Колдовство

что духовный обмен между мирами происходит непрерывно, хотя воздействие мира незримого происходит почти незаметно. Как один из «Инклингов», Уильямс немало сделал для мифопоэтического возрождения в современной культуре.

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Чарльз Уильямс, 2020

12+

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

© Перевод с англ. Грушецкий В. И., 2020 г.

Перевод выполнен по изданию: Apocryphile Press Edition, 2005. Berkeley, Canada.

Первое издание: 1941, by Faber and Faber Limited, UK.

Посвящается памяти

Алонсо Салазара де Фриаса,

Николя де ла Рейни,

Эндрю Элиота

• Предисловие
•  Глава первая. Предыстория
• Глава вторая. Прибытие дьявола
• Глава третья. Темные века
• Глава четвертая. Колдовство и ересь
• Глава пятая. Время испытаний
• Глава шестая. Молот ведьм
• Глава седьмая. Магическое искусство живо
• Глава восьмая. Великая война
• Глава девятая. Колдовство в Англии
• Глава десятая. Философско-литературные течения
• Глава одиннадцатая. Кризис веры
• Глава двенадцатая. Салем
• Глава тринадцатая. Заключение

Предисловие

Эта книга посвящена краткому изложению истории (начиная с возникновения христианства) заблудшей души, обратившейся к тому, что мы называем магией или (в более вульгарном контексте) колдовством, и реакции Церкви на это явление. То, что подобные души предпочитают магию более благородным устремлениям, неизбежно. Высокая идея добродетели, одобренная властью, в конечном итоге стала либо экспериментальной наукой (степень осуждения науки Церковью, по моему мнению, преувеличена), либо она сокрыта в обрядах Церкви (если их смысл понятен кому-то одному, то, как мне представляется, он должен был бы поделиться этим знанием). Есть еще и третий вариант, при котором высокие истины вырождаются в низкое и отвратительное зло. О нем я и собираюсь говорить в этой книге.

Ни в коем случае не стоит рассматривать эту книгу как источник знаний, необходимых адепту, стремящемуся к посвящению, она не поможет встретить «высокого черного человека», не научит правильно использовать перевернутую пентаграмму. Я вовсе не стремился пощекотать читателю нервы или вызвать в нем мистический трепет. В меру сил я хотел бы рассказать, как оно было на самом деле, то есть изложить по возможности точную историю. Я не собираюсь конкурировать с авторитетными собраниями оригинальных документов, не хочу преувеличивать или преуменьшать роль тех или иных событий, а вот изложить современное мнение об этих событиях мне представляется вполне достойной задачей.

Я назову двух авторов, заложивших основу для изучения нашего предмета. Это покойные д-р Монтегю Саммерс и д-р Генри Чарльз Ли. Первый известен в основном своими переводами из «Молота ведьм», второй опубликовал значительный корпус документов по истории колдовства. Правда, книги увидели свет уже после его кончины под редакцией профессора А. С. Хоуланда. Главы из его «Истории инквизиции» и «Истории инквизиции в Испании» оказались весьма полезны для освещения нашей темы. Оба названных автора имели вполне определенные взгляды на обсуждаемый предмет, хотя их точки зрения были противоположны. Не знаю, чем объяснить это обстоятельство: то ли доверчивостью д-ра Самммерса, то ли скептицизмом д-ра Ли. Но оба были вполне искренни, и оба были достойными учеными, поскольку не исказили ни единого факта, чтобы понадежнее обосновать свою точку зрения.

Признание этих двух авторитетов (и признательность им) и является главной целью нашего предисловия. Разумеется, я пользовался и другими источниками. Ссылки на них даны в соответствующих местах книги. Однако обе упомянутые работы не утратили актуальности и в наши дни. Магия сегодня кажется темой не самой злободневной, и все же о ней стоит говорить. Это одна из многих попыток, возможно, одна из самых ярких, воплотить человеческие стремления к высокому абсолютно негодными методами, доходящими порой до полной извращенности.

 Глава первая. Предыстория

В годы правления Божественного Тиберия христианский мир практически уже возник. По всей Южной Европе и Ближнему Востоку были рассредоточены группы людей, объединенных определенными верованиями и обрядами, определенным и весьма строгим образом жизни. Средоточием этих верований, обрядов и образа жизни было своеобразное и сугубо индивидуальное отношение к историческому процессу. Именно это отличало их от последователей многих других мистериальных верований и философских течений того времени. Некоторые из этих групп делали акцент на обрядовой стороне жизни, другие ориентировались на строгие нравственные правила. Конфликт низменных и высших устремлений человека был характерен не только для ранних христиан. Он был обычным для всего Римского мира, для всех философов, размышлявших о морали.

Христианский мир отличало разве что отношение к Распятому и наделение Его сверхъестественной сущностью. Конечно, жаль, что с самого начала подчеркивалась именно Его нечеловеческая природа. Слово «сверхъестественное» старались не употреблять, и в общем-то напрасно, поскольку в те времена сверхъестественное органично входило в понятие естественного порядка вещей. Просто сверхъестественное было частью такого порядка, который оставался незримым и подчинялся старшим законам незримого мира. В христианстве смысл был любовью, а любовь была смыслом. Любовь являлась смыслом Высшей воли, сознательно ограничившей себя и предоставившей людям право соглашаться или не соглашаться с таким решением.

Мыслители и проповедники ранней Церкви не очень хорошо понимали природу этой высшей и сверхъестественной воли за исключением двух или трех положений. Они были убеждены в том, что все сотворено Божественной волей, что Иисус провозгласил наиважнейшую роль любви для человечества. Он пожертвовал именно тем, что человек все больше и больше начинал отождествлять с собой. Все Его действия были направлены на восстановление добра и святости, утраченных людьми. Иисус желал спасения для всех людей. Но одной только Его великой жертвы было недостаточно. Человек должен был принять божественную волю и ощутить себя причастным жертве. Такой жертвой и стала смерть Иисуса, называемого Христом[1].

Подобные идеи воспринимались в то время вполне органично. Включение сверхъестественного в повседневную жизнь никого не удивляло. А вот то, что сверхъестественное исходило от единой абсолютной воли, выразителем которой был реально существовавший человек, последователи которого предъявляли к жизни исключительные требования — с этим согласиться было непросто. Не тайны христианского мира, а то, каким его видели последователи Христа, противоречило тогдашнему строю мыслей и чувствам людей. Сверхъестественное разрешалось, даже приветствовалось до тех пор, пока не получало четких определений и не становилось догмой. Аллегорические римские боги, символические божества Востока были готовы принять в свою компанию любого нового бога. Вот только этот новый бог не спешил стать новым членом группы. В целом римский мир мог бы принять очередной миф, но не в том случае, когда он становится частью религиозного вероучения; догма в сформулированном виде была совершенно чужда Риму. В лучшем случае его боги являлись символами, в худшем — неким заоблачным пантеоном, причем это относилось и к восточным богам, годившимся только на то, чтобы возглавлять тамошние ритуалы, и к еще менее почитаемым богам римской народной традиции. Этих последних можно считать просто идеализацией человеческих желаний и эмоций. Такая интерпретация устраивала скептически настроенную часть великой империи. Достаточно позволить людям верить в богов по их выбору, и за безопасность государства можно не беспокоиться.

Таким образом, в современном смысле в мире божеств не существовало «добра» или «зла». Зато вполне могли существовать мифы о злых сверхъестественных существах. В стихотворении Вергилия[2] фурии, например, наказывают души грешников. Немало было опасных обрядов, заклинаний жестоких божеств. Были призраки и проклятия, ночные демоны, моровые поветрия и прочие ужасы. Естественно, во множестве появлялись амулеты и обереги (а также их создатели), некромантия и гадания.

Не менее популярными, хотя уже среди совсем другой публики, были литературные произведения на эти темы, наполнявшие читателей ощущением восхитительного страха.

В стихотворении Вергилия, посвященном реставрации юлианской династии и возрождению империи, тема сверхъестественного доминирует. Может показаться, что Воля Юпитера почти соответствует христианской идее всемогущества; особенно в том фрагменте, где говорится о главенствующей роли Римской империи в мире, основанной на воле Юпитера. Однако волевое изъявление божества никогда не выглядит конкретным, в крайнем случае, оно базируется на понятии божественной справедливости, а никак не на божественной любви. С понятиями веры и благочестия Вергилий, возможно, и согласился бы; впрочем, смысл этих понятий у него неизменно окутан тайной. Но если бы он услышал о христианстве, то, скорее всего, отверг бы эту религию, посчитав ее в числе несомненных зол, преследующих предателя Антония и его египетскую любовницу. Но он много знал — как поэт, а не как посвященный, — о мрачной силе чар. Прекрасная, опасная и роковая царица Карфагена, которая почти пленила Энея и мешала Риму, тоже знала об этом. Попав в беду, она обратилась к женщине, владевшей магической силой. Царица Дидона говорит своей сестре Анне: «Я нашла жрицу, хранительницу храма Гесперид.

Жрица сулит от любви заклинаньями душу избавить

Иль, коль захочет, вселить заботы тяжкие в сердце;

Рек теченье она остановит, и звезд обращенье

Вспять повернет, и в ночи из Орка вызовет тени,

Землю заставит стонать и вязы спускаться по склонам.

Боги свидетели мне, твоей головою клянусь я,

Что против воли, сестра, к волшбе прибегаю и чарам.

…

Вкруг стоят алтари. Распустивши волосы, жрица

Сто призывает богов и трижды клич повторяет,

Хаос зовет и Эреб с трехликой Дианой-Гекатой,

Мнимой Аверна водой кропит обильно чертоги,

Травы берет, что медным серпом при луне на полянах

Срезала в полном цвету, ядовитым налитые соком,

Также нарост, что со лба жеребенка тотчас по рожденье

Сорван, чтоб мать упредить.

Рядом царица стоит, муку́ священную держит,

Ногу разувши одну, распустив на одежде завязки;

К смерти готова, зовет в свидетели звезды, которым

Ведомо все, и молит богов, — если бог справедливый

Мстит вероломным в любви и печется о тех, кто обманут.[3]

Этот пример взят из литературы, а литература не всегда точно отражает социальное или моральное содержание культуры. Однако, события, представленные в этом отрывке, независимо от того, насколько подлинно их описание, безусловно, воспринимались с большой опаской в общественной жизни того времени. Недавно созданная Империя принимала меры против зримых и незримых опасностей. Вторжение в Рим религий и суеверий с Востока считалось, как и всегда, нежелательным, и Вергилий в «Энеиде» с осуждением относится к восточной магии. Правительство империи постаралось обезопасить общество от прямого вторжения магии, но что оно могло поделать с восточными мифами и ритуалами, проникавшими практически во все сферы жизни? Поначалу императоры без особого желания позволяли обожествлять себя, да и то лишь в восточных провинциях, но со временем признание божественной сущности власти стало краеугольным камнем, на котором проверялась лояльность рядового римлянина государству. Церемониальный характер правителя-божества, конечно, противоречил основам христианской веры, однако не подразумевал ни сверхъестественной силы, ни сверхъестественного знания, присущих христианству, а именно с ними и боролась римская власть, справедливо полагая их угрозой государственной политике.

Если ненасытное любопытство Божественного Юлия могло себе позволить чисто интеллектуально изучать самые разные движения духовной жизни в империи и даже кое-что заимствовать из усвоенного, то его преемникам приходилось более тщательно защищать свои интересы. Угрозой для них представлялось любое гадание, любые предсказатели — храмовые жрецы или частные гадатели — все они со своими прорицаниями могли вызвать смуту в обществе. Например, вопросы о вероятной продолжительности жизни Императора, независимо от того, как будет произведен поиск ответа — по движению небесных тел или по знакам из царства мертвых — очевидно подрывают основы стабильности государства; а ведь люди интересуются и ближайшим будущим Империи. Гай Меценат[4], с опаской относившийся к недавно обретенному миру, посоветовал своему господину Августу запретить все виды гаданий и колдовства. Август, поразмыслив, согласился и издал соответствующий эдикт. Он вернул значимость древнеримским храмам; восстановил родовые обряды; и в то же время заставил сжечь все гадательные книги числом около двух тысяч. Любые обращения к колдунам и прорицателям были запрещены под страхом смерти. Ни Император, ни кто-либо из его подданных не должны подвергаться воздействиям со стороны каких-либо потусторонних сил или получать любые сведения магическим образом. Его преемники время от времени обновляли эдикт и следили за его исполнением.

Таким образом, достигался политический результат, которого, собственно, и добивалась власть: отныне любое колдовство объявлялось злодеянием, направленным против жизни или имущества. Вопросов веры императорский указ не касался. В принципе, власть не возражала против того, чтобы кто-либо изучал расположение звезд на небосводе или произведения греческих поэтов. Так же власть не препятствовала христианам вместо Юпитера поклоняться Иисусу. Естественно, со временем пришлось принимать меры против христиан, как прежде они принимались против прорицателей, и по той же самой причине — христианство стало представлять политическую опасность. В качестве примера можно вспомнить рассказ Тацита[5] о заговоре Либона Друза. Сенатор Фирмий Кат сознательно толкнул молодого Друза из рода Скрибониев на опасный путь. Кат говорил с ним о величии его семьи; искушал роскошной жизнью; и в конце концов склонил легковерного юношу к увлечению предсказаниями халдеев, таинственными обрядами магов и снотолкователями. В итоге Либон дошел до того, что упросил некоего Юния вызвать заклятиями из подземного царства тени его великих предков. Юний тут же донес на Либона консулам. Либона вызвали в Сенат и Тиберий предложил ему объяснить свое поведение. Обвинение представило совершенно нелепые письма Либона, например, в одном из них он спрашивал магов, будет ли он настолько богат, чтобы покрыть деньгами Аппиеву дорогу[6] вплоть до Брундизия. Среди документов обвинения было и письмо, в котором против имен Цезаря и некоторых сенаторов рукой Либона были проставлены зловещие таинственные знаки. Либон отрицал свою причастность к этому письму, тогда было принято решение допросить под пыткой его рабов. Но древнее сенатское постановление запрещало пытать рабов, когда дело шло о жизни и смерти их господина. Тиберий приказал выкупить рабов Либона, чтобы на законном основании подвергнуть их пыткам. Дело было отложено; и в тот же вечер несчастный молодой дурачок покончил с собой. В результате были приняты новые указы против всех, практикующих магию. Последовали аресты астрологов и магов. Одного из обвиняемых сбросили с Тарпейской скалы, а другого консулы, повелев трубить в трубы, казнили за Эсквилинскими воротами. И все же по официальной линии консультации у магов продолжались. Астрологи не были редкостью даже в самом близком окружении императора. Там они считались вполне полезными, поскольку оккультные действия Императора по определению считались частью его заботы о благе государства. Поговаривали, что при дворе практиковались и куда более мрачные вещи, но чего не сделаешь ради государственной пользы. В царствование императора Адриана его молодой фаворит Антиной скончался в Египте при загадочных обстоятельствах. Ходили слухи, что эта смерть не была случайной; Адриан был весьма сведущ в магии, и его любимец был принесен в жертву, дабы поддержать здоровье самого Императора.

Некоторые сведения о магии можно почерпнуть из биографии Луция Апулея, римлянина и африканца; он родился в Нумидии[7], около 125 г. Он много путешествовал по Ближнему Востоку и был посвящен в тайны Изиды и Осириса. Апулей — автор одного из самых известных в мире романов — «Метаморфозы или Золотой осёл», который содержит сведения о религиозных посвящениях и черной магии.

Это замечательный роман. Автор не только убеждает читателя оставить свое скептическое отношение к событиям, описанным в романе, но и поверить в них. Вот как в манере Вергилия Апулей описывает возможности могущественной ведьмы: «колдунья власть имеет небо спустить, землю подвесить, ручьи твердыми сделать, горы расплавить, покойников вывести, богов низвести, звезды загасить, самый Тартар осветить!»[8] Но это не следует воспринимать всерьез; дальнейшие образцы ее искусства преподносятся с юмором. «Кабатчика одного соседнего и, значит, конкурента, обратила она в лягушку. И теперь этот старик, плавая в своей винной бочке, прежних посетителей своих из гущи хриплым и любезным кваканьем приглашает». Следующий фрагмент представляется и вовсе сплошным гротеском: «Судейского одного, который против нее высказался, в барана она обратила, и теперь тот так бараном и ведет дела». Автор рисует вроде бы обычный мир, где, однако, вполне возможны подобные метаморфозы. Впрочем, этот же мир может временами становиться и ужасным, на это явно намекает и стиль повествования, и грубоватый юмор, призванный на защиту от зловещей магии. В то время верили, что смех может защитить от страха. Девятая книга содержит, пожалуй, наиболее показательный фрагмент. В ней рассказывается о жене, за распутство изгнанной из дома мужа. Замыслив месть, отыскала она ведьму и потребовала, чтобы та чарами извела ее мужа. Ведьма насылает на беднягу тень некой умершей насильственной смертью женщины. «Почти что ровно в полдень на мельнице появилась какая-то женщина, полуприкрытая жалким рубищем, с босыми ногами, изжелта-бледная, исхудалая, с лицом, почти целиком закрытым распущенными, свисающими наперед волосами, полуседыми, грязными от пепла, которым они были осыпаны; черты ее были искажены следами преступления и необычайной скорбью. Явившись в таком виде, она кладет тихонько руку на плечо мельнику, словно желает с ним поговорить наедине, уводит его в спальню и, заперев дверь, остается там долгое время». Когда работники, не дозвавшись хозяина, врываются, наконец, в комнату, никакой женщины там нет уже и в помине, а хозяин висит в петле на одной из потолочных балок.

Разумеется, этому фрагменту древнего романа можно подобрать множество аналогичных современных историй о призраках, но стоит обратить внимание на то, что в нынешних страшилках жертва обычно сама является грешником, следовательно, сверхъестественные видения как бы вполне уместны, а появление вестника смерти, который, по словам Апулея, исходит из подземного мира, оправдано самой природой первородного греха. Но у Апулея нет даже намека на справедливость воздаяния. Есть лишь зависть или ненависть, вооруженная магическими способностями. На мельницу к вполне положительному честному мельнику является призрак и одним своим видом, а возможно, и другими тайными способами, о которых Апулей умалчивает, доводит беднягу до петли. Похоже, против такой злобы в этом мире не должно быть никакой защиты, кроме разве что тайных ритуалов, которыми, кстати, владел и сам Апулей; священных ритуалов высшей богини — Изиды, одним из божественных проявлений которой является Прозерпина, «ночными завываниями ужас наводящая, что триликим образом своим натиск злых духов смиряешь и над подземными темницами властвуешь, по различным рощам бродишь, разные поклонения принимая».

Именно эта богиня освобождает Апулея в конце от его собственной метаморфозы, напоминая ему, что «когда, совершив свой жизненный путь, сойдешь ты в царство мертвых, то, как видишь меня сегодня здесь, так и там, в этом подземном полукружии, найдешь ты меня просветляющей мрак Ахеронта, царствующей над стигийскими тайниками и, сам обитая в полях Елисейских, мне, к тебе милостивой, усердно будешь поклоняться».

Благополучный конец, как в сказке, не умаляет, однако, серьезности истории, кипящей всеми видами человеческих страстей. А «триликий образ», смиряющий натиск злых духов, подчеркивает ужас явившейся мельнику мертвой женщины. Разумеется, нет и намека на то, что мельник отличался особой праведностью, но не стоит требовать слишком многого от автора. Он все же писал роман, а не философский трактат. Но призрак женщины словно бы обретает дополнительную реальность волею великой Исиды. Благодаря ее божественной силе все магические действия становятся более достоверными. А ведь в те времена роман Апулея знал весь просвещенный мир.

Было бы не сложно списать все на литературный эксперимент автора, если бы к счастью не сохранилась еще одна работа того же Апулея, его «Апология, или Речь в защиту самого себя от обвинения в магии». Его произведения, как видно из знакомства с «Апологией», во-первых, довольно точно воспроизводили тогдашнюю жизнь, а во-вторых, могли обернуться серьезной опасностью, дойди дело до суда. Однажды Апулей оказался в Эе (современный Триполи), и там женился на некой богатой вдове Пудентилле. Раздосадованные родственники ее покойного мужа обвинили Апулея в безнравственности и колдовстве, в том, что он с помощью магии склонил Пудентиллу к браку, имея в виду прежде всего ее немалое состояние. Дело было рассмотрено в суде, перед проконсулом Клавдием Максимом, где-то между 155 и 161 гг. Апулей защищал себя сам и был оправдан.

Что касается обвинения в колдовстве, он начал с того, что вред магии не очевиден. Маг –всего лишь жрец, потому что слово «маг» (по его словам) имеет персидское происхождение и означает человека, обладающего навыками проведения священных обрядов и жертвоприношений, знающего различные религиозные системы и хорошо в них разбирающегося, т. е. «наука, угодная бессмертным богам, обладающая знанием того, как чтить их и поклоняться им. Она безусловно священна, и божественное ведомо ей, она знаменита еще со времен Зороастра и Ахурамазды, своих основателей. Она — жрица небожителей, ее изучают как одну из наук особенно необходимых царю, и у персов не разрешают сделаться магом первому встречному, как не разрешают ему и стать царем…

Но если, вместе с толпой, мои обвинители думают, что маг это только тот, кто вступил в общение с бессмертными богами, узнал какой-то невероятной силы заклинания и поэтому может исполнить все, чего ни пожелает, то я чрезвычайно изумлен, как они не побоялись обвинять человека, который, по их же собственным словам, обладает такой безграничной властью». Апулей в свою защиту указывал на то, что впоследствии получило широкое распространение, на страх, который должны испытывать все, кто осмелится угрожать магу. «Но уж если кто-нибудь посягнет на жизнь мага (я употребляю это слово в том смысле, какой ему придают они), то какими провожатыми, какими предосторожностями, какой охраной сумеет этот человек предотвратить незримую и неизбежную гибель? Разумеется, никакими». Вот почему обвинять в таких преступлениях значит не верить в них.

Но на самом деле истцы не обвиняли Апулея в таком огромном могуществе. Их жалобы и доказательства строились на мелочах. Так они объявили, что Апулей приобрел странную рыбу для своих заклинаний. В отместку Апулей тут же заявил, что рыбу в качестве ценного магического атрибута не упоминает ни один магический авторитет. Второе обвинение состояло в том, что он якобы околдовал некоего мальчика и мальчик этот сошел с ума. Это было действительно опасное обвинение. Апулей готов был отвечать за свои действия, но никак не за божественный промысел. «Впрочем, я верю Платону, что существуют какие-то божественные силы, стоящие по своей природе и положению между богами и людьми, и что они управляют всеми прорицаниями и чудесами магов. Почему же невозможно, размышляю я, чтобы человеческая душа, а в особенности — простая душа ребенка, то ли в ответ на какие-то стихи, то ли под воздействием опьяняющих запахов, погрузилась в сон, испытала полное отчуждение от всего окружающего и забыла о нем; чтобы, утрачивая на короткое время память о собственном теле, она вновь обрела свою исконную природу, которая, разумеется, бессмертна и божественна, и в таком состоянии, как бы в некоем сне, предсказывала будущее…». «Но эта самая магия, насколько мне известно, — занятие, порученное бдительности законов и уже издавна запрещенное XII таблицами из-за ее таинственной власти над урожаем. Стало быть, она не только отвратительна и ужасна, но и безусловно сохраняется в тайне; при занятиях ею обычно бодрствуют по ночам, прячут ее во мраке, она избегает свидетелей, а заклинания произносятся шепотом. И это при ней, по мнению моих обвинителей, позволено было присутствовать пятнадцати рабам? Не только что рабы, но даже из свободных очень немногие допускаются к участию в ней».

По другому обвинению доказательства сводились к тому, что в одной из комнат стены почернели от сажи и сожженных перьев птиц, принесенных в жертву в ходе ночных священнодействий. «Говорят также, будто я велел сделать какую-то статуэтку, изготовив ее, по их словам, для преступных занятий магией, тайным образом и из крайне редкого дерева. И хотя по внешности это — безобразный и страшный скелет, я, как они говорят, отношусь к нему с большим почтением и называю его греческим словом βασιλεΰς, царь».

По всем этим пунктам Апулей не испытывал особых трудностей в доказательствах своей невиновности. Обвинения были ложными и фальшивыми. Но это были обвинения, представленные суду в одном из главных городов Империи, и разбирать их предстояло проконсулу Клавдию Максиму, назначенному на должность императором Антонином Пием. Поэтому суду надлежало рассматривать все, даже невероятные обвинения. Итак, Апулея обвинили в том, что он с помощью магии склонил Пудентиллу не только выйти за него замуж, но и передать ему собственность. В аналогичных случаях в английском судопроизводстве в отношении завещаний применяется формула «неподобающее воздействие». Разница между «неподобающим» и «магическим» — это всего лишь разница между двумя видами воображения.

Именно в такой интеллектуальной атмосфере происходило становление молодой Церкви; это были слова, которые она слышала, и хотя глаза ее были устремлены на ее собственного Божественного Героя, окружали ее церемониальные посвящения, магическая мысль как высокое искусство, а еще магия, как тайный и отвратительный ритуал ради общения с другими божествами посредством жертвоприношений и варварских песнопений. Апулей, по его собственным словам, был скромным учеником искусства, известного Зороастру и Платону, «способа общения», связывавшего людей с божественным миром. Его враги вели себя вполне естественно: подкупали рыбаков, чтобы подбросить ему рыбу для заклинаний, или устраивали в его собственной комнате капище для молитв какому-то неведомому базилевсу. Да, таков был в те времена Рим.

Но была другая традиция, о которой Церковь, конечно, знала. Язычники, к которым пришли апостольские миссионеры, тоже умели гадать и владели магией. Евреи помнили собственные заветы. Закон содержит Божественное повеление: «Ворожеи не оставляй в живых» (Исход XXII. 18), и последователи Закона осуждали тех, кто обращался к волхвам, верил предзнаменованиям, советовался с прорицателями, вопрошал мертвых. Проклятия адресовались, главным образом, двум категориям — прорицателям и злоумышленникам, но под злом здесь подразумеваются, прежде всего, сверхъестественные средства. Пророки Господа были посланы Им одним; в остальном — «да не будет у тебя других богов пред лицем Моим… не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой» (Исход, ХХ.3—5).

Тогда, в этой старой еврейской традиции еще не было четко сформулированных представлений о дьяволе. Видимо, неверно говорить, что в еврейскую традицию зло пришло поздно, но метафизическое определение запоздало, миф опоздал. Существовали гадатели и волшебники; мир, из которого евреи выбрались с таким трудом, был полон мифами. Так было в Египте, Ассирии и Риме. Но духовный мир, наполненный всем этим, был изучен слабо. Канонические книги Ветхого Завета практически не говорят о зле; дьявол нигде не упоминается прямо, и даже в истории об Аэндорской волшебнице (I Царств. XXVIII), явной некромантке, дьявол не присутствует. Упоминание в книге Иова (Иов, I, 6) уникально, к тому же никакого духовного злодеяния там не происходит. Самый ранний миф о происхождении зла и о падших ангелах излагается в Книге Бытия (VI.4). Преподобный Н. П. Уильямс говорил, что «всеобщая греховность, которой оказалось заражено человечество, вытекает из темной мутной реки, берущей начало из единого источника, а именно из нечестивых союзов ангелов и человеческих существ, плодом которых стала совокупность из смертных и бессмертных сущностей».[9]

«… сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали [их] себе в жены, какую кто избрал». Именно здесь, а не в рассказе об Адаме и Еве, описано грехопадение сексуального характера, и в этом ужас идеи совокупления ангельских существ и человека, в результате чего возник новый способ существования. Смысл ангела в том, что он не человек, и в этом смысле ни один человек никогда не мог и не может быть ангелом, поскольку весь смысл Христа заключался в том, что Он был человеком. Союз небесного ангела и земной женщины был оскорбителен для ангельской сущности. У других народов могут быть легенды о богах и богинях, любивших смертных, но сами-то олимпийцы, если не понимать их как абстракции, были людьми. С нашей точки зрения или с точки зрения скептиков абсурдно или аморально представлять себе богов, действующих таким образом, но в первую очередь это невозможно. Однако это все же случилось. Небесные существа, постоянно лицезревшие Трон Господень, имели глаза и чувства. Однажды они взглянули в другую сторону и снизошли. Из этого таинства возникли великаны, которые «пожрали человечество»; и из этой же тайны возникли оккультные знания, искусства и ремесла. Секреты изготовления оружия и доспехов, магии и гадания перешли в ведение человека.

Церковь очень рано ощутила внутри себя отголоски магического искусства. В повествовании о Рождестве сказано, что «пришли волхвы с востока в Иерусалим».

Это не были никакие короли; странные путешественники, отыскавшие дом в Вифлееме, были искушены в астрологии; они предсказывали судьбу по звездам; и их путеводная звезда сама была судьбой, предзнаменованием суда или великой радости. «Бог, ангел, дух, звезда, возможно, являются взаимозаменяемыми терминами»[10].В египетском магическом папирусе было написано, что «сияющая звезда должна спуститься и расположиться посреди зала, и когда пред твоими глазами сойдет звезда, ты увидишь ангела, которого ты призвал, и сможешь внимать советам богов». Волхвы, практиковавшие высокое искусство астрологии, в евангельском повествовании узрели путь, проложенный в небесах; подобный же путь они проложили на земле; и хотя из-за ошибки в расчетах немного задержались в Иерусалиме, вышли из города и шли, пока звезда не указала судьбоносное место. Они вошли и узрели Бога-младенца; и тогда они возложили к Его ногам священные и символические подарки. Осознанно или нет, молодая Церковь видела в странниках магов, по сути, отказавшихся от своего искусства. Восточные мудрецы принадлежали к тому типу, который описал Апулей; их мудрость была «верховной жрицей небесных сил». Тем не менее, к добру или к худу, этот астрологический прогноз был принят и на том астрология закончилась навсегда. Больше не будет никаких предсказаний, и тому есть по крайней мере две причины.

Первая заключалась в том, что будущее не может и не должно быть предсказано, так как оно зависит от Божьей воли и от свободного выбора людей. Бог может знать, что произойдет, потому, что это уже было для Него, а также потому что Он это предвидел. Но для смертных будущее неведомо, поскольку человек свободен в принятии решений. Вторая причина состоит в том, что будущее не имеет значения. «Что Бог не делает, все к лучшему». С этой точки зрения знание будущего представляется не столько аморальным, сколько не относящимся к реальности божественной любви, любви в любой момент времени. Это и только это имеет значение.

Волхвы были первым обретением Бога-Младенца. «Они ушли, — писал впоследствии Иустин Мученик, — от той власти, которая восприняла их как добычу»[11]. Можно сказать, это была первая интеллектуальная победа Веры. Однако она еще не предрешала успех нового учения. После этой победы Господь больше не обращал внимания на магов. А вот апостолов, отправлявшихся в греко-восточный мир Империи, маги окружали буквально со всех сторон.

Самой популярной оказалась история с Симоном Волхвом. Этот рассказ известен по разным документам второго и третьего веков; к четвертому веку история обретает свою каноническую форму. В те времена сюжет выглядел весьма романтично, включал кораблекрушения, разлуки с семьей и даже богословские прения.

Литературные традиции, заложенные Апулеем, здесь обогащаются даже более серьезными назиданиями, чем в «Золотом осле». Если роман Апулея содержит множество магических сцен, то история Симона Волхва сфокусирована на одной серьезной фигуре мага. Но это уже более поздняя сюжетная традиция, где божественной воле противостоит одинокая фигура «злодея». В ранних литературных произведениях Исида, например, не могла быть такой универсальной фигурой, какой стал Христос для читателей христианских времен, да, собственно, она и не являлась исторической фигурой. Образ Симона Волхва лишен возвышенности древних магов, он выглядит более приниженным и развращенным. Магов загоняли в оппозицию Искупителю, и непременно снабжали отрицательными чертами, поскольку они дерзали соперничать с Богом.

В начале истории Симон хотел, чтобы его считали надчеловеческой силой, которая даже выше Бога-Творца. «Бог-Творец» здесь — старое гностическое божество, не очень-то разумно создававшее миры. А вот где-то над ним и поодаль от него существовал высокий и бесстрастный Бог истинной природы, к которому Христос должен был привлечь избранных. Именно такой божественной сущностью и стремился выставить себя Симон. Однако начинал он с малого. Симон стал членом небольшой общины учителя Досифея. Община состояла из тридцати адептов внутреннего круга, как бы символизирующих лунный цикл, и одной женщины, которую звали Луной, а по некоторым другим данным просто Еленой. Члены секты, не входившие во внутренний круг, должны были ожидать, пока кто-нибудь из внутреннего круга умрет и освободит место. Именно так Симон и попал в число избранных. Далее он завязал более тесные отношения с Луной, после чего вытеснил из общины Досифея и вскоре удостоился внутри секты звания «Постоянного», блаженного и нетленного, и вообще верховного бога, явленного в прошлом, настоящем и будущем. Что касается Луны или Елены, он учил, что она была низвержена с самых высоких небес, где была творческой мыслью верховного божества, той самой мудростью, матерью всего того, о чем спорят греки и варвары. Впрочем, члены секты в силу собственного невежества не вдавались в философские детали, им было достаточно видеть в Елене женщину, живущую с первым и единственным Богом. Мы, конечно, могли бы многое предъявить Симону, но сейчас это уже не имеет смысла. Как бы там ни было, Симон возглавил общину (Досифей вскоре умер), сформировал школу адептов, провозгласил себя божеством, а Елену — божественной мудростью. Магом он был, судя по всему, умелым — мог становиться невидимым, летать, проходить сквозь стены, способствовать плодородию, а также якобы возводить на троны и свергать правителей. А еще он был знатным некромантом. Однажды он «превратил воздух в воду, воду — в кровь, создал плоть и, в результате, вылепил новое человеческое существо — мальчика». Затем он убил его, потому что душа, освободившись от тела, обретает способности предвидения, и может быть использована для целей некромантии и гадания. Говорится, что даже ангелы не смогли помешать Симону завладеть душой этого мальчика.

Серьезный конфликт возник у Симона с Петром. В какой-то момент чтобы скрыться от преследователей Симон с помощью магии даже надел на себя личину другого человека, но в конце концов и он, и Петр пришли в Рим и предстали перед Нероном. Симон появился в Риме довольно эффектно, «как туча, от которой во все стороны расходились яркие лучи»; когда туча исчезла, на ее месте посреди толпы оказался Симон. Петр же пришел из Иерусалима морем. Два чудотворца устроили магический поединок. Огромная собака и младенец свидетельствовали против Симона. В ответ на это Симон поднялся в воздух, но по молитве Петра лишился сил и рухнул на землю.

Описываемые события приводят к печальному выводу. Симон Маг из мастера адептов превратился в вульгарного чудотворца, впрочем, и Петр не намного лучше. Но за спиной Петра стоит новая религиозная доктрина, а у Симона ничего подобного нет. По сути, только это и важно.

Учение о Сверхъестественной Воле возникло в мире, где само существование сверхъестественных сил воспринималось как вполне обычное. Считалось, что люди при желании могут действовать с помощью этих сил. Владеющие магией подразделялись на четыре категории. Первую составляли ведьмы с зельями и ядами, то есть злые колдуны низшего сорта. Вторая категория — жрецы, подобные описанным Вергилием, владевшие заклинаниями. Исходя из определенных представлений о силах, действующих во вселенной, они находили нужный баланс движений и звуков, управляли природными и общественными явлениями вплоть до контроля над властью людей и богов. Третью категорию составляли прорицатели и астрологи, которые предсказывали будущее и читали судьбы по звездам. Наконец четвертая, самая малочисленная категория была представлена истинными магами, для которых магическое искусство действительно являлось «верховной жрицей небесной»; они учились всю жизнь, радели о чистоте учения, имели твердые понятия о чести и долге, и стремились к возвышенному союзу с некоей абсолютной силой. Такие представители магического знания существовали, но свою весьма секретную науку оберегали от посторонних самым тщательным образом.

Миф об ангелах, обративших взоры на дочерей человеческих, породил богохульственную традицию сексуального союза чуждых и противоположных натур. Однако именно эта традиция ближе всего соприкасается с центральной догмой Церкви, в соответствие с которой Нечто (отнюдь не чуждое, не противоположное, но совершенный дух) вошло в чрево женщины и привело к великим последствиям.

[1] Христос означает «помазанник». Имеется в виду причастность Иисуса Святому Духу через помазание (елеем). В Ветхом Завете помазанниками назывались цари и первосвященники после прохождения обряда помазания, утверждавшего избранность. (Здесь и далее примечания переводчика, кроме отдельно оговоренных примечаний автора.)

[2] Публий Вергилий Марон — римский поэт (70–19 до н.э.). До нас дошли три основных произведения: «Эклоги», десять стихотворений-наставлений, «Георгики», дидактическая поэма о сельском хозяйстве; и «Энеида», эпическая поэма о легендарном троянском герое Энее.

[3] Вергилий, Энеида, часть IV. Перевод с латинского С. А. Ошерова.

[4] Гай Меценат — римский вельможа (I в. до н.э.), покровитель поэтов и художников.

[5] Публий Корнелий Тацит (середина 50 — около 120 г.) — древнеримский историк, один из самых известных писателей античности, автор «Истории» и «Анналов». Автор ссылается на фрагмент книги II, 27

[6] Апиева дорога проложена в 312 г. до н.э. от Рима на юг Италии сначала до Капуи, а затем до г. Брундизия.

[7] Нумидия — в древности область в Северной Африке (современная северная часть Туниса и Алжира).

[8] Апулей, «Метаморфозы», книга I, 8. Перевод с латинского М. Кузмина.

[9] Н. П. Уильямс. Идеи падения и первородного греха. Оксфорд, 1924.

[10] Так считал д-р Лоутер Кларк, архиепископ Йоркский. (Прим. авт.)

[11] Иустин Философ (Иустин Великий, Иустин Римский, Иустин Мученик, ок. 100—165 гг.) — раннехристианский мученик и апологет. Причислен к лику святых в Православной и Католической церквях. 

Глава вторая. Прибытие дьявола

В Евангелии от Луки сказано, что Христос по возвращении семидесяти учеников сообщил им: «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию»[1]. Если слово «небо» здесь означает Царство Небесное, тогда Иисус видел его уже очищенным от зла, и потому обещал: «Ничто не повредит вам», обращаясь к тем благословенным, которые были с Ним.

Подобное убеждение, похоже, было характерно для ранней Церкви; по собственному опыту ее члены знали то, что их наследники могли знать только по вере. Наступила полная свобода. В конце первого столетия Святой Игнатий[2] говорил о магах Вифлеема: «С того времени все колдовство и всякое волхвование было упразднено». Предсказатели утратили возможность предсказывать, могучие чудотворцы, заклинания которых сотрясали небо и землю, поумирали, не стало ночных кладбищенских призраков. В новом царстве ничему этому уже не было места, стало быть, и воевать с ними не было необходимости. Ведь сатана упал, как молния, с того неба.

Были однако и другие слова. Иисус говорил Петру: «… сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу, но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих»[3]. Задачей Петра было убеждать и утверждать, а не проклинать и опровергать, строить, а не сражаться. Святой Павел, правда, говорил о борьбе с княжествами и властями, и после него этот один из главнейших духовных конфликтов стал для Церкви еще важнее (увы! не в нынешних обстоятельствах). К концу второго века стало ясно, что и колдовство, и заклинания по-прежнему остаются в мире. Ириней[4], размышляя об Антихристе, писал: «Пусть никто не думает, что он совершает эти чудеса божественной силой; это сила магии». Триумф прошел, а неприятности остались. Небеса начинали все больше походить на небо, а не на душу; если сатана пал, как молния, то пал-то он на землю, и последствия его падения здесь были подобны удару молнии: он сжигал и уничтожал, а поскольку он свободно передвигался по всему миру, то и следы его деятельности обнаруживаются везде.

Истина же состояла в том, что Церковь начала испытывать нужду во враге, которого она могла бы свято ненавидеть. Врагу дозволено было духовное противостояние, но вовсе не ответная ненависть. Вздымались кресты, пылали костры, дикие звери вырвались на свободу. В мире, полном странных сект, диких легенд и ужасных обрядов, в мире, наполненном незримой силой, Церковь начала осознавать царивший повсюду антогонизм. Апокалипсис, в том числе канонический, начался.

Колдовство, направленное против империи или против соседа, продолжало существовать, как ни в чем не бывало, просто теперь оно существовало вне пределов Церкви. По-прежнему люди прибегали к гаданиям, а некоторой толикой «белой магии» — целительных заклинаний, защитных чар, драгоценных камней, амулетов и оберегов против болезней и сглаза — можно было и пренебречь. Церковь этими методами не пользовалась, поскольку все целительные силы она сосредоточила внутри себя, ее харизматическое служение было дано Христом. Сила Святого Духа распространялась на верующих, а там, где Дух не помогал, оставалась альтернатива — радостное подчинение. Так что на «белую магию» можно было не обращать внимания. Но оставалась черная.

Новая сила, пришедшая на континент, была враждебна колдовству. И гадания, и колдовство не различались и не одобрялись. История Симона Мага наглядно показывает противоречия старого и нового. Новая магия не ограничивалась соседским плетнем, она стремилась к всеохватности, даже масштабы Империи были для нее тесны. Любовь не только изливала любовь, но и сама могла быть любимой; это стало великим откровением. Но если любовь можно было любить, то ее можно было и ненавидеть. Если в мире проявила себя сверхъестественная воля, то колдовство неизбежно должно было стать ее врагом. В принципе, злокозненность должна быть присуща всем неверующим. «Кто не со мной, тот против меня», причем часто не преднамеренно и даже не осознанно. Но в корне колдовства лежит злой умысел. Чей? Церковь все отчетливее ощущала злобу той молнии, павшей с небес, и тех, в ком все еще горит ее смертельный отсвет.

«… ибо идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего[5]». Стало быть, сатане позволено было прийти. Великие ритуалы, направленные на совершенствование, его не трогали, поскольку силу имели только внутри Церкви. Важнее другое: Церковь стала уделять ему все больше внимания, да и не только Церковь — философы тоже думали о нем. Источником дуализма стала Персия. Плутарх размышлял об идее злой мировой души. Гностики толковали сам акт творения как зло. Манихеи объявили злом материю. Ереси, разделяя дух и материю, именно здесь проводили границу между добром и злом. Но Церковь понимала, что зло содержится как в духе, так и в материи. Империя и Церковь пребывали в состоянии войны. Империя запрещала деятельность Церкви, и Церковь обратилась «против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной[6]».

Ранние христиане видели образы духовного зла в храмах, улицах и частных домах Империи — везде, где стояли алтари или изваяния старых богов. Церковь считала преступным употребление пищи с жертвенников идолам. Такая еда считалась безнравственной, подчеркивая безнравственность идолов, которым она предлагалась. Само их существование допускалось лишь для того, чтобы страстно отвергать их; в них видели обиталище надежд на злые силы, воплощенные и в храмах, и в названиях мест. Мысль о том, что идолы искажают представления о Боге, в молодой Церкви еще не нашла широкого распространения. Афродита и Арес, Гера и Геракл не воспринимались как образы Искупителя; и если бы они не пребывали в ранге богов, а всего лишь знаменовали собой внутренние желания и эмоции, в них еще труднее было бы распознать образ Единого. Даже в вечной деве охотнице Артемиде в таких странных ипостасях, как многогрудая Артемида Эфесская, никто не подозревал отображения святого целомудрия благословенной Матери Божественного Сына. Философские построения первых двух веков не поднимались до синтеза, который даже после двадцати прошедших столетий остается немного притянутым за уши. Боги Вергилия не были похожи на нечистых духов Книги Еноха[7]. Богословие по мере своего развития создало довольно сложные модели небес и адских бездн. Постепенно складывалось понятие о природе Христа. Понятие Святого Духа существовало издревле. Описания ангелов были заимствованы у евреев.

То, как развивались эти представления, особенно хорошо видно на двух примерах: «Тебаис» Статиуса[8] и «О Граде Божием» св. Августина. Первое произведение служит источником деталей взаимоотношений дьявола и человека. «Житие преподобного Антония», написанное святым Афанасием, рассказывает о том, как дьявол предстал перед Антонием в образе черного отрока. Этот чернокожий входит в христианский мир одним из первых, если не самым первым. В дальнейшем упоминания «чернокожих» или просто «черных людей» часто встречаются в работах по истории колдовства. Но здесь он является не только как дьявол-личность; он пытается доказать, что олицетворяет скрытую злую часть внутренней природы Антония. Однако ему не удается смутить подвижника, и Антоний отвечает ему: «поэтому и достоин ты великого презрения. Ибо черен ты умом и бессилен, как отрок»[9].

Во всех этих рассказах явления нечистого иногда явственны, а иногда призрачны. Иногда дьявол преследует цель запугать, иногда — соблазнить. Такие подходы смущают не только плоть, но и разум. К тем, кого не удается смутить в чувственной области, применяют более тонкие методы. Демоны говорят им: «Смотри, мы покажем тебе, что должно произойти», и в ход идут яркие фантазии. Такие испытания — это всегда вызов, призыв к тщательному расследованию. Так это и повелось в христианском мире с тех пор, как Дева задумалась над пророчеством архангела[10]. Отшельники пытали свои видения: «Скажи мне: гений ты, иль бог, иль демон?»[11], размышляя так: если это видение от Бога, тогда наша вера возрастет; но если этого не случится, то враг сам будет посрамлен и сгинет. Таков был опыт святого Антония, когда враг, с легкостью создающий любые видения, послал против него призрачных льва, волка, быка и змея. Антоний только смеялся и дразнил их: «Если можете и имеете надо мною власть, то не медлите и нападайте. А если не можете, то для чего мятетесь напрасно?»[12].

Другому отшельнику, преподобному Макарию Египетскому, случилось как-то раз рассеять колдовство. Некий чародей «очаровал глаза всех, смотревших на женщину, устроив так, что она казалась всем не женщиною, имеющею человеческий вид, но животным, имевшим вид лошади»[13]. Муж привел ее к Макарию. Святой посмотрел на нее и спросил: «Что ее беспокоит?» Ему сказали, что она была женщиной, которая превратилась в кобылу. Тогда Макарий сказал: «Вы сами подобны животным, так как глаза ваши видят скотский образ. Она же, как создана женщиною, так и остается ею, она не изменила своей человеческой природы, но лишь кажется животным вашим глазам, обольщенным волшебными чарами». Затем он, подобно волшебникам из «Тысячи и одной ночи», взял воду, благословил ее, плеснул на женщину, помолился, и она приняла в глазах окружающих привычный свой вид.

