Скачать fb2   mobi   epub  

Слова и поучения

Перевод трудов архимандрита Емилиана (Вафидиса), почетного игумена монастыря Симонопетра на Афоне и духовного наставника женской обители в честь Благовещения Пресвятой Богородицы в Ормилии, приводится по публикации в интернете на сайте http://www.st-tatiana.ru 

Перевод с греческого: диакон Александр Волков (МГУ), к. и. н. Герд Л. А. (СПбГУ), Грацианский М. В. (РПУ), Дяченко И. Д. (Афинский университет), Маслова А. Ю. (МГУ), Никифорова А. Ю. (МГУ), к. ф. н. Степанцов С. А. (МГУ). Общая редакция перевода: Никифорова А. Ю., монастырь Симонопетра. Литературная редакция перевода: Анохина М. П. Рецензент: доктор А.-Э. Н. Тахиаос, профессор Богословского факультета Фессалоникийского университета, президент Греческой Ассоциации славистов.

Для более подробного ознакомления с наследием архим. Эмилиана рекомендуем печатное издание: Архимандрит Эмилиан. Слова и наставления. Т.1-2. М.: Издательство храма святой мученицы Татианы, 2006. В электронном сборнике отсутствуют чрезвычайно важные статьи и документы об устроении монашеской жизни, опубликованы далеко не все слова и поучения. 

Наставление о молитве

Да знаем ли мы, что такое молитва, и умеем ли мы молиться? С детских лет нас учили молиться, но идет ли наше моление по правильной дороге? Молитва — это путь души к Богу, она имеет своей целью достижение Его и соединение с Ним. Если маршрут выбран неверно, то автомобиль или судно никогда не придут к пункту своего назначения. Если наша душа во время молитвы ступит на неправильный путь, она никогда не придет к Богу и будет подобна лодочнику, который не занимается ничем другим, кроме гребли, но в результате кружится вокруг одного и того же места. То же можем испытать, сами того не осознавая, и мы. Так давайте разберемся, достигает ли цели наша молитва?

Совершенно очевидно, что не наученный молитве человек по сути дела несчастен. У него нет возможности преуспеть в жизни. Даже став монахом, он все равно будет земным, а не Небесным человеком; более того, он не сможет уподобиться ангелам, не овладев правилами пользования молитвой — этим замечательным средством передвижения и мореплавания по ангельскому миру.

Сколь неизмерима наша беда, и вы это чувствуете, если мы не умеем молиться! Неизмерима! Это наибольшее из всех зол для нас. Его невозможно сравнить с каким–либо другим. Если предположить, что взорвутся звезды и миры между ними, и все, вверху и внизу, обратится в обломки, то эта катастрофа будет меньшей по сравнению с той, которой подвергаемся мы, когда не умеем молиться. Опасность неминуема для нас в случае такого духовного невежества.

Что такое молитва? Это колесница души, сказали мы. Давайте скажем еще и так: это та атмосфера, внутри которой живет душа. Как легкие вдыхают воздух? Точно так же и душа дышит молитвой. Почему мы пришли в монастырь? Потому что здесь царит молитвенная атмосфера, и все совершается через молитву. Если же молитва не творится или творится неправильно, то как нам стать людьми духовными? Правильная молитва все приводит в порядок, отгоняет любые трудности, проблемы, мучения, грехи — все улаживает; и еще она способна творить чудеса на нашем пути, в подвиге и в жизни.

Если мы не имеем внутри себя богатств Духа, радости и мира, если у нас нет немедленно осязаемых, явных, великих плодов, то причиной этому наше собственное нежелание этих плодов либо неумение молиться. Вы желаете — и не имеете, как дивно сказал брат Христов Иаков, а не имеете, потому что не просите (Иак. 4, 2). Дело в том, что мы не просим, а если и просим, то плохо. Вы просите не на добро (Иак. 4, 3), — продолжает апостол.

Нам, монахам, более, чем другим, свойственно умное делание, Иисусова молитва. С особым усердием творим ее мы в дни Великого поста. Сегодняшняя проповедь имеет вводный характер, поэтому прежде, чем углубиться в теорию умного делания, давайте скажем о молитве в целом. Ибо молитва — это все. Коль скоро я не умею молиться, как я уже говорил, то ничего не умею. Все заканчивается для меня катастрофически, то есть самокатастрофой.

Позвольте мне сказать еще вот о чем. Мне кажется, отцы мои и братья, что мы не молимся истинно, а если молимся, то не в полной мере. Наша молитва неумела, бессильна, невдохновенна, лишена Святого Духа. А только Он, молящийся внутри нас, возводит наши молитвы на Небо. Молитва творится в Духе Святом, Который воспринимает дух человека, соединяясь с ним, а не с бренным телом. Обычно нас привораживают и увлекают нашу душу другие вещи, которые сегодня для нас имеют первостепенное значение, и в конечном итоге мы забываем о том, что монах прежде всего — молитвенник.

Что же есть истинная молитва? Сегодня мы постараемся объяснить, как она происходит, чтобы приступить к самому деланию. Особенно для тех из нас, кто пришел из Больших Метеор (Отец Эмилиан имеет в виду своих духовных чад, братию монастыря Большие Метеоры, пришедшую вместе с ним в 1973 году в находившийся тогда в запустении святогорский монастырь Симонопетра. — Прим. ред.), это имеет большое значение. Ведь мы покинули насиженные места из–за отсутствия условий и возможностей для духовного возрастания, из–за препятствий к молитве. И хотя мы так ее желали, помните, что в конце концов прекратили беседы о ней, потому что было столько трудностей, препятствующих молитве.

Теперь же на Святой Горе уже ничто не оправдает наше небрежение к молитве. Наш уход из Метеор потеряет всякий смысл, если мы не посвятим себя умному деланию, а наше прибытие на Афон будет не более, чем самообманом и лукавством перед Богом. Поэтому я попросил бы отнестись с сугубым вниманием к сегодняшней беседе.

Прежде всего, говоря о молитве, следует отметить, что она никогда не бывает сама по себе. Я не могу сказать, что молюсь, если моя молитва не связана с другими вещами, ей сопутствующими. Ты не можешь отделить одно от другого; например, когда апостол Павел говорит о вере (Рим. 4, 3 и далее), то он говорит не только о вере, но и о делах, имея в виду такую веру, которая бывает являема делами. Когда Иаков рассуждает о делах (Иак. 2, 14–26), то говорит, что без них вера не имеет никакого значения. Он постоянно рассуждает о делах. Почему? Потому что они являются проявлением веры. Эти две вещи взаимосвязаны.

Так и во многом другом. Молитва соединена с богослужением и особенно с Божественным Причащением. Без них молитва невозможна. Без них она лжива. С другой стороны, посещение богослужения и Божественное Причащение сделаются тщетными без напряженной духовной молитвы — внутренней, сильной, вырывающейся из глубины души, и будут всего лишь метанием грязи в лицо Господа, притворством в любви к Нему. И поскольку мы к Богу никакого отношения иметь не будем, то однажды услышим от Него: Не знаю вас (Мф. 25, 12; Лк. 13, 25).

Две этих составляющих духовной жизни идут рука об руку. Первая — жизнь в таинствах; вторая — та, что мы анализируем сегодня, корень, ствол, центральная точка мистической жизни, то есть молитва. Божественное Причащение — это главное в богослужении. Почему оно необходимо человеку? Потому что когда мы молимся, то подразумеваем, что молимся кому–то, и это заложено в семантике слова[1].

Когда мы говорим о внутреннем, умном делании, то называем его не «умной молитвой», но просто молением. Когда речь идет о молитве за какого–нибудь человека, то к греческому слову «молитва» прибавляется приставка «к, для»[2], и сразу становится ясно, что оно осмысляется как путь по направлению к конкретному лицу с целью соединения с ним. В то время, как «моление» — это, если можно так сказать, состояние и получение наслаждения там, где есть Бог.

Молитва, таким образом, является обращением к кому–то. Следовательно, для осуществления молитвы необходимо наличие этого лица. И для того, чтобы я мог сказать, что молюсь за него, требуется его реальное, мною ощущаемое присутствие. Христос, Сущий, «иже везде сый», являет Себя в моей жизни через участие в богослужении, и особенно в Божественной Евхаристии.

В церковной богослужебной жизни я соединяюсь со Христом и становлюсь членом Его Тела. Если я, частичка Христа, хочу быть живым Его членом, то мне необходимо соучаствовать и в Христовых свойствах для их вмещения и обмена качествами подобно тому, как это происходило в двух природах Христа. Это возможно через приобщение Божественных Тайн, которое делает меня причастным свойств моего Главы — Христа.

Поэтому богослужение и Божественное Причащение неразрывно связаны. Что они нам дают? Помогают почувствовать присутствие живого Бога. Что Он ждет от нас? Чтобы я говорил с Ним и прямо обращался к Нему, приходящему ко мне. И так через богослужение Он протягивает мне Свою руку, а я через молитву тянусь к Нему до тех пор, пока не произойдет наше полное единение.

Это собственное мое обращение идет по мистическому непрерывному пути и фактически осуществляется, как я уже сказал, благодаря молитве. Совершаемое в церкви на вечерне или на литургии во время Божественного Причащения продолжается затем молитвой. Я не могу сказать, что я пойду в церковь, если я перед этим не молился. Не стоит бывать на литургии и бесполезно причащаться, если ты не молишься постоянно; и не поможет усердная молитва, если ты не принимаешь участия во всем том, о чем мы только что сказали.

Молитва имеет свое, совершенно особенное и таинственное место, где она культивируется. Чтобы вырастить цветок, нужно вскопать землю, положить удобрения и все необходимое. Если ты позабудешь об удобрении или выберешь неподходящую, к примеру, песчаную почву, то бессмысленно высаживать рассаду. Так и молитва не принесет плода и не поднимется выше твоей головы (а должна превзойти облака и небеса), не обретя своего таинственного места и не подкормленная удобрением бдения, усердия и поста.

Если я сам не совершаю бдений (я не имею в виду бдение в урочные, отведенные под монашеское служение в церкви часы, ибо это дело особое и относится к богослужению, а не к молитве), то молюсь себе в осуждение. Если я не бодрствую, не соблюдаю непрерывно поста, не усердствую, то есть не делаю того, что заполняет совершенно особое пространство молитвы, то молюсь себе в осуждение. Итак, после этого разъяснения давайте более пристально вглядимся в молитву — предмет нашей беседы — и сделаем шаг вперед.

Что такое молитва? Я не дам вам никакого строгого ее определения. Раскройте святого Иоанна Лествичника или Дамаскина, творения любых Святых отцов, и мы увидим, что каждый из них имеет превосходные определения, которые для нас очень полезны. Но я расскажу вам о том, что такое молитва и как мы ее переживаем в борениях нашей души, то есть не объективно, что есть молитва, но субъективно: как мы проживаем молитву, что чувствует тот, кто молится.

Мы уже говорили о том, что молитва — это путь к Богу. Но Бог невидим. Он на небесах, а я внизу, на земле. Он есть свет, а я тьма. Ты знаешь, как это страшно, если тьма одержит победу над светом! Возможно ли, чтобы мрак уничтожил свет, подобно тому, как свет уничтожает мрак?! В молитве необходимо уничтожить мрак своей души, непременно при содействии Бога, для того, чтобы вступить в место света и самим сделаться светом. Знаешь ли ты, что означает для плоти войти в сферу Духа? Для плоти, которая не наследует Царствия Божия (1 Кор. 15, 50), войти в Божественное? Осознаешь ли ты, как не вмещаемый ничем1 Бог может поместиться внутри человеческой души, которая мало того, что невелика, да еще и загрязнена, наполнена страстями, помыслами, желаниями!

Поэтому, начиная молиться, я тотчас ощущаю непреодолимое препятствие, отделяющее меня от Бога, чувствую себя плотью, плотским человеком (я употребляю слово «плоть» в евангельском смысле, а не в том, что у нас нет души), понимаю, что я — плоть, а Он — Дух. В сравнении с трансцендентностью Бога, святостью и сиянием Его славы я сразу же осознаю свое бессилие и вступаю в страшную битву, в состязание, так хорошо описанное в Ветхом Завете в картинах сражения Иакова (Быт. 32, 24 — 30) на знаменитой его лествице. Я, ничтожный человек, должен покорить Небеса и начать осаду крепостей Господа, завоевать Его расположение и подчинить своему желанию и устремлению, запрятанному в моей душе!

Таким образом, вначале мы переживаем молитву как борьбу. Но обратите внимание, я не имею в виду борьбу с одолевающими мыслями (что мне тяжело молиться, что я с трудом собираю воедино свои помышления или силюсь победить свой сон или боль в коленях, что у меня начинается чесотка, и я не знаю, что мне делать, стараясь не чесаться) и не борьбу с голодом, когда мне хочется пойти поесть, но я говорю: «Нет, я продолжаю молиться!» Это просто упражнения для духа и ничто другое — не о них речь. Я имею в виду борьбу, которую мы ведем не с собой, но ту, что мы ведем с Богом. Я сражаюсь с Богом. Абсолютно точно.(Ср. подобное описание переживания молитвы как борьбы в трудах митрополита Сурожского Антония.)

Я начинаю мучительное, быть может, не имеющее конца состязание с Самим Богом. Когда апостол Павел говорил: «Состязайтесь со мною в молитвах (Рим. 15, 30)», то имел в виду нечто подобное. Он чувствовал, что борется с Богом — то ли за себя, то ли за церкви, которые взял на себя, и говорил: «Боритесь и вы с Богом молитвами вашими, так, чтобы соединились наши совместные борения. Итак, все вместе станем бороться, чтобы Его победить». Ведь когда мне не удается одержать над кем–либо верх, я призываю на помощь других.

Таким образом, первым моим переживанием является ощущение непреодолимости препятствия, стоящего передо мной, собственного ничтожества, и, как следствие, — осознание трансцендентности Бога и переживание драматической борьбы, которую я веду с Ним. Представьте: некий человек бьет воздух. При отсутствии противника он с легкостью может направить свои удары куда захочет. Когда он дерется с пустотой, то не встречает ни малейшего сопротивления. Однако при наличии противника он мгновенно собирается, его кулаки сжимаются, мышцы напрягаются. Встретив сопротивление, он понимает, что не только он бьет, но и его бьют. Если у меня не возникает ощущения такой борьбы с Богом, то это значит, что я еще даже не приступил к молитве.

Но предположим, мы стали молиться и начинаем битву с Ним. Он сопротивляется, борюсь и я, и вопрос теперь в том, победит Он или я. Нет другой возможности, кроме как упасть мне, залитому кровью, или одержать над Ним верх и услышать: «Ты победил Меня». Именно это слышали святые, которые Его делали своим послушником.

Если я остановлюсь, то буду сокрушен и навсегда останусь неудачником. Я не смогу сказать, что работаю, живу, молюсь, если не одержу победы в этой брани, а тем более, если даже не приступлю к ней. Но предположим, у меня уже есть подобные ощущения и переживания. Я вышел на поле боя, я вступил в сражение с Богом, во время которого осознал, что веду борьбу не кулаками, не руками, не ногами, но своим умом. Брань осуществляется с помощью моего духа, то есть ведется мысленно.

То, что может соединить меня с Богом, — это мой дух, однако наш дух становится плотью в повседневной нашей жизни, потому что они, говорит Бог, есть плоть (Быт. 6, 3). Духу свойственно возноситься, тянуться вверх, устремляться к Духу Святому и соединяться с Ним — только тогда наполнится его ипостась. На земле же его занимает моя воля: ему нужно знать, чем я буду питаться или что напишу в документе, как решу проблему, где прокладывать дороги по Святой Горе, как то, как это… И так мой дух сам уподобляется документу, дороге, воле, чему угодно еще. Он поглощается плотью, моими душевными силами, и я все больше отделяюсь от Бога, Который делается для меня абсолютно неприступным.

Поэтому необходимо возделывать духовные силы, духовную природу моего бытия, дарованного от Бога, должно говорить с Ним, культивировать духовные ощущения, называемые «умными», ибо именно они прикасаются к Богу. Ум направляется к Богу, Его достигает и, можно даже сказать, беседует с Ним. Так ум, всецело соединенный с разумом, поворачивает духовное бытие моего существования к Богу.

А у меня тотчас складывается ощущение диалога с Ним, вернее, крика, ибо я борюсь, но еще не победил. Бог — далеко. Я здесь, а Бог наверху, на Небесах. Я тленный, а Он нетленный. Я — земля, а Он — эфир. Он — Небесное. Он — что–то иное. Как мне соединиться с Богом, заговорить с Ним? Я не могу Его просто позвать! Поэтому кричу. Когда я не вижу, где собеседник, то выхожу на балкон и зову: «Отец Феоктист!» И если он где–то рядом, то ответит. Услышав его, я обращусь к нему со своей просьбой.

Пока мы находимся в таком месте, откуда не видим Бога, не слышим Его, не помышляем о Боге и не узнаем Его. Мы живем в полном невежестве, в совершенном, по сути, забвении. Я не помню Бога и не знаю. Поэтому и кричу Ему постоянно, чтобы Он сжалился надо мною и ответил. Когда Он мне ответит, я смогу вступить в диалог. Так начинается молитва! Теперь мы узнали о переживаниях, которые испытывает человек перед началом молитвы.

Но как вы понимаете, мы еще не начали по–настоящему молиться. Мы переживаем молитву в ее движении; вначале она подобна крику, вырвавшемуся из глубины души. Молиться можно губами, а можно вслух. Иногда молитва происходит между ртом, нёбом и горлом. А иногда — внутри сердца. Тогда вместо голосовых связок работают сердечные. Не в этом суть, но в том, что молитву мы исторгаем из глубины. Тот, кто вступил в брань, тот поймет это, различит и увидит: когда он говорит устами, когда — сердцем; в идеале дух глаголет в сердце. Постепенно душа постигает такое состояние и научается ему. Когда я вижу человека много раз, то уже сам узнаю его. Так же и здесь. Движутся губы или нет, важно только то, чтобы из глубины вырывался крик, подобный громкому гулу, землетрясению, колеблющему небеса, и в конце концов вынуждающему Бога ответить словами: Что ты вопиешь ко Мне?(Исх. 14, 15).

Можно стоять прямо, выказывая свое напряжение, порыв, волнение, готовность. Или преклонить колени в знак смирения и недостоинства. Можно упасть ниц от раскаяния в своей прежней суетности, чтобы Господь поскорее сжалился. Или ходить, перебирая четки, молясь вслух или про себя, стараясь побороть свою слабость и сон. Можно трудиться, чтобы развеять свое уныние. Или взбираться на гору и спускаться с нее, переносить камни ради упражнения своей тщедушной плоти (ведь в противном случае, когда дух уже будет готов, плоть по–прежнему останется немощной). Можно использовать любой вид и образ молитвы, но необходимо ощущать вырывающийся из глубины души крик к Богу. Я много раз повторяю: «Отец Феоктист!.. Отец Феоктист!..» — и только на пятый, десятый, двадцатый раз до него дойдет мой голос, потому что, находясь за какой–нибудь горкой, или молясь в тот час, или распевая псалмы, он не слышит меня.

Мне надо будет разбудить его, как это сделал апостол, который подошел ко Господу со словами: «Господи, Ты спишь? (см.: Мф. 8, 24 — 25), разве Ты не видишь, какая здесь буря?» И поднялся Господь (а ведь Он и не спал) и сказал ему: «Успокойся»; и сказал морю: умолкни, перестань (Мк. 4, 39), — и тут же прекратилась буря. Нечто подобное и с молитвой — наши тревожные крики должны быть столь сильными, что вот–вот разорвется от них грудь. Этого хочет от нас Господь.

Но разве и без того не слышит нас Бог, разве Он не знает о всех наших нуждах? Конечно же, слышит и знает! Он требует от нас молитвы, во–первых, для того, чтобы мы четко смогли осознать собственные желания, во–вторых, чтобы почувствовали свою беспомощность и потребность в Боге и, в–третьих, с тем, чтобы научились просить у Бога. Если Он станет давать нам все желаемое немедленно, еще до того, как мы осознанно попросим, то с той же легкостью, с какой мы получили от Него просимое, его и потеряем [3]. Если отец дает тебе миллионы, ты можешь легко выбросить их на ветер. Однако если ты сам прольешь пот, чтобы зарабатывать по пятьдесят драхм[4] в день за свою работу, то поймешь, как экономить, и почувствуешь, чего стоят деньги. Ты не станешь необдуманно расточать их. Точно так и здесь. Чтобы мы не пускали на ветер благодеяния Бога, Он дает нам почувствовать Его через сильнейшее напряжение и исходящий из глубины души крик.

«Услышать шелест крыльев Святого Духа…»

Итак, во–первых, необходимо переживать молитву как борьбу . Во–вторых, как крик из глубины души, который, как мы уже сказали, у разных людей принимает разную форму. Однако когда мы пойдем вперед, то заметим, что вопль нашей души не доходит до Бога. Он должен измениться, стать безмолвием в атмосфере молчания.

Бог есть Бог субботствующих и молчащих, и это мы почувствуем тогда, когда возопим к Нему. Что бы ни говорили о молчании, мы не поймем его значения и смысла, если не пройдем по этим ступеням последовательно. Почему? Что такое безмолвие? Когда ты кричишь, то не слышишь другого; тебе надо замолчать, чтобы различить его голос; или когда вокруг тебя стоит гул, то в нем теряется звук твоего собственного голоса. Надо замолчать всем, замолчать тебе самому, чтобы услышать другого. Это ощущение и эту реальность мы переживаем во время обращения нашей души к Богу.

Итак, наша молитва в своем прогрессе — но что значит «в прогрессе» — в своем исходе начинает выходить изнутри нас, чтобы стать действительно одним движением к Богу. Мы увидим, что она есть некое молчание в молчании, абсолютное и глубинное, поэтому мне нужно или учиться молитве в шуме, потому что невозможно достичь абсолютного безмолвия, или каждому необходимо по мере возможности стремиться к абсолютному молчанию ради молитвы. Ведь даже пение птицы и журчание реки или родника, что течет неподалеку, дуновение ветра способно нарушить молитву и бывает громче слова, исходящего из твоих уст. И об этом необходимо знать, чтобы достичь результата в молитве. Также нужно научиться и молиться в абсолютной тишине, а для этого великое значение имеет ночь! Итак, я стану молиться среди шума, но буду особо стремиться к молитве в тишине, чтобы иметь возможность разговаривать с Богом. Бог быстрее отвечает тем, кто хранит молчание в безмолвии.

Взывая к Богу, я должен останавливаться. Я непрерывно вдыхаю и выдыхаю, но мгновением сосредоточения и молитвы является средний момент паузы, остановки, промежуточное пространство между вдохом и выдохом. Если я не научусь правильно дышать, то неверной будет и моя жизнь, и молитва, и все остальное. Мне надо научиться схватывать тот промежуточный миг, мгновение слуха, который позволит мне увидеть, что это есть основное в молитве — а отнюдь не мой голос. Если я не буду взывать, то не пойму этой столь простой вещи. Если я буду непрестанно взывать ко Господу, то могу заметить, что моя душа делается слушающей, а Бог слышимым.

Я увижу, что важнейшим является следующее: обострение слуха в полной тишине. Итак, мне дóлжно научиться молчать, то есть научиться слушать, научиться ждать, чаять голоса Божия. Только посреди молчания я услышу биение моего сердца, но не телесного сердца, ибо я почувствую свой животворящий дух, свою ипостась, которая есть не что иное, как Святой Дух. Нам все дается Святым Духом.

Если я достигну безмолвия, то смогу понять это дуновение, услышу шелест крыльев Святого Духа, почувствую Его близость, устремлюсь к обретению Его и осознаю, что значит «и не знаем мы, что есть Дух Святой». Я увижу, что на самом деле за столько лет жизни в миру и затем в монастыре мне ни разу не пришлось ранее опытно узнать сошествие Святого Духа: Мы даже и не слыхали, есть ли Дух Святый (Деян. 19, 2), и не видели.

Мы произносим эти слова, быть может, по своему смирению или по смиреннословию, однако не понимая сути, дорогие мои. Священное Писание есть нечто, что требует вмещения, усвоения. Оно не живет в нас, не проживается нами, ибо наша жизнь внешняя. Сейчас мы беседуем о Святой Троице, и я, к примеру, говорю: «Святая Троица есть Три Лица, есть одна природа, есть то, есть это… Христос имел две природы, был одной Ипостасью, одним Лицом». Что это значит? Мы разумеем это не более, чем понимают и остальные, то есть миряне. Почему? Рассуждать об этом может каждый, но осознать можно только в духе через Святого Духа.

Нам необходимо откровение, подобное дарованному Иоанну Богослову. Предание прекрасно повествует о том, что скала, что находилась посреди пещеры, вмиг раскололась и обратилась в три обломка, которые обновили сознание Иоанна и помогли ему постичь таинство Святой Троицы. Святой Иоанн, тотчас уверившись, написал о Святой Троице. Дивное предание! В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог (Ин. 1, 1). Попробуй для начала осознать это (не говорю о том, чтобы пережить!). А вдохнуть в тебя это может один лишь Бог.

Итак, мало–помалу Бог движется в нашей душе и занимает Свое место в нашем существовании, Его шаги и Его голос сливаются с нашими шагами и голосами, и тогда мы становимся единым целым с Богом. Тогда опытно приобретаем знание бытия Святого Духа, Его присутствия, начинаем стремиться к Его стяжанию. Мы взываем к Нему: «Приди и вселися в ны, Душе Святый, и очисти ны от всякия скверны», ибо наша душа забита изнутри переполняющей ее мерзостью, и мы сами ничего не можем с этим поделать.

Когда, дорогие отцы мои, с вами произойдет это, то есть когда вы ощутите близость Духа и необходимость его присутствия — ведь мы еще не достигли Его стяжания, — тогда увидим, что наше сердце бьется более интенсивно. Неужели вы не замечали, как учащенно пульсирует сердце от радости или страха, когда нам сообщают о том, что сейчас придет такой–то, кого мы ждем, или такой–то, кого мы боимся? Мы чувствуем тайну, беспокойное чаяние, выходящее наружу и ощутимое через биение сердца. Это и есть суть духовные переживания, которые нельзя описать иначе, как через тени телесных параллелей и иносказаний.

Итак, в нас присутствует таинственное, напряженное ожидание. Испытав его, можно двинуться дальше, наслаждаясь безмолвием, тем, что называют предвкушением пришествия Духа и познанием присутствия Бога.

Сосредоточьтесь, чтобы понять то, о чем я говорю. Объяснить это непросто. Нужно устремление души, и тогда будет по слову Господа: Просите, и дано будет вам… стучите, и отворят вам (Мф. 7, 7; Лк. 11, 9). Как только вы воззовете к Богу, Он придет к вам и объяснит то, чего вы не понимаете своим умом. Нет для нас иного учителя, кроме Христа. Господи! научи нас молиться (Лк. 11, 1). Всякий, кто берется наставлять другого в молитве, может привести его к единственному умозаключению: «А, он ничего не понимает сам и ничего не знает, пойду–ка я лучше напрямую ко Христу!» Любой, кто принимается за подобные рассуждения, есть демагог и обманщик, а его высокоглаголание заставит нас признать некомпетентность человеческого учительствования в этой области и обратиться к Святому Духу: «Святой Дух, научи меня!».

Когда я пойму, что Святой Дух уже недалеко, и я готов принять Его в себя, то произойдет возрождение моего бытия и оживление моей души, преображение моей жизни, начнется таинственное, волнительное ожидание, и я стану предвкушать предвестия Его пришествия. Все, о чем я попрошу Его, Он даст мне, и я в этом не сомневаюсь: Все, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, — и будет вам (Мк. 11, 24).

Поэтому я молчаливо ожидаю дары, которые получу, и так же тихо наслаждаюсь приближением Царствия Небесного. Я знаю, что Бог — на Небесах, а я — здесь. Я готовлюсь войти в лоно Царствия Небесного, услышать ангельские гласы, звучащие там, в вышине. Постепенно я начинаю более или менее осознавать, что есть рай и что есть Царствие Небесное. Ибо как мне молиться Богу, обитающему на Небесах, не представляя, где именно, среди чего Он находится?! А я должен узнать, где Он находится и что это такое, внутри чего Он находится.

Итак, я начинаю формировать некое предварительное представление о тайнах Царствия Небесного. Что такое небо, что за обители там существуют? Что есть «праведное Солнце»? Кто такие святые? Как они живут на небесах? Почему посреди святых — Христос? Что такое, хотя бы приблизительно, Святая Троица? Ведь я пока еще здесь. Вдали начинают рассеиваться облака, и я вижу! Да, вот — луна. А это, должно быть, созвездие Плеяд, а вон то — звезда.

От постижения этих тайн, постепенно открывающихся передо мною, моя душа делается более горячей. И тогда, мои дорогие, мы переходим на следующий этап духовной жизни, именуемый «наслаждение в молчании», или «безмолвие в наслаждении», то есть теперь мы испытываем уже нечто иное. Не то безмолвие, о котором говорили раньше, но преимущественно духовное безмолвие, безмолвие моего духа (а прежде было безмолвие моей души).

И вот сейчас, стоя возле врат на небеса и испытывая сладость, удовольствие, тепло, я безмолвствую, стараясь услышать голос Бога. Молчит мой дух, который скоро воскликнет: Авва, Отче! (Гал. 4, 6). Я сам молчу и радуюсь. Ощущаю внутри себя тепло, даже и телесное, пребываю в покое, отдыхаю. Сейчас я расположен к молитве, но молиться не хочу, не дождавшись Его, Бога.

И вот в атмосфере такого духовного молчания начинают различаться дуновения Святого Духа, соединяющего меня с Богом, приводящего человека к соприкосновению с Божественными энергиями (cвятые отцы различали бытие Бога в сущности и в энергиях, через которые Пресвятая Троица открывается людям. — Прим. ред.) и к осознанию Божества. Святой Дух, Который есть Свет, войдя в меня, раскрывает передо мной глубины моего собственного сердца.

Для того, чтобы понять, что есть я, мне прежде всего необходимо понять, что есть Небо. Чтобы осознать то, что является моим собственным, мне нужно сперва приблизиться к тайне Святой Троицы, к особой роли Святого Духа в Ней.

Видите, какое непреодолимое пространство лежит между нами и нашим сердцем! Чем оно заполнено! Какие страсти, какая гниль, грязь — но мы об этом не знаем. Каждый из нас считает себя личностью, святым, важной персоной, кем–то, кто может предстать пред Богом и сказать Ему: «Боже мой, Боже мой, я дал Тебе это, я посвятил Тебе, я сделал, я показал…»

Когда приближается Святой Дух, Он снимает покров, мои дорогие, с моей внутренней черноты, греховности, и я открываю истинное свое лицо. Таким образом, вы видите, что дело самопознания есть дело молчания. Святой Дух Своим пришествием словно лучом освящает мое сердце в тот час, когда я Его жду на поле брани плоти и духа, где дух должен одержать победу над плотью. Итак, Святой Дух открывает мне две вещи.

Во–первых, я осознаю, что поле боя находится в моем сердце. И именно сюда должен сойти Бог. Именно здесь мы можем сблизиться, познакомиться, полюбить друг друга, пообщаться и в конце концов соединиться.

Во–вторых, я понимаю глубину неведения и забвения Бога в своей жизни. Ведь крича и взывая: «Боже мой, Боже мой!», я не к Богу взываю на самом деле, но интересуюсь только собой. Я молюсь, потому что так велит поступать Евангелие, потому что этого от меня требует мой духовный отец, потому что сейчас я имею в этом нужду и в данный момент у меня есть такое желание. Неведение и забвение. Мы так до конца и не понимаем значения этих двух слов. А именно они укоренены в нас и заслоняют от нас Бога. Я Бога не помню и не знаю. Почему? Мои страсти скрывают Его от меня. Мы разделены! После изгнания из рая человек не может вкушать от Древа Жизни, соединиться с Богом и вновь обрести жизнь. Ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь (Быт. 2, 17), — предупреждал Господь. И изгнал человека из рая. Зачем? В тот день, как вы вновь вкусите от Древа Жизни, оживете, — далее говорит Он. Сейчас рай закрыт, и Царствие Божие внутрь вас есть (Лк. 17, 21). Запертое находится внутри человека. Оно закрыто херувимами. Мое сердце заключено, словно на засов, моими собственными страстями. Это хочет сказать Господь.

Итак, я начинаю понимать, что такое страсти и что я объят ими. Я начинаю понимать, что не знаю Бога!.. Что же такое Бог? Он Тот, о Ком я, вероятно, двадцать лет произносил проповеди с амвона, к Кому взывал посреди Церкви: Боже! будь милостив ко мне грешнику (Лк. 18, 13). Взывал, перебирая четки: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного», пожалуй, не зная ни того, что есть Господь Иисус Христос, ни того, какое значение имеют слова «помилуй мя» и «грешного». Коль скоро я не понимаю смысла всего этого, то зачем и как стану говорить: «Помилуй мя»? Но теперь я осознаю значение этих слов, чувствую, что значит «Царствие Небесное», «сердце», «страсть», «Бог входит в нас» и что именно здесь наше поле брани.

Вот теперь–то все начинает становиться на свои места. Раньше я звал тебя: «Отец Феоктист!» — теперь же приближаюсь к тебе со словами: «Иди, иди же сюда». Невозможно докричаться, когда ты внизу, а я наверху. Даже если я сорву свой голос, и нас услышат все вокруг. Но обычно, когда я люблю человека, мне хочется побыть с ним наедине, поговорить совершенно просто, сидя рядышком.

Итак, я хочу, чтобы Господь спустился ко мне на поле моей брани. И тут, мои дорогие, наступает один из самых решающих и страшных моментов нашей духовной жизни. Именно тогда становится ясно, сможем ли мы просить Господа и молиться Ему. Это те минуты, когда мы переживаем драму человека, который говорил: «Уйди, Боже»; и тут же: «Приди, Боже мой». Когда Господь приближался к нему, он воспринимал Его словно палача и говорил: «Уйди, Палач мой». А когда Бог собирался уйти, то останавливал Его: «Приди, Друг мой». Суть в том, примем ли мы Бога или Его отвергнем. До этого момента мы барахтаемся в луже и сами знаем, что мы не более чем плещемся в ней. До этого момента мы играем с Богом в игрушки, «с которыми не шутят». Но наступает момент, когда мы должны со всей решимостью дать ответ — принять или отвергнуть Бога.

Раньше мы испытывали ощущение борьбы. Теперь же рождается чувство, что Господь одерживает над нами верх. Мы можем сказать Ему: «Уйди». Но после этого придется определенно и бесповоротно признаться себе в том, что ушел мой последний самый надежный товарищ, и другого друга у меня не будет.

Это очень важный момент. Почему? Сейчас мы должны отвергнуть или согласиться с тем, что мы есть, потому что мы открыли в самом себе столько грязного, темного, вероломного, лукавого, и нам тяжело и невыгодно в этом признаться, и часто мы прячемся за своим эгоизмом, за своей самоуверенностью, за любовью к самому себе. Это час пробуждения моего собственного «я», и я не хочу согласиться с тем, чем являюсь — грехом.

Прекрасно предстоять перед Богом со словами: «Господи Иисусе Христе, Ты, даровавший мне знание, удостоивший меня стать Твоим тружеником, сделавший меня монахом! Господи, Иисусе Христе…» — это просто. Но вот сесть и сознательно сказать: «Боже, милостив буди мне, грешному!» — сколько раз я способен произнести эти слова? Если я смогу сделать это! Потому что, чтобы этого достигнуть, мне в любом случае необходимо сокрушить собственную сущность… Но это необходимо: когда ты раскалываешь орех, скорлупа его трескается и рассыпается, а ты собираешь ядрышки. Так дóлжно поступить и со своим сердцем, чтобы достать из него доброе, а мусор выбросить, осознав, что то, что я имею, кем я являюсь, что я любил, к чему стремился, чего искал в своей молитве до сих пор, — все почитаю за сор, по слову апостола Павла (Флп. 3, 8). И мне необходимо осознать наличие этого мусора в себе и этот сор отвергнуть, чтобы наполниться Богом.

Итак, мы с Ним противоборцы. Он еще там, и я начинаю понимать, сколь далеко Он от меня. Поэтому размышляю, взвешиваю, должен ли я вступать с Ним в борьбу. Я уже говорил вначале, чем является Он, в откровении Его Царствия, в блистании Его света. А я здесь со своей чернотой. Итак, буду бороться. Но как непросто мне принять это решение!

Когда я выберу продвижение вперед, тогда начнется молчаливое всматривание в свое сердце с помощью Святого Духа. Постепенно я начну ощущать потребность вспоминать Бога и узнавать Его. При переходе в это измерение, если мне удастся преодолеть трудности и не отвергнуть Бога ради самого себя, я сумею понять с трудом и пóтом, что означает выражение «отвергнись себя», которое мы повторяем ежедневно. Но давайте его на самом деле ощущать как отвергнись себя (Мф. 16, 24; Мк. 8, 34; Лк. 9, 23), и тогда первые слезы польются из наших глаз — слезы нашего рушащегося эгоизма. Это еще не те слезы, о которых говорят наши отцы: «Проливайте слезы» — те суть слезы Духа. Первые слезы свидетельствуют, сколь скудны они и до какой степени я не имею ничего, ибо то, что течет из моих глаз, еще очень и очень человеческое.

