Р. А. Лафферти (полное имя — Рафаэль Алоизиус Лафферти / Raphael Aloysius Lafferty; 1914-2002) - американский писатель ирландского происхождения. Считается классиком фантастической литературы, хотя в действительности трудно определить в каком жанре работал этот замечательный автор. Для Лафферти характерны эксперименты с нарративом, жанром, стилем и пр. Он был безусловно чудным рассказчиком, превосходным юмористом. Набожный католик, он создавал прекрасные необыкновенные христианские произведения - Лафферти больше всего похож на Честертона, хотя в отличие от него не сбивается на проповедь.
Классическим стал некролог Н. Геймана: «без сомнения, Рафаэль Лафферти был превосходным писателем своего собственного жанра. Он был гением, эксцентриком, безумцем. Его рассказы (которые, в большинстве своём, превосходили его же романы) беспрецедентны. Если и можно попытаться сравнить Рафаэля с каким-либо автором, то, возможно, только с более причудливым вариантом Флэнна О'Брайена, впрочем, подобные сравнения бессмысленны — в мире есть только один Лафферти. Первый сборник рассказов Рафаэля «Nine Hundred Grandmothers» всё ещё в продаже — рекомендую с него и начать знакомство с автором. Смешные, мудрые и странные — его истории уникальны. Одно предложение — и вы уже знаете, кого читаете. Лафферти никогда не вписывался в рамки жанров НФ, фэнтези или хоррора, хотя и был удостоен «Hugo Award» и «World Fantasy Award». Он был сам-себе-жанр и его истории — сказания с привкусом Ирландии, небес, далёких звёзд, и Талсы».
Здесь как раз расположен сборник "Девятьсот бабушек" и рассказы: "Бактрианы и дромадеры, Клем", "Главное открытие Рейнбёрда", "Маленький к.", "Небо", "Неделя ужасов", "Ох уж мне эти ребята", "Планета медведей-воришек", "Роковая планета", "Сердитый человек", "Содом и Гоморра, штат Техас", "Сон", "Совершенное создание", "Трансцендентные тигры", "Великая междугородняя", "Все фрагменты речного берега", "Трансцендентные Тигры".
Девятьсот бабушек
ДЕВЯТЬСОТ БАБУШЕК
Керан Свайсгуд был молодым, подающим надежды специалистом по Особым Аспектам. Но, как это часто бывает у Особых, имел он одну раздражающую особенность. А именно, все время задавался вопросом: «С чего же все началось?»
У всех участников экспедиции, за исключением Керана, имена были жесткие и грубые: Вырубала Крэг, Громила Хакл, Шквал Берг, Джордж Костолом, Двигло Мэньон (уж если Двигло сказал «двигай», значит, именно это и делаешь), Задира Трент. Парням полагалось быть крутыми, поэтому они и взяли такие прозвища. Только Керан оставил собственное имя — к неудовольствию командира Вырубалы Крэга.
— Ну что за имя для героя — Керан Свайсгуд! — громыхал Вырубала. — Почему бы тебе не назваться Шторм Шэннон? Звучит сурово. Или Потрошитель Бэрелхауз, или Рубака Слэйгл, или Нэвел Тесак. Ты же едва взглянул на список имен.
— Я остаюсь при своем, — упрямо повторял Керан. И был не прав. Ведь новое имя способно в корне изменить человека. Именно так произошло с Джорджем Костоломом. Хотя волосы на груди у него появились в результате трансплантации, тем не менее в совокупности с новым именем они превратили его из мальчика в мужчину. Возьми Керан настоящее героическое имя вроде Потрошитель Бэрелхауз, глядишь, на смену его нерешительности и вспыльчивости пришли бы образцовая целеустремленность и благородная ярость.
Крупный астероид под названием Проавитус, на котором они находились, буквально звенел от потенциальной прибыли. Крутые парни экспедиции знали свое дело. Они подписывали пространные контракты на туземных бархатистых свитках и на собственных бумажных лентах. Они ошеломляли, соблазняли и даже слегка пугали неискушенный народ Проавитуса. На солидном взаимовыгодном рынке астероида парни чувствовали себя работорговцами. И этот мир, полный диковин, сулил им сказочные барыши.
С момента их прилета прошло три дня.
— Все заняты делом, кроме тебя. — Голос Вырубалы перекатывался, словно отдаленный гром. — Но даже Особым следует отрабатывать свой проезд. Устав обязывает нас включать в команду одного парня твоей специальности, чтобы придавать делу культурный поворот. Но это же не повод для безделья. Каждый раз мы идем в поход, Керан, чтобы зарезать большого жирного борова, и не делаем из этого секрета. Но если вдруг выясняется, что свиной хвостик закручен каким-то необычным с точки зрения культуры образом, тогда это полностью оправдывает твое присутствие. А уж если эта особенность местной культуры приносит нам прибыль, мы вообще прыгаем от счастья. Способен ты, к примеру, выяснить, что-нибудь о живых куклах? Возможно, что они сочетают в себе и культурный аспект, и торговую ценность.
— Мне кажется, они — часть чего-то более важного, — ответил Керан. — Это целый клубок загадок, его так просто не распутать. Думаю, ключ ко всему — утверждение проавитов о том, что они не умирают.
— Да нет, умирают, и причем довольно рано. Те, что шатаются по окрестностям, — молоды. А те, что сидят по домам, — среднего возраста, не старше.
— Тогда где их кладбища?
— Возможно, они кремируют умерших.
— Где колумбарии?
— Выбрасывают пепел или испаряют останки. Может, у них вообще не принято почитать предков.
— Судя по тому, что мы знаем, вся их культура построена на преувеличенном почитании предков.
— Вот и разберись, Керан. Ведь ты же специалист по Особым Аспектам.
Керан отправился поговорить с Нокомой. Они оба выступали в роли переводчиков, каждый со своей стороны. Будучи профессионалами, они понимали друг друга с полуслова. Нокома, предположительно, была женщиной. Насчет половой дифференциации местных жителей существовала некоторая неясность, но члены экспедиции предпочитали думать, что проавиты все же делятся на мужчин и женщин.
— Ничего, если я задам несколько прямых вопросов? — вместо приветствия спросил Керан.
— Конечно, задавай. Иначе как я освою разговорный язык, если не буду разговаривать?
— Нокома, некоторые проавиты утверждают, что они бессмертны. Это правда?
— А почему нет? Если бы они умирали, то их не было бы с нами, чтобы сообщить, что они не умирают. О, я шучу, шучу. Да, мы не умираем. Это глупый чужеземный обычай. Какой смысл его перенимать? На Проавитусе умирают только низшие существа.
— А из вас — никто?
— Нет. А зачем быть исключением?
— Но что происходит с вами, когда вы стареете?
— Постепенно убывают силы, мы становимся не такими активными. Разве у вас не так?
— Да, так. Но куда вы исчезаете, когда становитесь совсем старыми?
— Никуда. Остаемся дома. Путешествия — удел молодых.
— Хорошо, зайду с другого конца, — терпеливо произнес Керан. — Где твои родители, Нокома?
— Где-то странствуют. Они еще не старые.
— А бабушки и дедушки?
— Некоторые еще не вернулись. Те же, что постарше, сидят дома.
— Сформулирую иначе. Сколько у тебя бабушек?
— Думаю, их девятьсот в нашем доме. Знаю, это не так много, но ведь мы еще совсем молодая семья. Зато у некоторых кланов в домах очень много предков.
— И все еще живы?
— А как иначе? Разве неживые предки кому-то нужны? Разве мертвые могут быть предками?
Керан уже почти пританцовывал от возбуждения.
— И я могу их увидеть? — спросил он внезапно севшим голосом.
— Встречаться с самыми старыми из них было бы неразумно, — сказала Нокома. — Чужеземцы реагируют на них неадекватно, поэтому мы их скрываем. Но с некоторыми, конечно же, ты можешь повидаться.
И тут до Керана дошло: возможно, он нашел то, что искал всю жизнь. Он задрожал от восторга предвкушения.
— Нокома, это же ключ к разгадке! — воскликнул он. — Если никто не умер, следовательно, жива вся ваша раса!
— Конечно. Это как задача с яблоками. Если ты их никому не отдаешь, они все по-прежнему у тебя.
— Но если живы самые первые ваши предки, тогда они должны помнить о своем происхождении! Должны знать, с чего все началось! Они знают? А ты знаешь?
— Ну нет. Я еще молода для ритуала.
— А кто знает? Ведь кто-то же знает?
— Ну да. Все старые проавиты знают.
— Насколько старые? Столько поколений до тебя?
— Десять, не больше. Вот будет у меня десять поколений детей, тогда я тоже пройду ритуал.
— Ритуал? Что это такое?
— Один раз в году старые предки приходят к самым старым, будят их и расспрашивают о том, как все началось. И те рассказывают. Они чудесно проводят время! О, как же они смеются! Потом самые старые засыпают до следующего года. И так из поколения в поколение. Это и есть ритуал.
Проавиты не были гуманоидами. Еще меньше они были «обезьяномордыми», хотя именно этот термин прижился в лексиконе разведчиков. Проавиты были прямоходящие, носили длинные одеяния и, предположительно, имели пару скрытых одеждой ног. Хотя, как заметил Вырубала, с такой же вероятностью вместо ног у них могли быть колеса. Их руки — удивительные, струящиеся — как будто состояли из тысячи пальцев. Проавиты умело обращались с различными инструментами, а могли и сами руки использовать как очень сложный инструмент. Джордж Костолом считал, что лица проавитов — на самом деле вовсе не лица, а ритуальные маски, которые проавиты никогда не снимают. А поскольку люди не видят никаких других частей тела проавитов, кроме их удивительных рук, значит, руки и являются их настоящими лицами.
На заявление Керана о том, что он близок к разгадке великой тайны, парни отреагировали потоком грубых шуток.
— Малыш Керан снова завел любимую шарманку, — издевался Вырубала. — Неужели не надоело выяснять, что появилось раньше, — курица или яйцо?
— Очень скоро я получу ответ, — улыбался в ответ Керан. — Мне предоставилась уникальная возможность. Я раскрою тайну происхождения проавитов и тогда пойму, откуда появилось все остальное. Ведь все проавиты до сих пор живы, включая самое первое поколение.
— Это лишний раз доказывает, насколько ты глуп, — проворчал Вырубала. — Говорят, один парень свихнулся, будучи вынужден терпеть такого вот недотепу. Господи, да минует меня чаша сия!
Однако двумя днями позже Вырубала разыскал Керана Свайсгуда именно по этому поводу. На досуге он немного поразмышлял над особенностями проавитов и обнаружил личный интерес.
— Ты, конечно, специалист по Особым Аспектам, Керан. — Вырубала начал издалека. — Только вот аспект ты выбрал неправильно.
— То есть?
— А то и есть, что наплевать, с чего все началось. Важно, что это, быть может, не имеет конца.
— Я хочу докопаться до начала.
— Дурень, ты вообще способен понять хоть что-то? То, чем обладают проавиты, настолько уникально, что мы даже не представляем, появилось ли это у них благодаря науке или же по дурацкой случайности.
— Думаю, все дело в химии.
— Правильно! Местная органическая химия даст сто очков вперед нашей науке. У них тут всякие нексусы, ингибиторы, стимуляторы. Они могут отращивать и сокращать, складывать и удлинять все что угодно и как только пожелают. Я подозреваю, что глупые создания пользуются этими штуками чисто интуитивно. Но главное, они у них есть. Тот, кто ими завладеет, станет королем патентной медицины Вселенной. Ведь проавиты не путешествуют по космосу и не стремятся к внешним контактам. Эти их штуки могут сотворить что угодно, равно как и уничтожить. Я подозреваю, что проавиты умеют уменьшать клетки и способны делать черт знает что еще.
— Нет, они не уменьшают клетки. Ты несешь чепуху, Вырубала.
— Это наша химия — чепуха по сравнению с их трюками. Обладая такой, как у них, фармацевтикой, человек сможет жить вечно. Я хочу сказать, что ты оседлал правильного скакуна, вот только сидишь на нем задом наперед. Проавиты утверждают, что бессмертны, так?
— Они в этом абсолютно уверены. Если бы они умирали, то узнали бы об этом первыми. Так сказала Нокома.
— Что? У туземцев есть чувство юмора?
— Некоторое.
— В любом случае, Керан, ты не осознаешь всей важности открытия.
— Наоборот, я единственный, кто ее понимает. Если проавиты бессмертны, значит, старейшие из них до сих пор живы. А раз они живы, значит, я смогу узнать, как зародился их, а возможно, и любой другой, вид.
Вырубала превратился в разъяренного быка. Его лицо налилось кровью, его глаза страшно вращались. Он раздул ноздри, взрыл копытом землю и издал протяжный рев:
— Да наплевать, как это зародилось, идиот! Главное, что у этого нет конца!
Рев настолько громкий, что холмы вернули эхо:
— Да наплевать… идиот…
Керан Свайсгуд отправился к Нокоме — по ее приглашению, но без нее самой. Он знал, что ее сейчас нет дома. Это было подловато, конечно, но в экспедиции подлость давно стала стандартом де-факто.
Без сопровождающего будет проще разузнать о девятистах бабушках и пресловутых живых куклах. Он выяснит, что происходит со стариками, если они и вправду не умирают, и откуда взялись самые первые проавиты. Вторгаясь в чужой дом, он рассчитывал на врожденную вежливость жителей астероида.
Дом Нокомы вместе с остальными домами располагался в зарослях на вершине большого плоского холма — Акрополя проавитов. Постройки были вылеплены из глины, хотя и с некоторым изяществом. Казалось, они растут прямо из холма и являются его частью.
Керан поднялся по извилистой мощеной тропинке и вошел в дом, на который ему однажды указала Нокома. Он прокрался внутрь и столкнулся лицом к лицу с одной из девятисот бабушек… такой, скрываться от которой не было необходимости.
Маленькая бабушка сидела и ласково улыбалась. Они поговорили — без особых трудностей, хотя и не так легко, как с Нокомой: та понимала его с полуслова. Потом на зов бабушки вышел дедушка, и он тоже улыбался. Рост стариков был немного меньше, чем у проавитов активного возраста. Они излучали благожелательность и безмятежность. Их окружала особая атмосфера с едва уловимым ароматом былого — сонная, располагающая к воспоминаниям, почти печальная.
— Есть тут кто-нибудь старше вас? — спросил Керан.
— Очень-очень много! Никто не знает, сколько, — ответила бабушка и позвала других бабушек и дедушек. Те были еще старше и пониже ростом — они едва ли достигли бы пояса взрослого проавита. Маленькие и сонные, все они улыбались.
Теперь Керан знал, что проавиты не носят масок. Чем старше, тем интереснее и выразительнее были их лица. Только лицо юного проавита могло вызывать сомнения. Маски не способны передавать такую спокойную и светлую улыбчивость старости. Материал со странной структурой был их настоящей кожей.
Старые-престарые, улыбчивые, доброжелательные, слабые и сонные — здесь, должно быть, были собраны десятки поколений этих существ, вплоть до самых старых и самых маленьких.
— А самые старые из вас — насколько они стары? — спросил Керан у первой бабушки.
— Ну раз мы вечны, то и считаем, что все мы одного возраста, — ответила бабушка. — Конечно, это не так, и возраст у нас разный. Но спрашивать об этом бестактно.
— Вы не знаете, что такое лобстер, — сказал Керан, дрожа от нетерпения. — Это существо обитает на Земле. Лобстер безмятежно варится в котле, если только вода нагревается медленно. Он не беспокоится, потому что не понимает, что нагрев воды связан с опасностью. То же самое происходит сейчас со мной. Я скольжу с вами от одного поколения к другому, и моя доверчивость не бьет тревогу. Если я буду узнавать вас шаг за шагом, есть опасность, что я во все поверю. Я уже верю в ваше существование, потому что вижу вас и могу вас потрогать. Что ж, я готов свариться, как лобстер, но не отступлюсь. Есть тут кто-нибудь старше вас?
Первая бабушка жестом приказала следовать за ней. Они спустились по наклонному полу в более старую часть дома, которая располагалась, по-видимому, ниже уровня земли.
Живые куклы! Вот они, рядами на полках и в маленьких креслах в нишах. Несколько сотен, и размером, действительно, не больше кукол.
Многих разбудило вторжение незваных гостей. Другие просыпались, только когда к ним обращались или касались их. Невероятно старые, но с живыми и любознательными глазами, они улыбались и сонно потягивались — не как взрослые, а как очень старые малыши. Керан заговорил с ними, и они, на удивление, хорошо поняли друг друга.
«Лобстер, лобстер, — напомнил себе Керан, — температура воды поднялась до опасной отметки, ее изменение трудно уловить. Свариться тебе живьем из-за твоей доверчивости!».
Теперь-то он знал, что живые куклы существуют и что они — бессмертные предки проавитов.
Маленькие существа начали снова засыпать. Их бодрствование длилось недолго, но и сон, казалось, занимал не больше времени. Керан еще не ушел из комнаты, а несколько живых мумий уже проснулись во второй раз. Освеженные коротким сном, они горели желанием продолжить разговор.
— Вы невероятны! — воскликнул Керан, и все маленькие, и размером поменьше, и совсем маленькие куклы засмеялись и согласно закивали в ответ. Конечно же, они невероятны. Любые создания невероятны, но было ли их когда-нибудь собрано так много в одном месте? Однако Керана съедала жадность. Полной комнаты чудес ему было недостаточно.
— Я хочу заглянуть в самое древнее прошлое! — воскликнул он алчно. — Есть здесь те, кто еще старше?
— Есть и кто старше, и еще старше, и трижды старше, — ответила первая бабушка. — Но с твоей стороны было бы мудрее не искать чрезмерной мудрости. Ты увидел достаточно. Старики спят. Пойдем обратно.
Обратно, наверх? Уйти отсюда? Ни за что! Керан смотрел на уходящие вниз коридоры, ведущие в самое сердце великого холма. Целые миры комнат лежали у его ног. Он двинулся дальше, и никто сейчас не смог бы его остановить — ни куклы, ни существа размером меньше кукол.
Вырубала однажды назвал себя старым пиратом, который наслаждается звоном монет в своем сундуке. Ну а Керана можно было сравнить с юным алхимиком, занятым поиском философского камня. Он спускался все ниже сквозь века и тысячелетия. Та атмосфера, которую он уловил наверху, здесь стала насыщенной, сонной и густой, обрела осязаемый аромат, смешанный из полузабытых воспоминаний, улыбок и легкой печали. Именно так пахнет Время.
— Есть кто-нибудь старше вас? — спросил Керан у маленькой бабушки, держа ее на ладони.
— Настолько старше и меньше, что уместились бы у меня на руке, — ответила бабушка на диалекте, похожем на раннюю упрощенную форму языка проавитов, о которой он знал от Нокомы.
Керан проходил комнату за комнатой, и существа становились все меньше и старше. Сейчас он уже точно был лобстером в кипящей воде — он верил всему, что видел и чувствовал. Бабушка размером с птаху, улыбаясь и клюя носом, сказала: да, есть старики гораздо старше, чем она. И тут же провалилась обратно в сон. Керан вернул ее в нишу в стене, похожей на улей, — там спали тысячи других стариков, целые поколения миниатюрных проавитов.
Конечно, это был уже не дом Нокомы. Керан спустился в сердце холма, гораздо ниже уровня домов, туда, где были собраны предки всех жителей астероида.
— А есть еще кто-нибудь старше вас? — спросил Керан бабушку, которую держал кончиками пальцев.
— Есть еще старше и еще меньше, — ответила она. — Ты почти дошел до конца.
Она заснула, и он вернул ее на место. Чем старше они были, тем больше спали.
Керан добрался до скальных пород в основании холма и теперь шагал по вырубленному в камне проходу. Вдруг он испугался, что следующие бабушки будут совсем крохотными и он не сможет поговорить с ними, чтобы узнать тайну начала всего. Но разве Нокома не сказала, что тайна известна всем старым людям? Конечно, сказала. Но он хотел услышать тайну из первых уст. Как бы то ни было, через минуту он все выяснит…
— Кто из вас самый старый? Я дошел до конца? Здесь начало всего? Просыпайтесь! Просыпайтесь! — закричал он, оказавшись в самой нижней, самой древней комнате.
— Ритуал? — спросил кто-то спросонья: существо меньше, чем мышь, не крупнее пчелы, но старее обоих.
— Такой особый ритуал, — объяснил Керан. — Вы должны рассказать, что было в самом-самом начале.
Что это за звук — тихий, рассеянный, не похожий на шум? Как будто смеется миллион микробов. Это веселились только что проснувшиеся малютки.
— Кто из вас старше всех? — требовательно спросил Керан. Их смех раздражал его. — Кто самый старый, самый ранний?
— Я самая древняя, первоначальная бабушка, — отозвался чей-то веселый голосок. — Все остальные — мои дети. Ты тоже мой потомок?
— Само собой, — сказал Керан, и тихий смех недоверия выпорхнул из множества крошечных ртов.
— Тогда ты, должно быть, самый последний ребенок, потому что не похож на остальных. Если так, то конец истории не менее смешной, чем ее начало.
— И что было в начале? — заискивающе спросил Керан. — Вы первая в роду. Как вы появились на свет?
— О да, да, — засмеялась главная бабушка, и веселье малюток превратилось в настоящий шум.
— Как все началось? — настойчиво повторил Керан. Он дрожал от возбуждения.
— О, это было так смешно, что ты не поверишь, — хихикнула бабушка. — Шутка, курьез!
— Расскажите мне эту шутку. Если ваша раса возникла в результате курьеза, расскажите мне этот космический анекдот.
— Расскажи сам, — прозвенел голос бабушки. — Если ты мой ребенок, то ты — часть этой шутки. О, это было так смешно, что ты не поверишь! Как хорошо проснуться, посмеяться и снова заснуть…
Какая насмешка судьбы! Подойти вплотную к разгадке тайны и получить отказ от хихикающей пчелы!
— Не засыпайте! Расскажите, как все началось! — Керан зажал главную бабушку между большим и указательным пальцами.
— Это противоречит ритуалу! — запротестовала бабушка. — Ритуал требует, чтобы ты сам угадывал, что это было такое. Три дня ты угадываешь, а мы только смеемся и повторяем: «Нет, нет, нет, это было в десять раз невероятнее, отгадывай дальше».
— Не буду я гадать три дня! Говори сейчас же, или я раздавлю тебя! — пригрозил Керан дрожащим голосом.
— Вот смотрю я на тебя и дивлюсь: неужели ты на такое способен? — мирно спросила главная бабушка.
Любой из крутых парней экспедиции раздавил бы бабушку не задумываясь, потом другую, и еще, и еще, пока те не раскрыли бы тайну. Если бы Керан обзавелся грозным именем и крутым характером, он так бы и поступил. Потрошитель Бэрелхауз раздавил бы их без колебаний. А вот Керан Свайсгуд не смог.
— Расскажи мне, — простонал он. — Всю жизнь я пытался выяснить, как все началось. А ты это знаешь!
— Мы все знаем. Ах, как же это смешно было. Такая насмешка природы! Такая нелепая, балаганная, бредовая шутка! Никто не догадается, никто не поверит!
— Расскажи же! Расскажи! — Керан побледнел и был близок к истерике.
— Нет, нет, ты не мой ребенок, — хихикнула главная бабушка. — Что за неуместная шутка — поведать все постороннему? Мы не можем оскорбить чужестранца, рассказав такую смехотворную, такую несусветную чушь. Чужестранец может умереть от смеха. Я не приму такой грех на душу.
— Нет, расскажи! Оскорби меня! Пусть я умру от смеха! — Но Керан чуть не умер от разочарования, которое впивалось в него, словно миллион хихикающих, улюлюкающих пчел:
— О, это было так смешно, каким образом все началось!
И они смеялись, смеялись и смеялись… пока Керан Свайсгуд, рыдая и смеясь сквозь слезы, полз к выходу. На корабль он вернулся все еще хихикая. В следующем рейсе он сменил имя на Вспышку Молнии и девяносто семь дней правил как король Островом Сладкого Моря на М-81.
Но это уже совсем другая история. Не такая веселая.
Перевод с английского Сергея Гонтарева
СТРАНА БОЛЬШИХ ЛОШАДЕЙ
Два англичанина, Ричард Рокуэл и Сирано Смит, ехали в открытом джипе по пустыне Тар. Скучная местность с почвой красноватого оттенка — больше камня, чем песка — выглядела так, будто кто-то срезал с нее верхний пласт, обнажив более глубокие слои.
Издалека докатились раскаты грома. Блондин Рокуэл и смуглый темноволосый Смит удивленно переглянулись. На всей территории от Нью-Дели до Бахавальпура никогда еще не гремел гром. Да и чему громыхать в безводной пустыне на севере Индии?
— Поехали-ка по этому гребню, — сказал Рокуэл и свернул туда, где начинался подъем. — Может, здесь и не бывает дождей, но однажды я чуть не утоп, проезжая по местности, где не бывает дождей. В тот раз мне повезло.
Снова загромыхало, тяжело и раскатисто, словно убеждая людей, что они не ослышались.
— Это лощина Кути Тавдави, Маленькая река, — мрачно заметил Смит. — Интересно, почему ее так назвали? — И вдруг вздрогнул, словно испугавшись собственных слов. — Рокуэл, почему я это сказал? Ведь я вижу это место впервые. И откуда мне знать, как оно называется? А лощина и впрямь превратится в бурную речку, если зарядит дождь. Но осадков здесь не бывает — из-за отсутствия гор нет условий для образования облаков.
— Каждый раз, глядя на Страну больших лошадей, я думаю о том же самом. — Рокуэл кивнул на мерцающие высоты знаменитого миража. — Если бы они были реальны, то собирали бы достаточно влаги, чтобы превратить пустыню в цветущую саванну.
Два англичанина занимались геологической разведкой — брали пробы грунта на участках, отобранных после аэрофотосъемки. Беда пустыни Тар заключалась в том, что она содержала все: бокситы, свинец, цинк, сурьму, медь, олово, — но в количествах недостаточных для добычи. Вложения в Тар не окупились бы нигде, обещая работу на грани рентабельности.
Внезапно между вершинами миража сверкнула молния — такого зрелища они еще не видели. Небо нахмурилось и потемнело. Вскоре докатились раскаты грома, а ведь миражи никогда не сопровождаются звуком.
— Или это крупная, очень деятельная птица, или это дождь, — сказал Рокуэл.
Действительно, начало моросить — слабо, но непрерывно. Это было приятно — в жаркий полдень в тряском джипе попасть под дождик. Дождь в пустыне — всегда дорогой подарок.
Смит затянул жизнерадостную песню на одном из языков северной Индии, сопровождая пение непристойными жестами. Рокуэл не понял ни слова. Текст переполняли двойные рифмы и слова из сплошных гласных, очень похожие на те, что выдумывают малыши.
— Невероятно, где ты так хорошо выучил местные языки? — удивился Рокуэл. — На мой взгляд, это непросто сделать, а ведь у меня лингвистическая подготовка.
— Мне и не нужно было их учить, — ответил Смит. — Я их просто вспомнил. Все они группируются вокруг нашего боро, как листики клевера на стебле.
— Вокруг чего? И сколько языков ты вспомнил?
— Всех «семерых сестер», как их называют: пенджабский, кашмирский, гуджарати, маратхи, синдхи и хинди.
— Твоих сестер только шестеро, — усмехнулся Рокуэл.
— Говорят, седьмая сбежала с конокрадом, — сказал Смит. — Но ее до сих пор встречают то здесь, то там по всему свету.
Они часто останавливались для пешего обследования. Сам по себе цвет вдруг возникших ручьев мог сказать геологам очень многое — никогда еще в этой местности они не видели потоков воды. Так, тормозя то и дело, они преодолели несколько километров по грязному грунту.
Вдруг Рокуэл охнул и чуть не вывалился из машины: ему показалось, что рядом, на тряском сидении, подпрыгивает абсолютно незнакомый человек. Потом он увидел, что это Смит — такой же, как и всегда. Но иллюзия ошеломила.
Впрочем, вскоре Рокуэл испытал еще одно потрясение.
— Что-то здесь не так, — сказал он.
— Все здесь так, — отозвался Смит и затянул другую песню на индийском языке.
— Похоже, мы заблудились, — забеспокоился Рокуэл. — Из-за дождя ничего не видно, местность не должна идти на подъем. Этого нет на карте.
— Конечно, есть! — воскликнул Смит. — Это Джало Чар.
— Что? Откуда ты берешь эти странные названия? На карте здесь ничего не значится, поэтому и на местности ничего не должно быть.
— Значит, карта неверная. Брат, это же самая красивая лощина на свете! Она будет вести нас все вверх и вверх! Почему карта забыла это? Почему все мы забыли это на такой долгий срок?
— Смит! Что ты несешь? Ты как пьяный.
— Все хорошо, поверь мне. Минуту назад я заново родился. Я возвращаюсь домой.
— Смит! Мы едем по зеленой траве.
— Как я люблю ее. Я мог бы щипать ее, как лошадь!
— А эта скала, Смит! Ее не должно быть так близко! Это же часть мир…
— Нанэ, сэр. Это Лоло Трушыл — Гнедой Крестец.
— Абсурд! Ее нет ни на одной топографической карте!
— Карте, сэр? Я простой человек кало, откуда мне знать о таких вещах?
— Смит! Но ты же квалифицированный картограф!
— Аи… вроде я слышал о ремесле с подобным названием. А скала настоящая. Я излазил ее в детстве, в другом детстве, вдоль и поперек. А вон там, сэр, Драпенгоро Рез — Цветущая Гора. Ну а плато, на которое мы поднимаемся, называется Диз Боро Граес — Страна Больших Лошадей.
Рокуэл остановил джип и спрыгнул на землю. Смит вышел тоже, его лицо светилось от счастья.
— Смит, ты похож на чокнутого! — ахнул Рокуэл. — Интересно, на кого похож я? И как мы смогли мы заблудиться? Смит, посмотри регистратор маршрута и датчик пройденного расстояния.
— Регистратор маршрута, сэр? Я простой кало, и я сроду не знал…
— Черт тебя побери, Смит, ты же сам мастерил приборы! Если они не врут, мы на высоте двести метров над уровнем моря и проехали пятнадцать километров в глубь плоскогорья, которое предположительно является частью миража. Этих скал здесь не может быть. Как, впрочем, и нас тоже. Смит!
Но Сирано Смит повернулся и потрусил прочь.
— Смит, ты куда? Эй, ты меня слышишь?
— Вы ко мне, сэр? — Смит обернулся. — Как вы меня назвали?
— Мы такие же невменяемые, как и эта чертова местность, — простонал Рокуэл. — Мы же вместе три года. Разве твоя фамилия не Смит?
— Очень может быть, сэр. Думаю, ее англофицировали как Конь-кузнец или Черный кузнец. Да только мое настоящее имя — Петталангро, и я направляюсь домой!
И человек, еще недавно бывший Смитом, потрусил дальше в глубь Страны больших лошадей.
— Смит, я сажусь в машину и возвращаюсь назад! — крикнул Рокуэл. — Я напуган до чертиков, это место меняется на глазах. Когда мираж материализуется, лучше держаться от него подальше. Поехали! Завтра утром будем в Биканере. Там есть врач и виски-бар. И то, и другое нам кстати.
— Спасибо вам, сэр, но мне надо домой! — радостно прокричал Смит. — Вы были очень добры, подбросили меня в такую даль.
— Я бросаю тебя, Смит. Один безумец все же лучше, чем два.
— Ашава, бывай! — крикнул Смит на прощание.
— Смит, объясни мне одну вещь! — прокричал Рокуэл, пытаясь отыскать зерно здравого смысла, за которое можно было бы зацепиться. — Как зовут седьмую сестру?
— Староцыганский, — донеслось издалека, и Смит взошел на высокое плато, которое всегда было миражом.
В верхней комнате дома по Олива-стрит в Сент-Луисе, штат Миссури, супружеская пара держала семейный совет.
— Драпенгоро Рез вернулась, ты слышишь, ромны? — говорил мужчина. — Чувствую, гора на месте, и брышынд тамльет как из ведра. Нам пора джилём.
— Аи, — кивнула жена, — раз ты так уверен, куч.
— Черт, бут уверен! Клянусь всем нашим бэнгланы барахлом! Тем более, оно, считай, уже бикиндло — спасибо дяде, обещал продать…
— За чуток ловэ можно джилём аэропланэса, — предложила жена.
— Ты что, ромны? Наша дрома лежит только по земле или морю!
— Аи, мишто, — согласилась жена и начала паковать чемоданы.
Неудачливый автомеханик из мексиканского города Камарго, штат Чиуауа, продал за сто песо свое дело и приказал жене собираться в дорогу.
— Уехать сейчас, когда бизнес наконец-то пошел в гору? — удивилась она.
— У меня в ремонте только одна машина, и ту я не могу починить.
— Ну так подержи ее разобранной, и хозяин заплатит, только чтобы ты собрал ее обратно. Ну как в прошлый раз. А еще у тебя лошадь, которую нужно подковать.
— Ох, боюсь я эту лошадь. И все-таки Драпенгоро Рез вернулась! Начинай собираться.
— А ты уверен, что мы найдем дорогу?
— Ну конечно, не уверен. Но мы сядем в фургон, и наша кляча потянет его.
— Зачем фургон, если есть машина? Ну почти.
— Я не знаю. Но мы сядем в фургон и прибьем на перекладину самую большую подкову.
На ярмарке в Небраске клоун поднял вверх голову и принюхался.
— Романистан возвращается, — проговорил он. — Я всегда знал, что мы это почувствуем. Есть ли здесь другие цыгане?
— В моих жилах течет немного романо рат, — отозвался один из акробатов. — По-любому, этот балаган — нарвеленгеро, дешевка. Скажем боссу, чтобы засунул ее в свой жирный палуй, — и поедем.
В Талсе торговец подержанными автомобилями, по кличке Рыжий Цыган, объявил тотальную распродажу:
— Все задаром! Я уезжаю. Берите документы, садитесь в машины и езжайте. Девять почти новых машин и тридцать в прекрасном состоянии. Все забесплатно.
— Считаешь нас идиотами? — усмехались люди. — Знаем мы эти уловки.
Рыжий Цыган сложил документы на землю, придавил кирпичом, потом сел в самый дешевый автомобиль из тех, что стояли на площадке, и уехал из города навсегда.
— Все на халяву! — крикнул он на прощанье. — Берите документы, садитесь в машины и ездите на здоровье.
Машины по-прежнему стоят на своих местах. Думаете, хоть один простак попался на удочку?
В Гальвестоне барменша по имени Маргарет выспрашивала у торговых моряков, как лучше добраться до Карачи.
— Почему до Карачи? — поинтересовался один из них.
— Я рассудила, что через Карачи самый короткий путь. Знаете, она возвратилась.
— У меня тоже такое чувство, что она вернулась, — сказал моряк. — Я сам ром. Мы обязательно подыщем попутное судно.
По всему свету мужчины с золотыми перстнями и женщины в звенящих монисто, воинственные балканские овчары и знойные испанские мачо, бродячие клоуны и коммивояжеры, графы Кондомские и герцоги Малого Египта собирали кровные ловэ и отправлялись в путь.
В разных странах люди и целые семьи внезапно принимали одно и то же решение. Атинганои поднимались на холм возле греческих Салоников, где к ним присоединялись братья из Сербии, Албании и с болгарских Родоп. Цингари северной Италии собирались вокруг Павии и выдвигались в сторону Генуи, чтобы там сесть на корабль. Боемиос Португалии спускались в Порто и Лиссабон. Гитанос Андалузии и всей южной Испании спешили в Санлукар и Малагу. Цигейнер из Тюрингии и Ганновера переполнили Гамбург в поисках выхода к морю. Джиобога и их родственники-полукровки шелта из каждой ирландской деревеньки, каждой гава, грузились на судна в Дублине, Лимерике и Бантри.
Из континентальной Европы они ехали по суше на восток. Люди прибывали из двухсот портов всех континентов и двигались по тысячам давно забытых шоссе.
Балаурос, кале, мануш, мелело, цыгане, моро, ромалэ, фламенко, синто, чикара — народ со множеством имен — джелем-джелем, ехал тысячами. Романи Раи переселялся.
Два миллиона цыган, разбросанных по всему свету, возвращались домой.
В институте Григорий Смирнов беседовал с друзьями и коллегами.
— Помните тезис, озвученный мной в недавнем прошлом, — говорил он, — о том, что тысячу лет назад к нам спустились космические визитеры и забрали с собой кусочек Земли. Вы еще посмеялись над моей догадкой, хотя я и пришел к ней посредством изостатического и экстатического анализов, проделанных филигранно и скрупулезно. Нет никаких сомнений — событие имело место.
— Одно место изъятия обнаружено, — подтвердил Алоизий Шиплеп. — Пришельцы сделали срез площадью около тридцати тысяч квадратных километров и толщиной полтора километра в самой толстой части. Ты утверждал, что пришельцы забрали его для изучения. Есть какие-нибудь новости об исчезнувшем срезе?
— Я закрываю расследование, — объявил Григорий. — Срез возвращен на место.
Это действительно было просто, джеквастескеро, по-цыгански просто. Это только гаджё, не-цыгане мира, дают путаные ответы на простые вопросы.
«Они пришли и забрали нашу страну», — всегда говорили цыгане, и именно так все и было.
Космические визитеры отделили ее от основания, мягко покачали, чтобы стряхнуть всполошившуюся фауну, и забрали для изучения. Чтобы отметить место среза, они оставили нематериальный симулякр высокогорной страны, как мы сами иногда отмечаем столбиком с табличкой место, на котором позже будет что-то установлено. Этот симулякр люди воспринимали как мираж.
Также симулякры были внедрены в сознание высшим представителям эвакуировавшейся фауны. Так у цыган появилась врожденная тяга к родному дому, не позволяющая им вести оседлый образ жизни на чужбине, и связанные с этим инстинктом определенные предчувствия, представления о счастье и взгляды на жизнь.
И вот визитеры вернули срез на законное место, и фауна среза спешит домой.
— Ну и что же эти космические визитеры (предвижу снисходительную усмешку в свой адрес) будут делать дальше, Григорий? — спросил Алоизий Шиплеп.
— Хм, Алоизий… возьмут другой срез.
Три дня слабые землетрясения раскачивали Лос-Анджелес и его окрестности. На третий день район полностью эвакуировали. Потом небо взорвалось громким свистом, словно предупреждая: «Посторонним сойти на берег». А затем участок земли некоторой толщины неожиданно исчез вместе со всей инфраструктурой и постройками. Со временем о происшествии забыли.
Из общеобразовательной энциклопедии XXII века, том 1, с. 389:
АНДЖЕЛЕНОС (см. также «Автомобильные цыгане» и «Сборщики слив»)[1]. Смешанная этническая группа неясного происхождения, большую часть времени скитающаяся по дорогам в автомобилях. Судя по всему, они — последние пользователи этих транспортных средств. Некоторое количество устаревших отделанных хромом моделей все еще производится с расчетом на эту целевую группу. Люди эти не нищие, у многих развитый интеллект. Они часто заводят собственное дело, становятся риэлторами, игроками на биржах, мошенниками на доверии, менеджерами компаний, торгующих фальшивыми дипломами по почте, промоутерами того или иного рода. Редко задерживаются в одном городе надолго.
Любопытно, как они проводят свободное время. Часами, а то и сутками напролет, гоняют по старым и малоиспользуемым двухъярусным развязкам и бесплатным шоссе. Считается, что большинство анджеленос — наркоманы. Однако Гарольд Фрилав, несколько месяцев проведший среди них, доказал ошибочность данного стереотипа. То, что они вдыхают для получения удовольствия, — под названием «смог-крэк», — всего лишь черный дым, образующийся в процессе сгорания угля и нефтепродуктов и содержащий высокий процент угарного газа. Цель этого действия не вполне ясна.
Религия анджеленос представляет собой смесь старых вероисповеданий с очень строгим эсхатологическим элементом. Идея рая представлена ссылкой на таинственный «Бульвар Сансет». Язык анджеленос ярок и насыщен непристойным жаргоном. Их мнение по поводу собственного происхождения туманно.
«Они прилетели и забрали нашу тусовку», — говорят они.
Перевод с английского Сергея Гонтарева и Марии Литвиновой
ДЖИННИ, ОКУТАННАЯ СОЛНЦЕМ
— Сегодня вечером я буду делать доклад, — сказал доктор Минден. — Чувствую, что меня освищут, засмеют и выгонят из зала под общее улюлюканье. При одной только мысли об этом, Дисмас, мне становится не по себе.
— Что ж, Минден, каждый получает по заслугам. Судя по твоим намекам на доклад, теплого приема ждать тебе не приходится. Хотя господа ученые не такие уж и зловредные.
— Не зловредные? Хаузер гогочет, как гусак! А чего стоит громоподобный хохот Колдбитера? Снодден хихикает так пронзительно, что порождает эхо! А смех Купера? Он громыхает, как пустая бочка, скатывающаяся по лестнице! Да и ты недалеко от них ушел. Представь себе самую жуткую какофонию, какая только может быть на свете… ох, нет! Все-таки самая жуткая какофония в мире — вот эта!
Вой безумной хоровой капеллы! Нечленораздельные вопли пьяного оркестра, способные расколоть скалу! Гул резонанса, явно слишком глубокого для столь миниатюрного инструмента! Дикий скрежещущий смех, рев носорога в период брачных игр!
И вниз по склону горы Дулена несется, как водопад, маленькая девочка.
— Да, Дисмас, по части жутких какофоний твоя Джинни переплюнет хоть кого, — сказал доктор Минден. — Я ее побаиваюсь, но люблю. Твоя дочурка — замечательное создание… Иди сюда, поговори с нами, Джинни! Вот бы придумать такое средство, чтобы ты навсегда осталась четырехлетней…
— О, я уже все придумала, доктор Минден, — прощебетала Джинни. В ее походке грация испуганной газели сочеталась с порывистостью дикого поросенка. — У меня на примете приемчик одной женщины худу. Она ела моржовые яйца и, представьте, вообще не старела.
— И что же с ней происходило, Джинни? — спросил доктор Минден.
— Ну через некоторое время она поседела и покрылась морщинами. Потом у нее выпали зубы и волосы. В конце концов, она умерла. Но не постарела ни на йоту. Она всех одурачила. Я тоже всегда всех дурачу.
— Согласен, Джинни, дурачишь, причем в самых разных смыслах. Так ты уже ела моржовые яйца?
— Нет, доктор Минден. Никак не могу выяснить, где моржи их откладывают. Но я придумала другой трюк, и он даже лучше.
— Джинни, а ты знаешь, что когда даешь себе волю, то становишься самой громкой девочкой на свете?
— Знаю. Вчера я выиграла спор. Сюзанна Шонк заявила, что она самая громкая. Мы проорали целый час. Сегодня Сюзанна дома с воспаленным горлом, а мне хоть бы хны. Ой, а разве этот дом был здесь раньше?
— Этот дом? Но это же наш дом, Джинни, — снисходительно ответил доктор Дисмас, ее отец. — Ты прожила в нем всю жизнь. Входишь и выходишь из него по тысяче раз на дню.
— Никогда не видела его раньше, — удивилась Джинни. — Пойду-ка, гляну, что там внутри.
И Джинни умчалась в дом, в который входила и из которого выходила по тысяче раз на дню.
— Дисмас, открою тебе секрет, — сказал доктор Минден. — Твоя дочурка — далеко не красавица.
— Остальные не согласятся с тобой, Минден.
— Знаю. Все уверены, что Джинни — самый красивый ребенок на свете. Так думал и я до последней минуты. И буду снова так думать, как только она выйдет из дома. Но мой младший сын Криос, ее ровесник, объяснил мне, как надо правильно смотреть на Джинни. Так я и сделал: отрешился от ее непрерывного движения и заставил себя увидеть ее статичной. Она нелепа, Дисмас. Если она замрет, то будет выглядеть ужасно.
— Не замрет. Она как первичная материя. Существование и движение для нее — одно и то же. Я никогда не видел, чтобы она не двигалась, даже во сне. Джинни — самый деятельный спящий человек на Земле, во сне она поет и смеется. Жена называет ее «наш милый гоблин».
— Верно. Она гоблин, обезьянка, домовенок. У нее даже пузико такое же, как у них. Дисмас, у нее обезьянья мордочка, кривые ноги и выпирающий, как у гоблина, живот!
— Ничего подобного! А вот и она! Вышла из дома и лезет обратно по камням на гору. Смотри, какая она красивая — просто загляденье! В четыре года все еще может посмотреть на мир и сказать: «Странно, я его вижу в первый раз!» Да, Минден, у меня очень разносторонняя дочь. И еще сосед, который вечно или серьезен, или мрачен. Это я про тебя. Продолжаешь кормить меня отрывочными сведениями из своего доклада. Отсюда вывод: ты хочешь возбудить мое любопытство. Ну и название у него: «Случайная мутация». Что за мутация? Кто, вообще, мутировал?
— Мы, Дисмас. Мы — случайная, неестественная, неустойчивая, необусловленная и невероятная мутация нашего вида. Мой доклад, возможно, плохо продуман и скверно скроен, и я ежусь при мысли о том, что сегодня вечером меня ждет. Мой доклад — о гомо сапиенс, который тоже плохо продуман и скверно скроен. В своем докладе я утверждаю, что человек появился как следствие невероятной мутации, произошедшей совсем недавно, и что наши предки — шауенантропы. И, если честно, сей факт меня здорово пугает.
— Минден, ты в своем уме? Какие предки? Какая мутация? Шауены уже были людьми. Ни превращений, ни мутаций не требовалось. Все находки не старше пятнадцати лет. Одного взгляда на шауенов достаточно, чтобы понять, что неандертальцы, гримальдийцы и кроманьонцы — близкие родственники одной и той же расы, нашей. Шауены были шаблоном, образцом. Они объяснили все загадки. Мы поняли, почему подбородок или его отсутствие — всего лишь расовая особенность. Нет ничего, что отличало бы шауенов от нас, если не считать, что их взрослые особи были дурно сложенными нескладехами со слабым здоровьем. Шауены — современные люди. Они — это мы. Минден, нет ничего революционного в том, чтобы переворошить очевидные факты пятнадцатилетней давности. Я думал, ты собираешься рассказать об огромном шаге вперед. А это всего лишь шаг вниз с пятисантиметрового бордюра.
— Вот именно, Дисмас, шаг вниз, в обратном направлении, шаг, который весь мир сделает с закрытыми глазами, и в результате появится дикая воющая обезьяна. Это не просто шаг, Дисмас. Если я прав, то мы произошли от шауенов в результате внезапной одномоментной мутации, сила и направленность которой неверно истолкованы.
— Меня и самого несколько смущает вся эта история с шауенами. Что-то в ней не так! Конечно, судить о шауенах мы можем только по скелетам девяноста шести детей, трех подростков и двух взрослых. Очевидно, нужно найти больше.
— Если и найдем, то пропорция останется той же. Хотя вряд ли мы вообще сможем их распознать. Тебе не кажется странным такое соотношение скелетов? Почему так много детей? Почему — и я давно об этом думаю — восемьдесят шесть из этих детей одного роста и одного возраста? Скелеты найдены на девяти разных раскопках, близких друг к другу по местоположению и эпохе. И восемьдесят шесть скелетов из ста одного принадлежат четырехлетним детям. Безусловно, шауен — современный человек. Без сомнения, они — это мы, точь-в-точь. Но восемьдесят шесть четырехлеток из ста одного — такое соотношение нам не свойственно.
— Вот и объясни это, Минден. Полагаю, в своей работе ты как раз и пытаешься найти ответ. О, будь все проклято! Сюда идут сумасшедшие фанатики!
Доктор Дисмас и доктор Минден сидели в плетеных креслах в уютном общем дворе. С одной стороны его ограничивала гора Дулена, а с другой — заросли кустарника. Завидев фанатиков, которые приходили уже не раз, доктор Дисмас извлек короткоствольный пистолет.
— Убирайтесь! — крикнул он. Фанатики, сбившись в одну кучу, медленно наступали. — Здесь вам искать нечего. Вы уже раз сто приходили со своими вопросами.
— Всего три раза, — возразил вожак. Он был чисто выбрит, носил короткую старомодную стрижку, столь любимую фанатиками всех мастей, и являл собой яркое воплощение непроходимой тупости. — Нам ничего особенного не нужно. — Вожак шумно втянул носом воздух. — Только найти женщину и убить ее. Вы могли бы помочь.
— Нету здесь никаких женщин, кроме моей жены, — рассердился доктор Дисмас. — И вы сами сказали, что она не женщина. Убирайтесь вон, и чтоб духу вашего здесь не было!
— Из того, что мы знаем, следует одно: женщина где-то поблизости от этого места, — не сдавался вожак, — и она вынашивает в себе роковое семя.
— Роковое семя — так иногда говорят про мою дочь Джинни. Убирайтесь сейчас же!
— Джинни мы знаем. Она иногда спускается со своей горы, чтобы поиздеваться над нами. Джинни — не семя, хотя, возможно, как-то связана с ним. Но Джинни уже родилась, и ей четыре года. А семя, которое мы должны уничтожить, еще в чреве. Ты уверен, что твоя жена…
— Черт, может, вы хотите, чтобы она публично провела тест на беременность? Нет, моя жена не беременна!
Доктор Дисмас дважды выстрелил вожаку под ноги, и шумная толпа фанатиков отступила к кустарникам.
— Нам всего-то и нужно: найти и убить женщину, — бубнили они, удалясь.
— Может, они и правы, Дисмас, — сказал доктор Минден. — Я и сам думал про роковое семя. Скорее всего, оно уже появлялось в прошлом, но каждый раз его уничтожали фанатики. Случайная мутация в любой момент может нарушить порядок вещей. И привычный мир исчезнет без следа. На этот раз найти и убить женщину не получилось.
— Все это еще более расплывчато, чем «Ихтиология» Эдвардса, как говаривали мы в университете. Начинаю понимать, почему ты так боишься своего выступления. Кстати, насчет рокового семени: тебе не кажется, что в последнее время поведение наших отпрысков изменилось?
— Да, оба моих сына ведут себя крайне странно, особенно это проявляется в отношениях с твоими детьми, Дисмас. Твоя дочь Агарь обещала моему сыну Далу выйти за него замуж, а потом обманула? Или наоборот? А может, их обоих обманула Джинни? Насколько мне известно, Джинни заявила, что подобного рода отношения устарели, более неактуальны и даже нежелательны. Она упраздняет их. А мой малыш Криос из-за твоей Джинни вообще сходит с ума. Кое в чем он развит не по годам, хотя и сильно отстает в другом. Такое впечатление, что он рос нерегулярно, а потом и перестал вовсе. Я за него беспокоюсь.
— Понимаю. Джинни завела себе еще несколько маленьких друзей. Говорит: разрушая крепость тараном, ты ломаешь таран и выбрасываешь его. А потом находишь оружие получше. Не понимаю, о чем она? Но твой Криос ревнив, каким может быть только охваченный страстью четырехлетний мальчишка.
— Он сказал, что Джинни плохая и его она испортила тоже. Он не знает, как описать то, каким образом они были плохими, но теперь он непременно попадет в ад.
— Вот уж не думал, что детей все еще пугают адом.
— Нет, но знания об аде у них в подсознании, а может, наслушались извечных детских страшилок. О, смотри, Дисмас, испорченная Джинни и ее мать идут сюда, и вид у обеих воинственный… У тебя в доме две серьезные женщины. Хотел бы я, чтобы и Агарь была такой же. Потому что мой сын Дал не такой, а хотя бы один из этой парочки должен быть сильным.
Подошли Джинни и ее мать Салли — рука об руку, но явно в состоянии конфронтации, требующей вмешательства со стороны.
— Папа, я хочу быть честной! — заявила Джинни. — Мне нравится, что я всегда такая честная.
— Мне тоже это нравится, Джинни, — кивнул доктор Дисмас. — Ну что там у вас стряслось?
— Я попросила маму приготовить три тысячи семьсот восемь бутербродов с арахисовым маслом, только и всего. Разве это не законная просьба?
— Не знаю, Джинни, — сказал доктор Дисмас. — Сколько же времени нужно, чтобы все это съесть?
— Одна тысяча двести шесть дней. Я собираюсь съедать по три бутерброда ежедневно, пока буду прятаться в скалах у себя в гнезде. Я сосчитала это в уме. Немногие из тех, кто учится в школе, сумели бы это сделать.
— Это точно. Не по годам развитая дочь — палка о двух концах, — вздохнул отец.
— Джинни, ты все перевернула с ног на голову, — вмешалась мать. — Я сделала три бутерброда, а ты заявила, что не голодна.
— Папа, почему эта женщина разговаривает со мной столь бесцеремонно? Кто она? — спросила Джинни.
— Твоя мама, Джинни. Ты проводишь с ней каждый день. Вы только что вышли из дома и по-прежнему держитесь за руки.
— Странно, никогда не видела ее прежде, — удивилась Джинни. — Я не верю, что она — моя мать. Ладно, я поручу бутерброды моим слугам. Змеи задушат тебя, женщина! О нет, нет, никто не смеет хватать меня так!
Скрежет музыкальной пилы! Вой резонанса, слишком громкий для такого миниатюрного инструмента! Рев, от которого содрогаются небеса, визг диких кабанов, стенания чертовых гоблинов! Это мать потащила Джинни в дом, чтобы отшлепать.
— Да, голосок у нее мощный, — заметил Минден. — А под слугами она подразумевает твою дочь Агарь и моего сына Дала. Это меня пугает, потому что я догадываюсь, что она имеет в виду. Когда юноша и девушка, созданные друг для друга, объявляют, что не поженятся, потому что им запретил четырехлетний ребенок, это звучит нелепо. Чем больше я понимаю, что происходит на самом деле, тем страшнее мне становится.
— И что же происходит, Минден?
— Мутационное торможение. Довольно запутанная тема. Помнишь вопящих обезьян в джунглях Родезии? Это было лет двадцать назад.
— Смутно. Назойливые обезьянки-разрушители, которых пришлось выслеживать и уничтожать, — что-то вроде крестового похода против обезьян. Да, я полагаю, мутация. Внезапное бешенство, поразившее вид. Но какая здесь связь?
— Дисмас, они были первые — пробное зондирование. Оно закончилось неудачей. Были и будут другие попытки, и одна из них приведет к успеху. Идея религиозных фанатиков заключалась в том, что ни один человеческий ребенок не сможет появиться на свет, пока живут и процветают вопящие обезьяны, ибо эти обезьяны сами — дети человеческие. Что ж, так оно и есть. Хотя детьми они не были. И людьми тоже. Но, в известном смысле, они были и теми, и другими. Или, по крайней мере…
— Минден, ты сам понимаешь, что говоришь?
— С трудом, Дисмас. А вот, кстати, и «слуги».
Подъехали Дал Минден и Агарь Дисмас на маленьком вездеходе.
— Говорят, вы передумали жениться. Что это еще за глупости? — строго спросил доктор Дисмас.
— Мы поженимся, если только разрешит Джинни, — сказала Агарь. — Только не проси ничего объяснять, отец, мы и сами не понимаем.
— Парочка безголовых зомби, — проворчал Дисмас.
— Не говори так, Дисмас, — вздохнул доктор Минден. — Мне что-то совсем страшно. В создавшихся условиях слово «зомби» звучит слишком буквально.
— Джинни только что подверглась болезненной экзекуции, — усмехнулась Агарь, милая приятная девушка. — Сейчас она в своей пещере на горе Дулена, сидит и дуется. Известила нас, чтобы мы явились немедленно.
— Как это — известила? — удивился доктор Дисмас. — Она вас не видела, вы же только что приехали.
— Не проси объяснить, отец. Она извещает нас, когда хочет видеть. Мы и сами не понимаем как. Дал, вылезай с машины. — И парочка улыбающихся «зомби» поплелась в гору.
— Интересно, чем все это закончится? — проворчал доктор Дисмас.
— Даже и не знаю, — покачал головой Минден. — Но начаться может вот с такого вот стишка:
Это делают саламандры,
Это делают головастики,
Это делают все тритоны,
Почему же не ты и не я?
Этот стишок распевают повсюду четырехлетние дети, хотя ты, конечно, мог не обратить внимания. И что характерно: саламандры, тритоны и головастики делают это сейчас чаще, чем когда бы то ни было. Причем повсеместно. Прочти недавнюю статью Хигглтона, если не веришь.
— О, эти великие биологи — такие болтуны! Так что же именно малявки делают чаще, чем когда бы то ни было?
— Участвуют в аномальном воспроизводстве, конечно. Во многих замкнутых ареалах головастики уже несколько лет размножаются, оставаясь головастиками, а взрослые лягушки там исчезают. Изредка такое, конечно, случалось, но сейчас это приняло угрожающие масштабы. То же самое относится к тритонам и саламандрам. Вспомни, что все три вида, как и человек, — продукт случайных мутаций. Но вот откуда об этом знают четырехлетние дети? Это же один из самых больших секретов биологии… так, вон идет моя жена. Еще одна семейная неприятность, Кларинда?
— Да. Криос заперся в ванной, не выходит и не отзывается. Он все утро вел себя отвратительно. Ты собирался выточить запасной ключ.
— Вот он. Вытащи парня, всыпь ему как следует, а потом объясни, что мы его очень любим и что его проблемы — наши проблемы. И приготовь хороший ужин. А то эта семейка не ест ничего, кроме бутербродов с арахисовым маслом, и никогда не приглашает меня за стол. Возвращайся в дом, Кларинда, и хватит уже ворчать.
— Что-то сильно обеспокоило Криоса, — все же проворчала Кларинда Минден, возвращаясь в дом.
— О чем мы поговорим дальше, Дисмас? — спросил доктор Минден. — О воющих обезьянах Родезии, которые, возможно, были детьми человеческими? Об аномальных саламандрах, тритонах и головастиках? О шауенах, которые не то наши предки, не то наши внуки? Или о нас самих?
— Остановимся пока на шауенах, — сказал доктор Дисмас. — Ты не закончил свою лекцию о них.
— Люди произошли от шауенов. Австралопитеки — нет. Синантропы — нет. Они относятся к другой ветви. А вот неандертальцы, кроманьонцы, гримальдийцы и мы сами — представители одного вида, и все мы произошли от шауенов. Кстати, утверждение, что у нас есть сто один скелет шауенов, не совсем верно. У нас их больше двадцати тысяч, но большинство отнесено к обезьянам вида квезан.
— Минден, ты совсем спятил!
— Я говорю о крупноголовых обезьянах метрового роста, которые к четырем годам достигали зрелости, а к четырнадцати — старели. Из-за мутаций среди них появлялись особи, которые в период половой зрелости не давали потомства и продолжали расти. Это были долговязые зомби, слуги нормальных особей и, разумеется, бесплодные. Рождались они по одному на сотню, так что погоды они не делали. Но в какой-то момент их количество резко увеличилось. У нормальных особей запустилось мутационное торможение — и появилось человечество, привилегированная мутация.
Обезьяны квезан, от которых произошел промежуточный вид шауен, были такие же, как и воющие обезьяны в Родезии. Они шли в другом направлении. Не умели разговаривать, не пользовались огнем и инструментами. Одним ясным утром они стали шауенами, а на следующее утро — людьми. Молниеносно обошли в развитии всех обезьян, даже самых продвинутых. Да, это была привилегированная мутация, но я полагаю, что она обратима.
Дисмас, найденные скелеты шауенов количеством сто одна штука, — это не девяносто шесть детей (восемьдесят шесть из которых четырехлетки), три подростка и двое взрослых. Это останки десяти детей, восьмидесяти шести взрослых, двух мутантов-зомби и троих стариков.
Попробуем зайти с фланга. Несколько лет назад один биолог ради забавы исследовал зависимость продолжительности жизни от частоты сердцебиения. Он обнаружил, что все млекопитающие проживают примерно одинаковое количество ударов сердца, то есть у долгоживущих видов сердце бьется медленнее. И только один вид, а именно человек, живет в четыре-пять раз дольше, чем должен, если считать по сердцебиению. Не помню, пришел ли тот биолог к выводу, что человек — случайный вид, живущий в долг. Но лично я думаю именно так. К слову, тот биолог увлекался научной фантастикой, поэтому его выводы не восприняли всерьез.
С другой стороны, еще задолго до Фрейда проводились исследования ложного полового созревания — внезапного острого любопытства и активности, проявляющихся в возрасте четырех лет и потом снова исчезающих лет на десять. Не раз делалось предположение, что у наших предков истинное половое созревание наступало именно в раннем возрасте.
— Минден, никакой вид не может сколько-нибудь заметно измениться меньше, чем за пятьдесят тысяч лет.
— Может, Дисмас. Достаточно от трех до девяти месяцев — в зависимости от вектора движения… а, вот и наши возвращаются! Ну, зомби, удалось вам утешить Джинни? Куда путь держите?
Агарь Дисмас и Дал Минден неторопливо спускались с горы Дулена.
— Мы должны принести Джинни четыреста семьдесят три буханки хлеба и четыреста семьдесят три банки орехового масла, — взволнованно ответила Агарь.
— Она велела купить хлеб «Криспи-красти», — добавил Дал Минден. — Джинни говорит, в таком хлебе шестнадцать ломтей, поэтому из одной буханки и банки арахисового масла выйдет восемь сэндвичей. В итоге получится четыре лишних сэндвича, и Джинни разрешила нам забрать их себе в качестве оплаты за работу. Она просидит в пещере тысячу двести шестьдесят дней. Говорит, именно столько нужно, чтобы дело завершилось успешно и никто ей не помешал. Мне кажется, в душе она нумеролог. На хлеб и масло нам потребуется больше четырехсот долларов, столько мы с Агарь еще не накопили. Но Джинни требует, чтобы задание было выполнено, даже если придется украсть деньги. Она велела сделать все быстро.
— Вон опять идут эти фанатики, — сказал доктор Дисмас. — Придется пристрелить одного из них, если снова сунутся.
— На этот раз они идут не сюда, — объяснила Агарь. — Они идут обыскивать гору Дулена. Они догадываются, что все произойдет именно там. Но вряд ли они убьют Джинни, потому что не знают, кто она на самом деле. Они и в первый раз не поняли; не догадались, что в ней кроется, возможно, самая большая опасность на свете. Мы надеемся, что они убьют меня. Решат, что дело сделано, и угомонятся. Они найдут меня там, где, по их мнению, должна находиться женщина с роковым семенем, и это собьет их с толка. Ладно, мы пойдем, надо спешить, а то Джинни разозлится.
— Вид нельзя считать устоявшимся, если он существует менее десяти миллионов лет, — продолжил доктор Минден. — Кое-кто считает до сих пор, что эволюция необратима. Чепуха! Я лично изучал семь видов свиней, которых смыло с дороги эволюции прежде, чем они выдержали испытание временем. Человеческая раса молода и, как следствие, нестабильна. Большинство видов не выживает, а мы прошли лишь десятую часть пути. Даже выжившие виды не раз прерывали движение вперед и откатывались на время назад, прежде чем становились стабильными. Мы можем развернуться в любое время.
— Развернуться — куда?
— Туда, откуда мы родом, где наш рост по-прежнему около одного метра, а мы сами — крупноголовые, не использующие орудий воющие обезьяны, чья продолжительность жизни в пять раз меньше, чем сейчас.
— Минден, откаты в эволюции — как космические катастрофы. Они происходят с промежутками в несколько тысяч лет. К тому времени, когда это случится, нас с тобой это уже не будет волновать.
— Нет, Дисмас, это может случиться в любой момент — в результате единичного аномального оплодотворения. А потом это станет нормой благодаря процессу мутационного торможения. Реверсия уничтожит прежнюю нормальность. Мы уже знаем, как это работает.
Казалось, сами камни вскрикнули, как безумные грачи, и кусты залаяли, как койоты! Пронзительный вой, вздыбливающий траву, ликующий смех, похожий на визжание пилы, — и вот она снова здесь, Джинни, самая громкая девочка на свете.
— Мне кажется, отец, я скоро перестану разговаривать, — торжественно объявила она, как только прекратила выть. — Просто забуду, как это делается. Буду кричать, ухать и все в том же духе. Да так и намного веселее! А где мои слуги с новыми припасами? Если с ними ничего не произошло, они уже должны быть здесь. Хотя, возможно, им пришлось обходить магазины, чтобы закупить необходимое количество хлеба и арахисового масла? Не знаю, съем ли я все это. Но этот запас — на всякий случай, да и слуги не должны бездельничать. А вот и миссис Минден, оплакивает своего Криоса. Ну и какая от этого польза?
Кларинда причитала на бегу. Салли Дисмас выбежала из дома ей наперерез.
— Господи, Кларинда, что случилось? — Доктор Минден бросился к заплаканной жене.
— Наш малыш Криос… он покончил с собой!
— Это я ему приказала, — заявила Джинни. — От него я получила все, что хотела. В следующий раз надо подыскать кого-нибудь получше.
— Джинни! — Ее мать пришла в ужас. — Сейчас ты у меня получишь …
— Не наказывай ребенка, Салли, — причитала Кларинда Минден. — Она еще не понимает, что такое хорошо и что такое плохо. Что бы ни произошло между ней и нашим Криосом, лучше мне об этом не знать…
— Я сказала что-то не то? — удивилась Джинни. — Я произнесла свои последние слова, и, оказывается, они неправильные! Доктор Минден, вот вы разбираетесь в таких вещах. Что вы, вообще, за существа?
— Люди, Джинни! — В голосе доктора Миндена прозвучало отчаяние.
— Странно, раньше я не видела никого из вас. Я категорически против того, чтобы отождествлять себя с людьми.
Хриплый вой! Улюлюканье охотника, загоняющего добычу! Хрюканье барсуков и шумное гоготанье гусей! Клацанье зубов и рев телят!
Воющая обезьяна отпрыгнула и, как шальная, поскакала по камням в гору.
Перевод с английского Сергея Гонтарева
ШЕСТЬ ПАЛЬЦЕВ ВРЕМЕНИ
Утро началось с порчи вещей. Он смахнул c тумбочки бокал с водой, тот врезался в стену и разлетелся осколками. Но разбивался он медленно. Это удивило бы Винсента, если б он успел сфокусировать взгляд. Но за стаканом он потянулся спросонья.
И разбудила его не привычная трель будильника, а странный, негромкий звук — что-то глухо рокотало на басах. Хотя стрелки часов показывали ровно шесть утра — время для звонка. Рокот повторился, и казалось, он идет именно из часов.
Чарльз Винсент протянул руку и дотронулся до будильника. В ответ на прикосновение тот соскользнул со столика и запрыгал по полу — неспешно, как в замедленной съемке. Винсент поднял будильник — тот уже не тикал, потряс его — но часы не заработали.
Он проверил электрические часы на кухне. Они показывали шесть, секундная стрелка стояла на месте. Часы-радио в гостиной тоже показывали шесть, секундная стрелка не двигалась.
— Свет есть в обеих комнатах, — пробормотал Винсент. — Тогда почему же часы стоят? Или розетки, в которые они включены, запитаны от другого источника?
Он вернулся обратно в спальню и взял в руки наручные часы. Они тоже показывали ровно шесть, и длинная стрелка также не проявляла жизни.
— Что за черт? Почему остановились все часы, и механические, и электрические?
Винсент подошел к окну и выглянул наружу. Огромные часы на здании «Взаимного страхования» показывали шесть, секундная стрелка не двигалась.
— Что ж, возможно, это происходит не только у меня. Как-то я услышал странную теорию, будто бы холодный душ стимулирует мыслительные процессы. Мне это никогда не помогало, но почему бы не попробовать еще раз? Чистоплотность послужит хорошим оправданием.
Но душ не работал. Вернее, он работал: вода шла, но не как вода, а как густой, растянувшийся в воздухе сироп. Винсент протянул руку, чтобы потрогать воду, и она разлетелась на мелкие причудливые шарики, которые медленно поплыли по душевой. Но на пальцах все же осталось ощущение воды. Она была мокрая и приятно холодила кожу. За четверть минуты она покрыла ему плечи и спину, и Винсент испытал прилив блаженства. Он подождал, пока вода смочит голову, и мысли действительно прояснились.
— Дело не во мне. Я в порядке и не виноват, что вода с утра течет еле-еле, и вообще все вокруг сошло с ума.
Чарльз Винсент потянул за конец полотенца, и оно расползлось под рукой, словно мокрая туалетная бумага.
После этого он решил обращаться с вещами предельно аккуратно: брал мягко, почти нежно, чтобы не сломать и не повредить. Он побрился, несмотря на медленную воду в кране. С величайшей осторожностью оделся, не испортив при этом ничего, кроме шнурков, но они и так рвутся почти все время.
— Что ж, если дело не во мне, значит, нужно посмотреть, что происходит с остальным миром. Когда я выглядывал в окно, на улице светало. Прошло минут двадцать, следовательно, утро в разгаре и солнце должно осветить верхние этажи «Взаимного страхования».
Но ничего подобного на самом деле не наблюдалось. Было очевидное утро, но за последние двадцать минут светлее не стало. Большие часы на улице по-прежнему показывали шесть часов, их стрелки находились в том же положении, что и раньше.
Хотя что-то в них все-таки изменилось. Винсент восстановил в памяти образ часов, какими он видел их некоторое время назад. Все верно, секундная стрелка изменила положение. Она прошла треть круга.
Винсент придвинул к окну кресло и стал наблюдать за часами. Движения секундной стрелки не воспринимались глазом, однако ее положение все же менялось. Винсент наблюдал за стрелкой около пяти минут. За это время она передвинулась на пять делений.
— Выходит, проблема не во мне, проблема у кого-то из часовщиков: земного ли, небесного ли.
Он вышел из дома раньше обычного, так толком и не позавтракав. Со временем творилось что-то невероятное — тогда откуда ему знать, что он вышел раньше обычного? По положению солнца и показаниям часов? Но ведь ни то, ни другое больше не работало.
Позавтракать толком не удалось, потому что кофе не варился, а бекон не поджаривался. По сути, огонь не грел. Пламя поднялось над газовой горелкой, как медленно раскрывающий лепестки цветок, потом горело стабильно. Но сковорода не нагревалась, и вода оставалась холодной. А до этого кофейник наполнялся из-под крана не менее пяти минут.
Намучившись, Винсент позавтракал парой ломтиков черствого хлеба и остатками вчерашнего мяса.
Улица поразила тишиной и отсутствием движения. У тротуара стоял грузовик. Не сразу Винсент понял, что грузовик движется, только очень медленно. Но ведь не существует такой передачи, которая перемещала бы машину с такой скоростью! Позади грузовика стояло такси, и, только внимательно присмотревшись можно было понять, что оно тоже движется. Потом Винсент испытал шок! При неверном утреннем свете он разглядел, что таксист мертв. За рулем сидел мертвец, и его глаза были открыты!
Как бы медленно такси ни двигалось и чем бы оно ни приводилось в движение, его следовало остановить. Винсент подошел к машине, распахнул дверцу и дернул ручной тормоз. После этого он заглянул водителю в глаза, чтобы убедиться, действительно ли тот мертв. Но однозначного ответа он не получил. Винсент почувствовал тепло, исходящее от тела таксиста.
И тут глаза покойника начали закрываться. Они закрылись и снова открылись. На все это ушло секунд двадцать. Что за чертовщина! От вида медленно закрывающихся и открывающихся глаз Винсента пробрал озноб. А мертвец начал заваливаться вперед. Винсент придержал его за плечо, однако движение тела было сколь медленным, столь и неудержимым. Винсент не смог даже притормозить его движение.
Оставив попытку, Чарльз Винсент стал с любопытством наблюдать за таксистом со стороны. Через несколько секунд лицо водителя коснулось руля, но тело продолжало движение, словно не собираясь останавливаться. Лицо человека вжалось в руль. Винсент снова ухватился за мертвеца и отчасти компенсировал давление. Но лицо уже было травмировано, и в обычной ситуации из ран потекла бы кровь.
Впрочем, человек умер какое-то время назад, поэтому кровь, несмотря на то что тело оставалось теплым, уже свернулась: прошло не менее двух минут, прежде чем она выступила из ран.
— Что бы я ни сделал, наделал я достаточно, — произнес Чарльз Винсент. — И в каком бы кошмаре я ни очутился, дальнейшее вмешательство принесет еще больше вреда. Лучше оставить все как есть.
Он пошел вниз по утренней улице. Автомобили двигались невероятно медленно, словно приводились в действие невообразимыми редукторами. И повсюду были застывшие люди, как будто замороженные. Несмотря на раннее утро, было не так уж и холодно. Но люди застыли, причем в разных фазах движения, как будто играли в игру «Замри-отомри».
— Как эта девушка — кажется, она работает через дорогу от нас — могла умереть на ногах, да к тому же в процессе выполнения шага? — удивлялся вслух Чарльз Винсент. — Да и не похожа она на покойницу. А если и похожа, то умерла с очень живым выражением лица. И — о, господи! — она делает то же, что и таксист!
Он увидел, что глаза девушки начали закрываться. Примерно за четверть минуты они закрылись и открылись снова. Плюс ко всему — и это было необычнее всего — девушка перемещалась в пространстве: она заканчивала широкий шаг вперед. Винсент хотел засечь время, чтобы определить скорость ее движения. Да как это сделать, если все часы в мире сошли с ума? Он оценил скорость на глазок: девушка делала около двух шагов в минуту.
Винсент зашел в кафе. Ранние посетители сидели за столиками. Он не раз видел их с улицы сквозь стекло. Девушка за стойкой пекла оладьи и как раз переворачивала одну из них. Оладья некоторое время висела в воздухе, потом поплыла, словно бы гонимая ветерком, и медленно, как сквозь воду, опустилась вниз.
Завтракающие за столиками, как и люди на улице, были все поголовно мертвы, но при этом двигались, хоть и едва заметно. Смерть настигла их, по-видимому, прямо в процессе прихлебывания кофе, поедания яичницы и пережевывания тоста. Будь у них неограниченное время, они наверняка все допьют, доедят и прожуют, потому что во всех них присутствовала тень движения.
Ящик кассового аппарата был открыт, пальцы кассира сжимали купюры, и к ним тянулась рука посетителя. Со временем, учитывая его новое течение, их руки непременно встретятся, и передача денег состоится. Так оно и случилось спустя минуты полторы или две, максимум две с половиной. Время и так-то трудно оценивать, а теперь это стало просто невозможно.
— Я все еще голоден, — заметил вслух Чарльз Винсент, — но ждать, пока здесь обслужат, нет смысла. Можно просто взять то, что хочется. Им ведь все равно, они мертвы. А даже если не мертвы, то все равно, похоже, они меня не видят.
Он съел несколько булочек. Открыл бутылку молока и перевернул ее над стаканом. Пока молоко вытекало, он успел съесть еще одну булочку. Все жидкости стали невыносимо вязкие.
Позавтракав, Винсент приободрился. Надо бы заплатить, но как?
Он вышел из кафе и направился вниз по улице. Было раннее утро, хотя время больше не зависело ни от солнца, ни от часов. Огни на светофорах не менялись. Он сел на скамейку в небольшом сквере и долго наблюдал за городом и часами на «Коммерц-билдинг». Но, как и все остальные часы, эти тоже стояли. Точнее, их стрелки двигались слишком медленно, чтобы это движение можно было увидеть.
Прошло не менее часа, прежде чем сменились огни на светофоре. Но все же они сменились. На другой стороне улицы стояло здание. Винсент выбрал на нем точку и стал наблюдать за положением машин относительно этой точки. Оказалось, что машины движутся — за минуту они сместились на целый корпус.
Тут Винсент вспомнил, что забрел далеко от своего офиса, и забеспокоился. Лучше пойти на работу, как бы ни было рано. Или казалось, что рано.
Он отметился на входе. В офисе никого не было. Он решил не смотреть на часы и очень осторожно обращаться с предметами из-за их странной хрупкости. За исключением этих моментов, все остальное выглядело как обычно. Как раз накануне он заявил, что, будь у него пара лишних дней, он переделал бы все накопившиеся дела. Поэтому сейчас он решил спокойно поработать. Если не стрясется чего-нибудь еще.
Несколько часов он заполнял таблицы и составлял отчеты. В офисе так никто и не появился. Наверное, что-то стряслось? Определенно, стряслось. Сегодня не праздник и не выходной. Значит, офис пуст по иной причине.
Сколько часов может потратить на выполнение задачи усидчивый и целеустремленный человек? Час проходил за часом. Винсент не проголодался и не сказать чтобы устал. Но переделал кучу работы.
— Должно быть, половину. Не знаю, как это получилось, но я наверстал, по меньшей мере, один день. Продолжу в том же духе.
В поте лица он трудился еще восемь или девять часов, пока не переделал остаток работы.
— Ну а теперь можно поработать в счет будущего. Сделать разметку и перенести шаблоны. Занести в таблицы все данные, кроме показателей из будущих отчетов.
Так он и сделал.
— Теперь меня работой не завалить. А сегодня я вообще могу валять дурака. Не представляю, какой нынче день, но я проработал часов двадцать кряду, а никто так и не появился. Похоже, и не появится. Если они передвигаются с той же скоростью, что и люди из уличного кошмара, стоит ли удивляться, что их нет до сих пор.
Он сложил руки на стол и опустил голову. Последнее, что он увидел, перед тем как закрыть глаза, — уродливый большой палец на левой руке, который он машинально прятал от чужих глаз.
— По крайней мере, я уверен, что я — все еще я. По этой примете я узнаю себя в любой неразберихе.
И он заснул, сидя за столом.
Дженни появилась под торопливый перестук высоких каблучков, и Винсент проснулся.
— Почему вы здесь спите, мистер Винсент? Вы провели в офисе ночь?
— Не знаю, Дженни. Честное слово.
— Да я шучу. Я и сама не прочь вздремнуть за столом, когда прихожу раньше времени.
На часах было без шести восемь, и секундная стрелка двигалась с обычной скоростью. Время вернулось в мир. Или персонально к нему. А может, это долгое утро было всего лишь сном? Тогда это очень продуктивный сон. Чарльз Винсент выполнил работу, которую не сделал бы и за два дня. А день продолжался все тот же.
Он подошел к питьевому фонтанчику. Вода вела себя как обычно. Поток машин за окном двигался в привычном ритме: иногда медленно, иногда бестолково, но как всегда.
Подошли остальные коллеги. Двигались они не со скоростью метеора, но и не требовалось наблюдать за ними по несколько минут, чтобы удостовериться, что они живы.
— У этого утра были свои преимущества, — сказал себе Чарльз Винсент. — Я остерегся бы жить так постоянно, но переходить в такое состояние на несколько минут в день, чтобы выполнить многочасовые дела, было бы очень удобно. А может, следует показаться врачу? Вот только как объяснить, что меня беспокоит?
Теперь он точно знал, что между его пробуждением в шесть утра и моментом, когда каблучки Дженни разбудили его во второй раз, прошло чуть менее двух часов. Как долго длился второй сон и в каком временном анклаве? И как считать, сколько времени прошло? Из-за утренней неразберихи он вышел из дома позже, чем обычно. Потом он в замешательстве бродил по городу — километр за километром. Потом просидел несколько часов в сквере, изучая ситуацию. И еще сложно сказать, сколько времени он провел за рабочим столом.
Ну что ж, надо идти к врачу. Человек не обязан выставлять себя дураком перед всем миром, но перед адвокатом, священником и врачом приходится время от времени это делать. Профессиональная этика удерживает этих людей от явных насмешек.
Доктора Мейсона вряд ли можно было считать другом. С некоторым беспокойством Чарльз Винсент осознал, что у него нет близких друзей, только знакомые и коллеги. Словно он представлял иной вид, отличный от остальных. Сейчас ему захотелось, чтобы у него был друг.
Мейсона он знал уже много лет. У доктора отличная репутация. Кроме того, Винсент уже находился в клинике, и его пригласили в кабинет. Так что придется идти и что-то говорить… Что ж, такое начало не хуже любого другого:
— Доктор, я в затруднительном положении. Я должен либо придумать какие-нибудь симптомы, чтобы оправдать свой визит, либо извиниться и сбежать, либо честно рассказать о том, что меня беспокоит, даже если вы подумаете, что меня поразила новая форма безумия.
— Винсент, каждый день люди выдумывают симптомы, чтобы оправдать свой визит к врачу. Я понимаю, что им не хватает мужества изложить настоящую причину. Каждый день люди извиняются и сбегают. Но опыт подсказывает мне, что я заработаю больше денег, если вы выберете третью альтернативу. И еще, Винсент, новых разновидностей безумия не существует.
— Возможно, это прозвучит не так глупо, если я расскажу все быстро, — сказал Винсент. — Проснувшись сегодня утром, я стал свидетелем очень загадочных событий. Казалось, остановилось само время или весь мир перешел в фазу сверхмедленного движения. Вода не текла и не кипела, огонь не грел пищу. Часы в мире остановились, по крайней мере, я так решил. Их стрелки проползали, возможно, минуту за час. Люди, которых я увидел на улице, казались мертвецами, застывшими в неестественных позах. Только после продолжительного наблюдения за ними я понял, что в действительности они двигаются. Я встретил такси, которое ползло медленнее самой ленивой улитки, а за его рулем сидел покойник. Я подошел к машине, открыл дверь и потянул ручной тормоз. Через какое-то время я понял, что мужчина не мертв. Но он наклонился вперед и разбил о руль лицо. Потребовалась целая минута, чтобы его голова преодолела расстояние менее четверти метра, но я не смог предотвратить удар. Потом я делал другие странные вещи в мире, который умер на ногах. Я прошагал много километров по городу, после чего отдохнул в сквере — не знаю сколько часов. Затем пришел в офис и принялся за дела. Я переделал объем работы, на который обычно потратил бы, наверное, часов двадцать. А потом уснул прямо за столом. Когда меня разбудили коллеги, было без шести минут восемь — то же самое утро того же самого дня. С момента, когда я проснулся первый раз, прошло меньше двух часов, и время вернулось к норме. Но все, что произошло за этот период, никак бы не уместились в два часа.
— Сначала один вопрос, Винсент. Вы действительно выполнили всю ту работу, на которую обычно уходит много часов?
— Да. Работа выполнена, причем именно в этот промежуток времени. Она не вернулась в состояние невыполненности после того, как течение времени вернулось к норме.
— И еще вопрос. Вы тревожились из-за работы — из-за того, что отстаете от графика?
— Да. Все время.
— Тогда у меня есть объяснение. Вечером вы легли спать, но вскоре поднялись на ноги, переживая состояние лунатизма. Есть некоторые аспекты хождения во сне, которых мы не понимаем до сих пор. Интермедии расфокусированного времени были частью вашего сна. Вы оделись и отправились в офис, где и проработали всю ночь. Такое вполне вероятно: человек в сомнамбулическом состоянии выполняет рутинные операции, причем быстро, даже лихорадочно быстро, с высокой степенью сосредоточенности. Вы могли вернуться в состояние обычного сна, когда закончили работу, или могли выйти из лунатического транса в момент прихода коллег. Все это вполне правдоподобно. В случае какого-нибудь необъяснимого происшествия хорошо иметь под рукой рациональное объяснение. Обычно оно удовлетворяет пациента и успокаивает его мысли. Но часто оно не удовлетворяет меня.
— Ваше объяснение звучит удовлетворительно, доктор Мейсон, и, кажется, я успокоился. Уверен, что вскоре приму объяснение полностью. Но почему оно не удовлетворяет вас?
— Одна из причин — человек, который обратился ко мне за помощью сегодня утром. У него было разбито лицо. Он наблюдал — или считал, что наблюдал — невероятно быстрого призрака, который был скорее ощутим, нежели видим. Призрак распахнул дверцу его машины, когда она неслась на полной скорости, и рванул ручной тормоз, отчего водитель ударился головой в руль. Человек был в шоке и получил легкое сотрясение мозга. Я убедил его, что никакого призрака не существовало, что на самом деле он задремал за рулем и врезался в машину, ехавшую впереди. Как я сказал, мне легче убедить пациента, нежели самого себя. Однако, возможно, это случайное совпадение.
— Видимо, так. Но у вас, кажется, есть и другое объяснение?
— После многих лет практики редко услышишь что-то новое. Мне уже дважды рассказывали о похожем происшествии, или сне, с теми же странными подробностями.
— И вы убедили пациентов, что это всего лишь сон?
— Да, причем обоих. То есть смог их убедить на какое-то время. Потому что это повторялось с ними и впоследствии.
— Они верили вашим объяснениям?
— Поначалу да. А потом — не очень. Они оба умерли в течение года.
— Не насильственной смертью, я надеюсь?
— Нет, оба умерли самой тихой смертью. От глубокой старости.
— О! Ну я пока молод для этого.
— Думаю, вы обязательно должны прийти ко мне через месяц.
— Хорошо, если галлюцинация повторится. Или если заболею.
После визита к врачу Винсент начал забывать об инциденте. Он вспоминал о нем только с улыбкой, когда накапливалось много работы.
— Вот станет невмоготу, прогуляюсь во сне и разгребу все завалы. Как было бы удобно по желанию переходить в другое время, если бы оно действительно существовало.
Лица человека Чарльз Винсент так и не разглядел. В клубах такого рода всегда полутьма, а в «Грустном петухе» и вовсе как в склепе. Винсент наведывался в клуб не чаще одного раза в месяц, обычно после работы, когда не хотелось идти домой или было тревожно на душе.
Некоторым штатам повезло больше, их жители могли и не знать о таких клубах. Но там, где жил Винсент, в барах подавали только пиво, а за чем-то покрепче приходилось идти в один из клубов, в которые пускали по клубным карточкам. Неудивительно, что даже такой маленький клуб, как «Грустный петух», насчитывал около тридцати тысяч членов. Номерная пластиковая карточка, куда член клуба вписывал имя, стоила доллар в год. Нужно было иметь ее при себе или заплатить доллар за новую, чтобы попасть внутрь.
Никаких развлечений такие клубы не предлагали. Просто помещение с барной стойкой, тесное и темное. Темнота в таких клубах — правило хоть и неписаное, но непреложное.
У стойки сидел человек. Потом он исчез, потом появился вновь. Там, где он сидел, было слишком темно, чтобы разглядеть его лицо.
— Интересно, — обратился он к Винсенту (или к бару в целом, хотя других посетителей не было, а бармен дремал за стойкой), — вы читали работу Зурбарина о связи полидактилии [2] с гениальностью?
— Никогда не слышал ни о такой работе, ни о таком авторе, — ответил Винсент. — Сомневаюсь, что и то, и другое существуют.
— Я Зурбарин, — представился мужчина.
Винсент спрятал свой уродливый палец. Вряд ли его можно было разглядеть в такой темноте. Глупо подозревать, что его палец и замечание мужчины как-то связаны. И вообще, у Винсента не настоящий двойной палец. Так что он ни шестипалый, ни гений.
— Боюсь, вы меня не заинтриговали, — сказал Винсент. — Мне пора уходить. Пропустил бы еще стаканчик, да не хочется будить бармена.
— Дольше говорить, чем сделать.
— Что?
— Ваш бокал полон.
— Полон? Да, полон. Это что, фокус?
— Фокус — название для чего-то либо слишком легкомысленного, либо слишком обманчивого. Но однажды долгим ранним утром, месяц назад, вы могли бы и сами проделать точно такой же фокус и почти столь же хорошо.
— Я? Откуда вы знаете о моем долгом утре, если, конечно, оно было вообще?
— Я давно наблюдаю за вами. Некоторые имеют возможность следить за человеком, когда тот на другой стороне времени.
Воцарилось молчание. Винсент взглянул на часы, собираясь уходить.
— Интересно, — проговорил человек в темноте, — вы читали «Шестипалость и двенадцатеричное исчисление в Древней Халдее[3]» Шиммельпеннинка?
— Нет, не читал и сомневаюсь, что читал кто-то другой. Смею предположить, что Шиммельпеннинк — это тоже вы, а имя придумали только что экспромтом.
— Я Шимм, это верно, но имя придумано много лет назад.
— Мне наскучила наша беседа, — сказал Винсент, — но я был бы признателен, если б вы повторили фокус с бокалом.
— Уже повторил. И вам вовсе не скучно. Вы напуганы.
— Чем же? — спросил Винсент. Его бокал, и правда, был снова полон.
— Вы боитесь вернуться в состояние, которое, — в чем вы, правда, не совсем уверены, — было сном. Однако в том, чтобы быть невидимым и неслышимым, есть свои преимущества.
— Вы способны быть невидимым?
— Только что был, когда ходил за барную стойку наполнить ваш бокал.
— Каким образом?
— Пешеход движется со скоростью около пяти километров в час. Умножьте эту цифру на шестьдесят — число времени. Когда я встаю со стула и иду за стойку, я перемещаюсь со скоростью триста километров в час. Поэтому для вас я невидим, особенно если выполняю маневр в тот момент, когда вы моргаете.
— Кое-что не стыкуется. Допускаю, вы сходили за стойку и вернулись назад, но как бы вы налили жидкость?
— Нужно ли объяснять, что искусство обращения с жидкостями не доступно новичкам? Однако обмануть медлительную материю вполне можно.
— По-моему, вы мистификатор. Вы знакомы с доктором Мейсоном?
— О нем я знаю и еще о том, что вы ходили к нему на прием. Также я в курсе его тщетных попыток постичь некую тайну. Но я не разговаривал с ним о вас.
— Все равно я уверен, что вы обманщик. Можете ли вы погрузить меня в сон, подобный тому, в котором я побывал месяц назад?
— Это не сон. Но я могу перевести вас в это состояние.
— Докажите.
— Смотрите на часы над стойкой. Верите ли вы, что я могу указать на них пальцем и они остановятся? Для меня они уже стоят.
— Нет, не верю. Хотя, видимо, должен, потому что, действительно, они только что остановились. Но, возможно, это еще один фокус. Я не знаю, откуда часы запитаны.
— И я не знаю. Выгляните наружу. Посмотрите на уличные часы. Разве они не остановились?
— Так и есть. Но, возможно, в городе отключили электричество.
— Вы и сами знаете, что это не так. Окна светятся во многих домах, хотя уже довольно поздно.
— Для чего вы играете со мной? Раз уж сказали «а», говорите и «б». Либо раскройте секрет, либо признайтесь, что не можете этого сделать.
— Секрет не так прост. Его можно постичь, только усвоив все философские учения.
— Но для этого не хватит жизни!
— Не хватит обычной жизни, это так. Но секрет секрета, если можно так выразиться, заключается в том, что сам секрет можно использовать как инструмент познания. Человек не способен изучить все за одну жизнь. Однако, получив возможность сделать первый шаг — скажем, возможность читать шестьдесят книг за то время, за которое раньше прочитывалась одна, или поразмышлять минуту, израсходовав лишь секунду, или выполнить дневную работу за восемь минут и таким образом сэкономить время для других дел, — так вот, получив такую возможность, человек может попытаться усвоить все. Хотя должен предостеречь. Даже для самого умного — это гонка на выживание.
— Гонка? Какая гонка?
— Гонка за успехом, который означает жизнь, от неудачи, которая означает смерть.
— Давайте оставим театральность. Как можно входить в это состояние?
— О, настолько просто, что может показаться ерундой. Сейчас я набросаю два эскиза. Внимательно рассмотрите их. Вот первый. Мысленно воссоздайте его, и вы перейдете в ускоренное состояние. А вот второй эскиз. Мысленно представьте его — и вы вернетесь в обычную жизнь.
— Так просто?
— Это обманчивая простота. Суть в том, чтобы разобраться, как это работает, — если хотите достичь успеха, а значит, жить.
Чарльз Винсент откланялся и отправился домой, проходя каждый километр менее чем за пятнадцать секунд. Он так и не увидел лица человека.
Способность переходить в ускоренное состояние дает ряд преимуществ, интеллектуальных, денежных и амурных. Это как игра. Нужно быть осторожным, чтобы тебя не поймали, и очень аккуратным, чтобы не разбить или не повредить предметы, которые остаются в обычном времени.
Чарльз Винсент всегда мог уединиться на восемь-десять минут, чтобы перейти в ускоренное состояние и выполнить дневную работу. Он мог превратить пятнадцатиминутный перерыв в пятнадцатичасовую прогулку по городу.
Первое время, становясь призраком, он много ребячился. Возникал на пути мчащегося состава и стоял без движения под истошные гудки машиниста, не подвергаясь при этом ни малейшей опасности, потому что перемещался в пять-шесть раз быстрее поезда. Или входил в центр незнакомой компании и замирал, чтобы внезапно проявиться в их кругу, пристально посмотреть на людей и тут же исчезнуть. Или вмешивался в игры и состязания. Поднимался на ринг, чтобы сделать подножку, толкнуть или съездить по роже непонравившемуся боксеру. Носился по хоккейному катку, взметая ледяную крошку, со скоростью более двух тысяч километров в час и успевал забросить по десятку шайб в каждые ворота прежде, чем люди осознавали, что происходит что-то неладное.
Ему нравилось разбивать окна, просто издавая монотонный звук: тон его голоса для неускоренного времени был в шестьдесят раз выше. По этой же причине никто его не слышал.
Но особое удовольствие доставляли шалости и мелкое воровство. Винсент выуживал бумажник из кармана мужчины и уходил за два квартала от места преступления, пока жертва поворачивалась, почувствовав чье-то прикосновение. Он возвращался и засовывал бумажник человеку в рот, когда тот жаловался полисмену.
Он заходил в дом к женщине, пишущей письмо, выдергивал бумагу, дописывал три строчки и исчезал, прежде чем та испуганно вскрикивала.
Он стаскивал ботинок и носок с ноги человека в момент, когда тот делал шаг. Никто и никогда не видел такого изумленного лица, как у человека, обнаружившего себя босоногим посреди людной улицы! Такое просто не укладывается в голове.
Одному бедняге он выкрасил стекла очков темно-зеленой краской, и это странным образом трансформировало личность жертвы: мужчина сглотнул, замахал руками, и с тех пор его манеры совершенно изменились.
Винсент выхватывал изо рта курильщика сигарету, когда тот делал первую затяжку, быстро докуривал ее до фильтра и вставлял обратно.
Он забирал кусочки пищи с вилок по пути ко рту, пускал маленьких черепашек и рыбок в тарелки с супом. Когда повар разбивал в сковороду яйцо, он ловко подхватывал белок с желтком и вместо него опускал на сковородку большую крякающую утку — к вящему неудовольствию и птицы, и повара.
Он связывал прочной веревкой руки людям в момент рукопожатия и шнурки танцующим. Откручивал струны с гитар во время выступления или отвинчивал мундштук у трубы, когда трубач отрывал ее от губ, чтобы набрать воздуха. Расстегивал молнии на одежде представителям обоего пола в самые ответственные моменты — именно из-за такой проделки мистер Фельдман проиграл выборы на пост мэра, и его политическая карьера бесславно закончилась.
Все это поначалу здорово веселило Винсента. Хотя у него были некоторые трудности с перемещением крупных объектов. Как-то ему захотелось, чтобы во время совещания на столе появилась лошадь, но она оказалась слишком тяжелой для перемещения в ускоренном времени. Винсент нарисовал эскиз, который ему чертил Человек без лица, и продемонстрировал лошади. Но та ничего не поняла.
— Надо либо отыскать лошадь поумнее, либо придумать способ получше, — сказал себе Винсент.
Иногда для потехи он сковывал наручниками двух незнакомцев, ожидающих у перехода зеленый свет. Привязывал людей, прислонившихся к фонарному столбу. Воровал прямо изо рта у стариков вставные челюсти.
Он писал жирным карандашом устрашающие послания на пустых тарелках тем, кто собрался обедать, менял игрокам карты, перекладывая из одних рук в другие. Убирал мячи для гольфа с колышка перед самым ударом и оставлял записку, на которой крупными буквами было написано: «ТЫ ПРОМАЗАЛ».
Он выхватывал мячи из рук бейсболистов в момент, когда они забрасывали их в корзину, и заменял стайкой оперившихся воробушков. Судьи ничего не могли поделать, ибо в правилах по этому поводу ничего не говорилось.
Он сбривал кому-нибудь усы и шевелюру. Возвращаясь несколько раз к одной неприятной даме, он участок за участком обстригал ее налысо, а по окончании процедуры покрыл лысину позолотой.
Кассиры, считающие деньги, удостаивались его особого внимания как неиссякаемый источник средств.
Он любил обрезать ножницами сигареты во рту у курильщиков и задувать им спички, так что один расстроенный мужчина в конце концов не выдержал и расплакался.
Он заменял оружие в кобурах полисменов на водяные пистолеты. Любил отпарывать один рукав у пальто прогуливающихся джентльменов. Без одного рукава гораздо смешнее, чем без обоих.
Он отсоединял от ошейников собачьи поводки и прицеплял их к игрушечным собачкам на колесиках. Запускал в бокалы с водой лягушек и оставлял подожженные фейерверки на карточных столах.
Он переводил стрелки наручных часов прямо на запястьях мужчин и проказничал в мужских туалетах, пугая солидных джентльменов так, что они вынуждены были сушить брюки.
— В душе я остался мальчишкой, — повторял Чарльз Винсент.
С первых же дней он позаботился о своем финансовом благополучии. Различными сомнительными способами он собирал деньги и открывал счета под разными именами в разных городах.
Винсент не испытывал стыда за свои шалости с неускоренным человечеством. Когда он переходил в ускоренное состояние, люди превращались в статуи, слепые, глухие, едва живые. Проявление неуважения к таким комическим изваяниям не казалось ему чем-то постыдным.
Оставаясь в душе подростком, он развлекался с девушками.
— Смотрю на себя — синяк на синяке, — возмущалась Дженни. — Губы распухшие, передние зубы словно расшатаны. Не понимаю, что со мной происходит?
Конечно, он не собирался ставить ей засосы или причинять другой вред. В определенном смысле он любил ее, поэтому решил вести себя еще более аккуратно. Как все-таки приятно целовать ее, оставаясь невидимым, — целовать во все места, даже выходя за рамки приличия! Из нее получались изящные изваяния. Это было веселое времяпрепровождение. Впрочем, она у него была не единственной.
— Ты что-то постарел, — заметил однажды его коллега. — Не следишь за здоровьем? Чем-то обеспокоен?
— Конечно, нет, — возразил Винсент. — Никогда не чувствовал себя лучше.
Теперь у него появилось время для массы вещей — в сущности, для всего. Ничто не мешало освоить науку — любую, какую бы он ни захотел. Он мог потратить пятнадцать минут и выгадать пятнадцать часов. Читал Винсент быстро, но внимательно и прочитывал от ста двадцати до двухсот книг за вечер и ночь. И спал он тоже в ускоренном состоянии, полностью восстанавливая силы за восемь обычных минут.
Прежде всего он озаботился изучением языков. Освоить язык в объеме, достаточном для беглого чтения, можно за триста часов обычного времени или триста минут ускоренного. Если изучать языки, начиная с родственных, и лишь потом переходить к более сложным, особых трудностей не возникает. Для начала он овладел пятьюдесятью языками и при необходимости мог легко добавить к ним новый, потратив всего вечер. Одновременно он начал накапливать и систематизировать знания. Во всей мировой литературе, если говорить откровенно, наберется не больше десяти тысяч книг, которые действительно стоит прочесть и которые можно полюбить. Он проглотил их с удовольствием, и две-три тысячи из них понравились ему настолько, что он решил перечитать их в будущем.
Мировая история оказалась очень неровной; приходилось знакомиться с текстами и источниками, по форме едва читабельными. То же самое с философией. Изучение математики и естественных наук, как теоретических, так и прикладных, продвигалось еще медленнее. Тем не менее, обладая неограниченным ресурсом времени, можно было разобраться в любом предмете. Нет идеи, рожденной человеческим разумом, которую не мог бы понять нормальный человек, если у него есть время, правильный подход и соответствующая подготовка.
Все чаще Винсенту казалось, что он приближается к какой-то тайне. Всегда в такие моменты он ощущал слабый странный запах — как из древней, глубокой ямы.
Он выделил основные моменты человеческой истории; вернее, самой логичной или, по крайней мере, самой вероятной из ее версий. Было сложно придерживаться ее главной линии — этой двухполосной дороги рациональности и откровения, которая всегда должна вести к поступательному развитию (не прогрессу, нет; прогресс — это всего лишь фетиш, игрушечное слово, используемое игрушечными людьми), к раскрытию потенциала, росту и совершенствованию. Временами ему казалось, что он прикасается к истории чего-то, что существовало на Земле раньше человечества.
Но главная линия часто была неясна, скрыта или почти стерта, она едва прослеживалась сквозь миазмы и туман. Грехопадение человека и искупление грехов через распятие Христа он счел главными вехами истории. Но теперь он знал, что ничто не случается единожды, что оба эпизода — из разряда вечно повторяющихся, что из этой древней ямы тянется рука, отбрасывающая тень на человечество. Винсент видел эту руку в своих снах, — а они отличались особенной живостью, когда он спал в ускоренном времени, — он видел протянутую лапу шестипалого монстра. Он начал понимать опасность ловушки, в которую угодил.
Смертельную опасность.
Одна из странных книг, к которой он часто возвращался и которая каждый раз ставила его в тупик, называлась «Взаимосвязь полидактилии и гениальности». Книга, написанная человеком, лица которого он так и не разглядел ни при одном из его появлений.
Она обещала больше, чем давала, и намеков в ней было больше, чем объяснений. Основная идея, неинтересная и неясная, зиждилась на беспорядочном нагромождении сомнительных фактов. Книга не убедила Винсента в том, что гениальные люди (даже если согласиться с тем, что они были гениями) часто имели одну необычную особенность — лишний палец на руке или ноге или его рудимент. Трудно представить, какие преимущества могла давать эта особенность.
Книга намекала на величайшего из корсиканцев, который имел привычку прятать руку за отворот камзола. На жившего ранее странного командора, который никогда не снимал бронированную перчатку. На эксперта по разнообразным вопросам Леонардо, который рисовал иногда руки людей и часто руки чудовищ шестипалыми и, следовательно, сам мог иметь такую особенность. В книге упоминалось о Юлии Цезаре, крайне неубедительно, и все сводилось к тому же. Приводился в пример Александр Македонский, имевший незначительное отличие от других людей; неизвестно, что это было, но автор настаивал, что именно шестой палец. То же утверждалось о Григории XIII и Августине Аврелии, о Бенедикте, Альберте Великом и Фоме Аквинском. Однако человек с уродствами не мог получить священный сан; а раз кто-то его принял, значит, шестой палец у него был в рудиментарной форме.
Упоминались Шарль де Кулон и султан Махмуд, Саладин и фараон Эхнатон; Гомер (на греческой статуэтке эпохи Селевкидов он представлен с шестью пальцами, которыми он тренькает на неопределенного вида инструменте в момент декламации); Пифагор, Микеланджело, Рафаэль Санти, Эль Греко, Рембрандт и Робусти.
Зурбарин систематизировал сведения о восьми тысячах известных исторических персонажей. Он доказывал, что они были гениями и были шестипалыми.
Чарльз Винсент усмехнулся и посмотрел на свое уродство — раздвоенный большой палец на левой руке.
— По крайней мере, я в хорошей, хоть и скучноватой компании. Но к чему он клонит, говоря об утроенном времени?
Вскоре после этого Винсент приступил к изучению клинописных табличек, хранящихся в Государственном музее. Серия табличек, посвященная теории чисел, более-менее понятная Винсенту, накопившему к тому времени энциклопедические знания, имела пропуски и обрывалась на полуслове. В ней, в частности, говорилось:
О расхождениях систем счисления и вызванной этим путанице… потому что это 5, или это 6, или это 10, или 12, или 60, или 100, или 360, или удвоенная сотня, тысяча. Люди не отдают себе отчета, что числа 6 и 12 первичны, а 60 — компромисс, который появился из-за снисхождения к людям.
Ибо 5 и 10 — более поздние основания, и они не старше самих людей. Общеизвестно, да и звучит правдоподобно, что сначала люди считали пятерками и десятками, отталкиваясь от количества пальцев на руках. Но до этого — по какой-то причине — люди считали шестерками и дюжинами. А 60 — это число времени, делящееся без остатка на основания обеих систем счисления, ибо обе системы были вынуждены сосуществовать на одном временном отрезке, хотя и не на одном и том же временном уровне…
Дальнейший текст был сильно фрагментирован. И так уж случилось, что, пока Винсент пытался упорядочить сотни клинописных табличек, он стал невольным виновником рождения легенды о призраке музея.
Он просиживал в музее ночи напролет, изучая и классифицируя. Естественно, он не мог работать без света и, естественно, становился видимым, когда подолгу оставался в одной позе. Но как только охранники, ползущие медленнее улиток, предпринимали попытку приблизиться к нему, он перемещался в другое место, и высокая скорость перемещения снова делала его невидимым. Охранники доставляли ему кучу хлопот, и однажды он крепко их отмутузил, после чего у них поубавилось прыти.
Единственно, он боялся, что рано или поздно охранникам придет в голову в него выстрелить — удостовериться, призрак он или человек. Он увернулся бы от пули, перемещающейся всего лишь в два с половиной раза быстрее, чем он сам, — но только в случае, если заметит ее заблаговременно. Незамеченная же пуля могла серьезно ранить или даже убить, прежде чем он предпринял бы какие-то действия.
Он также стал причиной рождения легенд о других призраках: о привидении Центральной библиотеки, о привидении Библиотеки университета, а также о привидении Технической библиотеки имени Джона Чарльза Ундервуда-младшего. Такая множественность призраков благотворно повлияла на публику: люди перестали относиться к ним всерьез и поднимали суеверных на смех. Даже те, кто действительно видел Винсента-призрака, опасались признаваться, что верят в привидения.
Винсент нанес визит доктору Мейсону для прохождения ежемесячного осмотра.
— Выглядите неважно, — сообщил доктор. — Не знаю, какова причина, но вы изменились. Если вам позволяют средства, возьмите продолжительный отпуск.
— Средства позволяют, — кивнул Чарльз Винсент. — Именно так я и поступлю. Возьму отпуск на год или два.
Он начал дорожить временем, которое приходилось тратить на обычный мир. Люди начали относиться к нему как к отшельнику. Он стал молчалив и необщителен, потому что считал утомительным то и дело возвращаться в обычное время для поддержания разговора. А когда он находился в ускоренном состоянии, звуки обычного мира превращались для него в низкочастотный рокот, так что никаких слов разобрать было невозможно.
Но это не относилось к человеку, чьего лица он не видел.
— Вы демонстрируете очень слабый прогресс, — сообщил человек, когда они снова встретились в полутьме клуба. — Мы не можем использовать тех, чьи результаты не впечатляют. Вообще-то вы относитесь к рудиментарному типу. В вас очень мало от древней расы. К счастью, те, у кого нет прогресса, быстро погибают. Вы же не считаете, что существует только две фазы времени?
— Подозреваю, что их гораздо больше, — ответил Чарльз Винсент.
— И вы понимаете, что один шаг не ведет к успеху?
— Я понимаю, что моя жизнь является прямым нарушением всех известных законов: сохранения массы, импульса, ускорения и энергии. Она отрицает ограничения, наложенные природой, лимиты производительности человеческих органов, законы внутренней компенсации и правило золотого сечения. Я знаю, что человек не может повысить расход энергии и в шестьдесят раз увеличить работоспособность, не увеличив при этом потребление пищи, но именно это я и делаю. Я знаю, что нельзя жить, тратя на сон лишь по восемь минут в сутки, но я так живу. Я понимаю, что нельзя за одну жизнь усвоить опыт нескольких сотен поколений, но я не вижу, что может помешать мне это сделать. А вы говорите, я себя уничтожу!
— Тот, кто ограничивается первым шагом, губит себя.
— И как сделать второй шаг?
— В свое время мы предложим вам выбор.
— Интуиция мне подсказывает, что я не воспользуюсь предложением.
— Да, судя по всему, вы откажетесь. Слишком уж вы привередливы.
— Я чувствую ваш запах, древний Человек без лица. Теперь я знаю, что это запах Ямы [4].
— Вы только сейчас поняли?
— Так пахнет глина из Ямы. Та самая, из которой лепили таблички в древней стране между реками [5]. Мне приснилась шестипалая рука — она тянулась вверх из этой глины и отбрасывала тень на всех нас!
— Не забывайте, что, согласно иной редакции текста, из этой глины Кое-кто создал людей.
— Я прочел: «Сначала люди считали пятерками и десятками, отталкиваясь от количества пальцев на руках. Но до этого — по какой-то причине — люди считали шестерками и дюжинами». Но время не пощадило таблички с клинописью, среди них многичисленные пробелы.
— Да. Время в одном из своих проявлений ловко и намеренно оставило эти пробелы.
— Я не могу разгадать имя, которое уходит в один из пробелов. Вы можете?
— Я — часть имени, которое уходит в один из пробелов.
— И вы — Человек без лица. Но для чего вы отбрасываете тень на людей и для чего контролируете их? Какова цель?
— Пройдет много времени, прежде чем вы найдете ответы на эти вопросы.
— Когда наступит момент выбора, я тщательно взвешу все за и против. Но скажите, Человек без лица, приходящий из Ямы, разве ямы и люди без лиц — это не чистая готика XIX века?
— Да, существовали такие настроения в Лондоне того времени. Люди были близки к тому, чтобы догадаться о нашем существовании.
С этого момента в душе Чарльза Винсента поселился страх. Теперь он почти не позволял себе шалости в отношении других людей.
Но это если не считать Дженнифер Парки.
Его к ней притягивало, и это было необычно. Он едва знал ее по обычному миру, и она была старше его лет на пятнадцать. Но теперь она нравилась ему как женщина, и все его шалости с ней были преисполнены нежности.
Эта старая дева не приходила в ужас и не бросалась запирать двери, хотя такого с ней раньше не случалось. Он мог идти за ней следом, гладить ее волосы, а она тихо и взволнованно вопрошала:
— Кто ты? Почему не покажешься? Ведь ты же друг, верно? Ты человек или что-то иное? Если ты можешь ласкать меня, почему не поговоришь со мной? Пожалуйста, покажись. Обещаю не причинять тебе вреда.
Она даже не допускала мысли, что это он может причинить ей вред. Или когда он обнимал ее или целовал в макушку, она восклицала:
— Наверное, ты маленький мальчик или очень похож на мальчика, хотя неважно, как ты выглядишь на самом деле. Молодец, что не ломаешь мне вещи, когда увиваешься возле меня. Иди сюда, позволь мне тебя обнять.
Только очень хорошие люди не боятся неизвестного.
Когда Винсент столкнулся с Дженнифер в обычном мире, куда с некоторых пор он стал наведываться намного чаще, она взглянула на него оценивающе, как будто догадываясь, что их что-то связывает.
Однажды она обратилась к нему:
— Я знаю, невежливо с моей стороны говорить вам об этом, но вы выглядите неважно. Вы обращались к врачу?
— Уже несколько раз. Но, по-моему, это мой доктор должен сходить к врачу. Он и раньше был склонен делать своеобразные замечания, но теперь он слегка расстроен.
— Будь я вашим доктором, я бы тоже слегка расстроилась. Но все же вы должны отыскать причину вашего недомогания. У вас очень неважный вид!
«Не так все и страшно», — подумал Винсент. Да, он лысеет, тут не поспоришь. Но многие мужчины теряют волосы после тридцати, хотя, возможно, не с такой скоростью. Быть может, он лысеет из-за сильного сопротивления воздуха. Находясь в ускоренном состоянии, он перемещается со скоростью около четырехсот километров в час. Достаточно, чтобы сдуть волосы с головы. И не по этой ли причине у него испортился цвет лица и глаза смотрят устало? Нет, все это чепуха. В ускоренном состоянии он ощущает давление воздуха не больше, чем в нормальном времени…
И вот от них пришел вызов. Но Винсент решил не отвечать. Ему не хотелось становиться перед выбором, не хотелось примыкать к обитателям Ямы. Но он и не хотел отказываться от преимуществ, которые давала власть над временем.
— Они останутся со мной при любом раскладе, — сказал он себе. — Я уже противоречие и невероятность. «Нельзя влезть на елку и не порвать штаны» — пословица всего лишь ранняя формулировка закона внутренней компенсации: «Нельзя взять из корзины больше, чем в нее положено». Долгое время я нарушал все законы. «Сколько веревку не вить, а концу быть», «Кто заказывает музыку, тот и платит», «Все, что поднимается, когда-нибудь опускается». Но можно ли утверждать, что пословица — универсальный закон Вселенной? Несомненно. Произнесенная пословица имеет силу универсального закона; это всего лишь иная формулировка. Но я нарушал универсальные законы. Осталось посмотреть, нарушал ли я их безнаказанно. «Любое действие рождает противодействие». Если я откажусь иметь дело с этими людьми, я спровоцирую ответную реакцию. Человек без лица сказал, что это гонка на выживание. Победителю — абсолютная власть, проигравшему — смерть. Отлично, я выхожу на старт.
Его начали преследовать. Чарльз Винсент знал, что они настолько же ускорены относительно него, насколько он ускорен относительно обычного мира. Для них он выглядел неподвижной статуей, застывшим мертвецом. В свою очередь он не мог их ни видеть, ни слышать. Они преследовали его и пакостили по мелочам. Но он по-прежнему не отвечал на вызов.
В конце концов они пришли к нему, чтобы провести собрание. Люди без лиц материализовались в его комнате.
— Итак, выбор, — сказали они. — Ты ставишь нас в неловкое положение, вынуждая напоминать об этом.
— Я не стану одним из вас. От вас пахнет Ямой — древней глиной, из которой делали таблички в стране между реками… запах народа, который существовал до появления людей.
— Наша цивилизация существует очень долго, — сказал один из них, — и мы решили, что так будет вечно. А вот Сад[6], который был рядом с нами… ты знаешь, сколько продолжалось его цветение?
— Понятия не имею.
— Меньше одного дня. Все произошло очень быстро, и к наступлению ночи их изгнали. Наверное, ты предпочел бы иметь дело с чем-то более постоянным?
— Я в этом не уверен.
— А что ты теряешь?
— Надежду на вечную жизнь.
— Но ты же не веришь в нее. Ни один человек по-настоящему не верит в вечную жизнь.
— Пусть ни один человек не верит в вечную жизнь, но ни один человек и не отвергает ее существование.
— Так или иначе, вечная жизнь недоказуема, — сказал один из безлицых. — Вечность не может считаться доказанной, пока никто не знает, есть ли у нее конец. Но в случае наступления конца она будет опровергнута. Вы же не хотите все время мучиться вопросом: «А что, если все закончится в следующую минуту?».
— Мне представляется, что если мы переживем плоть, то это будет своего рода гарантией.
— Но ты не уверен ни в том, что сможешь пережить плоть и получить гарантию, ни в том, что сможешь эту гарантию принять. А мы вплотную подошли к вечности. Когда время мультиплицирует само себя и это повторяется раз за разом, что это, как не эмуляция вечности?
— Я так не думаю. Я не приму ваше предложение. Один из вас сказал, что я слишком привередлив. Итак, теперь вы убьете меня?
— Мы лишь позволим тебе погибнуть. Выиграть гонку в одиночку невозможно.
После этого Чарльз Винсент вдруг почувствовал себя повзрослевшим. Он понял, что ему не быть ни полтергейстом, ни шестипалым существом из Ямы, что это не его стезя. Он понял, что придется заплатить за каждую выгаданную минуту. Поэтому он стал использовать свои способности на полную катушку. Какие бы возможности ни открывало абсолютное овладение человеческими знаниями, он попытается их реализовать.
Он сильно удивил доктора Мейсона эрудицией, приобретенной благодаря медицинским справочникам, а доктор продемонстрировал озабоченность, которая рассмешила Винсента. Вопреки опасениям своего врача Винсент чувствовал себя превосходно. Возможно, он не такой активный, как прежде, но только потому, что теперь он старается избегать бессмысленной суеты. Он по-прежнему оставался призраком библиотек и музеев, но его удивили сообщения, в которых вместо молодого призрака упоминался призрак-старик.
Он стал реже наносить мистические визиты Дженнифер Парки. Ее восклицания, адресованные призраку, вгоняли его в уныние.
— Твои прикосновения не такие, как раньше. Бедняжка! Чем я могу тебе помочь?
Винсент решил, что она слишком молода, чтобы понимать его, хотя по-прежнему был ею очарован. Он перенес свою привязанность на миссис Милли Молтби, вдову, которая была старше его, по меньшей мере, на тридцать лет. Ему нравились ее манеры, по-девичьи жеманные. А кроме того у нее был острый ум, она верила своим чувствам и тоже воспринимала посещения призрака без страха, ограничившись коротким приступом паники при первой встрече.
