродетели. Ибо, хотя девство признается делом весьма достойным и богоугодным (оно и действительно таково, каким считается), но если и вся жизнь не будет согласоваться с этим благим делом, если будут осквернены нестроением прочие силы души, то оно будет не что иное, как «усерязь злотый в ноздрях свинии» (Притч. 11:22) или «бисер попираемый ногами свиней» (Мф. 7:6). Но довольно об этом.

2. Если же кто в ничто вменяет упорядочение (всех сторон) жизни во взаимном согласии, тот пусть научится этому правилу, посмотрев на то, что делается в его доме. Думаю, что хозяин дома не допустит видеть в своем жилище чего–либо непристойного или безобразного: или перевернутую постель, или стол заваленный всякой гадостью, или того, чтобы «сосуды честны» (ср. 2 Тим. 2:20—21) были задвинуты в какой–нибудь грязный угол, а предназначенные для низкого употребления стояли на виду входящих в дом. Но расположив все благообразно и в должном порядке и определив каждой вещи подобающее место, он смело принимает гостей, нисколько не боясь позора, если сделается известным, как у него ведутся дела по дому. Так, я думаю, должен действовать и нашей «скинии» (2 Пет. 1:13—14) хозяин и распорядитель — я имею в виду ум: все, что в нас есть, он должен расположить стройно; каждую из сил души, которые Зиждитель предусмотрел нам вместо утвари и сосудов, должен употреблять сообразно с ее природой и во благо. Если нас никто не обвинит в говорливости и многословии, то мы объясним и все по порядку, чтобы, пользуясь как примером тем, что у нас есть, каждый мог устроить жизнь свою на пользу.

3. Итак, мы говорим, что желательную (силу) следует утвердить в чистоте души, пожертвовав Богу как дар и начаток своих благ; и, посвятив ее (Ему) однажды, блюсти неприкосновенной, чистой и не запятнанной никакой жизненной скверной. Раздражение же, и гнев, и ненависть держать, как сторожевых псов, чтобы они бодрствовали для противодействия одному только греху и направляли свою естественную (злобу) против того «татя» и разбойника, который тайно проникает, чтобы лишить нас божественного сокровища и входит для того, чтобы «украсть, убить» и «погубить» (Ин. 10:10). Мужество (την ανδρειαν) и смелость (το θαρσος) следует держать в руках, словно щит, чтобы не «убояться страха нашедшего ниже устремления нечестивых находящего» (Притч. 3:25); надежду (ελπις) и терпение (υπομονη) — словно жезл, чтобы опираться, когда (подвижника) приводят в изнеможение искушения. К «печали» (λυπη) благовременно прибегать в случае «покаяния» (μετανοια) во грехах (ср 2 Кор. 7:10), так как она ни на что другое не годится, как только на одно это употребление. Правда (δικαιοσυνη) да будет верным мерилом «правости» (ευθυτης) (Пс. 44:7–8) при определении того, что непогрешительно во всяком слове и деле, как надо располагать силами душевными и как воздавать каждому свое по достоинству. А желание большего (του πλειονος εφεσις), которое в душе каждого велико и безгранично, если кто применит к вожделению божественного, тот будет блажен в своем любостяжании (πλεονεξια), усиленно «понуждая» себя к приобретению того, к чему похвально «понуждать» себя (ср. Мф. 11:12; Лк. 16:16). «Премудрость» (σοφια) же и благоразумие (φρονησις) пусть будут «советниками» (ср. Прем. 8:9) относительно того, что ему полезно, и помощниками в его жизни, чтобы никогда ему не впасть в обман от неопытности или неразумия. Если же кто вышеназванные силы душевные использует несоответственно их природе, но направляет не на то, на что нужно: желание обращает на предметы постыдные, ненависть устремляет против единоплеменников; «любяй же неправду» (Пс. 10:5) восстает на родителей, дерзает на неподобающее, надеется на суетное, удалив от себя мудрость и благоразумие, дружится с жадностью и безрассудством и так же ведет себя во всем прочем — тот до такой степени глуп и смешон, что даже и описать нельзя его глупости, насколько она того заслуживает. Представим, что кто–нибудь, надев доспехи навыворот, повернет шлем так, что закроет им лицо, а (волнующийся) гребень свесит назад; ноги поместит в панцирь, а поножи приладит к груди, и что из вооружения предназначено для левой стороны, перевернет на правую а что для правой — на левую. И что должен потерпеть в сражении вооруженный таким образом воин, то же самое неизбежно потерпит в жизни и тот, кто допускает смешение в мыслях и извращение в употреблении душевных сил.