У меня возникает боль, что–то во мне начинает биться, и я плачу, я начинаю вновь и вновь взывать: «Боже мой, Боже мой!» И говорю: «Приди, Душе Святый, очисти меня от моего греха. Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, приди и научи меня в моем невежестве, приди и войди в меня, ибо я полон стольких зол, очисти меня от всякой скверны. Вынь все, что у меня внутри грязного, для того, чтобы вселиться в меня». После этого я могу произнести слова молитвы ко Святому Духу.

Когда я достигну этого, тогда Господь, готовый немедленно ответить на нашу молитву, не раздумывая ни секунды, устремится в мое сердце. Но, скажете вы мне, почему это происходит после стольких мучений? Закоснение Господа в исполнении наших просьб есть наше некое субъективное переживание. Нам всегда кажется, что мы молимся, а Бог медлит. На самом же деле Господь не медлит не то, что ни минуты, но даже и ни единого мгновения.

«Я приступаю к поиску Духа Бога…»

Я приступаю к поиску Духа Бога, и Он тут же врывается в мое сердце. Он приходит. А что такое Дух? Он есть «везде сый». А было время, когда Духа не было? Послеши Духа Твоего, и созиждутся (Пс. 103, 30); когда же Ты хоть немного отвращаешь Свой лик, то есть Дух, Свое присутствие, то все немедленно погружается во тьму, рушится, гибнет, разбивается, проваливается в бездну небытия.

Дух начинает проявлять Себя понемногу, взывая: Авва, Отче (Гал. 4, 6), то есть открывая нам Свое тождество с Отцом. Сын действует все активнее во Святом Духе, Который движется внутри Церкви, чтобы свидетельствовать об Отце. Вы теперь сами можете истолковать все отрывки Священного Писания, которые содержат эти домостроительные движения Святой Троицы, движения Троицы в нашей жизни.

Итак, Святой Дух начинает открывать нам Отца, Свое тождество с Отцом, и у нас складывается ощущение пребывающего вместе с нами и сопутствующего нам Сына, грядущего Христа. И тут же мы испытываем новое, до этого не знакомое переживание. Что это за переживание? Опытное познание новой духовной брани.

Когда ты пребываешь во мраке и тебе кажется, что некая тень входит в него, ты тотчас начинаешь волноваться. Когда ты слышишь внезапный шум, начинаешь прислушиваешься, чтобы узнать, что там происходит. Так и здесь. Ты слышишь глас Бога, чувствуешь Его присутствие, вздрагиваешь, волнуешься. Кто это? Бог? Дьявол? Страсть? Плод моего эгоизма?

Поскольку мы говорим сейчас о вещах духовных, то я буду краток, лаконичен, скажу в общем, не анализируя никаких переживаний. До сих пор мы говорили о движениях своей собственной души, необходимых для того, чтобы получить возможность молиться. Теперь же мы все ближе и ближе подходим к молитве, ищущей Бога. Молитва начинается после того, как произойдет то, о чем мы сейчас скажем.

Итак, начинается борение нашей души:

– Кто Ты? Кто Ты, что заставляешь меня бояться? — говорит моя душа.

Я говорю об этом иносказательно. Вначале Он скрывается от нас — так же, как мы иной раз играем с кем–либо в жмурки, завязываем ему глаза и говорим:

– Кто я?

– Ты такой–то.

– Нет, — отвечаю я.

– Тогда такой–то.

– Нет!

– Тогда такой–то.

– Да, — и я развязываю ему глаза.

Именно это происходит с нами. Бог прячется, будто играя с нами. И я кричу Ему еще сильнее:

– Зачем Ты играешь со мной? Кто Ты? Скажи мне, чего Ты хочешь?

Но Дух нам скажет:

– Ты зовешь Меня столько лет, а теперь спрашиваешь, чего Я хочу?

Я начинаю все больше понимать, чего я искал, зачем звал, чего желал, зачем живу. Мы говорим иной раз: «И не знаю, зачем живу». На самом деле мы не знаем, зачем живем. Пока Господь не вразумит нас, мы этого не поймем.

– Кто Ты? — снова спрашиваю у Него.

– Я — Бог!

Мы согнуты под тяжестью своих страстей. Мы поднимаем голову и смотрим вверх, заставляя свои глаза освободиться от гноя, очиститься. Мы открываем их и пристально вглядываемся в Него. А Он Сам постепенно идет нам навстречу. Мы очищаемся, и Он очищает Себя от облаков и мрака. Он разгоняет мою тьму, немного приоткрывает ее, чтобы стать видимым для нас.

И тогда эта брань становится для нас духовным наслаждением, не его предвестником, но самим ощущением сладости от присутствия Бога здесь, от Его близости. Я начинаю Его чувствовать, что Он есть, мое сердце начинает биться, узнавая Его: «Так ты и есть мой Бог?»

Да, это Я. Разве ты не узнаешь Меня? Я — Тот, Кто дал тебе рождение, Тот, Кто крестил тебя, постриг в монахи. Это Я отвечал тебе на твои молитвы, когда ты говорил Мне: «Боже мой, Боже мой!», Я помогал тебе, ты же Меня не слышал, а в действительности просто и не искал. Я — Тот, Кто скрывался за твоим голодом, жаждой, сном, коленопреклонением, достижениями и прегрешениями, за всем!

Мое сердце разгорячается, и я пытаюсь обнять Его. Но не могу, ибо надо, чтобы Он обнял меня. Кто я? Я есть отсутствие Его. Я зову Бога! И тогда все явственнее начинаю различать Его. Он, должно быть, и есть мой Бог. Мы никогда не видели Бога, но Он есть, Его не может не быть! Есть что–то не сущее во всем сущем. Только Он есть Сущий! Единственный и несравненный, Он превыше всех, Он и есть исключительно Сущий. Я чувствую, что значит «сущий» — существующий. Он единственный, Кто существует на самом деле. Я понимаю, что ничего другого не существует из всего, что существовало на свете, но Он Тот, Который не таков, как все остальные, Он уникальный, то есть Он поистине Сущий. Он вечен, бесконечен, и я начинаю занимать все больше места в Его жизни, в Его существовании, в Его истории.

С этого часа, когда я объединяюсь или не объединяюсь с Богом, ибо опасность все еще сохраняется, я прошел критический период моего эгоизма, теперь мы движемся по руслу духовного поприща, но я снова могу отречься от Бога, хотя по моему «я» и был нанесен удар, но оно все еще живо во мне.

Понемногу я открываю Бога, узнаю Бога. Он есть Бог. Мне нравится Бог. Теперь Он входит в меня. Как это происходит? Теперь я понимаю, что значат слова: «Бог есть свет, Христос есть Свет от Света, а Дух Святой в Свете». Во свете Твоем узрим свет (Пс. 35, 10). В свете, в духе мы видим Свет, видим Бога. Мы чувствуем, что значит Свет Бог, Свет Отец, Свет Сын, Свет Святой Дух, и тут же все то, что было тенью Света — на самом деле несуществующей — освещаемые светом теряются перед нами. Не исчезают, теряют свои свойства, становятся бездействующими, наполняются светом, каждая их складка освещается.

Есть другое ответственное и важное препятствие, когда мы снова подвергаемся опасности. Мы видим себя заполненными светом, наблюдаем свое небытие. Чтобы жить, мы должны погрузиться в Божество, то есть осознать то, что говорит Он: Кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее (Мф. 16, 25). Тот, кто умрет, будет жить. А тот, кто сбережет свою душу, тот ее погубит. Тогда, стало быть, чувствуя свое небытие, я чувствую собственную смерть.

И если у меня будет — а здесь, отцы и братья мои, требуется любовь — если у меня будет любовь к Богу, то я почувствую внутри себя приток любви и радости, которая скажет: «Да, Боже мой!» Моя душа примет Бога. Я скажу Богу: «Да». Теперь уже более осознанно, до того был детский лепет. Теперь я понимаю, что все мое «я» погибло. Да, я весь есть Бог, если я говорю Ему: «Да». Если же мне захочется вывести из потаенных уголков, из подполья, из подсознания свое собственное «я» (а существует большая опасность того, что моя собственная сущность еще неоднократно проявится), тогда немедленно произойдет то, о чем говорит Симеон Новый Богослов. И пропадает Бог в душе, и потребуются годы, чтобы вновь докричаться до Него, если вообще удастся! Потому что в этом случае Его отсутствие будет осознанным. Предшествующее отречение от Него, о котором мы говорили, видя свою черноту, было неким ожесточением, которое отдаляет от Бога и возвращает в тленную жизнь.

Теперь давайте приступим к самому глубокому и духовному, а поэтому самому страшному. Это наше последнее искушение. Наступает момент, когда Господь произносит слова: Да минует Меня чаша сия (Мф. 26, 39). Это то, о чем мы сейчас говорим. Мы осознали, что пропадаем, а это значит — слезы нашего рушащегося эгоизма умираем. Мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились (Рим. 6, 3). Мы хороним себя вместе с Ним, чтобы воскреснуть: Мы погреблись с Ним духом (Рим. 6, 4) ради нашего духа. Если мы осознаем свою смерть, если мы ее принимаем, то это очень важный момент для нас, принять нам ее или нет. И если нам будет трудно ее принять, то скажем: «Если возможно, да минует меня чаша сия». Этим мы не отрекаемся от Бога, мы отрекаемся от смерти. Однако таким выбором мы потерпим неудачу быть вместе с Богом, Он уйдет от нас. А мы останемся мыслить в себе и по–своему, считая, что крепко стоим, что мы столпы, люди духовные, а в действительности обратимся в ничто и станем ничем. Если же наше сердце, воля, бытие скажут «да», тогда Бог еще приоткроет Себя нам. Он не будет больше с нами играть, но открывать нам Самого Себя. Не наше сердце, но на этот раз Себя!

Это переживание, этот опыт Его присутствия настолько силен, что изгоняет всякое забвение. И Бог возвращается для того, чтобы мы узнали Его лучше, увидели, познали. Теперь мы изучаем не то, что находится вне Бога, но то, что есть внутри Него. Мы узнаем это через наше сердце, в которое вселился Господь. Тогда все более воспламеняется желание, чтобы Бог открылся нам более полно. Тогда сама душа просит: «Просвети мою темноту, просвети мою темноту! Открой мне Себя, открой мне Себя!» Но в этот час Бог уходит от нас. На этот раз Он уходит не в гневе, ибо мы не прогоняем Его, но уходит Сам.

Теперь мы знаем путь, знаем, что ищем Бога и как Бог может войти в нас. Но мы еще не соединились с Богом. Мы знаем, что есть Бог, и можем позвать: «Эй, отец Феоктист! Дай мне, пожалуйста, вон то, прошу тебя». Теперь я тебя знаю, я поговорил с тобой, увидел, каков ты есть, и могу обращаться с просьбами всякий раз, когда хочу, чтобы ты пришел; могу поставить келейником игумена, держать тебя всегда подле себя или сделать тебя «Господом и Богом моим». Так и здесь, но только стану я не келейником Бога, а рабом, который припадет к Его ногам, как падали ниц все святые Церкви перед Его лицом.

С этого момента начинается молитва. Молитва может быть внутренней мольбой, если я уже умею поместить Христа внутри себя и свободно говорить с Ним. Этому умению призывать Господа в себя предшествует стадия молитвы посредством Духа. Мы не станем устремляться дальше в это море, остановимся здесь, чтобы закончить, и мы увидим, что в этой нашей борьбе мы, пусть еще новички, обращаемся к Богу. Вы помните, как мы говорили, что на каком–то этапе мы обнаруживаем, что молитва есть крик?

Я сказал вам в самом начале: мы испытываем переживание борьбы, затем крика из глубины души, после — близости Духа, молчания в тишине, тревожного ожидания, затем молчаливого предвкушения и наслаждения, наслаждения в тишине, и впоследствии обретаем самопознание, тот решающий пункт откровения и ведения собственного сердца и момент выбора: принять или отвергнуть Бога? Это есть своего рода момент познания Духа.

Следовательно, все это является стремлением к Богу, которое осуществляется умом. Это похоже на беседу. Вначале мы говорим с Богом, и поскольку существует столько препятствий (которые суть наши собственные помыслы), ум пытается отогнать все, что в нем находится, чтобы самому суметь взойти к Богу, то есть воззвать: «Боже мой, Боже мой, Господи мой, Господи!» Элоú! Элоú! ламма савахфанú? — что значит: Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мк. 15, 34). Здесь молящийся чувствует себя вещью, брошенной посреди земли, в то время как Бог есть «Элои! Элои! Бог мой! Бог мой». Боже мой, Боже мой. Он есть Бог мой! И я брошен, я бьюсь среди тысяч мраков, покрытый прахом.

Итак, ум мой пытается отбросить, отогнать все, что у него есть, лукавое и чуждое. Потому что это становится помыслом, а помысел топит ум, желающий взойти к Богу. Наш ум должен отогнать всякое вожделение, желание, предшествующее переживание и опыт чуждых вещей для того, чтобы добиться всецелого забвения прошлого (а не Бога!) настолько, чтобы все стало чуждым для нас, и так мы достигнем забвения всего, будто мы этого никогда и не знали. Я услышу: «Отец Арсений!» — слезы нашего рушащегося эгоизма и останусь невозмутим. Кто такой отец Арсений? Он мой брат. Если я люблю его, и моя душа обратится к нему, то как войдет туда Бог? Если я действительно люблю его, то я пойду молиться и стану молиться за него, а не за себя. То же самое относится и к здоровью, науке, желаниям, радостям, устремлениям, к чему угодно постороннему. Итак, ум старается прогнать все это.

Затем нечто иное выступает на первый план. После того, как ушло все вышесказанное, я вижу, что мой ум следит за тем, что я говорю Богу или устами, или молча изнутри меня, и осознаю нечто разговаривающее и следующее за моим умом, и это то, о чем говорит апостол: «Мы можем петь и молиться духом, но и умом». Только при этом условии мы хоть смутно ощутим то, что он называет «духом» (1 Кор. 14, 15), который может изнутри искать Бога. И тогда я понимаю, что ум есть некая самость, некая сила. Ум, умное начало соединяется с тем, что говорится или мыслится. Соединяется, потому что мое слово может быть из моих уст, из моего разума, из моего помышления, но может быть и чем–то внутренним, сокровенным — все это я начинаю различать. И тогда мой ум учится следить, а после и соединяется с тем, что говорится и мыслится. Соединяясь с этим, мой ум уже говорит к Богу. Это называется умной силой, владычней моей силой у Отцов Церкви.

Теперь я начинаю по своей собственной воле молиться Богу, и требуется вся ее сила, чтобы возобладало одно лишь: «Боже мой! Боже мой!» Чтобы слиться с Самим Богом, ум должен сперва соединиться с мыслью о Боге и взыванием к Нему.

«Наш ум в молитве восхищается…»

По мере продвижения вперед, я чувствую, как мой ум во время молитвы восхищается (восхищение — действенное приобщение разума подвижника к невидимому миру. — Прим. ред.). Я сказал вам, что показываю очень приблизительную ретроспективу, подобно тому, кто демонстрирует паломникам достопримечательности нашей обители и при этом еще успевает рассказать об остальных девятнадцати монастырях Святой Горы.

Наш ум восхищается во время молитвы, и мы чувствуем, что он восхищается либо в теле, либо вне тела (мы не можем понять) и весь восходит к Богу. Я ощущаю, как он восходит ввысь, то есть чувствую, как он выходит, выступает, истекает, воспаряет. Вот какова молитва!

Молитва всегда обращена к Богу, потому и называем мы ее восхищением, поднимается изнутри и все ближе и ближе подходит к Богу, восходит к Нему. Ум восхищается до тех пор, пока не соединится с восхищающим его Богом, для того, чтобы Бог стал восхищенным во мне, ибо ум должен научиться жить вместе с Богом, и это должно происходить не вовне, а внутри.

Прекрасны мгновения, когда назад тому четырнадцать лет (2 Кор. 12, 2) апостол Павел увидел, как восхищается его ум; чудными являются мгновения, когда это происходит со святыми. Важно, чтобы это случалось во мне — не восхищение ума моего притяжением Бога, но восхищение Бога моим умом, опять же по благодати Божией внутри моего собственного сердца.

В этом измерении человек подобен огню, пламенными становятся его душа и его восхождение, освещается и он сам, и место его пребывания. Сам человек зрится как свет, и в то же время внутри этого Божественного присутствия он видит и наблюдает свет — это как раз то мгновение мистического соединения с Богом и, следовательно, осуществление, завершение молитвы.

Молитва достигла своей цели! Отплыл кораблик из нашей гавани и достиг того места, куда мы хотели приплыть. До сих пор мы были в пути. Здесь же конечный пункт молитвы нашей! Это восхищение Бога в моем сердце посредством собственной воли в Духе Святом. Соединяются теперь ум мой и дух мой с Богом, я весь становлюсь пламенем, то есть поглощаюсь им, этим светом Божиим, бездной милости Его, словно маленькая капля в океане; у меня складывается чувство моего мистического соединения с Богом, Который присутствовал рядом посредством таинственной жизни, и я стал участником и причастником Его жизни, а Он стал причастным моей ипостаси, моей природе, Бог стал в этот момент единым целым со мною.

Природа моя и Его действующая природа объединяются в одном лице. Не в лице Сына Божия, но в лице молящегося человека. То, что произошло во Христе через девство Пресвятой Богородицы, когда объединились две различные природы и стало одно Лицо, одна Ипостась Божественного Слова, то же самое происходит теперь и во мне посредством девствующей души моей, которая мучается денно и нощно и в конце концов осуществляет это для того, чтобы стали они одна плоть (Быт. 2, 24), один дух (1 Кор. 6, 17). Из–за того, что становимся мы духом единым, становимся мы единым человеком: не лицом Слова Божия, но лицом того или иного молящегося святого.

Мы все более принимаем на себя ипостась святого человека, который соединился с Богом и стал Божественным человеком, стал Богом и человеком, он стал тем, о чем предсказывал пророк: «Когда придет Дух Святой и поселится в нас, и потому станем мы сыновьями и дочерьми Его». Тогда Он будет изливать в нас реки, по слову пророка: «Реки станут изливаться из него». Тогда начнет взывать в нас Дух Святой, станет молиться, и действовать, и жить в нас. Это час, это, скорее, даже мгновение, в котором и на нас распространяется пророчество Божие: Аз рех: бози есте (Пс. 81, 6). Потому Он и назвал нас богами. Потому–то мы и кричим, и молимся, чтобы суметь сделаться поистине богами, чего от нас хочет Господь.

Отцы мои! Немногое сказали мы сегодня о молитве — по какому пути она движется и куда должна привести. Вы знаете, для чего нас собрал здесь Господь? Для того, чтобы мы стали святыми. И так скажите мне: если мы достигнем чего угодно, но только не этого, то каков, по–вашему, результат? Монастырь наш будет одним из юридических лиц, а вовсе не священной обителью, местом воспитания душ, домом обитания Бога и лоном Святой Троицы. А мы сами так и останемся жалкими существами. Будем грести и кружиться на одном месте, никогда не достигнем цели и не станем такими, какими нас задумал Господь, будучи связанными плотскими оковами, тянущими нас вниз.

Потому скажите, какую прибыль мы получили, если этого не обрели? Я полагаю, что никакой! Так давайте вести борьбу с собой, со страстями ради упражнения, бдения и поста. Давайте жаждать Бога, узнавать свою душу, упражнять ее, дабы окрылилась она и удостоил нас Господь, пожалел и открыл нам двери милосердия. Давайте делать то, что в наших силах, дабы достигнуть той первой цели, давайте подвизаться в сражении, в борьбе с Богом, как сказали мы в начале нашей беседы. Эта борьба и для меня, и для вас. Если бы я был богат, то были бы богаты и вы. Я же беден, поэтому бедны и вы. Так давайте все вместе совершим эту попытку.

Я возвращаюсь к тому, с чего начал. Будет насмешкой над собой, над Богом и над всем миром, если мы даже и не попытаемся научиться молитве! Потому я прошу вас, чада мои, отныне и впредь чаще собираться на подобные встречи. Тогда мы станем бороться ради Бога, чтобы достичь Его, станем молиться, воздерживаться, ликовать о Боге, подобно плотским сердцам, увидевшим своего возлюбленного.

Я прошу и молю вас, подходите ко мне в исповедальне, в келии. Давайте вместе с горячим рвением ступим на путь духовной аскезы, ибо только она вытачивает настоящего монаха, который есть дом обитания Святого Духа. Вы должны настроить себя на то, чтобы оставить все лишнее и возлюбить Бога. Если вы придете ко мне, погруженные в свои тленные заботы и поглощенные повседневностью и прозой жизни, то я ничем вам не смогу помочь. Нам не о чем с вами будет говорить. Потому что не найдется точки соприкосновения между тем, в чем вы живете или к чему стремитесь и тем, о чем спрашиваете у меня. Я не в силах помочь тому, кто, приходя, приходит по другим вопросам.

Если ты спрашиваешь у меня: «Какому плану мне следовать, отче, в моей молитве?» в тот час, когда обеспокоен тем, что тебя обнесли за трапезой, положили мало еды и ты остался голоден, или когда с тобой грубо поговорили, не осуществилось то, на что ты рассчитывал, когда не отдохнула твоя плоть, или у тебя болит живот, или если случилось что–то у тебя дома, то какой совет мне дать тебе относительно молитвы? Тебя волнует то, другое, третье — что угодно, но только не молитва. Север и юг, восток и запад, землю и небо не совместить!

Давайте начнем, чада мои, с того, что научимся получать радость от осознания того, что наш монастырь — это место подлинного воспитания души, а не отдохновения тела. Мы пришли сюда не для того, чтобы устроить свою жизнь, как ее устраивают другие люди. Станем огненным пламенем, ибо только оно устремляется вверх, а плоть тянет к земле. Помните ли вы чудо на первом Вселенском Соборе (325 г.), когда огонь поднялся вверх, а пепел остался внизу? Так и мы давайте оставим внизу землю и станем пламенем, чтобы вознестись к Богу!

Кто не слышал об афонской молитве?

Кто не слышал об афонской молитве? Это всего лишь несколько слов: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

Криком души «Господи» мы славим Бога в Его величии, Царя Израиля, Создателя видимого и невидимого мира, перед Которым трепещут серафимы и херувимы.

Сладчайшим воззванием «Иисусе» мы свидетельствуем о том, что Христос, Спаситель наш, здесь. Мы благодарим Его за то, что Он даровал нам жизнь вечную. Третьим словом «Христе» мы признаем, что Христос есть Сын Божий и Сам – Бог. Ведь нас спас не человек и не один из ангелов, но истинный Бог, Иисус Христос.

Затем с сокровенной просьбой «Помилуй мя» мы поклоняемся Богу и просим Его, чтобы Он смилостивился над нами и ради спасения исполнил то, о чем мы Его просим, чего желаем, в чем нуждаются наши сердца. Какая глубина в слове «мя»! Ведь речь идет не только обо мне самом, но и о всех, получивших гражданство в Державе Христовой, в святой Церкви. Ибо все они составляют часть моего Тела.

И в конце, дабы наша молитва была более полной, мы прибавляем слово «грешного», исповедуя свою греховность, как это делали все святые и так сделались сыновьями света и дня. Мы видим, что молитва включает в себя славословие, благодарение, богословие, прошение и исповедание.

Что же мы можем сказать, возлюбленные мои, об умной молитве? В наши дни, слава Богу, многие говорят о ней и издают невероятное число книг на эту тему. Даже дети сейчас знают, что это такое. Все от мала до велика спасаются ей.

Это прекрасно и потому, что и восточные псевдорелигии, и лжемиссионеры выдают за Божественные свои молитвы, которые на самом деле душевные, лживые и бесовские. Мы же должны познать истинное сокровище – умную молитву, память об имени Божием.

Веками Церковь, с одной стороны, в молитве беседует с Богом, с другой — ею воодушевляет своих чад и их освещает. Умное делание охватывает весь мир и доходит до каждого человека.

Но прежде, чем продолжить, позвольте мне рассказать вам об одном монахе, с которым я был знаком. Ему пришлось пережить в монастыре духовный кризис. Лукавый враг воспламенил его ум. Силы зла хотели отвести его от Церкви и превратить в «искателя истины». Его душа бушевала, как пенящиеся волны, и жаждала избавления от затруднения. Иногда он вспоминал о молитве, но она выходила слабой, ибо он сам уже утерял веру в нее. Его непосредственное окружение не в состоянии было ему помочь. Насколько бессильным становится человек, когда сталкивается с трудностями! Кто из нас не переживал такие мрачные ночи, ужасные дни и трагические испытания!

Итак, наш монах не знал, что делать. Дневные прогулки не помогали ему, сумерки его душили. И вот однажды ночью он почувствовал, что задыхается. Встал открыть окно келии, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Кругом была темнота – около трех часов ночи. И вдруг он увидел, как свет озарил все вокруг! Он нагнулся, чтобы посмотреть, откуда исходит свечение, но не смог отыскать источника. Обманчивый мрак сделался светом, засияло сердце монаха. Свет наполнил всю его келию! Он подумал, что, быть может, все дело в лампаде? Но как могла керосиновая лампадка сотворить такой вездесущий свет!

Вновь обретя надежду, но еще не осознав, что происходит, монах вышел в темный двор монастыря, прежде казавшийся ему адом. Он ступил в молчание, в ночь. И вдруг видит: и там все покрыто светом! Не осталось ничего, покрытого мраком. Светились деревянные балки, окна, храм, земля, по которой шел он, небеса, монастырский колодец, сверчки, ночные птицы – все! И спустились звезды, и снизошли на землю небеса, и показалось ему, что все вдруг – земля и небеса – стало единым Небом. И все пело молитву! И сердце монаха распахнулось, присоединилось к всеобщему ликованию и молитвословию. Ноги не слушались его. Он не помнил, как открыл дверь, вошел в храм, облачился, когда пришел другой монах и началась служба – он не знал, как все это произошло. Он перестал замечать что–либо и понимал только то, что стоит перед престолом, перед незримо присутствующим Богом, и служит литургию. И касаясь струн сердца и алтаря, его голос отзывался в «пренебесном жертвеннике». Служба продолжалась, храм освещался лампадами. Окончилось чтение Евангелия. Уже не было света вокруг него, но свет утвердился в его собственном сердце. Кончилось все, но не умолкла та песня, которую воспевало его сердце. Так, благодаря чудесным минутам, когда небо и земля творили единую молитву, он понял, что монах жив только в молитве. Достаточно только перестать существовать для самого себя.

Верно сказал псалмопевец Давид, что имя Божие дает нам жизнь: Имене Твоего ради, Господи, живиши мя (Пс. 142, 11). По дивному слову святого Григория Синаита, молитва – это пламень радости, благоухающий свет, апостольское вещание, благовестие Господа, извещение сердца, познание Бога, Иисусово радование и веселие души, милость Божия, луч умного Солнца Христа, благодать Божия. «Молитва – это Бог, творящий все во всем».

Да, в течение веков Церковь молитвой, с одной стороны, беседовала с Богом, а с другой стороны, воодушевляла своих чад. Ее отголосок наполнял все творение, и ее действия содействовали возрождению мира.

Итак, что же мы можем сказать об этом чудесном даре Божией благодати? О молитве, столь чтимой на Святой Горе?

Давайте растолкуем смысл молитвы, взглянем на ее историю, посмотрим на некоторые ее духовные предпосылки и на то, что для нее необходимо. 

***

1. В Ветхом Завете Бог требовал от иудеев, чтобы они освящали Его имя. У Исаии говорится, что они свято будут чтить имя Мое (Ис. 29, 23). То есть за 800 лет до Рождества Христова Бог через Своего пророка обещал: «Они будут славить Меня и считать единственно святым, взывая к Моему имени, перед которым невозможно устоять человеку». Это Божественное обращение есть молитва, освящение, слава и поклонение Богу.

Кроме того, в Ветхом Завете сказано,что именем Божиим мы хвалимся (см.: Сир. 50, 22), Ему исповедуемся (см.:Сир. 4, 30), Им освобождаемся (см.: Сир, 51, 3), Им спасаемся (см.: Иоил. 2, 32), в Нем радуемся (см.: Пс. 88, 17). Ведь там, где имя Господа, там и Его присутствие. 

В Новом Завете Господь просит, чтобы мы взывали к Богу во имени Христовом (см.: Ин. 15, 16). Апостол Павел, как вы помните, говорит, что Бог дал Сыну Своему имя, выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено (Флп. 2, 9 — 10). Бог хочет от нас непрестанной молитвы (см.: 1 Фес. 5, 17).Один из мужей апостольских Ерма, желая, чтобы в нашем сердце и уме пребывало имя Иисусово, говорит, что мы должны опоясать себя именем Христовым, облечься в него и никогда не снимать его с себя.

Святитель Василий Великий знал и говорил об умной молитве в тех же словах, в которых она дошла до наших дней. И говорил, что она является всеобщей молитвой Церкви. Святой Иоанн Златоуст советовал: «Взывайте ко Господу с утра до вечера словами: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Давайте вспомним некоторых подвижников из Отцов Церкви, которые основные свои творения посвятили молитве.

Всем известна троица святых: ангелам равный Иоанн Лествичник, Исаак Сирин и Симеон Новый Богослов. Они писали о молитве и для монахов, и для мирян. Можно вспомнить и других: святого Нила Синайского, рассудительнейших преподобных Варсонофия и Иоанна, дивного Диадоха Фотикийского.

Необходимо сказать и о Григории Синайском, который принес молитву с Синая и оживил ее на Святой Горе в XIV веке. Конечно, Иисусова молитва и раньше существовала на Афоне, но этот святой обошел всю Святую Гору, чтобы сделать ее ежедневным правилом. Разумеется, и до этого на Афоне поддерживалась непрестанная молитва благодаря первым монахам–отшельникам, ибо исихазм тогда воспринимали как наиболее совершенный путь духовной жизни.

Кто не слышал о таких святых, как славный Максим Кавсокаливит, великий Григорий Палама, удивительным образом связавший догматику и православное учение о практике молитвы, святые патриархи Каллист, Исидор и Филофей и многие другие — Феолипт Филадельфийский, Каллист и Игнатий Ксанфопулы, которые и в теории, и на практике жили, творили и писали о молитве.

Что выделить нам из написанного и пережитого святым Никодимом Святогорцем, этим новым тайноводителем людей и мира в молитву и святоотеческую мысль? Его книги «Руководство» и «Добротолюбие» стали классическими наставлениями в молитве для всего мира.

2. Давайте зайдем в один из монастырей и посмотрим, что значит молитва для монаха, чтобы понять, какое место она может занять в нашей собственной жизни.

Мы знаем, что монастырь – это непрерывное единение братии и всей Соборной Церкви. Не было бы необходимости в монастырях, если бы они на самом деле не являлись собором, совершаемым каждую ночь и каждый день и свидетельствующим о том, что Христос присущ во времени и месте. Именно поэтому центр монастырской жизни – это ежедневная служба, а особенно Божественная литургия. Богослужебные тексты напояют монаха и становятся его собственным переживанием.

Собираясь в храме, монахи знают, что они там не одни, а со всеми ангелами и святыми, славящими Господа и празднующими день святого или какой–нибудь праздник. Божественная Евхаристия и само богослужебное собрание им приносят чувство присутствия Господа и своего мистического общения с ним. Насколько невидим Бог, настолько истинно это мистическое общение и насыщение от Него.

Общение с Богом во время богослужения, будучи первостепенным, продолжается в келии и повсюду, где совершается молитва, которая не просто воззвание, но нечто большее.

Молитва – это еще и вкушение Христа, Агнца Божия, Который присущ в воспоминании, в воззвании Его Божественного, страшного и сладчайшего имени. Это и питие благодати, возносящей человека. Так мы принимаем всего Христа и становимся отблеском Его Божественных свойств, богами, Богом обоженными, просвещенными и тайнодействующими.

Монах во время этой умной «литургии», по словам Святых отцов, «воистину насыщается манной Небесной». Это есть исполнение, но «намного больше» той «манны», которую символически и прообразно дал Бог для выживания. Они назвали ее «манна» (см.: Исх. 16, 14 — 15 и 31), что значит «я не понимаю, что это». Такое неопределенное название указывает на символический характер этого хлеба. Так и мы можем сказать: «Как велика эта молитва, упоминание имени Иисусова, таинственное приобщение Ему в любой миг. Ее воздействие подобно упавшим с неба хлопьям манны, насытившим и обрадовавшим народ. Манна – тоже молитва Иисуса, наполняющая и питающая нас с небес».

***

Следовательно, главная предпосылка для умного делания – вера в то, что это не просто молитва, но истинное общение с Богом и купель обожения благодаря действию Божественных энергий, исходящих от непостижимого Господа, Который через них сходит к нам и объединяется с нами, грешниками. Имея Бога, мы имеем Отца и Сына через Святого Духа. Само воплотившееся Слово, Царь Небесный, Тот, Кто может на одном Своем мизинце удержать весь мир, спускается к нам и ходит внутри нас.

Как на Тивериадском море, когда удивились ученики множеству рыбы, сказал Петру Иоанн: Это Господь (Ин. 21, 7), так и мы, расставляя мрежи молитвы, могли бы повторить: «Вот Господь!» — с полной уверенностью, ибо в том, что Он здесь, нас убеждает Церковь. Вот Он! Сам Бог!

Но чтобы верующий в молитве излучал свечение от присутствия Божия, ему необходимо вести богоугодный образ жизни. Если он жаждет Бога, то пусть и живет подобающе! Пускай старается избегать человеческого брюзжания и тщедушия, укрепляться Божественной силой, соблюдать аскезу, и да станет сосудом, удобовмещающим Божественные дары. Пусть желает очищения от всякого прегрешения, словом истины осведомленный в том, что это возможно, своей деятельной волей и благоволением Божиим устремится к максимальному бесстрастию и сделается богоподобным.

Есть еще одна проблема, связанная с молитвой

Мы спешим, устаем, разочаровываемся, живем в страхе, не можем освободиться от сомнений. Чтобы заснуть, мы доводим себя до изнеможения, чтобы развеселиться, мы играем на гитаре, развлекаемся, где придется. Разве это жизнь! Она лишь утомляет и не дает возможности молиться так, как бы нам того хотелось.

Поэтому Святые отцы говорят, что слова Божии орошают человеческую душу и укрепляют ее подобно тому, как вино - тело.

Слово Божие содержится в Писании и у Святых отцов. Когда мы изучаем эти книги, особенно же святоотеческие творения, внимательно, а не безрассудно растрачивая свои силы, если вменяем душеполезное чтение себе в каждодневное правило, то оно вместе с духовными подвигами удобрит почву нашей души и позволит ей подняться горе.

Чтобы молиться, нужно воспитать в себе одно качество. Подобно тому, как мы обычно заботимся о своем физическом здоровье, так необходимо заботиться и о душевном самочувствии. Всегда необходимо радоваться. А если мы постоянно молимся, то радость Христова нам даруется в еще большей мере. Когда ты удручен, огорчен, значит, внутри тебя что–то идет не так. Следи за этим, обрати на это внимание, потому что характер человека играет большую роль.

Посмотрите, как замечательно сказано о Савве Ватопедском [5], который претерпел, пожалуй, все невзгоды: «В обхождении светлейший и видом приятнейший и радостнейший». Он радостно улыбался собеседнику, его лицо светилось, и весь он был преисполнен благодати. А представьте, каким он предстоял в общении перед Богом! В молитве он был словно яркое солнце!

Другой из отцов Церкви, святой Нил, отмечает: «Молитва - это вопрос радости и благодарности». Ты хочешь узнать, насколько истинна и смиренна твоя молитва? Обрати внимание, чувствуешь ли ты ликование, благодарность в сердце? И «если, молясь, ты обрел высшую радость, то знай - ты воистину обрел и молитву».

Молитва приносит радость, ибо это есть общение с Богом. Конечно, мы должны подвизаться и против греха, и против страстей. Но это не должно нас подавлять, раз мы вверили свою жизнь Христу. Такого рода борьба необходима, она благословляет нашу жизнь. Чтобы наш путь увенчался успехом, не будем копить в себе горечь обиды на ближнего, не станем вмешиваться в чужие дела и давить на людей, причинять им боль, беспокоить, не будем сами предаваться печали из–за ран, нанесенных нам. Пусть наше общение с окружающими будет естественным и простым. Давайте почувствуем, что все мы составляем одно целое, «одно и то же со всеми». При этом, конечно, наше собственное сознание не должно изменяться и ничто не должно нас отвлекать в нашей жизни. Теперь молитва становится легкой. Просто нужно позволить Богу действовать внутри нас. Будем как крестьяне, которые сеют и затем ждут, когда Господь пошлет дождь.

Так пусть каждый вступит на свой путь состязания, будет упоминать имя Иисуса - один вслух, другой мысленно, один в сердце, другой так, как ему дано по Божией благодати. Тогда заблистает их дух и взывая встретит Господа. Бог оросит наши души, а нас сделает радостными и истинными.