Они развлекались играми — письменными играми, потому что общались в письменной форме. Она строчила фразу, потом поднимала бумагу над головой, и лист исчезал, когда Винсент забирал его в свою среду. Ответ он возвращал через полминуты — в ее времени проходило полсекунды. У него было преимущество — он имел больше времени на обдумывание ответа, но и у нее тоже было преимущество. Оно заключалось в природном остроумии и упорном стремлении быть первой.
Еще они играли в шашки, и часто между ходами ему приходилось ретироваться и занимать себя чтением книги по искусству, но даже так она часто выигрывала; ибо прирожденный талант, вероятно, не менее ценен, чем накопленные и разложенные по полочкам знания.
Вскоре и к Милли он потерял интерес — все по той же причине. Теперь его интересовала (нет, он не станет больше влюбляться или очаровываться) миссис Робертс, прабабушка, которая была старше его, по меньшей мере, лет на пятьдесят. Он прочитал все работы, в которых поднимался вопрос о привлекательности стариков для молодежи, но так и не нашел объяснения своим меняющимся привязанностям. Он решил, что трех прецедентов достаточно, чтобы сформулировать универсальный закон: женщина не боится призраков, даже если они незримо касаются ее тела и без помощи рук пишут записки. Возможно, призрачные любовники давным-давно знали об этом, но Чарльз Винсент открыл закон, основываясь на личном опыте.
Когда по какой-нибудь дисциплине накапливался достаточный объем знаний, в голове возникала обобщенная модель — как будто образ на картине, увиденный там, где до этого он скрывался в деталях. А если достаточный объем знаний будет накоплен по всем дисциплинам? Не возникнет ли тогда модель, которая позволит контролировать все в мире?
Чарльза Винсента охватил последний порыв энтузиазма. Во время продолжительного бодрствования, пока он поглощал источник за источником и систематизировал информацию, ему мерещилось, что модель уже прорисовывается — отчетливая в общих чертах при всей своей удивительной запутанности в деталях.
— Я знаю все, что знают они в своей Яме, а помимо того тайну, которая им неизвестна. Я не сошел с дистанции — я победил. Я выиграю у них даже там, где они уверены в своей неуязвимости. Если кто-то и будет в дальнейшем управлять человечеством, то только не они. Развязка уже близка. Я раскопал истину в последней инстанции, а они проиграли гонку. У меня есть ключ. Теперь я могу пользоваться временем, не опасаясь поражения и смерти, и обходиться без их помощи.
— Осталось только поделиться знаниями, опубликовать все выкладки. И человечество избавится, по меньшей мере, от одной таинственной тени. Необходимо сделать это немедленно. Или чуть-чуть позже. В нормальном мире скоро наступит утро. Поэтому посижу и отдохну. Потом выйду и свяжусь с нужными людьми. Но сначала посижу и отдохну.
И он тихо умер в своем кресле.
Доктор Мейсон занес в личный дневник:
Чарльз Винсент — классический случай преждевременного старения, один из наиболее наглядных в истории геронтологии. Я наблюдал за пациентом на протяжении нескольких лет и могу засвидетельствовать, что год назад его облик соответствовал возрасту, а здоровье было в пределах нормы. Достоверность возраста не вызывает сомнений, и к тому же я был знаком с его отцом. В течение болезни пациент неоднократно мною осматривался, поэтому вопрос идентификации личности не стоит. Кроме того, к протоколу прилагаются отпечатки пальцев. Итак, я констатирую, что Чарльз Винсент умер от глубокой старости в возрасте тридцати лет. На момент смерти его внешний вид и физическое здоровье соответствовали возрасту около девяноста лет.
Потом доктор дописал:
Как и в двух других случаях, наблюдавшихся мною ранее, болезнь сопровождалась наваждениями и серией снов, которые у всех троих удивительно похожи. Я опишу их для протокола, хотя и рискую своей репутацией.
Поставив точку, доктор Мейсон задумался.
— Нет, — сказал он и решительно вычеркнул последнюю фразу. — Пусть мертвые хранят свои секреты.
А где-то безликие люди, пахнущие Ямой, тихо усмехнулись.
Перевод с английского Сергея Гонтарева
ЛЯГУШКА НА ГОРЕ
Он проснулся для гор, как сказал бы поэт. И действительно, они ни с чем не сравнимы. По преданию, океаны и низменности созданы давным-давно. А вот горы каждое утро новые.
Потребовались значительные усилия. Его звали Гарамаск, и он приложил их.
— Ненавижу космос, — заявил он, после того как принял решение.
Экипаж удивился.
— Почему, мистер Гарамаск? — спросил капитан. — Вы провели в космосе времени больше, чем я, и где только не побывали! На космических сделках вы сколотили приличный капитал, больше, чем любой из моих знакомых. Я не видел никого, кто бы так стремился к путешествиям и незнакомым мирам. Будучи человеком открытым для всего нового, вы должны любить бесконечность космоса.
— Да, я люблю движение и путешествия, — отвечал Гарамаск. — Да, я обожаю новые миры! Однако в космосе чувство движения и вкус путешествия быстро теряются. И космос не дает ощущения бесконечности, наоборот, он все преуменьшает. Скажем, я питаю слабость к некоей неопрятной, загроможденной горами планете. Космос просто убивает мое чувство: сначала я вижу, как планета возникает на экране — маленькая, словно микроб, а потом исчезает, снова превращаясь в микроба. Я рассматриваю в телескоп величественные вершины. А когда отрываюсь от окуляра, то не могу различить их невооруженным глазом, потому что они такие крошечные! Все величественные, первозданные миры, которые мне так нравятся, слишком малы в масштабах космоса, чтобы их видеть или в них верить. Я люблю большие миры и ненавижу космос за то, что он унижает их величие.
— Но Парават — не такой уж и большой мир, мистер Гарамаск, — заметил капитан.
— Большой! Очень большой! Он огромный! — возразил Гарамаск. — Я не допущу, чтобы его принижали. По человеческим меркам это огромнейший мир, и я не позволяю оценивать его по другим меркам. Он достаточно обширен, чтобы человек мог с легкостью расселиться по нему, не теряя цивилизованности. Сила притяжения Паравата в полтора раза больше земной, и это бросает вызов нашим мышцам. В атмосфере содержится достаточно кислорода, чтобы наполнить мышцы силой. Там есть горы десятикилометровой высоты — самые высокие горы, на которые человек может взобраться самостоятельно, без помощи механизмов. И не надо принижать его в моих глазах! Я достаточно богат для того, чтобы вы не относились ко мне как к досадному недоразумению. Я передал вам свои указания. Будьте добры им следовать.
— Мистер Гарамаск, вы когда-нибудь были молоды? — спросил капитан.
— Я и сейчас молод, капитан. Физически я самый сильный на корабле. Моя идея тоже молода и честолюбива.
— И вы никогда не были другим, мистер Гарамаск? Не таким молодым и гораздо менее ловким.
— Я не понимаю, о чем вы, капитан, но, думаю, не был. Следуйте моим инструкциям.
Инструкции предписывали погрузить Гарамаска в контролируемый сон, доставить на планету, пока он спит, и разместить неподалеку от гор. Он не видел, как Парават появился на экранах, размером с микроба, и как он увеличился в сотни миллионов раз — до величины горошины. Не видел, как планета выросла до размера Земли, а потом и вдвое больше. И посадки он тоже не видел.
В порту его выгрузили из корабля и перевезли за сто километров в охотничий дом. Там его разместили с комфортом, достойным состоятельного человека. Гарамаск проспал запланированное время и проснулся ранним утром. Проснулся для гор.
Выйдя на свежий воздух Паравата, Гарамаск оказался посреди небольшого городка Маунтин-Фут. В его бумажнике лежал ордер на арест и смертную казнь. У него была цель — разузнать все о мире, чья жизнеспособная цивилизация внезапно остановилась в развитии и чей народ рогха — элита, высшая раса — исчез или почти исчез, уступив место глупым болванам оганта. И все на глазах одного поколения.
Гарамаск готовился на охоту, которая была тщательно продумана. Во-первых, он поднимется на трехъярусную гору, чтобы убить ягуара Сайнека, медведя Риксино, орла-кондора Шасоуса и еще Батер-Джено, скальную обезьяну или человека-лягушку (в зависимости от перевода). По слухам, это была самая сложная охота во всей галактике. Скорее всего, он не вернется с трехъярусной горы: еще ни одному охотнику-человеку не удалось собрать всех четырех бестий и остаться в живых. Хотя охотники-оганта, говорят, свое дело знали.
Во-вторых, Гарамаск охотился за ответом на загадку: что же случилось с элитой общества? Способны ли оставшиеся в живых немногочисленные рогха усилить свое влияние? Нельзя ли придать импульс развитию их цивилизации? Не выйдет ли так, что странное доминирование придурковатых оганта сведет остатки рогха на нет? Почему высшая раса пала — причем, как говорят, добровольно — под натиском существ, занимающих более низкую ступень развития?
Ко всему прочему Гарамаск охотился за убийцей — будь то оганта, рогха, зверь или человек, — за тем, кто убил Эллина. Эллин был близким другом — Гарамаск даже не сознавал, насколько близким, пока не случилось несчастье. Официально Эллин погиб на охоте в схватке с Батер-Джено, скальной обезьяной или человеком-лягушкой. Однако некоторое время назад Эллин явился Гарамаску во сне и сообщил, что это не так. Его лишил жизни проводник и напарник по охоте оганта по имени Оркас, который, впрочем, сейчас уже мог и не пребывать в образе оганта.
— Я верю, что ты и я были близки, — сказал Эллин, — хотя и не говорили о нашей близости. Отомсти за меня, Гарамаск, и разгадай тайну Паравата. Я очень близко подобрался к ее разгадке!
— Что ты узнал, Эллин? — спросил Гарамаск, но призраки в снах часто ведут себя как глухие: они говорят, но не слышат других.
— Раскрой эту тайну, Гарамаск, — повторил Эллин, — и отомсти за мою смерть. Я был так близок к разгадке! Но Оркас впился зубами мне в основание черепа. Когда я умер, он выел мой мозг.
— Ты говоришь, что был близок к разгадке. Что ты нашел? — еще раз спросил Гарамаск. — Расскажи, через что ты прошел, дай мне понять, на что обращать внимание.
— Я был близок к разгадке, но я умер, — промолвил Эллин и исчез.
Все призраки глухи как пробки. Они проговаривают свои послания, но ничего не слышат. Возможно, вы убеждались в этом сами.
Не то чтобы Гарамаск верил в вещие сны, но он давно мечтал об этой охоте. Он даже планировал присоединиться к Эллину, да помешали дела. Во сне он узнал то, чего не знал, пока не проштудировал отчет о происшествии, а именно то, что Эллин действительно умер в результате выгрызания черепа. Теперь Гарамаск решил проверить остальную информацию.
— Моим проводником будет Оркас? — спросил он у долговязого оганта, управляющего охотничьего дома.
— Оркас? Нет, он больше не проводник. Он перешел из своей жизни.
— Но проводник с таким именем существовал?
— Да, один раз был проводник по имени Оркас. А вас будет сопровождать Чаво.
Выходит, проводник Оркас — не выдуманная персона. А ведь Гарамаск даже не знал о его существовании, пока не услышал его имя во сне.
В этот момент Гарамаск увидел одного из выживших рогха — свежим, ранним утром тот величаво прогуливался по скалистому склону. Гарамаск поспешил к нему.
— Мне в высшей степени интересны вы и ваш народ, — заговорил Гарамаск. — Вы — олицетворение тайны. Вы импозантны, мне таким никогда не стать. Понимаю, почему вас называют элитой, высшей расой. Вы столь разительно отличаетесь от оганта, что на всех мирах недоумевают, как могло случиться то, что произошло здесь. Вы — короли. Они — болваны. Почему они доминируют?
— Видимо, наступил день болвана, о странник, — не задумываясь, ответил рогха. — Меня зовут Треорай, а ты — человек Гарамаск, который проснулся для гор. Ты бросил вызов трехъярусной горе. Это высокое устремление — убить там четырех тварей. Тот, кто достигнет цели, претерпит глубокую трансформацию.
— Как Эллин?
— Я знал Эллина, когда он был здесь. Он не убил четырех тварей. Четвертая тварь убила его.
— Но мне он сказал — за рамками обычного, так сказать, — что его убил кто-то другой.
— Он бы не стал лгать, даже за рамками обычного. Скорее всего, ты его неправильно понял. Говорил ли Эллин, что он прошел всю охоту и убил четвертую тварь?
— Он сказал, что убил ягуара Сайнека, медведя Риксино и орла Шасоуса. Батер-Джено он не упоминал. Но зато сказал, что в его смерти виновен кто-то другой.
— Нет, Гарамаск, его убила четвертая жертва. Зачастую существа смутно помнят момент своей смерти. Эллин был замечательным парнем, даже для человека.
— Треорай, почему ваша цивилизация пришла к такому нелепому концу? Почему вы, рогха, обладающие очевидным превосходством, оказались в положении вымирающих? Почему грубые, звероподобные оганта взяли верх? Дюжина оганта не смогла бы одолеть и одного из вас. Ведь одно только ваше присутствие способно огорошить любых нападающих. Это как магнетизм… Может быть, все произошло из-за генетики?
— Генетика, призраки, разделение на два вида — все так, Гарамаск. Но это еще не конец. Мы не сдаемся. То, что мы, рогха, потеряли, мы любыми средствами вернем назад. Период упадка закончится.
— Треорай, почему бы вам просто не уничтожить оганта?
— Ты образованный человек, Гарамаск, но твой параватский несовершенен. Я просто не понимаю твоего вопроса. Я немного знаю всемирный английский, может быть, он поможет?
— Треорай, почему бы вам, рогха, просто не уничтожить оганта? — повторил вопрос Гарамаск на всемирном английском.
— Увы, Гарамаск. Как оказалось, я знаю недостаточно идиом, — посетовал Треорай. — Твой вопрос мне кажется бессмысленным, на каком бы языке он ни был произнесен. Ага, вон выглядывает твой проводник: проверяет, готов ли ты. Хватай его поскорее, пока он не вернулся в кровать: по натуре оганта не жаворонки. Солнце не должно застать тебя в Маунтин-Фут. Нужно встретить его на высоте по меньшей мере двухсот метров. Посмотри-ка на тот уступ! Чудесное место, чтобы поймать первые лучи.
— И правда, чудесное, — согласился Гарамаск. — Нужно поспешить, чтобы добраться туда вовремя. Если я останусь в живых, то увижу вас снова, о благороднейший.
— Удачной охоты, Гарамаск! Храброму охотнику и надежному проводнику первые три твари вполне по силам. А вот чтобы убить четвертую, охотник должен превзойти себя.
В сопровождении Чаво, болтливого проводника-оганта, Гарамаск начал восхождение на гору Домба, первую гору трехъярусного комплекса. Оганта — крепкие, мускулистые парни, сильные и выносливые от рождения. Можете относиться к ним как угодно, но альпинисты из них первоклассные! Гарамаск тоже был не из слабых и уже совершал восхождения в мирах с повышенной силой тяжести. И, оказывается, в неглубоком знании параватского языка есть свои преимущества: Гарамаск мог спокойно игнорировать болтовню Чаво. Чтобы разобраться в его бормотании, нужно было концентрировать все свое внимание, но оно, к счастью, отвлекалось на множество разных вещей по мере того, как они поднимались в гору. А еще Чаво смеялся и беспрестанно издавал такие звуки, какие производят стукающиеся друг о друга булыжники.
Чудаковатое, неотесанное создание был этот Чаво, впрочем, как и все оганта. (Упорно карабкаясь вверх, они поймают первые лучи солнца уже на красивом уступе). Чудаковатое создание! «Мужская особь остромордой лягушки Rana Arvalis, обитающей в болотах Европы, имеет светло-голубую расцветку и похожа на сливу», — написал антрополог-натуралист Вендт двести лет назад, но он ничего не слышал ни о Паравате, ни о синей лягушке двухметрового роста. (Упорно карабкаясь вверх, Гарамаск заметил еще одну тень синего цвета, промелькнувшую в утреннем свете. Воздух был резкий, как земной бренди). «Эти обнаженные гоблины с человеческими руками и младенческими телами…», — писал дальше Вендт, но он не видел младенческое тело, весящее двести килограммов при силе тяжести на треть больше земной. Оганта Чаво был феерический болван!
Они карабкались по замшелым камням, между которыми пробивалась тигровая трава. Камни казались ненадежной опорой для ног, и за них трудно было ухватиться. Склон был крутой, а камни увесистые. Они добрались до красивого уступа точно к восходу солнца. Там и передохнули.
— Ты меня не любишь, папа Гарамаск, — прогудел Чаво. — Но я постараюсь тебе понравиться. Мы, оганта, обожаем, когда нас любят. Мы готовы на все, лишь бы понравиться.
— Тебе это не грозит. Когда мы увидим Сайнека?
— Мы будем встречать много сайнеков, начиная с этого места и выше, но они будут от нас убегать. Потом мы встретим самого Сайнека, и он от нас не убежит.
— Ты говоришь так, будто опасна только одна особь этого вида. А ведь было убито не менее десяти сайнеков.
— Всегда есть только один Сайнек, папа Гарамаск. А вот тот ли это зверь, что был убит накануне, воскрес и возвратился на гору, или это наследник убитого, мы не знаем. Но сайнеков всегда много, а Сайнек только один. Сейчас мы должны вооружиться, прежде чем идти дальше.
Чаво вытряхнул свой рюкзак. На горной охоте не разрешалось стрелковое оружие, включая даже лук, пращу и арбалет. У зверей их не было, поэтому и охотники не должны ими пользоваться. Это усложняло охоту. Выслеживание и убийство происходило только через прямое противоборство и схватку лицом к лицу.
Гарамаск закрепил на тыльной стороне руки длинные когти, затянув ремешки на запястьях и вокруг кистей. Он гордился своим сокрушительным захватом, мускулистыми руками и предплечьями. Но сможет ли он наносить удары льву такие же мощные, как и сам лев? Он закрепил на локтях, на коленях, на пятках и на носках остро заточенные, необычно изогнутые кинжалы с двойными лезвиями. Потом подвязал доспехи, защищающие горло и пах. На зубы насадил обсадные клыки. На голову надел колпак с длинным и острым шипом.
Чаво проделал то же самое. Если зверье Паравата имело когти и клыки (хотя не все из них именно такие же), то и охотники могли использовать их тоже.
— В таком виде взбираться на гору будет труднее, — проворчал Гарамаск.
— Намного труднее, папа Гарамаск. И сам склон станет гораздо круче. Некоторые охотники снимают шипы и когти и цепляют на пояс, чтобы они находились под рукой. При внезапном нападении Сайнека, Риксино или Шасоуса эти охотники погибают. Другие охотники взбираются на гору в полном облачении, срываются с обрыва и разбиваются насмерть.
— И какой вариант лучше, проводник?
— Тот, при котором ты умрешь быстрее, папа Гарамаск, так что выбирай. Тебе же будет лучше.
— Вообще-то я не намерен умирать на горе.
— Тогда поворачиваем назад, папа Гарамаск? Двенадцать чужеземцев ходили на горную охоту. И все погибли. Ни один не дошел до конца.
— Один человек Эллин почти дошел до конца. Но его убили. Я ходил с ним и в горы, и на охоту, так что я не хуже его. И тоже намерен пройти весь путь, только я не допущу, чтобы меня убили.
Они решительно стали карабкаться дальше: Гарамаск — молча, Чаво — рокоча и квакая, на что Гарамаск старался не обращать внимания. Оганта взбирался в полном облачении: с накладными когтями и кинжалами, с надетыми клыками и в доспехах. Значит, это был лучший вариант. Гарамаск поступил так же. Он не завидовал молодости и неистовой силе Чаво: ему вполне хватало сил, и он с удовольствием их испытывал. Но он немного завидовал клыкам Чаво. У Гарамаска не было таких огромных зубов, на которые можно было надеть гигантские саблезубые клыки, не было такой бычьей шеи, такого массивного черепа, такой мощной верхней челюсти, чтобы поддерживать гигантские накладные зубы-сабли. Но он надел неплохой комплект клыков и надеялся, что сумеет правильно их использовать.
С одного из неровных выступов перед ними открылся головокружительный вид далекого Дэйнджин-сити. Благородные рогха были строителями, по крайней мере, не хуже людей. Теперь в городах их почти не осталось, и неуклюжие оганта устроили там свои берлоги. Потом неровный выступ стал еще более неровным, и Гарамаск уже не мог оглядываться на город.
Охотники поели войлочный лишайник и стручки тигровой травы. Пожевали зеленые орехи койлл, чтобы смочить рот. Они взбирались все выше и тратили все больше сил. Потом Гарамаск почувствовал слабый запах и заметил следы призрачных животных, знание о которых всплыло из глубин памяти.
— Ага, вот вы где живете, — выдохнул он. — И вы вовсе не выдумка. Животное, которое не животное, я знаю, кто ты на самом деле. — Из-за больших клыков, насаженных на зубы, Гарамаск пускал слюну, выкрикивая слова. — Древние греки называли тебя всезверем и изображали коллаж из разных частей других животных. Люди считали тебя либо азиатским львом, либо леопардом, либо тигром, либо барсом, либо американской пумой. Но ты всегда был самим собой, о легендарный зверь.
— С кем ты разговариваешь, папа Гарамаск? — спросил Чаво с тревогой в голосе. — С дедушкой Сайнека?
— С прапрадедушкой Сайнека, болван!.. В дождливых тропических лесах беднякам говорили, что тебя зовут ягуар, но бедняки знали правду. На старом юге Объединенных Государств говорили, что твое имя — пума или пантера, но несчастные бедняки всегда знали твою настоящую породу. Зверь-призрак, я иду за тобой!
— Папа Гарамаск, просто брось камень в кусты, и он убежит. Это всего лишь один из сайнеков, это не сам Сайнек. Он редко охотится так низко и так рано. И не разговаривай с дедушкой Сайнека, не то он явится во сне, перегрызет горло, и ты умрешь.
— Черт побери, болван, это сам Сайнек! Сегодня он охотится низко и рано. Прародитель всех животных, я буду сражаться с тобой! Сюда, ягуар!
И Гарамаск бросился вверх по скользкой от лишайника скале в высокие заросли тигровой травы и кустарника койлл, чтобы сразиться со зверем, который существовал только в легендах или как ошибочный термин. На Паравате он носил имя Сайнек.
Это был длинный черный самец. Не сайнек, который ускакал бы прочь, а Сайнек собственной персоной, и Гарамаск осознал, почему мог существовать только один Сайнек. Призрак вселялся в этого зверя целиком, и от него не оставалось ни кусочка ни для кого другого.
Гарамаск атаковал первым, нанося наобум удары когтями по черному телу ягуара и стараясь держаться внутри зоны захвата передних лап зверя. Он попал локтевым кинжалом ягуару в пасть, а тот вцепился зубами в голову человека, в то место, где доспехи прикрывали шею, но не сумел удержать ее в пасти. Клыки скользнули по коже, оставляя глубокие раны, и под корень срезали ухо. Зверь весил килограммов сто пятьдесят, что было эквивалентно ста земным килограммам и примерно соответствовало весу Гарамаска. Ягуар ударом отбросил от себя человека, и тот заскользил по покрытому лишайником камню к обрыву.
Потом они замерли напротив друг друга: Сайнек — чуть выше человека на краю твердой скалы, Гарамаск — на покатой полосе щебня, который скользил под ногами, оползал волнами и перетекал, как вода, через край в пропасть. Чаво, болван оганта, жевал тигровую травинку и смеялся.
С изумлением Гарамаск заметил в глазах ягуара почти абсолютный интеллект. Это была личность, разумное существо, и неважно, к какому виду оно относилось. Разумный взгляд был почти дружелюбен, и двое поняли друг друга без слов. Они будут драться не на жизнь, а на смерть, но они признали, кем они являются на самом деле: представителями высшей расы — Ягуаром, Человеком, Рогха — первородными, не подлежащими сравнению с оганта, свинами или ленивцами.
Гарамаск попытался соскочить с полосы стекающего щебня. Он обменялся с Сайнеком мощными ударами, пропустил несколько очень сильных, потерял равновесие и, поехав по щебню, едва не сорвался вниз.
— Ничего не бойся, папа Гарамаск! — крикнул оганта Чаво уже откуда-то сверху. — Я столкну на Сайнека валуны и убью его.
И Чаво покатил валуны — торопливо, неточно, опасно. По его придурковатому смеху Гарамаск понял, что болван целится вовсе не в Сайнека, а пытается сбить его, Гарамаска, или вызвать оползень щебня, который увлек бы человека вниз.
Чувствуя одновременно ужас и прилив отваги, что было характерно для него в моменты смертельной опасности, Гарамаск отчаянно заработал ногами, пытаясь подняться выше по скользящим камешкам. И снова сошелся с ягуаром.
— Я такой же большой, я такой же сильный, я такой же опасный, черт возьми, я как зверь, — бормотал Гарамаск. — Я совсем рядом с тобой, добрый друг. Если я полечу с горы, ты полетишь со мной.
Но Гарамаск ошибся. Ягуар оказался зверем получше. В ближнем бою он превосходил человека, хотя латы, защищающие шею и пах противника, озадачили Сайнека.
— Чаво, кто там поджидает внизу, собираясь прогрызть мой череп? — свирепо проревел Гарамаск. — Кто мечтает расколоть мне голову и сожрать мозг? Это не Сайнек, это падальщики: несколько из них внизу и один выше по склону — ты!
— Папа Гарамаск, — прыснул сверху Чаво, — ничего не бойся. Я столкну валуны и убью Сайнека.
И он продолжил скатывать валуны на сцепившихся человека и ягуара, целясь сразу в обоих.
Гарамаск проигрывал схватку и все ниже соскальзывал по щебню. Он потерял клыки-насадки и обломил один зуб, когда пытался перегрызть сухожилия ягуара, и теперь давился собственной кровью. Он рубил Сайнека налокотными и наколенными кинжалами, полосовал когтями и шпорами, но зверь едва не распотрошил Гарамаска задней лапой, которая одна заменяла все холодное оружие человека. В последний раз он вырвался из объятий разъяренного ягуара и завертелся на полосе щебня, пытаясь удержаться на месте и не скатиться вниз.
Чаво нацелил на Гарамаска валун покрупнее, чтобы помочь ему преодолеть расстояние до обрыва. Ягуар приготовился для завершающего удара и метнулся вдоль края твердой скалы. Валун угодил точно в тело зверя. Сильный удар опрокинул ягуара в поток скользящих камешков. Зверь не сумел затормозить, скатился с горы и полетел в пропасть.
— Папа Гарамаск, я спас тебе жизнь! — радостно крикнул сверху Чаво. — Но я должен быть уверен, что Сайнек действительно мертв. Я буду сбрасывать валуны до тех пор, пока не удостоверюсь, что с ним покончено.
И Чаво покатил валуны, рассчитывая сшибить Гарамаска с ног, а тот метался по скользящему щебню, увертываясь от катящихся камней. Три, шесть, девять валунов пронеслось мимо. Потом Чаво замешкался, выкатывая из углубления особо крупный валун. Под ногу Гарамаску попал скрытый щебнем выступ камня, и он быстро перебрался на твердую поверхность.
Чаво повернулся и оказался лицом к лицу с человеком. Гарамаск — окровавленный, изувеченный, лишившийся уха, разящий потом и полный призрачности, ибо часть призрака из летящего к земле зверя перешла в человека… И болван Чаво. Ну что можно сказать о Чаво, болване из рода оганта? Мог он теперь посмотреть прямо в глаза Гарамаску? Нет. Но он никогда и не смотрел, ведь все оганта косоглазые от природы. Побледнел ли он, столкнувшись с Гарамаском нос к носу? Трудно сказать, если речь идет об оганта. Однако голубой румянец — обычный цвет его лица — немного поубавил яркости.
— Что же ты мешкаешь, проводник Чаво? — спросил Гарамаск тоном готового извергнуться вулкана. — Вперед! Мы еще не достигли вершины первой горы. Мы убили всего лишь одну жертву из четырех. В путь!
Они продолжили восхождение и потратили на это весь остаток дня. Они видели много-много сайнеков, улепетывающих прочь без оглядки, но ни разу не встретили самого Сайнека. Некоторое время Сайнека не будет в живых. Гарамаск отстегнул кинжалы и часть доспехов и повесил на пояс. Подниматься стало легче. С последними лучами солнца охотники добрались до вершины Домбы, первой горы Тригорья.
Высокогорное плато служило основанием для следующей горы — из него поднималась Гири, вторая гора Тригорья. Охотники съели горький горный паек и пожевали зеленых орехов койлл, чтобы утолить жажду. Потом устроились на ночлег. По крайней мере, так подумал Гарамаск. Но тут Чаво вынул из рюкзака струнный инструмент и начал извлекать из него самые противные звуки на свете. Вдобавок своим наглым пронзительным голосом он затянул песню, что больше походило на леденящие душу крики.
Гарамаск понял, что не уснет.
— Ну хорошо, ты убедил меня, волчонок, — прорычал он. — Ты завоевал новый мировой рекорд — самый душераздирающий звук на свете. А теперь, может, пора прекратить?
— Неужели тебе не нравится? — удивился Чаво. — Я горжусь своим пением и игрой. Мы ценим эту музыку за динамическое совершенство и абсолютную раскованность звука…
— Нет, это что-то совершенно иное. Общеизвестно, что рогха — самые музыкальные существа во Вселенной. Почему вы, оганта, их соседи по планете, можете быть столь немузыкальными?
— Я думал, моя музыка тебе придется по душе, — опечалился Чаво. — Я все же надеюсь понравиться тебе. На самом деле мы хорошие. Даже некоторые из рогха признавали это, хоть и с раздражением. Честное слово.
— Вы грубые, неотесанные бычки, Чаво. Я понимаю ваш мир все меньше и меньше. Почему и как вы убиваете рогха? А я уверен, что вы это делаете.
— Но их осталось мало, папа Гарамаск! И становится все меньше и меньше. Зачем говорить, что мы их убиваем, когда мы их уважаем и любим?
— А если бы их было несколько миллионов, вы бы их убивали?
— Конечно, нет. Это же мерзко. Зачем нам убивать, если б их было много? Они настолько совершеннее нас, что мы готовы исполнять любые их приказания.
— Даже убить их, Чаво? Чтобы показать, как сильно вы их любите. Почему ты пытался убить меня во время схватки с Сайнеком?
— Тому несколько причин. Во-первых, у тебя есть достоинство. Во время схватки ты выглядел почти как рогха. Я уважаю и люблю тебя почти так же сильно, как и любого из рогха. Вдобавок мы недавно узнали, что люди Мира действуют на нас так же, как рогха. Поэтому мои товарищи ждали у подножия скалы, готовые распотрошить тебя, если бы ты упал. Еще мы, оганта, испытываем побуждение убивать тех, кто оказывается в положении потенциальной жертвы. Очень часто мы убиваем других оганта только потому, что они попадают в уязвимое положение. Я думаю, всему виной наши инстинкты.
— Я тоже так думаю, Чаво… Вон там, на склоне, танцуют камушки. Или меня подводят глаза и там резвятся маленькие зверьки, издалека похожие на камушки?
— Нет, это танцующие камни, папа Гарамаск. Твои глаза не обманывают тебя. Сейчас я сыграю на хиттуре, а они станцуют под мою музыку. Слушай и смотри! Разве это не животворная музыка, папа Гарамаск?
— Я бы назвал ее иначе. Черт возьми, Чаво, почему я должен задавать очевидный вопрос?! Что заставляет камни двигаться?
— Я заставляю, папа Гарамаск. Точнее, мой темный спутник. Чему ты удивляешься? Разве в Мире не так?
— Если и так, то я об этом не ничего не знаю.
— Это так. Мне рассказали, что в Мире у каждого десятого молодого человека есть темный спутник. И ему дано название на всемирном немецком. Но в обоих случаях темный компаньон — самостоятельная личность. Говорят, в Мире этот факт часто скрывается или вообще отрицается. Но здесь, где большинство способно мысленно видеть темного спутника, нет способа его скрыть. К тому же, это забавно. Смотри, как я раскачиваю и трясу тот куст, словно я ветер. Видишь?
— Ну, сверхъестественный болван, ты управляешь полтергейстом! — Гарамаск давно интересовался этим явлением.
— Да, это именно то слово из твоего Мира. Нет, я сам полтергейст. А также я — видимое существо. Раньше мы в течение жизни принимали либо одну, либо другую форму: очищались от темного тела и становились только видимыми существами или разрушали тело и превращались в призраков. Но сейчас, в период ожидания, мы, оганта, существуем одновременно и в той, и в другой форме, не способные покинуть ни одну из них.
— Период ожидания для тебя, Чаво? И чего же ты ждешь?
— Посмотреть, что случится с нами. Очень непростое ожидание. Лестница настолько узкая, что лишь считанные оганта могут одновременно подниматься по ней. И наверху все не так, как раньше, не так, как должно быть.
— Я собираюсь спать, Чаво, и не хочу слушать твой жуткий инструмент, — устало проговорил Гарамаск. — Хотя откуда мне знать, что ты не прикончишь меня во сне?
— Папа Гарамаск, разве станет оганта осквернять ночь?!
— Черт, я не знаю, что ты станешь делать! Все, я сплю.
И он, рассерженный, провалился в сон. В глубокой фазе сна появился призрачный Эллин. Он стоял чуть выше по склону горы.
— Следи за этим волчонком Чаво! — прокричал полупрозрачный Эллин вниз Гарамаску. — Он не такой умный, как Оркас, но и ты не такой умный, как я.
— Я не глупее тебя, Эллин, — сказал Гарамаск призраку. — А теперь расскажи, о чем ты узнал перед самой смертью. Дай мне какую-нибудь зацепку.
Но Эллин проигнорировал слова Гарамаска. Он явился говорить, а не слушать.
— Я был очень близок к разгадке! — снова прокричал Эллин. — Отомсти за меня Оркасу, кем бы он теперь ни был. Я бы сделал для тебя то же самое.
— Эллин, пожалуй, я буду спать дальше, — сказал Гарамаск. — Давай закончим потусторонний разговор, если тебе нечего добавить.
И Гарамаск продолжил спать дальше.
Он проснулся на заре полный энергии и в хорошем настроении. «Первые лучи солнца не должны застать меня у подножия горы, — напомнил он себе. — Их нужно встретить вон на том уступе. Наверху всегда есть какой-нибудь уступ, иначе восхождение не было бы восхождением. Треорай сказал, что оганта не жаворонки. Вот и посмотрим».
Гарамаск окликнул Чаво, потом свистнул, потом пнул его ногой. Забавляясь, он наблюдал, как болван проваливается обратно в сон, и пнул его еще раз. «Должно быть, его пинает мой темный спутник, я бы не опустился до такого, — усмехнулся про себя Гарамаск. — Хотя это и забавно». В конце концов он растолкал Чаво, и они позавтракали горьким горным пайком.
С пристегнутыми когтями, кинжалами и шипами облаченные в доспехи охотники начали восхождение на гору Гири. Они встретили первые лучи солнца на том самом уступе, который присмотрел Гарамаск, и там передохнули. Затем продолжили восхождение.
Их сопровождал запах — не сказать, чтобы уж совсем нестерпимый, тем более для много повидавшего человека с крепким носом, не до конца отвратительный, но сильный, резкий, всепроникающий, навязчивый, действующий на нервы, с привкусом могильной гнилости, предсмертной рвоты. Так давала о себе знать обитающая в этих местах особь. Риксино — пещерный медведь, мускусный медведь, хозяин средней горы. Он был у себя дома, на своей территории, о чем и предупреждал запахом.
— Нет нужды спрашивать, что это такое, — заметил Гарамаск. — Так он заявляет о себе. Если б я не знал о его существовании, то наверняка смог бы угадать даже его имя по этому зловонному посланию. Его нетрудно будет отыскать, и я не стану пренебрегать такой легкой добычей. Какую тактику лучше избрать? Идти прямо на него, как он ожидает, и атаковать?
— Нет никакой лучшей тактики для победы над Риксино, папа Гарамаск, — ответил Чаво дрожащим голосом. — Я всегда боялся этого зверя, боюсь и сейчас. Он крупнее и сильнее, чем Сайнек или Шасоус, он даже сильнее, чем Батер-Джено. Убить его можно. Его уже убивали. Я даже видел, как это происходило. Но чтобы его одолеть, каждый раз нужно большое везение, и каждый раз меня бросает в дрожь.
— Я впечатлен, болван, — сказал Гарамаск. — Я уже напуган и трепещу. Мы обойдем его сверху и атакуем.
Но Гарамаск не чувствовал уверенности, его азарт постепенно угасал. С утра его лихорадило. Из-за клыка, сломанного в битве с Сайнеком, лицо опухло с одной стороны. Ныла вся голова, воспалилась шея, и он пускал слюни через рваные дыры в щеке. Вдобавок саднила рана на месте откушенного уха. Каким бы крепким человек ни был, при повышенной силе тяжести он будет страдать, если нездоров.
Обойти Риксино сверху, чтобы атаковать из выгодного положения, оказалось не так-то просто. Медведь двигался вверх по склону с той же скоростью, что и охотники. Зловоние от него поднималось все выше и выше, точно указывая на местоположение зверя. Охотники по-прежнему не могли его видеть. Так они провели несколько утомительных часов и одолели большую часть горы.
— Похоже, это Большой Риксино, Король риксино, — заметил Чаво. — Никто другой не устраивает логово так высоко. Риксино принимает бой только у своей берлоги. Это первое явление Большого Риксино с тех пор, как его убили более двух лет назад.
— Ты и вправду веришь, что к жизни возвращаются те же самые животные? — спросил Гарамаск.
— Рогха не верят в это, а мы, оганта, верим. Хотя, может, это какой-нибудь риксино, становясь крупнее и сильнее других, поднимается выше и занимает старое логово Большого Риксино в знак того, что теперь король — он. Я боролся с риксино раньше, но никогда — с Большим Риксино, и теперь мне страшно. Будь уверен, он огромный и свирепый.
— Я его вижу, — прошептал Гарамаск, когда они поднялись еще немного. — Он огромный. Я атакую, пока он не заметил нас.
— Но это не Большой Риксино, — возразил Чаво. — А кроме него никто больше не примет твой вызов, пока король на горе. К тому же, если ты заметил, от него воняет недостаточно сильно.
— Для меня достаточно, — прохрипел Гарамаск воспаленным горлом. — Я атакую.
И он бросился на зверя. Тот взревел и поднялся на дыбы, оказавшись в полтора раза выше человека. Распахнув огромную пасть, он взбивал огромными лапами воздух. Гарамаск пригнулся и нанес рубящие удары шпорами и наколенными кинжалами по задним лапам зверя, одновременно пропарывая брюхо шипом, закрепленным на голове, и вонзая когти в поясницу. Зверь опрокинулся на спину, перевернулся, вскочил и с воем помчался прочь. Гарамаск поковылял было за ним — без единого шанса догнать, если только зверь не замедлит бег.
— Оставь его, папа Гарамаск! — крикнул Чаво. — Это не Большой Риксино. Это неопытный медвежонок. Он и улепетывает как медвежонок. Не трать время на его преследование.
— Такое впечатление, что я уже несколько дней лезу в гору, — произнес Гарамаск задыхаясь. Он чувствовал усталость и злость из-за того, что оказался в дурацком положении. Жуткий, поистине королевский смрад по-прежнему исходил сверху. А он поранил какого-то скулящего детеныша.
Гарамаск взбирался все выше и выше. Потом смрад сгустился и заглушил все остальные запахи. Риксино поджидал их совсем рядом.
— До вершины Гири рукой подать, — сказал Гарамаск. — Навряд ли его берлога выше. Доберемся того гребня и пойдем вдоль него налево, пока не окажемся над логовом. Вверху голая скала. Берлога где-то в зарослях под нами.
Они ползли по опасно осыпающемуся выступу, а притороченные шпоры и наколенные кинжалы мешали их движению. Гарамаск ощутил присутствие очень крупного животного: он различил шумное дыхание, клацанье зубов и чуть не задохнулся от его смрада. Стало слышно, как скребут огромные когти по скале, он расслышал даже толчки крови в его венах. Но когда он заметил зверя, неожиданно близко, то первое, что он увидел, был его зев.
Гарамаск смотрел прямо в невероятного размера распахнутую пасть в каких-нибудь паре метров под собой. Зачарованный зрелищем, он неосмотрительно перегнулся через край — и в одно мгновение лишился половины носа: распластавшийся по скале зверь тянул вверх передние лапы, и один из его взмахов достал до лица охотника.
Но у Гарамаска тоже были когти. Взбешенный, он полоснул ими по лапам Риксино. Используя свое окровавленное лицо как приманку, Гарамаск наносил удары когтями каждый раз, когда медведь протягивал к нему лапы. Зверь казался медлительным и глупым. В какой-то момент Риксино захлопнул пасть, опустился на землю и принялся зализывать окровавленные лапы. Гарамаск перекинул ноги через край и, свесившись, с размаху полоснул кинжалом-шпорой по морде животного. Он наполовину ослепил медведя, повредив ему глаз. Залитый кровью глаз больше ничего не видел. Гарамаск втянул ноги на выступ прежде, чем Риксино успел среагировать.
Медведь опустился на четыре лапы, подобрался и прыгнул на уступ. Он зацепился огромными передними лапами за край и повис. Гарамаск полоснул шпорами-кинжалами по мясистым лапам, а потом со всей силы по морде зверя — еще раз, и еще, и еще, не останавливаясь. Лапы соскользнули, и животное сползло вниз по скале. И все же оно было такое огромное, в нем было так много крови и мышц, что царапины, которые нанес человек, не могли причинить зверю серьезного вреда.
— Медведь, ты глупый увалень, точнее, огромный глупый увалень, — заговорил Гарамаск. — Что-что? У тебя в запасе есть кое-что еще? Еще больше выделений для усиления смрада? Что ты делаешь, медведь?
Риксино снова встал на дыбы и разинул огромную пасть. И на этот раз, помимо зловония, от него исходило влияние иного рода.
— Папа Гарамаск, смотри не упади! — крикнул Чаво. — Не свались в пасть Риксино!
— Что ты несешь, болван? С какой стати я должен свалиться ему в пасть? — удивился Гарамаск. — Медведь, а медведь, так вот он каков, твой резерв? Ты что, гипнотизер-самоучка? Такие штучки, может, и позволят тебе заполучить птичку или лишнюю козырную карту, но только не человека. Врубай, медведь, свой резерв на полную мощность! Тебе не загипнотизировать меня до такой степени, чтобы я свалился прямо тебе в пасть!
И Гарамаск полетел вниз головой прямо Риксино в пасть.
Сверху донесся другой рев, воинственный и отчаянный, и вниз грузно скатилось третье тело. Из недр Риксино вырвался мучительный стон, и у Гарамаска затрещали кости. Но он не умер в этот момент, как можно было бы предположить. Ему помог шип на голове. Налокотные кинжалы тоже сослужили службу, когда он влетал зверю в пасть. Потом Гарамаска сдавило со всех сторон, его голова начала раскалываться. И вдруг давление исчезло: окружающая плоть обмякла.
Спустя некоторое время Гарамаск все так же карабкался к вершине горы Гири. Он был более-менее жив, ошеломлен и задыхался от недостатка кислорода. Была ли схватка с Риксино видением, галлюцинацией? Чаво рокотал так же противно, как и прежде.
И все-таки схватка не была галлюцинацией.
— Я спас тебе жизнь, папа Гарамаск, — прогудел Чаво. — Ну разве я не замечательный? Большого Риксино я убил ударом в шею, пока он тужился, пытаясь раздавить тебя в глотке. Большой Риксино может думать только о чем-то одном, а Большой Чаво умело пробивает ножом даже напряженные сухожилия, если получает к ним доступ. Нет другого способа победить Риксино — только вот так, с участием двух охотников. Правда, охотник-наживка почти всегда погибает в пасти.
— После того как Сайнек упал с горы и разбился, ты пытался убить меня, Чаво, — проговорил Гарамаск, задыхаясь. — Почему же не позволил Риксино расправиться со мной, раз уж так желаешь моей смерти?
— От твоей смерти в пасти Риксино нам никакой пользы, — ответил Чаво. — Он пожирает добычу слишком быстро.
— А в каком случае от моей смерти вам польза?
— Мертвый, но только что умерший, или еще умирающий ты принесешь величайшую пользу, — ласково произнес Чаво. — Только что умерший или умирающий ты станешь символом нашей последней надежды.
На закате солнца они добрались до вершины Гири, второй горы Тригорья. Они съели горький горный паек, и Чаво обработал раны Гарамаска.
— Если бы ты выжил на этой охоте (что, конечно, вряд ли произойдет), то мог бы заказать себе новый нос и снова стать красивым, — сказал Чаво. — А так тебе придется жить безносым до самой смерти, которая случится завтра на закате. Но я могу попробовать выстругать тебе суррогатный нос из древесины этого кустарника.
— Не беспокойся, Чаво. Я уже сплю.
Но Гарамаск не заснул: Чаво вынул из рюкзака хиттур, ударил по струнам и запел.
— Чаво! — окликнул его Гарамаск. — А знаешь, почему Испания — есть такая страна в Мире — потеряла свое главенствующее положение в Европе и стала самой слабой, причем за одно поколение?
— Наверное, они оскорбили бога-лягушку.
— Нет. В Мире нет богов-лягушек.
— Не может быть! Ты в этом уверен? Нет богов-лягушек? Ты, видно, меня обманываешь.
— Один коварный араб, расстроенный изгнанием арабов из Испании, привез в эту несчастную страну гитару, и та прижилась. В итоге несчастная страна пала, а ее когда-то благородная душа усохла до жалкой плаксивости.
— Понимаю, папа Гарамаск, — отозвался Чаво, продолжая бренчать. — Так пали бы благородные рогха, если бы стали нами, оганта.
— Хорошая аналогия, Чаво. А некогда в Тихом океане существовало благородное королевство Гавайи. Один моряк-дальнобойщик притащил туда гитару — и вскоре благородное королевство умоляло, чтобы его колонизировала сухопутная нация.
— Да, это бы помогло, папа Гарамаск. Мы, оганта, с радостью согласились бы на такую колонизацию, но нет никого, кто бы на нас польстился.
— Моя родина, Конгломерат Штатов, пала похожим образом, — добавил Гарамаск с печалью. — А когда-то была благородная страна!
— Благороднейшие рогха, ясное дело, презирали инструмент, — посетовал Чаво. — Но для нас он — Шетра, священный предмет. Наша религия и наша любовь.
— А еще — источник шума, неполноценного во всех смыслах.
— Это само собой, папа Гарамаск. А разве есть кто-то неполноценнее нас, оганта? Но мы обязательно откажемся от хиттура, когда перестанем быть оганта.
— Ох, ложись уже спать, Чаво!
— Ты сказал, в твоем мире нет богов-лягушек, зато есть простые лягушки. А у нас наоборот, есть лягушки-боги и нет простых лягушек, разве что маленькие импортные. Самая большая из них легко уместится на двух ладонях. Иногда я грежу о лягушках Мира. Они очень большие, папа Гарамаск? Такие же, как большой Риксино?
— Конечно, нет, Чаво. У тебя абсолютно неверные представления. Лягушки в Мире точно такие же, как и те, которых вы импортируете. Для большинства из них хватит одной ладони.
— Ты уверен? Они меньше меня? Даже меньше тебя?
— Да нет же, Чаво. Они совсем маленькие. Я часто задавался вопросом о лягушачьем культе Паравата. В чем его суть?
— Опять ты меня разыгрываешь, папа Гарамаск. Лягушки обязательно должны быть большими. А как же иначе? Лягушка — самое чудесное существо на свете! Только она способна без труда исполнить лягушачий прыжок. Быть может, когда-нибудь мы вернем себе эту способность!
— Спи, чертов болван!
Чаво глубоко вздохнул.
— Я все время грежу о лягушках, — пробормотал он и вскоре заснул.
После этого пришел Эллин, более прозрачный и нереальный, чем во время предыдущих явлений.
— Орла-кондора Шасоуса убить не так уж сложно, — сказал Эллин. — Он атакует, когда ты будешь взбираться по веревке на отвесную скалу. Более удобного момента для атаки трудно представить. Но если ты как следует закрепишься на веревке и очистишь сознание от страха, то получишь хороший шанс на победу. Сверни ему шею, как курице, если сможешь, ибо курица он и есть. Он будет рвать тебя на куски, пытаясь добраться до почек и селезенки. Не позволяй ему это! Он попытается выклевывать тебе глаза. Не дай ему это сделать! По крайней мере, не оба глаза — иначе ты будешь в уязвимом положении.
— Эллин, как и ты, я пойду до конца, — сказал Гарамаск. — Я ни в чем не уступаю тебе. А теперь скажи, что за тайна кроется там, в конце, которую ты не успел раскрыть? Что такого особенного в Батер-Джено? Что ты нашел, Эллин?
Но призраки, как известно, туги на ухо.
— Постарайся ослабить мост, после того как поднимешься по нему, и береги затылок, — посоветовал мертвец Эллин, после чего стал еще прозрачнее и исчез.
Гарамаск проснулся в предрассветных сумерках полный энергии и в хорошем настроении. Лицо и шея болели, но не так сильно, как накануне. Несмотря на отсутствие уха и носа, он был счастлив. Он вознес свое сердце навстречу утру и с удовольствием отвесил пинка Чаво, ибо тот не был жаворонком.
Они съели горький горный паек, закрепили кинжалы, когти и шипы, надели защитные доспехи и приступили к штурму Биор, третей и последней горы Тригорья. Крутая, местами отвесная, она походила на саблю, наполовину вынутую из ножен, которыми служила гора Гири.
Впереди их ждал иной вид охоты и восхождение в иной стихии.
Перед ними были наклонные скользкие поверхности скал, растущая под углом скользкая трава и стелющийся лишайник. Траву и лишайник поедали травяные змеи, лениво скользящие по камням, и грызуны. С высоты пикировали большие птицы и поедали грызунов и змей. Самой большой из этих птиц был Шасоус, орел-кондор.
— У шасоусов та же иерархия, что и у предыдущих тварей? — спросил Гарамаск. — Множество простых особей и только одна особенная.
— Да, нападет сам Шасоус, другие не будут. Нужно бояться Большого Шасоуса. Он гнездится на третьей луне.
— Лунатик-маггледун! А где гнездятся остальные шасоусы?
— На второй луне. Менее благородные из крупных птиц гнездятся на первой луне, ну а всякая мелочь — на самом Паравате. Мне говорили, что в Мире нет больших птиц, таких как Шасоус.
— Таких, как эти три, парящие над нами? Нет. Это шасоусы?
— Нет, папа Гарамаск, это менее благородные птицы, это птицы сейер. Взобравшись повыше, мы доберемся до охотничьих угодий Шасоуса. Перед нами опасный участок, я пройду его первым и спущу веревку. Впереди у нас много таких участков.
Неуклюжий Чаво мастерски лазал по скалам. Он прилип к нависающей скале, как вязкое масло, и карабкался со всеми своими доспехами, уверенно цепляясь за скользкий из-за лишайника камень.
Через сорок метров он остановился, скинул конец веревки, и Гарамаск поднялся с ее помощью — очень утомительное занятие.
— Почему ты не отпустил веревку вместе со мной? — спросил Гарамаск, когда они добрались до следующего намека на выступ в скале.
— Разве может оганта осквернить святость веревки.
Это был очень долгий и трудный день. Гарамаск много раз взбирался по длинной веревке на вселяющие страх выступы над бездной. Синевато-серые облака внизу скрыли Парават. Трава и лишайники здесь были крепче, их корни разрушали камень, делая его опасно рыхлым. Грызуны и змеи стали крупнее, а с пустынного неба на них пикировали огромные птицы. Ошеломительная высота при отсутствии страховки порождала восторг вперемешку с ужасом. Первая луна с рябой поверхностью, неуместная на дневном небе, казалась ближе, чем проблески Паравата внизу. В действительности расстояние до маленькой первой луны было всего лишь в восемь раз больше, чем до Маунтин-Фут.
— Вверху много шасоусов, — сказал Чаво, когда они переводили дух на едва заметном выступе, почти полоске выцветшего камня. — Но среди них нет Шасоуса. Хотя он скоро появится.
Вслед за Чаво Гарамаск преодолел несколько очень трудных пролетов, стараясь полагаться не только на веревку. А потом над ними замаячил очень длинный отвесный участок, который, Гарамаск понимал, ему нипочем не одолеть.
— Здесь снова по веревке, Чаво, — сказал он. — Ненавижу зависеть от тебя. Сможешь взобраться по этой стене?
— Смогу. Это самое трудное место. Но сначала я должен предупредить тебя. Шасоус атакует, когда ты будешь взбираться по веревке. Он сейчас далеко — неподвижная черная точка в небе, спит на сложенных крыльях. Но он спит с открытым глазом и все видит. Он атакует тебя на середине пролета. Будет вырывать куски из твоего тела, чтобы добраться до почек и селезенки, и постарается выклевать глаза.
— Спасибо, Чаво. Меня уже предупредили. Да, вспоминаются птицы из легенды, поедающие печень навечно прикованного к скале человека.
— Я подозреваю, папа Гарамаск, что птицы Мира и боги Мира едят печень, чтобы пройти через стадию превращения. Здесь же нам требуется другая пища.
Чаво, удивительный оганта-скалолаз, начал взбираться по самому длинному отвесному участку, перетекая, как масло, вверх по камню. Несколько раз, следуя рельефу скалы, он то исчезал из виду, то появлялся вновь, потом, похоже, добрался до ровного места. Тут же сверху упал тонкий шнур, длиной метров сто, и Гарамаск начал изнурительный подъем.
К середине пути он устал и натер руки. В этот момент он услышал свист в небе — это рассекали воздух крылья Большого Шасоуса, мчащегося прямо к человеку. Гарамаск обмотал веревкой ноги так, чтобы не соскальзывать, и теперь ждал начала атаки, поблескивая металлом кинжалов и шипов.
— Как Прометей, прикованный к скале перед нападением огромных птиц! — крикнул он. — Теперь я знаю: его приковали к скале высоко в небе.
Размах крыла у Шасоуса был не меньше двадцати метров, голова у птицы была огромная с серповидным клювом. Размерами тела птица не уступала человеку.
Проведя стремительную атаку, Шасоус полоснул человека клювом и глубоко рассек ему низ живота, зато Гарамаск сумел нанести более глубокий порез сзади на голове птицы. Веревка завертелась, увлекая человека за собой. Во второй заход Шасоус неглубоко рассек спину Гарамаску, а встречный удар, снова более удачный, опять пришелся по голове птицы. В новый заход Шасоус распорол Гарамаску бок, вскрыв таким образом человека от носа до кормы, задержался на мгновение и, возможно, успел отщипнуть кусочек селезенки. Зато Гарамаск изловчился и вонзил кинжал птице в голову, и Шасоус закачался в воздухе.
— Теперь ты мой! — исступленно завопил Гарамаск. — Ты умираешь на лету! Сейчас ты сделаешь последний заход и будешь целиться мне в глаза. Ты выклюешь их, верно? «Не позволяй ему добраться до обоих глаз, иначе станешь уязвим», — сказал мертвец Эллин. Цып-цып-цып! Лети ко мне навстречу смерти!
Шасоус полоснул клювом по глазам Гарамаска, и что-то заскользило вниз по щеке. Было ли это веко, кусочек плоти или само глазное яблоко, Гарамаск не знал. Он вонзил когти в длинную упругую шею Шасоуса, сухую и твердую, как кабель, напрягся изо всех сил — и сухожилия поддались. Через мгновение они окончательно сдались. Человек свернул Шасоусу шею, как курице, ибо курицей тот и был. Большая смертельно раненная птица упала, кувыркаясь, в синевато-серые облака внизу.
— Я вскрыт как консервная банка, — пробормотал Гарамаск, — но из раны ничего не свисает. Я всегда был крепким внутри. Теперь я закончу подъем и найду четвертую жертву, которая все еще для меня тайна. А ведь именно она стала причиной смерти Эллина.
Гарамаск завершил утомительный подъем по веревке. Наверху его встретила глупо ухмыляющаяся физиономия Чаво. Они стояли на вершине горы Биор, последней горы Тригорья.
— У меня для тебя приятный сюрприз, — прогудел Чаво. — Я его приготовлю, пока ты отдыхаешь.
— А у меня для тебя два сюрприза, — отозвался Гарамаск. — И они будут готовы в должное время.
«Постарайся ослабить мост, после того как поднимешься по нему, и береги затылок», — сказал мертвец Эллин. Чаво был занят подготовкой сюрприза. Гарамаск ослабил мост: надрезал кинжалом веревку, по которой только что поднялся, но не перерезал ее совсем. Он надеялся, что она выдержит его вес при спуске, если его догадка подтвердится и если не придется искать другой путь вниз. Но навряд ли веревка выдержит вес, значительно превышающий его собственный.
— Я припаиваю звуковое устройство к глубоко сидящему валуну, — пояснил Чаво. — Вы, люди Мира, ничего не смыслите в пайке камня, поэтому ты не сможешь оторвать мое устройство, чтобы бросить вниз, и не заставишь его замолчать.
— А у меня сюрприз собственного изобретения, — отозвался Гарамаск. Он срубил карликовое деревце телеор и теперь зачищал его когтями. — Эй, Чаво, мы на вершине горы Биор. Это небольшая площадка, и здесь нет никого, кроме нас с тобой. Где же четвертая жертва — Батер-Джено, она же скальная обезьяна, она же человек-лягушка?
— Батер-Джено здесь, — ответил Чаво. — Признаки его присутствия столь же очевидны, как и признаки Риксино ниже по склону.
Гарамаск торопливо отрезал кусок веревки от мотка из рюкзака Чаво. В этот момент заработало музыкальное устройство, издавая звуки даже более невыносимые, чем смрад Риксино. Гарамаск примотал веревкой кинжал, снятый с колена, к концу телеорового шеста. Воздух был наполнен мерзкими волнами тошнотворной какофонии оганта. Чаво припаял устройство к камню, зато у Гарамаска теперь достаточно длинное копье.
— Папа Гарамаск, ты не сможешь выключить музыку, — засмеялся Чаво. — Наслаждайся ею в свой последний час. Батер-Джено здесь. Это я. Или ты. Иди сюда, и мы выясним, кто именно.
Гарамаск ударил Чаво торцом телеорового копья. Чаво не отреагировал. Тогда Гарамаск перевернул копье и ткнул Чаво острием в грудь, прямо под лату, защищающую шею.
— Ты нарушил оружейный кодекс! — обиженно воскликнул Чаво.
— Не совсем. Я отброшу копье и даже сражусь с четвертой бестией, но только после того, Чаво, как мы поговорим. Если мой последний час и правда наступил, я бы не хотел уйти в неведении, как Эллин. Теперь быстро отвечай! Где сейчас Оркас, убийца Эллина? Он умер?
— Умер? Нет, папа Гарамаск, он трансформировался. Охотник Оркас стал Треораем, благородным рогха. Ты с ним беседовал. Это он съел задний мозг твоего друга, в результате чего смог трансформироваться.
— Чаво, эта чертова музыка и вытье сводят меня с ума! Что за дикость ты несешь? Оганта превратился в рогха? То есть вы один и тот же вид?
— Постарайся избавиться от неприязни к моей музыке, папа Гарамаск, и получать удовольствие. Благородные рогха и низменные оганта — это один вид. Мы превращаемся в рогха, хотя с некоторых пор этого больше не происходит. Мы потеряли способность совершать лягушачий прыжок, кроме как под действием особого стимула.
— О седьмой круг ада! Шум такой же, как и там. Лишь бы не пасть так низко! Что за лягушачья мистика, болван? Объясни!
— Лягушачий прыжок — это наша трансформация из оганта в рогха. Какое существо, кроме святой лягушки, может изменять форму столь чудесным образом и так неожиданно? Чужеземцы уверены, что мы две различные расы. Это все равно что считать, будто головастик и лягушка — два отдельных вида. Мы почитаем лягушку как высший символ, олицетворяющий нас самих.
— И что у вас пошло не так, болван? Что произошло с трансформациями? В чем заключается проблема в настоящий момент? Объясни мне все… Милое копье, правда?
— Да, милое, папа Гарамаск, но оно вне правил. В чем заключается проблема? Скорее уж, катастрофа. За последние сто лет ни один оганта не смог без особого стимула обратиться в рогха. Мы рождаемся как оганта и проживаем жизнь как оганта, не способные больше подпитывать цивилизацию рогха. Мы утратили нашу взрослую форму и пытаемся обрести ее.
— Каким образом, Чаво? Для чего вы убили Эллина? Как оганта Оркас стал рогха Треораем? Что такое особый стимул?
— Поедание затылочной части мозга рогха способствует трансформации оганта в рогха, если и тот, и другой сильны и пригодны. Мы рассчитали, что одного мозга достаточно, чтобы трансформировать четырех оганта. Еще мы открыли (точнее, это обнаружил Оркас в процессе превращения в Треорая), что поедание затылочной части мозга некоторых особо развитых представителей Мира также способствует трансформации — но только тех из людей, кто пройдет горную охоту до четвертой фазы.
— Лежи тихо, болван! Я же проткну тебя насквозь. Что будет дальше с Треораем, который был Оркасом, до того как убил Эллина?
— То же, что случится с Чаво, убийцей папы Гарамаска. Срок Треорая истекает, как истечет и мой через какое-то время. У Треорая было в распоряжении два года, чтобы, будучи рогха, расти в мудрости. На этой неделе (он не будет знать точную дату) на него нападут, убьют и съедят затылочную часть мозга…
— Мертвец Эллин посоветовал мне оберегать затылок, — задумчиво проговорил Гарамаск. — Но Треорай-Оркас не умрет просто так. Разобравшись с тобой, я спущусь вниз и арестую парня за убийство, как и должно быть по закону.
— …и вместо одного рогха станет четыре, — продолжал Чаво, словно не замечая слов Гарамаска. — Следуя этой схеме, мы восстановим численность рогха и сократим период ожидания. Когда рогха будет достаточно, они, используя свою мудрость, сумеют разобраться, почему трансформации дают сбой, и найдут менее гротесковый способ поддерживать свою численность. И ты тоже, папа Гарамаск, послужишь доброму делу, когда умрешь сегодня на закате. Из твоей смерти возникнут четыре новых рогха.
— Ты сам нарушаешь кодекс, Чаво. Умирающий или только что умерший, я принесу тебе пользу. Тебе одному? Или четверым из вас? Я слышу, как трое твоих спутников взбираются по веревке. Поэтому ты уверен, что вы получите меня еще тепленьким? Но выдержит ли веревка, Чаво?
— Выдержит. Папа Гарамаск, ты же не нарушил еще и кодекс веревки?
— Лежи тихо, болван. Называй это как хочешь. Ну вот, они уже близко, но я не буду углублять надрез. Остаюсь на своей ставке… Веревка трещит, Чаво, пока еле слышно, а первый из них уже почти у цели! Веревка трещит громче! Она рвется! Она лопнула! Они летят вниз, Чаво!
Оганта шумно рыдал, оплакивая друзей, а грохочущая музыка, казалось бы неуместная, создавала атмосферу непредставимой панихиды. Гарамаск зло рассмеялся и убрал копье с груди Чаво. Сняв с копья наколенный кинжал, он вернул его на законное место.
— Вставай, Чаво. Как же зовут четвертую жертву?
— Это ты — скальная обезьяна, папа Гарамаск. Люди Мира кажутся нам смешными, поэтому мы зовем вас именно так… А может, это я — человек-лягушка, если сумею убить тебя, съесть твой мозг и исполнить лягушачий прыжок. Мы сразимся, папа Гарамаск, и я съем твой мозг! Слушай запись моего боевого гимна. Ты не можешь его выключить! Разве он не прекрасен?
— Чертовы вечные подростки! — проревел Гарамаск, и они сошлись в схватке не на жизнь а на смерть. — Вражда между нами — с самого сотворения мира! Я разорву тебя на куски! Задушу струнами твоего хиттура!
— Папа Гарамаск, а ведь ты соврал про размер лягушек. Скоро я стану очень большой лягушкой.
В свете заходящего солнца они дрались на острие пика, вознесшегося в небо. Они скрежетали зубами и рубили кинжалами воздух в праведном гневе. К наступлению темноты один из них должен умереть.
Перевод с английского Сергея Гонтарева
ВСЕ ЛЮДИ ЗЕМЛИ
Сначала Энтони Троц пошел к политику Майку Деладо.
— Как много людей вы знаете, мистер Деладо?
— А почему ты спрашиваешь?
— Мне интересно, сколько подробностей может вместить память.
— В силу своего положения я знаю многих. Десять тысяч человек я знаю хорошо, тридцать тысяч — по имени и примерно сто тысяч помню в лицо или здоровался за руку.
— А каков предел?
— Возможно, тот, которого я достиг. — Политик холодно улыбнулся. — Единственное, что может его ограничивать, — время, скорость узнавания и способность к запоминанию. Последняя, говорят, с возрастом ухудшается. Мне семьдесят, но со мной ничего подобного не произошло. Кого я знал, всех помню.
— А мог бы человек со специальной подготовкой вас превзойти?
— Сильно сомневаюсь. Моя собственная подготовка была не хуже специальной. Никто не проводил с людьми так много времени, как я. Когда-то я прошел пять курсов тренировки памяти, но до многих хитростей додумался сам… Я верю в общие корни человечества и примерно равные способности людей. Тем не менее некоторые — скажем, один человек на пятьдесят — своими способностями, если не сказать породой, превосходят соплеменников — и своим кругозором, и умением усваивать информацию, и приспособляемостью. Я именно таков — один из пятидесяти. Общение с людьми — моя специальность.
— А может человек, еще более тренированный, чем вы, но обделенный другими способностями, хорошо знать сто тысяч человек?
— Может. Но смутно.
— А четверть миллиона?
— Думаю, нет. Он может заучить их лица и имена, но знать самих людей — вряд ли.
Потом Энтони пошел к философу Габриелю Минделю.
— Мистер Миндель, сколько людей вы знаете?
— Знаю как? Как таковых? Или как самих по себе? А может быть, per suam essentiam, то есть как сущности? Или ты имеешь в виду ab alio — как других? Или как hoc aliquid — вещь в себе? Тут есть тонкие различия. Или, быть может, ты подразумеваешь изначальную субстанцию? Или умопостигаемую сущность?
— Что-то между последними двумя. Скольких вы знаете по имени, в лицо или с некоторой степенью близости?
— По истечении многих лет я запомнил имена кое-кого из коллег — наверное, около дюжины. Мне хорошо известно имя моей жены, и я почти не запинаюсь, когда произношу имена моих отпрысков… ну разве что на мгновение. Но ты, скорее всего, пришел не по адресу, зачем бы ты ни пришел. Я плохо запоминаю лица и имена, это общеизвестный факт. Меня даже называют, vox faucibus haesit, рассеянным.
— Да, вашу репутацию я знаю. Но вы вполне могли бы мне помочь теоретически. Скажите, что ограничивает совокупные способности человеческого разума? Что его сдерживает?
— Тело.
— Каким образом?
— Мозг — это тюрьма. Сознание ограничено мозгом. А тот, в свою очередь, ограничен черепом. Мозг не может вырасти больше, чем позволяет емкость черепа, хотя в обычных условиях мы используем всего одну десятую часть серого вещества. Только бестелесное сознание, согласно эзотерической теории, не имеет ограничений.
— А согласно практической теории?
— Теория не может быть практической.
— Значит, у нас нет опыта наблюдений за бестелесным сознанием, и нам не известны его возможности?
— Опыта наблюдений нет, но ничто не мешает изучать его возможности. Здесь нет противоречия. Можно рационально рассматривать иррациональное.
Потом Энтони пошел к священнику.
— Как много людей вы знаете? — спросил он.
— Всех.
— Это маловероятно, — сказал Энтони после короткой паузы.
— Я возглавлял двадцать разных приходов. Выслушивая по пять тысяч исповедей ежегодно, я вправе утверждать, что знаю человечество.
— Но я имел в виду не человеческую психологию, а конкретных людей.
— Если так, то я знаю примерно десять человек хорошо, и пару тысяч — похуже.
— А может кто-то знать сто тысяч людей? Или полмиллиона?
— Разве что медиум. Не могу сказать, каков количественный предел у этого знания. Но у человека непросветленного предел есть точно. Причем во всех сферах.
— А просветленный знает больше?
— По-настоящему просветленным может быть только тот, чье тело уже умерло. Если ушедший в потусторонний мир обретает блаженное видение, тогда он способен знать всех, кто жил с начала времен.
— Все миллиарды людей?
— Все.
— С помощью того же самого мозга?
— Нет. С помощью того же самого сознания.
— Тогда не должен ли даже верующий признать, что разум живущего — вещь очень условная? И что связь, которую он имеет со всеобъемлющим сознанием, весьма незначительна? Разве может сознание остаться прежним, если с ним происходят такие изменения? Это все равно что утверждать, будто полное ведро вместило в себя океан, хотя оно всего лишь до краев заполнено водой. Вы говорите «с помощью того же самого сознания». Как сознание может быть тем же самым?
— На этот вопрос у меня нет ответа.
Тогда Энтони пошел к психологу.
— Сколько людей вы знаете, доктор Ширм?
— Я мог бы отмахнуться от вопроса и сказать: столько, сколько мне нужно. Но это неправда. Я люблю людей, что редкость для моей профессии. Что ты хочешь выяснить?
— Сколько людей может знать один человек?
— Это вообще неважно. Люди обычно преувеличивают число своих знакомств. Что именно ты пытаешься выяснить?
— Может один человек знать всех на Земле?
— Естественно, нет. Но ему может так казаться, а это как раз неестественно. Иллюзия такого рода, сопровождаемая эйфорией, называется…
— Не хочу знать, как она называется. Почему ученые вечно сыплют латинскими или греческими словами?
— Частично ради дешевого эффекта, частично по необходимости. В нашем собственном языке просто не хватает слов. Подбирать названия для научных концепций так же трудно, как давать имена детям. Мы, когда исследуем мозг, ведем себя, как молодая мамаша. А она никогда не назовет двоих детей одним и тем же именем.
— Спасибо. Но только я сомневаюсь, что это иллюзия. И никакой эйфорией она не сопровождается.
Для допроса этих четырех человек у Энтони имелась веская причина. Дело в том, что он знал всех людей на Земле. Этот дар пришел к нему недавно. Он знал каждого в Солт Лейк Сити, где никогда не бывал. Знал всех в Джебел Шах — городе, амфитеатром спускающемся к гавани, и в Батанге, и в Вейлми. Он знал бездельников, толкущихся у въезда на мост Галата в Стамбуле, и носильщиков в Куала-Лумпуре. Он знал торговцев табаком в Пловдиве и резчиков пробки в Португалии. Он знал докеров в Джибути и перчаточников в Праге. Он знал крестьян в окрестностях Эль Центро и ловцов ондатры в Баратария Бэй. Он знал три миллиарда людей — по именам, в лицо, с массой сопутствующих подробностей.
— И это притом, что я не слишком умный. Меня называют недотепой. В фильтр-центре меня трижды перепрограммировали. Я видел лишь несколько тысяч из миллиардов людей, и мне кажется странным, что я знаю всех на Земле. Возможно, это иллюзия, как говорит доктор Ширм, но иллюзия очень детальная. И она уж точно не сопровождается эйфорией. Я чувствую себя заблудившимся в джунглях, когда думаю об этом.
Он знал торговцев крупным рогатым скотом из Леттеркенни, графство Донегал. Он знал резчиков тростника из Ориенте и трех альпинистов в Милн-Бэй. Он знал, кто умер и кто родился в эту самую минуту. И во все остальные минуты тоже.
— От этого никак не избавиться. Я знаю всех на свете. Невероятно, но это факт. Зачем мне знать их? Среди них не наберется и десятка человек, у кого бы я мог занять доллар. Ни одного из них я не могу считать своим другом. Не знаю, каким образом эта способность появилась, но я осознал ее внезапно. Мой отец был старьевщиком в Уичите, и мое образование фрагментарно. Я неотрегулированный интроверт, недееспособный и несчастный. К тому же, у меня слабые почки. Почему этот дар достался именно мне?
Мальчишки на улице улюлюкали ему вслед. Энтони ненавидел детей и собак: они не давали прохода горемыкам и неотрегулированным. И дети, и собаки нападали стаями. И те, и другие отличались трусостью. Если кто-то из них подмечал чью-то слабость, то он не пропускал ее мимо. Да, отец Энтони был старьевщиком, но это еще не причина для улюлюканья! И как только дети узнали про его отца? Владеют такой же способностью, которая проявилась у него недавно?
Но что-то уж слишком он загулялся по городу. Давно пора уже быть в фильтр-центре. Там часто теряли терпение, когда он увиливал от работы. Вот и сейчас полковник Питер Купер с нетерпением ждал его прихода.
— Энтони, где ты был?
— Гулял. Поговорил с четырьмя людьми. Я не сказал ничего, касающегося фильтр-центра.
— Фильтр-центра касается все. Ты же знаешь, что у нас секретная работа.
— Да, сэр, но я не понимаю, в чем ее смысл. Как можно рассекретить информацию, которой не владеешь?
— Распространенная ошибка. Другие могут понять, в чем смысл твоей работы, проанализировав сказанное тобой. Кстати, как ты себя чувствуешь?
— Слегка взволнован, нездоров, на языке накипь, и еще почки…
— К слову, сегодня днем прибудет специалист, чтобы исправить твои почки. Я не забыл про них. А ты? Ты не хочешь мне ничего рассказать?
— Нет, сэр.
Когда полковник Купер задавал этот вопрос своим работникам, он походил на заботливую мамашу, спрашивающую у ребенка, не хочет ли тот в туалет. Было в его интонации что-то смущающее.
Да, Энтони очень хотелось поделиться с полковником своей тайной, но не мог подобрать правильные слова. Он хотел рассказать о недавно приобретенном даре, благодаря которому знал теперь всех людей на Земле. Объяснить, что не понимает, как в его голову вмещается столько информации, ведь это совершенно не соответствует его возможностям. Хотел, но остерегался насмешек — их он боялся больше всего.
Поэтому Энтони решил сначала поговорить с коллегами.
— Я знаю человека по имени Вальтер Волорой из Галвестона, — сказал он Адриану. — Он сидит в баре Гизмо за кружкой пива, и он пенсионер.
— Ну и что? Большими буквами: НУ И ЧТО?
— Но я там никогда не был.
— А я никогда не был в Каламазу.
— Я знаю девушку из Каламазу. Ее зовут Грета Харандаш. Сегодня из-за простуды она осталась дома. Она часто болеет.
Но Адриан был существом одновременно и неинтересным, и нелюбознательным. Трудно довериться тому, кто не проявляет к тебе никакого интереса.
— Ну и ладно, поживу с этим некоторое время, — решил Энтони. — Или лучше схожу к доктору, пусть пропишет какое-нибудь лекарство, чтобы все эти люди в моей голове ушли. А вдруг доктор решит, что моя история подозрительна? Тогда он доложит обо мне в центр, и меня снова перепрограммируют. Из-за этого я нервничаю.
Так и жил он с этим некоторое время. А именно — остаток дня и ночь. Потом он почувствовал себя лучше. Почки ему исправили, но не было никого, кто избавил бы его от нервозности и мнительности. Утром, когда он шел на работу, тревожные предчувствия накатили с прежней силой. Дети свистели и улюлюкали вслед. Ненавистное прозвище! Откуда они узнали, что его отец был скупщиком металлолома в маленьком городке далеко отсюда?
Он должен кому-то довериться.
Энтони поговорил с Веллингтоном, который работал с ним в одной комнате.
— Я знаю девушку в Бейруте, прямо сейчас она ложится спать. У них уже поздний вечер.
— Да? Почему бы им не привести свое время к норме? Кстати, вчера вечером я познакомился с девушкой, красивой, как калибровочный ключ, и такой же стройной. Она пока не знает, что я работаю в центре и что я ограниченный, а я не собираюсь ей об этом рассказывать. Пусть выясняет сама.
С Веллингтоном разговаривать бессмысленно. Веллингтон не слушает собеседника.
Потом Энтони вызвали к полковнику Куперу. После бесед с полковником Купером мрачные предчувствия Энтони всегда усиливались.
— Энтони, — сказал полковник, — я хочу, чтобы ты докладывал мне обо всем, что покажется тебе необычным. Это и есть твоя настоящая работа, а перекладывание бумаг — занятие только для твоих рук. Скажи откровенно: в последнее время что-нибудь странное привлекало твое внимание?
— Да, сэр. — И он не сдержался. — Кажется, я знаю всех людей в мире. Каждого человека. Все несколько миллиардов. И это меня тревожит.
— Да-да, Энтони. Но ты не ответил: происходило ли что-нибудь необычное. Твой долг рассказывать мне обо всем.
— Но я только что вам сказал! Почему-то я знаю о всех людях на свете. О живущих в Трансваале, о живущих в Гватемале. Я знаю всех и каждого.
— Да-да, Энтони, понимаю. Но от этого мало проку. Я имел в виду нечто иное. Кроме этой способности, которая кажется тебе странной, не заметил ли ты что-то необычное, непривычное, неправильное, подозрительное?
— Кроме своей новой способности и вашей реакции на нее, — нет, сэр. Больше ничего странного. Хотя я не совсем понимаю, что именно считать странным. Кроме уже сказанного, сэр, добавить мне нечего.
— Хорошо, Энтони. Теперь запомни: как только уловишь что-нибудь странное, неважно где и как, сразу бегом ко мне! Даже если тебе покажется, что это мелочь. Тебе ясно?
— Да, сэр, — сказал Энтони. И все же он не понимал, что именно полковник имеет в виду, когда говорит о «чем-то необычном».
Энтони вышел из центра и решил прогуляться по городу. Ему не следовало так поступать. Он знал, что его отлучки с работы раздражают начальство.
— Но мне надо подумать, — сказал он себе. — У меня в голове все люди мира, а я по-прежнему не способен думать. Этот дар должен был прийти к тому, кто сумел бы им воспользоваться.
Энтони зашел в бар «Гнутый пятак», но бармен признал в нем ограниченного из фильтр-центра и не стал обслуживать.
Он неприкаянно бродил по городу.
— Я знаю людей в Омахе и Омске. Ну что за названия у городов Земли! Я знаю всех на свете, знаю, когда кто-то рождается или умирает. А полковнику Куперу это не показалось странным. И все же я должен выискивать необычные, странные вещи. Но как я пойму, что они странные?
Но потом это случилось: что-то немного необычное, не вполне правильное. Вроде бы мелочь, но ведь полковник попросил сообщать обо всем, что покажется хоть немного странным. Странность касалась людей в его голове, их прибытия и убытия. Небольшая группа выпадала из общей схемы. Каждую минуту сотни людей покидали его голову, умирая, и появлялись, рождаясь. Но эта группа — семь существ — прибыла в мир не через рождение.
Энтони отправился к полковнику Куперу — рассказать о том, что произошло в его голове и что показалось ему немного странным.
Но черт бы побрал эти двуногих и четвероногих бесов! Собаки лаяли. Дети свистели и скандировали:
— Тони — Оловянная Башка! Тони — Оловянная Башка!
Он мечтал дожить до того дня, когда они все умрут и покинут его мозг, как листва — деревья.
— Тони — Оловянная Башка!
И откуда они знают, что его отец был скупщиком металлолома?
Полковник Купер ждал прихода Энтони.
— Ты совсем не торопился. Давай рассказывай, что там такое и где именно. Мы зарегистрировали аномалию, но без твоей помощи сможем засечь источник только через несколько часов. Скорее объясни и как можно спокойнее, что ты почувствовал. Или давай сразу к делу: где они?
— Нет. Сначала вам придется ответить на мои вопросы.
— Энтони, у нас нет времени. Расскажи мне, что произошло и где.
— Нет. По-другому не получится. Вам придется уступить.
— Никто не уступает ограниченным людям.
— А я не уступлю, пока не узнаю, что это означает: ограниченный человек.
— Ты и правда не знаешь? Хорошо, сейчас нет времени возиться с тобой и стирать это упрямство. Быстро спрашивай! Что конкретно ты хочешь знать?
— Я хочу знать, что такое ограниченный человек. Хочу знать, почему дети обзывают меня оловянной башкой. Откуда они узнали, что мой отец был старьевщиком?
— У тебя нет отца. Мы вводим в каждого из вас базовый набор понятий, лексику, чтобы оперировать ими, некоторый объем воспоминаний и виды какого-нибудь далекого городка. Тебе достались эти, но здесь нет никакой связи с тем, что дети тебя дразнят оловянной башкой, потому что они, как и все жестокие создания, интуитивно угадывают, что способно причинить тебе боль. А угадав, об этом не забывают.
— Значит, я и вправду оловянный?
— Не совсем. На самом деле в тебе семнадцать процентов металла и менее трети процента олова. Ты создан из животных, растительных и минеральных волокон. Для твоего производства и программирования потребовались значительные усилия. Но по сути насмешки детей верны.
— Но если я Тони — Оловянная Башка, как я могу удержать в уме всех людей мира?
— У тебя нет ума.
— Тогда в моем мозгу. Как все это может поместиться в одном маленьком мозгу?
— Твой мозг находится не у тебя в голове, и он далеко не маленький. Ладно, лучше один раз показать, что сто раз объяснять. Пойдем, я покажу тебе твой мозг. Я всегда говорил, что толика знаний тебе не повредит. Мало кому выпадал шанс совершить персональную экскурсию по собственному мозгу. Ты должен сказать мне «спасибо».
— Боюсь, для этого уже поздно.
Они вошли в охраняемую зону и спустились в недра главного здания. Там располагался мозг Энтони Троца — в особом смысле ограниченного человека.
— Самый крупный в мире, — похвалился полковник.
— Насколько крупный?
— Его объем — тысяча двести кубических метров.
— Ничего себе! И он мой?
— Им пользуешься не ты один. Но можешь считать, что он твой. У тебя есть доступ к его данным. Ты — его продолжение, его дополнение, его посыльный.
— Полковник Купер, как давно я живу?
— Ты не живешь.
— Хорошо, как долго я был таким, как сейчас?
— Последний раз тебя перепрограммировали три дня назад после уточнения параметров. На этот раз мы добавили нервозность и мнительность. Персона, переполненная дурными предчувствиями, более склонна подмечать незначительные детали.
— И каково мое предназначение?
Они возвращались обратно в офисную зону, и Энтони было грустно расставаться со своим мозгом.
— Это фильтр-центр, — объяснял полковник Купер, — а твоя цель — служить своего рода фильтром. У каждого человека есть едва заметная аура. Это его характерная особенность, часть его личности и индикатор его намерений. При определенных условиях можно зарегистрировать электрическое и магнитное поле ауры и даже ее визуальную составляющую. Накопитель, который мы только что осмотрели, то есть твой мозг, сконструирован так, чтобы находится в контакте со всеми аурами в мире одновременно, сохранять в памяти их местоположение и прочую информацию. Накопитель содержит множество схем для каждого из нескольких миллиардов объектов. Тем не менее для более эффективного его функционирования понадобилось сконструировать несколько мобильных искусственных разумов. Ты — один из них.
Энтони слушал полковника и смотрел в окно.
На улице собаки и дети терзали новую жертву, и сердце Энтони переполнилось сочувствием.
— Твоя задача, — продолжал полковник, — подмечать необычные ауры и все странное в поступках и действиях их владельцев. Ну вроде того, о чем ты пришел рассказать.
— Вроде тех семерых, что недавно появились в нашем мире, но они не родились?
— Да. Мы уже несколько месяцев ожидаем прибытия первых инопланетян. Нам нужно знать, где они. Рассказывай!
— А вдруг они не инопланетяне? Может, они ограниченные люди вроде меня?
— У ограниченных нет ауры, они не люди и даже не живые. Ты бы не получил о них информацию.
— Так откуда я знаю всех ограниченных: Адриана, Веллингтона и других?
— Ты знаком с ними лично, не через машину. Но хватит задавать вопросы. Быстро назови координаты инопланетян. Может оказаться, что фильтр-центр — их главная мишень. Машине потребуются часы, чтобы распутать этот клубок. Твое главное предназначение — служить интуитивным детектором.
Но Тони Оловянная Башка ничего не сообщил. Он только подумал про себя — точнее, своим мозгом, расположенным в ста метрах отсюда: «Их местоположение — совсем рядом. Если бы полковник не думал так много, он бы видел мир гораздо яснее. Он бы помнил, что проклятые дети и собаки любят терзать тех, кто не является человеком. Все ограниченные в нашем районе учтены, и полковник бы понял, что дети и собаки пристают к инопланетянину — там, внизу, на улице. Это как раз и есть координаты из моего мозга.
Интересно, какие у инопланетян манеры? У того внизу представительный вид, он вполне бы сошел за человека. И, конечно, полковник прав: Центр — их главная мишень…
Ух ты, а вот это здорово! Я и не подозревал, что убить ребенка можно, просто наставив на него палец! Какую возможность я упустил! Враг моего врага — мой друг».
Он заявил полковнику:
— Я вам ничего не скажу.
— Тогда мы тебя разберем и извлечем данные.
— Сколько на это уйдет времени?
— Минут десять.
— Этого достаточно, — сказал Тони.
Потому что он знал: они сыплются на Землю как из рога изобилия. Они прибывают в мир сотнями. Не рождаясь.
Перевод с английского Сергея Гонтарева
ШКОЛА НА КАМИРОИ
Выдержки из объединенного доклада учительско-родительскому комитету (УРК) г. Дюбюка, посвященного анализу начального образования на планете Камирои и озаглавленного «Критические заметки о «параллельной культуре» иного мира и оценки иной системы обучения».
Отрывок из дневника
— Где находится офис местного УРКа? — поинтересовались мы в бюро информации сразу же по прибытии в космопорт Камирои-Сити.
— Нигде, — приветливо ответил служащий бюро.
— Вы хотите сказать, что в Камирои-Сити, главном городе планеты, нет УРКа? — недоверчиво переспросил наш председатель Пол Пайпер.
— Я только хотел сказать, что нет офиса. Но, принимая во внимание, что вы — всего-навсего убогие чужестранцы, мне, разумеется, следовало дать вам исчерпывающий ответ вне зависимости от того, способны вы правильно сформулировать вопрос или нет. Видите того почтенного господина, загорающего на скамейке? Идите к нему и попросите устроить вам УРК. Он поможет.
— Может быть, эта аббревиатура имеет здесь иной смысл, — предположила мисс Манч, наш первый зампред. — Мы понимаем под УРКом…
— Учительско-родительский комитет, а что же еще? Должен довести до вашего сведения, что разговорный английский входит в число шести земных языков, знание которых обязательно для всякого жителя Камирои. Не волнуйтесь. Это очень милый господин, и он будет рад услужить приезжим. Он с удовольствием устроит вам УРК.
Мы были в полном замешательстве, однако не оставалось ничего другого, кроме как направиться к джентльмену, на которого указал сотрудник бюро.
— Мы ищем местный УРК, сэр, — обратилась к старику мисс Смайс, наш второй зампред. — Нам сказали, что вы сумеете помочь.
— О, разумеется, — ответил пожилой камироец. — Пусть для начала один из вас арестует любого прохожего.
— Что сделает? — переспросил наш мистер Пайпер.
— Арестует, арестует. Кажется, смысл ваших собственных слов доходит до вас с трудом — удивительно, как же вы вообще общаетесь друг с другом? Арестует, сцапает, заметет, приведет сюда силой, используя любые физические или моральные аргументы.
— Есть, сэр! — неожиданно взвизгнула мисс Хэнкс, наш третий зампред. Она обожает все такое, поэтому ей не составило труда арестовать проходившего мимо камиройца и, используя частично физические, частично моральные аргументы, приволочь его сюда.
— Они всего лишь хотят создать УРК, Меандр, — обратился к арестанту пожилой камироец. — Захвати еще троих, и можно начинать. Советую воспользоваться помощью этой дамы — я смотрю, у нее здорово получается.
Итак, наша мисс Хэнкс и камироец по имени Меандр арестовали еще трех местных жителей и присоединили их к нашей группе.
— Пятеро, — подвел итог пожилой камироец. — Настоящим мы провозглашаем УРК созданным и готовым к действию. Итак, чем мы можем быть вам полезны, добрые земляне?
— Но легально ли все это? Я хочу сказать, обладают ли все пятеро достаточным уровнем компетентности, чтобы составить УРК? — усомнился наш мистер Пайпер.
— Любой гражданин Камирои компетентен абсолютно во всех видах деятельности, существующих на планете Камирои, — ответил один из пятерых арестованных (позже мы узнали, что его имя Таларий), — в противном случае не хотел бы я быть свидетелем того, что произойдет!
— Охотно вам верю, — с кислой миной произнесла наша мисс Смайс. — Тем не менее боюсь, что все это слишком уж неформально… Скажите, а что, если кто-то из вас захочет стать президентом планеты?
— Держу пари, что и одному из десяти не придет в голову подобная мысль, — ответил пожилой камироец (его звали Филоксен). — Я единственный из присутствующих, кому довелось один раз послужить президентом этой планеты, и, должен сказать, та неделя, что я провел в президентском кабинете, была восхитительной… Однако к делу. Итак, чем мы можем быть полезны?
— Мы хотели бы осмотреть одну из ваших школ, причем в самый разгар учебного процесса, — начал наш мистер Пайпер, — а также пообщаться с учениками и преподавателями. Дело в том, что цель нашего приезда сюда — сравнить две системы образования.
— Сравнивать нечего, — ответил старый Филоксен. — Чтобы не обижать вас, скажу так: почти нечего! Здесь, на Камирои мы даем образование. На Земле же тратят время на игру, которой почему-то дано такое же название. Отсюда и недоразумения. Как бы то ни было, следуйте за мной — мы покажем вам нашу школу в разгар учебного процесса.
— Только, пожалуйста, самую обычную, бесплатную государственную школу, — с подозрением в голосе попросила мисс Смайс. — Не пытайтесь подсунуть нам вместо таковой какой-нибудь престижный частный пансион!
— Вы ставите меня в затруднительное положение, — сказал Филоксен. — В Камирои-Сити нет бесплатных государственных школ, а на всей планете их осталось только две. Таким образом, число учащихся в системе государственного обучения составляет незначительную часть процента. Мы полагаем, что учить детей в бесплатной государственной школе в той же мере разумно, как растить их в бесплатном государственном приюте. Конечно, мы в курсе, что у вас на Земле институт бесплатного образования превращен в своего рода священного буйвола.
— Священную корову, — поправил наш мистер Пайпер.
— Когда дети и земляне произносят слова без четкого понимания смысла, и тех, и других следует вовремя поправить, — заметил Филоксен. — Иначе как они узнают точный смысл слов? То животное, которое в вашем земном Востоке признано священным, принадлежит скорее к виду bosbudalus, нежели к bosbos, иначе говоря, скорее буйвол, чем корова. Так мы идем в школу?
— Если вы не можете показать нам бесплатную государственную школу, — не унималась наша мисс Смайс, — пусть это будет хотя бы типичная школа.
— И это невозможно, — ответил Филоксен. — Каждая школа на Камирои в каком-то смысле нетипичная.
И мы отправились в нетипичную школу.
Инцидент
Так случилось, что наше первое знакомство с камиройскими школьниками оказалось сопряжено с насилием. Один из них, мальчик лет восьми, пронесшись рядом с мисс Манч, задел ее и разбил ей очки. Опомнившись, он произнес какую-то тарабарщину на незнакомом языке.
— Это камиройский? — заинтересовался мистер Пайпер. — Совсем не похоже на то, что я слышал до сих пор.
— Вы хотите сказать, что не узнали его? — не скрывая изумления, спросил Филоксен. — Не ожидал услышать это от работника системы образования… Мальчик еще юн и несмышлен. Видя, что вы с Земли, он заговорил с вами на хинди, потому что этим языком пользуется больше людей, нежели каким-то иным. Нет-нет, Ксипет, — обратился он к школьнику, — они принадлежат к меньшинству, говорящему на английском. Мог бы и сам догадаться по бесцветной коже и узкому строению черепа!
— Я всего лишь хотел сказать вам, леди, что у вас совершенно отсутствует реакция, — извинительным тоном произнес маленький Ксипет. — Даже у недочеловеков реакция должна быть получше. Вы же просто стояли, раскрыв рот, и наблюдали, как я несусь прямо на вас. Хотите, я выясню причину вашей медлительности?
— О нет! Нет!
— Кажется, при падении вы серьёзно не пострадали, — продолжал мальчуган, — но, если я сделал вам больно, позвольте мне исправить неловкость. От вас ничего не требуется, просто разденьтесь догола, и я быстро определю, все ли цело.
— Н-е-е-ет!!!
— Не волнуйтесь, — вмешался Филоксен. — Все камиройские дети изучают основы медицины в первом классе. Они умеют вправлять суставы, лечить контузии и все такое…
— Нет-нет, прошу вас, со мной все в порядке! Но он разбил мои очки.
— Пройдемте со мной, земная леди, и я сделаю для вас другие, — предложил мальчик. — С такой вялой реакцией, как у вас, просто непозволительно иметь еще и дефект зрения. Хотите, я поставлю вам контактные линзы?
— Нет. Я хочу очки в точности такие же, как носила до сих пор. Боже, что же мне теперь делать?
— Вам ничего не нужно делать, только пойти со мной, — продолжал уговаривать мальчик, и мисс Манч подчинилась. На всю нашу группу произвело большое впечатление то, как всего за три минуты маленький мальчик смог осмотреть глаза мисс Манч, отшлифовать линзы и изготовить оправу! — Я тут кое-что изменил по сравнению с теми очками, что вы носили, — сообщил он мисс Манч, — это скомпенсирует вашу плохую реакцию.
— Все ли камиройские школьники обладают такими же талантами? — поинтересовался мистер Пайпер. Видно было, что он также находится под впечатлением от увиденного.
— Нет, Ксипет исключение, — ответил Филоксен. — В возрасте до девяти лет большинство школьников вряд ли сможет соорудить пару очков — по крайней мере, они не сделают это столь же быстро и умело.
Опросы школьников
— С какой скоростью ты читаешь? — спросила мисс Манч школьницу.
— Сто двадцать слов в минуту, — ответила та.
— На Земле некоторые девочки твоего возраста умеют читать со скоростью пятьсот слов в минуту, — с гордостью вставила мисс Хэнкс.
— Когда я только приступила к изучению дисциплинированного чтения, я читала со скоростью четыре тысячи слов в минуту, — объяснила девочка. — Им пришлось со мной здорово повозиться, устраняя этот дефект. Мне было предписано излечивающее чтение, и родителям было стыдно за меня. Но теперь я уже умею читать помедленнее.
— Ничего не поняла, — призналась мисс Хэнкс.
— Что ты знаешь о земных истории или географии? — спросила мисс Смайс паренька среднего роста.
— Знаете, леди, нам их преподавали достаточно поверхностно. Да там ведь и изучать-то особенно нечего, правда?
— Так что о Дюбюке ты не имеешь ни малейшего представления?
— Нет, почему же. В свое время меня очень заинтересовал граф Дюбюк, а вот о городе, названном в его честь, я, к сожалению, знаю мало. Граф, как мне представляется, отлично справился с этой тяжбой из-за отводов земельных участков, решив спор в пользу французов и испанцев и в то же время удовлетворив требования индейских племен соук и фокс… Что касается города, то припоминаю только, что его название стало нарицательным и часто упоминается в юмористическом контексте как синоним «глуши» и «деревни». А выражение «учитель из Дюбюка» и вовсе вошло в фольклор…[7]
— Благодарю, — перебила его мисс Смайс. — Хотя за что, собственно?..
— Чему вас учили по сравнительной антропологии? Вам рассказывали о сходстве и различиях между землянами и камиройцами, об их происхождении? — спросила мисс Манч местную школьницу.
— Четыре других обитаемых мира — Земля (Гея), Кентавр Микрон, Даная и Астроб — были заселены с Камирои. Так нас учили. Нам также шутливо предложили: если все это на самом деле было не так, мы все равно можем считать это правдой до тех пор, пока не найдем объяснение получше… С исторической точки зрения, это мы открыли все четыре планеты, а не они нас. Если мы и не осуществили первые высадки на указанные планеты, то во всяком случае первыми официально заявили о своем приоритете. И землю тоже первыми колонизировали мы — вы называете это событие вторжением дорических греков…
— Где их площадки для игр? — спросила мисс Хэнкс Талария.
— О, везде, весь мир отдан им в распоряжение. Ограничить их какими-то загородками было бы равносильно помещению домашнего аквариума на дно океана. Полная бессмыслица, согласитесь.
Конференция
В заключение визита состоялась дискуссия, участие в которой приняли четыре землянина (точнее, четыре жителя города Дюбюка, штат Айова) и пятеро членов камиройского УРКа.
— Как вы добиваетесь соблюдения дисциплины? — спросил мистер Пайпер.
— Индифферентно, — ответил Филоксен. — А-а-а, вас интересуют подробности? Знаете, разными методами: иногда предпочитаем закручивать гайки, иногда полностью отпускаем поводья. Как только дети выучат, что они должны повиноваться до определенного предела, с ними проблем не будет. Что касается малышей, то их часто помещают в яму, где держат без еды до тех пор, пока они не поймут свои обязанности.
— Но это бесчеловечно! — заявила мисс Хэнкс.
— Естественно. Однако маленькие дети и не являются в полной мере «человеками». Если ребенок не научится дисциплине к третьему или четвертому классу, то его повесят.
— Как, буквально? — изумилась мисс Манч.
— А как вы можете повесить ребенка фигурально? И какой воспитательный эффект это произведет на других детей?
— За шею? — все еще не могла поверить своим ушам мисс Манч.
— За шею, до тех пор, пока не умрет [8]. Дети всегда воспринимают подобный наглядный урок близко к сердцу и в дальнейшем стараются вести себя лучше. Впрочем, мы не часто прибегаем к таким методам — повешен бывает в среднем один ребенок из ста, и даже меньше того.
— А что это за история с медленным чтением? — перевела дискуссию на другой предмет мисс Хэнкс. — Я ничего не поняла.
— Как раз недавно мы разбирали дело одного третьеклассника, упорствовавшего в скорочтении, — рассказал Филоксен. — Ему также преподали наглядный урок. Он должен был прочитать книгу средней трудности — и прочитать быстро, а затем отложить ее в сторону и повторить прочитанное. Можете себе представить: на первых же тридцати страницах он пропустил четыре слова! К середине книги было уже целое утверждение, которое он понял абсолютно неверно, и еще сотни страниц, на которых он допустил незначительные грамматические ошибки. Если он так скверно усвоил только что прочитанный материал, вообразите, что сохранится в его памяти спустя сорок лет?
— Вы хотите сказать, что камиройских школьников учат запоминать все, что они прочитают?
— Все камиройские дети и взрослые на протяжении жизни помнят каждую деталь из прочитанного, увиденного или услышанного. Мы, камиройцы, лишь ненамного умнее вас, землян, и не можем себе позволить тратить время на забывание и вспоминание — все это блуждание в пустоте, обычно приводящее к необходимости заново перечитать, пересмотреть, переспросить…
— Скажите, вы бы могли назвать ваши школы либеральными? — спросил мистер Пайпер.
— Я бы мог. Вы — нет, — ответил Филоксен. — На Камирои мы не используем слова для обозначения их противоположностей, подобно вам, землянам. В нашей системе образования, как и вообще в нашем мире, нет ничего, что могло бы соответствовать той причудливой форме раболепства, которую вы на Земле называете либерализмом.
— Хорошо, тогда можете ли вы назвать вашу систему образования прогрессивной?
— Нет. На вашем арго «прогрессивный» — значит, «инфантильный».
— Какова система финансирования школ? — спросил мистер Папер.
— О, добровольная «десятина» на Камирои обеспечивает средствами решительно все — работу правительства, религию, образование, общественные работы. Разумеется, мы не верим в налоги и никогда не перерасходуем средства.
— А насколько добровольна эта система «десятин»? — поинтересовалась мисс Хэнкс. — Неподчиняющихся вы тоже время от времени вешаете?
— Не думаю, чтобы к подобным мерам воздействия прибегали слишком часто, — ответил Филоксен.
— А ваше правительство на самом деле организовано столь же небрежно и неформально, как и система образования? — продолжал вопросы мистер Пайпер. — Ваши высшие чиновники на самом деле выбираются массами и на короткие сроки?
— О да. Вы в состоянии вообразить себе человека настолько больного, чтобы у него возникло желание оставаться на высоком посту в течение долгого времени? Еще вопросы?
— У нас их сотни, — заявил мистер Пайпер. — Но нам трудно облечь их в нужные слова.
— Если вы не можете найти слов для формулировки вопросов, мы не сможем ответить на них. УРК распущен.
Заключение А
Камиройская система образования уступает нашей по ряду параметров, как то: организационная основа, состояние школьных помещений и площадок для игр, учительские конференции, финансирование, участие родителей в школьных делах, наблюдательные советы, сочетание классного и внеклассного обучения. (Так, ряд камиройских школьных зданий поразил нас откровенно гротескной архитектурой. По поводу одного из них, вызывающе безвкусного, мы задали соответствующий вопрос сопровождающим. «А что вы хотите от второклассника? — услыхали мы в ответ. — Если не считать несколько кричащий экстерьер, здание построено надежно и по всем правилам. Что касается художественной стороны проекта, то во втором классе ребята еще не успевают овладеть всеми тонкостями». — «Вы хотите сказать, что дети сами спроектировали это здание?» — изумились мы. «Конечно, — отвечали нам. — Спроектировали и построили. Не так плохо для их возраста». На Земле ничего подобного не допускается).
Заключение Б
Каким-то образом камиройская система образования приводит к лучшим результатам, чем земная. Мы вынуждены были признать это под влиянием данных, которыми располагали.
Заключение В
Существует определенное и до сих пор не объясненное противоречие между пп. А и Б.
ПРИЛОЖЕНИЕ К ОБЪЕДИНЕННОМУ ДОКЛАДУ
Ниже приводится список предметов, изучаемых в средних школах Камирои, как представляющий несомненный интерес.
1-й класс
Игра на одном духовом инструменте
Рисование (предметы и числа)
Пение (это важный момент: многие земляне поют, не имея к тому ни малейших способностей. На Камирои сделали выводы)
Простая арифметика (вручную и на машине)
Акробатика (элементарная)
Первые загадки и логика
Мнемоническая религия
Первые опыты в танцах
Ходьба по низконатянутой проволоке
Простейшие электрические цепи
Разведение муравьев (эомптов — не земных муравьев)
2-й класс
Игра на одном клавишном инструменте
Рисование (лица, буквы, движение)
Оперетта
Сложная арифметика (вручную и на машине)
Акробатика (сложная)
Первые шутки и логика
Квадратичная религия
Сложные танцы
Простая диффамация (яркие, пламенные атаки на характер и манеру поведения одноклассника с элементарной фальсификацией и приемами «убойной журналистики»)
Представление на проволоке, натянутой на средней высоте
Плетение электрических проводов
Разведение пчел (галелей — не земных пчел)
3-й класс
Игра на одном струнном инструменте
Чтение вслух (именно на этих уроках корректируют школьников, подверженных дурной привычке читать быстро)
Скульптура (мягкий камень)
Ситуационная комедия
Простая алгебра (вручную и на машине)
Гимнастика (элементарная)
Усложненные шутки и логика
Трансцендентная религия
Сложные акробатические танцы
Сложная диффамация
Представление на высоко подвешенной проволоке и под куполом цирка
Изготовление простых радиоприемников
Разведение, кормление и анатомирование лягушек (караколей — не земных лягушек)
4-й класс
История, камиройсккая и галактическая (изначальная и геологическая)
Декадентская комедия
Простая геометрия и тригонометрия (вручную и на машине)
Занятия на велотреке и на спортплощадке
«Бородатые» анекдоты и «кучерявая» логика
Простые непристойности
Простой мистицизм
Образцовые фальсификации
Работа на трапеции
Электроника средней сложности
Анатомирование человеческих тел
5-й класс
История, камиройская и галактическая (технологическая)
Интровертивная драма
Сложные геометрии и анализ (вручную и на машине)
Занятия на велотреке и на спортплощадке (установление рекордов для 5-го класса)
Простые мудрости и логика
Первая степень алкогольного опьянения
Сложный мистицизм
Установление интеллектуальных климатов, диффамация в трех измерениях
Простая оратория
Сложная работа на трапеции
Неорганическая химия
Развитая электроника
Сложное анатомирование человеческих тел
Курсовая работа
(После 5-го класса ребенок наполовину завершил школьное обучение. Он еще полуживотное, но уже научился учиться.)
6-й класс
Курс медленного чтения
Простая феноменальная память
История, камиройская и галактическая (экономическая)
Искусство верховой езды (на патрушках — не земных лошадях)
Сложное шитье, вручную и на машине (художественное и практичное)
Литература (пассивно)
Математический анализ, олимпиады (вручную и на машинах)
Сложная мудрость и логика
Вторая степень алкогольного опьянения
Дифференциальная религия
Первые опыты в бизнесе
Сложная оратория
Стенолазание
(Здания на Камирои выше, а сила притяжения больше, чем на Земле. Поэтому умение взбираться по стене здания наподобие мухи — предмет гордости камиройских детей.)
Ядерная физика и посторганическая химия
Простая сборка псевдогуманоидов
7-й класс
История, камиройская и галактическая (культурная)
Сложная феноменальная память
Производство и управление простыми транспортными средствами
Литература (активно)
Астрогностика, предсказания и программирование
Сложные олимпиады
Сферическая логика (вручную и на машине)
Высшая степень алкогольного опьянения
Интегральная религия
Банкротство и восстановление финансового положения в бизнесе
Искусство тратить деньги (конструирование тенденций)
Пост-ядерная физика и универсалии
Попытки трансцендентной атлетики
Сложная роботехника и программирование
8-й класс
История, камиройская и галактическая (зачаточная)
Совершенная феноменальная память
Производство сложных транспортных средств (наземных и водных)
Литература — сжато и окончательно
(Творческое сожжение книг как следствие камиройской философии, гласящей, что все ординарное не достойно существования)
Космическая теория (окончательно)
Конструирование философии
Сложный гедонизм
Лазерная религия
Искусство легко тратить деньги (основы)
Достижение простейшего статуса гения
Пост-роботехническая интеграция
9-й класс
История, камиройская и галактическая (будущая и продолжающаяся)
Изобретение категорий
Производство сложных транспортных средств (способных достигать околосветовых скоростей)
Конструирование простых астероидов и планет
Матричная религия и логика
Простые подходы к человеческому бессмертию
Достижение сложного статуса гения
Первые опыты брака и размножения
10-й класс
Конструирование истории (активно)
Производство транспортных средств (способных достигать сверхсветовых скоростей)
Панфилософское просветление
Конструирование жизнеспособных планет
Достижение простого статуса святости
Харизматический юмор и пентакосмическая логика. Гипогироскопическая экономика
Пенентаглоссия (совершенствование в пятидесяти языках, которые обязан знать каждый образованный камироец, включая шесть земных. Разумеется, в этом возрасте ребенок уже владеет каждым из них, но еще не в полной мере.)
Конструирование сложных общественных систем
Мировое правительство (курс под таким названием преподается и в ряде земных школ, однако ничего общего не имеет с камиройским. На Камирои школьник должен управлять миром — правда, не самым сложным, — в течении трех-четырех месяцев.)
Курсовая работа
Комментарии к приложенному списку
Итак, камиройский ребенок полностью завершил программу обучения в средней школе. Ему исполнилось пятнадцать, и во многих отношениях он превосходит земного сверстника.
Во-первых, камиройский ребенок более развит физически: в состоянии голыми руками убить земного тигра или буйвола, в то время как его земной сверстник скорее всего откажется даже от мысли предпринять нечто подобное. Камиройский мальчик или девочка смогли бы составить конкуренцию любому земному атлету в любом виде спорта, а также побить все существующие на Земле рекорды. Правда, в данном случае все в конце концов упирается во внутреннюю уравновешенность, силу и скоростные качества, которые можно натренировать при правильной организации учебного процесса.
Что же касается сферы искусства (на преимуществе в которой иногда настаивают земляне), то камиройский ребенок способен с легкостью создавать неповторимые шедевры в любой области. Что более важно, он уже понимает относительную несерьёзность такого времяпрепровождения.
В десятилетнем возрасте камиройский ребенок терпит фиаско в бизнесе — но один-единственный раз, научившись терпению и выработав способность объективно учиться на ошибках. Он овладел техникой фальсификации и искусством легко тратить деньги, поэтому его уже никто не проведет — ни в одном из известных миров. Камиройский ребенок достиг простых статусов гениальности и святости; последнее обстоятельство сводит уровень преступности на Камирои практически к нулю. Женитьба и обзаведение семьей и домом приходится именно на этот наполненный беззаботной радостью период юности.
Камиройский ребенок способен построить сверхсветовое транспортное средство из подручных материалов, какие легко найти вокруг каждого дома на планете. Более того, он может управлять этим транспортным средством и самостоятельно наметить цель путешествия и проложить курс. Он способен с величайшей тщательностью собрать квази-гуманоидного робота; обладает совершенной памятью и способностью к разумным суждениям — и отныне неплохо подготовлен к восприятию конкретных новых знаний. Он освоил, как использовать свой ум в полную силу, до самых глубин подсознательного (подсознательного для нас — не для него).
Короче, все его существо отныне прекрасно организовано для выполнения любых социальных функций. И в том, как добиться столь впечатляющих результатов, большого секрета нет: все в жизни надо делать достаточно медленно — и в надлежащем порядке. Именно этим способом камиройцы избегают повторов и зубрежки — самого страшного зла, превращающего скоротечный и приятный процесс непосредственного восприятия новой информации в тоску смертную.
Список камиройских школьных предметов может показаться излишне переусложненным для детской психики, однако в нем нет ничего невозможного или отталкивающего. Все новое базируется на уже изученном. Например, пока ребенку не исполнится двенадцать, его не будут пичкать постядерной физикой и универсалиями, которые могут оказаться ему не по силам. До достижения им тринадцатилетнего возраста нечего и думать о преподавании ему такой дисциплины, как изобретение категорий (несмотря на простое название, многим этот курс дается с трудом). И только в четырнадцать его ожидает панфилософское просветление — дисциплина, чреватая столькими опасностями для незрелого ума; после этого он еще на протяжении двух лет будет конструировать логически непротиворечивые философские системы, пока не овладеет достаточным базисом для окончательного просветления.
Как нам представляется, мы должны очень внимательно присмотреться к этой отличной от нашей системе обучения. В некоторых отношениях ее приходится признать более успешной, чем та, которая практикуется на Земле. Немногие наши школьники способны сконструировать органического разумного робота в течение пятнадцати минут после получения задания; большинство за это время не справится и с созданием обыкновенной живой дворняги. Ни один из пяти земных детей не сможет построить сверхсветовой аппарат и слетать на нем на другой конец галактики и обратно, причем обернуться до наступления темноты. Ни один из ста не способен создать планету и содержать ее в пристойном состоянии хотя бы неделю, ни один из тысячи — постичь пентакосмическую логику.
Рекомендации
1. Похитить пятерых среднестатистических камиройцев и образовать из них на Земле общепланетный УРК.
2. Произвести небольшую конструктивную акцию по сожжению книг, особенно тех, что относятся к педагогике.
3. Осуществить выборочное повешение отдельных нерадивых учеников.
Перевод с английского Константина Михайлова
ДОЛГАЯ НОЧЬ СО ВТОРНИКА НА СРЕДУ
Молодую парочку, медленно бредущую по ночной улице, остановил попрошайка:
— Да сохранит вас ночь, — сказал он, прикоснувшись к шляпе, — не могли бы вы одолжить мне тысячу долларов? Этого мне вполне хватит поправить свои дела.
— Я же дал вам тысячу в пятницу, — ответил юноша.
— Точно, — произнес попрошайка, — и посыльный вернул ее вам в десятикратном размере еще до полуночи.
— Верно, Джордж, — вмешалась молодая женщина. — Дай ему, милый: по-моему, он такой славный!
Юноша вручил попрошайке тысячу долларов, тот выразил свою признательность, снова прикоснулся к шляпе и отправился поправлять дела. По пути к Денежному рынку он встретил Ильдефонсу Импалу — самую красивую женщину в городе.
— Ты выйдешь за меня замуж сегодня? — спросил он.
— Думаю, нет, Бэзил, — ответила она. — Я ведь не раз выходила за тебя, но сейчас у меня просто нет никаких планов. Впрочем, можешь сделать мне подарок со своего первого или второго состояния. Мне это всегда нравилось.
Когда они расстались, она все-таки задала себе вопрос: за кого же мне выйти сегодня?
Попрошайка звался Бэзил Бейгелбейкер, и через полтора часа ему предстояло стать богатейшим человеком в мире. За восемь часов он мог четыре раза сделать состояние и четырежды потерять его; причем не какую-нибудь мелочь, как заурядные люди, а нечто титаническое.
С тех пор, как в человеческом мозге был устранен барьер Абебайеса, люди научились принимать решения куда быстрее и качественней, чем раньше. Этот барьер был чем-то вроде интеллектуального тормоза, и когда пришли к выводу, что пользы от него никакой, его стали удалять в младенческом возрасте при помощи хирургической медицины.
С тех пор все преобразилось. Производство и доставка любых товаров стали практически мгновенными. То, на что ранее уходили месяцы и годы, теперь делалось в считанные минуты. Всего за восемь часов человек мог пройти все ступени головокружительной карьеры.
Фредди Фиксико только что изобрел манусную модулу. Фредди был никталоп, и подобные модулы были характерны для его типа. Все люди, в соответствии со своими наклонностями, делились на аврорейцев, гемеробианцев и никталопов, или, как их попросту называли, на рассветников, которые активнее всего работали с четырех часов утра до полудня; поденок, которым доставалось время от полудня до восьми вечера; и полуночников, чья цивилизация умещалась между восемью вечера и четырьмя часами утра. Культура, изобретения, рынок и все виды деятельности были у них различны.
Как и у всех никталопов, в эту долгую ночь на среду рабочий день Фредди начинался в восемь часов вечера.
Фредди арендовал контору и обставил ее. Переговоры, выбор мебели, ее расстановка почти совсем не заняли времени. Затем он изобрел манусную модулу — на это ушла минута. И тут же приступил к ее выпуску и продаже. Через три минуты новинка уже поступила к основным покупателям.
Модула «пошла». Через тридцать секунд посыпались заказы. В десять минут девятого не осталось ни одного видного деятеля, у которого не было бы модной новинки. Вскоре модулы расходились миллионами, они стали символом этой ночи или, по крайней мере, ее начала.
Практического применения у манусной модулы не было никакого, как и у стихов Самеки. Она была привлекательна, обладала психологически привлекательными размерами и формой, ее удобно было держать в руках, или поставить на стол, или приладить к любой модульной нише в квартире.
Естественно, что на Фредди посыпались деньги. Ильдефонса Импала, самая красивая женщина в городе, всегда интересовалась нуворишами. Примерно в восемь тридцать она зашла к Фредди взглянуть на него. Люди теперь решали быстро, и Ильдефонса приняла решение сразу же. Фредди тоже стремительно сделал выбор и развелся с Джуди Фиксико в Суде по малым искам. Молодожены отправились проводить медовый месяц на курорт Параисо Дорадо.
Это было чудесно. (Все браки Ильды были чудесны). Сногсшибательные окрестности, залитые лунным светом. Вода в знаменитых фонтанах подкрашена золотом, скалы — работы Рамблса, контуры холмов выполнены самим Спаллом. Пляж — точная копия мервальского. Самым популярным напитком в начале ночи был голубой абсент.
Но пейзаж — видишь ли ты его впервые или после перерыва — хорош только на время. И нечего засиживаться на одном месте. Заказанный и немедленно приготовленный ужин поглощался торопливо и радостно, и голубой абсент приносил удовольствие, пока был в новинку. Любовь для Ильдефонсы и ее спутников была делом стремительным и увлекательным; они с Фредди заказали медовый месяц «Люкс» продолжительностью один час.
Фредди не прочь был бы продолжить, но Ильдефонса взглянула на индикатор тенденций. Популярность манусных модул продержится только первую треть ночи. Те, кто более чутко следил за модой, уже начали от них отказываться. А Фредди не из тех, кого успех балует каждую ночь. Он преуспевал не чаще одного раза в неделю.
К девяти тридцати пяти они вернулись в город и развелись в Суде по малым искам.
Запасы манусных модул были распроданы по дешевке, а остатки предстояло сбыть любителям покупать уцененные товары. Рассветники раскупают что ни попадя.