Период, на протяжении которого Церковь то и дело сталкивалась с иллюзиями, продолжался довольно долго. Маги и даже ангелы стремились воздействовать прежде всего на сознание и воображение; тело испытуемого эмоционально реагировало на эти сигналы, таким образом переводя эффект воздействия в реальность.

Некий отшельник Илия был терзаем похотью, и во сне увидел трех ангелов, которые схватили его за руки и за ноги, и один из них взял бритву и изуродовал его, естественно, не на самом деле, а лишь призрачно, но после этого отшельник излечился от своего недуга. С этого момента ничто не отвлекало его от молитвы, и чувственная сфера полностью подчинялась ему.

Но, пожалуй, самое поразительное из призрачных воздействий досталось святому Пахомию Великому и его ученику Феодору. На этом фрагменте стоит остановиться подробнее.

Однажды ночью преподобный Пахомий и Феодор, проходя по монастырскому двору, узрели перед собой призрак женщины неземной красоты, «полный глубочайшего обмана». Несмотря на их молитвы, призрак приблизился, став почти материальным, и сказал, что их молитвы тщетны, поскольку «я получила власть от Бога Вседержителя, чтобы искушать, кого я пожелаю». Преподобный Пахомий спросил, кто она такая. И получил ответ: «Я дочь Калумниатора[14], чья сила неописуема, и мне подчиняется вся дьявольская рать. Я низвожу звезды на землю, я оторвала Иуду от апостольского служения. У меня есть право вести против тебя, Пахомий, духовную брань, я не могу больше сносить упреки бесов в том, что никто не ослабил меня так, как ты. Это ты сделал так, что и старики, и молодежь перестали чтить меня, это ты воздвиг стену из Страха Божия, так что ни я, ни мои слуги не могут свободно приблизиться ни к одному из вас».[15]

Затем она поведала монахам, что сейчас они умрут, и тогда прервется их связь с другими насельниками монастыря, а она, наконец, получит власть над теми, для кого трудились Пахомий и Феодор. На это Пахомий ответил, что монахи и без них будут трудиться еще прилежней и укреплять верующих. Призрак возразил, что «начало всякой крепкой веры в любви и знании, она укрепляется через божественную волю и подтверждается чудесными явлениями и знаками, а также авторитетом пастыря, но когда пастырь стареет и становится немощным, вера умаляется и распадается от небрежения».

Пахомий спросил: «И почему ты явилась искушать нас, а не всех братьев? Ведь ты хочешь разрушить их души?», на что призрак отвечал: «Когда на землю пришел Христос-Искупитель, сила наша умалилась из-за того, и все-таки мы никогда не прекратим бороться с такими, как вы, и будем делать это любыми средствами».

В конце концов, Пахомий прогнал призрака и запретил ему возвращаться в монастырь. Он не мог знать, что это обворожительное дьявольское наваждение предсказало историю постепенного захвата Церкви «могущественными и жестокими демонами, которых чрезвычайно трудно победить».

Со временем вера в существование падшего мира и исходящих из него видений распространилась довольно широко. Естественно, она стала нуждаться в формализации со стороны церковной власти. Империя испытывала тяжелейший кризис, Рим пал, и в тот самый момент, когда перестал существовать земной град, Августин[16] возвестил о граде Божьем. Он структурировал учение о благодати; по-новому сформулировал понятие греха, видя его суть не в телесном, а в злой воле, питаемой гордыней. Он снял с воина обвинение в нарушении заповеди «не убий», отнеся убийства к обычаям войны. Его метафизика впитала все легенды о божественных и дьявольских существах. Возможно, он сам верил в них не больше, чем другие, но все же верил, и он нашел соответствующие места для многих из них. Он построил Небесный Град Божий в окружении беснующихся демонов; он отверг «искусство магии», которой похвалялись люди. Но где бы не признавался авторитет Августина, там же возникало и «искусство магии», которое, как он утверждал, было низложено. Возможно, ранее мир магии могли бы разрушить скептицизм, вера и любовь, но он был сохранен для борьбы с ним. «Мы, христиане», как было сказано, «обрели тайну жизни не благодаря мудрости заклинаний, а благодаря силе веры, данной нам Богом». Но разве эта вера избежала захвата миром темных сил? Возможно, поэтому Игнатий и ощущал потребность в оправдании: дескать, «заклинания и колдовство были упразднены»?

С одной стороны, «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию». С другой стороны, до полного исчезновения магии было еще очень далеко. Августин видел интеллектуальную сторону колдовства, его изысканные литературные традиции. В его представлениях магия не ограничивалась доносами сельских жителей на бедных старушек, которых позже пытала инквизиция. Помимо философских оккультных исследований, было и другое. Астрология некогда считалась «королевой науки», но ее сестры не могли похвастаться подобным благородством. Существовали приворотные зелья, смертельные яды, магические атаки (или их подобие) на невежественных жертв. Да, этот мир основывался на скептицизме, но он вовсе не походил на погрязшую в невежестве африканскую деревню. Августин и другие его коллеги считали существование магии прямым вызовом ада, и они по мере сил отвечали на этот вызов во имя Свободы Воли. «Христианство, — говорит д-р Инге[17], которого никто не заподозрит в чрезмерном почтении к Отцам Церкви, — может претендовать хотя бы на некоторую часть заслуг, направленных на то, чтобы свести постоянный кошмар духа к медленно умирающему суеверию».

Именно в седьмой книге Града Божьего Августин обращался к этой полемике. Он говорил о Платоне и философии, связанной с христианской верой, потому что ее конечным итогом является Бог. Но, по его словам, многие платоники и даже сам Платон поклонялись разным богам. Среди прочих Августин упоминает Плотина[18], Ямвлиха[19], Порфирия[20] и африканца Апулея. Полемика Августина с Апулеем по поводу античных богов и искусства магии нам не доступна, поскольку кроме «Апологии» и «Золотого осла» другими работами Апулея мы не располагаем.

Апулей, как и другие неоплатоники, различал собственно богов и «воздушных духов», которых называл даймонами. По его мнению, они населяют средний воздух, «между эфирным небом и землей» и являются посредниками в общении людей и богов. «К ним, — говорит Августин, цитируя своего оппонента, — относятся и предсказания авгуров, гаруспиков, прорицателей и толкователей снов; от них же происходят и чудеса магов». Они не похожи на богов, свободных от страстей; они подвержены тем же эмоциям, что и люди; далее Августин пренебрежительно сравнивает этих озабоченных духов с христианами, стремящимися к истинному блаженству. «В ту пору как демоны (в чем вынужден сознаться и Апулей, хотя по большей части щадит их) гневаются, нам истинная религия велит не раздражаться гневом, но обуздывать его. В ту пору как демоны приманиваются дарами, нам истинная религия предписывает не покровительствовать никому вследствие получения даров. В то время как демоны находят удовольствие в почете, нам истинная религия велит не придавать ему никакого значения. … Так, они любят сценические безобразия, которых не любит целомудрие; любят посредством тысячи уловок преступной магии делать зло, чего не любит невинность». Такое говорят о них, что само их имя — демоны, — уже пользуется дурной славой даже среди язычников. Слово «демон» повсеместно стало означать того, кто знает, но знает без милосердия, и, следовательно, пребывает в гордыне. Именно здесь различие между ангелами и демонами. Так мир неоплатоников с их богами, демонами и людьми превращается в христианский мир Бога, ангелов и демонов, людей и единственного посредника между Небом и Землей — Единого Иисуса Христа.

Разумеется, все магические действия, связанные с жертвоприношениями, решительно порицались, как совершенные «волхвованиями и прорицаниями, составленными по правилам науки, измышленной нечестивым любопытством, — науки, известной или под именем магии, или под более мерзким названием гоэтии[21], или под названием более почетным — теургии. Такие названия дают этой науке те, которые стараются установить в этого рода вещах различие, и из людей, преданных непозволительным искусствам, одних считают заслуживающими осуждения, а именно тех, которых считают преданными гоэтии и которых народ называет просто злодеями; а других хотят представить заслуживающими похвалы, именно тех, которые занимаются теургией; хотя как те, так и другие одинаково преданы лживым обрядам демонов, выдаваемых за ангелов».[22] Это старые разговоры о черной и белой магии, и Августин нападает на Порфирия за то, что некоторые теургические ритуалы могут помочь очистить душу. Он цитирует самого Порфирия, пересказывая жалобу какого-то халдея на то, что некий могущественный маг проникнутый ненавистью к нему, заклял священными заклинаниями силы, чтобы они не слушали его молений. Порфирий при этом замечает: «Тот заклял, а этот не разрешил». «Так вот какова эта знаменитая теургия, — восклицает Августин, — вот каково это пресловутое очищение души! В ней более вымогает нечистая ненависть, чем вымаливает чистая доброжелательность» (там же, глава X).

Августин осуждает с точки зрения логики и саму защиту Апулея на суде от обвинений в магии. Апулей признал уместность и законность древних теургических практик; он осудил меньшие магические чудеса, которые, буде они вообще совершались, должны были бы совершаться волей тех самых злых сил, которые Апулей в ином случае готов признать. Нельзя с уверенностью утверждать, что Августин имеет в виду все поле магических явлений, включающих и великие ритуалы Исиды, и другие не менее значимые акты, смыслом которых было не столько управление волей божества, сколько демонстрация божественного промысла. Злоключения Золотого Осла вряд ли вообще следует относить к сфере волшебства, в крайнем случае, здесь можно говорить о символической магии. Решают-то все равно боги. Августин заявлял, что Апулей бросил вызов самой природе магического искусства.

Шли столетия, и мир становился все более сложным, поскольку дела империи все теснее смыкались с делами духовенства. Жить становилось труднее, и в сердцах людей нарастало ожидание перемен куда более серьезных, чем падение Рима. Пожалуй, наиболее яркое выражение ожидание перемен нашло в диалогах святого Григория Великого[23]. Они были составлены около 600 года; стали весьма популярны; были переведены на греческий и англосаксонский языки[24]. Им суждено было стать одной из самых известных книг средневековья. «Диалоги» — порождение ума верующего государственника, а цель их написания — назидание современникам. Скорее всего, святой Григорий сам верил чудесным историям, которые включил в состав диалогов. В «Диалогах» описан чудесный мир, подобный тому, который мы находим в «Фиваиде» Стация. В этом мире помимо людей живут и действуют другие существа, причем действия их весьма ощутимы. Этот мир подчиняется определенным законам, но включает в себя непосредственное вмешательство Всемогущего Бога. Однако, по мнению святого Григория, мир приближался к гибели. Предание описывает видение одного епископа, в котором усопший святой кричал: «Конец всякой плоти пришел! Конец всякой плоти пришел!» Таково было доминирующее ощущение святого Григория. Он говорил об этом в своей первой папской проповеди, это ощущение жило в нем, когда он создавал свою книгу. В то время еще не существовало понятие гротеска, столь свойственное современному миру. Душа может оказаться проклятой из-за неосвященного листа салата столь же легко, как из-за золотого слитка. Однако сверхразвитое чувство ответственности приводило к прямо противоположному эффекту. Когда любая малейшая небрежность может привести к проклятию, теряется ощущение реальности кары. Святость, конечно, поощряется, но здравомыслие утрачивается. «Диалоги» содержат образцы этой роковой логики. Там описан случай с монахиней, собиравшейся съесть овощи из монастырского сада, забыв сначала осенить их крестным знамением. И что же? Последовало немедленное одержание несчастной дьяволом. В тексте «Диалогов» небесные чудеса преобладают над чудесами ада (поскольку большинство историй касаются святых). Но если чудеса небесные, как правило, обусловлены молитвой, то адские чудеса могут происходить и происходят спонтанно. Некий пресвитер, воротившись из путешествия домой, привычно-рассеянно сказал своему слуге: «Поди, диавол, разуй меня». После этих слов ремни башмаков его начали развязываться с необыкновенною силою и скоростью. Очевидно, что позванный для снятия обуви диавол повиновался. Пресвитер, увидев это, сильно испугался и громогласно начал восклицать: «Удались, проклятый, удались: не тебе я сказал это, а своему слуге». После этого диавол тотчас отступил, и ремни, как были им почти совсем распутаны, так и остались. «Отсюда можно понять, — писал святой Григорий, — что если исконный враг так следит за каждым нашим внешним действием, то как внимательно он устраивает бесчисленные козни нашей душе!»

Мораль может быть сколь угодно полезной, но сие наставление опасно. В то, во что верит весьма строгий святой, едва ли способны поверить другие люди. Любого другого человека, кроме подобных ему и его причастникам, святой Григорий, сам того не желая, склонил к тому, о чем он намеренно не говорит в своей книге — к неверию. Его мир подобен миру Апулея за исключением того, что вместо скептицизма в нем наличествует ярко выраженный моральный выбор. Даже Августин не заходил так далеко. Ведьмы и маги существуют в обоих мирах одинаково; нет необходимости объяснять или опровергать их существование. «В то время как в Риме схвачены были волшебники, — начинается новая история, — некто Василий, бывший первым искусником в волшебстве, переоделся в монашеское платье и убежал в Валерийскую область». «Явившись к достопочтенному епископу Амитернскому Касторию, Василий просил поместить его в монастырь, вопреки воле его святого настоятеля Эквиция. Взглянув на Василия, святой сказал епископу: «Вот, ты приказываешь мне принять не монаха, а диавола». Однако под давлением епископа уступил. Позже, когда он отлучился из монастыря, в соседнем монастыре «монахиня, сохранившая на бренном теле своем следы красоты, заболела и в страшных мучениях с криком и воплями повторяла: «Я непременно умру, если не придет монах Василий и не возвратит мне здоровья, помощью своего искусства». Василий был готов — предполагается, что именно его тайные заклинания вызвали лихорадку, — но другие монахини оставались здоровы. В конце концов все закончилось благополучно; монахиня была исцелена заступничеством святого Эквиция; Василий изгнан из монастыря, а затем сожжен римлянами.

Речь идет не только о темных магах, неизбежно подвергавшихся осуждению. Любые чары одинаково предосудительны. «У одной знатной госпожи, недалеко от Тусции, жила невестка, недавно еще вышедшая замуж за ее сына. Однажды свекровь пригласила ее с мужем отправиться вместе на освящение церкви во имя святого мученика Севастиана. В ночь пред отправлением на освящение упомянутого храма невестка не могла воздержаться от плотского удовольствия с мужем. Хотя поутру совесть сильно укоряла ее за это удовлетворение вожделениям плоти, но в то же время и стыдно было ей отказаться от данного обещания. Итак, более по ложному стыду пред людьми, чем по богобоязненности, она отправилась со своею тещею на освящение храма. Когда мощи святого мученика Севастиана были внесены в храм, злой дух напал на невестку и на виду у всех начал ее мучить. Один из пресвитеров этого храма, видя ее страшные мучения, тотчас вынес из алтаря синдон[25] и возложил на беснующуюся, но дух нечистый напал тут же и на него». Здесь не все ясно, но известно, что было потом. «Некоторые из присутствовавших вынесли женщину из храма в собственный ее дом. Родственники бесновавшейся… чтобы возвратить ей здоровье, наконец, отдали на руки каким-то знахарям…». Видимо, эти «знахари» относились к «белым магам», поскольку в ходе исцеления принесли пациентку к реке, «погрузили в воду, и начались у них продолжительные заговоры для изгнания нечистого духа». Поначалу дело пошло на лад, демон вышел из несчастной, но «по неисповедимой воле всемогущего Бога», на место одного демона явился целый их легион. «После этого больная начала так сильно биться и так неистово кричать, как только можно было ожидать от целого легиона демонов. … Увидев несчастные плоды своего суеверия, родители больной, посоветовавшись между собою, привели ее к св. епископу Фортунату и поручили его попечениям. … И действительно, спустя несколько дней Фортунат возвратил ее родителям в таком здравии и спокойствии, как будто бы нечистый дух и не прикасался к ней».

Дело, здесь, конечно, не в том, насколько успешным было лечение. «Знахари», а это, скорее всего, были местные ведьмы (если они вообще были), все-таки не доктора. Дело как раз в их колдовстве; они использовали заговоры, не прибегая к предписанной благодати. А этого было уже достаточно для адских мук. То есть природа ада уже обретает определенные характеристики, которым надлежало пребывать неизменными на протяжении тысячи лет.

Любое происшествие можно счесть случайным, а можно — знаком свыше. Проиллюстрировать и то и другое помогает история иудея, которому однажды, за неимением лучшего пристанища, пришлось заночевать «в капище Аполлона, мимо которого шел. Страшась этого бесовского жилища, он оградил себя крестным знамением, хотя совершенно не верил в крест. В полночь, когда самая ночная тишина наводила страх и он не мог заснуть, вдруг он видит, что в капище пришло множество злых духов, которые в виде свиты следовали за своим начальником. Тот из них, который казался главным, сел среди капища и каждого из сопровождавших его духов начал расспрашивать о его действиях и занятиях, желая знать, сколько каждый из них сделал зла. … Бывший тут и не спавший иудей видел это ясно. Но трепет страха и ужаса объял его, когда начальствовавший дух приказал своим подчиненным узнать, кто осмелился ночевать в их капище. Злые духи подошли к иудею и, посмотрев внимательно, увидели, что он огражден крестным знамением, и воскликнули в страхе: „О, это — пустой запечатанный сосуд!“ После этих слов, все множество злых духов исчезло».

Известно, что козел издавна считался олицетворением дьявола. «У лонгобардов был обычай приносить в жертву диаволу козью голову; жертвоприношение сопровождалось беганием вокруг и пением непотребных песен». Позже козлиную голову помещали в круг, и все присутствовавшие должны были целовать непристойный символ жертвы тому, кто бесконечно далек от истинного бога.

Вообще в понятии любой жертвы есть слабое место. Никто из тех, кто общался с маленькими детьми, не сомневается в их невинности. Но никто и не думает, что их невинность — нечто большее, чем просто функция возраста. Однако в том бурлящем мире, где проходило детство Спасителя, воображение людей не могло удержаться от того, чтобы придать самому понятию детства некий особый сакральный смысл. Кажется, ничего особенного в этом нет, но культ детства порой принимал извращенные формы, порождая своего рода ереси. Полагаю, церковь считает, что дети в возрасте до семи лет или около того еще не могут серьезно нагрешить. «Несомненно, по слову Божьему, — говорится в соответствующем разделе церковных канонов[26], крещеные дети, умершие до того, как совершили настоящий грех, спасены».

Едва ли можно предположить, что пятилетний малыш способен возводить хулу на Святого Духа или на Господа Бога. А вот ночные кошмары вполне способны мучить и маленьких. Но в этом они едва ли повинны. Возможно, святой Григорий в пылу миссионерского морализаторства об этом не подумал, когда излагал историю одного пятилетнего ребенка, которого отец, «по причине чрезмерной плотской любви, слабо воспитывал. Этот мальчик, как только встречал что-нибудь противное себе, имел обыкновение хулить величество Божие. В чрезмерно религиозных семьях дети могут осуждать Бога так же, как родителей. Ребенок заболел. «Когда отец держал его на руках, мальчик, затрепетав от ужаса, увидел, как свидетельствовали бывшие при смерти его, идущих к себе злых духов и начал кричать: «Защити, отец, защити, отец». Во время крика он наклонил лицо, чтобы скрыться от них на груди у отца. Отец спросил его, дрожащего, что он видит, мальчик отвечал: «Черные люди пришли, хотят меня унести». Сказавши это, он тотчас похулил имя величества Божия и испустил дух».[27]

Упомянутые «черные люди» едва ли были одиноки. Далее следует не такая мрачная история, но все же история о мертвеце, жившем среди людей. Предыдущая история с ребенком выглядит противоречивой; не меньше противоречий содержит и следующая. Некий пресвитер «по требованию телесной болезни, имел обыкновение купаться в том месте, где теплые воды производят особенно сильное испарение. Вошедши однажды туда, он нашел некоторого неизвестного мужа, готового к услугам. Незнакомец снял обувь с ног его, принял одежды, по выходе из купальни предложил полотенце, и все услуги оказывал с великою предупредительностью. Так как часто бывало это, то пресвитер, однажды собираясь идти в купальни, стал рассуждать с собой: „Я не должен остаться неблагодарным тому человеку, который обыкновенно с таким усердием прислуживает мне при омовениях: необходимо отнести ему что-нибудь в подарок“; потом взял с собой две просфоры и понес. Как только пришел он на место, тотчас нашел того человека и по обыкновению во всем воспользовался его услугами. Итак, он вымылся и, когда уже одетый хотел выйти, взял принесенные с собой просфоры и предложил вместо благословения услуживавшему ему человеку, прося, чтоб он благосклонно принял подносимый ему дар любви. Незнакомец жалобно и со слезами ответил пресвитеру: „Для чего даешь их мне, отче? Это святой хлеб, я не могу вкушать его. Ты видишь пред собой бывшего некогда владельца этого места, но за грехи мои я осужден на служение здесь после смерти. Если же хочешь наградить меня, принеси этот хлеб за грехи мои в жертву всемогущему Богу. И когда придешь сюда мыться и не найдешь меня, знай, что молитва твоя услышана Богом“. С этими словами он исчез, и казавшийся человеком, сделавшись невидимым, дал знать, что он дух». Пресвитер исполнил его просьбу и, действительно, в следующий раз уже не нашел того человека.

Из множества назидательных историй Средневековья одна из наиболее важных, по нашему мнению, содержится в небольшом фрагменте, исток которого в Книге пророка Исаии 28:15: «percurrimus foedus cum morte et cum inferno fecimus pactum» — «мы заключили союз со смертью и с преисподнею сделали договор». Этот текст вошел в состав Вульгаты[28], и посему утвердился в умах людей.

Демоны или боги, или боги, которые на самом деле были демонами, могли многое предложить людям, но только на своих собственных условиях. Первые договора с нечистым еще только предстояло заключить. Среди историй того времени можно вспомнить о некоем христианине, который влюбился в дочь египетского жреца. Юноша пришел к жрецу, тот стал советоваться со своим богом и бог потребовал от христианина отречения от «Бога, крещения и веры». Здесь очевидно сказались изменения, которые пришли в мир вместе с христианством. В древние времена ни один бог не был таким нетерпимым, и веротерпимость продолжала бы оставаться в мире, если бы один из римских консулов не позволил проникнуть в Империю новым восточным веяниям. Возвращаясь к той истории, надо сказать, что одержимый любовью христианин пообещал выполнить поставленное условие, и как только он произнес формулу отказа, нечто вылетело из его уст и исчезло, как голубь в небесах. Однако, когда жрец вернулся к своему алтарю, божество сообщило: «Нет, его Бог не оставил его; Он все еще помогает ему и примет его, если тот раскается». И так, притязания вероотступника оказались тщетными, и позже, покаянием, постом и непрестанными молитвами он обрел спасение. Святой Дух вернулся к нему снова в облике голубя. Молодой человек даже едва не коснулся его рукой, но Дух исчез. Зато когда Он вернулся во второй раз, то просто вошел внутрь через очищенные уста.

Это скорее подготовка к договору, чем сам договор. Языческое божество было мудрее демонов, явившихся позже, оно понимало, что любовное безумие долго не продлится. Но чем дальше во времени, тем проще становилось действовать силам зла. Об истинной цели договора мы поговорим позже, а здесь вспомним об одном из самых ранних договоров с нечистым. Это история Феофила Аданского[29]. Говорят, что самые ранние рукописи, упоминающие эту сделку, датируются седьмым веком, а сама история произошла в веке шестом, примерно во времена святого Григория, и, подобно «Диалогам», стала одной из знаменитых средневековых легенд[30]. Феофил был богобоязненным христианином, архидиаконом Аданы в Киликии. Он занимал пост эконома епископата Аданы. В его ведении находились приношения, поступавшие в церковь. Ему даже предложили сан епископа, но он из смирения отказался. Позже, однако, некоторых представителей духовенства, не любивщих его, заинтересовало решение нового епископа отстранить Феофила от должности эконома. Сей факт стал для Феофила серьезным испытанием его веры, и этого испытания он не выдержал. В гневе он обратился за помощью к еврею-чернокнижнику. Тот, оценив его душевное состояние, пообещал свести Феофила с сатаной. Ночью он привел его в центр города, наказав не бояться ничего и взяв клятву ни в коем случае не прибегать к крестному знамению. Стоило Феофилу произнести слова клятвы, как он узрел вокруг множество фигур в белых одеяниях, громко славивших своего князя. Феофил предстал перед этим господином, но тот обратился сначала к еврею. «Пусть этот человек, — сказал он, — отречется от Иисуса Христа и Марии Девы, от всего, что нас оскорбляет. Пусть он запишет свое отречение на пергаменте и тогда, до тех пор, пока он будет соблюдать договор, будет иметь от меня все, что пожелает». Феофил отрекся от Христа и Марии Девы, записал отречение и запечатал свиток восковой печатью с оттиском своего кольца.

Уже на следующий день епископ послал за ним, и к удивлению Феофила, вновь назначил его экономом. Но счастья это решение Феофилу не принесло. Он принял назначение, но, как мне кажется, только тут осознал цену своего договора и вспомнил о вечном огне. Спустя время он раскаялся и воззвал к Деве Марии, моля Ее о помощи. Сорок дней он постился и молился, пока наконец однажды среди ночи не явилась ему Дева Мария. Она упрекнула его за вероотступничество; Феофил обещал искупить свой грех. Три дня он провел в слезах и раскаянии и утомился так, что сон сморил его. Во сне снова явилась ему Дева Мария и протянула злополучный договор, который он некогда подписал во злобе. Феофил пробудился и увидел у себя на груди запечатанный пергамент. Он понял, что Царица Небесная вырвала его из врат ада. Возрадовавшись, он пошел на следующий день в храм и там исповедовался перед собранием верующих и показал им злополучный пергамент. Договор торжественно предали сожжению. Запись, сделанная в XIII веке, уточняет, что договор был подписан кровью Феофила.

Так менялась христианская вселенная — от чистой сверхъестественной воли к разграничению власти, от страха — к вере и страху. Конечно, Воля Всевышнего доминировала над всем, но дарованная свобода привела к тому, что нашлись те, кто ей воспротивился. Из-за этого в дальнейшем возникло множество проблем, и вряд ли стоит относиться к ним с недоверием.

[1] Лука, 10; 18.

[2] Святой Игнатий Богоносец — священномученик древней Церкви, епископ Антиохийский примерно с 68 г., ученик Иоанна Богослова.

[3] Лука, 22; 31—32.

[4] Святой Ириней Лионский (ок. 130–202) — один из первых Отцов Церкви, ведущий богослов II века, епископ Лиона. Автор сочинения «Против ересей».

[5] Иоанн, 14; 30.

[6] Послание к Ефесянам, 6; 12.

[7] Енох, 3; 48, а также Енох, 10; 8.

[8] Эпопея в 12 книгах Публия Папина Статиуса (конец первого века). Содержит множество мифологических сведений.

[9] Житие преподобного отца нашего Антония, описанное святым Афанасием в послании к инокам, пребывающим в чужих странах, 6.

[10] Лука, 1; 29.

[11] Шекспир. Юлий Цезарь, акт IV, сцена 3. (Перевод П. Козлова).

[12] Житие преподобного Антония Великого.

[13] Житие преподобного Макария Египетского.

[14] Клеветник, очернитель (англ). Из истории Римского права известно, что Calumniator — это тот, кто посредством обмана и запутывания дела досаждает другим на суде. Но этот термин имел и более широкий смысл: злонамеренное нарушение чужих прав под видом использования своего права, клеветнические утверждения и т. п.

[15] E. Wallis Budge, The Paradise of the Fathers.

[16] Святой Августин (354–430) — епископ Гиппонский, философ, проповедник, христианский богослов и политик. Один из Отцов Церкви. Родоначальник христианской философии истории. Самый известный труд — «О граде Божием».

[17] Вильям Ральф Инге. Философия Плотина. Longmans, Green and Co, 1917.

[18] Плотин (204 (?) –270) — античный философ, основатель неоплатонизма. Развивал учение Платона о воплощении триады в природе и космосе. Определил Божество как неизъяснимую первосущность, стоящую выше всякого постижения и порождающую собой все многообразие вещей путём эманации. Признавал идею переселения душ, на которой основывал нравственное учение жизни.

[19] Ямвлих (280–330) — античный философ-неоплатоник.

[20] Порфирий (233–306) — философ, теоретик музыки, астролог, математик, критик христианства.

[21] Гоетия (гоэция) — общий термин для магии в греко-римском мире. Слово «гоэтия» имеет греческое происхождение и означает волшебство, причем, как правило, «низшего», вредоносного толка. Этим гоэтия отличается от «теургии», которая означала «высшую» магию, направленную на общение с богами. Приемами гоэтии пользовался в магической практике легендарный царь и маг Соломон. В Средние века понятие «гоэтия» имело конкретный смысл церемониальной магии и отсылку к конкретной части так называемого «Малого Ключа Соломона» («Lemegeton»), известного гримуара по демонологии (XVII век).

[22] Блаженный Аврелий Августин. О граде Божьем. Книга X, глава IX. (Цитируется по интернет-порталу «Азбука веры», раздел «Библиотека Святых отцов и церковных писателей». В основу интернет-издания положен текст «Творения блаженного Августина, епископа Иппонийского». — Второе издание. — Части 3–6. — Киев, 1905–1910. // Репринт издательства Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1994.

[23] Григорий Великий (Двоеслов) (ок. 540 — 604) — Папа Римский с 590 по 604 года. Один из великих отцов Церкви

[24] На русском языке — «Собеседования о жизни италийских отцев и о бессмертии души», Казань, 1858.

[25] Синдон — чистая и тонкая плащаница или полотно.

[26] Имеется в виду собрание канонов англиканской церкви, опубликованное в 1853 г. (The Rubric In The Book Of Common Prayer And The Canons Of The Church Of England (1853).

[27] Далее святой Григорий выводит мораль: «Всемогущий Бог, чтобы показать, за какую вину он предан был таким мучителям, допустил умирающего повторить то, в чем не хотел исправлять его отец при жизни, допустил, чтобы долго живший, по долготерпению Божию, богохульником, произнес хулу при смерти, дабы отец его познал вину свою и увидел, что небрежением о душе малого сына он воспитал немалого грешника для огня геенского». Автор опускает этот фрагмент как очевидный. (Прим. перев.)

[28] Латинский перевод Священного Писания, официальный текст Библии Католической Церкви.

[29] Феофил Аданский (Феофил Киликийский, Феофил Кающийся, Феофил эконом, ум. ок. 538) — христианский священнослужитель, который, по преданию, пошел на сделку с дьяволом, чтобы получить высокую церковную должность.

[30] К ней, в частности, возводят истоки легенды о Фаусте.

Глава третья. Темные века

Развитие в мире идеи дьявола стало естественным следствием развития в сознании людей идея сверхъестественной Воли. Постепенно сложились два основных направления: божественной и богоборческой сил. Но дьявол, будь он ангелом или темным демоном, не был одинок. Его окружали другие демоны помельче, маги и ведьмы. Египет просто кишел ими, причем в этой массе преобладала скорее дьявольская сила, чем магическая. Некоторые виды животных уже надежно отождествлялись с этой силой, к ним относились козлы, кошки и все хищники. Но были и другие странные существа, которые в народных сказках или поэтических сказаниях являли разрушительную силу, и их имена еще долго существовали в христианском мире. Такова была, например, Ламия, чей образ существовал еще в древнегреческой мифологии, но после того как это имя оказалось упомянуто в Вульгате[1], оно стало нарицательным для множества демонических сущностей. В древнегреческой традиции Ламия была царицей Ливии и возлюбленной Зевса, родившей ему нескольких детей. Гера из ревности лишила Ламию разума, а детей убила. В отчаянии Ламия стала отнимать и убивать детей других матерей. Она рвала их когтями, пила их кровь, и подобная жестокость обезобразила ее внешность. И хотя изначально она была одна, со временем ламий стало много. Возник и закрепился образ полуженщины, полузверя, ночного безжалостного хищника. Ведьмы стали ламиями поголовно, поскольку издавна бытовало убеждение, будто они высасывали кровь живых детей; то есть это были подобия вампиров, но лишь подобия, поскольку ламии были сильнее. Временами ламия могла принимать облик прекрасной молодой женщины, как бы возвращаясь в тот образ, который некогда привлек Зевса.

Пожалуй, наиболее известная история о ламии (ее поведал в своей поэме Китс[2]) связана с именем Аполлония Тианского. Молодой коринфянин Ликий встретил на дороге морок, принявший облик женщины и вступил с ним в любовные отношения. Позже на свадебном пиру Аполлоний Тианский разоблачил демона, представив его как Эмпусу[3], которую обычно называют Ламией. Подобные существа обладают неумеренными любовными аппетитами, но более всего их влечет человеческая плоть. Жертв они приманивают любовными ласками. У Китса Ламия умирает, но в оригинале она признает свою истинную природу: «ее влекли молодые и прекрасные тела, потому что их кровь была свежа и чиста».

Ламия упоминается переводчиками в Вульгате в Книге Исаии (XXXIV. 14): «ibi cubavit lamia et invenit suam requiem»[4]. Слово «ламия» употреблялось для обозначения демона Лилит в каббалистической традиции. Переводчики не ошиблись, потому что Лилит была первой женой Адама и (как считают некоторые исследователи) дочерью Самаэля, самого проклятого; она была изгнана из Эдема за своеволие, и она тоже опасная любовница и убийца детей. Но Лилит, в отличие от Ламии, стала царицей демонов, и лик ее не превратился в звериный, как у Ламии. Именно в этих мифологических истоках берет начало христианская идея женщины, которая любит и губит.

В Книге Исаии ламия упоминается среди других монстров — демонов и кентавров в облике ослов и сатиров. Авторизованная версия Тиндейла[5] дает ламии определение «визжащая в ночи» (screech-owl)[6], позднее это определение заменили на «ночное чудовище». Авторизованная версия, как нам представляется, путает здесь ламию с обычной совой. Впрочем, о совах тоже ходили слухи, будто они сосут кровь детей и связаны с колдовством, причем перья у них волшебные, а крик совы всегда не к добру. Ламия и сова стали популярными персонажами жанра «ночных кошмаров»; обе считались демоническими фигурами и неизменно оказывались в числе ночной нечисти.

Но по ночам опасались и других демонов. В ту эпоху воздушная среда воспринималась как враждебная человеку, и такие настроения не трудно было понять. Ночные страхи заставляли прибегать к соответствующим чарам; страх людей раннего средневековья отличался от нашей боязни темноты, поскольку мы, в общем-то, знаем, с чем можем столкнуться во тьме, а тогда ночь населяли неведомые твари. Опасность подстерегала и на улице, и даже в собственном доме. Подозревали не только бедных старух. Красивые женщины, благородные мужчины и даже священники весьма часто попадали под подозрение. В сознании людей перемешались наука, литература, простонародные верования, так что шум ветра по ночам или далекий вой вызывал у наших предков страх. В те давние времена божества свободно передвигались по воздуху; например, ночная охотница Диана. Это еще одно имя, вросшее в раннехристианское сознание. Ходили слухи об огромных змеях, встречавшихся на проселочных дорогах, проклятых, идущих в ад. Совы, ламии, призраки, погубленные души, демоны — ночь считалась их временем. Все это образовывало в сознании удивительный конгломерат, чему немало способствовало естественное человеческое стремление показать себя лучше, чем на самом деле. И мужчины и женщины не упускали случая привлечь к себе внимание рассказами о собственной смелости и находчивости при встречах с тем или иным непонятным явлением. Ничего удивительного — мужчины (да и женщины тоже) никогда не отказывались прихвастнуть своими подвигами, это поднимало их самооценку. Мало кому хватало ощущения собственной значимости. В общем, христианская религия не поощряет личных интересов, да и к самоуважению относится без одобрения; если это кому-то не нравится, есть два способа действий: один — продолжать пестовать в себе личное начало, оставаясь в лоне своей религии, другой — менять веру. Стремление повысить собственную значимость за счет зависти или страха соседей было характерно тогда для многих недалеких людей, сознание собственной важности позволяло гордиться собой, и все это век за веком впитывала в себя Церковь. Не один правоверный тешился мыслями о том, что вот он хороший, а соседка плохая, а может быть, даже ведьма.

Оборотни ни у кого не вызывали особого удивления, по крайней мере, в литературе они попадались то и дело. Можно сомневаться, что в Римской империи реально встречались оборотни, но мифы полны такими историями. Отцы Церкви пользовались этими историями в своих назидательных целях, но сами-то истории от этого становились только популярней. В своей работе «О граде Божием» блаженный Августин претендовал на изложение краткой истории мира, и естественно, не мог не включить (в главах XVI и XVII) множество сведений, может быть, и не заслуживающих доверия, но и не переводящих их в разряд невероятных. После разговора о Диомеде и его спутниках, превращенных в птиц, а также «о знаменитой волшебнице Цирцее, которая превратила в животных спутников Улисса, и об аркадцах, которые, влекомые роком, переплывали некое озеро, превращались там в волков…», автор обсуждает способности Пана и Юпитера превращать людей в волков, тем самым переводя рассуждения в плоскость метафизическую, и плавно переходит к вопросу о том, обладает ли дьявол возможностями подобного рода. Августин снова ссылается на «Золотого Осла» Апулея. В частности, он говорит, что сам слышал «об одной местности этой страны (Италии), где, говорили нам, женщины, содержащие постоялые дворы и обладающие такими скверными искусствами, часто дают путешественникам, каким хотят или могут, в сыре нечто такое, от чего те мгновенно превращаются во вьючных животных и таскают на себе какие-нибудь тяжести, и затем, по окончании работы, снова принимают прежний свой вид. При этом их ум не делается животным, а остается разумным и человеческим». Заметьте, Августин не передает слухи, он утверждает, что разговаривал с человеком, чей отец подвергся этой магии. Он «принял в сыре у себя дома яд и лежал в своей постели как бы спящим, но так, что его никоим образом не могли разбудить. Через несколько дней он проснулся и рассказал будто бы снившиеся ему тяжелые сны, а именно: будто он был ломовой лошадью и в числе других вьючных животных возил солдатский фураж… Оказалось впоследствии, что так и было в действительности, как он рассказывал; хотя ему все это представлялось в его же сновидении. … Другой рассказывал, что он ночью у себя дома, прежде чем лечь в постель, видел, как пришел к нему один хорошо известный ему философ и объяснил нечто из философии Платона, чего прежде, когда он о том просил его, не хотел объяснять. И когда он спрашивал после философа, почему тот в его доме сделал то, что отказывался сделать у себя, когда его просили о том, отвечал: «Я этого не делал, но мне грезилось во сне, что я это сделал… И в этом случае в фантастическом образе представлялось бодрствующему то, что другой видел во сне». Сам Августин пребывает здесь в некоем сомнении. Его вера в божественное всемогущество не позволяет допустить, что дьявол и в самом деле может перемещать людские души в зверей. «Но если демоны и делают нечто такое, о чем идет у нас речь, то, конечно, творят не новые природы, а изменяют по виду те, которые сотворены истинным Богом, так что они кажутся не тем, что они есть на самом деле».

Если такое случается, то объяснение тому может быть следующее. «Не только душу, но и тело демоны никоим образом не могут своим искусством или властью превратить в действительные члены и формы животных; но образы человеческой фантазии, которые и в мышлении, и в сновидениях принимают вид бесчисленного множества различных вещей хотя и не суть тела, но с удивительной скоростью принимают телесные формы, когда телесные чувства бывают усыплены или притуплены, могут каким-то непонятным образом принимать для чувств других телесные образы, так что сами тела людей находятся в другом месте, оставаясь, правда, живыми, но в состоянии усыпления чувств гораздо более тяжелом и глубоком, чем во время сна, а известный фантастический образ является чувству других как бы воплощенный в форму какого-нибудь животного. Да и самому человеку, как это случается с ним в сновидениях, кажется, что он таков и переносит тяжести; причем если эти тяжести суть тела истинные, то их переносят демоны в насмешку над людьми, видящими в этом случае, с одной стороны, истинные тела тяжестей, с другой — ложные тела вьючных животных»[7]. Августин не объясняет, зачем демоны делают это, разве что «в насмешку над людьми». Но женщины, а по сути своей ведьмы, дававшие людям наркотик, очевидно пользовались при этом некими магическими заклинаниями.

С нашей точки зрения, официальная позиция Церкви на протяжении нескольких веков заключалась в следующем. Церковь не возражала против средиземноморских толкований сверхъестественных явлений, но христианские ученые предлагали и свои объяснения. В первые века Рима ко всему магическому относились резко отрицательно, это особенно заметно в сравнении раннего Лукана[8] и более позднего Филострата[9]. Ранние христианские ученые еще могли бы принять астрологию и учение о цикличности истории, поскольку в основе этих знаний лежали кропотливые сборы данных и благородные стремления души; например, у Филострата Аполлоний определяет магическую науку как гадание и наставление в молитве и поклонении богам; но они вовсе не допускали, что можно купить у прорицателя имя победителя в соревнованиях или приворотное зелье для озабоченного молодого человека. Может быть, такой подход и не представляется строго логичным, но зато вполне разумным. Независимо от того, допускал ли такой ученый влияние звезд на будущие события, он в любом случае не позволял себе прибегать к магии, чтобы возвыситься над собратьями, не торговал проклятиями, ядами, не практиковал некромантию или человеческие жертвы. Ни Аполлоний, ни Апулей не считали бы достойным для себя участие в колдовском шабаше или каннибальском ритуале, как позволяли себе Порфирий[10] или сам император Юлиан![11] Но теперь, когда Империя стремительно теряла былое величие, зло все легче просачивалось внутрь страны и разъедало ее изнутри.

Стоит обратить внимание в первую очередь на обыденность отношения к магии. За последующие двадцать веков христианства такое отношение утратилось полностью. Даже если мы не отвергаем с порога колдовство, человеческие жертвы и каннибализм, то уж общепринятыми их точно не считаем. В тех редких случаях, когда суды, например, сталкиваются с подобными происшествиями, судьи оказываются совершенно сбиты с толку и ведут себя подобно обычным людям. Магические ритуалы неизменно наказываются (если они вообще имели место) штрафом и лишением свободы — но уж, конечно, не смертью.

А вот среди народов, окружавших Империю, приговоры были именно смертными. Некоторые полагают, что само появление на свет великих завоевателей обязано магии. Готы считали гуннов, превосходивших их жестокостью, детьми колдунов и болотных духов, мелких, худосочных и обладающих только подобием человеческой речи. Явление предводителя гуннов Аттилы воспринималось как пришествие темного владыки, и это было вполне естественно, если учесть количество магов в его ближайшем окружении. Перед битвой с Аэцием[12] Аттила собрал колдовской конвент. «Совет проходит в большом шатре, освещенном факелами; гаруспик погружает руки в тело жертвы, вырывает сердце и внимательно изучает пульсирующий орган; жрец Алариха трясет гадательные кости и прорицает по ним; хуннский шаман кружится в экстазе, бьет в бубен и вызывает духов мертвых, а в дальнем углу шатра сидит на троне Аттила, наблюдая за происходящим и вслушиваясь в каждый выкрик этих адских предсказателей»[13].

На фоне подобных сборищ церковная делегация в Риме не могла не выглядеть аналогично. Когда Папа Лев I встретился с Аттилой и уговорил его не разрушать Рим, на Аттилу подействовали, прежде всего, облачения священников, песнопения и ладан. Папу сопровождала торжественная процессия, возглавляемая, как утверждает предание, зримыми образами святых Петра и Павла. В результате Аттила, признав силу самого могущественного римского колдуна, позволил навязать своей армии не самые выгодные условия мира. Впрочем, и папам тоже случалось идти на компромиссы, например, папа Иннокентий под давлением жителей Рима разрешил этрусскому гаруспику публично совершать гадания на Форуме.

Существовало множество более или менее тайных колдовских методик, причем они были настолько распространены, что нашли отображение в уголовных уложениях. В те времена, когда власть Церкви диктовала условия обществу, и духовенство, и светские институты дружно выступали против любых магических практик. Однако занятия магией не отличались от любого другого греха — даже от греха ложного обвинения в колдовстве. Салический закон[14] Карла Великого постановил, что любой, повинный в колдовстве, должен быть подвергнут суровому штрафу, а любой, виновный в ложном обвинении в колдовстве, должен быть оштрафован на сумму, равную примерно одной трети штрафа за колдовство. Любые заклинания осуждались повсеместно, подсудным являлось изготовление изображений с целью нанести вред оригиналу. Факт такого убийства упоминается в англосаксонской хартии. Одна вдова и ее сын лишились поместья в Эйлсворте, Нортгемптоншир, «потому что они воткнули железные гвозди в изображение отца Вольфстана». Изображение было очевидно обнаружено в комнате женщины. Позже она бросилась в воду с Лондонского моста, а ее сын бежал и был объявлен вне закона»[15].

Если покушение не удавалось, за попытку назначались три года покаяния, и семь лет — если жертва скончалась (из которых три года надлежало отбыть на хлебе и воде). Были установлены периоды покаяния разной продолжительности — один год покаяния для тех, кто заклинал колодцы и деревья; пять лет тому, кто с помощью демонов лишал человека рассудка; семь лет для тех, кто вызывал шторма; десять лет для тех, кто заключал договора со злыми духами. Король Кнуд[16] приказал изгнать или убить всех «волшебников, ведьм, предсказателей, лжесвидетелей, тайных убийц (убийство с помощью чар) и блудниц», если только они не соглашались изменить свою жизнь и не стремились искупить грехи. Он также включил в свой эдикт валькирий, приравняв их к ведьмам; не только греческие боги встречались в ночном небе, но все чаше в народе говорили о крылатых божествах, так сказать, местного происхождения.

Но разве они существовали? Однако Церковь сталкивалась с такими суевериями по всей Империи. Церковь расширяла свое влияние, под ее руку отходили все новые и новые территории, населенные разными племенами и народами, но везде ей приходилось встречать те же верования, те же истории. В северных частях Европы ведьмы вызывали и усмиряли шторма; они завязывали ветры в узлы и вешали их на мачтах кораблей; в южных районах молодые люди активно прибегали к помощи приворотных зелий — разницы особой нет, а вот тенденция к использованию магических способов воздействия налицо. Разумеется, это усиливало раздоры. Уровень злобы в обществе нарастал. Церковь, как мы теперь хорошо видим, тогда считала магию главной угрозой, и на борьбу с ней бросала все новые и новые силы. Не она изобрела магию, просто магия уже была в том мире, который достался в управление Церкви. Но одновременно в обществе заметна была и склонность к скептицизму, усиливалось неверие, и это вполне объяснимо, поскольку совсем недавно были упразднены старые боги. Дьяволу, набравшему немалую силу, и его пособникам разрешалось демонстрировать свои возможности, хотя и в ограниченных масштабах. А вот озлобленность в людях становилась безграничной. И все же злой умысел не стал повсеместным. Вера святого Августина вовсе не пострадала от встреч с итальянскими ведьмами. К концу темных веков любые магические действия воспринимались как негативное исключение из правил, своего рода несчастный случай. Так на протяжении последующих веков Церковь и кодифицировала любое проявление магии.