Естественно, стоит посвящать молитве достаточное количество времени, столько, сколько в наших силах, чтобы исполнить наставление одного из отцов Церкви: «Заставь себя творить многие молитвы», в остальном полагаясь на Бога. Но даже и одна наша молитва значима для Бога. Как говорит святой Исаак: «Всякая молитва, которую ты совершаешь ночью, ценнее всех твоих дневных дел». Молитва, произнесенная в ночные часы, более результативна.

Он же говорит нам: «Оставь все на Бога!» Пускай твои мысли и дела всегда сопровождает молитва! И выбери хорошего наставника, руководителя ко Христу!

2. Однако необходимо отметить, что в духовной жизни все совершает благодать Божия, и, следовательно, здесь мы можем быть спокойны.

Имя Иисуса, умная молитва, как говорят Святые отцы, - это сосуд для миро, которое, пролившись из приоткрытого сосуда, наполняет все вокруг ароматом. Ты произносишь «Господи Иисусе Христе» и чувствуешь благоухание Святого Духа, будто обручаешься Ему. Ибо «Дух Святой нисходит на нас, нам сострадая» и «побуждает нас к желанию творить духовную молитву». Он молится за нас, когда мы сами забываем, и покрывает наше промедление, нечистоту и скудость нашего существования. Ведь каждый из нас - это храм Божий, и, молясь, мы становимся священнослужителями великого таинства. Об этом прекрасно говорит один из Отцов Церкви: «Возьми кадильницу, ибо Христос здесь, в твоем сердце, из которого исходят слова: «Господи Иисусе Христе». И добавляет: «Когда мы слышим звук кадила, то вспомним, что и мы храм; давайте почувствуем мысленно, что мы кадим Христа, живущего в нас, и преклонимся перед этим образом Духа Святого».

Подумайте о том, что внутри нас Царствие Божие, дом Его обитания, где «мы плотию Бесплотного заключили» и где совершится одно из «Небесных поклонений». Внутри себя мы имеем Бога, а Бог неразрывно связан со всеми святыми, нашими братьями, воспитанными Святым Духом. Они наши сродники и друзья, которые нас ожидают, любят, делают блаженными, по слову пророка Исаии: блажен, имеющий южики в Иерусалиме (Ис. 31, 9). Мы приобрели друзей, живущих со Христом. Мы блаженны, ибо у нас есть друзья там, в Горнем Иерусалиме, на небесах.

Вспомните, что говорил Христос: Есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе (Мк. 9, 1). Это происходит и с нами. Через молитву мы наследуем Царствие Небесное. Святой Дух удостаивает нас постичь бога, когда мы молимся. Святые в молитве познают Христа, Того, о Ком говорят, что никто Его не видит и не знает. И все же! Через молитву мы постигаем «непостижимое и сверхсветлое содержание Бога», ибо благодать Духа льется изо всякого источника, научающего нас неописуемой красоте Господа.

И даже если мы не достигнем таких высот, все равно молитва нам дарует благословение, утешение, благодарение, прощение, спасение и полезное всем. Все это подается нам от Бога.

Если мы не вкусили от этих плодов, то это вовсе не значит того, что и другие их не отведали. Святые нашей Церкви не раз сподоблялись Божественных световидений. Сам Бог являлся им в свете! Бог сокровенен, Его никто не видит, поэтому говорят, что Он за облаками, во мраке. Сам Бог - это Свет, невидимый нам. Но известны случаи, произошедшие со многими святыми, когда Бог открывался им и наполнял их Своим светом.

Посмотрите, возлюбленные мои, на некоторые эпизоды из жизни святого Саввы, о котором я вам уже рассказывал. Он горел желанием узреть Бога. И однажды в молчании его сердца, жаждущего Бога, послышался ответ: Вот Я! (Ис. 58, 9). Посмотри на Меня, Я здесь! Сколько в этих словах величественного и Божественного! Но как Он явился? Каким образом? «Чистый свет, льющийся с Небес». Свет, который покрыл все и вошел в него, овладел его умом, чувствами, а затем окутал и все его человеческое естество.

После этого сам святой Савва стал таким светлым и благоухающим, что стеклись тысячи людей, чтобы обонять его. На дощечках - «на досках и табличках» - они рисовали его образ и при жизни почитали его как святого, увидев запечатленную на лике святость.

Далее в житии говорится: «Будьте внимательны, ибо это истинные Таинства Господа. Божество предстает во всей Своей красе, славе, неописуемой сладости, и тогда изменяется человек, залитый этим светом». Он может узреть и Бога, и все то, что «глаз не видел» там на небесах.

«Раненый сладостной стрелой Господа» святой говорит Богу: «Где Ты и куда смотришь? Покажи мне славу Твою, дабы я познал Тебя (Исх. 33, 13). Я хочу увидеть Тебя таким, Какой Ты есть».

Глас Божий отвечал ему: « Но ты сам и твое тело причастны к Божественному. И Мне нет необходимости объяснять тебе, где Я, ибо ты сам стал богом, приняв от Меня свет».

Возлюбленные мои, сколько раз видели этот свет наши святые, хотя нам, грешникам, он был недоступен. Творя молитву, скажем друг другу: «Ты слышишь? Учитель здесь и зовет тебя. (Ин. 11, 28)». Таковы молитвенные достижения на Святой Горе.

О душевном покое, который достигается «усилием», и о силе, которую он дарует душе

Каким же образом для подвижников веры усилие превратилось в источник отдохновения и покоя? Евангельское усилие — ни в коем случае не насилие. Это жизнь духовная, покой, отложение попечений и ликование. Это Небеса, разверзающиеся для сынов и дочерей Бога, денно и нощно играющих перед Ним.

Господь ясно сказал в Евангелии: Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают Его (Мф. 11, 12). Поэтому все верующие во Христа живут в понуждении себя и борьбе со своими страстями, в трудах и подвигах до тех пор, пока не вселится в сердца их Христос (см.: Еф. 3, 17). Призвание монахов, употребляющих еще большее, чем миряне, усилие, заключается в том, чтобы трудами и делами возвещать о грядущем Царствии.

Величайший апостол Павел, верный слову Бога, радуется, когда христианин исповедует евангельское усилие до креста и смерти и не хвалится ничем, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа (Гал. 6, 14). Ибо те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями (Гал. 5, 24).

Святые отцы, опираясь на евангельские слова о Царствии Небесном и основы жизни во Христе, с верой утверждают, что для всех нас «путь к Богу — это ежедневное несение креста», а о монашествующих так: «Понуждение себя во всем — вот что такое монах»; «монах есть непрерывное усилие над собой».

Мысль о том, что аскетическая жизнь есть подражание мученикам и будет вознаграждена радостью и исполнением обетования вечной жизни, стала духовным достоянием всех, последовавших за Христом.

Каким же образом для подвижников веры усилие превратилось в источник отдохновения и покоя? На тот вопль, что ежедневно раздается из тысяч наших сердец: ослаби ми, да почию (Пс. 38, 14), существует единственно верный отклик: «Никто покоя пусть не ищет, но стенает и скорбит, чтобы привольного Царства Божия сделаться наследником». Он звучит отголоском слов Спасителя.

Адам своим непослушанием в раю привнес грех в жизнь рода человеческого и изменения в сотворенный Богом мир, все привел в беспорядок. Этим поступком он разрушил простоту, душевную тишину, спокойствие, бесстрастие, любовь, свойственные первому человеку. В жизнь вошел раскол помыслов, фантазий, дел, появились угрызения совести, болезни, горечь. Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю, — говорит апостол (Рим. 7, 15).

Это обреченное на совершение грехов состояние нашей природы передается по наследству и нам, и нашим детям, и друзьям нашим, и монахам, и чадам Церкви. Вместо благоухания жизни принимаем мы из поколения в поколение теперь смрад смерти. Грехопадение в раю увело человека в плен, поместило в некий порочный круг, где переплелись страдания и удовольствия. Стремясь к удовольствию, мы получаем страдание. Избегая страдания, явной приметы смерти, слышим приближающиеся шаги погибели и ада. Почему? Потому что человек «преступил заповедь, позабыв о Боге», и стал расточать силы своего ума и своей воли на исполнение чувственных, бессмысленных, скотских и противоестественных желаний.

Поэтому сразу после грехопадения Бог даровал человеку усилие как лекарство от смерти, как средство восстановления Божественной жизни и приобщения вечному Свету.

К счастью для нас, Христос, новый Адам, жил вместе с людьми. Он разжег их тлевший уголь и возродил Божественное творение. «Воплотившийся от Марии Девы», Он сделал возможным возведение падшей природы человека в первозданное безгреховное состояние и возвращение ему прежней красоты. Сам Христос Своей добровольной смертью за нас даровал человеку бессмертие и свободу решения, что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала (Флп. 4, 8). Как? С помощью усилия.

То, что вторглось в нашу жизнь, — грех и страсти — требуют усилия, ибо «грех отмыть нелегко». По словам старца Иосифа, наши колебания между тем, что есть и тем, чем должно стать, подобны междоусобной брани.

«Нашим страстям нет числа, — говорит Максим Исповедник, — великое их множество одолевает человека и делает его жизнь многострадальной». Посмотрите, что привнес в нашу жизнь так называемый покой, и как страшно, когда мы направляем свои усилия на обретение покоя такого рода. Наша природа раздробляется, разделяется на тысячи частиц, раскалывается наше сердце. Это есть последствие греха, и оно ведет нас к вредоносным, издающим зловоние заболеваниям. Я сейчас не говорю о великих и смрадных страстях, но о повседневных — таких, как эгоизм, тщеславие, черствость, жестокость, непостоянство, неуверенность, беспорядочность, неуместные суждения, ревность, зависть, безутешность, печаль, отчаяние, уныние, тоска, малодушие, несвоевременная скорбь, угрюмость. Иов говорит: Нечестивый мучит себя во все дни свои (Иов 15, 20). Под мучениями он подразумевает страхи, волнения, тяжелые размышления, помраченное и усталое сердце, то есть все то, что нам приносит стремление к покою, который на самом деле обманчив.

Существует ли лекарство от покоя такого рода? Да. Скорби по доброй воле и евангельское усилие. Усилие, приводящее к истинному покою, борьба, делающая человека радостным, любезным, милым, мирным, а наши сердца — садом наслаждения и тишины.

Почему мы так боимся приложить усилие? Почему мы сопротивляемся и усматриваем в нем бедствие и непреодолимые трудности?

Наши собственные интересы, мирское мышление, ребяческое непослушание, подверженность модным идеологиям, эгоизм и прочие недостатки сдавливают нас и препятствуют восприятию от всего сердца «бремени Христова». Кроме того, часто мы или под влиянием современного обмирщенного, позабывшего о Боге общества, или, не имея серьезных богословских познаний, ведем весьма поверхностную духовную жизнь, а евангельский призыв к усилию истолковываем легкомысленно и безответственно.

Обычно людям не нравится злострадание. Они поощряют прихоти своей плоти и таким образом еще больше разжигают ее аппетит. Покой, на который у мирских людей есть благословное разрешение, оправдание и основание, для человека верующего есть предел погибели. Для того, чтобы суметь отказаться от инстинктивного попечения о своей плоти, отвергнуть самоугождение, необходима истинная любовь и Божественный огонь. Его в нас возжигает Сам Христос и им изменяет наше внутреннее существо. Подлинное стремление ко Христу стирает любое иное стремление. Метеорское монашеское государство, сейчас собранное передо мной и празднующее 600 лет со дня своего основания, есть плод человеческого естества, воспламененного Божественным огнем. Мы все любим Бога. Но нашими повседневными делами (грехами?), проистекающими из малодушия, человеческих слабостей, небрежности, незнания, страстей, свидетельствуем о своем автономном существовании по отношению к Нему. Наша любовь расходуется на идеи (замыслы?), желания, приобретение материальных благ, на себя самих. А мы между тем просто не понимаем, что так, через закоснение в удовольствии и самоугождении, de facto рвется наша связь с Богом, мы теряем Его Божественную любовь.

Мерило нашей жизни есть Христос, в меру полного возраста Христова (Еф. 4, 13). Святой Игнатий говорит, что и мы можем исповедовать со дерзновением: «Я желаю постичь лишь одно — Христа». Открыть Его для себя, Его обрести. Да будет Он Господь мой и Бог мой (Ин. 20, 28).

Мы видим, что неустанное евангельское усилие — это путь спасения для человека. Но будьте внимательны: усилие есть побег от ствола желания, произросший благодаря доброй воле и сердечному расположению, а не решению, принятому от страха или по необходимости. Оно не может быть порождением тоскливого настроения души, принуждения, боязни совершить какой–то грех. Скорбь сердца, слезы, печаль души только тогда благословляет Господь, когда идут они рука об руку с живой радостью во Христе, наполняющей все наше повседневное существование. Все то, о чем мы сейчас сказали, нужно учитывать, когда слышишь в себе зов к монашеской жизни, или, будучи еще послушником, чувствуешь, что не имеешь силы или желания становиться борцом, прикладывать усилие.

Радостные люди несут на себе печать Бога. Через аскезу они докапываются до своего подлинного «я». Кроме того, трезвая оценка собственного внутреннего естества, утерявшего Божественный образ, равно как и восхождение на высоты подлинного сердечного покаяния и усилия в следовании евангельским заповедям, являются плодородной почвой для осознания необходимости непрерывного мученического подвига.

Усилие, словно чудодейственный ланцет, производит первоклассную операцию, удаляющую страсти из нашего организма. Не нужно воспринимать аскезу и страдания как инструменты, уравновешивающие два противоположных и противостоящих друг другу начала в человеке — душевное и телесное. Аскеза убивает не тело, но страсти. Тело же есть помощник духа. Терпение скорбей по доброй воле — это путь к свободе и истинному покою. Тело и душа вместе предоставляют свои просторы для Святого Духа, Который приучает нас ступать по пути духовной борьбы навстречу Богу.

Мы возделываем свою жизнь и смотрим в будущее, видим там время жатвы, сбора урожая, добрый плод наших аскетических подвигов и служения, терпения и молитвы. Мы чувствуем признание, радуемся тому, что с нами Бог, благословляющий нашу молодость, старость, вечность, нетление, бессмертие.

Евангельское усилие — ни в коем случае не насилие. Это жизнь духовная, покой, отложение попечений и ликование. Это Небеса, разверзающиеся для сынов и дочерей Бога, денно и нощно играющих перед Ним.

Усилие столь просто! Ибо Сам Дух Святой Утешитель все устроил так, чтобы было для нас легко и покойно. Духовная жизнь обретает крылья. Через усилие плоть обновляется и преображается, уподобляется плоти Христа. День дни отрыгает глагол, и нощь нощи возвещает разум (Пс. 18, 3). Это движение нашей жизни ввысь и вперед, таинственное слышание голоса Бога, приближение к Святая святых, жертвеннику Небесной Скинии.

В заключение подытожим все, сказанное об усилии.

Небольшое притеснение по доброй воле принесет дары благодати. Терпение даже в малом подаст духовные плоды. Святой Григорий Палама говорит: «После трудной зимней поры наступает время цветения». Приходит весна, распускаются листья, цветы, зреют плоды. Законы духовной жизни не останавливают своего действия. Борец Христов становится подобным ангелу небесному. Он знает и то, насколько близко уже подошел к Богу, и то, что есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе (Мк. 9, 1). Это закон на все времена. То, что мы ожидаем в конце света, уже сейчас переживается человеком как обручение Царствию Божию.

Так «давайте немного потрудимся, чтобы стать наследниками Царства вовеки». И если уже сейчас душа наша вкушает славу будущего века, то живет она не на земле, но в мире ином. Подвижник приобщается Божественной благодати, которая есть причащение бессмертия, ибо он «через обожение уже сам стал как Бог». Он вместе с Богом неповрежденно и безопасно обдумывает, изучает и зрит творения Божии и становится опытным в знании Божием, сам Богу подобный. И приобретает, по благодати, с мудростию одно с Богом понимание сущего. Ибо его ум и чувства стремятся к обожению, к непрерывному уподоблению Богу.

Вот каков Бог наш! Что только не дарует нам Распорядитель нашей жизни в награду за всего лишь малое усилие, которое мы приложим, живя в нашем монашеском государстве. Стоит ежедневно умирать ради Христа! Бесчисленны и бесценны дары Его! То, чем владеют мирские люди, есть бесцветная тень Божественного богатства, что мы получим в приданое от нашего Отца Небесного. Верно подметил святой Максим Исповедник: «То, что для мирянина — достижение, для монаха — падение». Он же напоминает нам, что «Слово Бога различные дары подает принявшим Его».

«Любочестив бо сый Владыка, приемлет последнего, якоже перваго… и последнего милует, и первому угождает… трапеза исполнена, насладитеся вси… пира веры. Тому слава и держава во веки веков. Аминь» (Иоанн Златоуст. Слово огласительное на Пасху (из Триоди Постной).

Перевод А. Ю. Никифоровой

Православная духовность и «революция технологий»

В наши дни часто говорят о технологическом перевороте с разных позиций — одни выступают в его защиту, другие произносят анафемы.

Давайте разберемся, есть ли с точки зрения православного богословия существенная разница между давнишней проблемой развития технологий и действительностью, которую мы переживаем сегодня.

Оказавшись в прошлом столетии, мы точно так же, как и сейчас, могли бы обсуждать проблемы технологического переворота и его общественные, политические, этические и религиозные последствия.

Быть может, когда говорят о наступлении новой эпохи в истории человечества, о третьем технологическом перевороте, несколько преувеличивают масштабы бесспорных изменений условий нашей жизни? Быть может, более уместно признать все эти изменения закономерным развитием процесса, начавшегося задолго до промышленного переворота?

«Достижение» сегодняшних технологий есть установление такого порядка, при котором все переворачивается с ног на голову. В прежние времена человек старался обратить свои знания во благо. Теперь же он проникает в глубочайшие законы природы и вмешивается в них. Вероятно, эти опыты дадут полезные результаты, но страшно то, что человек уже не остановится ни перед чем. Куда это нас ведет? Что поможет спасти и сохранить природу — добровольное ограничение человеком своих возможностей или, наоборот, их развитие до беспредельных масштабов?

Здесь уместно процитировать слова Иова: Он жесток к детям своим, как бы не своим, и не опасается, что труд его будет напрасен (Иов. 39, 16). Наше время, жестокое и равнодушное, ведет себя со своими детьми, как с чужими. Отсутствие рассудительности и страха Божия в людях умаляет многие их начинания, тщетными делает их труды.

Цель моей беседы не в перечислении произошедших революционных изменений, но в том, чтобы показать вам, моим современникам, какова истинная цель технологий и какие существуют православные богословские и нравственные критерии, оправдывающие ту или иную технологию или отвергающие ее как недопустимую.

Давайте посмотрим, когда возникли технологии.

Антропология и технология

Адам в раю был «обнажен и вел жизнь простую и безыскусную». Господь обеспечил его всем, поэтому ни в каких искусствах он не нуждался. Его призванием и основным занятием было созерцание Бога, Древа Познания. Бог соделал человека «садовником бессмертного сада», с тем чтобы он пребывал в непрерывном с Ним общении.

Понятие о технологиях возникло уже после грехопадения.

Первый сын Адама Каин был земледельцем (см.: Быт. 4, 1–26), Авель — пастухом. И тот и другой имели связь с природой. Третий сын Адама Енох стал архитектором и строителем городов.

Их потомок Иавал сделался основателем кочевой жизни, а его брат Иувал изобрел струнную музыку, псалтирь и кифару. Фовел был кузнецом, работал с медью и железом.

Енос, сын благочестивого Сифа, верный имени Божиему, установил первое место для церковного собрания, чтобы все эти технологи, потомки Адама, могли собираться там для служения Господу и для Его созерцания.

Так развивалась технология — от земледелия до промышленного переворота. По Божию благословению за усердные труды человеку удалось сохранить, несмотря на грехопадение, свое господство над природой. Ибо технологии, которые явились следствием человеческого разума, удовлетворяли необходимым для выживания потребностям человека. Это отличало его от животных и иных природных элементов, и так достаточно приспособленных для выживания.

Нужно сказать, что в древние времена в тексте Священного Писания не существовало различия между словами «ремесло — искусство» и «технология» (в греческом языке эти два слова имеют один корень: techni — искусство, ремесло, technologia — технология. — Прим. ред.), которые, как отвечающие естественным потребностям, были синонимичны слову «благо». Ремесло предшествовало появлению механики как самой необходимой из технологий. Время шло, и повышалось мастерство. Именно оно встало на службу не нуждам человека, а производству и извлечению выгоды.

Поэтому для того, чтобы сохранить свое господство над природой в процессе развития технологий, человеку необходимо не переступить разумного логического предела. Технология не есть нечто, существующее само по себе, но замысел о приложении внутренних законов и природных элементов, земных и небесных, во благо. А «сам человек имеет (согласно Григорию Нисскому) правильное устроение, к Небесам он устремляется и на вышний мир взирает. Именно это указывает на его царское достоинство».

Контроль над технологиями

Автоматизация — достижение промышленного периода, информационная оснащенность в постпромышленную эпоху, экологический кризис — все это заставляет задуматься над вопросом: а чем служит человеку этот ненасытный идол, этот неконтролируемый механизм, имя которому современные технологии? Почему все человеческое общество сегодня подчинено им и работает на создание корма для них? Филарет, митрополит Минский, привел мне такой пример: вся продукция некоторых огромных металлургических комбинатов по переработке железа уходит на изготовление новых машин для добычи того же самого железа.

Стремительный прогресс ядерной физики и генетики открыл нам новые научные горизонты. В то же время были созданы такие проблемы и опасности для всего человеческого рода, что в этом случае, безусловно, оправдано категорическое вмешательство нравственных законов в сферу технологии.

У меня вызывает беспокойство неуместный оптимизм и беспечность многих ученых и политических деятелей. Ибо развитие технологий уже работает на решение тех проблем, которые создает оно само. Кто в силах контролировать современную идеологию, которая призывает к выведению нового человека с помощью технологий? Здесь действуют слова апостола Павла: И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро (Рим. 3, 8). (В контексте послания смысл другой, см.: Рим. 3, 6–8, это слова не ап. Павла, а тех, кто злословит христиан).

Сторонники развития технологий приводят исторические аргументы и, замечая нам, что нельзя предвидеть все последствия, к которым приведут их открытия, отрицают необходимость какого–либо этического вмешательства.

Конечно, технологии суть плоды разума человека, сотворенного по образу и подобию Бога, и сами по себе вредом не являются. Но когда они безрассудно и неудержимо направляются к некоему беспределу, то становятся бесовскими и вместо света приносят мрак.

Опасность заключается не в технологиях самих по себе, но в произвольном и спекулятивном их употреблении, имеющем цель установить удушливое и тоталитарное господство над человеческой жизнью, разрешать все проблемы с помощью технических средств, пренебрегая законами морали и метафизики.

В заключение обратимся к церковной традиции.

Отношение Церкви к проблеме технологий

Церковь Христова в чистоте сохраняет нашу православную традицию. В ней содержится подлинная и единственная сила, черпаемая из жизни Церкви и ее опыта, монашеской сокровищницы, бездонной и животворящей.

В недрах монашеской традиции можно отыскать критерии допустимого поведения члена Церкви по отношению к интересующему нас вопросу. Церковь и монашество не расположены враждебно к прогрессу и технологиям. Напротив, монахи на протяжении столетий показывали серьезные результаты научной и технической изобретательности.

На Западе в Средние века монахи восстановили культуру, разрушенную нашествиями варваров. Монастыри являлись очагами точных наук, там развивались математика, зоология, химия, медицина. Так, монахи изобрели поднятие целины в земледелии. Многие достижения монахов были положены в основу развития технологий.

Святой Афанасий Афонский установил на Святой Горе механическую тестомесилку, приводимую в движение волами, что позволило монахам не пропускать богослужений. Этот агрегат, как рассказывается в житии святого, был «прекраснейшим по искусности изобретением». Все сферы своих занятий обогатили монахи подобными выдумками.

Православный монастырь всегда жил ожиданием конца света и предвкушением Царствия Небесного, поэтому представлял собой копию общества, устроенного по евангельским законам свободы и служения ближнему.

Святые отцы прилагали к технологиям, допустимым или недопустимым в монастыре, два критерия.

Умеренность

С помощью этого критерия избираются ремесла, которые не привнесут суету в тихое и спокойное монашеское житие и таким образом избавят иноков от лишних мучительных забот. Наша цель есть «простота и скромность». «Ремесла (согласно Василию Великому) сами по себе жизненно необходимы, если они не разрушают единства братии, нерассеянного совосседания Господу».

В монастыре действует закон: «наша цель — исполнение нужд». Преподобный Петр Дамаскин прибавляет: «Все то, что превыше необходимости, то есть то, что не приносит пользы для спасения души или поддержания сил тела, служит препятствием для хотящего спастись».

Естественно, что это правило применимо не только к монастырской жизни, но является каноном для определения степени необходимости использования той или иной технологии. Ему стоит следовать в том случае, если мы не хотим быть сами уничтожены примененными нами технологиями.

Бодрствование

Самый страшный враг, порождение постпромышленной эпохи — это информационный бум, который на самом деле есть развлечение от лукавого. Человек, заваленный миллионами картинок, телевизионных передач, другой продукцией средств массовой информации, теряет покой, самообладание, способность к созерцанию, обращается к внешнему, делается чужим сам себе, одним словом, теряет рассудок. Если взрослый человек или ребенок смотрят телевизор около 35 часов в неделю, то как не уподобится их ум и сердце Сцилле и Харибде?

Более того, верующие церковные люди признаются, что им трудно сосредоточиться на молитве, отставить мирские образы, эту бурю, поглощающую душу, ради трезвения духа, внутреннего равновесия, работы, приносящей удовлетворение, мир в семье и пользу общественной жизни. Мир промышленности ведет к настоящему язычеству.

Учение отцов Церкви о трезвении ума вооружает человека, помогает ему предотвратить разрушительные последствия эпохи технологий. Оружия воинствования нашего не плотские, но сильные Богом на разрушение твердынь (2 Кор. 10, 4), — говорит апостол Павел. Трезвение охраняет любого человека. Оно есть «постоянное приобщение благу в веке сем и в будущем» и «путь, возводящий в Царство наших душ и будущего века».

Трезвение есть привилегия не одних подвижников, созерцателей, но и всех тех, кто имеет сознание, пользующееся миром сим, как не пользующееся (см.: 1 Кор. 7, 31).

В эпоху технологий человек становится потребителем и рабом изготовленной им продукции. Затем, сохраняя этот статус, он попадает в еще одно рабство — информации и образов, заполняющих его жизнь.

Давайте вооружимся умеренностью и трезвением, извлеченными из опыта монашеской жизни, из нашей православной традиции. Они для «всякого человека, грядущего в мир» упразднят рабство и сохранят его здравие и господство. Ибо он есть сын Божий.

Перевод А. Ю. Никифоровой.

Воспоминания о святом…

Цель моего послания, — говорит отец Эмилиан, — пропеть вечную память пресвитеру, моему другу батюшке Димитрию, стяжавшему благодать Святого Духа… Хочется снова прийти к нему домой, оказаться в его бедной комнатушке, увешанной многочисленными иконами святых. Потом отправиться к его счастливой пастве и вспомнить проповеди и службы, пережитые вместе.

Справка: Отец Димитрий Гагастафис (род. 1.08.1902, село Ваниа (Платанас) Трикальского района — 29.01.1975). В 1931 году рукоположен во диакона и вскоре во священника. В 1928 году женился, имел в браке девять дочерей. На протяжении сорока двух лет являлся настоятелем храма Таксиархов в своей родной деревне Платанас. С 1973 года оставил служение по причине слабого здоровья. Последние годы проводил в непрестанной молитве дома. Скончался в возрасте семидесяти четырех лет.

Жизнь батюшки протекала очень естественно, в простоте сердечной, однако была она непрестанным восхождением к Богу и явлением откровений Божиих в нем. Отец Димитрий представлял собой живое чудо, ибо сам жил в мире чудес, которые ничем другим не объясняются, как только действием благодати.

Тебе нужен отец Димитрий, скорей беги в храм Таксиархов! Он там, был он там всегда, даже маленьким мальчиком. В полумраке церкви он вырос в бдениях — пел, читал при сиянии лампад вместе с архангелами, Гавриилом и Михаилом, его друзьями и собеседниками. Все свои тайны доверял он их древней иконе в иконостасе и от них получал необходимые ответы.

В юношеские годы он духовно окормлялся у благоговейного игумена одного из Метеорских монастырей — отца Иакова, который оставил о себе добрую память благодаря своим добродетелям и святости. Уже тогда отец Димитрий запечатлел на себе печать Святого Духа. Батюшка часто поднимался в Метеоры для встреч с духовным наставником, а потом в поисках его незримых следов. Он искал людей, носивших на себе образ Христа.

Перед началом важных дел или принятием ответственных решений батюшка всегда вопрошал всех, кто был ведом по жизни Святым Духом, отлагая всецело свою волю и преклоняясь перед истиной. Или обращался за помощью к святым архангелам, изливал свое сердце перед Пресвятой Богородицей, молился Самому Богу, «утренююще от нощи». «Ради того, что я искал, надел на себя епитрахиль. Затем ей на смену пришли четки», — говорил он.

Всякая тревога была чужда ему, равно как и неуверенность, и сомнения. Он полагался на Бога, был ведом благодатью Его и поэтому шел с радостью и ликованием, встречая на своем пути чудеса, принимая откровения Бога и изменения небес. В нем жил Бог, и он жил вместе с Богом денно и нощно, особенно ночью, при звездах. Божественная благодать, сходившая на него, его укрепляла, придавала ему силы и от земли возвышала к звездам и общению с Богом.

Он любил Бога, «чувствуя Его всем сердцем», жжением внутренностей, прилеплением души. Он не жил ни для чего иного, но только ради того, «чтобы пришел Господь вселиться в него». В этих словах святого Макария точно сформулирована цель жизни отца Димитрия, которая в действительности являлась непрерывным действием Божественной благодати.

Благодать не только наделила его даром Божественной любви, но всего его украсила рясны златыми (Пс. 44, 14). Когда Бог Слово обрел в нем место для обитания и услышал боголюбивый отклик на Свой зов, то объединил его с Собой, преобразил, обожил, отобразил на нем Свой Божественный лик, соделал богом по благодати, исполнил даров Святого Духа.

***

Как мы уже увидели, отец Димитрий имел великий дар молитвы. Четки буквально плавились в его руке. Он говорил, что три раза за ночь бывал неподалеку от нас, соединялся с нами в молитве. Весь мир оказывался в эти часы рядом с ним. Куда бы он ни направлялся, с четками не расставался никогда. Пригвожденный к постели в последние годы своей жизни, он уже не мог ходить в свой любимый храм и совершать установленные богослужения, читать бесконечные помянники, содержащие множество имен. Он начал в уме навещать сначала односельчан, затем живущих в Трикале, в других городах и областях Греции, молиться за тех, кого он знал. Ночью, в первый час пополуночи, отец Димитрий стучал в маленькое било, которое хранил дома в шкафчике возле постели, будил матушку, чтобы она на его прошения отвечала «Господи, помилуй».

Еще от Бога он был наделен даром слез. Почти всегда молитву и литургию он совершал с лицом, залитым слезами. Батюшка служил Богу вместе со святыми и бывал в эти часы предельно прост: его ум возносился, и он сам становился подобен многоочитому херувиму.

Кроме того, Бог даровал отцу Димитрию подлинное смирение. Он говорил, что был последним из всех и недостойным. «Не просите Бога за меня. Я этого не заслуживаю. Сколько живу, один вред от меня Церкви и людям. Какой плод принесу я, недостойный раб? Только плач о своих грехах и молитвы Богу за весь мир».

Люди поражались его любви к своим духовным чадам и заботе о них. Бесы боялись его терпения. День батюшки протекал в местах, наполненных благоуханием и чудесами. «Сегодня вечером я жду чуда», — мог он обратиться к своим святым. «Куда идти мне? Помогите!» Разве святые могут не ответить! Может ли Бог пребывать немым! Каждому дается проявление Духа на пользу (1 Кор. 12, 7).

Сажем еще о дарованиях батюшки. Он был другом Богородицы, очень почитал Ее, как и все святые. Имел дар рассуждения, красоту очищенной души. Преставился к возлюбленному Господу блаженной кончиной, ибо был сосудом благодати, уготованным Духом.

Еще в молодости он возжелал стать апостолом благодати, пособником спасения, Божьими устами. Миссионерский огонь снедал его, но сдерживали страх и отсутствие знаний. В нем нашли отклик слова Господа: Кого Мне послать? (Ис. 6, 8). Но батюшка с горечью думал: Я не умею говорить (Иер. 1, 6). Тогда Бог научил его, сколько он должен пострадать за имя Его (Деян. 9, 16). Отец Димитрий понял и с тех пор, ощущая поддержку Бога, неустанно терпел страдания и скорби за Него. Что бы с ним ни случалось, он видел в этом указание на путь ко спасению для себя лично и для других людей. Поэтому и хотел открывать всем, кто его слушал и наедине, и всенародно в церкви велицей (Пс. 39, 10). Сам того не сознавая, он шел апостольским путем. Поэтому невозможно для него было пребывать в покое, но в гонениях, непонимании, боли, оставленности.

Прежде всего он страдал, ибо его просвещенное и отзывчивое сердце понимало, что живет в мире напрасном и обманчивом, порабощенном законами пагубы и смерти, в мире, отстоящем далеко от Бога, Которого бы должен возжелать, к Которому бы возопить ему «гласом велиим». Тварь бессловесная совокупно стенает и мучится доныне (Рим. 8, 22). Представьте, насколько тяжело человеку, очистившему и украсившему себя в Боге, с чутким сердцем и умом просвещенным!

Человек простой и малограмотный был отец Димитрий. Его наставник — Божественное желание — научило его «страдать и, страдая, помнить о тех, кто ниспал от славы и свободы, променяв славу на плен». Наверняка он никогда не читал об этом. Но говорил своими словами: «Зову, зову, не слышит… А ты позови так: «Господи, помилуй!» Эти слова войдут в Его уши, достучатся до Его сердца… наступит покаяние, слезы потекут из глаз… придет Христос. Ты ощутишь покой и сладость в душе».

Когда этот святой человек молил Бога о прощении, казалось, что разорвется его сердце. С воплями искал он благодати, промокал насквозь от слез. «Надо уставать, чтобы получить воздаяние». Этот каждодневный труд отец Димитрий Гагастафис выполнял с упованием на спасение и с дерзновением славословил Бога. Все небо подвигалось в нем одном. Все небо освещалось, и отблески касались тебя. Ты видел небесное зрелище, сокрытое в чистой детской душе батюшки. Когда он исповедовался, то можно было подумать, что перед тобой стоит величайший грешник. Но охватывала дрожь и, сам того не желая, ты ощущал себя Иоанном Предтечей, полагая свою руку на главу его, как Креститель — на главу Христа.

Страдать необходимо. Иначе невозможно. Он страдал, чтобы очистить свое сердце и стяжать Бога — вот основание его духовного пути. Во чреве прияхом, и поболехом, и родихом дух спасения твоего (Ис. 26, 18).

Другой целью страданий отца Димитрия была любовь к пастве. К чадам, которых он носил во чреве и принимал на свои плечи, в свой ум. Нищий духом, он свидетельствовал евангельскую истину примером своей жизни, сам будучи живым евангельским посланием, книжником, наученным Царству Небесному (см.: Мф. 13, 52), учителем того, что сам выстрадал, молитвенником, отрекшимся от себя, многое страшное претерпевшим за Него (Флп. 1, 29) и молившимся усердно за народ Божий.

За этих людей батюшка служил бесконечные литургии, стоя на страже, словно иной Аввакум, и, преображаясь, становился херувимской колесницей, по слову пророка Иезекииля, часто совершая сорокоусты и много раз в день перечитывая свои помянники, возводя имена вписанных в них к небесному жертвеннику. Упавший ничком, он возносил духовных чад к кайме ризы Господа. Какие труды, какие слезы, какие скорби!

Но, конечно, не меньше ему приходилось страдать, чтобы успокоить растревоженные сердца верующих, разрешить их вопросы, защитить бедных, сирот, уладить все и для всех. Он бежал на помощь к каждому человеку, за все считал себя ответственным. Он говорил себе: «Поторапливайся, отец Димитрий, опять диавол вселился в нашу деревню», брал свой посох и до ночи домой не возвращался. Когда ему спать? Как сидеть на одном месте? Он был хозяином дома, в селе, в душах, он расточал себя на все, во всем виноватый, ибо грешный.

Он сердился на себя, когда забывал чьи–то имена во время молитвы и тогда шептал: «О здравии начальника автобусной станции… того врача…», всех их погружал в бездну милосердия Божия, полагая на свои плечи их бремена. Он не только молился, но непрерывно истощал себя на молитве, таял: У меня ежедневно стечение людей, забота о всех церквах (2 Кор. 11, 28), горел о всех.

А сколько мучений и гонений он вытерпел! Мы знаем о его постоянных страданиях — о распрях между знакомыми и чужими людьми, о смертях, которые он пережил, о поношениях от врагов Православия, которые перенес благодаря тому, что был истинным апостолом Божиим.