4. Итак, мы должны заботиться о водворении во всем этом согласия (ευαρμοστια), которое обычно возникает в душах наших от истинного целомудрия. Если же нужно приискать самое совершенное определение целомудрия, то, быть может, в точном смысле целомудрием следует назвать благоустроенный порядок (ευτακτος οικονομια) всех душевных движений, соединенный с мудростью и благоразумием. При таком устроении души не будет нужды в каком–либо (особом) труде или прилежании для достижения высочайших и небесных благ; при нем душа с совершенной легкостью достигнет того, что без него кажется неудободостижимым. Самым убыванием (υπεξαιρεοις) противоположного (ее намерениям) она естественно достигает искомого блага: ибо кто не во тьме, тот по определению пребывает во свете; и кто не умер, тот жив. Следовательно, «иже не прият всуе душу свою» (Пс. 23:4), тот непременно будет на пути истины, потому что предусмотрительность и благоразумие в рассуждении того, чтобы не совратиться с истинного пути, служат вернейшим руководством на прямом пути. Как слуги, освободившиеся от рабства, когда, перестав служить господам, делаются сами себе господами, обращают все внимание на самих себя, так, я думаю, и душа, освободившись от служения телу, обращается к познанию свойственной и естественной ей деятельности. Свобода же, как мы знаем, в частности, от апостола, состоит в том, чтобы не «держаться под игом рабства» (Гал. 5:1) и, подобно беглому рабу или злодею, не быть закованным в цепи брака.

5. Но я опять возвращаю слово к самому началу — к тому, что совершенство свободы состоит не в одном только удалении от брака (да не сочтет кто–нибудь обязанность девства столь малой и незначительной, чтобы видеть всю заслугу всего лишь в хранении чистоты плоти); но поскольку «всяк, творяй грех, раб есть греха» (Ин. 8:34), то во всяком деле или занятии уклонение в сторону зла подвергает человека рабству и накладывает печать, оставляя на нем от ударов греха рубцы и клейма. Таким образом, кто поставил себе великую цель — девственную жизнь, тот во всем должен быть равен себе и являть чистоту во всей жизни. Рыболовное искусство, согласно притче Господней (Мф. 13:47–49), отделяет полезных и съедобных рыб от негодных и вредных, чтобы какая–нибудь из последних, попав в сосуд, не сделала вредным употребление и полезных. Так и дело истинного целомудрия состоит в том, чтобы из всех занятий избирая одно чистое и полезное, непристойного избегать во всем, как бесполезного, и предоставлять его обыкновенной мирской жизни, которая иносказательно в притче названа «морем» (Мф. 13:47). И псалмопевец также в одном из псалмов, излагая нам учение исповедания, именует эту непостоянную, страстями одержимую и мятежную жизнь «водами, души» коснувшимися, «бурей и глубиною морскою» (Пс. 68:2—3), в которой всякий неустойчивый ум, подобно египтянам, «яко камень во глубину погрязает» : (Исх. 15:5). Что дружественно Богу и имеет способность прозревать истину, что в истории названо Израилем, — лишь одно оно «преходит» море, «яко по суху» (ср. Исх. 14:22; Евр. 11:29), нисколько не чувствуя горечи и солености житейских волн. Так образно, под водительством закона (ибо Моисей был прообразом закона) и израильтяне перешли через море, не омочив ног, египтяне же, вслед за ними вступив в него, потонули; каждый по своей собственной природе: один переходит легко, а другой тонет в глубине. Ибо добродетель есть нечто легкое и устремленное ввысь (ανωφερες), поскольку все, по ее правилам живущие, «яко облацы летят», по словам Исайи, «и яко голуби со птенцы» (Ис. 60:8). Ибо тяжел грех, как говорит один из пророков, над «талантом оловянным седящий» (Зах. 5:6). Если же кому такое изъяснение истории представляется натянутым и неуместным и он не допускает, чтобы чудо, совершенное при переходе через море, описано было для нашей пользы, тот пусть послушает апостола, что «онем же сия вся образи прилучахуся, писана же быша в наставление наше» (1 Кор. 10:11).

Глава 19. Воспоминание о Мариам, сестре Аароновой, как положившей начало этому (виду) подвига