Священники делали все возможное, чтобы не только искоренить магическое искусство, но подорвать и саму веру в него. Как и при Карле Великом, занятия магией считались преступлением. Оставалось преступлением и ложное обвинение в колдовстве. То есть не должно быть ни колдовства, ни обвинений в нем. Не должно быть самой веры в колдовство. В судах часто повторялась латинская формула «Si credi disti aut particeps fuisti» — «Если ты верил или принимал участие»… Возможно, «credi disti»[17] подразумевало грех без принуждения, но иногда смысл был несколько иной. Например, допрос по делу о вере в оборотней начинался так: «Ты веришь, как некоторые привыкли верить, что те, кого вульгарное сознание называет парками, способны делать то, что, по их мнению, они делают… а именно повлиять на судьбу человека при рождении так, чтобы впоследствии он мог по своему желанию превратиться в волка или принять любую другую форму?» И если человек соглашался с тем, что такое возможно, «что божественный образ может принимать любую другую форму или вид с помощью любой другой силы, кроме Всемогущего Бога», ему грозило десятидневное покаяние на хлебе и воде. Другой дознаватель спрашивал, не накрывала ли какая-нибудь женщина стол с мясом и напитками, приготовив три ножа на случай, если придут те три сестры, которых по давней глупости называли парками? Для этого случая было предусмотрено покаяние в течение года. Аналогичное наказание грозило и тем, кто верил в дурной глаз или в сглаз в отношении домашней скотины. Из этого можно сделать вывод, что понятия веры и действия сближаются. Церковные и светские власти, похоже, придерживались мнения, что вера в магические практики, вера в то, что данный человек обладает магическими способностями и собственно магические действия — это три различных степени греховности. Задачей было изменить само представление о незримом мире и сосредоточить внимание прихожан на образе Иисуса Христа. Виделось два способа решения этой задачи, и Церковь долго не могла выбрать, каким из них воспользоваться. Один из них состоял в том, чтобы люди не вообще думали о магическом искусстве; второй должен был запугать человека связью с дьяволом, который, конечно же, стоит за гоэцией.

В Х веке епархией Прюма управлял епископ по имени Регино[18]. Ему принадлежит авторство покаянного канона, позже получившего название «Епископский канон». Документ содержал перечень магических действий, осуждаемых Церковью. Регино ошибочно возводил свой свод правил к Анкирскому Синоду IV века, наивно полагая, что излагает прошлые предосудительные деяния, в то время как его канон на многие годы стал для Церкви руководством в рассмотрении дел, связанных с магией. Такую значимость документу Регино из Прюма придало то, что его включил в состав своего сборника канонического права итальянский монах Грациан. Около 1234 года собрание Грациана (Декрет) было возведено в ранг высшего канонического правового документа. Он, в частности, содержал такие положения:

«Епископы и другие служители церкви должны со всем старанием трудиться над тем, чтобы искоренять в своей пастве пагубное ремесло колдовства и вредоносной магии, изобретенное дьяволом, и если они обнаружат мужчину или женщину, занимающихся этой пагубой, им следует безо всякой милости изгонять их из членов своей паствы. Ибо у апостола сказано: «Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся». (Послание к Титу. 3:10.) Ибо тех, кто покидает своего Творца, ища помощи у дьявола, Сатана захватывает в свой плен. Таким образом, Святую Церковь следует очищать от этой язвы. Также не следует упускать из вида, что некоторые болезненные женщины, соблазненные дьяволом, бывают подвержены иллюзиям и фантазиям, которые насылают на них демоны; они верят и признаются, что в ночные часы скачут верхом на животных вместе с Дианой, богиней язычников, и что с ними скачет огромное множество других женщин, и что в гробовом молчании ночи они преодолевают огромные пространства земли, и что исполняют приказания Дианы как ее служанки, и что они в определенные ночи должны собираться на службы в честь этой богини. Я бы желал, чтобы только эти одни погибли от своего неверия и чтобы они не увлекли с собой многих в погибель нечестия. Ибо огромное множество, обманутое этими ложными воззрениями, верит, что они истинны, и верит настолько, что уклоняется от истинной веры и вовлекается в заблуждение язычников, когда начинает полагать, что помимо единого Бога есть еще какая-то божественность или сила. Посему священникам в своих храмах следует со всей настойчивостью проповедовать пастве, чтобы люди могли знать, что подобные воззрения во всем ложны, и что такие фантазии влагаются в умы грешников, и не Божественной силой, но злым духом. Ибо сам Сатана, способен превращаться в разнообразных существ и созданий и посредством их морочить голову людям, сознание которых находится в его власти, показывая им разнообразные вещи, радостные и печальные, и люди, вольно или невольно, проходят через все эти пути, и хотя в этом участвует лишь одно их сознание, их лишенный веры рассудок полагает, что все эти вещи происходят не мысленно, но на самом деле. Между тем, кто из здешних не выходит, когда спит, гораздо больше, нежели когда бодрствует и ходит? Кто столь скудоумен и глуп, что полагает, что все эти вещи, бывающие лишь в мыслях, происходят на самом деле во плоти, тогда как пророк Иезекииль узрел видение Господа мысленно и не в телесном облике, а апостол Иоанн видел и слышал пророчества Апокалипсиса также мысленно и не телесно, ибо сам он говорит: «Я был в духе». (Апокалипсис. 1:10) И Павел не решается сказать, что был восхищен в телесном облике. И поэтому следует во всеуслышание объявлять, что все, кто верит в подобные и близкие этим вещи, утратили веру, а у того, у кого нет истинной веры в Бога, тот и не Божий, но принадлежит тому, в кого он верит, то есть дьяволу. Ибо о Господе нашем сказано: «Все вещи сотворены Им». Поэтому если кто-либо верит, что что-либо может быть создано помимо Творца или что какая-нибудь тварь может быть изменена в другие существа или создания без участия Творца, сотворившего все и через которого возникли все вещи, такой человек, несомненно, лишен веры»[19] (из книги Х. К. Ли «Материалы к истории колдовства).

Так вводилось определение истинной веры. Правда, канон говорил прежде всего о ночных полетах ведьм, в то время как другие проявления магического искусства такого канонического определения не удостоились. Строго говоря, ни особой логики, ни соответствия христианской вере в нем не усматривается, поскольку он предполагает, что тело не способно на духовные свершения. Но в основе своей усилия ранней Церкви можно понять и оправдать. К сожалению, все население Европы не сподобилось познать Творца в ощущениях, и спустя три столетия Церковь начала пользоваться другим каноном. Но очевидно, что пытливые умы того времени, рассуждая о магическом искусстве, совершали довольно серьезные ошибки.

[1] Слово «ламия» используется в Вульгате для замещения имени Лилит.

[2] Имеется в виду поэма Джона Китса «Ламия».

[3] Эмпуса — в греческой мифологии женщина-демон, ночной дух, принадлежавший к роду Мормолик и Ламий из свиты богини Гекаты. Высасывала кровь у красивых юношей, являясь в виде обольстительной женщины.

[4] Примечательно, что в синодальном переводе Книги Исаии этот стих выглядит так: «там будет отдыхать ночное привидение и находить себе покой», в то время как точное значение: «там будет отдыхать ламия и находить свой покой».

[5] Уильям Тиндейл (1494–1536) — английский переводчик и протестантский мученик. Церковь препятствовала его проекту по переводу Библии на английский язык. Сожжен на костре как еретик в Антверпене. Его переводы Библии позднее легли в основу так называемой Авторизованной версии.

[6] Буквально «скрипучая сова».

[7] Книга XVIII, глава XVIII.

[8] Марк Анней Лукан (39–65) — значительный римский поэт, автор поэм «Орфей», «Сатурналии» и других. До наших дней дошла лишь неоконченная поэма «Фарсалия». Обладал явным магическим мировоззрением.

[9] Флавий Филострат II (Филострат Старший или Филострат Афинский (170–247)) — античный писатель, автор произведения «Жизнь Аполлония Тианского».

[10] Порфирий (настоящее имя Малх, или Мелех) (232/233 — 304/306) — философ теоретик музыки, астролог, математик, педагог. Критик христианства.

[11] Флавий Клавдий Юлиан (Юлиан II) (Юлиан Отступник, 331/332–363) — римский император в 361–363 годах. Последний языческий император Рима, философ.

[12] Флавий Аэций (? –454) — полководец Западной Римской империи, трёхкратный консул, известный как последний из римлян.

[13] Цитата из «Военной истории Западного мира» Джона Фредерика Чарльза Фуллера — английского военного историка и теоретика, генерал-майора.

[14] Салический закон или иначе Салическая правда (лат. Lex salica) — свод обычного права германского племени салических франков. Текст появился в начале VI века при короле Хлодвиге I. Содержал перечень штрафов за различные правонарушения. В начале IX века закон подвергся переработке и стал основой для законодательных реформ Карла Великого.

[15] Д. Л. Киттредж, «Колдовство в Старой и Новой Англии», 1929.

[16] Кнуд Великий (994–1035) — король Дании, Англии и Норвегии из династии Кнутлингов.

[17] Буквально: «Вы должны верить…».

[18] Регино Прюмский (около 840–915) — монах-бенедиктинец, аббат.

[19] «Canon Episcopi» из сборника канонического права Римской Церкви от 1140 года.

Глава четвертая. Колдовство и ересь

Вот в этот момент, на пороге Средневековья, отложив пока обсуждение роли дьявола, возможно, стоит подумать о том, каковы были причины такого отношения к магии?

Что заставляло людей принимать саму идею магии? Любое рассуждение на эту тему, конечно, будет содержать противоречия. Какие бы аргументы мы не приводили, они будут основаны на симпатиях и антипатиях, на эмоциях и предположениях, в общем, на соображениях, которые едва ли стоит обсуждать всерьез. Настоящие аргументы должны опираться на значительное число фактов. По крайней мере, предмет обсуждения должен быть связан с определенным явлением. Но как раз в данном случае у нас нет доказательств массовости магических явлений. Можно, конечно, предполагать, что если эффект не наблюдается в массовом порядке, то, может быть, он имеет место хотя бы в немногих отдельных случаях. Но тогда возникает вопрос повторяемости даже хотя бы и немногих случаев, поскольку повторяемость признана серьезным аргументом в науке. Другой вопрос, насколько справедлив такой подход.

Можно сказать, что принятие сознанием самой идеи магии основывается на довольно распространенном ощущении, что мир вокруг не совсем таков, каким мы его воспринимаем. Мы привыкли не придавать значения таким ощущениям, потому что, как правило, окружающее не очень-то склонно к превращениям, разве что мы сами изменяем что-то вокруг нас. Казалось бы, ничто не склонно к трансформации, во всяком случае, вероятность превращения одного в другое незначительна. И все же ощущение возможности превращения остается. Нельзя на сто процентов доверять ни этой комнате, ни этой улице, ни этому лугу; где-то рядом всегда остается возможность изменений. Дверь может закрыться сама по себе, картина может начать двигаться, дерево может заговорить, зверь может оказаться не зверем, а человек — не человеком. Друг может оказаться врагом, рука вдруг обретет зловещую роль и станет угрозой, пробудив страх. Возможно, это как-то связано с древней памятью, или причина в чем-то другом, но важно то, что ощущение такое существует. В нашем вполне цивилизованном сознании, в самой его глубине живет (или продолжает жить) мистический ужас перед иррациональностью метаморфоз, злонамеренных и опасных.

Вторым значимым аргументом является наше тело и его движения. Даже в наши дни, когда от тела не так уж многое зависит, иногда возникает ощущение великого смысла, которым исполнено то или иное движение. Это совсем не то, о чем мы говорили немного раньше. Там речь шла о возможности преображения, о проявлении некоей истинной сущности вещи или явления. Здесь речь о том, что одушевленное тело существует как субъект само по себе, но, кроме того, выражает некий универсальный смысл.

Рука, держащая сигарету, — это смысл всего сущего; нога, выходящая из поезда, — это основа всего сущего. Если первая группа ощущений вызвана древней памятью рода людского, то я затрудняюсь предположить, чем вызвана вторая группа — разве что милостью Божией, даровавшей нам множество свидетельств чудесного, скрытого в нас. Не так важно, какая группа ощущений более явственна — это уж вопрос выбора. Но рассмотренные вместе, они дополняют друг друга (хотя первая группа иррациональна, а вторая, наоборот, рациональна) и еще более заставляют сомневаться в том, что мир вокруг нас именно таков, каким мы его воспринимаем в обыденности.

Но если тело человека символизирует собой некий смысл, то и движения этого тела можно воспринимать как ритуал. Человек указывает пальцем на что-либо; этот жест не только предъявляет нам указующий перст, но и запускает целый волшебный процесс, полный различных смыслов. Девушка делает два легких танцевальных шага, и если наблюдатель находится в определенном состоянии, он понимает, что в этом движении заключено небесное блаженство. И неважно, что он едва ли сможет объяснить, почему он так считает. Два тихих неуверенных шага старика могут показаться словами, изреченными самой смертью. А может быть и наоборот. Дело не в молодости или старости, и не в эпохах, осуждавших колдовство. Говорят, что самой молодой ведьме, сожженной на костре, едва исполнилось одиннадцать лет.

Упорядоченное движение, родственное ритуальному, естественно для людей. Однако в разные времена отношение к ритуалу заметно различалось. Средневековью нравились масштабные зрелища, и поэтому (впрочем, существовало и множество других причин) оно стремилось подчинить ритуалу многие сферы жизни. Ритуальными были объявления на площадях, ритуальным было вкушение ритуальной пищи — такова евхаристия. Куртуазная любовь была сплошным ритуалом. Само собой, в обыденной жизни ритуал не требовался, но «на людях» он был нормой. Ритуал подчеркивал и усиливал значительность любых действий. Разумеется, в полной мере это касалось разговорной и литературной речи. Формулы пронизывали многие области жизни.

Формулам придавалось большое значение. Вся религиозная жизнь, «как правило, необходимая для спасения», зависела от формул. Даже Бог подчинялся формулам. Он посылал милости, приходил на помощь в соответствии с ритуальными формулами. Слова контролировали Бога. Поколения верующих были убеждены в необходимости внутренней молитвы, некоторые считали, что для призыва божества подходят внешние таинства, определенные заклинания. Но ведь так оно и было. Святая вода, обязательная форма для выражения Троицы, елей и ладан, крестное знамение, хлеб и вино — все это формулы. Обращения к святым были канонизированы и лишь в этом виде считались эффективными. Слово и жест, как следствия Пришествия, получили широкое распространение.

Жажда перемен, стремление к обретению смысла, ощущение возможности пробуждения силы, ожидание Бога лежат в основе нашего мира. Церковный ритуал вполне схож с обрядами, осуждаемыми Церковью. Но нехристианские обряды и в Империи, и за ее пределами, возникли намного раньше. Часто Церковь приспосабливала их для своих целей. Да только удавалось это не всегда. Например, почитание статуй и святынь прекрасно вписалось в церковную жизнь. С заклинаниями и священными местами было сложнее. Колодцы и рощи задолго до возникновения христианства были посвящены разным божествам. Перепосвятить их христианским святым было не сложно, но жертвенные приношения все равно адресовались прежнему божеству. Пришлось их запретить вовсе. Но в той далекой уже от нас жизни продолжали существовать особые явления, о которых мы и сегодня знаем маловато — это ясновидение, яснослышание, предвидение, телепатия. Жанна д'Арк рассказала Дофину о его будущем, а Агнес Сэмпсон[1] в Шотландии пересказала Якову I его собственные слова, сказанные им будущей королеве Анне в их брачную ночь еще в Дании. У Жанны д'Арк было одно объяснение, у Агнес Сэмпсон — другое. Наши современные знания не дают нам возможности подтвердить или опровергнуть слова Жанны д'Арк или Агнес Сэмпсон. Даже в те века люди не торопились выступать с прямым осуждением или одобрением подобных откровений. Усилия были направлены на то, чтобы отвлекать внимание от всяких странностей. «Credidisti» — «Ты верил …?» Вместо размышлений о сути странных явлений Церковь ограничивалась наставлениями: чти родителей, верь в божественную милость, исполняй свои религиозные обязанности и будь доволен. Далеко не всегда и не со всяким это удавалось, но вины Церкви и священства здесь нет. Просто во все времена хватало людей, желавших власти, основанной на страхе, желавших странного, не способных довольствоваться простыми объяснениями, стремившихся к знаниям.

В 1600 году ведьму Роланд дю Вернуа заживо сожгли на костре при сильном дожде. В ответ на призыв священника к примирению с Богом, она сказала только, что у нее был хороший хозяин, и умерла.

Тут двоякого толкования быть не может. Дю Вернуа заточили в тюрьму, избивали, подвергали допросу с пристрастием, пытали. Конечно, она могла признаться в чем угодно, но в этом случае мы увидели бы ее на костре сломленной и готовой принять причастие. Ничего подобного! Привязанная к столбу, она наблюдала за тщетными попытками палачей разжечь огонь под проливным дождем и, в конце концов, ограничилась несколькими странными словами. Очевидно, что она верила собственным словам. Ей было обещано (если она действительно невиновна) милосердие Божие, но она им пренебрегла. Остается предположить, что она и в самом деле знала своего хозяина, и это был не Бог.

Весьма умный и образованный король Англии Яков I в своей книге «Демонология» писал, что мужчины и женщины впадали в грех «против Святого Духа», как правило, по трем причинам: многих подвигло любопытство; иных на союз с дьяволом толкает жажда мести; есть среди них и такие закоренелые негодяи, которые всегда поступают вопреки закону; многие ищут в служении дьяволу спасение от нищеты. Возможно, к этим причинам следует добавить еще сексуальную неудовлетворенность и поиск новых ощущений, даже если это смесь ужаса и желания. Традиционно считалось, что ночные полеты на шабаш происходили лишь в сознании подозреваемых в ведьмовстве, были их фантазиями, да, навеянными дьяволом, но именно фантазиями. Но уж больно детально люди описывали эти «фантазии». Со временем, по мере упрочения сведений об инкубах и суккубах[2], полученных опять же с помощью допросов с пристрастием, вероятность возникновения подобных фантазий в сознаниях людей только возрастала. Так проявлялась сублимация тоски по нездешнему, стремление к утолению неутолимых желаний, основанное на традиционных представлениях о том, что по-настоящему сильные желания не могут остаться незамеченными.

По мере того как европейская цивилизация становилась все более метафизической, общество озаботилось вопросами, вызывавшими сильную эмоциональную реакцию и у протестантов, и у католиков. Наличие некоторого свободного времени и возможность общения дали интеллектуалам возможность обсуждать темы, ранее практически табуированные в обществе. Вновь разгорелись споры о том, какая из церквей — англиканская или католическая — более достойна милостей Божиих. XIX век знает множество людей, подобных У. Г. Уорду[3], который, как говорили о нем, каждое утро за завтраком интересовался, нет ли новой папской энциклики. Многие из этих людей относились к служителям Церкви. От их внимания не могли укрыться ошибки предшественников. В этом не было ничего нового, но вот общественный институт, к которому они принадлежали, был новым, и новым был авторитет, с которым Церковь высказывалась по тем или иным вопросам. Появилась возможность наделить многие явления четкими дефинициями, а центром и главным источником формирования конкретных определений был, конечно, Римский престол.

Однако поначалу этот процесс не был направлен именно на колдовство. Складывались общие представления о христианской морали, и колдовство занимало в этих представлениях определенное место. Разумеется, колдовство считалось безнравственным, но внимание заострялось прежде всего на способах убийств или краж. Осуждениям подвергались те, кто использовал восковые изображения для причинения вреда оригиналу. Например, из одиннадцатого века до нас дошли сведения о епископе Тревесе, убитом таким образом злокозненными евреями. В пасхальное воскресение он проводил обряд крещения, и в это время где-то в отдалении сожгли его изображение. Епископ рухнул наземь и умер. Ведьмы вызывали шторма, губили посевы дождем и градом. В том же одиннадцатом веке папа (Григорий VII) предостерегал короля Дании, склонного приписывать все бури и дожди проискам ведьм. Мертвецы выходили из могил и призывали живых составить им компанию. Такое случилось на границе Уэльса; рыцарь Уильям де Лэнд сражался с ожившим покойником, и только удар мечом по голове упокоил мертвеца. Об этом пишет д-р Киттредж, предполагая, что речь идет о вампире. «Примечательно, что вампир был при жизни магом», — замечает автор[4].

Такие вещи были привычными. Но внимание средневековья они привлекали куда меньше, чем возникавшие повсеместно ереси. Даже известная фраза: «Повинный в колдовстве не имеет права жить» относилась скорее к еретикам, движимым злым духом и смущающим умы. Во всяком случае, так считал один из отцов Церкви.

К ересям относилось упорное нежелание признать авторитет Церкви и противодействие ее уложениям. Сей грех считался властями куда более тяжким, нежели сношения с дьяволом. Еретики сознательно отказывались от послушания, а ведьмы просто не повиновались церковным уставам. Но ведьм было много, как и прелюбодеев, убийц, воров и им подобных. Церковь не могла совсем не обращать на них внимания. Поскольку идея и образ дьявола к этому времени набрали значительную популярность, озабоченность присутствием в обыденной жизни колдовства никоим образом нельзя назвать чрезмерной. Разделение на два лагеря — признававших магию и отрицавших сам факт ее существования — еше не произошло. Большинство считало, что магические действия существовали только в воображении ведьм, многие считали, будто ведьмы бывают злыми и добрыми, а некоторые полагали глупостью и то и другое. Точного определения зла не было, никто не озаботился назвать его признаки, соответственно, не было и способов избавления от него.

Не было грани между гаданием и колдовством, между вызовом демонов для исполнения конкретных заданий и подчинением демонам. Крупные ученые еще не родились, а инквизиция[5] пока не создавала серьезных проблем. Раннее Средневековье еще не утратило внутренней свободы, как это произошло после строгостей тринадцатого столетия. Оно представлялось обширной ничейной страной, где магия и наука вполне уживались друг с другом. Многие знатные люди и даже церковные иерархи держали при себе личных магов, астрологов, алхимиков, предсказателей, и никто особенно не интересовался их отношениями с духами. Скорее, наоборот, наличие такого «домашнего» мага работало на укрепление репутации его хозяина, а деятельность самих магов главным образом сосредоточивалась на выборе благоприятных дней, составлении гороскопов и предсказаний на их основе, или, в редких случаях, попыткой разбогатеть за счет алхимии или поиска кладов магическими способами. Иногда магов привлекали для поиска утерянного. Аббат Уолли в 1280 году был отлучен от церкви за то, что за большие деньги нанял человека, наделенного сверхчувственными способностями, для поисков тела брата, утонувшего в реке Уз.

В реальности практикующие маги не испытывали никаких сложностей. Наоборот, диапазон практической магии расширялся и включал в себя такие авторитетные науки, как астрология и алхимия, чародейство, построение сложнейших геометрических заклинаний, знахарские наборы с обязательными жабьими лапками. Этим пользовались и епископы, и военные чины, и бродяги, и цыгане. Подобно ранним христианам в Империи, практикующие маги и их покровители теоретически могли в любой момент предстать перед судом, но на практике закон против них применялся крайне редко. Например, в случае предумышленного убийства следовало проверить, не применялись ли при этом магические средства. Иногда обвинение в магии использовалось, чтобы подорвать авторитет человека. Так в тринадцатом веке в магии был обвинен Хьюберт де Бург[6]; в начале четырнадцатого века епископ Труа был обвинен в убийстве королевы Франции посредством протыкания ее изображения, а епископ Каора был казнен за сговор с целью убийства папы Римского тем же способом.

Конечно, постепенно в обществе менялось отношение и к ересям, и к колдовству. Этому способствовало объединение ересей и колдовства в один предосудительный грех. Еретиков стало легче выявлять, поскольку они группировались вокруг той или иной доктрины, которую Церковь считала еретической. Еретики практиковали богослужения на особый манер и собственные обряды. Наибольшую известность получили, конечно, альбигойцы[7]. Этой ересью в начале тринадцатого века был охвачен весь юг Франции. Но было и множество других. Они возникали в разное время в разных местах: во Франции, в Германии, в Италии. Например, люцифериане исповедовали идею о неправедном Творце и праведном мятеже. Дьявол по их мнению выглядел этаким Прометеем от гностицизма. Говорят, что их встречи проходили в подземных криптах и вовсе не заканчивались оргиями, которые и позднее являлись по большей части плодом воспаленного европейского воображения. Впрочем, нельзя утверждать, что оргий не было вовсе, ведь еще римляне говорили нечто подобное о ранних христианах. Апостол Павел также упоминал, что некоторые собрания христиан несли в себе языческие отголоски. В христианском мире яблоки от яблони могли падать очень далеко, и судить по плоду о дереве зачастую было совершенно невозможно. Рассказы о высоком черном человеке в сопровождении огромного кота кочевали из одного тайного собрания в другое, нисколько не утрачивая популярности. Места таких сборищ в народном сознании часто приобретали мистический характер, независимо от того, занимали их катары, богомилы или еще кто-нибудь им подобный.

Сведения о том, как проводились эти тайные собрания и что на них происходило, можно найти в истории четырнадцатого века, повествующей о разгроме ордена тамплиеров. Обвинения, выдвинутые против них в 1307 году, свидетельствуют о том, что входило в подготовку к магическим ритуалам. Она включала необходимость отречения от Христа, непристойный поцелуй, который впоследствии стал характерной чертой шабашей вообще, идолопоклонство, а в некоторых случаях — поклонение коту или некоей голове. Но сведения, полученные на допросах тамплиеров, сильно разнятся между собой. Некоторые из рыцарей упоминали кота, некоторые — нет, о голове говорили чаще, отречение от Христа и поцелуй упоминались очень часто — 183 из допрашиваемых назвали обязательным требование отречения, 180 — непристойные поцелуи. Всего же папская комиссия рассмотрела дела 231 тамплиера. Один свидетель заявил, что после того, как он отрекся от Христа, ему было велено уверовать в «великого всемогущего Бога». Другие свидетельствовали о кощунственных поступках, связанных с распятием или об искаженном тексте мессы во время служб.

Тамплиеры говорили, что голова при жизни принадлежала первому Великому Магистру, «который создал нас и не оставил нас»; она была «бледной и бородатой», выглядела ужасно и лицезрение ее навевало мысли о дьяволе; голову покрывало золото и драгоценные камни. Обычно ее несли в начале процессии с факелами. Некоторые из допрошенных упоминали, что рыцари носили пояса, которые перед этим обвязывали вокруг пресловутой головы. Это походило на магическую связь, весьма распространенную в колдовстве.

Обвинений собственно в колдовстве выдвинуто так и не было. Цели ордена в основном касались финансовых операций; ни вызовов демонов, ни злоумышлений на жизнь или собственность других людей выявлено не было. Если и говорили о неких тайных ритуалах, характерных для высших посвящений, то доказательств тому не нашлось никаких. Скорее всего, этих ритуалов и не существовало. Таким образом, орден не был обвинен в сношениях с врагом рода человеческого. Соответственно, Церковь не считала победу над орденом тамплиеров итогом борьбы с колдовством. Однако сам процесс сильно обеспокоил другие тайные секты и подпольные организации.

Разгром тамплиеров организовала и провела инквизиция. Сама работа инквизиции способствовала отождествлению ереси и колдовства. Инквизиция четко разграничивала дела, входившие в ее юрисдикцию, с делами, которые надлежало передавать в епископские или светские суды. Инквизиция имела дело только со «злом ереси»; поэтому любые случаи колдовства заведомо содержали в себе элемент логического противоречия. В ходе любого расследования надлежало в первую очередь выявить, имело ли место участие самого дьявола? Повсеместно считалось, что дьявол может делать только то, что разрешил Бог. Любое предположение о том, что дьявол обладает самостоятельной волей, расценивалось как еретическое. Например, если ведьма приносила жертву дьяволу, то важно было установить, отрекается ли она от Христа только сама по себе, в собственном сердце, и в этом случае она не подпадала под определение еретички, а вот если она отрекалась от Бога в пользу другой самостоятельной силы, обвинение в ереси становилось неизбежным. К разряду ереси относилось также использование священных предметов во время магических ритуалов, а также извращение обряда крещения. Соблюдать целомудрие ради дьявола считалось ересью, вести просто развратный образ жизни по наущению дьявола допускалось, хотя и осуждалось. Впрочем, более осторожные богословы уточняли: исполнение дьявольских приказов еретическим не считалось; а вот исполнение просьб дьявола подпадало под определение ереси[8].

Случаи, связанные с нарушением догматов, отмечены на юге Франции в начале четырнадцатого века, примерно через сто лет после Альбигойского крестового похода. В 1335 году две женщины, Анна-Мария де Жоржель и Кэтрин Делорт, обе из Тулузы, признались (одна после пыток) в ереси и колдовстве. В начале Анну-Марию соблазнил высокий темный мужчина, который пришел к ней «во время мытья»; позже любовник Анны-Марии вовлек в безобразия и Кэтрин. Обе они участвовали в шабашах, ублажали козла и творили всяческие непотребства. Обе верили, что Бог и сатана равны, и что между ними идет вечная война, но вот теперь верх взял сатана. На суде Кэтрин добавила, что антихрист скоро разрушит христианство. Именно подобные случаи давали основание инквизиции рассматривать все формы колдовства. Однако сказывалась нехватка определений ученых богословов. Святой Фома Аквинский считал, что отрицание колдовства тоже своего рода ересь. Он считал недопустимым попытки установления магического контроля над демонами. «Человеку не дано управлять демонами по своему желанию; его обязанность бороться с ними». Парижский университет объявил, что ересь и колдовство есть два самостоятельных проступка, расследование которых, тем не менее, должно осуществляться одним и тем же судом — судом инквизиции. Такое амбивалентное восприятие колдовства характерно для всех средних веков. С одной стороны, силы дьявола представлялись весьма значительными, с другой стороны, богословы отрицали, что дьявол вообще обладает силой. Они отрицали, что Антихрист вообще может победить, но Кэтрин Делорт сожгли именно за это. Подразумевалось, что предел козням дьявола может быть поставлен только с помощью самых крайних мер. Договор с дьяволом, явный или косвенный, усматривался в любом колдовском действии и, разумеется, признавался признаком ереси. Объединенные усилия инквизиции и богословов закончились принятием решения о том, что договор с нечистой силой есть либо прямая ересь, либо еще более тяжкий грех. Папа Николай V в 1451 году все подобные дела во Франции передавал на рассмотрение инквизиции, даже если они не являлись явной ересью.

К этому времени образ мышления в Европе стал меняться. Однако сформулировать новый подход к проблеме колдовства мешал один документ довольно сомнительного происхождения, но входящий в состав канонического церковного права. Это был все тот же «Епископский канон», четко определяющий, что ночные полеты ведьм, наличие оборотней или трансформация тел дьявольской силой основаны на ложных представлениях. Злые силы во снах обманывали женщин, мечтавших о ночных полетах. С этим надо было что-то делать, и на протяжении пятнадцатого века были найдены два способа обойти «Епископский канон». Первый заключался в том, что, даже если сон был всего лишь сном, все же преднамеренное стремление увидеть такое во сне или удовольствие, полученное от такого сна, делали человека виновным в той же степени, как если бы этот сон был реальностью. Второй способ ссылался на то, что «Епископский канон» относился к ведьмам того времени. Но времена изменились. Возникли новые верования. Возможно, в те давние годы женщины и в самом деле не летали и не ездили на животных, да и животные никак не могли покрывать значительные расстояния с такой скоростью; и не летали они вместе с Дианой или Иродиадой потому, что никакой Дианы вовсе не существовало, и «самой проклятой прелюбодейке» никто бы не позволил войти в свиту адских созданий. Но в новое время возникли сатанинские скопища, и теперь вместо Дианы или Иродиады ведьмы летают в компании злых духов.

В этих условиях «Епископский канон» терял значение. Да, конечно, подробностей о происходящем в новых сектах недоставало (или их еще не придумали). Новые обвиняемые не были похожи на прежних; но нынешний кризис был глубже, мрачнее и во всех отношениях опаснее, чем любой вчерашний; мир стал хуже, чем когда-либо, и для преодоления кризиса необходимы гораздо более серьезные меры. Если некогда сатана пал из Царствия Небесного, то теперь он уже почти вернулся туда. И он действительно вернулся.

[1] Агнес Сэмпсон — шотландская знахарка, подсудимая на известном процессе ведьм в конце XVI века. Сожжена на костре в 1591 г.

[2] Инкуб (лат. incubus, от incubare, «возлежать сверху») — в средневековых легендах демон, вступающий в сексуальную связь с женщиной. Соответствующий ему демон в женском облике, являющийся мужчинам, называется суккуб.

[3] Уильям Джордж Уорд (1812–1882) — английский богослов и математик, ортодоксальный католик.

[4] Из книги Джорджа Лаймана Киттреджа «Колдовство в старой и новой Анлии». 1929 г.

[5] Святая инквизиция (лат. Inquisitio Haereticae Pravitatis Sanctum Officium, «Святой отдел расследований еретической греховности») — общее название ряда учреждений Римско-католической церкви, предназначенных для борьбы с ересью. Происходит от лат. inquīsītiō, в юридическом смысле — «расследование». Термин был широко распространён в правовой сфере ещё до возникновения средневековых церковных учреждений с таким названием и означал выяснение обстоятельств дела, расследование, обычно путём допросов, часто с применением пыток. Со временем под инквизицией стали понимать духовные суды над антихристианскими ересями. Особый церковный суд католической церкви под названием «Инквизиция» был создан в 1215 году папой Иннокентием III.

[6] Хьюберт (Хью) де Бург (ок. 1160–1243) — первый граф Кент (1215–1232), один из самых влиятельных баронов во времена правления Иоанна Безземельного и Генриха III.

[7] Альбигойцы (они же катары — от греч. katharos, «чистый») — название происходит от региона Альбижуа (департамент Тарн современной Франции), где зародилось движение. Христианская европейская секта манихейского толка XII–XIII веков. Альбигойцы признавали два основополагающих начала — доброе божество (Бог Нового Завета), создавшее дух и свет, и злое божество (Бог Ветхого завета), сотворившее материю и тьму. Призывали к очищению от всего материального. Практически уничтожены в результате так называемых альбигойских войн (1209–1228).

[8] Позднее уточнения продвинулись еще дальше. Если предстояло с помощью освященных способов установить, любила ли некая женщина дознавателя, это считалось вполне допустимым, поскольку Бог знает тайны сердец людских; но использовать для этого магические средства считалось недопустимым, потому как злым духам знать этого не позволено. (Прим. автора.)

Глава пятая. Время испытаний

Как уже было сказано, обвиняемыми в колдовстве и гаданиях становились не только бедняки. Даже в более поздние времена суровых гонений против богатых выдвигались те же обвинения; арестовывали купцов и бургомистров, их семьи также отправлялись на костер. Как и раньше, ни богатство, ни положение не становились защитой от обвинений в колдовстве. Великая метафизическая теория действовала для всех классов, хотя положение и состояние тех, кто нанимал волшебников и ведьм, все же учитывалось. Христианство не всегда и не всеми воспринималось как нечто отличное от институтов управления обществом. Светские власти, как и при императоре Августе, с большим подозрением относились ко всяческим гаданиям, только теперь их поддерживала Церковь. Коллегии Мистерий проклинали то, что запрещали суды королей. Но обвинение далеко не всегда влекло за собой осуждение. Светские суды нередко оправдывали обвиняемых, даже в церковных судах смерть вовсе не была непременным итогом рассмотрения дела.

Потребовалось некоторое время, чтобы определения Латеранского собора тринадцатого века[1] заработали на практике. Никакой четкой программы пока еще не было, но все же некоторая определенность наметилась. К 1350 году во Франции набралось много судебных процессов по делам о колдовстве, а вот в Италии к 1340 году в судах инквизиции подобных прецедентов еще не было; в 1350 году светский суд в Моравии оправдал двух женщин, обвиняемых в колдовстве и убийстве, на основании только их заверений в своей невиновности. Влияние отвлеченных рассуждений схоластического характера еще не ощущалось; универсального решения по вопросу о том, как поступать с ведьмами и чем должны руководствоваться суды, пока не существовало. Естественно, что решения собора в первую очередь предназначались для церковных судов. Лишь в 1400 году они стали распространяться и на светские суды. Давление Рима на своих подчиненных росло; в начале четырнадцатого века папа Иоанн XXII обнародовал несколько энциклик против магов и колдунов, а в 1318 году он же приказал провести специальное расследование в отношении некоторых членов папского двора, «обвиняемых в некромантии, геомантии и других магических искусствах». Им вменялся в вину вызов духов с использованием магических кругов, зеркал и… Дианы. Бенедикт XII в 1337 году назначил аналогичную комиссию, занимавшуюся делами некоторых клерков и прихожан, клеветавших на епископа Безье, обвиняя его в покушении на жизнь Иоанна XXII с помощью магических изображений. Создается впечатление, что папа оказался в центре множества магических слухов и колдовских обрядов.

Время от времени проходили весьма примечательные судебные процессы. В 1232 году Хьюберт де Бург был обвинен в том, что с помощью чар и заклинаний добивался королевских милостей. В 1315 году некий Ангерран де Мариньи, камергер при дворе короля Франции Филиппа IV Красивого, был обвинен преемником короля Филиппа Людовиком Х Сварливым в измене, растрате и колдовстве (конкретно в покушениях на убийство с помощью восковых кукол) и был повешен, хотя впоследствии реабилитирован. Подобные обвинения довольно часто пускали в ход, чтобы вызвать королевскую опалу. В те времена логику королевских пристрастий или антипатий было так же трудно понять, как и сейчас. Иногда фаворитами становились действительно выдающиеся люди, иногда фавориты ничем особенным не выделялись среди себе подобных, но в любом случае королевские милости не могли не вызывать подозрений у тех придворных, на которых этих милостей не хватило. Образование фаворита или несколько более по сравнению с окружающими просвещенное окружение только усиливало подозрения. В зоне риска неизменно оказывалось и духовенство, поскольку знание церковных обрядов в глазах профанов недалеко отстоит от знакомства с демоническими ритуалами. В 1374 году папа Григорий XI сетовал инквизитору Франции на популярность черной магии среди священнослужителей этого королевства.

В 1324 году в Ирландии прогремел скандал, связанный с именем леди Алисы Кителер. Она жила недалеко от Килкенни и была обвинена епископом Оссорийским в колдовстве. Обвинения против леди Алисы и ее камеристки содержали почти все известные в то время виды злодеяний: отказ от христианской веры; непосещение церкви, отказ от причастия; принесение жертв демонам (части жертвенных животных раскладывались на перекрестках улиц); поиски наставлений в колдовском искусстве у демонов; ночные сборища колдунов (ковены), где при свете восковых свечей они проклинали бывших мужей леди Алисы «от подошвы ноги до макушки головы»; использование колдовских снадобий, состоявших из внутренностей жертвенных петухов, отвратительных червей, различных трав, волос, ногтей, мозгов и частей саванов умерших некрещенными младенцев, а также колдовских порошков и мазей (все это варилось в сосуде из черепа казненного вора) для пробуждения при помощи волшебства любви или ненависти, причинения вреда христианам или убийств (первых трех мужей леди Алисы); знакомство с демоном Робином Артиссоном, которого она держала при себе в качестве инкуба («ex pauperioribus inferni» — презренного из презренных ада) и вступала с ним в любовную связь (он временами принимал личины эфиопа, кошки, черной собаки); получение от него богатств и всяческого имущества. Свидетели сообщали, что не раз видели леди Алису на улицах Килкенни с метлой, сметающей пыль и мусор в сторону дверей дома ее сына. При этом она приговаривала: «Всё богатство Килкенни, иди в дом моего сына Уильяма!»

В ее доме во время обыска обнаружили облатку, на которой вместо символов Иисуса Христа проставлены знаки дьявола, а также мазь, которой она смазывала посох, и с ним бродила по окрестностям. Однако рассказы о том, как благородная дама мела улицы, появились в деле позже и, скорее всего, понадобились для большей убедительности обвинения.

Леди Алиса исчезла. Ее камеристку Петрониллу де Мит схватили, под пытками она призналась во всем, после чего отправилась на костер. Другая женщина, против которой также выдвигалось обвинение, бежала. Умирая, Петронилла обвинила сына леди Алисы в соучастии. Уильяма арестовали и некоторое время держали в тюрьме, но затем освободили.

В том же 1324 году примечательный случай имел место в Англии. Правил король Эдуард II, однако фактически страной управляли (и далеко не лучшим образом) два его фаворита по фамилии Диспенсер и оба по имени Хью. В Ковентри жил некий мастер Джон из Нотингема со своим помощником Робертом ле Марешалем из Лестера. Джон был известен как некромант и сильный маг. Перед праздником св. Николая к нему в дом явилась группа местных жителей, потребовавших «от вышеупомянутого Мастера Джона и Роберта ле Марешаля» принять участие в очень выгодном для них и секретном деле. После того как Джон и Роберт поклялись сохранять тайну, один из пришедших, Ричард ле Латонер, поведал следующее.

Жители Ковентри устали от поборов, наложенных на них настоятелем, имевшим в покровителях короля и двух Деспенсеров. Они предлагают Джону убить «короля, графа Винчестера (старшего Деспенсера), месье Хью ле Деспенсера, настоятеля Ковентри и сенешаля, с помощью некромантии и его колдовского искусства, и тем самым освободить жителей Ковентри от непомерных налогов. Джон «подумал и согласился»; Роберт также дал согласие. Джону было обещано 20 фунтов и место для подготовки в любом доме по его выбору. Роберту причиталось 15 фунтов. Через несколько дней инициативная группа заплатила часть денег, а также предоставила семь фунтов воска и два куска холста. Маг и его помощник сделали семь изображений — короля, обоих Деспенсеров, настоятеля, приора и сенешаля. Седьмая фигурка изображала некоего Ричарда де Соу, на котором предполагалось проверить, насколько действенны приемы магов. В старом доме, в полулиге от Ковентри, в понедельник, следующий за праздником Святого Николая, маги приступили к работе, занявшей всю неделю. В течение всего этого времени они совершенствовали изображения и готовили заклинания. Наконец в полночь, Джон подал Роберту свинцовый карандаш с острым наконечником и велел вонзить его в лоб фигурки Ричарда де Соу, что и было сделано. На следующий день Роберт отправился в дом Ричарда де Соу, чтобы проверить, как прошел эксперимент. Все сработало как надо, фигурка была правильно привязана к оригиналу. Де Соу пребывал в ужасном состоянии. Он ничего не мог вспомнить, никого не узнавал, все время кричал, что его мучают. В этом состоянии он оставался около трех недель. Мастер Джон в своем старом доме вытащил свинцовый карандаш изо лба изображения и снова вонзил его, но на этот раз в сердце фигурки. Де Соу умер через несколько дней. «Доказательство Ричарда в вышеупомянутой форме было заверено Ричардом (le Latoner) и другими, а также теми, кто знаком с фактами».

Это из показаний Роберта ле Марешаля королевскому коронеру. Именно король выступал истцом против Джона из Ноттингема и арестованных по делу жителей Ковентри. Дело дошло до суда и было рассмотрено присяжными в 1325 году. Джон из Ноттингема умер в тюрьме. Жители Ковентри были объявлены присяжными соучастниками в колдовстве как таковом. Им также вменялись в вину «греховные действиями, повлекшие за собой преступление». Вышеупомянутый Роберт ле Марешаль «возвращался в тюрьму и должен был пребывать в заключении».

На этом фантастическая часть заканчивается. Все прочее лежит в строгом русле английского законодательства — дело слушалось в январе, имеется распоряжение о передаче дела в суд, вот заключенные, «подвергшие себя и свою страну опасности», и все остальное. Но что было дальше? Младший Деспенсер жалуется Папе (тому же Иоанну XXII), что ему угрожают маги. Папа Римский уверяет его, что, если он будет выполнять свои религиозные обязанности, то ничего с ним не случится, хотя письмо Деспенсера, возможно, подвигло папу на осуждение колдовства. Но все же, что это было? Выдумка Роберта ле Марешаля? Или Деспенсеры настолько восстановили против себя народ, что суд присяжных не стал настаивать на строгом наказании жителей Ковентри? Допустим, Ричард де Соу умер действительно при странных обстоятельствах; но способствовал ли этому какой-то магический ритуал, и каково на самом деле участие в нем жителей Ковентри? Понятно только, что даже если Роберт все выдумал, он должен был придать лжи убедительный характер, иначе кто бы ей поверил? Он считал, что его показания заслуживают доверия, но так же считали и все остальные. Еще он был уверен, что вполне респектабельные люди — во всяком случае, многие из них — поверят в подобный злой умысел. Да и все остальные тоже. Конечно, в этом случае никакого официального договора с дьяволом не было; просто люди нанимали убийцу, располагавшего сверхъестественными средствами. Между этим случаем и случаем леди Алисы Кителер вполне помещаются все упомянутые средневековые истории о колдовстве — от «черного человека», «презренного из презренных ада» с жертвенными петухами, облаткой с печатью дьявола до граждан, решивших использовать восковые фигурки, чтобы прекратить поборы приоратов и дворян.