Излишне говорить и о долгих мучениях, которые он испытал из–за своих болезней, и об терпении Иова в последние дни, когда уже никакие лекарства не могли облегчить страданий. Все его тело было одной незаживающей язвой. Так во всем он смог уподобиться святым. Немощь плоти придавала силы его душе, и она свидетельствовала о силе Божией.

Жизнь и наставления отца Димитрия были просты и незатейливы. Он сам — человек негордый, кроткий, благородный, мягкий, деликатный, с чуткой душой, внимательной мыслью, приветливым словом. Легко воодушевлялся, радовался, с большим юмором рассказывал обо всем, создавал вокруг себя теплую, приятную атмосферу.

Он заботился о том, чтобы удовлетворить всех, не подвести никого, не поставить в неловкое положение, он избегал суда, оправдывал или покрывал людей и их поступки. Он говорил много, если предмет беседы не был праздным, его слова открывали красоты его собственной души. От общения с ним люди уходили измененными, наполненные мыслями, которые переворачивали все внутри их, им передавался тот огонь, который Бог зажег в душе отца Димитрия. Батюшка возделывал души людей.

Его подлинная жизнь, скрытая от человеческого взора в Боге, была непостижима для наших запутанных помыслов и суждений. Если она не вызывала осуждения нашими человеческими критериями, то, по крайней мере, на него смотрели с недоумением, ибо его жизнь была по–человечески эгоистична и бесполезна. У людей «духовных» отец Димитрий вызывал соблазн, среди неверующих слыл безумцем. Но если бы не его житие в юродстве Христа ради, то и он сам бы не стал человеком Божиим, но персоной обычной, понятной и приятной для людей душевных (1 Кор. 2, 14).

В нем действовало живое таинство. Он ходил посреди нас, жительство же его протекало на небесах (Флп. 3, 20). Он жил в мире ином. Глядя на него, мы видели лишь оболочку, за которой скрывалась тайна. А иначе и быть не могло, ибо отец Димитрий не был способен принять дух мира сего. Наделенный умом Христовым (см.: 1 Кор. 2, 16), он имел отличный от нас дух и мировоззрение. Поэтому люди его не понимали.

Как по–человечески можно объяснить то смирение, с которым он говорил о себе, пересказывал возвышенные слова, которые люди произносили в его адрес, открывал опыт своей духовной жизни и путь восхождения своего сердца? Как одним лишь человеческим взором можно было прозреть огонь, воспламенявший его душу, делающий ее безудержной и «безумной»? Как могли высказывания отца Дмитрия о сатане не вызывать сомнение у тех людей, которые сами никогда не боролись против духов злобы поднебесной (Еф. 6, 12), а единственное, что знали, были их собственные страсти, вызывающие болезни их тел?

Смиренный батюшка с кротостью слушал рычание мысленного льва (см.: 1 Петр. 5, 8), который искушал его искушениями преподобного Антония Великого. Когда он приближался к нему и толкал на грех, смирение батюшки разрушало его намерения.

Кроме того, отец Димитрий держался твердо, непримиримо, неуступчиво и неподкупно посреди людей, шатающихся и сообразующихся с веком сим (Рим. 12, 2). Когда на него ополчались враги и люди, опасные для Церкви и нации, он ловко обходил острые углы, и все становилось на свои места. Друзи… и искренние (Пс. 37, 12) кричали ему: «Что ты наделал! Разве недостаточно того, что ты выжил из ума, так теперь ты еще хочешь и нас свести с ума и причинить нашей деревне неприятности. Ладно, но хотя бы о себе подумай!»

А он предпочитал невзгоды и по ночам убегал в пещеры. Там, преклонив колена на холодный пол, он воздевал руки, призывал Бога в свидетели и помощники. Таких же принципов и строгости он придерживался и в отношении обмирщения своей паствы, и во всех церковных вопросах.

Особо стоит сказать о его всепоглощающей любви. Повторю, что имел огромную любовь к пастве, был очень близок народу, щадил людей, жалел их, всегда распахивал свое сердце для общения. Для деток — карамельки в руках, для неимущих — монетки в сто и пятьсот драхм. Его интересовало многое — библиотеки, культурные мероприятия, он навещал прихожан, дарил им подарки, писал письма. Но никто не рассматривал его присутствие как общественную деятельность. Оно было всегда органично. На самом деле его истинная жизнь протекала вне этого, в тишине и покое Небес, силы ему давала мистическая жизнь во Христе.

Он имел большую многодетную семью и вместе с тем был аскетом и подвижником, жил с Богом, «удалившийся житейских красот» и «пребывающий в своем сердце, пребывающий в Боге». В мире для него не осталось ничего, кроме добродетелей уважаемых им людей и святых, которые он впитывал в себя со многим вниманием. Он нигде не отдыхал, но бежал из одного монастыря в другой, от одной святыни к другой, этим являя свой отказ от мира и общение со всеми святыми (Еф. 3, 18).

Он на самом деле жил с Богом и со святыми, с Ним говорил ночью во снах, днем в уме. Он жил вместе с архангелами и святыми, просто и естественно. Его брак был благословлен архангелами. В другой раз он испросил «благословение» у святого Николая разогнать беспорядочные толпы повстанцев, бия их своей клюкой. Однажды он потребовал от святого Георгия, чтобы вновь забил высохший источник, и когда вода забурлила, то просто сказал: «Ага, святой Георгий, ну спасибо, благодетель ты наш!» Он ни при каких обстоятельствах не оставлял чтения акафиста святому Нектарию Эгинскому. Его духовные беседы с Богородицей не прекращались никогда. Вместе с Ней он шел по дороге, с Ней жил, возвращался домой и был повсюду.

Сон, бодрствование, глаза, слова, молчание — все участвовало в его общении с Богом. Его жизнь протекала в мистическом Теле Церкви, в Царстве Бога. Видимое зря, невидимое постигая (см.: Рим. 1, 20).

Он заботился обо всем, что находилось в селе и за его пределами, хотел все наполнить знаками присутствия Царствия Божия. Когда он проводил человека по селу, рассказывая о святынях, можно было подумать, что рядом с тобой воскресший пророк или иной библейский персонаж.

Кто–то сказал ему: «Ты наполнил наше село крестами и иконами. Может, устроим тут монастырь?!» Но он знал, что оставить после себя. И поставил Иаков памятник на месте, на котором говорил ему Бог (Быт. 35, 14).

Разве могли люди оценить это? Разве было бы тогда это таинством Царствия Божия? Разве был бы он странным и человеком не от сего мира (Ин. 8, 23)? В отце Димитрии все измерялось вечностью.

Некоторые псалмы Давида имеют подзаголовок: «столпописание». Должно быть, их глубоко процарапывали на поверхности колонн или столпов и в людских душах, чтобы не забывали они о чудесах Божиих. Эти псалмы, словно похвала Богу, оставались в сердцах. Такое столпописание нам оставил Господь. Там, где упокоевается ожидающий гласа трубного отец Димитрий, звучит песнь Богу, ибо сокрыт святой человек.

Когда хоронили отца Димитрия, вернее, когда служили чин погребения над честными его останками, в толпе послышалось: «Он как святой Нектарий!» Разве только как он? Нет, как все святые.

«Когда я займу там свое место, то буду приходить к вам и помогать, — говорил он при жизни. — Как позабуду я своих духовных чад!»

В последние дни, в невыносимых муках, он старался оставаться без движения, сосредоточиться, всецело посвятить себя Богу. Все думали, что он спал, и иногда, когда приходили посетители, толкали его, чтобы разбудить. Как он расстраивался тогда! Только некоторым он невнятно говорил: «Какие–то предметы, какие–то песнопения… Как нечто, что я когда–то уже видел и слышал, но бесконечно лучше. Выше…»

О, отец Димитрий, тогда ты смотрел в «туда»! Сейчас оттуда посмотри на нас. Послушай, что говорится в Священном Писании: «Мой есть Галаад и мой есть Манассий». Его есть и ты. Так поспешим и мы сделаться Его. Ты помнишь, как–то ночью, на «Славе» хвалитных стихир на утрене ты схватил за руку сослужащего священника и вы дали распоряжение певчим вместо положенного по уставу богородична петь тропарь святого, который вас посетил.

Так посети теперь нас ты сам, отец Димитрий. Славословие тебе воссылают ангелы. Вместе с ними поют и наши сердца.

Перевод А.Ю.Никифоровой

Мученичество как отправной момент монашеского призвания

Что формирует и образует душу, посвятившую себя безмолвию? Покаяние как насущная потребность души, ее горячее желание. Ощущение временности и мнимости вещей, явлений, устремлений, всего мира, который есть не что иное, как воспоминание о другом, реально существующем мире, его образ. Любовь Божия и предпочтение Его Царствия, по сравнению с которым все остальное человеку, стремящемуся приобрести Бога, кажется блеклым и никчемным.

Под блеклым и никчемным для выбравшего монашеский путь мы подразумеваем и то, что освящено и благословлено самой Церковью, — жену, мужа, брак, детей, участие в мирской и церковной жизни или общественной деятельности, проповедь, дела милосердия, священство, разного рода общественные обязанности.

Поэтому Василий Великий запрещает монаху стремиться к священству. Дела милосердия считаются для монаха большим грехом, когда он творит их по собственному почину. Проповедь рассматривается как самолюбование. То есть расстановка акцентов абсолютно отлична от той, что существует во всем церковном сообществе, для того, чтобы показать, что монашество является перемещением в некий другой мир и отлично от обычного общества. Монашество есть переселение в иной мир. Напротив, наклонность к уединению, безмолвию, странничеству и желание совершенства и обожения соприсущны каждой душе, которая монашествует или стремится к монашеству. К этим, многим и разнообразным чертам, присущим монашеству, мы еще могли бы добавить и различные другие, которые подходят к монашествующим и сформировались в зависимости от знаний, образования, воспитания, характера, жизни каждого из монахов и его личной истории.

Но об одном неизменном свойстве монашества мне бы хотелось сказать сразу, свойстве, которое пробуждает все существо человека, посвятившего себя монашеству. Я имею в виду сознание мученика, желание пострадать, претерпеть, принести себя в жертву, даже умереть из любви к Богу и тем самым проявить сокровенные устремления своей души к Богу. Поэтому можно сказать, что человек прибегает к монашеству для того, чтобы стать мучеником через многие труды, болезни, слезы, терпение (или многие терпения, как бы сказал святогорец), испытание скорбями, трудами, темницами, обрушивающимися на него ударами со стороны бесов и людей, и многократно при смерти (2 Кор. 11, 23).

Итак, почему именно мученичество является первопричиной монашеской жизни? Я приведу только три доказательства из многих…

1. После грехопадения Адама Бог решил, что отныне человек будет работать в поте лица своего и рождать детей в муках, чтобы вновь обрести рай многими скорбями (Деян. 14, 22). Люди с самого начала осознавали, что это решение содержит в себе великую любовь со стороны Бога и заключает в себе способ и средство воссоздания, возрождения их падшего, погибшего естества. По мере своего возмужания человек опытно познавал в страданиях, потах и трудах и даже в смерти, как возможно через это страдание предстать перед Богом и открыть перед Ним и исповедать Ему свое стремление обрести потерянное обожение. Он не нашел лучшего пути выразить свое стремление к обожению, кроме как через страдания за Бога.

Да, каждый христианин хочет стать богом через обожение своей природы. Бог говорит: Если чего попросите… то сделаю (Ин. 14, 13–14; 15, 16; 16, 23). Поэтому так, через страдание, человек выражает свою просьбу. Язык, на котором он говорит, вознося крик своего сердца, мольбу о восстановлении его в Божественном общении, — это язык жертвы, живой и образный язык страдания за Христа ради стяжания Царствия Божия.

Итак, страдание — это составляющая человеческой души, врожденный ее элемент, сросшийся с ней, объединяющее вещество в отношениях человека с Богом. В страданиях, борьбе и тяжелом труде человек приближается к Богу. Через них он начинает больше любить Бога, Который по домостроительству ничем другим (по слову святителя Григория и по опыту всех Святых отцов) не лечит, но болезнями, трудами и тяжелой работой, даруя жизнь взамен смерти, которую он добровольно выбирает.

Итак, невозможно, чтобы муки не присутствовали в душе, любящей Бога, тем более у монаха, который является девственником, рождающим в своей утробе дух спасения. Поэтому и желающий проводить аскетическую жизнь не успокаивается ни на каком компромиссном решении, он надеется усовершенствовать себя трудами, подвигами, тяжелыми страданиями. Сознание мученика течет в нем естественно и беспрепятственно. Он с радостью и благодарностью встречает каждое, все большее и большее страдание, которым он может приобрести Христа.

Поэтому мы видим, как монахи намеренно преодолевают огромные трудности: например, святым, пытающимся провести сорок дней без сна, является ангел и заставляет их принимать, по крайней мере, пищу. Есть монахи–святогорцы, которые приучают себя к отказу от рыбы. Встречаются монахи, которые, как и встарь, дни и ночи проводят сидя и не ложатся, у них распухают ноги, а сами они источают благоухание и не испытывают никаких болезней. Естественная, а не психологическая сила человека состоит в том, что он получает радость от горя, духовное наслаждение от боли. Сама душа стремится к муке, чтобы показать Богу свою любовь и чтобы переживать эту любовь. Это можно наблюдать и в повседневной жизни человека.

2. Духовными корнями христианство уходят в мученичество. Душа устремляется к нему сразу, как только она устремится к Богу, благочестивому пути, жизни «по любомудрию», соучастию в Боге, монашеству. Желание выразить любовь к Богу через страдание, с младенчества поселившееся в душе, усиливается во много крат в монашестве. Духовные истоки христианства — в любви, страдании, мученичестве.

Сам Господь, пострадав и претерпев мученическую кончину, показал нам пример (1 Петр. 2, 21). А мы удостоены восполнить недостаток страданий и скорбей Христовых (Кол. 1, 24), продлевая их в Церкви до сего дня. Эти скорби подают нам милость, жизнь и спасение.

Призвав великого апостола Павла (как, конечно же, и всех апостолов), Господь показал ему, сколько он должен пострадать (Деян. 9, 16). Он не мог стать апостолом и учеником Христа, если бы не пострадал за Него. Апостол приводит страдания как ясное доказательство своего апостольства, искренности любви к Богу. Для апостола Петра также страдания составляют дарование, подтверждающее веру в Бога (см.: Деян. 5, 41; 1 Петр. 1, 6–7). Действительно, нам дано… не только веровать в Него, но и страдать за Него (Флп. 1, 29). Следовательно, страдание, мученичество христианина совершенствует его веру. Иначе человек не способен любить Бога и служить Ему.

И апостол Павел, и апостол Петр запечатлели свое апостольство мученической кончиной. Смерть претерпели апостолы Иаков, Андрей, протодиакон Стефан. Согласно Иоанну Лествичнику, монах «шествует в воинстве первомученика». Предтеча Господень и Креститель Иоанн, пострадавший еще прежде них всех, всегда следовал по пути пророков и был, согласно блаженному Иерониму, образцом для монахов и князем для пустынников.

Подвижники, которые «на горах, и в пещерах, и в пропастях земных» изнуряли себя в Ветхом Завете, — прообразы монахов. Их воспевают как живших мужественно и мученически. Елеазар зовется мужем священным, потому что он умер благородно в мучениях (см.: 1 Мак. 6, 43–46).

Монахи, равно как и подвижники, известные из книг Ветхого и Нового Завета, ежедневно изучая опыт своих предшественников, воодушевляются и приобретают желание пострадать, сделаться мучениками. Чтение Псалтири вдохновляет и направляет их к Богу, ради Которого умерщвляемся весь день, вменихомся яко овцы заколения (Пс. 43, 23). Наша душа возжада… к Богу крепкому живому (Пс. 41, 3). Характеристика крепкого символизирует крепость в страдании, мученичестве. Наша душа непрерывно желает, томится, истощается в беге, словно зверь, чтобы предстать перед лицом невидимого Бога, Который, конечно, замечает слезы, которые она ради Бога ест, как хлеб, днем и ночью (см.: Пс. 41, 4).

Разумеется, что верующий и ежедневно читающий в святой Псалтири о горах и пустынях, которые ликуют перед лицом Божиим и откуда придет помощь Господа, или узнающий из Откровения о жене — образе Церкви и всякой души, которая родила младенца мужеского пола (Откр. 12, 13), и ей даны были… два крыла большого орла, чтобы она летела в пустыню (Откр. 12, 14), которая названа «ее местом», свяжет искание Бога и посвящение себя Ему с горами и пустынями, с подвигами и борьбой отшельнической жизни, будет смотреть на пустыню как на место и средство своего мученичества.

Итак, уже в первые времена установления Церкви христиане, жаждавшие познания Писания и достижения абсолютного евангельского совершенства, принятия креста Христова и наследования Царствия Небесного, хотели быть причисленными к отшельникам в пустыне, стать девственниками, которые следуют за Агнцем, куда бы Он ни пошел (Откр. 14, 4). Поначалу они удалялись от мира в отношении места и образа жизни, а затем, увлекаемые все большей любовью, стали удаляться от него всецело. По слову апостола Павла, для меня мир распят, и я для мира (Гал. 6, 14).

Призвание к монашеству, расположение к отшельничеству и сознание мученика зарождаются и возрастают вместе. Они формируются, словно побеги, а затем плоды евангельской проповеди, обращенной к людям, имеющим свободу выбрать наилучший способ христианской жизни и посвятить себя боголюбивым аскетическим подвигам за Христа.

Поэтому естественно, что Церковь искони считала монахов своими избранными чадами и проявляла к ним повышенный интерес, особенно же после официального признания в IV веке за ней права на жизнь и свободу. Она проявляла заботу о тысячах этих боголюбивых мужественных борцов за Христа и их небесноподражающем монашеском жительстве.

По существу своему, монашество — установление весьма древнее, существует оно с тех пор, как засвидетельствовал Сын Отца Своего и Отец Своего Сына; или, по крайней мере, с тех пор, как была установлена на земле Церковь Христова на крестном и мученическом подвиге христиан. Монахи чувствовали, что их духовные корни, истоки и традиции уходят в мученичество, которое вершится на горах, в пещерах, в монастырях. Мученичеством благоугождается Бог.

3. Много способствовали развитию мученического элемента в монашестве гонения на христиан. Так, за отсутствием возможности наметить другие цели на своем горизонте (особенно на Востоке), кроме стремления к Богу, искания и познания Его, любви к Нему и общения с Ним, человек усматривал свою связь с Господом в стремлении к героизму и подвигам. Мы знаем, как может Бог разговаривать со Своим созданием, помним, как Он потребовал от мученика Ветхого Завета Иова: Препояшь ныне чресла твои, как муж: Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй Мне (Иов. 38, 3). Трусливый, живущий в удобствах человек не может говорить с Богом. Святой Афанасий настоятельно советует девственникам: «Отвращайся женского мышления», и поэтому Церковь доверяет монахиням те же подвиги и скорби, что и мужчинам.

Гонения предоставили верующим возможность запечатлеть свое стремление к Богу кровью мученичества, которое рассматривалось как дар и благодать Божия, как приобретение человеческой немощью Божественной силы. Мученичество воспринималось как честь и слава, дарованная Богом по Его безмерному человеколюбию. Мученичество было единственной в жизни возможностью переступить из мечты в действительность, из тления в вечность. Мученичество крови обеспечивало и немедленное, несомненное спасение, осязаемое обретение Бога. Кровь, питавшая рождающую святых утробу Церкви, и гонения более, чем что–либо другое, даровали истинную жизнь своим чадам, которые, пролив кровь, восходили на небеса.

Церковь с радостью пережила явление мучеников, хотя и сознавала драматичность страшного вихря гонений. В литургии Апостольских постановлений (литургия Апостольских постановлений — древняя литургия иерусалимского типа, дошедшая до нас в юридическо–литургическом памятнике церковной словесности — «Апостольских постановлениях» IV века (глава 57 второй книги, главы 5–15 восьмой книги) и частично в более ранних, например в эфиопском, изводах. — Примеч. ред.) народ призывается особенно поминать святых мучеников, дабы «стать общниками их подвига». Люди верили: «Где Дух Святой, туда следуют, как тень, гонения и борьба», где мученичество, там и Святой Дух.

Когда, по Божиему Промыслу, гонения прекратились, то души, непрестанно помышляющие о Царствии Божием, снова обратились к аскетической жизни. По словам святого Исаака Сирина, то, что совершили мученики, совершают и монахи, «призванные на невидимое мучение». Они в надежде на получение венца денно и нощно предаются посту, бдениям, славословию Богу в ожидании с ликованием великого часа и так идут к совершенной жизни.

Вокруг опытных духовников–старцев, способных вести своих чад ко Христу, процветают большие монашеские общины.

Ежедневное мученичество монахов есть непрерывное соучастие в смерти Христовой, в страданиях героев веры. Через него монахи получают право участвовать в торжестве святых. Орудиями пыток служат подвиги, послушание, духовная брань, истинное смирение. Место мученичества — монашеская келия. Монахи полагают, что «нужно ждать смерти как переселения в лучшую жизнь». Они, умершие для мира, «могила прежде могилы», ведут духовную брань, а арена их борьбы — монастырь.

Все они, «держащие кровь свою в руках своих», стали почитаться всем народом, разжигая веру, укрепляя дух, побуждая к терпению ради Господа, Который удостоит их «встать в один ряд с мучениками и иметь дерзновение перед Богом, равное с ангелами».

Очевидно, что мученичество присутствует в монашестве, даже когда кровь не проливается. Жизнь аскета более совершенна, если она есть следствие призвания к монашеству, ведения подвижнической жизни, измышляющей бесчисленные и всевозможные подвиги в зависимости от устремления, характера, внутренней свободы, знаний, воспитания подвизающегося, от обстоятельств и условий, в которых он находится, и от рассуждения, которое имеет о нем его старец.

Когда монах освободился от забот, от скорбей и стеснений души, связанных с условиями и проблемами мирской жизни, перед ним открывается свободный путь к Богу в священном безмолвии, правильно организованной монашеской семье и подлинном духовном состоянии. Он предается подвигам, самоотречению и Божественному собеседованию. Он стремится исключительно к духовным предметам, опираясь на Бога, ибо, как мы сказали, у него нет проблем, неприятностей, «головной боли» — верных спутников всякого мирского человека. Все свои попечения он исполняет так, чтобы его жизнь шла путем совершенствования. То, что объективно ненужно или необязательно для мирского человека, монах делает из послушания и любви. Феодор Студит так говорит об этом: «Мы, братия, сознательно стремимся к постоянному мученичеству… слезами, вниманием, молитвой, умилением и другими телесными притеснениями».

То, что переживали Святые отцы, мы узнаем опытным путем. «Сжимается сердце, и истекают воды». Это ведет к вечной жизни, потому что проливший свою кровь приобретает Святого Духа. Напротив, прекративший страдать лишается надежды, уверенности, прочной связи со Христом. Поскольку целью монашеского делания является достижение Бога, то нет иного способа восхождения к Нему и обожения, достижения совершенства. Только мученичество делает человека подобным Богу.

Монашество — это принятие на себя пожизненного мучения, восприятие сознания мученика, которое, безусловно, радуется борьбе и никогда не удовлетворяется достигнутым, но сражается дальше по послушанию и силам, имеющимся у человека, который возлюбил: сохраних пути жестоки (Пс. 16, 4).

Эти прижизненные мучения рассматриваются как кратковременное легкое страдание (2 Кор. 4, 17), которое принесет вечную жизнь не потому, что ими оправдываются как «неким достижением», но помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего (Рим. 9, 16), а наше дело страдать и идти к Богу.

Всякое достижение есть дар Божественной любви. Но подвижник всеми силами стремится избежать греховного пути перворожденных и достичь благословения и благодати Божией. От самого человека не исходит ни сила, ни похвала. Он — в пути, а венцы — на Небесах у Бога.

С таким настроем монах превращает ночи в светлые для души дни. Он сражается, чтобы приобрести благоволение Бога, дабы его очи удостоились благодати «пристально вглядываться и созерцать небесное видение» в тот день, который определит Господь, в этой жизни или после нее.

Он живет и подвизается с благодарностью, даже будучи утомленным, пока еще не видя и не зная скрытого в преизобилующей любви Бога. Он оценивает себя как гниль, как червя. Но, веруя в Бога, просит у Него помощи в своем неверии. Кроме того, он уповает на то, что он, всегда грешивший и павший ниже всех других людей, удостоится увидеть пророков и царей.

Таким образом, через многие страдания его вопль «Господи Иисусе Христе!» выказывает все томление падшего человека и надежду на общение с Божественным источником света. Это язык, который знает Бог, внемлет ему, язык, на котором Его творение находит взаимопонимание с Ним.

Монах пребывает в особо благоприятном положении, ибо общается с Богом, и его терпение не зависит от Божественного посещения и изменений, поскольку его добро не находится ни далее Бога, ни прежде Его, но есть только Бог.

Бог, однако, воздает по сердцу нашему и дарует то, что мы просим, действуя внутри нас, в нашем уме, душе, теле. Понемногу мы начинаем различать следы Его присутствия и узнавать, что Он «естество сущих уяснил» (Отпустительный тропарь святителя Василия Великого из Минеи). Господь открывает нам Свои тайны и нашу природу, какова она есть и как изменяется.

Наша жизнь становится жизнью на пиру у Бога. Они видели Бога, и ели и пили (Исх. 24, 11). Если Моисей и его сотрапезники «видели Бога, и ели и пили», как возможно, чтобы не ел и не пил человек, который предстоит перед Богом? По множеству болезней моих в сердце моем, утешения твоя возвеселиша душу мою (Пс. 93, 19).

Поэтому монашеское мученичество есть трудное восхождение к Богу, любовь и желание, выраженные через подвиг до самой смерти, влекущие за собой воздаяние и дары Божественной благодати.

Что вы скажете? Не стоит ли нам, согласно слову пророка, освятить такую радость (см.: Иоиль 3, 9), приготовиться к этой войне, как и подобает воинам Божиим?

Без сомнения, мученичество в безмолвии есть то, что требуется от монаха, что, подобно некоему средству передвижения, приводит его к Богу… Все вышесказанное касается и тех монахов, кто живет в монастырях, и иеромонахов, подвизающихся в миру…

Первые пребывают в естественной среде для совершения подобных подвигов. Вторые, то есть иеромонахи, находятся в Церкви, окормляющей мир, живут в мученичестве пастырского служения, наставляя мятущиеся души стада Божия.

Не может быть, чтобы они не любили мученичества, не искали трудов и болезней, не готовили себя к новым и новым подвигам. Не может быть, чтобы в своем кипучем, затягивающем служении они не пытались выкраивать время для тишины и священных духовных подвигов. При этом они не могут не предвидеть наступления «краха» своего пастырского служения. Неудача, не потому что они сами не способны преуспеть в деле, но потому, что миссия духовного служителя в Церкви должна потерпеть неудачу, чтобы свидетельствовалась сила Божия.

Ревнитель Илия был послан свидетельствовать об истине и проповедовать Бога живого. Какие же, однако, результаты своей миссии увидел этот святейший пророк? То, как Бог выхватил его из жизни прежде, чем тот успел закончить свое дело, было, без сомнения, чудом, но при этом и ударом по делу пророка. Однако несомненно то, что именно ради этого мученичества его и послал Бог.

Святой Иоанн Предтеча свидетельствовал об истине и обличал беззаконие. А беззаконие продолжилось и до сих пор господствует над миром. Пророк лишен своей честной главы. Он не достиг успеха, но стал Предтечей Христовым, главой пророков.

Где то множество апостольских Церквей, которые основали апостолы на Востоке? Где подвиги и чудеса, которые совершали многочисленные святые? Куда делись тысячи проповедников Слова Божия? Мир продолжает валяться в тине греха.

И наши собственные дети, и наша паства, и наш народ, за которых мы изнуряем себя и сражаемся, давайте признаемся в этом, будут жить в грехе своих сердец, в страданиях, в которых живет все общество, они перейдут в вечность в тот определенный момент, когда Бог сам сочтет нужным исхитить их.

Бог дарует победу тем способом, которым Он открылся Исаие. Когда Господь посылал Своего пророка, Он предсказал ему неудачу, но предрек и следующее: Святое семя будет корнем ее (Ис. 6, 13), то есть Сиона, словно Он ему сказал: «Ты потерпишь неудачу. Мир же в тот час, когда вкусит слова Моего или хлеба, начнет проклинать Меня, отрекаться от Меня и кричать: «Уходи, Боже». Но семя, брошенное посреди Сиона, наделено животворящей силой Святого Духа, оно станет стволом, основанием, корнем, древом веры; семя, которое выдержит проверку столетий, вихрь греха и потоп зла. Оно сохранит «оставшееся» Израиля и преобразит его в Церковь, Тело Сына Божия, Отца спасающихся».

Это семя живо в монашестве. Монашество есть ствол Церкви и напоминает о Божественных правах в сердцах людей и о тех правах, которые люди могли бы испросить у Бога и о которых они часто не знают до тех пор, пока не столкнутся с ними лицом к лицу, не откроют для себя монашескую жизнь.

Бог удостоил человека чести монашества, через которое укрепился мир. «Через них — монахов — встал мир, и человеческая жизнь была почтена». Поэтому давайте будем иметь больше доверия к тем обетам, которые мы давали, надевая нашу монашескую схиму, какими бы мы ни были, каким бы великим и сильным ни было наше собственное «я» (или наше представление о нем).

Пусть нас радует то, что мы удостоены монашества и через него становимся сонаследниками мученичества святых. Давайте же прекратим ропот на любое служение, какое бы мы ни приняли на себя, и не будем забывать, что наше призвание — это призвание мученичества за нас самих и за всех людей ради Бога. Бог напояет благодатью землю. Так неужели Он не наполнит благодатью сердца всех членов Своей Церкви, подобно тому, как исполнил ею наши?

Мне бы хотелось напоследок высказать одно пожелание всем нам — иметь доверие к Богу, памятование о Нем и горячую любовь к Нему. Что есть мы? И что есть Он? Все люди, весь мир и все мы, со всем величием нашего сердца, нашими подвигами и нашей любовью, не можем достичь даже мизинца Бога или тысячной доли Его святости.

Так давайте признаемся сами себе, что мы ничтожны. Это достаточно для того, чтобы нам как мученикам, подобно винограду в виноградном прессе, быть растаптываемым и под ногами любви Божией в точиле аскетической и радостной во Христе монашеской жизни, изливаться, как молодое вино, веселя Бога, и изменяться в таинстве новой жизни.

Перевод А. Ю. Никифоровой.

Жизнь Святой Горы и человеческое общество

Монахи на Святой Горе объяты чувством, что они составляют единое целое. Этот, кажется, более склонен к созерцанию, а тот — к деятельности. Один в высшей степени благоговеен, другой более свободен. Вон того пришедший на Афон паломник, пожалуй, сочтет крайним, а он живет самым естественным для него образом. А этого посетитель сравнит с хулиганом, какие бывают в миру. Да, может быть. Однако он «хулиган Божий», который ежедневно предстоит перед Господом. Кто может отказать ему в праве приметатися в дому Бога (Пс. 83, 11)?

В одной из монашеских книг говорится, что если инок осмелится рассуждать о вещах, которых он не пережил сам, то его начнут преследовать демоны мщения («да не станем, будучи сами незрелы и не стяжав зрелого плода, наставлять и учить других, чтобы не сделаться игрушкой бесов»).

Однако я надеюсь, что сегодня этого не произойдет, потому что вы все своим присутствием, жаждой познания и любовью воспрепятствуете им гнаться за мной со словами: «Ты сказал о том, во что не веришь и чего не понимаешь сам»…

Я думаю, что Богу и Владычице Богородице приятно и угодно, когда говорят о Святой Горе. Но рассказчик должен быть ангелом или равным ангелу…

Святогорская жизнь, столь таинственная и сокровенная в храминах келий и сердец, в богослужебных собраниях, в то же время так близка каждому и открыта для всякого человека - будь он духовным лицом или бездомным и блуждающим сиромахой. Ибо Святая Гора живет, словно единое возлюбленное Богом творение в нежных объятьях мира, который привязан к Афону, оберегает его и время от времени подпитывает новыми монахами.

Кому случилось побывать на Святой Горе хотя бы однажды, тот знает, что монахи принимают паломников с улыбкой и любовью, и каждый понимает, что эта улыбка и эта любовь есть одно: распахнутое в небеса окно, отблеск сияния сердец святогорцев. Видят паломники и то, что живут монахи в ликовании и в блаженстве, насыщаясь денно и нощно многоблаженством имени Иисусова и пением псалмов. Каждый день они омываются ими. И если и есть что–то, в чем бы они могли выразить себя, так это имя Господне.

Монахи, вечно испытывающие жажду в памятовании о Господе, будучи соединенными и с теми, кто близко, и с теми, кто далеко, в молитве предстательствуют за всех людей [6], за их обожение. Вся жизнь святогорца — это молитва и плач о падшем и страждущем Адаме и радость о воскресении всего рода человеческого. Подобна небесной жизнь монаха, но в то же время она проходит в человеческом обществе. Поэтому вернее сказать: она есть богочеловеческое собрание людей и святых. Следовательно, это нечто совершенно чужое и в то же время очень близкое каждому из нас.

Святогорец живет в своем месте, удалившись от всего. Это место называется «Садом Богородицы». Он пользуется византийским временем [7], отличным от мирского. Это время богослужебное, оно переносит монаха к великим событиям жизни Христа, дарует ему те переживания богослужения, какие испытали Святые отцы. У монаха другой календарь [8], переданный Отцами. Он не использует его для каких–либо сделок, но для расчета одного - дней памяти святых, то есть своих ежедневных встреч, назначенных с уже причисленными к лику святых подвижниками благочестия в храме, в келии, в своем сердце.

За пределами Сада простирается «зарубежье», внешний мир - мир конечно же Божий. Там - родители, братья, собратья и друзья Христовы, призванные в Царствие, сонаследники обетований Бога. Все они также являются своими для Бога, как бы далеко ни жили. Два мира сплетены столь неразрывно, что я мог бы сказать: нельзя рассуждать о мире, не прочитав прежде целую главу, посвященную Святой Горе.

И не понять Святую Гору, не зная, что такое на самом деле мир. Во всяком случае, Святая Гора есть место, которому радуется святогорец. Здесь, в этом благодатном саду, чувствуешь себя легко, здесь, на Горе святых, ты живешь, словно богач. Открываешь глаза, по слову Писания, и досыта ешь хлеб (см.: Притч. 20, 13), простираешь свою руку, ешь мед, и он сладок для гортани твоей (Притч. 24, 13). Ты наяву причащаешься сладчайшей Божественной жизни.

Ну что мне сказать о жизни святогорцев, высокой, как звезды в раю, и глубокой, как таинство Христа? Давайте с дерзновением в голосе нарушим подобающее святыне молчание и поговорим о некоторых отличительных особенностях жизни на Святой Горе.

Богочеловеческое житие

Во–первых, святогорцы, даже и те из них, кто живут величайшими отшельниками, - это огромная община. Монахи на Святой Горе объяты чувством, что они составляют единое целое. Они никогда не ощущают своей личной независимости от остальных. У них есть единое государство, разделенное на большие и маленькие семьи разного типа (киновии, дома, каливы, скиты). Каждая семья имеет свои отличительные признаки, свою историю. Не существует двух одинаковых. Каждая из них движется свободно и непрестанно приносит Богу то, что может.

Но в то же время все они обладают и общим святогорским сознанием, и единой традицией. Поэтому свобода допускается в рамках этой традиции. Святогорцы чувствуют, что все вместе они составляют одну семью.

Кроме того, каждая монашеская семья представляет свое собственное внутреннее равновесие единства и любви благодаря иерархическому устройству и прежде всего взаимному согласию и принятию во внимание положения, мнения, воли другого человека, находящегося рядом, его характера, ибо другой является отражением моего «я». В нем монах обретает образ Божий, и именно это интересует его в ближнем.

Признавая другого, каким бы характером тот ни обладал, и ставя его выше себя, монах разрешает всякое разногласие и таким образом сохраняет чистоту своей личности и обретает ее завершенность, исполняется мудрости и Божественной справедливости.

Вследствие этого возникает равноправие членов семьи. Все - общее, основания - свобода и добрая воля. Нет ничего собственного. А то, что мое, - так оно все общее, все «твое». Нет ни повелений, ни обязательств, ни каких–либо иных принуждений. Каждый осуществляет посильное приношение Богу. Все предстоят перед лицом Божиим, каждый со своей душой и собственной мерой.

Этот, кажется, более склонен к созерцанию, а тот - к деятельности. Один в высшей степени благоговеен, другой более свободен. Вон того пришедший на Афон паломник, пожалуй, сочтет крайним, а он живет самым естественным для него образом. А этого посетитель сравнит с хулиганом, какие бывают в миру. Да, может быть. Однако он «хулиган Божий», который ежедневно предстоит перед Господом. Кто может отказать ему в праве приметатися в дому Бога (Пс. 83, 11)? Да, вероятно, он совершает плохие поступки, но с надеждой пребывает предстоящим пред Богом (Лк. 1, 19) денно и нощно.