1. Повод думать так нам подает пророчица Мариам, которая тотчас по (прехождении) моря, взяв сухой и благозвучный «тимпан», предначала песнь в «лике жен» (ср. Исх. 15:20). Ибо я думаю, что «тимпаном» Писание иносказательно называет девство, в котором первая подвизалась Мариам, чем, полагаю, и прообразовала Богородицу Марию. Ибо как тимпан, свободный от всякой влаги и совершенно сухой, издает громкий звук, так и девство, не допуская в этой жизни никакой житейской «влаги», бывает светлым и далеко слывущим (περιβοητος). Если тимпан, который имела в руках Мариам, был мертвым телом, а девство есть умерщвление тела, то этим, очень может быть, указывается на девство пророчицы. Что касается того, что пророчица Мариам была первой в лике дев, то это мнение мы основываем на некоторых предположениях и догадках, а не на ясном указании Писания, хотя и многие исследователи прямо объявляют ее безбрачной, потому что история нигде не упоминает ни о браке ее, ни о рождении от нее детей. Притом, если бы у нее был муж, то она бы именовалась и была бы известна не по брату своему Аарону, но по мужу, потому что не брат, но «муж» называется «главою жене» (1 Кор. 11:3; Еф. 5:23). Итак, если и у тех, кто искал чадородия как благословения и закона, дар девства считался достойным уважения, тем более следует приветствовать это рвение нам, кому благословения Божий даются уже не во плоти, а духовно. Божественные Писания открывают нам, когда плодоношение и рождение бывает во благо и о каком виде многочадия заботились святые Божий. Ибо и пророк Исайя, и божественный апостол ясно и мудро указали на это, один говоря так: «страха ради Твоего, Господи, во чреве прияхом» (Ис. 26:17—18), — а другой, хвалясь, что стал родителем, более всех многочадным, потому что выносил (под сердцем) целые города и народы, не только коринфян и галатов в собственных «болезнях» рождения изведши на свет и «вообразив» (μορφωσας) о Господе (Гал. 4:19), но всю страну «от Иерусалима окрест и даже до Иллирика» (Рим. 15:19) наполнив своими чадами, которых «породил о Христе благовествованием» (1 Кор. 4:15). За «то ублажается» в Евангелии «я утроба» пресвятой Девы (Лк. 11:27), послужившая непорочному рождению; поскольку ни рождение не нарушило девства, ни девство не послужило препятствием к такому рождению, ибо где рождается «дух спасения», как говорит Исайя (Ис. 26:18), там совершенно не нужны «похоти плотские» (Ин. 1:13).

Глава 20. О том, что невозможно одновременно служить телесным удовольствиям и наслаждаться плодами божественной радости

1. Есть у апостола (2 Кор. 4:16) и такое выражение, что в каждом из нас человек двоякий: один «внешний», которому по природе свойственно «тлеть», <325> другой — понимаемый как «потаенный сердца человек» (1 Петр. 3:4), который восприемлет обновление. Если это слово истинно (а оно непременно истинно, потому что в нем говорит сама «Истина» (ср. Ин. 14:6)), то с полным правом можно и брак мыслить двояким, соответственно и сообразно каждому из находящихся в нас (двух) человек; и быть может, дерзнувший сказать, что телесное девство содействует и помогает внутреннему и духовному браку, в своем дерзновении не уклонится далеко от истины.

2. Как невозможно в одно и то же время делами рук своих служить двум каким–либо ремеслам, например: заниматься земледелием и в то же время мореплаванием или делом кузнечным и плотничным, но если кто хочет преуспеть в одном деле, то должен оставить другое; так, поскольку и нам предстоят два брака, из которых один совершается посредством плоти, а другой — посредством духа, то стремление к одному из них неизбежно отдаляет нас от другого. Ведь и глаз не может хорошо рассмотреть двух предметов сразу, если не будет обращен на каждый поочередно и в отдельности. Точно так же и язык не может в одно и то же время служить различным наречиям: например, одновременно произносить слова греческие и еврейские. И слух не может разом воспринимать повествования о деяниях и слова нравоучительные. Ибо речи разного содержания, если их слушать отдельно, производят в слушателях (определенное) представление; если же обе, смешавшись, в одно и то же время будут занимать слух, то содержание их, сливаясь вместе, произведет в уме неопределенное смешение.

3. Таким же образом и наша желательная способность не в состоянии сразу и служить телесным удовольствиям, и стремиться к духовному браку. Ибо невозможно одинаковым образом жизни достигнуть поставленной цели того и другого, затем что с духовным браком соединяется воздержание, умерщвление тела и презрение всего плотского, а с плотским супружеством — как раз наоборот. Когда надо выбирать между двумя господами, то, поскольку невозможно в одно и то же время быть послушными обоим, ибо «никтоже может двема господинома работати» (Мф. 6:24), благоразумный человек изберет более достойного из них. Так и нам, когда предложены два брака, так как невозможно вступить в тот и другой вместе, ибо «не оженивыйся печется о Господних, а оженивыйся печется о мирских» (1 Кор. 7:32—33), нельзя — я говорю о благоразумных — ошибиться в выборе достойнейшего из них. Не следует также оставаться в неведении относительно пути, ведущего к этому (браку), и который не иначе можно узнать, как при помощи сравнения.