Упоминания об этих двух видах колдовства мы встречаем на протяжении всего четырнадцатого столетия, но настоящее сражение между христианским миром и дьяволом начинается только в следующем столетии. К 1400 году мнения святого Фомы и других великих учителей церкви начали приносить плоды. Никто не оспаривал их аргументы, все-таки они были основаны на догматах и текстах. Явная ортодоксальность их авторов была общепризнанна. Средневековье завершалось довольно напряженно, чему способствовали и пандемия чумы, недаром названной Черной Смертью и Великий Раскол[2] В этих условиях концентрация на сверхъестественном неизбежно должна была ослабеть, но, конечно, не пропасть полностью. Возможно, этим обусловлены несколько печально известных судебных процессов в начале нового века. В 1419 году король Англии Генрих V публично заявил о том, что его мачеха Жанна Наваррская покушалась на его жизнь с помощью магии. В 1430 году Жанну д'Арк обвинили в поклонении демонам (конкретно — ручью, берущему начало от ключа и Дереву фей[3]). В 1441 году герцогиня Глостерская, жена регента Англии, была признана виновной в магической практике. В 1440 году Жиль де Ре, один из величайших лордов Франции, был предан смерти за поклонение дьяволу в сочетании с убийством детей. Все это время по всей Европе наблюдался рост подозрительности, ускорение судебных процессов, растущее применение пыток. Соответственно, признания добывались все быстрее и становились все более однотипными. Появляется множество книг, обсуждающих черную магию. Вносятся изменения в закон, позволяющие выносить более суровые приговоры, чем того заслуживало правонарушение. Таким образом, оправдывались пытки и казни подсудимых. Судьям необходимо было добыть сведения о дьявольских кознях. Что касается костров, сжигание становилось привычной мерой наказания, и никому не приходило в голову возражать против этого. Но в судьях все чаще пробуждается ужасное стремление к жестокости; в самом деле — процесс закончен, казнь близка, но этого же мало! Дьявол может отомстить, по рядам судей бежит опасливый шепоток, ад смотрит в лица, — примерно так думали участники судебных заседаний, и сердца их ожесточались! В 1462 году в ходе судебного процесса над четырьмя мужчинами и четырьмя женщинами в Шамуни один обвиняемый сначала отрицал вину, затем признался под пыткой. Приговор был объявлен светским судом; всем им предстояло сожжение. Но одна из осужденных, вдова по имени Пероннет, обвиняемая в «невыразимых преступлениях» (сексуальная связь с инкубом, поедание детей), перед костром должна была три минуты просидеть голой на раскаленном железе; а другого человека по имени Жан Грехауди, «растоптавшего распятие Господа нашего Иисуса Христа на тайном сборище», судьи обязали следовать к месту казни обнаженным. Там ему надлежало отрубить ногу, принудить целовать крест и только потом сжечь вместе с ногой. Так, по-видимому, и было сделано[4].

Возможно, стоит обратить внимание на некоторые подробности упомянутых выше случаев, поскольку они формируют образ врага рода человеческого, против которого (такова была идея) и на пользу которому (таков оказался результат) были направлены все эти ужасы, со временем только возраставшие. Эпизод с Генрихом V не очень характерен, если только не учитывать, что в нем, как и во многих других случаях, принимал участие священник. Капеллан королевы Жанны признался, что по наущению своей любовницы он готовился убить короля с помощью колдовства и некромантии; возможно, используя восковую фигурку, как в случае с Джоном из Ноттингема и Эдуардом II, или отслужив мессу против него. Поговаривали, что речь шла о заупокойной мессе, прочитанной над восковой куклой. Считалось, что таких мер достаточно, чтобы убить человека. Сколько раз будет прочитана месса, через столько дней человек и умрет. Жутко представлять, как священник читает заупокойную мессу, думая при этом о живом человеке! Он произносит слова «Requiem aetemam dona ei, Domine» («Даруй ему вечный покой, Господи»), а думает об убийстве. Говорят, что королева Жанна «представила смерть нашего лорда-короля настолько ужасным образом, что это трудно описать». Жанну Наваррскую отправили в Лидский замок в Кенте, ее земли и имущество конфисковали; капеллан брат Рэндольф был заточен в тюрьму. Впоследствии его убил безумный священник. Однако, король перед смертью издал указ о реституции и вернул земли.

О случае с герцогиней Глостер, двадцать два года спустя, известно больше. Это было одно из тех неоднозначных дел, которые можно было бы представить с одной стороны, как необдуманную попытку достичь вполне безобидных результатов, а с другой стороны, как расследование получения запретных знаний, но без какого-либо злого умысла; и, наконец, с третьей стороны, как серьезный случай колдовства. Похоже, Церковь была права, когда запрещала любые действия, связанные с магией, теоретические или практические. Теургия, как правило, окрашивает мир в более темные тона, чем на самом деле, а использование магии для личного познания, как и во многих других случаях, вырождается в использование для личной выгоды. Далее мы изложим факты, но знакомиться с ними следует с осторожностью.

Элеонора Кобэм, жена герцога Хамфри Ланкастерского герцога Глостера, брата короля Генриха V, дяди молодого Генриха VI и регента в период его отрочества, была женщиной страстной и амбициозной. В ходе суда выяснилось, что вызвать любовь герцога она смогла с помощью магии. Для этого она обратилась к женщине по имени Марджори Журдемейн, известной как Ведьма Ока Вестминстера — так называлась усадьба недалеко от Вестминстера. Генрих V прилагал немалые усилия, чтобы разыскать и обезвредить всех колдунов и ведьм; возможно, так на него подействовали опыты его мачехи. Время от времени среди других подозреваемых в магии оказывались и некоторые священники. Присутствовали они и в этом деле. Их тоже арестовали. В 1430 году был схвачен некий монах Джон Эшвэлл, «ordinae Sanctae Crucis London» (из Ордена Святого Креста в Лондоне), а вместе с ним и клерк по имени Джон Вирли. Их арестовали после допроса Марджори. Мы не знаем, какие отношения связывали монаха, клерка и Марджори, но известно, что всех троих отправили в Виндзор и там некоторое время содержали под стражей. Позже их освободили на основании ордера, выданного городским советом в мае 1432 года.

Герцог Глостер был женат на Элеоноре с 1431 года, а возможно, и раньше. Нет никаких доказательств того, что группа злодеев поставляла леди Элеоноре любовные зелья (если таковые вообще существовали). Но если будущая герцогиня действительно приобретала приворотные зелья у Журдемейн, можно предположить, что клерк и монах выступали посредниками. Нечто подобное могло произойти и теперь. Прошло девять лет. Журдемейн по-прежнему жила в Оке и, скорее всего, продолжала свою знахарскую практику, не очень ее афишируя. Герцогиня к этому времени сообразила, что приворотное зелье если и способно вызвать любовь, то сохранить ее едва поможет. По ее собственным словам, она хотела иметь ребенка от герцога, и решила пойти по проторенной дороге. На этот раз посредниками выступали два священника — Роджер Болингброк и Томас Саутвелл. Без Марджори, разумеется, ничего бы не получилось.

Показания Болингброка оказались подробнее показаний герцогини. Он категорически отрицал обвинение в государственной измене, но при этом признался, что по просьбе герцогини использовал приемы некромантии, чтобы выяснить ее будущее. За такое же прегрешение молодые римские патриции при Тиберии отправились на казнь. Примерно также действовали власти и теперь. Болингброк признался, что его знания будущего могли включать и вопросы жизни или смерти короля. Собственно, ему предстояло открыть герцогине, будет ли у нее ребенок и станет ли она королевой. Ей нужны были ответы на оба вопроса, поскольку речь шла о том, станет ли она родоначальницей королевской династии. Для этого необходимы два условия: смерть короля и любовь ее мужа.

Для решения поставленной задачи оба священника, безусловно, использовали магические навыки. Каноник Саутвелл отслужил тайную мессу над инструментами, которыми предстояло пользоваться Болингброку. Не было и речи о каком-либо договоре с дьяволом или привлечении к процессу демонов. Наоборот, скорее всего оба они полагали себя повелителями демонов, мастерами заклинаний, жрецами, способными вынудить ад открыть им любые тайны. Инструменты Болингброка были изъяты при аресте и демонстрировались во время казни. На эшафоте он предстал перед народом в одеянии некроманта, с колдовским мечом в правой руке и волшебным жезлом в левой. Здесь же присутствовало изображение его любимого рабочего кресла с другими атрибутами волшебства. Вокруг приговоренного висели его инструменты. Среди прочего присутствовали медные фигурки демонов, с которыми, видимо, торговались обвиняемые. Оба могли ответить и отвечали на любой вопрос, но с логикой у них было плохо, поскольку в результате их действий король-то должен был умереть. Обычно с этого и начинают убийцы.

Не следует забывать и о Марджори Журдемейн. Ее освободили из-под стражи, но поскольку подозрения в колдовстве оставались, поместили под надзор, чтобы не повадно было возвращаться к своему ремеслу ведьмы и знахарки. Обвинений в государственной измене против нее не выдвигалось. В отличие от знатных участников процесса, она торговала снадобьями и тем зарабатывала себе на жизнь. Если она и знала что-нибудь о том, как делать колдовские фигурки, то это были бы не медные демоны, а изображения людей, которых надо склонить к тому или иному чувству. Все тайные знания чернокнижников сводились для нее к обычной двери дома, за которой она варила свои зелья. Но шаг от высоинтеллектуальных магических упражнений до практики обычной ведьмы весьма короток и легок. Болингброк и Саутвелл, отслуживший мессу над инструментами, имели в виду одно, но получилось-то совсем другое. Великие мастера часто попадают в такую ловушку. Рано или поздно они прибегают к помощи низшей магии, и тогда — все, они пропали.[5]

Среди восковых фигурок, изготовленных Болингброком, оказалась одна, по мнению обвинения, изображавшая молодого короля; подсудимый утверждал, что фигурка была необходима для предсказаний судьбы будущего ребенка герцогини. Суд посчитал сей факт покушением на человеческую жизнь. Король не должен умирать, чтобы освободить трон для леди Элеоноры Кобэм; герцог не обязан возвращаться в постель своей жены, хотя он и согрешил, пребывая там. Приговор был вынесен против всех обвиняемых. Саутвелл умер в тюрьме. Болингброка перевели из Лондонского Тауэра в Тибурн, и там он был «повешен, выпотрошен и четвертован; его голову бросили на Лондонском мосту, одну четверть тела выставили в Херефорде, вторую — в Оксфорде, третью — в Йорке и четвертую — в Кембридже». (Два университета удостоились этой чести, наверное, в назидание возможным практикующим магам.) Марджори Журдемейн в конце концов была сожжена в Смитфилде. Герцогиню король пощадил; она покаялась, три дня ходила по улицам Лондона босая, с распущенными волосами, держа в руках свечу весом в два фунта, а затем была сослана сначала в Честер, а затем в замок Пил на острове Мэн; там у нее было время обдумать свои честолюбивые замыслы и пожалеть о том, что она выбрала для их осуществления столь извилистый путь и связалась с ведьмой.

Во Франции мы знаем два случая, относящихся к нашему предмету исследования. Оба касаются людей, связанных друг с другом определенными отношениями. Правда, после знакомства жизнь этих людей складывалась совсем по-разному. 23 февраля 1429 года в толпе собравшихся в большом зале замка Шинон, где размещался двор дофина Франции, встретились два известных человека, мужчина и женщина. Мужчине исполнилось двадцать пять лет, он был одним из великих лордов Франции, образованным человеком и воином. Звали его Жиль де Ре. Вторым персонажем была семнадцатилетняя девушка, неграмотная крестьянка, пылкая Жанна д'Арк. Дофин решил принять ее, и в свите дофина Жиль де Ре ее и увидел. Видимо, вслед за дофином, эта крестьянка очаровала его. Двор и армия приняли Жанну, и Жиль де Ре не стал исключением. В дальнейшем он не раз доказывал свою преданность Жанне, сопровождал ее везде, принимал самое активное участие во всех ее битвах. Он охранял конвой с продовольствием в осажденный Орлеан. Ему было доверено внести освященное миро для коронации дофина в Реймский собор. Жиль де Ре сопровождал дофина и архиепископа Сен-Реми на церемонию коронации. Жанна, к этому времени достигшая вершины своей славы, любила Жиля де Ре, как, впрочем, и Дюнуа, и Д'Алансона, и других ее друзей-солдат, и называла его «правдивым и смелым». Он в большой степени финансировал ход войны, сражался бок-о-бок с Девой, всячески оберегал ее в бою. Вместе они одержали множество побед над англичанами. За свои подвиги Жиль де Ре в двадцать пять лет был пожалован титулом маршала Франции, а на его гербе красовались геральдические королевские лилии.

Однако его не оказалось рядом в тот день, когда Жанну предали и пленили. Он выполнял какое-то военное поручение. Их судьбы разделились, и, что еще более прискорбно, разделились их души. Жанну бросили в тюрьму. В тюремной камере она могла опираться только на свою веру в Господа и в голоса, не оставлявшие ее долгое время. Возможно, до самого последнего мига она надеялась, что король сделает хоть что-то для ее спасения, а когда эта надежда умерла, остались только отчаяние и вера в Царство Небесное. Судьи попытались убедить Деву в том, что вера в Господа и в голоса противоречат друг другу. Она утверждала обратное и настаивала на реальности своих видений. Заметим, что через несколько лет церковные власти согласились с ее утверждениями, а столетия спустя Церковь пересмотрела свое решение и возвела Деву в ранг святых. Но до этого было еще далеко. Вселенская Церковь пятнадцатого века весьма скептически относилась к откровениям, полученным без ее разрешения, что ярче всего выразилось в словах епископа, сказанных им Уэсли: «Сэр, это признание в особом откровении Святого Духа — ужасная вещь, очень опасная вещь».

Победоносная война Девы против англичан была вообще подозрительной, и суд с особой активностью взялся за рассмотрение ее деталей. Но основное внимание вызывали те прямые сверхъестественные откровения, на которых настаивала Дева. Возможно, дофин должен был вмешаться в ход судебного разбирательства, другие короли в подобных обстоятельствах наверняка вмешались бы. Но следует помнить, что суд над Девой был церковным судом, и действовал на законном основании. Даже французские церковники никогда особенно не благоволили к Жанне, и суд на ней стал для них серьезным испытанием. Им вполне хватило ума, чтобы сообразить: ее победы ничего не доказывают по части природы той помощи, которая ей оказывалась свыше. Ад может дать человеку все что угодно столь же легко, как и небеса; и, как ни странно, французы, особенно французские церковники, вовсе не рвались гореть в аду ради военных завоеваний. Тишина и покой, объявшие французский суд и армию во время судебного разбирательства, отчасти объясняются тем фактом, что это был именно церковный судебный процесс.

Разбирательство шло долго, неторопливо и тщательно. Обвинение включало два пункта, и оба грозили заключенной самыми тяжкими последствиями. Дева вела себя так, что вызывала самые серьезные подозрения в слишком вольном обращении с незримым миром. Она требовала помощи от небес, ее захватили в мужском платье, она командовала армией — все это никак не укладывалось в понятия порядка и приличий. Ее неоднократно просили передать подробности получаемых откровений, но Жанна категорически отказалась сообщить их инквизиции. «Я не стану передавать их вам, даже если это будет стоить мне головы; они были даны мне и только мне, мой тайный защитник знает о них все, а мне запрещено говорить о них». Но так же говорили многие ведьмы в Каркассоне, в Тулузе, в Швейцарии, в Англии — все они ссылались на своего «тайного защитника». От нее требовали произнести молитву Господню; она отказалась — по крайней мере, отказалась читать молитву в открытом суде. Судьи настаивали, она отказывалась. «Если это будет на исповеди, я готова прочесть молитву».

Процесс продолжается: «И когда снова многократно мы стали у нее требовать этого, она сказала, что не скажет Pater noster и пр., если мы ее не выслушаем на исповеди. Тогда мы сказали, что охотно ей выделим одного или двух нотаблей, родным языком которых является французский язык и в присутствии которых она произнесет Pater noster[6] и пр. На это Жанна ответила, что не скажет им молитву, если они не будут ее выслушивать на исповеди. … И снова, и многократно мы, вышеупомянутый епископ, убеждали и требовали от той же Жанны, чтобы она соизволила дать клятву в том, что будет говорить правду по вопросам, затрагивающим нашу веру. Эта же Жанна, преклонив колени, возложив обе руки на книгу, … клятвой обязала себя говорить правду относительно того, что будут спрашивать у нее касательно вопроса веры, и что она будет знать, не выставляя при этом ранее упомянутого условия, т.е. того, что никому не скажет и не откроет сделанные ей откровения»[7].

Надо заметить, что Жанна была в своем праве. Канонизация показала, что Святой Престол одобряет ее действия. Но ее упрямство на суде существенно навредило ей в глазах двора; там не могли понять, почему она противится простым, на первый взгляд, вопросам, если только она действительно не связана с теми силами, которым желательно скрывать свои действия от Церкви Божьей.

Именно в этих условиях суд перешел к вопросу о голосах и видениях. Жанна говорила о голосе, звучавшем из яркого света. Это как-то мало походило на прочие многочисленные рассказы о высоких черных мужчинах. Жанна сказала, что голоса пробудили ее, но отрицала телесные ощущения при этом. Ее спрашивали, есть ли у ее голосов лица и глаза? На это она ответила: «У нас даже дети знают, что за правду могут запросто повесить». И все же она настаивала на явлениях ей святых. Наверняка, в умах некоторых членов суда не раз мелькали подозрения в том, что без инкуба здесь не обошлось. Прямой вопрос об этом так и не был задан, хотя следствие подошло к нему вплотную. Деве задали вопрос: «Как вы узнаете, является ли тот, кого вы видите в своем воображении, мужчиной или женщиной?» Ее спрашивали, ощущает ли она во время своих видений внутренний жар? Ее спрашивали о волшебных свойствах ее меча, ее знамени, о том, ведомо ли ей будущее, и о том, предупреждали ли ее голоса о той участи, которая ее ожидает? Вопросы о заклинаниях и гаданиях так и носились в воздухе, но озвучены были другие: о ее кольцах, о тайном знаке, который она дала королю, об исцелении ребенка; о предупреждении, будто бы епископу Байё грозит опасность из-за его участия в суде[8]. Её спрашивали, угрожает ли она или ее небесные покровители судьям? Как только мысль о возможных угрозах пришла в голову судьям, стало ясно, что процесс не мог закончиться ничем иным, кроме как осуждением.

Святая Жанна оставалась неколебимой. Она сказала, что первый голос велел ей быть доброй и идти в церковь; она сказала: «Никогда я не просила ни о чем, кроме как о спасении моей души». Она утверждала, что повиноваться голосу есть святая обязанность любого христианина. Но все знали, что священники могут быть колдунами, а набожные женщины — ведьмами. Даже слово «Бог» трактовалось неоднозначно. Они спросили ее, узнает ли она дьявола, если он явится в образе ангела, и будет ли такое явление к добру или ко злу? Жанна ответила, что вполне способна разобраться, говорила ли она со святым Михаилом или с самозванцем. Отчасти ее ответы выглядели удовлетворительно, однако оставался главный вопрос. В основе всех ее ответов, в основе ее преданности Богу лежала тайна, общение с некими сущностями иного порядка. Но какого именно?

Жанне задавали вопросы о ее детстве. Рядом с деревней Домреми росло «Дерево фей»; неподалеку бил ключ с целебной водой. «Старые люди говорили, что феи живут в кроне этого дерева». Жанна не считала фей злыми духами. Следствием было установлено, что она вместе с другими вешала гирлянды на дереве, и что пела под деревом, «мы больше пели там, чем танцевали». Она утверждала, что гирлянды предназначались для иконы св. Марии Домреми. Люди говорили, что именно под Деревом Фей Жанна получила свое первое откровение и наказ спасти Францию. Так, в частности, говорил брат Жанны. Судьи задавали вопрос о «тех, кто летает по воздуху с феями». Жанна ответила: «Я никогда не видела таких. Говорили, что они приходят по четвергам, только я в это не верю. Думаю, это колдовство». Ее обвиняли в том, что она носила с собой мандрагору. Жанна это отрицала, хотя и призналась, что мандрагора росла рядом с Деревом Фей.

Из допросов становится ясно, что любой суд счел бы крайне подозрительным все эти подробности. Мы привыкли думать, что ее незримые наставники происходили из небесных высей. Суд допустил, что они могут быть злыми духами. Местечко Домреми имело сомнительную репутацию. «Тех, кто летает по воздуху» вполне достаточно, чтобы заподозрить неладное. Жанна согласилась обратиться к папе, как к последней инстанции, способной решить ее участь. Но она не дала обещания подчиниться его решению. Председатель суда утверждал, что ее вера в небесных помощников (которых она должна была считать злыми духами) равносильна договору с дьяволом. В конце концов суд вынес приговор. Жанну объявили виновной в идолопоклонстве, союзе с демонами и других гнусных прегрешениях и в мае 1431 года сожгли. За этой казнью крылась внушенная всему христианскому миру боязнь «тех, кто летает по воздуху».

В ноябре 1430 года Жиль де Ре попытался безуспешно атаковать Руан с целью освободить Жанну, и после этого до конца следующего года о нем ничего не слышно. Известно, что он вернулся в свой замок. Маршалу Франции исполнилось двадцать восемь лет, и вся жизнь была впереди. Он считался одним из самых богатых лордов Франции. Наследник знатнейшей семьи, получивший прекрасное образование, он воспитывался почти в королевских условиях, но… женщин вокруг него практически не было. Одинокая юность способствовала развитию вкуса к наукам, он прекрасно разбирался в редких рукописях, владел древними языками, но жил анахоретом. Впоследствии, признаваясь в своих преступлениях, он скажет: «Не знаю, почему, но я сам, без чьего-либо совета, решил действовать подобным образом, исключительно для удовольствия и удовлетворения похоти; мне это нравилось, не иначе как дьявол толкал меня на этот путь. Все началось восемь лет назад; в тот самый год, когда умер мой родственник, лорд Сьюз. Случайно зайдя в библиотеку его замка, я нашел там книгу на латыни о жизни и обычаях римских цезарей, написанную ученым историком по имени Светоний; упомянутая книга была украшена очень хорошо прорисованными изображениями, дающими представление о нравах языческих императоров. Я читал, как Тиберий, Каракалла и другие Цезари похищали детей и получали удовольствие, предавая их мучениям. В тот же вечер я начал поступать так же, следуя рисункам в книге». Он полагал, что ужасные забавы кесаря развлекут и его самого, поскольку по званию, богатству, власти он мало уступал кесарю; оказалось, что и вкусы у них весьма схожи.

Но пока Жиль де Ре не обрел настоящей силы и власти, он все же сдерживал свои низменные инстинкты. К тому времени, как Дева покинула Домреми и отправилась к дофину, де Ре сражался под знаменами своего повелителя герцога Бретани. Он заслужил славу удачливого военачальника, вступил в брак, ради увеличения и без того не малого богатства и к несчастью жены, которая никоим образом не способна была отвлечь его. Уже тогда он проявлял интерес к гомосексуальным связям и отличался некоторой излишней жестокостью. А потом встретил Жанну.

Женщины его не интересовали, а вот к детям он был неравнодушен. Его влекли их еще не сформировавшиеся тела, их красота и простота. И тут перед ним внезапно возникла полуженщина, полуребенок, в мужской одежде, благочестивая, но способная общаться с незримым миром, несомненно девственница, однако владевшая копьем и мечом, этакий ангел, имевший отношение и к небесному, и к земному воинству. Ее телесная и душевная энергия поразили его, а воображение потребовало стать телохранителем и наставником Девы в боевых искусствах.

И вот он ее потерял. Жанну сожгли как еретичку, идолопоклонницу, предсказательницу и пособницу демонов. Жиль де Ре считал Деву божеством и совершенно не задумывался о том, чью сторону она представляет. Это просто не имело для него значения. На какое-то время оба этих неудержимых воина сумели объединить разные миры ради победы на поле боя. Когда Девы не стало, Жиль де Ре некоторое время жил затворником в своем замке, потом перебрался в другой замок, занялся его обустройством, собрал вокруг себя людей, близких по духу и интересам. Они составили для него некое подобие окружения Цезаря. А потом он услышал пение мальчика в церковном хоре в храме Святого Илария в Пуатье.

Прекрасный голос и красивое лицо — этого оказалось достаточно, чтобы заманить мальчика обещанием большой награды в замок. Он пришел, и голос спас его; новый хозяин не мог сразу же потерять столь ценное приобретение. Вместо него нашлись другие, для них были приготовлены специальные комнаты в замке, а потом их тела сбросили в сухой колодец. Де Ре писал о своих «развлечениях Цезаря»: «Я рассказал об этом нескольким людям, в том числе Генриету и Понту, которых я наставлял для подобного рода развлечений. Упомянутые люди помогали тайно избавляться от тел и подыскивали новых детей для моих нужд. Тела детей бросали в чан у подножия башни, а затем сжигали за исключением нескольких красивых голов, которые я держал в качестве реликвий. Теперь я не могу точно сказать, сколько из них было сожжено и убито, но, безусловно, не меньше двух десятков в год».

Жиль де Ре перебрался в замок Машекуль. Здесь он поначалу разнообразил свои развлечения, но суть их не менялась. Что же касается внешней деятельности, то он основал Фонд в честь святых невинных. В ведение фонда он передал немалый земельный надел, а попечителями назвал герцога, короля и даже Папу Римского. Тем самым Жиль де Ре рассчитывал заручиться заступничеством весьма влиятельных лиц, само положение которых Церковь не ставила под сомнение.

Отметился маршал Франции и в качестве мецената. Если фонд был основан в начале 1434 года; то уже к концу года он представил в Орлеане пьесу «Орлеанская мистерия», посвященную памяти Девы. Жиль де Ре полностью финансировал не только ее создание, но и бесплатные представления на протяжении десяти месяцев. Постановка стихотворной пьесы поражала богатством сценического воплощения. На премьере присутствовал король. На сцене разворачивалось действие с его участием, он вновь видел Деву и ее соратников, а роль лорда Жиля де Ре исполнял сам Жиль де Ре.

Именно в этот момент де Ре начал алхимические исследования. Ему нужны были деньги. Создание фонда и театральная постановка значительно подорвали его финансовое положение. Не оставил он и прежние занятия. Пытки и убийства детей продолжались. Он отправил верного священника в Италию — во Флоренцию, где он установил контакт с сатанистами. Вернулся посланец вместе с адептом тайных наук священником Франческо Прелати. Такой противоестественный союз священства и черного искусства вполне вписывается в пеструю картину христианского мира. Так было в случае с Урбеном Грандье[9] в 1634 году и с аббатом Гибуром[10] в Париже в 1673 году.

Под руководством Прелати был проведен полный магический ритуал заклинания дьявола, а завершился ритуал человеческой жертвой. Когда позднее де Ре признавался в своих прегрешениях, он все еще рассчитывал на спасение, но и не только на него. Он всеми силами пытался усидеть на двух стульях: с одной стороны, остаться христианином, а с другой — продолжать получать удовольствие от страшного общения с детьми. К тому же эти невинные жертвы годились для вызова дьявола или для жертвоприношений. Пусть Прелати проводит свои сатанинские обряды, но де Ре стремился к большему. Разумеется, при этом он мог потерять душу, но все еще надеялся совместить несовместимое. С людьми так бывает нередко, поэтому вряд ли стоит отказывать де Ре в таком желании.

Обряды продолжались, как и жертвоприношения. Однажды участникам показалось, что результат достигнут. В зале раздались нездешние голоса. Де Ре выскочил за дверь, а когда вернулся, застал Прелати за пределами магического круга на полу и без сознания. В рассказах о колдовских обрядах такое грубое вмешательство из-за предела упоминается не раз. Насилие вообще не редкость в рассказах о колдовстве. В магических кругах говорили, что являвшийся демон часто избивал тех, кто был недостаточно усерден во зле, даже в небольших ковенах председательствующий мог избить того, кто не выдерживал испытаний в ходе церемонии посвящения. Например, об этом говорилось во время известного процесса ведьм в Северном Бервике в 1590 году. Франческо Прелати не скоро пришел в себя.

Мальчиков собирали в замок всеми возможными способами. Иных убеждали, других приманивали деньгами, третьи приходили сами просто из любопытства. Но рано или поздно должны были возникнуть подозрения. Так и случилось. В 1440 году епископ Нантский на проповеди сообщил прихожанам, что ему стало известно о гнусных преступлениях маршала Жиля против малолетних детей. Инквизиционный трибунал начал расследование. Поначалу дело не предавали огласке, но слухи возникли очень быстро. Слуги Жиля де Ре начали разбегаться. В этот момент Жиль в ходе очередной тяжбы о церковных землях захватил в заложники священника. Скоро он освободил его, но было уже поздно. В июле 1440 года епископ выдвинул против маршала обвинение и направил его герцогу Бретани и королю Франции. В сентябре де Ре и те, кто к этому времени еще оставался в замке, были арестованы. Провели обыск и якобы нашли останки одного тела. Прелати скрылся.

Церковный суд под председательством епископа Нанта провел заседание, но выдвинул лишь незначительные обвинения. Тем временем светский суд под председательством Пьера де Лопиталя, канцлера бретонского парламента, проводил собственное расследование, и как только появились достаточные основания, церковные обвинения были пересмотрены и расширены. Жиль, представший перед светским судом, заявил, что собирался передать свое имущество Церкви, а часть раздать бедным, после чего принести монашеские обеты. Пьер де Лопиталь ответил на это, что должны быть соблюдены церковные и светские законы. Оба суда работали, как обычно, при полном взаимопонимании. Были схвачены соучастники обвиняемого, и в том числе Прелати. Зачитали его показания. Де Ре все отрицал. Ему угрожали пытками. Он признался. Ему было приказано прочитать признание в открытом судебном заседании. Он согласился. Последующее демонстрирует весь ужас и снисходительность средневековья.

Жиль начал читать. Он был одет в черное; признание было полным и подробным. Ровным тяжелым голосом он описывал убийство за убийством, мучения за мучениями, отвратительные подробности следовали одно за другим. В зале кто-то закричал. Голос маршала не дрогнул, продолжая нагромождать страшные сцены. Епископ Нантский встал; де Ре замолчал. Епископ подошел к Распятию, которое висело над судейскими креслами, и закрыл его тканью. Подобные зверства не следовало слышать даже этому резному изображению. Жиль де Ре просил прощения у Церкви, короля, родителей умерщвлённых им детей, сказал, что страшится небесного суда и попросил всех, кто мог его слышать в ту минуту, молиться о спасении его души. Епископ подошел к заключенному и обнял его, молясь вслух об очищении заблудшего от грехов и об искуплении несчастной души. Так они и стояли. Как и жестокие пытки, это тоже было средневековьем.

Маршал Франции барон Жиль де Ре был осужден и казнен вместе с двумя своими телохранителями 26 октября 1440 года. По приговору после повешения тело надлежало сжечь, но после символического разведения огня его выдали семье осужденного. Перед казнью де Ре проповедовал покаяние, вселял веру и надежду в других осужденных, умолял родителей убитых детей молиться за него. Он призывал на помощь Святого Михаила. Он умер. Все произошло очень быстро. Народ молился за его душу.

Несмотря на последовавшую официальную светскую реабилитацию, похоже, что вся эта история была правдой. Чтобы этого не происходило впредь, были приняты новые законы против колдовства. Эти законы и верования, стоящие за ними, теперь надлежало упорядочить. Но при этом нельзя забывать о невинно убиенных детях и их убийце — маршале и пэре Франции, бароне Жиле де Ре[11].

[1] IV Латеранский собор 1215 г. определил для Римско-католической церкви программу по борьбе с ересью.

[2] Великий Раскол 1378 года, также известный как Великий Западный Раскол, был спором между тремя папами о власти Церкви. Раскол продолжался с 1378 по 1417 год, когда спор был окончательно разрешен, и католическая Церковь вновь объединилась.

[3] Ключ и дерево фей в Домреми (Лотарингия, Франция) — место паломничества местных жителей, почитаемое еще со времен кельтов.

[4] Ли, Материалы (прим. автора).

[5] Об этом писал Бульвер Литтон в романе «Занони». Было бы неплохо, если бы эту странную, но умную книгу перечитали сегодня (прим. автора).

[6] «Отче наш».

[7] Т. Дуглас Мюррей, «Жанна д'Арк. Орлеанская Дева, спасительница Франции. История ее жизни, свершений и смерти, как заверено присягой и изложено в оригинальных документах» (N.Y., McClure, Phillips & Co, 1902). Я думаю, что именно мисс Маргарет Мюррей первой обратила внимание на это любопытное отношение к суду со стороны святой Жанны. Я не согласен со всеми выводами мисс Мюррей, но следует признать, что приведенный эпизод несомненно должен был усилить подозрения любого суда. Не знаю, согласилась бы с этим сама мисс Мюррей. (Прим. автора.)

[8] Вскоре после завершения процесса Жан Эстиве, каноник Байё, утонул в болоте.

[9] Урбен Грандье (1590–1634) — французский католический священник, обвинённый в дьяволопоклонничестве, колдовстве и ритуальных убийствах и сожжённый на костре по приговору церковного суда.

[10] Этьен Гибур (1610–1686) — французский католический священник и оккультист.

[11] В 1992 году в сенате Франции прошли новые слушания дела де Ре с участием многих историков и ученых. Высоким собранием было признано, что Жиль де Ре абсолютно не виновен.

Глава шестая. Молот ведьм

Ко времени казни Жиля де Ре в 1440 году, в Швейцарии, в Бейле уже жил мальчик по имени Якоб Шпренгер. Было ему года два-три. В 1452 году он стал доминиканским монахом в Бейле, а 1480 года уже занимал пост губернатора немецких провинций и главного инквизитора Германии. В 1484 году с ним работал еще один доминиканец, отец Генрих Крамер (Инститорис). Вместе два этих набожных священника написали знаменитый труд, названный «Malleus Maleficarum» («Молот ведьм»). Он был опубликован около 1490 года или немного позже. Одновременно папа Иннокентий VIII издал энциклику, определяющую юрисдикцию авторов в германских княжествах. «Молот ведьм» на протяжении веков служил для католической церкви руководством по борьбе с колдовством.

Malleus Maleficarum — очень интересная работа. Это большой труд, содержащий огромное количество деталей, особенно в части гипотез и оценки доказательств, вполне претендующий на серьезную научную работу. У нашего сегодняшнего сознания чтение этой книги ничего кроме отвращения вызвать не может, но надо помнить, что и наше сегодняшнее сознание было бы столь же отвратительно для авторов этой работы. Авторы постоянно ссылаются на основные принципы, по их мнению, понятные любому просвещенному уму. Если бы они могли предположить, что их труд будет прочитан людьми, практически отказавшимися от этих принципов, они, возможно, начали бы с доказательств истинности этих принципов, а может быть, сослались бы на других авторитетов, таких как святой Фома Аквинский, положивший начало целому философскому направлению. Но они не стали этого делать, потому что были уверены в незыблемости авторитетов отцов Церкви. Но, конечно, им было ведомо и другое мнение, вот потому-то они и написали свою книгу.

Книга для своего времени получилась первоклассная. Она дает прекрасное представление о бреде полусумасшедших сексуальных маньяков. Разумеется, они и сами занимались сексом, поскольку он есть неотъемлемая часть человеческой жизни, но в книге нет признаков повышенного интереса к этой теме. Прежде всего их занимала католическая вера, способы ее насаждения и борьбы с угрозами в ее адрес. Они тщательно изучили природу этих угроз, успехи и поражения в борьбе с ними, а также наилучшие способы борьбы с ересями. Они исправляли ошибки, наставляли невежд и направляли их действия.

И несмотря на это, книга стала одной из самых страшных из когда-либо написанных. К такому выводу приходишь на основании трех соображений. Во-первых, принципы «Молота ведьм» полностью ошибочны с точки зрения современного учения католической церкви. Во-вторых, даже если считать верными общие принципы, то можно смело утверждать: их воплощение в жизнь настолько чудовищно превосходит необходимость им следовать, что можно считать систему вышедшей из-под контроля. В-третьих, доказательства, приводимые авторами, недостаточны и ненадежны.

Авторы понимали (или думали, что понимают) растущую интенсивность нападок на веру. На современном языке, они требовали соблюдения жесточайших мер безопасности и призывали не допускать самоуспокоенности. Да, они боялись, но их страх не был личным озлобленным страхом, он принимал форму общественнозначимую. Так святой Павел боялся за своих новообращенных или Джон Уэсли — за своих учеников[1]. В основе их страха лежало убеждение, что человеческие души могут быть прокляты, а учение католической церкви направлено на искупление человеческой души и дарует небесное блаженство. По их мнению, против этого учения выступают немалые силы, и первейшей фигурой, обладающей злой могущественной волей, они назвали дьявола.

Атака дьявола на церковь созвучна его природе. «Молот ведьм» определяет эту природу и демонстрирует греховность дьявола. Именно эти представления наиболее интересны для рассмотрения проблемы колдовства. Дело не в желании дьявола сравняться с Богом, дело в том, как он хочет этого достичь. Он желает, чтобы любое благословение на Земле исходило только от него. Поскольку он некогда был первым на небесах, все прочие существа в подлунном мире должны получать любые блага только от знатнейшего по своей природе. Именно этого дьявол просил у Бога, и если бы ему была дарована такая милость, никакого бунта бы не случилось. Это, и только это стало его ошибкой и его главным грехом; для всех, кто зависит от него, он хотел быть единственным источником добра. Наверное, это не самое редкое желание для человека.

Казалось бы, именно так и происходит с волшебниками и ведьмами. Но есть разница между обычными и даже не совсем обычными искушениями людей и этим конкретным соблазном. «Его основной мотив, — наставляет „Молот ведьм“, — состоит в том, чтобы нанести величайшее оскорбление Божественному величию, узурпировав для себя создание, преданное Богу, и, таким образом, надежно обеспечить будущее проклятие своему ученику. Вот что есть его главная цель». В результате дьяволу приписывают силу, от которой, словно от Творца, зависит сила его подчиненных. Фраза, которая, как говорили, создала адскую пародию на молитву «Отче наш», звучит так: «Отец наш, который ходил на небесах». Первые два слова подразумевают верховенство дьявола и становятся основой всех договоров с ним. Колдовство, согласно «Молоту ведьм», основано на договоре, молчаливом или высказанном. Но даже если договор заключен молча, он ставит своей целью осквернить Бога и причинить вред Его созданиям. Он есть зло, не только в частности, но и в целом, и не только по отношению к людям, но и по отношению к Богу.

Молитва, в исковерканном виде ставшая заговором, ставит целью создание новых отношений, отличных от органических отношений, существующих в божественных принципах вселенной. Вопреки этим принципам дьявол желает быть подателем всего и вся; ведьма обязана относиться к дьяволу как к отцу и подателю всех благ. В «Молоте» говорится, что для успешного колдовства должны совпасть три вещи: дьявол, ведьма и божественная воля. Здесь мы наблюдаем три духовные воли — первые две в действии, третья приостанавливает свое активное вмешательство. В данном случае божественное волеизъявление становится как бы более интимным, чем при любом другом греховном деянии, поскольку здесь человек грешит против самого себя. Колдовская сила начнет действовать при соблюдении четырех условий: (1) отречение от Веры; (2) преданность дьяволу; (3) принесение ему в жертву некрещеных детей; (4) потворство страстному вожделению инкуба или суккуба. Не все из этого непременно должно присутствовать на момент испытания, но соблюдения этих условий необходимо и достаточно для проклятия.

Здесь есть один интересный вопрос, который прямо не обсуждается в «Молоте», а именно — отношение дьявола к материи. Были и будут всевозможные дискуссии на тему, как далеко может зайти духовная сущность (не Бог) по пути воздействия на материю. Но речь ведь не только об этом. В любых проявлениях дьявольской сущности невозможно не ощутить сильнейшего стремления темных сил вобрать в себя всю материю вселенной. Старая легенда о рождении Мерлина при участии злых сил дает еще один пример. Некоторые авторы говорят о желании Бога объединить Себя с материей; великие христианские врачеватели считали, что Воплощение произошло бы даже в том случае, если бы человек не был падшим. Дух жаждет воплотиться в материи, как материя устремлена к духу. Падшие ангелы — это чистый дух. Но этого для них мало. Светлые ангелы имеют праведные желания и могут влиять на тела людей через их воображение или даже с помощью видений. Но в пресуществленное тело они войти не могут, не могут стать ни его частью, ни его качеством. «Ангельская и человеческая сущности совершенно отличаются друг от друга». И ангельские силы не станут нарушать эти святые пределы; они подчиняют свои желания своей природе. С демонами дело обстоит иначе. Как в старом предании о Стражах Израиля, так и в новых преданиях христианского мира, стремление к материи ведет от первозданного хаоса к упорядочению; демоны стремятся обрести воплощение в телах людей. И чем больше в них страсти, тем сильнее их желание воплощения. «Молот» утверждает, что одним из самых надежных способов защиты от колдовства является Имя Иисуса, за которым следует великое утверждение Иоанна: «Et Verbum Caro factum est» («И Слово стало Плотию»). Герхард ван дер Леу рассказывает о том, как трое шли по дороге и двоих из них внезапно ударило молнией, затем в воздухе прозвучали голоса: «Убьём и его», на что другой голос отвечал: «Не можем, потому что он сегодня слышал «Слово плоть бысть»; тогда он понял, что спасся, потому что утром он участвовал в евхаристии, а в конце её звучит Евангелие от Иоанна «В начале было слово»[2]. Исходя из этого основным моментом испытания ведьмы на суде предлагалось сделать слова из Библии: «В начале было Слово». Затем Библию следовало подвесить к пальцу подозреваемой; если она действительно ведьма, ей не выдержать бремени, и она рухнет на пол. Мы бы не назвали испытание эффективным, но этот фрагмент представляется довольно важным.

Действительно, схватка между официальной церковью и ее антагонистами для того поколения носила ожесточенный характер. Внимание сосредоточивалось на тех частях души и тела, которые подвергались наиболее яростным атакам демонических сил. Двумя смерными грехами признавались блуд и идолопоклонство, хотя в некотором смысле это был один и тот же грех. В основе его лежит подмена образа Всемогущего Бога другим, ложным образом, будь он человеческим или демоническим. И там, и там грешник ставил себя на место Вседержителя, считая, что сам способен устанавливать для себя законы. «Молот» утверждает, что демонические силы используют образы инкубов и суккубов вовсе не для получения удовольствия, поскольку духи не имеют ничего общего с существами из плоти и крови, а только лишь для злого умысла, удовлетворения дьявольской злобы и совращения людей. Человек (как говорил более поздний писатель) — единственное существо, с которым дьявол может общаться, а злоба — единственный доступный ему метод.

Демоны могут действовать только в установленных для них пределах. Они создают некое подобие физических тел, сначала формируя эфирный образ, затем аккумулируют в нем столько грубых паров, сколько смогут, и таким образом делают образ зримым и осязаемым. Но демон, создающий и контролирующий образ, не связан с ними, не видит и не слышит через него. Если возникает необходимость имитировать речь, они вызывают возмущение в воздухе, приводящее к звукам, не похожим на голоса, а смысл сказанного передают непосредственно в сознание человека. Но телесных слуха и зрения они лишены, хотя способны воспринимать мир гораздо тоньше, чем обычные человеческие тела. В этом они не похожи на людей, созданных по образу и подобию Господа, впрочем как и во всем остальном.

Но сколько бы они не тщились создать подобие любви, все, на что они способны, — это передавать семя от одного живого существа другому. Суккуб получает его от мужчины, инкуб передает женщине. Ни один демон не способен произвести на свет новую жизнь. Они не обладают необходимой для этого энергией. Ребенок, родившийся в результате такого переноса, в любом случае рождается человеком, а не демоном. Ребенок, рожденный от связи волшебника и ведьмы, будет только человеком и ни в коей мере не ребенком дьявола. Только однажды нематериальная сила воздействовала непосредственно на материальную основу — когда та великая формирующая энергия, которую мы называем Духом, перешла во чрево Девы, и она зачала. Сатанисты называли ее аномальной женщиной.

Но сами ведьмы были вполне материальными, а их воля была волей обычного смертного человека. Это существенно облегчало дьяволу достижение его целей. Даже если между ними не было никакой другой связи, простой энергии злобы было вполне достаточно. Злоба названа главной характеристикой дьявола, и она же питала его порождения. Фрагмент «Молота», в котором называется «самый обильный источник ведовства», выглядит весьма реалистично. Таким источником считается «ссора между незамужними женщинами и их любовниками» — вот что питает реку злобы. Многие ведьмы признались (по словам авторов «Молота»), что именно с этого момента они взрастили в себе великую злобу на веру и таинства Церкви. Злоба стала для наших писателей эталоном духовного греха. Сам дьявол сохранял некоторое благородство, несмотря на свои амбиции, пока злоба не одолела его. Он считал себя обездоленным. Это чувство породило злобу, а на ней взросло его презрение ко всему тварному миру.

Этой в принципе правильной точки зрения придерживались инквизиторы, и у нас нет оснований полагать, что сами они были людьми злыми. Однако в повседневной практике им приходилось сталкиваться с немалыми трудностями. Дело в том, что некоторые из обвиняемых в колдовстве жили вполне религиозной жизнью. Они ходили в церковь, исполняли свои христианские обязанности, исповедовались. В трактате, написанном в Савойе около 1450 года, так и говорилось, что многие колдуны часто причашались и исповедовались. Видимо, автор располагал фактами: некоторые из казненных жили именно так. На фоне общего пренебрежительного отношения к исповеди в конце средневековья такие люди, вероятно, были особенно заметны. Но их все равно казнили как колдунов.

Что же из этого следовало? Формально, праведная жизнь должна была служить доказательством невиновности. Следовательно, другие доказательства оказывались ложными. Разве это не ставит под сомнение всю судебную систему инквизиции? Может быть, монахи-интеллектуалы и думали об этом, но вряд ли видели проблему так отчетливо. Как и любые другие создатели схем, они должны были заметить сложность еще до ее появления и приготовиться к ней. Естественно, они помнили слова святого Фомы Аквинского, развивавшего идеи святого Августина (о роковое имя!) о том, что деяния неверных, по одной только причине их неверности, хотя сами по себе они добры, все же являются смертным грехом: пост, разумеется, хорош, но если сарацин постится, соблюдая правила ислама, это смертный грех. Если же сарацин честен, так сказать, естественным образом, даже если он мусульманин, это допустимо. Ведь сарацин не заключал договора с дьяволом. А вот ведьма заключала. Следовательно, ведьма может быть по-человечески добра, но вся ее жизнь все равно подчинена злу.

Таким образом, магия, используемая ведьмами для исцеления, является злом. Если это происходит с согласия дьявола, это зло, и если ведьма действительно ведьма, то никак иначе и быть не может. Иногда можно тщеславию противопоставить тщеславие, иногда можно пользоваться заклинаниями, но даже если она не заключала договор, все плоды на злом древе — зло, а на добром древе — добро. То есть сначала следует заключение о природе древа, а затем — о его плодах. Вообще-то, такой способ судить предположительно предоставлен только Богу…

Колдун, принимающий причастие? Интересно. Не пахнет ли тут черной мессой? Инквизиторы безусловно слышали о вызовах демонов для разных кощунственных целей, но нигде в «Молоте» не говорится о богохульственном использовании освященных предметов — дискосе, потире, облатке. Инквизиторы прежде всего боролись с лицемерием, маскирующимся под видимой преданностью истине. Самые злобные проявления падшего мира обычно скрывались именно под маской лицемерия.

Такой аргумент разом уничтожил половину доводов любой защиты. Праведная религиозная жизнь переставала быть свидетельством невиновности с того момента, когда кто-нибудь из несчастных выкрикивал на дыбе имя демона, которого от него добивались. Возможно, все происходило не совсем так. Но с благословения судей подсудимые готовы были использовать любой шанс.