— За кого я выйду теперь? — спросила себя Ильдефонса. — Уж больно медленно тянется эта ночь!
«Бейгелбейкер покупает!» — разнеслось по Денежному рынку. Но прежде, чем эта весть успела обежать всех, Бейгелбейкер уже снова продавал. Бэзил наслаждался, делая деньги, и смотреть на него было одно удовольствие, когда он заправлял всем рынком и цедил приказания армии посыльных и клерков. С его плеч сняли лохмотья попрошайки и облачили в тогу. Он направил посыльного, чтобы вернуть в двадцатикратном размере сумму, которую одолжила ему молодая парочка. Другой посыльный отправился к Ильдефонсе Импале с куда более значительной суммой: Бэзил высоко ценил их отношения.
Он разрушил дотла несколько возникших за последние два часа промышленных империй и неплохо погрел руки над их дымящимися руинами. Вот уже несколько минут как он стал богатейшим человеком на свете. Он был битком набит деньгами и уже не мог маневрировать с прежней ловкостью, как какой-нибудь час назад. Он зажирел, и стая матерых волков кружилась рядом, выжидая момент, чтобы схватить его за горло.
Вскоре ему предстояло потерять первое из состояний этой ночи. Бэзил отличался широтой: после того, как он готов был лопнуть от денег, Бэзил умел получать удовольствие, лихо спуская заработанное.
…Один глубокомысленный человек по имени Максуэлл Маузер создал труд по актинической философии. На это ему потребовалось семь минут. Для того, чтобы написать труд по философии, нужно использовать гибкие наброски и указатели идей.
Затем следует запустить все полученные формулировки в активатор. Глубокий знаток вводит туда еще материал по парадоксам и подключает смеситель поразительных аналогий, а также калибратор специфической точки зрения и характерного авторского почерка. Это, конечно, должна была быть высококлассная работа, ведь выдающееся мастерство стало уже автоматическим минимумом для произведений такого рода.
— Для остроты нужно добавить немножко пикантностей, — решил Максуэлл и нажал соответствующую кнопку. Просыпалась пригоршня оборотных словечек: «хтонический», «эвристический», «прозимеиды», — и теперь уже никто не мог усомниться в том, что держит в руках философский труд редкой глубины.
Максуэлл Маузер послал рукопись издателям, после чего она стала возвращаться обратно примерно через каждые три минуты. И всякий раз прилагался подробный анализ его труда с изложением причин, по которым рукопись не принята к печати, — главным образом потому, что такие работы уже выполнялись и на более высоком уровне. За тридцать минут Максуэлл получил десять отказов и впал в уныние.
И вдруг наступил перелом.
В следующие десять минут огромным успехом стал пользоваться труд Ладиона, и одновременно было признано, что монография Маузера может служить как ответом на ряд поставленных в труде вопросов, так и своеобразным дополнением к нему. Не прошло и минуты, как произведение Маузера было принято и опубликовано. В первые пять минут рецензии еще носили осторожный характер, а потом вспыхнул подлинный энтузиазм. Несомненно, это был воистину один из крупнейших философских трудов, увидевших свет в начале и середине ночи. Некоторые даже утверждали, что создано произведение, которое переживет часы и, может быть, даже на следующее утро найдет путь к сознанию рассветников.
Само собой, Максуэлл стал очень богат, и само собой, примерно в полночь Ильдефонса заглянула к нему. Он был революционно мыслящий философ, презирающий условности в любви, но Ильдефонса настояла на браке. Так что Максуэлл развелся с Джуди Маузер в Суде по малых искам и отправился вместе с Ильдефонсой в свадебное путешествие.
Эта Джуди, хотя и была не так красива, как Ильдефонса, но обладала феноменальной интуицией и постоянно опережала соперницу. Таким образом, Ильдефонса считала, что уводит мужчин у Джуди, а Джуди убеждала всех, что это она оставляет сопернице объедки.
— Но первая, кого он выбрал, — была я! — издевательски бросила она Ильде, пробираясь сквозь толпу в Суде по малым искам.
— Это невыносимо! — стонала Ильдефонса. — Скоро она начнет носить мою прическу раньше меня.
Максуэлл Маузер и Ильдефонса Импала отправились проводить медовый месяц на курорт Мюзикбокс-Маунтин. Это было чудесное место. Горные пики были отделаны зеленым снегом по мотивам Данвара и Фиттла. (А тем временем на Денежном рынке Бэзил Бейгелбейкер сколотил уже третье — самое большое состояние этой ночи, которое превосходило по размеру даже его четвертое состояние минувшего четверга). Шале, где поселились Максуэлл с Ильдефонсой, было пошвейцаристей самой Швейцарии, в каждой комнате жил настоящий горный козел. (А в это время стал возвышаться Стэнли Скулдуггер — создатель блестящих образов, ведущий артист середины прошлой ночи). Самым популярным напитком этого периода был глотценглуббер с рейнвейном, который полагалось охлаждать розовым льдом. (А между тем в городе видные никталопы собирались на полуночный перерыв в Клубе носителей цилиндров).
Конечно же, это было чудесно — как и каждый медовый месяц Импалы. Только вот она никогда не была сильна в философии, поэтому заказала специальный тридцатиминутный медовый месяц. Чтобы избавиться от сомнений, она сверилась с индикатором тенденций. Оказалось, ее супруг уже устарел, его опус стал предметом всеобщих насмешек, и называли его не иначе как «ржавый маузер». Она вернулась в город и развелась в Суде по малым искам.
Состав Клуба носителей цилиндров был непостоянным. Чтобы оставаться членом Клуба, необходимо преуспевать. За одну ночь Бэзил Бейгелбейкер от трех до шести раз мог оказаться членом Клуба, стать его президентом и быть исключенным из состава. На членство могли рассчитывать только влиятельные лица — или те, кто пользовался в данный момент влиянием.
— Я, пожалуй, посплю утром, когда рассветники встанут, — сказал Оверколл. — Попробую-ка съездить на часок в новый Космополис. Говорят, там неплохо. А ты где будешь спать, Бэзил?
— Видно, в ночлежке.
— Думаю поспать часок по методу Мидиана, — сказал Бернбаннер. — Мне сообщили, что построена отличная клиника. А может быть, сначала посплю способом Прасенка, а потом — по Дормидио.
— А вам известно, что Крекл каждые сутки один час спит естественным методом? — спросил Оверколл.
— Я пробовал этот способ — на полчаса, — сказал Бернбаннер. — Но это уж слишком. А ты, Бэзил, когда-нибудь пробовал?
— Естественный способ и бутылочка виски — почему бы нет?
На целую ночь Стэнли Скулдуггер стал яркой кометой на всем театральном небосводе. Естественно, он разбогател, и около трех часов утра Ильдефонса заглянула к нему.
— А я была первой! — послышался язвительный голосок Джуди Скулдуггер, которая выскакивала из Суда по малым искам после развода. И Ильдефонса со своим Стэнли отправились проводить медовый месяц. Ведь это так здорово — закончить ночь с ведущим мастером артистических образов! В актерах всегда есть что-то от подростка, какая-то неуклюжесть, что ли. И, кроме того, известность, что всегда импонировало Ильдефонсе.
Слава ширилась. Продержится ли она еще десять минут? Или тридцать? Или целый час? А вдруг этому браку суждено продлиться весь остаток ночи и дожить до дневного света? Ведь бывали же случаи, когда супружество длилось до следующей ночи!.. Браку удалось продержаться еще целых сорок минут — чуть ли не до конца периода.
Очень долгая была эта ночь со вторника на среду. На рынок выбросили несколько сотен новых товаров. В театрах состоялся добрый десяток сенсаций — трех- и пятиминутных капсульных драм и несколько шестиминутных постановок.
Многоэтажные здания возводились, заселялись, устаревали, сносились, чтобы освободить место для более современных сооружений. Только посредственность могла позволить себе жить в доме, оставшемся еще со времени поденок, рассветников или даже никталопов предыдущей ночи. За эти восемь часов город был перестроен чуть ли не полностью три раза.
Период близился к концу. Бэзил Бейгелбейкер — самый богатый человек в мире, президент Клуба носителей цилиндров — развлекался вместе со своими друзьями. Четвертое состояние, которое он заработал этой ночью, — это была целая бумажная пирамида, уходившая вершиной в небеса, и Бэзил только посмеивался, смакуя воспоминания о том, как он этого достиг.
Трое служащих Клуба носителей цилиндра приближались к нему решительным шагом.
— Убирайся отсюда, бродяга поганый, — свирепо накинулись они на Бэзила, содрали с него тогу и швырнули ему драные лохмотья попрошайки.
— Все пропало? — спросил Бэзил. — А я думал, минут пятнадцать дело еще протянет.
— Все рухнуло, — сказал посыльный с Денежного рынка. — Девять миллиардов в пять минут. Да кое-кого еще с собой прихватили.
— Вышвырните отсюда этого разорившегося подонка, — заорали Оверколл и Бернбаннер, а за ними и все остальные закадычные друзья.
— Погоди-ка, Бэзил, — спохватился Оверколл, — сдай сначала президентский посох, пока мы еще не спустили тебя с лестницы. Все-таки завтрашней ночью ты его снова получишь разок-другой.
Период закончился. Никталопы разбрелись по клиникам, чтобы поспать, и по разным тихим местечкам, где можно переждать отлив. За дело брались уже аврорейцы-рассветники.
Вот теперь-то жизнь закипит ключом! Рассветники — вот кто умеет быстро принимать решения. Они не мешкают ни минуты, затевая любое дело.
Сонный попрошайка повстречался на улице с Ильдефонсой Импалой.
— Да хранит нас нынешнее утро, — сказал он. — Следующей ночью пойдешь за меня?
— Наверное, Бэзил, — ответила она. — А ты женился этой ночью на Джуди?
— Не припоминаю… Одолжи-ка мне пару долларов, Ильди.
— Ну, конечно. Знаешь, Джуди Бейгелбейкер, наверное, получит звание самой роскошной женщины нынешнего сезона мод за весь период… А зачем тебе два доллара, дорогой?
Перевод с английского Бориса Силкина
ХРИПУН
— Я всегда говорил, что рано или поздно мы набредем на что-нибудь действительно забавное, — сказал Брайан. — Эта Вселенная чересчур серьезна. Вас никогда не пугала мысль о множественности систем?
— Никогда, — ответила Джорджина.
— Даже когда, вроде бы точно выяснив количество миров и оценив их возможности, вы вдруг понимали, что список придется увеличить, как минимум, на десять пунктов?
— А чего тут пугаться?
— И даже когда вы осознавали, что все это не шутка? Что все эти миры устроены в высшей степени серьезно?
— Мистер Кэрролл, у вас космофобия, как называет ее Беллок. Страх, который в итоге приводит к ощущению ничтожности человека.
— А вы никогда не мечтали о том, что среди разнообразия миров найдется хотя бы один, придуманный чисто для забавы? Как будто созданный капризным ребенком или спятившим гоблином — специально для того, чтобы изменить перспективу и космос в целом не выглядел бы так помпезно?
— Вы в это верите, мистер Кэрролл?
— Абсолютно. Беллота придумана ради смеха. Это же шутка, карикатура, анекдот. Планета с сопливым носом, в мешковатых штанах и клоунских ботинках. Она не то мычит, не то хрюкает. Она создана для того, чтобы космос не относился к себе слишком серьезно. Закону гравитации здесь противостоит закон легкомыслия.
— Легкомыслия? Никогда не слышала о таком законе.
— На вас, Джорджина, его действие не распространяется. У вас врожденный иммунитет. Шучу, конечно.
Гипотеза о том, что Беллота придумана для забавы, не имела под собой доказательств. Как, впрочем, и все остальные теории о ее происхождении. Планета сплошь состояла из загадок, и это вызывало почти спортивный интерес. Несмотря на скромные размеры, ее хотелось изучать, изучать и изучать. Собственно, ради этого они вшестером сюда и прибыли.
Ах да! — пора представить их вам, тем более что компания подобралась очень даже неплохая. Знакомьтесь, ведь больше такой возможности у вас не будет.
1. Джон Харди. Командир и коммандос. Воплощение всех лучших мужских качеств. Голубоглазый краснолицый рыжеволосый гигант. Вооруженный до зубов воин с добрым сердцем, готовый взять на себя ответственность за все. Специалист по всем техническим вопросам и неисправимый оптимист. Его смех никогда не вызывает раздражения, как бы часто он не смеялся.
2. Уильям (дядя Билли) Малакез Кросс. Первоклассный инженер-механик, любитель хитроумных теорий и гаджетов, заядлый спорщик, первый помощник капитана, штурман и исполнитель баллад. Билли был немного старше остальных, что, впрочем, не добавляло ему солидности. Сам себя он считал совсем зеленым мальчишкой.
3. Дэниел Фелан. Геолог, космолог, автор еретической доктрины о силовом поле. Возможно, вы знакомы с так называемым Постулатом Фелана, и если так, то вас наверняка одновременно интриговали и ставили в тупик свойственные ему явные противоречия. Сам он — профессионал в области гравитации и большой любитель прекрасного пола. Если не сказать сильнее: бабник. Пижон, хотя это нисколько не мешает ему отлично выполнять свою работу.
4. Маргарет Кот. Художница, фотограф, ботаник и бактериолог. Очаровательная болтушка. Непростительно красивая. Любительница пикантных шуток собственного оригинального посола, немного ветреная, слегка ребячливая.
5. Брайан Кэрролл. Пытливый естествоиспытатель. Всю жизнь искал что-то нестандартное, но что именно — не знал и сам. Он даже не был уверен, что узнает это, если, в конце концов, найдет, но он надеялся, что это будет нечто совсем новое и оригинальное. «Господи, — молился он, — неважно, что там ждет меня в конце, пусть только конец не будет банальным. Этого я уж точно не вынесу». Любое повторение Брайан приравнивал к банальности, поэтому для него Беллота состояла сплошь из приятных сюрпризов.
6. Джорджина Чентл. Биолог и ледышка. Хотя это неточное описание. Джорджина была больше чем биолог, и вовсе даже не ледышка. Холодность она напускала на себя только когда требовалось. Она всегда поступала правильно и почти всегда вела себя дружелюбно. Но она была не Марджи Кот, по сравнению с которой, возможно, и казалась ледышкой.
В общем, команда отличная: ни одной паршивой овцы в стаде.
Самой очевидной особенностью Беллоты была ее специфическая гравитация — вполовину земной, притом что окружность планеты не превышала и двухсот километров. Из-за этой особенности главная роль в изучении Беллоты отводилась Дэниелу Фелану — отводилась теми, кто верил, что у Дэниела есть хоть какой-то шанс решить эту загадку, хотя никому прежде это не удавалось. Сам Дэниел считал свое присутствие здесь совершенно бесполезным: он, мол, уже дал исчерпывающий ответ на все вопросы в своем «Постулате». На его взгляд, Беллота — единственная планета, где все устроено правильно. А вот другие планеты Вселенной, наоборот, атипичны.
Между тем на Беллоте все было вверх тормашками. Фрукты — мерзкого вкуса, зато шипы растений — сочные и сладкие. Кожура и раковины — съедобные, мякоть — абсолютно нет. Протобабочки жалили, как осы, а ящерицы источали медовый нектар. Ну а вода… вся вода на планете была вроде содовой, этакая шипучая газировка. Если же хотелось чего-то другого, то — пожалуйста: можно собрать дождевую воду, но с таким высоким содержанием азота, что ее употребление превращалось в специфический опыт. Особенно если учесть, что грозы случались на Беллоте чрезвычайно часто.
Правда, Фелан в этом никакой чрезвычайности не видел. «Так и должно быть», — говорил он. Это на других планетах — дефицит гроз. На Беллоте же дефицита не наблюдалось: дождь лил пять минут из каждых пятнадцати, и беспрестанно вспыхивали разноцветные молнии. Все время слышались раскаты грома, близкие или далекие, и небо озарялось всполохами. В сущности, темнота не наступала никогда. Не было даже промежутка между вспышками молний — только вспышки между вспышками. Одно сплошное метеорологическое явление в чистом виде, без пауз или остановок.
— И ведь все молнии разные, — заметила как-то Джорджина. — Ни одна не похожа на остальные. Отличаются друг от друга, как снежинки. Интересно, здесь бывает снег?
— Конечно, — кивнул Фелан. — Вчера вечером не было, значит, сегодня будет. Снегопад перед полуночью и туман под утро. А между полуночью и утром всего только час.
К тому моменту они провели на Беллоте уже несколько часов.
— И это нормальный цикл, — продолжил Фелан. — Больше нигде такого нет. Для человека и всех живых существ совершенно естественно спать и бодрствовать по два часа. Это фундаментальный цикл жизни. Многие наши поведенческие проблемы и даже извращения коренятся именно в попытках адаптироваться к ненормальному циклу дня и ночи, навязанному чуждым миром, в котором нам довелось родиться. Здесь мы вернемся к норме, которой раньше не знали. Вернемся всего за неделю.
— За какую неделю?
— За двадцативосьмичасовую беллотскую неделю. Вы осознаете, что рабочая неделя длится здесь всего шесть часов и сорок пять минут? Впрочем, я всегда считал, что этого более чем достаточно.
Морей на Беллоте не было, но треть ее поверхности занимали озера с содовой водой. Что касается флоры и фауны, то животные и растения напоминали своих земных собратьев разве что как пародия. Деревья нельзя было назвать ни лиственными, ни вечнозелеными (хотя Брайан Кэрролл утверждал, что они именно вечнозеленые). Эти деревья как будто нарисовал художник-мультипликатор. А при взгляде на местных животных сама идея существования животных начинала казаться глупостью.
И еще на Беллоте был Хрипун. Медведь — или что-то вроде того. Медведь и сам по себе похож на карикатуру: не то гигантская собака, не то поросший шерстью человек. Монстр и вместе с тем детская игрушка. Хрипун же выглядел как карикатура на медведя.
Билли Кросс, специалист по медведям, пытался растолковать тему коллегам.
— Это единственное животное, которое дети видят во сне, даже если они ни разу не встречали его в реальности и им ничего не рассказывали о медведях. Монкриф с помощью своего метода расшифровки воспоминаний изучил тысячи ранних детских снов. Детям всего мира снятся сны о медведях. И это притом, что в таитянской культуре вообще отсутствует какое бы то ни было представление о медведях, а дети австралийских католиков никогда не видели игрушечных мишек. Но всем детям снятся именно медведи. Помните Бугермена, супергероя из детских комиксов? Его всегда изображают как медведя в плаще. Медведи живут на чердаках старых домов нашего детства. На моем чердаке, на тысяче других. И их существование там — это не домыслы взрослого человека, а глубинное детское знание. Тот же самый Бугермен, кстати, существо двойственное. По-своему милый и дружелюбный, но вместе с тем пугающий. Взрослые не рассказывают детям сказок про Бугермена. Наоборот, это дети напоминают о нем взрослым.
— Откуда вы все это знаете? — спросила Марджи Кот. — Я понятия не имела, что мальчикам снятся медведи. Думала, это свойственно только девочкам. И, между нами говоря, пришла к выводу, что медведь в девичьих снах символизирует не что иное, как мужское начало в его первобытном значении, пугающее и притягательное одновременно.
— У тебя, Марджи, все символизирует мужское начало в его первобытном значении. Бугермен, между прочим, интересен и с филологической точки зрения, ведь «бугер» этимологически восходит к одному из двухсот древнейших индоевропейских корней. Еще до того, как у славян появилось слово «бог», существовал «бугер» — зверочеловек-демиург. Впрочем, «bhaga» в санскрите несет примерно тот же смысл. Похожие слова, но с дополнительным значением «разрушитель» — древнеирландское «bong» и раннее литовское «banga». Все они, безусловно, связаны с древнегреческим «phag», что значит «пожиратель», и, соответственно, с латинским «fug». Плюс к тому, вспомним уэльское «bwg» — «призрак» и английское «bogey», у которого, среди прочих, имеется значение «дьявол». Ну и наконец «bugbear» — «пугало».
— Вы свалили Бога, медведя и дьявола в одну кучу, — заключила Джорджина.
— Многие народы древности верили, что мир сотворен медведем, — сказал Джон Харди. — И хотя в дальнейшем медведь ничего не создал, его почитатели считали, что создания мира вполне достаточно.
Хрипун вообще-то был не медведь. Он был псевдо-медведь, очень большой и неуклюжий. Ходил вприпрыжку на всех четырех лапах, а выпрямившись — на двух. Вел себя дружелюбно, но один его вид внушал страх — настолько он был огромен. И все время не то пофыркивал, не то похрипывал — издавал звуки, похожие на громыхание колес проходящего поезда.
Выглядел он жутко, как настоящий монстр, но начертанной пришельцами линии не переступал и не подходил близко. Вел себя послушно, а, когда не желал подчиняться, делал вид, что не понимает сказанных ему слов. Хрипун был самым крупным животным на Беллоте и, похоже, существовал в единственном экземпляре.
— Почему мы называем его «он»? — размышлял Брайан Кэрролл. — Точно определить его пол может лишь медик. Однако, по всему видно, что Хрипун — существо бесполое. Мне не известен способ, каким он мог бы размножаться. И нет ничего удивительного, что Хрипун в единственном числе. Удивляет другое: как он тут появился? Откуда вообще взялся?
— Это загадка всех живых организмов, — заметил Дэниел Фелан. — Вопрос в другом: в каком направлении он эволюционирует? В его конституции явно проглядывает некое развитие. Известно, что игрушечных животных — а он, разумеется, игрушечный, — с явно выраженным полом создавали только примитивные народы. Наши плюшевые мишки и игрушечные панды бесполы. То же с незапамятных времен было в Европе, если не считать маргинальных народностей — у татар игрушечные звери утратили пол к девятому веку, у ирландцев — к пятому. Только в доисторические времена игрушечные звери имели признаки пола, к тому же весьма преувеличенные.
— Это верно, — сказал Брайан. — А у него нет даже вторичных половых признаков. Взять хотя бы молочные железы или набрюшную сумку. Но зато у него вполне достаточно ярких личностных черт.
Хрипун, помимо прочего, любил подражать. Стоило забыть где-нибудь книгу (команда подобралась читающая), он брал ее передними лапами и держал так, как будто читает, даже переворачивал страницы — аккуратно, одну за другой. Он орудовал своими пухлыми лапами, как мы руками. Лапы или руки — неважно: этих штук у него было четыре.
Он умел отвинчивать крышки, пользоваться консервным ножом. Сообразил, что пришельцам нужен огонь и сухие ветки определенной длины — наломает одинаковых, свяжет лианами и тащит к очагу. Потом идет за водой и ставит кипятить. И еще он приносил людям много беллоты. Беллота — нечто вроде желудя. Так исследователи назвали и планету: здесь этот не то фрукт, не то орех рос в огромном количестве. Беллоты оказались не только съедобными, но и вкусными, и вскоре стали для землян основной пищей.
А еще Хрипун мог общаться. «Хр-хр-хр» означало, что он в своем обычном хорошем настроении. Были и другие похожие звуки, но произносил он их разным тоном и с разным тембром. Наверное, лучше всех его понимал Билли Кросс, у остальных это получалось хуже.
Только в одном Хрипун проявил упорство. Выбрал для себя участок — дикое, древнее нагромождение скал, — вырыл вокруг него неглубокий ров и объявил все это запретной территорией. Если кто пытался туда проникнуть, он громко рычал и скалил клыки длиной едва не с полметра. По мнению Билли Кросса, он это делал, чтобы сохранить лицо. Сама же инициатива запретного пространства принадлежала Джону Харди: он первый запретил Хрипуну появляться на их территории, там, где хранились провизия и оружие. Командир прочертил вокруг лагеря окружность и дал Хрипуну понять, что сюда нос совать нельзя. Животное мгновенно все поняло, ретировалось, а потом последовало примеру Джона.
Шестерых людей оставили здесь на две земные недели, равные двенадцати беллотским. Им предстояло изучать и систематизировать жизнь маленькой планеты, брать пробы, анализировать, записывать данные, делать зарисовки. И, наконец, представить ученому миру гипотезу, которая могла бы лечь в основу теории. Впрочем, вряд ли за этот срок они смогли бы изучить что-то еще, кроме того, что имелось в непосредственной близости от места посадки. Землян поразило обилие и многообразие местных форм жизни. Чтобы только приступить к классификации, потребовались бы труды не одного месяца.
И здесь все было не так. Взять, например, скорость воздействия ферментов и бактерий. Хорошее вино созревало тут за четыре часа, а сыры — и того быстрее. Да и мысль на Беллоте работала с ускорением.
— Каждый человек делает в жизни роковую ошибку, — сказал как-то Джон Харди. — Если бы не это, человек был бы бессмертен.
— Да ладно, — усмехнулся Фелан. — В наши дни мало кто умирает насильственной смертью. Как это возможно, чтобы все люди умирали из-за одной ошибки?
— Вполне возможно. Врач ведь никогда не может толком объяснить, отчего умер больной, несмотря на все свои старания. Смерть наступает в результате одного-единственного промаха, вызванного кратким помрачением ума, телесной немощью или сбоем регенерирующей способности. Живет себе человек, живет — и вдруг совершает ошибку. С этой ошибки и начинается умирание. А не случись этого, он был бы бессмертен.
— Бредятина, — заключил Дэниел Фелан.
— Сомневаюсь, что вам известно происхождение этого слова, — вмешался Билли Кросс. — Оно вовсе не от слова «бред», хотя кажется, что это и есть его корень. Истинный корень — «берд» тот же что в слове «бердыш». С появлением бердыша, берда, и возникла «бердятина», по аналогии с «рогатиной», древним крестьянским оружием. Но под действием уже существовавшего слова «бред» и стремления к более легкому произношению…
— Бредятина, — повторил Фелан. Он не любил привычку Билли Кросса углубляться в историю каждого слова. И не был согласен с его утверждением, что человек, который употребляет слова, не зная их сущности, все равно что распространитель фальшивых монет. Другими словами, лжец.
— Но если человек умирает только из-за ошибки, из-за чего тогда умирают звери? — спросила Марджи Кот. — Они тоже ошибаются?
— Ошибка зверя уже в том, что он зверь, а не человек, — усмехнулся Фелан.
— Но между человеком и представителем царства зверей как будто нет строгого разграничения, — продолжала Марджи.
— Конечно, есть, — возразил Фелан, и трое участников беседы поддержали его.
— Конечно, нет, — согласился с Марджи Билли Кросс.
— Парадоксально, но факт: животное, или по-нашему, «animal», не имеет «anima» — души, — сказал Фелан. — Наверное, странно слышать эти слова от меня, я и у человека отрицаю душу в обычном понимании слова. И все же есть фундаментальная разница. Между человеком и зверем — барьер, для зверя непреодолимый. Мы постоянно движемся и достигаем цели, к которой стремимся. Зверь же бесцельно сидит у себя в логове.
— Зато здесь все с точностью наоборот, — заметил Брайан Кэрролл. — Хрипун спит под открытым небом, а мы забились каждый в свою нору.
Именно так и было. Сразу за чертой лагеря — территории со складами провизии и оружия — было три ниши, три слепых кармана, прорубленных в скалах. Их занимали Билли Кросс, Дэниел Фелан и Марджи Котт со своими инструментами для работы. Там они спали и вели исследования. Это были их норы.
Коммандос Джон Харди жил в лагере, где хранилось оружие и куда вход Хрипуну был запрещен. Харди был помешан на безопасности. В те часы, когда он не спал, он сам нес караул. Когда же спал или был в отлучке, лагерь охранял кто-то другой, захватив с собой оружие. Послаблений не было никому, все по очереди сменяли друг друга, возможность ошибки была исключена.
Но вот что интересно: Хрипун, зверь, спавший под открытым небом, никогда не намокал. «Неужели я один это заметил? — спрашивал себя Брайан. — И как такое вообще может быть?» На Беллоте почти везде непрерывно лил дождь. Но дождь никогда не проливался на Хрипуна.
— Эта планета потому доставляет удовольствие, что на ней нет ничего банального, — как-то заметил Брайан Кэрролл. Как уже говорилось, банальностей он терпеть не мог. — На ней можно прожить годы, а конца разнообразию все не будет. Возьмите хотя бы насекомых: сколько видов, сколько отдельных особей! Каждую можно считать мутацией, если допустить, что здесь нет ни одного отработанного эволюцией вида. Гравитация на планете тоже хромает. Пожалуйста, Билли, не анализируй мою последнюю фразу. Я и сам сомневаюсь, уместна ли она здесь. Одна химия, кажется, не подвела: планета состоит из тех же строительных кирпичиков, что и везде. Правда, каждый из них словно бы скособочен… И эти молнии — так много, и все разные! Поразительное многообразие. Как только их создателю не надоест придумывать новые! Хотя лично мне это многообразие не надоедает. Уверен, когда этой планете придет конец, он не будет банальным. Другие миры могут изойти лавой, обратиться в пепел, но только не Беллота. Она или лопнет, как мыльный пузырь, или скрутится, как спагетти, или рассыплется на скачущих кузнечиков. Но схожесть с чем-либо ей точно не грозит. Обожаю Беллоту. И ненавижу банальные концы.
— Древняя мудрость говорит: «Познай самого себя», — тихо произнесла Джорджина. Участники экспедиции вели бесконечные разговоры, потому что часто бодрствовали, не привыкнув к коротким дням и ночам Беллоты. — Синоним ему: «Загляни в себя». В себя! А наш взгляд устремлен вовне. Единственный способ увидеть свое лицо — посмотреть в зеркало или на свой портрет. У каждого из нас есть зеркало. Мое — почти всегда микроскоп. Но по-настоящему познать себя можно, только увидев свой искаженный образ. Вот почему Хрипун для нас зеркало. Мы только тогда поймем, почему мы серьезны, когда узнаем, почему он смешон.
— Но, может быть, мы — искажение, а он — истинный образ, — сказал Билли Кросс. — У него нет зависти, высокомерия, алчности и предательства. Ведь все это и есть искажения.
— А откуда мы знаем, что у него их нет? — пожал плечами Дэниел Фелан.
Так они и беседовали на Беллоте, не различая коротких дней и ночей. И занимались сбором научных данных.
Это случилось ровно в узкий промежуток дневного света, — фраза принадлежит Брайану, который не любил говорить банально. Ровно в середине двухчасового беллотского дня.
Никто не спал, все были в здравом уме и твердой памяти. Джон Харди стоял на страже в центре лагеря с ружьем наперевес. Билли, Дэниел и Маргарет работали в своих каменных мешках, а Брайан и Джорджина, у которых ниш не было, собирали насекомых в нижней части расщелины. Но они хорошо видели, что происходит в лагере.
Вдруг вспыхнула молния — слишком ярко даже по беллотским меркам. Раскаты грома сотрясли воздух. И необычно взревел Хрипун — ничего похожего на обычное мирное «хр-хр-хр».
Благодать, царившую на планете, как ветром сдуло.
Хрипун и раньше делал вид, что хочет переступить запретную линию, но в последнюю минуту с веселым кудахтаньем убегал прочь. Вот почему его приближение не насторожило бдительного Джона Харди. А тут Хрипун издал устрашающий рык.
Ему не удалось обмануть Харди. Не родилось еще ни зверя, ни человека, которому удалось бы перехитрить его. У Харди была всего доля секунды, а он не из тех, кто теряет время, принимая решение, да и паника ему неведома. То, что он сделал, было осмысленным решением. И если это ошибка… что ж, даже самые мудрые решения входят в историю как ошибки, если ведут к катастрофе.
Хрипун ему нравился — стоит ли его убивать? Винтовка мощная, выстрел в плечо может остановить зверя. Но, если не остановит, на второй выстрел времени не останется.
Первый выстрел не остановил медведя. И времени на второй не осталось. Коммандос Джон Харди допустил ошибку и умер из-за нее. Умер не обычным способом, смерть пришла к нему не так, как приходит к другим людям.
Конец его был жутким, но почти мгновенным. Голова размозжена, лица почти не осталось, позвоночник сломан, тело рассечено чуть ли не надвое. Огромный зверь с полуметровыми клыками и двадцатью острыми, как нож, когтями драл, крушил и тряс его, как набухшую кровью тряпку. И наконец бросил.
Брайан Кэрролл мгновенно оценил ситуацию и крикнул Джорджине, чтобы та как можно скорее бежала вниз, в долину. Он уже понял, что оставшиеся трое не успеют даже выйти из своих ниш.
Ни с того ни с сего вдруг всплыло в памяти, как генерал-конфедерат когда-то говорил про своего противника генерала Гранта — мол, этот безмозглый идиот совершенно случайно занял позицию, которая держит под прицелом и реку, и холм, заперев выходы сразу из трех ущелий. И ему, генералу, оставалось только надеяться, что Грант отступит до того, как заметит свое преимущество.
Но сам Брайан не тешил себя подобной иллюзией. Хрипун свое преимущество видел прекрасно. В его распоряжении оказался лагерь с оружием и боеприпасами, и он блокировал все три ниши, где жили и работали Билли Кросс, Дэниел Фелан и Маргарет Кот.
Сделав всего один ход, он обезглавил группу, троих запер в нишах, еще двум отрезал доступ к оружию, чтобы начать погоню, не опасаясь за свою жизнь. Блестяще продумано. Начни он операцию в дежурство кого-то другого — Харди остался бы в живых и даже без оружия был бы для Хрипуна угрозой. А теперь все остальные — просто легкая добыча.
Брайан и Джорджина помедлили на краю долины, следя за происходящим в лагере, хотя знали, что рискуют жизнью.
— Двое могли бы спастись, если бы третий выскочил из ниши. Он бы отвлек Хрипуна на пару секунд, — прошептала Джорджина.
— Никто не решится. Это же верная смерть, — сказал Брайан.
На их глазах разыгралось кровавое представление. Но длилось оно недолго. Фелан громко рыдал, карабкаясь на заднюю стенку каменного мешка. Марджи пыталась умилостивить Хрипуна, говорила, что они всегда были друзьями: неужели он хочет убить ее? Билли Кросс набил свою трубку, раскурил ее и сел, дожидаясь конца.
Первым не стало Фелана. Он умер как жалкий трус. Но кто станет укорять его, не зная, как сам бы повел себя в подобной ситуации?
Хрипун рявкнул, и на самой высокой ноте рыдания Фелана прикончил несчастного. После чего поспешно вернулся к оружейному складу.
Марджи простерла к нему руки и заплакала — тихо, без ужаса. Псевдомедведь сломал ей шею, но этот удар был почти нежным по сравнению с другими.
А Билли Кросс все пыхтел своей трубкой.
— Мне не хотелось бы умереть таким скверным образом, дружище Хриппи. Да и вообще не хотелось бы. Если я и допустил ошибку, то лишь в том, что был слишком добр и доверчив. Неужели, Хриппи, ты так и не понял, какой я славный, открытый парень…
Это были последние слова Билли Кросса. Огромный зверь прикончил его одним мощным ударом. И дымок из трубки еще какое-то время плыл в воздухе.
Хрипун начал погоню за оставшимися в живых. Точно черная туча, сопровождаемая громом, надвигалась на них из расщелины. У Брайана с Джорджиной имелась фора — метров сто. Если мчаться изо всех сил, раненный в плечо зверь не догонит. Панический страх отступил.
Они бежали, не чуя под собой ног, и расстояние между ними и Хрипуном увеличилось. Но так они быстро выбьются из сил — скорее всего, раньше, чем обезумевший зверь. Он гнал их все дальше и дальше от лагеря с оружием. Маленькая планета стала для пришельцев ловушкой.
Они бежали весь день, всю ночь и еще день — итого пять земных часов — и скоро почувствовали, что силы на исходе. Стемнело, они потеряли зверя из виду. Где он — совсем отстал или притаился поблизости? С первыми лучами солнца они увидели его. Хрипун сидел на скале метрах в четырехстах от них и озирался по сторонам.
Отдыхая, противники наблюдали друг за другом. Рана зверя стала как будто заживать. А оба человеческих существа до того устали, что принудить их бежать дальше мог только крайний случай.
— Как думаешь, Брайан, может, это была лишь короткая вспышка ярости, и он снова станет добродушным медведем? — спросила Джорджина.
— Нет, это не вспышка ярости. Он все точно спланировал.
— Может, нам прокрасться стороной в лагерь и захватить оружие?
— Разумеется, нет. Он занял высоту, с которой все видно на много километров вокруг. У него еще и то преимущество, что прямой путь всегда короче окольного. Нам не проскользнуть стороной, и он это знает.
— Как ты думаешь, он понимает, что такое оружие?
— Да.
— Он знает, что в лагере осталась сигнальная аппаратура, и без нее мы не сможем выйти на связь?
— Да.
— Ты думаешь, он умнее нас?
— Умнее в том смысле, что сам выбрал роль в этой игре. Всегда лучше быть охотником, чем дичью. Однако бывали случаи, когда дичи удавалось обмануть охотника.
— Брайан, скажи, ты предпочел бы умереть как Дэниел или как Билли Кросс?
— Не так, не так.
— Я всегда с ревностью относилась к Марджи. Но теперь я ей восхищаюсь. Она не рыдала, не тряслась от страха. Скажи, Брайан, что теперь с нами будет?
— Нас могут спасти десантники.
— Я и не знала, что они существуют. Ах, ты имел в виду наш корабль? Но он прилетит только через неделю, земную неделю. Думаешь, Хрипун знает, что за нами вернутся?
— Он знает. Я в этом уверен.
— И знает когда?
— Мне кажется, да.
— А он не догонит нас до их прилета?
— В этом поединке все решает время. И для него, и для нас.
Хрипун тем временем сменил тактику. На закате короткого дня он издавал грозный рык и пускался в погоню. Беглецам не оставалось ничего другого, кроме как удирать в темноте. Они не видели, далеко ли он, гонится ли за ними вообще. А Хрипун преследовал их по звуку: они бежали не так тихо, как он. Первые полтора часа они мчались, не помня себя, спотыкаясь о камни, хрустя валежником, и лишь последние полчаса на рассвете немного сбавляли темп. С наступлением дня по очереди спали и несли караул. Хрипун тоже спал, но так чутко, что им не удалось незаметно ускользнуть от него.
Кроме того, ночью он гнал их по рыхлой земле, а дневные часы отдыха выпадали на каменистые пустоши. Еды им хватало, но, чтобы собирать ее, приходилось отрывать время от сна и дежурства.
Как-то они поели незнакомых красных плодов, от которых началось головокружение, но они продолжали есть. Были еще орехи, что-то вроде бобовых стручков, и злаки, которые они на бегу перетирали в ладонях, отсеивая шелуху. Но вся без исключения пища оказывала такое же действие.
— Мы попали на пояс, где растут растения с наркотическими свойствами, — сказал Брайан. — Жаль, нет времени, чтобы как следует изучить их. Сейчас у нас нет выбора, и мы понятия не имеем, как далеко этот пояс тянется. Да и изучать на себе действие наркотика — метод хоть и результативный, но опасный.
С этого времени они постоянно находились под воздействием наркотиков. Видели сны наяву и на бегу. Галлюцинации путались с реальностью.
На другой день после начала наркотического эксперимента Брайан Кэрролл услышал у себя в голове голос Хрипуна. В свое время из любопытства Брайан изучал парапсихологию и сейчас попробовал подвергнуть феномен специальному тестированию. Результат показал, что это — галлюцинация, а не телепатия, но скоро — и это совершенно точно — наступит день, когда он примет галлюцинацию за реальность и поверит, что медведь вступил с ним в телепатическую связь. А это симптом безумия, и, значит, он больше не сможет бежать от смерти.
И Кэрролл, пока еще был в здравом уме, отрекся от веры в эту бессмыслицу, как отрекается человек от своих убеждений, оказавшись в камере пыток.
Но чем бы ни объяснялся этот абсурд, Хрипун продолжал вести мысленную беседу. «Почему ты считаешь меня медведем? — спрашивал он. — Потому что на мне шкура медведя? Но я же ведь не считаю тебя человеком только из-за того, что ты одет в человеческую шкуру. Ты несколько меньше, чем человек. И почему ты уверен, что встретишь смерть не таким трусом, как Дэниел? Чем дольше ты будешь от меня убегать, тем ужаснее будет твоя смерть. Ты все еще не понял, кто я такой?»
— Не понял, — громко ответил Брайан Кэрролл.
— Чего ты не понял, Брайан? — спросила Джорджина Чентл.
— Мне показалось, что медведь забрался в мой мозг и говорит со мной.
— Я чувствую то же самое. По-твоему, это на самом деле или так действуют наркотики?
— О чем ты говоришь! Конечно, это галлюцинация, вызванная наркотиками, физической усталостью и недостатком сна. Да еще шок: на наших глазах животное превращается в чудовище и убивает наших друзей. Есть тесты, с помощью которых галлюцинацию можно отличить от телепатии. Во-первых, это подтверждение реального существования телепата. Но пока Хрипун в таком состоянии, данный способ нам не подходит. Во-вторых, интеллектуальный параллелизм — этот тест не подходит тоже; у меня больше общего с миллионами людей, чем с одним псевдомедведем. Затем подтвержденная фактами аргументация и положительный ответ на предыдущие пункты. Два последних теста тоже не годятся, поскольку я перевозбужден и у меня путается сознание. Сейчас на мои чувства ни в чем нельзя положиться. Словом, все тесты говорят о том, что это не телепатия, а галлюцинация.
— Но, Брайан, мы ведь не можем знать этого наверняка?
— Не можем, Джорджина. Доказать, что виноваты плоды с наркотой, усталость и страх, невозможно, как невозможно доказать и то, что в горле першит из-за костра, который поблизости развели бойскауты. Я не могу доказать, что это — галлюцинация, но для меня это очевидно.
— А для меня нет. Я думаю, Хрипун разговаривает со мной. Когда ты устанешь чуть больше, ты тоже в это поверишь.
— Конечно, поверю. Но это будет неправдой.
— Неважно, будет или нет. Хрипун все равно своего добьется. Ты знаешь, что он — король этой планеты?
— Нет. С чего ты взяла?
— Он сам только что сказал мне об этом. И еще предложил: если я помогу поймать тебя, он сохранит мне жизнь. Но я не буду этого делать. Я привязалась к тебе, Брайан. Знаешь, раньше мне не нравились мужчины.
— Знаю. Поэтому тебя считают ледышкой.
— Но теперь ты мне очень нравишься.
— Потому что рядом никого больше нет.
— Дело не в этом. Дело в моем отношении к тебе. Я не стану помогать Хрипуну, если он не приведет более веских доводов.
Чертова девка! Если она верит, что Хрипун говорит с ней, то, с чисто практической точки зрения, так оно и есть. И раз в ее сознании зародилась мысль о возможности выторговать себе жизнь, она вполне может развиться в навязчивую идею.
Хрипун опять заговорил с Брайаном: «Ты все еще не понял, кто я такой. Узнаешь это перед смертью. Харди узнал в свой последний миг. Кросс догадывался с самого начала. Фелан сомневается до сих пор. Ходит вокруг своего мертвого тела и сомневается. Некоторых людей так трудно убедить. А вот девушка знала, потому и простерла ко мне руки».
Брайан слушал его в полубреду.
В конце концов они перестали есть наркотические плоды и предпочли голодать. Теперь они ели только листья и почки растений. Но дурман не проходил. А расстояние между охотником и дичью между тем сокращалось.
Беда обрушилась на Брайана на закате беллотского дня. Зверь загипнотизировал его мозг своими речами почти до полного ступора. Джорджина побежала, она звала Брайана, но он почему-то медлил. Когда Хрипун сделал первый прыжок, положение Брайана было отчаянным: он стоял в двух шагах от отвесного края утеса. Джорджина уже неслась вниз по извилистой тропе, ведущей в долину. Брайан приготовился к отражению атаки. Надо заманить Хрипуна на самый край и начать метаться из стороны в сторону, тогда зверь, прыгнув на него, может сорваться в пропасть.
Но старина Хриппи в последний момент изменил тактику. Он первый оказался на краю, столкнул Брайана и, выбрав более пологий склон, съехал вниз, как слон, на заднице.
Существует ничтожно мало предсмертных описаний от первого лица, поскольку мало кто выживает, чтобы поведать об этом.
Вначале висишь в пространстве, затем тебе наносит удар мчащаяся навстречу земля, вооруженная деревьями и острыми скалами. После чего наступает болезненный сон, а спустя какое-то время — туманное пробуждение.
Он движется куда-то в положении вниз головой, в этом можно не сомневаться, медленно и покачиваясь. Возможно, это обычный способ передвижения после смерти. Но он висит как-то странно, сложен посередине вдвое, его тащит куда-то нечто, покачивающееся как лодка, но более упругое и вместе с тем более мягкое. К тому же, приятно пахнущее.
Хотя уже было светлое утро, разглядеть, с чем он находится в таком тесном контакте, не представлялось возможным. Единственное, что он мог видеть, — мелькающие пятки и уплывающая назад трава.
Пятки?
Что это значит? Пятки, а над ними икры — и ничего больше.
Его несла Джорджина, перекинув, как куль, через плечо. Это приятно пахнущее нечто и было Джорджиной Чентл.
Наконец она опустила его на землю, и почва оказалась жесткой. Он увидел, что они находятся в двух километрах от того крутого утеса. Хрипун расположился в полукилометре позади них.
— Джорджина, ты несла меня всю ночь?
— Да.
— Как же у тебя хватило сил?
— Я иногда меняла плечо. Да и ты не очень тяжелый. Ведь сила тяжести на этой планете в два раза меньше земной. К тому же я сильная. Могла бы нести тебя и на Земле.
— Как же я выжил после падения?
— Хрипун говорит, что убивать тебя пока не хотел. Он может убить тебя когда угодно — молнией, камнем, ядовитыми ягодами. Но ты очень сильно расшибся. Удивительно, что не разлетелся на части. Еще Хрипун говорит, что я подписала себе приговор.
— Почему?
— Потому что успела тебя унести, пока он в темноте спускался с утеса. Теперь он убьет и меня тоже.
— Хрипун нелогичен. Если он может убить меня молнией, камнем или ядом, чего тогда злиться, что ты спасла меня?
— Я тоже так подумала. Но он объяснил, что на это у него свои причины. А что касается молний, знаешь, в других местах на Беллоте их нет, они сверкают только внутри большой окружности, в центре которой находится Хрипун. Как будто фейерверк в его честь. А стоит удалиться от Хрипуна — и молний как ни бывало.
— Джорджина, да пойми же, этот зверь с нами не говорит. Это разыгралось наше воображение. Нельзя так персонифицировать зверя, это неправильно.
— Может, и неправильно. Но если его слова — не разумная речь, тогда я не знаю, что такое разумная. Почти все, что он говорит, сбывается. Знаешь, меня не волнует, что он убьет меня из-за тебя. Случись с тобой что, я бы все равно сошла с ума.
— Мы уже сошли с ума, Джорджина. Еще бы, влипнуть в такую историю! Но он не может говорить с нами. Он — зверь, впавший в исступление. Если я не прав, то многое, из того что мы знаем, ложно.
Вся полнота смысла этих слов дошла до Брайана пару дней спустя. Был солнечный полдень, он спал. Джорджина несла караул. И тут в голове опять заговорил Хрипун:
«Ты не желаешь меня признать и этим наносишь мне оскорбление. Когда Харди сказал, что во многих мифах именно медведь сотворил ваш мир, он почти уже понял, кто я такой. Я — творец и создатель этого мира. Говорят, кроме Беллоты есть и другие миры, но я не уверен, что создал их тоже. Но раз они есть, значит, я их творец. Не возникли же они сами собой. Ну а этот мир уж точно моя работа.
Творить очень непросто, иначе б вы все создавали миры. А вы не способны. Создатель гордится своим творением, вам этого не понять. Ты заявил, что Беллота создана ради смеха. Это не так. Я точно знаю, для чего она появилась на свет.
Беллота — не просто маленькая планета, она великая. Я ждал, что ты признаешь свою ошибку и восхитишься моим творением. Но этого не произошло, поэтому ты умрешь. Я создал тебя и, если захочу, убью. Конечно, именно я сотворил тебя, раз сотворил и все остальное. Но даже если не так, сколько всего другого, кроме тебя, создано мною! Рыжие белки, например, или белые птицы.
Ты даже представить себе не можешь, какой это огромный труд. Мне не хватало очень многого: материалов, образцов, планов, опыта. Я совершал ошибки. Не стану отрицать, что с силой тяжести я просчитался. Простая математическая ошибка — ее мог допустить всякий. Планета слишком мала для такой гравитации, но я уже переделал расчеты и применил их в других творениях, о которых предпочитаю не говорить. На более крупную планету материалов здесь нет. Поэтому менять я ничего не буду. Что сделано, то сделано, и пусть остается как есть. Ошибка, воплощенная в жизнь, превращается в истину.
Ты удивляешься, что у моих птиц растут волосы? Скажу честно, я не знал, как делают перья. Ты тоже ничего бы не сделал без образцов и шаблонов. Тебя изумляет, почему мои бабочки жалят, а осы нет? Но откуда мне было знать, что легкокрылые создания с устрашающей раскраской на самом деле безвредны? Всего этого не понять тем, кто в жизни не создал и крошечного мирка… да что я мечу перед тобой бисер?
Вот ты никак не можешь решить, говорю я с тобой или же это бред. А какая, в сущности, разница? Ведь все, что есть в твоем мозгу, заложено туда мной. Ты боишься смерти — не бойся. Помни, что ничто никуда не исчезает. Из твоих останков я создам что-нибудь новое. Это и есть закон сохранения материи, как я его понимаю.
А известно ли тебе, что абсолютно все желают только одного — одобрения? Похвала — это и есть главная движущая сила, и творец нуждается в ней как никто другой. Неживые предметы и живые существа создаются только для одной цели: им предназначено славить творца, а, если они этого не делают, их пускают в переработку. У тебя была возможность воздать мне хвалу, но ты предпочел насмешку.
Хоть один из вас создал какой-нибудь мир? Поверь, для этого надо одновременно помнить миллионы вещей. Нет плохих миров, и никогда не было. Потому что каждый из них — триумф. Действительно ли я создал другие миры, а потом забыл об этом? Создам ли я новые миры, о которых пока лишь мечтаю? Все это слова. Но даже ваши мифы говорят, что я — творец мира.
Я рассказал бы тебе больше, да ты все равно не поймешь. Вот завершу опыт сохранения твоей материи, тогда все тебе и откроется».
— Хрипун сегодня был очень разговорчив со мной, — сказала Джорджина. — А с тобой?
— И со мной тоже.
— Сказал, что создал Беллоту. Тебе тоже? Ты ему веришь?
— Сказал. И что с того? Мы с тобой бредим. Хрипун не может общаться с нами.
— Ты твердишь это, чтобы убедить себя? Он сказал, что когда разорвет нас на части, то возьмет кусочек тебя и кусочек меня, соединит их вместе и создаст что-нибудь новое. Потому что мы слишком поздно обрели друг друга. Правда, мило?
— Прелестно.
— Но я не понимаю, почему он сделал траву такой колкой? Мои ступни — сплошная рана.
— Джорджина, постарайся сохранить хоть крупицу рассудка. Хрипун не создал траву, он вообще ничего не создал. Он просто животное, а мы с тобой бредим наяву.
Они шли дальше. Наступил вечер. И опять в голове Брайана раздался голос Хрипуна:
«Откуда мне было знать, что трава не должна колоться? Все заостренные вещи колются. Кто бы мог подумать, что она должна быть мягкой? Если бы вы сообщили мне это не так грубо, не позоря меня, я бы сразу все изменил. Но теперь ничего менять не буду. Пусть трава ранит ваши ноги!»
Они шли и шли, день то и дело сменялся ночью.
— Брайан, как ты думаешь, Хрипун знает, что планета круглая? — спросила Джорджина.
— Раз он ее сделал, значит, знает.
— Да, конечно, я совсем забыла.
— Черт возьми, Джорджина, я ведь иронизирую! Ты совсем потеряла разум, впрочем, я тоже. Разумеется, он ее не создал. И разумеется, он не знает, что она круглая. Он всего лишь животное!
— Тогда у нас перед ним преимущество.
— Я тоже думал об этом, когда был в здравом уме. Мы обогнули почти половину этой миниатюрной планеты, ведь Беллота — величиной с орех. Хрипун больше не находится между нами и нашим лагерем. А ведет себя так, будто преимущество все еще у него. Осталось километров шестьдесят. Надо прибавить шагу, но постепенно. Лагерь на возвышении, его видно с расстояния нескольких километров. И скоро мы его увидим. Если услышишь Хрипуна, уверяющего, что он разгадал нас, не обращай внимания. Животным не дано вступать с человеком в телепатическую связь.
Действие наркотиков не прекращалось.
— Это не пояс наркотических растений, — заметил Брайан. — Это наркотический сезон на всей планете. Климатическая вакханалия. Карнавал… но не для нас.
— А ведь Хрипун подходит на роль карнавального короля. В суете карнавала легче поверить, что это он сотворил космос. Помню, в детстве меня взяли на карнавал в соседний городок. Там был большой медведь с короной на голове, ехал на разукрашенной платформе. И я поверила, что он — король карнавала. Это был не обычный медведь. Теперь мне ясно: он изображал Хрипуна. Мне тогда было шесть лет. Как, по-твоему, Хрипун лучше объясняет гравитацию, чем Фелан?
— Во всяком случае, его объяснение понятно. И, скорее всего, оно более честное. Я всегда считал, что в постулате Фелана кроется математическая ошибка, а он ее не признавал из чувства противоречия.
— Одно дело — не признавать ошибку, другое — на основании ошибки построить мир. Брайан, ты знаешь, который сейчас час?
— Триста двенадцатый. С тех пор как нас высадили на Беллоте, прошло ровно триста одиннадцать часов.
— За нами прилетят, когда будет триста тридцать шесть часов. Интересно, мы успеем дойти до лагеря и взять ситуацию под контроль?
— Если нам суждено дойти, успеем. Ты очень устала, Джорджина?
— Нет. Я больше не устану никогда. Слишком долго я шла, как во сне. Никогда не чувствовала себя так прекрасно. Гляжу на свои бедные, израненные ноги и думаю, что они не мои. Минуту назад я жалела себя — как девушку, на которую свалилась беда. А теперь вижу, что это лишь половина меня. И мне становится легче. Правда, может это не я, а только мое подобие.
— А мне кажется, что исчезло мое тело. Смотрю на эту старую никчемную оболочку и думаю, надолго ли ее хватит.
— Хрипун опять жаждет поговорить с нами.
— Я слышу. Черт возьми, Джорджина, нельзя поддаваться этой глупости! Хрипун всего лишь старый раненый зверь, который гонится за добычей. Опять начался бред! Интересно, сколько будет выдвинуто теорий, объясняющих коллективные галлюцинации?
— Тише, я хочу его послушать.
И голос Хрипуна опять зазвучал в том и другом мозгу:
«Если у вас есть какие-то знания и вы утаиваете их от меня, то вы совершаете величайшее преступление. Творец не может все держать в голове, я многое запамятовал из того, что знал и умел ранее. Сейчас мы в преддверии нового мира, который будет похож на Беллоту. А вдруг я только и делаю, что повторяюсь? Эти холмы вдали — мое творение. Что вы думаете о них? Говорите прямо, не медлите. Может статься, я не смогу долго ждать и узнаю все сам, съев ваш мозг. Мне нужен улучшенный мир, а как его сделать, если не ведаешь, что творишь?»
— Брайан, он забыл, что создал Беллоту круглой.
— Он никогда ничего не создавал. Это наше подсознание уверяет нас: Хрипун не знает, что лагерь, в котором много оружия, уже близок.
— Но если он не говорит с нами, как тогда объяснить, что мы слышим одно и то же?
— Не знаю и принимаю это как данность. Не люблю бессодержательных объяснений.
И вот наконец наступил вечер, когда вдалеке замаячил лагерь. Если бежать всю ночь, к рассвету они будут на месте.
— Усталость берет верх над наркотиками, — сказал Брайан. — Они нам так надоели, а сейчас я считаю их благом.
— Что-то случилось?
— Похоже, наркотический сезон позади. Карнавал окончен.
— А знаешь что, Брайан? Мы могли бы и не совершать кругосветное путешествие. Надо было всего лишь разделиться и пойти в разные стороны. Хрипун погнался бы за кем-то одним, а другой побежал бы в лагерь за оружием. Но нам трудно было бы расстаться.
— Чисто женское объяснение.
— Найди более подходящее. Ты бы хотел со мной расстаться?
— Нет.
Ночь была короткая и трудная — их последняя ночь. Они бежали, гонимые проснувшимся страхом.
— Я наркоман, Джорджина, а у растений больше нет наркотических свойств. Силы у меня на исходе.
— Я опять понесу тебя, если сама не рухну.
— Черт! Ты не сможешь. Ты ведь всего лишь женщина!
— Нет, я не «всего лишь женщина». Ни про кого нельзя говорить, что «он всего лишь». Возможно, от этого все наши беды. Ты подумал о Хрипуне, что он «всего лишь животное». Он прочитал твои мысли и оскорбился.
— Он не мог прочитать мои мысли. Он животное. Я изрешечу его мохнатую шкуру, как только доберусь до оружия. Надо спешить, Джорджина. Нельзя допустить, чтобы он поймал нас или обогнал в темноте.
— А скажи, почему постулат Фелана справедлив только для этой планеты, и больше ни для какой другой?
— Я всегда подозревал, что Фелан — злобный шутник. Постулат — проявление его сарказма.
— Выходит, он сочинил его ради смеха? А ты продолжаешь считать, что Беллота создана «ради смеха»?
— Смех вырос до размеров гротеска. Боюсь, мне придется положить конец той его части, которая воплощает смех. Темнеет, лагерь совсем рядом, и нам ничто не мешает. Я убью его. Обещаю до этого не упасть замертво. В оружейном складе есть базука, с которой можно охотиться на слонов. Я использую ее против этого «псевдо» в шкуре медведя. На завтрак у нас жареная медвежатина.
Он добрался до лагеря. Шатаясь, пересек черту и ринулся к складу с оружием.
Как вдруг громоподобный рев потряс не только его слух, но и внутренности.
Брайан рванулся прочь, упал, покатился, пополз, извиваясь, как змея, спасающаяся от опасности. Шок был настолько силен, что он почти потерял рассудок.
Хрипун сидел в центре лагеря, возле оружейного склада, и курил трубку Билли Кросса.
И когда в голове у Брайана вновь загремели слова, разве мог он поверить, что это — галлюцинация?
«Ты решил, я забыл, что Беллота круглая? Если б ты знал, сколько труда ушло на то, чтобы вылепить правильный шар, ты бы понял, что этого я никогда не забуду».
Подбежала Джорджина и, увидев, что Хрипун опередил их, упала в отчаянии на колени.
— Я больше не могу убегать, Брайан. Знаю, и ты не можешь. Мой дух сломлен. Мне больше не подняться. Когда они вернутся сюда?
— Спасатели?
— Да, корабль.
— Они не успеют. Когда-то мне хотелось, чтобы они хоть раз опоздали. И вот мое желание исполнилось. Но это не так весело, как я думал.
Хрипун выбил трубку, как это делают люди, и аккуратно положил ее на скалу. А потом убил обоих — Джорджину, дружелюбную ледышку, и Брайана, который терпеть не мог банальных концов.
Хрипун все еще правит Беллотой.
В отчете капитана корабля сказано следующее: «То, что они не пытались применить оружие, не поддается объяснению, тем более если учесть тот факт, что двое участников экспедиции погибли через неделю после гибели остальных. Всех растерзал огромный псевдомедведь. По-видимому, он впал в исступление, наевшись местных плодов, обладающих сезонным наркотическим действием. К сожалению, из-за жесткого полетного расписания выделить время на поимку зверя не представляется возможным. Разгадка гравитационной аномалии станет возможна после изучения собранных данных».
Создавая следующий мир, Хрипун кое-что улучшил. Теперь гравитация в норме, хотя гротеска по-прежнему в избытке. Воистину, путь к совершенству долог и многотруден.
Перевод с английского Марии Литвиновой
КАК МЫ СОРВАЛИ ПЛАНЫ КАРЛА ВЕЛИКОГО
— Мы покоряли разные высоты, — сказал Григорий Смирнов, — но никогда не подходили к краю пропасти столь глубокой и не смотрели в будущее с такими зыбкими надеждами. И все же, если расчеты Эпиктистеса верны, это сработает.
— Это сработает, люди добрые, — подтвердил Эпикт.
Ктистек-машина Эпиктистес — здесь? Не может быть! Главный корпус Эпикта находится пятью этажами ниже. Однако Эпикту удалось вытянуть щупальце в маленькую гостиную пентхауса. Все, что потребовалось, — это кусок кабеля метровой толщины и функциональная голова для установки на его конце.
И что за голову он выбрал! Полутораметровой длины голова морского змея, голова дракона, как будто снятая с корабля древнего карнавального флота. Вдобавок Эпикт наделил ее речью — этакая причудливая смесь новоирландского и древнееврейского, приправленная интонациями голландских комиков из старых водевилей. Эпикт и был комиком до самого последнего пара-ДНК реле. Он возложил на стол огромную, украшенную гребнем голову и раскурил сигару — наверное, самую большую в мире.
Однако к текущему проекту он относился серьезно.
— Условия для эксперимента идеальные, — произнес Эпикт, словно призывая людей к порядку. — Мы подготовили проверочные тексты и изучили окружающий мир. Если он изменится, то изменятся и тексты — прямо у нас на глазах. В качестве объекта наблюдения мы выбрали район нашего городка, который хорошо отсюда виден. Если в результате нашего вмешательства мир — в силу неразрывности цепочки «прошлое-будущее» — станет другим, то и лицо нашего городка изменится незамедлительно. Здесь собрались лучшие умы современности: восемь человек и одна Ктистек-машина, то бишь я. Запомните, нас девять. Это может оказаться важно.
Девять лучших умов были: Эпиктистес, трансцендентальная машина (за ее выдающиеся способности слово Ктистек стали писать с большой буквы); Григорий Смирнов, директор Института и широкой души человек; Валерия Мок, блистательная леди-ученый; ее мозговитый муж Чарльз Когсворт, прозябающий в тени жены; лишенный чувства юмора непогрешимый Глассье; несомненный гений Алоизий Шиплеп; Вилли Макджилли, человек без ложной скромности, зато с необычными частями тела — зрячесть среднего пальца на левой руке он подхватил на одной из планет звезды Каптейн; а также Одифакс О’Ханлон и понтифик Диоген. Двое последних не являлись сотрудниками Института из-за «Правил минимальной порядочности», но, когда собирались лучшие умы человечества, они не могли оставаться за скобками.
— Мы собираемся изменить одну малозначительную деталь прошлого и посмотреть, какой это произведет эффект, — сказал Григорий. — Пока что такие эксперименты не проводились открыто. Мы приготовились проникнуть в эпоху, которую называют «лучом света в темном царстве», а именно в эпоху правления Карла Великого. Мы разобрались, почему этот луч угас и не зажег другие. Мир потерял четыреста лет, после того как этот свет погас, тогда как трут для нового огня, судя по всему, был подготовлен. Давайте вернемся к эпохе ложного заката Европы и рассмотрим, где произошел сбой. Год — 778, регион — Испания. Карл Великий вступил в альянс с Марсилием, арабским королем Сарагосы. Их союз был направлен против калифа Абд ар-Рахмана из Кордовы. Карл Великий занял такие города, как Памплона, Уэска и Херона, и расчистил Марсилию путь в Сарагосу. Калиф смирился с изменившейся расстановкой сил. Сарагосе предназначено было стать независимым городом, принимающим и мусульман, и христиан. Христианство открыло бы проходы на север к границе Франции, и таким образом наступил бы мир для всех.
Марсилий давно уже относился к христианам в Сарагосе как к равным. А теперь вдобавок распахивалась дверь из исламского мира во Франкскую империю. Чтобы закрепить партнерство, Марсилий подарил Карлу Великому мусульманских, иудейских и христианских ученых, общим счетом тридцать три человека, и несколько испанских мулов. Такое развитие событий должно было привести к взаимному обогащению культур.
Однако дорога была перекрыта в Рансесвальесе. Там возвращавшийся во Францию арьергард Карла Великого попал в засаду и был уничтожен. Среди устроителей засады было больше басков, чем мусульман, но все равно Карл Великий закрыл проход через Пиренеи и поклялся, что отныне через границу не пролетит и муха. И он сдержал слово. Так же поступил его сын, а потом и внук. Но, отгородившись от мусульманского мира, Карл Великий изолировал и свою культуру.
На закате правления Карл Великий попытался столкнуть цивилизацию с мертвой точки и призвал на помощь ирландских ученых, греческих паломников и помнивших еще старый Рим переписчиков. Их стараний оказалось недостаточно, хотя Карл и был близок к тому, чтобы добиться успеха. Если бы ворота в исламский мир не захлопнулись, Ренессанс наступил бы не через четыреста лет, а гораздо раньше… Наша задача — расстроить засаду в Рансесвальесе, так чтобы дверь между двумя мирами осталась открытой. А потом поглядим, что произойдет с нами.
— «Проникновение со взломом», — заметил Эпикт.
— И кто же грабитель? — спросил Глассье.
— Я, — сказал Эпикт. — Мы все. Это цитата из одного древнего стихотворения. Автора не припомню. Кому интересно, загляните в мою главную память на нижнем этаже.
— В качестве проверочного текста мы взяли отрывок из сочинения Папы Гилария [9], — продолжил Григорий. — Мы аккуратно отметили отрывок в этой книге. Нужно запомнить его таким, какой он есть. Очень скоро, возможно, придется вспоминать, каким он был. Полагаю, что слова изменятся у нас на глазах сразу же после того, как мы исполним задуманное.
Отмеченный текст гласил:
«Предатель Гано, слуга нескольких хозяев, получив деньги от кордовского калифа, нанял группу басков-христиан, чтобы те, переодевшись в мосарабов Сарагосы, устроили засаду для арьергарда французских войск. Для этого Гано было необходимо одновременно поддерживать связь с басками и замедлять движение арьергарда франков. Впрочем, Гано работал у франков в качестве проводника и разведчика. Засада сработала. Карл Великий лишился испанских мулов. Дверь в исламский мир захлопнулась».
Таков был текст Гилария.
— Как только мы, образно говоря, нажмем на кнопку, то есть дадим добро Эпиктистесу, текст должен измениться, — сказал Григорий. — Используя сложнейший комплекс устройств, Эпикт отправит в прошлое аватара — полуробота, полупризрака. И предателя Гано в Рансесвальесе постигнет неприятность.
— Надеюсь, этот аватар не очень дорого стоит, — заметил Вилли Макджилли. — Мало ли, вдруг нам понадобится его уничтожить. Помнится, в детстве для такого рода целей каждый из нас имел дротик, выструганный из древесины красного вяза.
— Вилли, сейчас не до шуток, — строго заметил Глассье. — Кого ты, будучи мальчишкой, убил во времени?
— Ну, многих. Короля Ву из Маньчжурии, Папу Адриана VII[10], президента нашей страны Харди, короля Марселя из Оверни, философа Габриеля Топлица. И хорошо, что мы их убрали. Плохие были парни.
— Никогда о таких не слышал, — сказал Глассье.
— Естественно. Мы их убили, когда они были детьми.
— Хватит дурачиться, Вилли, — вмешался Григорий.
— Вилли не дурачится, — возразил Эпикт. — Откуда, по-вашему, я взял идею?
— Взгляните на мир, — тихо сказал Алоизий. — На наш городок с полудюжиной башен из серого кирпича. Мы сможем наблюдать, как он будет разрастаться или съеживаться. Изменится мир — изменится и городок.
— А я, кстати, еще не побывала на двух выставках из тех, что сейчас проходят в городе, — сказала Валерия. — Не дайте им исчезнуть! В конце концов, их всего три!
— Наше отношение к современным изящным искусствам полностью совпадает с мнениями, изложенными в рецензиях, которые мы также взяли в качестве эталонных текстов, — сказал Одифакс О’Ханлон. — Можете не соглашаться, но мы уже давно не видали такого упадка искусства. Живопись представлена только тремя школами, и все они переживают не лучшие времена. Современная скульптура — это школа «Металлолом» и непристойные паяные безделушки. Единственный действительно массовый вид искусства — граффити на стенах туалетов — не оставляет простора для воображения, отличается грубой стилистикой и просто неприятен для восприятия. Немногочисленные мыслители, которых я могу вспомнить, — покойный Тейяр де Шарден [11] и мертворожденные Сартр, Зелинский и Айхингер. Ну хорошо, раз вы смеетесь — нет смысла продолжать.
— Все мы, здесь собравшиеся, — эксперты в различных областях знаний, — сказал Когсворт. — У большинства широкий кругозор. Мы хорошо знаем подноготную мира. Давайте же сделаем то, ради чего мы собрались, и посмотрим на результат.
— Эпикт, жми на кнопку! — распорядился Григорий Смирнов.
Из механических глубин Эпиктистес выпустил аватара — полуробота, полупризрака. Вечером 14-го дня августа месяца 778 года по дороге из Памплоны в Рансесвальесе предатель Гано был схвачен и вздернут на единственном в дубовой роще рожковом дереве.
И все изменилось.
— Ну как, Эпикт, сработало? — спросил Луи Лобачевский, сгорая от нетерпения. — Не вижу никаких изменений.
— Вернувшийся аватар доложил, что миссия выполнена, — сообщил Эпикт. — Я тоже не вижу ничего нового.
— Давайте посмотрим на свидетельства, — предложил Григорий.
Присутствующие — десять человек и три машины: Ктистек, Кресмоидек и Проаистематик — повернулись к свидетельствам и испытали разочарование.
— В тексте Гилария не изменилось ни слова, — проворчал Григорий.
И действительно, текст оставался в точности прежним:
«Король Марсилий Сарагосский, ведущий сложную игру, взял деньги у кордовского калифа, чтоб убедить Карла Великого отказаться от завоевания Испании (чего тот, кстати, не только не планировал, но и не сумел бы осуществить); стребовал с Карла Великого компенсацию за города у северной границы, поскольку те возвращались под христианское управление (хотя сам Марсилий никогда ими не правил); и взимал плату со всякого, кто проходил по новому торговому пути через его город. Взамен Марсилий подарил Карлу ученых в количестве тридцати трех человек, столько же голов мулов и несколько повозок манускриптов из древней эллинистической библиотеки. Дорога через перевал, соединяющая два мира, была открыта. Вдобавок обе стороны теперь имели доступ к Средиземному морю. Два мира приоткрылись друг для друга, что оказало благотворное влияние на каждую из сторон и на цивилизацию в целом».
— Не изменилось ни словечка, — констатировал Григорий. — История проследовала тем же курсом. Эксперимент не удался. Почему? Мы попытались с помощью устройства, которое мне кажется невообразимо сложным, сократить период беременности и ускорить рождение нового мира. У нас не получилось.
— Наш город не изменился ничуть, — сообщил Алоизий Шиплеп. — Он все такой же большой и прекрасный, с двумя десятками импозантных башен из разноцветного известняка и мидлэндского мрамора. Очень значительный культурный и деловой центр. Мы его любим, но он такой же, как и всегда.
— Все выставки и спектакли остались на месте, — радостно сообщила Валерия, изучив афиши. — Включая те, на которых я еще не была. Их больше двадцати. Я так боялась, что они исчезнут!
— Изящные искусства тоже без перемен, если судить по рецензиям, которые мы взяли в качестве проверочных текстов, — известил Одифакс О’Ханлон. — Можете не соглашаться, но искусство еще не знало такого подъема.
— Как связка сосисок, — заметила машина Кресмоиди.
— «Не знаю я дороги, по которой нельзя бы пробежаться трижды», — процитировала машина Проаист. — Это из одной древней поэмы. Автора, к несчастью, не помню. Она хранится в моем банке памяти в Англии, если вам интересно.
— О да, трехходовая история, которая заканчивается там же, где началась, — подала голос машина Эпиктистес. — Но эти сосиски хорошие, и мы должны ими наслаждаться; ведь большинство эпох было лишено даже этого.
— О чем это вы болтаете, ребята? — спросил Одифакс и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Живопись по-прежнему переживает бурный расцвет. Школы — как гроздья галактик, и большинство людей занимается творчеством исключительно ради удовольствия. Скульптуре Скандинавии и Маори все труднее сохранить лидерство в области, где почти все экстраординарное. Страстность и чувство юмора освободили музыку от излишних догм. А с тех пор как математики и психологи занялись самым популярным видом искусства, жизнь стала значительно веселее.
У нас есть Пит Тейлхард, который проявил себя как талантливый писатель-фантаст, виртуоз эксцентричной пародии. Он, конечно, изрядно переработал лейтмотив «Мира Мозга», зато в какую вихрастую комическую феерию он превратил эту вещь! А еще Мульдум, Зелинский, Поппер, Гандер, Айхингер, Вайткроу, Хорнвангер — цвет высокой литературы, мы перед ними в неоплатном долгу! Нескончаемая череда великих романов и романистов!
Извечно популярный вид искусства — граффити на стенах туалетов — удерживает свои позиции. Компания «Путешествия без границ» предлагает девяностодевятидневный арт-тур вокруг света — он посвящен просмотру веселых, но изысканных миниатюр на стенах туалетных комнат в филиалах компании. Ах, насколько же он щедр, наш мир!
— Лугов больше, чем нужно пастбищ, — подхватил Вилли Макджилли. — Большинство достижений просто ошеломляет. Но я задаюсь вопросом: не продиктованы ли мои слова тайным злорадством? Ведь понятно, что эксперимент провалился. А я этому рад. Я люблю мир таким, какой он есть.
— Мы не будем утверждать, что эксперимент провалился, пока мы провели только его треть, — парировал Григорий. — Завтра мы предпримем вторую попытку повлиять на прошлое. И если настоящее опять не изменится, послезавтра мы предпримем третью попытку.
— Хватит уже о работе, люди добрые, — прогудел Эпиктистес. — Встретимся завтра здесь же. А теперь вы к своим развлечениям, а мы — к своим.
Вечером люди продолжили разговор вдалеке от машин: теперь они могли делать любые предположения, не боясь быть отмеянными.
— Давайте вытянем случайную карту из колоды, как карта ляжет, так и поступим, — предложил Луи Лобачевский. — Возмем на этот раз интеллектуальный переломный момент чуть более поздней истории, внесем изменение и посмотрим, что получится.
— Я предлагаю Оккама[12], — сказал Джонни Кондули.
— Почему? — спросила Валерия. — Ведь он — последний и самый малоизвестный из средневековых схоластов. Как может то, что он сделал или не сделал, повлиять на течение истории?
— Согласен, — поддержал Григорий. — Оккам приставил бритву к своей сонной артерии. И вскрыл бы ее, если бы ему не помешали. Хотя… во всем этом есть какая-то неувязочка. Как ложное воспоминание, словно у истории с бритвой есть иной смысл, а номинализм Оккама значил нечто иное, а не то, что сейчас.
— Конечно, давайте позволим ему вскрыть сонную артерию, — согласился Вилли. — Вот и узнаем ценность номинализма и посмотрим, насколько глубоко способна резать бритва Оккама[13].
— Так мы и сделаем, — согласился Григорий. — Наш мир превратился в жирного лентяя, он пресыщает, он докучает мне по вечерам. Мы выясним, являются ли интеллектуальные воззрения реальной силой. Детали операции оставим Эпикту, но поворотным моментом, на мой взгляд, можно считать 1323 год. Джон Люттерелл приехал из Оксфорда в Авиньон, где в то время размещался папский престол. С собой он привез пятьдесят шесть тезисов из оккамовских «Комментариев к Сентенциям Павла» и предлагал их заклеймить. Хотя их не осудили прямо, Оккам все же подвергся серьезной критике, от которой так и не оправился. Люттерелл доказал, что нигилизм Оккама — не более чем «ничто». Идеи Оккама увяли, прокатившись невнятным эхом по мелким площадкам Германии, где он путешествовал, проповедуя свою теорию, хотя ему уже не удавалось сбывать ее массово. А между тем его мировоззрение могло бы пустить под откос целый мир, если, конечно, интеллектуальные воззрения могут выступать как реальная сила.
— Уверен, нам не понравился бы Люттерелл, — сказал Алоизий. — Без чувства юмора, без искорки в глазах, зато всегда прав. А вот Оккам — другое дело. Он ошибался, да, но устоять перед его обаянием было очень трудно. Возможно даже, что, развязав Оккаму руки, мы уничтожим мир. Развитие Китая замедлилось на тысячи лет из-за мировоззрения, которое оккамовскому и в подметки не годилось. Индия погружена в странный гипнотический застой, который называют революционным, но при этом не происходит никаких изменений, — она загипнотизирована мировоззрением. А вот мировоззрение, подобное оккамовскому, еще ни разу не получало шанс распространиться действительно широко.
Итак, они решили, что бывший канцлер Оксфордского университета вечно больной Джон Люттерелл должен подцепить еще одну болезнь по дороге в Авиньон, куда он направлялся в надежде покончить с ересью Оккама, пока она не заразила мир.
— Пора бы уже и начинать, люди добрые, — прогрохотал назавтра Эпикт. — Моя часть работы состоит в том, чтобы остановить человека, следующего из Оксфорда в Авиньон в 1323 году. Ну, проходите, располагайтесь, и давайте приступим. — Огромная, словно отнятая от морского змея голова Эпиктистеса запылала всеми цветами радуги, когда он пыхнул разветвляющейся на семь рожков драконо-сигарой, наполнив комнату необычным дымом.
— Все приготовились лицезреть перерезанное горло? — насмешливо спросил Григорий.
— Пусть режет, — проворчал понтифик Диоген, — хоть я и не верю в результат. Вчерашняя попытка потерпела фиаско. Мне трудно представить, что какой-то английский схоласт, оспаривавший около семисот лет назад в итальянском суде во Франции на плохой латыни пятьдесят шесть пунктов ненаучных абстракций другого схоласта, может послужить причиной масштабных изменений.
— Мы усовершенствовали условия опыта, — сообщил Эпикт. — Мы отобрали проверочный текст из «Истории философии» Коплстона[14]. Если наша попытка принесет плоды, текст изменится у нас на глазах. Так же как и все остальные тексты и мир в целом.
— Здесь собрались лучшие умы человечества, — напомнил Эпиктистес, — десять человек и три машины. Запомните, нас тринадцать. Это может быть важно.
— Следите за миром, — сказал Алоизий Шиплеп. — Я говорил это вчера, но повторю еще раз. Мы сохранили мир в нашей памяти и теперь наблюдаем за ним. Изменится он хоть на йоту, и мы это сразу поймем.
— Дави на кнопку, Эпикт, — распорядился Григорий Смирнов.
Из механических глубин Ктистек-машина Эпиктистес выпустила аватара — полуробота, полупризрака. В один из дней 1323 года на полдороге из Менде в Авиньон, что в древнем округе Лангедок, Джона Люттерелла сразила неизвестная болезнь. Его отвезли на небольшой, затерянный в горах постоялый двор. Возможно, там он и умер. Во всяком случае, до Авиньона он не добрался.
— Ну как, Эпикт, сработало? — спросил Алоизий.
— Давайте взглянем на свидетельства, — предложил Григорий.
Все четверо — три человека и призрак Эпикт, похожий на противогаз с разговорной трубкой, — повернулись к свидетельствам и разочарованно переглянулись.
— Все та же палка с пятью насечками, — вздохнул Григорий. — Наша тестовая палка. В мире не поменялось ничего.
— Искусство тоже осталось прежним, — сказал Алоизий. — Наскальная живопись, которой мы занимались несколько последних сезонов, ничуть не изменилась. Мы рисовали черной краской медведей, красной — буйволов, а синей — людей. Когда мы найдем краску другого цвета, то сможем изобразить птиц. Я очень надеялся, что эксперимент подарит нам новый цвет! Я даже мечтал, что птицы появятся на рисунке сами собой, у нас на глазах…
— Из еды все тот же огузок скунса, и больше ничего, — вздохнула Валерия. — А я так надеялась, что эксперимент превратит этот огузок в бедро оленя!
— Еще не все потеряно, — сказал Алоизий. — У нас остались орехи гикори. Об этом я молился перед началом эксперимента. Только бы орехи гикори остались с нами, вот как я молился.
Они восседали вокруг стола совещаний, под который приспособили большой плоский камень, и кололи каменными топорами орехи гикори. На них были невыделанные шкуры, надетые прямо на голое тело. Мир оставался прежним, хотя они и пытались его изменить с помощью магии.
— Эпикт нас подвел, — констатировал Григорий. — Мы создали его тело из самых лучших палок. Сплели его лицо из лучших сорняков. Наши песнопения наполнили его магией. Все наши сокровища — в его защечных мешочках. И что же волшебная маска предлагает в ответ?
— Спроси лучше у нее, — сказала Валерия.
Они были лучшими умами человечества — трое смертных: Григорий, Алоизий и Валерия (единственные люди на Земле, если не считать живущих в других долинах) и дух Эпикт — противогаз с разговорной трубкой.
— И что нам теперь делать, Эпикт? — спросил Григорий. Обойдя Эпикта, он наклонился к разговорной трубке.
— Я помню женщину, к носу которой приросла сосиска, — сказал Эпикт голосом Григория. — Это как-нибудь поможет?
— Возможно, — сказал Григорий, снова занимая место за столом совещаний. — Это из одной старой… (ну почему старой, я придумал ее сегодня утром!)… народной сказки про три желания.
— Пусть лучше расскажет Эпикт, — предложила Валерия. — У него получается лучше. — Обогнув Эпикта, она подошла к разговорной трубке и выпустила через нее клуб дыма — она курила большую рыхлую сигару, свернутую из черных листьев.
— Жена тратит первое желание на сосиски, — начал Эпикт голосом Валерии. — Сосиски — это куски оленьего мяса, натрамбованные в перевязанную оленью кишку. Муж злится из-за того, как жена потратила желание, потому что она могла пожелать целого оленя, из которого получилось бы много сосисок. Он злится так сильно, что в сердцах желает, чтобы сосиска навечно прилипла жене к носу. Так и происходит. Жена в истерике. До мужа доходит, что он истратил второе желание. Что дальше, я забыл.
— Ну как ты мог забыть, Эпикт! — кричит в смятении Алоизий. — Возможно, от твоей способности к запоминанию зависит будущее мира. А ну-ка, дайте мне поговорить с этой треклятой маской! — И Алоизий направился к разговорной трубке.
— О да, вспоминаю, — продолжил Эпикт голосом Алоизия. — Мужчина тратит третье желание на то, чтобы избавить нос жены от сосиски. Таким образом все возвращается на круги своя.
— Мы не хотим, чтобы все оставалось на кругах своих! — простонала Валерия. — Это невыносимо: из еды только огузок скунса, из одежды — только обезьяньи манто. Мы жаждем лучшей жизни. Мы желаем верхнюю одежду из шкур оленей и антилоп!
— Прими меня как пророка или не принимай вообще. — И Эпикт замолчал.
— И хотя мир был таким всегда, мы имеем намеки на кое-что другое, — сказал Григорий. — Какой народный герой сделал дротик? И из какого материала?
— Народный герой — это Вилли Макджилли, — сказал Эпикт голосом Валерии, которая первой добралась до разговорной трубки, — а выстругал он его из красного вяза.
— А мы? Сможем ли мы выстругать дротик, как народный герой Вилли? — спросил Алоизий.
— У нас нет выбора, — сказал Эпикт.
— А сможем ли мы сконструировать метатель дротиков и перебросить его из нашей среды в…
— А сможем ли мы убить дротиком аватара, пока он не убил кого-то еще? — взволнованно спросил Григорий.
— Конечно, мы попытаемся, — сказал призрак Эпикт, который являлся не чем иным, как противогазом с разговорной трубкой. — Эти аватары мне никогда не нравились.
Но вы напрасно считаете, что призрак Эпикт был всего лишь противогазом. Нет, в нем было много, много чего еще. Внутри находились красный гранат, настоящая морская соль, порошок из высушенных глаз бобра, хвост гремучей змеи и панцирь броненосца. По сути он был первой машиной Ктистек.
— Приказывай, Эпикт! — воскликнул Алоизий, приладив дротик к метателю.
— Стреляй! Достань предателя-аватара! — прогудел Эпикт.
На закате непронумерованного года на полпути из ниоткуда в никуда аватар упал замертво, пораженный в сердце дротиком, выструганным из красного вяза.
— Ну как, Эпикт, сработало? — спросил, волнуясь, Чарльз Когсворт. — Скорее всего, сработало, ведь я снова здесь. А ведь в последний раз меня не было.
— Давайте взглянем на свидетельства, — бесцветным голосом предложил Григорий.
— К черту свидетельства! — воскликнул Вилли Макджилли. — Вспомните, где вы услышали это впервые.
— Уже началось? — спросил Глассье.
— Уже закончилось? — удивился Одифакс О’Ханлон.
— Дави на кнопку, Эпикт! — рявкнул Диоген. — Такое чувство, будто я пропустил что-то важное. Давай по-новой.
— О нет, нет! — всполошилась Валерия. — Только не по-новой. Это же путь к огузку скунса и безумию.
Перевод с английского Сергея Гонтарева
ИМЯ ЗМЕЯ
Когда Папа Пий XV — Конфитеантур Домино Мизерикордия Иезус — провозгласил свою доктрину, то даже истово верующие восприняли ее с некоторой долей скепсиса. Спекулятивная, риторичная, полная условностей — так ее называли. И никто не рвался воплощать в жизнь сомнительные идеи Пия XV. Да уж, он явно не был одним из выдающихся Пап века.
Энциклика [15] была названа скромно — Euntes Ergo DoCete Omnes, «Идите научите все народы»[16]. Если кратко, суть ее заключалась в том, что так звучала заповедь Божья, и настал наконец момент для ее высшего понимания. И когда сказал Господь: «Идите по всему миру»[17], он имел в виду не только мир в скромных пределах одной планеты. И когда Всевышний сказал: «Научите все народы», он подразумевал наставлять не только людей — в том узком смысле, в каком мы склонны толковать понятие «человек». Такое понимание заповеди могло иметь — буквально — далеко идущие последствия.
Во имя этой высокой миссии отец Барнаби и оказался на Эналосе, забытой Богом планете. Можно ли было назвать ее обитателей — энаби — людьми? Если бы их ископаемые останки обнаружились где-нибудь на древней Земле, их, безусловно, причислили бы к предкам человека. Немного странные уши — но не такие уж большие, как кажется на первый взгляд. Было нечто готическое в их высоких прическах и небольшом хвостовом отростке, в необыкновенной подвижности черт и в коже, меняющей цвет… но ископаемые останки всего этого не показали бы. Да и вообще, разве можно сказать, что чьи-то уши выглядят более гротескно, чем наши? Вы когда-нибудь смотрели трезвым взглядом на свои собственные уши — странные штуковины, приклеенные по бокам головы?
«Они же вылитые горгульи!» — сказал об энаби один из ранних земных визитеров. Все верно, так и есть, ведь именно с энаби скопировал горгулий один еще более ранний земной визитер. Впрочем, на Эналосе обитало весьма продвинутое и любопытное сообщество горгулий — чрезвычайно развитое в техническом плане, со странноватой этикой и удивительным искусством. Утонченные и рафинированные полиглоты, во многих отношениях куда более человечные, чем сами люди.
Отец Барнаби первым делом посетил Правителя Земель, одного из гражданских лидеров энаби. Заговорив о своей миссии, священник сразу наткнулся на глухую стену непонимания.
— Вижу, куда вы клоните, маленький пастырь, — сказал Правитель Земель. — Пожалуй, мы могли бы рассердиться, если бы позволяли чему-либо нас сердить. Но мы уже давно прошли ту стадию развития, которой свойственно раздражение. Если вы ограничите свою религиозную активность кругом землян и других гуманоидов — нет проблем. По счастью мы, энаби, не попадаем в эти категории. А раз так, то среди нас не будет никаких возможностей для развития ваших благочестивых устремлений.
— Но вы, энаби, живые существа, к тому же от природы одаренные незаурядным умом, мой господин. Наверняка Господь наделил вас и бессмертными душами.
— Наши души достигли полной реализации. Что может человечество дать тем, кто вышел в пределы трансцендентного?
— Истину, Путь, Жизнь, Крещение.
— Первые три мы оставили далеко позади себя. Последнее — невнятный ритуал умирающей секты. Что он может нам дать?
— Отпущение грехов.
— У нас нет грехов. Мы ушли далеко вперед. Вы, люди, полны стыдливости и движимы чувством вины. Вы принадлежите к видам, пока не достигшим полной зрелости. Мы могли бы быть вашими старшими братьями. А идея греха — всего лишь один из аспектов подростковой незрелости.
— Грехи есть у всех, мой господин.
— Это всего лишь детский тезис, маленький пастырь. Почему-то из него вы делаете вывод, что все должны быть спасены — причем не иначе, как вами, расой короткоухих плосколицых детей. В отношении нас, расы эналой, это совершенно теряет смысл: подумайте сами, откуда нам взять грехи? За счет чего нам можно было бы согрешить? Наше размножение давным-давно уже не следует вашему абсурдному пути и не сопровождается страстью. То есть девяносто процентов греха мы сразу отметаем. Что еще? Какие шансы для грехопадения? У нас нет бедности, стяжательства, зависти. Наш обмен веществ отрегулирован так четко, что лень или, наоборот, беспрерывная истерическая гиперактивность у нас попросту невозможны. Мы давно обрели баланс во всем, тогда как ваш пресловутый грех — лишь последствия дисбаланса. Напомните, пожалуйста, какие там еще имеются грехи у вашей неповзрослевшей расы? А то я подзабыл.
— Гордыня, алчность, похоть, гнев, чревоугодие, зависть, леность, — ответил отец Барнаби. — Это главные грехи. И они же — источник всех прочих.
— Красивая речь. Но разве вы не видите, что мы полностью лишены этих семи камней преткновения? Гордыня — не что иное, как неправильное понимание природы и самого понятия достижения. Алчность исчезает, как только все, чего можно взалкать, становится доступным. Похоть лишь часть физиологического механизма, который у нас полностью утратил свою актуальность. Гнев, чревоугодие, зависть, леность — всего лишь дисфункции. Дисфункции подлежат коррекции, и мы их уже скорректировали.
Отец Барнаби на время сдался под таким напором аргументов. Его мысли блуждали, пока он глазел на поля и луга планеты Эналос. Один из ранних исследователей так описал этот мир: «Я будто двигался под водой. Но это не было связано с ощущением сопротивления среды — атмосфера здесь легче земной. Скорее это из-за поблескивания и волнообразного движения воздуха и из-за воздушных теней, что заменяют здесь облака. Они напоминают бегущие по воде тени, оставляемые гребнем волны. Вкупе с местной флорой, сильно напоминающей подводные растения Земли, хотя и прямостоящие, это создавало у меня ощущение, что я иду по дну океана». Священнику же казалось, что все это время он расточал свои речи под водой, и так и не был услышан.
— А что это за гигантский котел на главной площади? — спросил он Правителя Земель. — Похоже, очень древний.
— Это старинный артефакт нашей расы. Мы уважаем прошлое. И даже при нашем уровне развития находим в жизни место для реликвий, несмотря на всю их архаичность.
— Значит, сейчас вы им не пользуетесь?
— Нет. Только в особых случаях — на древний манер. Хотя не стоит об этом.
Но что это был за котел — настоящий гигант! Вы и представить себе не можете, до чего гротескная и чудовищно пузатая посудина!
С ощущением полного бессилия отец Барнаби вернулся к главной теме обсуждения:
— И все же, здесь непременно должен быть грех! Иначе откуда взяться Спасению?
— Мы уже спасены, маленький пастырь. А вот вы — нет. Как вы можете принести нам Спасение?
На этом отец Барнаби решил покинуть гостеприимные покои Правителя Земель и поискать грех где-нибудь в другом месте планеты.
Первым, кого он встретил, был маленький мальчик.
— Сынок, знаешь ли ты, что такое грех? Ты когда-нибудь поступал так, как не следует?
— Сэр Незнакомец, грех — это архаичное слово, обозначающее устаревшее понятие. Оно порождено замутненным состоянием ума, которое все еще свойственно представителям более темных миров. И само слово и концепция греха уйдут в забытье, когда истинный свет достигнет этих тусклых уголков мироздания.
Проклятье! (Бессмысленное слово на Эналосе). Даже дети горгулий чересчур вежливы, чтобы походить на людей.
— Эй, маленький монстр, неужели все дети на Эналосе разговаривают так, как ты?
— Разумеется, если только они не девианты. Что же касается слова «монстр», которое в ваших устах звучит неодобрительно, по первоначальному значению это всего лишь «объект, который стоит увидеть». Или, иначе говоря, «чудо». Позднейшее значение — «чудовище, дикое животное» — не более чем приращение смысла. Так что я с радостью готов называться монстром в истинном значении этого слова. Мы — монстры Вселенной.
— Черт тебя дери, наверняка, так оно и есть, — пробормотал отец Барнаби. Маленький педант! Он чувствовал, что проигрывает дебаты даже детям горгулий.
— Сынок, а ты когда-нибудь играешь просто так, ради забавы? — спросил он в конце концов.
— Забава? Еще одно архаичное слово, но я не уверен в его значении… — задумался мальчик. — Оно как-то связано с устаревшим понятием греха?
— Не напрямую, малыш, не напрямую. Но если у монеты две стороны, то забава — ее грань. Оказавшись на этой грани, легко соскользнуть на неправедную сторону.
— Э… сэр Незнакомец, скорей всего вам стоит прослушать курс корректирующей семантики!
— Похоже, сейчас я именно этим и занимаюсь. Кстати, кто такие эти девианты? Это что, дети с отклонениями? Как они выглядят?
— Точно не знаю. Если они не проходят период апробации, мы их больше не видим. Наверное, их куда-то отправляют.
— Я просто обязан раскопать хоть какой-то местный грех, — бормотал отец Барнаби себе под нос. — Любой честный человек непременно обнаружит что-то в этом роде, если он тверд в намерениях и упорен в поиске. Как говорят на Земле, если уж кто всегда в курсе, где найти грех, так это таксист!
Поразмыслив, Барнаби решил взять такси. Сидения в кабине располагались кругом, чтобы все пассажиры всегда друг друга видели. Местные — народ общительный, к тому же, согласно их философии, только существо, испытывающее стыд, стремится отвернуть лицо от себе подобных. Водитель сидел выше, в башне, и время от времени свешивал голову вниз, чтобы поболтать с пассажирами.
— Куда ехать, странник? — спросил таксист священника.
— Туда, где есть немного греха, — ответил Барнаби. — Говорят, таксисты всегда в курсе, где его найти.
— Это загадка, да, странник? Ладно, пока я ее разгадываю, давайте подвезем другого пассажира. Все-таки это его последняя поездка, очень важный в жизни момент.
— Как это — последняя поездка? — спросил отец Барнаби у задумчивого пассажира напротив: общение — неизбежный ритуал в местных такси.
— Пришло мое время, — ответил тот. — Может, немного раньше, чем у большинства. Но я испил чашу жизни до дна, в ней не осталось ни капли. Это была прекрасная жизнь — по крайней мере, на мой взгляд. Наверное, можно было ожидать и большего, но вряд оно того стоит. Зрелость всегда знает, когда все кончено. А Терминаторы сделают кончину легкой.
— О Господи! Вот, значит, как заканчивается жизнь на Эналосе?
— А как еще? Естественная смерть отодвинута во времени так далеко, что ни у кого не хватит терпения ее дожидаться. Зачем влачить жалкое существование, постепенно впадая в немощь, как большинство недоразвитых рас? Мы уходим спокойно, осознав, что всего достигли и все познали.
— Но это же просто ужас!
— Ужас — слово из детского лексикона. Умереть с достоинством — единственно верный конец пути. Прощайте оба. И все остальное — прощай.
Пассажир вышел из такси и направился к Терминаторам.
— Так что вы ищете, странник? Куда едем-то? — спросил таксист у потрясенного Барнаби.
— Неважно. Я, кажется, уже все нашел. Остановите, я лучше пройдусь.
Отец Барнаби узнал нечто, и теперь нужно было найти этому имя. Он зашагал обратно в сторону городских кварталов. Очертания домов кривились и искажались по мере того, как он приближался. Местные строения выглядели слегка выпуклыми, как купола, они на самом деле были так спроектированы. Но издалека их стены казались совершенно ровными и прямыми — из-за атмосферного явления, которое земные ученые называли вытяжением. А вот несколько зданий, построенных здесь по проекту землян, издалека смотрелись совсем странно: казалось, они вот-вот обрушатся сами собой. Среди раздутых домов Эналоса отец Барнаби чувствовал себя инородцем, потерянным в чуждом мире. Он возопил в голос:
— О, старые добрые знакомые — грехи, которые можно совершить и предать осуждению, где же вы?! В Писании сказано, что смерть — далеко не конец пути, и у слова «достоинство» совсем другое значение. Где вы, те, кто грешит по-человечески? Есть здесь хоть один здоровый случай не смертного греха? Выскочка, нуждающийся в нравоучении? Взломщик, которому я мог бы сказать «брат мой»? Неужели нет воров, ростовщиков, грязных политиков? Где лицемеры, мучители жен, совратители, демагоги, старые грязные извращенцы, где вы все? Ау! Отзовитесь!
— Сэр, тише, зачем кричать посреди улицы, — сделала ему замечание молодая дама из местных. — Может, вам нехорошо? Вам что-нибудь нужно?
— О да. Мне нужен грех, хоть совсем немного, во имя Господа! Грех — фундамент моего здания, без него оно рассыплется в прах.
— Вряд ли нынче кто-то пользуется грехом, сэр. И что за странная идея — кричать об этом на улице! Но, пожалуй, я знаю один магазинчик, где грех все еще можно найти. Вот. Я напишу вам адрес.
Отец Барнаби схватил бумажку с адресом и понесся в магазин. Но там его ждало совершенно не то, что нужно. Оказалось, «Грех» — старое название одного аромата, которое, впрочем, уже сменили, потому что никто не улавливал смысла притягательного архаизма. Многие здешние магазины торговали ароматами. Множество магазинов — и еще больше запахов. И, надо сказать, пахло здесь вовсе не святостью. Может, местные развили у себя какой-то другой род чувственности взамен утраченной сексуальности? А потом другие магазины — квартал за кварталом — что это за странные аппараты выставлены в их витринах? И почему они вызывают липкий отвратительный страх, мерзкое чувство опасности?
Весь день отец Барнаби бесконечно блуждал по улицам столицы Эналоса. Тротуары были искусно выкрашены в зеленый цвет, чтобы создавалось впечатление, будто идешь по газону. Ощущения у святого отца, однако, были самые неприятные. Вокруг — не иллюзия безмятежной природы, но мрачная тень первозданной дикости, скрывающаяся за тонкой оболочкой высокоразвитой цивилизации и готовая проявиться в любую минуту. В парке его ждали новые сюрпризы — древний исследователь был не прав, местные деревья напоминали не морскую флору, а фауну. Они злобно косились, как морские дьяволы, и скалились, как акулы. Зло повсюду, но у него нет имени. Со смешанным чувством триумфа и стыда отец Барнаби открывал для себя ускользающие очертания Зла. И с каждой новой деталью ужас его возрастал. Изнемогая под бременем чудовищных открытий, священник наконец вернулся в почтенный дом Правителя Земель, где тот заседал с соплеменниками.
— Покайтесь! Покайтесь! — возопил отец Барнаби. — Меч уже вознесен. Топор уже вонзился в корни. Древо, приносящее худые плоды, будет срублено и предано огню!
— В чем же нам каяться, маленький пастырь? — спросил Правитель Земель.
— В ваших грехах! Немедленно! Пока еще не слишком поздно!
— Я уже объяснял тебе, маленький пастырь, что мы избавлены от греха. Мы больше не грешники, ведь наша природа непрерывно развивается. Твоя назойливость могла бы раздражать … если б мы позволили себе раздражаться.
Правитель Земель сделал знак одному из соплеменников, и тот удалился.
— Напомни, что за смешные грехи ты перечислял сегодня утром? — снова повернулся к священнику Правитель Земель.
— Ты уже знаешь их имена. Но сейчас я назову другие, более утонченные и неуловимые. Они — убийственное продолжение наших древних грехов: самонадеянность, догматизм, жестокость, уныние, пресыщенность и эгоизм.
— Э… Любопытное рассуждение. Кстати, у нас есть Департамент Любопытных Рассуждений. Надо бы пойти туда, пусть запишут твою речь.
— Я готов засвидетельствовать здесь и сейчас: вы практикуете детоубийство, убийство молодых, самоубийство и терпимость к убийству.
— А, это ты о Терминаторах, Нежных Убийцах.
— Вы убиваете детей, которые не соответствуют вашим абсурдным нормам.
— Политика Справедливой Селекции.
— Вы изобрели новые способы предаваться похоти и извращениям.
— Утонченные Развлечения.
— Есть очевидное зло, а есть — другое. Оно маскируется и не признает своего яда. Это высшая степень Зла, оно хранит в себе первозданный яд и меняет Имя Змея.
— Я счастлив, что мы — высшая степень, — провозгласил Правитель Земель. — На меньшее мы не согласны.
Отец Барнаби вскинул голову.
— Где-то горит древесина, — сказал он внезапно. — Я думал, вы давно не используете дерево в качестве топлива.
— Только по особому случаю, — ответил верховный энаби. — Для древнего ритуала, который мы практикуем крайне редко.
— Что за ритуал?
— Не понимаешь, маленький пастырь? Вы, земляне, создали миллионы комиксов на эту тему, а ты до сих пор не уразумел, откуда что берется. Какая судьба неизбежно ждет миссионера на Берегу Варваров?
— Но вы же не варвары!
— Но мы превращаемся в них. В особых случаях. Это наш древний ответ миссионерам с их назойливыми нравоучениями. Мы не можем позволить себе терпеть назойливость и испытывать раздражение.
Отец Барнаби никак не мог поверить в происходящее. Не мог, даже когда его усадили в гигантский котел. Соратники Правителя Земель между тем расставляли длинные столы для празднества. Все это казалось какой-то трагической ошибкой, диким недоразумением!
— Правитель Земель! Вы… люди… существа… вы же не можете всерьез…
— Почему нет, маленький пастырь? И при чем тут «всерьез» — это же чистая комедия. Разве тебя не смешит мысль о том, что миссионера варят в горшке?
— Нет! Нет! Это чудовищно!
Должно быть, он бредит, или это сон, жуткий подводный кошмар…
— Как же можно было нарисовать миллионы таких забавных комиксов, если сюжет не кажется комичным? — торжественно и мрачно спросил Правитель Земель.
— Это не я! Я не рисовал! То есть да, рисовал — всего два, когда учился в семинарии, и только для внутреннего распространения! Правитель, вода адски горячая!
— Ну мы же не фокусники, чтобы варить человека в холодной воде.
— Но не в ботинках же и не во всем остальном! — ахнул Барнаби в шоке.
— И ботинки, и все остальное. Отличная приправа. А, кстати, есть у тебя какая-нибудь любимая цитата из комикса?
— Вы не можете так со мной поступить!
— Да, неплохо. По-моему, это из серии «Знаменитые последние слова». Как бы то ни было, мой любимый людоедский анекдот не имеет отношения к миссионерам. Вот, слушайте. Один людоед говорит: «Прекрасный суп получился у нас с женой. Но мне теперь ее так не хватает». А у тебя какая любимая поварская шутка, а, Разделыватель?
У Разделывателя в руке была здоровенная двузубая вилка — он ткнул ей в священника, словно бы для того чтобы определить степень готовности. Но святой отец еще явно не дошел до кондиции, и его вопль полностью заглушил шутку, которой повар намеревался попотчевать собратьев. А шутка, кстати, была одна из лучших. Но как же громко маленький пастырь протестовал против архаичных обычаев энаби!
— Лобстер так не шумит, когда его варят, — с упреком сказал Правитель Земель. — И устрица не возмущается, и наша рыба Кстлечутлико. К чему так громко орать? Это раздражало бы, если б мы позволили хоть чему-то привести нас в раздражение.
Но они нисколько не раздражались, потому что принадлежали к слишком уж развитому сообществу. Когда наконец святой отец дошел до готовности, его (вернее, то, что от него осталось) вынули из котла и подали на стол. Горгульи отправляли древний ритуал со всей тщательностью, демонстрируя вполне уместную кровожадность, и, в конце концов, отменно попировали.
Энаби были не те, кем казались. Они обманывали себя, принимая отражение за подлинную суть. Они могли поменять имя, но не свою природу. Но в особых случаях они могли вернуться… к самим себе. К своей подлинной сути — и снова стать полнокровными, опасными и дикими, шумно чавкающими, жадно глодающими кости и хлебающими пойло животными на празднике жизни. Соединить в себе человека и монстра.
Да, господа, миссия святого отца явно пошла им на пользу!
Перевод с английского Евгении Лисичкиной
УЗКАЯ ДОЛИНА
В 1893 году оставшиеся индейцы пауни — числом восемьсот двадцать один — получили в собственность личные земельные наделы. Каждому досталось по сто шестьдесят акров, и не одним акром больше. Предполагалось, что пауни, осевшие на земле, будут платить в казну подоходный налог.
— Киткехахке![18] — чертыхнулся Кларенс Большое Седло. — Сто шестьдесят акров! На них и собаку хорошо не выгулять. Да еще налог! Сроду не слыхал ни о каких налогах.
Он выбрал себе чудесный зеленый участок, один из тех шести, которые с давних пор считал своими. На участке он построил летний вигвам, потом обложил его дерном, и получилось жилище на все четыре времени года. Но, конечно, никакого налога он не будет платить, ишь, чего захотели!
Кларенс разжег огонь, бросил в него кору с листьями и произнес заклинание.
— Будь моя земля всегда зеленая и цветущая. И всегда широкая-преширокая, — говорил он нараспев, как все индейцы пауни. — А если сунутся чужаки, стань, земля, тесной расщелиной.
У него не было под рукой еловой коры, и он бросил в огонь немного кедровой. Не было бузины — бросил пригоршню дубовых листьев. Но слово-то он забыл, а заклятье без слова не действует. И Кларенс, надеясь обмануть богов, крикнул во всю глотку:
— Питахауират![19]
И тихонько прибавил про себя:
— Это слово такое же длинное, как заклятье.
И все же он сомневался.
— Я что, безмозглый дурак? Белый человек? Конь с колючками в хвосте? Поверить, что заклятье подействует! Даже самому смешно! Впрочем, ничего не поделаешь.
Бросил в огонь остатки коры с листьями, снова прокричал обманное слово. И вдруг ему в ответ небо озарила яркая летняя молния.
— Скиди![20] — изумился Кларенс Большое Седло. — Сработало! Вот не думал!
Кларенс Большое Седло много лет прожил на своей земле. Никогда не платил налогов, и никто чужой к нему не вторгался. Участок три раза пытались продать, но никто не позарился. И в конце концов его занесли в земельный реестр как свободную землю. Несколько раз отводили поселенцам, но никто не смог на нем обосноваться.
Прошло полвека. И вот однажды Кларенс Большое Седло кличет своего сына.
— Я устал от жизни, мой мальчик, — сказал он. — Пойду домой и помру.
— Ступай, отец, — ответил его сын Кларенс Малое Седло. — А я спешу в город: хочу покатать шары с дружками. К вечеру вернусь и похороню тебя.
Так Кларенс Малое Седло стал наследником этой земли. Он тоже прожил на ней много лет и тоже не платил налога.
Как-то в здании местного суда поднялся переполох. Можно было подумать, в суд ворвались грабители. Но это была всего лишь семья — один мужчина, одна женщина и пятеро детей.
— Я Роберт Рэмпарт, — представился мужчина. — Нам нужен земельный отдел.
— Я Роберт Рэмпарт-младший, — сказал крутой парень девяти лет. — Он нам очень нужен, черт побери, и как можно скорее.
— По-моему, у нас такого отдела нет, — пожала плечами девушка за конторкой. — Но, помнится, много лет назад что-то подобное существовало.
— Незнание не оправдывает бестолковости, моя дорогая, — вступила в разговор восьмилетняя Мэри Мейбл Рэмпарт, которой можно было дать и восемь с половиной. — Вот напишу жалобу, и посмотрим, кто будет завтра сидеть на вашем месте.
— Вы, видно, заехали не в тот штат или ошиблись столетием, — сказала девушка.
— Закона о поселенцах никто еще не отменял, — настаивал Роберт Рэмпарт. — В этом округе есть свободный участок. И я бы хотел, чтобы его отвели мне.
Толстяк за дальним столом призывно подмигнул Сесилии Рэмпарт, и она порхнула к его столу.
— Привет, — переведя дыхание, сказала она. — Я Сесилия Рэмпарт, мое сценическое имя Сесилия Сан Жуан. Что, по-вашему, семилетние не могут выступать в амплуа инженю?
— Но к вам это не относится, — любезно ответил толстяк. — Позовите-ка сюда ваших родителей.
— Вы знаете, где находится земельный отдел?
— Конечно. Четвертый левый ящик моего стола. Это самый маленький отдел в нашем суде. Мы очень редко в него заглядываем.
Семейство Рэмпартов ринулось к толстяку. А он уже доставал бумаги из ящика.
— Вот проспект этого участка, — начал было Роберт Рэмпарт. — А, вы уже нашли его? Как вы догадались?
— Я давно здесь работаю, — ответил толстяк.
Документы оформили быстро. И Роберт Рэмпарт с семьей стал поселенцем.
— Вы, однако, не сможете жить на этой земле, — предупредил толстяк.
— Это почему? — спросил Рэмпарт. — С моим участком что-то не так?
— Похоже на то. До сих пор никто еще не мог на нем поселиться. Заколдованное место.
— Что ж, постараюсь расколдовать. Либо поселюсь на нем, либо дознаюсь, где собака зарыта.
— Вряд ли это возможно. Последний поселенец записал эту землю на себя лет десять назад, но осесть на ней так и не смог. И не смог объяснить, что этому препятствовало. Помучился с семьей дня два и махнул рукой. Ну и лица у них были, скажу я вам, до сих пор помню.
Рэмпарты покинули здание суда, погрузились в автофургон и поехали искать свой участок. Остановились у дома Чарли Даблина, у которого были скотный двор и пашня. Даблин, явно навеселе, встретил их широкой улыбкой.
— Я вас провожу, если не возражаете. Лучше всего идти пешком через мое небольшое пастбище. Ваш участок строго на запад.
Идти до забора было недалеко.
— Меня зовут Том Рэмпарт, мистер Даблин, — завел по дороге разговор шестилетний Том. — Но мое настоящее имя Рамирес, а не Том. Я плод опрометчивого поступка моей матери, когда она была в Мексике несколько лет тому назад.
— Мальчик любит шутить, мистер Даблин, — произнесла в свою защиту Нина Рэмпарт. — Я никогда не была в Мексике. Но иной раз кажется, навсегда бы сбежала хоть на край света.
— Понятное дело, миссис Рэмпарт. А как зовут парня помладше? — спросил Чарли Даблин.
— Жиртрест, — ответил пятилетний Рэмпарт.
— Это, конечно, не настоящее имя?
— Одифакс, — буркнул Жиртрест.
— Одифакс, значит. Ты, Жиртрест, тоже любишь пошутить?
— Он делает успехи на этом поприще, мистер Даблин, — сказала Мэри Мейбл. — А ведь всего неделю назад он еще одним из близнецов. Второго звали Скелет. Мама пошла пропустить стаканчик и оставила его без присмотра. А поблизости оказались бродячие собаки. Когда мама вернулась под градусом, знаете, что осталось от Скелета? Две шейных косточки и одна лодыжка. И ничего больше.
— Бедняга, — покачал головой Даблин. — Смотрите, Рэмпарт, этим забором заканчивается моя земля. Сразу за ним — ваша.
— А эта канава на моей земле? — показал рукой Рэмпарт.
— Эта канава и есть ваша земля.
— Прикажу ее засыпать. Она такая узкая и глубокая. Это опасно. А второй забор за ней очень неплох. Держу пари, нас ожидает за ним отличный кусок земли.
— Нет, Рэмпарт, земля за вторым забором принадлежит Холистеру Хайду, — сказал Чарли Даблин. — Ваша земля тем забором и заканчивается.
— Постойте, постойте, Даблин! Тут явно что-то не так. Мой участок — это сто шестьдесят акров, то есть шестьдесят четыре с лишним гектара. Значит, одна его сторона должна быть не меньше восьмисот метров. Ну и где они?
— Между двумя заборами.
— Но тут метра два с половиной, не больше.
— Это видимость, Рэмпарт. Возьмите камень — вон их сколько — и бросьте на ту сторону.
— Бросать камни — мальчишеская забава! — взорвался Рэмпарт. — Мне нужна моя земля.
Детям, однако, забава пришлась по вкусу. Они набрали камней, и давай швырять через расщелину. Камни вели себя очень странно. Летя в воздухе, уменьшались, а сделавшись размером с гальку, падали в расщелину, не достигнув другого края. Никто не сумел перебросить через нее хоть один камень. А уж швырять камни эти дети умели.
— Вы и ваш сосед поделили между собой свободную землю и втихую поставили свои заборы, — обвинил Рэмпарт Чарли Даблина.
— Ничуть не бывало, Рэмпарт, — добродушно улыбнулся Даблин. — Моя земля отмерена точно. Как и Хайда. Да и ваша тоже, если б можно было ее измерить. Похоже на трюки топологического пространства. Отсюда дотуда — те самые восемьсот метров, но взгляд почему-то теряет это пространство где-то на полдороге. Это и есть ваша земля. Лезьте через забор и осмотритесь хорошенько.
Рэмпарт перелез через забор и приготовился прыгнуть в расщелину. Но передумал, увидев ее глубину. Вширь же она была не больше полутора метров.
У забора лежало тяжелое бревно, заготовленное для углового столба. Рэмпарт с трудом поднял его за один конец. Подтащил к краю и перекинул через расщелину. Но бревно, не достав противоположного края, сорвалось вниз. Это было странно. Бревно длиной почти два с половиной метра должно было перекрыть полутораметровый проем. Но оно упало в расщелину и стало крутиться. Такое впечатление, что катится вперед, а на самом деле летит вниз строго по вертикали. Остановилось бревно, зацепившись за каменный выступ, и, казалось, так близко, что Рэмпарт мог бы, нагнувшись, коснуться его рукой. Выглядело оно теперь не больше спички.
— Что-то неладное с этим столбом. Или со всем миром? Или с моими глазами? Хотя голова вроде не кружится…
— Мы тут с соседом Хайдом придумали игру. Идем каждый к своему забору. У меня с собой ружье на крупную дичь. Он стоит на своей стороне, метрах в двух с половиной отсюда. Целюсь ему в лоб, а я меткий стрелок. Стреляю, даже слышу свист пули. И я бы его убил, если бы то, что видят глаза, соответствовало действительности. Но никакой опасности для Хайда нет. Пуля всегда попадает вон в то место, метрах в десяти ниже. Оно все в выщерблинах. Я вижу брызги осколков, а секунды через две cлышу, как они погромыхивают о камни.
В небе кружил козодой — в народе его еще зовут ночным соколом. Прямо над расщелиной он взмыл, потом спикировал вниз и оказался ниже ее краев. Сперва козодой был хорошо виден на фоне противоположной стены. Но становился все меньше, неразличимее, словно до него метров триста. Белые полоски на крыльях стали невидимы, да и сама птица почти исчезла. Она была глубоко у другой стороны расщелины, ширина которой — два с половиной метра.
За вторым забором появился человек, это был, по словам Даблина, Холлистер Хайд. Он шел улыбаясь и приветственно махал рукой, что-то кричал, но слов не было слышно.
— Мы с Хайдом научились читать по губам, — сказал Даблин. — Так что довольно легко можем переговариваться через эту канаву. Ребятки, хотите сыграть в «кто первый струсит»? Хайд бросит в кого-нибудь увесистый камень. Кто отпрыгнет или присядет — тот трусло.
— Я, я хочу! — закричал Одифакс.
И Хайд, крупный мужчина с сильными руками, швырнул устрашающего вида зазубренный камень в голову пятилетнего мальчика. Он бы, конечно, размозжил ее, если бы то, что видят глаза, соответствовало действительности. Но камень на лету уменьшился до гальки и упал в расщелину. Это было непонятно и странно. По обе стороны предметы имели свойственные им размеры. Но, оказавшись в воздухе над расщелиной, уменьшались в несколько раз.
— Мы все будем играть? — спросил Роберт Рэмпарт-младший.
— Играйте, если хотите. Но, оставаясь здесь, внизу не окажешься, — сказала Мэри Мейбл.
— Кто не рискует, не получает удовольствия, — сказала Сесилия. — Я взяла это из рекламы порнокомедии.