4. Как в супружестве телесном не желающий быть отвергнутым приложит много забот о здоровье тела, о подобающем украшении, об изобилии богатства и о том, чтобы не иметь никакого пятна ни на своей жизни, ни на своем роде, ибо этим обычно достигают желанной цели, таким же образом и желающий вступить в духовное супружество пусть прежде всего покажет себя юным, отрешившимся чрез «обновление ума» (Рим. 12:2) от всякой ветхости. Затем пусть он представится в изобилии имеющим то, о чем более всего пекутся, но славится пусть не земным имуществом, а украшается сокровищами небесными. Пусть поревнует и о том, чтобы иметь знаменитость рода — не ту, которая сама собой случайно может принадлежать и дурным людям, но которая достигается трудом и старанием, собственными добрыми делами, которой величаются лишь только «сынове света» (Ин. 12:36;1 Сол. 5:5), чада Божий и те, кто именуется «благороднейшими от восток солнца» (Иов 1:3) за свои светлые дела. Крепости же и здоровья пусть достигает он не попечением о теле или утучнением плоти, но совершенно напротив — чрез «немощь» телесную «усовершая силу» духа (ср. 2 Кор. 12:9). Знаю и брачные дары, приличествующие этому браку, которые не на тленные средства приобретаются, но от собственного богатства души приносятся в дар. Хочешь знать названия этих даров? Послушай Павла, прекрасного брачного распорядителя у некоторых богачей, которые во всех отношениях (что–то) «представляют собою» (2 Кор. 6:4). Говоря о других многих и великих дарах, он прибавляет также: «и во очищении» (2 Кор. 6:6). И опять–таки, все, что он в другом месте (Гал. 5:22—23) исчисляет как «плоды духовные» (Гал. 5:22), все это — дары этого брака. И если кто хочет последовать Соломону и принять к себе подругой и помощницей жизни истинную премудрость, о которой тот говорит: «возжелей ея, и соблюдет тя, почти ю, да тя обымет» (Притч. 4:6—8), — тот сообразно с достоинством такого желания пусть приготовит себе чистую одежду для участия в этом брачном торжестве вместе с веселящимися, чтобы не изгнали его, если он явится, чтобы принять участие в празднестве, не одетым в «одеяние брачное» (Мф. 22:11—12). Очевидно, что этот способ приготовления к браку такого рода является общим как для мужей, так и для жен; поскольку, как говорит апостол, «несть мужеский пол, ни женский» (Гал. 3:28), «но всяческая и во всех Христос» (Кол. 3:11). И конечно, влюбленный в премудрость божественным предметом своего вожделения имеет истинную Премудрость; и душа, прилепившаяся к нетленному Жениху, пылает любовью к истинной Премудрости, которая есть Бог. Но что такое духовный брак и что имеет целью чистая и небесная любовь, достаточно раскрыто нами в том, что сказано.

Глава 21. О том, что избравший для себя строгий образ жизни должен удаляться от всякого телесного удовольствия

1. Поскольку оказалось, что никто не может приблизиться к божественной чистоте, не сделавшись прежде сам чистым, то нам необходимо оградить себя от удовольствий как бы великой и крепкой стеной, чтобы чистота сердца никак не могла оскверниться чрез приближение к ним. Крепкая же стена есть совершенное удаление от всего, что таит в себе страсть, ибо удовольствие по роду своему будучи единым, по словам мудрых, как вода, из одного потока разливающаяся на разные ручьи, чрез каждый из (органов) чувств проникает в нутро тех, кто предан удовольствиям. Итак, побежденный удовольствием, попавшим в него чрез одно какое–либо чувство, от него терпит поражение в самом сердце; как и слово Божье учит, что восприявший вожделение чувством зрения уязвлен «в сердце» (Мф. 5:28). Думаю, что Господь, говоря здесь об одном чувстве, подразумевал все, так что, следуя сказанному, мы с (полным) правом можем присовокупить: кто услышал «ко еже вожделети», кто коснулся и кто всю свою силу подчинил служению удовольствию, тот согрешил «в сердц» е (Мф. 5:28).

2. Итак, чтобы с нами этого не случилось, мы должны в своей жизни руководствоваться тем мудрым правилом, чтобы не прилепляться душой ни к чему, к чему примешивается приманка удовольствия, преимущественно же и более всего блюстись от наслаждения вкусом, потому что оно, по–видимому, упорнее других и есть как бы мать (всего) запрещенного. Ибо наслаждение пищей и питьем, избыточное от неумеренности в еде, неизбежно причиняет телу множество нежелательных последствий, поскольку пресыщение по большей части порождает в людях подобные страсти (παθη). Итак, чтобы тело всегда пребывало в полном спокойствии и не возмущалось никакой происходящей от пресыщения страстью, мы должны вести строжайший образ жизни и определять меру и предел наслаждения не удовольствием, но потребностью в чем–либо.

Хотя потребность и удовольствие часто соединяются между собой (поскольку голод обычно все делает приятным, ибо сильное желание утолить его делает приятным все, что ни случится употреблять в пищу), мы не должны ни отказываться от удовлетворения потребности по причине сопутствующего ему удовольствия, ни преимущественно охотиться за наслаждением, но, избирая из всего полезное, то, что тешит чувства, презирать.