В «Молоте» большое внимание уделяется проблеме деторождения, и не только в связи с инкубами и суккубами. Из текста и примеров ясно, что вмешательство ведьмы в половой акт было одним из главных видов ее деятельности. Некоторые считали, что если брак освящен, дьяволу уже не позволено вмешиваться в него. На это инквизиция возражала, что все зависит от того, какой именно договор был заключен ведьмой: чем больше было ей обещано владыке ада, тем большими становились ее полномочия, и что есть особые формы договора, позволяющие еще и не такие вмешательства. Так придуманный конструкт стремился уничтожить реальный мир, который не вписывался в определенные догмы. «Поскольку ведьм не преследуют с должным тщанием, число их в христианском мире растет». За счет чего? За счет жертв и посвящений детей.

По мнению инквизиторов, повитухи чаще других оказывались ведьмами; либо потому, что адепты магических искусств особенно любят работать с детьми, либо потому, что дьявол благоволит повитухам и с особенным удовольствием расставляет для них ловушки[3].

Инквизиция считала, что ведьма-повитуха стремится либо убить новорожденного, либо предложить его дьяволу. Приводятся примеры первого рода: в епархии Биле в городе Данн женщина призналась, что убила более сорока детей, вонзая иглу в головы младенцев; в Страсбурге она убила еще больше, но не смогла вспомнить, сколько именно. Не только чужие дети подвергались опасности, некоторые ведьмы в Лозанне убивали и ели своих детей. Главное, чтобы дети не успели принять крещение, поскольку оно сдерживает пополнение числа избранных и пришествие царства антихриста. Но и мертвым младенцам находится применение. Их хоронят невинными, а затем тела похищают, и либо тайно в собственном доме ведьмы, либо на шабаше варят в котле «до тех пор, пока мясо не отделится от костей». Твердые франкции останков превращаются в мазь, используемую для полетов и других целей. Жидкие франкции переливаются в бутыль или в мехи, «тот, кто пьет из нее при соблюдении определенных ритуалов, становится многознатцем и возглавляет ковен».

Наверное, именно так передавались тайные знания; о том, что это были за «определенные ритуалы», не сообщается. Следующая история, которую приводят инквизиторы, должна проиллюстрировать такой метод обретения знаний. В Берне молодую пару заключили в тюрьму по обвинению в колдовстве. Муж решил признаться и получить отпущение грехов — на помилование он не надеялся. Молодой человек заявил, что это жена сбила его с пути истинного. Она ввела его в собрание колдунов, и там он отрицал Христа, крещение и Церковь. Затем он воздал дань уважения дьяволу под именем Маленького Мастера[4], но сам дьявол лично на церемонии не присутствовал. Ему объяснили, что новички приходят в ужас от одного вида дьявола или от его настоящих имен. Ни козла, ни черного человека, никаких непристойностей он не помнил, но вот эту деталь — почитание неизвестного под игривым именем «Маленький мастер» запомнил хорошо. После того, как он отказался от истинной веры, ему подали бурдюк с неким напитком. После нескольких глотков он, якобы, постиг магическое искусство, обрел понимание смысла всех таинств и черных обрядов. «Меня соблазнили». Итак, он признался, был освобожден церковным судом, помилован и умер доносчиком. «Но его жена не призналась ни под пытками, ни в самой смерти, а когда тюремщик развел огонь, прокляла его самыми страшными словами и так умерла».

Детей, которых посвящали темным силам, в жертву не приносили. С ними поступали иначе. Либо сама мать, если она ведьма, либо повитуха, если она есть, совершает обряд посвящения. «Молот» утверждает, что для этого на кухне должен быть разведен огонь. Под предлогом того, что ребенка нужно согреть, повитуха уносит его. В описываемом случае, это сделала взрослая сестра новорожденного по наущению матери, причем обе были ведьмами. На кухне младенца подняли и представили его новому божеству и другим демонам, читая соответствующие заклинания. Иногда при этом происходили странные вещи. Далее в «Молоте» рассказано, как мужчина, муж и отец двух упомянутых женщин, обеспокоенный странными ощущениями, казалось, наполнившими дом, тайно подглядел, как его дочь проводит обряд. С ужасом он увидел, как младенец медленно взбирается по по цепочке, из которой висел большой котелок. Это в нем уже пробуждались тайные навыки, следствие проведенного над ним посвящения. Потрясенный пониманием беды, пришедшей в его дом, мужчина решил воспользоваться проверенным средством и настоял на том, чтобы ребенка немедленно крестили в ближайшей церкви в соседней деревне. Он приказал дочери нести ребенка и позвал соседей как свидетелей. Когда они дошли до моста через реку, отец остановил дочь и приказал ей положить ребенка на мост. Он пригрозил, что теперь либо ребенок самостоятельно переправится на другой берег, либо он утопит дочь в реке. Соседи очень удивились, дочь очень испугалась, тогда отец подкрепил свое требование сильной клятвой, и настоял на своем. Он сказал дочери, что если она заставила ребенка адской хитростью взобраться по цепи на кухне, то сможет тем же способом переправить его через реку. Молодая ведьма с дрожью уступила. Она положила ребенка на мост, произнесла заклинание, и внезапно все увидели ребенка на другом берегу. После обряда крещения все вернулись по домам. Однако мужчина все же обвинил жену и дочь в суде. «Их постигла заслуженная кара — сожжение на костре».

Подобные чудеса случайны и редки и, если происходят, то, как правило, по оплошности или глупости ведьмы. В этом смысле царство сатаны играет против себя: с одной стороны, дьявол торопится уловить очередную душу, с другой стороны, хочет использовать ее для уловления других. Едва ли инквизиторы видели сатану, падшего с небес подобно молнии, но они понимали, что война, которую он ведет на земле, будет долгой и тяжелой. Возможно, они были правы. На их глазах творился новый миф, воплощалась бесплодная фантазия, противная всему живому, стремящаяся разрушить веру и угрожающая прежде всего детям. Инкубы по ночам обретали видимость плоти, мать-ведьма с радостью ощущала в своем чреве шевеление будущего ребенка, уже посвященного сатане, ведьма-повитуха ждала на кухне с наговоренным огнем, чтобы провести обряд посвящения едва народившейся жизни злым силам. Котел ждал невинных усопших младенцев, души которых были преданы силам зла. Из котла черпали зелье, помогающее постигать запрещенные искусства. Детей тащили на собрания колдунов, убивали и поедали, издеваясь над смыслом евхаристии, дарующей искупление истинно верующим.

Усилия этого злонамеренного организма заключались в том, чтобы растить число своих приверженцев, чтобы вмешиваться не только в дела Церкви, но и в обычную мирскую жизнь. Церковные авторитеты особо подчеркивают богохульство, отступничество, отречение от веры и крещение во зле. Это считалось необходимыми, но недостаточным. Слухи и анекдоты, пересказываемые «Молотом», как нам представляется, не имеют ничего общего с прямой ненавистью к Церкви как таковой. Да, перекрещивание случалось, но вовсе не так часто, как можно было бы ожидать. Инквизиторы многое приписали своим жертвам, но об этом виде кощунства как-то забыли. Возможно, самый яркий пример кощунства приведен в главе XVI второй книги «Молота», где обсуждается «Колдовство стрелков из лука». Колдуны-лучники «на шестой день праздника Параскевы во время торжественной мессы брали святейшее изображение Распятого и стреляли в него стрелами». Сколько стрел выпустит стрелок, столько он сможет убить в любой день людей. Могут возникнуть некоторые сомнения, является ли крещение во зле следствием желания убивать, или убийство становится результатом совершенного кощунства? Убийство — само по себе уже есть договор с дьяволом, но при этом оговорено условие: убийца до стрельбы должен посмотреть жертве в глаза и иметь твердое намерение убить. Также необходимо «принести черту почитание и отдать ему на служение тело и душу». Жертва «никаким способом не может защитить себя». Неважно, где человек может прятаться, стрелы все равно достигнут цели, направляемые дьяволом. Такие стрелки обладают удивительной меткостью. Упомянутая глава содержит рассказ о лучнике по имени Пункер, состоявшего на службе у Эберхарда Длиннобородого, принца Рейнской области. Рассказ предвосхищает по-своему ответ Вильгельма Телля, когда некий знатный господин спросил его о второй стреле: «Если бы меня обманул дьявол и убил моего сына, за что и мне грозила бы смерть, то я пронзил бы вас оставшейся стрелой, чтобы отомстить за свою смерть». Возможно, слова Пункера случано почти точно повторяют слова Телля из легенды.

Стрельба в распятие — один из редких примеров преднамеренного кощунства. Здесь-то и кроется корень многих проблем, связанным с обвинениями в колдовстве. Проще простого представить себе грубых солдат во время военных действий, хвастающихся своей меткостью, избрав мишенью распятие. Наверное, многие другие солдаты при этом сняли бы шапки и перекрестились, но столь же понятно, что прочие и ухом бы не повели. Они посчитали бы распятие всего лишь образом и вряд ли стали бы думать о том, что идут против божественных установлений, посылая стрелы в подобную мишень. Сами инквизиторы жалуются, что многие из этих колдунов-лучников, несмотря на их известные преступления, находились под покровительством королей и знати, «и им позволено было хвастаться своими делами». Конечно, любому военачальнику необходимы такие меткие стрелки, для того их и держали в армии, и вряд ли разговоры о магических истоках их искусства заинтересовали бы их хозяев. Уж очень удобно было иметь под рукой человека, способного наверняка убить любого врага.

Но так ли уж необходимо при этом «приносить черту почитание и отдавать ему на служение тело и душу»? В большинстве случаев, разговоры о необходимости отречения и наличие договора с дьяволом ради обретения завидной меткости оказывались только слухами. Но, будь они слухами или фактами, мы имеем дело с волеизъявлением, суть которого в служении некоей высшей силе. Атрибуты, которыми сопровождалось отречение, должны были просто усилить клятву и точнее направить ее. Сосредоточение воли необходимо любому колдуну. А сопровождающие этот акт приемы едва ли следует считать более осмысленными, чем ладан и окропление водой во время службы. Важно то, что при этом воля человека встречается с волей Бога, и в душе человека пробуждается бессмертное знание, по сравнению с которым все прочее становится абсолютно неважным.

Третья часть «Молота» посвящена разрушению растущей Вавилонской башни колдовства. На страницах книги уже обсуждались средства защиты от инкубов и суккубов, магических воздействий в любви или ненависти, от потери мужества, от одержимости, от града и «темного вреда»; текст рекомендует молитвы и богослужения, средства врачевания экзорцизмом. Все это — будничная работа инквизиции. В третьей части обсуждаются прежде всего технические вопросы о составе духовных или светских судов, которые призваны искоренять, или по крайнем мере наказывать распространяющуюся колдовскую ересь.

Авторы «Молота» повсюду видят заклятия и их жертвы, причем часто практикующие маги находят покровителей среди знати, впрочем, и бюргеры, и обедневшие аристократы у себя дома практикуют магические обряды, травницы в деревнях, меткие стрелки и просто красивые девушки, — все прикидываются невинными и подлежат проклятию. Суд должен уничтожить это воинство, идущее в наступление на Церковь. Но как найти конкретных врагов, с чего следует начинать? Авторы трактата наставляют: ежели какой-либо судья (церковный или светский) приезжает в определенную местность с целью начать процесс, ему надлежит вывесить на дверях церкви или ратуши общий вызов свидетелей с призывом сообщать судье о любых подозрениях против еретичек или ведьм. На это обычно отводится двенадцать дней. Если кто-то не внял призыву, ему грозит отлучение. Осведомители не должны подвергаться какому-либо наказанию даже в том случае, если обвинение окажется ложным (если только оно не было преднамеренно ложным), поскольку они — просто источники информации, содержащей подозрение. Следует заметить, что уже в этом пункте усматривается недостаток мудрости. Желание победить дьявола пересиливает желание служить Богу. Светские суды столетиями ранее поступали мудрее; они накладывали штрафы за оговор, как, впрочем, и за само правонарушение. Новые власти не последовали примеру предшественников, тем самым поощряя доносчиков самого разного толка.

Суд начинает с того, что в присутствии должностных лиц заслушивает показания информатора (денунцианта). Он клянется говорить правду и дает показания. Суду надлежит тщательно исследовать как само заявление, так и мотивы заявителя. Хотя наличие информатора признавалось необязательным. Достаточно было, чтобы до инквизитора дошел слух о действиях какой-либо ведьмы. Власти демонстрировали чудеса демократии: если много людей говорили что-то, это уже считалось заслуживающим расследования. «Дыма без огня не бывает», и огонь не заставлял себя долго ждать.

И сколько же свидетелей требовалось? На усмотрение суда. Но желательно больше двух.

Другие правила устанавливали довольно мягкие границы. Отлученные от церкви, преступники и все, чьи слова обычно не рассматриваются, могли давать показания в вопросах веры. Допускалось даже выслушивать лжесвидетелей, если они раскаялись. А вот если доносчик связан с обвиняемым кровной местью, его мнение не учитывалось. Если между обвиняемым и свидетелем существовала менее серьезная вражда, рекомендовалось проявлять осторожность при работе с показаниями. Инквизиторы замечают: «женщин легко спровоцировать на ненависть», поэтому требовались дополнительные доказательства[5]. С другой стороны, ведьмы вызывали ненависть априори, так что любой свидетель заведомо относился к ним враждебно, и тут никаких предосторожностей не соблюдали.

Рекомендовались следующие способы допроса свидетелей: у информатора следовало выяснить, действительно ли подозреваемый говорил то, что ему приписывают; как, когда, где, всерьез или в шутку; подозревается ли его семья в колдовстве и связан ли с колдовством непосредственно подозреваемый; могут ли другие засвидетельствовать сказанное. Необходимо было выяснить, действовал ли обвиняемый с определенной целью. Если факт колдовства установлен, обвиняемого необходимо заключить под стражу. В его доме проводится обыск с целью обнаружения инструментов или признаков колдовства. Всех, живущие в доме, надлежит арестовать, поскольку они могут знать о делах обвиняемого. Ведьму после ареста советовали посадить в корзину или положить на доску, потому что ведьмы теряют силу, не соприкасаясь с землей. И вот только теперь и должно начинаться основное следствие.

Обвиняемому задают вопрос о семье — кто из его близких был сожжен, когда, где? Если информатор дает утвердительные показания, а обвиняемый отрицает это, следует насторожиться. Если он жил в месте, где издавна проживают ведьмы, это подозрительно. Выяснить: слышал ли он разговоры о ведьмах; если не слышал, то как относится к ведьмам вообще, знает ли об их существовании. Если на все вопросы обвиняемый отвечает отрицательно, это не может не вызывать подозрение. Его должны спросить, как он относится к самому факту сожжения ведьм. На этот вопрос обязательно следует получить ответ.

Все факты, похоже, добывались за счет информаторов. Предполагаемую ведьму не спрашивали, кому и почему она угрожала[6], почему ее корова дает больше молока, чем корова соседей. Можно предположить, что разумный судья сможет сам решить, насколько правдивы те или иные показания, но если более шести соседей или других свидетелей указывают на виновность подсудимой, пусть даже при этом не сообщая деталей, их показания должны быть приняты как достаточные, а вина подсудимой считается доказанной. Святой Бернард, осуждая ересь, сказал, что «очевидного факта» достаточно. Инквизиторы считали, что дьявол работает в тайне, почему «очевидных фактов» может и не быть, так что довольно и косвенных показаний. Естественно, такой подход существенно снижал шансы обвиняемой на оправдание.

Если ведьма уже призналась, это хорошо. Если же нет, ее следует держать под арестом до признания. Однако если обвинения не тяжелые, если ведьма не причиняла вред животным или детям, если она обзаведется поручителями, ее можно отпустить под домашний арест. Впрочем, в те времена заполучить поручителей было совсем не просто, если только речь не шла о крупных городах или местах, где преобладало скептически настроенное население. Дело в том, что ведьмы зачастую организовывались в сообщества, так называемые ковены, и любого поручителя могли заподозрить в причастности к такому ковену. Нам кажется, что Церковь могла бы учредить для целей поручительства особый орден, члены которого могли бы выступать поручителями в подобных случаях, не опасаясь подозрений. Это был бы достойный шаг, ничуть не менее полезный в деле борьбы с колдовством, чем суды инквизиции.

Много споров шло о том, нужен ли в таких процессах адвокат. В конце концов институт адвокатов был разрешен, но с определенными условиями. Адвокат не должен участвовать в процессе, если он не убежден в правоте своего подзащитного. Адвокат должен обладать следующими качествами: «скромностью, чтобы не быть дерзким, бранчливым или многоречивым, не должен требовать отсрочек, дополнительных доказательств и т.п., поскольку судам предписывается действовать просто и избегать излишних формальностей». И конечно же, он не должен защищать ересь, иначе он навлекает на себя сильнейшие подозрения. Возможно, защита обвиняемых в любом преступлении — не такое уж малое достижение нашей цивилизации. Мы предприняли попытку спасти невинных, рискуя оправдать виновных.

Итак, ведьма виновна, она в тюрьме. Но «общая справедливость требует, чтобы ведьму не предавали смерти, если она не осуждена за собственную веру». Следовательно, надо заставить ее признаться, и только потом можно казнить. А признание — это пытки. Во всем странном и страшном прошлом человека есть несколько ситуаций, которые нам по-настоящему трудно понять. И первая из них связана, конечно, с пытками. Судья и его помощники трудились ради достижения истины. Видимо, они обладали совершенно иным способом мышления. Для сравнения представим, что сегодня человека признали виновным в убийстве, но сам он не признался. И вот его отправляют в подземелье, избивают, подвешивают на дыбе, прижигают раскаленным железом, вымогая у него признание. Но если он так и не признаётся, его отпускают. Между тем, доказательств его вины предостаточно, но признания нет. А за колдовство никто не мог быть казнен только на основании обвинений третьих лиц. Насколько эта идея благородна? В 1676 году некий ученый адвокат из Инсбрука добавил в эту картину как бы последний штрих: «Камера пыток должна быть постоянно окропляема святой водой и дымом из благословленных трав». Неужто Жиль де Ре поступал хуже?

Но и признания под пытками самого по себе недостаточно; ведьма должна признаться без пыток. Поэтому после пыток ее надлежит поместить в обычную камеру, где она должна без принуждения подтвердить свое признание, а если она не признавалась, ее снова подвергали пыткам. Если пытки не помогали, следовало приложить все усилия, чтобы заставить ее признаться: угрожать, умолять, даже обманывать. Ее молчание — а, судя по записям, обвиняемые часто молчали — должно быть нарушено любой ценой. Суд не мог заставить покаяться, но заставить исповедоваться — обязательно. Нарушить молчание — значит победить ту темную злую силу, которая разлита в мире, которая настолько пропитывает все существо ведьмы, что порой не страшны и пытки, и лучше умереть, чем предать темную силу.

Чтобы разрушить крепость молчания, хранящую настоящие секреты колдовской жизни, следовало еще до пыток попробовать кое-что другое. Во-первых, ведьму обязательно надо довести до слез. «Отсутствие слез указывает самым определенным образом на вышеназванный колдовской дар». Пусть она рыдает, пусть со слезами из нее рвутся те самые искренние слова, которых добивается суд. «Судья или пресвитер должен возложить на нее руку и произнести: «Я заклинаю тебя горчайшими слезами, пролитыми нашим Спасителем и Господом Иисусом Христом на кресте для спасения мира. Я заклинаю тебя самыми горячими слезами преславной Девы, Его матери, пролитыми ею над Его ранами в вечерний час, а также и всеми слезами, пролитыми здесь, на земле, всеми святыми и избранниками Божьими… для того, чтобы ты, поскольку ты виновна, пролила бы слезы. Если же ты виновна, то слез не лей»…». Естественно, ведьма не плакала. Пыталась изобразить слезы, растирала лицо, чтобы оно покраснело, но судьи внимательно следили за тем, чтобы слезы были настоящие. А слезы не приходили.

Ведьму надлежало остричь. Она может спрятать какой-нибудь маленький амулет, обеспечивающий магическую связь между ведьмой и ее господином. Это может быть щепоть золы или пепла (конечно, после сожжения некрещеного младенца), а такой амулет легко спрятать на теле, особенно в волосах. Инквизиторы рекомендуют полное бритье, но в Германии, например, пользовались другими методами. Там ведьм тоже стригут, но упор делается на кусочек освященного воска в чашке с водой. Если дать ведьме отпить из чашки три раза за время поста, ее обет молчания будет разрушен. Реликвии и семь слов Христа, написанные на пергаменте и носимые судьей, также очень помогают вести следствие.

Но если ведьма выдерживает все испытания — увещевания, бритье, питье, пытки — остается еще один шанс. Ведьме дают передышку, отправляют в камеру, кормят и подселяют к ней сокамерников, способных разговорить ее («мужчин, достойных уважения»). Существуют разные приемы, способные развязать язык подсудимой. «Молот» рекомендует следующие. Ведьме может быть обещана некая милость: «пусть придет к ней и сам судья и пообещает, что он будет милостив — при этом он должен иметь в виду, что будет милостив к государственной власти; что бы ни делалось для безопасности государства, это милосердно». Если ведьме обещать жизнь, далее есть три способа обойти это обещание. 1. Условие может быть выполнено, если ведьма поможет обнаружить и осудить других ведьм. При этом следует иметь в виду, что остаток жизни она проведет в тюрьме, на хлебе и воде, но ей лучше не говорить об этом. Пусть лучше считает, что ее освободят. 2. Ведьма может некоторое время провести в тюрьме, и только потом отправиться на костер. 3. Судья, который обещает ей жизнь, может до оглашения приговора уйти в отставку и предоставить завершать дело ведьмы другому судье.

Есть одно требование ведьмы, на которое ни в коем случае не стоит соглашаться, а именно испытание раскаленным железом. Авторы «Молота» отвергают идею такого испытания как в расследовании обычных уголовных дел, так и особенно в следствии по магическим делам, поскольку дьявол обладает многими знаниями о травах и других способах защиты от ожогов. Ведьмы часто требуют такого испытания, потому что дьявол охраняет их. Однажды пресловутая ведьма в Констанцской епархии пронесла раскаленное железо вдвое дальше оговоренного расстояния и была отпущена на свободу, «вводя этим в соблазн верующих».

После окончания следствия наступает время приговора. «Молот» приводит четыре вида приговоров, три из которых по подозрению (когда признания так и не получены), и четвертый — по доказанному обвинению. «Касательно ереси ведьм в законе перечисляется три вида подозрений в совершении преступления». Подозрение может быть легким, сильным и сильнейшим. «На обвиняемых, возбуждающих легкое подозрение, возлагается каноническое очищение или же клятвенное отречение от ереси». Если после этого случится какой-либо рецидив, первый вид обвинения им предъявляться уже не будет. Второй вид приговора также предусматривает отречение от ереси. Если они схвачены повторно, их следует считать заведомо виновными. Если они откажутся отречься от ереси, их отлучают от церкви на год. «По прошествии года такой отлученный считается за явного еретика». Во всех случаях могут накладываться и другие виды покаяния.

При «сильнейшем» подозрении, даже если обвиняемая дала признательные показания и отреклась, она признается виновной. «Не отрекающиеся передаются светскому суду и сжигаются».

Далее перечисляются пятнадцать форм произнесения приговора от наложения простого отречения до окончательного заключения о передаче в светский суд, при этом «мы нарочито просим светский суд так умерить свой приговор, чтобы тебе не угрожало ни кровопролитие, ни опасность смерти». Предусматривался даже такой маловероятный случай, когда свидетели раскаются и признаются, что действовали злонамеренно. Такая коллизия предусматривает освобождение обвиняемой, а свидетели напротив приговариваются к пожизненному заключению на хлебе и воде, а также к другим покаяниям; хотя епископы, как и во всех случаях, кроме передачи в светский суд, могут впоследствии смягчить или усилить наказание. Обвиняемым должна быть предоставлена возможность примириться с Церковью и быть оправданными, даже если их уже сожгли.

В самом конце читатель находит две главы, которые, после огромного объема юридических и богословских сведений, кажутся почти жалкими, особенно последний абзац. Инквизиторы осуждают светских властителей, защищающих и поддерживающих колдунов, особенно знаменитых колдунов-лучников. Они грозят им отлучением от церкви, осуждением и вечным проклятием. «Все эти укрыватели, покровители и т. д. в некоторых случаях более достойны проклятия, чем все ведьмы». Покровители, несомненно, существовали, усложняя, обременяя и сводя на нет работу судов — препятствуя судебным процессам, освобождая из тюрем и помогая осужденным. В конце упоминается папский суд в Риме. Ведь иногда обвиняемый подает апелляцию (авторы «Молота» допускают такую возможность), апелляция может быть удовлетворена, тогда вопрос передается для решения Святому Апостольскому Престолу. Обвиняемый должен быть отправлен в Рим. Последний грустный абзац всей огромной работы можно процитировать полностью.

«Судьям следует принять к сведению, что если они, по требованию жалобщика, лично вызываются в римский суд, то они должны остерегаться давать по этому делу клятвенные заверения. Они должны заботиться о том, чтобы процесс был разобран и передан им, первоначальным судьям, для окончательного приговора. Они должны также заботиться о скорейшем возвращении на места своей обычной деятельности, чтобы уныние, неприятности, заботы и расходы не отразились вредно на их здоровье. Ведь это все вредит Церкви, еретики начинают чувствовать себя сильнее, а судьи не найдут должного почитания и уважения и не будут вызывать страха при своем появлении. Когда другие еретики видят, что судьи утомлены долгой работой при римской курии, они поднимают голову, начинают презирать судей, становятся злостными и дерзновеннее начинают сеять свою ересь. Когда же против них начинается процесс, они подают свои апелляции. И другие судьи становятся слабее при исполнении своих служебных обязанностей по искоренению еретиков, так как начинают бояться усталости, как следствия уныния и неприятностей. Все это весьма вредно отзывается на вере и святой Церкви Господней. От сей напасти да защитит Церковь Жених ее».

[1] Джон Уэсли (1703–1791) — английский протестантский проповедник, основатель методизма. Требовал изменения жизни, а не богословского учения.

[2] Герхард ван дер Леу. Религия в сущности и проявлении.

[3] А еще потому, что при высокой детской смертности опасность получить обвинение в смерти ребенка у повитух была значительно выше, чем у прочих людей. Но на этот факт инквизиторы как раз не обратили внимания. (Прим. автора.)

[4] В первой половине XVI века в Германии работала группа граверов, называвшая себя «Маленькими мастерами» (нем. «Kleinmeister»). Часто сюжетами их сверхдетально проработанных небольших гравюр становились сцены из Ветхого Завета с элементами эротического характера.

[5] Ясно, что этот вопрос «смертельной вражды» волновал инквизиторов. Теоретически это оправдано. Ведь если ведьма узнала заранее имена свидетелей, а общего обвинения не предъявлялось, то «смертельная вражда» становилась хорошим аргументом защиты. Поэтому судье была дозволена некоторая хитрость, заключающаяся в определенном построении предложений, чтобы обвиняемая и ее адвокат не могли решить, кто что сказал, и соответственно не могли оспорить показания определенного свидетеля. Также не рекомендовалось раскрывать имена свидетелей в том случае, если это представляет для них какую-либо опасность. (Прим. автора.)

[6] Иногда ведьмы действительно угрожали. Инквизиторы цитируют известный случай, когда мужчина хотел купить что-то у женщины; они торговались, ссорились, расходились и сходились вновь; наконец женщина сказала: «Вы скоро пожалеете, чтобы не согласились на мою цену». И в самом деле — уходя, мужчина оглянулся, и вдруг рот его растянулся в ужасную ухмылку и пребывал в таком положение довольно долго. (Прим. автора).

Глава седьмая. Магическое искусство живо

Чем же в те времена являлось магическое искусство? Неужто оно существовало только в воображении? Но может ли воображаемая идея занимать столько умов? Самые недоверчивые на протяжении веков все же не дошли до полного отрицали магии; самые доверчивые, поскольку их силком оттаскивали от веры в магию, помогали ей выживать. Все доказательства не вызывают доверия, но когда из-за слабости доказательств явление отвергается совершенно, то в одном, то в другом эпизоде как, например, с участием Жиля де Ре или мадам де Монтеспан, неожиданно обнаруживается несомненное существование традиции и действий самого извращенного рода. И во всех классах общества живет неистребимое представление об аде. Разговоры о том, что кто-то там и здесь видел дьявола, вызывают явное сомнение, а вот в том, что дьявол существует, не сомневается практически никто.

Магическое искусство того или иного рода давно стало признанным фактом. Магические способности вполне могут быть наследуемыми. Магия не скрывалась, наоборот, она всячески пропагандировалась. Магическая идея стремилась к тому же, что и Церковь: привлечь к себе как можно больше сторонников, а особенно — детей, в основном, через своих родителей, адептов магии. Если бы дети были предоставлены самим себе, они росли бы и воспитывались естественным образом, но, похоже, в жизни некоторых из них наступал момент, когда им приходилось приносить темные обеты. Мадам де Буриньон[1], построившая между 1650 и 1660 годами дом в Лилле для девочек-сирот, рассказывала, что многие из ее подопечных, «не знающих о спасении и живущих как звери», были тайными ведьмами[2] — это те, которые были пожертвованы силам зла в детстве или дали клятвы дьяволу по достижении разумного возраста.

Но все же большинство детей с детства не посвящалось в темные тайны; они выросли, и неизбежно услышали рассказы о колдовстве, случившемся где-то неподалеку, а во многих городах и деревнях — и вовсе по-соседству. Некоторые из этих молодых людей оказывались мечтателями. Это вообще свойственно детям — фантазировать и получать удовольствие от своих фантазий. Зачастую фантазии непременно должны быть тайными. Например, ребенок, выросший в трудных условиях, будет думать, что его родители — приемные, а на самом деле в его жилах течет голубая кровь, что ему на роду написано достичь величия и занять высокое положение — такое случается сплошь и рядом. Протест в нашей природе должен найти свой способ реализации, даже если для его развития совершенно нет условий. Религия направляет протест в определенное русло — она дает возможность человеку ощутить себя Божиим творением и наследником Царства Небесного, придает разуму исключительную важность, что не безопасно, даже если разум действительно наделяет человека особыми дарованиями. Но если для человека религиозный путь по каким-то причинам неприемлем, если разум его противится пути, предписанному Церковью, если человек обуреваем жадностью или любопытством, то в сердце его вполне может поселиться любая другая фантазия, сколь угодно нелепая. Главное, чтобы она удовлетворяла его стремления и мечты, чтобы человек обретал чувство оправданности собственного существования.

И вот в какой-то момент такой человек может ощутить, что он не один, что за ним постоянно наблюдают и сопровождают его незримые высшие силы, они хотят общаться с ним, сулят ему победы и постепенно овладевают его сознанием, обещая взамен власть над миром. Само подобное стремление есть безумие, поскольку противоречит разуму, оно приводит к тому, что человек постоянно терпит неудачи от столкновении с реальной жизнью. Он все дальше отходит от абсолютной ценности — быть самим собой. Больше того, сама такая ценность становится для них ненавистна, причем, подчас даже больше, чем мы можем себе представить. Они хотят иного. Стремятся сделать шаг навстречу тому шансу в жизни, который был им обещан их собственной фантазией. Они растят в себе чувство собственного высокого призвания и ищут возможности его реализации. Часто первый толчок поступает из ближайшего окружения, хотя бы и от соседа или ближайшего родственника. Разум девушки или юноши напряженно вслушивается в едва уловимые нашептывания об иных возможностях, как, например, в случае с Кэтрин Делорт, которой ее любовник-пастух в Тулузе говорил о двух владыках мира сего и пришествии Антихриста, или когда один из францисканцев в Риме обнаружил, что в христианстве тоже есть свои тайны, или когда Джеймс Дэвис в Ланкашире услышал от своей бабушки намек на кощунство самой идеи освященного хлеба. Но если рядом не оказалось ни соседа, ни любовника, почему бы одному из духов не принять образ черного человека, подобного инфернальному любовнику леди Алисы Кителер; он может даже зайти в дом в образе высокой женщины, предложившей Джоан Вейр поговорить от ее имени с Королевой Фейри[3], впоследствии оказавшейся куда более зловещей фигурой.

Конечно, многим смертным подобные чудеса покажутся привлекательными. Но ведь погружение в иллюзорную жизнь — еще не грех, поскольку по определению сущность греха состоит в преднамеренном извращении учения, а извращенность магической жизни могла стать искушением только для тех, кто был к ней предрасположен. Как Макбет, вышедший из освещенного зала Инвернесса, они колебались, разочаровывались и, в конце концов, соглашались. Учителя Церкви[4] на протяжении веков не поддавались искушениям, будь они объективным или субъективным. Возникавшие образы, безусловно, походили на реальность, хотя на самом деле (как утверждали) ведьма переживала шабаш только в собственном сознании, или же образы, с которыми она взаимодействовала, обретали (как утверждалось) форму звуков. Но так или иначе, это приводило человека к заключению договора. В редких случаях составлялся настоящий документ. До нас дошли немногие из них, и все же они есть. Таков договор, составленный Урбаном Грандье, священником церкви Святого Петра в Лудене в семнадцатом веке, которого обвинили и осудили за то, что он околдовал нескольких монахинь-урсулинок. Суд постановил, что обвиняемый должен испросить прощения у монахинь, после чего его надлежит сжечь вместе с его магическими рукописями. Обычно сжигали и сам договор, но тут, то ли это был черновик, то ли еще по какой причине, бумага уцелела. Договор подписан самим Грандье и гласит:

«Мой господин и владыка, я признаю тебя за своего бога, и обещаю служить тебе покуда живу, и от сей поры отрекаюсь от всех других и от Иисуса Христа и от всех святых небесных и от апостольской римско-католической церкви, и от всех молитв, совершаемых ради меня. Обещаю поклоняться тебе и служить не реже трех раз ежедневно, и творить как можно большее зло, какое только смогу, и привлекать ко злу всех, кого возможно; и от всего сердца отрекаюсь от миропомазания и крещения и от всей благодати Иисуса Христа; а ежели я захочу отвратиться, отдаю тебе свое тело, и душу, и жизнь, словно получил ее от тебя, и навечно тебе ее уступаю без намерения раскаяться в том».

Подписано кровью: «Урбан Грандье».

Столь тщательная письменная проработка договора встречается редко. Обычно используются другие формы соглашения с нечистым. Иногда это пародия на крещение и присвоение нового имени. Так, например, Элизабет Хау из Салема крестилась от дьявола «в реке в Ньюбери Фоллс», или Исабель МакНиколл, к которой дьявол явился в облике молодого человека, окрестил ее и назвал Екатериной. Часто неофиты, в ответ на свои просьбы о посвящении, испытывают краткую внезапную боль, означающую, что дьявол пометил смертного для себя — «после этого она испытывала сильную боль», — говорится в протоколе допороса. Это была знаменитая «метка ведьмы», которая не кровоточила и была нечувствительна к боли. Мог возникнуть знак на теле в виде маленького соска на скрытых частях тела, на плече или на боку. У Элизабет Сойер из Эдмонтона был такой сосок; причем нижняя часть его была синей, а верхняя — красной.

Посвящения во зло происходили либо частным образом, либо на шабаше. Появлялся какой-нибудь человек, принимавший различные облики. Возникали изображения либо на теле самой ведьмы, либо видимые только ей, либо доступные и постороннему взгляду. Случалось, что какое-нибудь животное принимало в себя демоническую сущность и становилось тотемом для ведьмы и магическим посредником для связи с духами. Но какой-то артефакт всегда имел место. Им мог быть письменный договор, призрак, книга, кошка, собака, жаба, хорек, крыса, или даже фантом ребенка, сидевшего возле дома и шептавшего кощунственные проклятия. Если дух принимал облик человека, то часто он брал на себя функции слуги и одновременно господина; его можно было послать сотворить какое-нибудь зло, но при этом он бдительно следил за ведьмой и мог угрожать, если вдруг его «хозяйка» начнет пренебрегать своими обязанностями.

Инициированная ведьма легко узнавала своих друзей и компаньонов. Ведьмы объединялись в группы (ковены), у каждой был свой начальник. Именно его иногда называли «дьяволом»; он руководил деятельностью ковена. Порой колдовство соприкасалось с политикой, как в Северном Бервике, где ковен действовал от имени Фрэнсиса, графа Ботвелла, или священников, которые помогали мадам де Монтеспан добиться любви короля Людовика XIV. Но у серьезных, крупных объединений ведьм (Брокенских или Блокульских) смертных руководителей, как правило, не было.

Вот уж где царил настоящий шабаш! Там колдовство являло себя по полной программе. Мы не знаем, было так на самом деле, или не было. Если в Германии, на горе Брокен не происходило никаких оргий, если на шведском Блокуле[5] не собирались ведьмы, если подобные места существовали лишь в воображении самих ведьм, то для них-то эти видения были самыми настоящими: ведьмы точно знали, что побывали на шабаше, что встречали там других ведьм, и им было как-то все равно, во сне это происходило или наяву. Издавна считалось, что ведьмы прибывали на место сбора на метлах, причем метлу следовало изготавливать из орешника. Впрочем, существовал и другой способ. Некоторые ведьмы признавались, что использовали особую мазь, седлали любую палку и произносили заклинание, которое, собственно, и доставляло их к месту назначения.

Клодин Бобан и ее мать из Франш-Конте летали именно так и, кстати, были одними из немногих, кто использовал для выхода из дома дымоход. На самом деле, они добирались до колдовского места на лошадях и пешком.

Время проведения шабаша варьировалось в зависимости от места действия. Часто сбор назначался по церковным праздникам, но не обязательно. Обязательным было время суток — ночь, обязательно сбор должен происходить в уединенном месте, иногда на церковном дворе, иногда в доме. Решал обычно местный ковен. Если встречались несколько ковенов, место, соответственно, должно было быть побольше. Иногда собравшиеся накидывали на себя шкуры животных, лица закрывали масками или вуалями. Подобная маскировка предназначалась не столько для защиты от постороннего взгляда, сколько для подстегивания воображения, создания атмосферы лихорадочного возбуждения. Даже руководитель сообщества представал в зверином облике. Иногда он был местным, иногда — пришлым, но всегда человек в кожаной одежде, маске, при когтях и хвосте нужен был для отождествления с инфернальным божеством. Его именовали дьяволом; ему воздавали почести как дьяволу; и, с точки зрения метафизики, он им и был.

Ведьмы кружились вокруг него в диком танце, а он восседал посреди них на троне или просто на камне в образе большого козла. Говорят, что самым ранним изображением ведьмы в соборной скульптуре было изваяние в Лионе (XIV век): голая женщина едет на козле, одной рукой держась за рог, а другой рукой крутит над головой кошку за хвост. Помимо козла встречались и другие животные: корова, жеребенок или собака. Задняя часть животных изображалась в виде морды, которую и следовало почтительно целовать собравшимся. Весь ритуал был построен на непристойностях, и этот поцелуй не особо выделялся на их фоне. Вообще все действо отдавало крайним дурновкусием. Ведьмы льнули к огромным рогам, изображали крайнюю степень возбуждения и без конца выкрикивали: «Великий сеньор», «Наш учитель», «Наш бог». «Дьявол, — сказала Элизабет Сойер на допросе, — научил меня молитве: Sanctificetur nomen tuum[6]. Аминь.»

В танце ведьмы двигались только против хода солнца. Дальнейшие подробности обряда могут различаться в зависимости от места проведения. Но некоторые моменты остаются неизменными. Ведьмы по очереди отчитываются в злых делах, говорят о детях, которых посвятили злу, вступают в беспорядочные половые сношения. Отчету придавалось важное значение. Ведьмы старались перещеголять друг друга в злодеяниях. Руководитель мог одобрить отчет или отклонить его, и тогда тех, кто потерпел неудачу в своих воображаемых трудах, могли избить их товарки. Рассказывали, что некоторых таких неудачниц замучили демоны. То, что дьявол творит насилие в отношении своих приверженцев, было постоянным мотивом. Шотландской ведьме Изобель Гаури принадлежит подробнейшее описание порядков, установленных их наставником. Она говорила, что иногда ведьмы говорили между собой о своем учителе, называя его «Черным Джоном», и он тут же появлялся со словами: «Слышу, обо мне говорите». Если о нем говорили плохо, «он бил нас, и многие потом долго болели». Она подробно рассказывала о других членах ковена. Так некий пожилой мужчина по имени Александр только плакал, когда его избивали. А вот «Маргарет Уилсон… защищалась изо всех сил, руками пытаясь отводить удары, сыпавшиеся на нее; а Бесси Уилсон хриплым басом жаловалась на побои». Она сетовала, что Черный Джон так и будет избивать ведьм, а они будут только плакать, жаловаться и восклицать «Сжалуйся! Сжалуйся! Яви милось, наш господь!» Но ни жалости, ни милосердия от него не дождешься». Как-то это напоминает обычные развлечения садомазохистов. Правда, когда Изобель Гаури то и дело называет дьявола «Черным Джоном», который грозит ведьмам телесными наказаниями, это уже что-то посерьезнее, из того же ряда, что и торжественный договор и отречение от небесной благодати. Однако, ковен, к которому она принадлежала, специализировался как раз на попытках убийств и сплошных половых актах; именно она сказала о дьяволе: «Он для нас такой же человек, как и любой другой, но большой, тяжелый, как мешок с солодом, и холодный как лед. Он такой холодный по природе, и когда он во мне, я ощущала его как студеную родниковую воду».

Завершалось сборище совместной трапезой, начинавшейся после отчетов и приношений учителю. На рядовых собраниях ковенов подавали обычную пищу, разве что на ее качество и количество влияло социальное положение присутствующих. По праздникам на шабашах подавались особые блюда. Здесь показания разных ведьм могут весьма отличаться друг от друга. Некоторые оценивали еду на шабашах как превосходную, другие наоборот называли ее отвратительной. Впрочем, о вкусах не спорят, даже если речь идет о вкусах ведьм. Д-р Монтегю Саммерс писал: «Есть даже упоминание о том, как их Мастер предлагал своим злым поклонникам мусор и падаль. Похоже, это происходило на особо темных оргиях, когда была необходимость поразить воображение собравшихся». Наверное, можно объяснить это и так, но если мы будем оставаться на официальной точке зрения, то есть будем считать субъект находящимся в бессознательном состоянии в собственной постели, не реагирующим на крики и удары, тогда разница в описаниях угощений вполне объяснима разницей вкусов, примерно так же, как разнятся удовольствия, получаемые людьми, от ласкового и жестокого обращения. Те, кто мечтал о хорошей еде, воображали ее «вкусной и изысканной»; те, кто был поглощен адскими видениями, естественно, думал об отвратительной пище, соответствующей их представлениям об аде. Это своего рода пародия на появление Мерлина в Камелоте, когда «у всех было то, что было нужно каждому». Возможно, лучше было не менять еду на столе, а просто получать удовольствие от могущества и доброты мага; так что на адский стол могли подавать обычную пищу, которую каждый воспринимал в меру своего падения. А вот подавать на стол мертвых детей — это совсем другое дело. Подобный каннибализм мог быть простым ответом колдовского сообщества на таинство пресуществленного хлеба и вина в евхаристии.

Ритуал, который принято называть Черной мессой, кажется, все же существовал. На протяжении веков евхаристия служила нуждам тирании, то есть противоположным тем, для которых была предназначена. В евхаристии смешались символы жизни и смерти. Она также содержала обращение к небесному воинству. В магии использовались облатки с символами дьявола. Колдун брал такую облатку в рот, потом сплевывал и использовал для любых других надобностей. Это он как бы сплевывал дьявола и заставлял его служить себе. Самого дьявола кормили его подопечными — собаками или жабами; освященные черные облатки приносили на шабаш, протыкали и оскверняли, а затем использовали для приготовления приворотных зелий, подмешивая в тесто для кондитерских изделий. Частенько этим занимались священники, по совместительству являвшиеся и колдунами, такие как Урбан Грандье или Людовик Годфри, который утверждал в 1610 году — признания его были получены под пытками, поэтому верить им можно весьма условно — что он был первым, кто прочел Черную Мессу на шабаше, а потом окропил собравшихся божественной кровью под крики: «Sanguis ejus super nos et filios nostros». («Кровь его на нас и на наших детях» — лат.)[7]

Говорили, что на шабаше мессу служит сам дьявол. Но дьявол никак не может отслужить настоящую мессу. Скорее всего, служил переодетый дьяволом священник-чернокнижник. Он носил черную сутану без креста. Алтарь представлял собой камень или камни, сложенные в виде алтаря. Иногда маг вел службу по книге черных обрядов. Он не произносил слов благодарения, не возглашал «Аллилуйя». Он стоял спиной к импровизированному алтарю, бормоча заклинания. Он использовал чёрную облатку, иногда в этом качестве выступала черная репа. Он освящал ее определенным образом, и под крики собравшихся оделял каждого кусочком «причастия» и давал выпить освященный напиток. Вино в чаше имело такой отвратительный вкус и запах, что проглотить его стоило немалого труда, к тому же оно было таким холодным, что внутренности после него, казалось, замерзали. С началом Реформации такой порядок проведения колдовских сборищ распространился на Швецию, Шотландию и на Соединенные Штаты.

Служба и следующая за ней трапеза заканчивались буйным совокуплением. В нем принимали участие и демоны и сам наставник. Оргия, как и служба, и вино посвящения, выглядела крайне неприятно. Один из участников говорил, что кроме страданий никакого удовольствия она не доставляла. Другой вспоминал, что его член стал чешуйчатым, а ведьмы признавались, что страдали от удушья и от сильной боли. Но, помнится, девушки мадам де Буриньон, например, с удовольствием вспоминали о взаимных ласках. Одна из них вспоминала, что ласк, пожалуй, было даже слишком много. Кажется, противопоставление опять основано на субъективности восприятия. Известно, что на колдовских сборищах использовался искусственный фаллос, хотя для тех, кто считает, что в собраниях принимал участие сам дьявол, подобная деталь кажется лишней. Дьявол, по-видимому, как-то ухитрялся сам справляться со своими обязанностями. Говорили, что в оргии принимали участие трупы, которые выглядели как живые или совсем свежие. Впрочем, инкубы и суккубы для любовных утех в шабашах не нуждались; они приходили в дома ведьм и даже женились на них. Ребекка Уэст, колдунья из Эссекса, призналась, что дьявол пришел к ней, когда она собиралась спать, и сказал, что женится на ней, а она не сможет отказать ему. Она вспоминала, что его поцелуи были холодны как лед, и сам он был холоден как глина, а вся женитьба выглядела следующим образом: «демон взял ее за руку и повел по комнате, обещая быть любящим мужем до самой смерти и отомстить ее врагам; в ответ она обещала ему быть послушной женой до самой смерти и отречься от Иисуса Христа». Рассказ ведьмы, видимо, относится к ранней форме проведения колдовских сборищ, для которых характерно заключение словесного договора. Однако их брак действительно продлился довольно долго.