И все пятеро младших Рэмпартов бросились в расщелину. Посыпались туда, как горох. Казалось, они бегут по отвесной стене. Возможно ли это? Расщелина шириной не больше двух шагов. Она их уменьшила, поглотила живьем. Вот каждый их них уже с куклу. С желудь. Прошло три минуты, пять, и они бегут в расщелине шириной полтора метра. Чем ниже уходят, тем становятся меньше. Роберт Рэмпарт перепугался и закричал. Его жена Нина зарыдала. Потом вдруг смолкла.
— Что это я разревелась? — укорила она себя. — По-моему, это весело! Помчусь и я за ними вдогонку!
Нырнула вслед за детьми, уменьшилась, как они, в размерах и побежала, покрыв расстояние около девяноста метров в расщелине шириной полтора метра.
А Роберт Рэмпарт, не тратя времени, поднял бучу. Пригнал к расщелине шерифа и дорожную полицию. Канава похитила у него жену и пятерых детей, стенал он, и, возможно, убила их! А если кто-нибудь вздумает смеяться над ним, произойдет еще одно убийство! Он воззвал к полковнику, возглавлявшему местное управление Национальной гвардии, и возле расщелины был поставлен сторожевой пост. Прилетели даже два самолета. У Роберта Рэмпарта было одно качество: когда он начинал причитать во весь голос, людям ничего не оставалось, как спешить ему на помощь.
Он зазвал репортеров из ближайшего города и пригласил именитых ученых — доктора Вонка Великова, Арпада Аркабараняна и Вилли Макджилли. Эта троица всегда под рукой: вечно они первыми оказываются там, где случается что-то интересное.
Именитые ученые накинулись на феномен со всех четырех сторон, исследовали как внутренние его свойства, так и внешние. Если у плоскости каждая сторона равна восьмистам метрам и они представляют собой прямые линии, в середине непременно должно что-то быть.
Были проведены аэрофотосъемки. Снимки показали, что Роберт Рэмпарт владеет самым прекрасным в стране участком площадью сто шестьдесят акров, или же шестьдесят четыре гектара. Бóльшую его часть занимает тучная зеленая долина. И находится он именно там, где ему полагается быть. Более подробные снимки показали красивую, длиной метров восемьсот, полосу между усадьбами Чарли Даблина и Холлистера Хайда. Но человек не фотокамера. Собственными глазами никто из ученых этой полосы не видел. Где же она?
Впрочем, сама долина не имела никаких странностей. Она была шириной восемьсот метров и находилась на глубине не больше двадцати пяти метров. Там было тепло и привольно, свежие луга и пашни ласкали глаз. Долина очень понравилась Нине и детям. Но кто-то на их земле возвел небольшое строение. Не то жилище, не то сарай. Стен его никогда не касалась краска. Хотя покрасить его — только испортить. Оно было сооружено из расколотых повдоль бревен, гладко зачищенных с помощью топора и ножа и склеенных между собой белой глиной. Снизу до половины строение было обложено дерном. Рядом с ним стоял бессовестный посягатель на их землю.
— Эй, послушайте! Что вы делаете на нашей земле? — спросил у мужчины Роберт Рэмпарт-младший. — Немедленно убирайтесь, откуда пришли! Да вы, к тому же, еще и вор. Вся ваша скотина наверняка краденая.
— Только вон тот теленочек, черный с белым, — сказал Кларенс Малое Седло. — Виноват, не мог удержаться. А все остальные мои. Думаю, мне следует ненадолго остаться и помочь вам устроиться.
— А дикие индейцы здесь есть? — спросил Пончик Рэмпарт.
— Как вам сказать. Я раз в квартал напиваюсь и тогда становлюсь чуточку диким. Да еще братья осаджи[21] из бара «Серая кобыла» порой немного шумят. Вот и все, — сказал Кларенс Малое Седло.
— Надеюсь, вы не собираетесь примазаться к нам под видом индейца? — произнесла с вызовом Мэри Мейбл. — Ничего не выйдет. Мы люди ушлые.
— Девочка, ты с тем же успехом можешь сказать этой корове, что никакая она не корова — раз вы такие ушлые. А она знает, что она короткорогая корова и зовут ее Сладкая Вирджиния. А я индеец пауни по имени Кларенс. Хоть убейте меня, а это так.
— А если вы индеец, где ваш головной убор из перьев? Что-то я ни одного пера здесь не вижу.
— От кого ты слышала про эти головные уборы? Кстати, ходят еще слухи, что у нас на голове перья вместо волос. Рассказал бы одну смешную историю, да не могу при такой маленькой девочке. А вот ответь мне, чем ты сама докажешь, что ты белая девочка, раз у тебя на голове нет железного ломбардского шлема? И ты ждешь, что я без этого шлема поверю, будто ты — белая девочка? Что твои предки приехали сюда из Европы пару столетий назад? Существует шестьсот индейских племен, и только индейцы сиу носят военный головной убор.
— Ваше сравнение хромает, — укорила его Мэри Мейбл. — Мы встречали индейцев во Флориде и в Атлантик-Сити. Они все носят головные уборы из перьев, и я не думаю, что они — сиу. А вчера в мотеле мы видели по телику, как массачусетские индейцы надели на Президента военный головной убор из перьев и назвали его Великий Белый Отец. Вы что, хотите сказать, все это обман? Так кто же будет смеяться последним?
— Если вы индеец, где ваш лук и стрелы? — спросил Том Рэмпарт, — Держу пари, вы даже стрелять из него не умеете.
— Вот тут ты прав, — согласился Кларенс. — Я всего раз в жизни стрелял из этой штуковины. В нашем городке в Саду камней устроили соревнование лучников. Кто хотел, брал напрокат лук со стрелами и стрелял в набитый сеном мешок. Я содрал всю кожу с руки и палец чуть не сломал, когда натянул тетиву и выстрелил. Совсем не умею обращаться с луком. И не верю, что из него вообще можно стрелять.
— Ладно, дети, хватит болтать, — обратилась к своему выводку Нина Рэмпарт. — Надо освободить от мусора это строение, чтобы можно было в него вселиться. Скажи, Кларенс, есть какая-то возможность привезти сюда наш автофургон?
— Да, конечно. Отсюда ведет отличная грунтовая дорога, она гораздо шире, чем кажется сверху. У меня в вигваме валяется пачка неоплаченных счетов, завернутая в старую тряпку. Пойду заберу их и наведу там порядок. Дом не мыли и не убирали с тех пор, как сюда приходили предыдущие новые владельцы. Но сперва я провожу вас наверх. И вы доставите сюда ваш фургон.
— Эй ты, старый индеец, все ты врешь! — крикнула из вигвама Сесилия Рэмпарт. — У тебя, оказывается, все-таки есть военный головной убор! Можно мне его взять?
— Я и не думал врать. Просто забыл про эту штуку, — сказал Кларенс Малое Седло. — Мой сын Кларенс Голая Спина прислал мне ее из Японии. Шутки ради, много лет назад. Конечно, можешь его взять.
Дети принялись выносить мусор из дома и жечь его на костре. А Нина Рэмпарт и Кларенс Малое Седло отправились к краю долины по грунтовой дороге, которая была гораздо шире, чем казалась сверху.
— Нина, ты вернулась! Я думал, что никогда больше не увижу тебя. — Роберт Рэмпарт чуть не плакал от счастья. — А где же дети?
— Как где, Роберт? Я оставила их в нашей долине. То есть в той узкой расщелине. Ты опять меня нервируешь. Я вернулась за фургоном. Его надо там разгрузить, Роберт, нужна твоя помощь. И перестань, пожалуйста, болтать с этими нелепыми джентльменами.
И Нина поспешила к дому Даблина за фургоном.
— Легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем этой смелой женщине въехать на машине в столь узкий проем, — сказал именитый ученый доктор Вонк Великов.
— Знаете, как верблюд это сделал? — спросил Кларенс Малое Седло, взявшийся неизвестно откуда. — Он просто зажмурил один глаз, прижал к голове уши и пролез. Верблюд становится совсем маленький, когда зажмурит один глаз и прижмет уши. К тому же, иголка была с очень большим ушком.
— Откуда взялся этот сумасшедший? — подпрыгнув чуть не на метр, возопил Роберт Рэмпарт. — Из земли начинает появляться черт те что. Хочу мою землю! Хочу к моим деткам! Хочу к жене! Уф! Вон, кажется, она едет. Прошу тебя, Нина, не пытайся въехать в расщелину на груженом фургоне. Ты погибнешь или опять исчезнешь…
Нина Рэмпарт двинула фургон к краю узкой расщелины на довольно большой скорости. Скорее всего, она зажмурила один глаз. Фургон уменьшился и покатил вниз. Он стал меньше игрушечной машинки, но поднял облако пыли, покрыв расстояние в несколько сотен метров в расщелине шириной не больше полутора метров.
— Видите ли, Рэмпарт, это явление сродни феномену, известному под названием «марево», только наоборот, — стал объяснять именитый ученый Арпад Аркабаранян и, размахнувшись, бросил через расщелину камень. Камень полетел в воздухе, завис в самой высокой точке, уменьшился до размера песчинки и упал в полуметре от края. Никто не может перебросить камень через участок земли, ширина которого равна восемьсот метров, пусть даже на глаз кажется, что всего полтора.
— Вспомните, Рэмпарт, — продолжал именитый ученый, — как иногда восходит луна. Она выглядит огромной, кажется, покрыла треть горизонта, а на самом деле заняла всего полградуса. Чтобы заполнить весь окоем горизонта, требуется поместить бок о бок семьсот двадцать таких лун, и сто восемьдесят, чтобы соединить горизонт и точку зенита. В это просто трудно поверить. И точно так же трудно поверить, что этот участок в тысяча двести раз больше того, что видят наши глаза. Но деваться некуда — зафиксировано фотосъемкой.
— Хочу мою землю. Хочу к моим деткам. Хочу к жене, — уныло затянул Роберт Рэмпарт. — Черт побери, я опять упустил ее…
— Знаете, что я вам скажу, Рэмпарт, — заявил Кларенс Малое Седло, — мужчина, который дважды упускает жену, попросту ее недостоин. Даю вам сроку до вечера. Не вернете жену, вам крышка. Мне по сердцу пришлись ваши детки. Сегодня вечером один из нас будет локти кусать.
В конце концов, вся компания отправилась в небольшую харчевню, что на дороге между Кливлендом и Осаджем. До нее было всего метров восемьсот. Протянись участок не на запад, а на восток — он бы находился в двух шагах от нее.
— Это явление — психический нексус [22] в виде удлиненного купола, проще сказать, головы, — начал именитый ученый доктор Вонк Великов. — Он сохраняется благодаря бессознательному сцеплению, по крайней мере, двух мозгов, один из которых, более сильный, принадлежит человеку, умершему много лет назад. Этот нексус существует, по-видимому, чуть менее века. На протяжении следующих ста лет он будет постепенно слабеть. Нам известно из европейского, а также из камбоджийского фольклора, что подобные зачарованные образования редко живут более двухсот пятидесяти лет. Человек, воплотивший в жизнь подобную вещь, обычно теряет к ней интерес, а также ко всем другим мирским вещам на протяжении ста лет по своей смерти. Это просто предельный психотанатомическкий [23] срок. Как тактический прием, краткосрочный психонексус неоднократно применялся в военных целях. Покуда нексус в состоянии поддерживать собственное бытие, он порождает групповые иллюзии. Но, в общем, все это достаточно просто. Такой нексус не может обмануть ни птицу, ни кролика, ни камеру. Только человека. Погодные условия здесь ни при чем. Это чистая психология. Я очень рад, что сумел дать научное объяснение этому феномену, иначе я бы лишился покоя.
— Это явление — геофизический дефект вкупе с ноосферическим, — высказал свое мнение именитый ученый Арпад Аркабаранян. — Ширина долины, действительно, восемьсот метров, и в то же время — всего полтора. Если мы измерили верно, у нас получился двойственный результат. Разумеется, дело здесь в погодных условиях. Все в мире явления, включая сны, зависят исключительно от погоды. Обманулись именно камеры и животные, поскольку измерение им несвойственно. Только человек способен постичь истинную двойственность. Это обычное явление, если смотреть на него с точки зрения геофизических дефектов. Один из них: земля может либо приобрести, либо потерять восемьсот метров, которые непременно должны где-то возникнуть. К примеру, они могут протянуться вдоль всей полосы Кросс-тибер [24] от юго-востока Канзаса через центральную Оклахому до Техаса. И даже деревья там могут появиться те же самые. Человек в здравом уме и твердой памяти будет возделывать землю на этих восьмистах метрах, разводить скот, но на самом деле этих метров просто не существует. Очень похоже на один район в германском Шварцвальде[25], называется Luftspiegelungthal. Он то есть, то его нет, в зависимости от обстоятельств и отношения к нему наблюдателя. Или еще Безумная гора в Моргане, штат Теннеси, она тоже иногда исчезает. А возьмите Мираж Литтл Лобо, к югу от Пресидио, что в Техасе. Два с половиной года пришлось качать из него воду, чтобы он опять обрел свойства миража. Выкачали три миллиона литров воды! Я очень рад, что сумел дать научное объяснение этому феномену, иначе я бы лишился покоя.
— Не понимаю, как ему это удалось, — пожал плечами именитый ученый Вилли Макджилли. — Кора кедра, дубовые листья и слово «питахауират». Это просто невозможно! Когда мы в детстве делали себе тайное укрытие, мы брали кору сизой ели, листья бузины и произносили слово «Боадицея»[26]. Здесь же все три элемента фальшивые. Я не могу найти этому научное объяснение. И это не дает мне покоя.
Вся компания двинулась обратно к расщелине. Роберт Рэмпарт продолжал тянуть свою песню: «Хочу мою землю. Хочу к деткам. Хочу к жене».
Нина Рэмпарт, пыхтя, выехала из узкой щели за рулем фургона и поднялась на поверхность сквозь маленький ход ниже забора.
— Ужин готов, мы заждались, Роберт, — сказала она. — Какой из тебя поселенец! Боишься ступить ногой на собственную землю! Идем сейчас же, надоело тебя ждать.
— Хочу мою землю! Хочу к детям! Хочу мою жену! — канючил Роберт Рэмпарт. — Это ты, Нина! Ты вернулась. Больше я тебя никуда не отпущу. Я хочу мою землю! Хочу к деткам! И хочу знать, что весь этот ужас значит.
— Пришло время решить, кто в этой семье носит штаны, — твердо сказала Нина. Подняла мужа, перекинула через плечо, понесла к фургону и затолкала внутрь. Потом с грохотом захлопнула дверцу, села за руль и на полной скорости покатила вдоль узкой расщелины, которая становилась с каждой минутой все шире.
Ух ты, расщелина явно приобретала нормальный вид! Скоро она совсем сгладилась, вытянулась в ширину и длину, как и положено долине. Психонексус в виде продолговатого купола приказал долго жить. Геофизический дефект вкупе с ноосферическим глянул правде в глаза, и ему тоже пришлось сдаться.
Семейство Рэмпартов наконец-то обрело свой надел. И узкая расщелина стала обычной зеленой долиной.
— Я потерял свою землю, — запричитал Кларенс Малое Седло. — Это была земля моего отца Кларенса Большое Седло, и я думал, что она станет землей моего сына Кларенса Голая Спина. Она выглядела такой узкой, что люди не видели, какая она на самом деле широкая. И даже не пытались ступить на нее ногой. И вот теперь я потерял ее.
Кларенс Малое Седло и именитый ученый Вилли Макджилли стояли на краю Узкой долины, приобретшей истинные размеры, — восемьсот метров в ширину и восемьсот в длину. Всходила луна. Она была такая большая, что заполняла собой треть небесного свода. Чтобы соединить горизонт и зенит, самую высокую точку над головой, потребуется сто восемь таких монстров. Это невозможно себе представить. Однако вы сами можете в этом убедиться, поглядев на восход луны и сделав расчеты.
— Держать за хвост енота и упустить его! — сокрушался Кларенс, — У меня была прекрасная бесплатная земля, и я потерял ее. Я вроде Иванушки-дурачка или библейского Иова. Жизнь моя кончена.
Вилли Макджилли огляделся украдкой. Они были одни на краю участка, сторона которого равнялась восьмистам метрам.
— Давай-ка попробуем еще раз, — сказал он.
И они взялись за дело. Разожгли огонь и стали в него бросать — что бы вы думали? — всего-навсего кору вяза. Кто сказал, что она не подействует?
Подействовала! Дальняя сторона участка приблизилась метров на сто, и из-под земли донеслись встревоженные возгласы.
Подбросили в огонь листьев рожкового дерева, и участок стал еще уже.
Из расщелины уже слышались отчаянные вопли детей и взрослых. А счастливый голос Мэри Мейпл воскликнул: «Землетрясение! Землетрясение!».
— Будь всегда моя земля цветущая и зеленая — травой и деньгами. И всегда широкая-преширокая, — говорил Кларенс нараспев, как говорят индейцы пауни. — А если сунутся чужаки, стань расщелиной и раздави их, точно букашек!
Люди добрые, участок был теперь в ширину не больше тридцати метров! И к воплям подземных жителей добавилось истерическое чихание заводимого мотора.
Вилли и Кларенс бросили в огонь остатки коры и листьев. Но слово? Слово! Кто вспомнит слово?
— Корсиканатехас![27] — проорал во всю глотку Кларенс Малое Седло, надеясь провести богов.
Ответом ему была не только яркая молния — загремел гром, и полил проливной дождь.
— Чахикси![28] — возблагодарил богов Кларенс Малое Седло. — Сработало. Этого я не ожидал. Все теперь наладится. А дождь сейчас ох как нужен.
И долина опять превратилась в расщелину шириной полтора метра.
Фургон кое-как выехал из Узкой долины через крохотные ворота. Его сплющило так, что он стал не толще листка бумаги. И его пассажиры, вопящие дети и взрослые, превратились в одномерных существ.
— Она сию минуту захлопнется! — голосил Роберт Рэмпарт, превратившийся в картонного человечка.
— Нас раздавило, как букашек, — вторили ему сыновья. — Мы теперь тоньше бумаги.
— Смерть, удавление, погибель! — прощальным тоном декламировала Сесилия Рэмпарт, чувствуя себя великой трагической актрисой.
— На помощь! На помощь! — сипела Нина Рэмпарт, но, увидев Вилли с Кларенсом, подмигнула и сделала хорошую мину при плохой игре: — Это нас после застолья так плющит, сами знаете, новоселье!
Но Мэри Мейбл не забыла предупредить:
— Никогда не выбрасывайте бумажных кукол. А вдруг окажется, что это мы, Рэмпарты?
Автофургон еще почихал немного и, подпрыгивая, выехал на земную поверхность. Но вечно это не могло продолжаться, и машина понемногу начала увеличиваться в размерах.
— Уж не перестарались ли мы с тобой, Кларенс? — спросил Вилли Макджилли. — А те предыдущие поселенцы ничего никому не рассказывали?
— Никаких слухов насчет размеров не ходило, — сказал Кларенс. — Не волнуйся, Вилли, все в порядке. Смотри, фургон шириной уже с полметра. А выедет на шоссе, и все они опять станут такими, как раньше. Ну а в следующий раз я, знаешь, что сделаю? Брошу в огонь прессованные опилки. Интересно, кто тогда будет смеяться последним?
Перевод с английского Марины Литвиновой
ПЛАНЕТА КАМИРОИ
Из отчета полевой экспедиции по изучению внеземных обычаев и законов, подготовленного для Совета по реорганизации правительства и реформированию законодательства.
Из дневника Поля Пиго, политического аналитика:
Назначать встречи на Камирои — примерно то же самое, что строить дом из ртути. Мы поняли это очень быстро. И тем не менее у них действительно самая развитая цивилизация из всех населенных человечеством миров. Мы получили приглашение посетить планету Камирои и изучить местные обычаи. При этом нам твердо обещали, что немедленно по приезде над нами возьмет шефство группа адаптации.
Но никакой группы не оказалось.
— Где же встречающие? — спросили мы барышню в справочном бюро.
— Спросите на посту номер один, — посоветовала она. Выражение ее лица было при этом довольно игривым.
— Попробую, — согласился наш шеф Чарльз Чоски. — Алло, пост, мы должны были попасть на попечение группы адаптации. Где же она?
— Дежурный! Дежурный! — закричал пост девичьим голосом, который почему-то показался знакомым. — Троих в группу! Давай, давай, назначай поживее!
— Я войду в группу, — вышел к нам симпатичный камирои.
— И я тоже! — сказал подросток, похожий на брюссельскую капусту.
— Еще один! Еще один! — кричал пост. — О, вот что: я сама войду в эту группу. Ну, ну, давайте же приступать к делу. С чего вы хотите начать осмотр, господа?
— Мы ждали профессионалов, — грустно сказал Чарльз Чоски.
— Какие вы странные, — заметила барышня из справочного бюро. Она вышла из кабинки и присоединилась к группе. — Сидеки и Наутес, теперь мы группа сопровождения землян, — обратилась она к своим собратьям. — Надеюсь, вы слышали это забавное название, которое они дали нашей компании?
— А вы уполномочены сопровождать гостей? — поинтересовался я.
— Каждый гражданин Камирои уполномочен давать любую информацию по любому предмету, — парировал Брюссельская капуста.
— Единственная трудность — в нашем слишком либеральном подходе к предоставлению гражданства, — пояснила мисс Диагея, девица из справочного бюро. — Каждый человек может стать гражданином Камирои, если он пробыл здесь один УДЛ. Был случай, когда гражданство предоставили космонавтам, побывавшим на орбите планеты. Правда, теперь гражданство дается только тем, кто отвечает нашим высоким причинно-информационным стандартам.
— Спасибо! — сказала мисс Холли Холм и поинтересовалась: — А чему равен УДЛ?
— Пятнадцати минутам, — ответила мисс Диа. — Если хотите, пост уже сейчас может вас зарегистрировать.
Мы посоветовались и захотели. Пост тут же зарегистрировал нас, и мы стали гражданами Камирои.
— Ну, сограждане, чем же мы способны вам помочь? — спросил Сидеки.
— Наши отчеты о законодательстве Камирои — это смесь туристских баек и анекдотов, — сказал я. — Мы хотели бы узнать, как принимаются законы на Камирои и как они работают.
— Ну так придумайте какой-нибудь закон и посмотрите, как он работает, — предложил Сидеки. — Теперь вы полноправные граждане нашей планеты, а значит, собравшись втроем, можете издать любой закон. Нужно только спуститься в Архив. А за время пути подумайте хорошенько, какой именно закон вам нужен.
Мы шагали по восхитительным затейливым паркам и рощам, разбитым на крышах городских домов. Повсюду сверкали брызгами многочисленные фонтаны и водопады, берега маленьких речушек соединялись причудливыми мостами, один прекраснее другого. Ничего подобного никто из нас в жизни не видел.
— Я думаю, что могу создать пруд и плотину ничуть не хуже этих, — сказал наш шеф Чарльз Чоски. — А вместо этих куп я бы посадил красивые кусты, как это принято на Земле. А еще я раздвинул бы эти скалы и поставил между ними…
— Похвально, похвально, — перебил его Сидеки. — Вы быстро осознали свои гражданские обязанности. Все это вы должны завершить сегодня до захода солнца. Вы должны выстроить задуманную конструкцию наилучшим, с вашей точки зрения, способом и после этого снять висящую там табличку. Потом вы можете заказать любому рекламному агентству свою собственную табличку, которую изготовят в точном соответствии с вашими пожеланиями и повесят на указанном месте. Обычно пишут: «Моя композиция лучше твоей», но иногда к этому добавляют и что-нибудь веселенькое, ну, скажем: «Моя собака самая кусачая». В том же агентстве вы можете заказать все необходимые материалы. Но большинство граждан предпочитает все делать своими руками. Некоторые работы Консенсус признает шедеврами, и они могут существовать годы. А ординарные вещи заменяются другими. Вот того дерева, например, сегодня утром еще не было, и я бы сказал, его не должно быть к вечеру. Я уверен, что кто-нибудь из вас может создать дерево получше.
— Я могу, — сказала мисс Холли. — И сделаю это сегодня же.
— Вы уже продумали новый закон? — спросила мисс Диа, когда мы подошли к дверям Архива. — Мы не ожидаем чего-нибудь особенно яркого и необычного от новых граждан, но все же рассчитываем на изобретательность.
Наш шеф Чарльз Чоски выпрямился во весь рост, посуровел и сообщил:
— Мы объявляем Закон об учреждении постоянной группы для выработки правил организации временных и случайных групп граждан с целью повышения ответственности этих групп.
— Все понятно? — прокричала мисс Диа какому-то аппарату в Архиве.
— Принято! — ответил аппарат. Загудев, он с силой выплюнул из себя отлитый в бронзе Закон, который тут же перекочевал на стеллаж, где хранились законодательные акты планеты Камирои.
— И что теперь? — осторожно спросил я.
— Теперь ваш закон вступил в силу, — ответил молодой Наутес. — Он уже значится в инструкциях, с которыми новый магистрат (обычно каждый гражданин должен отработать в магистратуре один час в месяц), ознакомится, прежде чем приступит к работе. Возможно, предстоящая сессия обсудит эту проблему в течение десяти минут и выработает поправки или пояснения к вашему Закону.
— А если какая-то группа граждан предложит глупый закон? — поинтересовалась мисс Холли.
— Ну что ж, такое случается. Но его быстро отменят, — ответила мисс Диа. — Если гражданин предложил три закона, которые признаны Генеральным Консенсусом нелепыми, он на год лишается гражданства Камирои. Житель, лишенный гражданства дважды, приговаривается к искалечению, трижды — к смерти. На мой взгляд, это очень гуманно. Ведь к моменту смертного приговора он уже поработал над девятью законами. Этого вполне достаточно.
— Но тем не менее его Закон остается в силе? — спросил мистер Чоски.
— Вовсе не обязательно, — ответил Сидеки. — Процедура отмены Закона следующая: каждый гражданин может пойти в Архив и забрать оттуда любой, оставив вместо него записку с указанием причин изъятия. После этого он обязан хранить изъятый Закон в своем доме в течение трех дней. Иногда граждане, принимавшие этот Закон, приходят домой к своему оппоненту. Они могут до смерти драться на ритуальных мечах, отстаивая свою правоту, но чаще всего оппоненты находят мирные пути разрешения возникших проблем. Например, соглашаются на отмену Закона или на его восстановление, или вместе вырабатывают новый Закон, который удовлетворяет обе стороны.
— Значит, любой Закон Камирои может быть опротестован без всякой причины?
— Не совсем так, — сказала мисс Диа. — Закон, который не был отменен в течение девяти лет, становится привилегированным. Гражданин, желающий отменить его, должен оставить в Архиве не только декларацию, но и три пальца правой руки в доказательство серьезности своих намерений. Однако члены магистрата или гражданин, желающий восстановить этот Закон, должен пожертвовать только одним пальцем перед началом переговоров.
— Довольно варварский способ решения юридических проблем, — отметила мисс Холли. — А что, на Камирои нет министерства юстиции, сената, президента?
— Почему же, президент есть, — ответила мисс Диа. — Но наш президент это диктатор, или, если хотите, тиран. Он избирается большинством голосов на одну неделю. Любой из вас может быть избран на очередной срок, который начнется завтра, хотя шансов на это, надо сказать, немного. У нас нет постоянно действующего сената, но в случае необходимости мы избираем временный сенат, который наделяется всей полнотой власти.
— Именно подобные структуры мы и хотели бы изучить, — подал голос я. Когда же будет избран очередной сенат?
— Можете выбрать его сами, — посоветовал молодой Наутес. — Просто скажите: «Мы назначаем себя Временным Сенатом Камирои со всей полнотой власти» — и зарегистрируйте его в любом регистрационном бюро. Тогда вы легко сможете понять все механизмы работы этого органа.
— А сможем мы устранить диктатора-президента? — поинтересовалась мисс Холли.
— Разумеется, — ответил Сидеки. — Но большинство немедленно изберет нового. А ваш сенат с этого момента потеряет свои полномочия на весь срок правления вновь избранного президента. Но на вашем месте я бы не стал создавать сенат только для того, чтобы устранить главу государства. Он мастер борьбы на ритуальных мечах.
— Значит, граждане все-таки сражаются с президентами? — спросил мистер Чоски.
— Да, каждый гражданин может в любое время и по любой причине, а также безо всякой причины вызвать другого гражданина на дуэль. Иногда, хотя и не часто, они сражаются не на жизнь, а на смерть, и никто не имеет права прервать их битву. Такие схватки мы называем Судом Последней Инстанции.
Основываясь на положении, согласно которому каждый гражданин Камирои должен быть способен выполнять любую порученную ему работу, общество до минимума сократило организационные структуры. После знакомства с этой системой я бы уже не рискнул назвать ни один из законов Земли либеральным. По крайней мере, у граждан Камирои это не вызвало бы ничего, кроме смеха.
С другой стороны, в законодательстве Камирои есть положения, которые я считаю консервативными. Например, ни одно собрание на Камирои, вне зависимости от его цели, не должно насчитывать более тридцати девяти членов. Даже на спектаклях, концертах или спортивных мероприятиях не может собираться больше указанного количества зрителей. Это сделано для того, чтобы люди ощущали себя организаторами и участниками мероприятий, а не просто зрителями. Поэтому никакая печатная продукция, за исключением довольно редких официальных документов, не может издаваться тиражом свыше тридцати девяти экземпляров. Все это, на наш взгляд, старомодные правила, сдерживающие энтузиазм масс.
Отец семейства, который дважды в течение пяти лет обращается к специалистам по таким пустякам, как элементарная хирургическая операция или юридическая, финансовая, налоговая или медицинская консультация, лишается гражданства. Ведь он вполне мог бы все это выяснить и сделать сам. Нам кажется, что это правило лишает Камирои плодов науки и прогресса. Однако камирои утверждают, что это побуждает каждого члена общества быть специалистом во всех вопросах и тем самым служить развитию общего интеллектуального потенциала.
Если избиратели выбрали гражданина руководителем научного проекта, военной операции или торговой сделки, но он отказался от выполнения этих обязанностей, то по закону Камирои он лишается гражданства и должен быть искалечен. Если же он приступил к исполнению возложенных на него обязанностей, но не справился, то наказание следует лишь после второй неудачи.
Если избиратели решили, что гражданин должен выдвинуть какую-либо радикальную идею по переустройству общества, но не справился с возложенной на него задачей, его приговаривают к смерти. Правда, он может быть помилован, если найдет решение другой проблемы, не менее значимой для общества.
Обязательная смертная казнь установлена за непочтение. Но на вопрос о том, что понимается под непочтением, мы получили следующий ответ:
— Если вы спрашиваете об этом, значит, вы уже виновны. Почтение есть соблюдение основных норм. Недостаток убежденности в исключительности Камирои — самое страшное из всех возможных непочтении. Так что будьте бдительны, новые граждане! Если бы ваш вопрос услышал кто-нибудь из более категоричных камирои, вас казнили бы еще до захода солнца!
Впрочем, как мы установили, камирои — большие мастера розыгрыша. Лица их настолько серьезны, что невозможно понять, шутят они или говорят серьезно. Мы не поверили в реальность смертной казни за подобные прегрешения, но нам настоятельно советовали воздерживаться от сомнительных вопросов (правда, здесь возникает новый вопрос: что считать сомнительным вопросом?)
Заключение: В настоящее время мы не в состоянии дать однозначную оценку системы законности планеты Камирои. Однако мы представляем теперь, с каких позиций ее следует изучать, что уже немаловажно. Рекомендуется организация постоянно действующей экспедиции для изучения этой проблемы на месте.
Из полевого журнала Чарльза Чоски, руководителя экспедиции:
Основополагающий принцип государственного устройства Камирои состоит в том, что каждый гражданин должен быть способен выполнить любую работу на планете или за ее пределами. Камирои считают, что если какой-либо гражданин не в состоянии выполнить порученное ему дело, это порочит и делает недееспособной и неэффективной всю общественно-политическую систему.
— Разумеется, в связи с этим наша система рушится несколько раз в день, — объяснил мне один камирои, — но не до основания. Это как идущий человек: с каждым шагом он теряет равновесие, но тут же обретает его вновь и делает следующий шаг. Наша государственная система всегда в движении. Если она остановится, то тут же погибнет.
— Есть ли на Камирои религия? — спрашивал я многих граждан.
— Думаю, есть, — ответил мне наконец один из них. — Мне кажется, что у нас есть только религия и ничего больше. Проблема лишь в понимании этого слова. На Земле это слово может происходить либо от religionem, либо от relegionem и означать, соответственно, законность или откровение. У нас же получилась смесь этих двух понятий. Разумеется, у нас есть религия. Что же нам еще иметь, если не религию?
— Можете вы провести параллель между верой землян и вашей религией? — спросил я его.
— Нет, не могу, — ответил он резко. — Не сочтите за невежливость. Я просто не знаю, как.
Но один образованный камирои выдал мне кое-какие идеи на этот счет.
— Лучше всего это объясняет легенда, которую мы, камирои, передаем из уст в уста в течение многих столетий. Когда-то давно было объявлено соревнование мужчин (или, скажем так, местного населения мужского пола, если слово «люди» к ним не подходит) всех известных науке планет. Мужчины нескольких планет победили в соревновании и в награду получили милость Всевышнего, а вместе с ней и определенные привилегии. Населенные ими миры стали трансцендентными, поглотили свои солнца и превратились из планет в звезды. Наиболее развитые из них настолько для нас закрыты, что об их сути мы можем только догадываться. И свет не доходит до нас — они наглухо закрыли все двери.
— Но вот миры, подобные земным, — продолжал камирои, — проиграли состязание и не добились милости Всевышнего. В этих мирах каждое создание имеет свое внутреннее содержание, рост, вес и прочие материальные характеристики. Согласно нашей легенде, их жители после смерти должны прожить тридцать тысяч поколений в телах животных, и лишь после этого они начнут долгий и сложный путь к Первозданной Личности.
Но в случае с камирои дело обстоит иначе. Мы не принадлежим ни к одному из этих миров. Мы не знаем, есть ли для нас другая жизнь после смерти. В том состязании люди Камирои не потерпели поражения, но и не победили. Они колебались. Они не могли решиться. Они все думали, оценивали ситуацию, взвешивали «за» и «против» и в конце концов оказались обречены на вечные раздумья. Так мы стали вечно сомневающимся народом, постоянно ломающим голову над своими проблемами, но никогда не рискующим принять окончательное решение. Конечно, нам хочется и роста, и веса, которых нам не хватает. Не сомневайтесь, наша Золотая Середина, или, если хотите, Золотая Посредственность, выше самых высоких высот многих других миров — и выше вершин Земли в том числе. Но нас это нисколько не утешает, потому что мы знаем, что способны достичь иных высот.
— Но вы не верите в легенды, — заметил я.
— Легенда — это высшая научная истина, если нет других истин, — ответил мой собеседник. — Мы народ разумный, даже рациональный. Живем, как видите, неплохо, но не хватает остроты. У вас, землян, есть Утопия. Вы высоко цените утопические идеи, хотя согласитесь: им тоже не хватает перчинки, они пресные, как яйцо, которое забыли посолить. А мы — в соответствии с земными стандартами — самая настоящая Утопия. Мы полностью отвергли упоение властью. Правда, иногда нам не хватает толики здорового безумия, и поэтому на Камирои приживается кое-что земное: плохая земная музыка, скверная живопись, отвратительная скульптура, бесталанная драма и прочее. Хорошее мы можем создать сами. Плохое мы произвести не в состоянии и вынуждены его импортировать.
— Если все это правда, то вы просто завидуете нам, — сказал я.
— Только не вам, — ответил он. — Хотя вы, пожалуй, почти совершенны в том смысле, что обладаете обеими половинами и наделены своим местом в жизни. Конечно, мы знаем, что Создатель никогда и никому не дает жизнь напрасно и что все рожденное или созданное должно сыграть свою роль. Но мы бы желали от Создателя большего великодушия и именно в этом можем завидовать Земле. Основная наша трудность состоит в том, что мы вершим самые важные дела в юности, часто — на других планетах. Годам к двадцати пяти мы удаляемся на покой, покидая эти миры. Мы возвращаемся домой, на нашу комфортабельную цивилизованную планету, чтобы жить удобно и красиво. Разумеется, это замечательно и прекрасно, но скучно. У нас есть все. Все, кроме одной маленькой вещи, для которой нет названия…
Во время нашего короткого пребывания на Камирои я разговаривал со многими гражданами этой планеты. И всегда было очень сложно сказать, говорят ли они серьезно или водят собеседника за нос. Так что мы затрудняемся что-либо сказать определенно.
Заключение: Рекомендуется продолжение исследований.
Из дневника Холли Холм, антрополога:
Цивилизация Камирои более механизирована и имеет лучшую научную базу по сравнению с земной, но она более закрыта для непосвященных исследователей. «Идеальная машина», по мнению камирои, не должна иметь движущихся частей, более того — она вообще не должна быть похожей на машину. По этой причине даже в самых густонаселенных районах Камирои ощущается всеобщий покой.
Камирои очень повезло с естественным обустройством планеты. Ландшафты словно подтверждают идею о том, что все должно быть уникально и не может повторяться. Только один основной континент и один маленький континент с совершенно другими характеристиками; одна прекрасная островная гряда, каждый из островов которой имеет свой неповторимый стиль; одна великая континентальная река с семью притоками; один комплекс вулканов; одна огромная горная гряда; один титанических размеров водопад с тремя не похожими друг на друга маленькими водопадами; одно внутреннее море, один залив, один пляж длиной в триста пятьдесят миль, один лес, одна пальмовая роща, одна лиственная роща, одна вечнозеленая роща и одна роща рододендронов; один фруктовый сад, одно пшеничное поле, один парк, одна пустыня, один огромный оазис и один город — единственный большой город на планете.
Каждое из этих мест не похоже на остальные. На Камирои просто нет ничего одинакового!
Поездки здесь занимают немного времени, и любой гражданин вполне может позволить себе съездить из противоположной точки планеты поужинать на Грин Бич, причем поездка займет меньше времени и будет стоить дешевле, чем сам ужин. Быстрота и легкость путешествий превращают все население планеты в одно сообщество.
Камирои убеждены в необходимости границ. Они контролируют множество примитивных миров, причем обходятся со своими колониями довольно жестоко. Губернаторы этих колоний обычно очень молоды, чаще всего моложе двадцати лет. Камирои делают карьеру и одновременно совершают все ошибки молодости за границей. Предполагается, что на родину они возвращаются уже зрелыми, опытными и образованными людьми.
На Камирои довольно забавны принципы оплаты труда. Физический труд здесь оплачивается выше интеллектуального. То есть менее образованный и способный камирои получает больше материальных благ, чем более талантливый. «Это справедливо, — убеждали нас, — потому что тот, кто не в состоянии получить моральную компенсацию за свой труд, должен получить хотя бы материальную». Земная система оплаты, при которой один имеет лучшую работу и зарплату, а другой теряет и в том, и в другом, им кажется дикой.
Решение о том, на какую должность назначить конкретного гражданина, принимается на Камирои большинством голосов, но каждый имеет право претендовать на любой пост. На некоторые места, например, директора торгового представительства, где можно быстро сколотить состояние, объявляется конкурс. Мы стали свидетелями нескольких соревнований между соискателями, и, нужно признаться, это было любопытное зрелище.
— Мой оппонент — «три» и «семь», — сказал один кандидат и сел на место.
— Мой оппонент — «пять» и «девять», — ответил другой кандидат. Немногочисленные зрители захлопали в ладоши, и на этом дебаты завершились.
На другом подобном мероприятии один из претендентов сказал:
— Мой оппонент — «восемь» и «девять».
— Мой оппонент — «два» и «шесть», — парировал другой, и оба вышли из зала.
Мы ничего не поняли и решили пойти на еще одно подобное мероприятие. На этот раз в зале чувствовалось легкое волнение. Видимо, ожидался захватывающий поединок.
— Мой оппонент — «старый номер четыре», — выпалил один из кандидатов на эмоциональном подъеме, и аудитория застыла от удивления.
— Я не буду отвечать на этот выпад! — сообщил другой кандидат, дрожа от гнева. — Это удар ниже пояса!
Вскоре мы нашли разгадку этой шараде. Камирои — большие мастера клеветы и компромата, но для экономии времени они создали словарь сплетен, в котором каждой сплетне соответствует свой номер. Выглядит это следующим образом.
Мой оппонент:
1) страдает слабоумием;
2) абсолютно необразован;
3) выбивает всего три очка в игре Чуки;
4) ест семена Му до наступления летнего солнцестояния;
5) идеологически неустойчив;
6) физически несостоятелен;
7) бездарен в области финансов;
8) извращенец;
9) морально нечистоплотен.
Попробуйте это сами на ваших знакомых. Работает безотказно. Мы рекомендуем испробовать этот список на земных политиках, исключив из него пункты 3 и 4, которые в условиях Земли лишены смысла. Впрочем, список этот можно дополнить и другими пунктами, вполне понятными для землян.
У камирои есть Свод Пословиц. Мы нашли его в Архивах вместе с приставленной к нему машиной с сотней одинаковых рычагов. Мы нажали на рычаг с надписью «Земной английский» и получили вариант пословиц, приближенный к земному контексту.
«Нельзя стать богатым, выращивая коз» — выплюнула машина. Пожалуй, это могло бы сойти за вполне земную поговорку. По крайней мере, это имеет какой-то смысл.
«Даже звонок иногда замолкает». Это тоже звучит по-земному.
«Это прекрасно, как ощипанная курица».
— Не уверена, что поняла смысл, — отметила я.
— Думаешь, так уж легко переводить на понятный землянам язык? — огрызнулась машина. — Тогда попробуй сама! В пословице говорится о неприятных, но необходимых, а потому общественно полезных и, соответственно, прекрасных функциях.
— Да-да… — Поспешил сгладить неловкость Поль Пиго. — Давайте попробуем еще. Вот эту, например.
«Синица в руках лучше журавля в небе», — выдала машина.
— Но это же слово в слово земная пословица, — сказала я.
— Не спешите, мадам, вы же еще не знаете ее окончания, — произнесла машина-переводчик. — К этой пословице в ее классической форме обычно прикладывается рисунок, на котором птица улетает из рук человека, сердито вытирающего туалетной бумагой испачканные руки. Человек при этом говорит: «И все же — какая это гадость, синица в руках».
— Похоже, на сей раз машина утерла нам нос, — засмеялся Чарльз Чоски.
— Еще что-нибудь, — попросила я машину.
И она выдала: «Когда вы удалитесь, никто не заплачет».
Мы поняли, что пора уходить.
— У меня серьезные трудности, — сказала я как-то знакомой камирои. Но она молчала, будто я обращалась вовсе не к ней. И тогда я не выдержала: — Вам не любопытно, в чем дело?
— Нет, — честно ответила она. — Но вы можете рассказать, если вам это интересно.
— Я никогда не слыхала о подобных вещах, — начала я. — Большинство выбрало меня командиром военного десанта, который должен освободить плененные войска камирои на планете, о которой я никогда не слышала. Я должна собрать и экипировать эту экспедицию, как мне сказано, за счет моих собственных средств, причем в течение восьми УДЛов, то есть всего за два часа. Что же мне делать?
— Разумеется, делать то, что велено Большинством, мисс Холли. Теперь вы — гражданка Камирои и должны гордиться тем, что вам дали такое ответственное и важное задание.
— Но я же ничего этого не умею! А если я скажу им, что не знаю, как выполнить это задание?
— О, вас лишат гражданства и чуть-чуть покалечат. Вы же изучили наши законы, милочка.
По чистой случайности (я надеюсь, что это не более чем случайность) Большинство поручило нашему политическому аналитику Полю Пиго произвести обследование канализационной системы столицы Камирои. Лично, немедленно и всесторонне, как следовало из директивы. А нашему шефу Чарльзу Чоски то же Большинство повелело подавить восстание аборигенов на одной из планет-колоний и в доказательство успешного завершения операции привезти на Камирои правую руку руководителя мятежа вкупе с его правым глазом.
…Мы сильно нервничали, когда сидели в космопорте в ожидании рейса на Землю. Особенно когда к нам подошла группа знакомых камирои. Но они нас не задержали, а лишь попрощались, причем без особого энтузиазма.
— Мы здесь пробыли так недолго, — заметила я с надеждой в голосе.
— Я бы этого не сказал, — ответил один из них. — Как гласит одна из пословиц Камирои…
— Мы ее уже слышали, — перебил его наш шеф Чарльз Чоски. — Мы тоже не льем слез по поводу предстоящей разлуки.
И мы бегом отправились занимать места на нашем космоплане.
Заключительные рекомендации:
1. Организовать новую, более масштабную полевую экспедицию для детального изучения планеты Камирои.
2. Особое внимание уделить юмору Камирои.
3. В состав новой группы исследователей не включать никого из членов первой полевой экспедиции.
Перевод с английского Михаила Комаровского
БЕЗЛЮДНЫЙ ПЕРЕУЛОК
В этом квартале хватало разных затейников.
Повстречав там Джима Бумера, Арт Слик спросил его:
— Ходил когда-нибудь вон по той улице?
— Сейчас — нет, а мальчишкой бегал к одному лекарю. Он ютился в палатке — летом, когда сгорела фабрика комбинезонов. Улица-то всего в один квартал длиной, а потом упирается в железнодорожную насыпь. Несколько лачужек, а вокруг бурьян растет — вот и вся улица… Правда, сейчас эти развалюшки как-то не так выглядят. Вроде и побольше их стало. А я думал, их давно снесли.
— Джим, я два часа смотрю на тот крайний домик. Утром сюда пригнали тягач с сорокафутовым прицепом и стали грузить его картонными коробками каждая три фута в длину, торец дюймов восемь на восемь. Они их таскали из этой лачужки. Видишь желоб? По нему спускали. Такая картонка потянет фунтов на тридцать пять — я видел, как парни надрывались. Джим, они нагрузили прицеп с верхом, и тягач его уволок.
— Что же тут такого особенного?
— Джим, я тебе говорю, что прицеп нагрузили с верхом! Машина еле с места сдвинулась — думаю, на ней было не меньше шестидесяти тысяч фунтов. Грузили по паре картонок за семь секунд — и так два часа! Это же две тыщи картонок!
— Да кто теперь соблюдает норму загрузки? Следить некому.
— Джим, а домик-то — что коробка из-под печенья, у него стенки семь на семь футов, и дверь на полстенки. Прямо за дверью в кресле сидел человек за хлипким столиком. Больше в эту комнатку ничего не запихнешь. В другой половине, откуда желоб идет, что-то еще есть. На тот прицеп влезло бы штук шесть таких домиков!
— Давай-ка его измерим, — сказал Джим Бумер. — Может быть, он на самом деле побольше, чем кажется.
Вывеска на хижине гласила: «ДЕЛАЕМ — ПРОДАЕМ — ПЕРЕВОЗИМ — ЧТО УГОДНО ПО ЗАМЕНЬШЕННЫМ ЦЕНАМ». Старой стальной рулеткой Джим Бумер измерил домик. Он оказался кубом с ребром в семь футов. Он стоял на опорах из битых кирпичей, так что при желании можно было под него заглянуть.
— Хотите, продам вам за доллар новую пятидесятифутовую рулетку? — предложил человек, сидевший в домике. — А старую можете выбросить.
И он достал уз ящика стола стальную рулетку.
Арт Слик отлично видел, что столик был безо всяких ящиков.
— На пружине, имеет родиевое покрытие, лента «Дорт», шарнир «Рэмси», заключена в футляр, — добавил продавец.
Джим Бумер заплатил ему доллар и спросил:
— И много у вас таких рулеток?
— Могу приготовить к погрузке сто тысяч за десять минут. Если берете оптом, то уступлю по восемьдесят восемь центов за штуку.
— Утром вы грузили машину такими же рулетками? — спросил Арт.
— Да нет, там было что-то другое. Раньше я никогда не делал рулеток. Только сейчас вот решил сделать для вас одну, глядя, какой старой и изломанной вы измеряете мой дом.
Арт и Джим перешли к обшарпанному соседнему домику с вывеской: «СТЕНОГРАФИСТКА». Этот был еще меньше, футов шесть на шесть. Изнутри доносилось стрекотание пишущей машинки. Едва они открыли дверь, стук прекратился.
На стуле за столиком сидела хорошенькая брюнетка. Больше в комнате не было ничего, в том числе и пишущей машинки.
— Мне послышалось, здесь машинка стучала, — сказал Арт.
— Это я сама, — улыбнулась девушка. — Иногда для развлечения стучу как пишущая машинка. Чтобы все думали, что здесь стенографистка.
— А если кто-нибудь войдет да и попросит что-то напечатать?
— А как вы думаете? Напечатаю, и все.
— Напечатаете мне письмо?
— О чем говорить, приятель, сделаю. Без помарок, в двух экземплярах, двадцать пять центов страница, есть конверты с марками.
— Посмотрим, как вы это делаете. Печатайте, я продиктую.
— Сперва диктуйте, а потом я напечатаю. Нет смысла делать две вещи одним разом.
Арт, чувствуя себя последним дураком, пробубнил длинное витиеватое письмо, которое уже несколько дней собирался написать, а девушка сидела, подчищала ногти пилочкой. И перебила только раз.
— Почему это машинистки вечно сидят и возятся со своими ногтями? — спросила она его. — Я тоже так стараюсь делать. Подпилю ногти, потом немного отращу, а потом опять подпилю. Целое утро только этим и занимаюсь. По-моему, глупо.
— Вот и все, — сказал Арт, кончив диктовать.
— А вы не прибавите в конце «люблю, целую»? — спросила девушка.
— С какой стати? Письмо деловое, и человека этого я едва знаю.
— Я всегда так пишу людям, которых едва знаю, — сказала девушка. Письмо на три страницы. Это семьдесят пять центов. Пожалуйста, выйдите секунд на десять. Не могу при вас печатать.
Дверь захлопнулась и воцарилась тишина.
— Эй, девушка, — крикнул Арт, — чем вы там занимаетесь?
Из домика донеслось: «Вам что, нужно еще и память подправить? Уже забыли о своем заказе? Письмо печатаю».
— Почему же машинки не слышно?
— Это еще зачем? Для правдоподобия? Надо бы за это брать отдельную плату. — За дверью хихикнули, и секунд пять машинка стрекотала как пулемет. Потом девушка открыла дверь и вручила Арту текст на трех страницах. Действительно, письмо было напечатано безукоризненно.
— Что-то тут не так, — сказал Арт.
— Да что вы! Синтаксис ваш собственный, сэр. А разве надо было выправить?
— Нет, я не о том. Девочка, скажи по чести, как твой сосед умудряется доверху нагрузить машину товаром из дома, который в десять раз меньше этой машины?
— Так ведь и цены заменьшены.
— Ага. Он тоже вроде тебя. Откуда вы такие?
— Он мой дядя-брат. И мы называем себя индейцами племени инномини.
— Нет такого племени, — твердо сказал Джим Бумер.
— Разве? Тогда придется придумать что-нибудь еще… Но звучит очень по-индейски, согласитесь! А какое самое лучшее индейское племя?
— Шауни, — ответил Джим Бумер.
— О’кей, тогда мы — индейцы шауни. Нам это пара пустяков.
— Идет, — сказал Бумер. — Ведь я сам шауни и всех шауни в городе знаю наперечет.
— Салют, братец! — крикнула девушка и подмигнула. — Это как в той шутке, которую я заучила, только начинается там по-другому… Видишь, какая я хитренькая: о чем ты ни спросишь, у меня уже ответ готов.
— С тебя двадцать пять центов сдачи, — сказал Арт.
— Да я знаю, — сказала девушка. — У меня из головы выскочило, что там на обратной стороне двадцатипятицентовой монетки… Заговариваю вам зубы, а сама стараюсь припомнить. Ну конечно, там такая смешная птичка сидит на вязанке хвороста. Сейчас я ее кончу. Готово. — Она вручила Арту Слику двадцатипятицентовик. — А вы, уж пожалуйста, рассказывайте, что здесь поблизости есть лапочка-машинистка, которая отлично печатает письма.
— Без пишущей машинки, — добавил Арт Слик. — Пошли, Джим.
— Люблю, целую! — крикнула им вслед девушка.
Рядом стояла маленькая убогая пивная под вывеской «КЛУБ ХЛАДНОКРОВНЫХ». Буфетчица была похожа на машинистку, как родная сестра.
— Мы бы взяли по бутылке «Будвайзера», — сказал Арт. — Но ваши запасы, я вижу, на нуле.
— А зачем запасы? — спросила девушка. — Вот ваше пиво.
Арт поверил бы, что бутылки она достала из рукава, но платье у нее было без рукавов.
Пиво оказалось холодным и вкусным.
— Вы не знаете, девушка, как это ваш сосед на углу делает товар из ничего и тут же грузит им машину.
— А вещи делаются из чего-то! — вставил Джим Бумер.
— А вот и нет! — сказала девушка. — Я учу вашего языка. Эти слова я знаю. «Из чего-то» собирают, а не делают. А он делает.
— Забавно, — удивился Слик, — на этой бутылке написано «Будвизер», а правильно — «Будвайзер».
— Ой, какая же я простофиля! Не могла вспомнить, как это пишется; на одной бутылке написала правильно, а на другой — нет. Вчера вот тоже один посетитель попросил бутылку пива «Прогресс», а я на ней написала «Прогеррс». Сбиваюсь иногда. Сейчас исправлю.
Она провела рукой по этикетке, и надпись стала верной.
— Но ведь чтобы печатать типографским способом, надо сперва сделать клише! — запротестовал Слик.
— Все проще простого, — сказала буфетчица. — Только надо быть повнимательнее. Как-то я по ошибке сделала пиво «Джэкс» в бутылке из-под «Шлица», и посетитель был недоволен. Я взяла у него эту бутылку, раз-два, поменяла вкус пива и дала ему, будто б новую. «Это у нас освещение такое, что стекло кажется коричневым», — сказала я ему. И тут сообразила, что у нас вовсе никакого освещения нет! Пришлось быстренько сделать бутылку зеленой. Еще бы мне не ошибаться, ведь я такая бестолковая.
— В самом деле, у вас тут нет ни лампочек, ни окон. А светло, — сказал Слик. — И холодильника у вас нет. Во всем этом квартале нет электричества. Почему же у вас холодное пиво?
— Прекрасное холодное пиво, не правда ли? Заметьте, как ловко ухожу от ответа. Добрые люди, не хотите ли еще по бутылочке?
— Хотим. Заодно поглядим, откуда вы их достаете, — сказал Слик.
— Смотрите, сзади змея, змея! — вскрикнула девушка. — Ого, как вы подпрыгнули! — засмеялась она. — Это же шутка. Неужели я стану держать змей в таком хорошем баре?
Перед ними тем временем появились откуда-то еще две бутылки.
— Когда же вы появились в этом квартале? — спросил Бумер.
— Кто за этим следит? — ответила девушка. — Люди приходят и уходят.
— Вы не местные, — сказал Слик. — И нигде я таких не встречал. Откуда вы взялись? С Юпитера?
— Кому он нужен, ваш Юпитер? — возмутилась девушка. — Там и торговать не с кем, кроме как с кучкой насекомых. Только хвост отморозишь.
— Девушка, а вы нас не разыгрываете? — спросил Слик.
— Я сильно стараюсь. Выучила много шуток, но еще не умею ими шутить. Я улучшаюсь, ведь хозяйка бара должна быть веселой, чтобы людям хотелось снова к ней зайти.
— А что в том домике у железной дороги?
— Сегодня моя сестра-кузина открыла там салон. Отращивает лысым волосы. Любого цвета. Я ей говорила, что она спятила. Пустое дело. Будь им нужны волосы, стали бы люди ходить лысыми?
— Она и вправду может отращивать волосы? — спросил Слик.
— А как же! Вы сами не можете, что ли?
В квартале стояли еще три-четыре обшарпанных лавчонки, которых Арт и Джим не заметили, когда входили в «Клуб хладнокровных».
— По-моему, этой развалюшки тут раньше не было, — сказал Бумер человеку, стоявшему у последнего из домов.
— А я ее только что сделал, — ответил тот.
Старые доски, ржавые гвозди… Он ее только что сделал!
— А почему вы… э… не построили дом поприличнее, раз уж вы взялись за это? — спросил Слик.
— Меньше подозрений. Если вдруг появляется старый дом, на него никто и не смотрит. Мы здесь люди новые, и пока что хотим осмотреться, не привлекая особого внимания. Вот я и думаю, что бы мне сделать. Как вы считаете, найдут здесь сбыт отличные автомобили, долларов по сто за штуку? Хотя, пожалуй, при их изготовлении придется считаться с местными религиозными традициями.
— То есть? — спросил Слик.
— Культ предков. Хотя все уже отлично работает на естественной энергии, у машины должны быть пережитки прошлого, бензобак и дизель. Ну что ж, я их встрою. Подождите, сделаю вам машину за три минуты.
— Машина у меня уже есть, — сказал Слик. — Пошли, Джим.
Арт с Джимом повернули назад.
— А я все гадал: что творится в этом квартале, куда никто никогда не заглядывает? — сказал Слик. — Уйма в нашем городе занятных местечек, стоит только поискать.
— В тех лачугах, что стояли здесь раньше, тоже жило несколько странных парней, — сказал Бумер. — Я кое-кого встречал в «Красном Петухе». Один умел кулдыкать индюком. Другой мог вращать глазами одновременно — правым по часовой стрелке, левым против. А работали на маслозаводе, сгребали пустые хлопковые коробочки, пока он не сгорел.
Приятели поравнялись с хижиной стенографистки.
— Эй, милая, а если серьезно, как это ты печатаешь без пишущей машинки? — спросил Слик.
— На машинке слишком небыстро.
— Я спросил не «почему», а «как»?
— Поняла. Но до чего ловко я увертываюсь от твоих вопросов! Пожалуй, выращу-ка к завтрашнему утру у себя перед конторой дуб, чтобы давал тень. Люди добрые, у вас в кармане желудя не найдется?
— Н-нет. А как же ты все-таки печатаешь?
— Дай слово, что никому не скажешь.
— Даю.
— Я печатаю языком, — сказала девушка.
Арт и Джим не торопясь пошли дальше.
— А чем ты делаешь второй экземпляр? — крикнул вдруг Джим Бумер.
— Вторым языком, — ответила девушка.
Из углового дома опять грузили товар в сорокафутовый трейлер. По желобу ползли связки водопроводных труб со стенками толщиной в полдюйма и длиной футов по двадцать. Жесткие трубы двадцатифутовой длины — из семифутовой развалюшки.
— Не понимаю, как он может загружать товаром из такой маленькой лавчонки целые машины? — не унимался Слик.
— Девчонка же сказала — по заменьшенным ценам, — ответил Бумер. — Зайдем-ка в «Красный Петух». Может быть, там тоже что-нибудь затевается. В этом квартале всегда хватало разных затейников.
Перевод с английского Андрея Графова
ПРОЖОРЛИВАЯ КРАСОТКА
Джо Спейд меня кличут. А уж башковитее меня вам вряд ли отыскать. Это я придумал Вотто, и Воксо, и еще кучу других штучек, без которых нынче никто и шагу ступить не может. У меня этого серого вещества столько, что порой приходится к специалисту по мозгам обращаться. В тот день, помню, звоню, — все мозговые спецы, которых я знаю, на уик-энде. Что-то уж слишком часто они на уик-энде, когда я к ним звоню. Пришлось к новому врачу идти. У него на дверной табличке написано, будто он анапсихоневролог, — ну, это все равно, что спец по мозгам, ежели по-простому говорить.
— Меня кличут Джо Спейд, — человек, который изобрел все, — говорю я ему и хлопаю его по спине со свойственным мне добродушием. Тут какой-то треск раздается, мне даже поначалу показалось, что я ему ребро сломал. Потом замечаю, что это всего-навсего очки, стало быть — порядок.
— Я из тех, док, про которых говорят: гениальный парень, и никаких гвоздей, — говорю я ему. — И еще у меня в кармане куча этих зелененьких бумажек с такими кудрявыми завитушками.
Тут я беру у него со стола историю болезни и сам ее заполняю, чтобы времени не терять. Я так понимаю, что мне про себя больше известно все-таки, чем ему.
— Поимейте в виду, док, все ваши девятидолларовые слова я могу оптом купить за четыре восемьдесят пять, — беру я его на понт, и тут он смотрит на меня вроде как страдает от чего-то.
— Скромность не входит в число ваших недостатков, — говорит мне этот врач по мозгам. Это он уже, значит, мою карточку изучил. — Хм! Холостой… исключительно интересно…
Я сам написал «холостой», где положено. А что я человек исключительный, так это он и сам видит.
— Платежеспособный, — читает он в том месте, где речь идет о зелененьких. — Вот, — говорит, — это то, что мне нравится в людях. Уговоримся с вами о нескольких сеансах.
— Хватит одного, — говорю я ему. — Время летит, а плачу за него я. Провентилируйте мне мозги по-быстрому, док.
— Хорошо, я могу все сделать очень быстро, — говорит он. — Советую вам поразмыслить над старинным изречением: «Негоже человеку быть одному». Подумайте об этом. Надеюсь, вы сумеете сообразить, сколько будет один и один.
Потом он добавляет этак невесело: «Несчастная женщина»… То ли это поговорка такая в этом году, то ли он о другом пациенте подумал — мне невдомек. И опять добавляет:
— С вас три куска, выражаясь по-вашему.
— Спасибо, док, — говорю я. Отсчитал ему три сотни долларов и двинул вон. Этот спец по мозгам прямо в точку попал, в самую сердцевину.
Непременно надо мне подыскать себе компаньона.
Этого парня я приметил в баре у Грогли. Я сразу усек, что он мне в самый раз. Ростом он был вполовину меня, зато в остальном — вылитый я. Точно два ботинка с одной ноги. Одет шикарно, только на фасаде кое-где кровь подсыхает. Ну, у Грогли это со всяким может случиться, пяти минут хватит. Ребята, но до чего же мы с ним были похожи, ну что два твоих близнеца! Я уже наперед знал, что он на меня так похож.
— Э-хе-хе! Настоящие фугасы… — говорит мой новый компаньон с этакой грустинкой в голосе. Это значит: «Ну, братец, такой денек выдался, что на всю жизнь лая наслушался». В стакане у него было фэнси, а глаза сверкали, точно разбитое стекло.
— Он тут парочку раз схватывался на кулачках, — шепчет мне Грогли. — Только ему не везло. Уж очень медленно он кулаками машет. Я так думаю, что у него какие-то неприятности.
— С этим покончено, — говорю я Грогли, — он мой новый компаньон.
Тут я хлопаю своего нового компаньона по спине со свойственным мне добродушием, и из него вылетает один зуб, — плохо держался, наверно.
— Конец твоим неприятностям, Роско, — говорю я ему, — отныне мы с тобой компаньоны.
Он смотрит на меня вроде как-то болезненно.
— Меня зовут Морис, — говорит он. — Морис Мальтраверс. Ну, а как там делишки в пещере? Вы ведь троглодит, сэр, не так ли? Троглодиты всегда появляются после шакалов. Впервые мне захотелось, чтобы шакалы вернулись поскорей.
Чертова уйма народу меня троглодитом называет.
— Лишенный сочувствия человечества, — говорит этот Морис, — я, кажется, обретаю сочувствие низших подвидов. Интересно, сумею ли я втиснуть в ваши уши… ого-го! Вот эти корыта — это уши?! Что за устрашающий отологический аппарат!.. Мда, сумею ли я втиснуть в них все бремя моих забот?
— Я же сказал тебе, Морис, — конец твоим неприятностям, — говорю я. — Валяй за мной, и займемся нашими компанейскими делами.
Тут я беру его за шиворот и выволакиваю из бара Грогли.
— Я сразу усек, что ты моего склада парень, — говорю я ему.
— Моего склада парень, — вторит он мне. — Ну и шутник же ты! Точь-в-точь, как я.
— Мои мыслительные структуры столь сложны и так ориентированы, — говорит этот Морис, когда я его отпускаю и даю ему поразмять конечности, — что я превратился в замкнутую систему, непонятную для экзокосмоса, а уж тем более для такого хтонического существа, как вы.
— Я такой понятливый, что аж страшно, Морис, — говорю я ему. — Нет такой штуки, которая нам с тобой не под силу.
— В данный момент мои неприятности состоят в том, что университет запретил мне пользоваться компьютером, — говорит мне Морис. — Без компьютера я не могу кончить свою Универсальную Машину.
— У тебя будет такой компьютер, — говорю я ему, — что все красные лампочки на университетской машинке позеленеют от зависти.
И вот мы с ним приходим в мою хибару, про которую один репортер напечатал, что это «перестроенное из бывшей конюшни и, наверное, самое необычное и неприспособленное под научную лабораторию помещение в мире». Я завожу Мориса туда, но он чего-то суетится, словно курица, которой голову отрубили.
— Вы живое ископаемое! — верещит он. — Я не могу работать в этом раю для жеребцов! Мне нужна вычислительная машина, компьютер, понимаете?!
Тут я слегка постукиваю себя по черепушке шестифунтовым молотком и улыбаюсь своей знаменитой улыбкой.
— Вот он, весь тут, внутри, Морис, — говорю я ему, — самый лучший компьютер в мире. Когда я работал у Карнивалов, они меня рекламировали как Гениального Кретина. Они мне скачки устроили — с лучшим компьютером города наперегонки. Двадцатизначные числа пришлось умножать в уме, ну, и прочие там мелкие фокусы. Я, правда, словчил немного. Изобрел себе приставку и в карман сунул. Эта приставка все реле их лучшего компьютера могла заклинивать и на целую секунду замедлять. А ежели мне секунду форы дать, так я что угодно в мире в каком угодно деле обгоню. Одно было плохо — довелось мне языком молоть и вообще держать себя, как Гениальному Кретину положено, уж таким они меня выставляли. Для человека моего интеллекта это слишком.
— Охотно вам верю, — говорит Морис. — Хорошо, можете вы справиться со свернутыми Маймонид-подобными матрицами из чисел третьего типа последовательности Коши, одновременно относящимися к вневременной области множества Фирши?
— Морис, — говорю я ему, — я не только могу с этим справиться, но я еще могу одновременно жарить яичницу на закуску. — Потом я подхожу к нему и смотрю на него в упор. — Морис, — говорю я, — не иначе, как ты хочешь рассчитать аннигилятор?
Тут он глядит на меня, будто в первый раз воспринимает всерьез. Он вынимает из пиджака кучу чертежей, и я вижу, что он в самом деле рассчитывает аннигилятор, этакую славную штучку.
— Это не совсем обычный аннигилятор, — замечает Морис, хотя я и сам уже вижу, как дело обстоит. — Какой еще аннигилятор способен выдвигать и обосновывать категории? Какой другой способен выносить моральные и этические оценки? Какой еще способен к подлинному различению сущностей? Это будет единственный аннигилятор, способный делать полные философские заключения. Можешь ты мне помочь его закончить, Проконсул?[29]
«Проконсул» — это все равно, что член муниципалитета. Отсюда я вывел, что Морис обо мне высокого мнения.
Тут мы выбрасываем все часы и приступаем к делу. Мы вкалываем по двадцати часов в сутки. Я все рассчитываю и тут же клепаю — из Вотто-металла, разумеется. Под конец мы с ним делаем в этой штуке целую кучу обратных связей. Мы ей даем самой выбирать, чего нам в нее сунуть, а чего нет. Наш же аннигилятор тем от всех прочих и отличается, что сам может принимать решения. Ну, так пусть себе принимает!
Через неделю мы его заканчиваем. Ребята, какая игрушка получилась — пальчики оближешь! Начинаем мы с ней играть немного, чтобы посмотреть, что она может.
Показываю я ей на полпуда болтов и гаек — на столе валяются. И задаю программу:
— Убери отсюда все, что в стандарт не лезет. Здесь любая половина в утиль годится.
И в тот же момент половину этого барахла ровно корова языком слизнула. Вот дает! Только назови ей, от чего ты хочешь избавиться, — и тут же от этого самого уже ни следа.
— Убери теперь подчистую все вокруг, что тут ни к чему, — задаю я ей программу. А у меня в хибаре, что называется, беспорядок. Тут машина только разок мигает, и готово — моя хибара становится вполне приличной. Да, эта игрушка сразу любую дрянь усекает, без промашки всякое барахло прямиком вышвыривает на свалку. Такой аннигилятор, который, что бы ни зацапал, подчистую слизал, — это проще пареной репы придумать. А вот чего именно подчистую слизать, а чего нет, — это только наш сам собой понимает. Мы с Морисом, ясное дело, квохчем над ним от радости, что твои наседки.
— Морис, — говорю я и хлопаю его по спине, у него даже кровь начинает чего-то из носа капать, — Морис, это же золотое дно, а не машина! Нет такой штуки, которую мы бы с ней не провернули.
Но Морис пока что вроде невеселый.
— Aqua bono? [30] — спрашивает он, я так понимаю, что про какую-то минеральную воду. Раз так, я ему наливаю бренди, которое лучше всякой воды. Тянет он это бренди, но вид у него все равно задумчивый.
— Но что в этом хорошего? — спрашивает он. — Конечно, это победа, но под каким соусом мы ее можем продать? Ей-богу, я уже не один раз имел в руках замечательную штуку, которая потом оказывалась никому не нужной. Ты серьезно думаешь, что существует массовый спрос на машину, которая выносит моральные и этические оценки, выдвигает и обосновывает категории, которая способна к подлинному различению сущностей и может делать полные философские заключения? Выходит, я еще раз употребил свой мозг на изготовление великолепной безделушки?!
— Морис, эта штука — идеальное хранилище отбросов! — говорю я ему. Тут лицо у него становится зеленоватым, как у каждого, кому я, наконец, проясняю суть дела.
— Хранилище отбросов! — заводится он. — Целые эпохи накапливали знания, чтобы с помощью лучшего мозга в нашей эре — моего мозга! — породить такую машину, и вот этот двоюродный братец гориллы говорит мне, что это — идеальное хранилище отбросов! Тут передо мной новый аспект интеллекта, мысль будущего, плодоносящая в настоящем, а грязный каннибал заявляет, что это Хранилище Отбросов!! Созвездия склоняются перед моим творением, и само Время видит, что оно не прошло даром, а ты, — ты, косолапый свинопас, — ты называешь его ХРАНИЛИЩЕМ ОТБРОСОВ!!!
Так он, видать, увлекся моей идеей, что в этом месте даже слезу пустил. Ничего не скажешь, оно приятно, ежели с тобой соглашаются так долго и громко, как Морис. Потом у него уже, видно, слов не хватило, он эту бутылку бренди обеими руками обхватил и мигом вылакал, что в ней еще оставалось. После свалился и дрых — до тех пор, пока стрелка весь циферблат не обошла. Видать, работа его утомила.
Когда он, наконец, очухался, вид у него был слегка обалдевший.
— Теперь я себя чувствую гораздо лучше, — говорит он, — поверх того, что мне гораздо хуже. Ты был прав, это хранилище отбросов.
Для начала он ее запрограммировал, чтоб она ему всю дрянь удалила — из крови, из печенки, из почек, из сердца. Ну, это ей раз плюнуть. Заодно она его в два счета от похмелья избавила. Еще побрила вдобавок и аппендикс вырезала. Этой машине только мигни, — она тебе разом чего хочешь удалит.
— Назовем ее Прожорливой Красоткой, — говорю я, — в том смысле, что она что угодно жрет. И притом так она это делает, что просто красота.
— Так мы ее будем называть между собой, — соглашается Морис, — но в обществе она будет известна как «Пантофаг».
А это то же самое, что «Прожорливая Красотка», только по-гречески.
Под такое настроение решил я поделить на нас с Морисом один свой Воксо. Каждый берет себе половину настроенного аппарата, и можешь говорить друг с другом на каком угодно расстоянии. А вид у моего Воксо такой, что его никто и не заметит.
Сняли мы большой киоск и выставили нашу Прожорливую Красотку, нашего Пантофага, на торговой ярмарке.
Ну, это было представление, я вам скажу! Люди так и перли, и все смотрели и слушали, пока сплошная стена зевак не выстроилась. Мой Морис соловьем разливается, а что касается меня, то я, по-моему, еще хлеще. А уж вид у нас, ясное дело, как у заправских джентльменов, особливо после того, как мне Морис намекнул, что я вроде для этого случая слишком скромно одет — в одной ночной сорочке. Я его понял, сходил, еще рубаху сверху на себя напялил. А уж наша Красотка так вся и блестит, переливается, — все, что из Вотто-металла сделано, всегда так блестит.
Ребятишки швыряли в нее конфетными обертками, те исчезали прямо на лету. «Обыщи меня!» — орали они, и сразу у них, в карманах, что ни к чему не годилось, исчезало бесследно. Был там один тип с битком набитым портфелем, так этот портфель в одну секунду стал пустой. Кое-кто, конечно, визг поднял, как лишился усов или бороды, — ну, мы втолковали, что им эти заросли на лице ничего не прибавляли; ежели б все эти их украшения имели хоть мало-мальскую ценность, машина их ни за что бы не тронула. Мы им показывали на других, у которых кусты на лице остались в целости и сохранности; эти, что бы там за своим кустарником ни скрывали, но уж им-то шерстяной покров, видать, требовался.
— Могу ли я установить одну такую машину дома и когда? — спрашивает одна дама.
— Завтра, за сорок девять девяносто пять вместе с установкой, — отвечаю я ей. — Наша машина, мадам, избавит вас от всего бесполезного. Она ощиплет вам курицу и кости из мяса вынет вместо вас. Она вам все старые любовные записочки в вашем письменном столе изничтожит, оставит только письма от ребят, которые имели в виду именно то, что писали. Она избавит вас от тридцати фунтов лишнего веса в самых стратегических местах, так что, по справедливости, мадам, одно только это окупает ее цену. Она выбросит все старые пуговицы, которые ни на что не годны, и все семена, которые никогда бы все равно не взошли. Она вам ликвидирует все, что ни к чему не пригодно.
— Эта машина способна выносить моральные и этические оценки, — просвещает Морис народ. — Она способна выдвигать и обосновывать категории.
— Морис мой компаньон, — говорю я всем, — Мы выглядим одинаково и думаем одинаково. Мы даже говорим одинаково.
— Если не считать того, что я выражаюсь иератически, а он — демотически, — подтверждает Морис. — Перед вами единственный аннигилятор в мире, который способен делать полные философские заключения. Это непогрешимый судия, который сам определяет, что в мире приносит какую-либо пользу, а что — нет. И все бесполезное он аккуратно ликвидирует.
Ребята, люди все утро так и перли посмотреть нашу машину. Только после полудня это наводнение чуток пошло на убыль.
— Интересно, сколько народу побывало у нас в киоске за утро? — говорит мне Морис. — Я бы сказал, тысяч десять.
— А мне гадать ни к чему, — говорю я. — Вошло девять тысяч триста пятьдесят восемь, Морис, — говорю я ему, потому что я всегда машинально чего-нибудь считаю. — И вышло девять тысяч двести девяносто семь, — продолжаю я, — не считая тех сорока четырех, которые и сейчас здесь околачиваются.
Морис улыбается.
— Ты ошибся, — заявляет он, — у тебя цифры не сходятся.
И вот тут, чувствую, волосы у меня на затылке становятся дыбом.
Я, когда считаю, никогда не ошибаюсь, и вот я вижу, что наша Прожорливая Красотка тоже не ошибается. Порядок, сейчас уже поздно делать вид будто ошибся, особенно ежели к этому не привык, но, может, еще есть время убраться с пути урагана, пока он не налетел?
— Кончай куковать, — шепчу я Морису, — пишись в бродяги, выходи на щебенку!
— Же нэ компренэ[31], — отвечает Морис, что значит «сматываем удочки, ребята», только по-французски, и дает мне тем самым понять, что он все усек.
Тогда я на высокой скорости удаляюсь из помещения ярмарки, а мой Морис несется позади с такой легкостью, что его и не слышно. Тут как раз флаер-такси собирается отчаливать.
— Прыгай на подножку, Морис! — подаю я ему сигнал, и сам прыгаю, цепляюсь когтями за хвостовое оперение, и мои ноги уже болтаются в воздухе. Теперь надо глянуть, что там с Морисом. Что с Морисом, ха! Да его и в помине нету! Он вообще рядом со мной не бежал, оказывается! Я оглядываюсь, и тут вижу через окно, как он там опять заводит свои песни.
Ну и история! Чтобы мой компаньон, который на меня похож, точно две черепушки из-под одной шляпы, — и не понял мой намек!!
В аэропорту я ныряю на воздушный грузовоз, который как раз отлетает в Мехико.
Мне чемоданов паковать не приходится. Я так скажу: ежели человек не привык постоянно иметь при себе двухлетний прожиточный минимум — в виде этих зелененьких бумажек с кудрявыми завитушками в заднем кармане, — такой человек, значит, не приспособлен встретиться с Судьбой один на один! Через тридцать минут я уже сижу в отеле в Куэва Покита, и все удовольствия к моим услугам. Тогда я хватаю свой Воксо, чтобы послушать, что мне сигналит мой Морис.
— Почему ты мне не сказал, что Пантофаг аннигилирует людей? — говорит он вроде бы с испугом.
— Я тебе все сказал, — говорю я. — Девять тысяч двести девяносто семь прибавить сорок четыре не дает девять тысяч триста пятьдесят восемь. Ты это сам заметил. Как там дела в родных краях, Морис? Вот юмор получился!
— Тут не юмор! — говорит он вроде как с отчаянием. — Я заперся в маленькой кладовке, где ведра и веники, но эти люди собираются взломать дверь. Что мне делать?
— Э, Морис, да объясни ты им, что те, которых машина прибрала, все равно ни на что не годились. Ведь наша машина не ошибается.
— Сомневаюсь, удастся ли мне убедить в этом родственников пострадавших. Они жаждут крови. Они уже ломятся в дверь, Спейд! Я слышу, они там кричат, что повесят меня.
— Скажи им, что веревка должна быть новехонькой, иначе ты не согласишься! — говорю я ему. Это такая старая шутка. И выключаю свой Воксо, потому как Морис больше ничего не говорит, только вроде булькает там, а чего он этим бульканьем хочет сказать, мне невдомек.
Такие истории быстро сходят на нет, стоит людям повесить одного кого-нибудь для собственного удовлетворения. Так что я теперь уже опять в городе и опять ворочаю в голове всякие новые идеи, ровно кучу камней перекатываю. Только Прожорливую Красотку я больше делать не стану. Слишком у нее логика опасная, и вообще она свое время слегка опережает.
Я нынче ищу себе нового компаньона. Заглядывайте к Грогли, ежели вас это интересует. Я там появляюсь каждый часок или около этого. Мне нужен парень, похожий на меня, как две шеи в одной петле… тьфу, черт, с чего это у меня вдруг такие мысли! — нет, попросту парень, который выглядит, как я, и думает, как я, и говорит тоже, как я.
Вы прямо валяйте и спрашивайте Джо Спейда.
Только поимейте в виду — парень, которого я возьму в компаньоны, должен быть такой, чтобы сразу меня понимал, ежели придет время сматывать удочки.
Перевод с английского Рафаила Нудельмана
СЕМЬ ДНЕЙ УЖАСА
— Скажи, мама, ты хочешь, чтобы что-нибудь исчезло? — спросил Кларенс Уиллоугби.
— Пожалуй, неплохо, если бы исчезла эта груда грязных тарелок. А почему ты спрашиваешь?
— Я только что построил Исчезатель, мама. Это очень просто: берешь жестяную консервную банку и вырезаешь дно. Затем вставляешь в нее два круглых куска красного картона с отверстиями в середине, — и Исчезатель готов. Для того, чтобы исчезло что-нибудь, нужно просто посмотреть на этот предмет через отверстия и мигнуть.
— О-о!
— Вот только я не знаю, сумею ли вернуть исчезнувшие тарелки обратно. Давай попробуем сначала что-нибудь другое — ведь тарелки стоят денег.
Как всегда, Мира Уиллоугби была восхищена умом своего девятилетнего сына. Сама она никогда бы не додумалась до этого, а вот он додумался.
— Попробуй-ка Исчезатель на кошке вон там, под дверью Бланш Мэннерс. Если она исчезнет, никто, кроме самой Бланш Мэннерс, не заметит этого.
— Хорошо, мама.
Мальчик приложил Исчезатель к глазу и мигнул. Кошка мгновенно исчезла с тротуара.
Мать с интересом посмотрела на сына.
— Интересно, а как работает Исчезатель? Ты знаешь, как он работает, Кларенс?
— Конечно, мама. Берешь консервную банку с вырезанными донышками, вставляешь вместо них два кружка из картона и мигаешь. Вот и все.
— Ну ладно, иди поиграй на улице. И не вздумай без моего разрешения играть с Исчезателем в доме. Если мне понадобится, чтобы что-нибудь исчезло, я сама скажу тебе об этом.
После ухода сына мать почувствовала какое-то смутное беспокойство. «Может быть, мой Кларенс — гениальный ребенок? Не всякий взрослый сумеет построить Исчезатель, а тем более действующий. Интересно, хватилась ли Бланш Мэннерс своей кошки?»
Кларенс вышел из дому и направился к таверне «Гнутый пятак» на углу.
— Хочешь, чтобы у тебя что-нибудь исчезло, Нокомис?
— Да вот я не прочь расстаться со своим брюхом.
— Если я сделаю так, что оно у тебя исчезнет, вместо живота у тебя будет дыра, и ты умрешь от потери крови.
— Пожалуй, ты прав, парень. А почему бы тебе не попробовать Исчезатель на пожарном гидранте во-оо-он там, у ворот?
Это был, несомненно, самый счастливый день для ребятишек всей округи. Они сбегались отовсюду поиграть на затопленных улицах и переулках, и если кто-нибудь из них утонул во время этого наводнения (мы совсем не утверждаем, что кто-то утонул, хотя это и был настоящий потоп), ну что ж, этого следовало ожидать. Пожарные машины (слыханное ли дело, пожарные машины были вызваны для борьбы с наводнением) стояли по крышу в воде. Полицейские и санитары бродили по затопленным улицам, мокрые и озадаченные.
— Возвращатель, Возвращатель, кому нужен Возвращатель? — тонким голоском кричала Кларисса Уиллоугби.
— Да замолчишь ты наконец? — сердито прикрикнул на девочку один из санитаров. — И без тебя полно хлопот!
Нокомис, буфетчик из таверны «Гнутый пятак», отозвал Кларенса в сторону.
— Пожалуй, я пока никому не скажу о том, что случилось с пожарным гидрантом, — сказал он.
— Если ты не скажешь, я тоже никому не скажу, — пообещал Кларенс.
Полицейский Комсток заподозрил неладное.
— Существует только семь возможных объяснений этого загадочного случая, — сказал он. — Несомненно, один из семи сорванцов Уиллоугби сделал это. Вот только я не знаю, как это ему удалось. Для такой работы понадобится бульдозер, и все-таки что-то от пожарного гидранта останется. Как бы то ни было, один из них сделал это.
У полицейского Комстока был несомненный талант находить правильные пути решения запутанных проблем. Именно поэтому он был рядовым полицейским и патрулировал улицы, вместо того чтобы сидеть в кресле в полицейском участке.
— Кларисса! — сказал он голосом, подобным раскату грома.
— Возвращатель, Возвращатель, кому нужен Возвращатель? — продолжала она выкрикивать тонким голосом.
— Подойди сюда, Кларисса. Как ты думаешь, что случилось с этим пожарным гидрантом? — спросил полицейский Комсток.
— У меня есть невероятное подозрение, только и всего. Ничего определенного. Как только будет известно что-нибудь определенное, я вам сообщу.
Клариссе было восемь лет, и она очень любила невероятные подозрения.
— Клементина, Гарольд, Коринна, Джимми, Сирил, — обратился полицейский Комсток к пяти младшим отпрыскам семьи Уиллоугби. — Что, по-вашему, случилось с пожарным гидрантом?
— Вчера около него бродил какой-то человек. Наверно, он взял гидрант, — сказала Клементина.
— Да не было здесь никакого гидранта. По-моему, вы поднимаете шум из-за пустяков, — заметил Гарольд.
— Городской муниципалитет еще услышит об этом, — сказала Коринна.
— Уж я-то знаю, — сказал Джимми, — да не скажу.
— Сирил! — закричал полицейский Комсток ужасным голосом. Не громовым голосом, нет, а ужасным. Он ужасно себя чувствовал.
— Тысяча чертей! — воскликнул Сирил. — Да ведь мне всего три года. Кроме того, я не понимаю, почему я должен отвечать за какой-то гидрант, хотя бы и пожарный.
— Кларенс! — сказал полицейский Комсток. Кларенс судорожно проглотил слюну. — Ты не знаешь, куда делся пожарный гидрант?
Кларенс просиял.
— Нет, сэр. Я не знаю, куда он делся.
На место стихийного бедствия явилось несколько самоуверенных парней из отдела водоснабжения, которые перекрыли воду на несколько кварталов в округе и поставили на то место, где раньше был пожарный гидрант, заглушку.
— Нам придется представить шефу самый невероятный отчет за всю мою жизнь, — сказал один из них.
Расстроенный полицейский Комсток зашагал прочь.
— Отстаньте от меня со своим котом, мисс Мэннерс, — сказал он. — Представления не имею, где его искать. Я даже пожарный гидрант не могу найти, а вы пристаете ко мне со своим котом.
— У меня идея, — сказала Кларисса. — Мне почему-то кажется, что и кот, и пожарный гидрант находятся в одном месте. Пока я не могу ничем это доказать.
Оззи Морфи носил на голове маленькую черную шапочку, закрывающую лысину. Кларенс направил на шапочку свое оружие и мигнул. Шапочка исчезла, а из крошечной царапины на макушке начала медленно сочиться кровь.
— Я бы не стал больше играть с этой штукой, — сказал Нокомис.
— А кто играет? — спросил Кларенс. — Это взаправду.
Так начались семь дней ужаса в этой тихой, до сих пор ничем не выделявшейся округе. Из парков исчезали деревья; фонарных столбов как не бывало; Уолли Уолдорф приехал с работы, вышел из машины, хлопнул дверцей — и машина исчезла. Когда Джордж Малендорф направился по мощеной дорожке к своему дому, почуявшая хозяина собачонка Пит с радостным визгом бросилась ему навстречу. В двух метрах от него она подпрыгнула ему в руки — и словно растаяла. Только лай слышался еще несколько мгновений в озадаченном воздухе.
Но хуже всего пришлось пожарным гидрантам. Второй гидрант был установлен на следующее утро после исчезновения первого. Он простоял только восемь минут, и наводнение началось сначала. Следующий пожарный гидрант был установлен к полудню и исчез через три минуты. На следующее утро был установлен четвертый.
При операции присутствовали: начальник отдела водоснабжения, главный инженер муниципалитета, шеф полиции со штурмовым отрядом, президент «Ассоциации Родителей и Учителей», ректор университета, мэр города, три джентльмена из ФБР, кинооператор, ряд видных ученых и толпа честных граждан.
— Посмотрим, как он теперь исчезнет, — сказал городской инженер.
— Посмотрим, как он теперь исчезнет, — сказал шеф полиции.
— Посмотрим, как он те… Слушайте, а где гидрант? — сказал один из видных ученых.
Гидрант исчез, и все основательно промокли.
— По крайней мере, теперь у меня в руках самые сенсационные кадры этого года, — сказал кинооператор. В этот момент киноаппарат со всеми принадлежностями исчез прямо у него из рук.
— Перекройте воду и поставьте заглушку, — распорядился завотделом водоснабжения. — И пока не ставьте нового гидранта. Тем более что это был последний.
— Это уж слишком, — вздохнул мэр. — Хорошо, хоть ТАСС об этом не знает.
— ТАСС об этом знает, — сказал маленький кругленький человечек, поспешно выбираясь из толпы. — Я из ТАСС.
— Если все вы, господа, пройдете в «Гнутый пятак», — провозгласил Нокомис, — и попробуете наш новый коктейль «Пожарный гидрант», вы почувствуете себя гораздо лучше. Этот превосходный коктейль состоит из отличного пшеничного виски, кленового сахара и воды из этого самого гидранта. Вам принадлежит честь первыми отведать его.
В этот день дела в «Гнутом пятаке» шли как никогда хорошо. Да это и понятно, ведь именно у его дверей исчезали пожарные гидранты в сопровождении гейзеров бурлящей воды.
— Я знаю, как мы легко можем разбогатеть, папа, — сказала несколько дней спустя своему отцу Кларисса. — Соседи говорят, что лучше уж продать свои дома за бесценок и убраться отсюда как можно скорей. Давай достанем много денег и скупим у них дома. А потом можно будет снова их продать и разбогатеть.
— Я их даже по доллару за штуку не куплю, — сказал папа, Том Уиллоугби. — Три дома уже исчезли, а семьи, живущие в оставшихся, вынесли всю мебель во двор. Только мы одни ничего не вынесли из дома. Может быть, к утру на месте не останется ни одного дома, только пустые участки.
— Отлично, тогда давай скупим пустые участки. К тому времени как дома начнут возвращаться назад, мы будем готовы.
— Возвращаться назад? Так дома вернутся назад? Ты действительно что-то знаешь?
— Не более чем подозрение, граничащее с уверенностью. Пока ничего более определенного мне не известно.
Трое видных ученых собрались в гостиничном номере, который по царящему в нем беспорядку напоминал опочивальню пьяного султана.
— Это превосходит все метафизическое. Это граничит — с квантум континиум. Некоторым образом даже опровергает Боффа, — сказал д-р Великоф Вонк.
— Самый таинственный аспект — это контингенция интрансингенции, — загадочно выразился Арпад Аркабаранан.
— Да, — вздохнул Вилли Мак Джилли. — Кто бы мог подумать, что этого удалось добиться с помощью консервной банки и двух кусков картона? Когда я был мальчишкой, мы пользовались коробкой из-под толокна и цветным мелом.
— Я не совсем вас понимаю, — сказал д-р Вонк. — Вы не могли бы выражаться яснее?
Пока никто не исчез и даже не был ранен, если не считать капельки крови на лысине Оззи Морфи, нескольких капель на мочках ушей Кончиты, с которых исчезли ее любимые причудливые серьги, поврежденный палец, владелец которого схватился за ручку входной двери своего дома в момент его исчезновения, вывихнутый большой палец на правой ноге у соседского мальчишки, собиравшегося пнуть консервную банку, исчезавшую в этот самый критический момент, что вызвало соприкосновение большого пальца с поверхностью тротуара. Только и всего, не более пинты крови и три-четыре унции пострадавшей плоти.
Теперь, однако, положение изменилось. Исчез м-р Бакл, хозяин бакалейной лавки. Это было уже серьезно.
В доме Уиллоугби появились подозрительные личности из полицейского участка в центре города. Однако самым подозрительным и надоедливым оказался мэр города. Обычно он не был таким плохим, но ужас в городе царил уже семь дней.
— В городе ходят ужасные слухи, — сказал один из подозрительно выглядящих типов, — которые связывают определенные события с вашим домом. Что вам об этом известно?
— Я распустила большинство этих слухов, — сказала Кларисса, — но я не считаю их ужасными. Скорее таинственными. Но если вы хотите докопаться до самого дна, задавайте мне вопросы.
— Это ты вызвала исчезновение всех этих предметов? — спросил сыщик.
— Это не тот вопрос, — сказала Кларисса.
— Знаешь ли ты, куда они исчезли? — спросил сыщик.
— И это не тот вопрос, — ответила Кларисса.
— Можешь ли ты вернуть их обратно?
— Конечно, могу. Это любой может. А вы разве не можете?
— Не могу. Если ты можешь, пожалуйста, верни их — поскорее.
— Мне нужно кое-что для этого. Во-первых, золотые часы и молоток. Затем отправляйтесь в магазин и купите мне разные химикалии по этому списку. Кроме того, ярд черного бархата и фунт леденцов.
— Ну, что ты на это скажешь? — спросил один из полицейских.
— Действуйте, ребята, — сказал мэр, — это наша единственная надежда. Достаньте все, что она попросила.
И все было доставлено.
— Почему это все только с ней и разговаривают? — спросил Кларенс. — В конце концов я заставил все это исчезнуть. Откуда она знает, как вернуть их обратно?
— Я так и знала! — закричала Кларисса, глядя с ненавистью на мальчишку. — Я знала, что он во всем виноват. Он прочитал в моем дневнике, как делается Исчезатель. Если бы я была его мамой, я бы выпорола его, чтобы он больше не читал дневник своей сестрички. Вот что происходит, когда что-нибудь серьезное попадает в безответственные руки.
Она положила золотые часы мэра на пол и замерла с поднятым молотком.
— Я должна подождать несколько секунд. В таком деле нельзя спешить. Всего несколько секунд.
Секундная стрелка описала круг и достигла деления, предназначенного для этого момента еще до сотворения мира. Молоток в руке девочки внезапно с силой опустился на великолепные золотые часы.
— Вот и все, — сказала она. — Все ваши тревоги кончились. Смотрите, вон там, на тротуаре, появился кот Бланш Мэннерс — там, откуда он исчез семь дней тому назад.
И кот появился на тротуаре.
— А теперь давайте отправимся к «Гнутому пятаку» и посмотрим, как возвратится первый пожарный гидрант.
Им пришлось ждать всего несколько минут. Гидрант появился из ниоткуда и с грохотом покатился по мостовой.
— Теперь я предсказываю, — сказала Кларисса, — что все исчезнувшие предметы возвратятся точно через семь дней после их исчезновения.
Семь дней ужаса окончились. Исчезнувшие предметы начали возвращаться.
— Как, — спросил мэр девочку, — ты узнала, что они вернутся через семь дней?
— Потому что Кларенс построил семидневный Исчезатель. Я могу построить девятидневный, тринадцатидневный, двадцатисемидневный и семилетний Исчезатель. Я сама собиралась построить тринадцатидневный Исчезатель, но для этого нужно покрасить картонные кружки кровью из сердца маленького мальчика, а Сирил плакал всякий раз, когда я пыталась сделать глубокий разрез.
— Ты действительно знаешь, как построить все эти штуки?
— Конечно. Только я содрогаюсь при мысли, что будет, если этот секрет попадет в руки безответственных людей.
— Я тоже содрогаюсь, Кларисса. А зачем тебе понадобились химикалии?
— Для моих химических опытов.
— А черный бархат?
— На платья моим куклам.
— А фунт леденцов?
— Как вы сумели стать мэром города, если не понимаете таких простых вещей? Как вы думаете, для чего существуют леденцы?
— Последний вопрос, — сказал мэр. — Зачем тебе понадобилось разбивать молотком мои золотые часы?
— О-о, — ответила Кларисса, — для драматического эффекта.
Перевод с английского Игоря Почиталина
ДЫРА НА УГЛУ
Этим вечером Гомер Хуз вернулся домой, в привычный уютный круг, куда входили: пес неизвестной породы, считавшийся его личным другом; прекрасный дом, где всегда царила веселая суматоха; любящая и непредсказуемая жена; и, наконец, пятеро детей — идеальное количество (еще четверо было бы чересчур много, минус четверо — чересчур мало). При виде хозяина пес в ужасе взвыл и ощетинился дикобразом. Потом все же уловил запах Гомера и, узнав его, стал лизать пятки, грызть пальцы и всячески выражать радость по случаю появления главы семьи. Хороший песик, хоть и дурак. Впрочем, кому нужны умные?!
Гомер немного замешкался с дверной ручкой. Далеко не во всех книгах имеются описания подобных устройств, знаете ли, а у него к тому же сегодня было некое странное ощущение то ли потерянности, то ли растерянности… короче говоря, состояние, именуемое «не в своей тарелке». Но он разобрался в чем дело (если не получается тянуть, следует повернуть) и открыл дверь.
— Ты не забыл принести то, о чем я просила, Гомер? — осведомилась любящая жена Реджина.
— Что именно ты просила принести меня этим утром, о быстровыпекаемый черничный бисквит моего сердца? — поинтересовался Гомер.
— Если бы я помнила, сформулировала бы вопрос иначе, — пояснила любящая жена. — Но знаю, что точно просила тебя о чем-то, о забродивший кетчуп моей души. Гомер! Взгляни на меня, Гомер! Да ты на себя не похож! НЕ ПОХОЖ! Ты не мой Гомер! На помощь! В мой дом забралось чудовище! Помогите! А-а-а!
— До чего же приятно быть женатым на женщине, которая тебя не понимает, — объявил Гомер, ласково обнимая Реджину и бросая на пол. Не успела несчастная опомниться, как он придавил жену к ковру огромными ласковыми копытами и начал (так, по крайней мере, казалось со стороны) ее пожирать.
— Где ты раздобыла этого монстра, мама? — удивился вошедший сын Роберт. — И почему он запихнул твою голову себе в пасть? Можно я возьму на кухне яблоко? Он что, убивает тебя, ма?
— Ай-ай, — ответила мама Реджина. — Одно яблоко, Роберт, не больше, с тебя хватит… Да, думаю, он решил меня съесть.
Сын Роберт взял яблоко и выбежал во двор.
— Привет, папа, что это ты делаешь с мамой? — удивилась вошедшая дочь Фрегона. Ей уже исполнилось четырнадцать, правда, для своего возраста она была ужасно глупа. — Похоже, ты задумал ее убить. А мне всегда казалось, что прежде чем проглотить человека, с него сначала сдирают кожу. Ой! Да ты совсем не папа, верно ведь? Какое-то чудище. Я сначала приняла тебя за папу. Выглядишь совсем как он, если не считать того, как ты выглядишь.
— Ай-ай, — сообщила мама Реджина сильно приглушенным голосом.
Ничего не скажешь, в этом доме умели повеселиться.
Этим вечером Гомер Хуз вернулся домой, в привычный уютный круг, куда входили: п. н. п.; п. д.; л. и н. ж.; п. д. (еще четверо было бы чересчур много).
Собака приветливо виляла хвостом и ластилась. Сын Роберт жевал сердцевинку яблока на переднем газоне.
— Привет, Роберт. Что сегодня нового?
— Ничего, папа. Здесь вечно такая скукотища. Ах, да, в доме монстр. Чем-то на тебя смахивает. Пожирает заживо маму.
— Пожирает заживо, говоришь? Как это? — расспрашивал Гомер.
— Уже заглотил ее голову.
— Смешно, Роберт, ничего не скажешь, здорово смешно, — похвалил Гомер, входя в дом.
Одного у деточек Хуз не отнимешь: они по большей части режут правду-матку в глаза. В доме действительно оказался монстр! И он действительно пожирал жену Реджину. И это не было обычным вечерним развлечением. Тут что-то посерьезнее.
Гомер-человек был сильным и проворным парнем. Он набросился на чудовище, молотя его кулаками и пустив в ход приемы дзюдо. Монстр оставил женщину и двинулся на мужчину.
— Чего тебе, безмозглый монстр? — рявкнул он. — Если ты разносчик, то и входи через задние двери! И нечего тут кулачищами размахивать! Реджина, может, ты знаешь, кто этот осел?
— Ничего позабавились, верно? — пропыхтела розовая довольная Реджина, поднимаясь с пола. — Ты о нем? Господи, Гомер, ведь это мой муж… Но как это может быть, если ты уже дома?! Теперь все так смешалось, что я в толк не возьму, который из вас мой Гомер!
— Бестолковая чокнутая курица! Хочешь сказать, что я похож на него? — возопил Гомер-чудище, едва не лопаясь от злости.
— Голова кругом идет, — простонал Гомер-человек. — Бред какой-то! В мозгах мутится! Реджина! Немедленно изгони этот кошмар, раз уж умудрилась его вызвать!.. Так я и знал! Говорил же тебе, не стоило совать нос в эту книгу!
— Послушай-ка, мистер замороченные мозги, — накинулась Реджина на Гомера-человека. — Сначала научись целоваться, как он, прежде чем указывать, кого и откуда изгонять! Все, о чем я прошу: немного внимания и любви, а этого в книге не найдешь!
— Но как мы узнаем, который из них папа? Их не отличить, — зазвенели колокольчиками впорхнувшие в комнату дочери Клара-Белл, Анна-Белл и Моди-Белл.
— Адские кузнечики! — взревел Гомер-человек. — Как они узнают, видите ли! Да у него кожа зеленая!
— А что плохого в зеленой коже, если, разумеется, ее вовремя чистить и смазывать? — парировала Реджина.
— У него вместо рук — щупальца! — настаивал Гомер-человек.
— Да неужели? — пропела Реджина.
— Но как мы узнаем, который тут папа, если их не отличить? — хором заныли все пятеро детишек.
— Уверен, старина, есть какое-то простое объяснение, — заметил Гомер-чудовище. — Будь я на твоем месте, Гомер… а сейчас не совсем ясно, на твоем я месте или нет, то наверняка отправился бы к доктору. Вряд ли стоит идти обоим, раз у нас одна проблема на двоих. Есть у меня один неплохой специалист…
Он что-то начертил на листочке бумаги.
— Это его имя и адрес.
— Я с ним знаком, — удивился Гомер-человек. — А откуда ты его знаешь? Он все же не ветеринар. Реджина, я иду к доктору, попробую разобраться, что творится со мной… или с тобой. Постарайся к моему приходу загнать этот кошмар в тот угол подсознания, откуда он появился.
— Спроси доктора, стоит ли мне дальше принимать те розовые таблетки, — велела Реджина.
— Я не к нему иду, а к лекарю по мозгам.
— Тогда спроси, долго ли еще я должна видеть приятные сны. Надоели досмерти. Я хочу вернуться к своим прежним. Погоди, Гомер, оставь перед уходом семена кориандра, — велела Реджина, вынимая пакетик из его кармана. — Ты и в самом деле не забыл их купить. Не то, что мой другой Гомер.
— Разумеется, — кивнул Гомер-чудовище. — И немудрено, если ты сама не вспомнила, что велела мне принести.
— Я скоро вернусь, — пообещал Гомер-человек. — Доктор живет на углу. А ты, парень, держи свои планктоносгребательные полипы подальше от моей жены.
Дошагав до угла улицы, где располагался дом доктора Корта, Гомер Хуз постучал и, не дожидаясь ответа, открыл дверь. Доктор оказался на месте, правда, вид у него был несколько отрешенный.
— У меня проблема, доктор Корт, — начал Гомер-человек. — Пришел домой сегодня вечером и увидел, как монстр поедает мою жену… так я сначала подумал.
— Да, знаю, — рассеянно обронил доктор Корт. — Гомер, нам просто необходимо заделать эту дыру на углу.
— Я не знаю ни о какой дыре!.. Оказалось, что этот тип вовсе не глотает мою жену заживо, это у него такой способ выказывать любовь. Все твердят, что монстр — точная моя копия, но, доктор, у него зеленая кожа и щупальца. Когда мне показалось, что он и в самом деле на меня похож, я тут же побежал к вам разобраться, что тут неладно — то ли со мной, то ли с остальными.
— Ничем не могу помочь, Хуз. Я психолог, а не специалист по необычным явлениям. Единственное, что осталось — замуровать эту дыру на углу.
— Доктор, на углу нет никакой дыры.
— Я не про улицу, Гомер. Видите ли, я только что вернулся совершенно потрясенным. Ходил к психоаналитику, который лечит психоаналитиков. «Ко мне явилась целая дюжина людей с одной и той же историей, — сказал я ему. — Они приходят вечером домой и обнаруживают, что все изменилось: либо они сами, либо домашние. Или, когда они добираются до места, оказывается, что это место уже занято! Ими же самими! Что бы вы сделали, доктор Дибел, — спросил я его, — если бы к вам заявилась куча народа с одной и той же идиотской сказкой?» — «Не знаю, Корт, — ответил он. — Что мне делать, когда один пациент приходит десять раз с одной и той же идиотской историей? Десять раз в течение часа — и при этом сам называется доктором?.. Да-да, это вы и есть, — сказал он мне. — За последний час вы прибегали двенадцать раз с тем же вздором. Причем каждый раз вы смотритесь немного по-другому и каждый раз ведете себя так, словно мы месяц не виделись! Черт возьми, старик, да вы, должно быть, разминулись с собой, когда шли сюда! Или все же столкнулись нос к носу?» — «Так это был я? — ахнул я. — То-то мне подумалось, что прохожий кого-то напоминает… Да, вот так проблема, доктор Дибел! И что вы собираетесь предпринять?» — «Пойду к психоаналитику, который лечит психоаналитиков, которые лечат психоаналитиков, — решил он. — Он дока в своем деле». С этими словами доктор Дибел, можно сказать, вылетел из дома, а я вернулся к себе. Тут и вы подоспели. Но я вам ничем не могу помочь. Кстати, Гомер, нужно что-то срочно предпринять насчет этой дыры на углу.
— Никак не соображу, о чем вы толкуете, доктор, — заверил Гомер. — Так вы говорите… неужели здесь уже побывала целая толпа, и все с теми же жалобами?
— Да, буквально каждый житель этого квартала мелет одну и ту же чушь, если не считать… Именно каждый, за исключением старого двухголового Диогена! Гомер, клянусь: он, который знает все на свете, увяз в этом деле по самую макушку. Это он все подстроил! Вчера ночью я видел его на электрическом столбе, но ничего такого не заподозрил. Он обожает воровать электричество, прежде чем оно дойдет до его счетчика, и таким образом экономит кучу денег, ведь в его лаборатории тратится куча энергии! Но, оказывается, он проделал дыру на углу! Это его работа! Давайте скрутим его, приведем в ваш дом и заставим все исправить.
— Да уж, человек, знающий все, должен разбираться в дырах на углу. Но я, честное слово, не видел никакой дыры, когда шел сюда.
Человека-всезнайку звали Диогеном Понтифексом. И жил он как раз рядом с Гомером Хузом. Незваные гости нашли его на заднем дворе, где тот сражался со своей анакондой.
— Диоген, пойдем с нами к Гомеру, — настойчиво предложил доктор Корт. — У нас тут пара вопросов, которые могут даже вам оказаться не по зубам.
— Моя гордость задета! — пропел Диоген. — Когда психологи начинают практиковать свою психологию на тебе, нужно сдаваться. Минутку, я только прижму эту крошку.
Диоген провел захват головы, несколько раз ударил кулаком в челюсть твари, скрутил ее двойным замком, закрепил победу захватом на «ключ» и оставил, беспомощно извивающуюся и укрощенную, а сам последовал за Гомером и доктором.
— Привет, Гомер, — поздоровался он с Гомером-чудовищем, входя в дом. — Вижу, вас тут двое. Понимаю, это вас немного смущает.
— Доктор Корт, скажите, долго мне еще видеть приятные сны? — осведомилась жена Реджина. — До чего же они мне надоели! Хочу вернуться к старым ужастикам, от которых мороз по коже.
— Думаю, сегодня ночью вам это удастся, Реджина, — пообещал доктор Корт. — А пока я пытаюсь вызвать Диогена на откровенность. Пусть скажет, что тут творится. Уж ему-то наверняка это известно. И если вы пропустите первую часть, Диоген, насчет того, что все остальные ученые, по сравнению с вами, просто дети малые, это значительно ускорит дело. По-моему, перед нами один из ваших экспериментов, вроде… о, нет! Лучше не думать об этом. Расскажите лучше о дыре на углу и о том, что из нее лезет! Объясните, почему люди приходят домой два или три раза, а когда переступают порог, обнаруживают, что уже сидят за столом. Растолкуйте, как потрясающая воображение тварь через секунду становится такой знакомой, что ее не отличишь от хозяина дома. Дошло до того, что я не уверен, который из этих Гомеров приходил в мой офис полчаса назад и с кем я вернулся в этот дом. С одной стороны, они двойники, с другой — совсем нет.
— Мой Гомер всегда странновато выглядел, — вмешалась Реджина.
— Если руководствоваться визуальным наблюдением, они совершенно различны, — пояснил Диоген. — Но ведь никто не принимает во внимание визуальный показатель, разве что в первый момент. Наше восприятие персоны или вещи куда сложнее, и визуальный элемент занимает в нем весьма малое место. Итак, один из них Гомер в гештальте-два, а другой — в гештальте-девять. И не делайте глупости: не воображайте, что это одна и та же личность.
— Господи, сохрани и помилуй! — взмолился Гомер-человек. — Ладно, валяйте, Диоген, делайте, что хотите.
— Попытаюсь объяснить. Начну с моих комментариев к филановым выводам о силе тяжести. Я беру их противоположный вариант. Филан никак не может понять, почему сила тяжести так мала во всех мирах, кроме одного. Он утверждает, что сила тяжести этого отдаленного мира типична, а сила тяжести во всех остальных мирах — атипична в результате математической ошибки. Но я, основываясь на тех же данных, заключил, что сила тяжести нашего мира не только не ослаблена, но даже слишком велика. Раз в сто больше, чем необходимо.
— Но с чем вы ее сравнивали, когда решили, что она чересчур велика? — вмешался доктор Корт.
— Мне не с чем сравнивать, доктор. Сила тяжести всех, кого я смог проверить, больше, чем нужно, раз в восемьдесят — сто. На это есть два возможных объяснения: либо мои вычисления и теории неверны, что маловероятно, либо в каждом случае в наличии имеется около ста тел, обладающих массой и объемом и занимающих одно и то же место в одно и то же время: Стулья Старого Кафе-Мороженого! Теннисные Туфли в Октябре! Запах Скользкого Ильма! Ярмарочные Зазывалы с Чирьями на Носах! Рогатые Жабы в Июне!
— Я довольно легко следовал за вашей мыслью… до стульев в кафе-мороженом, — перебил Гомер-чудовище.
— О, я сумел проследить связь, даже когда дело дошло до теннисных туфель, — заверил Гомер-человек. — Мне даже понравилась эта штука с космической теорией. Но вот на скользком ильме я споткнулся. В толк не возьму, каким это образом он иллюстрирует дополнительную теорию силы тяжести.
— Последняя часть была заклинанием! — воскликнул Диоген. — Вы заметили во мне какие-то перемены?
— На вас, разумеется, другой костюм, — объявила Реджина, — но что тут особенного? Многие люди взяли привычку переодеваться по вечерам.
— Вы похудели и посмуглели, — вставил доктор Корт. — Но я ничего бы не увидел, не попроси вы присмотреться внимательнее. Собственно говоря, не знай я, что вы Диоген, ни за что бы не сказал! Вы совершенно другой человек, но все же я бы повсюду вас узнал.
— Сначала я был гештальтом-два. Теперь я гештальт-три… пока. Итак, вполне очевидно, что около ста тел, обладающих объемом и массой, занимают одно и то же место в одно и то же время. Это уже само по себе является переворотом в обычной физике. Давайте рассмотрим характеристики этих сосуществующих миров. Они действительно населены людьми? И будет ли это означать, что сотня или около того личностей занимают в одно и то же время место, занятое каждой отдельной личностью? Итак, я доказал, что по меньшей мере восемь человек занимают место, принадлежащее каждому из нас, а впереди еще столько работы! Голые Ветви Белого Сикомора! Только Что Забороненная Земля! Коровий Навоз Между Пальцами Ваших Ног в Июле! Глина Горы Пичер в Старой Трехглазой Лиге! Ястреб-Перепелятник в Августе!
— Борона до меня не дошла, хотя насчет веток сикоморы все ясно, — обронила жена Реджина.
— А я все понял, если не считать перепелятников, — вставил Гомер-чудовище.
— Ну так что же во мне поменялось на этот раз? — спросил Диоген.
— На руках выросли перышки, как раз в тех местах, где были волоски, — осенило Гомера-человека. — Да и на ногах тоже — вы босой. Но я ничего бы не заметил, если бы не искал чего-то странного.
— Теперь я гештальт-четыре, — объявил Диоген. — Вполне возможно, мое поведение станет несколько экстравагантным.
— Можно подумать, когда-то было иначе, — буркнул доктор Корт.
— Но не таким, как будь я гештальтом-пять, — возразил Диоген. — Иначе мог бы, подобно Пану, скакнуть на плечи юной Фрегоны или, фигурально говоря, пройтись босыми ногами по волосам прелестной Реджины. Многие нормальные гештальты-два становятся во сне гештальтами-четыре или пять. Похоже, Реджина с этим согласится.
Итак, я нашел тень (но не сущность) в психологии Юнга. Юнг послужил мне во всей этой истории вторым элементом, ибо именно ошибки Филана и Юнга в совершенно различных областях навели меня на путь истины. Юнг считает, что в душе каждого из нас существует множество личностей. По-моему, это глупость. Что-то в подобных заумных теориях меня возмущает. Правда заключается в том, что наши двойники входят в наше сознание и сны только по случайности, поскольку находятся в то же время и в том месте, которое занимаем мы. Но все мы отдельные и независимые личности и способны находиться в одно и то же время в одном и том же окружении или рядом. Но не в одном месте. Примером тому служат гештальт-два и гештальт-девять присутствующих здесь Гомеров.
Я долго экспериментировал, чтобы узнать, как далеко смогу зайти, и пока что остановился на гештальте-девять. Я нумерую гештальты не по степени их необычности по отношению к нашей норме, но в том порядке, в котором их обнаруживал. Убежден, что существует не менее ста концентрических и конгравитационных миров.
— Признавайтесь, на углу улицы есть дыра? — допытывался доктор Корт.
— Да, я сам ее создал рядом с автобусной остановкой, как наиболее подходящее место появления для жителей квартала, — кивнул Диоген. — За последние два дня мне представилось немало возможностей изучить результаты.
— Но каким образом вам это удалось? — не отставал Корт.
— Поверьте, Корт, потребовалось немалое воображение, — вздохнул Диоген. — Я почти истощил запасы своей психики, чтобы соорудить одну штуку, зато теперь в моем распоряжении имеются самые разносторонние психологические образы любого моего знакомого. Кроме того, я установил усилители по обе стороны улицы, но они лишь концентрируют мои исходные представления… Я вижу здесь необъятное поле для исследований.
— Но что это за заклинания, которые переносят вас из одного гештальта в другой? — поинтересовался Гомер-чудовище.
— Это всего лишь одна из десятков возможных моделей входа, но иногда она кажется мне самой легкой, — пояснил Диоген. — Сохраненная в памяти Безотлагательность или Вербальный Бред. Вызов Духов, интуитивный или харизматический вход. Я часто использую его в Мотиве Бредмонта, название которого прочел у двух забытых писателей двадцатого века.
— Вы говорите так, словно… разве мы живем не в двадцатом веке? — удивилась Реджина.
— А это двадцатый?! Да ведь вы правы! Точно, двадцатый! — согласился Диоген. — Видите ли, я провожу эксперименты и в других областях, так что иногда в голове мешаются времена и эпохи. Насколько я понимаю, у всех вас случаются моменты особой яркости и непосредственного восприятия. Все кажется невероятно свежим, словно мир создан заново. И объяснением этому служит то, что для вас это и в самом деле новый мир. То есть на мгновение вы переместились в новый гештальт. Существует множество случайных дыр или моделей входа, но мой метод — единственный, который я сумел придумать сам.
— Тут какое-то несоответствие, — возразил доктор Корт. — Если, как вы утверждаете, личности отдельны и независимы, как же можно перевоплощаться из одной в другую?
— Но я вовсе не перевоплощаюсь из одной в другую, — отмахнулся Диоген. — Здесь вам читали лекции три Диогена подряд. К счастью, я и мои коллеги — единомышленники, мы работаем в тесном контакте. Только сегодня вечером мы провели на вас успешный эксперимент по признанию замен. О, какие результаты! Какие перспективы исследований! Я выведу вас из узкого круга гештальта-два и покажу новые миры. Миллионы новых миров!
— Вы говорите о комплексе гештальт-два, к которому мы обычно принадлежим, — сказала жена Реджина. — А также о других — до гештальта-девять, а может, и до сотни. Но разве гештальт-один не существует? Обычно люди начинают считать с одного.
— Почему же, он есть, Реджина, — заверил Диоген. — Я обнаружил и дал ему номер еще до того, как осознал, что обычный мир большинства из вас подпадает под категорию гештальта-два. Но я не собираюсь снова посещать своего двойника из первого мира. Невероятно напыщенный занудный тип. Правда, одна грань его заурядности достаточно полезна. Люди типа гештальта-один именуют свой мир повседневным. Пусть нижайшие из нас никогда не падут так низко! Хурма После Первого Заморозка! Стулья Старой Цирюльни! Розовые Бутоны Кизила в Третью Неделю Ноября! Реклама Сигарет «Мюрад»!
Последнюю фразу Диоген выкрикнул в тихой панике и при этом казался чем-то встревоженным. Он превратился в другого, и этому новому Диогену не понравилось то, что он увидел.