3. Мы видим, что и земледельцы искусно отделяют зерно от смешанной с ним мякины, так что и то, и другое назначается для надлежащего употребления: зерно — для (поддержания) человеческой жизни, мякина — для сожжения и на корм скоту. Так и труженик целомудрия, отделяя потребность от удовольствия, как зерно от мякины, оставляет последнюю неразумным, чья «кончина в пожжение», как говорит апостол (Евр. 6:8. Ср. Мф. 3:12; Лк. 3:17), а из того, что необходимо, «снедает», сколько нужно, «с благодарением» (ср. 1 Тим. 4:3).

Глава 22. О том, что не должно сверх надлежащей меры предаваться воздержанию и что равно препятствует душе в достижении ею совершенства как утучнение плоти, так и чрезмерное ее изнурение

1. Но поскольку многие, впав в другой вид неумеренности, от излишней строгости жизни незаметно увлеклись в сторону, противоположную поставленной ими цели, и иным образом отдалив душу свою от высших и божественных предметов, низвели ее в круг мелочных забот и попечений, обратив ум свой к блюдению тела, так что не в состоянии свободно возноситься умом и созерцать горнее, будучи погружены в заботу о том, чтобы изнурять и сокрушать свою плоть, то хорошо было бы позаботиться и об этом и равно избегнуть неумеренности как в том, так и в другом случае, чтобы ни утучнением плоти не подавить ума, ни, в свою очередь, излишним ее истощением не сделать его слабым и презренным и занимающимся только телесными трудами; но всегда помнить мудрое правило которое равно воспрещает уклонение (παρατροπη) как в правую, так и в левую сторону (ср. Притч. 4:27; Чис. 20:17; Втор 5:32). Я слышал от одного врача, который говорил на основа своей науки, что тело наше состоит из четырех не одинакового свойства, но совершенно противоположных между собою стихий: в нем срастворены жар и холод, и влага удивительным образом смешана с сухостью, причем противоположное соединяется друг с другом чрез сродство посредствующих связей. И эту мысль естествоиспытатель доказывал довольно остроумно, говоря, что каждая из этих стихий, по природе будучи диаметрально противоположна другой и отдельна от нее, соединяется с противоположными чрез некоторое сродство соприкасающихся свойств. Ибо так как холод и жар одинаково могут находиться во влаге и сухости, а влага и сухость, в свою очередь равным образом могут соединяться с жаром и холодом, то тождество свойств, одинаково являющееся в противоположностях, само собой устанавливает связь между противоположными стихиями. Но для чего мне входить в исследование частностей, как одно и то же и разделяется взаимно по естественной противоположности, и опять соединяется, сближаясь друг с другом посредством родственности свойств? Мы упомянули о сказанном потому только, что излагавший такую теорию о природе тела, советовал, чтобы мы, по возможности, старались соблюдать равновесие свойств: поскольку телесное здравие состоит в том, чтобы ничто в нас не получало перевеса над другим.

2. Итак, если слова его сколько–нибудь истинны, для поддержания своего здоровья мы должны сохранять такое состояние тела, чтобы никакой части из тех, из которых мы составлены, не придавать неправильным употреблением пищи и пития ни излишнего увеличения, ни уменьшения, но подражать, сколь возможно, правящему колесницей. Ибо тот, если правит несогласным между собой (молодыми) конями, то ни резвого не побуждает ударами, ни ленивого не сдерживает вожжами, ни в свою очередь, своевольному или необузданному и рьяному не позволяет мчаться во весь опор, но одного направляет, другого сдерживает, а третьего побуждает бичом, пока не произведет между всеми стройного согласия в беге. Таким же образом и ум наш, правящий браздами тела, не вздумает ни прибавлять огня к жару, пылающему в лета юности, а охладевшего от страданий или времени не будет еще более охлаждать и иссушать и относительно прочих свойств также будет следовать словам Писания, «многого не приумножай» и «малого не умаляй» (2 Кор. 8:15; Исх. 16:18); но отсекая в том и другом случае неумеренность, он будет заботиться о приращении того, чего недостает, и в обоих случаях равно остерегаться вредного телу, чтобы ни излишним угождением плоти не сделать ее непокорной и необузданной, ни чрезмерным изнурением5 — болезненной, расстроенной и не имеющей сил для необходимой работы. Совершеннейшая цель воздержания имеет в виду не изнурение тела, но легкое его служение душевным потребностям.