Шабаш закончился. Собравшиеся разошлись по домам. Те, кто все это время провел в трансе, зашевелились. Те, кто покинул своих мужей или жен, вернулись, и дух, который руководил ведьмами и колдунами, покинул тела, а может быть, сами люди отставили в стороны то, что сопровождало их в стране грез — подушку или метлу. Наступило утро. Бывшие участники шабаша вышли на улицы и занялись своими особыми делами, ведь на шабаше они взяли на себя обязательства вредить по мере сил. Таков был обычай крупных шабашей: дьявол или священник говорили об этом на черной мессе; на местных сборищах намечались конкретные цели: так было в Северном Бервике, где обсуждались планы и плелись заклинания против короля Якова, или там, где ведьмы очаровали министра Олдерна, пообещав излечить его от тяжелой болезни, или там, где Александр Гамильтон из Эдинбурга просил дьявола отомстить леди Орместоун-младшей. На этих встречах планировались шторма, и тогда ковены выходили к воде и били море метлами или бросали в море тела животных, или использовали другие магические приемы. Это были задачи для групп ведьм, а вот вредить соседям — дело каждой конкретной ведьмы, чем они и занимались в повседневной жизни.

Злоба проявлялась разными способами. Часто встречались восковые изображения, через которые насылалась порча, изготовление ядов, приворотных зелий, то есть вмешательство в работу организма человека. Ученый судья Жан Боден писал, что по словам его информаторов, «существует более пятидесяти способов поместить в тело человека иглу, вызвать у одного человека отвращение к другому, склонить человека к прелюбодеянию (как правило, это касалось мужчин, поскольку женщины хуже поддаются такому магическому внушению). Можно вывязывать на ремешке особые узлы, и тогда человек будет испытывать безответную любовь день, год или всю жизнь, до тех пор, пока узел не будет развязан. Можно было вызвать ненависть к определенному человеку, а можно было пробудить в двух людях страстную любовь, но при этом они никогда не смогут соединиться, поскольку оказавшись вместе, тут же начнут ссориться. Больше всего меня поразило то, что пока такой узел продолжал действовать, на ремешке появлялись новые узелки, похожие на бородавки, показывающие, сколько детей могло бы родиться у человека, если бы не магическая помеха. Можно было завязать и такой узел, который способствовал бы продолжению рода. Были люди, у которых таким образом можно было ослабить потенцию, например, до брака; другим можно было создать проблемы и в браке. Можно было наколдовать человеку проблемы с мочеиспусканием, многие от этого умирали. Однажды мне попался несчастный мальчик, он почти умирал и умер бы, если бы колдун, наславший на него это проклятие, сам не умер вскорости. Ведьма сообщила мне и заклинания, приложимые к разным видам узлов, причем язык заклинаний не относился ни к греческому, ни к латинскому, не был ивритом, французским, испанским или итальянским; мне кажется, это вообще был какой-то неведомый язык. Она также рассказала, из какого материала и какого цвета должен быть ремешок для вывязывания». В Пуату, в 1560 году, где этот вид колдовства был весьма распространен, молодая женщина обвинила соседку в том, что она «перевязала» ее мужа. Магистрат заключил предполагаемую ведьму в тюрьму, угрожая, что она никогда не выйдет на свободу, если не снимет порчу. Через пару дней ведьма сказала, что молодые могут спать друг с другом, и у них все получилось. Тогда ведьму выпустили. Заклинания и ремешок на самом деле связаны между собой только злым умыслом дьявола, помогающего злой воле людей.

Таковы детали. Если излагать их отстраненно, не имея в виду, что рассказ ведется от лица заключенного или подозреваемого, они выглядят сомнительными или даже глупыми. В исследованиях теологов и юристов подробности приводятся без ссылки на источник. Но ведь именно ведьма в тюрьме или колдун, подозреваемый в магических делах, придает воображению ту или иную форму реальности. Будь это симпатичная молодая соседка, аскетический священник небольшого прихода, достойная жена городского советника, идиот, сын бедной пары в лачуге, старая рыночная торговка, владеющая заклинаниями, коммивояжер, известный ученый — люди что-то слышали о них или от них, потом домыслили себе все прочее (как только пошла молва), все эти люди воображали, что разговаривали с высокими черными людьми, спешили к возникшему любовнику, танцевали, целовались, богохульствовали. Порой происходит что-то неожиданное, им представляется, что жена, друг, сосед — не те, кем кажутся, а кто-то другой, затаившийся, злобный.

Сегодня мы практически не думаем о колдовстве и тайных происках ковенов. Но они уже сделали всю работу. Нужно лишь на мгновение представить человека, владеющего магическими возможностями, на улице, в поезде или в доме, чтобы понять — все возможно. Добавьте искушение, лихорадочную спешку, панический страх; добавьте стремление, свойственное человеку во все времена — хотя сегодня в этом не любят признаваться — стремление ненавидеть, разрушать, давать волю гневу. Сомнения, ужас, наслаждение острыми ощущениями — все это не способствовало распространению неверия в магию, а наоборот, стало новой верой, и мы поступаем в соответствии с ней, когда гордимся или ревнуем, и мы действуем в соответствии с этой верой. Именно исходя из этих соображений составлен приговор, который мы приводим ниже. История произошла в Авиньоне в 1582 году и почерпнута из материалов д-ра Ли.

«Рассматривается процесс против N.N.N. и т.д., на основании обвинений, выдвинутых ранее, в которых по признаниям, сделанным вами и каждым из вас ранее в судебном порядке, повторенных под присягой, а также на основании обвинений и показаний свидетелей и других законных доказательств, из которых следует и законно установлено, что вы и каждый из вас отреклись от единого и триединого Бога, Создателя всех нас, и поклонялись дьяволу, старому врагу рода человеческого, и посвятили себя ему навсегда и отреклись перед демоном от святого крещения и ваших крестных родителей, и вашей доли царства небесного и вечного наследия, которое наш Господь Иисус Христос своей смертью приобрел для вас и для всего рода человеческого; приняв ложное крещение от самого дьявола, изменив истинное имя, полученное при крещении, вы позволили навязать вам ложное имя в этом ложном крещении; в подкрепление клятв верности демону, вы дали ему часть вашей одежды; и согласились на то, чтобы ваше имя было стерто из „Книги Жизни“ по повелению отца лжи, вы своей собственной рукой поместили себя в черную книгу вечной смерти, а также стали среди обличенных и проклятых; чтобы крепче связать вас с великой неверностью и нечестивостью, он заклеймил каждого из вас своим знаком или стигмой как свою собственность; и в нечестивом круге, который есть символ божественности, начертанном на земле, являющейся подножием Бога, вы и каждый из вас связали себя клятвой повиноваться его приказам, попирая крест и знак Господень; и, в знак повиновения ему, приняли помазание отвратительным ложным вином, преподнесенным вам упомянутым дьяволом; затем вы были перенесены по воздуху упомянутым искусителем в час ночи, подходящий для злоумышленников, в назначенное место, и там, в синагоге, привычной для других ведьм, колдунов, еретиков-чародеев и демонопоклонников, при свете бесовских огней, после многих ликований, плясок, застолий, возлияний и игр в честь начальствующего Вельзевула, князя демонов, в облике самого черного и грязного козла, вы поклонялись ему как богу, преклоняли перед ним колени, клали ему поклоны, целуя кощунственно с величайшим почтением его вонючий и мерзкий анус, призывая его по имени истинного бога, прося его помощи в наказании всех ваших врагов и тех, кто отказывает вам в чем-либо, и, наученные им, мстили и очаровывали людей и зверей; таким образом, с помощью сатаны вы убили множество детей, лишили матерей молока, стали причиной истощения и других тяжких заболеваний многих людей; вы доставали из могил детей, убитых вашим вредным искусством и похороненных на церковной земле, и отправляли их тела в описанную выше синагогу вашим соучастникам — ведьмам, предлагали их демону, председательствующему на ваших нечестивых сборищах, и там, собрав жир и отрубив телам голову, руки и ноги, вы приготовляли туловище, и по приказу указанного демона, сожрали его; затем, добавляя зло ко злу, вы, мужчины, прелюбодействовали с суккубами, вы, женщины, отдавались инкубам, совершая с ними преступную содомию, несмотря на их леденящий холод. И что самое отвратительное из всего, когда вы получали святое причастие в церкви, по наставлению упомянутого змея, изгнанного из рая, вы с величайшим презрением злобно выплевывали его на землю, оскорбляя нашего истинного и святого Бога, укрепляясь в нечестии, тем самым прославляя царство дьявола, которого вы наделяли похвалами, достоинством и обожанием; все ваши действия оскорбляют всемогущего Бога, Создателя всего сущего. Поэтому мы, монах ордена странствующих проповедников, доктор святого богословия и генерал-инквизитор Авиньона, имея страх Божий перед глазами, заседая в качестве трибунала, выносим приговор, который, по обычаю наших предшественников и по совету богословов и юристов, излагаем в письменном виде; благоговейно призывая имя Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы, мы объявляем всем вышеназванным окончательный приговор и определяем вас истинными отступниками, идолопоклонниками, восставшими на святейшую веру и всемогущего Бога, содомитами, виновными в невыразимых преступлениях, прелюбодеями, блудницами, колдунами, ведьмами, кощунственными еретиками, чародеями, детоубийцами, поклоняющимися демонам, распространяющими сатанинские, дьявольские и адские искусства, и осуждаем за все зло колдовства и преступлений. Посему дело ваше передается на рассмотрение светского суда, дабы он приговорил вас к заслуженной и законной каре».

[1] Антуанетта Буриньон (1616–1680) — фламандский религиозный деятель и мистик, основательница секты буриньонистов. В 1653–1662 гг. руководила приютом для сирот.

[2] Между прочим, возможно, не без помощи самой мадам де Буриньон. Она видела бесов, роящихся над ними, и, возможно, поощряла в детях способность их ощущать. Уэсли призывал детей в Кингсвуде обрести спасение уже в пять лет. (Прим. автора.)

[3] Фейри — в западно-европейской традиции (в основном, на Британских островах), берущей начало в кельтской мифологии, — общее название сверхъестественных существ (феи, эльфы, сиды, баньши, пикси, брауни, лепреконы и пр.). Объединяются по двум дворам — благожелательные по отношению к человеку (Благой Двор, т. н. Летний) и враждебные людям (Темный Двор, т. н. Зимний).

[4] Учителя Церкви — официальный термин, почётное звание, с 1298 года присваиваемое Католической церковью заслуженным богословам.

[5] Блокула — одинокая скала посреди моря в Швеции, легендарное место шабаша ведьм.

[6] Да святится имя твое (лат.)

[7] Некоторые учителя Церкви считали, что целью шабаша является удовлетворение сатаны приношением ему жертв теми же способами, которыми это происходит в Церкви; я же считаю, что таким образом магия формировала свой ритуал. (Прим. автора.)

Глава восьмая. Великая война

Папа Иннокентий VIII в 1484 году издал буллу против колдовства. Генрих Инститорис Крамер, по чьему настоянию и была принята папская булла, впоследствии один из авторов «Молота ведьм», отправился в Тироль, в епархию Бриксен, где потребовал от епископа и эрцгерцога Сигизмунда применить буллу на практике. Но епископ, похоже, был одним из тех нерешительных церковников, против которых как раз и были нацелены впоследствии гневные филиппики «Молота». Инквизитор позволил втянуть себя в придворную интригу, сосредоточенную вокруг эрцгерцогини. Ее обвиняли в том, что она пыталась зачаровать мужа, при этом многие слышали голос, осуждавщий некоторых дам из ее ближайшего окружения. Скептики утверждали, что голос принадлежал вовсе не духу, а какому-то человеку, укрывшемуся в тайном помещении дворца. Инквизитор, однако, арестовал нескольких придворных дам и, согласно закону, подверг пыткам. Эрцгерцог не препятствовал, зато вмешался епископ. Он предписал инквизитору покинуть епархию, а когда Крамер не обратил на это внимания, епископ отправил ему новое послание, в котором намекал, что истинной причиной ареста придворных дам была предосудительная месть мужчины всему женскому роду. Он также в жесткой форме обратился к духовенству епархии. Ландтаг Тироля протестовал против бездействия эрцгерцога и ареста женщин. Эрцгерцог переправил мнение ландтага Крамеру, и на этом счел свою миссию выполненной. Крамер вынужден был отступить. Предполагается, что после этого он как раз и занялся написанием «Молота ведьм».

Незначительное поражение Крамера не возымело никакого эффекта. «Молот», наконец, дал точные определения преступлениям, связанным с колдовством. Конечно, определения существовали и раньше, но не такие полные; к тому же общество еще не было готово применять их на практике. В лучшие дни средневековья случались и судебные процессы, применялись и пытки или угрозы их применения, но нередко выносились и оправдательные пригоры, а такие дела, как дело святой Жанны, показывают, что церковные суды не доводили пытки до крайностей. Жанне продемонстрировали пыточные инструменты, но так и не применили их. В деле Жиля де Ре пытки готовы были применить, если бы де Ре не признался сам. Но поразительная сцена объятия епископа Нанта с обвиняемым наглядно показывает, что подлинно христианские чувства еще не оставили судей. Если это и была мелодрама, то, по крайней мере, правильная мелодрама. А если объятие епископа не было искренним, то, по крайней мере, здесь неискренность была уместной, поскольку не ввергла обвиняемого в еще более тяжкие грехи. Однако, время шло, многое менялось. Начиная с какого-то момента средневековье словно решило отказаться от христианских чувств и мечтаний о святости. Видимо, напряжение борьбы с колдовством стало для него непосильным. Судьи усвоили главный урок, извлеченный из личного и общественного опыта, и состоял он в том, что гораздо проще и в целом выгоднее обвинять кого-то другого, чем себя. Приятно осознавать, что ты можешь привлечь к ответственности любого. Наконец, можно было на опыте посмотреть, на что годятся их доктрины и правовые нормы. И они начали пользоваться ими. Раскаяние практически исчезло из христианского сознания; а на его месте воцарился грех как таковой.

Об этом следует помнить, когда кто-то смотрит вскользь — вряд ли кто-то осмелится посмотреть в упор — на ужасы того времени, даже если считать, что два-три факта действительно имели место. Сила незримой злобы, разлитая в мире — а именно против нее были направлены отчаянные усилия Церкви — известна давно. Эта сила стала традицией еше в эпоху сильной Римской империи, она жила и в период упадка Рима, она только крепла в Темные века. Даже нам сейчас, после более чем двухсотлетнего освобождения от кошмара, трудно поверить в шабаш и в детские жертвоприношения, а как же трудно было нашим предкам после пятнадцати веков борьбы усомниться в подобных вещах! Ведь магические практики действительно существовали. Маловероятно, что в замке Жиля де Ре так и не нашли ни одного тела; наверное, далеко не все восковые фигурки, о которых мы слышали, можно было вменить в вину их владельцам, но уж некоторые — наверняка. Герцогиня Глостер, безусловно, пыталась что-то сделать с помощью магического искусства. Когда все возможности исчерпаны, остается только злоба, и уж она не замедлит воспользоваться любой сверхъестественной возможностью. Нельзя забывать и о том, сколько сил было положено на объяснения природы сверхъестественного. Именно эти объяснения и превратили гоэтику в реальное зло. Остается только пожалеть, что Фома Аквинский был настолько убийственно логичен. Ангельский Доктор, без сомнения, был прав; но его блестящий интеллект принес Церкви только несчастья. И все же логические выкладки всех учителей Церкви ни к чему бы не привели, если бы не было сформировано официальное общественное мнение. И если в средние века еше разрешался определенный уровень скептического отношения к вере (если только речь не шла о догматах), то начиная с определенного момента места для него не осталось. Там, где поначалу подозрения и доносы не поощрялись, теперь они стали доминантой общественной жизни.

Настоящий ужас начался в шестнадцатом веке. Он ознаменовался множеством казней, а семнадцатый только увеличил их количество и добавил многое другое. Кажется, что между католической и протестантской церквями не так уж много различий. Но никакой другой момент истории так не сплачивал их между собой. Кострам в Тироле отзывались костры в Женеве. В качестве причины назывался успех контрреформации[1]. Наверное, озабоченность шестнадцатого столетия религиозной распрей до некоторой степени отвлекала умы людей от предмета нашего исследования. Но записи об этом времени неполны и ссылки на них ненадежны. Ясно только, что отцы церкви ошибались. Католическая и протестантская церкви вели споры, как им казалось, о небесах, а в итоге почти договорились об аде.

Точное число погибших не поддается учету. Возможно, счет шел на десятки тысяч. Некий охотник на ведьм по имени Балтазар Росс из Фульды заявил, что по его доносам казнили около 700 мужчин и женщин, при этом сам он надеялся довести счет до тысячи. В Женеве, между 1542 и 1546 годами, было много казней после чумы. В Берне за десять лет случилось 900 казней. В Верденфельсе среди Альп, с 1590 по 1591 год, состоялось пятьдесят казней. По некоторым оценкам, во всем Эльзасе между 1615 и 1635 годами было сожжено пять тысяч человек. В трех приходах Швеции за два года отмечены семьдесят казней. В районах вокруг Трира, между 1587—93, состоялось триста шестьдесят казней. В Вюрцбурге список казней, составленный в 1629 году, включал сто шестьдесят сожженных, в их числе пять каноников, богослов, проректор собора, управляющий больницей и другие священники. И так далее.

Подобно рассказам самих ведьм, истории о них имеют отвратительное сходство. Как и казни. Казни, как правило, встречались трех видов. Кого-то обезглавили или задушили перед сожжением; кого-то просто сожгли, а кого-то еще изуродовали перед тем, как отправить на костер. При пытках нередко пользовались раскаленными клещами. Некая женщина в 1629 году была осуждена за то, что четыре раза осквернила Господа и убила своего ребенка. Поэтому ее приговорили к костру, но перед тем — к наказанию каленым железом шесть раз: четыре раза, чтобы отомстить за Господа и дважды, чтобы отомстить за смерть ребенка. Ужасно, если она при этом была невиновна, но не хуже ли, если на ней действительно была вина? В этом случае наказание просто невозможно понять умом: как представить душераздирающие женские крики, когда казнь то прекращается, то возобновляется?

Никаких правил применения пыток уже никто не соблюдал, особенно в Германии. Но даже там, где правил еще придерживались, это стало пустой формальностью. Светские суды словно старались перещеголять один другого по части пыток. В Тироле в 1505 году женщину пытали восемнадцать раз «за смешение дьявольских искусств». В Нордлингене, в 1589 году, Мария Холл, жена трактирщика, была подвергнута пыткам пятьдесят шесть раз. Изобретались особо изощренные способы. «Стул ведьмы» представлял собой железный стул с тупыми шипами по всей плоскости сидения, к которому приковывали обвиняемую. А под сиденьем разводили огонь. Этим приспособлением часто пользовались, иногда после перчаток со сжимающимися пальцами, раздавливания ног, бичевания, или наложения грузов. Смысл пытки заключалась в том, чтобы добыть истину. Боль приводила дух человека к последнему рубежу жизни; когда в нем не оставалось уже ничего человеческого от боли, когда человек пребывал практически в агонии, ему задавали вопрос и получали любой требуемый ответ. Но со временем доводить подсудимого до агонии стало неинтересно, куда более действенной считалась сама боль.

В Бамберге была построена специальная тюрьма для ведьм. Это было большое здание с центральным коридором и камерами по сторонам. В глубине располагалась камера для пыток. Внизу протекал ручей. Имелась также часовня. Над главной дверью стояла статуя богини правосудия и была высечена строка от Вергилия: «Discite justitiam moniti et non temnere divos» («Учись справедливости и не будь неуважительным по отношению к богам» — лат.). Приводилась также цитата из Первой Книги Царств: «и этот дом, который так высок [опустеет], и всякий, проходящий мимо него, будет поражен и будет шипеть; и когда они скажут: зачем Господь так поступил с этой землёй и сего дома? Им ответят: за то, что они оставили Господа Бога своего, Который вывел отцов своих из земли Египетской, и возложил руки на других богов, и поклонился им, и служил им; поэтому Господь навел на них все это зло».

Бамберг в центральной Германии добился репутации знатного борца с колдовством. Сообщается, что между 1609 и 1633 годами там было совершено 900 казней. Были сожжены епископ, его жена и сын, пять бургомистров и несколько членов городского совета. Выдвигались обвинения и против судей, но им не дали хода. Сохранилось письмо, написанное одним из обвиняемых его дочери, показывающее, как в некоторых случаях добывались признательные показания. Йоханнес Юниус, советник и бургомистр, был арестован в 1628 году. Свидетельствовали против него епископ д-р Георг Хаан, его жена и сын — все они были арестованы ранее. По их словам, они встречались с Юниусом на шабаше. Он отрицал все обвинения. Тогда к нему применили пытки: винты с раздавливающей головкой и дыбу. Затем его сняли с дыбы и пообещали, что будут пытать, пока он не признается. Он рассказал какую-то историю, которая, по его мнению, выглядела убедительно, но дочери написал, что все это ложь от первого до последнего слова. По его словам, однажды он был на лугу, когда к нему подошла девушка, сказавшая несколько слов, а потом внезапно превратившаяся в козла. Козел вцепился ему в горло и прошипел: «Ты будешь моим»; там были другие мужчины и женщины, они призывали его отречься от Бога. Он согласился и был крещен во зле. Он был на шабаше, но никого не узнал. Суд, угрожая пытками, выпытывал, не видел ли он там епископа, и несчастный кивнул. Еще он сознался в том, что к нему приходил суккуб. От него требовали больше имен; он сказал, что никого не узнал. Ему снова пригрозили пытками, и тогда он назвал около тридцати имен. По его словам, ему выдали некий серый порошок для убийства собственного сына, но вместо этого он испытал отраву на своей лошади. Судьи требовали продолжения признаний и снова грозили пытками. Тогда он признался, что украл и похоронил распятие. Суккуб предупредил его об аресте, но обещал, что потом его освободят. Он подписал признание, но в письме к дочери были слова: «Это все ложь и выдумка… Они никогда не прекращают пытки, пока кто-то не сознается». Дальнейшая судьба несчастного неизвестна, но, без сомнения, его ждал костер, возможно, после применения раскаленных щипцов — надо же было как-то удовлетворить оскорбленную гордость Господа.

Такие истории не редкость. Ужасный случай произошел с человеком, который был предан смерти в 1645 году в Меране в Тироле, и с тех пор вокруг его имени продолжали возникать все новые и новые слухи. Микаэль Пергер был бродягой, и вел совершенно независимую жизнь. Ему было почти шестьдесят, когда в мае его арестовали. На вопрос о его убеждениях он ответил, что верит в то же, во что верит и Церковь, хотя свои религиозные обязанности исполняет, пожалуй, несколько небрежно. Он признал, что говорил о чарах и астрологии, распространял суеверия, например, говорил о примете, что мужчине не стоит стирать по пятницам или даже носить рубашку, выстиранную в пятницу[2]. Свидетели из разных мест показали, что Микаэль предсказывал погоду, узнавал судьбу по звездам, хорошо разбирался в травах, читал много книг, а одну даже украл. Если ему случалось угрожать кому-нибудь, с тем потом происходили несчастья; а еще он любил зубоскалить со служанками. Вся эта пустая болтовня длилась до июня, а потом его осмотрели на наличие ведьминских знаков и нашли один у него на языке. Похоже, его ждали пытки, но он по-прежнему отрицал занятия колдовством, и только все вспоминал о том, как однажды «достал из сундука маленькую книгу». В июле его несколько раз вздернули на дыбу, один раз с двухсотфунтовым утяжелителем на ногах; после этого он признался, что однажды встретил женщину, спал с ней и что, возможно, она была демоном. В августе пытки стали серьезнее. Его растянули на раме, ноги приковали к полу и били всякий раз, как он пытался уснуть. После тридцати шести часов на раме он признал, что женщина, о которой он говорил ранее, конечно была злым духом; ее звали Белиал.

За этим последовали и подробности. Пергер рассказывал, как отрекся от святынь, как читал книгу, написанную красными чернилами, как подписывал договор кровью, как посещал шабаш, как заклинаниями вызывал шторма, как и с кем спал. «Он был снят с рамы в 6:30 утра».

Теперь признания сыпались из него, как из прохудившегося мешка. Следователи услышали, как обвиняемый украл распятие и продал «за шесть крейцеров какому-то черному торговцу», как повырывал виноградные лозы у соседей и так далее. Он сыпал именами, за ним едва успевали записывать. В сентябре инквизиторы хотели осмотреть его ногу, из которой Белиал якобы брал кровь на подпись договора, однако нога настолько распухла от пыток, что по ней ничего нельзя было понять. Ему опять угрожали раскаленным железом, и Пергер подписал признания.

В октябре были допрошены и другие свидетели. Под подозрения попали несколько зажиточных фермеров, которых обвинял Пергер, и, очевидно, их не ждало ничего хорошего. Впрочем, подробностей о них не приводится. 11 октября Пергер отозвал свое признание, а 12 октября заявил, что не имеет ничего общего со злыми духами. Ему показали раскаленные железные сковородки и пригрозили посадить на них. Он снова подтвердил свои признания и попытался задушить себя соломенным жгутом, но тюремщик не позволил. 26 октября, наконец, был вынесен приговор. Точно неизвестно, но, скорее всего, его сожгли.

На признания, даже сделанные в состоянии помраченного ума вследствие пыток, не влияли ни заявления о самооговоре, ни упрямство. Некоего молодого человека в Вюрцбурге обвинили и осудили по доносу епископа. Иезуиты и францисканцы попытались привести его к покаянию и потерпели неудачу. В конце концов его доставили в замок для казни, но он плакал и просил пощады. Тогда были предприняты новые попытки обратить его. Даже было обещано помилование. Он же сказал на это: «Если бы вы видели то, что я видел, вы бы стали такими же, как я». Его повели на казнь, он и там кричал и боролся, пока палач не стукнул его по голове.

Странный случай в Стабло, кажется, показывает, что церковные власти иногда не спешат действовать. Некий Жан-дель-Во, священник и монах аббатства, будучи под подозрением, сказал, что ему надоела исповедь. В возрасте четырнадцати лет он встретил «пожилого набожного человека» в лесу, и тот посоветовал ему принять постриг и обещал много хорошего. С тех пор этот странный монах многих убил с помощью яда. Он подробно описал шабаш и назвал многих сообщников.

Инквизиторы не торопились принимать его признания, учитывая духовное звание. В комиссии состояли генерал-викарий и архиепископ, вопрос о пытках долго откладывался. Его не раз предупреждали не возводить на себя напраслину, пытались поймать на противоречиях, но не преуспели. Они предположили, что все, рассказанное им, может быть результатом его фантазий, он стоял на своем. Снова последовало предупреждение о том, что не стоит рисковать душой из-за лжесвидетельства. Наконец обвинение потребовало применить пытки, чтобы «уточнить его показания против сообщников». Предполагалось, что человек явно не в себе, но суд, выслушав его перебранку со свидетелями, не поддержал это предположение. Затем его подвергли легким пыткам, чтобы проверить, не навязана ли ему вся эта невероятная история. Обвиняемый настаивал на своей виновности. В конце концов, он был осужден и обезглавлен. Некоторые из его предполагаемых сообщников были допрошены с пристрастием, но затем обвинения с них были сняты.

Естественно, кое-где судебное разбирательство было следствием личной неприязни. Еще одной причиной оговоров являлась конфискация имущества обвиняемых. В свою очередь, обвиняемые часто не хотели умирать в одиночестве и утаскивали за собой своих врагов, а иногда и судей. Впрочем, в то время обвинения против судей, как правило, игнорировались. Но в перспективе обвинение судьи могло легко привести к тому, что в «Молоте» называется «подозрением». Например, однажды в Оффенбурге разразилась настоящая семейная война с обвинениями и контробвинениями. В том же городе в 1627 году арестовали жену статмейстера Филиппа Бека. «Она была молодой и красивой женщиной. Бек просил разрешения написать жене с целью убедить ее признаться в неверности, а для надежности признания — пытать женщину, знакомую с неким молодым Хаузером» (из материалов д-ра Ли). Девять дней спустя женщину казнили.

Отдельная тема тех процессов — дети. Иногда отправляли на эшафот и школьников. Почти всегда дети присутствовали на казнях. В Северной Германии обезглавили двух ведьм, а еще одну задушили, и все это под громкое пение гимнов толпой, как минимум половину из которой составляли дети. Поэтому неудивительно, что у детей тема колдовства была весьма популярной. В Сегедине, в Венгрии, сын сапожника однажды утром похвастался приятелю, что он учится вызывать шторм и может научить его тоже. К обеду и правда начался шторм. Приятель сына сапожника рассказал своему отцу о разговоре, отец тут же пошел в полицию; сын сапожника был арестован, и в результате на костре сгорели шестеро мужчин и семеро женщин. В 1694 году школьница в компании из десяти человек похвасталась, что умеет делать мышей, и тут же показала, как она это делает из свернутого платка. Ее немедленно арестовали, как и женщину, которая якобы научила ее колдовству. Обвинение потребовало пытать ее палками, но в местном университете подумали и решили, что это все-таки не было колдовством. Девочка на время скрылась, и постепенно все успокоились. В Вюрцбурге, за семьдесят лет до этого, а именно в 1628 году, в январе казнили двух девчушек, одиннадцати и двенадцати лет. В октябре казнили подростка после пыток палочными ударами, в ноябре после бичевания казнили еще одного мальчика двенадцати лет. Удивительно монотонное повторение одних и тех же обвинений: везде упоминался шабаш в тех или иных вариациях. Это не означает, что шабашей не было. Но сама идея шабаша стала навязчивой и для ведьм и для охотников на них. Всемогуществу Бога, с одной стороны, было отказано во вмешательстве в земные дела, а с другой стороны, именно Его взялись защищать суды инквизиции. То есть Господь то и дело подвергался осквернениям и оскорблениям, а посему нуждался в защите и отмщении. На богохульство шабашей отвечали гимны вокруг костров. Дьявольских существ вроде бы никто и не видел, но судьи и палачи были уверены в том, что без жаб и кошек здесь не обошлось. Обвиняемых мучили теперь уже почти не задумываясь, поскольку боль стала неотъемлемым способом получать нужные признания. «Детей, — говорил один прокурор, — следует непременно допрашивать по делам о колдовстве». Не только ведьмы-повитухи приносили своих детей в жертву демоническим божествам. Ряды святых на небесах, должно быть, сильно пополнились в течение тех страшных веков.

Мощная атака со стороны церкви на колдовство вызвала не менее мощную информационную волну. Конечно, в делах о колдовстве изначально присутствовали сплетники, добровольные доносчики, испуганные соседи и просто злобные завистливые люди, именно с них начиналась молва, именно они распускали слухи и возбуждали подозрения. Но если поначалу это были любители, теперь за дело взялись профессионалы. Многие серьезные авторы отмечали трудности ведения дел, связанных с колдовством, но на поверку ничего особенно трудного в них не было. Однако разговоры о том, что инквизиция трудится в поте лица своего добавили веса благочестивому страху рядовых людей. Предположения о виновности тех или иных лиц неизбежно вовлекали в орбиту следствия тех, о ком сначала и речи не было. Рядом с подозреваемыми и известными ведьмами обязательно возникали неизвестные, выявленные в ходе следствия. Кто-то что-то слышал, кто-то что-то, может быть, видел, и вот уже не спасают ни демонстрация преданности, ни репутация. Как выяснилось сравнительно недавно, суды инквизиции Испании считали, что определять виновность или невиновность ведьм и колдунов — не в человеческих силах, на все воля Божия. Это сильно обескуражило добровольных информаторов и заставило их резко снизить свою активность. Инквизиция в Испании, как мы покажем дальше, не стала брать на себя функции божественной справедливости. Но в остальной Европе доносительство расцветало пышным цветом. Суды начали прибегать к помощи странствующих борцов с нечистью, они даже специально вызывали экзорцистов для определения вины подсудимого. В странах, сохранивших связи с римской католической церковью, изгоняющие дьявола влияли на ход судебного процесса в ту или в другую сторону. Нельзя сказать, что церковным властям это нравилось. Они пытались настаивать на том, что такие люди должны иметь лицензии от архиепископа; они устанавливали правила; они препятствовали избиениям и фумигациям подозреваемого или одержимого. Некоторые врачи считали, что изгонять демонов из больных людей бессмысленно, однако другие полагали, что хотя действия экзорцистов и бесполезны, но вполне допустимы, поскольку они демонстрируют презрение к дьяволу и косвенно способствуют его изгнанию.

Вряд ли нужно добавлять, что сегодня и сами экзорцисты часто попадают под подозрение в сговоре с врагом рода человеческого. Говорят, что дьявол только притворяется изгнанным, обманывая других. Но и тогда в применении к изгоняющим не раз звучало ужасное слово «договор», особенно если у экзорциста не оказывалось лицензии. Если изгоняющий не уполномочен небесами, значит, это ставленник ада. Возможно, это был не самый бесполезный принцип.

Среди других доносчиков выделяется имя Мэтью Хопкинса. Он, конечно, не был экзорцистом, но зато в качестве охотника на ведьм снискал определенную известность. Он действовал в Эссексе и прилегающих графствах в семнадцатом веке. Хопкинс начал свою деятельность в Мэннингтри, где в 1644 году он утверждал, что несколько ведьм собрались на шабаш возле его дома и приносили жертвы своим нечестивым богам. Ведьм схватили, наскоро допросили и повесили. А Хопкинс обрел свое призвание. Он ревностно и неутомимо преследовал ведьм и, по его подсчетам, с 1645 по 1647 год отправил на костер более двухсот человек. Во время междуцарствия правительство относилось к колдовству более чем серьезно, и уж во всяком случае серьезнее, чем при Стюартах. До тех пор, пока не вмешался закон, запретивший испытание ведьм через утопление, Хопкинс применял этот способ распознавания довольно часто, хотя по его словам только тогда, когда сами ведьмы этого требовали. Местные власти с благодарностью относились к его работе, выплачивая определенное вознаграждение за каждый успех. Говорят, что Хопкинсу даже удалось раздобыть где-то список ведьм, составленный самим дьяволом. Однако через некоторое время его бурная деятельность все же начала вызывать подозрение, и он даже написал и издал некую брошюру в свою защиту. Наверное, Бог испытал удовлетворение, когда Хопкинс мирно опочил в своем доме в Мэннингтри в 1647 году после долгой битвы с предполагаемыми Его врагами.

[1] Контрреформация — католическое движение в Европе XVI–XVII веков, направленное против Реформации и имевшее целью восстановить и поднять престиж Римско-католической церкви.

[2] К подобным же суевериям следует отнести убеждение, что арестованная ведьма непременно должна быть одета в рубашку, выстиранную в воскресенье в святой воде и с применением благословленной соли. (Прим. автора.)

Глава девятая. Колдовство в Англии

Двухсотлетняя война с колдовством в Англии по форме несколько отличалась от войны, шедшей на Континенте. Зло (с обеих сторон), возможно, было столь же велико, но это было английское зло; скорее жесткое, чем жестокое, скорее очаговое, чем повсеместное, скорее чувственное, чем умозрительное. Да, казней было много. Но, похоже, не было стремления выстроить некий бездушный шаблон. Обвиняемых не вынуждали вспомнить все, что они видели или слышали на протяжении жизни. Закон не поощрял пытки, хотя дикости в обращении с заключенными хватало. Камеры пыток не окропляли святой водой и не окуривали освященными травами, пыточные инструменты не выставляли напоказ. Виновных в большинстве своем вешали, а не сжигали. Да только все это едва ли оправдывает Соединенное Королевство с точки зрения человечности.

Как сравнивать страдания женщины, скованной в противоестественной позе где-нибудь в английской глуши, много дней не спавшей, со страданиями другой женщины, сидящей в медленно нагревающемся железном кресле в застенках Бамберга? Их мучения никак не соприкасаются с христианской идеей. Испытания, которым подвергали ведьм, были настолько же жестоки, насколько и глупы. И там, и там происходящее было весьма сомнительным с точки зрения закона, и уж во всяком случае, чудовищно и глупо, или чудовищно глупо, если вдуматься в факты. В Англии христианская идея любви едва ли проявляла себя с большей очевидностью, чем на Континенте. Однако то ли по глупости, то ли из-за того, что здесь жестокость никогда не возводилась в культ, все-таки христианское учение о чистой любви не так безнадежно сплеталось с христианским учением о чистой ненависти.

Возможно, это как-то связано с Реформацией. Отказ от возвышенного римского образца привел ко всеобщему недоумению — какой же именно религиозный строй пыталось насадить государство в лице монарха? Сопротивление кальвинистской доктрине потребовало тщательно проверять всех возможных религиозных экстремистов. Никому не хотелось проблем на религиозной почве. Поэтому пришедшая с материка идея о том, что колдовство наступает по всем фронтам, не спешила укореняться в умах англичан. Власти никак не поощряли последователей авторов «Молота», никто не кричал о страшной угрозе церкви и короне со стороны деревенских травниц и повитух. Впрочем, и на Континенте в эту угрозу постепенно переставали верить, а с приходом Реформации суды инквизиции и вовсе пошли на спад. Если бы Лютер родился на тридцать лет раньше, жизнь тысяч известных ведьм могла бы быть спасена.

Война, развязанная церковью против колдовства, не могла не привести к активизации последнего, в том числе и в Англии. Но наступали новые времена. Последнее из «благородных испытаний» состоялось в конце пятнадцатого века. В 1470 году герцогиня Бедфорд вынуждена была оправдываться на Тайном совете от обвинений в колдовстве с использованием восковых изображений. Обвинял ее некий Томас Уэйк. Он считал, что брак короля Эдуарда IV с Элизабет Грей стал следствием колдовства. Дело против герцогини прекратили, однако король Ричард III верил, что эту пару соединили «колдовством и магией», хотя винил он в этом не герцогиню Бедфордскую, а саму Элизабет Грей. Он же на Тайном Совете в 1483 году обвинил Джейн Шор и королеву в колдовстве, из-за которого якобы сохла его рука. Но любой мало-мальски разумный человек понимал, что «королева слишком мудра, чтобы совершать подобные глупости».

Обвинения против высокопоставленных лиц постепенно сходили на нет, хотя любой донос о гаданиях продолжал оставаться опасным. В 1532 году сэр Уильям Невилл был арестован именно по такому обвинению. Генрих Невилл, сын графа Вестморленда, был фигурантом расследования в 1546 году, но ему вменяли в вину сложные магические действия: он пользовался волшебным кольцом для поиска сокровищ, пытался призвать дух Орфея, чтобы послушать его игру, к тому же его подозревали в убийстве жены магическим способом. Впрочем, вскоре его освободили. Некоторое время после этого магическое искусство не привлекало внимания, пока в 1617 году не грянуло знаменитое дело леди Эссекс и доктора Саймона Формана[1]. Законы против колдовства стали ужесточаться.

В 1542 году был принят первый закон Тюдоров против колдовства; среди подсудной деятельности значилось «выкапывание и снесение большого числа крестов». Богохульство здесь ни причем, поскольку кресты выкапывали, надеясь обнаружить под ними сокровища. Закон и был направлен против использования колдовства для поиска таких сокровищ, а также против «истощения или уничтожения какого-либо лица, или товаров, или для провоцирования любого лица на незаконное использование колдовских инструментов». Этот закон был отменен в первый год правления Эдуарда VI, среди ряда других, по которым начали возбуждать уголовные дела во время правления Генриха VIII, а следующий закон был принят в 1563 году при Елизавете, после чего последовал аналогичный при Якове I в 1604 году. О законе 1542 года д-р Киттредж говорил: «Закон лежит в русле английской традиции. Он наказывает за магию и заклинания, за колдовство, которое убивает или калечит человека, а также уничтожает или наносит ущерб его имуществу, а также за другие преступления подобного характера». В законе ни слова не сказано о сатанинских сборищах или о массовом поклонении демонам. Закон Елизаветы от 1563 года — это тот же закон с изменениями в определении тяжести наказаний, а закон Якова I — это пересмотр закона Елизаветы. (Из книги «Колдовство в Старой и Новой Англии»).

Обвинительные заключения в период правления Елизаветы изобилуют упоминаниями чар, от которых пострадали: «черная корова», «восемь свиней», «тринадцать индюков», «один бык», «лошадь, одна корова и одна свинья» и т. д. Остальные обвинения касались личного вреда, нанесенного колдовскими методами, или даже смерти, вызванной колдовством. Иногда попадаются и другие обвинения. Так Роберт Браунинг из Алдама в Эссексе, «рабочий», обманул подданных короля, убедив их, что заклинания и вызов злых духов помогут обнаружить закопанные золото и серебро, а также вернуть утраченные товары.

«Типичные признания принадлежали ведьмам Челмсфорда. В 1566 году были опубликованы протоколы допросов нескольких ведьм. Публикацию предваряли стихи Джона Филипа, очень похожие на «Сон в летнюю ночь».

Сюда, сюда, родители и чада,

Спешите видеть сей несчастный случай;

Пусть хлынут слезы из ребячьих глаз

При виде женских тел на трех помостах.

Они насквозь пропитаны волшбою,

И злоба Белиала на их лицах,

Так маска каждому присуща колдуну.

Всмотрись, всмотрись, читатель, в эту сцену!

Молись, чтобы Господь от нас забрал

Все зло, что ведьмы нам пророчат,

И ведьм самих…[2]

Элизабет Фрэнсис, первая из допрошенных, показала следующее: «В возрасте двенадцати лет она училась колдовству у своей бабушки, ныне покойной, Евы из Хэтфилд-Певерелл. Бабушка советовала ей отречься от Бога и его учения, а свою душу отдать сатане, который принял облик белого пятнистого кота. Элизабет кормила его хлебом и молоком, звала его сатаной и держала в корзине.

«Когда бабушка дала ей этого кота, Элизабет попросила у него какого-нибудь достатка, и кот спросил, чего она хочет. Она попросила овец (кот говорил с ней странным глухим голосом, но девочка понимала его), и кот немедленно привел овец на ее пастбище в количестве восемнадцати, черно-белых, и так продолжалось какое-то время, постепенно все откуда-то бралось, и она не знает, как.

Получив овец, Элизабет пожелала, чтобы ее мужем стал некто Эндрю Байлс, человек очень богатый, и кот обещал, что так и будет, только сначала она должна вынудить Эндрю обругать ее кощунственными словами. Она так и сделала.

Но после того как Эндрю обругал ее, никакой женитьбы не случилось. Тогда Элизабет пожелала, чтобы сатана пустил все имущество Эндрю по ветру, и сатана немедленно исполнил это. Но Элизабет этим не удовлетворилась. Она захотела коснуться тела Эндрю, и когда так случилось, тот немедленно умер.

Каждый раз, когда кот выполнял ее пожелания, он требовал с нее каплю крови. Она колола себя в разных местах и давала ему кровь, а на месте уколов оставались красные пятна». Следствию предстояло найти и изучить эти пятна.

«Когда Эндрю Байлс умер, Элизабет стала думать, что ей делать с будущим ребенком. Она попросила сатану избавиться от него. Он велел ей взять определенную траву и выпить ее, что она и сделала, и немедленно у нее случился выкидыш.

«Когда она пожелала себе другого мужа, он пообещал ей другого, назвав имя Фрэнсиса, теперешнего ее мужа. Кот сказал, что этот не так богат, как тот, но чтобы заполучить его, Элизабет надо с ним переспать до свадьбы. Она так и сделала, и зачала дочь. Она родилась через четверть года после того, как они поженились.

«После свадьбы они жили не так тихо, как ей хотелось, и от сильного беспокойства (как она говорила) стали ругаться, поэтому она потребовала у кота убить ребенка, которому только исполнилось полгода. Сатана исполнил ее желание. Но Элизабет не обрела спокойствия, к которому стремилась. Как-то раз после очередной ссоры Элизабет потребовала от сатаны, чтобы муж охромел. Утром Френсис стал надевать туфли и в одной из них обнаружил жабу. Жабу он убил, и тут же охромел, причем так, что вылечить его невозможно.

Кот пробыл с ней пятнадцать или шестнадцать лет, и она устала от него. Тогда она пошла к соседке (бедной женщине), когда она собиралась печь пирог и предложила поменять пирог на кое-что получше. Соседка Уотерхаус дала ей пирог, а Элизабет принесла ей кота в фартуке и научила тому же, чему учила ее бабушка: то есть называть сатаной, давать кровь и кормить тем же, что и раньше. А больше ей признаваться не в чем».

Агнес Уотерхаус, которой, как сообщалось, передали кота, была осмотрена «перед судьей Сауткотом и королевским прокурором г-ном Жераром». Она была женщиной шестидесяти четырех лет; ее дочь Джоан также осмотрели, и главным доказательством против них было свидетельство ребенка двенадцати лет. Учетная запись выглядит следующим образом:

Признание Агнес Уотерхаус, сделанное в лето от Р.Х. 1366, июня месяца, двадцать седьмого дня в Челмсфорде перед судьей Сауткотом и королевским прокурором г-ном Жераром.

«Сначала ее спросили, виновна ли она в убийстве мужчины, она призналась, что виновна, а затем, по показаниям ее дочери Джоан Уотерхаус, она призналась, что у нее есть белый кот, и она хотела от кота, чтобы передох весь скот у соседей, а также чтобы он убил одного человека, и так он и сделал, а затем, когда они были довольно далеко от дома, она стала думать, как сохранить кота, и они с котом решили, что лучше ему стать жабой, чтобы держать ее незаметно в небольшой коробке и давать молоко, а он будет продолжать выполнять ее желания. Ее дочь в это время была у соседей и просила у соседской девочки Агнес Браун, в возрасте двенадцати лет или более, хлеба и сыра. Агнес сказала, что у нее ничего нет, а ключи от кладовой ей не дают. Джоан рассердилась на Агнесс и пошла домой. Она вспомнила, как ее мать ходила по дому и все время звала сатану. Она тоже стала ходить по дому и звать сатану. К ней подбежал черный пёс и спросил, чего она хочет. Джоан сказала, что хочет напугать Агнес Браун. Пес спросил, что она ему даст за это. Джоан пообещали ему красного петуха, но пес не согласился, а потребовал отдать ему телу и душу. Джоан согласилась отдать ему свои тело и душу (здесь королевский прокурор спросил ее: как же ты предстанешь перед Богом? Джоан сказала, что верит в милость Господню, и прокурор одобрил ее слова). Пес сказал Джоан, что заставит Агнес Браун бояться.