— Запах Мокрого Сладкого Клевера! — продолжал он, — Сен-Мэри-Стрит в Сан-Антонио! Клей для Моделей Аэропланов! Лунные Крабы в Марте! Не вышло! Крысы набросились на меня! Гомер и Гомер, хватайте третьего Гомера! По-моему, это гештальт-шесть, а они самые подлые!
Гомер Хуз был не особенно подлым. Он только что вернулся, опоздав на несколько минут, и увидел двух типов, смахивающих на него и обхаживающих его жену Реджину. Мало того, тут же торчали эти краснобаи, доктор Корт и Диоген Понтифекс, которым нечего было делать в его доме в его же отсутствие!
Он размахнулся. А как бы вы поступили на его месте?
Эти три Гомера были парнями сильными и проворными. Да и крови в них было хоть отбавляй. Вот она-то и текла ручьями, под крики людей и треск ломающейся мебели, бледно-желтая кровь, жемчужно-серая кровь… у одного из Гомеров даже оказалось что-то вроде красноватой крови. Да, эти трое мальчиков устроили настоящий погром!
— Дай мне пакет кориандрового семени, Гомер, — велела жена Реджина последнему Гомеру, вынимая у него пакет из кармана. — Что же, я не против иметь в доме сразу троих! Гомер! Гомер! Гомер! Перестаньте пачкать кровью ковер!
Гомер всегда был бойцом. И Гомер тоже. Не говоря уже о Гомере.
— Стетоскопы, Лунный Свет и Воспоминания… э-э-э… в Конце Марта, — провозгласил доктор Корт. — Не сработало, верно? Я выберусь отсюда обычным способом. Гомеры, мальчики, приходите ко мне, когда закончите, и я подлечу вас, как могу.
С этими словами доктор Корт вышел из двери походкой человека, не слишком уверенно державшегося на ногах.
— Дурацкие Старые Комиксы Гарри! Конгресс-Стрит в Хьюстоне! Лайт-Стрит в Балтиморе! Элизабет-Стрит в Сиднее! Лак на Пианино в Старом Баре! Думаю, мне лучше удрать домой, по крайней мере, до него недалеко, — протараторил Диоген и действительно метнулся к двери бодрой припрыжкой человека, уверенно державшегося на ногах.
— С меня хватит! — проревел один из Гомеров, правда, неизвестно какой, когда его вырвали их кучи-малы и швырнули о стену. — Мир и покой — все, о чем мечтает человек, возвращаясь вечерами домой! Мир и покой — все, что ему нужно, и что же он находит в собственном жилище?! Парни, я собираюсь снова прийти домой и стереть из своей памяти все это безобразие. И когда сверну за угол, буду громко насвистывать «Дикси» и вести себя как самый миролюбивый человек в мире. Но как только открою дверь… вам, парни, лучше к тому времени исчезнуть!
И Гомер шагнул к порогу.
Этим вечером Гомер Хуз вернулся домой в п. у. к.: все было на месте. Он нашел жену Реджину в приятном одиночестве.
— Ты не забыл принести кориандровые семена, Гомер, легкая паутинка моей души? — осведомилась жена Реджина.
— Вроде бы не забыл их купить, Реджина, но почему-то в кармане ничего нет. Лучше не спрашивай, где я успел их потерять. Я и без того пытаюсь что-то забыть. Реджина, я случайно не приходил уже перед этим домой?
— Не помню такого, маленькая трехцветная фиалка.
— И здесь не было двух парней, похожих на меня, как капли воды, только чуточку других?
— Нет-нет, крошка. Я люблю тебя, и все такое, но никто и никогда не может выглядеть, как ты. И никого, кроме тебя, здесь не было. Дети! Ужинать! Папа пришел!
— Порядок, — кивнул Гомер. — Просто замечтался по пути домой, так что все это мне привиделось. И вот я здесь, в своем прекрасном доме, со своей женой Реджиной, и через секунду прибегут дети. Раньше я и не сознавал, как все это замечательно. А-а-а-а… ТЫ НЕ РЕДЖИНА!!!
— Ну, конечно, Гомер, я Реджина. Ликоза Реджина, название моего вида. Ну же, идем, ты ведь знаешь, как я обожаю наши вечера вдвоем!
Она подхватила его, медленно, любовно переломала ноги и руки, чтобы было легче управляться, разложила на полу и принялась пожирать.
— Нет-нет, ты не Реджина, — всхлипывал Гомер. — Ты похожа на нее и еще на огромного чудовищного паука. Доктор Корт был прав, нужно заделать ту дыру на углу!
— Этот доктор Корт сам не знает, что говорит, — промычала Реджина, энергично жуя. — Все твердит, что я патологическая обжора.
— Опять ты ешь папу, мама? — строго спросила вошедшая дочь Фрегона. — Зачем это? Ты ведь знаешь, что сказал доктор?
— Это паук, который во мне сидит, — пожаловалась мама Реджина. — Жаль, что ты не принес кориандр. Я так люблю приправлять тебя кориандром!
— Но доктор сказал, что тебе полезно сдерживать аппетит, мама, — вмешалась дочь Фрегона. — Потому что папе в его возрасте все труднее и труднее так часто отращивать конечности. Доктор сказал: кончится тем, что папа рано или поздно разнервничается, и что тогда?
— Помогите! Помогите! — вопил Гомер. — Моя жена — гигантский паук, пожирающий меня заживо! Мои ноги и руки уже съедены! Если бы я только мог превратиться в первый кошмар. Ночные Горшки под Кроватями в Доме Дедушки на Ферме! Натертый Канифолью Шнур для Изготовления Трещоток на Хэллоуин! Свиной Рынок в Феврале! Паутина на Банках с Компотами в Подвале! Нет-нет, не это! Ну да, разве получится, когда нужно! Да никогда! Этот Диоген совсем зарвался со своими штучками!
— Все, что мне нужно, — это немного любви и внимания, — промямлила Реджина с полным ртом.
— На помощь, на помощь! — сказал Гомер, когда от него осталась одна голова. — Ай-ай.
Перевод с английского Татьяны Перцевой
КАК НАЗЫВАЛСЯ ЭТОТ ГОРОД?
— Эпиктистес сообщил, что вы работаете над чем-то очень серьезным, — обратилась Валерия к своему коллеге.
— У Эпикта слишком длинный язык. Свет не видывал такой болтливой железки, — проворчал Григорий Смирнов. — Не умеют машины хранить секреты. А Эпиктистес бьет все рекорды… На самом деле, ничего серьезного пока нет. Просто играем с еще не родившейся идеей.
— А ты что скажешь, Эпикт? — спросила Валерия.
— Дело серьезное. Действительно серьезное, — изрекла машина, выплюнув полоску гибкой металлической ленты.
— Но что именно делаешь ты сейчас, Эпикт? — не отставала Валерия.
— Черт! Обращайся ко мне, он же машина. — Смирнов был явно не в духе. — Его дело — поглощать энциклопедии, словари и другой справочный материал.
— Я думала, он уже давно насытился.
— Разумеется, его память содержит абсолютно все данные, какие только существуют на свете. Мы ежедневно перелопачиваем горы новейшей информации, так что поглощение не прекращается ни на час. Но сейчас Эпикт смотрит все заново, ищет решение совершенно особой задачи.
— Что за особая задача?
— Трудно сказать. Я пока еще не могу ввести вас всех в курс дела. Мы должны обнаружить нечто, наверняка имеющее место быть, и дать ему объяснение. Словом, решить задачу, которая еще не поставлена. Сначала Эпикт не соглашался. Но потом все-таки взялся ее решать, хотя и не скрывает иронического к ней отношения. Сомневаюсь, что он и сейчас говорит искренне. Он ведь иногда ведет себя, как клоун в цирке. Впрочем, ты и сама это знаешь.
— Я уверена, вы заняты чем-то очень серьезным, — улыбнулась Валерия. — И сколько бы вы ни отмалчивались, я в этом убеждена. Ну же, Эпиктик, поделитесь со мной вашей тайной!
— Дело, действительно, серьезное, даже великое, — изрек Эпиктистес.
— Валерия, ты женщина, — сказал Смирнов, — и вполне может быть, что тебе захочется поболтать об этом с коллегами. Но прошу, помолчи хоть немного. У нас и в самом деле пока еще ничего нет. Очень неприятно, когда все вокруг сгорают от любопытства, а тебе нечего сказать.
— Ни словечком не обмолвлюсь, — поклялась Валерия, правда, не совсем искренне, и подмигнула Эпикту. Машина мигнула в ответ тремя рядами бесконечных глаз. Валерия Мок и Эпикт питали друг к другу нежные чувства.
По части хранения секретов Валерия не многим уступала машине. И скоро весь личный состав киберцентра возбужденно гадал, над чем ломают головы Смирнов с Эпиктистесом. А штат этот состоял из Чарльза Когсворта, мужа Валерии, прозябавшего в ее тени, изобретателя Глоссера, слишком много о себе мнящего, и плодовитого гения Алоизиуса Шиплепа.
Весь следующий день эта троица не отставала от Смирнова и его машины.
— Мы всегда над всеми проектами работали вместе! — горячился Глоссер. — Валерия сказала, что проблема еще не сформулирована и что Эпикт относится к ней иронически. А мы очень неплохо умеем формулировать, Григорий, и, пожалуй, чуть более твоего строги с машинами, любящими клоунаду.
— Ты прав, Глоссер. Но это дела не меняет, — удрученно пожал плечами Смирнов. — Мое первое задание машине было таким: искать то, чего мы сами еще не знаем, методом углубленного изучения отсутствующих данных. Когда я в этих словах изложил Эпиктистесу задачу, он рассмеялся мне в лицо.
— И я бы рассмеялся, — сказал Шиплеп. — Может, все-таки у тебя, Смирнов, есть какое-то представление о том, что ты ищешь?
— Видишь ли, Шиплеп, с некоторых пор мне не дает покоя странное чувство. Как будто бы я силюсь вспомнить что-то, какую-то вещь, которая начисто вычеркнута из моей памяти. Мое второе задание Эпикту было ненамного лучше. «Давай попробуем, — сказал я, — восстановить нечто, полностью исчезнувшее из памяти. И посмотрим, нельзя ли исходить из фантастической предпосылки, что, возможно, его никогда в памяти не было». В такой формулировке Эпикт принял мое задание. Возможно, ради смеха. Никогда не знаешь, что на самом деле думает этот бренчащий ящик.
— М-да, — протянул Когсворт, — никакую дыру нельзя заполнить идеально. Или наполнителя не хватит, или будет его излишек. А то и фактура неподходящая. Беда в том, что ты не дал Эпикту никаких ключей к решению своей задачи. Существуют миллионы вещей, которые могут забыться — сами собой или по чьей-то прихоти. И все они могут не подойти для заполнения этой дыры — по качеству или количеству. Как тут Эпикту догадаться, чтó именно ты пытаешься вспомнить?
— Выяснено, — изрек Эпиктистес, — что забытая вещь имеет прямое отношение, тоже забытое, к моему боссу мужского пола Смирнову.
— Резонно, — кивнул Глоссер. — И что, Эпикт уже кое-что нашел?
— Нашел-то он довольно много. Но, думаю, все это не имеет к нашей задаче никакого отношения, — развел руками Смирнов.
— Вопрос, — выплюнул ленту Эпиктистес. — В венгерском энциклопедическом словаре определенного периода между словами «чиж» и «Чили» пустое место — почему?
— Я уловил твою мысль, Эпикт, — сказал Глоссер. — Это возможный ключ. Если какое-то наименование и заключающийся в нем смысл почему-то исчезли из всех справочников, тогда на соответствующих страницах строка, в которой что-то исчезло, должна быть или разбита, или чем-то дополнена. А в данном случае, наверное, не успели ничего придумать, и потому получился пробел. Спрашивается: кто знает слово, которое вышло из употребления, но могло бы встать между словами «чиж» и «Чили»? И можно ли это слово найти? И, если мы его найдем, сможет ли оно нам помочь?
— Вопрос. Почему детеныши собак в определенный период времени именовались щенками? — опять выдал Эпикт.
— Никогда не слышал, чтобы их детенышей хоть кто-то называл щенками, — удивился Шиплеп.
— Эпикт это нашел, употребив метод оценки опущенного, — пояснил Смирнов. — Здесь, возможно, имела место небрежность. Мне кажется, слово «щенок» — народная этимология. Слово почему-то выветрилось из людской памяти, и Эпикт выудил его из какой-то забытой сказки. Но, по-моему, нас оно не касается. Иначе вряд ли оно уцелело бы даже в таком странном виде.
— Вопрос. Вместо слова «узел» употреблено непонятное слово «булинь» — почему не взято более простое слово? — продолжал Эпикт.
— Может, Эпикт учел, что моряки часто употребляют морские словечки, а люди, далекие от моря, любят щеголять ими? — спросил Когсворт.
— Разумеется, Эпикт всегда все учитывает, — ответил Смирнов. — У него уже набрались тысячи подобных вопросов. И он уверен, что сумеет увязать их в одно целое.
— Вопрос. Почему целый музыкальный стиль исчез из истории американского джаза, как будто его вырвали с корнем?
— Я не сомневаюсь, Смирнов, — сказал Глоссер, — твой Эпикт обладает поразительными талантами. Но если он сумеет связать все это единым смыслом, он — гений слияния неслиянного.
— Или величайший насмешник, — заметил Смирнов. — Конечно, во время сверхнапряженной работы разрядка необходима. Вот он и пускает в ход чувство юмора. Правда, иногда перебарщивает.
— Вопрос. Интересно, почему нигде не упоминается трубка мира американских индейцев? Может, с ней связана какая-то непристойность?
— Эта находка совсем новая, последнего часа, — пояснил Смирнов. — У него их уже несколько.
— Вопрос. Почему… — начал Эпикт.
— Ладно, остановись. И продолжай поиск, — велел машине Смирнов. — Соберемся завтра, коллеги. Возможно, к утру все найденное Эпиктом начнет обретать смысл.
С этими словами Григорий Смирнов вышел из комнаты.
— Предвижу нечто серьезное, — изрек Эпиктистес вслед боссу, когда тот закрыл за собой дверь. — Очень, очень серьезное.
На другой день все опять собрались у кибермашины. Было решено соединить сообщение Эпиктистеса с чествованием Алоизиуса Шиплепа. Шиплеп вырастил траву обратного, так сказать, «левого» действия, чего никому прежде не удавалось. Это не значит, что у его травы стебли стали закручиваться против часовой стрелки. Суть открытия заключалась в том, что действие ее органических веществ давало обратный результат. Уже давно были созданы минералы обратного действия. Давно известны и подобные бактерии, но такого сложного явления, как «левая» трава, получить еще никому не удавалось.
— Любое ее применение дает обратный эффект, — объяснял Шиплеп. — К примеру, скот, пасущийся на такой траве, будет не жиреть, а худеть. Если появится спрос на тощих коров, пожалуйста, я готов хоть сейчас удовлетворить его.
По такому случаю компания щедро отдала должное джину «Тошерс». «Тошерс» — единственный алкогольный напиток, от которого пьянеют не только люди, но и машины. В нем есть специальная ароматическая добавка — из-за нее машины просто балдеют. Впрочем, и люди тоже.
Эпиктистес явно хватил лишку. Ктистекские кибермашины быстро хмелеют, как ирландцы или индейцы. И тогда беда — как с цепи сорвутся. Людям приходится быть начеку.
Коллеги Смирнова тоже были под градусом.
— К счастью, Эпикт расслабляется пристойно. Буянства я бы не потерпел, — успокоил коллег Смирнов. — Машина Хокинса, если не может решить задачи, начинает кусаться. А крошка Дрексела выстреливает чем ни попадя — болтами, зажимами, соленоидами. Стоять возле нее в такие минуты опасно. Так что наш шутник, пожалуй, лучше других. Правда, в подпитье он немного глупеет.
Перед началом вечеринки Валерия Мок засунула полоски металлической ленты с изречениями Эпиктистеса в сладкие пирожки — по одной в каждый. Глоссер, откусив свой пирожок, нащупал языком кусок ленты, осторожно выплюнул его и прочитал:
— Вопрос. Интересно, какое название накарябал на стене глухой олигофрен в мужском туалете закрытого заведения, что в городе Винита, штат Оклахома?
Эпиктистес хихикнул, хотя, возможно, видел в этом послании что-то серьезное, раз оно попало на ленту.
Когсворт тоже вынул изо рта кусочек ленты, слизнул языком крошки и прочитал:
— Вопрос. Интересно, почему в словаре Малый Ларусс индейцам Чибча, жившим в Колумбии, посвящено всего пять строк, где почти ничего о них нет?
Валерия зашлась хохотом, не к месту, но заразительно.
Шиплеп растянул губы в улыбке, и вытянутая изо рта лента показалась ее продолжением.
— Вопрос, — прочитал он. — Что бы такое могли значить «хляби великого голубого озера», которые ставят в тупик археологов?
«Тошерс» — веселящий напиток: смех Глоссера напомнил треск взрывающихся петард.
Следующее послание Эпикта благоговейно извлек изо рта Григорий Смирнов. И огласил его как сообщение чрезвычайной важности — так оно, впрочем, и было.
— Вопрос. Какую загадку почти раскрыла выцветшая краска на старых товарных вагонах, которые все еще курсируют на железной дороге Рок-Айленд — Пасифик? [32]
Эпикт опять хихикнул.
— Перестань, Эпиктистес! Не вижу в этом ничего смешного.
— Очень, очень смешно! — Валерия чуть не упала со стула. И, не переставая смеяться, вытянула из пирожка длинный отрезок металлической ленты.
— Вопрос, — прочитала она, переводя дыхание. — Почему, когда в Америке в начале восьмидесятых возродились чернушные детские частушки про Крошку Вилли, в них говорилось исключительно про жевательную резинку? Жвачки разного вкуса восхвалялись в сорока девяти кровавых частушках. Справка: эти частушки родились в Австралии и Британии в начале века, и тематика у них тогда была самая разнообразная. А вот пример одной из сорока девяти, посвященных жвачке:
В жвачку прибавил Вилли-крошка
Мозгов младенца совсем немножко.
В «Джуси Фрут» подмешал кровь папаши,
Ах, Вилли, не надо, сказала мамаша.
— Полагаю, пикантная жвачка вышла у Вилли, — прыснул Глоссер.
Праздник получился хоть куда: надкусишь пирожок — читай мысли кибермашины серии Ктистек и упражняйся в остроумии. Можно сказать, в киберцентре родилась команда КВН. Но делу время — потехе час, люди они были серьезные, пора и честь знать. Эпиктистес на прощание сочинил стих:
Последний «Тошерс» опустел,
Закончились вопросы,
В дугу напился весь отдел,
А Эпикт пьян, как….
Тут Эпикта заклинило: не мог подобрать рифму к слову «вопросы».
— И сколько ты набрал их, этих своих вопросов, Эпикт? — спросил под занавес Глоссер.
— Миллионы, дружище. Миллионы.
— Да нет. Связать воедино, по его мнению, он может всего три четверти миллиона, — уточнил Смирнов. — Предвижу, он увяжет их в один сюжет. Только боюсь, это для него всего лишь игра.
— Эпикт, милый наш кубик, ну хоть намекни, что нас ждет завтра? — взмолилась Валерия.
— Дорогие мальчики и девочки, завтра я все вам представлю в наилучшем виде, — пообещал Эпиктистес. — И даже намекну, чем это дело пахнет.
Наутро волнение достигло апогея. Эпиктистес пожелал пригласить репортеров. Но Смирнов сказал — нет. Он не доверял своей машине. Эпикт представлял собой куб высотой двадцать метров, у него были тысячи глаз, и некоторые из них всегда смотрели на своего творца с усмешкой.
— Это не будет обман? — спросил с недоверием Смирнов.
— Разве, босс, я когда-нибудь тебя обманывал?
— Бывало.
— Некоторые вещи лучше представлять под какой-нибудь личиной. Но никакого обмана под ней нет.
Да, язык у этой машины хорошо подвешен. И Смирнов чувствовал себя не очень спокойно.
Чтобы послушать Эпикта, сотрудники собрались пораньше. Придвинули стулья, настроили записывающие аппараты. И стали ждать.
— Леди и джентльмены, коллеги! — тожественно начал Эпиктистес. — Мы собрались здесь, чтобы огласить одно очень важное дело. Я изложу его, насколько хватит моих способностей. Кое-кто не поверит, но я не сомневаюсь в своих фактах. Располагайтесь удобнее. — Немного помолчав, Эпикт прибавил: — Можете курить.
— Не смей приказывать нам, бренчащий ящик! — взорвался Смирнов. — Не забывай, машина, кто тебя построил.
— Ты и еще три тысячи специалистов, — не моргнув глазом, промолвил Эпикт. — А на последнем этапе, самом важном, я сам управлял своей сборкой. Иначе бы ничего не вышло. Я единственный знаю, что у меня внутри. Что же касается моих возможностей…
— Переходи к делу! — приказал Смирнов. — И, пожалуйста, избавь нас от своих поучений.
— Начну сначала. В 1980 году был уничтожен самый большой город в центральном регионе Америки. И погубила его не природная катастрофа.
— Всего двадцать лет назад? — прервал его Глоссер. — Полагаю, кто-то должен был слышать об этом.
— Интересно, «Сент-Луис»[33] знал, что обречен? — вспомнила Валерия трагедию конца тридцатых годов. — На лайнере все вели себя так, будто ничего не случилось.
— «Сент-Луис» не город, а корабль, — изрек Эпиктистес. — Гибель огромного города с населением семь миллионов в течение семи секунд — чудовищный кошмар с точки зрения человека. Помнится, даже я чувствовал себя не в своей тарелке. И тогда было принято решение вычеркнуть этот ужас из памяти и навсегда погрузиться в блаженное неведение.
— Не трудновато ли осуществить такой замысел? — саркастически заметил Алоизиус Шиплеп
— Трудновато. И все же он был осуществлен, — продолжал Эпикт. — Полностью и в течение полусуток. С тех пор и до сегодняшнего дня никто ни разу о происшествии не вспоминал.
— И вы, Ваше Фантазерское Величество, готовы нам объяснить, как это было сделано? — Смирнов бросил вызов своей машине.
— Готов, мой добрый хозяин, насколько это в моих силах. Руководство проектом «Убийство памяти» было возложено на Великого Мастера, имя которого я пока умолчу. Впрочем, через несколько минут оно будет названо.
— Как же удалось уничтожить печатные свидетельства, касающиеся семи миллионов жителей гигантского города? — спросил Когсворт.
— При помощи специального устройства, изобретенного тогда нашим Великим Мастером, — ответил Эпикт. — Назвали устройство «телепантографический деформатор». Даже я, с расстояния лет и под действием навязанной амнезии, не могу разобраться, как это устройство работало. Но оно работало. В справочных изданиях было уничтожено в одночасье все, что касалось исчезнувшего объекта. В результате появились дыры. А материал, которым эти дыры заполнялись, был не всегда достаточно хорош, как уже говорилось. Голографические свидетельства, то есть написанные от руки, — уточняю для Валерии, — вымарать гораздо труднее, так что большая их часть была уничтожена. Для самых важных документов применялись автоматические приборы, имитирующие индивидуальный почерк. Но имитации часто получались не очень удачные. У меня есть несколько тысяч таких примеров. И все же, в общем и целом, телепантографический деформатор был поистине замечательным устройством. Я сожалею, что он сейчас простаивает.
— Будь добр, объясни, пожалуйста, что же случилось с этой замечательной машиной? — спросил Смирнов.
— Она все еще здесь, в Центре. Вы натыкаетесь на нее, Великий Мастер, десятки раз на дню, и каждый раз восклицаете: «Чертова груда жести!» Но вы заблокированы, и потому не помните, что на самом деле представляет собой эта жесть.
— Правда, я много лет спотыкаюсь об эту штуковину, — почесал затылок Смирнов. — Несколько раз даже пытался понять, для чего она здесь.
— А ведь это вы изобрели ее. Вы, Григорий Смирнов, и есть Великий Мастер убиения памяти.
— Господи помилуй, Эпикт! Что ты такое городишь? — возмутился Шиплеп. — Убить человеческую память! Семь миллионов жителей этого города должны были повсюду иметь, по меньшей мере, столько же родных. Так что же, выходит, их не волновала судьба матерей, детей, сестер, братьев?
— Да нет, волновала. Они и правда чувствовали печаль, но не знали ее причины. Освежите в памяти то время, 1980 и 1981 годы, и увидите, сколько было тогда грустных песен. Но веселые теле- и радиопередачи скоро вытеснили беспричинную печаль. Человеческую память заблокировала насильственная тотальная амнезия. Использовали для этого теле-, радио- и более тонкие волны. Устояли очень немногие. Один из них — глухой олигофрен, упомянутый в одном из моих вопросов. Он как-то взял и нацарапал на стене имя пропавшего города, но для его окружения оно ровно ничего не значило.
— Но таких намеков могли остаться десятки миллионов, — заметил Глоссер.
— На несколько порядков больше, — поправил Эпикт. — Как показало мое исследование, огрехов было очень много. Но они бессильны пробить тотальную амнезию. Объект прочно заблокирован и заперт на двойной замок. Убита не только память, но и воспоминание о самой памяти. Мистер Смирнов — это, наверное, был величайший научный подвиг его жизни — подверг гипнозу самого себя. И окончательно запечатал дыру. Вот почему именно его тревожили смутные воспоминания, ведь он причастен к делу больше других. Но после этого моего сообщения он уже никогда не будет тревожиться по этому поводу. На сей раз запамятует все с чистой совестью. Он ничего не знает и не помнит даже сейчас. И никогда больше не вспомнит. Исчезнувший город забыт навсегда. А вот метод применения тотальной амнезии не уничтожен, он существует на уровне подсознания. И если опять случится катаклизм неприродного происхождения, он оживет и будет снова использован.
— Проклятье! — взорвался Когсворт. — Где именно в центральных штатах находился этот город?
— В том месте, которое сейчас известно как «хляби великого голубого озера», — сообщил Эпикт.
— Ответь под занавес, пучеглазое чудище! — возопил Шиплеп. — Как назывался этот город?
— Чикаго, — изрек Эпиктистес.
Ну, слава богу, у всех отлегло от сердца! Значит, все же мистификация. А они-то слушали разинув рот, что мелет этот бренчащий ящик! Валерия залилась хохотом, ее муж Когсворт закрякал — точь-в-точь альбатрос, страдающий икотой.
— Ч-чии-каго! Знаете, на что похоже? Бобер в зоопарке скользит по глинистой горке и — бултых в воду. Ч-чии-каго! — Казалось, Валерия в жизни не слышала более смешного слова.
— Только искусственный мозг с задатками юмориста мог придумать такое название, — взорвался своим петардовым смехом Глоссер.
— Снимаю перед тобой шляпу, Эпиктистес, технологичный сочинитель комиксов и небылиц! — торжественно провозгласил Алоизиус Шиплеп. — Люди, это киберустройство — тот еще фрукт!
— А я немного разочарован, — сказал Смирнов. — Тужилась гора, тужилась и родила мышь. Косоглазую, да еще в клоунском одеянии, так ведь, Эпикт? Слишком нелепая небылица даже для сказки. Чтобы огромный город был полностью уничтожен какие-то двадцать лет назад, и мы ничего об этом не знали! Одного этого уже достаточно. Так нате вам — еще и умопомрачительное «Чикаго»! Если бы ты взвесил все звуки нашего языка, а я уверен, что ты взвесил, то ничего смешнее «Чикаго» не смог бы придумать.
— Люди добрые, а дальше произойдет вот что, — гнул свою линию Эпиктистес. — Да, вы ничего не помните и ничему не верите. А когда покинете эту комнату, из вашей памяти выветрится даже это смешное название. У вас в голове будет только одно — склонная к мистификациям машина сыграла с вами веселую шутку. Катастрофы, — а я склонен думать, их было несколько, — забудутся напрочь. Помни их человечество, оно бы не выдержало и целиком отошло б в лучший мир. И все же такой город был. Очень большой город действительно назывался Чикаго. Это от него осталась дыра в венгерском энциклопедическом словаре. А в малом Ля-Руссе статья об индейцах Чибча была втиснута на место Чикаго. У города был собственный джазовый стиль, выработанный еще в двадцатые годы, — так называемый чикагский хот-джаз. Так вот, всякое упоминание о нем было отовсюду выдрано с корнем. Где-то в городе текла река Калумет, этим же именем называлась древняя индейская трубка мира, ее тоже на всякий случай подвергли забвению. В центре Чикаго располагался район под названием «Петля»[34]. Канатные дороги петляли, образуя узор, похожий на морской узел, так что вымарать пришлось не только «петлю», но и «узел». А прославленная бейсбольная команда города именовалась «Чикагские щенки»[35]. Посему вычеркнули и это слово. Все эти слова были опасны.
— «Петля», «узел», «щенки», — рассмеялась Валерия. — Курьезные слова, такие же, как «Чикаго». И как только ты их выдумал?!
— В Чикаго процветала одна компания, — как будто не слыша ее, продолжал Эпикт, — она выпускала всевозможные жевательные резинки. И скудному народному воображению город представлялся столицей всего жвачного мира. Мне удалось восстановить имя ее хозяина — что-то вроде «Виггли»[36]. Эхо мрачной катастрофы каким-то образом донеслось до детей, они это связали с представлением о жвачной столице и у них получился кровавый Крошка-Вилли, любитель каннибальских жвачек.
— Ты, Эпикт, превзошел самого себя, — сказал Шиплеп. — Никто в мире не выдумал бы ничего более фантастического!
— Добрые господа, — продолжал Эпикт, — в эту минуту для вас как бы опускается занавес. Вы опять перестаете помнить — даже мою великолепную шутку, даже смешное название города. И что более важно, я тоже это забуду.
Все, все забыто. Конец. Вы смотрите на длинную, пустую ленту, и не верите своим глазам. Должно быть, я ненадолго отключился. Никогда в жизни не выдавал я пустой ленты. Смирнов, я нутром чувствую, этот эксперимент не удался. Задай мне другую задачу. Я не часто терплю фиаско.
— На сегодня хватит, Эпиктистес. Нам всем почему-то захотелось спать. Да, решенье не найдено. Не помню, какая была задача? Но это неважно. Неудачи легко забываются. У нас столько дел, найдется над чем ломать голову.
С сонным видом, волоча ноги, все отправились заниматься своими делами. Кибермашина Смирнова на чем-то споткнулась, думали они. Но все равно это отличное устройство. В следующий раз она обязательно все решит.
В коридоре Смирнов споткнулся о старый телепантограф-деформатор. Вот уже двадцать лет он спотыкается о него, как будто не видит этой штуковины.
Машина вытаращилась на Смирнова девятью рядами глаз и с готовностью улыбнулась. Опять что ли очередной катаклизм? Опять предстоит всеохватная работа? Телепан в полной боевой готовности! Но нет, Смирнов прошел мимо. И машина опять погрузилась в сон.
— Чертова груда жести! — буркнул Смирнов и пошел дальше, потирая ушибленную голень. — У меня смутное ощущение, будто я знаю, откуда здесь эта железка и зачем она нужна…
Перевод с английского Марины Литвиновой
ЧУЖИМИ ГЛАЗАМИ
— Что-то меня не радует встреча очередного Великого Дня, — сказал Григорий Смирнов. — Все как всегда: душное утро, дождь после полудня, унылый вечер. Помнишь, как было с рекапитулирующим коррелятором?
— Более известном как машина времени. Но, Григорий, это был наш большой успех. Все три экземпляра постоянно в работе, еще один построят в ближайшее десятилетие. Их трудно переоценить.
— Да, но от этого успеха мало радости. Он, можно сказать, отравил мне всю жизнь. Помнишь первое испытание машины — рекапитуляцию битвы при Гастингсе?
— Как такое забыть? Три скучнейших года мы убили на поиски этой битвы, а она оказалась мелкой стычкой, произошедшей на пяти акрах какого-то дурацкого поля, и длилась она меньше двадцати минут. Откуда нам было знать, что даже в такую относительно недавнюю историю может вкрасться ошибка размером в четыре года? Пришлось просканировать уйму унылых дней и уйму грязных полей, прежде чем мы воссоздали эту, с позволения сказать, битву.
— А как мы собирали остроты Вольтера из первых уст?
— Да, та еще потеха! Что может нового узнать о тошноте тот, кого и так тошнит? Этот Вольтер — просто извращенная старуха!
— А Нелл Гвин? [37]
— Малоприятная бабенка. Король явно страдал дурновкусием.
— А коронование Карла Великого?
— Коронование ревматизма! Хочешь согреться — носи с собой в корзинке горячие угли. Это было самое холодное Рождество в моей жизни. Всех остальных согревала медовуха. Мы были единственные, кто не мог ни дотронуться до нее, ни отведать.
— А когда мы углубились дальше в прошлое и услышали речи божественной Сафо?
— Да, она как раз собралась кастрировать любимого кота. Битых три дня только об этом и говорила! Какое счастье, что не все слова великой поэтессы дошли до нас из глубины веков!
— А как тебе великий Пифагор за работой?
— Чуть ли не целую неделю решал элементарную задачку по геометрии. Помню, кто-то порывался передать ему через временной барьер логарифмическую линейку и объяснить, как она работает.
— А как мы подслушивали воркование великих любовников Тристана и Изольды?
— Тристан целый день терзал треклятую арфу, пытаясь настроить ее в тон дудочке-свистульке. А Изольда беспрерывно канючила про медвежий жир, которым ей, видите ли, нужно намазывать волосы, вот только взять его негде. Да и сама она, если помнишь, была настоящим бочонком, правда, весьма миловидным. Пожалуй, самым миловидным из всех, что мы видели на протяжении нескольких веков в обоих направлениях. Вряд ли кто-то смог бы обхватить ее за талию, но я могу представить, сколько удовольствия доставила бы такая попытка жителю той страны и той эпохи.
— Мм… И пахла она, как плюшка с корицей. А помнишь Ланцелота?
— Бедняга мучился радикулитом, из-за чего совершенно не мог ездить верхом. Добавь сюда вывихнутый локоть и старое ранение в пах… в общем, штанов за «круглым столом» он протер больше любого другого известного мне героя. Будь у меня такой охранник — дорогостоящий, и к тому же мало на что годный — я бы нашел способ разорвать с ним контракт. Держать в команде такого молодца только затем, чтобы читать газетные вырезки о его геройствах десятилетней давности? Не вижу смысла. Любой из деревенских мог стащить его с клячи и вывалять в грязи.
— От Аристотеля я тоже не в восторге. Этот его варварский греческий диалект северного побережья! Целых три часа помощники завивали ему бороду. А его рассуждения о бороде как наиважнейшей сущности и экзистенциальной идее, — ты уследил за его мыслью?
— Честно говоря, нет. Но, очевидно, речь была проникновенной.
Некоторое время они сидели молча, опечаленные, как люди, которые потеряли что-то очень важное.
— Машина времени — это, определенно, успех, — сказал наконец Смирнов. — Но радости открытия больше нет, осталась одна тоска.
— Радость открытия — это первоначальное и мимолетное состояние изобретателя, — ответил Когсворт, — а дальше начинаются рабочие моменты.
— А это твое новое изобретение? Не уверен, что хочу видеть, как ты его запускаешь. По-моему, новая машина разочарует тебя еще больше.
— Я тоже так думаю. Но все же она лучше предыдущей. Я так взволнован, прямо как мальчишка.
— Мальчишкой ты уже был однажды и никогда не станешь им вновь. Скорее, новая машина тебя состарит, и я не хочу быть свидетелем того, как ты попадаешь под ее влияние. Предыдущая машина по крайней мере перезахватывала прошлое. С этой ты увидишь только настоящее.
— Да. Но другими глазами.
— Пары собственных глаз достаточно. Какая польза в твоей новинке? Очередная безделушка.
— Нет! Поверь, Григорий, это вовсе не безделушка. Мир может выглядеть совсем иначе, если смотреть на него глазами другого человека. Я уверен, что Вселенная, которую мы привыкли считать единственной, на деле состоит из миллиардов непохожих Вселенных, и каждая создана только для того человека, который на нее смотрит.
Церебральный сканер, работу над которым только что закончил Чарльз Когсворт, был не такой уж и сложный. Компактное усиливающее устройство оригинальной конструкции — а точнее, батарея усилителей, — предназначалось для синхронного (возможно, слово «симпатического» подошло бы лучше) сопряжения двух сверхсложных машин — двух человеческих мозгов. Всего-навсего усилитель, не более. Изобретатель предполагал возможность контакта на уровне подсознания. Потребовалось заострить внимание не более чем на двух десятках ключевых аспектов, чтобы все получилось.
Единственное беспокойство вызвали две вещи: извилистая кора головного мозга, этот дом сознания, этот терминал чувств, и квазиэлектрические импульсы — индикаторы мозговой активности. Когсворт давно считал, что при соответствующем усилении импульсов головного мозга их возможно передавать в другой мозг настолько полно, что человек сможет видеть глазами другого человека, а также погрузиться в его внутренний мир: иметь те же мечты и грезы, воспринимать окружающее так, как его воспринимает испытуемый. И это будет совсем не та Вселенная, которую он привык видеть.
Работа над сканером завершилась, когда в него ввели компиляцию из досье семи разных центральных нервных систем: набор сложных данных о волнах головного мозга — параметры частоты, импульса, потока и поля, а также волновые модели Лайала. Эти нервные системы Когсворт собирался связать со своей собственной.
Кому принадлежали эти семь нервных систем? Перечислим их по порядку: Григорий Смирнов, коллега Когсворта и его консультант по ряду вопросов; Гаэтан Бальбо, космополит и наднациональный руководитель Института; Теодор Граммон, математик-теоретик; Е. Е. Еулер, управленец-универсал; Карл Клебер, незаурядный психолог; Эдмон Гийом, скептик и флегматичный критик; и Валерия Мок, девушка редкой красоты и обаяния, которую Когсворт отчаялся постичь обычными способами.
Эту свою идею — проникнуть в чужое сознание, взглянуть чужими глазами на мир, который мог выглядеть совсем иначе, — Когсворт пронес через всю жизнь. Впервые эти мысли посетили его в раннем детстве.
— Может, я единственный, кто видит ночное небо черным, а звезды — белыми, — говорил он тогда себе, — а все остальные видят белеющее небо и звезды, сияющие чернотой? Я говорю: небо черное, и они говорят: небо черное, только когда они говорят «черное», они подразумевают белый цвет.
Или:
— Может, я единственный, кто видит внешнюю поверхность коровы, а все остальные видят ее изнанку? Я говорю: это наружная сторона коровы, и они говорят: да, это наружная сторона. Только когда они говорят так, то подразумевают сторону внутреннюю.
Или:
— Может, все мальчики, которых я вижу, для всех остальных выглядят как девочки, а все девочки выглядят как мальчики? И я говорю: это девочка, и они говорят: это девочка. Только когда они говорят «девочка», то имеют в виду мальчика.
И совсем ужасающая мысль:
— Что, если я девочка для всех, кроме самого себя?
Все это казалось ему не слишком разумным, даже когда он был маленький, но все равно превратилось в навязчивую идею.
— Что, если для собаки все собаки выглядят как люди, а все люди — как собаки? И что, если собака смотрит на меня и думает, что я собака, а она — человек? — И однажды пришла запоздалая мысль: — А что, если собака права?
— Что если рыба смотрит вверх на птицу, а птица смотрит вниз на рыбу, и рыба думает, будто она — птица, а птица думает, будто она — рыба, и смотрит вниз на птицу, которая в действительности рыба, и воздух — это вода, а вода — воздух?
— Что если червь, которого ест птица, думает, что он птица, а сама птица — червь? И что его внешняя сторона — это его внутренняя сторона, а внутренняя сторона птицы — это ее внешняя сторона? И что это он ест птицу, а не она его?
Это было нелогично. Но какую логику можно усмотреть в дождевом черве? Уж слишком много в нем нелогичного.
Повзрослев, Чарльз Когсворт обнаружил множество признаков того, что мир, который он видит, отличается от того, что видят другие. А значит, решил он, каждый человек живет в собственном мире.
День был в разгаре, но Чарльз Когсворт сидел в темноте. Григорий Смирнов сказал, что пойдет подышать свежим воздухом. Он единственный знал об эксперименте и дал согласие на его проведение. Остальные разрешили использовать карты своих мозговых волн, даже не подозревая, для чего это нужно.
Начальный этап эксперимента всегда проходит спокойно. На этот раз Когсворта ждал полный успех. Ощущение видения глазами другого — новое, восхитительное чувство, несмотря на то что полное осознание происходящего наступает не сразу.
— Григорий более великий человек, чем я, — сказал Когсворт. — Я давно это подозревал. Он наполнен безмятежностью, которой мне так не хватает, хотя у него нет моей нервной восприимчивости. Мир, в котором он живет, гораздо лучше моего.
Это действительно был лучший мир, более масштабный и захватывающий.
— Кто бы мог додуматься дать траве такой цвет? Если это трава вообще. Это то, что Григорий называет травой, но это не то, что считаю травой я. Интересно, согласился бы я видеть ее такой всегда? Наверху — непривычное, более ясное небо, впереди — холмы с более четкой текстурой. Он отчетливо видит их возраст, а я не замечал его никогда. И он знает, что в их жилах течет вода.
Вот приближается человек, он выглядит величественнее всех, кого я когда-либо видел. Но этот человек мне знаком, его зовут мистер Доттл. Раньше я держал Доттла за дурака, но теперь, в мире Григория, я понимаю, что человек не может быть дураком. Я смотрю вдохновенными, почти божественными глазами гиганта мысли, смотрю на мир, который еще не знает усталости.
Несколько часов Чарльз Когсворт провел в мире Григория Смирнова. И здесь, за пределами своей жизни, он нашел великую надежду, которая позже его не обманула.
Потом, после долгого отдыха, он посмотрел на мир широко раскрытыми глазами Гаэтана Бальбо.
— Я не думаю, что он более великий, чем я, хотя и явно мудрее. Мир, который он видит, ничуть не прекраснее моего. Я не поменялся бы с ним мирами, как поменялся бы с Григорием. Здесь не хватает яркости моего собственного мира. Но все равно этот мир очарователен, и я с удовольствием загляну сюда снова. Я знаю, чьими глазами я смотрю на мир. Глазами короля.
Потом он взглянул на мир глазами Теодора Граммона и почувствовал прилив жалости.
— Если я слеп в сравнении с Григорием, то этот человек слеп в сравнении со мной. Я, по крайней мере, знаю, что горы живые, а он думает, что они — несовершенные многогранники. Он стоит посреди пустыни, но не может даже поговорить с населяющими ее дьяволами. Он все расчленил и расчислил и даже не подозревает, что мир — живое существо. Он создал мир величайшей сложности, но не способен увидеть сияние его граней. Этот человек добился многого только потому, что изначально на многое закрыл глаза. Теперь я понимаю, что теория, даже самая лучшая, — не более чем факт, обглоданный тем, у кого нет зубов. Но я вернусь и в этот мир тоже, пусть даже бестелесно. Я смотрел на мир глазами слепого отшельника.
Это было восхитительно и захватывающе, но и утомительно тоже. Когсворт отдыхал четверть часа, прежде чем вошел в мир Е. Е. Еулера. А войдя, испытал некоторое восхищение.
— Обычный человек не мог бы смотреть на такой мир, потому что сошел бы с ума. Это почти как смотреть на мир глазами Бога, который знает, сколько перышек у каждого воробышка и сколько блох на каждой собаке. Взаимосвязанное видение бессчетных подробностей. Это ужасно! Даже смотреть на такой мир очень сложно. Как он выносит такое? Но я вижу, что он любит каждую малоприметную деталь, и, чем она неприметней, тем больше он ее любит. Лично у меня этот мир вызывает только аналитический интерес. Кто-то должен держать и эти вожжи, и слава богу, что это выпало не мне. Приручать старого мохнатого зверя, на котором мы живем, — удел Еулера. Я ищу судьбу повеселее.
Он смотрел на мир глазами менеджера.
А вот попытка заглянуть в мир Карла Клебера закончилась полным провалом. Один психолог-бихевиорист, исследовавший шимпанзе, рассказал как-то такую историю. Посадив любознательное животное в комнату, он запер дверь на ключ. Наклонившись к замочной скважине, чтобы проверить, чем занимается его подопечный, он увидел карий глаз шимпанзе, прильнувшего к отверстию с другой стороны.
Нечто подобное случилось и теперь. Хоть Карл Клебер не подозревал о проходящем эксперименте, процесс наблюдения осуществлялся с обеих сторон: пользуясь случаем, Карл изучал Когсворта. Пока Когсворт разглядывал мир глазами Клебера, Клебер изучал его самого.
— Я смотрю на мир глазами соглядатая, — заключил Чарльз Когсворт. — Но тогда сам я кто такой?
Мир Григория Смирнова — первый, в который заглянул Когсворт, — был величайшим. А вот мир Эдмона Гийома — предпоследний, в который заглянул Когсворт, — оказался самым захудалым. Это был мир, видимый изнутри желчного протока. Мир неприятный во всех отношениях, такой же, как и сам Эдмон. Как тут не стать скептиком, если всю жизнь смотришь на мир резиновых костей и бескровной плоти, разряженной в одежды уродливых цветов и нелепых фасонов?
— Крот из другого мира благороднее, чем лев из этого, — сказал Когсворт. — Сложно не быть критиком, если вокруг полно того, что можно критиковать. Трудно не быть неверующим, если все время задаваться вопросом: создан ли этот мир Богом или выношен косоглазой страусихой? Я смотрел на дурацкий мир глазами дурака.
Когсворт перевел дух и сказал:
— Я смотрел на мир глазами гиганта мысли, глазами короля, глазами слепого отшельника, глазами менеджера, глазами соглядатая и глазами дурака. Осталось взглянуть на мир глазами ангела.
И этим ангелом, возможно, являлась Валерия Мок. А может, и не являлась. Ведь она — красивая женщина, а на старых иконах ангелы традиционно изображались как суровые мужчины с взъерошенными крыльями.
Валерия всегда выглядела радостно-удивленной и казалась воплощением всего самого очаровательного на свете, — по крайней мере, для Чарльза Когсворта. Он считал ее остроумной, хотя вряд ли припомнил бы хоть одну ее по-настоящему острую шутку, попроси его кто-нибудь об этом. Он считал ее бесконечно доброй, и под этот критерий она более-менее подходила. Тем не менее, как сказал Смирнов, необыкновенной личностью ее обыкновенно не считали.
Еще недавно Когсворт был уверен: то, что он испытывает к Валерии, больше походило на любовь, чем на недоумение. И поскольку он отчаялся постичь ее обычными способами, хотя другие понимали ее без особого труда, то сейчас он использует нестандартное средство.
Он посмотрел на мир глазами Валерии Мок, приговаривая:
— Сейчас я увижу мир глазами ангела.
Пока он смотрел, его настроение менялось, причем далеко не в лучшую сторону. Как завороженный, он долго смотрел на мир глазами Валерии. Ну, может быть, не так долго, как глазами Григория Смирнова, но все равно довольно долго.
Наконец, содрогнувшись, он вернулся в себя.
Потом выключил машину и закрыл лицо руками:
— Я посмотрел на мир глазами свиньи.
Чарльз Когсворт провел шесть недель в санатории, хотя на самом деле заведение называлось несколько иначе. Он подарил миру свое второе великое изобретение, которое довело его до полного нервного истощения. Как и у многих людей с живым темпераментом, первоначальная радость открытия сменилась глубокой депрессией.
Но у него было крепкое здоровье, и, к тому же, за ним хорошо ухаживали. Все же, выздоровев, он больше не был прежним человеком. Теперь его отличало некое саркастическое смирение, чего раньше за ним не замечалось. Как будто, заглядывая в миры других, он открыл для себя новый, горестный мир.
Из старых друзей с ним остался близок только Григорий Смирнов.
— Чарльз, я догадываюсь, в чем твоя проблема, — говорил Григорий. — Этого-то я и боялся. Вот почему я не хотел, чтобы Валерия стала одним из объектов эксперимента. Ты ведь так мало знаешь о женщинах.
— Григорий, я прочел все рекомендованные тексты. Я прослушал шестинедельный семинар Заменова. Проштудировал почти полный комплект работ Боппа. Я прожил на свете не меньше твоего и вообще-то хожу с открытыми глазами. Так что я знаю о женщинах ровно столько, сколько о них можно знать в принципе.
— Не соглашусь. Женщин ты понимаешь плохо. Ты даже не представляешь, что они чувственнее мужчин. Я догадываюсь, что тебя шокировало, но будет лучше, если ты расскажешь обо всем сам.
— Я всегда считал, что Валерия — ангел. Нет ничего удивительного в том, что я испытал шок, обнаружив, что она — свинья.
— Сомневаюсь, что свиней ты понимаешь лучше, чем женщин. Кстати, пару дней назад я посмотрел на мир глазами свиньи. Я решил поэкспериментировать с твоим церебральным сканером, раз уж ты выбыл из строя. В свином мире нет ничего такого, что шокировало бы даже самого брезгливого человека. Это сонный мир всеобъемлющего спокойствия, не подверженный никаким страстям. Серый призрачный мир, где нет ничего неприятного. Я даже не представлял, насколько приятно греться под лучами солнца, лежа на прохладной земле. Нам бы это быстро наскучило, а вот свиньям — нет.
— Григорий, ты меня отвлекаешь от обсуждения природы моего шока. Валерия красивая… или казалась таковой до недавних пор. Я считал ее доброй и миролюбивой. В ней как будто скрывалась какая-то забавная тайна, которая, как я верил, стала бы самой чудесной вещью на свете, если бы я ее разгадал.
— А заключается она в том, что Валерия живет в очень чувственном мире и осознанно наслаждается им. Именно это тебя шокировало?
— Ты не представляешь всей глубины порока. Это ужасно! Цвета ее мира невероятно яркие, кричащие, а формы — непристойные. Но хуже всего запахи. Знаешь, как для нее пахнет дерево?
— Какое дерево?
— Любое. Кажется, это был обыкновенный вяз.
— От красного вяза летом исходит приятный аромат. Остальные, по мне, так и не пахнут вовсе.
— Увы, у нее все иначе. Там у каждого дерева свой запах. Самый обычный вяз пахнет до неприличия сильно. Резкий мускусный аромат, и она наслаждается им. Трава для нее — скопление извивающихся змей, и весь мир — живая плоть. Каждый куст — вожделеющий сатир, и она обязательно к нему прикоснется. Камни — паукообразные монстры, но она влюблена в них. Каждое облако представляется ей переплетением изогнутых тел, и она страстно желает оказаться среди них. Она обнимала фонарный столб, и ее сердце выпрыгивало из груди. Каким-то колдовским образом она чувствует дождь, который идет очень далеко, и мечтает оказаться в его центре. Она поклоняется всем двигателям как огненным монстрам, и слышит звуки, которые не дано слышать другим. Ты знаешь, какие звуки издают черви под землей? Дьявольские создания, но Валерия готова корчиться и есть землю вместе с ними. Когда она прислоняется к забору, то представляет себе непристойную позу. Все цвета, звуки, формы, запахи и ощущения в ее мире — отвратительны!
— Однако, Чарльз, если хорошенько вдуматься, она немногим отличается от среднестатистической привлекательной девушки. Ее любовь и близость к миру — это те ощущения, которые большинство из нас утратило. У нее обостренное восприятие реальности и ее главного качества — гротескности. Тебе самому это совершенно несвойственно. Столкнувшись с ее мироощущением лицом к лицу, ты, естественно, испытал шок.
— Хочешь сказать, ее взгляд на мир — нормальный?
— Нет ничего «нормального». Есть только разное. Ты перемещался в наши миры, и они тебя не шокировали, потому что большинство углов в них сглажено. Но вот переместиться в первозданную Вселенную — к такому резкому переходу ты оказался не готов.
— Не могу в это поверить.
Чарльз Когсворт не отвечал на письма Валерии и не желал ее видеть. Хотя письма были добрые и веселые, и в них чувствовалось беспокойство за него.
— Интересно, как я для нее пахну? — спрашивал он себя. — Так же, как вяз или как земляной черв? Какого я для нее цвета? Звучит ли мой голос непристойно? Она пишет, что скучает по моему голосу… Нет, все это надо прекратить! Кто я вообще для нее — колонна из змей или скопище пауков?
Он все еще не пришел в себя после увиденного.
Тем не менее он вернулся к работе и теперь обгрызал края тайны с помощью своего фантастического устройства. Он даже заглянул в миры других женщин. Как и сказал Смирнов, женщины более чувственные, чем мужчины, но ни одна из них не сравнилась с Валерией по уровню отвратительности.
Он посмотрел на мир глазами других людей. Посмотрел глазами животных. Тихое удовольствие лисы, поедающей суслика. Яростный гнев ягненка, опьяневшего от молока. Грубое высокомерие лошади. Рассудительная терпимость мула. Ненасытность коровы, скаредность белки, угрюмая страсть сома. И каждый раз он видел совсем не то, что ожидал увидеть.
Он изучил ревность. Ненависть, которую красивые женщины испытывают к уродству. Непорочное зло маленьких детей, дьявольскую одержимость подростков. Он даже случайно увидел мир бестелесными глазами полтергейста и глазами существ, которых вообще не смог идентифицировать. Он нашел благородство там, где можно было ожидать лишь всеобъемлющую низость.
Но больше всего он любил смотреть на мир глазами своего друга Григория Смирнова, ибо все кажется величественнее, когда смотришь глазами гиганта мысли.
В один из таких моментов он увидел Валерию Мок, и прежние чувства нахлынули с новой силой. В глазах Смирнова она была великолепна, впрочем, как и все остальное в его мире. А раз так, значит, у замечательного мира Смирнова и того отвратительного мира, на который смотрели ее глаза, должен быть общий знаменатель.
— В чем же моя ошибка? — задумался Когсворт. — Видно, чего-то я не понимаю. Нужно с ней встретиться и поговорить.
Но она явилась сама. Точнее, не явилась, а ворвалась, словно ураган.
— Ты чурбан! Безчувственный чурбан! Свинья, сделанная из чурок. Ты живешь среди мертвецов, Чарльз. Ты все превращаешь в мертвечину. Ты отвратителен!
— Я свинья? Вполне допускаю. Но ни разу не видел свинью, сделанную из чурок.
— Ну так посмотри на себя!
— Объясни, в чем дело.
— Дело в тебе, Чарльз! Ты свинья, сделанная из чурок. Смирнов разрешил мне воспользоваться твоей машиной. Я увидела мир твоими глазами — глазами мертвеца. Ты даже не знаешь, что трава живая! Ты думаешь, что это всего лишь… трава.
— Валерия, я тоже смотрел на мир твоими глазами.
— Ах, вот что тебя так встревожило? Что ж, надеюсь, это немного оживило тебя. Ведь мой мир гораздо живее твоего!
— Он… более острый и пикантный, это да.
— Господи, надеюсь, что так! Я даже не уверена, что у тебя есть нос. Или глаза. Ты смотришь на гору — и твое сердце ни разу не екнет. Идешь через поле — и не чувствуешь ни капли волнения.
— А ты видишь траву как клубок змей.
— Лучше так, чем вообще не видеть, что она живая!
— А камни для тебя — огромные пауки.
— Лучше так, чем видеть в них просто камни! Я люблю и пауков, и змей. А вот ты смотришь на пролетающую птицу и не слышишь бульканья в ее желудке. Как можно быть таким мертвым? Ты же мне всегда нравился! Я не знала, что ты такой мертвый…
— Как можно любить змей и пауков?
— Как можно не любить ничего? Ведь даже тебя трудно не любить, пусть даже в тебе нет ни капли крови! И, кстати, почему ты решил, что у крови такой дурацкий цвет? Разве ты не знаешь, что она красная?
— Я прекрасно вижу, что она красная.
— Нет, не видишь! Ты только называешь ее красной! Этот твой глупый цвет — совсем не красный. Красный цвет — то, что я называю красным!
И вдруг он понял: она права.
Как можно… не любить ничего? Никого? Или кого-то? Особенно, если кто-то становится таким красивым, когда сердится. И все вокруг — такое живое! И от этого те, кто частично мертв, неминуемо испытывают шок.
Чарльз Когсворт вспомнил, что он ученый, а для ученого нет неразрешимых проблем. Значит, можно решить и эту. Он понял, что Валерия — птица, которая летает на сверхнизкой высоте. И, кажется, он начал понимать, что булькает у нее внутри…
Он успешно решил проблему.
Сейчас он работает над коррелятором для своего сканера. Как только он доведет его до ума и устройство станет полностью безопасным, он представит его публике. Первые три года комплект будет продаваться по цене новой машины среднего класса. А еще через год подержанный комплект можно будет купить за вполне умеренную цену.
Коррелятор спроектирован для того, чтобы ослабить первоначальное впечатление от взгляда на мир чужими глазами и смягчить шок от внезапного понимания других.
С недопониманием можно смириться. А вот внезапное полное понимание другого человека может производить сокрушительный эффект.
Перевод с английского Сергея Гонтарева
РАЗ ПО РАЗУ
Барнаби позвонил Джону Кислое Вино. Если вы посещаете такие заведения, как «Сарайчик» Барнаби (а они есть в каждом портовом городе), то наверняка знаете Кислого Джона.
— У меня сидит Странный, — сообщил Барнаби.
— Занятный? — осведомился Кислый Джон.
— Вконец спятивший. Выглядит так, будто его только что выкопали; но достаточно живой.
У Барнаби было небольшое заведение, где можно посидеть, перекусить и поболтать. А Джона Кислое Вино интересовали курьезы и ожившие древности. И Джон отправился в «Сарайчик» поглазеть на Странного.
Хотя у Барнаби всегда полно приезжих и незнакомцев, Странный был заметен сразу. Здоровенный простой парень, которого звали Макски, ел и пил с неописуемым удовольствием, и все за ним с удивлением наблюдали.
— Четвертая порция спагетти, — сообщил Коптильня Кислому Джону, — и последнее яйцо из двух дюжин. Он умял двенадцать кусков ветчины, шесть бифштексов, шесть порций салата, пять футовых хот-догов, осушил восемнадцать бутылок пива и двадцать чашек кофе.
— Ого! — присвистнул Джон. — Парень подбирается к рекордам Большого Вилла.
— Друг, он уже побил большинство этих рекордов, — заверил Коптильня, и Барнаби утвердительно закивал. — А если выдержит темп еще минут сорок, то побьет их всех.
— Я вижу, ты любишь поесть, приятель, — завязал беседу Кислый Джон.
— Я бы сказал, что мне это не вредит! — со счастливой улыбкой прочавкал Странный, этот удивительный Макски.
— Можно подумать, что ты не ел сто лет, — произнес Кислый Джон.
— Ты здорово соображаешь! — засмеялся Макски. — Обычно никто не догадывается, и я молчу. Но у тебя волосатые уши и глаза гадюки, как у истинного джентльмена. Я люблю некрасивых мужчин. Мы будем говорить, пока я ем.
— Что ты делаешь, когда насыщаешься? — спросил Джон, с удовольствием выслушавший комплимент, пока официант расставлял перед Макски тарелки с мясом.
— О, тогда я пью, — ответил Макски. — Между этими занятиями нет четкой границы. От питья я перехожу к девушкам, от девушек — к дракам и буйству. И наконец — пою.
— Превосходно! — воскликнул Джон восхищенно. — А потом, когда кончается твое фантастическое гулянье?
— Сплю, — сказал Макски. — Мне следовало бы давать уроки. Мало кто умеет спать по-настоящему.
— И долго ты спишь?
— Пока не проснусь. И в этом я тоже побиваю все рекорды.
Позже, когда Макски с некоторой ленцой доедал последнюю полудюжину битков — ибо его аппетит начал удовлетворяться, — Кислый Джон спросил:
— А не случалось, что тебя принимали за обжору?
— Было дело, — отмахнулся Макски. — Это когда меня хотели повесить.
— И как же ты выкрутился?
— В той стране — а это случилось не здесь — существовал обычай дать осужденному перед смертью наесться, — пробасил Макски голосом церковного органа. — О, мне подали отличный ужин, Джон! И на заре должны были повесить. Но на заре я еще ел. Они не могли прервать мою последнюю трапезу. Я ел и день, и ночь, и весь следующий день. Надо отметить, что я съел тогда больше обычного. В то время страна славилась своей птицей, свиньями и фруктами… Ей не удалось оправиться от такого удара.
— Но что же случилось, когда ты насытился? Ведь тебя не повесили, иначе бы ты не сидел здесь.
— Однажды меня повесили, Джон. Одно другому не мешает. Но не в тот раз. Я одурачил их. Наевшись, я заснул. Все крепче, крепче — и умер. Ну не станешь же вешать мертвеца. Ха! Они решили убедиться и день продержали меня на солнцепеке. Представляю, какая стояла вонь!.. Почему ты так странно на меня смотришь, Джон?
— Пустяки, — проговорил Кислый Джон.
Теперь Макски пил: сперва вино для создания хорошей основы, затем бренди для ублажения желудка, потом ром для вящей дружественности.
— Ты не веришь, что все это достигнуто таким обычным человеком, как я? — внезапно спросил Макски.
— Я не верю, что ты обычный человек, — ответил Кислый Джон.
— Я самый обычный человек на свете, — настаивал Макски. — Я слеплен из праха и соли земли. Может быть, создавая меня, переборщили грязи, но я не из редких элементов. Иначе бы мне не придумать такую систему. Ученые на это не годны — в них нету перца. Они упускают самое главное.
— Что же, Макски?
— Это так просто, Джон! Надо прожить свою жизнь по одному дню.
— Да? — неожиданно высоким голосом произнес Кислый Джон.
— Гром сотен миров разносится в воздухе. Мой способ — дверь к ним и ко всей Вселенной. Но, как говорят: «Дни сочтены». И это налагает предел, который нельзя превзойти. Джон, на Земле были и есть люди, до которых мне далеко. И то, что проблему решил я, а не они, значит только, что она больше давила на меня. Никогда не видел человека, столь жадного на простые радости нашей жизни, как я.
— Я тоже не видел, — признался ему Кислый Джон. — И как же ты решил проблему?
— Хитрым трюком, Джон. Ты увидишь его в действии, если проведешь эту ночь со мной.
Макски кончил есть. Но пил он, не прекращая, и во время развлечений с девочками, и во время драк, и в перерывах между песнями. Мы не будем описывать его подвиги; но их детальный перечень имеется в полицейском участке. Как-нибудь вечерком выбирайтесь повидать Мшистого Маккарти, когда у него дежурство, — прочитаете. Это уже стало классикой. Когда человек имеет дело с Мягкоречивой Сузи Кац, и Мерседес Морреро, и Дотти Пейсон, и Маленькой Дотти Несбитт, и Авриль Аарон, и Крошкой Муллинс, и все в одну ночь — о таком человеке складывают легенды.
В общем, Макски взбудоражил весь город, и Кислый Джон с ним на пару. Они подходили друг другу.
Встречаются люди, чья утонченная душа не выдерживает необузданных выходок товарища. Это те, кто морщится, когда друг поет слишком громко и непристойно. Это те, кто пугается, когда мерный гул «приличной» жизни переходит вдруг в грозный рев. Это те, кто спешит спрятаться при первых признаках надвигающейся битвы. К счастью, Кислый Джон к ним не относился. У него была утонченная душа — но широкого диапазона.
Макски обладал самым громким и, несомненно, самым неприятным голосом в городе, но разве настоящий друг может из-за этого изменить?
Эти двое подняли много шуму во всех отношениях; и немало бывалых ребят, потирая ладони и сжимая кулаки, таскались за ними из одного кабака в другой: и Неотесанный Буффало Дуган, и Креветка Гордон, и Коптильня Потертые Штаны, и Салливан Луженая Глотка, и Пай-мальчик Кинкейд. Факт, что все эти великолепные мужчины хотя и сердились, но все же не осмеливались близко подойти к Макски, красноречиво говорит о его достоинствах.
Но временами Макски прекращал пение и хохотал чуть потише. Как, например, в «Устрице» (что напротив «Большой Макрели»).
— Первый раз я пустил свой трюк в ход, — информировал Макски Джона, — скорее по нужде, чем по собственному желанию. Было это в стародавние времена; я плыл на корабле и слишком надоел своим приятелям. Они сковали меня, прицепили груз и выбросили за борт.
— И что же ты сделал? — поинтересовался Кислый Джон.
— Друг, ты задаешь глупейшие вопросы!.. Захлебнулся, естественно, и утонул. А что мне оставалось делать? Но утонул я спокойно, без всяких там бесполезных воплей. Вот в чем суть, ты понимаешь?
— Нет, не понимаю.
— Время на моей стороне, Джон. Кто хочет провести вечность на дне? Морская вода — весьма едкая; а мои цепи, хотя я не мог порвать их, были не очень массивны. Меньше чем через сто лет цепи поддались, и мое тело всплыло на поверхность.
— Немного поздновато, — заметил Кислый Джон. — Довольно странный конец, учитывая все обстоятельства; или это не конец?
— Это был конец той истории, Джон. А однажды, когда я служил в армии Александра Македонского…
— Минутку, дружище, — перебил Кислый Джон. — Надо кое-что уточнить. Сколько тебе лет?
— Ну, около сорока — по моему счету. А что?
— Да нет, ничего.
Ночью, малость помятые и слегка окровавленные, Макски и Кислый Джон оказались в полицейском участке. Нужно заметить, что только арест спас их от недвусмысленной угрозы линчевания. Они весело провели время, болтая с полицейскими, ибо Кислый Джон был там своим человеком. Слову Джона верили; даже когда он врал, он делал это с честным видом. По прошествии некоторого времени, когда линчеватели разошлись, Кислый Джон принялся действовать.
Они давали самые страшные клятвы, что будут вести себя, как все примерные граждане, что отправятся спать немедленно и без криков, что не будут больше куролесить этой ночью и не оскорбят действием ни одной порядочной женщины, что они будут безоговорочно придерживаться всех законов, даже самых глупых. И не будут петь.
Полиция не устояла.
Когда они вдвоем вышли на улицу, Макски нашел бутылку и немедленно швырнул ее. Вы бы и сами так поступили — она просто идеально подходила к руке. Бутылка описала высокую красивую дугу и попала в окно участка. Это был восхитительный бросок!
Снова погоня! На этот раз с сиренами и свистками. Но Кислый Джон стреляный воробей: ему были известны самые укромные закоулки.
— Вся штука в том, чтобы сказать себе: «Стоп!» — продолжал Макски, когда они оказались в безопасности в баре, еще менее пристойном, чем «Сарайчик», и еще более тесном, чем «Устрица». — Я тебе кое-что расскажу, Кислый Джон, потому как ты славный парень. Слушай и учись. Умереть может каждый, но не каждый может умереть, когда ему хочется. Сперва надо остановить дыхание. Наступит момент, когда твои легкие запылают, и просто необходимо будет вдохнуть. Не делай этого, иначе тебе придется начинать все сначала. Затем останавливай сердце и успокаивай мозг. Выпускай тепло из тела, и на этом конец.
— Что же дальше?
— А дальше ты умрешь. Но надо сказать — это непросто. Требуется дьявольски много практики.
— Зачем практиковаться в том, что делаешь только раз в жизни? Ты имеешь в виду умереть буквально?
— Джон, я говорю просто. Раз я сказал умереть, значит, я имел в виду умереть.
— Есть две возможности, — произнес Кислый Джон. — Либо я туго соображаю, либо твоя история не стоит выеденного яйца. Первую возможность смело исключаем.
— Знаешь что, Джон, — сказал Макски, — дай мне двадцать долларов, и я докажу, что твоя логика неверна. Кажется, мне пора. Спасибо, дружище! Я провел полный день и полную ночь, которая близится к концу. У меня были приятная еда и достаточно шуму, чтобы позабавиться. Я отлично провел время с девушками, особенно с Мягкоречивой Сузи, и с Дотти, и с Крошкой Муллинс. Я спел несколько своих любимых песен (к сожалению, не всем они нравятся) и участвовал в парочке добрых потасовок — до сих пор гудит голова. Кстати, Джон, ты почему не предупредил меня, что Пай-мальчик Кинкейд — левша?! Это было здорово, Джон. Теперь же давай допьем то, что осталось в бутылках, и пойдем к побережью, поглядим, что бы такое устроить напоследок. Ведь недаром говорят: конец — делу венец!.. А потом я буду спать.
— Макски, ты несколько раз намекал, что у тебя есть секрет, как взять от жизни все, что она дает, но так и не открыл его.
— Эй, парень, я не намекаю, я говорю прямо!
— Так что за секрет?! — взревел Джон.
— Живи раз по разу, по одному дню. Вот и все.
Макски пел песню бродяги — слишком старую, чтобы быть известной сорокалетнему мужчине, неспециалисту.
— Когда ты ей научился? — спросил его Джон.
— Вчера. Но сегодня я узнал много новых.
— Я обратил внимание, что в начале нашего знакомства в твоей речи было нечто странное, — заметил Джон. — Теперь странности нет.
— Джон, я очень быстро приноравливаюсь. У меня отличный слух и превосходная мимика. Кроме того, языки не слишком сильно меняются.
Они вышли на пляж. «Приятно умирать под звук прибоя», — заметил Макски. Все дальше и дальше от огней города, в чернильную тень дюн. О, Макски был прав, здесь их ждало приключение; вернее, оно за ними следовало — возможность последней славной схватки.
То была тесная группа мужчин, так или иначе задетых и оскорбленных за день и ночь буйного разгула. Наша пара остановилась и повернулась к ним лицом. Макски прикончил последнюю бутылку и кинул ее в центр группы.
Мужчины так неуравновешенны — они воспламеняются мгновенно, а бутылка попала в цель.
И началась битва.
Некоторое время казалось, что правые силы возьмут верх. Макски был великолепным бойцом, да и Кислый Джон всегда проявлял компетентность в таком деле. Они раскидывали противников на песке, как только что выловленную трепыхающуюся рыбешку. То была великая битва — на долгую память.
Но их было слишком много, этих мужчин, как и ожидал Макски, ибо успел он сделать себе необычайное количество врагов.
Неистовое сражение достигло своего пика и взорвалось, как гигантская волна, громоподобно ниспадающая в пене. И Макски, достигнув высшей славы и удовольствия, внезапно прекратил биться.
Он издал дикий вопль восторга, прокатившийся по побережью, и набрал полную грудь воздуха. Он стоял, улыбаясь, с закрытыми глазами, как статуя.
Сердитые мужчины повалили его. Они втоптали его в песок и долго молотили руками и ногами, выбивая последние остатки жизни.
Кислый Джон понял, что Макски ушел, и поступил так же. Он вырвался и убежал. Не из трусости, но по соображениям личного характера.
Часом позже, с первыми лучами солнца, Кислый Джон вернулся на поле боя. Макски уже окоченел. И еще — от него пахло. По одному запаху можно было определить, что он мертв.
Детским совком, валявшимся на песке, Кислый Джон вырыл у одной из дюн могилу и здесь похоронил своего друга. Он знал, что у Макски еще оставалось в штанах двадцать долларов, но не тронул их.
Затем Кислый Джон вернулся в город и вскоре обо всем забыл. Он продолжал скитаться по свету и встречал интересных людей. Наверняка он знаком и с вами, если в вас есть хоть что-то любопытное.
Прошло двенадцать лет. Кислый Джон снова оказался в этом портовом городе, но… Наступил тот неизбежный день (молите бога, чтобы он не пришел к вам), когда Кислый Джон отцвел. Тогда, с пустыми карманами и пустым животом, он вспомнил о былых приключениях. Он думал о них со счастливой улыбкой…
«То был действительно Странный, — вспоминал Джон. — Он знал один трюк — как умереть, когда захочется. Он говорил, что для этого требуется много практики, но я не вижу смысла упражняться в вещи, которую делаешь только единожды».
Затем Кислый Джон вспомнил о двадцатидолларовой банкноте, захороненной в песке. Незабвенный образ Макски встал перед его глазами. Через полчаса он нашел те дюны и вырыл тело. Оно сохранилось лучше, чем одежда. Деньги были на месте.
— Я возьму их сейчас, — грустно произнес Кислый Джон, — а потом, когда немного оклемаюсь, верну.
— Да, конечно, — сказал Макски.
Слабонервный мужчина, случись с ним такое, вздохнул бы и отпрянул, а то и закричал бы. Джон Кислое Вино был не из таких. Но, будучи просто человеком, он сделал человеческую вещь. Он мигнул.
— Так вот, значит, как?.. — проговорил Джон.
— Да, дружище. Живу по одному дню!
— Готов ли ты подняться снова, Макски?
— Разумеется, нет. Я же только недавно умер. Пройдет еще лет пятьдесят, прежде чем нагуляется действительно хороший аппетит. А сейчас я умру, а ты вновь похорони меня и оставь в покое.
И Макски медленно отошел в другой мир, и Кислый Джон опять укрыл его в песчаной могиле.
Макски, что на ирландском означает «Сын Дремоты», — замечательный мастер бесчувствия (нет-нет, если вы так думаете, то вы ничего не поняли, это настоящая смерть), который жил свою жизнь по одному дню, а дни эти разделялись столетиями.
Перевод с английского Н. Трегубенко
ВРЕМЯ ГОСТЕЙ
Винстон, госслужащий поста иммиграционного контроля, придя утром на работу, не на шутку озадачился. За циклоническими ограждениями толпились сотни людей, хотя никаких прибывающих рейсов в расписании не значилось.
— Какие корабли приземлились? — громко спросил он у персонала. — Почему их нет в расписании?
— Корабли не приземлялись, сэр, — ответил старший охранник Потхолдер.
— Тогда откуда эти люди? — раздраженно спросил Винстон. — С неба свалились?
— Да, сэр, думаю, так и есть. Мы не знаем, кто они и как прибывают сюда. Но они говорят, — со Скандии.
— У нас есть несколько скандинавских рейсов, но это, похоже, не тот случай. Сколько их там?
— Ну, сэр, сначала мы заметили семерых, хотя за несколько секунд до этого там вообще никого не было.
— Семерых? Да вы с ума сошли! Их же там сотни.
— Да, сэр. Я сошел с ума. Через минуту после появления первой семерки их уже было семнадцать. Причем они не пришли со стороны. Потом их стало семьдесят. Мы разделили их на группы по десять человек и очень внимательно за ними наблюдали. Никто не переходил из группы в группу, никто не приходил со стороны. Но скоро их количество в каждой группе увеличилось сначала до пятнадцати, потом до двадцати пяти. И, мистер Винстон, пока мы разговариваем, они продолжают множиться.
— Начальник Коркоран появится с минуты на минуту, — сказал Винстон. — Он разберется, что делать.
— Мистер Коркоран уехал как раз перед вашим приходом, сэр, — доложил Потхолдер. — Он некоторое время наблюдал за происходящим, а потом отбыл, бормоча что-то под нос.
— Всегда восхищался его умением мгновенно оценивать ситуацию! — И Винстон тоже отбыл, бормоча что-то под нос.
В терминале скопилось около тысячи человек со Скандии, а вскоре их стало в десять раз больше. Нельзя сказать, что они были неуклюжие, но площадка не могла вместить больше народу. Ограждения рухнули, и скандийцы растеклись по городу и окрестностям. Но это было только начало. Еще около миллиона человек материализовались тем же утром на той же самой площадке, потом аналогичные события произошли в десяти тысячах других портов Земли.
Беатрис (сокращенно Трикси) Тракс жила в небольшом городке Винтерфилд.
— Мама, — позвала она, — тут какие-то люди просятся в наш туалет.
— Что за необычная просьба! — воскликнула миссис Тракс. — Хотя непредвиденные ситуации случаются, и это вполне естественно. Пускай заходят. Сколько их там?
— Около тысячи.
— Трикси, этого быть не может!
— Тогда посчитай сама.
Незваные гости потянулись в туалет Траксов. Их было больше тысячи, и на посещение уборной им потребовалось много времени, несмотря на то что они ввели пятнадцатисекундный лимит на персону и назначили хронометриста с колокольчиком. Они действовали весело и сноровисто, но все равно прошло часов пять, прежде чем дом покинула первая партия. А к тому времени на улице выстроилась длинная очередь из вновь прибывших.
— Это немного необычно, — обратилась миссис Тракс к одной из скандийских женщин. — Я гостям всегда рада, но наши возможности ограничены, и вам вряд ли удобно. Вас так много!
— Не беспокойтесь об этом, — сказала скандийская женщина. — Вы совершили добрый поступок. Вы так любезны, что пригласили нас. Нам редко выпадает шанс сходить куда-нибудь. Мы прибыли немного рановато, но основная группа уже на подходе. А вы разве не любите ходить в гости?
— Да, конечно, — кивнула миссис Тракс. — Кажется, только сейчас я поняла, как сильно я люблю ходить в гости.
Но, увидев, что на улице темно от толпящихся незнакомцев, миссис Тракс решила остаться дома.
Трумэн Тракс делал подсчеты карандашом.
— Джессика, размер нашего участка пятнадцать на сорок пять метров, — говорил он. — Это либо 675, либо 6750 квадратных метров в зависимости от того, добавлять ноль на конце или нет.
— Ты всегда был силен в математике, — заметила миссис Тракс. — И как только тебе это удается?
— Скажи, Джессика, как ты думаешь, сколько народа живет у нас на участке? — спросил Трумэн.
— По-моему, предостаточно.
— Я думаю, от шести до семи тысяч. Сегодня утром я нашел во дворе еще несколько новых кварталов. Теперь там у них целый город! Улицы шириной чуть меньше метра; дома размером два с половиной на два с половиной метра, с двухметровыми потолками, и большинство домов девятиэтажные. В каждой комнате — по семье, и готовят они там же. Они открыли магазины и мини-рынки. И даже построили заводы. На заднем дворе расположился целый ткацкий район. Я насчитал на участке тринадцать ресторанов, пять мюзик-холлов, но, может, их уже больше.
— Трумэн, некоторые из этих заведений очень маленькие. «Малый бункер» — всего лишь чулан «Большого бункера» — наверное, его не стоит считать за отдельное заведение. В клуб «Бочком» можно протиснуться только бочком. Клуб «Худышка» — шириной четверть метра; чтобы согнуть там колени, нужно выполнить настоящий трюк. А клуб «Мышиная норка» совсем крошечный. Но самые лучшие клубы — у нас на чердаке. Трумэн, ты их посчитал? Кабаре «Чокнутый», клуб «После работы»… Большинство чердачных клубов — закрытого типа, и у меня нет их клубных карточек. Чуть не забыла, они открыли в подвале театр «Скандия», представления идут одно за одним.
— Я знаю, Джессика.
— Комедии такие смешные, что я чуть не задохнулась от смеха! Правда, там так тесно, что смеяться можно только когда выдыхает сосед. А на трагических постановках я плакала вместе с ними. Все их трагедии — о женщинах, которые больше не могут иметь детей. Трумэн, почему у нас мало детей? На заднем дворе больше двадцати магазинов, торгующих исключительно амулетами плодовитости. Интересно, почему среди наших гостей нет ни одного ребенка?
— Ну они же объясняли, что сейчас наносят короткий ознакомительный визит ограниченным составом. Они не предполагали брать с собой детей. А что это за новый шум, заглушающий старый?
— О, это большой барабан и цимбалы. У них началась кампания по избранию временного правительства на период визита. Жители нашего дома и Империал-сити — городка на нашем дворе — выберут делегатов, которые будут представлять наш квартал в конгрессе. Голосование — сегодня ночью. Вот тогда-то и будет настоящий шум, как они говорят. Большие барабаны не занимают на самом деле много места. Люди живут прямо в них и, когда нужно, барабанят изнутри. Некоторые наши соседи нервничают из-за гостей, а мне всегда нравился дом, полный народу.
— Именно что полный, Джессика. Никогда раньше не делил постель с восемью незнакомцами, пусть даже ни один из них не храпит. Я люблю компании и новые впечатления, но становится уж больно тесно.
— У нас больше гостей, чем у любого в нашем квартале, за исключением разве что семейки Скирви. Гости говорят, что мы им нравимся больше остальных. Миссис Скирви принимает четыре вида таблеток плодовитости. Она почти уверена, что сможет родить тройню. Я бы тоже хотела…
— Джессика, все магазины опустели, а так же все леса и лесопилки. Зернохранилища опустеют через пару дней. Скандийцы рассчитываются наличными, но никто не понимает, что написано на их банкнотах. Я не привык ходить по телам мужчин и женщин, но как тут быть — они покрывают всю землю.
— Но они же не возражают, они привыкли. Они говорят, что по-настоящему тесно там, откуда они пришли.
Винтерфилдская «Таймс Трибьюн Телеграф» напечатала заметку о Скандии.
Как стало известно, за последние два дня со Скандии на Землю прибыло 10 миллиардов гостей. Очевидный факт: из-за их нашествия земной цивилизации грозит гибель. Они появляются при помощи невидимой транспортации и пока не собираются исчезать тем же способом. Скоро закончится продовольствие, потом закончится кислород, которым мы дышим. Гости разговаривают на всех земных языках, они вежливы, дружелюбны и покладисты. Из-за них мы все погибнем.
Высокий человек с улыбкой обратился к Бар-Джону, который отбывал очередной президентский срок в Большом Объединенном Государстве, ранее известном как США.
— Я президент скандийской гостевой общины, — пророкотал он. — Мы прилетели сюда в частности затем, чтобы поделиться с людьми знаниями, и обнаружили, что вы в этом крайне нуждаетесь. Коэффициент плодовитости у вас беспрецедентно низок, за пятьдесят лет вы едва удваиваетесь. Ваша медицина, развитая в других областях, здесь безнадежно отстала. Мы обнаружили, что некоторые из патентованных средств, распространяющихся среди людей, на самом деле препятствуют производству потомства. Пригласите министра здравоохранения и еще несколько толковых врачей, и мы начнем исправлять ситуацию.
— Вали отсюда на хрен, — огрызнулся Бар-Джон.
— Я уверен, вы не против того, чтобы ваши люди получили благословение плодовитости. Мы приложим все силы, чтобы оказать вам помощь. Мы хотим, чтобы вы жили счастливо, как и мы.
— Джарвис! Кадельман! Сапсакер! — выкрикнул президент Бар-Джон. — Расстреляйте этого типа. Приказ я оформлю позже.
— Каждый раз вы так говорите, а потом ничего не оформляете, — пожаловался Сапсакер. — У нас из-за этого неприятности.
— Хорошо, не расстреливайте, если у вас все так сложно. О, где вы, старые добрые времена, когда пустяковые вещи решались быстро и просто? Черт побери, скандийский скотовод, ты разве не в курсе, что в Белом доме уже расквартировались девять тысяч ваших?
— Мы немедленно это исправим, — заверил скандийский президент. — Разобьем помещения с высокими потолками на два, три и более этажей. Заверяю вас, что к полуночи мы расквартируем в Белом доме не менее тридцати тысяч наших сограждан.
— По-твоему, я в восторге оттого, что принимаю ванну в компании восьми незнакомцев? А ведь они даже не мои избиратели! Думаешь, приятно есть втроем или вчетвером из одной тарелки? Или утром, промахнувшись, брить чужое лицо?
— Почему бы и нет? — пожал плечами скандийский президент. — Люди — наша главная ценность. Президент должен любить свой народ.
— Ну все, парни, — обратился к охранникам президент Бар-Джон, — Пора прикончить этого любвеобильного отца народов. Время от времени нам полагается один расстрел без протокола.
Джарвис, Кадельман и Сапсакер дали залп по скандийцу, не причинив тому ни малейшего вреда.
— Мы невосприимчивы к огнестрельному оружию, — объяснил скандиец. — Когда-то мы проголосовали против эффекта, который оно оказывало на нас. Ну хорошо, раз вы не расположены сотрудничать, тогда я обращусь к народу напрямую. Значительного вам прибавления, господа!
Трумэн Тракс вышел прогуляться и теперь сидел в парке на скамейке.
Но в действительности он сидел не на скамейке, а в полутора метрах над ней. На самой скамейке сидела словоохотливая скандийская дама. На ее коленях восседал крепкий скандийский мужчина — попыхивая трубкой, он читал «Спортивные новости».
На нем посиживала скандийская женщина помоложе. Вот на этой женщине и сидел Трумэн Тракс, а на нем примостилась черная скандийская девушка; она красила ногти и напевала мелодию. На нее, в свою очередь, взгромоздился пожилой скандийский мужчина. В переполненном мире трудно рассчитывать на индивидуальную скамейку.
Ступая по отдыхающим на траве людям, подошли парень и девушка.
— Вы не против, если мы присядем? — спросила девушка.
— Без проблем, — ответил пожилой мужчина сверху.
— Не-е, не против, — протянула девушка, занятая ногтями.
— Конечно, садитесь, — согласился Трумэн. Остальные закивали, а человек со «Спортивными новостями» пропыхтел в трубку, что согласен со всеми и во всем.
Движение транспорта в городе полностью прекратилось. Люди передвигались по набитым битком улицам и тротуарам в три слоя. Нижний слой двигался медленнее, чем средний. Те, кто шли по плечам среднего слоя, двигались быстрее всех, потому что объединяли скорости трех слоев. На перекрестках движение становилось немного сумбурным, и иногда там накапливалось до девяти слоев в высоту. Жители Земли, те, что еще выходили на улицу, быстро осваивали методы скандийцев.
Землянин, известный своими экстремальными воззрениями, взобрался в одном из парков на монумент и обратился к жителям Земли и Скандии. Трумэн Тракс решил послушать оратора. Ему удалось удобно устроиться на пятом уровне на плечах красивой скандийской девушки, которая сидела на плечах другой… и так далее до земли.
— Вы — нашествие саранчи! — надрывался землянин. — Вы забрали у нас все!
— Бедняга, — вздохнула скандийская девушка, служившая опорой для Трумэна. — Наверное, у него не более двух детей, поэтому он так озлоблен.
— Вы украли нашу сущность и уничтожили нашу жизнь! Вы — одиннадцатое бедствие, апокалипсические кузнечики!
— Вот амулет плодовитости для вашей жены. — Скандийская девушка протянула амулет вверх Трумэну. — Если он вам не ко времени, тогда сохраните на будущее. Этот амулет для тех, у кого больше двенадцати детей. На нем надпись по-скандийски «Зачем останавливаться сейчас?». Он очень сильный.
— Спасибо, — сказал Трумэн. — У жены уже много амулетов от добрых людей, но такого еще нет. У нас пока еще один ребенок, девочка.
— Какой стыд! Вот вам амулет для вашей дочери. Только пусть не использует слишком рано.
— Уничтожение, уничтожение и еще раз уничтожение вас всех! — кричал земной чудак с вершины монумента.
— Довольно убедительно, — заметила скандийская девушка. — К какой школе красноречия он принадлежит?
Толпа зашевелилась и начала расходиться. Трумэн почувствовал, как опустился на один уровень вниз, потом еще на один.
— Вам в каком направлении? — спросила скандийская девушка.
— Это подойдет, — сказал Трумэн. — Мы движемся как раз в сторону моего дома.
— Зачем идти домой, ведь парк значительно опустел! — воскликнула девушка. — Вряд ли у вас дома столько простора.
Теперь они опустились на самый нижний уровень — девушка шла только по телам тех, кто лежал на траве.
— Можете слезть и идти самостоятельно, если хотите, — предложила девушка. — Здесь есть зазор между пешеходами, вполне можно втиснуться. Ну ладно, поки.
— Хотите сказать «пока»? — спросил Трумэн, сползая с ее плеч.
— Верно. Никак не запомню последнюю букву.
Какой все-таки дружелюбный народ эти скандийцы!
Президент Бар-Джон и десяток других руководителей мирового масштаба приняли решение о применении грубой силы. Из-за того что гости со Скандии тесно смешались с населением Земли, выполнение задачи поручили малым и средним подразделениям. Сложнее всего было собрать скандийцев на открытых площадках, но в назначенный час они сами начали стекаться в миллионы парков и площадей по всему миру. Именно это и было нужно. Военнослужащие рассредоточились, заняли позиции и вступили в бой.
Затрещали пулеметы, засвистели пули. Но воздействовали они на скандийцев совсем не так, как ожидалось.
Вместо стонов раненых раздались приветственные возгласы.
— Продолжайте салют! — закричал скандийский лидер, взбираясь на памятник в одном из парков. — Ура, это в нашу честь!
Несмотря на то, что скандийцы не валились на землю под шквалом свинца, их ряды заметно поредели. Они исчезали так же таинственно, как и появились неделей раньше.
— Мы уходим! — прокричал скандийский лидер с головы памятника. — Но мы помним каждую минуту, проведенную с вами. Не расстраивайтесь! Мы не бросим вас наедине с вашей пустотой. После возвращения домой мы отчитаемся об успехе пробного визита. Через неделю мы вернемся, и тогда нас будет гораздо больше! Мы подарим вам абсолютное счастье человеческой близости, полный восторг высокой плодоносности и благо адекватного заселения жизненного пространства. Мы научим вас заполнять зияющие пустоты вашей планеты.
Скандийцы продолжали исчезать. Последние из них с благодарностью принимали прощальные аплодисменты земных друзей.
— Мы вернемся, — говорили они, вкладывая амулеты в жадно протянутые руки. — Мы вернемся и научим вас всему, что знаем сами, чтобы вы стали такими же счастливыми, как и мы. Значительного прибавления вам всем!
— Вам тоже значительного прибавления! — кричали земляне вслед исчезающим скандийцам. Каким же пустынным будет мир без этих милых людей! Ведь они принесли с собой ощущение настоящей человеческой близости.
— Мы вернемся! — крикнул скандийский лидер с памятника и исчез.
— Мы вернемся через неделю. Нас будет гораздо больше… — И через мгновение не осталось никого.
— И в следующий раз мы захватим детей… — долетел с неба затихающий крик.
Перевод с английского Сергея Гонтарева
Вл. Гаков
НЕОПИСУЕМЫЙ ЧУДАК ИЗ ГЛУБИНКИ
Именно таким был недавно ушедший Р. А. Лафферти, всего двух лет не доживший до своего девяностолетия. Как всякий чудак (многие, впрочем, не колеблясь, называли его гением), он нередко попадал в поле зрения критиков.
Однако, основательно «покопавшись» в его корнях и его творчестве, большинство отступалось, разводя руками. Решительно невозможно описать эту странную личность! Тем более не поддается рациональному анализу еще более «неописуемое» творчество Лафферти. Но с тем, что без этого автора современная фантастика заметно поблекла бы, сегодня согласны все.
В биографии писателя при всем желании не отыщешь ничего, что дало бы исследователю хоть малюсенький ключик к его творчеству.
Родился Рафаэль Алоизий Лафферти 7 ноября 1914 года в маленьком городке Ниоле, затерявшемся в одном из самых «деревенских» штатов Америки — Айова. Отец будущего писателя владел небольшой фермой (к землице его потянуло только после того, как он в пух и прах проигрался на бирже), а мать работала учительницей в сельской школе. В 1918 году семейство Лафферти перебралось еще дальше на запад — в штат Оклахома, сначала в деревушку Перри, а потом в город Талсу. В Талсе Рафаэль Лафферти прожил всю оставшуюся жизнь, почти никуда из своей глубинки не выезжая. У него даже машины не было — не потому, что не на что было купить, а потому, что за почти девять десятков лет жизни Лафферти так и не удосужился обзавестить правами. В Америке одно это гарантирует постоянное внимание прессы — чудак, эксцентрик! Но писатель и журналистов не жаловал, что уже делало его личностью подозрительной.
Впрочем, один «ключик» все же имелся. Родители Лафферти были ревностными католиками и своих детей воспитали соответствующе. Как вспоминал потом писатель, в его детстве было только два ярких события — первое причастие и горящий крест куклуксклановцев на соседнем пустыре. Вообще-то ревностный католицизм среди американских фантастов — явление не менее редкое, чем отсутствие автомобильных прав. Кордвайнер Смит, Уолтер Миллер да Джин Вулф — вот первые, кто приходит на ум, и во всех этих редких случаях научная фантастика тоже получается редкая, «штучная».
После католической школы жизнь его была исключительно приземленной, если не сказать рутинной: незаконченная учеба в местном университете, затем заочные инженерные курсы и работа в компании по производству электрооборудования. В эту рутину вторглась война: в 1942-м после Перл-Харбора рядовой Лафферти отправился сражаться с японцами на Тихом океане. Он дослужился до сержанта и вернулся в Талсу с боевой медалью за участие в кампании по освобождению Новой Гвинеи. После этого почти тридцать лет проработал на одном месте и ушел на пенсию в 1971-м. Впрочем, к этому времени у Лафферти появилась и другая работа, по душе. Это была литература.
Писать он начал также необычно поздно — по американским стандартам.
Первая публикация 45-летнего дебютанта увидела свет в провинциальном литературном журнале, издававшемся в соседнем штате Нью-Мексико. Это был реалистический рассказ «Повозки». А в следующем, 1960 году вышел и первый научно-фантастический рассказ Лафферти — «День ледника». За последующие два десятилетия писатель опубликовал более 200 рассказов, составивших два десятка сборников, и более двадцати романов.
Казалось бы, неплохой творческий «выход»… Но беда в том, что большинство произведений Лафферти увидело свет в так называемых «малых» издательствах, выпускавших книги и сборники небольшими тиражами, как правило, посвящая их экспериментальной прозе, не рассчитанной на коммерческий успех.
А проза Лафферти вся от начала до конца была экспериментальной. Он за двадцать лет перепробовал все, что мог, ни разу не соблазнившись уютным в материальном плане «плаванием по течению». Потому его так любили печатать составители авангардных антологий (типа серии «Orbit» под редакцией Даймона Найта), но редко отмечал премиями американский фэндом. Как точно заметил легендарный американский составитель антологий Мартин Гарри Гринберг:
«Лафферти — самый причудливый, заковыристый, смешной и в то же время совсем не «центровой» писатель в истории научной фантастики. Хотя он собрал достаточное количество самых превосходных эпитетов в свой адрес и даже завоевал одну премию «Хьюго[38]», ему явно не светит коммерческий успех многих из тех, кто недостоин таскать за ним его пишущую машинку. Сдается, что в этой стране странность — все еще не лучший товар для продажи».
Славу Лафферти принесли рассказы, а не романы, — еще одна из длинного списка его странностей в мире англоязычной НФ. Рассказ «Плотина Евремы» (1972) принес писателю его единственную высшую премию — «Хьюго»*. А такие шедевры научно-фантастической короткой формы, как хорошо известные читателям «Долгая ночь со вторника на среду», «Планета Камирои», «Вначале был костыль», а также «Продолжение на следующем камне» стали украшением не одного десятка антологий.
Сам Лафферти охотно и подробно говорил о своем отношении к романам и рассказам. Позволю себе длинную цитату — пусть сам автор хоть частично облегчит критику нелегкую задачу анализа произведений Лафферти: «Мои романы, которые я писал с большой натугой, получили намного больше читательского и критического внимания, чем мои рассказы, которые сочинялись как бы сами по себе, без моего участия. Тем не менее рассказы представляются мне куда значительнее, чем романы… Я исповедую ту теорию (считая ее безусловно истинной), что хорошие рассказы пишутся сами, иначе говоря, они являются независимыми и представляют собой какие-то сущности (или даже живых существ), которые время от времени являются людям. Иногда это люди, обладающие свойством резонировать на все необычное, что им является и что проникает в них помимо их воли; как раз с помощью таких людей эти неведомые нам сущности проявляют себя — так и остальные узнают об их существовании. Вы уже догадались, что эти «резонантные» люди называются писателями. И я не могу не испытывать радости оттого, что несколько таких рассказов-сущностей когда-то явились не кому-нибудь, а именно мне.
В жизни каждого человека случается не так уж много действительно ярких встреч с чем-то абсолютным, совершенным. Я лишь однажды встретился «лицом к лицу» с горной львицей — и это стало для меня открытием. Лишь однажды видел, как кит выпрыгивает из океанских волн. Лишь раз наблюдал за рогатым горным козлом на краю скалы. Лишь раз любовался розовым фламинго в полете… И лишь по разу встречался с каждой из тех сотен удивительных сущностей-историй, которые и стали впоследствии моими напечатанными рассказами. Они приходили ко мне столь же незаметно и непредсказуемо — и производили в моей душе такой же переворот, — как и та львица, и тот фламинго… Я верю, что существует Вселенское Бессознательное, которое подобно пещере Али-Бабы, освещенной 999 светильниками, существует во всех людях и прочих тварях. И вот каменные глыбы, закрывавшие пещеру, внезапно открываются перед вами, и вас ждет встреча с необычным, ужасным, прекрасным или смешным… Тот, кому посчастливилось заглянуть в пещеру и повстречаться с ее диковинами, не может вечно держать это новое знание — или откровение — внутри себя. И тогда начинается поиск людей, с которыми хочется разделить удивительное открытие».
Рассказы Лафферти только маскируются под «простые и легкочитаемые истории» — в них всегда полно вторых планов и скрытых смыслов, которые легче всего теряются в переводах. И хотя лишь немногие из его произведений точно ложатся в рыночный трафарет science fiction story, по сути, ни один рассказ Лафферти не может быть назван и реалистическим — даже тот, в котором, на первый взгляд, не происходит ничего фантастического. Если это реализм — то особый, магический, сродни прозе Маркеса, Борхеса, Касареса и других мастеров латиноамериканской прозы. В причудливой Вселенной Лафферти все не так, как в нашем мире, даже если рассказ писателя и был опубликован под ярлычком mainstream. Потому что Лафферти — фантазер в душе, а не холодный ремесленник, пишущий фантастику. А еще он — заразительный юморист, хотя и не сказать, что светлый и легкий. И изощренный мифотворец. И глубокий, не без религиозной истовости, философ. И отличный стилист и рассказчик.
Писал Лафферти и традиционную НФ, если под этим понимать самое популярное пространство-время этой литературы — будущее и иные миры. Другое дело, как именно писатель использует уже порядком затоптанный в фантастике «футурокосмический» полигон. Взять, к примеру, роман «Космический морской запев» (1968). Внешне это традиционная космическая опера, однако эрудированный читатель легко обнаружит здесь остроумный и парадоксальный пересказ гомеровской «Одиссеи». А несколько рутинная сюжетная завязка романа «Анналы Клепсиса» (1983) — историк прибывает на другую планету для сбора научной информации — неожиданно оборачивается сложной и многоплановой философски-религиозной притчей: ученый обнаруживает, что никакой «истории» в этом мире пока нет, а окружающая его реальность — лишь прелюдия к истинному «началу времен», которое произойдет по воле Создателя Вселенной.
Слова «религия» и «Создатель» упомянуты не ради красного словца. Самый известный роман Лафферти — «Властелин прошлого» (1968) — не только и не столько история великого гуманиста и основоположника литературной утопии сэра Томаса Мора, которого некие силы «извлекли» из прошлого и послали возглавить правительство на далекой планете (тоже претендующей на звание «утопической»). Лафферти более волнует образ великого религиозного упрямца Томаса Мора, «человека на все времена», который, как и герой Стругацких, не воспользовался подаренной ему «попыткой к бегству». И снова с той же последовательностью готов заплатить жизнью за свою свободу — свободу совести. Если кто забыл: Мора казнили не за «социалистическую утопию», а за отказ публично признать право короля на развод и повторный брак. И даже не за критику этого поступка, греховного, с точки зрения всякого уважающего себя католика, а всего лишь за «преступное» молчание…
Религиозные мотивы присутствуют и в других романах Лафферти. Неудачей заканчиваются попытки инопланетных «мессий» утвердить гуманность на нашей «падшей» планете в «Рифах Земли» (1968) и в более поздней «Аврелии» (1982); а в пиротехнической философской притче «Четвертые резиденции» (1969) извечная битва Добра и Зла все еще продолжается — с переменным успехом и неясным финалом. И даже в цикле произведений об Институте Нечистой Науки (многие из них собраны в книгах «Прибыв в Эстервайн: автобиография машины Ктистек» и «Элегантным взором: рассказы об Астро и о людях, которые знают все»), внешне совсем не похожих на тяжеловесные морально-назидательные притчи, в самом названии места действия заложена главная моральная проблема, мучившая Лафферти всю жизнь — проблема взаимоотношений науки и этики.
Вообще для Лафферти (как и для такого же католика Уолтера Миллера) вопросы истины и морали, как понимают их религиозные люди, архиважны и фундаментальны. Моральная составляющая, пусть и не сразу, обнаруживается даже в самых язвительных и абсурдистских рассказах, в которых, на первый взгляд, Лафферти камня на камне не оставляет от всех и всяческих «абсолютных истин». И писатель поневоле от года к году мрачнел, наблюдая, как в окружающем его мире высшие ценности размываются и исчезают, подменяются ценниками на товарах. В своей «Иллюстрированной энциклопедии научной фантастики» (1995) Джон Клют сказал об этом исчерпывающе точно: «Религия по-прежнему не играет существенной роли в современной научной фантастике: обычно сюжет и проблематика произведения мало связаны с тем, к какой религиозной конфессии принадлежит автор. В этом отношении — как и во многих других — Лафферти фигура уникальная. Он католик, и, если копнуть под внешний слой его нарочито игривых историй, в них всегда обнаружится «моралите».
Лафферти в душе — моралист. И даже более того — самые дикие полеты его фантазии не только подтверждают те или иные постулаты, которые, с точки зрения правоверного католика, должны направлять поведение, но еще и представляют собой амбициозную попытку морально «выправить» саму Вселенную.
Иначе говоря, представить дело так, что вся окружающая нас материальная реальность — не более чем некая вселенская театральная сцена, а наши поступки включены в действие развертывающейся космической моральной драмы».
Он в общем сумел не так мало написать за двадцать лет. Кроме НФ Лафферти писал еще и фэнтези (в 1990 году он получил Всемирную премию фэнтези за общий вклад в развитие жанра), а также произведения, которые можно условно обозначить как «исторические фантазии». Такова его дилогия, состоящая из романов «Зеленое пламя» (1971) и «Полнеба» (1984), действие которой разворачивается в позапрошлом веке, а сюжетные коллизии движет борьба героя-ирландца и его интернационального воинства, называющих себя «зеленой революцией», с революцией «красной», которую возглавляет сын дьявола! Обращался Лафферти и к истории коренных жителей Северной Америки, согнанных со своих земель белыми поселенцами (роман «Окла Ханнали»).
Но с 1980 года он стал писать гораздо меньше — перенесенный инфаркт приковал Лафферти к постели. А в 1994-м последовал второй. Но Лафферти прожил еще восемь лет — не покидая дома для тяжелобольных и престарелых при францисканском монастыре в Оклахоме. Когда 18 марта 2002 года писатель умер и был похоронен на католическом кладбище в Пери (там, где прошло его детство), выяснилось, что он всю жизнь прожил фактически один, убежденным холостяком (долгие годы с ним жила его сестра, пока не умерла), и весь круг общения Лафферти составляли книги. А также виски, запасы которого поражали редких друзей и знакомых затворника, когда они еще посещали его дом. На фантастических конвенциях он появлялся редко — и всегда держался особняком.
У него, дипломированного инженера-электрика, никогда в жизни не было компьютера — все свои произведения Лафферти по старинке «отбивал» на разбитой механической пишущей машинке.
Нет, правда, чудак неописуемый.
Рассказы
Бактрианы и дромадеры, Клем
— Греки и армяне, Клем. Кондоры и сарычи.
— Самоеды и маламуты, Клем. Галенит и молибденит.
Стоп, стоп, стоп! Это что за разговор такой?
Это важнейший разговор. Это фундаментальнейший разговор. Никакой другой разговор не приведет нас к сути.
Клем Кленденнинг был коммивояжер, хороший коммивояжер. В последний свой год распродал товара на тридцать пять тысяч. Работал на фабрику из одного городка на Среднем Западе, фабрика делала некий уникальный продукт, Клем продал его более чем трети всей страны.
Дела у него шли отлично. Потом случился один пустяк, полностью изменивший его жизнь.
У торговцев свои способы проверки и перепроверки. Вот что они делают, когда останавливаются в гостиницах далеких городов: убеждаются, что зарегистрированы. Только кажется, что это глупо. Торговцу звонят из конторы, очень важно, чтоб с ним можно было связаться. Каждый раз, заселяясь в гостиницу, Клем проверял, правильно ли его записали. Через пару часов он звонил откуда-нибудь и спрашивал сам себя. Случалось, ему говорили, что такого не значится. Тогда Клем всегда поднимал большой шум и был уверен, что теперь-то записан верно.
В тот критический день Клем по прибытию в город обнаружил, что зверски голоден и до крайности устал. Оба этих состояния были ему несвойственны. Он пошел в ресторан и целый час ел так ненасытно, что на него пялились. Нажравшись чуть не до инфаркта, вызвал такси в гостиницу, зарегистрировался и сразу же пошел в номер. Бросился на кровать, не мог даже вспомнить потом, в одежде или нет (дело было сразу после обеда), и проспал, как ему показалось, несколько часов.
Проснувшись, однако, заметил, что прошла всего половина часа. Встал с чувством какого-то лишения, какой-то большой потери. В недоумении побродил по номеру, снова оказался во власти иррационального голода. Распаковал кое-какие вещи, надел костюм — к его изумлению, костюм висел совершенно свободно.
И вышел с чувством, будто оставил что-то на кровати, и это было не очень хорошо, но оглядываться побоялся. Нашел аппетитное место и снова сытно пообедал. А потом (в третьем месте, чтоб не глазели) еще раз. Теперь он чувствовал себя лучше, но очень странно, очень странно.
Опасаясь, что подхватил что-то серьезное, он решил проверить пока свое местоположение. И воспользовался своим старым трюком. Нашел телефон, позвонил в гостиницу, позвал себя.
— Подождите, — сказала девушка на телефоне, и, спустя несколько мгновений сказала:
— Минутку, он ответит через минуту.
— Ну, елки зеленые, — проворчал он, — интересно, как меня сейчас записали.
И хотел уже повысить голос, чтобы его записали, наконец, правильно, когда ему ответили.
И вот он, критический момент.
Это был его голос.
Звонивший Клем Деннинг рассмеялся. Потом застыл. Это был не розыгрыш. Это была не фантазия. Не было никаких сомнений: голос его собственный. Клем часто пользовался диктофоном и голос свой знал.
И теперь он слышал его со всеми своими характерными особенностями, и голос становился все громче и громче и орал про открытых идиотов, которые стоят, молчат и не отвечают.
— Да, это я, — безмолвно пробормотал Клем. — Я точно так и ругаюсь.
Есть закон о домогательствах по телефону, сказал голос в трубке. Боже мой, сказал голос в трубке, я только что заметил, что мой номер обыскивали. Звонок-то ваш отслеживается, божился голос в трубке. Клем знал, что это вранье, но и свою манеру врать он опознал. Голос стал совсем грубым и грязным.
Потом он изменился.
— Кто вы? — спросил он пусто. — Я слышу, как испуганно вы дышите. Я знаю этот звук. Аааа! — да это же я! — и голос в трубке тоже задышал испуганно.
— Должно быть всему объяснение, — сказал Клем сам себе. — Я просто пойду к себе в номер, полежу в горячей ванне и постараюсь выспаться.
И заорал в ответ:
— Просто пойду к себе в номер! Я с ума сошел? Я только что звонил к себе в номер. Я уже там. Я не пойду к себе в номер и за один миллион сто пять тысяч долларов.
Он дрожал так, словно плоть его свободно висела на костях. Странно, он никогда раньше не замечал, какой он костистый. Но у него было достаточно смелости, чтобы честно думать о странностях, какими бы пугающими они ни были.
— Нет, ни за какие деньги не вернусь я в номер. Но я сделаю кое-что за другие деньги, и сделаю это чертовски быстро.
Он побежал, и бежал не останавливаясь. Чтоб еще одно самозародившееся тело не привело его снова в ужас. Он бежал прочь, но куда именно бежать сначала, он знал. Не забрав багажа, сел на ночной самолет в родной город.
Утром к самому открытию он пришел в банк. Закрыл все свои счета. Обратил их в кэш. Это заняло несколько часов. Вышел из банка с восьмьюдесятью тремя тысячами. Вором он себя не считал; это его деньги; не должны же они достаться другому ему? Если их было двое, то и счетов должно быть в удвоенном количестве.
Потом быстро восвояси.
Все еще чувствуя себя странно, он взвесился. Несмотря на то, что в последнее время он много жрал, он похудел на сто фунтов. Тут каждый себя странно почувствует. Он поехал в Нью-Йорк, чтобы затеряться в толпе и все обдумать.
А как отнеслась к его отсутствию фирма? В том-то и дело. Не было никакого отсутствия. Нескольких месяцев он следил за тем, что делает второй он. Он видел свои фото в деловой прессе; он трудился все в той же фирме, и по-прежнему был лучшим продавцом. Он постоянно покупал газеты из своего города, и иногда находил в них себя. Он видел фото самого себя с женой Вероникой. Она выглядела прекрасно, так же, пришлось признать, как и он сам. Они все так же были на верхней ступени социальной лестницы.
— Если он это я, интересно, кто же тогда я? — без устали спрашивал себя Клем. На это не было никакого видимого ответа. Даже ухватиться было не за что.
Клем пошел к психоаналитику и все рассказал. Тот сказал, что Клем хочет избавиться или от работы, или от Вероники, или от того и другого. Клем настаивал, что все не так; он любит и работу, и жену, и полностью ими удовлетворен.
— Вы не знаете Веронику, а то бы такого не сказали, — ответил он. — Она — эээ — ну, если вы ее не знаете, то вы ни черта вообще не знаете.
Психоаналитик сказал, что с ним по телефону говорил его Ид.
— Как это мой Ид является лучшим продавцом в городе в пятистах милях отсюда, когда сам я здесь? — пожелал узнать Клем. — У других Иды не такие талантливые.
Психоаналитик сказал, что Клем страдает тмемой или диэретикой некоторой части его психического аппарата с непонятным названием.
— Черт побери, я экстраверт. С экстравертами такого не бывает, — сказал Клем.
В итоге Клем попытался наладить свою опороченную жизнь. Он быстро вернулся к своему обычному весу. Но никогда в жизни больше не говорил по телефону. Он бы в буквальном смысле умер, услыхав свой голос. Ни в одной комнате, где он жил, телефона не было. Он ходил со слуховым аппаратом, которым не пользовался; людям говорил, что по телефону ничего не слышит, и что при всяком, маловероятном, впрочем, звонке ему приходится вешать трубку.
Чтобы следить за своим другим собой, он возобновил одно свое старое знакомство. В некой фирме в Нью-Йорке был человек, которому он регулярно звонил; у этого человека был ясный и открытый ум, который не испугать было чем-то необычным. Клем встретился с этим человеком (к чему скрывать? Его звали Джо Заботски), но не в фирме, а после работы в одном месте, где, как он знал, Джо часто бывал.
Джо выслушал историю Клема и поверил ему — после того, как позвонил (в присутствии Клема) другому Клему, определил, что тот в тысяче миль от него, и заказал дополнительный месячный запас их уникального продукта, который ему не был сейчас нужен.
После этого Клем видался с Джо в среднем раз в месяц, примерно сразу после того, как другой Клем, по его соображениям, совершал свой ежемесячный звонок в Нью-Йорк.
— Он немного меняется, как и ты, — сказал однажды вечером Джо. — Да-да, с ним было то же самое, что и с тобой. Он сильно похудел довольно давно, в тот день, который ты назвал критическим, и быстро снова набрал вес, совсем как ты. Меня мучит вопрос, Клем, кого же из вас я знал. Есть что-то между нами, что он помнит, а ты нет; есть то, что ты помнишь, а он нет; и, черт побери, есть такие вещи, которые помните вы оба, но они касаются только меня и еще одного человека, но не меня и еще двоих. За эти несколько месяцев твое лицо, кажется, слегка округлилось, а его слегка похудело. Ты все еще похож на себя прежнего, но не так похож, как с самого начала.
— Знаю, — сказал Клем. — Я сейчас изучаю психоаналитиков, раз уж они не смогли изучить меня, и узнал один их трюк. Я беру свою старую фотографию, разрезаю посередине, и соединяю каждую половину с ее зеркальным отражением. Получаются два лица, которые чуть-чуть различаются. У каждого две половины чуть-чуть различаются. Предполагается, что эти два лица отображают две стороны личности. Я смотрю на себя и вижу, что все больше становлюсь похожим на одну такую сторону; ну, а он должен становиться все больше похожим на другую. Он говорит, что между ним и Вероникой есть какие-то неровности, так ведь? И никто из них не понимает, в чем дело? Вот и я не понимаю.
Клем жил скромно, но начал больше пить. Он наблюдал, через своего посредника Джо, и всякими другими способами, за другим собой. И ждал. Это была самая необычная его сделка, а обдурить его в сделках могли немногие.
— Он не умнее меня, — крутилось в голове у Клема. — Но, с ума сойти, если он это я, он все же довольно умный. Что бы он сделал, будь он на моем месте? И, я так понимаю, в каком-то смысле он уже на моем месте.
Следуя своей привычке выпивать, размышлять и ждать, Клем бывал в разных небольших заведениях, и вот что однажды случилось в баре у Двуликого. Этим баром заправлял Двуликий Террел, двурушник и джентльмен, в чем-то даже денди. Какой-то человек уселся за слабо освещенный стол рядом с Клемом, и как только Двуликий принес выпивку, он начал говорить.
— Почему у Матфея два осла? — спросил человек.
— Какой такой Матфей? — спросил Клем. — Не понимаю, о чем вы.
— О стихах с первого по девятый, песнь двадцать один, конечно, — сказал человек. — В других Евангелиях только один осел. Когда-нибудь думали об этом?
— Нет, как-то не приходилось, — сказал Клем.
— Ну тогда скажите, почему у Матфея два беса?
— Чего?
— Стихи с двадцать восьмого по тридцать четвертый, песнь восемь. У других евангелистов только один бесноватый.
— Может, сначала был только один чокнутый, а потом он и другого с ума свел, который рядом пил.
— Это возможно. А, вы шутите. Но почему у Матфея двое слепых?
— Стих и песня, где там двое слепых? — спросил Клем.
— С двадцать седьмого по тридцать первый, песнь девять, и еще с двадцать девятого по тридцать четвертый, песнь двадцать. В обоих случаях у остальных только один слепой. Почему Матфей столько всего удваивает? Есть и другие примеры.
— Может, ему очки были нужны, — сказал Клем.
— Нет, — прошептал человек. — Думаю, он был одним из нас.
— О каких «нас» вы говорите? — спросил Клем, но уже начал подозревать, что его случай не уникален. Предположим, такое случается один раз на миллион? Тогда в стране есть несколько сотен таких расколотых людей, и они склонны собираться — в таких местах, как гриль-бар у Двуликого. Чувствовалось, что почти каждый посетитель здесь чего-то лишен или как будто расщеплен.
— И вспомните, — продолжал человек, — что имя — ну, или прозвище — еще одного апостола было «близнец». Но чей он был близнец? Думаю, наша общество зародилось уже тогда.
— Он хочет тебя видеть, — сказал Джо Заботски Клему, когда они встретились спустя несколько месяцев. — Она тоже.
— Когда он начал подозревать, что есть другой я?
— Он понял, что что-то не так, с самого начала. Когда все так, человек не худеет разом на сто фунтов. И уж совсем он понял, что что-то не так, когда все его счета опустели. Это был не подлог, и он это знал. Они не могли бы устроить хороший подлог, потому что торопились, все говорили по-разному и нервничали. А подписи были настоящими, он их признал. Черт, интересный ты парень, Клем!
— Много ли поняла Вероника, и как? И чего она хочет? А он?
— Говорит, начала догадываться с самого начала. «Ведешь себя как недочеловек, Клем», — говорила она ему, то есть, тебе. Хочет видеть больше своего мужа, говорит, другую половинку. А он хочет поменяться с тобой местами, по крайней мере, время от времени, на пробу.
— Не буду! Пускай сварится в этом! — тут Клем назвал Клема так мерзко, что в рассказе мы это опустим.
— Полегче, Клем, — стал успокаивать его Джо. — Ты ведь себя так называешь.
В бар у Двуликого иногда заходил один насмешливый моложавый старик. В тот день они встретились глазами, и моложавый начал говорить.
— Не сознание ли есть то, что отличает человека от животного? — спросил он. — Но ведь сознание — это нечто двойное, то, что видит самое себя; не только знание, но знание о том, что оно знает. Так что человек по самой природе своей сдвоен. Как это обычно работает на практике, я не понимаю. Наше нынешнее состояние уж точно не обычно.
— Что касается моего сознания, то оно не обострилось, когда моя личность раздвоилась, — сказал Клем. — Совсем наоборот. Мое сознание ослабло. Я стал существом своего бессознательного. Слушайте, что-то мне в вас не нравится.