Глава 23. О том, что желающий в точности изучить эту жизнь должен учиться у преуспевшего в ней

1. А как должен именно поступать решившийся жить по правилам этого любомудрия, чего остерегаться, в каких занятиях подвизаться, а также какую сохранять меру воздержания, каких правил держаться и каково вообще должно быть все течение жизни, направленной к этой цели, обо всем написано много поучений, где он найдет наставление в частностях. Но гораздо действенннее, чем наставление словесное, руководство действенным примером; и нет ничего трудного (δυσκολια) (в том, чтобы) выполнить это требование. Чтобы найти наставника, не нужно ни пускаться в дальний путь, ни подвергаться морскому плаванию, но «близ ти глагол», говорит апостол (Рим. 10:8), у твоего очага — эта благодать. Здесь училище добродетелей, в котором жизнь такого рода, доведенная до высочайшей степени строгости, является во всей чистоте. Здесь и молчащие, и говорящие великую имеют силу в научении самым делом, как вести эту небесную жизнь. Потому что и всякое слово, без дел являемое, как бы ни было красноречиво составлено, подобно бездушному изображению, которому краски и цвета придают некоторый вид живости, а кто «сотворит и научит», как говорит в одном месте Евангелие (Мф. 5:19), тот есть поистине человек живущий, «красен добротою» (Пс. 44:3), действующий и движущийся.

2. К нему–то и должен почаще обращаться тот, кто хочет, следуя разумному выбору, «держаться» девства (Мф. 6:24; Притч. 3:18). Как желающему изучить язык какого–нибудь народа недостаточно быть самому себе наставником, но он учится у людей сведущих и таким образом достигает того, что говорит так же, как иностранец, так, я думаю, и эту жизнь, так как она не путем естества следует, но отстраняется от него по необычности образа жизни, не иначе кто может в совершенстве изучить, как под руководством того, кто в ней опытен. И во всех прочих житейских занятиях лучше может преуспеть искатель, если будет изучать предмет своих занятий у учителя, нежели если он сам один примется за дело. Ибо не так прост этот образ жизни, чтобы в случае надобности можно было доверять собственному суждению, что для нас полезно, поскольку решимость на опыт в вещах неизвестных небезопасна. Точно так же люди дошли опытом до неизвестной прежде врачебной науки, посредством наблюдений мало–помалу раскрывая ее, так что признанное полезным и вредным, по свидетельству людей испытавших, вносилось в содержание науки, и наблюдение, сделанное предшественниками, неукоснительно учитывалось впоследствии. И теперь желающий изучить эту науку не имеет нужды собственным опытом исследовать силу лекарств, какое из них целительно, а какое губительно, но может сам, усвоив сведения от других, успешно заниматься врачебным искусством. То же надо сказать и о врачебной науке душ — то есть о любомудрии, — при помощи которого мы узнаем врачевство против всякой страсти, касающейся души. Нам нет надобности прибегать к предположениям или каким–либо догадкам для приобретения познаний в этой науке, но есть полная возможность научиться ей от того, кто долговременным и продолжительным опытом приобрел в ней навык. Юность же большей частью и во всяком деле ненадежный советник, и нелегко отыскать человека, который был бы сведущ в каком–нибудь достойном занятии, если не призывалась им для участия в совете старость. И чем выше всех прочих занятий поставленная нами цель, тем более мы должны соблюдать осторожность. Ибо в прочих делах юность, не управляемая рассудком, несет, конечно, ущерб в имуществе или принуждена бывает лишиться какой–либо мирской ценности или чина. В этом же великом и высоком стремлении опасности подвергаются не деньги, не слава мирская и скоропреходящая, не другое что–нибудь из того, что приходит к нам извне, что для людей понимающих маловажно, (независимо от того) по вкусу им это или нет. Здесь же нерассудительность (αβουλια) касается самой души и угрожает опасностью потерпеть ущерб такого рода, который состоит не в лишении каких–нибудь благ, которые может быть, и опять можно возвратить, но в потере самого себя и в лишении собственной души. Ибо растративший отцовское имение, пока находится в живых, не отчаивается в надежде опять каким–нибудь способом возвратить прежнее благополучие, но кто отпал от этой жизни, тот лишен всякой надежды на возвращение к лучшему.

3. Итак, поскольку многие принимают на себя подвиг девства, будучи еще юны и несовершенны разумением, то им прежде всего следует заботиться о том, чтобы найти себе на этом пути руководителя и хорошего наставника, дабы по свому невежеству не продираться сквозь какие–нибудь буреломы и не блуждать в стороне от истинного пути. «Блази два паче единого», говорит Екклесиаст (Еккл. 4:10). Один же легко побеждается врагом, который приседит при путях Божественных, и горе «единому егда падет» (Еккл. 4:10), потому что нет при нем человека, который помог бы ему встать. Так некоторые избрали надлежащее направление в стремлении к святой жизни и, уже достигнув было совершенства в избранном ими подвиге, от гордости ниспали другим видом падения, потому что, поддавшись некоему сумасбродству, сочли благом то, к чему склонял их рассудок. В их числе те, кого Премудрость называет «праздными, путие» свои «постлавшими тернием» (Притч. 15:19), кто считает вредным для души усердие в труде по заповеди; они отвергли увещания апостольские (ср. 2 Сол. 3:10; Еф. 4:28) и не вкушают «благообразно» (2 Сол. 3:12; 1 Сол. 4:12) собственный хлеб, но простирают руки на чужой, все искусство жизни полагая в праздности. Отсюда — сновидцы, которые обольщения сонные считают достовернее евангельского учения и мечты воображения называют откровениями; «от сих суть проныряющии в домы» (2 Тим. 3:6). И, опять–таки, есть и другие, кто считает добродетелью необщительность и звероподобие, не признает заповеди любви и не умеет ценить плодов «долготерпения и смиренномудрия» (ср. Кол. 3:12).