Жизнь каждого монаха и любой монашеской общины отличается и еще одной характерной чертой - радостью. Источником этой радости являются слезы монахов. Радость — плод, принесенный молитвой, соприсутствием Бога. Изо дня в день вершится торжество монашеского содружества и личной духовной жизни. Без каждодневной радости немыслима жизнь святогорца. На Афоне можно лицезреть воплотившиеся слова царя–пророка: Радуйтеся, праведнии, о Господе, правым подобает похвала (Пс. 32, 1). Вси языцы восплещите руками, воскликните Богу гласом радования (Пс. 46, 2).

Такие общественные связи святогорцев выражаются не только во взаимоотношениях между членами одной семьи или членами из других семей, монастырей, скитов, но в контактах с приходящими паломниками и людьми из мира в целом. Монах никогда не смотрит на другого как на чужого. Он не лишает его ни трапезы, ни церкви, ничего из того, чем можно поделиться. Вот она, традиция монашества - ставить превыше всего гостя и своего ближнего.

Чтобы ощутить это, послушайте некоторые наставления к отшельникам аввы Исаии, одного из величайших отцов–отшельников и аскетов, и вы увидите единство мысли Святой Горы со святоотеческой, начиная с глубокой древности.

«Если ты, — говорит он, — встретишь по дороге кого–нибудь из своих обвинителей или клеветников или если он посетит тебя, прими его с лицом радостным и добрым и смотри не скажи ему что–либо о его клевете против тебя».

«Если ты прогуливаешься с другими братьями, то не делай ничего, что могло бы проявить твое предпочтение, любовь или особое благоволение к одному из них, откровенность в отношениях с ним, чтобы случайно не впал в зависть другой и не стал бы подобен мертвому от огорчения».

Сколь простыми кажутся эти слова, но какую глубину они имеют! Проблема не в зависти другого, а в том, что он, завидуя, в своей печали станет подобен мертвому и не сможет более предстать пред лицом Бога, ибо опечаленный человек не может ни молиться, ни даже любить Бога.

Продолжим. «Если ты идешь со своими братьями, и один из них более слаб, притворись, что хочешь отдохнуть или что ты голоден и хочешь поесть, так, чтобы укрепился он, но сделай это, не показав, что оказываешь ему милость».

Вы видите благородство души, тонкость человеческих отношений? Какое соборное мышление приобретает человек! Как исчезает его индивидуализм, и на первое место становится ближний, а через него — Сам Бог!

«Никогда не говори другому: «Ты не умеешь делать это хорошо. Стой, я тебя научу» или: «Еда, которую ты приготовил, могла бы быть и повкуснее», чтобы не огорчать его, но надлежит тебе обрадовать сердце его».

«Если тебе приносят пищу, которую ты не можешь съесть, не показывай этого: принудь себя, вплоть до смерти, чтобы обрадовать другого».

«Остерегайтесь противостоять брату в чем–либо, чтобы не огорчать его». Любовь побеждает скорбь.

Послушайте, что говорит святой Исаак об отшельниках–пустынниках:

«Я заповедаю тебе, брат, хотя ты и в пустыне, что должно тебе подвизаться, «покуда не испытаешь ты к себе ту меру жалости, которую имеешь по отношению к миру»».

«Сердце грубое и безжалостное никогда не очистится».

Брат мой, брат мой, он как бы говорит, ты — в пустыне, ты подвизаешься. Знаешь ли, чем тебе необходимо обладать помимо молитвы и аскетических упражнений? Что говорит о Боге Священное Писание? То, что милость Его наполняет всю Вселенную.

Итак, необходимо, чтобы твоя любовь обнимала не только твою собственную пустыню, но распространялась и на тех, кто очень далеко от тебя. И если случайно ты кого–нибудь огорчишь, кем–нибудь пренебрежешь, то знай, что тогда уже не идет речи о достижении очищения, ибо как войдет в тебя Божественная благодать? Если ты не вмещаешь в себя интересов другого и этот ограниченный мир, то как вместишь беспредельного и невместимого Бога?..

Чтобы иметь наиболее правдоподобное изображение богочеловеческой общности на Святой Горе, не стоит забывать о том, что святогорцы большую часть времени проводят в храме, а лучше сказать, что они в нем живут. Неопределенная и аморфная масса мирян, каждый из которых смотрит на соседа как на безымянного бродягу, со своими мечтами, собственной жизнью, устремлениями, погребена под собственным индивидуализмом и не существует для другого. В противоположность ей богослужебное собрание святогорцев является земным и небесным, полным и завершенным обществом знакомых, близких, свободных и любимых людей, вместе составляющих таинственное Тело Господа нашего Иисуса Христа и чающих в песнопениях и молитвословиях наступления Царствия Божия.

Известно, что почти всегда в святогорских богослужениях участвуют миряне. Да и в былые времена Святая Гора никогда не была местом исключительно монашеским. До сих пор на Святой Горе живут миряне - нищие, недужные, трудящиеся, стремящиеся к покою и радости.

Святогорское богослужение, которое никогда не прекращается, делает жизнь святогорцев непрерывным общением, совместной многоагничной жертвой и приношением за всю человеческую жизнь и обнаруживает не только единое общество людей и святых, но также единство всей твари, которая совокупно стенает и мучится (Рим. 8, 22), обновляется и вместе с Богом воскресает.

Пророческое житие

Итак, если мирянин впервые приблизится к повседневной жизни святогорцев, то будет удивлен, видя, что между собой они говорят о видениях, снах, пророчествах, чудесах как о самых обычных вещах. Например, они станут рассказывать о чудесных исцелениях, говорящих змеях, ангелах, святых (или бесах) как о принимающих реальное участие в житейских событиях, находясь поблизости с монахами. Вы сразу почувствуете, что за этими часто простыми или даже простецкими разговорами стоит некое переживание, влекущая невидимая сила, нечто совершенно иное, некая сокровенная сущность, которая составляет жизнь таинства. Душевный человек с трудом принимает это.

Но святогорцы обладают чувством этих реальностей, существующих как бы невидимо. Вкушение небесного вожделенного опыта в высшей степени присуще обитателям Святой Горы. Монах живет, видя насквозь и предвидя невидимое. У него сердце пророка. И святогорская жизнь неразрывно связана с даром пророчества. Она выходит и разносится в сегодняшнем мире, идоложертвенном и идолонеистовом, как пронзительный пророческий крик.

Пророки в древнем Израиле - и конечно же в новом - были окнами собрания, открытыми в запредельное и надвременное. Через них могли смотреть и слышать все люди, составлявшие верный народ Божий. Молитвы и утешения пророков оживотворяли умершие души верных, их блестящие пророческие вещания приводили всех в дрожь. Путь пророка в народном сознании был путем Бога. Свидетельство пророка в действительности было не возвещением о грядущем, но сообщением о здешнем мире, оно было раскрытием присутствия Бога, откровением, что «се, здесь Христос», Который входит в нашу жизнь, напоминая о Своих правах на нее и о наших правах на Его жизнь.

Каждый может понять, насколько это важно. Ибо народ, зачастую сидящий во тьме (Мф. 4, 16) и невежестве, не переставая быть народом Божиим, знает то, что знают они, видит то, что видят они, - то, что понимают и переживают они, люди Божии. Перед ними открыто и прошлое, и будущее, и видимое, и невидимое, а значит, все это может видеть и он, поскольку составляем мы единое Тело. Мы причастны к их знанию. Их пророческое чувствование помогает и в нашей собственной жизни, ибо мы не идем наугад, а один тянет, влечет за собой другого.

Итак, святогорцы представляют собой одно пророческое собрание, голос которого слышен также в миру, свидетельствуя о явлении вечной жизни, желаниях святых, стенаниях преподобных о том, что приблизилось Царство Небесное (Мф. 10, 7), которое силою берется, приблизились дни родиться духу спасения (см.: Ис. 26, 18).

Это причина, по которой миряне всегда с радостью и ожиданием, несмотря на все возникающие соблазны, принимали святогорских духовников и старцев, лелея тайные надежды, в которых не разочаровывались.

Когда Антоний Великий вышел в мир, при всем нам известных обстоятельствах, то даже и язычники «считали за честь хотя бы дотронуться до старца, веря, что это пойдет им на пользу». Тогда за несколько дней христианами стало столько людей, сколько не было во все времена. Афанасий Великий говорит о нем: «Кто скорбящий не возвратился от него в радости? Кто плачущий… не отложил свою печаль вмиг?» Как много может присутствие одного святого старца в мире!

Вот такими глазами мир всегда смотрел на монахов, а особенно на тех из них, кто стяжал святость и отличается аскетическими подвигами. И в каком–то смысле через них мир приобщается к монашескому опыту и Божественному благословению Святой Горы. Что касается раннехристианской аскетической истории, то она признает относительно таких монахов следующее: «Благодаря им стоит мир и в чести человеческая жизнь».

Они становятся духовными осями, вокруг которых свободно вращается колесо новоначальных юношей. Они являются руководителями душ и воспитателями личностей. О многих верно слово: и сей, «от всего убежав, отправляется к Богу». Почему? Потому что встретил он монаха, жизнь которого является в некотором роде внеземной и надмирной.

Монахи становятся также «мостиками», которые лучше всего соединяют святоименную общину с человеческим обществом. На этом пути они встречают друг друга и приветствуют.

Древний аскет авва Исаия, о котором мы уже упоминали, говорит: «Если на своем пути ты встретишь идущего к тебе человека, то, исполненный святости, поприветствуй его с улыбкой и дай ему лобызание столь светлое, что сможет осветить даже его скорбящую душу. И возьми поклажу (то, что мы называем багажом), если она окажется у него в руке, чтобы лишить его всякой тяжести, и подари ему свою улыбку и радость Самого Христа».

Перевод М. Ю. Грацианского

Житие совершенное

Для современного религиозного общества надежда осуществления некоей мирской справедливости является большим искушением, скрывающимся за кажущейся необходимостью активной деятельности в миру. Но может быть и неким неверием или неведением апостольской жизни и отречения от мира.

Монашеская община является наиболее ярким воплощением евангельского совершенства, достигаемого через отречение от всего, ежедневное воздвижение своего креста и следование за Господом. Прежде всего такая община есть поиск Царствия Божьего, а все остальное приложится от Бога. Монашеское призвание есть явное призвание к апостольскому чину.

Это имеет особое значение для нашего общества, где, несмотря на существование людей, кажущихся безразличными, есть целый мир, который стремится жить религиозной жизнью и имеет тягу к совершенству. Итак, для современного религиозного общества надежда осуществления некоей мирской справедливости является большим искушением, скрывающимся за кажущейся необходимостью активной деятельности в миру. Но может быть и неким неверием или неведением апостольской жизни и отречения от мира.

Путь верного христианина к совершенству начинается с опыта обращения блудного сына, мытаря, блудницы. Это не происходит посредством одной–двух исповедей и ведения некоей «добропорядочной» жизни. Это жизненный выбор. Выбор религии, которая покоится на отказе от греха, религии, в основание которой положены дела, решения, приношение и дары любви, - это новая религия.

Призвание же монаха есть путь распятого Спасителя, апостольского странничества. Это совершенное апостольское свидетельствование, которое начинается во дворце Анны и Каиафы, переходит к переживанию сиротства и оставленности перед Крестом Господа, продолжается смятением перед Полагаемым во гроб, напряженным ожиданием Пятидесятницы, а затем ощущением радости сердца, освещенного огнем Святого Духа и ликованием от сияния лика Господня.

Православная традиция сущностно свидетельствует о том, что никто не достигнет лика Господа и не войдет в свет Его, если не пройдет все эти ступени и не умертвит прежде самого себя. Но он может, «все оставив и от всего освободившись», достигнуть знания о Боге и соединения со светом Божественной благодати. Вéдение и приобщение апостола к тому, что он любит и исповедует, является первоначальным элементом его чина.

И эта истина, подобно незаменимому сокровищу, была передана, засвидетельствована и провозглашена Святой Горой и сохраняется там до наших дней.

Чтобы обрести переживание Бога, надо пережить тысячу мраков Его отсутствия или Его незримости. Когда же ты через это получишь опыт собственного незнания Бога, полной Его незримости, когда ты почувствуешь, что погружен во мрак своей греховности, и осознаешь полное бессилие, тогда ты удостоишься получения в качестве приданого Божественной благодати.

Как просто и безыскусно сказал один святогорский монах, «вот здесь один раз… вот так! Так (он показывает рукой)… наполнилась келия моя благодатью… Я хотел убежать, чтобы спрятаться, растерялся! Но встал на колени и поклонился».

Этот человек, чувствуя себя недостойным, испугался, но потом покорился, признал присутствие Божественного света в своей келии.

Как нас уверяют преподобные отцы, когда Бог через благодать удостаивает человека, который есть земля и прах, Своего умного чувствования, тогда «многим наслаждением переполняется его незрячий ум». Какие сладости познает он тогда, какое Божественное насыщение! Ангел спускается на землю, и земля не выдерживает силы излучения, блеска и сияния (см.: Откр. 18:1). Бог! Как вынести Его человеку! Но, к счастью, Бог постоянно уменьшает Себя, как уменьшился, поместился Он в женском чреве, как прячет Себя и нестерпимую Свою славу в кусочке хлеба, который становится Божественным Причастием. Он скрывается, преображаясь и преображая неизмеримую славу Своего Божества, неприступный свет Своего величия во мрак, во тьму.

Когда внезапно врывается яркий свет, мы закрываем глаза. Когда свет перед глазами нашими сильнее, чем мы можем вынести, то он воспринимается как мрак.

Подумай и ты о своей повседневной жизни. Ты не выносишь света? Ты не научился его искать? Переживи, по крайней мере, веру и упование на Божественный свет во мгле своих душевных мучений: борьбы, страсти, надежды, в страданиях, которые дарят тебе слезы повседневной жизни, разочарования, которые ты переживаешь, и что угодно другое. А за внешней мглой скрывается реальность, свет Бога. Наша собственная мгла, сумерки нашего сердца - как часто говорим мы: «У меня внутри тяжело, мрачно» - за всем этим станет, в конце концов, присутствие скрывающегося в нем Бога.

Конечно же, Бог есть Свет. Он посещает монаха, который живет у себя в келии. Свет Его Божества входит даже в самую темную комнатушку. И даже когда воздух не находит ни единой щели, чтобы просочиться, а вода - расщелинки, чтобы влиться, то Божественный Свет, Бог, заходит и обнимает тебя. Свет, Который никогда не иссякнет, заставляет тебя всегда - и в падении, и на вершине страсти - быть членом честного Его Тела.

Всесветлый Бог делает и нас светом. Его свет ради нас становится мраком, потому что мы не выдерживаем и не ищем Его: мы бежим Его так же, как мы боимся ответственных решений и геройских поступков. «Божественный мрак есть неприступный свет, в котором, говорят, живет Бог», - напоминает один церковный писатель. Эта тьма, этот мрак, собственно, является светом, где живет Бог. Он, «везде сый и вся исполняяй», ограничивается, обнаруживает Себя там. Жилище Его в свете. Отважимся ли мы смотреть прямо на солнце, когда оно сияет всеми своими лучами? Но если его прикроет облачко или мы возьмем затемненное стекло, то можем смело поглядеть на него.

И небольшой, ограниченный ум человека с легкостью принимает решение жить в отвратительной мгле, а не на небесах, искать Христа во мраке. Потому снижается Бог до уровня нашей слабости и ежедневно прячется. С каким смирением скрывается Он, положи тьму закров Свой (Пс. 17:12), по слову Псалмопевца, когда с болезнью останавливаемся перед величием славы Его или, наоборот, с гордостью дерзновенно ищем Причастия Его света.

Как много мирских людей с апостольским образом мыслей в миру стремятся увидеть Бога? Когда ты решаешь Его найти, ты открываешь перед собой великий путь, поэтому тебе страшно. Ты зовешь Его, быть может, годами: «Где Ты, Боже? Я не видел Тебя никогда в жизни. Ты не ответил на мою молитву, не пришел на плач мой. Тебя не было поблизости и в моей радости. Ты не помог мне во грехе. Нигде я не нашел Тебя». В этот момент трепещут твои внутренности, притупляется взор и увлажняются от слез глаза. Тогда ты осознаешь, что близится жатва, близок Бог. Но вдруг ты останавливаешься. Тебя увлекает течение эпохи, и ты живешь в рамках мышления, вкусов, компромиссов, пристрастий жизни - всего того, что имеешь перед собой.

А многие ли ищут Бога? Мы желаем Его, но забываем за суетой, устаем в борьбе, боимся Его.

Однажды в келию одного отшельника пришел студент. Инок не ждал его и плел в это время четки. Старец смутился. В замешательстве оказался и студент. Угадайте почему. Потому что келия монаха была забита рулонами туалетной бумаги. «Где нашел ее этот монах, - спросил себя студент, - здесь, наверху, в пустыннейших местах, куда регулярно могли забираться только косули?» - «Отче, где ты нашел эту бумагу? И зачем она тебе в келии?» Ну стоило ли любопытничать? Монах не ответил. При этом глаза его, привыкшие проливать потоки слез, увлажнились. Отшельник отер их комочком бумаги. Студент увидел моментальный ответ на свой вопрос. Устами пришлось бы долго объяснять. Но интересно, если бы аскет ответил вопросом на вопрос, сказав ему: «Не скажешь ли, а чему ты удивляешься, что случилось?» И что бы тогда ему ответил студент? Возможно, он бы сказал: «Знаете, отче, вместо этой бумаги существуют такие маленькие бумажки, так называемые салфетки. Они более чистые». Этими переживаниями и удовлетворяется человек каждодневно по отношению к Богу: щебетание молитвы, сентиментальные состояния, привычные «прозаические» труды, умывание рук. Салфетки нам нужны. Однако для того отшельника является свет истинный, и поэтому необходимо ему часто вытирать глаза, чтобы убирать вещественные доказательства посещения Божия, и он не интересуется ничем другим.

Дорогие мои! Понимаете ли вы, наконец, что значит святогорская жизнь? Понимаете ли вы и то, что не выжил бы мир, человеческое общество, без этого монашеского опыта святогорцев! И мир нуждается именно в том, что есть у афонских монахов!

Монах говорит о покрывающем его свете, который заполняет все. Если бы он рассказал об этом нам, мы бы улыбнулись или сказали так же, как ответил один рабочий монаху, который воскликнул: «Что за свет появляется здесь каждую ночь? Словно днем…» — «Это, отче, кажется, спутник спустился слишком близко к земле».

О спутниках мы знаем. А вот о проявлениях присутствия Божия не ведаем.

Но, слава Богу, Святая Гора сохраняет все богословие Божественной жизни и знает, как Бог становится всецело нашим Богом, как человек делается богом. И мы заимствуем солнечный свет у Святой Горы и, подобно луне, обращаемся вокруг Христа, пусть и освещаемые извне.

В завершение я хотел бы ответить на один вопрос, который сам спровоцировал в ваших мыслях: «Не является ли то изображение Святой Горы, что вы нам нарисовали, некоей идеальной картиной? Неужели Святая Гора именно такая?»

Ну хорошо! Святогорское житие имеет и человеческое устроение, с недостатками, присущими человеческой природе. И у святогорцев есть человеческие слабости. На Святой Горе есть и грех, и проделки лукавого. Бывают ошибки. Случаются все беды, что есть в миру. И святогорцы имеют природу Адама, который некогда носил одеяние Божественного сияния. Однако Адам согрешил и погубил это облачение Божественного сияния и узнал, что наг (см.: Быт. 3:7), то есть сделался нагим. Он лишился своего хитона и облекся в листья смоквы. Свою наготу и страсть он передал нам. Но пришел Христос, второй Адам, и одел нас в новые одежды.

Святой Горе присущи и все человеческие недостатки. Церковь является богочеловеческой, а следовательно Святая Гора есть собрание людей. Монахи на своем опыте знают людские беды, жестокость жизни, силу греха, легкость суждений, свойственные безразличию, падению, а на самом деле — безбожию и неверию.

Святая Гора смиренно склоняется, показывая нам, как духовная мать, глубокую связь и нашу общность. И еще она открывает дорогу, не останавливается на человеческом, возводит ум и сердце к Божественному. Не коснеет в грехе, направляя стопы на путь спасения. И вот — там Бог! Его волнуют несчастья и стенания бедных. Ныне воскресну, глаголет Господь (Пс. 11:6). Я иду! Чтобы даровать тебе дерзновение говорить со Мной, чтобы привести тебя к спасению.

Что есть святогорская жизнь? Человеческое общество, которое содержит в себе Бога. Она представляет собой некое блаженство, заключающееся, как сказал бы Григорий Нисский, в следующем: «В самих себе иметь Бога». Среди таких людей живет и движется Бог.

Но что есть блаженство мира, всех нас, которые составляют человеческое общество? Разве не Бог? Бог всякой плоти, наш Бог?

Но вы мне скажете: «Мы тонем каждый день в житейских проблемах, боли, болезни, грехе, заботе, изорванных лохмотьях ушедших лет. Мы и есть мир».

Ну так что же? Раз вы задыхаетесь, раз вы такой же грешник, как и я, афонский монах, то значит ли это, что вы не можете являться чадами Бога?

Но вы вновь мне скажете: «Мы не видим Бога ни как свет, ни как тьму. Мы не имеем опыта. Это для нас мечты. На что же нам опереться в жизни? Только немощь и сокрушение вокруг нас, только мрак».

Да что же вы говорите, дорогие мои?! Нет! Мы живем вместе и смотрим одинаково. Почему же ты мыслишь как индивидуум, а не как член Тела Христова? Вера и опыт других чужды нам? Мы уже вспоминали раньше слова: «Говорят, что Бог живет во мраке». И, продолжает тайновидец, описатель небесного, что и о Божественном апостоле Павле отмечено (и это правда!), что он видел Христа: «…так же, как и апостол Павел познал Бога».

Что это значит? Святые свидетельствуют об этом, Писание упоминает вновь и вновь, отцы подтверждают, апостол Павел исповедует, опыт мистической жизни являет то, что живет Бог и во мраке, и в свете. Если ты Его не видел, не познал Его, так что с того? Ты есть истина в высшей инстанции? Нет. Потому–то об этом сообщал и сообщает поныне опыт Церкви.

Поэтому Гора придерживается единой вековой традиции для того, чтобы надежно владеть тем, что имеет. Поэтому следует доверять Святой Горе, ибо она не учит тому, что появилось лишь сегодня. Она авторитетна, ибо свидетельство ее доходит до Христа. Она имеет и дает жизнь, а жизнью является Сам Бог, твой Бог!

В Писании сказано: Светильник Господень - дух человека, испытывающий все глубины сердца (Притч. 20:27). Ты слышишь? Свет Божий есть наше дыхание. То есть мы бы умерли без света Бога, пускай незримого. Следовательно, ты обладаешь светом и должен верить в то, чем обладаешь, ибо это поставит тебя когда–нибудь одесную Бога. Достаточно помнить это и знать об этом: как дыхание, он войдет в тебя и наполнит жизнью. Но может быть, у тебя нет дыхания? Есть! Нет света? Нет Бога? Это невозможно. Твое дыхание скрывает свет. Задержи дыхание — ты задержишь Бога! Бог поселился в нас, исследует глубины нашей души и видит наши желания.

Один монах сильно страдал, ибо его старец чувствовал переживания Бога, а сам он — нет. И знаете, что он сделал? Он упал ниц, склонился на колени и стал целовать землю, скамью, дверь кельи старца и все, что там было, говоря: «И здесь есть Христос - я целую Христа».

Другой целовал осла, который поднимал его в гору, и припоминал слова о том, что Бог дает отдохновение труждающимся и обремененным.

Поцелуй и ты землю, по которой ходишь ты, твоя жена, муж, ребенок, то место, где ты молишься, где воскуряешь фимиам, где плачешь. Почувствуй Христа и облобызай место, где это произошло, где Бог пришел.

Святая Гора показала нам, что благодать Божия действует повсюду. Вы знаете, как называет Иоанн Дамаскин Божественную благодать? «Прыжок Божий». Там, где сидишь ты, где годами ждешь Бога и не находишь Его, вдруг Он выявляется и входит в тебя, заключает в Свои объятья, целует, наполняет дыханием, воздухом, любовью, бытием, Своей Триединой сущностью.

Насколько просто подпрыгнуть человеку, настолько легко «спрыгнуть» и Богу и войти в нашу жизнь. Как Он сходит на вершины Афона, как восходит на лодки и в пещеры, в ущелья и повсюду, улавливая желания, страдания и слезы святогорцев, так слышит Он и последний крик твоей души, нашей души.

Об «обновленной жизни»

Оттачивается и закаляется усердный молитвенник своим подвигом. В него вселяются чудо, покой, отвага, любовь, сладость, уверенность, беззаботность, радость, дивное упокоение Святого Духа, невыразимое причастие Богу и сердечный трепет.

Когда израильтяне отправлялись в путь, великий пророк Моисей сам с благоговением поднял на плечи святилище (Числ. 7, 9). У пророка Исаии Бог поднял руку и сказал, что принесут сыны израильские сыновей на руках, а дочерей на плечах (см.: Ис. 49, 22).

С тех пор по благословению Божию ежедневно стекаются во все афонские монастыри молодые люди, чтобы отереть ливан, смирну, алоэ, нард, мускат, многоценное миро, величие и духовное богатство, чтобы стать едиными (см.: Ин. 17, 11; 21; 23) с другими монахами, сынами преподобными, сынами иного, нового, государства.

Человеческая душа, обращенная к Богу, с многочисленными усилиями и упражнениями стремится к Господу через внутреннее общение с Ним, личную и соборную молитву, которую она творит в Церкви. Множество ревнителей молитвы и тех, кто хочет видеть лицо Бога, научаются шествовать по освященному пути через дарованное человеку небесами умение молиться.

Оттачивается и закаляется усердный молитвенник своим подвигом. В него вселяются чудо, покой, отвага, любовь, сладость, уверенность, беззаботность, радость, дивное упокоение Святого Духа, невыразимое причастие Богу и сердечный трепет.

Святитель Григорий Богослов говорит: «Насколько нас восхищает Божественное, насколько мы еще больше желаем его, и как желанное оно нас очищает, очищающее нас делает боговидными, и таким нам ставшим уже беседует с нами как со своими… Видишь, сколь чудно это соединение? Ибо Бог, — говорит нам Григорий Богослов, — богам соединяется».

Человек не может жить без знамений Бога, испытаний и скорбей, посылаемых богоизбранному народу. Бог ходит по небу и по земле для того, чтобы приблизить к Себе людей на века. Ибо Он есть вечный, Он есть сущий.

«Богоглаголивые» пророки, рискуя своей жизнью, возвещали возвращение к истинному Богу «нового народа» в обновленный Иерусалим, Град Божий. И будет в последние дни, гора дома Господня будет поставлена во главу гор и возвысится над холмами, и потекут к ней все народы (Ис. 2, 2). В те дни все соберутся вокруг Царя Бога. Сион назовут мати (Пс. 86, 5) и воспоют в один голос «песнь новую» избавителю Богу.

Пророческие восклицания и ожидание пришествия Мессии были символом новой мессианской эпохи для обновленного Иерусалима.

Их ожидание воплотило мечту израильского народа о восстановлении, особенно после вавилонского пленения. У людей оставалась надежда на мессианскую эпоху как на своего рода общественно–культурную реабилитацию измученного Израиля или переход мира на другой уровень существования, в большей мере духовный. Вплоть до сего дня и иудеи, и христиане в сердце своем сохраняют упование на пришествие Мессии, избавителя от бед мира, в котором мы живем. Смерть Христа стала логическим завершением еврейских мессианских чаяний.

Мессия, сей Царь, новый Давид, Сам пришел и основал Свое Царство, Церковь, обновленную сошествием Духа Святого в день Пятидесятницы. Огненные языки почили по одному на каждом из апостолов (Деян. 2, 3), упразднив смешение, случившееся при строительстве вавилонской башни, и восстановив единство человеческого рода. Итак, в Духе Святом вступило в действие новое «согласие» гармонии и новой эсхатологической реальности. Тогда родилась Церковь, новый Израиль Бога, род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего (1 Петр. 2, 9), народ, посвященный Богу.

События Пятидесятницы не ограничены хронологически. Ибо это есть некий эсхатологический опыт верующего, каждодневно живущего в Церкви жизнью Христа. Когда мы говорим о Церкви, то одновременно подразумеваем и Пятидесятницу, и ее эсхатологическое значение.

В наши дни, когда во всем мире у людей возрождаются религиозные чувства, стоит сказать особо о том эсхатологическом переживании, которое было свойственно Церкви на протяжении всего периода ее существования, во избежание неправильного истолкования мессианизма.

Эсхатология — это не просто одна из основных глав учебника по православной догматике, повествующая о Страшном Суде, но квинтэссенция, альфа и омега православной веры, экклесиология. Мы вдыхаем ее воздух и делаемся гражданами Небесного Иерусалима, перестаем интересоваться одними лишь земными благами. По словам преподобного Макария Египетского, Святой Дух для верующего — Божественный огонь, одеяние, жилище, пища и ежедневное насыщение.

Действительно, Дух Святой изменяет нас по подобию Христа, непрерывно воссоздает в нас Его образ через таинства, через добродетели, через открытие наших внутренних глаз. Он действует в нас до тех пор, пока мы не станем мужами совершенными, в меру полного возраста Христова (Еф. 4, 13).

Мы отрекаемся от своего ветхого, падшего человека и выбираем жизнь в Церкви с ее непрерывным преображением души, уподоблением Богу, или, лучше сказать, уподоблением Богочеловеку.

Этим объясняется движение святых исихастов XIV века, которые свидетельствовали об эсхатологическом измерении нашей православной традиции, ибо пришло спасение и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге (Кол. 3, 3).

Мы не в состоянии постичь соборности Церкви, если сами не переживаем Таинство, которое есть жизнь Христа в нас (см.: Кол. 1, 27). Тот, кто во Христа облекся, силой Святого Духа делается «новым человеком».

Мы видим, как святые нашей Церкви, достигнув этого предельного пункта «нового жительства» во Христе через Духа Святого, получили многие дарования — умение разговаривать на разных языках, нужные ответы на вопросы, чудотворение и многое другое через единение их человеческой природы со Христом без какой–либо этнической предвзятости: нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос (Кол. 3, 11).

Святые подвижники смогли превозмочь свою немощную природу, честолюбие, страсти. И чем ближе они подходили ко Христу, тем более Он становился Богом, производящим все во всех (1 Кор. 12, 6), принявшим на Себя служение примирения (2 Кор. 5, 18), исполнявшим Свое делание на членах Церкви.

Наша Церковь есть образ Небесного Иерусалима, причастие обожения, новая жизнь во всех ее проявлениях. Этот опыт необходимо свидетельствовать перед миром ветхим, землей, по которой идут странники и пришельцы (Евр. 11, 13).

Даже если Поместные Церкви принимают национальные традиции как «ветхого человека», то все равно они находят особый путь для спасения и преображения человеческой культуры в ослепительном свете будущего века. Мы видим, как Православная Церковь в ее различных национальных формах, в историческом своем развитии сгладила разительные контрасты и особенности традиций. Сходные формы и духовное единство заметны в богослужении византийского типа.

Уважение к национальным церковным традициям всегда предполагает единство верующих в общении Поместных Церквей и сохранение в разнообразии единства, по образу единой и нераздельной Троицы.

Итак, мы осознаем, что значение выражения «национальные Церкви» чуждо Православию, поскольку слово «церковь» не отождествляется в нашем понимании с конкретной нацией, но просто она пребывает в неких географических пределах и зовется родом христианским (см.: Деян. 17, 28). Древнее церковное предание не знало таких определений, как греческая, или русская, или болгарская Церковь, но говорило о Коринфской, Ефесской, Пергамской, Соборной Православной Церкви.

В каждом поместном церковном собрании отражается единение всех в лице епископа, который есть «образ Христа». Следовательно, единство Поместных Церквей и их тождественность с Соборной Церковью осуществляется во Христе, через епископов и иерархический порядок.

Богочеловек Христос не есть начало обновления личности каждого отдельного верующего человека в нем самом, но через институт Церкви. То, что не есть во Христе, в Теле Его, относится к ветхому миру погибели и осуждено на смерть. Всякое вмешательство «ветхого мира» в жизнь Церкви приводит к расколу и вредоносно для Ее спасительного дела.

Господь говорит в Апокалипсисе: се, творю все новое (Откр. 21, 5). Если мы согласны с этим, то давайте освободимся от образа мысли и действия, свойственного ветхому человеку, в нашей церковной жизни на личностном и соборном уровне. <…> Быть может, пришло время начать более углубленную духовную жизнь, определить свою собственную позицию по поводу единства Церкви, чадами которой мы все являемся?

Наиболее очевидно это единение на примере православного монашества, и особенно монашества святогорского.

Иноки обычно предпочитают беседам личный опыт переживания последних времен уже сейчас через участие в церковной жизни и свидетельствование того, что обновленная жизнь (см.: Рим. 6, 4) в Духе Святом не есть утопия, но бесконечная и радостная реальная действительность, пророческое извещение. Слова Господа: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе (Мк. 9, 1), — становятся понятными через аскетическую жизнь и всецелое предоставление себя воле Господа.

В монастыре собираются, «орлам подобно», из Поместных Церквей монахи разных национальностей, говорящие на разных языках, имеющие различный уровень образования и занимающие различное общественное положение, чтобы в одном Теле единодушно вместе (Деян. 2, 1;см.: 2, 44) переживать пришествие Бога, непрекращающуюся Пятидесятницу и Новый Иерусалим, отождествляемый с Соборной Церковью Христовой.

Поэтому главный соборный храм обычно располагается в центре монастырского комплекса. Все начинается и завершается в нем, но, однако, не останавливается с концом богослужения. Непрерывно, днем и ночью, монахи, возносящие молитвы из своих стасидий и в келиях, в мастерской на послушании или на прогулке, во время беседы, молчания, плача, «поют Господу песнь новую». Все связи делаются богоносными, ибо они запечатаны печатью закланного Агнца.

Это отметил и патриарх афонского монашества, первый игумен Святой Горы преподобный Афанасий Афонский, принимая в свои отеческие объятья множество монахов, говорящих на разных языках и принадлежащих к разным нациям. Этим он придал вселенский характер афонскому монашеству, которое в наши дни рассеяно по многочисленным обителям, объединяя рачителей Царствия Божия со всего мира.

Вот видите! И сегодня возможно Богу отделить некоторых людей Себе в удел (3 Цар. 8, 53), жити братии вкупе (Пс. 132, 1) при решимости человека обратиться всецело ко Господу и содействии Духа Святого, обновляющего все. И дам им сердце единое, и дух новый вложу в них, и возьму из плоти их сердце каменное, и дам им сердце плотяное (Иез. 11, 19; см.: 36, 26).

Эти обновленные люди стоят на Горе, на стенах Нового Иерусалима, Церкви, как ночные стражи, вопия пророчески: «Се, Жених грядет в полунощи»… в радование и веселие наших сердец.

Но услышат ли глас их наши сограждане?

Перевод А. Никифоровой 

Путь души

В вопросах духовной жизни логика не является основополагающей составной. Духовность не на логике строится. Поэтому–то чаще всего при обсуждении и осмыслении того или иного духовного вопроса мы терпим поражение, так как его предмет лежит за границами действия логики. Предмет нашего разговора — путь души.

И начнем мы свое исследование не с того момента, когда душа человеческая решает жить по–христиански, но с того, когда она сталкивается с проблемой духовного преуспеяния, продвижения вперед. Мы займемся душой живой, поэтому и беседа, как вы догадываетесь, возымеет характер не богословский, не научный, не догматический, но чисто практический. Обсуждаемый сейчас вопрос встает перед нами ежедневно. Предположим, вы знаете: чтобы попасть отсюда на площадь Согласия, нужно пройти по той улице, там повернуть… Так и мы постараемся сделать выводы из жизненного опыта, а не из теоретического рассмотрения вещей. Поэтому, быть может, на что–то вы посмотрите сегодня иными глазами.

Итак, когда душа начинает помышлять о духовной жизни? Вот она — точка отсчета. Что мы имеем в виду, когда говорим «душа начинает помышлять»? Мы заимствуем глагол «помышлять» из обыденной речи, потому что душа о своем пути не думает. Она просто переживает какие–то события и состояния. Значит, когда мы говорим, что душа замышляет начать что–то, это значит, что она трепещет от желания оставить то состояние, в котором находится, и оказаться где–то в другом месте и жить как–то по–другому.

Как вы видите, все слова и понятия, которыми мы пользуемся, совершенно ясны. Когда мы говорим о видении или о мысли, о решении или о знании, мы просто используем сходные выражения внешнего, или душевного, мира, которые, однако, не соответствуют по сути нашему действительному бытию и духовным понятиям.

Когда душа говорит: «Я должна жить по–христиански, я должна жить как–то иначе»? Тогда, когда у нее уже возникает ощущение отверженности, пребывания вне отведенного ей места, вне рая, за границей, преднамеренно для нее возведенной. Осознав свое изгнание за пределы рая и вспомнив о своем отечестве, она воскликнет: «Я должна идти на родину».

Вот ее мысль: необходимо жить по–христиански. Она начинает свой путь, когда почувствует на себе то, что сказано в Евангелии: средостение ограды (Еф. 2, 14), средостение, воздвигнутое между человеком и Богом и отделившее нас от Него.