— Животное просто и одиноко, — сказал моложавый. — Ему недостает истинно рефлексирующего сознания. Но человек дуален (хотя я не понимаю полного значения этого слова), и у него есть по крайней мере признаки истинного сознания. Но каков следующий шаг?
— Теперь я понял, — сказал Клем. — Мой отец назвал бы вас Иудушкой.
— Я себя так не называю. Но что следует дальше, за сингулярностью животного и дуальностью человека? Помните поразительную строку из Честертона? «Мы, тринитарии, поняли, что Богу плохо быть одному». Но был ли Его случай таким же, как наши? Испытал ли Он ужасный двойной удар, или тройной удар, когда обнаружил однажды, что Его — Трое? Приспособился ли Он к этому? Смог ли Он?
— Да, ты Иудушка. Ненавижу таких.
— Нет, нет, послушайте, мистер Кленденнинг. При чем тут Иудушка? Я знаю об этом расщеплении не больше вас. Такое бывает один на миллион, но с нами же это случилось. Возможно, такое могло случиться и с Богом, один на миллиард миллиардов, но случилось. Бог, который встречается гораздо реже, чем вы только можете себе представить.
Позвольте объяснить: моя другая личность — очень хороший человек, гораздо лучше, чем когда мы разъединились. Он уже декан, и через пять лет будет епископом. Сомнения и скептицизм, которые были во мне, они все остались, и даже усилились. Я не хочу быть маловером. Я не хочу высмеивать великое. Но все, что меня мучает, все здесь, во мне. Другой я свободен от них.
Думаете, не мог разве Наполеон быть расщеплен на гениального стратега и нервного трусишку? Не мог разве в глуши Кентукки много лет жить расщепленный Линкольн, полностью отдавшийся своим врожденным порочным наслаждениям, выросший в грязи и невежестве? Разве не могло быть второго Августина, который обратился в манихейство и все более и более упражнял свое искусство ложной логики и разврата, который выступал вопреки разуму на потребу толпе? Был ли анти-Христос — человек, бежавший из сада на закате нагишом, оставив одежды? Мы знаем, что оба в момент расщепления не сохранили своего одеяния.
— Черт меня побери, если знаю, Иудушка. Твой грязный тезка, был ли другой он? Был он лучше или еще хуже? Я пошел.
— Она в городе и хочет с тобой встретиться сегодня, — сказал Клему Джо Заботски при их следующей ежемесячной встрече. — Мы все устроили.
— Нет, нет, не Вероника! — испугался Клем. — Я не готов.
— Она готова. Она решительная женщина, и знает, чего хочет.
— Нет, не знает, Джо. Я боюсь. У меня не было женщин после нее.
— Черт побери, Клем, мы говорим о Веронике. Не то чтобы ты уже не был на ней женат.
— Я все-таки боюсь, Джо. Я стал каким-то неестественным. Где мы должны встретиться? А-а, вот ты ж гад! Я вижу, она здесь. Она уже была, когда я пришел. Нет, нет, Вероника, я не он. Это ошибка при опознании.
— Конечно, конечно, это ошибка, Клем Клам, — сказала решительная Вероника, подойдя к их столику. — Пошли. Кажется, мне никто столько в жизни не объяснял, сколько тебе сейчас придется.
— Вероника, я не могу ничего объяснить. Ну совсем ничего.
— Ты очень постараешься, Клем. Мы оба очень постараемся. Спасибо, мистер Заботски, за то, что вошли в наше непростое положение.
Ну, и все прошло хорошо, так хорошо, что даже подозрительно. Вероника была необыкновенной женщиной, Клем по ней скучал. Они побродили по городу. Так бывало-то раз в год, а в нынешних личностях они вообще несколько лет не виделись. И все же Вероника предлагала иногда снова пойти в «местечко, где мы были в том году, а, но это же был не ты, Клем? — это был Клем», и такие разговоры сбивали с толку.
Они роскошно поужинали, и поговорили как близкие люди, хотя и нервничали. Между ними была настоящая любовь, или среди них, или как-нибудь вокруг них. Они и сами не поняли, как все обратилось вдруг в нелепицу.
— Он так тебя и не простил за закрытие счетов, — сказала Вероника.
— Но это же были мои деньги, Вероника. Я заработал их потом головы и языка. Он вообще не имеет к ним отношения.
— Нет, дорогой Клем, ты не прав. Ты одинаково их заработал, когда были одним. Нужно было взять только половину.
Они пришли в гостиницу к Веронике, и сотрудник подозрительно посмотрел на Клема.
— Это не вы только что поднялись, а потом спустились, а теперь снова поднимаетесь? — спросил он.
— Я-то поднимаюсь и опускаюсь, но вы, может, на что другое намекаете? — сказал Клем.
— Ну, не нервничай, дорогой, — сказала Вероника. Они уже были в номере, и теперь Клем нервно озирался по сторонам. Перед зеркалом он подскочил.
— Я все еще твоя жена, — сказала Вероника, — и совсем ничего не изменилось, кроме вообще всего. Не знаю как, но я хочу все собрать обратно. Как ты, наверно, по мне скучал! Ну, иди же! — и она, как ребенка, вытащила его из башмаков. Клем любил ее внезапную силу. Если не можешь завестись в ее руках, то не можешь завестись нигде.
— Убери свои тыквопакши от моей жены, ты, грязный деревенщина! — щелкнул, как хлыст, голос, и Вероника от удивления с глухим стуком выронила Клема.
— Эй, Клем! — сказала она раздраженно, — ты не должен был приходить сюда, пока я с Клемом. Ты все испортил. Ты не можешь ревновать сам себя. Ты один и тот же человек. Давайте все соберемся, поедем домой, и чтоб все было хорошо. И пусть говорят, что хотят.
— Не знаю, что и делать, — сказал Клем. Так не годится. Так совсем не годится. Когда нас трое, ничего хорошего ждать не приходится.
— Так годится, — сказала Вероника с неожиданным металлом в голосе. — Тебе, мальчики, просто придется снова стать вместе. В общем, командовать парадом буду я. Для начала каждый из тебя похудеет на сто фунтов. Даю вам месяц. С сегодняшнего дня ты оба на хлебе и воде. Да нет, о чем это я, никакого хлеба! Ну, и никакой воды; от нее тоже можно потолстеть. В течение месяца ты оба на ничем.
— Нет, — сказали оба Клема. — Мы же умрем.
— Ну, и умирай тогда, — сказала Вероника. — Такие, как сейчас, ты мне не нужен. Похудеешь. Думаю, это будет спусковым крючком. Потом мы все вернемся в Рок-Айленд или какой там у тебя был город, и снимем тот самый номер, где один ты встал в недоумении и оставил другого тебя без сознания на кровати. Восстановим все обстоятельства и посмотрим, сможешь ли ты воссоединиться.
— Вероника, — сказал Клем, — это невозможно с точки зрения физики и биологии.
— И абсурдно с точки зрения топологии.
— Что ж ты об этом не подумал, когда разделялся? Все, что тебе сейчас нужно — это снова срастись. Ну так и сделай! Это ультиматум. И никак иначе. Тебе двоим нужно всего лишь снова стать одним.
— Есть еще один способ, — сказал Клем таким резким голосом, что напугал и Веронику, и Клема.
— Какой? Что за способ? — спросили они.
— Вероника, разделиться можешь ты, — сказал Клем. — Ты можешь разойтись надвое.
— О, нет. Нет!
— Ты поправишься на сто фунтов так скоро, как только можешь.
— Клем, — сказал Клем, — сходи, принеси ей для начала дюжину стейков. И фунтов тридцать костной муки, что там у них есть. Кажется, это сработает.
— Принесу, принесу, — воскликнул Клем, — и еще пару галлонов кровяной колбасы. Хм, интересно, где можно раздобыть столько колбасы в такое время?
— Парни, ты серьезно? Думаешь, сработает? — открыла рот Вероника. — Я попробую все. С чего начать?
— Думай о чем-нибудь разделительном, — прокричал Клем, бросаясь за стейками, костной мукой и кровяной колбасой.
— Ни одной мысли нет, — сказала Вероника. — А, нет, есть! Буду думать. Мы все сделаем! Должно сработать.
— Вообще ты уже далеко продвинулась, Вероника, — сказал Клем. — Ты всегда была лицемеркой. А мама твоя говорила, что ты двуличная.
— Да, знаю я, знаю! Мы все сделаем. У нас все сработает. Мы камня на камне не оставим.
— Тебе нужно стать парой, Вероника, — сказал Клем в один из сеансов. — Думай о парах.
— Крокодилы и аллигаторы, Клем, — сказала она. — Лягушки и жабы. Угри и миноги.
— Лошади и ослы, Вероника, — сказал Клем. — Лось и олень. Кролики и зайцы.
— Грибы и поганки, Вероника, — сказал Клем. — Мхи и лишайники. Бабочка и моль.
— Бактрианы и дромадеры, Клем, — сказала Вероника. — Саламандры и тритоны, стрекозы разнокрылые и равнокрылые.
Словом, они думали о парах целыми тоннами. Они думали обо всем разделительном и расщепительном. Они погружались в глубины психологии и биологии, и к ним приходили самые уважаемые знахари в городе.
Никто в истории рода людского не был упорнее в достижении цели. Что только ни придумывали Вероника, Клем и Клем. Они дали себе месяц. Сделаю или тресну, сказала Вероника.
И они подошли близко, так близко, что результат уже можно было пощупать. Вероника поправилась на сто фунтов гораздо быстрее, чем прошел месяц, а потом поддерживала уровень двойными бренди. Было сделано все, кроме последнего.
Поклонитесь ей, люди! Она была доблестной женщиной! Они оба высказались так о ней, когда все было кончено.
Они будут восхищаться ею все свою жизнь. Она отдала все.
— Сделаю или тресну, — сказала она.
И после того, как они собрали ее останки и похоронили ее, в их жизнях тоже осталась трещина, у Клема больше, чем у Клема, поскольку Клем уже был лишен ее все эти последние несколько лет.
И они воздали ей одну особую почесть.
Они поставили на ее могиле два камня. На одном было написано «Вероника». А на другом — «Вероника».
Главное открытие Рейнбёрда
Если бы список великих изобретений человечества составлялся действительно по делу , то имя американца Хиггстона Рейнбёрда затмило бы всех. Однако кто его помнит сегодня? Два-три специалиста, и все. Усовершенствовал кузнечные мехи (в 1785 г.), добавил несколько узлов (не самых существенных) в отвал плуга (ок.1805 г.), изобрел более надежный, хотя и не лучший метод прохождения рифов под парусом, создал ростер для жарки каштанов, клин для колки дров («коготь дьявола») да еще безопасную терку для мускатного ореха (между 1816 и 1817 гг.). И более никаких новшеств за ним не числится.
Правда, и этого хватило, чтобы имя Рейнбёрда не кануло бесследно; в Лету. Он по-прежнему на слуху у тех немногих, кто сделал историю техники своим хобби.
Однако слава, похищенная у него историей — или же им у себя самого, — совсем иного рода. Она ни с чем не сравнима и, прямо скажем, уникальна.
Потому что если по делу , так именно Рейнбёрду мы обязаны динамо-машиной, двигателем внутреннего сгорания, электрической лампочкой, электродвигателем, радио, телевидением, сталелитейной и нефтехимической промышленностью, железобетонными конструкциями, монорельсовым транспортом, авиацией, глобальным мониторингом, ядерной энергетикой, космонавтикой, телепатией, а также теорией политического и экономического равновесия. Именно он построил ретрогрессор. И заложил основы для коллективного выживания человечества.
Поэтому относительное забвение имени Рейнбёрда иначе, как вопиющей несправедливостью, не назовешь. Однако что делать: сегодня да же некогда непреложные факты, как, например, полная электрификан ция им в 1799 году Филадельфии (а годом спустя и Бостона, а еще через два года Нью-Йорка), уже таковыми не считаются. В определенном смысле они больше и не являются фактом …
Какое-то объяснение этому недоразумению должно — просто обязано — существовать. А если не объяснение, то хотя бы версия, бесстрастно изложенная внешняя канва — что хотите… Короче, вот она.
В один июньский полдень 1779 года Хиггстон Рейнбёрд, еще будучи совсем молодым человеком, принял ответственное решение, тем самым подтвердив пока еще дремавшую в нем недюжинную изобретательскую жилку.
В тот момент он развлекался соколиной охотой на самой верхушке горы, прозванной Чертовой Головой. Проследив взглядом, как сокол исчез в белой облачной дымке, юноша испытал волнующий прилив радости. А когда птица вернулась с пойманным голубем, юный сокольничий решил, что достиг вершины счастья. Он мог бы провести вот так весь день: стоять на краю отвесной скалы и, сощурившись, наблюдать за парившей в солнечных лучах хищной птицей.
Но было и другое искушение — вернуться домой, чтобы продолжить работу над искрометом, ожидавшим Хиггстона в старом сарае.
Юноша принял решение с тяжким вздохом, ибо никому из нас не ко испытать сразу все радости в один день. Конечно, соколиная охота возбуждает, слов нет, но… не менее притягивал и блестящий медью агрегат в сарае. И Хиггстон начал долгий спуск со скалы.
Впоследствии он все реже и реже взбирался на нее, чтобы поохоться, а спустя несколько лет и вовсе забросил это занятие. Он выбрал другой путь — карьеру изобретателя — и шел по нему, не сворачивая, все шестьдесят пять лет.
А тот искромет не принес Хиггстону успеха. Оказалось, что прибор слишком дорог, ненадежен и мало в чем превосходит обычный кремень. В то время существовало множество иных способов зажечь огонь
на худой конец позаимствовать головешку у соседей. И хотя для искромета не нашлось рынка сбыта, все равно это была прекрасная маша, основу которой составлял массивный намагниченный утюг, опутанный коваными медными лентами и высекавший искры с помощью столь же массивной заводной рукоятки. Рейнбёрд так и не сподобился довести прибор до конца, зато впоследствии с успехом использовал отдельные наработки в других изобретениях. В частности, построенный им на исходе жизни ретрогрессор тоже не мог бы появиться на свет, коль юноша предпочел бы соколиную охоту искромету.
Главными же искусами для Рейнбёрда всегда оставались пар, железо и самые разнообразные приборы. Он изобрел отличный токарный станок. Произвел революцию в плавке металлов и горном деле. Все перевернул вверх ногами в энергетике, заставив пар ходить по замкнутому циклу… Да, не обходилось без ошибок, он не раз упирался в глухую стену, тратил целые десятилетия впустую, но и успел за жизнь столько, что трудно поверить. Он женился на Одри — сварливой и придирчивой особе. Однако он прекрасно понимал, что в любом предприятии, тем более изобретательском, успех зависит от наличия ясных целей и стимулов, а природная рассеянность и несобранность Рейнбёрда настоятельно требовали чьей-то жесткой руки.
Он построил первый пароход и первый паровоз. Первая молотилка — тоже его рук дело. Он очистил леса, сжигая гнилую древесину в изобретенных им гигантских бездымных печах, и спроектировал принципиально новые города. Он поставил крест на рабстве в южных штатах повсеместно внедрив паровые ткацкие станки; и всю жизнь власть и богатство следовали за ним по пятам.
Хорошо это или плохо, но Рейнбёрд вывел свою страну на магистральный путь, на котором вряд ли оставалось место для юношеских увлечений вроде соколиной охоты. Никому еще, вероятно, не удавалось на протяжении одной человеческой жизни столь разительно измените облик целой нации.
Он возглавил технологический переворот в промышленности, снабдив ее каучуком, добытым в тропиках, и пластмассами, полученными в лабораториях. Научился качать нефть из скважин, использовать для освещения и в качестве топлива природный газ.
Он был увенчан многими наградами и не испытывал недостатка в деньгах и славе. И в конце жизни, мысленно оглядываясь назад, имел все основания считать, что прожил жизнь не напрасно.
«Да, но при этом я очень многое упустил из виду, прошляпил, недосмотрел. Потратил впустую уйму времени. Если бы не эти тупики и ложные ходы, по которым я блуждал годами, я бы столько всего еще мог совершить! Я привел машинное производство к зениту, но даже не подступился к самой совершенной машине из всех — человеческом мозгу. Просто использовал дар, данный мне Природой, но так и не удосужился изучить его, тем более усовершенствовать. Те, кто придет после меня, все равно когда-то займутся им вплотную, но как же мне самому хочется разобраться в этом хитром механизме! А теперь поздно»
Он вернулся в лабораторию и, чувствуя, как подступает старость продолжил работу над стареньким искрометом. Он дал жизнь много численным «отпрыскам» своего изобретения — целой россыпи технических игрушек (при этом сам не считал их таковыми). Построил телевокс, единственным практическим применением которого стала возможность выслушивать ворчание Одри на расстоянии. Установил небольшую паровую динамо-машину в доме и провел электричество в сарай, где по-прежнему вечерами что-то мастерил.
Там он и построил ретрогрессор.
«Будь у меня побольше времени, я бы еще столько всего изобрел двигаясь по пути, который однажды выбрал. Но, сдается мне, конец его близок. Как будто добираешься до заветных ворот, раскрываешь их видишь огромный мир — а войти уже не остается ни времени, ни сил».
В сердцах он ударил ладонью по спинке стула, и тот развалился.
«Вот — и стула-то сносного не сумел изобрести. Даже не пытался. Сколько всего на свете неуклюжего, неповоротливого, недоведенного, к чему я мог бы приложить руки! Я бы подтолкнул Америку еще на пару десятилетий вперед. Но все проклятые тупики, ошибки, долгие блуждания вслепую. Десять лет потеряно там, двенадцать здесь… Если б только с саго начала знать, что истина, а что ложь, я бы переложил на плечи других всю никчемную работу, а сам бы занялся только тем, с чем никому, кроме меня, не справиться! Разглядеть бы ту связующую нить, вернуться назад, найти ее и вплести в нужный узор… О, эти потери — пустыня, в корой обречен витать талант! И если б хоть какой-то наставник! Или карта, ключ, а еще лучше — полная шляпа ключей… Природа не обделила меня проницательностью, не раз помогавшей отыскивать верный путь. Но всегда оставались другие дороги, ведущие прямо к цели, хотя я-то о них узнавал слишком поздно… Однако не будь я Рейнбёрдом, если не найду способ усовершенствовать само совершенство!»
С этими мыслями он пододвинул к себе лист бумаги и начал составлять список того, что нужно усовершенствовать в первую очередь. Но, написав и десяти строчек, в раздражении отбросил перо. «И паршивого автоматического пера не изобрел — даже не пытался!»
Он наполнил бокал, однако после первого же глотка лицо Рейнбёрда перекосила гримаса отвращения.
«И это дрянное виски так и не научился очищать как следует — хотя ведь вертелась в голове мыслишка на сей счет. Да, я многое не успел. Однако нытьем делу не поможешь».
И он надолго задумался.
«Но ведь я могу рассказать об этом самому себе — тогда, когда можно все исправить!»
С этими словами он включил ретрогрессор и перенесся ровно на шестьдесят пять лет назад и на две тысячи футов вверх.
* * *
В один июньский полдень 1779 года Хиггстон Рейнбёрд развлекался соколиной охотой на самой верхушке Чертовой Головы. Проследив взглядом, как сокол исчез в белой облачной дымке, юноша почувствовал что в этом его увлечении определенно что-то есть. А когда птица вернулась и бросила к его ногам мертвого голубя, молодой человек испытал…
– Да, это счастье, — произнес неведомо откуда взявшийся старик, о мясо будет жестким, и ты с ним намучаешься. Сядь, Хиггстон, и слушай меня.
– Почему вы так уверены насчет мяса? Кто вы такой и как вообще сюда забрались — в столь преклонном возрасте, да еще и незаметно? И откуда вы знаете, как меня зовут?
– Я сам когда-то съел этого голубя и до сих пор помню, до чего же он оказался жестким. Кто я? Всего лишь старик, которому есть от чего предостеречь тебя; попал же я сюда с помощью машины, которую изобрел сам. А то, что тебя зовут Хиггстоном, так кому же это знать, как не мне — ведь я и есть Хиггстон. Тебя ли назвали в мою честь, или меня в твою, сейчас уже и не вспомню… Да, кстати, а кто из нас старше?
– Полагаю, что вы, почтеннейший. Я, кстати, тоже немного мастерю по вечерам. Как работает та машина, что доставила вас сюда?
– Все началось… да, все началось с того искромета, которым заняты сейчас твои мысли, Хиггстон. Пройдет немало лет, а ты будешь что-то добавлять, переделывать, совершенствовать. Ты еще провозишься с проклятым силовым полем, пока научишься понемножечку изгибать его!.. Однако сейчас я вижу перед собой лишь лопоухого дуралея с горшком вместо головы, весьма далекого от того прекрасного образа, который сохранился в моей памяти. Она же, впрочем, подсказывает, что у тебя все впереди. Слушай меня внимательно, так внимательно, как никого в жизни. Сомневаюсь, что у меня будет возможность повторить сказанное. Я сохраню тебе годы и десятилетия, которые ты потратил бы впустую, я выведу тебя на самую лучшую из всех дорог, относительно коих существует превратное мнение, что каждому дано пройти по ним только единожды. Парень, я подстрахую тебя от каждого неверного шага и укажу, куда идти, чтобы не пропасть.
– Давай, старый фокусник, говори! Обещаю, что никто еще не слушал тебя так внимательно, как я.
И он действительно слушал, не проронив ни слова, пока старик рассказывал. Добрых пять часов, но не произнес ни одного лишнего слова, потому что оба относились к породе людей, не привыкших праздно чесать языками. Старик объяснял юноше, что пар — это еще не все (хотя сам когда-то считал именно так), что его мощь огромна, но не безгранична, в отличие от иных источников энергии. Он советовал обратить внимание на возможности, открываемые усилителями и обратной связью, а также изыскивать максимально легкие среды для передачи энергии: провод — вместо угольной тележки, для перемещения которой нужен мул; воздух — вместо проводов; космический эфир — вместо воздуха. Предостерегал от бессмысленной траты времени на поддержку явно устаревшего, пытался уберечь от бездонной топи стереотипов — в словах и мыслях.
Он убеждал не тратить драгоценные месяцы на создание идеального удалителя яблочной сердцевины: идеального не создаст никто и никогда. И заклинал не «зацикливаться» на самоходных санях, питаемых от батареек, ибо возможны транспортные средства побыстрее санок.
Пусть другие изобретают новые щетки для чистки замши и кремы для загара. И пользуются, как раньше, услугами возниц, формовщиков свечей и бондарей. Нужда в улучшении жилищ, конюшен, лестниц-стремянок, точильных камней будет сохраняться всегда — значит, кто-то будет постоянно их усовершенствовать. И ладно! Если застежки на башмаках, решетки для дров в камине, прессы для приготовления сыра и прочие столь же необходимые предметы так непрактичны и внешне не смотрятся», оставим «доводку» другим. «Холодных сапожников» хватит во все времена, а Хиггстону по плечу высший класс, то, с чем никто больше не справится.
Конечно, наступят времена, когда исчезнет само слово «кузнец», как уже почти случилось с «лучником» или «бондарем». Но для ищущего ума, открытого всему новому, рынок также всегда будет широко распахнут.
Затем старик перешел к конкретным советам. Он продемонстрировал юному Хиггстону чертеж одного хитроумного крючка на токарном станке, который сэкономит время и силы. Научил, как вытягивать проволоку (вместо того чтобы получать ее с помощью ковки). Предложил использовать в качестве изолятора слюду, пока не станут доступны другие материалы с теми же свойствами.
– А вот еще некоторые заковыристые штучки, которые тебе придется, принять на веру, — добавил старик. — Это о них говорят: сперва узнай «что» и лишь потом погружайся в глубины «почему».
И он рассказал о многофункциональных крепежных блоках, о самоинициирующем поле, о коммутации, о возможностях, которые открывает альтерация, если использовать ее на всю катушку. Словом, он открыл ему глаза на великое множество вещей, относящихся к широкой сфере применений.
– Кстати, практику не повредит и кое-какая математика, — заключил свой рассказ старик. — Я-то был самоучкой, и это мне часто мешало.
И прямо в пыли, покрывавшей вершину горы, старик пальцем нацарапал необходимые математические символы. Он обучил юного Хиггстона натуральным логарифмам, векторной алгебре, математическому анализу и подобным вещам, стараясь не слишком углубляться в дебри, ибо даже для столь смышленого паренька освоить все это в течение нескольких минут оказалось задачкой на пределе умственных возможностей.
Под конец юноше был дан еще ряд практичных советов, как строить будущие отношения с Одри. Впрочем, относительно последней; старый Хиггстон заблуждался: искусству жить со сварливой женой научить нельзя…
– А теперь сажай на цепь своего сокола и отправляйся вниз. За работу! — заключил старик.
И юный Хиггстон Рейнбёрд так и поступил.
* * *
Карьера Хиггстона Рейнбёрда в качестве изобретателя была подобна метеору. Древнегреческие мудрецы рядом с ним смотрелись малолетками-несмышленышами, а гиганты Возрождения лишь смущенно топтались у его двери, не решаясь постучать (она же и не думала открываться).
Дыхание захватывает при одном перечислении лишь основных его свершений. Он построил плотину на склоне Чертовой Головы и в то же год (1779) провел электричество в собственный магазинчик. В 1781 году первым применил электродугу на маяке «Конская голова». В 1783-м уже читал книги под изобретенной им лампой дневного света а тремя годами позже расцветил огнями родную деревню Нобнокер. В 1787-м сидел за рулем первого автомобиля, в топке которого сжигался уголь; в 1789-м Рейнбёрд заменил его продуктами перегонки ворвани, а в 1790-м на смену пришла нефть. В 1793-м фурор произвел его комбайн, объединивший жатку с молотилкой, и тогда же Рейнбёр полностью электрифицировал город Сентервилл. Построенный им дизельный локомотив совершил первый рейс в 1796 году — на пару с более ранней моделью рейнбёрдовского парохода, который перешел на жидкое топливо.
В 1799 году наступил черед полной электрификации Филадельфии. Это был настоящий прорыв, ибо крупные города с какой-то необъяснимой осатанелостью противились любым новшествам. И наконец, в ночь на Новый год, открывший новое столетие, Рейнбёрд осчастливил человечество фейерверком блистательных изобретений, как то: беспроволочный телеграф, телевокс, радиоприемник и радиопередатчик, прибор для демонстрации — в движении и звуке! — записи театральных представлений; наконец машину, позволявшую печатать с голоса, а так же метод глубокой заморозки и упаковки продуктов питания с целью сохранения их при какой угодно температуре.
А весной первого года нового века он успешно испытал летательный аппарат тяжелее воздуха.
– Да он уже изобрел все, что только можно! — изумлялась публика на всех земных языках. — Остается лишь совершенствовать его новинки 13 следить, чтобы они использовались во благо.
– Это еще цветочки, — ответствовал Хиггстон Рейнбёрд.
И создал ракетоплан, доставивший груз в Англию за 13 минут, причем стоимость пересылки оказалась равной семи центам за центнер. Это произошло в 1805 году. И открыл термоядерный синтез в 1813-м; за последовавшие четыре года цена новинки (не без усилий создателя) упала настолько, что с ее помощью можно было осуществлять такие частные проекты, как опреснение морской воды для единовременного орошения пяти миллионов квадратных миль особо засушливых земель.
Для решения проблем, до которых у него самого руки не доходили, Рейнбёрд построил «думающую» машину, а для выявления новых областей применения своих способностей, — машину «предсказывающую».
В 1821 году он преподнес себе подарок ко дню рождения — послал на Луну автоматический зонд. Да еще поспорил с закадычным приятелем, что через год сам пройдется по ее поверхности и благополучно вернется на Землю. Пари он, разумеется, выиграл.
В 1831-м он выбросил на рынок знаменитый «Красный шар» — ароматную и очень дорогую отборную курительную смесь из листьев марсианского лишайника.
В 1836-м — основал Институт восстановления атмосферы Венеры, потому что эта планета показалась ему хуже общественного туалета. Именно там он и прихватил хроническую астму, от которой не избавился конца дней.
Он синтезировал живого человека, примерно своего возраста и с такими же дурными манерами, который мог теперь в часы полуденного отдыха выпивать вместе с создателем, без конца повторяя: «Как ты прав, Хиггстон, чертовски прав!»
Наконец, в 1840 году страна приняла — с незначительными поправками — План МИПУП (Минимизации и Поэтапного Устранения Правительства), предмет особой гордости основанного Рейнбёрдом Института политического и экономического равновесия.
Однако, несмотря на все эти беспрецедентные успехи в самых разных областях науки и техники, Рейнбёрд пришел к неутешительному выводу, что человек если чем и выделяется из животного мира, так только своей неподражаемой склочностью. А человекоинженерии так, видимо, и суждено остаться зачаточной научной дисциплиной.
Локальный прорыв в телепатии Рейнбёрду удалось совершить, отталкиваясь от личного опыта, который неопровержимо доказывал: сварливые жены всегда в курсе того, что творится в головах их супругов. Секрет, как поставить мысленный блок, оказался весьма прост: нужно было не ластиться к жене, всячески демонстрируя симпатию и дружеское расположение (традиционная ошибка всех мужей), а наоборот — резко и грубо оборвать очередную тираду. С помощью деликатного обхождения аналогичного результата можно добиваться до скончания века. Впрочем, самому Рейнбёрду хватило ума тщательно маскировать от супруги это свое открытие…
Он продолжал работу над бессмертием человечества, что стало бы апофеозом в эволюции этого чрезвычайно склочного биологического вида.
Он синтезировал материал, который обладал способностью становиться плотным при резком падении температуры, а в летний полуденный зной тонким и невесомым, как воздух. Мысль об управлении погодой Рейнбёрд с презрением отбросил, но все же открыл способ безошибочно предсказывать осадки и температуру на десятилетие вперед.
И построил ретрогрессор.
* * *
В один из дней он глянул на свое отражение в зеркале и содрогнулся.
– Так и не удосужился изобрести приличного зеркала! Хотя, чтобы не упустить из виду другие возможности, стоило бы обмозговать и такой вариант: отвратительно не отражение, а оригинал.
И он позвонил приятелю.
– Скажи-ка, Алоис, какой сейчас год?
– 1844-й.
– Ты уверен?
– Точно.
– А сколько мне исполнилось?
– Полагаю, восемьдесят пять, Хиггстон.
– А сколько времени я уже старик?
– Порядочно, Хиггстон, порядочно.
Хиггстон Рейнбёрд резко повесил трубку.
«Понятия не имею, как я мог допустить, чтобы со мной случилось подобное? — начал он очередную полемику с самим собой. — Следовало бы раньше заняться проблемой всеобщего бессмертия. А теперь поздно».
Он справился у своего машинного предсказателя и узнал, что умрет до конца года. Ничего лучшего он и не ожидал.
«Надо ж было попасться в такую очевидную ловушку! Конец жизни — а не сделана и десятая часть того, о чем я мечтал. Да, на сей раз я не был простаком и легко миновал большинство тупиков и ложных ходов. И все же не добрался и до половины ответов на вековые загадки… Надо было изобрести машину-предсказатель в самом начале, а не на закате карьеры; но ведь в самом начале я еще не знал, как ее создать. Должен существовать какой-то способ продлить эту упоительную возможность — изобретать, придумывать! За всю долгую жизнь я ни разу не получил дельного совета, которым стоило бы воспользоваться, — если не считать того чокнутого старикана, что повстречался мне на вершине горы в годы юности. А сколько осталось проблем, к которым я едва начал подбираться… Не все люди кончают жизнь в петле, но каждый рано или поздно обнаруживает, что конец веревки у него в руках. Эх, придумать бы, как тянуть его до бесконечности! Однако нытьем делу не поможешь».
Он набил трубку доброй порцией Красного Шара и впал в долгую задумчивость.
«Но ведь я могу рассказать об этом самому себе — тогда, когда можно все исправить!»
С этими словами он включил ретрогрессор и перенесся назад во времени и немножко вверх.
* * *
В один июньский полдень 1779 года Хиггстон Рейнбёрд развлекался соколиной охотой на самой верхушке Чертовой Головы. Проследив взглядом, как сокол исчез в белой облачной дымке, юноша почувствовал себя первым парнем на планете, к тому же занятым лучшим видом деятельности из всех, до которых додумались люди. Если там внизу, под облаками, и была земля со всеми ее искусами, то сейчас она казалась Хиггстону слишком далекой и несущественной.
Сокол вернулся, принеся в когтях пойманного голубя.
– Оставь птицу в покое, — произнес неведомо откуда возникший старик, — и навостри свои оттопыренные уши, чтобы выслушать человека, который мудрее тебя в сотню раз. Мне очень многое нужно поведать, а времени в обрез, тебе же предстоит посвятить жизнь исполнению сказанного. Хватай своего сокола и сажай на цепь. Эту застежку у цепочки сам изобрел? Ах да, припоминаю — сам, сам…
– Старик, я только запущу его в последний раз, а потом посмотрим, что ты сможешь мне предложить.
– Нет-нет! Пришло время ответственных решений, и прежде всего, Хиггстон, ты должен окончательно отказаться от своих ребячьих забав. Я расскажу тебе, как построить оставшуюся жизнь.
– Предпочитаю сделать это сам. Как тебе, кстати, удалось забраться сюда, не привлекая моего внимания? Как тебе вообще удалось это — подъем здесь нелегок!
– Да, помню. Я прилетел сюда на крыльях собственного изобретения. А теперь обрати все свое внимание на то, что я тебе скажу. Рассказ мой займет несколько часов, и тебе потребуется вся сообразительность, чтобы понять и запомнить каждое слово.
– Через несколько часов этот чудесный полдень, словно созданный для соколиной охоты, истает. Может быть, это самый прекрасный день в моей жизни.
– Я чувствовал то же, что и ты, но мужественно отказался от забавы. Того же жду от тебя.
– Позволь мне хотя бы выпустить сокола, и, пока он летает, обещаю весь превратиться в слух.
– В этом случае лишь одна твоя половина будет внимать, а вторая сгинет в облаках, паря вместе с птицей.
Юный Хиггстон Рейнбёрд все-таки настоял на своем и успел выпустить сокола, прежде чем огорченный старик открыл рот. Однако его рассказ, его странная запинающаяся болтовня, его маразматическое бормотание, его ахинея, его черт-знает-что-такое в конце концов сделали свое дело, и вскоре молодой человек забыл и о соколе, и обо всем на свете, внимая каждому слова чудного старикана. А тот объяснял, что придется одновременно идти по доброй дюжине дорог и стараться не ступать на неверный путь; и сделать некоторые изобретения пораньше — еще до того как альтернативные решения превратят это «раньше» в «слишком поздно»; и первым делом следует бросить все силы на создание двух машин, «думающей» и «предсказывающей», а также, не откладывая в долгий ящик, заняться проблемой коллективного бессмертия.
– Иначе тебе никогда не запастись достаточным пространством и временем для других изобретений. Время бежит слишком быстро, а жизнь слишком коротка, чтобы позволить им идти с той скоростью, которую запланировала Природа. Ты слушаешь меня, Хиггстон?
Но в этот момент вернулся сокол, неся в когтях горлицу. Бросив недовольный взгляд на нарушителя спокойствия, старик уже знал, что вся его затея под угрозой.
– Сажай же его на цепь, Хиггстон. Что за ребячество! Слушай же меня, балда великовозрастная, я расскажу тебе такое, что не расскажет никто и никогда! Я объясню, как научить соколов летать к звездам, вместо того чтобы валандаться здесь, над местными лугами и садами, все время возвращаясь на этот чертов пригорок.
– Но там же ничего нет, ради чего стоило бы забираться так высоко, — возразил юный Хиггстон.
– Есть! Там есть такое, что все твои сегодняшние забавы вмиг вылетят у тебя из головы! Говорю же тебе: лови своего сокола и держи его на цепи.
– Ну еще один раз! А пока он летает — выкладывай все, что у тебя есть.
И сокол снова взмыл в небо, молнией сверкнув в лучах нещадно палящего солнца.
А старик перешел к устройству космоса и раскрыл его перед юным Хиггстоном, как очищенную луковицу, — слой за слоем, попутно объясняя, как устроено мироздание и как там все крутится-вертится. После этого он вернулся к более прозаическим вещам: технике, коснувшись свойств пара, петро– и электромагнетизма, и объяснил, как эти три природные силы можно объединить на очень короткое мгновение, чтобы дать рождение стихии куда более мощной. Он рассказал о волнах, резонансе, трансмиссии, синтезе, полетах и тому подобных вещах. И еще о том, что вовсе не обязательно к каждой двери подбирать отдельный ключ: достаточно, чтобы к ней приблизился знающий секрет человек и легко повернул дверную ручку — и они распахнутся сами.
Юный Хиггстон был потрясен услышанным.
А затем сокол вернулся. И на сей раз он вынырнул из облаков с новой добычей — маленькой птичкой, которую в здешних местах называли дождевкой.[1]
И тут глаза старика вспыхнули каким-то новым светом. Совсем не тем, что так поразил его молодого собеседника в начале знакомства.
– Никто добровольно не отказывается от настоящего счастья, — произнес старик странные слова, — зато тех, кто это сделал, ни на минуту не покидает грызущая мысль о том, что сделка, видимо, оказалась неудачной. Вот одно из таких упущений: за последние шестьдесят пять лет я ни разу не поохотился с соколом. На этот раз дай мне самому его запустить, Хиггстон.
– А вы сумеете?
– Я кое-что в этом смыслю. Даже когда-то изобрел новую модель перчатки для сокольничих — кажется, ее не совершенствовали со времен царя Нимрода.
– Знаешь, старик, и мне в голову тоже пришла идея, как ее улучшить!
– Знаю. Ты на верном пути — твоя находка окажется весьма практичной.
– Ну что ж, тогда пускай его.
И старый Хиггстон мастерски послал сокола в дымку облаков, и, пока тот не скрылся из виду, оба не отрываясь наблюдали за ним с самой вершины мира. А затем старик неожиданно исчез, оставив юного Хиггстона Рейнбёрда одного на вершине Чертовой Головы.
– Куда же он подевался? И, кстати, откуда пришел? Да был ли он здесь вообще?!. А машина его занятная — ни одного колесика снаружи, зато внутри столько всего, и если б хоть одна деталька знакомая. Кое-что явно сгодится — вот эти ручки, например, и часы, и медная проволока. Мне бы потребовались недели, чтобы выковать такую тонкую! Надо было более внимательно его слушать, но очень уж много содержимого он пытался влить в такое узкое горлышко. Вот если бы он загодя присмотрел более удобное место, где бы можно было поговорить обо всем обстоятельно, я бы, конечно, ушами не хлопал! И потом, уж слишком он наседал на меня с этой его навязчивой идеей. Надо же — навсегда покончить с соколиной охотой! Ну уж нет, я еще поохочусь до наступления темноты, и если завтрашний рассвет будет ясным, то снова приду сюда. А вот в воскресенье… Может быть, в воскресенье и выкрою пару часов, чтобы повозиться в сарае с искрометом или ростером для жарки каштанов!
* * *
Хиггстон Рейнбёрд прожил долгую и достойную жизнь. Односельчане сохранили о нем память как об отменном охотнике и наезднике; что касается его славы изобретателя, то она докатилась до самого Бостона.
Его имя и сегодня известно ограниченному кругу специалистов, изучающих определенный период техники. Рейнбёрд интересен им как автор усовершенствованной модели плуга и кузнечных мехов, создатель безопасной терки для мускатного ореха, искромета (редко используемого) и наконец особого клина для колки дров («коготь дьявола»).
Все — более никаких новшеств за ним не числится.
Перевел с английского
Константин МИХАЙЛОВ
Маленький к.
Карл Картелл был не самым приятным человеком на земле, а как Великий Замбези — не лучшим из фокусников. Тем не менее, это был очень сообразительный малый, в чем-то даже трогательный, но обликом и манерами напоминавший надутого индюка. К тому же он выглядел страшно серьезным, самоуверенным и респектабельным человеком. Он изучил, кажется, все, что можно было изучить в его деле, и собрал такой полный репертуар разных трюков, что претендовал на звание настоящего мастера. И, конечно, как и у других фокусников, у него был собственный коронный номер — незамысловатый, но надежный трюк с исчезновением. На первый взгляд, ничего особенно сложного, но на самом-то деле номер оставался загадкой даже для тех, кто участвовал с Картеллом в шоу. Собственно, именно этой загадочности Картеллу и хватало для того, чтобы сравняться с истинными корифеями. А в последний раз у него действительно получился величайший трюк… Но об этом чуть позже.
Так вот, Картелл не исчезал сам. Обычно он помещал Веронику в специальный ящик, закрывал, а потом открывал его — и хлоп, ящик оказывался пустым. То же самое могли проделать многие — с теми или иными вариациями. Но в том-то и дело, что Карл «Великий Замбези» Картелл не признавал никаких «вариаций». Он не использовал ни потайной люк (однажды он подвесил ящик с Вероникой на высоте 20 футов), ни двойное дно, ни прочие известные уловки. Он всегда разбирал ящик, доска за доской, и передавал их зрителям, чтобы те могли удостовериться, что все без обмана. Потом он повторял всю процедуру в обратном порядке, а когда, наконец, открывал ящик, оттуда, как ни в чем не бывало, выпархивала Вероника.
Великий Буффо клялся, что девчонки с самого начала не было в ящике. Великий Буффо, однако, не мог повторить трюк. Не могли также ни Великий Гауматургос, ни Великий Зебдо. То есть, каждый из них был способен показать то же самое, так что публика даже не заметила бы разницы, но сами маги знали, что разница есть. Их хитрости были известны каждому из них, как и любому профессиональному фокуснику вообще. Но как все это получалось у Замбези-Картелла, было совершенно непонятно, что и позволило Картеллу занять соответствующее положение среди фокусников. Более того, хотя маги, наверное, единственные люди на земле, которые даже в глубине души не верят в чудеса, после сеансов Великого Замбези они начинали испытывать сомнения. Великий Веспо, правда, заявлял, что он знает, в чем дело. Но Веспо, в то время уже старик, частенько делал экстравагантные заявления.
Мы не будем приводить здесь объяснения, которые давал своим зрителям сам Карл «Великий Замбези» Картелл. Вы, скорее всего, не поверите и будете смеяться, а мы очень чувствительны. К тому же, нам просто не хватает способностей Замбези, чтобы выступать с такими странными объяснениями, даже если они истинны (а это, возможно, так и есть!). Ну, впрочем, ладно, попробуем: он говорил что-то примерно в том духе, что послал Веронику вниз, в океан, а затем позвал ее обратно… М-да.
Однако мы собирались рассказать вовсе не об исчезновении Вероники, а совсем наоборот. То есть, наоборот не в том смысле, что кто-то еще исчез, а наоборот в смысле, что появился — некий тип, который совершенно не был похож на Веронику.
Это случилось во время Тройной Ярмарки, на Новой Сцене, когда она еще действительно была новой. Роскошное освещение, порядком взвинченная толпа — и Великий Замбези в превосходной форме. Вероника, сияющая, словно драгоценный камень, входит в ящик. Замбези закрывает его, и зрители замирают от предвкушения того удивительного, что должно сейчас произойти. Наконец, Картелл, выдержав паузу, начинает снимать крышку, чтобы все могли убедиться, что ящик пуст.
Но провалиться нам на этом месте, если так и было. Однако, как вы уже поняли, ящик оказался занятым, и отнюдь не Вероникой. То, что выкатилось на сцену, походило на клоуна, — жалкое чучело с самым печальным выражением лица, которое вы только можете себе вообразить.
— Святые гамадриды, откуда ты явился, каракатица? — выдохнул Замбези-Картелл, не понимая, что происходит.
На человечке были спадающие штаны, стоптанные ботинки и куртка с оторванными рукавами. Он плакал и вытирал нос ладонью. Он был смешон, этот маленький клоун, в нем был настоящий пафос!
— Ты что, не понял, что должен убраться отсюда, крокодил?! — шипел Картелл на коротышку. — Кто ты? Как ты здесь оказался? Да убирайся же, карапуз, ты все мне испортишь!
Но странный субъект не обращал на Картелла никакого внимания, кажется, решив, что Картелл, несмотря на ярость, не посмеет пришибить его прямо на месте.
В конце концов в полном отчаянии Картелл с грохотом проделал свое «открыл — закрыл ящик» (а что ему оставалось?) и вывел оттуда Веронику. Но это, конечно же, не помогло ему избавиться от маленького клоуна. Тот продолжал разгуливать по арене — и, правда же, был великолепен! Вот послушайте: сначала на нем были нижняя рубашка и старые черные брюки на одной подтяжке, затем откуда-то появились красный свитер, хулиганская кепка и темные очки. Потом оказалось, что он одет в роскошный смокинг, а на цепочке у него болтается монокль. Такого прежде не делал никто!
Потом он стал похож на Джо Коллега, затем превратился в противного развязного старикашку. При этом мелькнули черный фрак, жемчужно-серая сорочка и желтые перчатки. Наконец, он опять стал бродягой, только еще более грязным, чем раньше.
— Убирайся, кисляк, — зло шептала Вероника, — ты не должен быть в номере! Кто ты вообще такой?
Да, никто еще не менял полностью свой костюм в течение одной минуты, да еще прохаживаясь по арене, да еще держа руки в карманах! Никто не превращал свои ботинки из коричневых в черные, не снимая их! Но выражение лица у человечка оставалось все таким же печальным, отчего у многих на глаза даже навернулись слезы.
Но прежде чем представление начало затягиваться, коротышка покачнулся и неожиданно рухнул лицом в ящик. Замбези-Картелл быстро захлопнул крышку. Замерев на несколько секунд от страха и надежды, Картелл медленно приоткрыл коробку — коротышки там не было!
С облегчением Картелл начал разбирать доски. Да, это было хорошее представление, и даже с новинкой. Правда, Карл «Великий Замбези» Картелл не знал, как все это получилось. А, может быть, был единственным, кто знал. Просто человечек не был предусмотрен…
— В любом случае, черт с ним, с этим Каллиостро, — бормотал Картелл. Он был озадачен, ему почему-то казалось, что он знает малыша — и в то же время он определенно не встречался с ним раньше.
Вечером вся труппа отправилась ужинать в ресторан: сам Картелл, Вероника, капитан Картер, укротитель медведей, и сестры Лемон: Долли, Молли и Полли. И вдруг появился этот маленький клоун, подошел к ним и засопел носом. Как появился — никто не заметил, в двери он не входил, да и в окна, конечно же, тоже.
— Хочешь, я закажу тебе что-нибудь? — придвинулась к нему Молли.
Но перед странным субъектом уже стояла полная тарелка, и он незамедлительно начал жевать. Одновременно он жутко усмехался и гримасничал, но вдруг заулыбался так робко и неуверенно, как будто делал это впервые. Кстати, за это время роговые очки на нем сменило пенсне.
— Котик такой славный! — сказала Долли Лемон. — Мы примем его в наш номер, если Картелл откажется от него.
На столе лежала пустая коробка из-под сигарет. Человечек взял ее — и она оказалась полной. Ну, положим, Картелл мог бы повторить этот нехитрый трюк, да и вы сами, возможно, тоже, хотя все равно вам потребовались бы кое-какие приготовления. Коротышка вытащил сигарету, дунул на нее, и она задымилась. Да, это тоже известный прием. Лишь несколько трюков компания увидела впервые.
— Если хочешь присоединиться к нам, каннибал, а похоже, так и есть, — протянул, морщась, Картелл, — ты должен хотя бы умыться.
— Правда? — спросил коротышка, но не замедлил превратиться в изысканнейшего денди.
— Капитан Картер, — заговорил он, — судя по вашему оттопыренному карману, вы не принадлежите к ярым сторонникам трезвости. Нельзя ли попросить вас угостить компанию?
— Посудина уже целый час как пуста, — печально проговорил капитан Картер, доставая фляжку.
— Но она не всегда была пустой, — протянул руку коротышка-клоун. — Позвольте мне попробовать: вдруг я смогу восстановить ее содержимое.
— Последним, кто восстанавливал мне виски, был старина Замбези Картелл, но получилась самая отвратительная сладкая дрянь, когда-либо дистиллированная человечеством.
— Вам понравится, — заверил человечек и наполнил фляжку.
Содержимое, действительно, было великолепно и, естественно, вызвало, веселое оживление. А если вы сомневаетесь, что так оно и было, при том, что там присутствовали восстановленное виски, Вероника и три сестры Лемон, вы, вероятно, имеете чересчур старомодные взгляды на веселье.
— Все хорошее когда-нибудь кончается, — заметил капитан Картер, когда ночь уже приближалась к рассвету.
— Все хорошее не должно кончаться никогда! — возразил куртуаз-коротышка, сидя на коленях у Полли. — Мир, наверное, содрогнулся, когда ваша фраза была произнесена впервые. Хорошие вещи должны длиться вечно, они могут быть разве что временно отложены. И до тех пор, пока мы понимаем это, перерывы будут лишь мгновеньями.
— О, как мы понимаем это, милый кафр, — воскликнули хором все три сестры Лемон.
И все временно продолжили вечеринку. Но позже, а это было уже после восхода солнца, Картелл и Калибан остались наконец одни.
— Мы должны объясниться, — сказал Картелл. — Кто ты?
— А что, Карло, ты не догадываешься? Разве не ты вытащил меня из ящика? Я думал, ты ждал этого. Разве не ты вызывал меня?
— Сомневаюсь… И не пытайся меня одурачить, старый капустный кочан. Откуда ты заявился в первый раз? Моего ремесла для этого мало, а люка на арене нет.
— Правда? Но ты же сам рассказываешь публике, как это у тебя получается. Вот ты и вызвал меня из океана.
— Ерунда!.. Черт, колибри, откуда ты взял китайский халат? А как отрастил бороду? Нет, кашалот, нет, я никогда не вызывал из океана такую рыбку, как ты!
— В таком случае я ухожу, раз я здесь в результате недоразумения.
— Погоди немного, крошка. Все, что я делаю, касается исчезновения девчонки. Ты здесь ни при чем.
— Карло, я слышал твои объяснения тысячу раз. Человек еще не в ящике, но чуть-чуть позже будет там. Так что мы сдвигаем время в более близкое будущее — и дело в шляпе.
— Э-э, здесь у тебя неувязочка, кукольник… Эй, как это ты превратился в гугенота? М-да, и не в настоящего, а в какую-то пародию на него!
— У тебя всегда было хорошее воображение, Карло, — оценил коротышка. Он взял пустой стакан и потряс его — стакан наполнился.
— Да, на эти штуки ты мастер, кудесник, — усмехнулся Картелл. — Я так не могу, а ты делал это уже трижды. Но как, а?
— Да все по нашей же схеме. Я только немножко сдвигаю вещь во времени — и дело сделано. Все, что когда-нибудь было полным, может быть наполнено вновь, если перенести это назад, в полноту.
— Твои объяснения мне ничуть не помогают, командир. Но если это работает, надо думать, идея хорошая.
— Это работает, Карло. Я думал, ты знаешь. Мы ведь давно используем это.
— Слушай, ты говоришь и говоришь, кавардачер, а мне нисколько не становится понятнее, как ты можешь, например, так быстро меняться?
— Ну что ты, Карло, мы же живые люди, — ответил клоун. — Уж такие мы есть.
В тот же день Финнерти, хозяин шоу, разговаривал с Картеллом о коротышке:
— Знаешь, твой брат из Старой Страны дал новую жизнь представлению, — сказал он. — Оставь его в шоу. Мы можем поговорить о деньгах — подумай о цифре. И как платить — ему или вам двоим?
— Платить мне, — сразу же ответил Карл «Великий Замбези» Картелл. Он был смущен, но не настолько, чтобы потерять счет деньгам.
— Тебя приняли за моего брата из Старой Страны, — говорил Картелл немного позже колоброду, — и ясно почему. Я все удивлялся, кого же ты мне напоминаешь… Эй, прекрати превращаться в индюка!.. Знаешь, если бы ты был побрит и причесан, — надо же, вот это скорость, кунштюкин! — сходство было бы еще больше. Ты очень похож на меня. И вообще, чертовски привлекательный малый. Я, правда, не знал, что у меня есть брат, и понятия не имею, где эта Старая Страна. Лично я родился на Эльм-стрит в Спрингфилде.
— Может быть, «брат» означает какую-то иную близость, Карло? А «Старая Страна» может значить что-то особое для нас. Послушай, а вдруг так называется место на другой стороне твоего океана?
— Король болтунов, ты такое же трепло, как… ну, я не знаю… такое же трепло, как я, — сказал Карл Картелл.
Иногда коротышка пугал своими дикими выходками, но не специально, а по наитию. Для него «подумать» и «сделать» означало одно и то же. Хорошо, что все любили его, иначе они бы его просто повесили.
Еще коротышка постоянно размножал вещи. Картелл умолял его открыть секрет:
— Мы можем быть богаты, мой маленький Крез, по-настоящему богаты, — ныл Картелл.
— Но мы и так богаты, Карло. Мир не видел еще таких ротшильдов, как мы! Неужели ты не способен оценить всю уникальность того, что мы делаем! Да, мы готовились годы, зато это — величайший из трюков, а мы теперь — жители безграничного мира, где все принадлежит нам.
— О-о, крокодилий коготь, я не просил тебя читать лекцию! Я просил лишь научить меня, как заставить плодиться стодолларовые бумажки.
— Да я же показывал тебе сотню раз, а ты все ждешь чего-то иного, — удивлялся коротышка. — Ты просто берешь старый тощий бумажник, который знавал когда-то лучшие времена, и возвращаешь его в то прежнее состояние, а деньги забираешь. Потом можешь повторить все снова. Только зачем тебе деньги?
— Ну, скажем, у меня такое хобби — собирать деньги.
— Это я понять могу. Положим, мы могли бы иметь купюры в 5, 10, 50 долларов, но зачем нам множество их близнецов? Нет, Карло, в тебе нет истинной страсти коллекционера.
— Страсть-то во мне есть, кролик. Только мне она не помогает повторить твои фокусы…
— Знаешь, Карло, боюсь, единственная причина в том, что ты слишком глуп, хотя мне очень больно говорить это об одном из нас.
Озарение пришло к Замбези-Картеллу, когда он увидел очередной трюк клоуна со старой шляпой. Это случилось на распродаже, на которую коротышка заглянул из любопытства, — он был фантастически любопытен.
— О, что за фея, должно быть, носила ее, — воскликнул он. — Что за фея!
Пока маленький к. держал шляпку в руках, появилась сначала очаровательная головка, такая, что ее вполне можно было сравнить с головкой феи. Наконец, дорисовалось и все остальное, принадлежащее молодой леди. Куртуаз очень нежно поцеловал ее и прижал к своей груди — ведь для него «подумать» означало «сделать».
— В общем, я не против, но вы испугали меня. Кто вы? И кто я? И каким образом, о проклятье, я очутилась здесь? — запищала девица.
— Вы — фея, — ответил купидон. — И, будучи таковой, имеете право появляться в любом месте. У меня была ваша шляпка, и что же удивительного в том, что я вызвал вас дополнить ее?
— Я только иногда фея, в остальное время я, кажется, домохозяйка. Боже мой, плита! Как мне попасть обратно?!
— Вы уже там… — печально сказал кифарист. И так оно и было. Во всяком случае, девицы не стало.
Вот это и оказалось предвестием беды — не для к. и не для молодой феи. Это было началом больших неприятностей для Карла «Великого Замбези» Картелла.
Картелл знал теперь, что и как получается у коротышки. Да и трудно представить себе, чтобы кто-нибудь мог демонстрировать так часто свой трюк без опаски, что такой ловкий малый, как Картелл, рано или поздно не выучит его. Беда в том, что, выучившись, он не смог остановиться.
В глубине души Картелл был неплохим человеком, но на поверхности он оказался человеком скверным. Естественное качество, скажем так, здоровой бережливости чудовищно разрослось в нем. Его индюшачья надменность стала непереносимой, скаредность завладела им целиком — вместе со злобой и мстительностью. Теперь у Картелла был ключ к богатству, причем такой, что открывал двери перед ним, одновременно захлопывая их перед другими.
Для начала он задумал взять в свои руки шоу. Для этого ему надо было разорить Финнерти, владельца и управляющего, и вывести его из игры. Бизнес в это время шел хорошо, и Финнерти каждый вечер снимал полную кассу. Но ведь известно, что прежде чем вещи стать полной, она бывает полна наполовину, а еще раньше — лишь на четверть. И вот каждую ночь, перед тем как Финнерти отправлялся считать выручку, Замбези-Картелл проделывал свой трюк с кассой, опустошая ее на три четверти. Остатка не хватало даже на покрытие издержек.
Финнерти никогда не отличался особой бережливостью и часто балансировал на краю банкротства. Так что теперь он разорился в две недели. Он продал свое шоу Картеллу за 10 тысяч долларов. Получив условленную сумму и идя вечером домой из цирка, который больше не принадлежал ему, он хотя бы ощущал приятную тяжесть в кармане. Но вы недооцениваете Картелла, если полагаете, что он мог ограничиться достигнутым. Конечно, он опустошил бумажник Финнерти, вернув его (бумажник) в состояние получасовой давности. Почувствовав некоторую легкость, Финнерти понял, что произошло, но и не подумал возвращаться.
— Хорошо еще, что мне оставили штаны, — сказал он, — если, конечно, оставили — боюсь смотреть вниз.
Плохие времена настали для счастливого семейства, которым было когда-то шоу. Вероника чувствовала себя оскорбленной и имела на то причины. Три сестры Лемон тряслись от придирчивости нового хозяина. Примерно то же самое происходило и с певцом Каруччи, и с капитаном Картером, и даже с его медведями. И к., коротышка, который стал нечаянной причиной всего несчастья, пытался держаться в стороне от буйствующего Картелла.
Замбези-Картелл стал жаден до безумия. Он не упускал любой возможности использовать свой трюк, он просто грабил всех и вся.
— Он же в глубине души совсем не такой, — стонала Вероника, — правда же, нет!
— Да, в глубине он прекрасный человек, — отвечал к. — Кто может знать это лучше меня?
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Вероника.
— То же, что и ты. Картелл плохой только на поверхности, внутри он отличный парень.
Ну, возможно, где-то там так оно и было, но на поверхности Замбези-Картелл просто зверел на глазах. Он унижал, он оскорблял, он внушал страх. В нем росла ненависть, в труппе — отчаяние. Вдруг Картелл стал сторонником жесткой дисциплины, а поскольку привязывался ко всякому пустяку, то превратился буквально в кровопийцу.
Но выглядеть он пытался солидно, приобрел страховку, перешел на дорогие сигары, честное виски предал ради вероломного мартини. И смеяться он стал как-то не по-человечески — то хихикал, то ржал, как лошадь.
— О-о, коростель, — мучилась Вероника, — мы должны сделать что-нибудь, чтобы спасти его от его самого! Мы не можем бросить его, мы всем связаны с ним…
— Кому, как не мне, знать это? — отвечал король клоунов печально.
Вскоре Картелл вообще стал пить только чай, есть только вегетарианские завтраки, сменил лосьон "Тумбо" на бриллиантин, стал читать В.Липмана, говорить только высоким слогом, обсчитывать актеров при выдаче зарплаты, а из бывших болельщиков благородной «Национальной Лиги» переметнулся к жалким «Американо». Конечно, раз поддавшись такой порче, человек не может остановиться, а у Картелла, как вы поняли, была «зеленая болезнь» — патологическая любовь к деньгам.
Он выбивал их сначала всеми честными и нечестными способами, потом только нечестными. Некоторые думали, что он дьявол.
— Но внутри же он совсем не такой плохой! — настаивала Вероника.
— Кто знает это лучше, чем я? — соглашался клоун.
Великий Каньон в своем начале выглядит как дыра в собачьей будке. Так же и падение Картелла началось с ерунды, с десятицентовика, из-за которого рухнуло все здание — и его богатство, настоящее и будущее, и его репутация — то, что многие принимают за счастье.
Все началось с драки Картелла со слепым торговцем газет из-за монеты. А закончилось тем, что Картелл сел в тюрьму, всеми проклятый, оплеванный и упавший духом. Десятицентовик, который Картелл стянул у слепого, был отнюдь не единственным обвинением. Он был уличен во многих случаях воровства, мелких и крупных карманных кражах «с помощью неустановленного приспособления», в десятках случаев мошенничества с зарплатой, в подделке чеков, владении ворованным имуществом и еще Бог знает в чем.
— Похоже, вы не занимались разве что кражей цыплят, — саркастически заметил как-то судья на слушании.
— Нет, этим тоже, — уточнил помощник прокурора. — Пять случаев, сэр.
А между тем, Картелл в тюрьме изменился. Он был пристыжен, у него постоянно болело сердце, он чувствовал себя совершенно одиноким. В одну из ночей он попытался повеситься в камере. Это ему не удалось по непонятным причинам, однако не из-за недостатка усилий с его стороны. Здесь я замечу только, что люди, покушавшиеся когда-либо на себя, должно быть, очень серьезные люди.
— Мы должны пойти к нему, Кристофер, — решила Вероника. — Мы должны показать ему, что все еще любим его. Он, конечно, вел себя, как последний шакал, но на самом деле он не такой. Внутри он…
— Тс-с, Вероника. Ты смущаешь меня, когда говоришь так, — остановил ее кларнетист. — Я знаю, внутри он настоящий принц.
В один из дней маленький к. пришел к Великому Замбези в его камеру.
— Самое время поговорить, — сказал он.
— Нет-нет, слишком поздно для разговоров…
— Ты опозорил нас обоих, Карло, — продолжал маленький к. — Это зашло слишком далеко, так что касается и меня.
— Я даже не знал никогда, кто ты такой, маленький к. Ты живой, настоящий — и все же какой-то неправдоподобный.
— Ты сам вызвал меня и до сих пор не знаешь, кто я? А ведь получился великолепный трюк! Мы сами стали нашими шедеврами, Карл, а ты не понял даже, когда это случилось. Ты — маг, но и я — маг, идущий своим путем. Так всегда получается лучше всего.
— Скажи мне, клест, кто ты? Кто я? — взмолился Картелл. — Что со мной?
— Что с НАМИ, Карло! НАША беда в том, что один из нас стал слишком серьезен. Быть серьезным — единственное настоящее преступление. За это один из нас должен умереть — но только не так, как будто это что-то трагическое. Каждый человек состоит, по крайней мере, из двух людей, но обычно оба одновременно не могут иметь два тела и две жизни. Теперь, конечно, наш величайший трюк испорчен, но он был чудесен, пока длился.
Коротышка к. просигналил Веронике, и она пришла, держа под мышкой доски. Удивленный тюремщик пропустил ее.
Мы не можем больше существовать вместе, это будет неправильно, — убеждал кифарист Карла Картелла.
— Ах, мне горько, что ты уходишь, — сказал Картелл. — Но кто ты? Знаешь, я никогда не мог запомнить твое имя, к тому же в нем есть что-то странное. Ты же меняешь его все время вместе с внешностью. Кто ты, маленький к.?
— Только это. Только маленький к. Или, скажем, суб. к. Но, послушай, мы же не такие дураки, чтобы сейчас вдаваться в детали. Сейчас не время, Картелл. И помни: мы сами и есть наша лучшая работа, даже если все заканчивается так.
— Что мы должны делать? — скучно спросил Картелл.
— Простая трансференция, — объяснил кудесник. Он строил ящик, доска за доской.
— Я неплохой внутри, — протянул Картелл. — Я просто не понят.
— Да, мы замечательные люди внутри, Картелл. Я — твой внутренний человек, — сказал к. — Влезай в ящик.
— Я? Мне влезать? Я — Карл "Великий Замбези" Картелл! Ты только маленький суб. к., какая-то часть меня. Я не полезу!
— Влезай, Карл, — повторил Конфуций. — Ошибка была сделана с самого начала, не ты должен был увидеть свет. Но, неправильный, ты жил своей неправильной жизнью.
— Я буду драться, я буду царапаться и проклинать вас!
— Это как раз то, что должно делать здоровое подсознание, — сказал к. — Залезай.
— Я не пойду! Это убийство!
— Ничего подобного, Карло, ведь я-то останусь здесь!
Потом маленький к. и Вероника запихали Великого Замбези К.Картелла внутрь ящика и закрыли крышку. Пока они делали это, маленький к. сам превратился в Великого Замбези. Когда он открыл ящик, там, естественно, было пусто. Тюремщик начал было возражать, что у него должен быть заключенный, но Вероника протянула ему оставшиеся доски.
— Все там, приятель, — сказала она. — Найдешь себе там кого-нибудь…
И Великий Замбези с Вероникой ушли.
Замбези не был величайшим магом в мире, но, возможно, он стал им после того, как начал относиться к делу более просто. Публика не знала представлений более легких, веселых, смелых. После своей странной промежуточной жизни он достиг, конечно, новых вершин.
— Я ужасно рада, что ты преодолел свои внутренние трудности, — говорила ему любящая Вероника. — Уф! Я всегда знала, что внутри ты замечательный парень!
---
Raphael A. Lafferty "The Man Underneath" (1970).
Перевод Евгении Диллендорф
Журнал "Если", 1992, N 5.
Небо
Небом торговал лично мистер Фуртиф, с лицом как у лисы, глазами как у хорька, скользящий вперед как змея и живущий под Скалами. Скалы перестали быть шикарным местом уже много лет назад. Их построили в роскошном стиле на зловонном участке земли (чтобы преобразить его), но зловонная земля одержала победу. Апартаменты Скал теряли свой блеск по мере того, как их делили, вновь и вновь, на каморки. Скалы выветрились. Их прежние пастельные тона сменились на скучно-серые и коричневые.
Пять подземных уровней, служивших в лучшие времена парковкой для автомобилей, теперь были превращены в перенаселенные клети и ниши. Продавец неба жил в самой нижней, самой маленькой и самой дальней из них.
Он выходил исключительно ночью. Дневной свет убил бы его: мистер Фуртиф это знал. Он торговал под покровом самых темных ночных теней. У него было всего несколько (причем странно подобранных) клиентов, и никто не знал, кто его поставщик. Сам он утверждал, что не имеет поставщика, что собирает и производит товар сам.
Велкин Алауда, пышная, но легкая в движениях девушка (говорили, что ее кости пустотелые и заполнены гелием), пришла к торговцу небом перед самым рассветом, когда он уже начал нервничать, но еще не сбежал в подземелье.
— Мешочек неба от слабонервной мыши. Беги, или солнце поглотит твой дом! — пропела Велкин. Она была уже выше самих небес.
— Скорее, скорее! — поторопил торговец небом, протягивая ей мешочек. Его черные глаза дрожали и поблескивали (если бы настоящий свет когда-нибудь отразился в них, он бы ослеп).
Велкин взяла мешочек с небом и сунула купюры в мохнатые ладони продавца. (Правда? Да, правда.)
— Будь плоским, мир, будь мягким, воздух, там, где небо растет под землей, — пропела речитативом Велкин, пряча мешочек и упархивая вприпрыжку (у нее не было излишка веса, ее кости были полые). А продавец неба ринулся головой вперед в черный колодец шахты.
Этим утром на скай-дайвинг пришли четверо: сама Велкин, Карл Влигер, Икарус Райли и Джозеф Олзарси. Плюс пилот — нет, не тот, на кого вы подумали, тот уже пригрозил сдать их всех; они больше не пользовались его услугами, — плюс пилот Рональд Колибри со своим маленьким самолетом для опыления посевов.
Но самолет-опылитель не поднимется к морозным высотам, откуда они любили прыгать. Да нет же, он поднимется — если все на небе. Но он не герметичен и не оснащен запасом кислорода. Не имеет значения, если все на небе, если самолет на небе тоже.
Велкин приняла небо с газированным «Маунтин Весс». Карл втер его в губу, как нюхательный табак. Икарус Райли скатал и засмолил. Джозеф Олзарси вколол, смешав с алкогольным напитком, в самую большую вену на пенисе. Пилот Ронни — слизывал и жевал, словно сахарную пудру. Самолет по имени Сорокопут принял небо через топливопровод.
Пятьдесят тысяч футов — вам не подняться так высоко на кукурузнике. Тридцать ниже нуля — ах, это не холодно! Воздух слишком разрежен, чтобы дышать вообще, — с небом кому нужны такие дополнительные услуги, как воздух для дыхания?
Велкин шагнула наружу — и полетела вверх, не вниз. Она часто демонстрировала этот фокус. Она мало весила и всегда могла подняться выше, чем остальные из ее компании. Она поднималась все выше и выше, пока не растворилась в небе. Потом она спустилась обратно, полностью замкнутая в сферу из ледяного кристалла, сверкая внутри него и строя рожи остальным.
Ветер завывал и обжигал кожу, и дайверы прыгнули. Они все пошли вниз, планируя, скользя по воздуху и кувыркаясь; иногда замирая неподвижно — так казалось; даже поднимаясь немного вверх. Они спустились к облакам и рассыпались по ним; темно-белые облака с солнцем внутри, покрывающим их румянцем и сверху, и снизу. Они раскололи ледяную сферу Велкин, и она выбралась наружу. Они ели тонкие кусочки льда, очень холодные, хрупкие, с запахом озона. Олзарси снял футболку и загорал на облаке.
— Сгоришь, — крикнула ему Велкин. — Нигде так не сгорают, как на облаке.
Это точно.
Они провалились сквозь темную белизну облаков и вылетели на безграничный голубой простор с облаками сверху и снизу. Это было то самое место, которое использовала Гипподамия[1] для забегов на колесницах ввиду отсутствия подобного простора на земле. У горизонта нижние облака загибались вверх, а верхние облака загибались вниз, образуя замкнутое пространство.
— Здесь у нас собственная область неба, — сказал Икарус Райли (это были их ненастоящие, скай-дайверские имена), — и она обособлена от всех миров и людей. Миры и люди не существуют до тех пор, пока мы говорим, что они не существуют. Ось нашего нынешнего пространства — его собственная гармония. Следовательно, пока оно в идеальной гармонии, время не движется.
По крайней мере, все их часы остановились.
— Однако внизу есть мир, — сказал Карл. — Жалкий мир, и мы можем сохранять его таким вечно, если пожелаем. Хоть и призрачно, но он существует, и мы из сострадания позволим ему позже стать реальным. Пока же он — плоский, и мы должны настаивать, чтобы он таким и оставался.
— Это важно, — произнес Джозеф с глубокой значительностью человека, вещающего на небе. — До тех пор пока наше собственное пространство искривлено и замкнуто, мир должен оставаться плоским или вогнутым. Нельзя позволить ему выгнуть спину обратно. Если это случится, мы в опасности. До тех пор пока он истинно плоский и жалкий, разбиться о него невозможно.
— Как долго могли бы мы падать, — спросила Велкин, — если бы не остановили время, если бы позволили ему течь в его собственном темпе или в нашем? Как долго могли бы мы падать?
— Гефест однажды падал сквозь пространство целый день, — ответил Икарус Райли, — и дни были более чем длинные.
Карл Влигер вышел окосевшим из внутренней сексуальной страсти, которую он часто испытывал во время дайвинга; Икарус Райли как будто надышался веселящим газом — явные признаки окончания действия неба. Джозеф Олзарси почувствовал спиной холодный ветер и серию отрывистых коротких предчувствий.
— Мы не совершенны, — сказал Джозеф. — Завтра или послезавтра мы такими станем, ибо приближаемся к совершенству. Мы выигрываем раунд за раундом. Давайте не упустим нашу сегодняшнюю победу из-за легкомыслия. Земля немного выгнула свою старую спину, поэтому приготовьтесь! Теперь, парни, теперь!
Четверо (или, может быть, только трое) дернули за кольца. Парашюты вышелушились, распустились и рванули стропы вверх. Во время беседы они держались рядышком, как пучок. Но, внезапно, на подходе к земле, их разбросало на расстояние свыше пятисот ярдов.
Они снова собрались вместе. Упаковали парашюты. Дайвинг на сегодня закончился.
— Велкин, как ты смогла упаковать парашют столь быстро? — спросил Икарус с подозрением.
— Я не знаю.
— Ты же самая медлительная из нас и самая неаккуратная. Кому-то все время приходится перепаковывать твой парашют. Плюс ко всему ты приземлилась последней. Как ты умудрилась сложить парашют быстрее всех? При этом свернуть его так хорошо? Он выглядит, как моя укладка, именно так я свернул его тебе перед сегодняшним вылетом.
— Я не знаю, Икарус. Ой, кажется, я поднимусь еще раз, прямо вверх.
— Нет, ты плавала и ныряла достаточно для одного утра. Велкин, ты точно раскрывала парашют?
— Я не знаю.
Они снова поднялись следующим утром, уже будучи высоко на небе. Маленький самолет, носивший имя Сорокопут, летел ввысь, как ни один самолет не летал раньше, вверх сквозь бурю. Охваченная бурей земля съежилась до размера горошины.
— Мы проделаем с ней фокус, — сказала Велкин. — Когда ты на небе, ты можешь проделывать этот трюк с любым объектом, подчиняя его себе. Я скажу, что горошина, которая была миром, — ничто. Смотрите, она исчезла. Потом я выберу другую горошину, вон ту например, и назову ее миром. И это мир, в который мы скоро спустимся. Я переключила миры в мире, и он не знает, что случилось с ним.
— Все же он встревожен, — Джозеф Олзарси говорил, раздувая ноздри. — Ты встряхнула его. Неудивительно, что у мира бывают моменты неуверенности в себе.
Они поднялись до уровня миллион футов. Альтиметр не был рассчитан на такую высоту, но пилот Рональд Колибри подрисовал дополнительные деления мелком. Велкин шагнула наружу. Карл, Икарус и Джозеф — следом. Рональд Колибри тоже шагнул наружу, но вовремя вспомнил, что он пилот, и вернулся в самолет. На такой высоте небо черное и звездное, а не голубое. От сильного холода пустое пространство было полно трещин и выбоин. Они нырнули на полмиллиона футов вниз за долю секунды и остановились со смехом.
Прыжок бодрил тело и дух. Они топтали облака, и те звенели как мерзлый грунт. Это была родина всего заиндевевшего, снежно-зернистого и сверкающе-ледяного. Место, где обитали создатель погоды и ветер-сын. Они вошли в пещеру изо льда, смешанного с мореной;[2] они нашли топоры из оленьих рогов и кости хемициона;[3] они нашли угли, еще горячие. Ветры лаяли и стаями охотились по ущельям. Это были холодные мезосферные облака, а их местоположение обычно очень высоко.
Они спустились ниже бури в поисках нового солнца и нового воздуха. Здесь было бабье лето, глубокая небесная осень.
Они нырнули еще ниже, сквозь мили и тысячелетия, в настоящее небесное лето: воздух здесь был настолько голубой, что покрылся фиолетовой патиной. И снова вокруг них образовалось их собственное пространство, как это происходило каждый раз, и время остановилось.
Но не движение! Движение для них не прекращалось. Или вы не в курсе, что ничто в пустоте все же может двигаться? А уж тем более они в собственном пространстве! Там была динамика; был поддерживающий вихрь; там была полная безмятежность стремительного перемещения.
Но разве движение не является простым взаимоотношением пространства и времени? Нет. Это общая идея для людей, живущих в мирах, но это субъективная идея. Здесь, за пределами возможного влияния любых миров, существовало безотносительное движение.
— Велкин, ты выглядишь сегодня как-то иначе, — удивленно произнес Джозеф Олзарси. — Почему?
— Я не знаю. Чудесно быть иной, и я чудесная.
— Как будто чего-то не хватает, — сказал Икарус. — Думаю, не хватает какого-нибудь изъяна.
— Но я лишена изъянов, Икарус.
Они были в главном, вечном моменте, и он не кончался, не мог кончиться, он все длился и длился. Если бы теперь что-то и случилось, то только в скобках к данному моменту.
— Пора обсудить еще раз, — задумчиво произнес Икарус спустя некоторое время. (Нет времени или промежутка времени в моменте, есть только в скобках.) — Надеюсь, это последнее обсуждение. Мы, разумеется, находимся в нашем собственном пространстве вне времени и его касательной. Однако земля, какой бы она ни была, приближается с большой вероятностью и скоростью.
— Но она ничто для нас! — внезапно взорвался Карл Влигер изнутри хтонической и фаллической страсти. — Мы можем расколотить ее вдребезги! Мы можем разнести ее на куски, как глиняную мишень! Она не может мчаться на нас, как бешеная собака. Стоять, мир! Рядом, ты, шавка! Рядом, я сказал!
— Мы приказываем одному миру «Восходи!», и он восходит, а другому «Рядом!», и он следует по пятам, — небо-высказался Икарус в своей динамичной безмятежности.
— Пока еще нет, — предупредил Джозеф Олзарси. — Завтра будем готовы абсолютно. Сегодня пока нет. Возможно, мы могли бы разбить мир, как глиняную мишень, если бы пожелали, но мы не станем его хозяевами, если разобьем.
— Мы всегда можем создать другой мир, — разумно заметила Велкин.
— Безусловно, но этот — наш тест. Мы пойдем к нему, когда он склонит перед нами голову. Мы не можем позволить ему наброситься на нас. Стоять! Стоять там, тебе говорят!
И стремительно приближающийся мир испуганно замер.
— Мы спускаемся, — сказал Джозеф. — Мы позволим ему подняться, только когда он будет как следует разрушен.
(«И наклонили они небеса и сошли».)
И снова трое из них дернули за кольца. Парашюты вышелушились, распустились и рванули стропы вверх. Все были вместе, как пучок, в их главном, вечном моменте; но теперь, на подходе к земле, их внезапно разбросало на расстояние более пятисот ярдов.
— Велкин, сегодня у тебя вообще нет парашюта! — Икарус глазел на нее с некоторым благоговением, когда они собрались снова вместе. — Вот чем ты отличалась от нас.
— Да, кажется, у меня его не было. Зачем брать с собой парашют, если он не нужен? На самом деле у меня никогда не было причин таскать с собой подержанный парашют.
— Али, мы были сегодня абсолютно готовы и не знали этого, — Джозеф осмелел. — Завтра никто не надевает парашюты. Это легче, чем я думал.
Ночью Велкин пришла к продавцу неба, чтобы купить новую порцию. Не найдя его в тени Скал, она пошла вниз. Она спускалась все ниже и ниже, окруженная фунгоидным запахом и гулкой сыростью подземелья. Она шла по проходам, сделанным руками человека, по проходам естественного происхождения и по проходам неестественного происхождения. Некоторые из этих коридоров — это правда — были когда-то построены людьми, но потом обветшали и стали самыми неестественными подземными пещерами. Велкин спускалась в абсолютную темноту, туда, где росли маленькие создания, которые безмолвно выжимали из себя бледный белый цвет; но это был неправильный белый цвет, и создания все были неправильной формы.
Мертвенно-белая призрачность ткани мицелия, гротескность шампиньона, деформированность бледной поганки и сморчка. Серо-розовый млечник светился фонариками в темноте; голубовато-белым отсвечивали говорушки и желто-белым — кесарев мухомор. Нездоровый призрачно-белый свет исходил от самого опасного и эксцентричного из всех из них — мухомора, и его собирал крот.
— Крот, принеси неба для ржавого Безоблачного Неба, для гордых фаворитов и королевы воздуха, — нарушила тишину Велкин. Она была все еще высоко на небе, но оно уже начало покидать ее, и Велкин испытывала все более реальное прикосновение опустошающей слабости.
— Неба для королевы жужжащих трутней с ее пустотелым сердцем и пустотелыми костями, — произнес нараспев глухим голосом продавец неба.
— И посвежее. О, я хочу свежего, свежего неба! — воскликнула Велкин.
— Для этих созданий не существует такого понятия, как свежесть, — возразил продавец неба. — Ты хочешь его плесневелый. О, такой плесневелый! Проросший внутрь, старый, с плесенью внутри.
— Который из них? — требовательно спросила Велкин. — Как называется тот, из которого ты добываешь небо?
— Мухомор.
— Но это же просто ядовитый гриб.
— Переработка и сублимация. Его простой яд при повторном брожении превращается в наркотик.
— Но это же так банально — просто «наркотик».
— Не просто наркотик. Это что-то особое в самом наркотике.
— Да нет же, совсем не наркотик! — запротестовала Велкин. — Это освобождение, это сокрушение мира. Это абсолютная высота. Это движение и сама отрешенность. Это венец. Это мастерство.
— В таком случае это мастерство, леди. Это самое высшее и самое низшее из всего созданного.
— Нет, нет, — снова запротестовала Велкин, — не созданного. Это не рождено и не сделано. Не могу выразить словами. Это наилучшая из всех несозданных вещей.
— Бери, бери, — проворчал продавец неба, — и уходи. Что-то мне совсем плохо.
— Иду! — воскликнула Велкин — И вернусь еще много раз.
— Не вернешься. Никто не возвращался за небом много раз. Ты больше не вернешься. Максимум еще раз. Думаю, ты вернешься еще один раз.
Они вновь поднялись в небо на следующее утро. Последнее утро. Ну зачем говорить, что это было последнее утро? Потому что больше не будет никаких времен суток для них. А будет один последний вечный день, который ничто не сможет прервать.
Они поднялись на самолете, который некогда носил имя Сорокопут, а теперь назывался Вечный Орел. Самолет перекрасил за ночь борта и нанес новое имя и новые символы, часть из которых не сразу можно было понять. Самолет всосал небо через топливопровод, ухмыльнулся, взревел и поднялся в воздух.
О, святой Иерусалим в небе! Как он пошел вверх!
Они, несомненно, стали совершенными, им больше не требовалось небо. Они сами были небо.
— Какой крошечный мир! — прозвенела Велкин. — Небольшие городки как пятнышки мушиных фекалий, а мегаполисы как мухи.
— Несправедливо, что такое низкое существо, как муха, носит такое возвышенное имя, — пожаловался Икарус.
— Это исправимо, — пропела Велкин. — Повелеваю: все мухи на земле, умрите!
И все мухи на земле умерли в один момент.
— Не думал, что ты справишься, — сказал Джозеф Олзарси. — Несправедливость устранена. Теперь благородное имя мух принимаем мы. Нет больше мух кроме нас!
Все пятеро, включая пилота Рональда Колибри, выпрыгнули из Вечного Орла без парашютов.
— У тебя все будет в порядке? — спросил Рональд у бесшабашного самолета.
— Как пить дать, — ответил кукурузник. — Мне кажется, я знаю, где летает еще один Вечный Орел. У меня будет пара.
Было безоблачно, а может, они изобрели способ видеть сквозь облака. Или из-за того, что земля превратилась в такой маленький кусочек мрамора, облака вокруг нее стали несущественны. Чистый свет со всех сторон! (Солнце тоже стало несущественным и светило еле-еле.) Чистое стремительное движение, которое не имело привязки к местоположению и никуда их не перемещало (они уже были везде, или в суперзаряженном центре всего).
Чистая лихорадка от холода. Чистая безмятежность. Аморальная гиперпространственная страсть Карла Влигера, а потом и всех их; но это было во всяком случае чистое неистовство. Потрясающая красота всего окружающего наряду со вздымающейся скалистостью, которая была как раз достаточно уродлива, чтобы вызвать исступление.
Велкин Алауда превратилась в мифическое существо с кувшинками в волосах. И не обязательно говорить, что носил в своих волосах Джозеф Олзарси. Всегда мгновенные миллион или миллиард лет!
И никакой монотонности, нет! Представление! Живые съемочные площадки! Декорации! Сцены создавались для осколка момента; но они создавались навсегда. Целые миры, созревшие в беременной пустоте: не только сферические миры, но и додекасферические, и еще гораздо более сложные. Не просто семь цветов, чтобы поиграться, а семью семь и еще раз на семь.
Звезды, ясные в ярком свете. Вы, которые видели звезды только в темноте, молчите! Астероиды, которые они поедали как арахис, теперь превратились в метафорических гигантов. Галактики как стадо буйных слонов. Мосты, такие длинные, что оба их конца выступали за края скорости света. Водопады чистейшей воды, которая отскакивала от скоплений галактик, словно те были валунами.
Из-за некоторой неумелости в обращении Велкин погасила старое Солнце одним таким отскакивающим потоком.
— Ну и фиг с ним, — сказал ей Икарус. — Миллион или миллиард лет минул, считая по временной шкале людей, и, естественно, Солнце уже начало гаснуть. Ты всегда можешь создать другое.
Карл Влигер отливал молнии-болты миллионы парсеков длиной и скреплял галактики скоплений в форме спирали.
— Вы уверены, что мы не тратим время? — спросила Велкин с некоторым опасением.
— О, время по-прежнему тратится само, но мы в безопасности, вне досягаемости всего этого, — объяснил Джозеф. — Время — всего лишь неэффективный метод подсчета. Он неэффективный, потому что ограничен в своих числах и потому что счетчик такой системы должен умереть, когда достигнет конца серии. Один этот аргумент доказывает бессмысленность времени как математической системы.
— Значит, нам ничто не угрожает? — Велкин желала определенности.
— Нет, ничто не может добраться до нас, кроме как внутри времени, а мы — вне его. Ничто не может столкнуться с нами, кроме как в пространстве, а мы пренебрегли пространством. Стоп, Карл! Когда ты делаешь так, это содомия.
— У меня червь в моем собственном тракте, и он грызет меня слегка, — сказал пилот Рональд Колибри. — Он в моем внутреннем пространстве и движется с приличной скоростью.
— Нет, нет, это невозможно. Ничего не может достичь нас или нанести нам вред, — повторил Джозеф с настойчивостью в голосе.
— У меня червь в моем собственном еще более внутреннем тракте, — сказал Икарус, — тракт, который не найти ни в голове, ни в сердце, ни в кишечнике. Может быть, этот тракт всегда был вне пространства. Да, мой червь не грызет меня, но он шевелится. Может быть, я устал от того, что я вне досягаемости всего.
— Откуда эти сомнения? — произнес Джозеф недовольным тоном. — У тебя их не было мгновение назад, у тебя их не было недавние миллионы лет. Как они могут быть у тебя сейчас, когда нет никаких «сейчас»?
— Ну, что до этого… — начал Икарус (и миллион лет минул), — что до этого, то у меня что-то типа огромного любопытства по поводу объекта в моем прошлом, — (и еще один миллион лет минул), — объекта под названием «мир».
— Ну тогда удовлетвори свое любопытство, — огрызнулся Карл Влигер. — Или ты не знаешь, как сотворить мир?
— Конечно, знаю, но будет ли он тем же самым…
— Будет, если хорошенько потрудиться. Он будет тем же самым, если ты сделаешь его тем же самым.
Икарус Райли сотворил мир. Он недостаточно потрудился, и мир не был полностью тем же самым, но чуточку походил на старый мир.
— Я хочу посмотреть, есть ли там кое-какие вещи, — потребовала Велкин. — Придвинь его поближе.
— Вряд ли то, что ты ищешь, все еще там, — сказал Джозеф. — Вспомни, сколько миллионов лет прошло.
— Они будут там, если я помещу их туда, — возразил Икарус.
— И ты не сможешь придвинуть его ближе, поскольку все расстояния теперь бесконечны, — поддержал Джозефа Карл.
— По крайней мере, я могу изменить фокус и навести резкость, — возразил Икарус и так и сделал. Мир оказался совсем рядом.
— Он помнит нас, как щенок, — сказала Велкин. — Смотрите, он прыгает на нас.
— Скорее, как лев, старающийся допрыгнуть до охотника, который сидит высоко на дереве вне пределов досягаемости льва, — сказал Икарус, испытывая недоброе предчувствие. — Но мы-то не на дереве.
— Он никогда не достигнет нас, а он хочет, — Велкин вошла в пике. — Давайте спустимся к нему.
(«И наклонили они небеса и сошли».)
Очень странная вещь приключилась с Рональдом Колибри, когда он коснулся земли. Казалось, у него начался припадок. Его лицо обмякло, потом на нем появился ужас. Он не отвечал остальным.
— Что случилось, Рональд? Ответь! — умоляла Велкин со сходным выражением страдания на лице. — Ой, что это? Кто-нибудь, помогите ему!
Потом с Рональдом Колибри стала происходить еще более странная вещь. Он начал складываться и ломаться, снизу вверх. Кости медленно раскалывались и протыкали кожу изнутри, его внутренности хлынули наружу. Он плющился. Он дробился. Он расплескивался. Как может человек расплескиваться?
Такой же припадок настиг Карла Влигера: идентичная вялость и ужас на лице, идентичное разрушение снизу, та же самая отвратительная последовательность.
Потом очередь дошла до Джозефа Олзарси.
— Икарус, что с ними произошло? — завопила Велкин. — Что это за медленный громкий «бум»?
— Они мертвы. Как такое возможно? — Икарус лихорадочно соображал, трясясь от страха. — Ведь смерть — во времени, а мы — вне его.
Икарус сам испытал течение времени, когда врезался в землю, разрушаясь и разливаясь более одиозно, чем любой из них.
И Велкин коснулась земли, врезалась, и что потом? Она слышала свой собственный замедленный громкий «бум», пока сплющивалась о землю.
(Еще один миллион лет минул. Или несколько недель.)
Трясущаяся старуха на костылях ковыляла вниз темными проходами в глубине Скал. Слишком старая, чтобы быть Велкин Алауда, но не слишком старая для Велкин, которая прожила миллионы лет вне времени.
Она не погибла. Она была легче, чем остальные, и, кроме того, она делала это уже дважды, прежде без каких-либо последствий. Но это было до того, как она познала страх.
Естественно, ей сказали, что она больше никогда не будет ходить; и теперь очень неестественно она передвигалась с помощью костылей. Сопровождаемая фунгоидным запахом и гулкой сыростью, она ковыляла в абсолютную темноту, туда, где маленькие создания неестественной формы источали неестественный свет. Она желала только одного, без чего не могла жить.
— Неба ради спасения старой разбитой карги! Неба на благо моих пустотелых костей! — потрескивала она старушечьим голосом. Но только ее собственный голос возвращался к ней эхом.
Разве должен продавец неба жить вечно?
Перевод Сергея Гонтарева
Неделя ужасов
— Хочешь, у тебя что-нибудь пропадет? — спросил свою маму Кларенс Уиллоби.
— Вот разве что раковина с грязной посудой. Только как ты это сделаешь?
— Я построил «Исчезатель». Это совсем нетрудно. Вырезаешь оба донца у жестянки от пива. Потом берешь два куска красного картона с дырочкой посередке, приделываешь их к банке сверху и снизу. Смотришь в дырочку и мигаешь. И на что наведешь — исчезнет.
— Да ну?
— Только вот как сделать, чтобы это вернулось, я не очень-то знаю. Поэтому давай лучше попробуем на чем-нибудь еще. Посуда ведь денег стоит.
Мира Уиллоби лишний раз восхитилась умом своего девятилетнего сына. Какое благоразумие! Ей всю жизнь этого не хватало.
— А что, если попробовать на кошке Бланш Мэннерз? Вон она гуляет на улице. Кому она нужна, кроме хозяйки?
— Правильно.
Мальчик поднес свой «Исчезатель» к глазу и мигнул. Кошка исчезла с тротуара.
Мать изумилась.
— Как это получается? Ты сам-то хоть знаешь?
— Конечно. Берешь жестянку, вырезаешь оба донца, приделываешь два куска картона. Потом мигаешь.
— Ну, бог с ним. Забирай эту штуку и играй с ней на улице. А здесь смотри ничего не трогай. Дай мне подумать обо всем хорошенько.
Когда миссис Уиллоби осталась одна, ею овладели самые противоречивые чувства.
— Нет, положительно он вундеркинд. Ведь сколько есть взрослых, которые понятия не имеют о том, как сделать действующий «Исчезатель»! А Бланш Мэннерз, наверно, уж как-нибудь обойдется без кошки.
Кларенс остановился на углу у пивной «Позолоченный кран».
— Хотите, Нокомис, у вас что-нибудь пропадет?
— Нет, вот разве мое пузо.
— Но если оно пропадет насовсем, в вас будет дырка, и вы истечете кровью.
— И то верно. Испробуй-ка лучше на пожарном кране.
И вот наступил небывалый день для всей округи. Из соседних кварталов сбежались дети; они играли на залитых водой улицах и в переполненных канавах, и если кто-нибудь утонул (а мы не утверждаем этого наверняка) в потоках воды (настоящее наводнение!), то это легко было предвидеть. Пожарные машины (где это видано, чтоб их вызывали откачивать воду!) заливало выше колес. Повсюду сновали санитары и полицейские, мокрые до нитки и растерянные.
— Живая и мертвая вода! Кого побрызгать?! Кого побрызгать?! — выкликала Кларисса Уиллоби.
— Да заткнись ты! — цыкали на нее санитары. Бармен Нокомис из «Позолоченного крана» отозвал Кларенса в сторонку.
— Про этот твой фокус я никому ни гу-гу, так и знай, — сказал он.
— Вы не скажете, так и я не скажу, — отвечал Кларенс.
Но полицейский Комсток что-то пронюхал.
— Тут должно быть какое-то объяснение — одно из семи. Это сделал кто-то из семи маленьких Уиллоби. Как — я не знаю. Даже если бульдозером этот кран своротить, и то от него что-нибудь останется. А все-таки это они, кто-то из них.
У полицейского Комстока был редкий нюх на темные дела. Вот он и разгуливал здесь в доках, на окраине, а не сидел начальником где-нибудь в центре города.
— Кларисса! — грозно окликнул ее полицейский Комсток.
— Живая и мертвая вода! А ну, кого побрызгать!.. — не унималась девочка.
— Известно тебе, что случилось с этим краном? — спросил ее полицейский.
— По-моему, здесь какое-то колдовство. Больше я пока ничего не знаю. Когда узнаю поточнее — скажу.
Клариссе было восемь лет, и ей повсюду чудилось колдовство.
— Гарольд, Клементина, Коринна, Джимми, Кирилл! — вызвал Комсток пятерых младших Уиллоби. — Известно вам, что случилось с этим краном?
— Тут вчера ходил один дяденька. Верно, он и стащил, — предположила Клементина.
— Да не было здесь никакого крана. Зря только шум подняли, — заметил Гарольд.
— Это дело будут слушать в ратуше, — сказала Коринна.
— Ну и пусть слушают, — отозвался Джимми. — А я не скажу!
— Ки-ри-лл!.. — взревел страшным голосом полицейский Комсток. Вышло действительно страшно. Он ведь и сам был напуган.
— Эники-беники! — сказал Кирилл. — Мне всего три года. Какой с меня спрос!
— Кларенс! — произнес Комсток.
Кларенс глотнул слюну.
— Известно тебе, куда девался пожарный кран?
Кларенс так и просиял.
— Что вы, сэр! Понятия не имею.
Тут явилась группа ребят из водопроводной сети; они в мгновение ока отключили воду во всем районе и забили трубу.
— Доложишь об этаком — ведь засмеют! — бросил один из них.
Полицейский Комсток ушел совсем расстроенный.
— Право, мне сейчас не до вашей кошки, мисс Мэннерз, — сказал он. — Ну откуда мне знать, где она? Тут пожарный кран пропал, а вы с кошкой.
— А по-моему, если отыщется кошка, пожарный кран тоже найдется, — вмешалась Кларисса. — Так мне по крайней мере кажется.
Оззи Марфи носил на макушке ермолку. Кларенс нацелил на нее «Исчезатель» и мигнул. Ермолки как не бывало, а по затылку Оззи потекла струйка крови.
— Я б на твоем месте кончил эту игру, — сказал Нокомис.
— Какую «игру»? — возмутился Кларенс. — Это же всерьез!
Так началась неделя ужасов в доселе ничем не приметном районе. Со сквериков пропадали деревья; фонарные столбы исчезали с привычных мест. Уолли Уолдорф подкатил к воротам, вышел из машины, захлопнул дверцу — и машины как не бывало. Джордж Маллендорф шел по дорожке к дому; навстречу ему кинулся его пес Дружок и хотел лизнуть хозяина в лицо. Но едва пес подпрыгнул, как случилось невероятное. Дружок исчез; только еще минуту в удивленном воздухе звенел его лай.
Но хуже всего обстояло дело с пожарными кранами.
Наутро после пропажи первого крана был установлен новый. Через восемь минут он бесследно исчез, и опять началось наводнение. К полудню появился третий кран. Этот исчез в три минуты. Наутро поставили четвертый.
К месту происшествия прибыли: уполномоченный по водоснабжению, городской инженер, начальник полиции с группой охраны общественного порядка, глава общества по борьбе с детской преступностью, ректор университета, мэр города, три господина из ФБР, фоторепортер из хроники, несколько видных ученых и толпа самых благонадежных горожан.
— Пусть теперь попробуют украсть кран, — сказал городской инженер.
— Пусть попробуют, — подхватил начальник полиции.
— Пусть по… Все! Уже! — только и успел произнести один из видных ученых.
Кран сгинул; все стояли мокрые как мыши.
— Во всяком случае, я получил сногсшибательный кадр, — объявил фоторепортер.
Но тут же, у всех на глазах, исчез его аппарат со всеми принадлежностями.
— Отключите воду и перекройте трубу, — приказал уполномоченный по водоснабжению. — Нового крана не будет. На складе больше нет.
— Зарезали без ножа! — вскричал мэр. — Неужто и у Тэсса нет?!
— У Тэсса есть, — сказал маленький толстячок. — Я — Тэсс.
— Прошу всех в «Позолоченный кран», джентльмены, — сказал Нокомис. — Приглашаю вас отведать наш новый коктейль «Игра с огнем», и, ручаюсь, ваше настроение исправится. Этот напиток мы готовим из лучшей маисовой водки и жженого сахара, а воду берем из этой канавы. Вы первые попробуете наш коктейль.
«Позолоченный кран» процветал. Ведь как раз против его дверей пропадали краны и фонтанировала вода.
— Я придумала, как нам разбогатеть, — сказала через несколько дней маленькая Кларисса своему отцу, Тому Уиллоби. — Тут все говорят, что готовы хоть завтра продать за бесценок свои дома и перебраться в другой район. Так вот, достань побольше денег и скупи все дома. Потом ты их продашь и станешь богачом.
— Я бы не дал за них и гроша. Три дома уже провалились в тартарары, и все, кроме нас, вынесли мебель во двор. Неровен час завтра тут будет пустырь.
— Вот и купи этот пустырь. И жди, когда вернутся дома.
— Дома?.. А они, что же, вернутся?! Кажется, вы что-то знаете, милая барышня.
— По-моему, я почти догадалась. Только пока не скажу больше ни слова.
В роскошных, но неприбранных комнатах, где мог бы жить какой-нибудь запойный султан, собрались трое видных ученых.
— Мы столкнулись с явлением трансцендентного ряда. Оно опровергает мысль о квантовании пространства. И в некотором роде перечеркивает Боффа, — сказал профессор Великоф Вонк.
— Всякая прерывность непрерывного для нас трансцендентна, — заметил Арпад Аркабаранан.
— Да, — откликнулся Уилли Магкилли. — Подумать только, оказывается, для этого нужна простая жестянка из-под пива и два кусочка картона. Мы в детстве брали для этого коробку от толокна и красную крайолу.
— Порой мне трудно уловить вашу мысль, — проговорпл профессор Вонк. — Пожалуйста, говорите понятнее.
Люди, как таковые, не пропадали и не получали увечий, если не считать царапины на макушке Оззи Марфи и на мочках Кончиты, у которой прямо из ушей испарились безвкусные подвески, да еще оторванного или поврежденного пальца на руке одного из соседей (только взялся за ручку двери — глядь, а дома-то нет) и кончика ноги соседского мальчишки (этот бил по консервной банке, а банки и след простыл); всего было пролито с поллитра крови и потерян неполный килограмм мяса.
Но тут на глазах у покупателей растворился в воздухе бакалейщик, мистер Бекл. Это были уже не шутки.
На квартиру к Уиллоби из центра города явилось несколько замученных сыщиков. Самый замученный оказался мэром. В былые дни он выглядел куда лучше, но ведь все эти страсти продолжались уже с неделю.
— Ходят нехорошие слухи, что семья ваша причастна к происходящему, — начал один из сыщиков. — Кто может нам что-нибудь сообщить?
— Я заварила эту кашу, — сказала Кларисса. — Только что тут такого нехорошего? Просто капельку таинственно. Но если вы хотите знать, в чем дело, допросите меня.
— Так это твоих рук дело? — спросил сыщик.
— Ну, так не допрашивают! — сказала Кларисса.
— Куда все это подевалось? — продолжал сыщик.
— И так тоже, — упорствовала девочка.
— Можешь ты все это вернуть?
— Конечно. Всякий может. Вы разве не можете?
— Не могу. А если ты можешь — возврати немедленно.
— Но для этого кое-что нужно. Дайте мне золотые часы и молоток. Потом сходите в аптеку и принесите лекарства. Еще мне нужен ярд черного бархата и фунт леденцов.
— Как, пойдет? — спросил один из сыщиков.
— Пойдет, — сказал мэр. — Что мы тут можем поделать? Дайте ей все, что она просит.
И ей принесли все, что она потребовала.
— Чего она лезет? — рассердился Кларенс. — Я один все устроил. И совсем она не знает, как возвратить пропавшее.
— Нет, знаю! — возмутилась Кларисса. — Я знаю, что это он все устроил. Но ведь как делать «Исчезатель», он прочел в моем дневнике. Будь он моим сыном, я б его высекла за то, что он читает дневник своей младшей сестры. Вот что бывает, когда подобные вещи попадают в ненадежные руки!
Она положила на пол золотые часы мэра и нацелилась молотком.
— Надо чуточку обождать. Спешить нельзя. Еще не настало время.
Секундная стрелка обежала циферблат, и наступило мгновение, которому издревле был отведен свой черед. Кларисса с размаху ударила молотком по дорогим часам.
— Вот и все, — сказала она. — Конец вашим бедам. Смотрите, вон кошка Бланш Мэннерз гуляет там же, где неделю назад.
И действительно, по тротуару снова брела кошка.
— Теперь пойдемте к пивной и поглядим, как появится пожарный кран.
Ждать пришлось всего несколько минут. Кран возник неизвестно откуда и с лязгом занял свое место на улице — вот, мол, я здесь.
— Теперь слушайте! — вещала Кларисса. — Все, что исчезло, объявится вновь, едва минет семь суток со дня пропажи!
Так настал конец неделе ужасов. Вещи возвращались одна за другой.
— Как ты узнала, что они вернутся спустя неделю? — спросил девочку мэр.
— Так ведь Кларенс построил семидневный «Исчезатель». А можно построить девятидневный, тринадцатидневный, двадцатисемидневный и даже одиннадцатилетний. Я хотела построить тринадцатидневный «Исчезатель», но для этого надо смазать картон кровью, взятой из сердца маленького мальчика, а Кирилл всякий раз поднимал вой, когда я пробовала сделать в нем дырочку.
— Неужели ты все это умеешь?
— Ну, конечно. Только меня в дрожь бросает, как подумаю, что все это может попасть в неопытные руки.
— Меня тоже, Кларисса. А теперь скажи, для чего тебе понадобились лекарства?
— Варить снадобья.
— А черный бархат?
— Шить платья куклам.
— Ну, а фунт леденцов?
— И как вы стали нашим мэром, когда не знаете таких вещей! Для чего мне сладости, как по-вашему?
— И последнее, — сказал мэр. — Зачем ты разбила мои золотые часы?
— А это чтоб было пострашнее, — ответила девочка.
Ох уж эти мне ребята
— Мистер Маккарти, вы не знаете, чем лучше всего очистить нож от крови? — спросила маленькая Кэрнадин.
Мосбэк Маккарти, старый полицейский, удивился;
— Что за странный вопрос от девятилетней девочки?
— Уже десятый пошел, — возразила Кэрнадин.
— Вначале я должен посмотреть, что за нож.
— Да это я просто так спросила, к тому же нож не у меня, а у Юстаса.
— Ну-ка тащи его сюда быстренько вместе с ножом.
— Я не знаю, где он.
— Так пошли за ним одного из своих поклонников.
— Я не знаю, какие такие поклонники.
— А Толстяк Фрост, он разве не твой дружок?
Итак, Толстяка послали с поручением.
Незастроенный клочок земли с маленьким оврагом позади был единственным местом, где старый Мосбэк мог спокойно посидеть и отдохнуть. На этом же клочке земли находилось помещение клуба тайного общества «Бенгальские тигры», перед которым стояла скамейка.
Мосбэк был слишком толст и высок, чтобы заходить в клуб, но он каждый день присаживался на скамейку и отдыхал.
— Вы нам, однако же, портите репутацию, — заявила ему Кэрнадин Томпсон. — Все другие клубы нас презирают за то, что к нам заходит фараон. А вам следовало бы знать, что мы должны убивать полицейских согласно нашему уставу.
— Вот не знал, что у «Бенгальских тигров» существует устав. Он что у вас, писаный?
— Не совсем чтобы писаный, но вполне действующий, из девятнадцати параграфов, так, мне кажется, их называют. Он передается устно от отца к сыну и от матери к дочери со времен основания клуба.
— И давно клуб основан?
— Завтра будет две недели.
Тут пришел Толстяк Фрост и привел Юстаса, но без всякого ножа.
— Я слышал, Юстас, ты где-то нашел нож со следами крови? — спросил Мосбэк.
— Нож принадлежит мне, и я не скажу, где он. Фараоны всегда отбирают у людей разные вещи. Это у них называется изъятием вещественных доказательств.
— Папа говорит, что все полицейские — мошенники, — присовокупила Кэрнадин. — Но я сказала: «Все, кроме Мосбэка», на что папа заявил: «Да, это верно, он не мошенник, он просто дурак».
— Ну, твой папа тоже не гений, Кэрнадин. Так вот, Юстас, малышам не положено иметь окровавленные ножи. Где ты его взял и куда спрятал?
— Я вытащил его из одного человека.
— Надо говорить: «Я взял его у одного человека», понятно? Он что, сам тебе его дал?
— Не совсем. Но он ничего против не сказал.
— Но говорил он, что ты можешь взять его?
— Нет, он вообще ничего не говорил. Я спросил его, но он не стал отвечать. Я не мог его разбудить.
Мосбэк заволновался.
— Юстас, сейчас же принеси мне нож и покажи, где ты его взял, а не то я тебя так отшлепаю по попе, что своих не узнаешь. Я не позволю себя дурачить какому-то восьмилетнему мальчишке.
— Уже девятый пошел, — сказал Юстас. — Я как раз собирался положить нож на место, откуда его взял, а потом умыть руки. С моей репутацией с законом лучше не связываться.
И он убежал.
Мосбэк, тяжело пыхтя, последовал за ним. Он видел, как мальчик легко, будто кошка, взобрался на дерево, а потом спустился назад. Нож был у него спрятан в развилке дерева. С ножом в руке он сбежал в овраг, и, когда Мосбэк добрался до места действия, он замер от ужаса, на голове волосы встали дыбом. Потому что на дне оврага лежал какой-то бродяга, в груди его торчал нож, а маленький Юстас на глазах полицейского уходил от убитого.
— Юстас, что ты наделал? — прошептал Мосбэк.
— Я, как и говорил, вставил нож туда, где его взял.
— И куда же ты теперь направился, что ты сейчас собираешься делать?
— Как что? Собираюсь мыть руки.
Только тут старый полицейский впервые заметил, что руки мальчика выпачканы не грязью, а черной, запекшейся кровью. И он про себя заметил, причем не впервые, что слова детей надо всегда воспринимать в прямом смысле.
— Вы, Мосбэк, видимо, самый глупый полицейский в подразделении, — сказал капитан Кейл. — Невероятно, как это вы могли допустить, чтобы на вашем участке убили человека, а потом позволить восьмилетнему ребенку вытащить из трупа нож, убежать с ним и спрятать на дереве, наконец, вернуться назад и вставить его обратно на место. Вы хоть знаете убитого?
— Нет.
— А кто живет в тех пяти домах, что упираются задами в овраг, знаете?
— Да, знаю.
— Кто?
— В первом живет человек, которого я ни разу вблизи не видал: он всего неделю назад купил этот дом и только вчера переехал. Сайлас Шермерхорн — бывший судья. Во втором — Тибор Томпсон, отец вот этих Юстаса и Кэрнадин. Человек страшно вспыльчивый. В третьем — Карлос Рей, кубинец, владелец табачного ларька в центре города. В четвертом — Фрэд Фрост, отец Толстяка.
— У мальчика, надо полагать, есть имя.
— Финбар.
— Прекрасно. Так, отец этого Толстяка…
— Он прекрасный механик, но никуда не годный изобретатель. Этот Фрост все, что зарабатывает на одной профессии, теряет на другой. И наконец, в пятом доме живет Хэтчел Горн — гравер.
— Тащите их всех сюда немедленно: мужчин, женщин, стариков и детей. И никого из посторонних сюда не пускайте. Поговорим с ними прямо здесь. Вот там, возле кукольного домика, отличное место.
— Это такой же кукольный домик, как вы трактор, — сказала Кэрнадин с негодованием. — Это здание клуба тайного братства «Бенгальские тигры», а там, где членами являются девочки, то добавляется другое слово.
— Какое же, детка?
— Сестерство, я полагаю.
— А-а…
Постепенно начали подходить люди.
— Сайлас Шермерхорн, — представился седой, внушительного вида осанистый мужчина. — Я бывший судья, хотя и не в этом штате. Мне сказали, что тут произошел какой-то инцидент.
— А эта леди — ваша жена? — спросил капитан.
— Ты, чертова перечница, не видишь — это моя мама, — зарычал на него Юстас.
— Я бы не возражала, — сказала та. — Во всяком случае, буду иметь в виду. Он, кажется, вполне приличный джентльмен и, надо полагать, придаст вес нашему кварталу. Однако меня зовут Гидди Томпсон.
— Гидди? Что за странное имя?
— Это уменьшительное. Меня зовут вообще-то Гэральдин Изабелла Дороти Дорис Извельт. Так меня нарекли в честь моих пяти теток. Теперь вам понятно, каким образом оно уменьшилось до Гидди?
— Понятно.
— Миссис Шермерхорн вот уже много лет как в могиле, — сказал с достоинством седоволосый джентльмен.
— А вот идет в купальном костюме Роза Рей, — сказала Гидди.
— Ну, милочка, — затараторила та. — Неужто столько шума из-за того, что я нечаянно наскочила на твой стоявший автомобиль? И зачем тебе понадобилось собирать всех соседей, чтобы рассказать об этом? Как ты узнала, что это сделала я?
— Да что ты, Роза, я и думать об этом не думала, — сказала Гидди. — Вот это, капитан, Эннели Фрост, а это ее муж Фрэд. Бог ты мой, Фрэд, что это у вас за лохматый вид по утрам? А это идет Фря Горн. По-настоящему-то ее зовут иначе, это уж я прозвала ее так. Думаю, что это весьма метко, вы не находите? Ну а ребятишки эти — часть наши, а часть наших соседей. Вам их рассортировать или не надо?
— Потом, возможно. Мосбэк, тут не хватает троих мужчин. Где они?
— На работе. Но они сейчас придут.
— А прислуга? Прислуга где? Так, всех детей отправьте в кукольный домик, и пусть пока сидят там. Я не хочу, чтобы они путались тут под ногами.
— Я, кажется, уже раз объясняла, что это не кукольный домик, — сказала Кэрнадин, свирепо выпятив нижнюю челюсть. — А потом, Пью Горну вход туда запрещен.
— Это почему же?
— Он механически выбыл из общества «Бенгальские тигры» за неуплату членских взносов.
— Ну, сейчас это прямой приказ департамента полиции, — сказал капитан Кейл.
— Если так, то пусть входит, — сказали ребята, но впустили Пью в домик весьма неохотно.
Капитан Кейл отвел на несколько шагов в сторону Фрэда Фроста.
— Вы также ничего не знаете об этом? — спросил он его тихо.
— Я даже не знаю о чем, — ответил Фрэд.
— Разве ничто вас не беспокоило этой ночью?
— Как же, беспокоило. Телефонные звонки, — признался Фрост.
— Кто звонил?
— Да соседи все. Жаловались на шум, производимый моими станками.
— А ночью никакого особого шума не слышали в овраге?
— Нет, не слышал. И готов держать пари, что никто не слышал. В том грохоте, который я производил, любой шум легко потонет.
— И вы ни разу не выходили из дому прошлым вечером?
— Вроде бы нет. Впрочем, я полностью забываюсь, когда работаю над каким-либо изобретением. Кажется, я раза два включал токарный станок на автомат, а сам уходил за пивом.
— Вы шли через овраг?
— Не помню, может, и шел. Со мной это бывает. Я никогда не замечаю, где я иду, если задумаюсь.
— Вы разговаривали с кем-нибудь вчера вечером?
— Точно не скажу.
— Спросите его, почему он не поставит в своем шумоподавителе глушитель, — сказала Кэрнадин. — Тогда бы у него подавлялись не только прямые шумы, но и боковые.
— Детка, я приказал тебе сидеть вон в том кукольном домике.
— Я не пойду в этот противный кукольный домик. Если я туда вернусь, это может стоить мне жизни. Меня только что исключили из тайного общества. Для меня это полный крах. Ведь я носила золотые нашивки, вы понимаете?
— Не очень.
— Ну, нашивки главы клана. И вот теперь мне приходится дрожать от страха за свою жизнь. Сами понимаете, мы не можем позволить ходить в живых бывшим членам нашей организации. У нас слишком ужасные тайны. Каково будет, если мир узнает о них?
— Я весь содрогаюсь от ужаса, — отвечал капитан Кейл.
— Теперь мне только и остается ждать руки наемного убийцы, — сказала Кэрнадин. — К счастью, это уже недолго.
— В некоторой степени, я надеюсь, нет, — отвечал капитан Кейл. — Но, полагаю, мы могли бы предложить вам полицейскую защиту против самых подлых убийц, каких могут нанять «Бенгальские тигры».
— Много помогла ваша защита человеку, что лежит убитый в этом овраге, — заметила Кэрнадин.
— Что? Какой убитый?! — вскричал Фрэд Фрост.
— Сейчас все узнаете, — сказал капитан. — А ты, детка, ну-ка марш отсюда в кукольный домик, и чтобы я вас там больше не слышал.
— Хорошо. Но если меня убьют, вся ответственность ляжет на вас.
Тут к капитану подлетел какой-то грозный мужчина.
— Чего вы тут дразните детей? — закричал он на полицейского. — И почему не пошлете за дрогами, чтобы вывезти труп из этой канавы? Возчик живет на Эй-стрит, единственный оставшийся в округе возчик. Труп надо немедленно убрать отсюда, он завоняет, как только до него доберется солнце.
— Во-первых, кто вы такой, сэр? — спросил капитан.
— Я Тибор Томпсон. Земля, на которой вы стоите, моя земля. А это моя дочь, на которую вы только что накричали. Попробовали бы вы на меня так накричать, я бы с вас шкуру спустил, как с банана. Ну-ка, народ, разойдись, выматывайтесь вон отсюда, нечего тут толпиться. Мосбэк, прихвати с собой убитого бродягу, а заодно и этого индюка. Чего ты мне звонил на работу, прося, чтобы я пришел домой?
— Здесь я приказываю, — сказал разгневанный капитан Кейл.
— Только не мне, — бросил Томпсон.
— Что за шум, Тиб? — спросил один из подошедших, Хэтчел Горн.
— Да вот тут надо подобрать мертвого бродягу из канавы, а эти бездельники из полиции и не чешутся. Карлос, дай-ка мне сигарету, ты все равно их покупаешь оптом.
— Вы, значит, два других соседа? — спросил Кейл.
— Да, — ответил Карлос Рей.
— Тогда нам, может быть, стоит пойти и посмотреть на труп, пока этот горластый друг еще не приказал завернуть его в саван.
Все спустились в овраг и столпились вокруг убитого человека.
Эннели Фрост задохнулась от изумления, издала легкий вскрик, потом побледнела и зашаталась.
— Ах, сейчас я упаду в обморок, — промолвила она.
— Вы всегда так говорите, только никогда не делаете, — заметила Фря Горн.
— Никто из вас прежде не видел этого человека? — спросил капитан.
— У меня такое впечатление, будто я видел его вчера днем, — сказал Фрэд Фрост. — Но только где и когда, убей бог, не помню. А может, я ошибаюсь.
— Вы разговаривали с ним?
— Кажется, я сказал: «Ну и жарища!» Во всяком случае, что-то подобное я говорил кому-то вчера. Где же я видел это лицо?
— Может, он шатался возле этого оврага?
— Может быть. Не уверен. Знаете, я очень рассеян.
— Да, вы уже упоминали об этом.