Затем вызвали Агнес Браун и спросили, какого она возраста, она ответила, что ей двенадцать лет, а затем королевский прокурор спросил, что она может сказать по этому делу. Агнес показала, что в определенный день она взбивала сливочное масло, и к ней вошло что-то, похожее на черную собаку с лицом, похожим на обезьянье, с коротким хвостом, ошейником и серебряным (как ей показалось) свистком на цепи. На голове существа была пара рогов. Во рту тварь держала ключ от кладовой, а затем, мой господин, я очень испугалась, потому что пес начал скакать туда-сюда и уселся посреди крапивы. Потом он потребовал у меня масла, но я сказала, что у меня нет. Тогда он сказал, что масло у него все равно будет, открыл дверь в кладовку и положил ключ на круг сыра. Он пробыл в кладовке какое-то время, потом вышел и сказал, что теперь у него есть масло. Он ушел. Я рассказала об этом тетке, она послала за священником. Священник пришел и велел помолиться Богу и призвать имя Иисуса. На следующий день, мой господин, пес снова явился с ключом в зубах, а я сказала, чтобы он во имя Иисуса оставил меня. Пес рассердился, сказал, что я произнесла плохие, злые слова и чтобы я больше не называла этого имени. Ключ он выплюнул. Моя тетка взяла ключ и припрятала. Через два дня мы зашли в кладовку и увидели кусок масла на круге сыра. Через несколько дней пес снова явился, на этот раз у него в зубах был стручок фасоли. Я опять назвала имя Иисуса, когда пес был в кладовке, пес опять ругал меня за мои злые слова, а потом ушел. Потом он снова приходил с куском хлеба в зубах и сказал, что у него было бы масло, если бы не мои злые слова. Он ушел, и больше я его не видела до среды, 28 июля. Королевский прокурор сказал, что был у нее в доме именно в эту среду. Да, сказала Агнес, и пес опять пришел с ножом в зубах и спросил, не умер ли тот господин, который приходил ко мне? Я сказала, что, благодарение Богу, нет, тогда он пригрозил, что воткнет мне нож в сердце и убьет меня. Но я опять призвала имя Иисуса и потребовала бросить нож. Он отказался, потому что нож нужен был ему для одной дамы, а когда я спросила, какой дамы, он кивнул на дом матушки Уотерхаус. Королевский прокурор спросил у Агнес Браун, что это был за нож, и она ответила, что нож был похож на кинжал. А еще пес сказал, что проклянет королеву.

Агнес Уотерхаус сказала, что в ее доме ничего похожего на этот кинжал нет и не было. Когда спросили Джоан Уотерхаус про собаку, которая к ней приходила, она подтвердила, что морда у собаки была похожа на обезьянью. Королевский прокурор предложил призвать эту собаку сейчас же, и тогда суд освободит женщин из тюрьмы. Но Агнес Уотерхаус заявила, что у нее нет власти над псом, потому что она не отпускала его, как ее дочь.

Королевский прокурор захотел осмотреть Агнес Уотерхаус в тех местах, откуда она брала кровь для своего кота. Тюремщик снял с ее головы платок и все увидели пятна у нее на лице, а на носу были маленькие пятнышки. Прокурор спросил, когда она в последний раз давала коту кровь. Агнесс сказала, что это было две недели назад. Присяжные обсуждали этот вопрос.

Это были последние показания Агнес Уотерхаус перед ее смертью, последовавшей в 29 день в лето от Р.Х. 1566».

Во-первых (будучи подготовленной к смерти), она искренне призналась, что была ведьмой и использовала колдовство в течение пятнадцати лет, и совершила много отвратительных поступков, за которые она искренне покаялась, и попросила у всемогущего Бога прощения за то, что злоупотребляла Его самым святым именем в своих дьявольских поступках и надеялась на его бесконечную милость. Под давлением свидетелей она призналась, что послала своего сатану к соседу, Вардолу, портному (который ее обидел), чтобы помучить его и уничтожить его имущество. Ее сатана пошел туда, но в конце концов он снова вернулся ни с чем. Она спросила, почему он не исполнил ее наказ, и он объяснил, что Вардол настолько силен в вере, что он не смог с ним справиться. Ее спросили, ходила ли она в церковь на службы, она ответила утвердительно. Ее спросили, что она там делала. Агнес ответила, что делала то же, что и другие, — истово молилась. Тогда ее спросили, какие молитвы она читала, в ответ она назвала Иисусову молитву, Аве Мария и Верую. Ее попросили прочитать молитву на латыни или на английском, и она прочитала молитву на латыни. Следующий вопрос был: почему на латыни, а не на английском, как было предписано властями и как заповедовал Господь, чтобы люди понимали, что они говорят. Она сказала, что сатана заставлял ее молиться на латыни. В этих и многих других прегрешениях она исповедовалась, раскаялась и просила у Бога и у всего мира прощения, и таким образом она искупила свою душу, надеясь после смерти пребывать с Христом Спасителем, который искупил и ее жизнь своей драгоценной кровью. Аминь».

Это характерный пример судебных заседаний того периода. Последние годы правления королевы Елизаветы дают множество таких примеров, но без дыбы, раскаленных клещей, «ведьминых стульев», как это было на континенте. Начало правления короля Якова не внесло существенных изменений в положение дел. Но король думал своим умом, и изменения не заставили себя ждать. Король, конечно, прибыл из страны, где к ведьмам относились последовательнее, чем в Англии. Церковные власти в Европе стояли на позициях, гораздо более близких к позициям авторов «Молота», чем английский епископат. Здешние инквизиторы, епископы и прочие служители Церкви полагали, что ведьмы существуют. Но при этом они полагали, что общая истерия и мошенничество могут сыграть немалую роль в обвинениях. Примерно таких взглядов придерживался и король Яков. Но нельзя забывать, что он вырос в атмосфере доносов и казней. В 1590 году он на себе испытал действие колдовских чар ведьм из Норт-Бервика. Эта история получила самую широкую известность среди всех ведьминских процессов. Главную роль в ней сыграл граф Ботвелл, враг короля. Он возглавлял ведьминские сборища. Заговор был раскрыт в большой степени случайно (во всяком случае так утверждает брошюра «Новости из Шотландии»). Некая Джилли Дункан, служанка Дэвида Ситона, исполняющего обязанности судебного пристава в ее городе, внезапно начала приобретать репутацию знахарки, к тому же она часто отлучалась из дома по ночам. Ситон заподозрил неладное и допросил ее. Джилли молчала. Пришлось прибегнуть к пыткам. Но призналась она только после того, как «в передней части ее горла» была найдена отметка дьявола. Джилли заговорила, и по ее показаниям арестовали многих мужчин и женщин.

Дэвид Ситон, однако, не подозревал, насколько серьезную сеть ему удалось выявить. Заключенные предстали перед королевским советом. Двумя центральными фигурами стали Агнес Сэмпсон из Хаддингтона и доктор Фиан, учитель из Лотиана. Агнес Сэмпсон рассказала о шабаше на День Всех Святых, на котором присутствовало более двухсот ведьм. Они черпали ситом морскую воду, пили вино, пели и танцевали в церкви Северного Бервика. Король из любопытства потребовал, чтобы Джилли Дункан исполнила этот танец в его присутствии и спела песенку, под которую они танцевали в церкви. Песенка была такая:

Ведьма, ведьма, приходи пораньше.

Если сама не придешь, я приду к тебе.

В церкви появился сам дьявол в образе человека. После многих непристойностей он произнес зажигательную речь против короля.

Однако король, выслушав несколько признаний, в крайнем раздражении заявил, что «они все лжецы». Столкнувшись с подобным отношением со стороны короля, Агнес Сэмпсон, вместо того, чтобы воспользоваться замечательным предлогом, совершила странный поступок. Она была «подобна матроне, серьезной и уверенной в своих ответах». Она сказала, что «не хотела бы, чтобы его величество полагал ее слова лживыми, лучше бы он им верил…» После этого, отведя его величество в сторону, она повторила ему те самые слова, которые король говорил королеве в Осло, в Норвегии, в брачную ночь. Сообщила она королю и слова королевы, произнесенные тогда же. Его королевское величество очень удивились и поклялись Богом, что верит ей, поскольку «ни один дьявол в аду не мог знать этих слов». С этого момента и к показаниям остальных король стал относиться совершенно иначе.

«Остальные» же рассказывали, как готовился заговор против жизни короля. Одним из способов предусматривалось нанесение на любое белье короля жабьего яда, другой заключался в том, чтобы окрестить кошку и бросить ее в море, чтобы уничтожить королевский корабль на пути из Дании. Всему этому научил их дьявол на шабаше. Когда изготовили восковую фигурку, изображавшую короля, ее отдали дьяволу. Он сотворил над ней заклинание и вернул ведьмам. Фигурка пошла по рукам и каждая ведьма приговаривала: «Это король Джеймс Шестой, назначенный к смерти по приказу благородного человека, сэра Фрэнсиса, графа Ботвелла». Обычно считается, что роль черного человека, то есть дьявола, исполнял сам граф Ботвелл. Но это бы означало, что граф сам крепко верил в возможность магического убийства, потому что ковен в общем-то ничем не мог ему помочь, кроме разве что шторма, который разыгрался как раз после того, как учитель Джон Фиан обошел церковь Северного Бервика против хода солнца. Единственная сила, которую мог мобилизовать ковен, это сила магии. Если Ботвелл был тем самым «дьяволом», он, должно быть, верил в дьявола так же твердо, как и прочие ведьмы. Но фигурка, изображавшая короля, исчезла, «четыре честные женщины сумели заполучить ее». И заговор провалился: королевский флот достиг Шотландии; яд не сработал; Джилли Дункан была арестована и допрошена хозяином.

В ходе суда произошел один довольно странный инцидент. Джон Фиан признался под пытками. На ночь его бросили в одиночную камеру. Позже он рассказывал, что ночью ему явился дьявол, чтобы соблазнить его — он был одет в черное, и при нем была белая трость. Фиан посетовал: «Я слишком много слушал тебя». Дьявол ответил: «Как только ты умрешь, ты будешь моим», взмахнул белой тростью и исчез. Весь этот день Фиан провел в одиночестве, приходя в себя после пыток, молясь, раскаиваясь и призывая Бога на помощь. Настала ночь. Когда утром в камеру вошел стражник, она была пуста. Немедленно доложили королю. Когда Яков услышал эту новость, он приказал во что бы то ни стало сыскать беглеца. Через короткое время его действительно схватили и доставили во дворец. Но Фиан сильно изменился. В присутствии короля его осмотрели и допросили, особенно интересуясь обстоятельствами побега. Он ничего не сказал. Больше того, ознакомившись с прежними своими показаниями, он от них отказался и все отрицал. «Все, что он сказал, было ложным, и теперь он ничего не скажет». Король, сидя в окружении лордов Совета, посмотрел на чернокнижника и подумал, что знает, что случилось: за время своего сверхъестественного отсутствия злодей снова встретился со своим хозяином и заключил с ним новый договор. Зло, которого Яков опасался и которому бросил вызов, всколыхнулось в его собственной душе, затопило разум. Не было больше ни учителя-чернокнижника, ни советников, ни дьявольской угрозы. Ему нужна была истина. «Пытать!» — приказал король. И Фиана пытали, причем весьма усердно, но несмотря на нечеловеческие мучения он ни в чем не признался.

Неудивительно, что король Яков, который сам оказался объектом воздействия магического искусства, полагал, что оно действительно реально; особенно, если учесть, что вскоре нашелся еще один маг, работавший с фигурками короля. Два таких примера побудили короля шесть лет спустя, в 1597 году, написать свою «Демонологию», состоящую из диалогов о колдовстве. Труд не отличался особой оригинальностью, да и вряд ли от работы дилетанта стоило ожидать оригинальности в такой теме, как колдовство. Книга написана с определенной прямотой, искренне, с сохранением разговорного характера изложения, что, впрочем, свойственно для большинства произведений Якова Стюарта. Вполне понятно, что в основе «Демонологии» лежали две уже известные к тому времени книги — англичанина Реджинальда Скотта, автора вышедшей в 1594 году книги «Открытие колдовства»[3], и книги Иоганна Вейера[4] «Козни нечистой силы» и «Псевдомонархия демонов».

Король проанализировал искусство гоэтики и пришел к выводу, что следует различать великих некромантов и обычных ведьм; он даже признал, что «многие честные и весёлые мужчины и женщины публично практиковали [чары], и я думаю, что если вы обвините их всех в колдовстве, вам не поверят». Он вернулся к традиционному рассмотрению договора. Некроманты начинают с того, что подчиняют дьяволов, но рано или поздно «они начинают уставать от вызовов своего наставника с помощью колдовских кругов, и других не менее опасных и ненадежных способов, и поэтому предпочитают заключить договор, оговорив определенные преференции». Это очень похоже на случай герцогини Глостерской. Отдавать дьяволу приказы — это одно, а сохранять постоянный контроль над дьяволом — совсем другое. «Девятый шаг в девять раз труднее, чем первый», и одних кругов и заклинаний здесь мало. Король Джеймс утверждал, что сам дьявол и прославлял известных колдунов и некромантов в его собственной империи. Здесь он не ошибся. По всей Европе дьявол только тем и занимался, что заставлял людей прославлять свою империю.

Однако, справедливости ради, стоит заметить, что сам король вовсе не стремился занять место в этой империи. Он расследовал дело ведьм Северного Бервика и поступил с ними довольно жестко. Он написал книгу по демонологии, поскольку его всегда влекло сверхъестественное. Да, Агнес Сэмпсон (если записи верны) почти заставила его поверить в колдовство. Сначала он обозвал всех колдунов лжецами, но потом занял срединную позицию: с одной стороны, он не разделял скептицизма Вейера и Скотта, с другой стороны, понимал, насколько доверчивы простые люди в отношении ведьм. Возможно, здесь просто сказалось тщеславие короля, которому нравилось узнавать что-то новое, но еще больше ему нравилось, если новое узнавали от него. Но и здесь тщеславие перевесило его доверчивость. Когда он приехал в Англию, разговоры о ведьмах в свете были весьма популярны. Король говорил об этом с сэром Джоном Харингтоном, пренебрежительно отзывавшимся о ведьмах, гаданиях и предсказаниях, но королю было просто любопытно, никакого страха перед колдовством он не испытывал. Он писал своему сыну, принцу Генри, о том, что судьям, ведущим колдовские процессы, следует с недоверием относиться к обвинениям, если они не подкреплены точными доказательствами. Да, он согласился с новым законом против колдовства, но не более того. Но он позволил популярным (и не очень популярным) магам работать в Лондоне — например, Саймону Форману; он не мешал Ди; он подписывал оправдательные приговоры во всех сомнительных случаях; он интересовался каждым новым самозванцем, утверждавшим, что он владеет магией. Таких фактов в его правление накопилось немало.

Самый известный из них связан с неким мальчиком из Лестера. Ребенок страдал припадками; считалось, что его околдовали; девять человек были признаны виновными в его страданиях и повешены; еще шесть сидели в тюрьме, когда его королевское величество прибыл в город. Он узнал о судебном преследовании, послал за мальчиком и допросил его. Ответы мальчика не показались королю убедительными, и он отправил его в Ламбет, к архиепископу, где ребенка снова внимательно осмотрели и расспросили. Король все еще находился в городе, когда мальчика вернули с заключением о том, что речь идет о мошенничестве. Король простил его, но выразил явное недовольство тем, кто осудил на казнь якобы виновных. За последние девять лет его правления по обвинениям в колдовстве казнили всего лишь пять человек. Учитывая состояние общества того времени, вряд ли можно требовать более разумного взгляда на колдовство, чем взгляды короля.

Король в уме соглашался с самой идеей колдовства, однако не очень-то доверял магам на практике. В этом он, например, являл полную противоположность сэру Эдварду Коке, лорду-председателю суда Англии во время суда в Сомерсете.

Графиня Сомерсет ранее была замужем за графом Эссексским; она подала иск о расторжении брака в связи с несостоятельностью мужа. После долгого рассмотрения иск удовлетворили. Но впоследствии, благодаря случайному признанию слуги, умиравшего во Флашинге, вскрылись ужасные обстоятельства. Оказалось, что мужская несостоятельность графа Эссекса имела вовсе не естественные причины. Графиня постоянно общалась с тем же Саймоном Форманом, магом-практиком. С его помощью графиня, во-первых, сделала импотентом Эссекса, а во-вторых, приворожила Соммерсета. Были изготовлены изображения: на одном «обнаженная женщина укладывала волосы перед зеркалом», а на втором — та же женщина, но великолепно одетая в «шелка и атлас». Зелья она тоже варила. Но это еще не все. У графа Соммерсета был друг, некий сэр Томас Овербери, которого по обвинению в оскорблении короля отправили в Тауэр. Графиня считала его своим врагом и вознамерилась покончить с ним. Для этого она воспользовалась магическими практиками. Кроме Формана в деле участвовала еще прокурорша, приятельница Формана, Энн Тернер. Она приторговывала зельями, и не только приворотными и отворотными, но и сильно действующими ядами. В 1613 году графиня вышла замуж за своего желанного графа Сомерсета (в церкви она была вся в белом, как самая настоящая девственная невинность), а сэр Томас Овербери скончался в муках в Тауэре.

В этом деле нет ничего особенного, за исключением скептицизма сэра Эдварда Коке в отношении магии. «Милорд Коке, — сказал Фрэнсис Бэкон, — наполнил эту часть расследования легкомысленной ерундой». Главный судья больше интересовался ядом, чем колдовством. Он оттолкнулся от признания одного из свидетелей и сочинил целый роман о ядовитом снадобье, способном несколько месяцев находиться в теле отравленного, никак себя не проявляя, чтобы потом однажды сработать и прикончить человека. От подозрений в отравлении Овербери судья перешел к подозрениям в причинах смерти сына короля, «того замечательного ребенка, принца Генриха», который скончался в 1612 году. И дальше он продолжал нагнетать страхи. «Если этот заговор не был бы вовремя раскрыт, ни Суд, ни Сити, ни многие почтенные жители не избежали бы злобных планов этой шайки». Если бы король мыслил примерно в этом ключе, Англия покрылась бы лесом из виселиц. К счастью, этого не произошло. Король ограничился фразой: «все они лжецы!», а судья Коке вскричал в суде: «Мы спаслись, как иудеи из фараонова рабства!» Король и Фрэнсис Бэкон отстранили судью от ведения процесса. Графиня и сам Сомерсет (скорее всего, просто за компанию с другими) были признаны виновными, осуждены, заключены в тюрьму, помилованы и оставлены умирать в безвестности.

Христос предостерегал Свою Церковь от чрезмерного внимания к чудесам; Сэр Эдвард Коке, увлеченный юриспруденцией, забыл Новый Завет. И тем не менее происки нечисти реально существовали — и восковые фигурки, и всевозможные зелья — все это было. Помимо колдуна Формана существовала и миссис Тернер, для которой зелья были обычным делом. И Марджери Жудермейн столетия назад, и Екатерина Монвуазен[5] в Париже имели слишком широкую практику, чтобы в ее основе не нашлось нечто реальное. Единственное различие между ними и знаменитыми отравителями более позднего времени состоит в том, что раньше ведьмы думали, будто заключают договор с демоническими силами, или по крайней мере сотрудничают с ними, а их более поздние коллеги почти наверняка ни о каком договоре и не помышляли. Но если падшие ангелы действительно существуют, и если грех начинается с определенного волевого акта, то между формальным и неформальным договором не так уж много разницы. Сегодня мысль о заключении договора с дьяволом ничего кроме паники у большинства населения не вызывает (и это хорошо).

Другой известный случай, который, кажется, вызвал что-то вроде той же паники, но на этот раз в другом месте, связан с ланкаширскими ведьмами. Суд над графиней Сомерсет состоялся в 1616 году. За четыре года до этого в пустынном районе Ланкашира жили две бедные старухи. Они сами и их семьи враждовали. Одна из них, Элизабет Демдайк, была самой старой ведьмой в округе; ее соперницу звали Энн Чаттокс. Энн на допросе поклялась, что именно от Демдайк она переняла колдовскую профессию, после чего однажды ночью дьявол посетил их обоих в образе человека. Вместе с ним они вышли из дома, чтобы на открытом воздухе заключить договор. В колдовских делах участвовали и старая Демдайк, и ее дочь Элизабет с мужем Джоном Дивайсом, и их дети Джеймс, Алисон и Дженнет, последним из которых едва исполнилось по девять лет. У Энн Чаттокс была дочь, тоже Энн. В колдовстве обвиняли и ее с мужем, Томасом Редферном. Однако между семьями произошел конфликт, и, по слухам, Энн Чаттокс навела порчу на Джона Дивайса за то, что он не подавал милостыню, после чего Джон скончался. Похоже, в округе царил своего рода террор, и все соседи панически боялись колдовства и злых чар.

Власти наконец приняли меры, и пожилые женщины были арестованы вместе со своими дочерьми и отправлены в Ланкастерскую тюрьму для суда. Тогда окрестные ведьмы встретились в доме Демдайк, в Малкинг-Тауэре, в Страстную пятницу 1612 года. Заговорщики ставили перед собой три задачи. 1. Вызволить фамильяра Алисон Дивайс, что невозможно без освобождения самой Алисон. 2. Освободить заключенных ведьм, для чего предполагалось убить тюремщика в Ланкастере и взорвать замок, где находилась тюрьма. 3. Один из собравшихся потребовал наделить старую Демдайк дополнительной магической силой, чтобы она могла расправиться со своими врагами. Слухи об этой встрече дошли до начальства, были проведены дальнейшие аресты и получены новые доказательства.

Главным свидетелем обвинения стала маленькая Дженнет Дивайс. В отличие от некоторых других детей, участвоваших в других допросах, ее лично никто не околдовывал[6]. Но она показала, что видела все происходящее. Сначала ее доставили в суд, чтобы снять показания против ее матери Элизабет Дивайс.

Женщина разразилась гневными воплями. Она ругалась и взывала к ребенку, «так что удивился весь суд». Девочка со слезами на глазах сказала судье, что не может говорить при матери. Томас Поттс, эсквайр, секретарь суда, предложил удалить мать из зала. Девятилетний ребенок начал давать показания. Дженнет Дивайс сказала, что ее мать — ведьма, потому что видела, как к матери приходили плохие духи в образе пса, которого она называла Болл (Шарик); она рассказала, как ее мать и Болл колдовством извели соседа, Джона Робинсона из Барли, а затем брата Джона Джеймса, и еще одного — Хамфри Миттона, который (как поклялся Джеймс Дивайс) однажды отказался дать матери пенни.

Но это было только начало. По мере того, как число заключенных росло, малышка Дженнет давала все новые показания. Она рассказала о сборище в Малкинг-Тауэре, назвала тех, кого знала и сообщила о других, которых не знала. Девочка описала обед в башне: «говядина, бекон и жареная баранина» (баранина была жирнее, чем обычно; у околдованных Робинсонов были такие бараны). Вообще-то, это обычная английская еда, она нисколько не похожа на меню шабашей. Дженнет тем временем обвинила в колдовстве и брата. Джеймс не смог опровергнуть ее показания. «Это было довольно удивительно для суда: при большом стечении народа маленькая девочка скромно и с достоинством перечисляла грехи своего брата, и в каждом конкретном случае последний вынужден был признать справедливость обвинений».

В круг подозреваемых втягивалось все больше людей. Особенно заметной стала женщина совершенно другого социального круга по имени Элис Наттер. Она принадлежала к семье йоменов, но Дженнет и Джеймс Дивайсы клятвенно уверяли, что она тоже присутствовала на встрече в Малкинг-Тауэре и принимала активное участие в чарах против Хамфри Миттона. Если бы удалось доказать ее связь с другими обвиняемыми женщинами, можно было бы предположить, что именно Элис Наттер возглавляла этот ковен. В ходе суда выяснилось, что некоторые члены ее семьи погибли также от колдовства. С другой стороны, похоже, суд просто включил ее в число осужденных, поверив на слово девятилетней девочке. В итоге судьи посчитали собранные свидетельства достаточными для приговора. Все обвиняемые были осуждены и повешены.

Интересно отметить, что спустя годы Дженнет Дивайс сама попала под подозрение в схожих обстоятельствах. Против нее свидетельствовал маленький мальчик, уверявший, что видел ведьминское сборище и борзых, которые обращались женщинами. Он рассказывал об одном приключении, которое ярко отложилось у него в памяти. Как-то раз отец послал его пригнать домой коров. По дороге он встретил другого парнишку. Они подрались. В какой-то момент мальчик заметил, что нога его обидчика заканчивается раздвоенным копытом. Это так испугало его, что он бросился бежать и только потом вспомнил, что должен пригнать домой коров. Он увидел свет, словно бы от масляной лампы, и заторопился к нему, подумав, что это люди мистера Робинсона (его отца) вышли искать его. Но когда он добежал до того места, где ему виделся свет лампы, то застал там только женщину на мосту. Он узнал жену Лойнда и повернулся, чтобы бежать дальше, но тут же наткнулся на своего обидчика с козлиной ногой. Тот больно стукнул его по спине. Мальчик заплакал. (Из брошюры «Чудесное разоблачение ведьм в графстве Ланкашир», 1845 г.)

Такая замечательная деталь могла бы понравиться любителю ужасов. Еще бы — вечер, мальчик с козлиной ногой, женщина, поджидающая на мосту… но главный ужас в том, что по этому делу были арестованы семнадцать человек. Присяжные признали их виновными, но судья не стал выносить приговор, а вместо этого отправил дело на рассмотрение королю. Четверых осужденных доставили в Лондон, среди них — мальчика и его отца. Их осмотрели королевские медики, а после этого лично допросил король Карл I. Свидетели содержались под стражей, допрашивали их отдельно друг от друга. В результате дело было прекращено. Мальчик признался, что отец с приятелями научили его оговорить людей из «зависти, мести и надежды на выигрыш дела». Обвиняемые были помилованы и отпущены на свободу, а к чести Стюартов добавился еще один драгоценный камень.

Допросы, проведенные в Ланкашире, выявили уловку, к которой, по словам Дженнет, прибегал ее брат Джеймс Дивайс. Он вносил в известные тексты небольшие искажения. Вопрос о чарах всегда был довольно сложным. Проблема заключалась в том, что простую молитву никак нельзя считать злонамеренной, в то время как любое изменение в ней может извратить ее смысл, а дьявол иногда позволяет использовать даже Имя Божье. Над этой проблемой размышлял еще святой Фома, а в «Молоте» ее удалось наконец сформулировать. Там приводятся семь условий, при несоблюдении которых есть все основания считать подозреваемых «заклинателями или признанными чародеями». Условия следующие: «… Ежели кто-нибудь приходит на помощь больному с какой-либо молитвой или благословением, выраженным в святых словах, то такой экзорцист должен выполнить семь условий. При их выполнении экзорцизм должен считаться дозволенным, если бы даже он и происходил в виде заклинания с произнесением его во имя Бога или во имя страданий Христа. Те, которые пользуются этими экзорцизмами, считаются действующими на дозволенном основании.

Первое из указанных условий состоит в том, чтобы в экзорцизмах не употреблялось громогласный или молчаливый призыв дьявола. Второе условие — это отсутствие в экзорцизмах неизвестных имён, так как нужно опасаться, что под ними скрываются какие-либо суеверия. Третье условие — чтобы в произнесённых словах отсутствовало всякое искажение, так как в этом случае нельзя рассчитывать на Божью помощь. Ведь Бог не свидетель ложного». И здесь авторы «Молота» единственный раз цитируют фрагмент ведьминского наговора с намеренно искаженными словами:

Блаженная Мария пошла по-гулять

За рекой Иордан.

Стефан встретил ее и за-говорил.

«Четвёртое условие — чтобы при произнесении экзорцизмов не применялись никакие знамения, за исключением знамения Креста. Пятое условие — чтобы не верили в чудодейственность того или иного вида надписей и вообще в подобные внешние признаки. Это не соответствует благоговению перед Господом. Шестое условие — чтобы при произнесении божественных слов или при чтении Священного Писания обращалось внимание исключительно на святые слова, на их смысл, на благоговение перед Господом или на божественную силу, от которой ожидается помощь. Седьмое условие — чтобы ожидаемый успех экзорцизма всецело предавался на волю Господню. Ведь Бог знает, что полезнее больному, здоровье или испытание». Поэтому авторы «Молота» приходят к выводу, что экзорцистам разумнее всего использовать Иисусову молитву, Ангельское приветствие Божией Матери («Богородице Дево, радуйся…»), «Отче наш», На Рождество Христово, Пять святых ран, «Семь слов» и другие подобные устные обращения. Думается, что и «Молот» осудил бы ланкаширского чароплета так же явно, как и английские судьи. Один католический автор в 1651 году предостерегал своих читателей от использования стиха из сто седьмого псалма («Я встану рано…») в качестве заклинания на пробуждение в нужное время; было установлено, что если перед прочтением не представить себе отчетливо, что поклонение предназначено Богу, заклинание не будет работать, поскольку становится дьявольским.

Сестра Джеймса клялась, что перед тем как начать наговор, ее брат произносил: «Крест — знак вечной жизни. Аминь». «Это было для него как обязательный глоток воды, и в течение часа после произнесения молитвы брат бывал очень странным». По словам Джеймса, была молитва, которая помогала снять порчу с человека. Ее следовало произносить следующим образом:

В Страстную пятницу я пощусь, пока могу,

Пока не услышу звона колоколов.

Это звонит наш Господь.

Ему хорошо на небесах

С его двенадцатью апостолами.

Что у него в руке?

Скипетр у него в руке.

Что у него в другой руке?

Ключ от небесных врат.

Открой, открой ключом небесные врата,

Закрой, закрой адскую дверь.

Пусть дитя Христос

Идет к своей матери благословенной.

От чего разливается свет по всему миру?

То мой Сын дорогой распят на Кресте.

И в руках, и в сердце Его раны,

Ремнями к кресту привязан человек.

Этой пятничной молитве

И ребенок может научиться;

Крест Лазурный, а другой — Красный,

Потому что добрый хозяин был распят.

Габриэль спать ложился

На святой земле плача.

Добрый Господь шел мимо,

Спишь ли ты, Габриэль?

Господи, мне нужен посох,

Без него не могу я ни спать, ни встать.

Встань, Габриэль, иди со мной,

Не на посох должен ты опираться.

Сладчайший Иисус, наш Господь. Аминь.

Молитвы ведьмы из Челмсфорда на латыни и воспоминания о чарах Джеймса Дивайса вполне сопоставимы с другими старыми обрядами, сохранившимися в народе. В 1665 году повитухе миссис Пеппер было предъявлено обвинение в том, что она творила заговоры в Йорке. Она считала, что любой больной человек околдован, и требуется изгнать из него злого духа, как она это сделала с Робертом Пайлом, шахтером, который был «в очень плохом состоянии, — взгляд рассеянный, тело дрожит, члены не повинуются и ничего не чувствуют». Миссис Пеппер попробовала несколько средств; она окропила святой водой его лицо и «красное горячее пятно на тыльной стороне его правой руки», «достала серебряное распятие, которое носила на груди, и приложила на указанное место. Потом она сказала, что определила болезнь по тому самому месту, взяла указанное распятие и положила его в рот: „Либо после, либо раньше, она взяла его ребенка“ и еще одного грудного ребенка, и приложила их к его губам» (Из «Показаний в Йоркском замке в связи с преступлениями, совершенными в северных графствах в XVII веке» (1861 г.).

Если бы не было «Молота ведьм», можно было бы предположить, что мы имеем дело с суевериями протестантской страны, но «Молот» наглядно показывает, что подобные суеверия могут быть свойственны и католикам. «Суеверие, — говорят авторы «Молота», цитируя Послание к Колоссянам, — это хаотичная религия, то есть религия, пользующаяся плохими методами в злых обстоятельствах. «Использование чар, использование грудного, младенца и распятия не может быть вовсе отвергнуто. Это традиции английской сельской местности, и поэтому терпимы. В Нортумберленде женщины использовали уток и селезней, чтобы изгнать злого духа; их арестовали за то, что они притворялись «обычными заклинателями».

Что случилось с ними или с миссис Пеппер, мы не знаем. Они кажутся достаточно безобидными врачевателями. Но на самом деле за этими самодельными заговорами, за использованием распятий и детей стоит темная сила, расходящаяся по всему миру со времен Римской империи. Нет оснований сомневаться в доброте миссис Пеппер. Но старуха Демдайк, похоже, была уже не такой доброй; ужасы Малкинг-Тауэр несли опасность для многих, а еще выше стоит графиня Сомерсет, магически злоумышлявшая против своего первого мужа. С распятием, возложенным на уста шахтера Роберта Пайла, перекликается распятие на суде над Жилем де Ре, маршалом Франции. Миссис Пеппер говорила, что Роберта Пайла околдовали. Джеймсу Дивайсу (по его словам) бабка велела принести из церкви освященный хлеб евхаристии и отдать «тому, кто встретится ему на пути». Встретился заяц, который пришел в ярость, узнав, что Джеймс не послушался и проглотил просфору. Да и после Джеймса Девайса полвека спустя в Париже священник-чернокнижник заклинал стихии над обнаженным телом женщины, лежавшей на алтаре.

Есть только три метода, с помощью которых можно победить и колдовство, и клевету на колдовство, и освятить самое опасное воображение. Это преданность, разумное сомнение и сила закона.

[1] Саймон Форман (1552–1611) — астролог, оккультист, врач и травник. Был обвинен в смерти некоторых своих пациентов.

[2] C. L’Estrange Ewen, Охота на ведьм и испытания ведьм, 1559—1736. (выписки из судебных дел 1559—1736 гг.)

[3] Реджинальд Скот (или Скотт) (ок. 1538–1599) — член английского парламента. Задачей «Открытия колдовства» автор считал развенчание веры в ведьм, но результат получился обратным. Книгу стали называть первым учебником по колдовству.

[4] Иоганн Вейер или Вир (1515—1588) — голландский и немецкий врач и оккультист.

[5] Екатерина Монвуазен, известная как" La Voisin " (ок. 1640 — 1680) — глава сети гадалок Франции, занималась также ядами, зельями и организацией черных месс для аристократии.

[6] Возможно, самым ярким подобным примером в Англии был случай с ведьмами из Уорбоя, когда «околдованные дети» сквайра Трогмортона просили пожилую женщину, Алису Сэмуэл, прочитать «расколдовывающее» заклинание. Она долго отказывалась, но в конце концов произнесла нужные слова, дети пришли в себя, а ведьму повесили. (Прим. автора.)

Глава десятая. Философско-литературные течения

В 1650 году в Лондоне были опубликованы «напечатанные для Х. Бландена в замке в Корнхилле» два небольших тома с пятью трактатами. Это были работы Томаса Вогана[1], брата-близнеца поэта Генри Вогана. Статьи Томаса Вогана, хотя он пользовался специфической терминологией, посвящены тем же проблемам, что и поэтические тексты брата — поискам гармонии. Томас писал под псевдонимом «Евгений Филалет», а его работа, представляющая для нас наибольший интерес, называется «Магия Адамика или древность магии и ее нисхождение от Адама». Слову здесь возвращается тот же смысл, который имел в виду Апулей, когда говорил о магии как «о верховной жрице тайн небесных». В то время как отвратительный колдун Мэтью Хопкинс занимался самыми примитивными формами колдовства в восточных графствах Англии, Томас Воган стал англиканским священником и настоятелем прихода Лансфрайд в Уэльсе. Позже за поддержку роялистов парламент отстранил его от работы. В 1649 году он уехал в Оксфорд и там продолжил учебу тем способом, который считал «наиболее важным для себя». В самом начале «Магии Адамики» он говорил: «То, что я должен исповедовать магию в этом дискурсе и оправдывать ее преподавателей, порицается многими, но для меня — это вера. Это совесть, которую я перенял от авторов куда значительнее меня и от их великих трудов. Магия — это не что иное, как мудрость Творца, заложенная и раскрывающаяся в творении. Само это название, как говорит Агриппа, „не противно Евангелию“. Маги были первыми, с кем наш Спаситель встретился в этом мире, и единственными, кто признал Его во плоти до того, как Он Сам открыл Себя».

Воган утверждает, что это высокое искусство существовало в мире всегда, и во всяком поколении мудрецы знали это. «Истинные маги считали, что „ни одно слово не имеет магической силы, если сначала оно не оживлено Словом Божьим“. „Эта глубокая мысль, объединяющая все великие формулы, была неправильно понята и отвергнута непосвященными людьми“. Следовательно, законники и обычные богословы, не владевшие этой мудростью, видели в магии прежде всего церемониальный суеверный мусор некоторых клерков, притворявшихся знатоками, приписавших искусству магии нечестивый, антихристианский характер, так что подвизаться на ниве этого искусства стало считаться греховным и каралось смертью». В этой неразберихе великие волшебники предпочли надолго схоронить свои знания в немоте. Бездарные недоучки, возомнившие себя магами, пытались подражать истинным магам, творя низкопробные чары, рисуя круги и треугольники, придумывая фантастические слова, «но не разумея, какой именно дух трудился рядом с человеком, обучая его сдерживать дьявола». А ревностные гонители, также не имеющие понятия о накопленных веками знаниях, судили и уничтожали всех одинаково. Так продолжалось до тех пор, пока Бог не подвигнул некоторых великих духовных учителей заново открыть спрятанное сокровище.

Учителей, о которых говорит Воган, звали «Корнелий Агриппа, Либаний Галл, философ Иоганн Тритемий, Георгий Венутус, Йоганн Рейхлин[2]». Самым известным из них был Корнелиус Агриппа. Тритемий был его учителем и аббатом Вюрцбурга, но известность ученика в мире значительно превосходит известность учителя. Все эти ученые — как бы они ни называли себя сами — философы, алхимики, маги — стремились открыть общий принцип функционирования вселенной. С одной стороны, поиск этого принципа коснулся методов духовного Пути и всего, что было названо мистикой; с другой стороны, это было связано с превращением металлов и продлением жизни. Между ними лежат все виды физики или метафизики — астрологии, анатомии, биологии, медицины, металлургии. Многими нашими сегодняшними знаниями мы обязаны этим ученым. Их трудно обвинить в неверии в догматы церкви, скорее, они попросту ими пренебрегали ради одного единственного принципа: «как вверху, так и внизу». В дни перед падением, писал Воган, «между небесами и землей, Богом и стихиями существовало куда более активное общение, чем сейчас, в наши дни». Но впоследствии прямой свет был отделен от отраженного; «Божественное участие в земных делах прекратилось, и земля с небесами оказались разделены».

Формально здесь ничто не противоречат учению христианской церкви. Но средства церкви и науки были разными. Церковь стремилась утвердиться с помощью практики религиозных обрядов и исполнения религиозных обязанностей. Оккультные философы готовы были рассматривать любые другие средства, хотя бы даже и запрещенные, но зато действенные. Жажда научного поиска охватывала все большее количество людей. Религиозные войны сильно опустошили Европу, но интеллектуалы по-своему продолжали искать возможность объединения, прекрасно понимая его положительные последствия.

Здесь не место для обсуждения собственно алхимии, но и сегодня есть школы, которые продолжают следовать этим путем. Соли и купоросы, сера и камни, Орлы и Драконы, Солютация и Тройной Сосуд, Великие Эликсиры, Растворения и Свертывания, Ипостась мужская и женская — все это был обычный профессиональный сленг, полностью лишенный смысла для непосвященных. Но ведь язык порождает сама жизнь. Алхимики говорили на профессиональном языке, они были учеными, они, как Фрэнсис Бэкон, «впитали все знания в своей области».

Бэкон родился в 1561 году и умер в 1626 году. А в 1527 году в Англии родился великий ученый, выбравший иной путь — доктор Джон Ди, умерший в 1608 году в возрасте восьмидесяти одного года. По его собственным словам, он начал изучать мир в возрасте двадцати лет, но только в семидесятилетнем возрасте сумел дать определение своей деятельности.

Определение содержалось в письме к архиепископу Уитгифту. Ди не допускал и мысли о том, что его действия могут рассматриваться как антихристианские, и спустя пятьдесят лет после его смерти англиканский священник Томас Воган был с ним согласен. В этом письме, которое называлось «Письмо с краткими оправданиями», Ди утверждал, что пишет его, чтобы «в конце концов заткнуть рты недоброжелателям, чтобы прекратить наглые попытки злонамеренных выдумщиков, и положить конец распространению ложных, глупых и злых измышлений, касающихся моих вышеупомянутых научных занятий, вобравших в себя и мои местами кажущиеся невероятными путешествия, напряженные труды и большие затраты в поисках и изучении истинной философии, целью которой является удовлетворение благочестивого и беспристрастного христианского слушателя или читателя; что, по моему собственному суждению (после должного рассмотрения и изучения подробностей моих вышеупомянутых исследований и упражнений, приложенных к философии), любой может убедиться, что я немало трудился, чтобы отыскать, исследовать и использовать истинный, прямой и самый короткий путь, ведя всех истинных, набожных, ревностных, верных и постоянных христиан ex valle hac miseriae et miseria istius vallis: et tenebrarum Regno; at tenebrarum istius Regni, ad montem sanctum Syon et ad coelestia tabernacula[3]. Таким образом, все благодарности — Всевышнему. Я вижу, как он счастлив (даже в юности видел, благодаря Его божественной милости, благодати и помощи) проникнуть в мое сердце ненасытным рвением и желанием познать Его истину. Он и сам в постоянном поиске истинных философских методов и гармонии: таков путь философа — начинать размышления, исходя из видимых вещей, и подниматься выше, рассматривать вещи невидимые; от вещей телесных — к мыслям о вещах духовных; от прошлого — к настоящему; размышлять о постоянстве, сопротивляясь бренности бытия и отталкиваясь от зримых и незримых смертных вещей, и наконец, постичь удивительную картину всего мира, философски изучить ее, измерить и описать, чтобы преданно любить, чтить и прославлять Создателя».

Джон Ди жил весьма непростой жизнью. Помимо зримого мира его интересовал и мир невидимый. Он разговаривал с ангелами[4] и общался с духами кристаллов. Лучше всего ему удавалось то, что общество считало «непристойными и тщетными действиями», и в 1555 году, в возрасте двадцати восьми лет, он предстал перед Тайным советом по обвинению в убийстве и ослеплении детей с помощью магии, а также в магическом покушении на жизнь королевы Марии Тюдор. Он был допрошен и отпущен под подписку о невыезде. Позже, при сестре Марии Елизавете I, он работал для графа Лестера, как впоследствии пресловутый, но куда менее уважаемый доктор Джон Лэмб[5], служивший у I герцога Букингемского. Лэмб был забит камнями толпой в Лондоне из-за обвинений в черной магии. Ди не пострадал лично, хотя в 1583 году, когда он был на Континенте, его дом в Мортлейке был разграблен, а его редчайшая библиотека уничтожена. Но истории о нем ходили самые зловещие. Говорили, что он был заклинателем демонов. В 1581 году к нему в Мортлейк явился некий Эдвард Келли. Он утверждал, что может общаться с духами. Келли представляется очень сомнительным персонажем. Тем не менее, со своих двадцати шести лет он почти постоянно находился при Джоне Ди. О его прошлом кое-что известно, благодаря изданной в 1631 году брошюре. Там рассказано, как однажды на церковном дворе в Вуттоне он как некромант вызывал дух умершего человека. Якобы это было сделано для поиска зарытого клада. У самого доктора Ди то и дело возникали проблемы с Келли. В 1583 году Келли признался, что имел дела со злыми духами. Джону Ди это было совершенно не интересно. Келли всегда и везде стремился только к немедленному обогащению, именно поэтому его привлекала алхимия. У него действительно была какая-то старая алхимическая рукопись. Трудно представить двух менее схожих людей, чем Ди и Келли. Джон Ди остался в истории как образец искреннего бескорыстного ученого, в то время как Келли вызывает подозрения как жулик и шарлатан.

Однако в 1584 году они вместе с именитым польским шляхтичем отправились ко двору польского короля Стефана в Краков. Заручившись покровительством богатого польского магната, они продолжили общение с духами и алхимические опыты. Ди просил Ангела Уриила пойти к Императору и призвать его к покаянию. По его словам, алхимическая работа в Польше шла успешно. В 1587 году Ди высказывал Келли благодарность за открытие «Великой тайны». Но, несмотря на это, в 1588 году они расстались. Ди вернулся в Англию, в то время как Келли сначала получил рыцарское звание, затем попал в тюрьму и, похоже, погиб при попытке к бегству.

В Англии Ди оказался под защитой королевы. 16 декабря 1590 г. он записывает в дневнике: «м-р Кендиш передал мне от Ее королевского величества устную просьбу продолжать занятия философией и алхимией, и обещание, что никто не будет проверять меня или мешать мне. К тому же скоро я получу еще 50 фунтов, что с предыдущими составит сотню». Ди до самой смерти продолжал общаться с духами и ангелами, используя при этом те же методы, которые Воган позже осуждал с негодованием, говоря о «кругах и треугольниках». Ангелы водили его за нос до последнего, хотя, возможно, заблуждения Ди были совершенно искренними, ведь ангелы обещали ему здоровье, путешествия «за моря» и безграничные знания в самом ближайшем времени. Но вместо всего обещанного пришла смерть.

В историческом смысле ни общение Джона Ди с духовными созданиями, ни алхимические труды Вогана или кого-либо из их современников, прямого отношения к магии не имеют. Однако несомненной заслугой Ди и Вогана было то, что они с воодушевлением согласились бы со словами Пико делла Мирандола: «Ни одна наука не дает большего доказательства божественности Христа, чем магия и каббала». Мы не будем здесь разбирать еврейскую теософию. В ней, как и во многих других направлениях мысли, накопилось множество мечтаний и украшений. Разве что можно привести один пример из книги Зоар, потому что он упоминает одну из самых известных библейских историй — историю Валака и Валаама. Этот пример показывает, как столетия размышлений открывают в старых историях глубокий смысл.

Валак был не только царем, но и колдуном, а Валаам был величайшим из прорицателей. Валак в книге Зоар назван «сыном птицы», потому что он освоил все двадцать восемь степеней птичьих чар. Изваяние птицы из золота, серебра и блестящей латуни птичьим языком поведало ему об угрозе со стороны народа Израиля. Изваяние устанавливали на окне, обращенном к солнцу или луне, семь дней творили заклинания и после этого язык птицы начинал подрагивать; затем, если его уколоть иглой, птица начинала пророчествовать. Валак послал за Валаамом, чтобы вызнать наиболее выгодное время нападения на Израиль. Валаам перенял магические навыки от двух низвергнутых ангелов Азы и Азаэля. Он был верховным среди низших магов, как Моисей — среди высших; именно он впоследствии отдал книгу Асмодея царю Соломону.