Душа ощутит, постигнет, что изгнана за пределы и отвержена далече, что не имеет Бога, лишена Родины, нет у нее Отца, и далече отстоит она от Творца. Оказавшись вне реального контакта с Богом, она воскликнет в своем изгнанничестве: «Питаюсь я вместе со свиньями и ем рожки. Вернусь к Отцу своему!» (см.: Лк. 15, 16 — 18).

Итак, до тех пор, пока мы не почувствуем этого средостения между Богом и нами, не ощутим своего изгнанничества, мы и не подумаем о духовной жизни. Наблюдения, а не анализ, ведут к духовной жизни: я чувствую, что передо мной стоит стена, и не знаю, что за ней.

И когда душа осознает, что расстояние, отделяющее ее от Бога, так велико, что Он ее не услышит, сколько бы она ни взывала, что она просто–напросто не имеет возможности с Ним заговорить, то устремится приблизиться к Нему, сделать Его ближе к себе, или, точнее говоря, сделаться самой ближе к Богу.

В один прекрасный момент душа может почувствовать себя отверженной и брошенной (когда мы видим, что что–то упало, нам хочется это поднять и поставить на место). И это та душа, которая может быть наполнена похвалами, лестью, возможно, и добродетелями — невинностию, чистотою, божиими оправданиями, — и несмотря на все это, она все–таки поймет, что является брошенной и что ей необходимо обрести свое место в истории и в едином Теле Церкви, и скажет: «Пойду искать свое место».

Следовательно, духовная жизнь начинается с ощущения своей отверженности, изгнанничества, заброшенности и возвышающейся стены. Покуда такого ощущения не будет, душа с места не сдвинется. Живя христианской жизнью, душа будет жить ей лишь по названию, по видимости, по рассуждению, по понятию ума. До тех пор же, пока ее не посетит то сильнейшее ощущение, о котором мы сказали, начало жизни духовной еще не различимо на горизонте. Еще не начала она духовную жизнь возгласом «Благословен Бог наш…». Еще далеко она находится от момента, чтобы сказать: «Благословен Бог наш…» полунощницы — даже пока не утрени, — чтобы в продолжении достигнуть Божественной Литургии, [9] объединяющей нас с Богом по образу.

Итак, необходимо приобрести острое чувство богооставленности.

У нас есть душа, отрясенная, выброшенная, заточенная в четырех стенах и ничего не видящая. Она помышляет сломить ограду, стены, внутри которых ей тесно, и соединиться с Богом. Что же для этого нужно?

В христианской жизни нет никаких «нужно». «Нужно» — это умственное заключение. Я имею в виду слово «нужно» в смысле логического вывода.

Слово «нужно» не трогает, не волнует. Слово «нужно» дает ощущение рабства, отбивает желание продвигаться вперед. Слово «нужно» не приводит к Богу. Слово «нужно» относится к человеческой воле, к человеческому намерению, которое, как мы все знаем, хрупко.

Хрупко человеческое сердце с его желаниями и намерениями. Оно любит и тут же может возненавидеть. Оно ненавидит и одновременно может любить. Оно осуждает и в то же время признает, что по мирским понятиям это человек номер один. Оно превозносит и мучает. Оно обещает: «буду святым», а само вручает себя бесам.

Нет никакого «нужно». Поэтому я не могу ответить на вопрос: «Что нужно теперь делать?» Пускай душа движется навстречу к Богу, опираясь на свои наблюдения и ощущения.

Человек изгнан из рая, душа его извержена вон. Единственное, что она чувствует, — это то, что ей трудно. В труде и родишь, в труде и плоды земли пожнешь, в труде и посеешь. Все, за что ни примешься, — все трудно.

Однако с чего начинается это «трудно»? С поры наслаждения. Мука всегда проистекает из удовольствия. А когда возникла эта пора наслаждений? Когда человек оказался нагим. Вспомните Адама в раю (см.: Быт. 3, 6). Он съел плод. И стал наг в тот миг, когда помыслил отведать запретное. Ева оказалась нагой до Адама, хотя воочию они различили наготу позднее, когда плод был съеден. Само обнажение произошло раньше, иначе они не съели бы плод. Так, вкушение и наслаждение обнаружили наготу Евы и Адама.

Слушайте внимательно, потому что путь души имеет величайшее для нас значение.

Мы начинаем с боли, которая связана с нашей наготой. Душе необходимо увидеть свою наготу и ничтожество. Кем были Адам и Ева? Им было дано наслаждаться Эдемом вместе с Богом! Они являлись ближайшими соседями, друзьями, спутниками, со–странниками Бога. Они сами были боги!

И в один миг сделались ничем. Змей поругался над ними, а тленная природа, которой они нарекали имена и царствовали над ней, восстала против них. Так человек стал самым жалким созданием в истории.

Итак, обнаженный человек, нечто незначительное, никто. Он несет в себе ощущение своей наготы и греховности. Не в том дело, чтобы говорить «я грешник» и стремиться исповедовать свой грех, но в том, чтобы жить в ощущении своей греховности.

Вы видели: Адам и Ева были нагими и прежде, однако, не замечали этого. Когда они согрешили, то увидели, что наги, и оделись. Так и душа должна разглядеть свою наготу, отсутствие добродетелей, святости, Божественности, брошенность в греховную пучину. Ее одеяние — листья греха.

Но сумеет ли душа почувствовать свой грех? Я не могу ей приказать: «Почувствуй грех»! Ибо это добровольное действие самой души. Если душа не захочет понять, не сможет вместить, то никакая сила, даже Сам Господь, не заставит ее увидеть грех. Часто бывает так, что человек исповедуется, читает святоотеческие книги, молится, проливает слезы — и все это по инерции, без ощущения своей греховности.

Живя в ощущении наготы, душа возопит: «Я нага, мне необходимо одеться». И войдет в нее потребность покаяния, то есть одежды. Но прийти к покаянию — уже другой вопрос. Одно дело — «я нага», другое — «я готовлю платье, чтобы надеть его». Одно далеко отстоит от другого.

После того, как я это почувствую, могут пройти годы, а может — одно мгновение. Это наиболее решительный поворот в моей жизни: я либо встану и оденусь, либо так и буду лежать наг. Я либо предстану перед Господом и скажу: «Я согрешил, Господи», — либо поступлю так, как Адам и Ева — скроюсь. И когда Бог обратится ко мне со словами: «Адам, где ты?» — отвечу Ему: Я скрылся, потому что был наг (см.: Быт. 3, 9 — 10). И Он увидит листья смоковницы на мне, стоящем перед Ним.

Как происходит сокрытие от глаз Божиих? Тысячами способов, например, малодушием. Ведь как страшно осознать свое ничтожество! Особенно если тебя уважали люди, да и ты сам считал себя важным, одаренным, превосходным, прекрасным, очаровательным, не знаю, каким еще, и думал, что тебе уже рукой подать до небес, так вот тебе, такому «значимому», необходимо осознать, что ты наг и ничтожен! Чтобы в этом признаться, необходимо мужество. Мы же малодушествуем, не имея желания сознаваться ни в своих безобразиях, ни в изъянах, промахах, конкретных грехах, скрываем их за обманом, а этот обман за вторым обманом, третьим обманом…

Итак, причина — в малодушии и бессилии признавать наготу, в самооправдании, сокрытии грехов. Приведу вам один пример из мирской жизни. Учительница вызывает тебя к доске, ты запинаешься и ничего не можешь ответить, все над тобой смеются. После урока ты поднимаешься, тотчас уходишь домой, останавливаешься перед зеркалом, приодеваешься, накладываешь макияж… Но никого же нет, никто тебя не видит! Так, но в этот момент, когда ты одна у зеркала, твое «я», которое для тебя является всем, довольно: «А ведь я, которую они осмеяли, я такая красавица!»

Сразу же встает на защиту мой внутренний протест и самооправдание своего слабого места, на которое указали учительница и соученицы. Прихорашиваясь перед зеркалом, я предстою не в своей наготе и бессилии ответить урок, но в достоинстве и пусть искусственной и не моей, но красоте. Красота бывает душевная или интеллектуальная, то есть духовная, как нынче говорят, не суть важно. Как бы то ни было, она есть лишь суррогатное прикрытие наготы человека.

Так мне удается сокрыть свои немощи и от самого себя. Будучи голым, я стараюсь вести себя так, словно я вовсе и не обнажен, то есть по сути живу двойной жизнью. Я отказываюсь от продвижения вперед, притворно полагая, что одет и самодостаточен. Это страшно, ибо является отвержением действительности и ведет к трагическим последствиям.

В мире существует множество людей, которые знают, что они грешники, и все равно совершают низкие поступки, им самим ненавистные и для них самих отвратительные, переступают через глас своей совести, который для них является чем–то страшным.

Что может сделать душа, идущая к Богу? Согласиться и сказать: «Позабочусь о своей наготе. Объявлю, исповедаю свой грех, свою наготу (см.: Пс. 31, 5; 37,19). И как есть, предстану пред Богом. Скажу ему: ,,Одень меня, Господи»». Но для этого необходимо мужество, глубокая внутренняя подлинность, чтобы выйти навстречу Богу так, как будто ничего иного во вселенной не существует. Что перемещает меня отсюда или оттуда? То, что называется себялюбием. Себялюбие не как грех, но как весы, на одну из чаш которых положено слово «я».

Вспомните гиппонского святого, блаженного Августина. Сколько лет он страдал и желал раскаяться! Почему? Потому что вступил в конфликт с собственным «я», которое предало себя изучению философии, закрывшей путь к Богу. В те годы умы людей занимала ересь манихейства. Она существовала под покровом, который делал незаметной ее наготу. Когда блаженный Августин осознал это и смирился, то крестился вместе со своим юным сыном. И прозрев, увидел наготу, и облачился в одежды правды, данные ему Богом, и позднее стал епископом!

Внутренние весы мы называем внутренним расположением. Мое расположение — это мое «я», на которое я опираюсь. А что оно пожелает? Утвердить себя или отречься от себя, по слову Христа: отвергнись себя (Мф. 16, 24; Мк. 8, 34). Отречется оно — отрекусь и я от своего ветхого «я», и приму обновленное «я», подлинное, глубинное.

Мы еще не идем по пути духовной жизни. Но только рассуждаем о ней, к ней готовимся, стоя на перепутье. Предстоящая нам дорога — это путь без возврата, это сила, возводящая человека ввысь, это порыв к возвращению, отрясение души, которое она сама совершает. Если ты заденешь меня своими словами, я немедленно подскочу и отвечу тебе с размаху. Так и здесь произойдет отрясение моего существа, моментальная, неподдельная внутренняя реакция.

Итак, душе необходимо совершить отрясение своего ветхого существа, захотеть вернуться туда, откуда она вышла — в руки Божии, в свою нищету. Вы мне скажете: «А разве человек в раю нищенствовал?».

Вспомните первозданного человека: он же был богат, все принадлежало ему. Но соблазнил его змей: «Что заповедал тебе Бог? Делай то–то и то–то, но плода не ешь. Если ты хочешь стать богом и получить всевластие, вкуси от этого плода».

Змей показал человеку иной путь, и душа была вынуждена признать, что бедна по сравнению с мудростью змея. Адам съел плод, чтобы обогатить душу, чтобы сделаться богом! В аналогичном состоянии находится и наша душа. Ей надлежит вернуться к прежней бедности и понять, что именно в ней красота, Божественность, преддверие Небес; предстоит совершить круговое движение.

Что значит круговое? Почему я говорю о круговом движении? Ведь движение бывает поступательное, по прямой. Прямой путь — самый короткий из всех, но он человека от Бога отдаляет. Круговой путь возвращает человека к самому себе.

Мы совершаем круговое движение, отвергаем все свое, чтобы вернуться туда, откуда пришли. Мы больше не пытаемся уйти от себя, не прибегаем к таким подменам, как переодевание во что–то иное: мудрость, силу, знание, наши планы, нашу добродетель — все это разного рода прикрытия и бегство от себя.

Круговое движение удерживает нас рядом с Богом и вместе с тем в рамках нашей собственной подлинной жизни. Оно возвращает человека к себе. Мы пребываем внутри своего настоящего «я», внутри своего истинного существа.

Душа остается сама по себе. Когда ты совершаешь круговое движение (поворот), то по законам центробежной силы тебя притягивает внешнее. Будучи крепко привязанным, ты остаешься где–то неподалеку от своего «я». Находясь пока еще далеко от Бога, нам важно остаться наедине с собою, чтобы разглядеть свою наготу.

Признание своей наготы, тяга вернуться к себе рождают во мне новое устремление — к бегству от мира, то есть, когда я нахожусь внутри своего «я», мне хочется о нем позаботиться, заняться им. Где тебе лучше заниматься: среди шума или в покое? Когда на тебя смотрят тысячи глаз или когда ты один? Очевидно, что в уединении.

Бегство приобретает черты странничества. Чтобы бежать отсюда, я должен забыть вас, сделаться «странным», чужим вам, ибо без этого бегство невозможно. Тяга к странничеству приведет меня к ощущению уединения: не душевного, но духовного, потому что душевное уединение искусственно.

Когда я нахожусь в душевном уединении, мне кажется, что никто меня не любит, никто обо мне не думает, никто на меня не обращает внимания: «Видишь? Он ни разу на меня не посмотрел. А на других — все время». Душевное уединение есть некое ложное ощущение, которое не может насытить нашу душу. Потому что ложь — это снова сокрытие настоящего «я». Смоковничный лист!

Подлинное уединение есть уединение духовное: я один на один с Богом. Люди перестают иметь значение для меня. Меня больше не интересует, думают они обо мне или нет, любят ли они меня или нет, меня даже не волнует, есть они рядом или нет. Меня заботит только мое «я», не в эгоистическом смысле, но в практическом — в смысле обнаружения его наготы.

Я стою пред Богом. Для того, чтобы достичь подлинного уединения, в котором заключается самый важный момент духовной жизни (ибо нельзя стать святым вне уединения), нужно совершить бегство, добиться отчуждения, странничества. Наша цель — познать Бога и пребыть один на один с Ним. Но это нелегко, потому что мы привыкли жить телесными переживаниями, а теперь надо учиться чувствам умным, духовным. Почувствовать Бога — вот что главное, абсолютно необходимое для того, чтобы совершилось покаяние, перерождение, изменение моей души.

Бегство — понятие сущностное, а не пространственное. Человек же, будучи живым, естественно, имеет тягу к бегству чувственному, то есть физическому, потому что, когда на него смотрят люди и кругом шум, ему труднее ощутить себя одиноким. Раз в пространственном уединении, то есть в пустыне легче, он говорит: «Почему бы мне не удалиться в пустыню и не предаться безмолвию?» Отсюда рождается тяга к монашеской жизни в душе, задумавшейся о Боге.

Обычно на бегство в пустыню мирские люди смотрят как на рискованный поступок, боясь, что уходящий от суеты, возлелеяв в себе некие умозрительные фантазии, реально не сможет их там воплотить. Это пустое. Православный человек, который ни разу в жизни не помыслил о бегстве из мира и о монашестве, болен или просто никогда по–настоящему не задумывался о духовном. Каждый, кто хоть самую малую толику времени уделит Богу, через пять минут возгорится желанием уйти в монастырь. Вот так. Это душа думающая, стремящаяся обрести покой и войти в общение с Тем, Кого она взыскует и хочет для себя открыть, то есть с Богом.

Человек, разумеется, может отказаться от бегства в смысле физического уединения в монастыре. Но он никогда не оставит мысли о бегстве сущностном и нравственном.

Может ли человек, живя в миру, пуститься в это нравственное бегство? Об этом прекрасно сказал один из отцов: «Это возможно, однако сопряжено с величайшими трудностями».

Вы видите, уединение, бегство в пустыню мы совершаем не для Бога. Ему не важно, в монастырь я уйду или останусь в миру. Это значимо для меня одного и зависит от моих собственных склонностей и моего собственного пути к Богу. Пускаясь в странничество — сущностное или частичное, — я отчуждаюсь от людей и начинаю чувствовать Бога.

Беседа с будущей общиной Благовещенского монастыря в Ормилии в Афинах 27 и 28 мая 1973 года.

Перевод С. А. Степанцова.

Путь души (Часть 2)

Потребность в отчуждении — это мое начальное странничество. Удаляясь от людей, я начинаю чувствовать, что я один и так мне не удержаться. Я нуждаюсь в Боге. Я Его еще не имею. Но должен Его искать. Помните предыдущий этап: ощущение своей наготы ведет меня к покаянию. Но покаяния еще нет. Дальше наступает возвратное и круговое движение, которое заставляет меня отправиться на поиски Бога.

Но это еще не поиски Бога. Я даже еще не совершил покаяния. Как же мне искать Бога? Наступает борение души, титаническая брань, в которую вступил человек, чтобы вернуться в рай. Я желаю этого и иду вперед, уже сделав свой выбор, когда можно было одеться в смоковничные листья и скрыться со словами: «Боже мой, я наг. Я согрешил против Тебя». Это препятствие я преодолел и иду дальше, вынашивая мысль о взыскании Бога. Что мне делать?

Нас уже двое: я и Бог. Пока мы далеки друг от друга. Я согрешил, отдалился от Бога, но Бога взыскую. Он же любит и взыскует меня. Таким образом, существует взаимное притяжение разных полюсов: Бога ко мне и меня к Богу.

Что я могу сделать для Бога? Ничего. Пока я даже не могу покаяться. Мне остается то, что мы называем борьбой, подвигом, а более точно — аскезой, которая определяется моим образом жизни, душевным складом, предысторией, наследственностью, силами, способностями и теми дарами, которыми наделил меня Бог.

Помните, мука началась с наслаждения. Речь идет о мучениях, которые я претерпеваю против моей воли. Сейчас же мы говорим о муке, принимаемой по доброй воле и с радостью, чтобы вернуться к истинному наслаждению. Ибо человек был создан для наслаждения. Но в поисках удовольствий он сделал ошибку преслушания. И дано тогда ему было жалкое подобие наслаждения, которое называется браком.

Теперь вопрос в том, чтобы от той муки, в которую я попал, снова прийти к тому, что я искал, — к наслаждению, удовольствию, сладости. То, во что я впал против своей воли, я обращу себе во благо. У меня нет ни Бога, ни сил, ничего. Я — разбитая вещь, могу только утруждать себя. А потому стану заниматься аскезой.

Что такое аскеза? Это способ, при помощи которого человек привлекает внимание Бога. Подобно тому, как когда ты кричишь: «Геронда3, геронда!», стучишь в дверь и хочешь, чтобы я тебя заметил, одеваешься как–то по–особенному, что–то такое необычное делаешь. Так мы привлекаем внимание и Бога, но нужно ли Ему это? Нет, но это единственное, что мы можем сделать на данный момент. А Богу угодно от меня, чтобы я делал то, что в моих силах.

Итак, вот моя подготовка к тому, чтобы полюбить Бога и принять Его. Мы все еще далеки от Бога. И занимаемся подметанием пола, как перед приходом в нашу келию духовного отца.

Мы начинаем подготовку и претерпеваем холод, наготу, грязь при осознанном исповедании своей наготы. Так мы выражаем свою жажду Бога: аскеза — это наш крик к Нему.

Еще есть Божественная благодать. Что такое Божественная благодать? Это Божественные энергии.

Пожалуйста, не путайте, у нас сейчас не урок догматики или богословия. Мы просто, как я уже говорил, совершаем восхождение к Богу и говорим об истории души. Божественная благодать — это не сущность, потому что Бог недоступен как сущность, Он за пределами тварного существа. Он — совсем не то, о чем можно помыслить, пожелать, понять. Я могу коснуться чего–нибудь и сказать: «Бог мой», но это Богом не будет. Я должен ощутить Бога.

Вы помните Фому? «Поднеси перст твой и вложи его в ребро Мое», — сказал ему Господь. Господь мой и Бог мой, — уверился Фома (Ин. 20, 28). Душа его Бога опытно почувствовала, приняла доказательство присутствия Божия. Как? Через Божественные энергии. Вы видели, как вошел Христос? Через замочную скважину? Через что? Это было тело, но уже освобожденное от всякого вещественного состава. Это было совсем не то, что я понимаю, или вижу, или осознаю. Это было тело воскресшего Христа.

Итак, Божественная благодать, которая изливается на меня, не есть сущность, не есть Бог Сам по Себе, но в то же время это Бог, энергии Бога, исхождение Бога ко мне. Истечение Божественной благодати ведет к единению Бога и человека. Но это единение не окончательно. Я отдаю Богу то, что для Него никакой ценности не имеет, — свою аскезу, свой труд, потому что больше мне нечего ему предложить. Бог же мне дает то, что я могу принять, вместить сейчас, — начальное озарение. Это озарение есть приобщение Божественной благодати, а через нее Богу. Но это еще не единение с Богом, но приобщение Ему.

Вот я сижу и вдруг: «О!» Ты рядом со мною уже шесть месяцев, и вдруг я говорю: «О, вот теперь–то я разглядел Тебя, полюбил!» Как же такое произошло? Озарение, внутреннее освящение, раскрытие моего сердца, сознания, не знаю, чего еще, потому что это проявляется через тысячу разных вещей. И я говорю: «О!», но Бога тут еще нет, и наше с Ним единение пока не произошло. Бог скрылся, но я продолжаю с Ним общаться.

Видите, мы будто играем в жмурки. Он бежит ко мне, я бегу к Нему. И если я все еще играю с Богом в жмурки и не вижу Его, это потому, что у меня завязаны глаза, а не потому, что Бога нет.

Итак, происходит озарение познанием. Как понять «познанием»? Оно лежит в области ума. Это познание является своего рода духовным распознаванием. Так происходит, когда я чувствую приближение своего старца, я слышу и узнаю его шаги и говорю: «Мой старец идет», — и бегу к нему навстречу. Узнавание есть мое личное прикосновение. Когда я понимаю, что за дверью находится мой старец — я слышу его шаги, стук в дверь, — я уже прикоснулся к нему своей душой, уже приблизился к нему, мысленно говорю с ним, открываю ему свое сердце, обнимаю его, хотя он еще за дверью. Это мой личный порыв, внутренний порыв моей души. Это энергия моей души, не сама душа, но ее энергия.

Нас постигло озарение, мы приобщились ко Христу. А приобщение есть шествование к Богу. Бог касается меня, и я узнаю Его, как слепой того, кто до него дотрагивается. Но что еще я узнаю? Две вещи, и их я узнаю одновременно. Прежде всего, славу Божию, славу святости в противоположность своей собственной наготе и греховности. Я наг, а Он одет, облечен святостью. Я, никто, вдруг в своем ничтожестве нащупываю точку соприкосновения с Богом, начинаю распознавать Его славу. Тут должен произойти ход с противоположной стороны, понимаете? Ну вот, говорю я себе, у нас есть святость и знание Бога. Что значит святость Бога? Это его трансцендентность. А трансцендентность есть данность извечная. Что значит святое? Значит нечто особое и принадлежащее Богу.

Следовательно, святость Бога есть то, что характерно для Бога и запредельно для всего остального. Святость свойственна сущности Бога. Бог свят, поэтому и Его энергии несут в себе святость. Энергии — это то, что исходит из сущности Бога, как сияние.

Итак, Божия слава — это Божественные энергии. Святость же находится внутри Бога. Я не знаю ее, не вижу святости Бога, но нащупываю по противоположности своей наготе, а также через проявление в Божественных энергиях. Бог непричастен греху, значит, Он свят.

Далее, слава Божия есть отблеск Его сущности, нечто нетварное и истинное. Когда у меня появляется ощущение святости Бога и Его славы, тогда я приобретаю ощущение истинно сущего. Это необходимо для моего служения.

Служение. Я могу быть священником или мирянином. Но я и каждый из нас — все мы отправляемся на литургию как на служение Богу. Если ощущение святости и славы Божией мне не знакомо, то я не сумею по–настоящему и сознательно служить Господу. Поэтому на литургии мы предстоим перед лицом святости Бога: «Яко свят еси, Боже наш, и во святых почиваеши, и Тебе славу и Трисвятую песнь, — так обычно звучит полный возглас, — воссылаем…»*

Во всех текстах литургии в возгласе священника перед пением Трисвятого, в молитве Херувимской песни идет речь о славе и святости Бога: «Боже, седяй на херувимех, на серафимех, царь Израилев, Иже Един Свят и во святых почиваяй. Тя убо молю, Единаго Благаго…» Так я постигаю Его святость и прихожу почерпнуть от нее.

Так, видя святость и славу Бога, я начинаю распознавать свою собственную наготу, понимать, что я грешник, то есть никто, ничто, «земля и прах». И тогда припадаю к ногам Христа, признавая свое ничтожество.

Но пока я этого еще не понял. Когда пойму, то переступлю порог двора Бога. А переступив порог, пройду внутрь. Пока же, взирая на славу и святость Бога, я начинаю приобретать опытное познание самого себя.

Когда я вижу, что ты рад, простил меня, не придал значения тому, что я тебя обидел, то говорю: «Ну и мерзавец же я!» А если ты даришь мне десять тысяч талантов, говорю: «Каков же я, что не даю пять динариев другому!»

Теперь я обладаю опытным знанием самого себя. Помните, мы говорили о возвратном, круговом движении вокруг самого себя, потому что именно в нас войдет или не войдет Царствие Небесное.

Мое опытное познание становится наглядным: оказавшись перед Богом, я вижу, что из себя представляю, заглядываю в тайные мои, в укромные и внутренние уголки моей сущности, открываю свои страсти, свои слабости, обнажаю накопившиеся во мне злосмрадие и грязь. Так начинается узнавание моего подсознательного, тайных моих. Порча и тление ощущаются через святость и славу Бога. В открывшемся передо мной подсознании — растление, я обнаруживаю для себя, что расплавился и растаял весь.

Здесь, когда мое подсознательное открывается передо мной, — место проявиться моей воле. Вот он — еще один очень опасный поворот нашей жизни, когда мы входим в более тесный и более объективный контакт с самим собою. В результате этого контакта перед нами встает вопрос: принять то, что я открыл в себе, или попытаться это утаить?

Здесь нож режет по живому. Мы стоим на его острие и если упадем, то падение будет страшным и болезненным. Это пункт, где человек принимает решение: покаяться или не покаяться. Это начало или конец нашей духовной жизни. Это наиболее критический поворот нашей жизни. Если я откажусь от попытки превзойти свое тление и грязь, свои страсти, открывшиеся внутри меня, и начну самоутверждать свое «я», то этим пресеку какую бы то ни было попытку восхождения к Богу и окажусь перед лицом трагедии человека, который восстал против себя, от себя отрекся.

Если я сделаю это, то наши отношения с Богом навсегда останутся трудными, даже невыносимыми. Сейчас необходимо либо расстаться, либо полюбить друг друга. Это вряд ли вызовет возражения, зачем же становиться повстанцем против самого себя? Разрывается мое существо, разделяется мое царство, я восстаю против себя. Если я последую на поводке у страстей, то они приведут меня на гильотину.

Если я приму себя таким, как есть, и не стану ничего скрывать, утаивать, то продвинусь вперед и буду удостоен Божественной благодати. Видите, здесь Божественная благодать соприкасается с человеческой волей.

До этого мы говорили об аскезе и о том, что она была приношением того, что на тот момент мы имели. Я прошу о Божественной благодати, и она мне ниспосылается. Сейчас она соединится с моей собственной волей через мой внутренний труд.

Обратите внимание: это не тот труд аскетических подвигов, о котором мы говорили раньше, но нечто иное. Труд ради стяжания Божественной благодати, Бога. Это то, о чем сказано в псалмах: Возжада душа моя к Богу Крепкому, Живому (Пс. 41, 3). Тает моя душа, как человек от любви. И этого не понять, прежде не испытав на себе. Чувство любви заставляет тебя отречься от себя и устремиться в объятия другого, отложить в сторону себя самого — и тело, и душу, чтобы отныне все принадлежало Ему. Чтобы Он властвовал над твоим телом и душой. Вот что такое этот труд любви: мое угасание, таяние без скорби.

Обратите внимание: скорбь в собственном смысле означает нечто внешнее, в то время как печаль есть внутреннее проявление отверженности, отреченности в результате открытия себя самого. Там, где печаль, там: «Нет, Боже, стой там, не иди дальше». Где печаль, там душевная изоляция, там отречение. И я возвожу новую стену, отделяющую меня от Бога.

Поэтому скорбящие и уединенные души не могут радовать Бога. Спасутся ли они? Как бы из огня (1 Кор. 3, 15). Не знаем. Это другой вопрос. Как бы то ни было, мы не об этом труде говорим. Если будут присутствовать душевное уединение и печаль, то значит, я повернулся к Богу спиной.

Но если не будет это присутствовать, тогда мы имеем наше таяние, наш вопль к Богу. Раньше аскеза была по большей части телесной, и это было полезно. Мое тело соучаствовало ради души через коленопреклонения, земные поклоны. Теперь пришла пора крика моего духа.

На пути к свободе… (ч.1)

Для души необходимо испытать свое изгнанничество, замкнутость в четырех стенах, отдаляющих ее от Бога, почувствовать отверженность и увидеть собственную наготу и греховность. Затем наступит критический момент принятия решения — надеть на себя смоковничные листья и скрыться от Бога или предстать перед Ним со словами: «Вот я, Боже мой, обнаженная душа».

Признав свою наготу, греховность и ничтожество, она получит толчок к покаянию. Но время покаяния еще не наступило. И она совершает возвратное, круговое движение и приходит к себе такой, какой ее создал Бог, вместе с тем обретая стремление к бегству, странничеству, поиску Бога. Взыскание Бога еще далеко.

Пока наша душа занята аскезой — предварительной подготовкой к принятию Бога, средством, при помощи которого можно воззвать ко Господу и привлечь Его Божественную благодать. Второе ее делание и переживание есть Божественная благодать, которая озаряет ее, приобщает нетварным Божественным энергиям. На этой стадии заметны первые признаки общения с Богом, подлинного и опытно переживаемого.

Узнавая Бога, душа начинает приобретать познание самой себя. Она открывает свои тайники, подсознательное, и обнаруживает, что творится в нем. Это открытие ставит ее перед трудным выбором: пасть или подняться. Пасть — значит утаить грязь своего подсознания или попробовать жить, не замечая ее, а может, подыскать подмену и загородить ею свое падение.

Если душа преодолеет это препятствие, то встанет на путь к Богу и станет искать очищения подсознания и его потаенных уголков через труд, вопль к Богу, слезы. Душа остро ощутит потребность взыскания Бога, пока еще далекого от нее.

Но теперь душа уже доросла до того, чтобы пережить опыт покаяния, который есть не просто открытие дверей — их открыла Божественная благодать, обнажив все подсознательное, — но открытие врат небесных, через которые нисходит Бог.

Разрывается черствость души, разрывается плоть сердца, плотяные одежды, обнажается душа. И Бог, желая ее просветить, посылает нам первый дар — свободу. Что значит свобода? Освобождение от уз подсознания, уже просвещенного, освобождение от желаний, воли, страстей, всяческого обмана.

Мы стоим на прямом пути к любви Божией. Поскольку я освободился, могу лететь вперед. Раб не летает, но только свободный. Путь открыт передо мной, и я могу взойти по лестнице любви к Богу.

Любовь помогает нам познать Бога. До этого мы не располагали опытным познанием любви Божией, но имели лишь гносеологическое представление о ней, малоценное и ограниченное. Важно то, что я переживаю сам.

У опытного знания, у любви, по крайней мере, есть одно отличие: одно дело — я тебя знаю как чужую, другое дело — я тебя знаю как свою жену — два принципиально разных знания. Одно дело, когда я знаю, что ты держишь в руках, когда проходишь мимо, и мне кажется, что эта черная сумка, может, даже из фирменного магазина, а другое дело, если это моя сумка, если я могу делать с ней, что захочу, и располагаю ею как своим собственным имуществом. Такая же разница между гносеологическими представлениями и опытным знанием любви Божией.

Мое познание Бога теперь происходит от приобщения к Нему моего сердца и ума. Ум погружается в Бога и уже изнутри исследует Его. Такое знание является богословием. Помышление моего сердца и ума теперь занято Богом изнутри. Мой ум, мое сердце начинают некоторым таинственным образом проникать в недоступность Бога, погружаться в Него, раньше казавшегося мне тьмой, мраком, чем–то непознаваемым.

Так происходит проникновение, и мое знание превращается в погоню. Я приступаю к охоте за Богом, я ловлю Его всюду и всегда, ночами и днями. Моя погоня вызывает ответную реакцию Бога. Но вернемся к тому, о чем мы говорили прежде. Рассмотрим самих себя. Духовная жизнь едина. Анализ ее разрушает. Как в анатомии: если разрубишь человека пополам, чтобы узнать, как он устроен, то его неминуемо погубишь. Так и сейчас: мы некоторым образом рассекаем и нарушаем духовную жизнь, которая есть опытное переживание и ничто более, то есть приобщение Духу Святому. В тот миг, как мы помещаем ее под микроскоп, мы ее убиваем. Представьте: вот я возьму и положу вас под лупу, и с ее помощью стану по отдельности разглядывать ваши части тела. Я увижу другого человека: уйдет красота, достоинство, все. Останутся клетки, кровь, нервы, что–то еще. Но это не будешь уже тот самый ты, которого я вижу сейчас перед своими глазами.

Вместо того, чтобы осветить путь души, мы его разрушаем. Но как бы то ни было, да простит меня Бог за то, что мы сейчас делаем: может быть, из всего этого вам удастся извлечь пользу. В духовной жизни необходимо духовное чутье для того, чтобы постигать.

Охотясь за Богом, познавая Его, приобщаясь к Нему, вступая в Его неисследованные глубины, в потаенную тьму, в сады, как говорит Песнь Песней (5, 1), что я чувствую? Я переживаю боль, пребывая в радости.

Помните, о чем мы говорили вчера: первое наслаждение первозданного человека привело к муке. Теперь мы начинаем свой путь с муки и приходим к тому, что дает нам Бог: к восторгу наслаждения.

Теперь мы испытываем радость и боль. Из них складывается то, что называется сердечной болью, таянием, жаждой. Когда ты жаждешь, то испытываешь действительное сокрушение, становишься просто ничем, чувствуешь себя исчерпанным. Если тебе не принесут воды, ты упадешь от изнеможения. То же происходит и с душой. Не только не имеет смысла ее жизнь без Бога, но она просто мертва без Него. Поэтому с того момента, как она переживает это познание Бога, проникновение, она либо умрет, либо начнет жизнь во Христе. Среднего пути нет.

Это томление ведет душу к переживанию жажды смерти. Почему? Потому что жизнь в обмане, как мы вчера говорили, заставляет ее видеть Бога в зеркале (см.: 1 Кор. 13, 12). Где Бог? Где Он? И поскольку мое существо не может увидеть Бога, ухватиться за полы Его одежды, то в конце концов приходит к тому, что разрывает не только плоть сердца, но и тела, чтобы вырваться из нее, освободиться и остаться один на один с Богом.

То, что мы назвали жаждой смерти, можно сравнить с переживанием младенца своего рождения. Она подобна тому чувству, что испытывает ребенок в утробе матери при родах. Он больше не может сидеть взаперти, ему во что бы то ни стало нужно вырваться наружу. Так и душа стремится начать новую жизнь.

Это переживание есть освобождение от тления, времени, пространства, жизни в нищете, несчастье и рабстве. Здесь ты нищий и попрошайка и поэтому хочешь сломить эту ограду, воздвигнутую вокруг тебя, остаться один на один с Богом, в том бескрайнем океане любви, счастья и наслаждения Господом.

Особенность познания Бога на данной стадии — это, как мы сказали, попытка погони за Ним. Я жажду смерти своего греховного естества, освобождения от нищеты, убожества, тления, среди которого живу. Я хочу разорвать пределы времени и пространства, победить нетлением смерть.

Обратите внимание на то, как совершается путь души, как она его ощущает, переживает. Душа переселяется за свои пределы, за пределы своей жизни — к Богу, она осуществляет прорыв не бессознательного к сознанию, но всего человека к Божественному, его человеческой природы к Божественной Ипостаси. Человек выходит из своих пределов и склоняется прямо над Богом. Теперь надо увидеть ответ Бога — это Его склонение над человеком, Его энергия, Его передача Самого Себя человеку. И мы уже получаем личный опыт истощения Бога Слова и Его рождения внутри нас.

Помните, что мы говорили вчера: то, что произошло в истории, в Божественном домостроительстве, то, что сделал Христос, Отец и Святой Дух, должно произойти внутри нас. Это и означает наше соучастие в жизни Бога. Действительно, сейчас я переживаю то, что и Пресвятая Богородица, сказавшая Ангелу: «Да будет Мне по глаголу твоему». «Как может быть это со Мной то, что ты говоришь? — удивилась Она, — как могу Я, Дева, мужа не знающая, родить?» А Ангел ей отвечал: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя (Лк 1, 35) и Ты родишь». Это нельзя понять, поэтому Она просто ответила: «Да будет Мне по глаголу твоему, как ты хочешь, пусть так и совершится».

В ответ Она исполнилась Божественной благодатью, Божественными энергиями, осенением Духа Святого. Так и надо мной сейчас склоняется Бог, и я приобретаю личный опыт приобщения Божеству и Его Божественным энергиям. Я всецело принимаю излучения Божественных энергий и через них обожение, единение с Богом.