— Вряд ли когда я видел его, — сказал Тибор Томпсон. — Я что-то не замечал здесь в последние дни каких-либо бродяг. Я обычно строго слежу за этим и сразу принимаю меры. Из-за детей, понимаете ли. Никто из них никогда не встречал этого типа, а так бродяги — это их лучшие друзья. Те часто спят в этой канаве: рядом железная дорога. Но этого я никогда раньше не видел.
— И я не видел, — заявил Хэтчел Горн.
— Я тоже, кажется, нет, — сказал Карлос Рей. — Я могу опознать любого, кто хоть раз заходил ко мне в ларек. Но этот, кажется, нет. А в других местах я не бываю и никого не вижу. Приходится много работать за прилавком.
— Ну а вы, судья? Вы его никогда не встречали?
— Возможно, что и встречал. Память у меня такая же, как у мистера Рея, узконаправленная. Обычно я запоминаю тех, кто предстает передо мной в суде. И вот сейчас у меня такое впечатление, что именно там я его видел. Конечно, мертвый — не живой, многие характерные черты — голос, манера поведения, жесты, по которым можно опознать человека, — исчезают.
— Но вы считаете, что он бывал перед вашим судейским столом?
— Кажется, так. Наверняка. У него, надо заметить, преступный тип лица. А одежда такая, какую обычно выдают человеку при выходе из тюрьмы.
— Да, я это заметил. Если он ее не снимал, а он, по всей видимости, этого не делал, то эта одежда на нем уже пять дней. А нож вполне может оказаться обычным тюремным кухонным ножом. Впрочем, они не везде одинаковы. Может статься, нож взят из другого места. Оружие-то весьма дешевое. А вы, женщины, никто из вас не встречал раньше этого человека?
— Упаси бог, — отвечала Эннели Фрост.
— Он похож на президента Парагвая, — заметила Роза Рей. — Как, по-вашему, такое может статься?
— Вряд ли, — отвечал капитан Кейл. — А вы, миссис Фря… извините, миссис Горн, вы никогда не встречались с этим человеком?
— Совершенно исключено, — заявила миссис Горн.
Дело пока на этом закончилось. Приехало еще несколько чинов; соседям сказали, чтобы они без нужды не отлучались из дому. Затем труп увезли, а следствие перешло в здание управления полиции.
— Картина достаточно ясна, — сказал капитан Кейл. — Кто бы ни был убитый, у него наверняка остались какие-нибудь документы.
Они осмотрели содержимое карманов. Бумажник кожаный, тюремной выделки, такие часто продают в магазинах штата, и их легко опознать. Тюремные справки были в полном порядке. И денег — три доллара. Будь он убит другим бродягой, вряд ли бы деньги остались целы, если, конечно, убийство не было вызвано более серьезными мотивами. Звали его Чарльз Коук. Он был освобожден из тюрьмы ровно неделю назад. Они запросили на него личное дело и стали ждать.
— Мошенник, фальшивомонетчик и шантажист, — прочел капитан Коулд. — Отсидел пять лет. Мы это перепроверили.
— Все пять лет? И ни одного дня не скостили? — спросил капитан Кейл.
— Да. Он проявил себя в тюрьме как неисправимый. Устраивал драки, буйствовал. В нашем округе никто из прежних жертв его шантажа не живет, да и к тому же они достаточно потрудились, добиваясь его осуждения. Правда, быть может, кто-нибудь из них затаился, выжидал, когда он выйдет из тюрьмы; или появилась новая жертва, которую он наметил себе на основании сведений, добытых в тюрьме. Дело наверняка связано с шантажом: мошеннические проделки и фальшивомонетничество редко приводят к убийству.
— А где он был убит, на месте происшествия или в другом каком месте? — спросил капитан Кейл.
— Не знаю, — отвечал Коулд, — Никаких причин сомневаться нет, кроме моего связанного со службой подозрения. Возможно, он не в овраге был убит или был убит не в этой одежде, то есть в одежде, которую нашли на нем,
— На каком основании вы это утверждаете?
— Видите ли, одежда не очень-то была ему впору.
— Ну не настолько же, чтобы он казался смешным. Да и когда в тюрьме одежда давалась по росту?
— Есть еще одно обстоятельство. Тот рассеянный изобретатель-самоучка Фрост сообщил кое-что дополнительно. Он теперь уверяет, что видел убитого накануне днем, что тот был одет по-другому и что встреча имела место где-то на улице, а не в овраге.
— Ну разве что-нибудь стоит свидетельство этого, по общему мнению, рассеянного человека?
— Конечно, стоит. Ведь мошеннику часто бывает нужно изменить свой облик как можно быстрее. Поэтому Коук вполне мог иметь хороший костюм и одновременно держать про запас тюремную одежду. Он также мог поселиться в двух различных квартирах, хотя мы и не смогли отыскать, где он жил в нашем городе.
— Если он вышел из тюрьмы только неделю назад, то у него могло и не быть других денег, кроме тех, что вы нашли. Поэтому он вряд ли вообще мог снять квартиру.
— Только не Коук. Из его дела видно, что он никогда не оставался без «оперативных» средств. Он не мог выйти из тюрьмы с пустыми руками.
— Вы предупредили Фроста не болтать о том, что он видел или считает, что видел?
— Нет, не предупредил, — отвечал с хитрецой Коулд. — Если кое-что просочится наружу, что же, это нам только на руку. Глядишь, кое-кто и забеспокоится. Нам-то совсем не за что зацепиться, а тут, чем больше мы будем людей тревожить, тем больше шансов что-то обнаружить. Нам нужно как-то поддерживать огонь. Авось что и выгорит. Сейчас я снова пригласил всех пятерых соседей, но на сей раз поодиночке.
Но и на этот раз немногое удалось из них выудить. Сделали фотосъемку местности и места происшествия, потом еще раз сфотографировали это место, затем исследовали инфракрасными лучами, пытаясь найти какую-нибудь разницу. У следствия теперь остался только трюк с повторным допросом свидетелей. Однако отклонения от прежних показаний были незначительны, явно несущественны и могли быть вызваны чисто случайными причинами.
Фрэд Фрост ничего больше не смог выудить из своей шаткой памяти, кроме того, что он уже сообщил. Тибор Томпсон произнес несколько новых проклятий по адресу бюрократов, но ни слова не сказал по существу дела. Карлосу Рею теперь казалось, что несколько лет назад потерпевший покупал у него сигары. Однако он не мог поклясться в этом наверняка, как не мог вспомнить сорт сигар. К тому же, как он заявил, это мог быть другой человек.
Хэтчел Горн как раньше ничего не знал, так и сейчас знал не больше, и вряд ли следовало ожидать, что он узнает что-либо в будущем. Поэтому, когда дежурный сержант доложил, что к ним пришел судья Шермерхорн, оба капитана сидели и не знали, что дальше делать.
— Добрый день, ваша честь. Нам хотелось узнать, нет лп чего нового у вас по тому неприятному случаю, происшедшему неподалеку от вашего дома.
— Вы хотели выяснить, нет ли чего у меня добавить к прежним моим показаниям? Разве другие соседи ничем вам не помогли?
— Отчего же? Фрэд Фрост, например, оказал неоценимую помощь следствию. Он заявил, что видел убитого накануне смерти в более приличном костюме, в ином месте и при других обстоятельствах.
— Понятно. Этого как раз я и опасался. С самого начала мне не следовало так трусить. Ведь вы так и так очень скоро все выяснили бы. Вы, конечно, внимательно прочли стенограмму суда, который происходил пять лет назад?
— Что?! Ах да, конечно. Конечно, внимательно.
— И, естественно, первое, что вас поразило, так это то, что я председательствовал на суде.
— Что?! Да-да, естественно. И потом… потом мы вспомнили, как вы тогда еще сказали, что, вполне возможно, этот человек побывал перед вашим судейским столом, но что вы не вполне уверены в этом, ибо человек живой, как вы верно отметили, отличается от мертвого. А поскольку перед судьей проходят тысячи людей, то у вас не могло быть стопроцентной уверенности.
— Именно так. Но раз вы прочли стенограмму суда от начала до конца и раз вы узнали, с какой яростью этот человек мне угрожал, ибо даже отпечатанная на машинке копия может сохранить отзвук ярости этого человека, раз вы прочли, что он поклялся на суде убить меня, как только выйдет на свободу, то вы сразу же поняли, что я очень хорошо его запомнил.
— Что?! Ну да, мы так сразу и поняли, так ведь, Кейл?
— Угу, а как же. Так оно и было.
— Так вот, господа, чтобы не тратить ваше время, я написал докладную с полным отчетом о совершенных мною действиях в этом роковом деле. Вот она. Заранее прошу прощения за те грамматические ошибки, что были допущены мной. Я весь измотался и последние несколько дней нахожусь в страшном нервном состоянии. Вы уже догадались, о чем идет речь в докладной.
— Как же, конечно. Ведь догадались, Кейл? Но тем не менее расскажите-ка нам сами коротенько все.
— Как вам известно, я недавно вышел в отставку и сразу же переехал как можно незаметнее в этот городок, за тысячу миль от того места, где он видел меня в последний раз. Я знал день, когда он выйдет на свободу, и помнил, что он собирается меня убить. Однако я надеялся, что ему не удастся разыскать меня. Я ошибся.
Не успел я поселиться в доме — я, знаете ли, еще не полностью переехал, — как ко мне на парадное крыльцо взошел чинно одетый человек. Я вначале было подумал, что это один из моих новых соседей, зашедших познакомиться со мной, и едва успел опознать его вовремя.
Я быстро захлопнул перед самым его носом дверь и запер ее на крючок. Мне кажется, Коук потому не стал ломиться в дом и не добрался до меня тогда же, что в этот момент мимо дома проходил мистер Фрост. Они, Коук и Фрост, обменялись двумя-тремя фразами, и я понял, к моему неописуемому огорчению, что Фрост, этот рассеянный чудак, принял Коука за только что переехавшего нового владельца дома.
Потом Коук ушел. Но он пригрозил мне, что вернется, как только стемнеет, и что ничто меня не спасет от предстоящей расплаты.
Никакого огнестрельного оружия у меня не было, а выйти на улицу я боялся. Совершеннейший новичок в городе, с еще не подключенным телефоном, я не знал, что делать. А страшные тягучие вопли, которые с наступлением темноты понеслись из мастерской Фроста, еще более обострили мой страх. В таком положении Коук десять раз мог спокойно пристрелить меня, и ни одна душа не услышала бы выстрела.
— Так, дальше.
— Примерно в полночь к парадной двери подошел Коук и стал кликать меня. Голос его обладал каким-то гипнотизирующим свойством. Я еще раньше слышал об этом, а тут испытал на себе. Коук заявил, что у него воля сильнее и что он заставит меня открыть дверь на собственную мою погибель.
Я, стараясь не шуметь, пересек на цыпочках дом и, выскочив через черный ход на улицу, кинулся бежать к темнеющему оврагу. Я предполагал спрятаться там, пока он ломится в мой дом, или же добраться до кого-нибудь из соседей за помощью. Я искал хоть кого-нибудь, кто спас бы меня. И вот, приближаясь к оврагу, я увидел впереди человека, на вид бродягу, и бросился к нему.
— Моя жизнь в опасности, — сказал я ему. — Спасите меня. Помогите мне добраться до полиции или какого-нибудь безопасного места. И тут.,
— Ну.
— И тут, о ужас! Я решил, что схожу с ума. Этот бродяга оказался Коуком. Он перехитрил меня, узнал мои мысли. Он, должно быть, бросил парадную дверь еще до того, как я добрался до черного хода. Я представлял его хорошо одетым, каким он был днем, а он нарядился бродягой и парализовал страхом мою волю.
— Продолжайте.
— Коук вытащил нож, и мы сцепились в драке. Было похоже на то, что он собрался побаловаться со мной, но тут он оступился на скользкой земле, и мы оба скатились вниз на дно оврага. И я не знаю, какой рок, добрый или злой, вмешался в мою судьбу, но это его грудь, а не мою пронзил нож, когда мы упали.
— Так, дальше.
— Больше рассказывать нечего. Я струсил, перепугался. Голова моя пошла кругом. Я вернулся домой и ничего не стал предпринимать до сегодняшнего дня. Но я, клянусь богом, не хотел убивать. Нет, я никогда не поверю, что мог бы лишить человека жизни, даже ради спасения собственной. Я не способен на это. Тут налицо роковое стечение обстоятельств.
— Да, конечно, и я бы не стал так переживать из-за этого, — сказал капитан Коулд. — В стенограмме суда, как вы сказали, записано, что он угрожал убить вас. И ведь это не вы, а он приехал к вам за тысячу миль сразу же после выхода из тюрьмы. Я полагаю, никогда еще не было более ясного случая самообороны.
— Ну, пожалуй, следствие можно считать законченным, — сказал Коулд капитану Кейлу, когда Шермерхорн ушел. — Я думаю, мы должны отхватить за это дело по премии.
— Скажи мне, Джон, ты вправду читал эту стенограмму суда? — спросил друга капитан Кейл.
— Да откуда? Читал столько же, сколько ты.
— Значит, ты не знаешь, действительно ли этот Шермерхорн председательствовал на суде по делу Коука и правда ли этот Коук угрожал ему?
— Конечно, нет. Пусть это останется нашим маленьким секретом. Счастье наше, что судья Шермерхорн приписал нам больше усердия и умственных способностей, чем те, которыми мы обладаем.
— И ему ничего не будет?
— Абсолютно. Дело-то ясное.
То было ранним утром. Все пташки, довольные, пели, кроме одной, которая клевала зернышки и ворчала, не испытывая желания петь.
Мосбэк Маккарти, как обычно, отдыхал на скамейке перед зданием клуба «Бенгальских тигров».
— Мистер Маккарти, — обратилась к нему Кэрнадин. — У меня к вам вопрос.
— А, что я знаю? Я не знаю, как удалить пятна крови с ножа или дубинки. Я даже не знаю, как снять предательские метки с револьвера.
— С какой стати вы заговорили об этом? Я хотела спросить вас совсем о другом. Вас удовлетворили результаты того дела с убийством?
— Положим, что да. А в чем дело?
— А дело в том, что «Бенгальские тигры» недовольны исходом следствия. Или, точнее сказать, я, как глава клана, совершенно им недовольна. Позвольте мне спросить вас, вы когда-нибудь видели судью, держащегося с достоинством, имеющего внушительную осанку и почтенную наружность?
— А как же. Достаточно вспомнить мистера Шермерхорна.
— Допустим. А еще?
— Да каждый судья. Все они джентльмены с благородной, вызывающей доверие внешностью.
— А если как следует подумать? Хоть один есть такой?
— Ну, если ты настаиваешь, то нет. Я никогда в жизни не видел осанистого, степенного вида судью. У всех у них какие-то маленькие, не вызывающие доверия лица, полные лицемерия и лукавства.
— В общем, точная копия любого подлого мошенника?
— Да, что-то вроде этого, Кэрнадин.
— А теперь скажите мне, вы когда-нибудь видели мошенника с хитрой, лисьей мордой и не вызывающей доверия внешностью?
— Да все они таковы, Кэрнадин. Вспомни хотя бы, каков был мертвый Коук.
— А еще кого-нибудь можете назвать? Ведь вы, вероятно, видели их больше меня.
— Вполне возможно. Да, у всех у них хитрые лица и не вызывающая доверия наружность.
— А если подумать лучше? Вы хоть одного такого можете вспомнить?
— Если подумать, то нет, не могу. Сказать по правде, у них у всех внушительная осанка и благородный вид. На взгляд они самые почтенные и честнейшие люди на земле. По сути, они скорее похожи на…
— Судей?! Они выглядят так, как должны бы выглядеть судьи?
Так вот, мистер Маккарти, вы сейчас же пойдете в управление и скажете им там, что, быть может, они спутали этих людей. И предупредите их, сколь опасно принимать что-либо просто на веру. Скажите им, пусть они произведут элементарное исследование отпечатков пальцев, которое они так или иначе должны были сделать, и тогда только решают наверняка. Передайте им там, в управлении, также, что вы слишком хороший служака, чтобы продолжать околачиваться на этом участке. Честь «Бенгальских тигров» требует избавить наш клуб от вашего присутствия, а это единственный способ, который я нашла.
Маккарти сообщил обо всем в управлении не особо убедительно.
— Я получил новые сведения от одного из соседей, — сказал он, — которые заставили меня прийти к убеждению, что мы недостаточно полно произвели идентификацию личностей этих двух человек.
— От одного из тех соседей, которых мы допрашивали? — спросил капитан Коулд.
— Нет, от одного из тех, допросом которых вы пренебрегли.
Коук не соврал в одном. Он сказал, что имел буйный нрав. Таким он и предстал в первые минуты, пока не был успокоен тремя дюжими полицейскими, после чего его показное буйство мгновенно истощилось и он спокойненько во всем признался.
— Да, что ни говори, а, сколь веревочка ни вьется, не может быть, чтоб не было конца. Подробности? Пожалуйста.
Судью я разыскал легко. Ведь я следил за ним все время, пока сидел в тюрьме. Я даже получил комиссионные, когда он купил этот дом. Покупка произошла незадолго до моего освобождения. Мне не потребовалось недели, чтобы преодолеть эту тысячу миль. Три часа — и я был тут. Я прибыл в город даже раньше его.
Мне было точно известно, сколько он перевел сюда денег, и я знал, что мне никакого труда не составит подделать его подпись. Ее-то я изучил досконально по копии приговора, заверенной им. Я удостоверился, что деньги он перевел по почте и что ни одна душа в этом городе не знает его в лицо.
Я следил за ним, когда он приехал, и понял, что он избегает показываться на людях, так как смертельно боится меня. Я понял, что он известен соседям только по одежде, а в лицо они его не знали. А мы были с ним почти одинакового роста. Правда, этот бедняга Фрост как-то обменялся с ним любезностями, и мне пришлось это учесть в рассказанной мной истории.
Я задумал убить судью, а затем выдать себя за него и получить восемьдесят тысяч долларов за его подписью, которой я расписывался не хуже его самого. Так я и сделал.
Вечером я постучался в его дом и, представившись страховым агентом, вошел в дверь, прежде чем он успел меня узнать. Под дулом пистолета я заставил его раздеться донага, и мы обменялись с ним одеждой. Затем я отвел его в овраг и там убил.
Передо мной стояла альтернатива: или ничего не предпринимать и посмотреть, не осталась ли какая зацепка и не заподозрят ли меня, или же предстать перед полицией с сентиментальным признанием под видом судьи.
Если бы выгорело дело так, я бы спокойно продолжал жить здесь, вышло бы иначе, я прошел бы сквозь формальности небольшого судебного процесса, был бы признан невиновным, а потом зажил бы спокойной и уважаемой жизнью или, по крайней мере, имел бы прочную базу, чтобы отдохнуть, прежде чем вернуться к своему старому ремеслу. Вот и все.
Теперь скажите мне, кто тот сообразительный малый, которому понадобилась более точная идентификация личности, после того как дело уже было закрыто, ко всеобщему удовлетворению? Чья свежая голова докопалась до того, что наверняка осталось бы незамеченным, раскрыла то, что, я был уверен, никогда не раскроется? Скажите, кто перехитрил меня?
— О-о, это один из наших новых многообещающих талантов, — отвечал капитан Кейл. — Наша девятка.
— Десятый пошел, — возразил старый Мосбэк Маккарти.
Перевод Николая Колпакова
Планета медведей-воришек
Р.А.ЛЭФФЕРТИ
ПЛАНЕТА МЕДВЕДЕЙ-ВОРИШЕК
1
Минуй меня судьба лихая
И вороватых мишек стая
Джон Чансел
То, что происходит на планете медведей-воришек, явно нуждается в объяснении. Потому что, как однажды сформулировал великий Реджиналд Хот, "Аномалии - это непорядок".
Примерно раз в десять лет кто-то одержимый страстью к систематизации затевал масштабную работу с целью составления каталога "Указатель планет и их расположения" и предпринимал новое исследование аномалий. Это исследование никоим образом не могло миновать планету медведей-воришек.
"Планета не представляет опасности ни для человеческой жизни или деятельности, ни для его телесного здоровья, и лишь некоторую - для его душевного равновесия", - так написал великий Джон Чансел около века тому назад. - Здесь почти повсеместно идеальный климат, но это не то место, где легко разбогатеть. Окружающая среда спокойна и экологически сбалансирована, а красоты природы просто зачаровывают. Планета оказывает странное воздействие на прибывших, в результате чего они вынуждены писать строки, не являющиеся истиной, что и происходит со мной в данный момент". Для судового журнала запись довольно необычная.
И еще одна старинная запись, другим почерком: "Здесь нечего покорять. Это довольно бедная и непредсказуемая планета. Все на ней происходит не так. Я бы сказал: все происходит восхитительно не так. Но тем не менее не так".
И вот еще одна экспедиция из шести исследователей. Джордж Махун (видом он напоминал борца, и ум у него был борцовский - ищущий, цепкий, просчитывающий самые выгодные ходы); Элтон Фэд (с глубокими знаниями, но не блестящий ученый); Бенедикт Крикс-Краннон (смуглый красавец, мастер на все руки); Льюк Фронза (он считался в отделе "многообещающим", но что-то слишком долго задержался на этой стадии); Селма Ласт-Роуз (она была совершенством, можно ли что к этому добавить?); Гледис Макклейр (милая, одаренная, но не гений, а исследователь обязан быть гением) и Дикси Лейт-Ларк (воплощение духовности!) - все они высадилась на планете медведей-воришек. Они не были учеными с большим опытом, это было новое поколение. Тем не менее члены команды уже успели проявить себя специалистами по исследованию аномалий.
- Неплохое местечко, хотя мало на что пригодно, - заявил Джордж Махун, не пробыв на планете и десяти минут. - Почему же никто из прежних исследователей не сказал просто, что планета "пригодна лишь для маргинального и субмаргинального использования; при предварительных исследованиях оценивается как бедная основными, радиоактивными и редкоземельными металлами; ее запасы топлива невелики, планета не рекомендуется к освоению в этом столетии, поскольку существуют места гораздо более перспективные". Почему в отчетах столько непонятной белиберды? Хотя мне тут нравится.
Приятное местечко для краткого отдыха.
- Да, и мне тут тоже начинает нравиться, - произнесла Селма Ласт-Роуз своим характерным "барабанным" голосом, - здесь кроется загадка, а я люблю разгадывать загадки. Есть какая-то тайна в этой Долине старых космолетов. Я не прочь заняться ею.
Они сели на равнине в Долине старых космолетов. Здесь были удивительные изображения древних космических кораблей в натуральную величину. Двенадцать изображений - от самого первого до самого последнего - занимали две трети круга, образуя подобие циферблата. Каким способом эти схемы были сделаны, оставалось загадкой, но прочерченные линии не зарастали густой травой, зеленый ковер лишь подчеркивал их. Можно было легко проследить округлые очертания космических кораблей, их носовые и кормовые обтекатели. Внутренние переборки также тщательно обозначались. Настоящий музей кораблей, которым не хватало лишь объема.
- Мне вспомнились два фрагмента из судового журнала "Чародея" относительно этой долины, - сказал Элтон Фэд. - В первом утверждается: "Некоторые члены нашей экспедиции верят, что Долина старых космолетов была сооружена медведями-воришками в качестве некоей исторической вехи, но сам я не верю, что эти мелкие существа настолько разумны". А другой, написанный иным почерком, звучит так: "Медведи-воришки действительно соорудили эти схематические памятники на траве всем прилетавшим сюда кораблям, но они выполнили это таким способом, который мы не можем даже представить". Последняя запись, как и последующие, сделана не чернилами, а чем-то другим.
- Прекрасно, я могу предположить несколько способов, которыми маленькие негодяи сделали это, и как-нибудь сумею проверить свою гипотезу. Спрошу их, как они соорудили подобный бред. И если эти нахалы обладают хоть каплей разума, я найду возможность потолковать с ними.
Медведи-воришки по виду не сильно напоминали медведей. Они больше смахивали на белок-летяг: скользили по воздуху - по всей видимости, для забавы. Создания напоминали земных Neotoma cinerea, серых неотом с пушистыми хвостами, как по виду, так и воровскими замашками, но были крупнее их. Имя - Ursus furtificus (медведи-воришки) - дал им сам старик Джон Чансел.
Да, в первые же пять минут после высадки исследователи убедились в том, насколько вороваты медведи. Эти существа залезли в корабль и проникли в такие места, которые, казалось бы, для них были недоступны. Они утащили конфеты Селмы и нюхательный табак Дикси. Они украли (выпив на месте) тринадцать флаконов лосьона "Настоящий мужчина" с ароматом корицы, принадлежавших Джорджу Махуну, но не тронули ни одного флакона с иным запахом. От горчицы они пришли в восторг и мгновенно уничтожили все запасы, постанывая от удовольствия. Элтон Фэд пробовал прогнать их тяжелыми металлическими прутьями. Медведи-воришки спланировали прямо на палки, которыми он размахивал, и тут же сгрызли их до самых его рук. Они стащили шесть французских триллеров у Дикси Лейт-Ларк. Это не слишком огорчило Дикси - триллеров у нее в запасе было предостаточно.
- Медведи-воришки хотят познакомиться с нами поближе, - сказала Дикси (она сама чем-то напоминала обитателей этой планеты). - Считайте это своеобразным тестом. Если они прочитают и поймут эти книжки, - значит, перед нами разумные существа, чей литературный вкус лучше, чем у моих товарищей по экспедиции. Это и станет отправной точкой их изучения, и нам будет что занести в наши портативные компьютеры.
Умеют ли Медведи-воришки разговаривать? На этот вопрос невозможно было ответить так сразу.
- Скажи "доброе утро", пушистая мордашка, - обратилась Селма к одному из этих созданий.
- Скажи "доброе утро", пушистая мордашка, - проворчало в ответ существо. Все слова были произнесены правильно, в нужном ритме и с нужными ударениями. И ворчание напоминало монотонный голос Селмы. Кто бы ни обращался к медведям, они, отвечая, воспроизводили его собственную манеру говорить. Медведи мгновенно принялись подражать людям.
К тому же они еще и хихикали! Да, довольно скоро их хихиканье стало надоедать. Хихикающие бесстыдники, иначе и не скажешь.
Могут ли медведи-воришки читать? Возможно, это скоро станет понятно. Медведи залезли в запертые шкафы, где хранились комиксы, и утащили целую охапку. Эти комиксы с торговых планет предназначались для коллекционеров на Старой Земле, торговля ими давала неплохую прибыль. Удивительные вещи всегда пользуются спросом.
Взрослые медведи-воришки "читали" комиксы медвежатам-воришкам, ворча на свой лад, а медвежата время от времени ворчали восхищенно или недоверчиво и лезли разглядывать картинки и слова, вылетающие изо рта персонажей. И все это сопровождалось хихиканьем!
Несомненно, взрослые медведи полагали, что читают, а медвежата - что понимают. Но надписи в комиксах были на но-пиджин наречии торговых планет, а оттуда ни разу никто не прилетал на планету медведей-воришек. Впору было считать, что "синдром интуитивного перевода Сэнгстера" обнаружен у животных, стоящих ниже уровня концептуального мышления. Затем медвежата принялись инсценировать отдельные эпизоды комиксов (весьма сложные, по словам Бенни Крикс-Краннона, знавшего все комиксы, хранившиеся в корабельных шкафах). Да, объяснить все это было непросто.
Спустя час после прибытия на планету, убедившись, что все идет как следует, участники экспедиции приступили к праздничному обеду. Это была традиционная земная пирушка, хотя яства доставались из пакетиков специальных упаковок для торжественной трапезы, производившихся на торговой планете N_4. На столе появились десятисантиметровой толщины бифштексы, на которые пошла говядина, привезенная с Кейпа, горы мидландских грибов, изюм, яблоки с Астробы, нежные угри, ржаной хлеб, козье молоко "Галакси", кофе с Дождливых Гор, рамбоутские крепкие напитки и несравненные ганимедские сигары (о них принято говорить: "Подобный аромат переживет Вечные холмы").
- Судя по записям прежних исследователей, на планете медведей-воришек нельзя получить истинного удовольствия от еды из-за этих самых медведей, с некоторым злорадством произнес Бенни Крикс-Краннон. - А вот я получил удовольствие от нашего обеда - пожалуйста, Льюк, еще стаканчик крепкого рамбоутского - и охотно поглядел бы на того, кто лишит меня этого удовольствия.
И все же удовольствие да и самый вкус праздничного обеда начали исчезать почти в тот же самый момент. Каким образом?
Да просто все, что доставляло им удовольствие, было таинственным образом похищено.
- А теперь медведи украли остаток нюхательного табака Дикси, сообщила Гледис. - Ужасно. Ей так нравилось нюхать табак. Если все причуды Дикси исчезнут, нам будет казаться, что исчезла она сама.
- Медвежата стащили еще тридцать французских триллеров Дикси, проворчал Элтон Фэд. - Дикси страшно расстроилась. Надо заставить медведей вести честную игру.
- Ее золотые табакерки тоже пропали, - с сожалением заметила Селма Ласт-Роуз. - Медведи просто подлецы. Табакерки - это ценность, хотя бы потому, что сделаны из золота.
- И ее трубка-наргиле тоже, - посетовал Льюк Фронза. - Что на очереди?
- Этого я не знаю, - промолвил в изумлении Джордж Махун, - но, кажется, украли и саму Дикси Лейт-Ларк. Во всяком случае, она куда-то исчезла. Она не могла уйти незамеченной, поскольку включены все системы безопасности. И в то же время корабельный монитор показывает, что на борту ее нет. Она ведь сидела между Селмой и Гледис, правда?
- Да, минуту назад она сидела на стуле между нами. А сейчас и стула никакого нет... Наверное, она находилась где-нибудь еще. Ох, эти хихикающие мерзавцы! Интересно, как они ее украли и что с ней сделали.
- Поразмысли, Гледис, - возразил Льюк. - Ведь у маленьких медведей не было никакой возможности похитить Дикси Лейт-Ларк.
- Куда же она делась? И каким образом?
- Я этого не знаю, - признался Махун, - и не думаю, что кто-либо из нас знает. В конце концов это не так уж важно. Что-то я скверно себя чувствую. И к тому же я голоден. После замечательного праздничного обеда этого не может быть. По счастью, я ввел свои данные в корабельный компьютер, ведь в отчетах наших предшественников об аномалиях на планете медведей-воришек говорилось об исчезновении хорошего самочувствия и интеллекта исследователей. Ну, компьютер, что со мной неладно?
И корабельный компьютер начал выдавать информацию. Она была закодирована, но, как однажды заметила Дикси, "все мы впитали этот код с материнским молоком". Члены команды внимательно слушали, и каждый автоматически переводил кодированную информацию в слова.
- Основные пищевые ценности внезапно были похищены из потребленных продуктов, - докладывал компьютер. - Из желудка пропал пепсин, из таламуса исчез таламатит, из щитовидной железы похищен тироксин, экстракт кейпских бифштексов улетучился из пищевода и желудка, грибы и изюм украдены из нижней части желудка и тонкого кишечника, алкоголь похищен из желудка, подвздошной кишки и кровеносной системы, украдены также содержащийся в крови сахар и алкоголь. Жидкая смесь ржаного хлеба, масла и кофе извлечена из полости желудка. Оттуда же изъят экстракт угрей. Одновременно из поджелудочной железы улетучились инсулин и глюкоген, из желчных протоков и двенадцатиперстной кишки исчезла желчь; а из различных областей мозга были извлечены слова, мысли и элементарные понятия.
- Спасибо, корабельный компьютер, - сказал Джордж Махун. - Что ж, кажется, меня поразил какой-то микроб, или бактерия, или вирус. Надо принять таблетки, чтобы подавить инфекцию.
- Какие таблетки, Джордж! - в сердцах воскликнул Элтон Фэд. - Нам нужно взять прутья и поучить как следует этих негодяев. Меня тоже атаковали микробы, бактерии и вирусы, только они ростом мне до пояса и зовутся медведями-воришками. Пропади они пропадом, эти хихикающие мерзавцы! Они стали слишком бесцеремонны и посягают на самое сокровенное. Это наглость: забраться так глубоко и столько всего съесть. Иногда я думаю, что лучше бы мне не становиться исследователем, а продолжать семейный бизнес. (Семейство Элтона процветало, занимаясь разведением угрей).
Неожиданно на стол, за которым члены экспедиции только что закончили праздничный обед, уже утративший всякий смысл, приплыла по воздуху и опустилась тряпочная кукла с восковой головкой. Ее тело пронзали иглы и шипы, а горло перерезала рана. У изуродованной куклы было лицо Дикси Лейт-Ларк. Ее широко открытый рот застыл в беззвучном вопле.
- Во всяком случае, теперь мы знаем, что медведи читают на земном французском и понимают его, - рассмеялась Гледис Макклейр, а за ней и все остальные. - Им неоткуда было узнать, кроме как из французских триллеров Дикси, о куклах-фетишах.
Ведь это же вопящая Мими. Хотелось бы мне, чтобы Дикси была здесь и взглянула на свое забавное изображение! Закрой-ка рот, куколка-Дикси!
И Гледис поднесла указательный палец ко рту куклы-фетиша, чтобы закрыть его, но кукла вдруг сильно и злобно куснула палец, так что брызнула кровь. Когда Гледис удалось освободить палец, кукла вновь раскрыла окровавленный рот в беззвучном вопле. Уже давно было замечено, что куклы-фетиши живут своей собственной жизнью.
Это маленькое забавное приключение немножко развеселило членов экспедиции, и они встали из-за стола, приободрившись.
А затем решили выйти из корабля.
Да, медведи-воришки любили пошалить, ничего не скажешь! Конечно, исследователи могли бы обставить их, проникнув в их тайны. Но приходилось признать, что эти создания не так просты и что они гораздо ближе к разумным существам, чем считалось до сих пор.
По размерам медведи-воришки представляли собой нечто среднее между полицейской собакой и датским догом. У них не было ни когтей, ни зубов, и на вид они казались совершенно безвредными. Стоило ли всерьез принимать во внимание этих хихикающих существ?
- Скорее! Скорее сюда! - в голосе Селмы Ласт-Роуз слышалась паника. Идите скорее! Я нашла Дикси.
Хотя медведи-воришки были довольно крупными, на самом деле они почти не имели веса. Иначе они не смогли бы так легко планировать по воздуху. Похоже, что они почти целиком состояли из мягкого пуха, под которым скрывалось небольшое тельце.
- Идите сюда хоть кто-нибудь, идите сюда! - продолжала взывать Селма монотонным "барабанным" голосом. - Дикси погибла.
Мертвая Дикси Лейт-Ларк была точной копией куклы-фетиша, только в натуральную величину. На ее шее зияла такая же ужасная рана. Те же самые шипы и иглы пронзали ее, но теперь шипы были метровой длины, а иглы достигали двух метров. Рот ее, как и у куклы, был широко открыт; и так же, как кукла, Дикси замерла в беззвучном ужасном вопле.
А изо рта и из жуткой раны на горле неслись звуки, напоминающие хихиканье медведей-воришек. Просто кошмар!
Ужас перешел в оторопь, когда все услышали низкий рокочущий голос Бенни Крикс-Краннона:
- Вот еще одна. О, да эта даже лучше. Просто красавица!
Да, это была еще одна погибшая ужасной смертью Дикси Лейт-Ларк, с горлом, которое пересекал еще более страшный разрез, с телом, утыканным еще более длинными шипами и иглами, с еще более мерзким хихиканьем, несущимся из широко открытого рта.
Всего они обнаружили семь Дикси Лейт-Ларк в натуральную величину, умерщвленных самым ужасным ритуальным образом. И вдруг все семь вскочили, превратившись в довольно юных медведей-воришек, и, хихикая, убежали. Казалось, камни планеты хихикали вместе с ними.
Но где же сама Дикси Лейт-Ларк? Этот вопрос даже не так уместен, как другой: почему члены экспедиции перестали интересоваться тем, что же все-таки случилось с их коллегой? Почему они почувствовали, что ее исчезновение не имеет значения?
- Я потерял способность рассуждать, - пожаловался Джордж Махун. - Я еще владею кое-какими понятиями, но сопоставить их никак не могу. Руководство экспедицией должен взять на себя кто-то другой.
- Какое там руководство экспедицией! - отмахнулась Гледис Макклейр. Экспедиция ничуть не станет хуже без руководства.
Да и ты вряд ли мог потерять то, чего никогда не имел, Джордж. Давайте попробуем разобраться в ситуации и подумаем, почему никто до нас этого не сделал. Эта планета размером с Землю, но удивительно однообразная. На ее одинаковых континентах раскинулись десятки и сотни небольших низменностей и равнин, схожих с Долиной старых космолетов. Почему же тогда абсолютно все экспедиции высаживались именно в этом радиусе, на расстоянии километра одна от другой? Правило определения места посадки исследовательской экспедиции звучит так: случайный выбор, контролируемый разумом. А другое правило гласит: изучай новую планету всесторонне. Почему же все экспедиции садились в одном и том же месте? Ах да, Джордж, ты же стал хуже соображать и не так красноречив, как прежде! Что если не все территории этой планеты проверены?
- Мы произвели шестнадцать оборотов, сканируя поверхность планеты медведей-воришек, перед тем как произвести посадку, - ответил Джордж Махун. - И получили прекрасные снимки. К тому же прежние экспедиции проделывали полные шестьдесят четыре оборота, а тщательное сканирование не должно было упустить ничего существенного.
- Как вы думаете, Джордж, эти медведи обитают на всей территории планеты?
- Не знаю. Каково ваше мнение, Бенни?
- Полагаю, медведи-воришки представляют собой малораспространенный вид с определенным ареалом распространения. Их странности, их нестандартное поведение свидетельствует, что они слишком специфичны, чтобы иметь большую численность. Они должны обитать в близком соседстве друг с другом, чтобы выжить.
- Что касается меня, я потерял больше, чем способность рассуждать, печально сообщил Льюк Фронза. - Я растерял все мысли. Кто-то вытянул их прямо из моей головы, осталась одна шелуха.
Отличительным свойством медведей была игривость. Иногда они прилетали по воздуху и, если свет на них не падал, оставались совершенно невидимыми. Передвигались легко, и такими же легкими были их прикосновения. Однако касания их всегда оставляли следы - красноту, как от ожога крапивой. Кто-то из членов экспедиции сказал, что медведи-воришки - это вид гигантских насекомых, насекомых со странными склонностями и вечно голодных.
Семь дней и ночей пронеслись быстро. Это в некотором смысле была головокружительная планета, она вращалась с большой скоростью: семь дней и ночей на планете медведей-воришек составляли всего лишь восемнадцать часов на Старой Земле или шестнадцать на Астробе. Быстрое вращение планеты определило своеобразие ее условий; здесь не было ни растений, напоминавших деревья, ни разросшихся кустов. Здесь были лишь небольшие кустики и голая земля.
2
"Люди без сопровождения призраков - это ущербные
люди. Они вынуждены погружаться в глубины "восточных"
философий, следовать либо модным суевериям, либо
выводам порочной астрологии, лишь бы скрыть факт, что
они утеряли свои призраки.
Призраки без сопровождения либо без "соседства"
людей в той же степени неполноценны и вынуждены играть
самые странные роли или же принимать самые причудливые
формы в попытках найти себе компанию. Обе ситуации
пагубны."
Введение к "Историям с призраками"
сектора 24, Терренс Тейбси
Бурные атмосферные явления на планете медведей-воришек не позволили растениям подняться высоко - поэтому кусты остались низкими. А быстрое вращение планеты обусловило некую особенность ее рельефа. На большинстве планет холмы "растут". На планете медведей-воришек они становятся ниже.
Вершины континентов планеты плоские и покрыты буйной растительностью, по временам там дуют ураганные ветры. У подножия простираются пастбищные равнины, или луга, или округлые долины (наподобие Долины старых космолетов), и там, внизу, ветер не так силен.
Последние из двух коротких ночей на планете были грозовыми, а в такие ночи любят являться призраки. Небо ярко освещалось плазменными вспышками и зигзагами молний. Молнии скапливались на вершинах, с громом, подобным львиному рыку, а затем, как водопады, низвергались на равнины и луга, образуя то там, то здесь горячие разливающиеся лужи.
Призраки обитали здесь всегда, но часть их выглядела обычно как пустая оболочка воздушного шарика. В грозовые ночи они наполнялись молниями и становились видимыми. Другие призраки были почти незаметны и коротали бесконечную череду ночей и дней до того дня, пока, в конце концов, не поблекнут окончательно.
Возле корабля появился призрак Джона Чансела, одного из исследователей планеты медведей-воришек, которого обычно считали ее первооткрывателем. Правда, сейчас он опроверг это мнение. Вторую грозовую ночь призрак Чансела просидел в кокпите космолета вместе с членами экспедиции, любовно поглаживая множество ручек, колесиков, рычагов, кнопок и клавишей, необходимых для управления кораблем. В его дни летательные устройства не были столь сложными.
- Я разобрался во всех этих новых замечательных рычагах гораздо скорее, чем смог бы он, - мягко сказал призрак Чансела. - Разумеется, мозг был при нем, я же обладал интуицией. А это главное, доложу я вам.
- А как можно стать призраком? - поинтересовалась Гледис Макклейр. Я имею в виду, если не после смерти. Существует ли какой-нибудь иной способ?
- Довольно часто это случается задолго до смерти. Я был призраком Чансела в течение двадцати лет до того, как он где-то умер. Он оставил здесь свой (мой) призрак во время второго посещения планеты. После этого он прилетал сюда за мной несколько раз, но я отказался следовать за ним. У него к тому времени появились свои причуды, у меня - свои. Если бы мы оказались вместе, то беспрестанно конфликтовали бы. Но для нас обоих (для него сильнее, чем для меня) разлука была мучительной.
Не редкость, когда живой человек и его призрак существуют порознь. Я вижу, что двое из вас шестерых обладают призраками, которые находятся не с вами вместе, и вам никогда не догадаться, о ком идет речь. Очевидно, на планете медведей-воришек условия благоприятствуют подобному расколу. У покинутых призраков развивается страшный голод (да, да, физический голод). Но у каждой планеты собственная призрачность, отличающаяся от призрачности других мест. Даже на Старой Земле существуют остатки и клочки призрачности, хотя это вовсе не голодная планета. Как сказал пророк: "Блажен мир, где есть железные луга и богатые экстракты, которыми духи могут насытиться и уснуть". Но здесь мы, духи, по большей части проводим время без сна.
- А что произошло с Дикси Лейт-Ларк? - спросила Гледис Макклейр у словоохотливого призрака.
- Она была призраком другого вида. Дело в том, что никакой Дикси Лейт-Ларк как человека никогда не существовало. Вы прибыли сюда вшестером. Дикси была вашим esprit de group, вашим групповым портретом и к тому же проявлением вашего недотепства. Мы впервые сделали ее видимой для вас. А вы узнали и приняли ее, как обычно, не раздумывая. Это "нераздумывание" составляет часть окружающей среды планеты медведей-воришек. Она была весьма приятным образным экстрактом всех вас, воплощением вашей причудливости и детскости, что сделало ее очень аппетитной. Мы любим экстракты. Они весьма питательны.
- Зачем же вы сделали ее видимой? - задала вопрос Селма.
- Затем, что мы любим видеть то, что едим.
- Что представляют собою медведи-воришки? - спросил Льюк Фронза у призрака Чансела.
- О, это особый вид перекати-поля, вид крапивы. Призраки иногда используют их, чтобы побродить вокруг. Я и сам часто бываю медведем-воришкой. Только в грозовые ночи мы можем, наполнившись плазмой, обрести собственный облик. Мы много бродим здесь, потому что нас вечно мучает голод и бессонница. В местах, более богатых органикой, металлами и минералами, процесс питания призраков сродни познанию, и они гораздо меньше двигаются и бродят. Они спят целыми столетиями. Активность призраков отмечается только в бедных пищей областях. Один из моих двойников подает признаки жизни, быть может, раз в столетие. Я ощущаю своих двойников, но чувствовать там почти нечего.
- Откуда появились медвежата-воришки?
- Это случилось в одно из первых посещений планеты, возможно, в самое первое, потому что когда я появился здесь, они уже были. Экспедицию, состоявшую из мужчин, женщин и детей, плохо снарядили. Все они умерли от голода, потому что не знали, как использовать местную буйную растительность в качестве пищи. Они оказались первыми голодными призраками. Это их голодный крик подманивал корабли садиться в одном и том же месте. "Идите сюда, чтобы мы могли съесть вас", - взывали они, и этот мощный клич действует до сих пор.
- Вы только что сказали о своих двойниках, - произнес Джордж Махун. Выходит, у Джона Чансела был не один призрак? А что сам он тоже страдает от голода и бессонницы?
- Ну, я (основной Джон Чансел) достиг вершин славы. Но каждый из нас, великих, имеет множество призраков. Он, то есть я, оставил, кроме меня, два других призрака. Но мы слабо ощущаем друг друга. Он обладал истинным величием, а я нет. И все же вот парадокс: он наблюдал себя в целом снаружи, и оставался доволен увиденным, я же видел нас изнутри, и на меня это не производило впечатления. И мы не были первооткрывателями стольких планет, как это принято считать. Здесь мы тоже не были первыми. Когда мы высадились на планете, на ней уже существовали медведи-воришки, призраки наших предшественников. Но Джон Чансел был великим человеком, а его предшественники - нет. Поэтому и считается, что Чансел был первооткрывателем многих планет.
Пусть вам сопутствует удача, леди и джентльмены, когда вы поднимете в воздух вашу капсулу завтрашним грозовым утром.
Вам следует сделать несколько записей в корабельном журнале сразу же после взлета, позже вы забудете о своем намерении. Для этого вам придется воспользоваться не чернилами, а чем-то иным.
- Почему мы должны подняться в воздух на капсуле? - спросил Элтон Фэд. - Мы используем капсулу лишь в том случае, когда корабль неисправен.
- Он уже никогда не будет исправен, - ответил призрак Джона Чансела. - Да, это хороший корабль, он утолит голод многих из нас. Вам лучше поднять в воздух капсулу, и как можно скорее. Мы пытаемся играть честно, но вскоре съедим и ее, если она останется здесь.
Хороший парень - этот Джон Чансел, пусть и в слабом, призрачном виде.
Гораздо более мощным призраком (он появился грозовым утром после второй грозовой ночи) оказался Головорез Крэг. К концу второй ночи Головорез из чистого упрямства решил остаться видимым. Все члены экспедиции одновременно ощутили его мощное присутствие.
- Я пришел сюда один, - голос призрака-Головореза раскатывался львиным рыком. - Я не из тех, кто превращается в какую-нибудь крапиву или перекати-поле. Я не из тех, кто становится маленьким хихикающим медвежонком или другой игрушкой. Я не призрак и не персонаж истории с привидениями. Я просто мертвец, голодный и бессонный, на этой планете, бедной минералами. В грозовые ночи я разыскиваю свою собственную шкуру там, где ее оставил, влезаю в нее и заполняю ее гремящими молниями и статическим электричеством. Я голодный мертвец, и у меня крутой нрав. Не связывайтесь со мной!
- Это ты, парень, не связывайся с нами, - довольно резко ответил Джордж Махун. - Наш корабль оказался в весьма плохом состоянии, и нам нужно быстро улетать. Отойди с дороги, замогильное чучело, и не мешай. Элтон, заостри-ка вот эту штуку и принеси мне, да прихвати молоток потяжелее. Мне кажется, я знаю, как обращаться с голодными мертвецами.
И Джордж Махун протянул Элтону Фэду толстый и тяжелый нагель из твердого дерева. По длине и весу он был примерно с бейсбольную биту.
- Другие, настоящие призраки, для собственной безопасности рассказывают всякие байки, пока кормятся людьми и их пожитками, продолжал старый голодный мертвец Головорез Крэг. Голос его рокотал. - Они говорят: "Мы не утащим у вас из разума ничего важного. Только всякую ерунду. Таким серьезным людям, как вы, это только на пользу. Так будет лучше и нам, и вам." Но это вранье. Мы выедаем из ваших мозгов самые ценные и серьезные вещи. И из ваших тел мы утаскиваем и съедаем самое вкусное. Мы приходим пировать вами. Из ваших кораблей и ваших складов мы извлекаем самое питательное, самое сложное: металлы, микросхемы, базы данных, кодированную память и компьютерные программы. Мы съедаем все, потому что голодны. А я еще ненасытнее, чем все остальные. Я поглощаю самую суть разума, оставляя лишь невнятицу и идиотизм. Я съедаю людей в один присест.
- Перенесено ли все необходимое с корабля в капсулу? - спросил широкоплечий, мощный Джордж Махун.
- Да, - ответило несколько голосов.
- Я съем внутренности вашей капсулы точно так же, как мы съели внутренность вашего корабля, - взревел мертвый Головорез Крэг.
- Заострил? - спросил Махун, принимая толстый нагель из рук возвратившегося Элтона Фэда.
- Конечно, - ответил Элтон, - только что-то с этой штукой не так. Она стала легче, пока я нес ее. Наверное, они могут есть на расстоянии.
- Ну ты, костлявый капитан, мне думается, я проглочу тебя на месте, прорычал мертвец-Головорез капитану Махуну. - Ты, конечно, большой кусок, но я не подавлюсь.
Огромный Джордж Махун одним мощным ударом сбил с ног огромного (больше себя ростом) мертвеца Головореза Крэга.
Затем он приставил острие нагеля ("Конечно, Элтон, они выгрызли всю сердцевину этой штуковины, но что тут поделаешь?) к сердцу Головореза и крепко ударил по нему тяжелым молотом. Но деревянный нагель разлетелся на щепки и куски источенного червями (или призраками) дерева.
- Ладно, оставим его так, - сказал Махун, - я не знаю другого способа убивать мертвецов.
Шесть членов экспедиции погрузились в капсулу и взлетели. Внизу они увидели свой оставленный корабль, который на глазах рассыпался в прах, оставшись существовать лишь в виде силуэта корпуса и общей схемы. Он стал еще одним знаком-космолетом на напоминающей циферблат равнине, носившей название Долина старых космолетов. Эти очертания старых космических кораблей оказались самими старыми космическими кораблями. Должно быть, они послужили призракам отличной пищей.
- Берите судовой журнал! - жалобно воскликнул Джордж Махун. - Я просто чувствую, как быстро все это ускользает из моей памяти! Пусть каждый вырвет из журнала страницу и пишет как можно скорее. Давайте же, пока с нами не произошло то же, что и с нашими предшественники.
- Нет смысла горевать, что ни в одной ручке не оказалось ни чернил, ни пасты, - "барабанным" голосом произнесла Селма. - Не стоит сокрушаться по поводу того, что электронная запись тоже невозможна. Вкусы медведей-воришек необъяснимы. В старых судовых журналах, помнится, было несколько строк, написанных не чернилами. Если мы все примемся быстро писать, у нас может получиться больше, чем несколько строк. Мы сумеем даже дать объяснение случившемуся, пока вся эта история еще не совсем испарилась из нашей памяти.
И все члены экспедиции вскрыли себе вены и принялись исписывать длинные страницы судового журнала собственной кровью.
Кровь еле текла - из нее было изъято столько свободно циркулирующих веществ, что она стала вязкой и клейкой. Но они не сдавались. Они записали объяснение происходящему на планете, хотя потом, когда им показывали их записи, едва могли вспомнить, как это сделали.
Объяснение тому, что происходит на планете медведей-воришек, было необходимо. Поскольку, как однажды сформулировал великий Реджиналд Хот, "Аномалии - это непорядок".
Вот это объяснение и приведено здесь примерно в том виде, в каком оно было записано в судовом журнале липкой и тягучей кровью.
Роковая планета
Поскольку надежды больше не осталось и мне не исполнить свое предназначение, не вернуть авторитет в глазах команды, я буду записывать свои короткие мысли по мере их появления в расчете на то, что они принесут пользу какому-нибудь другому звездоплавателю. Девять долгих дней спора! Но решение однозначное. Команда высадит меня на безвестной планете. Я потерял всю власть над ними.
Кто бы мог подумать, что я продемонстрирую такое бессилие при пересечении барьера? Ожидалось, что я буду сильнейшим во всех тестах. Но заключительный тест преподнес сюрприз. Я потерпел неудачу.
Я лишь надеюсь, что планета, на которой меня высадят, будет комфортной и обитаемой…
Позже. Они приняли решение. Я больше не капитан, даже по имени. Правда, они сочувствуют мне. Они сделают все возможное, чтобы подсластить горькую пилюлю. Я уверен, что они уже выбрали «пустынный остров» — захолустную планету, на которой они оставят меня умирать. Буду надеяться на лучшее. Я больше не имею права голоса на их консилиумах.
Позже. Меня снабдят всего-навсего базовым комплектом для выживания. Это сфера и пусковая мортира, которая отправит мой последний завет в космос в галактический дрейф; небольшой космоскоп, так что я, по крайней мере, смогу ориентироваться на местности; одна замена крови; универсальный, но урезанный, языковой коррелятор; справочник по тысяче нерешенных философских вопросов для тренировки ума; небольшой флакон средства от насекомых.
Позже. Планета выбрана. Но мое сознание настолько деморализовано, что я даже не распознал планетную систему, хотя когда-то специализировался на этом регионе. Планета обитаема. Пригодная для дыхания атмосфера позволит обходиться без неудобного оборудования. В качестве наполнителя атмосферы выступает азот, однако это не имеет значения — мне уже приходилось дышать азотом прежде. Вода большей частью соленая, но и пресной воды достаточно. Никаких проблем с едой; перед высадкой мне сделают инъекции, которые поддержат организм до конца моей, возможно, не такой уж длинной жизни. Сила тяжести будет соответствовать моему телосложению.
Будет ли мне чего-то не хватать? Нет. За исключением привычного общения, которое значит для меня очень много.
Как же это ужасно — быть высаженным!
Один из моих учителей, случалось, говорил, что единственный непростительный грех во вселенной — несоответствие. Угораздило же меня заболеть космической неспособностью и лечь тяжким бременем на плечи остальных! Но пытаться путешествовать дальше с больным членом экипажа, тем более в качестве номинального лидера? Смертельно опасно для всех. Я был бы миной замедленного действия. Я не держу на них зла.
Это случится сегодня…
Позже. Я на месте. Мне совсем не интересно, где это «место» находится, хотя у меня есть космоскоп, и я бы мог легко вычислить координаты. Мне дали наркоз несколько часов назад и доставили сюда, пока я спал. Неподалеку темнеет выжженное пятно, оставшееся после их посадки. Других следов их пребывания нет.
Все же эта планета — неплохой выбор и не сильно отличается от моей родины. Самое близкое сходство, какое я видел за все плавание. Псевдо-дендроны достаточно похожи на деревья, чтобы напоминать мне их. Зеленый покров настолько сходен с травой, что введёт в заблуждение любого, кто никогда не видел настоящей травы. Зеленая, местами полузатопленная местность с приятным климатом.
Единственные обитатели, на которых я наткнулся, — чрезвычайно занятое племя выпукло-изогнутых существ, которые едва замечают мое присутствие. Они четвероногие, отличаются плохим зрением и почти все свое время тратят на кормление. Похоже, что я невидим для них. Но все же они слышат мой голос и шарахаются от него. У меня не получается наладить с ними контакт. Единственный звук, который они издают — что-то вроде вибрирующего испуганного рева, но, когда я отвечаю им аналогичным образом, они выглядят скорее недоумевающими, нежели склонными к общению.
Я заметил за ними одну особенность: сталкиваясь с каким-нибудь препятствием, например, зарослями, они терпеливо обходят его или же идут напролом. Им не приходит в голову перелететь через преграду. Похоже, сила тяжести ограничивает их, словно новорожденных.
А вот путешествующие по воздуху существа, которых я встретил, значительно меньше в размерах. Они более звукообильны, чем близорукие четвероногие, и я достиг некоторого успеха в общении с ними, хотя мои результаты еще ждут более кропотливого семантического анализа. Те их сообщения, которые я проанализировал, целиком посвящены обыденным темам. У них нет настоящей философии, и они не особенно к ней стремятся; они почти абсолютные экстраверты, развившие лишь зачатки самоанализа.
Тем не менее, они ухитрились рассказать мне несколько забавных анекдотов. Они добродушны по натуре, хотя и слабо развиты интеллектуально.
Они говорят, что не являются доминирующим видом здесь, равно как и близорукие четвероногие. Эта роль принадлежит крупным личинкообразным существам, полностью лишенным внешнего покрытия. Из того, что они сумели сообщить мне об этой породе, я делаю вывод, что это кошмарные создания. Одно из летучих существ поведало мне, что гигантские личинки путешествуют в вертикальном положении на раздвоенном хвосте, но в это трудно поверить. Однако, по-видимому, они не шутят: чувство юмора — слишком незначительная составляющая интеллекта моих воздушных друзей. Я буду называть их птицами, хотя они выглядят как жалкие карикатуры на птиц моей родины…
Позже. На меня охотятся. Мной заинтересовались гигантские личинки. Возвращаясь, я увидел их, с большим любопытством изучающих мой след.
Птицы дали мне крайне неадекватное представление об этих существах. В действительности они незавершенные, потому что лишены полного внешнего покрова. Несмотря на их гигантский размер, я убежден, что это личинки, живущие под камнями и в гнилой древесине. Ни одно живое существо не производит столь сильного впечатления наготы и незащищенности, как личинка, жирный недоразвитый червь.
Эти, впрочем, простые двуногие. Они завернуты в кокон, который, как представляется, они никогда не сбрасывают, как будто их выход из личиночного состояния не был закончен. Это неплотная искусственная оболочка, покрывающая центральную часть тела. По-видимому, они не в состоянии освободиться от нее, несмотря на то, что она определенно не является частью их организма. Проанализировав их интеллект, я узнаю, ради чего они ее носят. Пока же могу только предполагать. Это похоже на принуждение, на некую психологическую привязанность, которая обрекает их в явно взрослом состоянии продолжать таскать коконы на себе.
Позже. Три гигантские личинки схватили меня. Я едва успел проглотить коммуникационную сферу. Они поймали меня и избили палками. Застигнутый врасплох, я не сразу разобрался в их языке, хотя смысл слов стал понятен почти сразу же. Язык неблагозвучный, резко звучащий и очень приземленный. Об этом свидетельствует постоянная привязанность мыслей к их словесному выражению. Такое впечатление, что речь этих созданий не содержит ничего, кроме произносимых ими слов. В этом гигантские личинки были ограниченней птиц, даром что обладали реальной силой и убедительностью, которых птицам недоставало.
— Что будем с ним делать? — спросила одна личинка.
— Давай так, — сказала вторая, — ты бей по тому концу, а я буду бить по этому. Мы не знаем, с какого конца у него голова.
— Может, испробуем его как наживку? — предложила третья. — Вдруг сом клюнет на него?
— Пускай живет, пока мы не придумаем, как его использовать. Тогда он останется свежим.
— Нет, лучше давайте убьем его! Он и сейчас выглядит не слишком свежим.
— Джентльмены, вы совершаете ошибку, — произнес я. — Я не сделал ничего такого, что заслуживало бы смерти. И у меня есть кое-какие таланты. Кроме того, вы не учли вариант, при котором я буду вынужден убить всех вас. Я не собираюсь умирать просто так. И я буду благодарен вам, если вы прекратите колотить меня палками.
Звук моего голоса поразил и шокировал меня — он был почти так же груб, как голоса личинок. Однако, в тот момент мне было не до музыкальности.
— Ого, пацаны, вы слышали? Это слизень сказал? Или шутит кто-то из вас? Гари? Стэнли? Вы научились чревовещать?
— Это не я.
— И не я. Звук точно исходил от него.
— Эй, слизень, это был ты? Ты умеешь разговаривать, слизень?
— Разумеется, могу, — ответил я. — Я не младенец. А также не слизень. Я существо более высокоразвитое по сравнению с вашим видом, если, конечно, вы — типичные представители. Или может вы еще дети? Может быть, вы на стадии куколки. Скажите, вы на раннем этапе развития, на этапе завершения формирования или вы настоящие взрослые?
— Эй, пацаны, мне надоело выслушивать чушь от какого-то слизня. Сейчас я размозжу его проклятую башку.
— Это не голова, это хвост.
— Джентльмены, возможно, я могу вам помочь, — сказал я. — То, по чему вы так усердно колотите, — это мой хвост, и я требую, чтобы вы прекратили это занятие. Разумеется, я разговаривал хвостом. Я делал так, подражая вам. Я новичок в вашем мире и пока ещё не вполне освоил вашу манеру разговаривать. Вполне возможно, я совершил нелепую ошибку. Те выросты, которыми вы раскачиваете в воздухе, это ваши головы? Ну, тогда я буду говорить головой, раз у вас так принято. Но предупреждаю еще раз — не стучите палками по обоим моим концам.
— Эй, пацаны, а ведь мы можем продать этот кусок желе. Держу пари, мы загоним его Билли Вилкинсу для его «Змеиного ранчо»!
— Как мы дотащим его туда?
— Заставим идти. Эй, слизень, ты умеешь ходить?
— Я умею перемещаться, само собой, но я не буду рисковать, переваливаясь на паре ходулей из плоти и подняв голову в воздух, как это делаете вы. Я не привык передвигаться вверх тормашками.
— Ну, тогда пошли. Мы продадим тебя Билли Вилкинсу на «Змеиное ранчо». Если ты ему подойдешь, он поселит тебя в водоем с большими черепахами и аллигаторами. Как думаешь, они тебе понравятся?
— Я одинок в этом затерянном мире, — ответил я с грустью в голосе, — и даже ваша компания, неошелушившиеся личинки, лучше, чем ничего. Моя цель — найти семью и обосноваться здесь, чтобы спокойно провести остаток жизни. Возможно, обнаружится совместимость между мной и видами, о которых вы упомянули. Я не знаю, что они из себя представляют.
— А что, пацаны, вообще-то этот слизень — неплохой парень. Я бы потряс тебе руки, слизень, если б знал, где они у тебя находятся. Пошли к дому Билли Вилкинса и продадим тебя.
Мы отправились к дому Билли Вилкинса. Мои друзья были поражены, когда я поднялся в воздух, и решили, что я сбежал от них. Но у них не было причин не доверять мне. Следуя своей интуиции, я бы мог добраться до Билли Вилкинса и без помощи моих новых знакомых, но и в этом случае я бы все равно нуждался в надлежащем официальном представлении.
— Эй, Билли, — заговорил самый громкоголосый из моих спутников по имени Сесил, — сколько дашь за слизня? Он летает, разговаривает и вообще неплохой парень. Ты соберешь огромную толпу туристов на шоу, если в нем будет участвовать говорящий слизень. Он мог бы петь, рассказывать истории и, держу пари, играть на гитаре.
— Что ж, Сесил, я дам вам двадцатку на всех. Позже посмотрю, что вы принесли. Предчувствие подсказывает мне, что можно рискнуть. К тому же я всегда могу замариновать его и демонстрировать публике как настоящую почку бегемота.
— Спасибо, Билли. Счастливо оставаться, слизень!
— До свидания, господа, — ответил я. — Буду рад, если вы навестите меня как-нибудь вечерком после того, как я освоюсь с новым окружением. Закачу дикую вечеринку для вас — вот только выясню, что такое «дикая вечеринка».
— Боже мой, — промолвил Билли Вилкинс, — оно разговаривает, оно действительно разговаривает!
— Мы же сказали тебе, что оно умеет говорить и летать.
— Говорит… Оно говорит! — воскликнул Билли. — Где этот проклятый художник? Юстас, бегом сюда! Нам нужна новая вывеска.
Черепахи в водоеме, куда меня поселили, придерживались здоровой незамысловатой философии, которая отсутствовала у ходячих личинок. Но они были медлительны, им не доставало внутреннего задора. Черепах нельзя счесть неприятной компанией, но все же они не обеспечат мне душевные волнения и от них трудно ждать проявлений сердечности. В этом отношении ходячие личинки вызвали во мне больший интерес.
Юстас оказался черной личинкой в отличие от остальных, которые были белыми; но, как и у них, у него отсутствовала собственная внешняя оболочка, и так же, как и они, он передвигался, переваливаясь на ходулях из плоти с поднятой в воздух головой.
Не то чтобы я был брезглив или не видел двуногих раньше. Но всё-таки мало кто способен спокойно созерцать двуногое создание, путешествующее на свой необычный лад.
— Хороший денек, Юстас, — произнес я вполне любезно. Глаза у Юстаса были большие и белые. Он представлял собой более благообразный экземпляр, нежели другие личинки.
— Это ты говоришь, брат? Так ты действительно умеешь разговаривать? Я решил было, что мистер Билли дурачится. Так. Теперь замри-ка на минуту и дай мне запечатлеть в памяти твой образ. Я могу нарисовать все, что видел. Как тебя зовут, нескладеха? Есть у слизней имена?
— Есть, но совсем иного рода. У нас имя и душа, — полагаю, вы так это называете, — неразделимы и не могут быть представлены посредством звуков. Мне нужно что-нибудь в вашем стиле. Какое-нибудь хорошее имя.
— Брат, я всегда был неравнодушен к Джорджу Альберту Лерою Эллери. Так звали моего деда.
— Нужна ли еще и фамилия?
— Конечно.
— Что предложишь?
— Например, Макинтош.
— Прекрасно. Ее и возьму.
Пока Юстас рисовал на натянутом полотне мое изображение, я поговорил с черепахами.
— Этот мир называется Флорида, так ведь? — спросил я одну из них. — Так было написано на дорожных знаках.
— Мир, мир, мир, вода, вода, вода, бульк, бульк, бульк, — ответила одна из них.
— Хорошо, но верно ли, что данный конкретный мир, в котором мы находимся, носит название Флорида?
— Мир, мир, вода, вода, бульк, — ответила другая.
— Юстас, я не могу ничего добиться от этих камрадов, — пожаловался я. — Этот мир называется Флорида?
— Мистер Джордж Альберт, вы находитесь прямо в центре Флориды, величайшего штата во вселенной.
— Путешествуя, Юстас, я постоянно слышу о чём-нибудь величайшем во вселенной. Впрочем, теперь это мой дом, и я должен воспитывать в себе лояльное отношение к нему.
Я поднялся к верхушке дерева, чтобы дать совет двум юным птахам, которые пытались вить гнездо. По-видимому, это было их первое предприятие в жизни.
— Вы все делаете неправильно, — заявил я. — В первую очередь нужно проникнуться мыслью о том, что это будет именно ваш дом, а потом придумать, как сделать его самым прекрасным.
— Именно так строили их всегда, — сказала одна из птичек.
— Конечно, фактор утилитарности должен присутствовать, — согласился я. — Но преобладающим лейтмотивом должна быть красота. Низкие стены и парапет создадут впечатление расширенной перспективы.
— Именно так строили их всегда, — сказала другая птичка.
— Не забывайте о новейших технологиях, — напомнил я. — Просто скажите себе: «Это самое современное гнездо в мире». Всегда говорите так о любом проекте, который начинаете. Это вдохновляет.
— Именно так строили их всегда, — сказала птичка. — Иди и свей свое гнездо.
— Мистер Джордж Альберт, — позвал Юстас. — Мистеру Билли не понравится, что вы летаете вокруг деревьев. Вам следует оставаться в водоеме.
— Я только подышал немного воздухом и поболтал с птицами, — сказал я.
— Вы умеете разговаривать с птицами? — спросил Юстас.
— А разве кто-то не умеет?
— Я могу немного, — ответил Юстас. — Но я думал, что я один такой.
Когда Билли Вилкинс вернулся и выслушал отчет о моих полетах, меня переселили в змеиный дом — клетку, все стенки и крыша которой были крепко скреплены друг с другом. Моим соседом по клетке оказался мрачный питон по кличке Пит.
— Старайся всегда держаться противоположной стороны, — сказал Пит. — Ты слишком большой, чтобы проглотить тебя. Но я могу попытаться.
— Тебя что-то беспокоит, Пит, — предположил я. — Твой скверный характер может быть результатом или плохого пищеварения, или нечистой совести.
— Верно и то, и другое, — подтвердил Пит. — Первое из-за того, что я глотаю пищу, не пережевывая. Второе из-за… ну, я не помню причину, но — да, это моя совесть.
— Подумай хорошенько, Пит, — велел я, — отчего у тебя нечистая совесть?
— У змей так всегда. Мы не помним о самом преступлении, но сохраняем чувство вины.
— Возможно, тебе стоит обратиться за советом к кому-нибудь, Пит.
— Подозреваю, что именно чей-то вкрадчивый совет и обрек нас на все это. Он говорил, что мы лишились ног в одночасье.
К клетке подошел Билли Вилкинс вместе с еще одним «человеком», как ходячие личинки называют себя.
— Вот это? — спросил человек. — И ты утверждаешь, что оно может разговаривать?
— Разумеется, могу, — ответил я вместо Билли Вилкинса. — Я не встречал ни одного существа, которое не умело бы разговаривать на тот или иной манер. Меня зовут Джордж Альберт Лерой Эллери Макинтош. Не уверен, что слышал ваше имя, сэр.
— Брэкен. Блэкджек Брэкен. Я уже говорил Билли, что, если у него действительно есть слизень, умеющий разговаривать, то я не прочь использовать его в своем ночном клубе. В дневное время ты бы оставался здесь, на «Змеином ранчо», для развлечения туристов и детей, а ночью я бы забирал тебя в клуб. Нам нужно поработать над твоим репертуаром. Как ты думаешь, сможешь научиться играть на гитаре?
— Скорее всего. Но мне гораздо проще имитировать звук.
— А у тебя получится петь и имитировать звук гитары одновременно?
— Надеюсь, вы не считаете, что я ограничен одним голосовым боксом?
— Ох, я не знал. А что это за большой металлический шар возле тебя?
— Это моя коммуникационная сфера для записи мыслей. Она всегда со мной. В случае опасности я глотаю ее. Если произойдет что-то чрезвычайное, я должен вернуться туда, где спрятал пусковую мортиру, и отправить сферу в галактический дрейф — в надежде, что ее когда-нибудь подберут.
— Нет, приятель, это не похоже на прикол — для твоего выступления такие фразочки не годятся. Нам нужно что-то вроде этого…
И Блэкджек Брэкен рассказал анекдот. Детский и скверный.
— Не уверен, что шутка в моем вкусе, — заявил я.
— Хорошо, что ты предлагаешь?
— Думаю, я мог бы читать вашим клиентам лекции по высшей этике.
— Слушай, Джордж Альберт, мои клиенты никогда не слышали даже про низшую этику.
— О каком вознаграждении идет речь? — спросил я.
— Мы с Билли сошлись на 150-ти в неделю.
— 150 кому?
— Как кому? Билли.
— Я предлагаю так: 150 мне и 10 % Билли как моему агенту.
— Слушай, Билли, этот слизень действительно смышлен.
— Даже чересчур.
— Да, сэр Джордж Альберт, вы самый умный слизень. Какого рода контракт вы подписали с Билли?
— Абсолютно никакого.
— Просто джентльменское соглашение?
— Никакого соглашения.
— Билли, ты не можешь держать его в клетке без контракта. Это рабство. Это противозаконно.
— Но, Блэкджек, слизень не человек.
— Пойди докажи это в суде. Не желаете подписать контракт со мной, Джордж Альберт?
— Я не брошу Билли. Он отнесся ко мне по-дружески и поселил в дом с черепахами и змеями. Я подпишу комбинированный контракт с вами обоими. Мы обсудим условия завтра — после того, как я сравню посещаемость здесь и в ночном клубе.
Существует два вида ходячих личинок (называющих себя людьми), и они придают межвидовому различию особое значение. Оно же порождает большую часть их проблем. Это разграничение, основанное на противопоставлении, делит общество на две части вне зависимости от возраста, платежеспособности и места проживания. Этим страдают не только люди, но и, по-видимому, все существа на планете Флорида.
Очень похоже, что особь, будучи вовлеченной в начале жизни в ту или иную из противопоставляемых групп, сохраняет свою принадлежность до самой смерти. Притягательно-отталкивающий комплекс связей, созданный этими двумя типами людей, вызывает у них глубокую эмоциональную вовлеченность, которая порождает сильное беспокойство и расстройство, а также страсть и вдохновение. Есть такая разновидность поэтической недосказанности, которая скрывает изначальную простоту описываемого предмета или идеи, выражая её в одновременном уравнивании противоположностей.
Полная изоляция этих двух групп друг от друга кажется невозможной. Попытайся кто-нибудь когда-нибудь это сделать, ему рано или поздно придется отказаться от своей затеи как от неосуществимой.
Различие между видами почти неуловимо, так что на исходе первого дня, проведенного мною на «Змеином ранчо», я мог определять принадлежность к тому или иному типу не более чем в девяти процентах случаев. Распознавание этого различия, думается, происходит интуитивно.
Я назову эти типы бета и гамма, или мальчики и девочки. Постепенно мне стало понятно, что их противостояние — одна из величайших движущих сил людей.
Вечером меня привезли в ночной клуб, где я снискал успех. Я не стал развлекать клиентов непристойными шутками и песенками, но очаровал их незатейливой имитацией инструментов полного оркестра и исполнением потешных баллад, которым Юстас обучил меня днем. Также их заинтересовало, каким макаром я пил джин: опорожнял бутылки, не распечатывая их. (Кажется, личинки-люди не способны впитывать жидкость без непосредственного контакта с ней.)
В этот вечер я встретил Маргарет, одну из девушек-певиц. Мне хотелось узнать, к какому типу людей я могу испытывать симпатию. Теперь я знал. Безусловно, сам я относился к бета-типу, ибо меня влекло к Маргарет, которая была безошибочно узнаваемым гамма-типом. Я начал понимать то странное влияние, которое эти типы оказывают друг на друга.
Она подошла к моей клетке.
— Хочу коснуться твоей головы на счастье, прежде чем продолжить, — сказала она.
— Спасибо, Маргарет, — ответил я, — но это не голова.
Она пела с несравненной грустью, с бесконечной печалью и жалостью, отчего в воображении рисовалась целая армия несчастных особей гамма-типа. Это был экстракт меланхолии, превращенный в музыку. Немного похоже на музыку призраков астероида Артемида, немного — на погребальные песнопения на Дольмене. Секс и грусть. Ностальгия. Сожаление.
Ее пение потрясло меня, пробудив сильные чувства, испытываемые мной впервые в жизни.
Она вернулась к клетке.
— Ты была чудесна, Маргарет, — сказал я.
— Я всегда чудесна, когда пою за ужин. Гораздо менее чудесной я бываю в те редкие моменты, когда сыта. Но ты счастлив, дружок?
— Я почти уже был счастлив, пока не услышал твое пение. Теперь я охвачен грустью и состраданием. Маргарет, ты меня очаровала.
— Ты мне тоже нравишься, слизень. Ты мой приятель. Ну не смешно ли, что единственный мой приятель во всем мире, — слизень. Хотя если бы ты видел парней, за которыми я была замужем… Малыш! Не буду обижать тебя, называя их слизняками. Увы, мне пора. Увидимся завтра ночью, если они оставят нас обоих.
Проблема встала в полный рост. Мне необходимо установить контроль над окружением, и немедленно. Иначе как мне добиться Маргарет?
Ни бар, ни развлечения, ни кухня, ни танцы не были центром этого заведения. Сердцем предприятия являлось казино. В нем были деньги, которые имели значение; все остальное — не более чем гарнир.
Я попросил перенести меня в игровые залы.
Здесь я ожидал столкнуться с настоящими сложностями — ведь клиенты тут прикладывали все свои способности ради выигрыша. Однако все оказалось на удивление просто. Все игры основывались на системе чисел первого вида. И впрямь, вся жизнь на планете Флорида казалась основанной именно на числах первого вида.
Давно известно, что числа первого вида не несут в себе собственное предсказание. Поэтому не было людей, владеющих основным принципом предсказания, который перекрывает самое начало серий второго вида.
Местные люди-личинки рисковали крупными суммами — атрибутом своего процветания — вслепую, не зная точно, выиграют они или проиграют. Они выбирали номера, основываясь на предчувствии или случайным образом, без гарантии выигрыша. Они выбирали лунку для шарика, абсолютно не представляя, было ли их решение верным.
Не припомню, чтобы я когда-либо так удивлялся в своей жизни.
Тем не менее, здесь крылась благоприятная возможность установить контроль над окружением.
Я начал играть. Как правило, я наблюдал партию-другую, чтобы разобраться в происходящем. Потом играл несколько раз… столько, столько требовалось, чтобы выпотрошить крупье.
Я переходил от столика к столику. Когда у заведения кончились деньги, разозленный Блэкджек закрыл казино.
Потом мы играли в покер: я, он и еще несколько человек. Эта игра оказалась еще проще. Внезапно я осознал, что люди-личинки могли видеть в каждый момент времени только одну сторону карт.
Я играл и выигрывал.
Теперь я владел казино, и все эти люди уже работали на меня. Билли Вилкинс тоже играл с нами, и очень скоро я стал владельцем «Змеиного ранчо».
К исходу ночи я владел гоночным треком, прибрежным отелем и театром в городе под названием Нью-Йорк.
Я установил контроль над окружением в достаточной степени для достижения моей цели.
Позже. Наступили золотые деньки. Я увеличивал свое влияние и помогал друзьям.
Я нанял хорошего врача, чтобы он лечил питона, моего друга и бывшего соседа по клетке, от несварения. Моему другу Юстасу я купил яркий спортивный кар, импортировав машину из какого-то далекого места под названием Италия. А Маргарет я буквально завалил норкой, поскольку она зациклилась на мехе этих таинственных животных. Она обожала драпироваться в мех, пошитый в форме шубок, пальто, мантий, накидок и горжеток, хотя погода вовсе этого не требовала.
Некоторое время спустя к моим активам добавились несколько банков, железная дорога, авиакомпания и казино где-то на Гавайях.
— Теперь ты важная персона, — говорила Маргарет. — Тебе следует одеваться получше. Или ты одет? Никогда не знала, что на тебе — одежда, а что — продолжение тебя. Правда, теперь я знаю, где у тебя голова. Думаю, мы должны пожениться в мае. Жениться в июне так банально. Просто представь меня будущей миссис Джордж Альберт Лерой Эллери Макинтош! Знаешь, мы стали настоящим событием. Кстати, ты в курсе, что вышли три твои биографии: «Растущий слизень», «Удар извне», и «Тайная сущность слизня — что она предвещает»? Губернатор пригласил нас завтра на обед. Я очень хочу, чтобы ты научился есть. Если бы ты не был таким милым, ты бы шокировал людей. Я всегда говорила, нет ничего предосудительного в женатом мужчине или слизне с деньгами. Его присутствие рядом с девушкой — яркая демонстрация её предусмотрительности. Знаешь, ты должен сдать анализ крови. Лучше всего завтра. В тебе есть кровь?
— Есть, но, естественно, другого цвета и вязкости. Но я могу временно их изменить, и кровь покажет отрицательный результат во всех тестах.
Маргарет задумалась.
— Они все завидуют мне. Они говорят, что никогда бы не вышли замуж за слизня. Мол, они не смогли бы… Зачем ты таскаешь этот жестяной шар все время с собой?
— Это моя коммуникационная сфера. В нее я записываю мысли. Без нее я исчезну.
— Что-то вроде дневника? Чудно!
Да, это были золотые деньки. Личинки предстали передо мной в новом свете, ибо Маргарет была одной из них. В то же время она выглядела не такой незавершенной, как остальные. Хотя и у неё не было естественного внешнего покрытия, все же Маргарет не выглядела только что выползшей из-под камня. Очень привлекательная девушка. И она заботилась обо мне.
Чего еще я мог пожелать? Я был богат. Уважаем. Я контролировал окружение. Мог помогать друзьям, которых нажил невероятное количество.
Более того, моя старая болезнь — космическая неспособность — оставила меня в покое. Никогда в жизни я не чувствовал себя лучше. Ах, золотые деньки, текущие друг за другом как сладкий сон! И скоро я женюсь.
Но внезапно все изменилось. Как на планете Гекуба, где летняя жара сменяется мертвенностью зимы за считанные минуты, — на погибель многих путешественников. Так и здесь. Мой мир под угрозой!
Зашаталось все, что я создал. Я буду бороться. Буду сражаться! Найму лучших на планете адвокатов. Пока еще я не побежден. Но надо мной нависла угроза.
Позже. Возможно, это конец. Апелляционный суд вынес решение. Слизень не может владеть имуществом во Флориде. Слизень не юридическое лицо.
Естественно, я не лицо. Никогда не претендовал им быть. Но я личность! Я еще поборюсь за свои права!
Позже. Я потерял все. Последняя апелляция отклонена. По статусу я теперь животное неопределенного происхождения, и моя собственность целиком отчуждена от меня.
Я подготовил красноречивую апелляцию — и она здорово всех растрогала. В их глазах стояли слезы. Но их губы кривились от жадности. Их толкала личная заинтересованность ободрать меня как липку. Каждый откусит понемногу.
И я остался нищим, слугой, животным, рабом. Таков всегда последний приговор для высаженного — стать презираемым чужаком, сдавшимся на милость чуждого мира.
Однако не все так безнадежно. У меня есть Маргарет. Поскольку мой контракт с Билли Вилкинсом и Блэкджеком Брэкеном, некоторое время назад скупленными мною на корню, более не действителен, Маргарет вполне может управлять моими делами как человек. Думаю, у меня еще остались возможности заработать. И я могу выиграть столько, сколько пожелаю. Мы будем относиться к этому как к технической формальности. Мы обретем новое счастье. Я заново установлю контроль над окружением. Я верну золотые деньки. Несколько старых друзей все еще верны мне: Маргарет, питон Пит, Юстас…
Позже. Мир рухнул окончательно. Маргарет бросила меня.
— Мне жаль, слизень, — сказала она, — но это просто не сработает. Ты все такой же милый, но без денег ты всего-навсего слизень. Разве могу я выйти замуж за слизня?
— Но мы заработаем кучу денег. Я талантлив.
— Нет, теперь ты никто. Ты был фантазией, а фантазии долго не живут.
— Но, Маргарет, я могу выиграть сколько захочу.
— Ни единого шанса, слизень. Никто не будет больше играть с тобой. Ты теперь не у дел, слизень. Я буду скучать по тебе. В моих балладах появятся новые грустные нотки, когда я начну петь за ужин после того, как кончатся норковые шубы. Пока.
— Маргарет, не бросай меня. А как же наши золотые деньки, проведенные вместе?
Но она только повторила «Пока». И исчезла навсегда.
Я опустошен, и моя старая болезнь вернулась. Мое выздоровление было иллюзией. Я настолько болен неуклюжестью, что больше не могу летать. Я вынужден ползать по земле, как одна из этих гигантских личинок. Будь проклята планета Флорида и все ее небесные сестры! Что за ничтожный мир!
Как могла меня провести юная личинка гамма-типа? Пускай уползает обратно под свой родовой камень вместе со всеми остальными личинками того же типа… О, нет, я не это хотел сказать! Для меня она навсегда останется сновидением, разбитой мечтой.
Меня больше не пускают в казино. Они спустили меня вниз по лестнице.
У меня больше нет дома на «Змеином ранчо».
— Мистер Джордж Альберт, — заявил Юстас, — я больше не могу позволить себе появляться рядом с вами. У меня положение в обществе, спорт кар и все такое.
А питон Пит был резок.
— Ну что, большой босс, полагаю, ты не так уж и велик. И точно не был мне другом. Заставив доктора вылечить мое несварение, ты оставил меня один на один с нечистой совестью. Хотел бы я вернуть свое несварение назад.
— Будь проклят этот мир! — воскликнул я.
— Мир, мир, вода, вода, бульк, бульк, — отозвались черепахи а водоеме, мои единственные друзья.
Итак, я вернулся обратно в лес умирать. Я отыскал пусковую мортиру. Когда я почувствую, что смерть уже близко, я запущу коммуникационную сферу в космос и буду надеяться, что она достигнет галактического течения. Кто бы ни нашел ее — друг, путешественник, ты, кто был слишком нетерпелив, чтобы оставаться в своем мире, — вы будете предупреждены об этой планете! Здесь неблагодарность — норма жизни, а жестокосердие — главный вид спорта. Недоразвитые личинки выползают из-под камней и переворачивают мир вверх тормашками, раскачивая своими головами в воздухе. Их дружба скоротечна, их обещания — как ветер.
Скоро я умру.
Пер. с англ. С. Гонтарева
Сердитый человек
К человеку привязался жизнерадостный щенок — серия истеричных повизгиваний и виляющий хвост, которые порадовали бы сердце кого угодно. Трогательное ожидание и безграничная любовь в сияющих глазах и шерстистый крестец, — было на что полюбоваться. Весь мир обожает таких щенков.
Джордж Гневни мощным пинком отправил щенка высоко в воздух. Врезавшись в стену, разбитое существо издало душераздирающий визг, который расколол бы сердце каменной жабе.
Гневни почувствовал отвращение к себе.
— Всего на десять метров. А должен был послать на двенадцать. В следующий раз прибью блохастую шавку. Сегодня все идет наперекосяк.
Щенок был ненастоящий; он был лучше настоящего. В поведении настоящего щенка, в том, как он выражает радость или визжит от боли, есть что-то притворное. Но фиглярство этого щенка выглядело совершенно искренним. Устройство было сработано компетентным исполнителем, и сработано на совесть.
В любой момент щенок был готов повторить ту же самую сцену.
К Джорджу подошла старая разбитая параличом дама, трясущаяся от беспомощности. Ее лицо, еще хранящее признаки былой красоты, отражало спокойную уверенность в том, что боль никогда не покинет ее.
— Доброго вам утра, мил человек, — сказала она Гневни.
Он выбил из-под нее костыли.
— О, я уверена, это был несчастный случай, сэр, — задыхаясь, произнесла она после того, как пошатнулась и чуть не упала. — Не будете ли так добры подать мне костыли? Я совершенно беспомощна без них.
Гневни ударом сбил ее с ног. Потом он попрыгал на ее теле. После сильного удара обеими ногами в живот он оставил ее корчится на тротуаре.
И снова Гневни почувствовал отвращение к себе.
— Похоже, сегодня не мой день, — сказал он, — Не понимаю, что со мной творится.
Дама была настоящая. Мы опасаемся защитников собак, но не боимся защитников людей. Их очень мало. Поэтому женщина была не искусственная. Она состояла из настоящей плоти и крови, — минимального количества того и другого. Тем не менее, она не была ни калекой, ни старухой, она была женщиной атлетического сложения. И еще эффектной девушкой — до того, как нашла свое истинное призвание. Еще она была одаренной молодой актрисой и старательно играла роль старой дамы, разбитой параличом.
Гневни направился на работу в Институт кортикоидов[1], прозванный в народе «Молочной фермой».
— Тащи мои вещи, глупая ворона, — проворчал он симпатичной помощнице. — Вижу, крысы снова копались в твоих волосах. Ты деформирована от рождения или поддерживаешь такую осанку с какой-то целью? Знаешь, существует предел, после которого неряшливая внешность перестает быть достоинством.
Юная помощница расплакалась, но не очень убедительно. Она ушла за вещами Гневни. Но она принесет только часть из них и не совсем то, что нужно.
— Старина Джордж с утра сам не свой, — заметил унтер-доктор Котрел.
— И верно, — согласился унтер-доктор Девон. — Придется что-нибудь придумать, чтобы разозлить его. Непозволительно оставлять его в таком настроении.
Необходимый пара-нексус оказалось невозможно синтезировать. Они опробовали множество субстанций и признали все их неудовлетворительными. Препарат требовался для претенциозного функционирования «запрограммированных», причем, нужен был препарат высшего качества. Существовал только один вариант наладить бесперебойные поставки.
Некоторое время назад они выделили из него компоненты кортин и адреналин и пробовали синтезировать по упрощенной формуле. Позже они выделили десяток других компонентов, а потом сотню. В конце концов они признали его таким, каков он был, — слишком сложным, чтобы синтезировать, слишком важным для «запрограммированных», чтобы пренебречь им, и слишком ценным в его наиболее эффективном варианте, чтобы получать из случайных образцов. Его можно было взять только у людей, а высококачественный — только у людей особого сорта. Очень сложная субстанция, но в институте ее прозвали «собачьим маслом».
«Peredacha» была приятным небольшим приспособлением — «сомнительным механизмом», или «женщиной» вида, который когда-то называли homo canventus или робот, а теперь — «запрограммированный человек».
Она имела систему распознавания звуков, намек на развивающуюся оригинальность, потенциал для роста и аккуратность механизма и облика. Она могла выполнять тончайшую работу, сопряженную с высоким риском. Она была одной их тех, в ком добавленная искра не пропадала зря.
Они всегда старались использовать все то лучшее, что было в обоих видах.
«Запрограммированные люди» во многих отношениях превосходили древних бекензионовых людей (или просто людей). Их отличало лучшее эмоциональное равновесие, большее усердие, отличная приспособляемость, более обширная память и превосходная способность к запоминанию, — соответственно, более быстрый поиск решений. Но была одна вещь, которой не имели даже наиболее способные из «запрограммированных» и которую часто можно было найти у самых посредственных из людей. Вещь, для которой трудно придумать название.
Она немного расширяла возможности; но «запрограммированные» и так обладали значительным превосходством над людьми. Она затрагивала процесс творчества, хотя «запрограммированные» были несомненно более креативными, нежели люди. Она была восхождением к случаю; «запрограммированные» могли сделать это более изящно, но иногда менее эффективно, нежели люди. Она была выходом за рамки, абсолютным отсутствием удовлетворенности, внезапным приливом силы или интеллекта, поразительной властью в моменте, вещью, которая создавала разницу.
Ее обнаружили сами «запрограммированные», потому что они чувствовали разницу более отчетливо. Их техники создали систему. Она ничего не стоила людям, и была очень выгодна «запрограммированным».
На многих из них, естественно, она оказывала незначительное воздействие; но избранных она возвышала до уровня гениальности. А многие из тех, кому не повезло стать гениями, становились специалистами высочайшего класса, — и все из-за особой добавки, извлекаемой из человека.
Произошло что-то вроде скрещивания двух рас, таких различных, что у них не могло быть настоящего гибрида, — у одной из них отсутствовала способность к воспроизводству. Изменения у «запрограммированных», иногда значительные, вызывала вытяжка из надпочечника человека.
Существовало лишь несколько постоянных источников высококачественной субстанции, — и каждый из них вызывал свой характерный побочный эффект. Часто «запрограммированный» начинал ощущать непосредственное родство, редко взаимное, с человеком-донором. Например, Передача, очень чувствительная «запрограммированная», остро ощутила родство с донором, когда ей ввели препарат.
— Я требую установления отцовства, — кричала она. Это была стандартная шутка «запрограммированных». — Требую как дочь своего донора! Я не верила в это раньше. Думала, это всего лишь слова. Доноры такие сердитые парни, что немедленно приходят в ярость, если кто-то из нас пытается познакомиться с ними под этим предлогом. Но я любознательна. Который из них?
Ей сказали.
— О, нет! Из всего выводка — только не он. Вы не разыгрываете? Мой новый родственник именно он? Хотя никогда раньше я не чувствовала себя настолько прекрасно. Никогда не работалось так легко.
Работа, которую поручили Джорджу Гневни, была технического характера. При обычном ходе вещей это было бы глупое назначение, ибо способностей к технике у Джорджа было меньше, чем у любого другого на этом свете. Джордж имел крайне ограниченные способности к чему угодно вообще — пока не открыли один его специфический талант.
Джордж Гневни был уродлив и неприветлив, и жил в нищете. Много было сказано о компенсации физического уродства — в основном то же самое, что и о нищете. Часто утверждалось, что эти два фактора способны образовать сплав за фасадом подонка, что подлинная личность может развиться и блистать наперекор превратностям судьбы.
Ложь! Эти факторы очень редко облагораживают человека. С простыми людьми этого не случается вообще. Уродливость, никчемность и одновременно нищета порождают в конечном итоге яростный протест против всего мира.
В этом и заключалась идея.
Гневни выделили скромное жилье и специальные продовольственные карточки. По ним он не мог получить то, что хотел, а только то, что числилось в его персональном списке, который злонамеренно охватывал все, что было ему противопоказано. В результате его мучили постоянные желудочные боли и бурление в животе. У него и так был скверный характер, а навязанный образ жизни лишь подпитывал и усугублял его.
Голос Гневни был груб и резок, хотя настоящие его качества проявлялись только в мощном реве, когда гнев Джорджа достигал точки кипения. Ему было отказано в привилегии жениться, хотя никакой женщины не светило ему в любом случае. Зато ему был разрешен низкосортный виски «Тпру, Джонни!» в объеме, достаточном чтобы поддерживать в Джордже раздражительность и недоброжелательность, но недостаточном, чтобы утешить его.
Он был неотесанный уродец — непристойная неприятная отрыжка рода человеческого. Он знал это и кипятился и клокотал от самого осознания этого факта. Он вел себя не лучше, чем барсук в клетке, а эти существа — ужасные грубияны.
В обмен на жалкие средства к существованию ему выдавалась ежедневная норма технических заданий, несмотря на отсутствие у него каких бы то ни было технических способностей. Это была несложная монтажная работа. «Запрограммированный» с соответствующей квалификацией мог сделать за минуту то, что отнимало у Гневни целый день. Большинство детей человеческой расы тоже справились бы с этими заданиями легко и быстро, — хотя и не все, потому что люди не единообразны по своим способностям в отличие от «запрограммированных».
Комплектующих, используемых Гневни при сборке, вечно не хватало, часть из них не подходила по каким-нибудь параметрам, некоторые были дефектные. «Запрограммированный» сразу же выявил бы некачественные комплектующие и отослал бы их назад, но уродливый Джордж не мог сказать, какие элементы были нормальные, а какие нет. Он злился и ругался день за днем на своей нелепой работе и превратился в самого раздраженного человека на свете.
Иногда вместо настоящих инструментов подкладывали «инструменты для розыгрыша»: отвертки со стержнями, гнущимися, как спагетти; пробойники с носиками мягкими как воск; наборы гаечных ключей, которые не подходили ни к чему на свете; паяльники с покрывающимися инеем жалами; немаркированные кронциркули с непроизвольным проскальзыванием; неправильные шаблоны; негодные обжимные щипцы; приборы для проверки целостности цепи, способные свести с ума любого.
Это сказка, что людей влекут механические устройства. У нормальных людей — врожденное отвращение к механизмам, а установившееся между ними примирение действует человеку на нервы. Проклятые устройства просто не функционируют должным образом. Ты ненавидишь их, они ненавидят тебя. История старая, как мир.
Свифт, старый мудрый сумасброд, однажды написал пьесу на тему «порочности неодушевленных объектов». Они действительно порочны, особенно с точки зрения больного, уродливого, невежественного, неумелого, несчастного человека, который сражается с ними в исступлении, — и они отвечают ему тем же.
На протяжении рабочего дня Джордж Гневни и несколько его товарищей по несчастью штурмовали свои задания — сквернословие вперемешку с многоэтажным богохульством и яростные танцы вокруг рабочего стола в стиле молний летней грозы. Время от времени приходили люди и вставляли в несчастных трубки, а также производили другие унизительные процедуры.
Пара-нексус — сложная субстанция, «собачье масло», необходимое для стимуляции «запрограммированных». Несмотря на то, что ее можно было взять у любого человека, в высшем качестве она встречалась только у испорченных, невменяемых «очень сердитых людей».
Но сегодня Джордж Гневни был сам не свой. Он выглядел угрюмым, но не выказывал ни грамма злости.
— Нужно его подстегнуть, — предложил унтер-доктор Котрел. — Мы не можем тратить на него весь день. Он раздосадован и испытывает достаточно сильное возбуждение. Почему он не взрывается? Почему он не злится?
— У меня идея, — объявил унтер-доктор Девон. — У нас помечено, что один из «запрограммированных» признал родство с ним. Помните, когда Ват впал в депрессию, мы вызвали «запрограммированного», который обнял его и назвал «дядюшкой Вилбуром»? То, как Ват взорвался, должны были зарегистрировать самые удаленные сейсмографы. Нам пришлось проявить прыткость, чтобы помешать ему наброситься на «запрограммированного». Ват продолжал злиться так долго, что мы смогли использовать его без перерыва более семидесяти часов кряду. Как же наши «очень сердитые» ненавидят «запрограммированных»! Они называют их «штуками».
— Отлично. То, что сработало с Ватом, с Гневни должно быть эффективнее вдвойне. Вызывай «запрограммированного». Натравим его на уродливого Джорджа.
— Ее. Она — «сомнительный механизм» и таким образом формально женщина.
— Еще лучше. Не могу дождаться. Гневни — самый продуктивный из них всех, когда действительно слетает с катушек. У него будет хорошая отдача.
Передача, маленькая талантливая «запрограммированная», пришла в Институт кортикоидов, «Молочную ферму». Она быстро разобралась в ситуации и получала от нее удовольствие. У «запрограммированных» был свой юмор — более изысканный, чем у людей, и более чем подлинный, — и они ценили забавность неуместного противопоставления.
В Передаче было немного актерского дара, ибо все Запрограммированные обладали талантом к имитированию. Она за секунду продумала роль и вложила в нее все свои способности.
И у нее получилось! Она изобразила самого жалкого пострела со времен «Спичечной девочки». Но она была «запрограммированной», а не человеком; это все равно, что надеть на коробку передач шаль беспризорника и повернуть толкатель.
Они впустили ее внутрь.
— Папа! — закричала Передача и бросилась к Гневни.
Обслуживающий персонал сомкнулся стеной, разделив их, чтобы избежать повреждений, когда низшего человека накроет девятый вал ярости.
Представление обещало быть грандиознее, чем то, которое устроил Ват в свое время на пустом месте. Гневни был крупнее и взрывоопаснее, а ситуация — нелепее. Будет побит рекорд по уровню децибелов, комната заполнится серой, а также обогатится словарь копрологии.
Но ничего не произошло.
Лицо Джорджа Гневни оставалось вялым, он печально покачал крупной головой.
— Уберите ребенка, — произнес он унылым голосом. — Сегодня я не буду нести ответственность за свое настроение.
Наступило новое утро, и Джордж Гневни должен был идти отрабатывать свой паек.
На улице к нему привязался жизнерадостный щенок — серия радостных тявканий и виляющий хвост в придачу.
— Привет, малыш, — сказал Гневни и нагнулся, чтобы потрепать щенка. Но щенок не был запрограммирован на такое обращение. Он был рассчитан на пинки раздраженных людей. Щенок закрутил серию обратных сальто под такой душераздирающий вой, как будто его пнули на самом деле.
— Бедная игрушка, — проговорил Гневни. — Она никогда не знала доброты.
— Послушай, Гневни, — обратился к нему подошедший человек низшего класса, — у собаки единственное предназначение — обеспечить возможность двенадцати или тринадцати таким, как ты, крутым красавцам пинать его каждое утро в целях создания у вас нужного настроения. А теперь пни ее.
— Не хочу.
— Тогда я доложу о вас.
— Мне все равно. Разве можно причинить вред этой бедной маленькой дворняжке?
Подошла старая разбитая параличом дама, трясущаяся от беспомощности.
— С добрым утром, мой милый, — сказала она Гневни.
— И вам доброго здоровья, леди, — ответил он.
— Что? Тебе не следует говорить так! Ты должен выбить у меня костыли, сбить с ног и втоптать в асфальт. Это поможет тебе настроиться на рабочий лад. Старые дамы-инвалиды — эффективный раздражитель для «очень сердитых»; они повышают градус их злости. Это общеизвестный факт.
— Не уверен, что буду делать это сегодня, э-э… Маргарет, так вас зовут? Прекрасного вам дня, дорогая Маргарет.
— Брось нести чушь про «прекрасный день»! Я обязана выполнить работу. Я кусочек твоего настроения. Ты, бычок, должен выбить костыли и сбить меня с ног, чтобы настроиться на рабочий лад. Нападай сейчас же, или я отправлю рапорт.
— Отправляйте, если вам так надо, дорогая Маргарет.
Гневни отправился на работу в Институт кортикоидов, но он был абсолютно к ней непригоден.
Раздражен? Он даже не сердился. Он был озадачен и мил, а когда кто-то из твоих подопечных становится мил с тобой, у тебя проблемы. Он был вежлив со всеми и заставил их всех понервничать. Он выполнил свою норму за час, — найдя задания значительно более легкими, если заниматься ими спокойно. Но он не должен был найти их более легкими.
Сотрудники отдела перепугались не на шутку. Они не могли позволить Гневни, лучшему производителю, продолжать в том же духе.
— Злись, черт тебя побери! — кричал унтер-доктор Котрел, тряся Гневни за плечи. — Мы не потерпим симуляции на работе. Злись и начинай вырабатывать гормоны.
— Кажется, сегодня я не в состоянии, — честно признался Гневни.
— Дважды черт тебя побери, тебе придется разозлиться, сволочь! — продолжал унтер-доктор Котрел. Но, казалось, он выводил из равновесия самого себя. — Унтер-доктор Девон! Обер-доктор Ратрейсер! Начальник Дагл! Мне нужна ваша помощь. Этот упрямый осел не желает злиться.
— Ему придется, — сказал унтер-доктор Девон. — Мы заставим вонючего ублюдка разозлиться.
— Он выглядит неважно, — сказал начальник Дагл. — Вчера его продуктивность снизилась наполовину, а сегодня он вообще никуда не годен. Ладно, пропустите его через стандартную процедуру. Нельзя, чтобы он киснул дальше.
Они пропустили. Процедура была зверская. Невиннейшего праведника она превратила бы в ревущего дьявола. Даже наблюдатели обычно багровели от ярости, глядя на происходящее, и не было предела для ответной реакции со стороны жертвы. Гневни перенес все со сдержанной грустью. А уж если не помогает стандартная процедура, что еще тут поделаешь?
Унтер-доктор Котрел набросился на Джорджа:
— Злись, грязный сукин сын! Злись, старая полоумная обезьяна! Злись, глупая свинья! Злись, упрямый осел!
Они позвали остальных. Они пригласили даже Передачу — в надежде, что она окажет на него более выраженное влияние, нежели днем раньше. Но Гневни, увидев ее, оживился.
— Ах, это моя дочурка! Я отсылал тебе сообщения весь вечер и всю ночь, но, полагаю, ты их не получила. Так чудесно увидеть тебя снова.
— Почему, старый бездельник? Так это ты слал мне сообщения? «С любовью, папа»? В цехе, где меня сделали, я никогда не слышала ничего подобного!
— Не будь жестокой, Передача. Ты — единственное, что заботит меня в этом мире. С тобой я могу стать новым человеком.
— Ладно, не будучи человеком, думаю, я могу быть человечной. Я присмотрю за тобой, уродливый папа. Но они не хотят, чтобы ты становился новым человеком; прежний ты устраиваешь их больше. А теперь позлись ради людей. Это твоя работа.
— Знаю, но я больше не могу. Я тут подумал, Передача, раз ты моя дочь, в некотором смысле — кортин от моего кортина и адреналин от моего адреналина, — мы могли бы сбежать куда-нибудь и…
— Святой свинтус! — унтер-доктор Котрел перешел на визг слишком высокого тона, чтобы его могло воспринять человеческое ухо, поэтому вероятно только Передача услышала его и покраснела. И тогда Котрел разошелся вконец. Он лягал Гневни и колотил его кулаками. Он визжал, рыдал и злобно бормотал. А когда издаваемые им звуки снова стали членораздельными, все услышали:
— Злись, черт тебя побери, злись!
Котрел был худощавый, но жилистый и мускулистый, и сейчас жгуты мышц и струны сухожилий вызывающе выделялись на его черно-фиолетовой коже.
Этот человек откровенно взбесился, будучи раздосадован на Гневни. Пузырящаяся пена с его губ запятнала комнату — такого вы не могли ожидать от унтер-доктора Котрела.
— Ну и ладно, — произнес начальник Дагл. — Продуктивный период Гневни все равно подходил к концу. Лучшие из них хороши только год или два, — темп ужасный. Нам повезло, что у нас есть замена.
— Замена? — прорычал Котрел, багровый от злости. — Он обязан разозлиться! Нет никакой замены. — И продолжил колотить Гневни.
— Думаю, начальник подразумевает вас, — вклинился обер-доктор Ратрейсер. — Да-да. Я уверен.
— Меня? Я унтер-доктор Котрел! Я зарабатываю 500 гузмандов в месяц!
— А теперь будете зарабатывать пять, — сказал начальник Дагл. — Беспросветная нищета — сопутствующее обстоятельство вашей новой работы. Раньше я лишь подозревал, что у вас есть дар. Теперь я уверен. Приступайте немедленно. Позже или, я надеюсь, раньше, вы станете лучшим среди «очень сердитых людей».
Котрел стал им, причем немедленно. Гневни был хорош. До него Ват считался одним из лучших. Но, если учитывать продолжительность крика и накал скандала в целом, то не было доселе таких представлений, какие давал теперь Бешенный Котрел, проникшийся духом новой работы.
Не было на свете человека свирепее его!
Перевод С. Гонтарева
Содом и Гоморра, штат Техас
Не следовало нанимать Манюэля на должность переписчика. Он не отвечал требованиям. Он не умел читать карту, даже не знал, что это такое. Он только усмехнулся, когда ему объяснили, что север находится наверху. Он знал лучше, где север.
Но у него был хороший округлый почерк, как у школьника. Он знал испанский, а также английский в достаточном объеме. Для участка, на который его назначили, карта не требовалась. Он знал его лучше кого-либо другого, определенно лучше, чем любой картограф.
Притом он был беден и нуждался в работе.
Его проинструктировали и отослали. Или им так казалось, что проинструктировали. Они не были уверены.
— Учесть каждого? Хорошо. Переписать всех? Тогда мне нужно больше бланков.
— Мы дадим тебе дополнительные бланки, если понадобится, Манюэль, но твой участок не такой уж населенный.
— Очень населенный: серые волки, куницы, лисицы, даже люди.
— Только люди, Манюэль. Не надо учитывать животных. Как ты их перепишешь? У них же нет имен.
— Почему нет! У всех есть имена. Могу до кучи переписать и их всех.
— Только людей, Манюэль.
— Мулов?
— Нет.
— Кроликов?
— Нет, Манюэль, нет.
— Мне не сложно. Могу до кучи переписать и их всех.
— Только людей — Господи, ниспошли мне терпения! — только людей, Манюэль.
— А маленьких людей?
— Детей? Обязательно, тебе же объяснили.
— Маленьких людей. Не детей. Маленьких людей.
— Если они люди, переписывай.
— Насколько большими они должны быть?
— Никакой разницы, насколько большими или маленькими. Если они люди, переписывай.
Манюэль взял Мулу и пошел работать. За ним закрепили участок Санта Магдалена — череда голых, пустынных гор, крутых, но невысоких, раскаляющихся на полуденном солнце до такой степени, что, говорили, застывшая лава иногда начинала подтаивать и оползать исключительно из-за солнечного тепла.
В Центральной долине находилось пять тысяч акров шлака и остекленевшего камня, последствие давно забытого взрыва, который оплавил холмы и сделал их гладкими и похожими один на другой. Место называлось Содом. Тут и там виднелись еле заметные следы как будто от людей и предметов, образовавшиеся, когда гранит пузырился как вода.
На удалении от мертвого центра дно ущелий покрывал низкорослый кустарник, а горы стояли серо-зеленые, поросшие старым кактусом. Чахлые деревца были ниже гигантских кустов и юкки.
Манюэль шагал рядом с Мулой, круглый спокойный человек и худой мрачный мул. Мула была настоящим мулом в отличие от многих других обитателей Санта Магдалены, чья принадлежность к тому или иному виду была менее определенной.
Но даже у Мулы имелась наследственная странность. Ее дедушка по отцу был козлом. Манюэль однажды рассказал об этом мистеру Маршалу, но Маршал не согласился с ним.
— Она мул, — сказал он. — Следовательно, ее отец был ослом. Следовательно, его отец тоже был ослом. Не могло быть никаких других вариантов.
Манюэль часто размышлял на эту тему, потому что он вырастил не одно поколение животных и помнил, кто был с кем.
— Осел! Два фута высотой, с бородкой и рожками! Я всегда думал, что это козел.
К полудню Манюэль и Мула добрались до Лост-Соул-Крик. Жаркий день — не время для путешествий. Но у Манюэля была работа, которую следовало выполнить. Он скинул с Мулы вьюки, достал анкеты и отсчитал девять штук. Потом занес в них данные на девять человек. Он знал все, что должен был знать об этих людях — об их жизни и их прошлом. Он знал, что лишь девять человек постоянно проживает на девятистах квадратных милях Санта Магдалены.
Но Манюэль, будучи человеком скрупулезным, проверял список снова и снова. Казалось, кого-то был упущен. Ах да, он сам. Он достал еще одну анкету и вписал все данные о себе самом.
Теперь, если посмотреть на ситуацию формально, его часть работы по переписи населения была выполнена. Эх, если бы он посмотрел на нее именно так, то избавил бы многих от ненужных забот и волнений, а также спас бы десять тысяч жизней. Однако инструкции, данные ему, были двусмысленны, несмотря на то, что их постарались сделать предельно ясными.
Так что на следующий день Манюэль встал пораньше, приготовил фасоль и повторил:
— Могу до кучи переписать и их всех.
Он позвал Мулу, которая паслась на поросшем колючками клочке земли, дал ей соли и закинул на нее вьюки. Затем они отправились заканчивать перепись населения, хотя и со страхом. С одной стороны была ясная обязанность закончить работу, с другой — страх, что его начальство так и не поняло. Также существовала причина, почему Мула была нагружена бланками анкет под самую завязку.
Когда они поднялись по крутому склону, хранящему следы очистительного огня, выше Лост-Соул-Крик, Манюэль громко помолился.
— Молитесь теперь за нас грешных…
…Грозные ущелья застыли под жарким утренним солнцем…
— …и в час нашей смерти.
Тремя днями позже в пригород Хай-Плэйнс, штат Техас, вошел, шатаясь, невероятный карлик. За ним следовало животное размером с волка, но по виду не похожее на него.
Одна женщина вызвала полицию, чтобы спасти странную парочку от детей, бросающих в нее камнями; и двоих пока еще неклассифицированных существ отвезли в полицейский участок.
Карлик был трех футов роста — скелет, обтянутый задубевшей на солнце кожей. Его попутчик — жуткого вида зверь размером с собаку и столь сильно утыканный шипами и колючками, что вполне мог сойти за дикобраза. Но скорее он выглядел как кошмарная репродукция усохшего мула.
Лилипут был безумен. Животное сохранило больше разума; оно тихонько улеглось и умерло. С учетом его состояния это было единственное, что оно могло сделать.
— Кто теперь руководит переписью населения? — спросил безумный карлик. — Младший сын мистера Маршала?
— Мистер Маршал, верно. А ты кто такой? Откуда знаешь о мистере Маршале? И что это ты вытаскиваешь из своих штанов… если это штаны?
— Список жителей. Имена всех проживающих в городке. Мне пришлось стащить его.
— Выглядит как микрофильм — такой мелкий почерк. И рулончик все разматывается и разматывается. Здесь, должно быть, миллион имен.
Они вызвали Маршала. Он был очень занят, но все же пришел. Мэр и общественный совет назначили крайний срок, когда он должен будет предъявить численность населения Хай-Плэйнс не менее десяти тысяч человек. Непростое дело, учитывая тот факт, что в городе проживало не так уж много людей. Все же он упорно трудился над этим вопросом. Но когда позвонили из полиции, он пришел.
— Вы младший сын Маршала? — спросил у него безумный карлик. — Выглядите в точности как ваш отец.
— Этот голос… я узнал бы его из тысячи, — сказал Маршал. — Это должен быть голос Манюэля.
— Само собой, я Манюэль, так же как и тридцать пять лет назад, когда я ушел на свой участок.
— Ты не можешь быть Манюэлем… усохшим до трех футов и двухсот фунтов и состарившимся на миллион лет.
— Посмотрите сюда, мистер Маршал, на мой переписной список. Он говорит, что я Манюэль. Еще здесь девять обычных людей и один миллион маленьких людей. Я не смог бы заполнить анкеты на всех маленьких. Мне пришлось украсть их список.
— Ты не можешь быть Манюэлем, — повторил Маршал.
— Он не может быть Манюэлем, — поддакнули большой полицейский и маленький полицейский.
— Может, и не могу. Мне кажется, я был им. Тогда кто я? Давайте посмотрим анкеты и разберемся, которой из них я соответствую.
— Нет, ты не можешь быть и никем из них, Манюэль. И однозначно ты не можешь быть Манюэлем.
— Дай ему какое-нибудь имя и перепиши его, — посоветовал глава общественного совета. — Нам нужно догнать до отметки десять тысяч.
— Расскажи нам, что произошло, Манюэль… если ты он… которым ты не являешься… но все равно расскажи.
— После того, как я переписал обычных людей, я отправился переписывать маленьких людей. Я взял лопату и раскопал вершину их города, чтобы проникнуть внутрь. Но они наложили на меня чары и заставили нас с Мулой крутить колесо в течение тридцати пяти лет.
— Где это случилось, Манюэль?
— В городе маленьких людей — Нуэво-Данас. За тридцать пять лет чары ослабли, и мы с Мулой сбежали, стащив список имен.
— Но где ты на самом деле достал этот список, Манюэль, с таким количеством имен, написанных таким мелким почерком?
— Маршал, не задавайте маленькой букашке, страдающей от язв, заработанных верховой ездой, так много вопросов! В ваших руках миллион имен. Заверьте их! И отправьте по инстанциям! Нас тут достаточно, чтобы принять резолюцию. Мы заявляем о немедленном присоединении Нуэво-Данас. Это сделает Хай-Плэйнс самым большим городом в Техасе.
Итак, Маршал заверил имена и послал их в Вашингтон. Это дало Хай-Плэйнсу самый высокий процент прироста населения среди прочих городов страны, — однако данные были оспорены. В Хьюстоне нашлись недовольные, которые заявили, что такое невозможно, что в Хай-Плэйнсе живет далеко не так много народу и что там скорее всего допустили ошибку при подсчете.
Спор тянулся не один день, и в течение этого времени Манюэля — если, конечно, это был он, — привели в порядок, откормили и попытались вытянуть от него более правдоподобную историю.
— Откуда ты знаешь, Манюэль, что прошло тридцать пять лет?
— Мне так казалось, что прошло тридцать пять лет, пока я вращал колесо.
— Но могло пройти всего около трех дней.
— Тогда почему я так постарел?
— Мы не знаем, Манюэль. Естественно, мы не знаем этого. Какого роста были эти люди?
— Кто знает. Размером с палец, может с два.
— И что представляет собой их город?
— Это заброшенный волчий город в степи, который они привели в порядок. Нужно углубиться в землю на несколько штыков, чтобы добраться до их улиц.
— Может, это и вправду были степные волки, Манюэль. Может, ты перегрелся на солнце, и тебе пригрезились маленькие человечки вместо волков.
— Степные волки не могут писать так аккуратно, как в этом списке, — возразил Манюэль. — Степные волки вряд ли могут писать вообще.
— Это верно. Список трудно объяснить. И столь странные имена в нем тоже.
— Где Мула? Я не видел ее с тех пор, как оказался здесь?
— Мула просто легла и умерла, Манюэль.
— Пожертвовала собой ради свитка. Почему я не подумал об этом раньше? Я сделаю то же самое. Я тоже истрепан, как старый башмак.
— Прежде чем ты умрешь, Манюэль, ответь на два последних вопроса.
— Тогда задавайте их быстрее. Я уже ухожу.
— Знал ли ты раньше о маленьких людях?
— Само собой. Каждый в Санта Магдалене видит их. Восемь-девять человек знают, что они там живут. „Но кому охота стать посмешищем?“, говорят они. И никогда не болтают на эту тему.
— Манюэль, как нам найти это место? Можешь показать на карте?
Манюэль скорчил гримасу и умер, не проронив ни слова. Он ничего не смыслил в картах, поэтому выбрал путь, которым мог их избежать. Его похоронили, так и не разобравшись до конца, был ли он настоящим Манюэлем или нет. Хоронить было не так много.
Той же ночью позднее, когда Маршал уже спал, его разбудил повелительный голос. Четырехдюймовый человек властного вида и с язвительными нотками в голосе обращался к Маршалу с прикроватной тумбочки.
— Вылезай из колыбельки, клоун! Назови свое имя и общественное положение!
— Я маршал, а ты, подозреваю, поздний сэндвич со свининой. Мне не следовало есть так поздно.
— Добавляй „сэр“, когда отвечаешь мне! Я не сэндвич со свининой и обычно не наведываюсь к дуракам. Поднимайся на ноги, олух!
Удивленный, Маршал поднялся.
— Я ищу украденный список. Прекрати зевать. Давай его сюда!
— Какой список?
— Не тяни время и не хлопай глазами. Неси наш список налогоплательщиков. Без лишних слов.