4. И кто может исчислить все подобные падения, какие случаются с теми, кто не хочет прибегнуть к руководству мужей, благоугодных Богу? Из их числа мы знали и таких, кто терпел голод «даже до смерти» (Флп. 2:8), как будто бы «таковыми жертвами благоугождается Бог» (Евр. 13:16). И, опять–таки, других, кто, совершенно уклонившись в противоположную сторону и заботясь о безбрачии только по имени, ни в чем не отличается от ведущих жизнь брачную. Они не только доставляют удовольствие своему чреву, но даже открыто живут с женщинами, именуя такое сожительство «братством» (αδελφοτης), чтобы под этим честным именем скрыть свою склонность к худому. Они причина того, что дело в высшей степени достойное уважения и чистое — жизнь девственная — хулится у внешних (ср. Рим. 2:24; Ис. 52:5).

5. Итак, было бы очень полезно, чтобы юные не были сами себе законодателями на пути этой жизни; ибо жизнь наша не оскудела на образцы совершенств, и в настоящее время, как никогда, святость процветает и обитает в наших жилищах, чрез постепенное прирастание будучи доведена до высшей степени совершенства. Следующий по стопам таких (подвижников) может приобщиться этой святости, а идущий на запах этого «благоуханного мира» (ср. Песн. 1:2) может исполниться «благоухания Христова» (2 Кор. 2:14–15). Как от одной горящей лампады пламя передается и всем прочим светильникам, которые соприкасаются с ней, и несмотря на это, первый свет не уменьшается, хотя чрез сообщение в равной мере передается и заимствующим свой свет от него, так и святость этой жизни преемственно распространяется от преуспевшего в ней на сближающихся с ним; ибо истинно пророческое слово, что общающийся «с преподобным, с неповинным» и «со избранным» и сам становится таким же (Пс. 17:26–27).

6. Если же ты ищешь примет, по которым бы нельзя было обмануться в избрании для себя доброго примера, то изобразить их легко. Если ты увидишь мужа, который, стоя посредине между жизнью и смертью, из той и другой извлекает полезные для себя уроки любомудрия, так что в усердии к заповедям ни бездеятельности смерти не принимает, ни всею стопой во (владения) жизни не становится, поскольку в отношении к тому, в чем выражается плотская жизнь, он отрешился от «мирских похотей» (ср. Тит 2:12) и остается не деятельнее мертвых, а в отношении к делам добродетели, по которым узнаются «живущие духом» (Гал. 5:25), является одушевленным, деятельным и сильным. Такого мужа поставь себе правилом в житии; такого Бог поставил образцом нашей жизни. Пусть он будет тебе образцом божественной жизни, как для кормчих — вечно сияющие звезды: подражай и старости его, и юности, или, лучше, подражай старости в (теле) юноши — и юности во время старости. Ибо ни время возраста, склонявшегося уже к старости, не ослабило в нем мужественной души, ни юность не была деятельной в деятельности того рода, какая свойственна юности, но какое–то было в нем удивительное соединение противоположностей того и другого возраста, лучше сказать — изменение свойств: в старости юношеская крепость сил к добру, а в цветущем (теле) юноши — неподвижность в отношении к злу. А если ты ищешь и желаний (τους ερωτας), свойственных этому возрасту, подражай высочайшей и пламенеющей божественной любви к премудрости, в которой он с младенчества возрастал и до старости пребывал. Если же ты не можешь взирать на нее прямо, как больные глазами на солнце, то обрати взоры на подчиненный ей лик Святых, которые, сияя своею жизнью, представляют примеры подражания для людей всякого возраста. Их поставил Бог в образец для нашей жизни.

Многие из них, будучи юны летами, состарились в чистоте воздержания, разумом предускорив старость и образом жизни упредив время; они знали одну любовь к премудрости не потому, чтобы имели иное естество, ибо «во всех плоть похотствует на дух» (Гал. 5:17), но потому, что должным образом вняли гласу того, кто сказал, что целомудрие есть «древо живота всем держащимся его» (Притч. 3:18). На этом древе, как на «корабле це», переплыв «волны» юности (ср. Прем. 14:5), они достигл пристани воли Божией; и теперь с душой, недоступной вол нам, в тишине и спокойствии, блаженствуют, счастливо окончив свое плавание. «Утвердив» себя на «благом уповании» (2 Сол. 2:16), как на «котве известне» (ср. Евр. 6:18—19), они покоятся вдали от обуревающих волн, являя свет своей жизни, словно огни с высокой сторожевой башни, тем, кто следует за ними. Итак у нас есть на кого равняться, чтобы безопасно избегнуть волн искушений.