Как я это переживаю? Как исступление. Моя жизнь есть переселение к Богу. Я пере–селяюсь — значит я «ис–ступаю». И что получается? «Ис–ступление» из моей природы, которое есть явление не патологическое, но сверхприродное, сверхъестественное.

Так происходит обожение рукой Божией, которое я переживаю как событие моей жизни. Я приобретаю дар богосозерцания. Я «ис–ступаю» и вижу Бога. Моя душа подобна выпущенной стреле. Вспомните, с чего мы начинали: душа представала перед нами как выброшенная вещица. Сейчас же она вся есть дух, «ис–ступивший» из меня и переселившийся туда, где Бог.

Теперь я переживаю этот опыт познания Бога как «ис–ступление», как нечто, происходящее вне меня. В теле? Вне тела? (см.: 2 Кор. 12, 2) Что со мной, я не понимаю. Дает ли влюбленный человек себе отчет в том, что он делает? Никогда. Только когда оправится немножко от своей страсти, то вернется к нему и рассудок. То же и с человеком, пребывающим в состоянии «исступления».

Что же мы чувствуем теперь? Мы говорим, что для познания Бога необходимо полюбить Его. Мы утверждаем, что полюбили Его, но чем полна наша душа на самом деле — это другой вопрос. Мы говорим лишь о своих чувствах. Ты берешь в магазине в руки платье или ткань, смотришь: «Это платье мне нравится, — говоришь, — я покупаю его». То же происходит и в духовной жизни. Мы имеем опыт переживания любви Бога и говорим о Нем.

Итак, наша душа пущена в небо: ее вложили в тетиву, натянули и отпустили лететь к Богу. И я это ощущаю. Я переживаю опыт сердца, охваченного Богом, моего сердца, над которым я больше не властен, и не могу теперь усомниться: «Люблю Тебя, Боже мой, или не люблю?» Сердце принадлежит Богу и поэтому не скажет: «А люблю ли я Бога?» Оно захвачено Богом, погружено в Него.

Ум чувствует, что он восхищен, по слову Священного Писания: восхищен был до третьего неба (2 Кор. 12, 2). Я осознаю, что моя подлинная сущность — не тело, мертвое без души, но ум. И вот этот ум, мой дух, целиком восхищен. Моя духовная субстанция перешла во владения Бога. Что значит: «Я этим завладел?» Только то, что оно уже не властно над собой, но я над ним хозяин и делаю с ним все, что захочу. Коль скоро у меня появляется это чувство захваченности, то теперь, во–первых, я приобретаю чувство отречения от всего. Где мир? Где люди? Где мои желания? Где мои хотения? Они больше для меня не существуют. Если тебя берут за горло и душат, ты забываешь обо всем. Так не вспоминаю ни о чем и я.

Видите, как происходит наше очищение и удаление от мира? Это как стрела: если ты оставишь ее одну, она будет там, где ты ее оставил, но когда ты ее выпустишь, улетит далеко. Это и есть обожение. Поэтому человек, который захочет стать духовным, должен тотчас довериться Божией силе и положиться на нее. Бог восхитит его и переселит на небо. Божественная благодать сделается колесницей, которая перенесет его туда.

Итак, у человека появляется ощущение отречения от всего. Ничего для него больше не существует. От всего он отрекся. Ничто не имеет для него никакой ценности. Он смотрит на все как на чужое. Любви в земном ее понимании нет. Человек, который любит Бога, любит все. Но это разные вещи: одно дело — любовь во Христе, другое — любовь, которая есть страсть, немощь.

Второе чувство, приобретенное человеком, — чувство уверенности и безопасности. Тут возникает противоречие, и вот какое. Бог восхитил меня, и я отрекся от всего, ибо нахожусь в объятиях Божиих, я склоняюсь к Нему, а Он ко мне. Мы едины, как два влюбленных. Вижу ли я Бога? Люблю ли я Бога? Здесь заключается противоречие, которое является следствием причины, по которой человек хотел умереть, но еще не умер. Оно разрешится после смерти и после достижения полноты как Церкви, так и Тела Христова, когда мы все станем вместе одним. Итак, я вижу Христа и не вижу Его. Я вижу Его, поскольку я в Его объятьях, и не вижу Его, потому что пребываю в «ис–ступлении». Я еще не очистился духом, не достиг полного совершенства.

Помните, о чем мы говорили вчера? То, что я вижу сейчас, и то, что я увижу в будущей жизни, различается настолько, насколько разнятся изображение солнца и настоящее солнце, изображение неба и настоящее небо, фотографическое изображение тебя, которую я люблю, и ты сама, когда ты рядом со мной. Вот какая тут разница. Поэтому я вижу Христа, но и не вижу Его.

Мы сказали, что это «ис–ступление». Когда ты вне себя, ты не понимаешь, что делаешь. Чувствую и не чувствую. Почему? Потому что мое существо охвачено «ис–ступлением». Я живу и не живу. Живу потому, что я — в настоящей жизни — со Христом. Но я и не живу, потому что нет жизни без свободы. Всякий несвободный человек мертв, и вообще он не человек.

Так и я теперь захвачен, так как надо мной властвует Христос, и это значит, что у меня нет свободы. Я подчинил ее раньше, чем отдал. Моя свобода у Бога и возвращена мне как освящение.

Продолжение следует…

На пути к свободе… (ч.2)

Пожалуйста, послушайте. Я отдал Богу свою свободу. А что же сделал со мной Он? Освятил меня. Что значит освятил? Значит, что я принадлежу Ему как освященная Его собственность, с которой Он делает все, что заблаговолит. То, что принадлежит Богу, находится в Его распоряжении.

Следовательно, я полностью свободен, потому что уже принадлежу Ему и живу тем, чего возжелал. Я вкушаю то, по чему затосковала душа моя, осознав свое изгнанничество из настоящей жизни. Я отдал свободу и принял освящение. Я живу и не живу. Что значит — живу и не живу? То, о чем говорил апостол: живет во мне Христос (Гал. 2, 20). Понимаете теперь, что значит: «Не я более живу, но живет во мне Христос». Я живу, но и не живу: «Живет во мне Христос».

Помогли ли мои разъяснения понять вам то, о чем мы говорим сейчас? Не знаю, но полагаю, что вы войдете в состояние, которое пришлось испытать апостолу Павлу: «Не я более живу, но живет во мне Христос». «Живет во мне Христос» означает, что Христос для меня все. Стало быть, Он влечет меня за Собой. Помните, раньше я пытался привлечь к себе Божественную благодать, а потом отдал себя и потерял свою самостоятельность, утратил самовидение, свободу, разумение, полностью положился на Бога. Я оказался пленником Божественной любви.

Что же происходит с нами, когда мы живем со Христом? Ответ тут один: я знаю только то, что ничего не знаю, я понимаю одно — то, что я ничего не понимаю. А что мы можем понять, будучи сами ограниченны, ведь мы не обладаем непосредственным духовным пониманием вещей? Поэтому «я знаю только то, что ничего не знаю». Единственное, что я чувствую: меня влечет и тянет за собой в любви Своей Сам Христос. И единственное мое желание — чтобы это состояние не покинуло меня и мое восхищение Богом продолжалось, не убывала и та полная свобода, которую я в Нем вкушаю.

И опять мы сталкиваемся с противоречием. Мы все еще люди и имеем плоть. В тот час, когда я пойму, что знаю только одно и одного желаю — чтобы не ушло от меня это состояние, я почувствую, что потерял его. Стрела как бы вернулась назад. Любовь ощутила ослабление присутствия Бога и влечения к Нему. Поэтому душа говорит: «Когда же, когда же я покину этот мир? Когда же наконец?»

В тот час, когда душа говорит: «Боже, пусть все останется так», — пропадает ощущение объятий, и она видит, что затворена внутри маленькой келии, что она бедная студентка университета или бедный монах. И теперь живет повседневной жизнью в мире или в своем монастыре, на работе, в девстве или в браке, в этой нашей с вами жизни. Но как живет? Будьте внимательны. Мы уже познали Бога. Как же мы теперь проводим нашу жизнь, познав опыт общения с Богом?

То «ис–ступление», в котором человек пребывает, не есть выход из себя самого, из своего существа, но переселение этого существа. Как чувствует себя христианин, возлюбивший Христа и познавший Бога? Какова его повседневная жизнь в часы напряженной работы и отдыха?

В своей повседневной жизни он непрестанно испытывает тишину и покой. Его жизнь — это мир, любовь, радость, уверенность. И в то же время с ним постоянно что–то происходит: его существование несет на себе отпечаток воздействия, лежащего за пределами логики. А мы, можем ли мы о себе сказать, что испытываем уверенность, любовь и мир?

Обыкновенный человек живет против законов естества, отпав от природы. Но мы уже привыкли неестественное считать естественным, поэтому состояние «ис–ступления» несет в себе для нас нечто несообразное, неразумное по человеческим понятиям. В то же время «ис–ступление» беспредельно. Испытавший такое состояние человек живет вне искушений, мечтаний, в безгреховности, бесстрастии. Он исполнен миром, радостью, уверенностью, немыслимыми и несообразными с точки зрения человеческого разума. У него нет помыслов. Обыкновенный человек идет на молитву, а его голова полна помыслов, стрел, пущенных в него. Фьють! И угодил в него помысел: «Похоже, завтра я провалю экзамен». Вошел помысел! Как он вошел?

У «ис–ступленного» человека нет ни помыслов, ни искушений, ни мечтаний, ни возможности грешить, так как Бог безгрешен, а он наводнен Божественной благодатью. Он бесстрастен, и это бесстрастие является его целостной составляющей. Он переживает немыслимые страдания, страдания Христа, которые превосходят разумное. Это нечто не от мира сего (Ин. 18, 36). Жизнь в бесстрастии, в тишине, в радости с болью, со страданием, страхом, мучениями Страстей Христовых.

Такое состояние, страдания во Христе, возводят человека от земли на небо. Находясь на земле, он жительствует на небесах. И «это представляет его Богу, Который над всем». Твое страдание, по словам одного святого о молитве, покуда ты на земле, возводит тебя на небо и поселяет там и поставляет перед Самим Богом, Сущим над всем. Тот, Кто владычествует над всем, вот Он перед тобой! Вот сколь высоко поставляет человека страдание Христово.

Такова повседневная жизнь человека, посвятившего себя Богу. Живет он как все люди, так же, как и они, работает. Он рядом с ними. Я сижу и стучу по клавишам пишущей машинки, а он стучит рядом со мной. Но я–то думаю о невеселых моих делишках, а он ни о чем не думает, но переживает страдания Христа. Он такой же, как и я. Он разговаривает со мной: «Здравствуй, как дела, как поживаешь, что твоя мама?» — а в это время погружен в свое. Он может мне улыбнуться или пригрозить, похвалить меня, польстить и вместе с тем быть тем человеком, который живет в мире, радости, уверенности, бесстрастии. Он живет в том же мире, что и я, в той же атмосфере, сталкивается с теми же самыми искушениями, но в нем больше нет способности ко греху, в нем все наводнено струями Божественной благодати. Так он в полном спокойствии живет себе в этой жизни. Так протекает его повседневная реальность. То, что мы называем страданиями Христовыми, входит в его будничную жизнь.

Но эти страдания для него не представляют ничего особенного, это его привычное «я», это хлеб да соль. Но разве будешь питаться только хлебом да солью? Так и он не довольствуется обыденной жизнью и снова и снова ищет взлетов — того, о чем мы говорили раньше, того, что потерял человек, воскликнув: «Ах, Боже мой, я хочу остаться здесь!»

И поэтому, живя будничной жизнью, ему свойственной (вот бы нам хоть малую толику такой повседневности!), он непрестанно ищет взлетов, «ис–ступления», видений. Тогда приходят мгновения, целые часы его восхождения к Богу, взлетов. Его ум, его дух, как вода, взлетает вверх из фонтана, устремляется к Богу.

Эти моменты и чередования будней со взлетами в небеса помогают ему освоиться там. Уже на земле Бог становится для него чем–то близким. Я пришел сюда как чужой, мне поставили стул, и я сел на него. Мог ли я сказать «нет» и не садиться на этот стул? Я еще не освоился. Когда я приду сюда пятнадцать–двадцать раз, то войду сам, уже без стука в дверь, и стану делать то, что хочу. Я привыкну, и это место станет моим домом.

Когда мы осваиваемся в небесных обителях, то возвращаемся в тот мир, какой существовал до грехопадения. Адам, Ева и Бог так легко беседовали друг с другом в раю, словно друзья. Подумайте, какие прекрасные вечера проводили в раю Адам и Ева вместе со Христом: садилось солнце или восходило, вместе там были собраны и звери дубравные, и рыбы речные, и все Божие творение. И текли там четыре реки. И чего там только не было: и птицы небесные, и ангелы, и все. Какие великолепные солнечные дни и дни облачные они переживали вместе с Богом, какие дивные прогулки совершали в раю! Все это вкушает душа обоженного человека.

Когда я прихожу к вам, о чем мы говорим? Об обыденном: «Как дела? Как вы тут поживаете? А, это твой брат, да?» Но, набравшись смелости, я задаю и другие вопросы. Проникаю в сердце, душу, потайные покои дома. Так же я вхожу и в тайные дворы Бога. Не в те, о которых мы говорили вначале, не в первые откровения, но в те, что показывает Бог моему уму. Я вступаю в тайны Божества и получаю ясное понимание учения Церкви. Не то смутное представление о Святой Троице, что имел прежде. А ну–ка, если бы я попробовал сейчас объяснить тебе, что такое Святая Троица. Не смог бы, и ты бы ничего не понял. Сейчас Святую Троицу нам открывает Сам Бог, и я получаю откровение о Святой Троице, о таинствах церковных, о Божественных глубинах. Они длятся дни, часы, а иногда и мгновения. Но скажите, может ли хоть что–то заменить нам эти мгновения? Думаю, что всю жизнь стоит отдать за одно из них. И пускай нам говорят другие люди: «Что с ними случилось, и они нам говорят, что еще в этой жизни можно увидеть Бога?!». Они это говорят, потому что не могут этого понять, да и не ищут Бога, не стремятся к таким откровениям. Однако мы будем продолжать Его изыскивать, даже если нам придется увидеть Его только в другой жизни.

Мы рассмотрели путь души с момента осознания ею своего изгнанничества до мгновения вкушения Божественной любви и следующего за этим окончательного пребывания в Боге.

Удастся ли нам пройти этот путь? Не могу ответить с уверенностью. В заключение приведу два примера.

Один монах, посвятивший себя Богу, оставил свой монастырь. Он ушел помолиться далеко — в поля, леса, взыскуя и призывая Господа. Братия искала его, звала, но дозваться не смогла. А он, плача, проливая потоки слез и отпуская свою душу к Богу, удалился в пещеру. Там, в полумраке ее нескончаемой ночи, он преклонил колена и опустошал, самоуничижал, изливал себя перед Богом, полагая на Господа все свое упование.

Он непрерывно молился, не понимая, в теле или вне его находится. Шли дни и ночи. Через сорок дней братия отыскала его. Толкали, толкали и увидели, что он весь благоухает, но остается недвижим. Душа его отлетела ко Господу. По мирским понятиям он был мертв, но для имеющего очи духовные, наоборот, наконец–то ожил и стал причастником жизни вечной. Он был мертв, но душа его отныне вечно пребывала с Богом.

Второй пример. Монах, преисполненный духовного вожделения, вышел из своего монастыря, удалился в пещеру и там молился Богу. Солнце всходило и заходило. Снаружи кричали лоточники, крестьяне, радовались, веселились — он знать не знал, но жил в вечном единообразии: коленопреклоненный, во мраке пещеры молясь ко Господу. Через сорок дней его нашел один человек в исступлении, с сияющим ликом, переселенным сердцем. Это превосходное, неземное, небесное видение он сподобился лицезреть на земле, в нашем с вами мире.

«Жив ли он? Может, он неживой?» — подумал нашедший его и подошел поближе, чтобы дотронуться до него. Очнувшись, молитвенник смутился: «Зачем ты увел меня оттуда?», — произнес жалобно, будто спросонья. Но спал ли он? Нет, не спал. Его ум был в единении с Богом. Его побеспокоили, и ум тотчас спустился на землю и увидел себя в пещере. Рядом стоял живой, растормошивший его человек, который в подлинном, духовном смысле был мертвецом: «Зачем ты увел меня оттуда, с тех небесных вершин?»

Мы не можем вкусить сладостных мгновений, прилепляясь к земному! Они так прекрасны, что любой, переживший их, воскликнет: «Зачем ты увел меня оттуда?» — или угаснет в ожидании, когда плоть останется здесь, а дух переселится и наверху станет лицезреть Бога, как в случае с первым монахом. Разве примеры этих плодов не стоят любого, даже самого тяжелого, труда? Надо либо оставить на земле свои бренные кости, либо жить здесь, но с Богом.

Думаю, что Господь бросил наши души в жизненные бури и земные мучения после грехопадения для того, чтобы снова они обрели переживания восхождения к Богу. Почувствовав свое изгнанничество и богооставленность, устремимся ко Господу и возжелаем жизни с Богом.

Обожение — это непрерывный процесс. Оно не происходит в один раз. Обожение — это состояние и динамическое действие, которое окончится только в жизни иной.

Поэтому обычно, когда я пребываю во владениях Бога, я переживаю моменты страдания за Христа. В этом заключается взыскание Бога, Которого я в непрестанных поисках обретаю.

Ежедневно мы испытываем мгновения тишины, покоя, радости, страдания Христова, непрестанной молитвы. Душа научается молитве настолько, насколько она познала Господа, думает о Нем и любит Его. Она не ждет распоряжений: «Молись, душа моя, пора выполнить пятьсот четок». Нет, душа уже навыкла в непрестанной молитве.

Но будьте осторожны. Непрестанная молитва творится не потому, что нужно. Помните, что мы говорили вчера: где появляется «нужно», там мы терпим поражение, а потому по–другому душа уже жить не может. Она вкусила Бога, и ей одиноко без Него. Молитва есть плод ее любви к Богу, а потом и причастности, и единения с Ним.

Молитва — это то, что делается из любви к Богу. Если я Бога люблю, то хочу с Ним общаться, будучи еще здесь, на земле, в моей повседневной жизни. Молитва прекращается, когда я восхожу ввысь. Там Бог захватывает нас, и мы пребываем в Его полной власти, там Он нас открывает, опаляет, осиявает. Там нас обымают Его лучи, омывают, и мы становимся тем же, что и Он. Как железо, положенное в огонь, делается огненным, так соединяюсь с Богом и я. Там молитва становится исступлением. Но здесь я тоже молюсь и в молитве выражаю свою любовь к Богу, свое общение и единение с Ним.

Следовательно, эта моя любовь не есть действие ума, но действие всего человека. Поэтому мы и говорим: пусть сердце молится. А значит — и весь человек в своем восхождении к Богу. Такой должна быть молитва человека.

Общение двух миров

Как возможно, чтобы усопшие слышали то, о чем мы говорим на земле? Разве мы можем иметь связь и реальное общение с нашими преставившимися детьми, мужем или женой, любимыми родителями, которые не только умерли давным–давно, но и кости их уже обратились в прах?

Может ли осуществляться общение между миром здешним и миром иным? 

Дорогие мои, общение есть. Потому что смерть с тех пор, как умер и воскрес Христос, боится Церкви, боится Христа, боится человека, ибо человек есть образ Бога, и бежит далеко, когда слышит голос: восстань, умершее сердце! <> Не отправились бы мученики на мученический подвиг, если бы смерть не служила им той ступенью, которая приводит к Богу, к нашей истинной жизни. <> Реальная действительность такова, что мертвецы более живы, чем мы сами. Ибо изо дня в день мы влачим жалкое существование, проводим время в страстях, стонах, безнадежности. А те, кто прожил свою жизнь добродетельно, видят лик Христа и сами исполняются Его светом. Поэтому я говорю, что они - более живы, чем мы.

Когда мы обращаем наши слова к миру иному, то усопшие нас слышат, потому что живущие на земле и на Небе - это одно стадо, одна Церковь, одна семья. <> Ангелы и люди, живые и умершие, грешные и праведные - все мы составляем единое Тело Иисуса Христа. То, что происходит с одним членом моего тела, ощущает все тело. Следовательно, у земли нет тайн от Неба. Мы говорим, мы молимся. И Бог слышит нас. Отец склоняется над нами. <> Бог Отец над нами пребывает каждый день, и Его дыхание ощущают не только живые, но и умершие. Мертвые ежедневно видят полные любви очи Бога, устремленные к ним. <>

Одно Тело составляем мы вместе с усопшими. Мы - единая Церковь вместе с Небесами, вместе с умершими. Если мы здесь на земле чувствуем необходимость поговорить друг с другом или позаботиться о другом человеке, то подумайте, какую же потребность имеют мертвые в общении с нами! Наши умершие всегда просят, чтобы мы к ним устремляли свой ум, свои молитвы. Наши умершие живы и всегда следят за тем, поминаем мы их или нет. Мы же воссылаем им наши молитвы. Мы возлагаем наше упование не только на Христа, но и на них. Наши литургии мы служим для них, для них - сорокоусты, панихиды, литии. Это не только помогает им, но через это мы имеем возможность общения с миром иным, ангелами и святыми*. Когда мы поминаем усопших, они радуются, ликуют, надеются, ожидают, идут навстречу дню Второго Пришествия, лелея надежду в своей душе. <> А знаете, как они благодарны и как воздадут нам за наши поминовения!

Они во стране живых (Пс. 114, 8). В земле живых и мы. Они беседуют с Богом. И Бог беседует с ними. И как говорится в Священном Писании: день посещения (Прем. 4, 15; 1 Петр. 2, 12) и славословие (Прем. 3, 7) - это то, что видят перед своими глазами не только мертвые, но и живые. Мы всегда посещаем тех, кого мы любим. Так и Христос посещает одного за другим всех мертвых, и Сам дает покой им через архиерейские молитвы, показывает кровь и рубцы, говоря: «Уповайте, стоните и страдайте всю жизнь». И они глядят на нас, если мы молимся о них. <> Поэтому мы должны молиться о мертвых Богу. Мы имеем право и обязаны просить Бога, чтобы приблизил к нам любимых нами умерших людей.

Когда мы общаемся с Небом таким образом, то видим, дорогие мои, перед собой чудеса, исцеления, видения, явления святых, которые спускаются к нам. И мертвые души, которые, на самом деле живые, ликуют, когда видят нас в таком общении с другой жизнью. Все святые нам помогают, все святые склоняются над нами <>. Усопшие видят нас, а мы молимся о них.

Добавлю и еще вот что. Если мы хотим, говорит Священное Писание, иметь общение с Небом, со святыми, с духовными светильниками, со Христом, с умершими, с ангелами, то существует нечто, что делает наш голос более сильным. Знаете, что это? Страдание, которое мы можем пережить в своей земной жизни, скорби, которые встречаем с улыбкой, искушения, которые принимаем, болезни, которые нас бьют и рубят, все проблемы, которые сгибают наши спины (Рим. 5, 3–5; 2 Кор. 4, 17). Это все есть письмена живые, возводящие ко Христу тех, кто подписался своей кровью, потому что страдание - это кровь и Христос, проливший Кровь за нас (Рим. 3, 25; 2 Кор. 3, 3; Евр. 2, 14–18; 13, 12, 20). И если эти молитвы о наших умерших есть молитвы страдания и слез, то на них Христос смотрит особо. <>

В монастырях каждую субботу совершаются две службы - одна в соборе, а вторая в костнице [10]. Каждую субботу в монастыре мы читаем многие имена усопших с прошением к Богу поместить их в Его славе. Каждую субботу во всех монастырях мы поем «Святый Боже» нашим мертвым [11].

Как–то раз один монах, читая множество имен, утомился и спросил себя: «Неужели спасутся все те, кого я поминаю? Неужели они что–то чувствуют? Неужели Небо ощущает, что я в данный момент молюсь за тех, кто исчез с лица земли? Неужели мертвые помогают нам?» И в этот миг, почувствовав усталость, он оперся на стасидий, чуть прикрыл глаза и то ли во сне, то ли наяву, в неком возбуждении ума и одновременно усталости плоти, он поднял глаза вверх, и видит… несчетные души усопших, а вместе с ними и святых, и ангелов. А перед троном Господа Пресвятая Богородица в дивных одеждах. Она смотрит на Христа и, обращаясь к Нему, говорит: «Сыне мой и Бог мой, за всех них прошу Тебя. Приими моления святой Твоей Церкви». И тогда все мертвые - монах услышал их - стали петь: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою, благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших». Ты не только родила нам Спасителя Христа, но и денно нощно молишь Его за нас. Их голоса становились голосами бездн, гласами вод многих (Откр. 1, 15; 14, 2), их голосам вторил шум ангельских крыльев и они разливались по всему Небу и по всей земле и достигали того места, где стоял монах. Не тимпаны, не оргáны, но ангелы били своими крыльями и пели: «Яко Спаса родила еси душ наших».

Вот Кто есть Спаситель, дорогие мои. Хочу вам пожелать, чтобы Он каждый день дарил вам опыт спасения любовью, наполнял ваши дома многими благословениями. Чтобы вошел в сердца ваши, ибо Он таков, что вы можете сказать: «Богородица родила Христа, а я ношу Его внутри себя, Спасителя душ наших».


Из проповеди, произнесенной в храме святого Виссариона в Каламбаке (митрополия Трикалы) в воскресенье 6 ноября 1983 года.

Публикуется по книге: Архимандрит Емилиан (Вафидис). Богопознание. Богослужение. Богомыслие. М., Храм святой мученицы Татианы, 2002.

Прияхом духа Небеснаго…

Все мы в разной мере переживали дни, предварявшие Светлое Христово Воскресение. Но давайте посмотрим, какую пользу каждый из нас вынес для себя из них? Ибо Соборная Церковь — это собрание предстоящих перед Богом личностей, а не однородной массы.

Мы можем все вместе молиться на службе, хором петь, но то, что каждый из нас получает в эти минуты от Бога, совершенно различно. Один только человек, дух человеческий, живущий в нем (см.: 1 Кор. 2, 11), и Господь, Дух Которого исследует духовные глубины каждого, знают о том, что во время молитвы даровал этому человеку Господь.

На пасхальной службе каждый из нас получит то, к чему сам подготовился. Мы едим блюдо, сваренное нами. Мы ложимся спать в ту кровать, что сами застелили. Мы пожинаем то, что посеяли. По великой любви Божией человеку дается именно то, к чему он готов. Господь всегда дарует нам желаемое. Что ожидаем, то пожинаем. Каждый получает по готовности своего сердца. Один — Бога, другой — церковные песнопения, третий — смысл некоторых священных текстов, четвертый — Царствие Небесное.

Непрестанная подготовка сердца является всегда чем–то важным. Она должна осуществляться не только накануне великих церковных праздников, но ежедневно и ежечасно, освящая и превращая душу в сосуд избранный, способный вместить Бога и то, что Бог посылает. Насколько не испытывает нужды ни в чем Господь, настолько нуждаемся в Нем мы. Видя Его, Его постигаем. В поисках Его обретаем.

Для чего я говорю все это? Для того, чтобы объяснить вам, что имеется в виду под подготовкой сердца. Кто сеет ветер, пожнет бурю. Но есть и другой путь — стяжания Святого Духа.

Итак, на пасхальном богослужении каждый из нас получит свою меру, то есть столько, сколько смог вместить, к чему подготовил свое сердце. Кто может вместить (Мф. 19, 12), тот вмещает — таков непреложный закон Церкви. Он относится к нашим представлениям и знаниям о Боге. Я приступаю к таинству Причащения, ты, он, она. Но каждый из нас по–разному воспринимает Святые Дары. Потому что невозможно, чтобы знание человека было независимым от его восприятия, так что в результате Бог и Царствие Божие становятся вершиной знания человека, приобретаемого через Дары, которые ему дает Бог.

Разумеется, Бог находится вне пределов человеческого познания, но все же умом мы можем Его представить. Недаром же в Евангелии Бог назван истиной (см.: Ин. 14, 6), и сказано, что через Него мы узнаем свет. Чем усерднее каждый из нас стремится к познанию и приятию Бога, тем больше принимает Его в истине, полноте и совершенстве. Соразмерно усердию, прилагаемому нами, Бог заполняет наше сердце, ум, бытие. Ибо все мы, сколько бы нас ни было — два, три, двадцать три, стоя перед одним источником, почерпаем из него разное количество воды в зависимости от того, насколько сильна наша жажда. Точно так и в духовной жизни. Сколько сможем вместить.

Вмещение Божества в высшей мере зависит от простоты нашего сердца, чистоты бдения, от усердия в занятиях, самоуничижения и опустошения себя ради приятия Бога. В этом заключается великое таинство свободы человека, свободы, на которую Бог ни в коем случае не посягает силой. Именно поэтому я говорю, насколько мы можем вместить Бога.

Кроме того, мы принимаем Дары от Бога за свои скорби. Бог видит, сколько каждый из нас вынес скорбей ради праздника. Христос пошел на страдания за людей. Поэтому лишь тот, кто претерпевает страдания в своей жизни, может понять Его муки и стать причастным им. Ибо Господь оставил нам пример (1 Петр. 2, 21) того, как следует переносить испытания, Сам пройдя через поношение, оклеветание и распятие. Следовательно, мы настолько вмещаем Бога, насколько поболели и преклонили колени в этой жизни, насколько действительно наша жизнь стала неким непрерывным плачем, и по человеческим понятиям чем–то ужасным, неким мучением, столь сильным, что она рассматривается как «дезертирство» из этой жизни, как самопрезрение, самоуничижение.

 Далее дары нам даются от Бога по любви нашего глубинного «я». То, как мы терпим скорби, лучше всего свидетельствует о том, имеем мы истинную любовь или нет. Любовь есть непрестанное восхождение души к небесному Богу путем страданий. Ее успокоение лишь в одном — в наслаждении любовью, пришествием и славой Господа, в венчании Ему и единению с Ним. Любовь Бога есть следствие встречи человека с Богом.

Приближаясь к Богу, мы все сильнее и сильнее любим Его любовью, бесстрастной, безграничной, конец которой будет в жизни иной. Полюбив Бога, мы чувствуем, что вся вселенная с ее благами уже не удовлетворяет нас, и это неудовлетворение мы выражаем, простирая самих себя к Богу так, чтобы Он стал пределом нашей любви. Наша любовь к Богу пропорциональна, как мы уже говорили, нашему плачу, пропорциональна тому, насколько мы непостижимо в нашем помышлении (сознательно и только у этого страдающего, любящего человека) становимся ничем внутри этой беспредельности Бога и в нашей попытке овладеть Им.

Любовь человека к Богу есть союз истинный, ибо зиждется на познании Бога. Познание Бога происходит через приобщение Святых таин и возделывание Господом нашего бытия. Следовательно, насколько будет замешано наше бытие на Боге, настолько мы Его и полюбим. И насколько мы Его полюбим, настолько нам и будет дано.

Следовательно, чем ревностнее мы готовились к принятию Бога, страдали, любили, плакали в скорбях, тем более мы вместили Бога. Очевидно, что все это мы разглядим более отчетливо скрытое за улыбкой, неподдельной радостью и всей жизнью человека, который свидетельствует о Боге своим мирным душевным состоянием, своею истинностью, уверенного в том, что все есть Бог.

Давайте посмотрим на слово «сейчас», которое используется для определения времени, но в действительности обозначает нечто несуществующее. Лишь только ты произносишь его, оно уже ушло в прошлое, исчезло. Это «сейчас» упоминается и в Священном Писании: каждый день, доколе можно говорить: «ныне» (1 Евр. 3, 13). Так сказано, потому что никому не дано измерить временные пределы его жизни от сих и до сих.

Жизнь человека — это либо его приближение к Богу, либо удаление от Него. Путь каждого из нас ко Господу знает один только Бог. А для нас это не что иное, как след, который Дух Святой запечатлевает на нашей душе, живя между нами и дыша внутри нас.

Как же нам суметь это время, отпущенное вневременным Богом, Его хождение в нас, прикосновение к нашему бытию Духа Святого и Его возделывание наших душ, прожить истинно? И по произросшим плодам засечь тот лишенный категории времени миг жизненного пути, где каждый из нас в данный момент, сейчас, находится по отношению ко Христу?

Для большей ясности я назову вам некоторые приметы — свидетельства того, что в нас живет Бог, объясню, как вмещение, принятие в себя Бога можно увидеть на примере жизни человека, не духовной, а повседневной. Как Святой Дух проявляется в нас, и как мы Его отражаем? Когда мы можем сказать, что действительно приняли Святого Духа? Или, быть может, на протяжении всей жизни необходимо задаваться вопросом — а приняли ли мы Духа Святого на самом деле или нет?

Бывает так, что проходят годы, а человек, который ходит в Церковь, обнаруживает, что он Духа Святого не стяжал. И это страшно, и это правда. Поэтому мне хочется сказать вам, как можно распознать действие Святого Духа в человеке.

Я назову всего три–четыре не глубоких, не духовных, но самых простых и между собой взаимосвязанных внешних признака. Мне кажется, лучше всего для этого воспользоваться словами из Священного Писания.

***

Первое проявление жизни Святого Духа в человеке зовется радованием сердца. Что такое радование сердца? Иное именование для мирских радости, счастья, торжества. Это торжество, подобное торжеству первенцев (см.: Евр. 12, 23). Под выражением «радование сердца» мы разумеем дух человека, устремленный к Богу, осязающий Его прикосновение к себе и от этого обрадованный и находящийся в постоянном общении с Господом.

Радование сердца — это ощущение близости Бога и исполненное доверия всецелое предание Ему самого себя. Эта величественное чувство покоя и отдыха, уверенность в том, что Бог там, где мое «я», рядом с Ним.

Радование сердца есть не что иное, как человек, осознавший, что Бог не оставляет его ни на долю секунды. Радование сердца — это глубочайший опыт человека, каждый миг своей жизни пребывающего с Богом. Об этом сказал Давид Псалмопевец: яко Господне есть заступление, и Святаго Израилева Царя нашего (Пс. 88, 19).

Под заступлением он разумеет не то, что Бог помогает нам, но то, что Он здесь, рядом, вместе с нами. Показательно, какое место в этом псаломском стихе Давид отводит себе. Он помещает себя перед Богом, в Церкви, в сокровенных местах Бога.

Бог — Царь не только над ним, но и над Израилем, и над всеми нами. Зная, что Бог — его Царь, человек чувствует себя уверенно и безопасно, ибо в Теле Христовом он живет уже не собственной уверенностью, но уверенностью Церкви. Не своей радостью, но радостью Церкви. Не своей вечностью, но вечностью Церкви. Он тот, кто он есть, но и в то же время составляет единое целое с Церковью. Он пребывает в Небесном Израиле вместе с Царем славы Христом. Иначе нельзя истолковать слова «и Святаго Израилева Царя нашего».

Вдумайтесь в этот дивный стих. Господь вместе со мной. Он здесь. Почему? Потому что здесь Израиль. А там, где Израиль, там и Царь, наш Царь. Это наша гордость, честь, уверенность! Умереть, исчезнуть, ибо велика моя уверенность в том, что смерти не существует. Смерти нет, и нет расставания в Израиле, в Царе, в Боге.

Радование сердца, разломившего себя, чтобы вместить величие Бога. Человек, живущий жизнью Церкви, которую врата ада не одолеют (Мф. 16, 18), и пребывающий под сенью ее величия, ощущает завершенность своего бытия, самовыражения, познания своего внутреннего «я». Ибо именно церковное сознание являет христианину его подлинное существо. Ощущение уверенности, проистекающее из единения человека с Богом, неподвластно волнениям, тревогам, печали. Все для него как волны, которые проходят, не касаясь его. Он подобен берегу, остающемуся непричастным к накатам морских волн, удары которых он бесстрашно принимает, потому что повредить ему не могут. В ритмическом движении волн ему представляется непрестанное напоминание о следующих одна за одной волнах Святого Духа, накатывающих на человека.

Скорби показывают нам Того, Кто превыше скорбей. Радости, а ведь и они подобны волнам, являют Того, Кто есть Начальник над радостью, и все на земле свидетельствует нам о Боге. Радуется сердце. Ведь что бы ни случилось, что бы ни произошло с человеком, повсюду и во всем ему открывается Господь Царь Израилев. Все для него становится причикной, чтеобы еще и еще раз найти и открыть Бога.

Радость сердца, дарованная Богом человеку, никогда не покидает его. Потеря радости есть не что иное, как самовольное отстранение человека от Бога, когда наше собственное «я» оживляется, а Божественное в нас теряется. Это происходит по попущению Бога. Это мучительное испытание дано нам в воспоминание о потерянном рае, рае радости. Достаточно одного–единственного греха, чтобы этого рая лишиться и оказаться в муке, потерять эту радость. Поэтому повторю снова и снова — радуется сердце, восклицая: воздаждь ми радость спасения Твоего (Пс. 50, 14).

Лишаясь радости, человек теряет и способность видеть Бога, и ощущать Его покровительство. Затем он теряет и некогда приобретенное церковное сознание. В один миг становится ничем, осколком, изолируется и перестает существовать перед очами Бога. Бог не может зайти в его глубочайший мрак, в это страшное облако. Но если человек пройдет насквозь через все испытания, памятуя о Господе и не переставая служить Ему, то встретит в конце своего пути Бога.