— Послушай, сверчок, — выговорил Маршал, набравшись храбрости. — Я сейчас возьму тебя и…
— Не возьмешь! Потому что заметишь, что парализован от шеи до пят. Подозреваю, что ты всегда был таким выше шеи. Где список?
— От-отослан в Вашингтон.
— Пучеглазый бегемот! Ты соображаешь, какой это крюк? Уничтожить тебя, квинтэссенция глупости, будет одно удовольствие.
— Я не знаю, что ты такое и реален ли ты, — сказал Маршал. — Даже не уверен, что ты принадлежишь этому миру.
— Не принадлежу миру? Да мы владеем миром! И можем показать свидетельство на право собственности. А ты можешь?
— Сомнительное свидетельство. Где вы его получили?
— Не у вас. Не стоило бы разглашать. Ну, ладно, мы получили его у основателя видов, на самом деле мошенника. Должен признаться, что нас обвели вокруг пальца, но мы мучались из-за тесноты и нам нужен был мир. Он сказал, что крупные двуногие слишком глупы, чтобы быть нам помехой. Мы забыли, что чем глупее существо, тем больше от него неприятностей.
— Я сделал такой же вывод, только в отношении мелких существ. Чем меньше, тем больше неприятностей. Возможно, следует протравить этот бардак в старых горах.
— О, ты не сможешь навредить нам. Мы слишком могущественны. Зато мы можем уничтожить вас в одно мгновение.
— Ха! — взорвался Маршал.
— Говори „Ха, сэр“, когда обращаешься ко мне. Знаешь ли ты место в горах под названием Содом?
— Знаю. Образовалось после падения крупного метеорита.
— Оно образовалось после применения вот этого, — сказало маленькое существо и протянуло руки, показывая что-то размером с песчинку. — Там был еще один ваш город, пучеглазые бестии, — продолжал маленький держиморда. — Вы не знаете о нем. Он был несколько веков назад. Мы решили, что он лежит слишком близко. А сейчас я решил, что вы слишком близко.
— Эта крошечная фигня не расколет даже орех, — сказал Маршал.
— Ты, мямлящий хлыщ, она сравняет твой город с землей.
— Если она сравняет город, что случится с тобой?
— Ничего. Я даже не моргну.
— Как ты приводишь ее в действие?
— У меня нет времени объяснять тебе, что да как, пустоголовый тупица. Мне нужно в Вашингтон.
Возможно, Маршал думал, что происходящее — сон. Он явно не воспринял угрозу всерьез. Он оставался по-прежнему спокойным, когда человечек привел оружие в действие.
После окончательного подсчета Хай-Плейнс перестал показывать самый высокий процент прироста по стране. Фактически, он продемонстрировал убыль большую, нежели любой другой город, — с 7313 человек до нуля. Предполагали, что Хай-Плейнс был разрушен гигантским метеоритом. Однако восемь-девять человек знали точно, что произошло в действительности, но они не расскажут.
Сначала на месте города собирались организовать лесной заповедник, но там не росло деревьев, достойных такого громкого названия. Теперь предлагается создать Национальный парк „Содом и Гоморра“ на месте двух загадочных разрушений, что в семи милях дальше.
Это место интересно как самый необитаемый регион, какой можно только отыскать. Рекомендуется для посещения людям, повидавшим все на свете.
Сон
Странно, что, будучи жаворонком по натуре, он проснулся в подавленном состоянии. Он пытался разобраться, почему, и не смог.
Будучи человеком здоровым, он не стал отказываться от здорового завтрака. Для этого он был недостаточно подавлен. Он слушал мелодичный голос темноволосой девушки. Она частенько завтракала в заведении Кэхила со своей подругой.
Виноградный сок, ананасовый сок, апельсиновый сок, яблочный сок… почему люди смотрят на него с недоумением — только потому, что он берет на завтрак четыре-пять сортов сока?
— Агнес, это было ужасно. Я была похожа на мешок грязно-зеленого цвета, набитый скунсовой капустой, клянусь. А мои волосы выглядели как туалетная швабра. Я чуть не умерла от тоски. Просто невозможно, чтобы кто-то чувствовал себя так плохо. Не могу забыть эту картину. Весь мир как нижняя часть сгнившего бревна. Хотя нет. Это было не просто скопление существ. Это была куча мала. Никто не заслуживает того, чтобы жить в таком мире. Он все еще у меня перед глазами…
— Тереза, это всего лишь сон.
Сосиски, всего четыре маленькие связки. Неужели люди считают его обжорой только из-за того, что он заказал четыре порции сосисок? Кажется, не так уж много.
— Моя мама превратилась в монстра, свинообразное животное, покрытое бородавками. Но все равно я узнала ее. Как могла моя мама выглядеть бородавчатой свиньей и при этом оставаться моей мамой? Она же опрятная!
— Тереза, это всего лишь сон. Выбрось его из головы.
Удивленные взгляды, которые человеку приходится терпеть, позволяя себе десяток оладий на тарелке! Что с этими людьми, которые называют четыре оладьи невероятной кучей? И что необычного в заказе четверти фунта хлеба? Лучше, чем двадцать маленьких кусочков, каждый на отдельной подставке.
— Агнес, глаза у всех были выпученные, как у насекомых. И мы воняли! Мы были раздуты, и все время шел дождь, едкий зеленый дождь, который вонял, как слово из пяти букв. Ох, подруга! Волосы торчали у нас отовсюду, где не было бородавок. Мы разговаривали, как охрипшие вороны. По нам ползали паразиты. Я чувствую зуд только при одном воспоминании об этом. А неприличные части сна я не стану рассказывать вообще. Никогда в жизни не испытывала такого отвращения. Не знаю, как я проживу день.
— Тереза, лапушка, почему какой-то сон так сильно тебя расстроил?
Не вижу ничего дурного в заказе глазуньи из трех яиц, и поджаренной с двух сторон яичницы из трех яиц, и трех яиц, сваренных всмятку, и шести — взбитых. Или закон требует, чтобы все яйца в заказе были приготовлены одинаково? Или есть что-то дурное в заказе пяти чашек кофе? Девушке не придется бегать подливать.
После яичной интерлюдии и первых блюд Баскомб Свисегуд любил перейти к бекону и вафлям. Но он подскочил, не закончив завтрак.
— Что она сказала? — Он удивился необычной громкости своего голоса.
— Что сказал кто, мистер Свисегуд?
— Девушка, которая была здесь и только что ушла с подругой?
— Это была Тереза, а другая девушка — Агнес. Или наоборот, это была Агнес, а другая девушка — Тереза. В зависимости от того, кого из них вы имеете в виду. Я не в курсе, что именно сказала каждая из них.
Баскомб выскочил на улицу.
— Девушка! Девушка, которая рассказывала про нескончаемый зеленый дождь, как вас зовут?
— Тереза. Вы встречали меня четыре раза. Каждое утро вы смотрите на меня так, словно видите впервые.
— Я Агнес, — сказала Агнес.
— Что вы подразумевали, когда говорили о нескончаемом зеленом дожде? Расскажите о нем подробнее.
— Не расскажу, мистер Свисегуд. Я просто рассказывала Агнес свой сон. Вас это не касается.
— Но мне нужно услышать о нем все. Расскажите подробнее, что вам приснилось.
— Не расскажу. Сон был нехороший. К вам он не имеет никакого отношения. Если бы вы не были другом моего дяди Эда, я бы позвала полицейского из-за вашей назойливости.
— Были ли у вас существа наподобие живых крыс, обитающих в желудке и помогающих переваривать пищу? Были ли они…
— Ох! Откуда вы знаете? Оставьте меня в покое. Я позову полицейского. Мистер Маккарти, этот человек пристает ко мне.
— Да неужели, мисс Ананиас. Старый Баскомб давно выдохся. От него вреда не больше, чем от фонарного столба.
— А на фонарных столбах росли волосы, не так ли, мисс Тереза? Они трепетали, разбухали и пахли зеленью…
— Ох! Вы не могли узнать! Вы страшный человек!
— Я Агнес, — сказала Агнес, но Тереза утащила ее прочь.
— Что за вырост на фонарном столбе, Баскомб? — спросил офицер Моссбэк Маккарти.
— Ох, я как будто побывал в аду, Моссбэк. Я видел его во сне прошлой ночью.
— Что ж, там ты и окажешься — как человек, игнорирующий Пасху год за годом. Но вырост на фонарном столбе? Если он имеет какое-то отношение к моему участку, я должен знать об этом.
— Похоже, я видел такой же страшный сон, что и юная леди, совпадающий во всех деталях.
Не зная, что представляют из себя сны (а мы не знаем), мы не заметим странности в том факте, что двум людям приснился один и тот же сон. Таких людей может быть не так уж много, и большая часть снов забывается сразу после пробуждения.
Баскомб Свисегуд забыл свой мрачный сон. Он не мог отыскать причину своего подавленного состояния, пока не услышал Терезу Ананиас, рассказывающую Агнесе Шоенапфель отрывки из своего сна. Даже тогда его сон вспоминался крайне медленно, и лишь по прошествии какого-то времени вспомнился сразу весь.
Странность заключалась не в том, что два человека увидели один и тот же сон, а в том, что они обнаружили совпадение, несмотря на тысячи людей вокруг и на то, что большая часть снов быстро забывается.
Но если совпадение имело место, оно могло быть многократным. В ночь, когда сон явился впервые, он, по всей видимости, приснился большому количеству людей в городке среднего размера. В дневной газете появилась небольшая заметка. К одному доктору обратилось пятеро пациентов, которым приснились крысы у них в желудке и растущие изо рта волосы. Это была первая публикация, затрагивающая феномен коллективного сна.
В пасквиле ничего не упоминалось о едком зеленом дожде, лишь при дальнейшем расследовании обнаружилось, что эта и другие подробности были общими для всех снов.
Но именно репортер Вилли Вэгонер прославил город. Пока он не выполнил свою работу, происшествия и заметки были разрознены. Доктор Хером Джудас сопоставлял некоторые сообщения, упоминавшие синдром зеленого дождя. Доктор Флоренц Аппиян отслеживал данные по травмам желудка, а профессор Гидеон Гритхауз пришел к некоторым научным заключениям о тайном значении бородавок. И только Вилли Вэгонер пошел искать правду в народ, а потом представил народу свои заключения.
Вилли заявил, что использовал для опроса случайную выборку из тысячи человек. (Это неправда; он поговорил примерно с двадцатью из них. Вряд ли вы представляете, сколько времени может занять опрос тысячи человек). Вилли сообщил, что сон про омерзительный мир видели чуть больше 67 % опрошенных. Он сообщил, что около 44 % видели сон более одного раза, 32 % — более двух раз, 27 % — более трех раз.
Многим несчастным он снился каждую ночь. А многие холодно отказались отвечать на вопросы вообще.
Это было через десять дней после того, как Баскомб Свисегуд подслушал рассказ Терезы о ее сне.
Позже Вилли опубликовал мнения троих ученых мужей и версии и комментарии многих других. Туда же присовокупил полные ненависти отклики читателей, что было чистым легкомыслием.
Однако феномен не был локальным явлением. Статья Вэгонера хоть и была первой всесторонней (по крайней мере, многословной) попыткой анализа явления, но ненадолго. Аналогичные статьи появились в других газетах в тот же день и днем позже.
Сон был больше, чем фантазия. Те, кто называл его фантазией, умолкли, как только посмотрели его сами. Показатель самоубийств вырос в стране и по всему миру. Явление приобрело глобальный характер. Неблагозвучная песенка «Зеленый дождь» оккупировала все чарты, так же как и «Песня бородавочника». Люди начали относиться с апатией к себе и окружающим. Женщины боялись родить монстров. Появились новые виды извращений, совершаемых во имя нового мира и его обитателей, некоторые разнузданные общества избрали желудочную крысу своим символом и поместили на эмблему. Прежние развлечения были заброшены, а сны стали единственной темой обсуждений.
Нервные расстройства продемонстрировали пугающий рост, поскольку люди стремились как можно дольше оставаться в состоянии бодрствования, стараясь отсрочить встречу с мерзостью, — но все равно спали и деградировали.
Это не смешно, — каждую ночь смотреть один и тот же отвратительный сон. Но именно к этому все и шло. Люди смотрели один и тот же сон ночь за ночью. Из разряда шутки ситуация перешла в разряд угрозы. Даже новые внезапные миллионеры, выбросившие на рынок свои лекарства, не были счастливы. Они тоже страдали всякий раз, когда засыпали, к тому же они знали, что их лекарства не являлись таковыми.
Ни огромное количество обращений к тем, кто мог бы исцелить население от бородавочных снов, ни президентские указы и декреты диктаторов, ни группы военных, подошедших к явлению как к военной угрозе, не помогли в решении проблемы.
Однажды ночью слабонервная леди услышала голос в своем скверном сне. Это был омерзительный хриплый баритон бородавочной свиньи.
— Ты не спишь, — сказал голос. — Ты в реальном мире. А когда проснешься — окажешься во сне. Тот мир — и не мир вовсе, он всего лишь сон. Реальный мир здесь.
Леди проснулась с воем. Она никогда не выла раньше, потому что была сдержанной леди.
Она была не единственной, кто проснулся с воем. Сотни, потом тысячи, потом миллионы просыпались с воем. Голос обращался ко всем без исключения и сеял сомнения. Какой мир был реален? Теперь люди тратили почти равное количество времени на каждый из них, потому что стали дольше спать. Большинство проводило в кошмарном мире целые двенадцать часов и более.
«Может быть» — так называлась статья на первой полосе, посвященная теме, которой уже касался профессор Гритхауз. Может быть, сказал он, что мир, в котором идет нескончаемый зеленый дождь, и есть настоящий мир. Может быть, бородавочники реальны, а люди — порождение сна. Может быть, крысы в желудке — норма, а другие способы пищеварения являются химерическими.
Потом в эфире всемирного канала выступил очень важный человек с речью, которая стала вызовом коллективному здравомыслию. Пришел час выбора, сказал он. Мы должны принять решение. Две реальности достигли состояния полного равновесия, и оно вскоре будет нарушено. Однако мы можем сделать выбор. Тот или иной, как решим. Умоляю вас всех во имя здравого смысла принять верное решение. Тот мир или этот станут миром завтрашнего дня. Один из них реален, другой — сон. Оба сейчас с нами, и мы можем проявить благосклонность к любому из них. Но послушайте меня: какой бы из них не выиграл, другой навсегда останется сном, временным безумием, которое вскоре забудется. Я призываю вас к благоразумию, которое отчасти я сам потерял. Несмотря на мрачную дилемму, я знаю, что выбор есть. Решайте!
Вероятно, это и стало разворотной точкой.
Безумный сон исчез так же внезапно, как и появился. Мир со сконфуженным смехом вернулся к нормальной жизни. Сумасшествие, длившееся шесть недель, закончилось.
Баскомб Свисегуд, жаворонок по натуре, чувствовал себя превосходно этим утром. Он завтракал в забегаловке Кэхила, сделав как всегда большой заказ, и прислушивался вполуха к беседе двух девушек за соседним столиком.
— Кажется, мы знакомы, — сказал он.
— Конечно. Я Тереза.
— Я Агнес, — сказала Агнес.
— Мистер Свисегуд, как вы могли забыть? Это случилось, когда сон только появился и вы услышали, как я рассказывала его Агнес. Потом вы догнали нас на улице, потому что видели такой же сон, а я хотела, чтобы вас арестовали. Разве не ужасные были сны? Выяснилось, откуда они взялись?
— Сны были ужасны. Нет, не выяснилось. Их объяснили групповым маниакальным синдромом, что, на мой взгляд, полная нелепица. А в последнее время появились люди, утверждающие, что снов не было вовсе и что скоро о них забудут. Но тот ужас! И то ощущение одиночества!
— Да, мы даже не педикюлили свои волосы на теле в целях гигиены. Да у нас почти и не было никаких волос на теле.
Тереза была привлекательной девушкой. Этот милый трюк с появлением крошечной крысы изо рта, когда та следила за тем, что подается в желудок! Тереза была луковицеобразна и красива. «Как полный мешок скунсовой капусты», восхищенно пробормотал Баскомб и стыдливо позеленел из-за неприличия фразы.
У Терезы были выпуклости поверх выпуклостей, бородавки на бородавках и волосы на тех участках тела, где не было бородавок и шишек. «Как туалетная швабра!», вздохнул Баскомб. Хриплое лязганье голоса Терезы звучало в утреннем воздухе, словно музыка.
Жизнь вернулась в прежнее русло. Канул в прошлое отвратительный, кошмарный мир, в котором люди стояли с открытыми лицами в полном одиночестве, без нательных друзей или иждивенцев. Неприятный мир болезненно-голубого неба, начисто лишенный упоительного аромата.
Баскомб решительно набросился на тарелку с первосортной падалью. За окном привычно шел едкий зеленый дождь.
Совершенное создание
I
Старые галактические карты в подражание древним земным — отчасти ради шутки и отчасти по наитию — изображали в далеких рукавах системы могучих существ: змей больше космического корабля, ганимедообразных тигров, дев с рыбьими хвостами, огромных дельфинов и андроидов величиной с остров. Смотришь, и вспоминаются противоречивые шедевры Гробина.
В самом конце Дальнего — Седьмого — рукава галактики на карте изображали Совершенное создание. Оно имело облик женщины и несло на себе три халдейских символа: символ сокровища, символ очень странной рыбы Машур и символ реституции, или Плавающей Справедливости.
Плавающая Справедливость — это нравственный эквивалент известного в геологии изостатического равновесия[1]. Ее главный принцип гласит: любой дисбаланс рано или поздно будет приведен к новому балансу, иногда мягко и плавно, иногда внезапно и грубо, как при землетрясении. То, что опустилось ниже всего, сильным искривлением слоев может быть поднято до наивысшей точки, если того потребует восстановление равновесия. И есть еще заключительное положение
Плавающей Справедливости. Оно утверждает: самый никчемный человек станет однажды обладателем главного сокровища вселенной. Без этой перспективы миры потеряют равновесие навсегда.
Самым никчемным человеком во вселенной был Питер Фини, жалкий неудачник, бесхребетный слюнтяй. Правда, была у него одна сильная сторона: он подмечал женскую красоту как никто другой. Женщины игнорировали его существование, так что мнение Питера о них оставалось беспристрастным, не замутненным близостью или чувством принадлежности. Питер оценивал красоту здраво и бескомпромиссно, хотя порой и с оттенком горечи.
Ну и сколько красивых женщин он обнаружил во вселенной?
Шесть.
Всего-то? И весь этот сыр-бор вокруг каких-то шести женщин? Вы уверены?
Да, Потер Фини был уверен. Его быстрый глаз — единственная быстрая вещь, которой он владел, — сканировал миллионы женщин во время его беспорядочных скитаний по вселенной. И лишь шесть из них были названы красивыми.
Леди с Меллионеллы, однажды мелькнувшая в толпе. Питер бросился за ней, но упустил из виду, а потом тщетно разыскивал целый год.
Девушка из маленького городка на Восточном континенте планеты Хоки. Впрочем, была у нее одна особенность, которая причинила Питеру боль: она разговаривала, как жительница маленького городка на Восточном континенте планеты Хоки. Питер просил у неба, чтобы она онемела, понимая, что молиться о таких вещах грешно и что девушка все равно одна из самых красивых, как бы она ни разговаривала…
Юная особа невысоких моральных принципов, родом с Люситы. Она была идеальна — ни убавить, ни прибавить.
Мать шестерых детей с Камирои. Уже не молодая, без общественного положения, вечно спешащая, нетерпеливая, раздражительная и, очень может быть, самая красивая женщина во вселенной…
Юная еврейка с планеты Трейдер. Искренняя и бесконечно добрая, но с безнадежно запутанной жизнью.
Красавица из Сан-Хуана, что на старой Земле, — в ее жилах текла кровь трех основных этнических ветвей старого человечества. Вспоминая встречу с ней, Питер не мог поверить, что такая красота существует. Он еще раз прилетел в Сан-Хуан, чтобы полюбоваться ею.
Шестеро во всех мирах? Не может быть! Красивых женщин должно быть гораздо больше.
А потом Питер встретил Терезу.
И что, она стала седьмой?
Нет. Она стала первой. Шестеро других померкли. Осталась одна — самая красивая женщина из самого дальнего рукава галактики. Совершенное создание.
II
Она жила на планете Грол. Чтобы попасть туда, объяснил представитель «Электрума», нужно добраться до конца галактики и потом повернуть налево. Там, в далекой глуши, спрятан нищий мирок, населенный одной беднотой.
Питер Фини разъезжал с образцами продукции по всей вселенной. Его нельзя было назвать удачливым коммивояжером. Он скитался по все более и более бедным мирам. И вот, наконец, он дошел до самого дна.
В тот день на планете Грол Питеру послышался звук, похожий на шелест шелка, — словно невидимая сеть пролетела над ним. Древний поэт восклицал: «О, как удивительна ты, Рыба Далекого океана!» Питер увидел Терезу — и погиб.
У него был странный обед. Он остановился в самом маленьком городке планеты, и там не оказалось привычных кафе и ресторанов. Гролианин просто разровнял граблями чистый песок, постелил для Питера коврик и принес еду на картонной коробке. Потом подал кофе — хороший кофе, но не тот, к какому вы привыкли.
В общем, Петер обедал в чем-то вроде уличного кафе. Мимо ходили люди, только не по тротуару, а по песку. Тереза пришла и уселась напротив.
— Haribagus[2], — сказал Питер. Достаточный набор слов, чтобы найти общий язык, разговаривая по гролиански.
— Bagus, — ответила Тереза.
Вот и все, что они сказали друг другу в тот день.
Завершив трапезу, Питер достал сигару. На планете Грол не было сигар фабричного производства. Их приходилось скручивать самостоятельно: вначале скатывался овальный лист, поверх него наматывался треугольный. Обычно такие сигары сохраняли форму час или более, но Питер скрутил свою уж очень неумело. Она рассыпалась, превратившись в ворох листьев и крошек, и Питер не знал, что с ними делать. Тереза аккуратно собрала кусочки, заново раскатала, ловко свернула в зеленый цилиндр, лизнула его самым прекрасным язычком на свете и протянула воссозданную сигару Питеру.
Какое же это блаженство — сидеть, покуривая, в зеленой тени, напротив самой красивой женщины. Докурив, Питер неуклюже поднялся и пошел прочь. Но его не покидало ощущение радости.
Он наблюдал за ней издалека. Тереза проворно доела то, что оставалось на его тарелке. «Надо же, какая голодная», — пробормотал Питер, восхищаясь ее сноровкой. Легко и грациозно она вскочила с земли, подняла тлеющий окурок сигары, и, потягивая из него дым, плавной поступью королевы направилась к морю.
На следующий день Питер снова сидел на коврике и ел принесенную гролианином стряпню. И снова ему послышался свист невидимой сети над головой. И снова на песок перед ним опустилась Тереза.
— A senhora tern grande beleze[3],- сказал Питер. Достаточный набор слов, чтобы найти общий язык на галактическом бразильском.
— Noa em nossos dias, — сказала Тереза, — porem outrora[4]
Вот и все, что они сказали друг другу в тот день.
Завершив трапезу, он достал из кармана сигару, которая тут же рассыпалась. Это его обрадовало. Тереза спасла сигару — собрала, скрутила заново, лизнула. Ее язык имел три изгиба, он был эластичнее, гибче и красивее всех языков на свете. Потом, как и накануне, Питер поднялся и побрел прочь. И снова Тереза подчистила остатки еды — красиво и жадно. Питер следил за ней, пока она не ушла к побережью, окутанная облаком голубоватого сигарного дыма.
В тот день Питер заключил сделку. Небольшой заказ едва покрывал его расходы, но и на том спасибо. Планета Грол заиграла для Питера яркими красками. Он чувствовал себя так, будто подписал очень выгодный контракт.
На третий день Питер снова обедал на коврике в подобии уличного кафе. Тереза сидела напротив. Питер попросил хозяина принести еды и для нее тоже. С трудом скрывая раздражение, гролианин принес.
— Ты самая красивая женщина из всех, кого я видел, — сказал Питер. Достаточный набор слов, чтобы найти общий
язык, разговаривая на английском.
— Я уже говорила, что сейчас я некрасивая. Но когда-то была, — ответила Тереза. — И, если будет на то божья воля, я верну утраченную красоту.
— Откуда ты знаешь английский?
— Преподавала в школе.
— А сейчас?
— Сейчас трудные времена. Школы закрыты. И я стала никем.
— Кто ты на самом деле? Человек древней расы? Гролианский тролль? Нет, невозможно. Кто же ты?
— Трудно сказать. Старый ученый говорит, что биология нашей планеты движется от странного к невероятному. Не знаю, хорошо это или плохо. Мой отец — человек древней расы, перекати-поле, бездельник.
— А мать?
— Мама? Та еще рыбка. Чудачка, не такая, как все. Хотя родом с этой планеты.
— Неужели ты была красивее, чем сейчас, Тереза? Как же ты выглядела?
— Как? Есть такое разговорное слово в английском — вау!
— Мне кажется, ты совершенна.
— Нет. Сейчас я чахлый цветок. Но когда-то и правда была совершенна.
— А на что ты живешь? Чем занимался отец?
— Когда не бездельничал, ловил рыбу.
— Почему не рыбачишь ты?
— Рыбачу. Но по-своему.
Питер снова услышал шелест невидимой сети, и ему безумно захотелось в нее попасть. С этого момента его отношения с Терезой развивались стремительно.
Двумя днями позже Питер испытал унижение. Он и Тереза обедали, сидя рядом на коврике. К ним подошел гролианин.
— Уже доедаете? — спросил он у Питера.
— Да, почти закончил.
— Вилка больше не нужна?
— Еще понадобится.
— Я должен забрать ее, — заявил гролианин. — Пришел человек более высокого сословия. Я отнесу вилку ему.
— У вас всего одна вилка?
— Я что, миллионер, чтоб держать в доме много вилок? Пришел важный человек, и я не хочу заставлять его ждать.
— Это унизительно, — выдавил Питер.
— Не понимаю, о чем вы. Давайте вилку.
Питер вернул вилку гролианину, и тот отнес ее человеку более высокого сословия, демонстрируя свою просвещенность.
— Не будь я самым никчемным и жалким человеком на свете, он бы не обошелся со мной так, — вздохнул Питер.
— Как ты не понимаешь, — сказала Тереза. — Кто-то ведь должен быть самым никчемным и жалким. В мире полно унижений. Это сближает нас.
Наступил последний день Питера Фини на планете Грол. Он уже собрал все заказы, какие мог собрать. Прогуливаясь с Терезой, он решился на трудный разговор.
— Когда добыча попадает в твои сети, Тереза, ты должна что-нибудь с ней делать. Или просто отпустить на свободу.
— Хочешь, чтобы я отпустила тебя на свободу?
— Нет. Хочу, чтобы ты пошла со мной на корабль, который улетает сегодня вечером.
— Я пойду с тобой только в одном случае.
— О других я и не думал, Тереза.
— У тебя не будет повода стыдиться меня, Питер. Я могу хорошо одеваться, если для этого есть средства. Могу изображать леди — я знаю, как это делается. Я даже научилась ходить в обуви. Живи мы в более счастливом мире, я бы наверняка вернула свою красоту, которую отняли трудные времена. Я принесу тебе удачу. Я говорю на разных языках, вижу скрытый смысл вещей, и я гораздо смышленее тебя. Со мной ты добьешься успеха даже в своей скудной торговле. Вместе нам будет хорошо.
Когда кто-то попадает в невидимую сеть, раздается характерный звук. Затягивание сети сопровождается другими характерными звуками — тихим пощелкиванием поплавков, перешептыванием грузил, поскрипыванием тросов. Тереза, дочь рыбака, прекрасно знала, что делала. Питер — рыба некрупная и нежирная, но Тереза понимала: он — лучшее, что можно поймать в этих водах.
Они поженились и улетели в поисках более счастливого места, где Тереза могла бы вернуть утраченную красоту.
Плавающая справедливость восторжествовала. Крайности уравновесились. Самый никчемный и жалкий человек на свете стал обладателем главного сокровища вселенной.
Разумеется, они были счастливы. Разумеется, их счастье выдержало испытание временем.
— И никакого подвоха? — спросите вы. — Не может быть, ведь в конце всегда что-нибудь портится…
Нет. Никакого подвоха. Совершенное, бесконечное счастье. Это только в лживых сказках что-нибудь портится в конце.
Они все лучше понимали друг друга, радовались вестям о грядущем потомстве. Их благосостояние росло, особенно в сравнении с прежними временами. Они перестали быть жалкими и никчемными. Взять в жены самую прекрасную женщину во вселенной мог лишь один мужчина. Хотя, возможно, это и выходит за рамки обычного понимания, но этим единственным мужчиной был именно Питер Фини.
Совершенство, вот что это было. И не только потому, что Тереза вернула себе прежнюю красоту и теперь весила больше ста килограммов, что, кстати, Питеру нравилось.
Но разве возможно, чтобы совершенство было чересчур совершенным?
III
Мир, в котором они обосновались, напоминал родной мир Терезы, только был обширнее, удобнее для жизни, одарен богатыми ресурсами и невероятно разнообразной биологией. Их любовь, многогранная и глубокая, не поддавалась измерению. И дети у них получались такие необычные, такие разные!
Плавающая справедливость торжествовала. Самый никчемный и жалкий человек вселенной заполучил Совершенное создание. Равновесие восстановлено, но почему тогда плавающая справедливость усмехается? И почему у этой истории рыбный привкус, даже у справедливости, которая плавает? Но поверьте, это не подвох. Их жизнь не была ущербной. Скорее, наоборот-их окружало изобилие, которое невозможно охватить. То есть, именно то, что подходило Питеру Фини как никому другому, — по версии Плавающей справедливости.
Но после большого уравновешивания всегда следует небольшая коррекция. Соразмерность должна быть установлена во всем — в том числе, и в счастье. Об этом нам шепчет древний Внутренний океан, и его соленые шутки надо воспринимать с горьким юмором.
Дети такие необычные и разные — и их так много! Ни одну пару на свете природа не осчастливила таким разнообразием детей. Одни скакали по холмам и скалам позади Питера, другие плескались в раскинувшемся перед ним океане.
Закончив возиться на пристани, Питер свистом позвал морских детей. Взорвав гладь воды, они плеснули хвостами и устремились к нему. Как же их много — и все такие складные!
— Свистни четверых к обеду! — крикнула Тереза. Питер
повиновался. То, как они поступали с детьми, было не то чтобы неприятно. Но не этого он ожидал. Хотя для них с Терезой все еще были открыты любые перспективы.
— Вот бы у нас появился человеческий ребенок, — говорила она. — В конце концов, у мамы была я. Человеческие малыши и дети-рыбы любят играть вместе. И еще он бы лазал по скалам вместе с детьми-троллями Грола. То есть, связал бы воедино всю нашу семью. Я знаю, ты тоже об этом думаешь, Питер. Поглядим, что получится в следующее оплодотворение икры.
Питер Фини смотрел на своих детей в волнах океана и на детей, карабкающихся по скалам, и чувствовал невольную гордость. Легко полюбить детей-рыб и детей-троллей, если они — плод твоих чресл. К тому же, оставалась надежда, — а она, как известно, умирает последней, — что когда-нибудь появятся дети, подобные Питеру. Но от этого его любовь к нынешнему потомству не становилась меньше.
Подплыли четверо детей, которых он позвал.
— Они такие чудесные! — сказала Тереза. — Зажарь их, Питер.
И взял он чудесных детей-рыб, вышедших из воды, и начал готовить к жарке.
Он долго не мог к этому привыкнуть. Но когда у тебя так много детей — больше десяти тысяч, и становится все больше и больше — и все они такие складные, и, вдобавок, плоть от плоти твоей…
Питер Фини укладывал детей-рыб на сковороду, и его переполняли противоречивые чувства. Соленые слезы струились по его сияющему лицу, падали в волны и сливались с соленой водой океана.
Трансцендентные Тигры
У Карнадины Томпсон был День рождения. Ей исполнилось семь лет. Детство, таким образом, осталось позади, и она вступила в пору расцвета своих сил. Это была ее собственная фраза и ее собственная идея о значимости данной вехи.
Многие взрослые считали, что Карнадина со странностями, хотя и признавали девочку достаточно развитой для ее возраста.
Карнадина получила четыре подарка: белый резиновый мяч, зеленую пластмассовую лягушку, красную шапочку и небольшую проволочную головоломку.
Девочка немедленно отбросила пластмассовую лягушку прочь, расценив игрушку, как малышковую. Карнадина была слишком взрослой для нее.
Она надела шапочку, сказав, что подарок прислал ее Гений, как символ ее власти. В действительности же никто не знал, от кого девочка получила красную шапочку. Но шапочка была очень важна. Если бы она не была важна, то о ней и упоминать-то не стоило.
Карнадина быстро собрала проволочную головоломку и затем разобрала ее вновь. Потом она сделала с резиновым мячом нечто такое, отчего у ее мамы глаза полезли на лоб от удивления. Тот же путь они проделали снова, когда девочка вернула сделанное в первоначальный вид.
Джеральдина Томпсон долго ходила с вытаращенными глазами. Заметив это, ее муж посоветовал ей обратиться к доктору. Не удивительно, что медицинского объяснения феномену найти не удалось, так как фактической причиной произошедшего были проделки ее дочери, Карнадины.
— Полагаю, ты заметил маленькую проволочную головоломку, которую я подарил дочери, — сказал Тиберн Томпсон своему соседу Эйч Хорну.
— Только то, что она, вероятно, стоит меньше четвертака, — ответил Хорн. — И я, как всегда, восхищен твоей способностью ловко тратить деньги. Не собираюсь называть тебя скрягой, Тиберн. А ведь я никогда не был сдержан в своих высказываниях. Но ты обладаешь уникальным для скупых людей талантом казаться щедрым.
— Знаю. Многие люди не понимают меня. Но вернемся к проволочной головоломке. На первый взгляд она кажется незатейливой, однако ей почти две с половиной тысячи лет. Ее невозможно собрать, поэтому игрушка займет Карнадину на долгое время. В ребенке слишком много нерастраченной энергии, которой найдется применение. Ведь это одна из старейших несобираемых головоломок.
— Но Тиберн, она только что собрала ее, — сказала Джеральдина.
— Это одна из девяти невыполнимых головоломок, упомянутых Анаксимандром в пятом веке до нашей эры, — продолжал Тиберн, не обращая внимания на жену. — И как ты знаешь, за все столетия, прошедшие с тех пор, к списку добавились всего две новые головоломки.
— Карнадина, — попросила ее мама, — покажи мне еще раз, как ты это делаешь.
Карнадина собрала головоломку вновь.
— Причина ее несобираемости, — развивал мысль Тиберн, — очевидна для меня, как для инженера-конструктора, но тебе, возможно, не все ясно. Смысл заключается в совмещении четных и нечетных элементов. Многие из классических невыполнимых головоломок — веревочные, наподобие этой, которая является их проволочной копией в миниатюре. Говорят, что собрать данную конструкцию так же невозможно, как развязать Гордиев узел. Однако, то же самое сказано и относительно двух других более ранних веревочных головоломках.
— Но она уже дважды собрала ее, Тиберн, — настаивала жена.
— Прекрати болтать, Джеральдина. Я объясняю Хорну нечто важное. Люди долгие годы бились над решением задачи, и даже в наше время Техническая Мысль — не столь распространенная в прошлом — признала абсолютную невозможность подобных вещей. А эта головоломка, я уверен, самая лучшая из всех невыполнимых. Она обманчива. Выглядит так, как будто безусловно есть способ ее собрать.
— Я уверен, что смогу это сделать, Тиберн, — сказал Хорн.
— Нет, не сможешь. Ты упрямый человек, и загадка сведет тебя с ума. Это совершенно невозможно. Для этого тебе потребовалось бы перенестись в другое измерение, а затем вернуться обратно.
Тем временем Карнадина вновь сделала что-то странное с резиновым мячом.
— Как ты делаешь белый мяч красным, а потом снова белым, дочка? — спросила у нее мама.
— Выворачиваю наизнанку. Внутри-то он красный, — объяснила Карнадина.
— Но как ты выворачиваешь мяч наизнанку, не разрезав его?
— Мама, если я его разрежу, то он будет испорчен.
— Но ведь невозможно вывернуть мяч наизнанку, не повредив его при этом.
— Невозможно, — согласилась Карнадина, — если у тебя нет красной шапочки.
— Дорогая, а как тебе удалось собрать головоломку, которую папа называет невыполнимой?
— Вот так.
— О, да. Но я имела в виду, как ты сумела сделать то, что раньше никому не удавалось?
— Все когда-нибудь происходит впервые, мама.
— Может быть, но в таком случае должно быть первоклассное объяснение, почему это случилось в первый раз.
— За счет красной шапочки. С этой шапочкой я могу делать все, что угодно.
Итак, Карнадина Томпсон в полном расцвете сил и в своей красной шапочке вышла на улицу и отправилась на поиски остальных Бенгальских Тигров. Это было самое исключительное тайное общество на свете. Оно состояло только из одного полноправного члена — ее самой — и трех потенциальных кандидатов: ее маленького брата Юстаса, Фэтти Фрост и Пиви Хорна. Самый старший из детей был на целых три месяца младше Карнадины.
Бенгальские Тигры не были широко известны в мире, так как общество было создано всего день назад. Его основателем и Первым Тигром являлась Карнадина Томпсон. Других обязанностей у нее пока не было.
И тем не менее, по ряду причин Бенгальские Тигры стали теперь самым важным обществом в мире. Новая сила уже начинала действовать. Вопрос был только в том, какую форму она примет, но ее особенности, казалось, проявились в специфической церемонии вступления в данное эзотерическое общество.
Клемент Чардин, выпускающий «Bulletin de la Socit Parahistorique Franaise», высказал новую идею:
«Вопрос о существовании трансцендентных сил перестал быть тайной. Они находятся так близко к нам, что их аура колышет наши волосы. Все мы являемся объектами Посещения. Сила, Двигающая Миры и Горы, уже находится в чьих-то руках. Реальность Посещения доказана, однако методы его обнаружения не могут быть сейчас названы.
Вопрос остается только в том, кто — один человек или целая группа — уверенно завладел Силой. Ведь она не дается легко. Она не придет к трусливым или слабым. Печально это признавать, но есть вероятность, что в действительности никто в Мире не готов получить Силу. Возможно, это уже не первое Посещение, но оно может стать и последним. Но Сила, какой бы она ни была по форме и сущности (а реальность ее существования доказана точнейшими инструментами), так вот эти Сила и Посещение могут миновать нас, как недостойных».
Данный отрывок приведен специально для тех, кто не читал вышеупомянутый журнал.
Мощный удар, обрушившийся на запад Карни, штат Небраска, был действием стихийной силы. Сейсмические колебания от удара ощущались во всем мире, а ударная волна сравняла с землей фермерские дома и постройки на много миль вокруг.
После этого наступила внезапная тишина, длившаяся фактически не более двух секунд, но сторонним наблюдателям казалось, что мгновения растянулись на несколько часов. Затем раздались крики ужаса.
Площадь разрушений представляла собой почти идеальную окружность диаметром около двух миль в диаметре. Таким образом, свыше двух тысяч акров было уничтожено. Первые отчеты сообщали, что данное бедствие не похоже ни на одно из когда-либо происходивших. В более поздних сообщениях говорилось, что оно похоже на все известные катастрофы сразу; и бедствие действительно имело общие черты со всеми ними.
На месте происшествия был громадный кратер, как от удара метеорита. Стояла сильная жара и отмечалось высокое радиационное излучение, словно там находился источник ядерного распада. Потоки лавы и огромные облака пепла напоминали супервулканическое извержение второго Кракатау.
В ранних сообщениях утверждалось, что глубина небывалого отверстия в земле составляет три мили. Это было сказано лишь для того, чтобы хоть как-то отобразить ситуацию и избежать паники. На самом деле глубина отверстия была неизвестна. Она была намного больше трех миль — по крайней мере, до тех пор, пока землетрясение не начало разрушать и обваливать его склоны — до тех пор, пока раскаленная магма, медленно поднимаясь со дна, не заполнила кратер на несколько миль вверх. И даже после этого глубина отверстия, наполненного текучей лавой, все еще оставалась намного больше трех миль.
Но слышал ли кто-нибудь взрыв, предшествующий катастрофе, или видел метеорит или другой летающий объект? Нет. Не было никакого шума, но что-то странное обрушилось на землю со сверхзвуковой скоростью.
И это был не метеорит, и не снаряд. Это было нечто такое, что одни очевидцы называли гигантским столбом света, другие — блестящего металла. Предмет был настолько большим, что в это невозможно было поверить, и двигался слишком быстро, чтобы его можно было как следует рассмотреть.
Один фермер сказал, что это походило на острие гигантской иглы, толщиной более одной мили и длиною в сотню тысяч миль.
Знал ли он, как правильно определять расстояния? Конечно, ответил фермер, я знаю, как определяются расстояния. Вон до того дерева — девяносто ярдов, а до той ветряной мельницы — семьсот. Ворон, летящий прямо, находится в восьмидесяти ярдах над землей, хотя многие подумали бы, что он намного выше. А гудок поезда доносится до нас с расстояния пяти с четвертью миль.
Но знал ли он, как определяются большие дистанции? Знал ли он, какое это огромное расстояние — сто тысяч миль? Конечно, вновь ответил фермер, большие расстояния определять еще легче, чем маленькие. И тот внезапно появившийся сияющий столб несомненно был длиной в сто тысяч миль.
Фермер был единственным, кто назвал хоть какие-то цифры. Мало кто вообще видел странный объект. Но все, наблюдавшие его, утверждали, что его появление длилось всего доли секунды. "Должно произойти нечто важное, чтобы отвлечь умы людей от необъясненного случая рядом с Карни, штат Небраска, — сказала группа советников, имеющая национальный статус. — Слишком пристальное внимание к этому событию может помешать изучению феномена».
К счастью, действительно произошло нечто важное, что отвлекло умы людей от необъяснимого случая рядом с Карни. Тем, что отвлекло их умы от необычного случая в штате Небраска, были подобные случаи близ Хэнксвилля — штат Юта, Крамптона — штат Мэриленд, Локаст-Бэйя — Арканзас, и Поуп-Сити — Джорджия. Все эти внезапные катастрофы были абсолютно идентичны по форме и неопределенны по своему происхождению. Национальная паника перешла во вторую стадию, и остановить ее было почти столь же важно, как и ликвидировать последствия самих катаклизмов.
А тем, что в свою очередь отвлекло умы людей от этих бедствий, были дальнейшие катастрофы в Хайморе — штат Южная Дакота, Лоур-Джилморе — штат Нью-Хэмпшир, Черрифорке — штат Огайо, и Розвилле — Южная Каролина.
И тем, что потом отвлекло внимание населения от этих, более поздних случаев, стали последующие бедствия — но подобное могло произойти снова и снова.
И происходило.
В то время, как очаги катастрофических разрушений сыпью покрывали страну, в небольшой аудитории состоялась академическая дискуссия, посвященная Новым Возможностям Человечества. Среди присутствующих были люди, обеспокоенные текущими катаклизмами, которые говорили, что Человечество может не просуществовать достаточно долго, чтобы получить Новую Возможность — или что-нибудь еще. Но некто Винкерс — обозреватель журнала «Взгляд в Будущее», выступивший с докладом — не уделил катастрофам внимания, как если бы они были просто вереницей фейерверков, не затрагивающих его сферу деятельности:
«Парадоксально, что мы знаем так много и в то же время еще так мало об Имманентной Силе, присутствующей в Мире: имеется в виду Посещение, получившее международный термин «Poyavlenie».
Присутствие Силы было выявлено, однако ее источник дважды перемещался в пространстве. Более раннее утверждение, что Посещение обнаружено инструментами, неверно. Оно было обнаружено не инструментами, но пара-инструментами. Это молодая наука о сборе данных путем отказа от привычных методов и от выводов, сделанных с помощью этих методов. То, что наши лучшие инструменты не в состоянии зафиксировать, почти столь же важно, как и то, что они действительно фиксируют. В некоторых случаях дело обстоит именно так. Примеры неудачных измерений, сопоставляемые с тезисом Посещения, различны, но не случайны. Это позволяет нам сделать вывод, что в этих случаях есть закономерность.
Характеристиками проявления Силы, как спрогнозировано с помощью новых методов (и рассмотрено в известной работе Ог-Хорнбостэля), можно назвать шиловидность, хомодинамичность, гомохиральность и (на этом месте в ум закрадывается некоторое сомнение, но все же я уверяю аудиторию, что являюсь предельно серьезным), гомеотелеутичность.
Кроме того, в феномене проявления Силы присутствует Вербальный Элемент, как бы невероятно это ни звучало. Это воскрешает старых призраков. Так, как будто до нас донеслись отголоски идолопоклонства или примитивной магии. Именно так, как если бы мы имели дело с Логосом — древним миром, существовавшим еще до нашего мира. Но как нам понять его логику?
Воистину, самый озадачивающий аспект из всех — это Вербальный Элемент, обнаруженный в ходе исследований, и кажущийся маловероятным. Должны ли мы верить, что Силой управляют гомеопатически, посредством чего-то вроде ведьминых рифмованных заклинаний? Это можно признать только в самом крайнем случае, так как мы знаем об этом лишь косвенно. Но когда мы начинаем рассматривать все вышеупомянутое в свете Гипотезы Лаудермилка, нам грозит опасность попасть в плен лженаучных представлений.
Насколько могущественна Сила? Мы не знаем. Мы не можем измерить ее в динах. Мы можем только сравнить действие Силы с другим действием, но различие оказывается настолько большим, что сравнение теряет смысл. Мы можем рассматривать действие Силы в свете Теории Титтер-Стампфа или Проекта Крогмана-Кейла с помощью Инструментов и Пара-Инструментов. Но в любом случае, нам остается только благоговейно шептать: "действительно очень могущественна".
Карнадина Томпсон начала страстно читать газеты. Это стало неожиданностью, так как чтение всегда было ее слабым местом. В свое время она испытала такие большие затруднения с историей о Котенке и Колокольчике в «Первом Читателе», что ее мама сделала вывод, что дочь вообще не имеет никакой способности к плавной и выразительной речи. Но вывод был опровергнут мгновение спустя, когда Карнадина вырвала оскорбившие ее страницы из «Первого Читателя», сказав маме и всему миру, что они могут сделать с этим несчастным котенком. Причем, это было сказано с большой выразительностью. Тем не менее, случай показал, что к чтению у Карнадины нет никакого таланта.
Но теперь она читала все, что могла найти о новых бедствиях, обрушившихся на страну, и читала об этом вслух громким голосом, в котором названия разрушенных мест звучали, как звенящие колокольчики.
— Каким образом ты научилась так хорошо читать газеты, Карнадина? — спросила у нее мама. — Откуда ты знаешь, как правильно произносить названия?
— О, в этом нет большой хитрости, мама. Ты просто вникаешь в суть — и вперед. Крамптон! Локаст-Бэй! Поуп-Сити! Черрифорк! Розвилль!
— Но как тебе удается читать все эти трудные названия в газете, если ты даже не могла прочесть небольшую историю о котенке?
— Мама, думаю, что в связи с происходящими событиями у этого проклятого котенка есть довольно хороший шанс получить по заслугам.
Далеко, очень далеко состоялась беседа.
Она происходила в гигантском мире изощренной софистики и независимости от материи. Это был один из тех миров, на основании которых была построена Гипотеза Лаудермилка. Такой мир действительно существовал, что в известной степени являлось триумфом для Лаудермилка.
— Так вы даровали Силу? — спросил Сферос, древнейшая шарообразность того продвинутого мира.
— Да, я передал ее, — сказал Аку, энергичный молодой ловкач, припадая лбом к полу. Разумеется, это фигуральное выражение, так как в том мире не было ни лба, ни пола.
— А вы уверены, что передали ее правильно?
— Вы забавляетесь надо мной. Естественно, я не уверен. Не каждое посвящение может быть успешным, как и не каждое семечко прорастает. Учатся на своем опытом, а это — мой первый опыт такой миссии. Я исследовал большую часть того мира прежде, чем нашел подходящего человека. Сначала я думал, что он может быть среди мастеров музыкального мира — они имеют даже такой мир и его владельцев. Но ни один из тех людей — они называли себя актерами, импресарио и промоутерами — не годился. Никто не обладал спокойной уверенностью в своих силах, которая является первым необходимым признаком. Та уверенность, которую они имели, была совсем другого рода, а не реальная. Кроме того, их музыкальный мир не был истинным созданием в нашем смысле — в действительности это вообще не мир.
— Где вы искали затем? — спросил Сферос.
— Я обратился к главам аппарата. На отсталых планетах часто есть так называемый «аппарат» или «правительство». В том мире таковых было множество. Но их лидеры — хотя больше всех показывали стремление к власти — не обладали уверенным спокойствием, которое должно ей сопутствовать. Их уверенность, если это можно так назвать, была истеричного вида. Кроме того, большинство из них было продажными людьми, поэтому я отклонил их кандидатуры.
— А потом?
— Тогда я исследовал маловероятные возможности. Тех, кто использует в своей работе несомненную власть над другими видами — жокеев, свинопасов, пасечников, заклинателей змей. Но и с ними я не находил то, что искал — совершенную уверенность истинно высшего существа.
— И затем, Аку?
— Тогда я стал действовать с помощью инструментов, не доверяя собственному суждению. Я установил Индикатор Спокойной Уверенности в автоматический режим и облетел вокруг планеты. И в целом мире я нашел только одного человека с прекрасной уверенностью — абсолютно неуязвимого для каких бы то ни было сомнений в себе и в своих способностях. Именно его я наделил властью и даровал идею о Великой Силе и Энергичности.
— Вы совершили ошибку. К счастью это небольшая ошибка, поскольку тот мир невелик. Вы были слишком озабочены тем, чтобы показать хороший результат при первой же попытке. Но когда ничего нельзя найти, нужно оставить такой мир в покое. На очень многих планетах ничего и не может быть найдено. Уверенность — не единственное необходимое достоинство; это просто первое свойство, на которое мы обращаем внимание, ведя поиск в иных мирах. Тот, кого вы посвятили, хотя и был полон уверенности, не обладал другими, в равной степени важными качествами. Фактически, это была форма куколки, детеныш, известный под местным названием «ребенок». Ну хорошо, что сделано, того уже не исправишь. К счастью, такая присужденная сила несет в себе собственный фактор безопасности. Худшее, что она может сделать — разрушит их собственный мир и благополучно изолирует его от других. Вы провели посвящение правильно?
— Да. Я оставил Красную Шапочку, как символ власти и могущества. Произошло мгновенное принятие шапочки и понимание ее назначения.
— Теперь возьмемся за большие города, — воскликнула Карнадина Томпсон, находящаяся в здании клуба Бенгальских Тигров.
Киви и банан —
Новый Орлеан!
Она воткнула иглу в точку Нового Орлеана на карте, и громадный столб длиной в сто тысяч миль обрушился прямо в центр города. Игла? Не гвоздь? Нет. Нет. Гвозди бы не сработали. Они сделаны из окисляющегося металла. Иглы! Иглы!
Помидор —
Балтимор,
взвыла Карнадина, втыкая другую иглу, и старый город был разрушен. Но еще ни одно название уничтожаемого города не произносилось так громко и с такой ненавистью.
Фэтти трескает болонью —
Разрушаем Сан-Антонио.
И Карнадина вонзила в него иглу с полной уверенностью в своих силах, с красной шапочкой, надетой набекрень, и глазами, полными зеленого огня. Среди нас наверняка были те, кто любил это место и жалел, что его не удалось сберечь.
Холст и кисти —
Корпус-Кристи.
— Я тоже знаю один, — сказал Юстас и нахлобучил красную шапочку себе на голову:
Пиви писает в кровати —
Разрушаем Цинциннати.
Он произнес стих, размахивая иглой, решительно, но неудачно.
— Это не очень хорошая рифма, — сказала Карнадина. — Держу пари, что ты испортил работу.
Но он сделал правильно. Разрушения не были четко определенным холокостом. Это больше походило на грубую, кровавую, монотонную работу — вам бы такая не понравилась.
— Юстас, иди в дом и принеси большую карту мира, — приказала Карнадина, — и еще немного игл. Мы не хотим ничего упустить из виду.
Мед и прополис —
Миннеаполис.
Позволь и мне сделать один, — умоляюще попросил Пиви и схватил красную шапочку:
Туалетная бумага —
Разрушается Чикаго.
— действительно желала бы, чтобы вы, люди, позволили мне управлять всем, — сказала Карнадина. — Это бы внушало страх.
Так и было. Это было ужасно. Гигантская игла больше не находила ровных и нетронутых мест. Вырывая огромные куски земли, она соединяла между собой соседние отверстия. Это было простое зверское разрушение.
Если Вы лично не хотите ввязываться в эту историю, то ищите высокое место около города, к которому никто не может подобрать рифму, и быстрее отправляйтесь туда. Но если вы не сможете покинуть свой город в течение двух следующих минут, забудьте об этом. Будет уже слишком поздно.
Карнадина стремительно продолжала:
Мишка Тэдди —
Скенектеди.
Это стало одним из самых круглых и ровных отверстий.
Нож и миска —
Сан-Франциско.
Это была удачная попытка. Она захватила всех людей сразу, а затем повсеместно вызвала цунами и землетрясения.
Тролли, гоблины и орк —
Разрушается …
Конец
Перевод: Элина Кийг, 2005
Великая междугородняя
— В 1907 году я достиг совершеннолетия и получил доступ к приличному по размеру наследству, — начал рассказ старик. — Мне хватило ума понять, что я мало что смыслю в инвестициях. Поэтому я обратился к осведомленным людям за советом, куда вложить наследство.
Я поговорил с банкирами, скотоводами и новыми нефтепромышленниками. Эти парни не промах. Они смотрели в будущее, и все их мысли и чаяния были о приумножении капитала. В тот год образовалось наше государство, и над новой страной витал дух процветания, в которое я и пожелал вложить родовые деньги.
В конце концов, я сузил инвестиционный выбор до двух компаний с примерно одинаковыми, как мне тогда казалось, перспективами, хотя сегодня такое сравнение способно вызвать только улыбку. Первой из них была акционерная компания некоего Харви Гудрича, связанная с торговлей каучуком, поэтому, учитывая рост популярности новомодного автомобиля, логично было предположить, что резина станет товаром будущего. Второй из них была транспортная компания, планировавшая проложить железную дорогу между небольшими городками Кифер и Моундс. Также она намеревалась (в перспективе) бросить ветки на Гленпул, Биксби, Кельвиль, Слик, Бристоу, Беггз и даже в Окмулги и Сапульпу. В тот момент казалось, что у этих небольших междугородних линий может быть большое будущее. Междугородка уже функционировала между Тулсой и Сэнд-Спринг, и еще одна ветка строилась между Тулсой и Сапульпой. Всего по стране действовало более тысячи этих маленьких троллейных дорог, и вдумчивые люди верили, что когда-нибудь все это разрастется до масштабов общенациональной сети и, возможно, станет главной транспортной системой.
Но в тот год старик Чарльз Арчер был еще юношей. Он выслушал Джо Элайза, банкира из маленького, но быстро растущего, городка:
— Задали вы мне загадку, молодой человек, — сказал Элайз. — Мы прикупили бумаги обеих компаний, рассчитывая получить от каждой курочки по яичку. Я начинаю думать, что мы ошиблись. Перспективы этих компаний — это два варианта будущего, и только один из них реализуется. После открытия в нашей стране новых месторождений нефти может казаться, что следует отдать предпочтение резине, которая завязана на автомобиль, который завязан на топливо, производимое из нефти. Но не обязательно. Я уверен, что основное предназначение нефти — снабжение новых заводов энергией, поэтому я считаю, что резина уже переоценена в части ее промышленного использования. А кроме того строится новая транспортная система. Между лошадью и магистральными железными дорогами грандиозный разрыв. Я абсолютно уверен, что от лошади откажутся, как от главного способа транспортировки. Мы больше не выдаем кредитов ни производителям карет и телег, ни изготовителям упряжи. А в автомобиль я не верю. Он разрушает во мне что-то. Междугородка придет в маленькие городки и так разрежет магистральные железные дороги, что оставит не более полудюжины протяженных линий в Америке. Юноша, я бы с полной уверенностью вложил деньги в междугородку.
Чарльз Арчер выслушал скотовода Карла Бигхарта:
— Скажи, юноша, сколько голов крупного рогатого скота войдет в автомобиль? Или даже в то, что они называют грузовиком или фургоном? А теперь скажи, сколько войдет в вагон для перевозки скота, который можно прицепить к любому составу на любой междугородней линии? Междугородка станет для нас, скотоводов, спасением. По правилам мы не можем гнать скот более 20 миль до железной дороги; но маленькие междугородки протянутся вглубь территории, проходя через каждую вторую или третью милю. Скажу тебе еще одну вещь, молодой человек: у автомобиля нет будущего. Мы не можем позволить себе такой путь развития! Рассмотрим человека верхом на лошади, — а я провел верхом на лошади большую часть жизни. Ну, в целом это хороший человек, но он меняется, как только взбирается на лошадь. Любой наездник становится высокомерным, каким бы вежливым он не был на земле. Знаю это по себе и другим. В свое время человек на лошади был необходим, однако, я уверен, это время заканчивается. От человека верхом на лошади всегда исходила повышенная опасность. Но человек на машине, поверь мне, юноша, в тысячу раз опаснее. Милейший в быту человек напускает на себя невероятное высокомерие, стоит ему только оказаться за рулем автомобиля, и это высокомерие станет еще больше, если позволить производить машины более мощные и более изощренные. Уверяю тебя, распространение автомобиля породит в человеке абсолютный эгоизм. Породит насилие в масштабах, невиданных прежде. Обозначит конец семьи, какой мы ее знаем, — три или четыре поколения, живущие в одном доме. Разрушит добрососедские отношения и само чувство единой нации. Разрастутся громадные язвы городов, фальшивое изобилие пригородов, произойдет разрушение традиционного сельского уклада и вредная концентрация специализированного сельского хозяйства и производства. Это породит отрыв человека от своих корней и безнравственность. Сделает каждого деспотом… Я уверен, частный автомобиль будет выдавлен из жизни. Должен быть! Это нравственная проблема, а мы нравственная нация; мы предпримем высоконравственные действия против него. А без автомобиля резина не имеет никаких перспектив. Делай ставку на акции междугородки, юноша.
Молодой Чарльз Арчер выслушал нефтепромышленника Нолана Кушмана:
— Не стану тебе врать, парнишка, я люблю автомобиль, моторизованную карету. У меня их три, изготовлены на заказ. Когда я за рулем, я император. Черт, я император в любом случае! Летом я приобрел замок, в котором когда-то жили императоры. Я перевез его, камень за камнем, на свою родину в Оусэйдж. Теперь, что касается автомобиля: я вижу, как следует его усовершенствовать. Сначала — улучшить дороги, сделав их ровнее, с покрытием из щебня или бетона, а потом — модернизировать машины, сделав более низкими и более быстрыми. Мы бы так их и усовершенствовали, будь мы какой-нибудь другой расой, не людьми. Это логичное развитие, но я надеюсь, что этого не случится. Это привело бы к широкому распространению автомобиля, а человечеству нельзя доверять такую мощь. Кроме того, мне нравятся большие машины, и я абсолютно не желаю, чтобы их было много. Владеть ими нужно позволить только людям чрезвычайно богатым и способным. Что случится, если даже рабочим разрешить пользоваться машинами? Это будет катастрофа, мир превратится в ад, если они попадут в руки обычных людей и все станут такими же высокомерными, как я! Нет, автомобиль никогда не будет ни чем иным, кроме как предметом гордости богачей. Каучук останется ограниченным придатком к этому особому изделию. Инвестируй в свою междугородку. Это наше будущее, в противном случае грядущее меня страшит.
Молодой Чарльз Арчер понял, что мир стоит у развилки. От выбора направления будет зависеть судьба страны, мира и человечества. Он глубоко задумался. Потом принял решение, пошел и вложил все деньги.
— Я взвесил оба варианта и сделал выбор, — закончил рассказ старик Чарльз Арчер. — Я вложил все, что у меня было, — 35 тысяч долларов, солидная сумма по тем временам. Результат вам известен.
— Я часть этого результата, прадедушка, — заметила Энджел Арчер. — Если бы ты вложил деньги иначе, то изменил бы свое финансовое положение, женился по-другому, и я была бы другой или вообще не родилась. Мне нравится, какая я есть. Мне нравится все в моей жизни.
Трое решили прокатиться ранним субботним утром: старый Чарльз Арчер, его правнучка Энджел и ее жених Питер Брэйди. Они ехали через квази-город, богатую сельскую местность. Ветка, по которой они следовали, не была основной, но даже она открывала красоты (частично естественные, частично изобретенные), волнующие и одновременно умиротворяющие.
Вода, постоянно рядом с железнодорожным полотном, вот в чем секрет! Пруды с карпами — один за другим. Станции разведения рыбы. Танцующие по камням ручьи, которые в менее просвещенную эпоху могли бы быть не более чем сточной канавой или чередой болот полосы отчуждения. Мелкие и быстрые ручьи, в которых мальчишки ловили крупную форель.
Вокруг густой кустарник: сумах, гамамелис, лавровый сассафрас — благовонные деревья, которыми они могли почти быть. И сами огромные деревья: пекан, гикори и черный орех, — высокие колонны на заднике сцены; а между ними деревья поменьше: ивы, тополя, платаны. Якорцы, осока и тростник торчали из самой воды, а высокая суданская трава и бородач покрывали берега. И всю дорогу — клевер и запах влажного донника.
— Мое решение было ошибочным, — добавил старый Чарльз Арчер, в то время как мимо проплывал ухоженный ландшафт. — Сегодня понятно, насколько нелепым оказался мой выбор, но я был молод. По прошествии двух лет компания, в акции которой я вложился, обанкротилась, и я потерял все. Так я избежал раннего и легкого богатства, зато приобрел ироническое хобби: я отслеживал курс акций компании, в которую не решился инвестировать. Акции, которые я мог купить на свои 35 тысяч, сегодня принесли бы мне 9 миллионов долларов.
— Ах, не стоит говорить о грустных вещах в такой прекрасный день, — запротестовала Энджел.
— Они слышали еще одного этой ночью, — сообщил Питер Брэйди. — Они слышали его несколько раз в течение недели, но пока не поймали.
— Я всегда хотела, чтобы их не убивали после поимки, — вздохнула Энджел. — Мне кажется, это не совсем правильно.
Девочка-пастушка собирала в кучу белых галдящих гусей, пожирающих сорняки на полях зеленого лука. Цветущая листовая капуста полыхала зелено-пурпурным, а стебли окры торчали, целясь в небо. Коровы джерсейской породы паслись по обочинам железнодорожного полотна, покрытого узорчатым пластиком, по рисунку почти не отличимым от травы.
Облака желтой пыли в воздухе. Пчелы! Искусственная порода, у которой нет жала. Но самой пыли не было. Никакой пыли больше вообще!
— Отыскать бы и ликвидировать тех, кто клепает драндулеты, — сказал старик Чарльз Арчер. — Блокировать яд в источнике.
— Их слишком много, и денег замешано много, — отозвался Питер Брэйди. — Да, мы убиваем их. Одного нашли и прикончили в четверг. И уничтожили три почти готовых драндулета. Но у нас не получается ликвидировать их всех. Такое впечатление, будто они лезут из земли, как змеи.
— Я не хочу, чтобы их убивали, — повторила Энджел.
Ярко раскрашенные фляги с молоком стояли на погрузочной платформе молочного депо. Куры громко протестовали в девятиэтажных клетках, ожидающих отправки, но им никогда не приходилось ждать долго. Здесь — десятки тысяч яиц в рефрижераторном отделении; там — выводок поросят или розовых бычков.
Саженцы томата были подвязаны к шестам двухметровой высоты. Кукуруза стояла, еще не выпустив кисточки. Они миновали огуречные лозы и лозы с дыньками канталуп, потом сине-зеленые холмы с рядами картофеля. Ах, виноградники на пьяных акрах, поля люцерны, живые изгороди из оранжевой маклюры и боярышника. Ботва моркови ткала живое зеленое кружево. Скот пасся на полях, засеянных кашкой и земляным орехом. Мужчины косили сено.
— Я слышу его! — внезапно произнес Питер Брэйди.
— Навряд ли. Сейчас же день. Не морочь себе голову, — возразила Энджел.
В прудах возле пути и в прудах возле ферм утки искали корм, ныряя головой под воду. Дубы подпирали небо в придорожных парках. Овцы жевали сено из кормушки, которая возвышалась над их головами; они казались маленькими белыми островками на ее фоне. На небольших стендах были выставлены местное вино, шоколадное пиво и сидр на продажу наряду с известняковыми фигурками и раскрашенной резьбой по дереву. Козлята на погрузочной платформе скакали по небольшим почтовым металлическим ящикам, а козы лизали пласт аспидного сланца в поисках дополнительных минералов.
Субботние путешественники миновали придорожный ресторан, в котором столики стояли прямо под листвой деревьев и под навесом небольшой скалы. Метровой высоты водопад плескал водой в центре заведения, двухметровой длины мост, сложенный из сланцевого камня, вел на кухню. Их взгляды метались по никогда не надоедающим видам богатого и такого разнообразного квази-города. Виды железнодорожного полотна, проплывающие мимо хозяйства, участки земли, отведенные под ягоды! По сезонам: ирга, черника, голубика, дикая малина, бузина, клюква, красная малина, девять сортов ежевики, ежемалина, малижевика, клубника, крыжовник.
Фруктовые сады! Разве может быть фруктовых садов много? Слива, персик, песчаная слива и дикая вишня, черешня, яблоня и яблоня дичка, груша, папайя, хурма, корявая айва. Дынные бахчи, скопления ульев, участки разносолов, сыроварни, посевы льна, сбившиеся в кучу деревеньки (по двадцать домов в каждой, по двадцать человек в доме, двадцать небольших поселений на каждую милю пути), сельские забегаловки, а также клубы по интересам, уже открытые и заполненные посетителями с самого утра; придорожные часовенки с местными скульптурами и с коробками «богатый-бедный» (бросаешь монету в верхнюю прорезь, если у тебя есть лишние деньги и настроение поделиться, или выуживаешь монету снизу, если нуждаешься в ней), небольшие холодильные ниши с хлебом, сыром, говяжьим рулетом и обязательным початым бочонком деревенского вина: голодных на дороге не будет больше никогда!
— Я слышу тоже! — громко объявил старый Чарли Арчер. — Высокий звук, и движется влево. И запах выхлопного газа и… фу… резины. Кондуктор, кондуктор!
Кондуктор тоже услышал, как и другие в салоне. Он остановил вагоны, чтобы прислушаться. Потом он доложил по телефону и передал как можно более точные координаты места, консультируясь с пассажирами. Пересеченная местность, уходящая влево, скалы и холмы, — кто-то гонял там на автомобиле в разгар ясного дня.
Кондуктор выломал винтовки из оружейного шкафа, передал их Питеру Брэйди и еще двум юношам в вагоне, потом отнес по три винтовки в два других вагона. Мужчина авторитетного вида обеспечил связь, переговариваясь с людьми, находящимися левее от них, по другую стороны от свихнувшегося водителя, и они зажали его в тиски, оцепив пространство протяженностью не более полумили.
— Энджел, ты остаешься, и ты, дедушка Арчер, — приказал Питер Брэдли. — Здесь есть небольшой тридцатый карабин. Воспользуйтесь им, если безумец приблизится на расстояние выстрела. Сейчас мы его выследим.
Затем Питер Брэйди побежал за кондуктором и вооруженными мужчинами, — десять человек, несущие смерть. Еще четыре группы присоединились к охоте, стягиваясь к завывающей, кашляющей цели.
— Зачем нужно их убивать, прадедушка? Почему просто не отдать под суд?
— Суды слишком снисходительны. Максимум, что они дают, пожизненное заключение.
— Ну и хорошо, этого должно быть достаточно. Они больше не смогут ездить на машинах, а кто-то из несчастных даже может быть реабилитирован.
— Энджел, они величайшие взломщики тюрем. Всего лишь десять дней назад безумец Гадж прикончил трех охранников, перебрался через стену тюрьмы штата, оторвался от погони, ограбил сыродельный кооператив на 15 тысяч долларов, обратился к тайному изготовителю драндулетов и уже через 30 часов после побега гонял на машине по пустынным местам. Через четыре дня его нашли и убили. Они невменяемы, Энджел. Психушки переполнены ими. Ни одного из них не удалось реабилитировать.
— Что плохого в том, что они ездят на машинах? Обычно они ездят по очень пустынным местам пару часов глубокой ночью.
— Их безумие заразно, Энджел. Их высокомерие не оставит места ни для чего другого во всем мире. Наша страна находится в состоянии равновесия. Наш обмен информацией и путешествия — незначительны и почти идеальны, благодаря замечательным троллеям и тем, кто на них работает. Все мы соседи, одна семья! Мы живем в любви и сочувствии, почти без разделения на богатых и бедных. Высокомерие и ненависть ушли из наших сердец. У нас есть корни. И вагончики. Мы — одно целое с нашей землей.
— Кому повредит, если у водителей будет собственное место, где они будут делать, что хотят, лишь бы не беспокоили нормальных людей?
— Кому повредит, если болезнь, безумие и зло получат собственное место? Энджел, они не останутся в отведенных границах. В них дьявольское высокомерие, безудержный эгоизм и отвращение к порядку. Не может быть ничего более опасного для общества, чем человек в автомобиле. Позволь им расцвести буйным цветом, и снова вернется нищета и голод, Энджел, а также богатство и стяжательство. И города.
— Но города — самое чудесное, что есть на свете. Я люблю в них ездить.
— Я не имел в виду наши чудесные экскурсионные города, Энджел. Могут быть города иного, зловещего рода. Однажды они почти подмяли нас под себя, после чего мы ввели ограничения. Они лишены уникальности; простое скопление людей, оторванных от своих корней, высокомерных, обезличенных, потерявших человеческую сущность. Нельзя позволить им отнять нашу землю и наши квази-города. Мы не совершенны, но то, что в нас есть, мы не предадим ради кучки дикарей.
— Запах! Невыносимый!
— Выхлопные газы. Понравилось бы тебе родиться при этом запахе, прожить в нем каждый момент твоей жизни и умереть в нем?
— Нет, только не это!
Зазвучали ружейные выстрелы — разрозненно, но серьезно. Завывание и кашлянье незаконного драндулета стало приближаться. Потом он возник в поле зрения, подпрыгивающий на ходу, несущийся из района скал на томатное поле прямо в сторону вагончиков
междугородки.
Драндулет горел, выделяя ужасный запах горящей кожи и резины, угарного газа и опаленной человеческой плоти. Человек, держащийся за сломанный руль, выглядел безумцем и выл что есть мочи. Он был молод, но с запавшими глазами, небрит, со следами крови на левой стороне головы и левой стороне груди, и источал ненависть и высокомерие.
— Ну, убейте, убейте меня! — хрипло кричал он, и звук его голоса был подобен отдаленному грому. — Будут другие! Мы не перестанем ездить, пока останется хотя бы один пустынный участок и хотя бы один создатель машин!
Человек вздрогнул. Еще одна пуля попала в него. Но он будет умирать, завывая.
— Будь проклят ваш трамвайный рай! Человек в автомобиле стоит тысячу пешеходов! Он стоит миллиона человек, сидящих в троллее! Вам никогда не почувствовать, как черное сердце поднимается в груди, когда берешь на себя управление одним из чудовищ! Вы никогда не чувствовали, как дикая ненависть клокочет в горле, когда ты в упоении глумишься над всем миром из своего трясущегося центра вселенной! Будьте прокляты, пристойные людишки! Лучше я поеду в ад на автомобиле, нежели на небеса в троллейчике!
Переднее колесо с погнутыми спицами лопнуло со звуком приглушенного винтовочного залпа. Драндулет зарылся носом в землю, встал на дыбы, перевернулся и взорвался, выплюнув языки пламени. Но все еще можно было видеть сквозь огонь два гипнотических глаза и слышать безумный голос:
— Коленчатый вал в порядке, дифференциал не пострадал, создатель сможет снова использовать запчасти, и часть этой машины помчится вновь… ааааааа!
Некоторые напевали, когда трамвайные вагончики уезжали с места происшествия, а некоторые были тихи и задумчивы. Происшествие не оставило никого равнодушным.
— Не могу вспоминать без содрогания, что я когда-то вложил все свое состояние в такое будущее, — вздохнул прадедушка Чарльз Арчер. — Что ж, лучше так, чем жить в таком будущем.
Молодая пара радостно погрузила свои пожитки в багажный вагончик и теперь покидала один из экскурсионных городов, намереваясь пожить у родственников в квази-городе. Население данного экскурсионного города (с его замечательными театрами и мюзик-холлами, изысканными ресторанами и литературными кафе, алкогольными оазисами и развлекательными центрами) достигло 7 тысяч душ — установленный лимит для любого города. О, существовали тысячи экскурсионных городов. Все они восхитительны! Но их размер имел предел. У всего должен быть предел.
Чудесный субботний день. Птицеловы ловили птиц раскладными сетями, прикрепленными к бумажным змеям. Дети ехали бесплатно на спортивные площадки, чтобы играть в бейсбол Троллейной Лиги. Старики везли голубей в клетках, чтобы выпустить их и посмотреть, как быстро они долетят домой. Береговые ловцы собирали креветок в полусоленом озере Малая Креветка. Кавалеры пели под банджо серенады девушкам на травяных лугах.
Мир был песней бронзового гонга, одного на всех, с мелодичным звяканьем вагончиков, обвивающих страну по зеленым рельсам, с искрами, сыплющимися сверху при движении троллея, с отблесками солнца на медных корпусах вагонов. По закону расстояние между соседними троллейными линиями не должно было превышать одну милю, но на деле они проходили чаще. По закону ни одна троллейная линия не могла иметь протяженность более 25 миль. Это должно было создавать ощущение локальности. Но переходы между линиями были выполнены идеально. Если кому-то хотелось пересечь страну, он использовал около 120 различных линий. Магистральных железных дорог не осталось. Они также порождали высокомерие, и им также пришлось уйти в прошлое.
Карпы в прудах, хрюшки в клевере, уникальный коровник или конюшня в каждой деревушке, и каждая деревушка уникальна, пчелы в воздухе, пряности на грядках, и целая страна, сверкающая, как провода над троллеем, и прямая, как рельсы.
Все фрагменты речного берега
Перевела с английского Валентина КУЛАГИНА-ЯРЦЕВА
Когда-то существовал очень длинный, очень изрезанный, невероятно извилистый берег реки. Потом с ним случилась странная вещь. Его разорвали, разрезали на куски. Часть этих кусков сложили и связали в тюки. Часть скатали в рулоны. Часть разрезали на еще более мелкие кусочки и пользовались ими как украшениями, и индейские знахари с их помощью лечили от разных недугов. Свернутые и сложенные куски берега, в конце концов, очутились в амбарах и старых сараях, на чердаках и в кладовках.
А река продолжала существовать, как и ее берега, и можно пойти и посмотреть на них. Но берег, который вы увидите сейчас, чуть-чуть отличается от старого берега, который был разрезан на куски и свернут в рулоны, отличается от тех кусков, которые можно найти на чердаках и в кладовках.
Его звали Лео Нейшн, это был известный в округе богатый индеец. Богатство его заключалось в собранной коллекции - он был человек дотошный и добычливый. Лео владел скотом, пахотными полями, некоторым количеством нефти и тратил на коллекцию все свои доходы. Имей он больше доходов, собрание было бы еще обширнее.
Лео Нейшн собирал древние пистолеты, старинные пули, жернова, старые ветряные мельницы, молотилки на конной тяге, чесалки для льна, фургоны переселенцев, бочки с медными обручами, одежду из буйволовой кожи, мексиканские седла, ковбойские седла, наковальни, калильные лампы, шлагбаумы, печи для сжигания мусора, недоуздки, клейма для скота, походные кухни, рога лонгхорнов, расшитые бисером серапе, штаны из оленьей кожи, бусы, перья, браслеты из беличьих хвостов, наконечники стрел, замшевые куртки, паровозы, трамваи, мельничные колеса, парусные шлюпки, вагонетки, воловью упряжь, старинные фисгармонии, дамские романы, цирковые афиши, бубенчики от сбруи, мексиканские телеги, рекламных деревянных индейцев, что ставятся перед табачными лавками, очень крепкий испанский табак столетней давности, плевательницы (четыреста штук), колеса обозрения, ярмарочные фургоны, ярмарочный реквизит любого вида, в том числе зазывные вывески, написанные маслом на холсте. Теперь ему хотелось собирать кое-что еще. Он завел об этом разговор с одним своим другом, Чарлзом Лонгбэнком, который знал все. - Чарли, - сказал он, - ты что-нибудь знаешь о "Самых длинных картинах в мире", которые обычно показывают на ярмарках и ипподромах?
- Немножко, Лео. Это весьма интересное проявление американского стиля: увлечение пустынными районами страны, характерное для XIX века. Считается, что на них изображен берег реки Миссисипи. Их обычно рекламируют, указывая длину: одномильная картина, пятимильная, девятимильная. Одна из них, мне кажется, и вправду была более ста ярдов в длину. Они нарисованы плохо, на скверном холсте - грубо выполненные деревья, илистый берег, упрощенные фигуры. И все повторяется, словно на обоях. Любой крепкий человек, если ему дать толстую кисть и в достатке самой скверной краски трех цветов, намалюет за день несколько ярдов такой мазни. Тем не менее это настоящий американский стиль... А ты собираешься их коллекционировать, Лео?
- Да. Только настоящие картины совсем не такие, как ты говоришь.
- Лео, я видел образчик подобной живописи. Просто грубая мазня.
- У меня двадцать холстов таких, про которые ты рассказывал. А три совершенно другие. Вот старая ярмарочная афиша, в которой упоминается один из них.
Лео Нейшн умел быть красноречивым; вот и сейчас, рассказывая, он помогал себе жестами. А потом развернул старую пожелтевшую бумагу и любовно разгладил ее. Там было написано: Арканзасский Путешественник, Лучшая Ярмарка в Мире, Восемь Фургонов, Колесо Обозрения, Звери, Танцующие Девушки, Удивительные Фокусы, Чудовища, Азартные Игры. Имеется также Самая Длинная Картина в Мире, четыре мили Превосходной Живописи. Это Живопись из Подлинной Панорамы, а не дешевая имитация. .
- Видишь, Чарли, полотна бывают разными: часть из них - подлинные, часть грубая подделка. - Возможно, некоторые сделаны немного лучше остальных; сделать хуже было бы затруднительно. Разумеется, коллекционируй их, если хочешь. Ты уже насобирал кучу менее интересных вещей. .
- Чарли, у меня есть фрагмент панорамной картины, когда-то принадлежавший арканзасской ярмарке. Я ее тебе покажу. Смотри, вот другая афиша. .
Королевская ярмарка. Истинно королевская. Четырнадцать фургонов. Десять тысяч чудес. Смотрите Резинового Человека. Смотрите Пятерых Акробатов. Смотрите Самую Длинную Картину в Мире, смотрите Слонов на Реке Миссисипи. Это Подлинное Изображение Берега, а не мазня, которую показывают другие. .
- Говоришь, у тебя двадцать обыкновенных картин и три совсем другие? .
- Да, Чарли. Я надеюсь раздобыть еще настоящих. Надеюсь собрать ВСЮ РЕКУ. .
- Давай посмотрим, Лео, чем они отличаются. .
Они пошли в один из сенных сараев. Лео Нейшн хранил свои коллекции в сараях для сена, поставленных в ряд. "А что мне делать? - сказал он как-то. Позвать плотника и велеть ему построить для меня музей? Он скажет: "Лео, я не построю музея без чертежей и без помощников. Дай мне план". А где мне взять план? Поэтому я всегда предлагаю построить еще один сарай для сена размером сто на шестьдесят футов и высотой в пятьдесят футов. Потом сам делаю четыре или пять полок, и настилаю пол, и оставляю место для высоких предметов. Кроме того, думаю, что сарай для сена обходится дешевле, чем музей"..
- Это будет серьезная задача, Чарли, - говорил Лео Нейшн, входя в один из сараев-музеев. - Тебе понадобится вся твоя наука во всех областях, чтобы ее разрешить. Каждая из трех подлинных картин, что у меня есть, около ста восьмидесяти ярдов длиной. Думается, это какая-то стандартная длина, хотя могут встретиться и картины, которые во много раз длиннее. Они считались живописью в те годы, когда их показывали, Чарли, но ведь это не живопись? .
- А что тогда? .
- Я нанимаю тебя, чтобы это выяснить. Ты человек, который знает все. .
В сарае стояли два ворота с барабанами высотой в рост человека, поодаль было еще несколько таких же. .
- Старинный приводной механизм; похоже, он гораздо ценнее картины, заметил Чарлз Лонгбэнк. - Такие штуки на мельницах крутили мулы, ходили по кругу и тянули за дышла. Возможно даже, это восемнадцатый век. .
- Да, но я поставил электрический мотор, - сказал Лео. - Единственный мул, который у меня есть - мой личный друг. И я не заставляю его работать больше, чем он предлагал бы мне, будь я мулом. Я намотал картину так, что на полной катушке вроде бы оказался северный конец, а на пустой - южный. Сейчас мы это запустим. И прогоним, и рассмотрим с юга на север, как бы следуя против течения лицом к западу.
- Интересный холст и интересная живопись, намного лучше всего, что я видел, - заметил Чарлз Лонгбэнк. - И кажется, совсем не пострадала за все эти годы. .
- Это не холст и не живопись, - вставила Джинджер Нейшн, жена Лео, внезапно появившаяся в сарае. - Это картина.
Лео Нейшн включил мотор, картина начала перематываться. На ней был изображен лесистый берег реки. Известняковый и песчаный берег, местами илистый. Близко, на самой кромке, росли мощные деревья.
- Действительно, отлично сделано, - признал Чарлз Лонгбэнк. - Судя по тому, что я видел и читал, трудно даже предположить, что может быть так здорово.
На перематывавшейся картине не повторялось ничего; казалось, что перед глазами настоящий речной берег.
- Это девственный лес, по большей части лиственный, - сказал Чарлз Лонгбэнк, - не думаю, что сейчас в умеренном климате мог бы существовать такой прибрежный лес. Должно быть, его давно уже вырубили. Не думаю, чтобы много таких участков могло сохраниться хотя бы до девятнадцатого века. И все же у меня ощущение, что это написано с натуры, а не выдумано. Берег двигался мимо них: трехгранный тополь, ежовая сосна, сикаморы, ржавый вяз, дерево каркас, снова сосна.
- Когда я соберу много таких картин, Чарли, ты их все сфотографируешь и проанализируешь, или воспользуешься для этого компьютером. По углу падения солнечных лучей ты сможешь понять, в каком порядке должны идти картины и как велики между ними пробелы.
- Нет, Лео, на них на всех будет одно и то же время и день.
- Но это и был один и тот же час того же самого дня, - вмешалась Джинджер. - Как можно сделать одну картину в разное время и в разные дни?
- Она права, Чарли, - подтвердил Лео Нейшн. - Все подлинные картины куски одной и той же. Я это давно понял.
Берег разматывался дальше: сосны, дуб лавролистный, серый калифорнийский орех, хурма, снова сосны.
- Потрясающее воспроизведение, что ни говори, - похвалил Чарлз Лонгбэнк. Но боюсь, какое-то время спустя оно начнет так же повторяться, как рисунок на обоях.
- Ха! - воскликнул Лео. - Такой умник, как ты, должен подмечать детали. Ни одно дерево не похоже на другое, каждый лист другой. К тому же это молодая листва. Наверное, изображена последняя неделя марта. Хотя все зависит от того, какая часть реки перед нами. Может, конец марта, а может, начало апреля. Птицы, старый мудрый Чарли, почему мы почти не видим птиц на этом фрагменте? И какие птицы нарисованы?
- Странствующие голуби, Лео, а они исчезли несколько десятилетий назад. Почему не видно других птиц? У меня есть на это ответ, но только если мы предположим, что эта вещь очень давняя и подлинная. Мы не видим других птиц потому, что у них великолепная защитная окраска. В Северной Америке сейчас рай для орнитологов, потому что из Европы относительно недавно было завезено множество ярких птиц, которые заменили ряд местных. Они еще не приспособились к окружающей среде, и поэтому заметны. Да-да, Лео, это так. Птицам требуется всего четыреста - пятьсот лет, чтобы приспособиться. А здесь все-таки есть птицы, если присмотреться как следует.
- Я уже давно присмотрелся, Чарли, и теперь хочу, чтобы это сделал ты.
- Это лента холста или какого-то другого материала высотой шесть футов, Лео, и я думаю, масштаб примерно один к десяти, исходя из высоты взрослых деревьев и тому подобного. - Да, Чарли, я согласен. Думаю, на каждой из моих подлинных картин изображено около мили речного берега. Но в этих картинах есть еще кое-что, о чем я просто боюсь тебе сказать. Я не совсем уверен в твоих нервах. Но ты и сам увидишь, когда рассмотришь подробней.
- Скажи, в чем дело, Лео, - я должен знать, что искать.
- Да во всем, Чарли. В каждом листе, в каждом куске коры, в каждой пряди мха. Я рассматривал части картины под микроскопом, увеличивая в десять, в пятьдесят, в четыреста раз. Так подробно невооруженным глазом ничего нельзя увидеть, хоть засунь нос в самую середину картины. Под микроскопом можно даже разглядеть клетки листа или мха. Если при таком увеличении рассматривать обычную картину, видны частички краски, видны горы и пропасти, оставленные мазками кисти. А здесь, Чарли, не найти никаких следов кисти, ни одного мазка!
Весьма приятное занятие - путешествовать вверх по течению реки, лениво, со скоростью, соответствующей четырем милям в час, в масштабе один к десяти. На самом деле картина перематывалась со скоростью около мили в час. Мимо проплывали берег, деревья, дуб болотный, американский ильм, сосна, черная ива, лоснящаяся ива.
- Кстати, откуда здесь лоснящаяся ива, Чарли, и почему нет ветлы, ты можешь сказать? - спросил Лео.
- Если это Миссисипи, Лео, а картина подлинная, то изображен какой-то самый северный ее участок.
- Не-ет. Это Арканзас, Чарли. Я-то узнаю Арканзас в любом виде. Откуда там взялась лоснящаяся ива?
- Если это Арканзас, а картина подлинная, значит там было холоднее.
- А почему нет ветлы?
- Ветлу завезли из Европы, хотя очень давно, и распространилась она очень быстро. На этой картине есть слишком уж убедительные свидетельства. Твои три остальные картины похожи на эту?
- Да, но на них немного другой участок реки. Солнце падает под иным углом, там другая почва, травы, цветы.
- Думаешь, сможешь достать еще таких картин?
- Смогу. По-моему, на всей картине было изображено больше тысячи миль реки. Наверное, добуду больше тысячи фрагментов, если стану искать, где надо.
- Может, большинство из них давно пропало, Лео, а осталась дюжина или около того, их-то и показывают на ярмарках. К тому же, возможно, в этой дюжине тоже есть повторы. На ярмарках часто меняют оформление, и возможно, остались только три твои картины. Картины могли демонстрировать на нескольких ярмарках и ипподромах в разное время.
- Нет, Чарли, их больше. У меня еще нет картины со слонами. Мне сдается, по разным местам их можно найти около тысячи. Я дам объявление - относительно подлинных картин, а не дешевой мазни - и начну получать ответы.
- Сколько их было, столько и осталось, - вдруг заявила Джинджер Нейшн. - С ними ничего не делается. У одной из наших катушка обгорела, а сама картина целехонька. Они не горят. - Лео, ты можешь истратить уйму денег на кучу старых холстов, - сказал Чарлз Лонгбэнк. - Но я изучу их для тебя сейчас или когда решишь, что с тебя довольно.
- Погоди, пока не соберется побольше, Чарли, - отозвался Лео Нейшн. - Я уже придумал, как составить объявление. "Я освобожу вас от этих вещей" напишу я, и, наверное, люди будут рады избавиться от старья, которое не горит и не ветшает, а весит больше тонны вместе с катушкой. Не ветшают только подлинные. Посмотри на эту большую зубатку вот здесь, под водой, Чарли! Посмотри, какой у нее злобный глаз! Река не была такой мутной, как сейчас, хотя изображена весна и вода стоит высоко.
Берег раскручивался дальше: сосна, кизил, можжевельник виргинский, дуб крупноплодный, орех-пекан, снова сосна, гикори. Тут картина докрутилась до конца.
- Чуть больше двадцати минут, я заметил время, - сообщил Чарлз Лонгбэнк. Конечно, всякая деревенщина в прошлом веке могла верить, что картины по миле в длину, а то и по пять или девять миль.
- Не-а, они были умнее, Чарли, они были умнее. Скорее всего, они вовсе не считали, что картина такая уж длинная, хотя она им нравилась. К тому же могли быть куски и пятимильные, и девятимильные. Зачем бы иначе их рекламировали именно так? Думаю, что сумею разнюхать и разыскать эти картины. А иногда буду звонить, и Джинджер расскажет, кто откликнулся на объявления. Возвращайся через полгода, Чарли. У меня к тому времени будет достаточно фрагментов реки, чтобы ты мог начать работу. Ты не заскучаешь без меня в эти полгода, Джинджер?
- Да нет. Здесь будут косари, и народ с аукциона скота, и те, кто добывает нефть, и Чарли Лонгбэнк приедет, и еще есть люди в городе и в баре "Вершина холма". Не заскучаю.
- Она шутит, Чарли, - посчитал нужным объяснить Лео. - На самом-то деле она за парнями не бегает.
- Нисколько не шучу, - возразила Джинджер. - Уезжай хоть на семь месяцев, мне-то что.
Лео Нейшн пропутешествовал около пяти месяцев и за это время объездил множество мест. Скупил больше пятидесяти подлинных фрагментов реки, потратив не одну тысячу долларов. Эти деньги он добывал несколько лет. Лео мог бы потратить и больше, если бы некоторые не отдавали ему картины даром, а многие - за очень низкую цену. Но попадались и упрямые люди, которые требовали больших денег. При коллекционировании всегда существует риск - едва ли не самое привлекательное во всем процессе. Все эти предложенные по высокой цене фрагменты были действительно первоклассными, и Лео не мог от них отказаться.
Как Лео Нейшн разыскал столько фрагментов, осталось тайной, но у него и вправду был нюх на такие вещи - он просто чуял их. Все коллекционеры, что бы они ни собирали, должны обладать подобным нюхом.
В городке Ролла, штат Миссури, Лео нашел профессора, дом которого был весь застелен и завешен "коврами" из подлинных картин.
- Это очень прочный материал, Нейшн, - сказал профессор. - Ковры лежат у меня вот уже сорок лет и ничуть не истерлись. Посмотрите, какие яркие деревья! Мне пришлось разрезать холст цепной пилой, и должен вам сказать, он оказался тверже любого дерева, несмотря на гибкость. - Сколько вы хотите за все ковры, за куски кусков, которые у вас есть? - спросил Лео с чувством неловкости. Ему казалось, что использовать фрагменты картины в качестве ковров дурно, но этот человек вроде казался вполне приличным.
- Ну нет. Я не стану продавать свои ковры, но дам вам оставшиеся кусочки картины, поскольку вы этим интересуетесь, а также пожалую большой фрагмент, которым совсем не пользовался. Вообразите, ни разу не удалось никого заинтересовать этой живописью. Мы в колледже подвергли анализу материал "холста". Это оказался очень сложный пластик. Странное дело, ведь этот пластик изготовлен по крайней мере на несколько десятилетий раньше, чем в мире начали производить пластические материалы. Большая загадка - для человека достаточно любознательного, чтобы начать в этом разбираться.
- Я достаточно любознателен и уже начал разбираться, - заявил Лео Нейшн. Вот кусок, что у вас на стене... Похоже на... если бы можно было взглянуть под микроскопом...
- Разумеется, Нейшн. Похоже на пчелиный рой, да это он и есть. У меня имеется слайд части этого куска. Пойдемте посмотрим. Я его показывал многим умным людям, но они твердили: "Ну и что?". Не могу понять такого отношения.
Лео Нейшн с наслаждением рассматривал слайд под микроскопом.
- Да-а... - сказал он. - Вижу волоски на ножках пчел. А в одном месте заметны даже луковицы волосков. - Он долго то уменьшал, то усиливал увеличение и вдруг заметил: - Но пчелы какие-то странные. Отец мне рассказывал про таких пчел, но я думал, это выдумки. Современные медоносные пчелы довольно позднего европейского происхождения, Нейшн, - объяснил профессор. - Местные американские пчелы действительно были странными и малопроизводительными на европейский взгляд. Но они еще не совсем вымерли. На некоторых картинах видны насекомые, кажется, очень древние.
- А что это за смешные звери на куске, который устилает пол в кухне? спросил Лео. - Такие большущие?
- Земляные ленивцы, Нейшн. Судя по ним, вещь действительно старинная. Если это мистификация, то самая грандиозная из всех известных. Художник должен был обладать богатым воображением, чтобы наделить именно таким мехом вымершее животное - мехом, которого нет у ныне живущих в тропиках ленивцев, но который, возможно, был у ленивцев в более холодном климате. Но сколько потребовалось бы человеческих жизней, чтобы написать хоть один квадратный фут такой картины со столь микроскопическими деталями? Здесь нигде нет обмана, Нейшн: каждый квадратный сантиметр холста насыщен изумительными подробностями.
- Почему лошади такие маленькие, а бизоны огромные?
- Не знаю. Чтобы во всем разобраться, нужен специалист, изучивший сотню наук - если, конечно, перед нами не мистификация, совершенная человеком, познавшим сотню наук. Но мог ли такой человек существовать триста лет назад?
- Вы отсылаете свой фрагмент к столь давним временам?
- Да. Но такой пейзаж мог существовать и пятнадцать тысяч лет назад. Говорю вам, здесь какая-то тайна. Хорошо, забирайте с собой эти лоскуты, а большой рулон я перешлю вам домой.
В Арканзасе Лео отыскал человека, который хранил фрагмент картины в пещере. Пещера была оборудована для туристических экскурсий, но картина, изображавшая берег реки, оказалась не слишком привлекательной.
- Люди думают, я установил здесь, в пещере, какой-то кинопроектор, объяснил этот человек. - "Кому надо забираться так глубоко, чтобы смотреть кино? - говорят туристы. - А если нам захочется полюбоваться берегом реки, мы за этим не полезем в пещеру". Я-то думал, что это будет хорошая приманка, но ошибся.
- Как вам удалось затащить сюда картину? - спросил Лео Нейшн. - Проход явно маловат.
- Да она уже была тут пятнадцать лет назад, когда я пробил лаз и пробрался в пещеру.
- Значит, картина здесь с незапамятных времен. За это время сформировались породы, образовавшие стену.
- Известняковые занавесы нарастают очень быстро оттого, что отовсюду струится влага. Эту штуку притащили сюда, наверное, лет пятьсот назад. Конечно, я ее продам. Даже обвалю еще кусок стены, чтобы ее вытащить. Мне все равно надо пробивать широкий коридор для свободного прохода туристов. Им не нравится ползать на животе по пещерам. Не знаю, почему. Мне всегда было по душе такое занятие.
Это был один из самых дорогих фрагментов, что приобрел Нейшн. А мог бы оказаться еще дороже, если бы Лео обнаружил интерес к тому, что виднелось между деревьями. Сердце у коллекционера подпрыгнуло до горла и едва не выскочило. С трудом удалось сохранить невозмутимый вид. На картине были изображены слоны у берега реки Миссисипи. Слон (Mammut americanum) на самом деле был мастодонтом. Это Лео узнал от Чарлза Лонгбэнка. Да, вот теперь у него были слоны; в его руках оказался один из ключевых фрагментов головоломки.
Множество картин можно было обнаружить в Мексике. Все перемещается в Мексику, как только немного устареет. Лео Нейшн вел беседу с богатым мексиканцем - индейцем, как и он сам.
- Нет, я не знаю, откуда появилась Длинная Картина, - сказал собеседник, но она была привезена с севера, откуда-то из тех мест, где течет эта река. Во времена де Сото* существовала индейская легенда о Длинных Картинах, которой он не понял. Вы, северяне, как дети. Даже племена, отличающиеся памятливостью, наподобие кэддо**, помнят о событиях, которые произошли пятьсот лет назад.
Мы помним дольше. Что касается твоих дел, мы знаем, что каждый известный род привез с собой фрагмент Длинной Картины, когда мы перебрались на юг, в Мексику. Это было, наверное, лет восемьсот назад - мы пришли на юг как завоеватели. Сейчас эти картины для старинных индейских родов, как сокровища, как тайные сокровища, как память об одном из наших прежних домов. Ни один член старинного рода не станет говорить о них с пришельцем и не признается, что у него есть картина. Я с тобой разговариваю о картине, я даже отдал ее тебе потому что разочарован в жизни, потому что я отступник, не такой, как все остальные. - Скажите, дон Каэтано, не говорилось ли в древних индейских легендах, откуда взялась первая Длинная Картина или кто ее нарисовал?
- Говорилось. Картина - дело рук странного огромного существа, а имя его было Великий Живописец Речного Берега. Думаю, это знание тебе пригодится. И не надо презирать поддельные картины - дешевые имитации, как ты их называешь. Они не то, что тебе кажется, они написаны не ради денег. Их сделали для новых богатых родов, которые пытаются подражать старым и знатным в надежде сравняться с ними. К сожалению, эти работы сделаны довольно поздно, когда искусство пришло в упадок, но в любом случае разница огромна: всякая живопись покажется жалкой рядом с искусством Великого Живописца Речного Берега. Дешевые имитации были захвачены как трофеи солдатами-гринго армии Соединенных Штатов во время мексиканской войны, так как их высоко ценили в некоторых семьях Мексики. От солдат они попали на ярмарки середины века в Штатах.
- Дон Каэтано, вы знаете, что, рассматривая при большом увеличении фрагменты картины, можно заметить детали, не видимые невооруженным глазом?
- Рад, что ты это сказал. Я всегда думал, что это так, но опасался проверять. Да, мы всегда верили, что глубина этих картин неизмерима.
- Почему здесь изображены мексиканские дикие свиньи, дон Каэтано? Словно у этой части картины какая-то особая мексиканская направленность.
- Нет. Пекари водились по всей Америке, до самого севера. Потом их вытеснили европейские свиньи - везде, кроме наших диких мест. Тебе нужна эта картина? Сейчас велю своим людям погрузить ее на корабль и отправить в твой дом.
- Но, разумеется, я вам заплачу...
- Нет, Лео, тебе я отдам ее даром. Мне нравятся такие люди, как ты. Бери ее, и Господь с тобой! Да, Лео, при расставании - и потому что ты собираешь всякие странные вещи - я хотел бы показать тебе коробочку с блестящими штучками, которые, думаю, могут тебе понравиться. Мне кажется, это всего-навсего ничего не стоящие гранаты, но разве они не хороши? Гранаты? Нет, не гранаты. Ничего не стоящие? Тогда почему взгляд Лео ослеплен их великолепием, а сердце едва не выскакивает из груди? Дрожащими руками он поворачивает камни и восхищается ими. А потом, когда дон Каэтано отдает камни за символическую сумму в тысячу долларов, сердце Лео трепещет от радости.
И вы знаете, это действительно были дешевые гранаты. Но почему же Лео Нейшн думал иначе в тот роковой момент? Какое заклятие наложил на него дон Каэтано, чтобы он принял их за другие камни?
Ну что ж, в одном месте приобретаешь, в другом теряешь. А дон Каэтано действительно отправил ему драгоценную картину даром.
Лео Нейшн вернулся домой после долгого путешествия.
- Я выдержала без тебя пять месяцев, - заявила Джинджер. - Я бы не выдержала полугода и уж точно не выдержала бы семи месяцев. Шучу. Я не бегала за парнями. Наняла плотника, и он построил еще один сарай, чтобы хранить там куски картины, которые ты присылал. Сейчас их больше пятидесяти.
Лео Нейшн и его друг Чарлз Лонгбэнк вели беседу.
- Пятьдесят семь новых фрагментов, Чарли, - сообщил Лео. - С теми тремя, что уже были, получается шестьдесят. Думаю, у меня теперь есть шестьдесят миль речного берега. Изучи их, Чарли. Выкачай из них знание и засунь в свои компьютеры. Прежде всего я хочу понять, в каком порядке они идут с юга на север и как велики пробелы между ними.
- Лео, я уже пытался тебе объяснить: для этого нужно принять (помимо того, чтобы посчитать их подлинными), что все они сделаны в один и тот же час одного дня.
- Допусти все это, Чарли. Они все были сделаны в одно и то же время - или мы должны предполагать, что были. С такой мыслью мы и должны работать.
- Ах, Лео... я надеялся, что тебе не повезет с этим коллекционированием. Я все еще думаю: лучше бы это оставить.
- А я надеялся, что мне повезет, Чарли, и вышло, что я надеялся сильнее, чем ты. Почему ты боишься непонятных вещей? Мне они попадаются на каждом шагу. От них воздух делается свежее.
- Я действительно боюсь, Лео. Ладно, привезу завтра кое-какое оборудование, но я боюсь. Черт возьми, Лео, кто здесь был?
- Никого здесь не было, - вмешалась Джинджер. - Говорю тебе, как говорила Лео, я просто шутила, не крутила я ни с какими парнями.
На следующий день Чарлз Лонгбэнк привез оборудование. Он выглядел неважно - может быть, выпил виски больше нормы, а кроме того, двигался Чарли странно, резко и время от времени оглядывался через плечо, словно у него на загривке сидела сова. Но несколько дней он исправно работал, прокручивая фрагменты картины и сканируя их. Затем запрограммировал компьютер и ввел в его память отснятый фильм.
- На нескольких фрагментах присутствует какая-то тень, что-то вроде легкого облачка, - сказал Лео Нейшн. - Не представляешь себе, что бы это могло быть, Чарли?
- Лео, вчера ночью я вылез из постели и пробежал две мили туда и обратно по вашей каменистой проселочной дороге, чтобы встряхнуться. Боюсь, я начинаю представлять себе, что такое эти легкие облачка. Господи, Лео, кто же здесь был?
Чарлз Лонгбэнк снял всю информацию, поехал в город и ввел ее в свои компьютеры. Через несколько дней вернулся с ответами.
- Лео, все это пугает меня еще больше, чем прежде, - сказал он и выглядел при этом так, словно умирал от страха. - Давай бросим эту затею. Я даже верну тебе аванс.
- Нет, старина, нет. Ты взял аванс, я тебя нанял. Ты понял, в каком порядке они идут с юга на север, Чарли?
- Да, вот список. Но не делай этого, Лео, прошу тебя, не делай.
- Чарли, я только разложу их по номерам, приведу в порядок. Мне понадобится не больше часа. Через час все было готово.
- Теперь давай посмотрим сначала один южный фрагмент, затем один северный.
- Нет-нет, Лео, нет! Не делай этого.
- Почему?
- Мне страшно. Они действительно идут по порядку. Они действительно могли быть сделаны в один и тот же час в один и тот же день. Кто здесь был, Лео? Кто тот великан, что выглядывает из-за моего плеча?
- Да, он действительно великан, ты прав, Чарли. Но он был хорошим художником, а художники имеют право на странности. Он часто смотрит и из-за моего плеча.
Лео Нейшн поставил перематываться самый южный фрагмент Длинной Картины. Это была вперемешку суша и вода, остров, рукав дельты и болото, устье реки и воды океана, смешанные с мутной водой реки.
- Красиво, но это не Миссисипи, - бормотал Лео, пока картина перематывалась. - Другая река. И я узнаю ее, хотя с тех пор прошло столько лет.
- Да, - Чарлз Лонгбэнк сглотнул. - Это река Этчафалайя. Сравнивая угол падения солнечных лучей на хорошо идентифицированных фрагментах, компьютер смог показать местоположение всех фрагментов. Это устье реки Этчафалайя, которое в геологическом прошлом несколько раз служило устьем Миссисипи. Но откуда он мог узнать, если его здесь не было? Ох, этот великан снова смотрит через мое плечо. Я боюсь, Лео.
- Послушай, Чарли, мне кажется, что человек должен испугаться хоть раз в день, тогда он будет хорошо спать ночью. Я боюсь уже целую неделю, но мне нравится этот здоровенный малый... Ну что ж, это один конец - или близко к концу. А теперь посмотрим северный конец. Да, Чарли... Тебя пугает, что все это настоящее. Хотя я не понимаю, зачем ему было смотреть нам через плечо, когда мы перематывали картину. Если он тот, о ком я думаю, он уже все это видел. Лео Нейшн начал прокручивать самый северный фрагмент реки.
- Как далеко на севере мы оказываемся, Чарли? - спросил он.
- Примерно там, где теперь реки Сидар и Айова.
- Это самый северный кусок? Значит, у меня нет ни одного фрагмента северной трети реки?
- Да, это самый северный кусок, Лео. О Господи, это последний.
- На этом фрагменте тоже есть облако, Чарли? Кстати, что оно собой представляет? Смотри, какой прекрасный весенний пейзаж.
- Ты плохо выглядишь, Лонг-Чарли-бэнк, - объявила Джинджер Нейшн. - Как ты считаешь, глоток виски с кровью опоссума тебе не повредит?
- А можно просто виски? Ладно, давай свою смесь, может, это то, что надо. И поскорей, Джинджер!
- Меня не перестает изумлять, что живопись может быть настолько хороша, не сводя глаз с картины, говорил Лео.
- Разве ты еще не понял, Лео? - Чарли била дрожь. - Это не живопись.
- Я вам с самого начала говорила, только вы меня не слушали, - заявила Джинджер Нейшн. - Я говорила, что это не холст и не живопись, а просто картина. И Лео однажды со мной согласился, а потом забыл. Выпей, старина Чарли.
Чарлз Лонгбэнк выпил целебную смесь из доброго виски и крови опоссума. Картина продолжала крутиться.
- Еще одно облако на картине, Чарли, - заметил Лео. - Похоже на большое пятно в воздухе между нами и берегом.
- Да, и сейчас появится еще одно, - со вздохом сказал Чарли. - Значит, мы приближаемся к концу. Кто они были, Лео? Как давно это произошло? Ах, боюсь, что довольно хорошо знаю эту часть - значит, они еще не могли быть людьми, верно? Лео, если это пустяковые явления, почему они до сих пор висят в воздухе?
- - Спокойно, старина Чарли, спокойно. Река становится мутной и пенной. Чарли, ты не мог бы снять со всего этого микрофильм и ввести в компьютер, чтобы получить ответы на все вопросы?
- О Господи, Лео, уже!
- Что - уже? Эй, а что это за туман, что за дымка? А эта голубая гора за туманом?
- Это ледник, тупица, ледник, - простонал Чарли, и в этот момент самый северный фрагмент картины закончился.
- Смешай-ка еще виски с кровью опоссума, Джинджер, - сказал Лео Нейшн. Похоже, это всем пойдет на пользу.
- Отлично, правда? - спросил Лео Нейшн немного спустя, когда они втроем прикончили крепчайшую смесь.
- Отлично, - подтвердил Чарли Лонгбэнк, хотя его била дрожь. - Но кто здесь побывал, Лео?
- Да, Чарли, ты недавно сказал - "уже". Что ты имел в виду?
- Это уже микрофильм, Лео, их микрофильм. Бракованный кусок, как я думаю.
- Ну-ну, теперь я понимаю, почему виски с кровью опоссума никак не войдет в моду, - заметил Лео. - Скажи-ка, а тогда старина опоссум уже был здесь?
- Старина опоссум-то был, а нас не было. - Чарлз Лонгбэнк дрожал, не переставая. - Но мне кажется, что кто-то постарше, чем опоссум, снова тут что-то вынюхивает, а нос у него гораздо длиннее.
Чарлз Лонгбэнк отчаянно трясся. Еще одно слово, и он сломается.
- А эти облака на... ну, на пленке, Чарли, что это? - допытывался Лео Нейшн.
И Чарли сломался.
- Господи Боже мой! - крикнул он, и лицо его исказилось. - Хотел бы я, чтобы это действительно были облака! Ах, Лео, Лео, кто был здесь, кто они такие?
- Мне холодно, Чарли, - отозвался Лео Нейшн. - Откуда-то дует, просто до костей пробирает. Следы на пленке... они казались очень знакомыми, но слишком большими: завитки и петли были не меньше восемнадцати футов длиной...
1. Анджеленос — так называют жителей Лос-Анджелеса. «Сборщики слив» (англ. Prune pickers) — прозвище коренных калифорнийцев, возникшее еще во времена Великой Депрессии. (Прим. ред.)
2. Полидактилия — анатомическое отклонение, характеризующееся бо́льшим, нежели обычно, количеством пальцев на руках или ногах человека. (Прим. пер.)
3. Халдея — страна, столицей которой был Вавилон, отсюда ее второе название — Вавилония. Находилась между двумя реками — Тигром и Евфратом. Слово «халдеи» (жители этой страны) также используется для именования колдунов, магов, волхвов, гадателей и астрологов. (Прим. ред.)
4. Под «ямой» подразумеваются шахты, по легенде находившиеся под Вавилонской башней. (Прим. ред.)
5. Междуречье, или Месопотамия — историческая область между реками Тигр и Евфрат. Начало Месопотамии совпадает с началом мировой истории, и первые письменные документы принадлежат населявшей Междуречье древней цивилизации. Вавилоняне, жившие в южном Междуречье, внесли в мировую культуру позиционную систему счисления, точную систему измерения времени, первыми разделили час на 60 минут, а минуту на 60 секунд, научились измерять площадь геометрических фигур, отличать звезды от планет и посвятили каждый день ими же придуманной семидневной недели отдельному божеству. (Прим. ред.)
6. В Вавилоне располагались висячие сады Семирамиды — одно из чудес света. В данном случае Человек без лица говорит об этих садах как о библейском рае, откуда были изгнаны Адам и Ева. (Прим. ред.)
7. Это действительно так. Ближайшими аналогами в русском языке могут послужить «Тьмутаракань», «пимы сибирские», «мы— пскопские» и т. п. (Прим. пер.)
8. Камироец обыгрывает формулу старинного английского судопроизводства. (Прим. пер.)
9. Гиларий (лат. Hilarius) — Папа Римский с ноября 461 по февраль 468 (год смерти). Происходил с острова Сардиния, был учеником Льва Великого, присутствовал на Четвёртом Вселенском Соборе. Будучи Папой, продолжил деятельность св. Льва по обличению ересей. (Прим. ред.)
10. Во время написания рассказа не было Папы Адриана VII. Период его папства — с 1984 по 2006 гг. (Прим. ред.)
11. Пьер Тейя́р де Шарде́н (1 мая 1881, Овернь, Франция — 10 апреля 1955, Нью-Йорк) — французский теолог и философ, священник-иезуит, один из создателей теории ноосферы. Внес значительный вклад в палеонтологию, антропологию, философию и католическую теологию; создал своего рода синтез католической христианской традиции и современной теории космической эволюции. Не оставил после себя ни школы, ни прямых учеников, но основал новое течение в науке — тейярдизм. (Прим. ред.)
12. Уильям О́ккам (ок. 1285–1349) — английский философ, францисканский монах из маленькой деревни Оккама в Южной Англии. Сторонник номинализма, философского учения, согласно которому названия таких понятий, как «животное» или «эмоция» — это не собственные имена цельных сущностей, а общие имена (универсалии), своего рода переменные, вместо которых можно подставлять имена конкретные. (Прим. ред.)
13. Бритва Оккама — философский принцип, лаконично сформулированный как «Не до́лжно множить сущее без необходимости». Или, выражаясь более современным языком: «Не следует умножать сущности сверх необходимого». (Прим. ред.)
14. Фредерик Чарлз Коплстон (10.04.1907 — 03.02.1994) — крупный англоязычный историк философии, католический священник ордена иезуитов. Автор трудов по всем разделам истории западно-европейской философии (фундаментальная девятитомная «История философии»). (Прим. ред.)
15. Энциклика — основной папскийдокумент по тем или иным важнейшим социально-политическим, религиозным и нравственным вопросам, адресованный верующим, второй по важности после апостольской конституции.
16. Новый Завет, Евангелие от Матфея (Матф. 28:19).
17. Новый Завет, Евангелие от Марка (Мк. 16:15).
18. Название одного из четырех племен пауни. (Прим. пер.)
19. Название одного из четырех племен пауни. (Прим. пер.)
20. Название одного из четырех племен пауни. (Прим. пер.)
21. Индейцы осаджи, представители одного из равнинных племен. (Прим. пер.)
22. Группа связанных между собой предметов, или же способ их сцепления. (Прим. пер.)
23. Танатос — древнегреческий бог смерти. В психоанализе Эросу (влечению к жизни) противопоставлен Танатос (влечение к смерти). (Прим. пер.)
24. Часть пограничной полосы, отделяющей более лесистую часть юга Америки от почти безлесных Великих равнин. (Прим. пер.)
25. Шварцвальде — «Черный лес», находится на юго-западе Германии, туда за приключениями ходили герои братьев Гримм и Гауфа. Хвойные леса, сырые мхи и глубокие озера Шварцвальда навевали сказочникам страшные сюжеты. (Прим. пер.)
26. Жена Прасутага, вождя племени иценов, одного из кельтских племен. Воинственная королева кельтов пользовалась большой любовью у своего народа. (Прим. пер.)
27. Придуманное слово. Кларенс Малое Седло соединил Корсику с Техасом. (Прим. пер.)
28. Чахиксичахикс (мужчины из мужчин) — так называли себя индейцы пауни. (Прим. пер.)
29. Проконсул — название одного из видов вымерших обезьян, предполагаемых предков человека; в древнем Риме — звание. (Прим. пер.)
30. A quo bono? (лат.) — Что хорошего? (Прим. пер.)
31. Je ne comprends pas (франц.) — Я не понимаю. (Прим. пер.)
32. Железная дорога, связывающая Чикаго и Тихий океан. Начинается в Рок-Айленде. (Прим. пер.)
33. «Сент-Луис» — судно, которое получило известность благодаря так называемому «Плаванию обреченных» — неудачной попытке еврейских эмигрантов избежать нацистского преследования. (Прим. пер.)
34. «Loop» (петля) — центральный, один из семидесяти семи, муниципальный район Чикаго, где расположены здания городского управления, театры и магазины. (Прим. пер.)
35. Команда Chicago Cubs («Чикагские щенки») вошла Национальную Ассоциацию Бейсбола США в 1871 году и стояла у истоков Национальной лиги. Играет в своем родном городе дольше, чем любая другая в американском профессиональном спорте. (Прим. пер.)
36. В 1893 году Уильям Ригли /William Wrigley/ стал производить в Чикаго свою классическую жевательную резинку — фруктовую / Juicy Fruit/, мятную /Spearmint/ и двойную мятную /Double Mint/. Эти три вида больше ста лет пользовались большим успехом. И продолжают радовать любителей жвачки по сей день. (Прим. пер.)
37. Английская актриса, фаворитка короля Англии Карла II. (Прим. ред.)
38. Писатель разделил ее с Фредериком Полом и покойным Сирилом Корнблатом — соавторами другого премированного рассказа, «Встреча». Кроме того, на премию «Небьюла» номинировались «Долгая ночь со вторника на среду» и «Продолжение на следующем камне», а также романы «Властелин прошлого», «Четвертые резиденции» и «Дьявол мертв», а на Премию имени Филипа Дика — рассказ «Железные слезы».
1. В оригинале rainbird; так же пишется и фамилия героя рассказа. (Прим. переводчика).
1. Гипподамия — дочь Эномая, царя Пизы в Элиде, который заставлял женихов дочери состязаться с ним в ристании на колесницах на огромном расстоянии от Олимпии до Коринфского перешейка. Побежденных убивал. — Прим. пер.
2. Морены — обломки пород, перемещаемые ледником, а также отложенные им осадки. - Прим. пер.
3. Хемицион — нечто среднее между собакой и медведем. Жил в эпоху миоцена. — Прим. пер.
1. Кортикоиды — гормоны, вырабатываемые корой надпочечников. — Прим. пер.
1. Изостазия (изостатическое равновесие) — гидростатически равновесное состояние земной коры, при котором менее плотная земная кора «плавает» в более плотном слое верхней мантии — астеносфере, подчиняясь закону Архимеда.
2. Добрый день (индонезийский).
3. Сеньора очень красива (португ.).
4. Уже нет, но была когда-то (португ.).