7. Но для чего ты допытываешься у меня, не падал ли кто из тех, кто стремился к той же (цели), и на этом основании отчаиваешься в самом предприятии, как в неудобоисполнимом? Смотри на преуспевшего и смело пускайся в это благое плавание, при попутном веянии Святого Духа, имея кормчим Христа. Ибо и «сходящий в море в кораблях, творящий делания в водах многих» (Пс. 106:23) не отчаиваются от того, что с кем–то случилось кораблекрушение, но, имея пред собой «благое упование» (2 Сол. 2:16), спешат достигнуть цели предпринятого дела. Разве это не верх неразумия — считать порочным того, кто пал при строгом образе жизни, и полагать, что лучше тот, кто состарился, падая в течение всей своей жизни? Если страшно даже один раз подвергнуться близкой опасности греха, и на этом основании ты считаешь более безопасным даже и не вступать на путь, ведущий к высочайшей цели, то насколько ужаснее сделать грех занятием всей жизни и по этой причине полностью лишиться части в той, чистейшей жизни? Как станешь ты слушать Распятого, живущий, «Мертвого греху» (Рим. 6:2:10), если грех в тебе силен, повелевающего «вслед Него» (ср. Мф. 10:38) идти и как знамение победы над противником нести крест на теле, когда ты не «распялся миру» (Гал. 6:14) и не восприял «мертвости» плоти (2 Кор. 4:10)? Как сможешь ты повиноваться Павлу, который убеждает тебя представить тело твое в «жертву живу, святу, благоугодну Богови, когда сообразуешься веку сему», а не «преобразуешься обновлением ума» своего (Рим. 12:1—2) и не «ходишь во обновлении жизни» (Рим. 6:4) сей, но еще следуешь путем жизни ветхого человека? Как будешь совершать священнодействия Богу ты, помазанный2 именно для того, чтобы «приносить дар» (Евр. 8:3) Богу, и дар, конечно, не какой–нибудь чужой и незаконный, взятый от благ, привходящих извне, но поистине твой собственный, который есть «внутренний человек» (Еф. 3:16; 2 Кор. 4:16; Рим. 7:2), долженствующий быть «совершенным» и «непорочным», по закону об «агнце» (ср. Лев. 22:19; Исх. 12:5), чуждым всякого повреждения и порока? Как будешь приносить этот дар Богу, когда не повинуешься закону, который воспрещает священнодействовать нечистому? И если желаешь удостоиться явления Божия, то почему не слушаешь Моисея (ср. Исх. 19:15), который повелевает народу очиститься от дел брака, чтобы быть достойным явления Божьего? Если тебе маловажным кажется «сораспяться Христу» (Гал. 2:19) «представить себя в жертву Богу», быть «священником Бога вышнего» (Быт. 14:18), удостоиться явления великого Бога, то что мы можем предложить тебе выше этого, если ты и проистекающие сюда блага будешь считать столь же незначительными? Ибо если кто сораспинается Христу, тот чрез это самое вместе с Ним и живет, и «с Ним прославляется» (Рим. 8:17), и царствует. А кто представит себя в жертву Богу, тот чрез это может достигнуть изменения естества и достоинства человеческого в ангельское ибо и Даниил так говорит: «тмы тем предстояху Ему» (Дан. 7:10). Кто приял истинное «священство» и подчинил себя великому Архиерею, тот, несомненно, и сам «пребывает священник во веки» и смерть не возбраняет ему «пребывать» им «выну» (Евр. 7:23–24). Но кто удостоился видеть самого Бога, тот имеет плодом не что иное, как то, что он удостоился видеть Бога. Ибо верх всякой надежды, предел и главную цель всякого желания, Божия благословения, всякого обетования и «неизреченных» благ, превышающих, как веруем, «чувствия и разум» (ср. 2 Кор. 12:4; Флп. 1:9), составляет то, что возжелал видеть Моисей, чего желали многие «пророки и цари» (Лк. 10:24), но чего удостаиваются лишь «чистии сердцем» — те, кто именно потому являются и именуются подлинно «блаженными», что они «Бога узрят» (Мф. 5:8). Потому–то мы и желаем, чтобы и ты «сораспялся Христу» (Гал. 2:19), представил себя Богу «чистым» иереем (ср. 2 Кор. 11:2) и соделался чистой жертвой, чтобы уготовил себя к пришествию Божию чрез очищение во всей чистоте, дабы и тебе «узреть Бога» в «чистом сердце» (Мф. 5:8), по обетованию Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, Ему же слава во веки веков. Аминь.

Комментарии для сайта Cackle

Тематические страницы