И так из глубины мрака испытания грехом и скорбями, что даются нашим душам, отступившим от Бога, мы можем воззвать к Нему, и Он возведет нас на то место, с которого мы пали, восстановит наше обручение со Святым Духом и приблизит нас к стяжанию радования сердца. Итак, радование сердца есть первая примета человека, живущего в Духе Святом.

***

Далее, вторая примета жизни в Святом Духе, согласно терминологии Священного Писания, зовется изменением внутреннего человека. Что подразумевается под внутренним человеком? Что это за лядвия [12] (Пс. 37, 8), о которых говорится в Псалтири? Часть человеческого тела. Абсолютно ничего не значит. Это нечто, что выражает неявное, ведомое одному только Богу.

Итак, изменение внутреннего человека. Внутренний человек, его лядвия являют чувства, стремления, глубочайшую сущность, все, что есть в нем, все, что создается энергией в нем Бога. Много сказано Давидом Псалмопевцем о лядвиях: как они мучаются, терпят скорби, разрываются, ослабевают. Страницы Священного Писания преисполнены подобных описаний. Когда происходят эти метаморфозы? Когда человек впадает в грех, и Дух Святой покидает его.

Лядвия успокаиваются и выздоравливают, как только Бог снова поселяется в человеке и начинает действовать в нем. Следовательно, изменение внутреннего человека есть внутреннее обновление, возрождение, воссоздание и другие глубинные изменения, которые вызывает в личности действие Святого Духа.

Все мы знаем, что Дух Святой меняет человека. Без этих изменений нет человека, живущего в Нем. Как дуновение ветра прикасается к нашей коже, и мы согреваемся или зябнем, так и внутренний человек ощущает изменения под воздействием Духа Святого.

Ветхий Завет для описания схождения Святого Духа использовал сравнения с ветром, даже с порывами ветра, сильного, дуновение которого становится целым событием для человека. Дух дует. И там, где Он дует, остаются Его следы. Поэтому изменение внутреннего человека означает изменение, которое он испытывает на себе от схождения Святого Духа.

На мне поставят пятно, и я буду черным. А что мне сделать, чтобы сделаться белым и светящимся? Для этого необходимо прикоснуться к свету. Меня осияют, и останутся на мне лучи солнца. Тоже самое происходит при вхождении Духа Святого в нас.

Изменение внутреннее не есть изменение сущности человека, но его таинственное превращение, когда тот, сохраняя свою сущность, приобретает нечто, что действует в нем, — Духа Святого. Входя в общение с Ним, человек таинственным образом изменяется.

Предположим, вот я сплю, встаю утром, пою песню, пью, бегу, делаю все, что необходимо. Но в то же время ветер дует, и свет светит, и все кругом омывает меня и обнимает. Так и Дух Божий. Он все видоизменяет, преображает, делает иным. Моя сущность остается той же, но моя личность изменяется. В ней просыпается ее духовное лицо. Я приобщаюсь Духу Святому и Его духовным дарам.

Изменение означает некое постоянное приятие Святого Духа, смешение с Ним в энергиях Его, в Его благодати. И страшит меня то, что это Его не имеющее предела, поглощает все мое ограниченное, но при этом не истребляя и не пресуществляя его сущности. Я продолжаю оставаться самим собой, но вместе с тем становлюсь богом. Велико непрекращаемое действие Духа Святого в нас, когда мы имеем Его в себе, постоянно Его ищем, за Него терпим страдания, Его любим, стараемся не огорчать, следуя словам Писания: не оскорбляйте Святаго Духа Божия (Еф. 4, 30).

Через стяжание Святого Духа я получаю благодать и сам становлюсь духовным даром. Делаюсь одним из пророков, поставленных в Церкви Святым Духом, и в то же время становлюсь исполнением пророчества. Святой Дух входит в меня, я принимаю все Его дары. Смиренный и бедный, ничтожный по своей сущности, я становлюсь богатым, великим и бессмертным царем, вечным по ипостаси, которую создало во мне приобщение Святому Духу.

Итак, как мы уже говорили, изменение внутреннего человека Богом есть смерть и новое рождение. Смерть того, кем я был, и рождение того, кем меня создал Дух Святой. Поэтому всегда говорится одновременно о смерти и о рождении. Крещение — это рождение, то есть возрождение человека, которое, однако, может быть и в семьдесят лет. Крещение, по сути, — это смерть. Смерть, из которой выступает Сам Христос. Крестившийся во Христа, в смерть Его крестится, чтобы во Христе воскреснуть (см.: Рим. 6, 3 — 6). Вот то изменение, что происходит в человеке.

Это мистический опыт нашего внутреннего человека. Его нельзя постичь умом, но можно в один день неожиданно для себя в себе разглядеть. Ты смотришь на себя и видишь, что уже возмужал, окреп, у тебя появилась седина. Та не понимаешь, как это произошло, но просто видишь это как результат. К этому выводу приходит не твой ум, но твои наблюдения. Так же по изменениям, произошедшим в человеке, можно распознать действие Святого Духа в нем.

Это радование внутреннего человека и наполнение его новой жизнью во Святом Духе, обновлением и совершенствованием в Нем, делает нас причастными возрасту Христа [13] в том смысле, что Он весь входит в нас, и возрастает в нас. Итак, это вот изменение есть вторая мистическая примета принятия Святого Духа.

Так спокойно и безмятежно мы живем. Но однажды, пристально взглянув на себя, мы различим те приметы, которые только что перечислили: непрестанное радование сердца, невидимое, мистически действуемое и истинное изменение внутреннего человека. Беседуя с Богом, в мгновения смирения, самоуничижения, плача, мы открываем их в себе, видим по благодати Бога силу, данную Им, и дары, которыми Он нас преисполнил.

***

Третью примету, о которой надо сказать особо, я бы назвал держанием за руку. Бог держит нас за руку, когда мы живем во Святом Духе. Что такое держание за руку? Нечто большее того, о чем мы сказали прежде. Эта примета заметна лучше других. Это не мистическое изменение нашего внутреннего человека, но то, что владеет нами внешне и вырывается наружу.

Как кипящая вода поднимает крышку кастрюли и выбегает из нее, так и Святой Дух не в состоянии все время тесниться взаперти. Стяжание Святого Духа отражается на лице человека и выливается через его глаза, по которым легко узнать о внутреннем состоянии. Ты чувствуешь, как Бог держит такого человека за руку.

Что же означает держание за руку? В приподнятом настроении ты идешь по дороге. Чему ты радуешься? Ты уверен, что избрал верный путь. Но представь себе, что тот, к кому ты идешь, неожиданно оказывается прямо перед тобой, берет тебя за руку и вы вместе идете дальше. То же делает и Бог. Он берет нас за руку, и рядом с Ним, бок о бок, мы продолжаем начатый путь.

Как дивно описал святой Симеон Новый Богослов свои взаимоотношения с духовным отцом! Старец уводил ученика в горы, лесистые долины, приводил к источнику и приклонял его голову, чтобы тот испил воды. Они были вместе — учитель и ученик. Точно также и человек с Богом. Ты следуешь за Ним, идешь с Ним рядом. И вдруг видишь, как Он появляется перед тобою (и удивительная вещь) берет тебя за обе руки.

Вы словно два близких друга. Один по–дружески обнимает другого, трясет его за плечи. Ты радуешься таким доверительным отношениям, равенству в дружбе. Так и человек с Богом, Который к нему приходит, берет его за обе руки. Он смотрит на тебя, ты глядишь на Него и недоумеваешь: «Неужели это я?», «Неужели это Он?» И сам себе отвечаешь: «Да, это я», «Да, это Он».

Прекрасный образ. Это величие другого рода. Величие дружбы, величие любви. Это не просто Тот, Кто ведет тебя, но Тот, Кто сейчас играет с тобой, ты Его целуешь, Он целует тебя, ты Его любишь, Он любит тебя. Луч солнца играет с гладью моря. Им подобны игры Бога и человека, времени и вечности.

Ты смотришь на Него, Он — на тебя. Ты глядишь на Него, Он — на тебя. И когда ты, ошеломленный в конце концов внезапно оказываешься перед Ним и начинаешь привыкать к Нему, и относиться уже как у другу, тогда Он неожиданно тебя хватает и прижимает к Себе. Ты чувствуешь Его объятья, Его дыхание, биение Его сердца, Его пульс, ощущаешь треск Его костей. И говоришь: «Да Он же совсем, как я!» Нет, это я стал подобным Ему. Я был поглощен Им, стал одним с Ним, уподобился Ему, а не Он мне.

Бог обнимает тебя и прижимает к Себе, чтобы ты сделался подобным Ему и чтобы то, что было два, стало одним. Его единого ты обретешь в себе. И ты стараешься понять, что отныне находится внутри тебя. Ум? Сердце? Тело? Душа? Небо? Все переплелось. Ты идешь по улице и видишь дом. Но если ты зайдешь в это здание и попытаешься посмотреть на него как бы снаружи, не сумеешь, как не сможешь хорошо разглядеть и что–либо другое, будучи погруженным внутрь него.

Точно так же происходит, когда ты погружен в Бога, а Бог в тебя, и не существует никакого прикрытия, ни предвидения, ни глубины, ничего. Но одно лишь желание смерти, о которой мы можем помыслить заранее. Желание смерти возникает, когда ты теряешь прекраснейшее чувство единения с Богом.

Бог держит тебя за руку. Постепенно это превращается в приятную и сладостную игру, к которой ты привыкаешь и все более и более ощущаешь ее. Бог поднимает тебя, ты поднимаешь Его. Он поднимает тебя в любви Своей и держит до тех пор, пока не произойдет то прижимание. Ему на смену обязательно придет отвержение. И так повторится вновь и вновь для нашего духовного возрастания. Бог хочет смирить нас потерей и возвеличить вновь приобретенным, еще более смирить и показать нашу наготу, когда снова мы Его лишимся, и тогда еще более Господа возжелаем и поймем, что ни к чему не стремимся так, как к смерти.

Поэтому мы говорим о том, что наступает момент ощущения смерти. Но в то же время, находясь в Боге, мы ничего не можем понять. Разумные границы стираются. Единственное, что здесь существует — это то, что Бог владеет тобой. Тот, кто живет в дивной радости общения с Богом, имеет опыт сотрудничества с Ним, понимает, что земной конец есть не что иное, как вечность и бесконечная беседа с Богом в ней.

Перевод А. Никифоровой

Что такое беседа с Богом?

Начнем со Слова, ибо Слово есть Бог: и Слово было у Бога, и Слово было Бог (Ин. 1, 1). Человеку необходимо находиться в общении со Словом и через Слово с Отцом. И Слово было у Бога, и Слово было Бог. Нужно причащаться Богу Слову Христу, чтобы через это обращаться и к Богу Отцу.

Ибо все началось от Него, как от единственного начала, в Нем же все и закончится. Только одно единодержавие можно подразумевать в жизни Бога и в жизни обоженного чтеловека, поэтому и невозможно, чтобы Он и я были по отдельности. Всегда мы должны становиться одним Им, тем Словом, что было у Бога.

Вы помните дивные слова Давида Псалмопевца: тогда глаголал еси в видении сыновом Твоим (Пс. 88, 20). Ты сказал тогда и будешь еще не раз говорить в видении сыновом Твоим. В строках положих помощь на сильнаго (Пс. 88, 20) содержится пророчество Давида о славе, которую бы он получил, став царем, то есть Богом. В этом пророчестве в образе Давида нам открывается образ Христа.

Глаголал в видении сыновом Твоим. Что это значит? Говорю кому–нибудь — значит ставлю его перед собой, считаю его с собою равным. Мы с тобой стоим друг против друга. Глаголал и глаголеши в видении сыновом. «В видении» — значит «я тебя вижу», а следовательно, стираю всякую дистанцию и разницу между нами. Если ты далеко от меня, я тебя не вижу. Когда мы говорим в поле зрения, то имеем в виду, что кто–то находится в пределах видимости. Мы его видим, слышим его слова. Мы рядом, мы общаемся между собой с помощью слов, которые произносим, и глаз. Мы будто обнимаем один другого общением и чувствуем абсолютное равенство.

Тогда глаголал еси в видении сыновом Твоим, и рекл еси: положих помощь на сильнаго, вознесох избраннаго от людей Моих (Пс. 88, 20). Он силен, ибо этого возжелал. Бог положих помощь на него и так укрепил его. Если обратиться к еврейскому тексту, то можно увидеть, что аналогичный смысл показывает царственность Давида. Он станет правителем, и Бог увенчает его главу царской диадемой. Неужели же семьдесят толковников плохо поняли еврейский текст или не знали о содержащемся в нем пророчестве? Они не уловили смысла или не знали, что за этими словами сокрыто царское достоинство Христа? Конечно, знали, но все же предпочли для выражения более глубокой мысли использовать иносказание.

Положих помощь — в псалме поставлен акцент на подлежащем, которое осуществило действие. Помощь как раз нам и являет это подлежащее. Этими словами псалмопевец показывает, что было поставлено на главу Давида и положено на сильного. «Я» сделал его сильным, ибо «Я» есмь Сильный. Диадема есть Сам Царь, Сам Христос, Сам Бог. Я вошел в жизнь Давида. Давид стал Мной, ибо получил Мою помощь, Мою благодать. Видите, разве не пророчески, мистически, истинно и духовно семьдесят толковников перевели еврейский текст?

Положих помощь на сильнаго. Вот сильный Бог, вот — человек. Вы видите их равенство, сокращение расстояния до близости, положение на главу человека диадемы, иначе говоря, Духа Святого, Который находит на человека, на святых, преображая и освящая их жизнь, делая Божественным человеческое. Это тот конечный итог, которого жаждет всякая любящая Господа душа. Это наполнение души Духом Святым, некогда вошедшим в сыновей и дочерей Израиля и напоившим их (см.: Иоиль 3, 1 — 2). И были опьянены они не хмельным вином, но Духом Святым, нисшедшим на них и преобразившим их. Диадема, положенная на главу обычного смертного, возводит его в царское достоинство. Так происходит всецелое изменение человека, обожение его существа, беседа с Богом и единение с Ним.

Такое единение заметно и в нашей повседневной жизни, но более всего в самих людях. Мы благодаря тому, что Бог неослабно истощает Себя, дарит Себя и действует в нас до последнего мига, непрестанно возрастаем. Продолжается жизнь человека — продолжается и это изменение. Смерть есть не конец пути, но некий переходный момент. И падение, и воскрешение, и воссоздание человека продолжится в иной жизни, ибо человек останется таким же. Таким, как есть, останется и Бог. Но там, в вечности, они навсегда пребудут вместе.

Итак, беседа с Богом — это единение с Богом. Мы чувствуем, что Он живет в нас и вокруг нас. И тогда мы понимаем, что существуем не ради себя, что не осталось в нас больше ни помыслов, ни собственной воли, ни желания. Да и как возможно иметь все это, когда так явственно ощущается присутствие Безграничного вокруг? Все исчезает. Бог становится огромным и наполняет нас, прийдя и встав прямо перед нами. Не разбирая ничего вокруг, мы оказываемся под Его сенью.

Представь, что ты смотришь на спящего льва. При таком зрелище ты забываешь обо всем на свете. А вдруг он сейчас проснется и подойдет к тебе, заслонив собой все! Он подойдет совсем близко, положит свою морду на твое лицо, и ты увидишь сверкание, огонь, исходящий из его глаз. Он подойдет так близко, что вдруг ты окажешься у него в пасти, растворишься в его существе. Тут уж не до воспоминаний! Так и при общении с Богом.

При беседе с Богом, при единении с Ним, ты испытываешь страх, подобный тому, что чувствовал перед спящим львом, затем перед львом проснувшимся. Мурашки пробегают по коже! Чем ближе к Богу, тем страшнее. И когда, в конце концов, Он уже совсем близко, твой страх переходит все границы, и нельзя различить, жив ты или мертв. В действительности ты уже умер, а то единственное, что теперь существует, — это Он.

***

Вот исполнение пришествия в мир Господа, нашего рождения и Его обетования, данного нам. Разве возможно, чтобы оказались ложью Его обещания? Разве не верен Бог (см.: Евр. 10, 23)? Неужели Его слова не истинны? Неужели в Боге, в Его жизни возможен обман? Отыщется ли хоть маленькое грязное пятнышко на лучах Его сияния? Нет, это невозможно. Как может случиться, что обещанное Богом не сбудется? Пусть каждый из нас попробует ответить на вопрос, зачем Господь сотворил нас и с какой целью призвал к Себе.

Наши размышления, вероятнее всего, приведут к такому выводу: вся кости моя рекут: Господи, Господи, кто подобен Тебе? (Пс. 34, 10). Что обозначает выражение вся кости моя? Священное Писание обращается к подобному образу для того, чтобы ярче выразить ощущение — даже кости скорбят при виде греха. В другом месте встретится и дарованное от Бога радование костей. Вся кости моя есть символ крепости, силы, стабильности. Это не кожа, которая может разорваться, и не нерв, и не тень. Кости формируют человеческое существо. Повредивший кости падает на землю. Целые и невредимые кости служат залогом здравия.

Следовательно, слова вся кости моя символизируют здоровье и целостность человека. Вся кости моя рекут: Господи, Господи, кто подобен Тебе?. Кто другой, кроме Бога, способен творить дела Бога? Пророческие слова из Псалтири изрек Он Сам, приближающийся к человеку и действующий в нем, причина рождения и результат славы. Произнося вся кости моя перед лицом Бога, ты начинаешь видеть Его, прославленного прежде всех во святых (Исх. 15, 11), о чем мы поем на будничной утрене, в первой песне канона.

Вы помните, что совсем недавно мы говорили о радовании сердца, которое свойственно церковному сознанию, вместе с всецелым преодолением человеком своей «самости» в соборности, в хороводе вместе со всеми святыми и с тем, кого создал и кого призвал к Себе Господь.

«Препрославленный во святых» находится там, где собраны все святые, то есть там, где их собор, славословящий Бога. Собор есть откровение славы Божией. «Препрославленный во святых» — значит, в какой мере научился радости каждый из нас, сколь добросовестно участие в собрании, сколь близко отстоим от святого жертвенника, как часто ночью и днем собираемся возле него и вместе в радовании сердца соплетаем перед Господом венцы славы Божией.

«Препрославленный во святых». Святые славят Его, ибо Сам Он, святой, даровал им святость. Святость — непреложная характеристика Бога. Наш святой собор и общение в нем есть средство, с помощью которого мы становимся святыми и открываем препрославленного Бога. В соборе — Израиль и царь Христос.

Обрадованное сердце в соборе открывает не славимого и не прославимого, но «препрославленного Бога», содеявшего многое великое. Как прекрасно — мы сами можем стать тем, в чем открывается человеку Бог, дивен во славах (см.: Исх. 15, 11)! Что значит «дивен во славах»? Это именно то, о чем мы только что говорили. Это рядом Ты и я, смотрящие друг другу в глаза.

Слава есть лицезрение Бога и света, от Бога исходящего. Слава — это то, что я вижу прямо перед собой. Дивен во славах говорит о том, что дивный Бог обнаруживает нам Себя через эти славы, откровения, радости и общение с Ним. Дивен во славах Бог наш!

К чему еще стремиться человеку, кроме славословия Бога? Есть ли иной смысл нашего существования, помимо того, чтобы через нас стал дивен Бог [14]? Ибо во славах Он дивен. Во славах наделено неким абсолютным значением — я и Бог. Вот Он Бог! Нет этого — есть все, что угодно, кроме славы!

Ты восклицаешь: «Боже мой, Боже!» Ты не можешь вымолвить ни слова, если Бога не видишь, потому что мрак застилает все внутри тебя. «Боже мой, Боже!» — ты можешь сказать, если уверен, что вот Он — Бог, дивный во славах, Творец чудес (Исх. 15, 11). Что это за чудеса? Мы уже упомянули о многих из них. Это все, что происходит вокруг нас, являя славного Господа. Ветер дует и нагоняет волны. Его сменяет другой ветер, Дух Святой, успокаивающий морскую гладь, делающий зеркальной ее поверхность. Разбушевавшиеся волны внезапно разрубает Господь, и делается море сушею (Исх. 14, 21). И это есть чудо. Дивен Бог, творящий чудеса!

Вот какие чудеса! Наша святость, мир, преуспевание, преподобие, аскеза, молитва, внимание гласу Божиему любящих Его, смирение, любовь, кротость и безмолвие, которое помогает человеку услышать Бога, — все это дары Духа Святого! Бог посылает их нам как отличительные свойства Своего присутствия.

Творец чудес. Когда я освящаюсь в соборе, в Церкви, и моя собственная жизнь становится лицезрением жертвенника Божия, перед которым предстоим все мы, когда я вижу Бога, открываемого во славах, и без этого уже жить не могу, когда живу только ради этого, и моя собственная жизнь и жизнь других людей наполняется чудесами и откровениями благодати Бога, когда наши святость, добродетели, благоухание жизни становятся столь ощутимы, что окружающие изумляются: «Не может быть!», тогда очевиден вывод — со мной Бог, истинный, вечно сущий, и в Нем вечно сущий я.

***

Мне бы хотелось закончить еще одним повествованием о царе Давиде. Только в Духе Святом жизнь имеет смысл. Отличительные особенности суть таковы: радование сердца, изменение внутреннего человека, держание Богом человека за руку, объятие Бога, беседа и непрерывное единение с Ним. Сколь прекрасна такая жизнь! Это единственное, ради чего стоит жить!

Стать тем, что есть Он! Это единственное оправдание для монашества! Это единственная причина, по которой мы оставляем мир! Это единственная причина, по которой мы затворяемся в стенах обителей, открывая Небесам свои души. Это единственная цель жизни и смерти. Это единственная цель Рождества Христова, Его Распятия и Воскресения. Мы, люди, смиренно катимся по земле, как пылинки.

Напомню вам одно пророчество. Нафан предрек Давиду, что тот станет царем и получит вечность, ибо от его семени родится Христос. Как дивно сказано: И пришел царь Давид, и стал пред лицем Господним, и сказал: кто я, Господи Боже, и что такое дом мой, что Ты так возвысил меня? (1 Пар. 17, 16). Царь пришел. Пришел — это движение человека. Сел, а не встал, ибо Сам Господь сидел. Давид пришел. В этом пророчестве Нафан возвестил Давиду о его грядущей славе. Покинув Нафана, царь Давид пришел ко Господу. Не сказано, что идет, но уже пришел.

Итак, он пришел и сел перед Богом. Ибо единственное место, с которого можно разглядеть происходящее вокруг нас, это место Бога. Единственный критерий, который можно использовать при оценке другого человека — куда бы он ни направлялся, что бы он ни делал, — это посмотреть с позиций Бога и судить Его судом, основываясь на Божественном. Только Божественным провидением можно понять людей и их поступки. Когда мы взглянем на мир оттуда, откуда взирает Он, и тем взглядом, что смотрит Он, тогда сумеем понять другого человека. Ничто человеческое не должно вмешиваться в наши суждения о ближнем — ни собственные мнения, ни мысли, ни желания, ни своеволие. Нельзя, применяя человеческие мерки, осуждать или оправдывать того или иного человека, но должно все измерять мерками Божественными. Справедливое решение принимается на том месте, где восседает Господь. Каким оттуда покажется каждый из нас? Какого приговора буду удостоен я сам при взгляде оттуда? Где я сейчас: близко или далеко от того места?

Итак, он пришел и сел возле Господа. Очевидно, имеется в виду перед завесой, которая скрывала Бога. Он сел перед жертвенником, то есть сделал то, что ежедневно делаем все мы. Давид сел возле завесы. В тексте сказано: «перед Господом». Как он верил! Как смотрел на Бога! Мы же денно и нощно находимся перед этой самой завесой, перед Господом. Но можем ли мы утверждать, что пришли к Богу и сели напротив Него? Сидим ли мы в действительности напротив Господа? Делаем ли шаги к Нему навстречу, становимся ли Ему ближе? Сомневаюсь.

А вот Давид сел напротив Господа и сказал. Это важно, что он сел, а не стоял. Он пришел туда, сел подле Бога, и, глядя на Него, с Ним говорил. Он обращался не к завесе, которая тленна и может раздраться или сгореть, но к Самому Богу. То, что он сел, символизирует постоянство, защищенность, уверенность: «наконец–то я нашел Тебя, давай с Тобой поговорим». Приидите — и рассудим (Ис. 1, 18), — предлагает Господь. Здесь же Давид призывает Бога, сам идет к Нему и как бы Ему говорит: «Садись рядом, побеседуем с Тобой».

Давид пришел, сел и сказал. «Вдумайся, «сказал»», — вымолвил человек Богу. Но когда ты веришь Ему и видишь Его, когда Он Сам играет с тобой, желая открыться в тебе и через тебя, неужели ты не обратишься к Нему? Ведь зачем тогда существует Слово, если не может говорить, а ты Его слышать? Для чего нужно Слово, если невозможно с Ним беседовать?

Давид сказал Богу: «Ты не скажешь мне, Боже мой, кто я? Кто я, Господи мой, Господи, и что такое дом мой, что Ты меня так возвеличил (2 Цар. 7, 18)! Кто я? И кто Ты? Ты — Бог. А я? Я — пыль земли. Кто я такой, что Ты возлюбил меня и семя мое в век века? Кто я такой? Что я такое? Ничто. Я теряюсь от осознания этого, но ставлю Тебя перед собой и говорю с Тобой, потому что Ты предоставил мне это право, Ты Сам призвал меня. Ты пророчествовал обо мне. Ко мне были Твои откровения. Ты меня водворил сюда, в Царство Израиля.

Но и этого еще мало показалось в очах Твоих, Боже (1 Пар. 17, 17). Ты даровал мне то, о чем я не мог и мечтать! А для Тебя это пустяковое дело. Как для человека естественно опустить руку в карман и достать оттуда носовой платок, так и для Тебя даровать мне вечность и царскую диадему, Себя Самого, обожить меня, сделать богом. Это величайшее для меня дарование, а для Тебя незначительная мелочь. «И этого еще мало показалось», — говорится в Священном Писании. Таким маленьким Тебе кажется то, что случилось. А для меня оно столь велико!

Что еще может прибавить пред Тобою Давид для возвеличения раба Твоего? (1 Пар. 17, 18). Что тут сказать Давиду, чтобы возвеличить Тебя? Ты прославил меня, пророка, царя, помазанника Божия, и содеял воплощением действия Твоей благодати. Я был Давидом, моя прежняя сущность — этот прах и пепел, это грязь, это ничтожество, как может оно прославить Тебя? Ты знаешь об этом. Ты знаешь меня. О горе мне, такому, каким я был! К счастью, сейчас перед Твоими очами предстоит тот, кем меня Ты соделал. Ты сотворил меня Своему сердцу так, как пожелал и замыслил прежде век обо мне».

Вот это, приблизительно, и есть монашеская жизнь. Наше пребывание в Церкви, сидение на скамеечке в своей келии, молитва, коленопреклонение. «Садись, Господи мой Боже, я пришел к Тебе». Я смотрю на Тебя и говорю с Тобой. Кто я такой — грешный, виновный, неблагодарный, Твой распинатель, достоин не одной, но многих смертей?! И кто Ты, покрывший мою главу и даровавший мне Себя? Как мне прославить Тебя, Боже мой? Я больше не способен ни на что иное, но лишь исповедовать Твою благодать.

И сказал Давид (1 Пар. 21, 17 и далее). До этого Бог беседовал с пророком Нафаном. Если бы Давид не понял смысла пророчества, не осознал бы, зачем пригласил его Бог, для чего даровал ему жизнь на этой земле, какое дал предназначение, то не говорил бы тех величественных слов и не стоял бы столь торжественно перед Господом, не смирился бы, не был бы прославлен и не смог бы произнести: «Боже мой, на этом месте Ты и я будем сидеть друг против друга».

Так и мы, если не поймем, с какой целью привел нас в эту жизнь Господь, какое даровал предназначение и чего Он ждет от нас, если не сможем оценить то благодеяние, что Он сделал для нас, то никогда не стоять нам перед Ним так, как стоял Давид.

Чада мои, погрузимся же в Бога, как иные погружаются в морские глубины. Постигнем смыслы Божественных Его слов. Предстанем перед Ним, чтобы осмыслить таинство, вошедшее в нашу жизнь. Ибо ради него все было создано, сотворена наша душа.

Этого пожелаем друг другу и прежде всего нашим душам. Господь пришел спасти погибшие души (см.: Мф. 18, 11; Лк. 15, 6), меня, тебя и каждого, кто осознает себя погибшим, взывая к Богу: «Ты знаешь, Боже, кто есть я, и я знаю, осознаю свое ничтожество». Каждого, кто видит свое ничтожество в сравнении с делами Бога и величием творящего чудеса. Если мы это не замечаем, то увы нам!

Да дарует нам Господь такие мгновения! Я возвращусь к сказанному в начале нашей встречи и напомню вам, что они не имеют временных границ — это не сегодня и не завтра, но каждый день, доколе можно говорить: «ныне» (см.: Евр. 3, 13). Так дадим же ответ на вопрос: стоим мы уже перед Богом или нет? Если нет, то постараемся успеть, по крайней мере, доколе можно говорить «ныне», взывая: «Боже мой, Боже!»

И пускай Господь держит нас за обе руки. Только тогда мы сможем звать Его «Господь мой и Бог мой». Только тогда мы станем монахами. И слава, некогда осиявшая Давида, зальет и нас, отражаясь на наших одеждах, отражающих благодать Святого Духа.

Праздники продолжаются. Ежедневно мы читаем Цветную Триодь. Мне бы хотелось на праздник Троицы, когда мы будем петь дивные тропари праздника и преклоним колена перед Духом Святым, прочувствовать и пережить в полноте этот момент. Когда мы трижды преклоним колена и услышим прекрасные слова прошений [15]. В них мы будем молиться о живых и мертвых, ибо все живы во Христе. Давайте насладимся этими минутами и восприимем эти коленопреклонения не как тяжесть, но как радостное призывание Святого Духа: «Прииди, Душе Святый, и вселись в меня».

И когда мы говорим: «Прииди, Душе Святый, и вселися», мы должны уже опытно знать, что такое Дух Святой. Потому что с Ним знакомы, слышали Его, видели Его, Им были возделаны наши души, из Его теста слеплены, Им завоеваны.

Скажите мне, чем мы занимаемся, на что мы тратим свое время? На то, чтобы Господь остановился перед нами и сказал: Тогда зачем Я родил тебя, зачем предузнал и предопределил, тебя крестил, призвал, прославил (см.: Рим. 8, 29 — 30)? Ведь наше крещение и ежедневная жизнь во Христе — это великая слава. Почему же мы отстраняемся от нее?

Вместо того, чтобы слышать огорченные слова Бога, давайте с благодарностью воззовем к Нему: «За что мне, Боже мой, такие дарования. Кто я такой перед Тобою!»

Когда ночами я остаюсь один, то этого прошу от Бога в первую очередь для себя, а потом для вас, дорогие мои. Ибо никогда отец не чувствует себя отдельно от своих детей. Я вижу вас и думаю о вас. Когда я вас распекаю, браню, хвалю, ласкаю, говорю с вами, храню в сердце, вспоминаю в молитвах, когда собираю всех вас на святом жертвеннике, в Святой Чаше, когда изливаю свою душу перед Богом, всегда вижу вас предстоящими перед Богом.

Только так, и не смею подумать иначе. Я никогда в вас не разочаровывался и не верил, что люди, дарованные мне Господом, могут жить не для предстояния перед Ним, но для чего–то иного. Я всегда верю, что все вы сами личностно будете переживать тот опыт, о котором мы говорили сегодня.

Мы сидим на траве под открытым небом…

В засушливой пустыне наших дней люди более всего жаждут Божественной литургии. Что такое Божественная литургия для нас и для всего народа Божия? Это непременное участие в ней. Божественная литургия есть не что иное, как трапеза под открытым небом, которую сегодня нам приготовил Господь.

На этой ступени духовного возрастания ты можешь постичь, познать Бога, побеседовать с Ним. Здесь ты понимаешь, что познание Бога есть не что иное, как вкушение Бога. Поэтому Священное Писание и Святые отцы, говоря о слове Бога, постоянно призывают: «Съешь Его, проглоти Его!».

Вот она, трапеза на траве под открытым небом. Откуда нам взять в пустыне столько хлебов, чтобы накормить столько народа? (Мф. 15, 33). Вот и ответ: тысячи людей насытились. Ведь здесь собрались не пятнадцать, не пять, не два, не сто человек, но тысячи и десятки тысяч людей всей Церкви, которую питает Бог в «пустыне» под открытым небом.

Пища нашего организма, тот состав, который был замешан в нас самих, порождает плод. Смерть — первый плод, плод нашего греха. Ее в первую очередь рождает в нас Бог. Именно поэтому каждый крещаемый человек умирает и затем воскресает. И здесь происходит то же самое. Прежде всего мы имеем дело со смертью — смертью для греха.

Примечания

1. Греческое слово молитва «proseuhe» состоит из корня «euhe» — «пожелание» и приставки «pros» — «к, для». — Прим. ред.

2. По–гречески два разных слова: «euhe» («моление») и «proseuhe» («молитва к кому–то»). — Прим. ред.

3. Сравните со сказанным в пятом Слове Исаака Сирина: «Если просишь у Бога молитвою чего–либо, и Он медлит, не исполняя прошения твоего, — не скорби об этом… так делается потому, что настроение твоего сердца не соответствует прошению твоему, или потому, что ты не достиг надлежащей меры для принятия дара… все, полученное легко, легко и теряется, все, приобретенное с болезнью сердца, хранится тщательно». (Цит. по: Святитель Игнатий (Брянчанинов). Плач инока. СПб., 1997. С.62). — Прим. ред.

4. Драхма — мелкая греческая монета. — Прим. ред.

5. Савва Новый Ватопедский (мирское имя Стефан Логарас, ок. 1280, Фессалоники — 1349, Константинополь), один из наиболее значительных деятелей духовного просвещения XIV столетия. Родился в благочестивой семье, от родителей, которые закончили свой земной путь пострижением в монахи. Получив светское образование в Фессалониках, удалился на Святую Гору Афон, где принял монашеский постриг с именем Савва. Семь лет провел в келии Ватопедского монастыря возле Кареи, где служил переписчиком рукописей. После захвата в 1307 — 1308 гг. каталанцами Македонии многие монахи были вынуждены покинуть Афон. Так, Савва десять лет после этих событий подвизался в Иерусалиме. Посещал Кипр, Эфес, Грецию, Константинополь, Синай. В 1330 году вернулся на Афон в Ватопед, где состоял в общении с будущим константинопольским патриархом и автором его жизнеописания Филофеем Коккиным. В марте 1342 года был послан в Константинополь в числе святогорского посольства в поддержку императора Кантакузина. Скончался в монастыре Хора в Константинополе. — Прим. Ред.

6. О молитве монахов за весь мир говорят многие святогорские монахи. Этому учил своих духовных чад старец Силуан Афонский: «Господь двигает душу Своею благодатью молиться за весь мир… возможно, что кто–нибудь подумает: как же я буду молиться за весь мир, когда сам за себя не могу молиться? Но так говорят те, кто не познал, что Господь слушает наши молитвы и приемлет их» (Цит. по кн.: Старец Силуан. М., 1994. С. 459–460). Так говорил и старец Паисий: «…и сразу же перейди к общей молитве за весь мир: «Помилуй весь мир Твой» (Цит. по кн.: Старец Паисий Святогорец. Слова. Том 2. Салоники. М., 2002. С. 312–313) . — Примеч. ред.

7. Большинство монастырей на Афоне вместе со Священным Кинотом живут по византийскому времени, согласно которому отсчет часов в сутках начинается с заходом солнца. — Примеч. ред

8. На Святой Горе, в отличие от Элладской Православной Церкви и Константинопольского. Патриархата, сохраняется старый стиль. — Примеч. ред.

9. То есть, как в богослужении, мы начинаем последовательно — с полунощницы переходим к утрени и затем к Божественной литургии, так и в духовной жизни мы начинаем с покаяния и постепенно переходим к совершенству. — Прим. ред.

10. Костница — храм, в котором хранятся черепа и кости усопших монахов. Часто расположен на монастырском кладбище.

11. В православной Церкви суббота является днем особого поминовения усопших. Согласно Святогорскому уставу, в субботу служится заупокойная Божественная литургия с литией. Кроме обычных песнопений, поются особые, посвященные усопшим: читаются ектении об усопших, соответствующие зачала из Евангелия и Апостола, поются «Со святыми упокой», причастен «Блаженни, иже избрал» или «Радуйтеся, праведнии». После заамвонной молитвы читается Трисвятое по Отче наш и совершается лития — сугубое моление об усопших, на котором поминаются имена ктитор в обители и усопших братьев.

12. Лядвия — верхняя часть ноги. — Прим. ред.

13. Ср.: доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова (Еф. 4, 13).

14. Ср.: прокимен «Дивен Бог во святых Своих, Бог Израилев». — Прим. ред.

15. Имеются в виду коленопреклоненные молитвы на в Неделю вечера святой Пятидесятницы. — Прим. ред.

Комментарии для сайта Cackle

Тематические страницы