Ночью Валаам, используя приемы сильного колдовства, получил доступ к «Высочайшему предводителю левых сил». Именно слева приходят те вещи, которые имеет в виду поговорка: «Ночью многие собаки освобождаются от своих цепей и бродят по миру, и многие вожди ведут их». Именно для них Валаам и готовил стол с едой и питьем — «как принято у тех, кто практикует магию, чтобы созвать злых духов». Однако здесь он потерпел поражение от «Скинии собрания», выражавшей волю мистического Израиля. Валаам пытался гадать в нужный час и не смог, «потому что в мире не было достаточного количества гнева», необходимого для проклятия войск Израиля. «Когда разливается гнев, пробуждаются левые силы, и нечестивый Валаам знал, как воспользоваться этой силой, чтобы проклясть; но не было гнева там». Святое единство Скинии собрания на небесах и земле помешало ему. После гибели Валаама кости его стали змеями. Любой, кто сможет найти этих змей, сможет научиться чарам. Но следует помнить, что «таков путь левой стороны, и тот, кто им следует, уже мертв, так же и с душой его, когда она покидает тело». Такова участь всех, кто практикует гоэтию.

Здесь речь идет о высокой магии. Христианские ученые в своих произведениях не раз обращались к проблеме отношений тела и духа. Запутанный клубок измышлений об инкубах и суккубах при определенном угле зрения приобретает черты глубокой мудрости. Мысли о теле Воскресения заботили и Вогана, во всяком случае, он время от времени к ним возвращался. С одной стороны, маги говорят о «теле адепта», теле, состоящем из энергии и света, с другой стороны, это все то же реальное тело, обусловленное тем, что мы знаем о реальном мире. Возможно все, но только за счет чего-то другого. Пророчества говорят о каком-то другом теле, и в видениях оно представляется иным. Легенда о Моисее, сошедшем с горы Синай, о явлении Моисея и Илии на Фаворе, христианское учение о возвышении и облагораживании нынешней плоти; Освещение этой плоти, преображение плоти через состояние любви, — это оправдание мечты человечества или даже великого эксперимента (из трактатов Вогана можно сделать и такой вывод). Божественный Мильтон в своей пьесе-маске «Комос»[6] размышлял о том, как соотносятся между собой душа и тело, но в юности разрешить вопрос ему мешало целомудрие.

Так любит небо Чистоту святую,

Что ею наделенная душа

Хранима сонмом ангелов от зла

И от греха. Они в виденьях светлых

И в вещих снах с ней говорят о том,

Что слуху человека недоступно,

И близость с ними так преображает

Всю оболочку плотскую ее,

Что тело, храм неоскверненный духа,

Становится нетленным, как и он.[7]

Несмотря на сложность терминологии, используемой Воганом, можно с уверенностью говорить, что эти мысли занимали его, разумеется, наряду с другими. Движение сексуальной энергии, излияние спермы, по его мнению, надлежит обратить, очистить, обожествить во Христе. Через дух и душу Божественная Милость должна сойти в материю тела. Размышления довольно умозрительные, мало подкрепленные практическим опытом, но никоим образом не манихейские, не презирающие тело как таковое со всеми его отправлениями. Воган выбрал для себя способ познания во плоти Божественного спасения и Воскресения — целомудрие (индивидуальное или в браке) он считал таким же необходимым, как веру и преданность Богу.

Изменения состояний человеческого духа имели соответствия и на более плотных уровнях, где описывались языком алхимии. Такие выдающиеся люди, как упомянутый Корнелий Агриппа, стремившиеся получить знания во всех мыслимых областях, были склонны полагать, что существует один общий принцип, одно уравнение, одно заклинание, способное разом решить все загадки мироздания, подобно тому, как некогда наделяли мистической силой произнесение тетраграмматона[8]. Ученые-маги путешествовали по Европе в поисках этого великого принципа, создавали сообщества ученых, или размышляли в своих башнях и лабораториях, как Воган в своей «Ректории»[9], «в безвестности, необходимой адептам». Но, путешествовали они или оставались на месте, везде вокруг них возникала атмосфера подозрительности. Агриппа был героем множества легенд, как его современник Парацельс[10]. Говорили, что его постоянно сопровождал дьявол в облике черного пса; что он владел книгой великих заклинаний. Он действительно выпустил три книги «De Arte Occulta» («Тайное искусство»). Впоследствии к ним добавилась четвертая, но это была лишь подделка, труд, посвященный низшим разделам магии и незаслуженно опиравшийся на авторитет Агриппы. Это его ученик однажды вызвал дьявола и погиб, не справившись с заклинанием. В пьесе Марло[11] «Доктор Фуст» Агриппа приходит к главному герою в качестве мастера высокой магии. Стоит процитировать здесь несколько строк не только в качестве поэтического образца, но и потому, что поэзия является формой того интеллектуально-чувственного возвышения, которое, должно быть, было свойственно многим умам того времени.

Итак, Корнелий Агриппа и Вальдес[12] приходят к Фаусту.

(Входят Вальдес и Корнелий).

Фауст

Корнелий мой и Герман Вальдес, жду вас!

Порадуйте меня советом мудрым!

Друзья мои! Корнелий, милый Вальдес,

Узнайте же, что вашими словами

Я побежден и, наконец, решился

Наукою таинственной заняться.

Но не одни слова — воображенье

Меня влечет, ничем не насыщаясь.

Мой полон ум мечтой о колдовстве.

Постылы мне обманы философий;

Для мелких душ — и знахарство, и право,

А низменней всех трех их — богословье,

Ничтожное, суровое, тупое.

Лишь магия одна меня пленяет!

Друзья мои, мне помогите в этом,

И я, который сжатым силлогизмом

Умел смущать отцов германской церкви

И заставлял ученых Виттенберга

Вокруг моих проблем кружиться роем,

Как адский сонм толпится вкруг Мусея[13]

Прекрасного, когда сошел он в ад,

Я стану всех мудрей, как встарь Агриппа,

Чью тень Европа чтит и по сей день.

Вальдес

Твой, Фауст, ум, наш опыт, эти книги

Молиться нам заставят все народы!

Как дикари индейские испанцам,

Так будут нам покорствовать все силы.

Оберегать, как львы, они нас станут,

Сопутствовать они нам будут вечно

Как рейтары с их пиками у седел,

Иль мощные лапландские гиганты,

Иль в образе невинных дев и жен,

В чьем облике красы таится больше.

Чем в белых персях у любви царицы.

Огромные тяжелые суда

Пригонят из Венеции нам духи,

Возьмут руно в Америке златое,

Что каждый год доныне притекало

В сокровищницу старого Филиппа[14],

Коль будет тверд в решенье мудрый Фауст.

Фауст

В решении своем я тверд не меньше,

Мой Вальдес, верь, чем ты в решенье жить!

Корнелий

Те чудеса, что магия свершает,

Увидевши, ты клятву принесешь

Не изучать других наук отныне.

Тот, кто знаком с учением о звездах.

Обогащен познаньем языков

И выучил все свойства минералов,

Тот изучил основы колдовства.

Верь, будешь чтим ты всеми ныне, Фауст,

И толпами усердней посещаем,

Чем в древности оракул был Дельфийский.

Поведали мне духи, будто могут,

Все высушив моря, достать богатства

Из кораблей, когда-то затонувших;

А из глубин неведомых земли

Сокровища, что прадедами скрыты.

К чему ж еще стремиться нам троим?

Фауст

Да, не к чему, Корнелий! Как я счастлив!

Явите ж мне магические действа.

Чтоб где-нибудь, в глухой далекой роще,

Я мог начать учиться волхвованью

И радости могущества познать.[15]

Примерно в это же время появляется упоминание об «историческом» Фаусте[16]. В письме профессору Гейдельберга настоятель Вюрцбурга Иоганн Тритемий с негодованием пишет о некоем Георге Сабелликусе, который (по его словам) присвоил себе звание «Faustus junior, fons necromanticorum, астролог, magus secundus, chiromanticus, agromanticus, pyromanticus, в гидре arte secundus»: то есть «младший Фауст (почему „младший“ нам неведомо), учитель всех некромантов, астролог, второй маг, гадатель по рукам, по земле, по огню, второй в искусстве гадания по воде». Однажды Эббот почти встретил его в гостинице и слышал о нем из других источников. Сообщалось, что он говорил, будто в чудесах Христа нет ничего удивительного, и что он мог бы и сам делать то же самое в любое время; он также утверждал, что был мастером алхимии. Далее настоятель сообщал, что Фауст был учителем школы в Кройцнахе, где директором Франц фон Сикенген, но сбежал после обвинений в педофилии. Похоже, что профессор Вирдунг приглашал его в Гейдельберг, и, похоже, он приехал туда и даже работал в университете, что некоторым образом способствовало росту его репутации, поскольку в настоящее время о нем говорят как о «кумире Гейдельберга».

Но затем он снова пустился в путешествия; хвастался в гостиницах, составлял гороскопы для епископа Бамберги, говорил о том, что родился под влиянием Солнца и Юпитера (благоприятного для великих ученых, пророков и магов); Ингольштадтский городской совет запретил ему въезд в Нюрнберг как «содомиту и некроманту». В 1535 году он вступил в императорскую армию, которая в то время осаждала анабаптистскую цитадель Мюнстера, и предсказал ее захват; в другом письме говорится, что несколько лет спустя он также предсказал неудачу экспедиции в Венесуэлу[17]; «Философ Фауст, — написал один из участников экспедиции, — попал в самую точку».

Это все сведения о человеке, ставшем, по-видимому, прототипом доктора Фауста; после 1540 года упоминаний о нем нет. Но его репутация как прорицателя и некроманта была достаточно высока, чтобы вокруг его имени продолжали возникать легенды. Лютер слышал о нем и отзывался презрительно; он говорил, что этот человек называл дьявола своим зятем. «Доведись нам встретиться, — говорил Лютер, — он должен был бы уничтожить меня, протяни я ему руку, да только я бы его не испугался, поскольку Бог меня хранит, и во имя Господа я должен был бы протянуть ему руку». Сообщалось, что его неизменно сопровождали два фамильяра[18], лошадь и собака, которые уничтожили некоего мага в Венеции; говорили, что он заставил злого духа вредить монастырю, отказавшему ему в ночлеге, он творил вино, изливавшееся прямо из стола и так далее.

Сцена в «Фаусте» с вызовом Елены Прекрасной, возможно, заимствована из Эрфуртских лекций Фауста-прототипа, в ходе которых он демонстрировал членам Коллегиума героев гомеровского эпоса. Он вызывал их одного за другим, и как только один исчезал, на смену ему являлся другой, смотрел на зрителей и тряс головой, как будто он все еще пребывал на поле перед стенами Трои. Последним явился гигант Полифем с одним ужасным глазом посреди лба. Он зарос огненно-рыжей бородищей и жрал человеческую ногу, свисавшую у него изо рта. «Вид Полифема производил такое впечатление, что у них волосы вставали дыбом, а когда доктор Фауст приказал циклопу уйти, тот будто бы не сразу его понял и хотел прихватить зубами пару слушателей. Прежде чем уйти, чудовище ударило в пол своим огромным железным копьём, от чего содрогнулось всё здание коллегии». (Из Эрфуртской хроники Хогеля XVII века, основанной на рукописи середины XVI века. Также приводится в книге Лео Руикби «Фауст»[19].)

Были попытки изменить обстоятельства жалкой смерти Фауста — его забили насмерть в Виртемберге из-за подозрений в связях с дьяволом. К 1587 году на немецком вышла первая книга о Фаусте, и бродячий астролог стал легендарным персонажем. Первое английское издание появилось в 1592 году; оно и стало основой для Марло[20]. Именно в нем появляется превосходное описание царств ада, которое впоследствии использовал Шеридан Ле Фаню[21] в «Доме у кладбища». Это описание явно сделано другой рукой, и по стилю значительно превосходит остальную часть книги. Мефистофель в разговоре с Фаустом рассказывает, как Бог сотворил свет: «… и свет был на правой руке Бога, и Бог восхвалял свет. Бог стоял посреди, тьма была на его левой руке, там томился мой господин, закованный в цепи до дня суда: в этом адском лабиринте все только серое и грязное, серное, огненное, там везде вонючий туман или дым. Веришь ли, мы, дьяволы, понятия не имеем, что это за вещество вокруг. Как пузырек воды летит пред ветром, так ад перед дыханьем Бога… Знай, что ад — это другой мир, мы там живем; под землей и над землей, даже в небесах; десять княжеств входят в его состав, а именно: (1) Нижний ад; (2) Огненное озеро; (3) Темные земли; (4) Тартар; (5) Земли забвения; (6) геенна; (7) Эребус — царство вечного мрака; (8) Баратрум — Бездна; (9) Стикс; (10) Ахерон. Княжествами управляют пять демонов: Люцифер на Востоке, Вельзевул на севере, Белиал на юге, Астарот на западе и Флегетон — посреди всех адских земель. Их власть не окончится до Судного дня».

С изобретением печати появилась возможность публиковать не только подобные измышления, но и описание темных ритуалов, заклинания для вызова демонов и управления духами. Конечно, речь шла о темной магии высшего порядка, никаких черных людей или описания шабашей не допускалось. Но зато много говорилось об адской иерархии и высших демонах. Большинство этих публикаций, независимо от того, были ли их источники серьезными, или являлись плодами фантазии, защищали себя, притворяясь лояльными церкви или относящимися к Белой Магии. Но, в конечном счете, направлены они были на получение выгоды — поиски сокровищ, защиту от сглаза, на то, чтобы добиться любви с помощью приворотных зелий, например. Избежать путаницы не удавалось. То и дело появлялись формулы, подобные наговорам: «Я заклинаю вас, служителей любви и распущенности, именем Того, Кто приговорил вас к аду…». «Итак, чтобы стать невидимым, сделай кольцо с надписью: «Иисус, пройдя среди них, исчез»[22].

Авторство некоторых из подобных книг приписывалось известным писателям или великим людям прошлого: одна из них, например, была объявлена Руководством папы Льва III; другие попросту приписывались царю Соломону; папа Гонорий III тоже упоминался среди подложных авторов. Было обещано, что Руководство папы Льва III будет содержать набор молитв, которыми папа снабдил Карла Великого, когда он покинул Рим. Наверное, папа действительно передал Карлу Великому некий список молитв, но крайне мало вероятно, чтобы среди них попадались явные чары и магические заклинания. И все это выдавалось за «королевскую дорогу к вершинам магии, не противоречащую основам Церкви» (цитаты позаимствованы из «Книги церемониальной магии» Артура Э. Уэйта).

Но если Руководство не очень-то настаивало на своей непреложности, то гримуар «Конституция папы Гонория Великого» выглядел как строгое наставление. Предполагается, что книга была опубликована в 1629 году, а Гонорий III занимал апостольское кресло с 1216 по 1227 год. Он действительно был великим проповедником и добрым реформатором Церкви. Но Конституция оказалась полностью посвященной наставлениям священнослужителей способам общения с тонкоматериальными сущностями.

«Святой Апостольский Престол, которому ключи от Царства Небесного были даны с этими словами, адресованными Св. Петру Иисусом Христом: Я даю тебе Ключи от Царства Небесного. Тебе одному я даю возможность повелевать Князем Тьмы и ангелами, которые ему служат и которые с почтением послушны ему, и другими словами Иисуса Христа: Поклоняйся Господу Богу твоему, и служи только Ему. Поэтому силой этих ключей Глава Церкви стал Повелителем и Ада».

Но до времени появления этой Конституции, только правящий понтификат владел силой и властью приказывать духам и вызывать их. «Теперь Его святейшество, Гонорий III, движимый пасторскими обязанностями, великодушно решил рассказать своим почтенным братьям во Христе о способах и возможности вызывать и управлять духами; и он добавил заклинания, которые необходимы для этого: и все это можно найти в нашей Булле, которая следует».

Гонорий:

«Слуга Слуг Бога, всем и каждому из наших почтенных Братьев Святой Римской Церкви, кардиналам, архиепископам, епископам, аббатам; каждому из наших сыновей во Иисусе Христе, священникам, дьяконам, подьячим, прислужникам, певчим, пасторам, клирикам и мирским, и монашеским; всем вам здоровья и апостольское благословение.

В те дни, когда Сын Божий, Спаситель, происходивший из ветви Давидовой, жил на этой земле: мы видим, какой властью Он управлял демонами. Эту власть он передал Св. Петру со следующими словами: На этой скале я построю мою Церковь, и Врата Ада ее не одолеют.

Эти слова были адресованы св. Петру, как главе и основе Церкви.

Мы, недостойный первосвященник, получивший этот высокий пост благодаря доброте Бога, и, в качестве наследника св. Петра на Ключи от Небесного Царства, намерены передать эту власть над духами, которой мы владеем, и которая никому, кроме нашего высшего круга не была известна. Благодаря Божественному вдохновению, мы желаем передать и разделить эту власть с нашими почтенными братьями и уважаемыми сыновьями во Иисусе Христе. Мы понимаем, что во время заклинания те, кто владеет [этой властью], но неопытные в том, что следует знать и как это использовать, должны преодолеть страх перед ужасным появлением мятежных ангелов, которые были брошены в Преисподнюю за грехи; мы желаем, чтобы те, кто был искуплен кровью Иисуса Христа, не были изведены колдовством, или чтобы в них не вселился дьявол, и поэтому мы включили в эту буллу неизменный способ их заклинания, на основании которого их можно вызывать.

Поэтому также будет правильно и верно, чтобы те, кто прислуживает у алтаря, могли иметь власть над непокорными духами, мы таким образом передаем им власть, которая до сих принадлежала только нам. И мы требуем, нашим папским правом, чтобы ей следовали, не изменяя ничего: ибо в противном случае из-за каких-то оплошностей можно навлечь на себя высочайший гнев».

Информация, которой псевдопапа щедро делился с кардиналами, архиепископами и т. д. вплоть до экзорцистов, канторов и клерков, как клириков так и светских, включает в себя довольно любопытное и жутковатое сочетание жертвоприношений животных с чтением священных имен и начертанием оккультных знаков; приводится максимально возможное количество операций, нацеленных на минимально возможные цели. Так «церковный маг» должен быть священником; перед началом работы он должен поститься в течение трех дней, исповедаться и читать молитву Святому Духу. Это в понедельник. Затем он должен убить черного петуха («Книга Истинной Черной Магии», еще одно из подобных творений рекомендует заменить петуха на гусака), вырвав глаза, язык и сердце (превратив их в порошок), и взять перо с левого крыла.

Это перо во вторник следует положить на алтарь вместе с новым перочинным ножом, и читать при этом ангельскую мессу. На чистом листе бумаги освященным вином следует нанести определенные знаки, завернуть лист в фиолетовый шелк вместе с гостией. В четверг вечером следует читать респонсорий[23] со специальными молитвами о защите, если предполагается вызов демонов; затем в жертву приносится ягненок, а его шкура сохраняется в течение девяти дней на открытом месте. Все это время шкуру надо посыпать порошком, полученным упомянутым выше способом. Через девять дней шкуру можно закопать. В последний день месяца надлежит читать псалмы с упоминанием семидесяти двух священных имен Бога.

Нанесение определенных знаков сопровождается заклинаниями из книги, в которой перечислены все имена демонов, или, по крайней мере, их князей. Заклинания основаны на фрагментах Евангелия. Разные духи должны вызываться в разные дни недели, им следует делать различные подношения; так Люцифер вызывается в понедельник, предпочтительно между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи, или тремя и четырьмя часами ночи. Ему нужно преподнести мышь. Другие духи предпочитали хлеб, орехи или волосы с головы мага. Последнее, исходя из общих принципов магического искусства, представляется довольно опасным. Чтобы защититься от демона, ему нужно показать Великий ключ царя Соломона (Clavicula Salomonis)[24].

Есть и другие любопытные детали. В какой-то момент ритуала злой дух вызывается не только ранее названными Божественными Именами, но также и «непередаваемыми Именами Бога, Гога и Магога». Другой ритуал требует, чтобы круг окроплялся святой водой посредством «Древа благословенного Креста» то есть Креста истинного распятия. Если подразумевается настоящий Крест, то абсолютное большинство епархий, для которых писал псевдопапа, никак не сумели бы провести ритуал, и булла для них оказалась бы бесполезной. Но возможно, что это слово используется в общем смысле, и годилось бы любое распятие. Наконец, брошюра содержит «очень сильное заклинание», на все времена и над всеми духами.

Ритуалы, перечисленные в гримуаре, если относиться к ним серьезно, требуют огромного количества сил, времени, терпения и даже смелости. Проще стать святым, чем адептом магии в соответствии с требованиями подобных книг. Становиться святым, возможно, не так занимательно, поскольку речь идет всего лишь о том, чтобы совершать или не совершать определенные поступки. Но и руководства для адепта магии тоже довольно скучны. Огромная разница между истинным путем и путем извращенным состоит в разных объектах сосредоточения. Цель магических ритуалов в том, чтобы умножить силу мага, то есть усилить себя. Именно затем он должен был отрывать голову петуху и приносить в жертву агнца; заклинания способствовали только возрастанию его эгоизма, а перечисление божественных Имен были обычной литанией ради самовозвеличивания.

Наверное, было бы опрометчиво утверждать, что предписанные ритуалы ни к чему не ведут. Любой, кто был в силах произнести мессу Святого Духа без всякого черного петуха, мог бы привести себя в состояние, когда магические формулы рано или поздно вызовут видение какого-нибудь демона, которого надо ублажить мышью, дабы соблюсти требования ритуала. Если человек стремится увидеть демонов, он их увидит и будет считать, что они ему подчиняются. Только не следует забывать слова Писания: «Я видел сатану как молнию, падающую с небес», и хорошо бы еще иметь в виду, что традиция предупреждает: опасно не только совершать подобные ритуалы, но и верить в них. «Демоны, как мне представляется, — писал священник деревни Салем в Новой Англии в 1694 году, — настолько все запутали в этом деле, что теперь я совсем не понимаю, в чем заключался изначальный Божественный промысел».

Возможно, гримуары были всего лишь литературными фантазиями своего времени. Роман, как форма литературного произведения, еще не стал традицией, и вся структура Конституции папы Гонория заставляет думать, что какой-то ученый священнослужитель просто развлекался подобным образом. Во все времена появлялись аналогичные творения — будь то истории доктора Фауста, или жутковатые россказни о злодеяниях Борджиа. Четвертая поддельная книга, приписываемая Корнелию Агриппе — того же рода. Агриппа вообще не имел дела с магией, но кто-то другой вполне мог воспользоваться его авторитетом. Правда, получилось у него не очень хорошо. Но и большого практического вреда от этого творения тоже не было. Однако, учитывая очень непростые обстоятельства того времени, косвенный вред книга принесла немалый. Даже сейчас, читая описания ритуалов некромантии, трудно избавиться от крайне неприятных ощущений — заклинания «силой Востока и безмолвия ночи, священными обрядами Гекаты», ароматические, сильнодействующие зелья — все это оставляет некоторые вопросы без ответа. Истории о воскрешении мертвых и прочие подобные вовсе не остались во временах Вергилия и Апулея. Но что тут скажешь, кроме как: «Упокой их, Господи. И пусть свет Твой вечно сияет над ними».

[1] Томас Воган (1622–1666) — английский священник, розенкрейцер, алхимик и мистик. Член научного Королевского общества.

[2] Генрих Корнелиус Неттесгеймский (Агриппа) (1486–1535) — немецкий гуманист, врач, алхимик, натурфилософ, оккультист, астролог. Основной труд — «Оккультная] философия». Иоганн Тритемий (1462–1516) — аббат шотландского монастыря Св. Иакова в Вюрцбурге, учитель Агриппы. Известен сочинениями в сфере мистической теологии, христианского гуманизма, демонологии и магии. Иоганн Рейхлин (1455–1522) — немецкий философ и гуманист.

[3] из этой пустынной долины страданий и царства тьмы к святой горе Сион, и к небесам обетованным (лат.)

[4] Для этого Джон Ди создал (или описал) енохианский (ангельский) язык, включающий в частности 19 так называемых ключей.

[5] Джон Лэмб (или Доктор Ламбэ) (ок. 1545–1628 г.) — английский астролог и врач-шарлатан.

[6] Комос в древнегреческой мифологии сын Вакха и Цирцеи, бог празднеств и буйных пиров, некромант.

[7] Джон Мильтон. «Комос». Перевод Ю. Корнеева. Том «Мильтон», БВЛ, 1976, с.423–424.

[8] Тетраграмматон — в каббалистической традиции четырехбуквенное истинное имя Бога.

[9] Ректория — дом приходского священника.

[10] Парацельс (Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм) (1493—1541) — швейцарский алхимик, врач, философ, Один из основателей современной науки.

[11] Кристофер Марло (Christopher Marlowe) (1564–1593) — английский поэт, переводчик и драматург, наиболее известный из предшественников Шекспира. Тайный агент королевы Елизаветы.

[12] Некоторые комментаторы высказывают предположение, что под Германом Вальдесом Марло подразумевал знаменитого немецкого врача и алхимика Парацельса, а под Корнелием — Генриха Корнелия Агриппу Неттесгеймского. Обоих суеверные современники подозревали в сношениях с дьяволом (Прим. пер.)

[13] Мусей — мифический древнегреческий поэт и прорицатель. Считался учеником Орфея.

[14] Подразумевается Филипп II (1527–1598) — король Испании, под властью которого были объединены, помимо самой Испании, владения в Португалии, Нидерландах, Сицилии, Азии, Африке и Америке.

[15] Кристофер Марло. Трагическая история доктора Фауста. Перевод Н. Н. Амосовой.

[16] По материалам «Источников фаустианской традиции Фауста» П. М. Палмера и Р. П. Мора. (Прим. автора).

[17] В 1528 году германский банковский дом Вельзеров направил в Венесуэлу военную экспедицию. Немцы заняли обещанную им испанским королем Карлом V территорию и удерживали её под своим контролем до середины 1540-х годов, пока испанский король не разорвал отношения с германскими банкирами.

[18] Фамильяр — дух, служивший ведьмам, колдунам и другим магам. Фамильяры чаще всего принимали формы животных — кошек, сов, собак, лошадей или жаб. Были наделены способностью к колдовству.

[19] М., Вече, 2012.

[20] Так называемый Фаустбух. Полное название: «История проклятой жизни и заслуженной смерти доктора Джона Фауста. Недавно отпечатанные и в удобных местах несовершенные материалы исправлены: в соответствии с подлинной копией, напечатанной во Франкфурте и переведенной на английский П. Ф. Гентом». Опубликовано: 1592, Лондон.

[21] Джозеф Шеридан Ле Фаню (1814–1873) — ирландский писатель, работавший в жанре готической прозы. Автор романов и рассказов о призраках.

[22] В Евангелии от Луки (4,30) не так: «но Он, пройдя посреди них, удалился».

[23] «В руки Твои, Господи, предаю дух мой…».

[24] См., например, «Большой и малый ключи Соломона. Практическое руководство по магии». Изд-во Алгоритм, М., 2016.

Глава одиннадцатая. Кризис веры

Король Стюарт допускал существование ведьм, но требовал доказательств в каждом конкретном случае. Результатом стал более трезвый подход к проблеме колдовства. В Европе была еще одна страна, где разумно подходили не только к теории, но и к практике, и этой страной, как не удивительно, была Испания. Конечно, и в других странах находились умные люди, привыкшие думать перед тем как действовать, но единственной официальной организацией, которая, похоже, не разделяла общих убеждений и стремилась проверять каждое сомнительное сообщение, и не только проверять, но и гасить шквал обвинений в колдовстве, оказалась испанская инквизиция. Римская инквизиция последовала их примеру чуть позже. Но испанцы были первыми и наиболее последовательными.

Верховный суд инквизиции и его представители не получали никакой поддержки со стороны светских властей. Подозрений в колдовстве и магии в Испании возникало ничуть не меньше, чем в других странах, и энергичные действия инквизиции с допросами, пытками и кострами выглядели примерно так же, как и в Центральной Европе в начале шестнадцатого века. Ведьм преследовали в Сарагосе, в Бискайе, в Каталонии, но в 1526 году Верховный суд, вместо того, чтобы последовать инструкциям «Молота ведьм» и папской булле, начал тщательное изучение самой проблемы. Десять инквизиторов занимались изучением вопроса, и большинство из них пришли к выводу, что колдовство — реальность, а не выдумка. Они также решили, что ведьмы, если они примирились с Церковью, не должны передаваться светским властям — даже если они признаются в убийствах, поскольку такие признания могут делаться в бреду, вызванном пытками. Другое дело, если светские суды предъявляли обвинение в убийстве на основании других доказательств, с этим никто спорить не собирался. Однако следователи инквизиции не должны обращать внимание на такие преступления, не должны оказывать помощь светским судам, поскольку их задача совершенно иная. Было установлено, что признаний подсудимого, может быть и достаточно для обвинения, но при этом нет нужды привлекать отягчающие обстоятельства и выдвигать дополнительные обвинения в колдовстве. А еще инквизиторы пришли к революционному выводу о необходимости просвещения простых людей, а также признали необходимой реформацию духовенства. Поступило даже предложение помогать финансово самым бедным людям, попавшим под подозрение, дабы не подвергать их искушениям.

Конечно, понадобилось время на то, чтобы такие смелые решения претворить в жизнь, но к середине столетия кое-что начало меняться. Инквизиция настаивала на том, что все дела о колдовстве относятся только к ее юрисдикции; все приговоры по колдовским делам должны передаваться в Верховный совет инквизиции для утверждения[1]. Применение пыток ограничивалось; и, вслед за королем Яковом, вводилось требование проявлять величайшую осторожность в делах, расследовать которые не в человеческой власти. Никого нельзя арестовать по подозрению или по обвинению предполагаемых или признанных соучастников; все самооговоры должны тщательно сопоставляться с установленными фактами. Если кто-либо признался в нанесении вреда людям или сельскому хозяйству, требовалось доказать, что людям или хозяйству действительно был причинен вред. «Молоту ведьм» не следует доверять безоговорочно, поскольку авторы его были людьми и, следовательно, могли ошибаться.

Все это совсем не похоже на то, что происходило почти повсеместно. У испанской инквизиции хватало своих особых врагов — еретиков, морисков[2], марранов[3], и она преследовала их довольно жестко. Люди могут быть очень решительными, когда дело касается их убеждений. Но какой бы ни была причина, несмотря на все протесты и жалобы, «невозмутимое высшее правосудие сохраняло мудрую умеренность»[4]. Инквизиция поставила под сомнение именно те методы, которыми пользовались в судах Европы. Судьям было запрещено задавать наводящие вопросы, угрожать подследственным и намекать на то, каких именно признаний от них ждут — то есть запрещено было как раз то, что всячески поощрял «Молот ведьм». Вместо огульных обвинений в колдовстве инквизиция предложила в ходе проповедей объяснять, что порча урожая связана, прежде всего, с погодными условиями, а не с происками ведьм; инквизиция допускала чисто формальное отречение, и в конце концов сумела настолько гуманизировать свои суды, что до 1600 года женщина, дважды заявлявшая о своих плотских связях с инкубом, оба раза выходила на свободу. Еще одну женщину, обвинявшую себя и других в колдовстве, приговорили к порке не только и не столько за колдовство, сколько за клевету и ложные обвинения. Многие обвиняемые на словах примирились с Церковью, их приговаривали к покаянию, но ни о каких ограничениях в еде или образе жизни речи не шло, хотя чисто формально многие из них могли считаться еретиками.

В таких условиях колдовская статистика либо не пополнялась совсем, либо пополнялась довольно скромно. Правда, если в деле возникал договор с темными силами, суды инквизиции могли выносить весьма серьезные приговоры. Если такой договор имел место, дело квалифицировалось как связанное с ересью. Но и в этом случае суды могли обойтись отречением от договора и сотней ударов кнутом, возможно, еще и изгнанием на несколько лет. А вот с астрологией инквизиция боролась очень серьезно, по-видимому, из-за опасности ереси и отрицания веры в свободу воли. Так в 1582 году Верховный трибунал инквизиции предпринял решительные действия против университета Саламанки, где активно преподавали астрологию. Однако к астрологии относились терпимо, если речь шла о погоде, видах на урожай, событиях в мире вообще, мореходстве и медицине, а также о выявлении у новорожденных (особенно из знатных семей) определенных склонностей и телесных качеств.

Важнейшим событием стало посещение Наварры инквизитором Алонсо Салазаром де Фриасом в 1611 году. Если король Яков в Англии не особенно раздумывал, подписывая приговоры, то Салазар вел себя весьма осторожно и сдержанно. В Наварре в это время был засвидетельствован всплеск слухов, связанных с колдовством, жители от страха готовы были перейти к самосудам, и светские власти действовали заодно с Верховным судом инквизиции.

В результате состоялось масштабное аутодафе, в ходе которого двадцать девять из пятидесяти трех жертв были признаны виновными в колдовстве, причем пятерых из них осудили посмертно, поскольку они скончались в ходе следствия в тюрьме. Из двадцати четырех оставшихся пятерых приговорили к бичеванию, шестерых — к костру, прочих, видимо, приговорили к суровому покаянию. Это случилось в ноябре 1610 года. К следующему марту Верховный совет обеспокоился происходящим, опубликовал «Эдикт милосердия»[5], и отправил Салазара опять в Наварру. Он пробыл там с мая 1611 года по январь 1612 года, а свой отчет представил в марте.

Данный отчет может считаться одним из любопытнейших документов Церкви, и не только в связи с колдовством. Салазар был инквизитором и судьей; он пользовался полным доверием Священной канцелярии. Он признавал, что «перед лицом Священного Писания и учения отцов и богословов вряд ли можно отрицать абстрактную возможность договора с дьяволом и дьявольского вмешательства в человеческие дела». Но Салазар был умным и не злым человеком. Он хорошо представлял, что такое допросы подследственных, и позволил себе усомниться в представленных доказательствах. Еще в первый свой приезд он высказывал сомнения в истинности доказательств, но тогда его не услышали.

«Салазар принял восемнадцать сотен заявителей (согласно Эдикту милосердия), из которых тысяча триста восемьдесят четыре были детьми в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет, из них восемьдесят один отказался от ранее сделанных признаний». В «Истории испанской инквизиции» д-р Ли пишет: «Салазар устраивал перекрестные допросы, осматривал обвиняемых, проверял и перепроверял показания. Он пришел к выводу, что около тысячи шестисот человек были обвинены ложно. Так, например, ему донесли о шабаше, проходившем на том самом месте, где в это время находились его помощники. Он допрашивал женщин, признававшихся в плотской связи с демонами. Их обследовали врачи и признали девственницами. Он передал на исследование множество волшебных мазей и зелий, все они оказались поддельными и не содержали ни малейших следов магии. Он изучил методы, которыми велись допросы, и пришел в ужас. Он проверял слухи и отыскивал детей, от которые, как это часто случается, эти слухи исходили. В конце концов, он вынужден был констатировать: «Учитывая вышесказанное со всем христианским смирением вынужден сообщить, что не обнаружил даже признаков хотя бы одного колдовского акта, в равной степени как и посещения шабашей или присутствия на них, ни одного случая нанесение телесных повреждений с помощью магии или других подтвержденных фактов. Расследование значительно усилило мои прежние подозрения, что одних только показаний соучастников, не подкрепленных строгими доказательствами, недостаточно даже для ареста, не говоря уже о приговорах. Более того, мой опыт привел к убеждению, что из тех, кто прикрывается Указом о милосердии, более трех четвертей ложно обвиняют себя и своих сообщников. Я полагаю, что они сами пришли бы в Инквизицию, чтобы отозвать свои признания, если бы не страх наказания. Боюсь, что мои призывы без боязни относиться к инквизиции не были должным образом обнародованы, и я также боюсь, что в мое отсутствие комиссары, которым по вашему приказу я предписал делать то же самое, действуют без должного рвения, но с возрастающим усердием обнаруживают с каждым часом все больше ведьм и шабашей, чем прежде.

Кроме того, я также уверен, что в нынешних условиях нет необходимости в новых расследованиях или в продлении существующих, а скорее в том, что при скорбном состоянии общественного сознания каждый новый процесс о колдовстве приносит несомненный вред и порождает новое зло. Я пришел к выводу, что в деревне не было ни колдунов, ни чародеев, пока о них не стали говорить и писать. Это поразило меня недавно в Олаге, недалеко от Пампелуна. Там те, кто ранее уже признался, заявили, что все началось с приезда брата Доминго де Сардо, говорившего на проповеди о ведьмах и колдунах. Я уже собирался возвращаться, когда местный алькальд стал умолять меня поехать в Валье-де-Эшкоа, не потому, что там случилось какое-то колдовство, а просто чтобы успокоить тамошних жителей. Я отправил туда эдикт милосердия, и через восемь дней после его публикации узнал, что мальчики уже исповедуются».

Верховный совет инквизиции, изучив отчет Салазара, издал новые инструкции. Шел 1614 год, и война с дьяволом и его кознями разгоралась по всей Европе. Разве что в Англии, благодаря королю Якову, было потише. Испанцы, как и английский король, не отрицали колдовства в принципе. Но новые инструкции требовали намного более тщательного сбора доказательств. И дело дошло до того, что Верховный совет выразил сожаление и предложил возместить ущерб безвинно пострадавшим в Наварре. Только трижды Святой Дух попустил случиться такому официальному раскаянию. Второй подобный случай произошел с епископом Вюрцбурга, установившим ежегодную мессу в поминание жертв инквизиции, наконец, третий произошел в деревне Салем, в Новой Англии, восемьдесят лет спустя. Интересно было бы послушать диалог Верховного совета испанской Священной инквизиции и кальвинистского жюри Новой Англии на тему колдовства, но, как бы там ни было, и те, и другие были не чужды христианской праведности.

Фактически правила не изменились. Всем было понятно, что надо делать, сложность заключалась в том, чтобы сделать то, что надо. Надо было каким-то образом заставить судей внимательно изучать все улики и воздерживаться от пыток, чтобы избежать самооговоров, вызванных нестерпимой болью. Наверное, этот принцип годился и для тех случаев колдовства (да и для всех других случаев), которые были ранее признаны инквизицией. Но хорошо уже то, что он применялся хотя бы по отношению к колдовству. Эффект не заставил себя долго ждать. По всей Испании количество колдовских процессов стремительно пошло на убыль. Слухи как были, так и остались, но теперь незачем было торопиться в трибунал инквизиции, чтобы донести первому. Ведь теперь любое обвинение по приказу Верховного суда будут проверять, анализировать и, если сочтут недостоверными, информатора ждет серьезное наказание. С 1614 года колдовство практически исчезает из сводок религиозных судов Испании.

В других частях Европы такого эффекта не наблюдалось, но и там возникало все больше сомнений. Споры о том, существует ли колдовство вообще, больше не выносились на широкое обсуждение, да и самих спорящих поубавилось. Но книги выходили, и вот их-то становилось все больше. Авторами части из них, причем, большей части, были богословы и судьи; они готовы были видеть ведьм и колдунов где угодно. Другие авторы либо полагались на разумные рассуждения, либо просто выступали против самой идеи колдовства. «Молот ведьм» быстро устарел. Ему на смену пришли такие сочинения, как «О почитании демонов» Николя Реми (1595 г.) и «Магические исследования» Мартина Дель Рио (1599–1601 гг.). Оба автора были весьма образованными людьми. Реми состоял тайным советником при герцоге Лотарингии и в течение пятнадцати лет занимал должность генерального прокурора. Книгу он выпустил уже в пожилом возрасте. Ее несомненное преимущество перед «Молотом» состояло в том, что Реми подробнейшим образом разбирал каждое заявление, поступившее в суд, причем опирался он исключительно на собственный опыт ведения судебных дел. По его собственному признанию, в ходе судебных слушаний он сражался с адскими силами, сопровождавшими каждую арестованную ведьму, действуя в основном угрозами и уговорами. Однажды он допрашивал ведьму, которая вот-вот готова была признаться, но вдруг остановилась и замолчала. Реми спросил, что ее беспокоит. Она ответила, что в углу камеры появился знакомый ей демон, готовый вцепиться в нее страшными клешнями, как у краба, а другой демон нацелил на нее рога. Реми призвал ведьму презирать демонические угрозы, и сам храбро смеялся над незримыми врагами, в то время как все, кто был рядом, ощущали, как нечто яростно скачет по камере, ужасая свою старую любовницу и рыча на дознавателей. Все дело в вере. Реми победил, демон исчез. Ведьма призналась и была сожжена, но когда ее поднимали на костер, демонов она больше не видела.

Подобные встречи с демонами сделали Реми убежденным сторонником идеи искоренения ведьм и колдунов. Под старость, уже отойдя от дел, он писал в своих мемуарах (по сути книга «Почитание демонов» являлась мемуарами генерального прокурора), что был, наверное, слишком мягок к детям. Ведьмы часто приобщали своих детей к колдовским занятиям. Дети обычно не возражали. Реми вспоминает, что детей в колдовских делах было много. Если он убеждался, что ребенок, не достигший четырнадцати лет, прошел инициацию, он старался проявить к нему милосердие, и вот теперь, на склоне лет, он, бывший генеральный прокурор, раскаивается в этом. Он поступал следующим образом: ребенка раздевали догола, и трижды обводили вокруг того места, где сожгли его мать или отца (или обоих родителей). Иногда, когда ребенок признавался в каком-нибудь колдовском деле, его помещали в женский монастырь; как это случилось с семилетним мальчиком Лораном из Арселая. Тот признался, что поворачивал вертел на шабаше, а потом ему дали порошок, чтобы убивать соседских коров. Реми по здравому размышлению пришел к выводу, что жалость здесь неуместна. Хоть десять раз обведи заблудшую душу вокруг кострища, зло этим не искоренишь — смерть и только смерть могла это сделать.

Книга выдержала несколько переизданий. Она снабдила французских судей точными инструкциями о том, чего им ждать от ведьм, и как эффективней всего добиться от ведьмы признания. Все рекомендации имели тщательное обоснование. Примерно в это же время суды испанской инквизиции массово начали прекращать дела по обвинениям в колдовстве и освобождать подозреваемых после отречения.

Книга Николя Реми прочно удерживала первенство среди наставлений по демонологии до появления «Магических исследований» Мартина Дель Рио, хотя ее автор был больше теологом, чем судьей. Он сосредоточил внимание на полемике с раннесредневековым «Епископским каноном», который до сих пор оставался авторитетным трудом в области демонологии. Конечно, работы поздних теологов в значительной степени свели на нет тезис о том, что, хотя полеты ведьм, шабаши и т. д. могут быть видением, внушенным дьяволом, но если после пробуждения ведьма помнит свой сон, а следовательно, она хотела увидеть во сне именно шабаш или встречи с дьяволом, значит, она виновна так, словно это происходило с ней наяву. Таким образом, главный вопрос состоял не в том, было ли это на самом деле, а в том, хотела ли этого ведьма. Действительно ли факт имел место, или все это ведьме только привиделось — не имеет значения, если ведьма в душе к этому стремилась. Но подобное совмещение реальности и сна лежит полностью в области абстрактного мышления. И тем не менее, при допросах ведьм многие судьи пользовались именно «Епископским каноном».

Другие книги не существенно расходились с «Епископским каноном». Жан Боден в своей «Демономании колдунов» (1581) сокрушался по поводу нерешительности французских судов и повсеместного роста неверия. Он тоже размышлял о детях, но несколько иначе, чем Реми. Боден обнаружил, что пожилые преступники лучше противостояли пыткам, и поэтому он предпочитал допросы менее стойких подозреваемых. Он настаивал на том, чтобы всех детей, вовлеченных в колдовской процесс, казнили, хотя гуманно допускал удушение перед сожжением. Он, в отличие от других авторов, подметил, что среди духовенства колдовство довольно популярно, поскольку почти у всех ведьм находились сообщники-священники. Словно полемизируя с испанскими судами, он полагал незаменимыми показания соучастников, приводя в качестве доказательств ссылки на «Молот ведьм». Французские суды не всегда соглашались с подобным подходом, и Боден сожалел, что судьи не используют всех возможностей следствия. По мнению Бодена, судья, препятствующий расследованию дел о колдовстве, сам заслуживал костра.

Другой француз, Анри Боге, верховный судья графства Бургундии, примерно в то же время (около 1590–1601) издал «Судебное руководство по наказанию ведьм». В основу книги лег собственный опыт автора. Завершалась она семьюдесятью правилами для судей, ведущих дела, связанные с колдовством. Книга надолго стала для многих судей настольным руководством. В некотором смысле эта работа куда страшнее интеллектуальных построений Дель Рио или его коллег.

Некий мужчина по имени Гийом Вюллермоз был обвинен тремя осужденными ведьмами, девочкой двенадцати лет и его собственным сыном, которому к тому времени исполнилось четырнадцать лет. На суде он то ли не узнал сына, то ли сделал вид, что не узнает, но в конце концов показал, что это действительно его сын Пьер. Мальчик заявил, что отец брал его на шабаш и так далее. Отец закричал: «Ах, сынок, ты же погубишь нас обоих!», и страстно отрицал свою вину. На другом заседании Пьер поклялся, что отец уговаривал его вверить душу дьяволу, но он не соглашался. Боге продолжает: «Это было мучительное зрелище, однако необходимое в расследовании. Отец был истощен долгим заключением, руки и ноги его были скованы, он вопил и по временам бросался на землю. Правда, успокоившись, он вполне по-человечески разговаривал с сыном и уверял, что будет любить его, какие бы напраслины он не возводил на отца. А вот сын его был совершенно спокоен, он казался бесчувственным, словно сама Природа защищала его от понимания ужаса позорной смерти человека, давшего ему жизнь. Но я верю, что в этом следует усмотреть божественную справедливость, поскольку Бог не позволил такому отвратительному преступлению, как колдовство, оставаться безнаказанным. Также я полагаю, что сын не испытывал особенных мучений, раз его отец открыто выступал против Бога и Природы». (Из книги Анри Боге «Discours des Sorciers». )

Отец умер в тюрьме. Мальчик тоже некоторое время пробыл в заключении, затем был освобожден для наставления в вере. Девочке, которая также свидетельствовала против Вюллермоза и других, было приказано присутствовать при казнях, а затем ее изгнали. С ней обошлись в общем-то довольно мягко, если учесть ее собственное признание в посещении шабаша. Здесь, пожалуй, стоит привести основания, по которым, по словам самого Боге, был осужден Вюллермоз. Их было семь: (1) заявления других подозреваемых; (2) общие подозрения в колдовстве; (3) жена Вюллермоза также подозревалась в колдовстве; (4) она не плакала при допросах; (5) он добровольно участвовал в ведьмовских делах (6) на допросах он изрыгал проклятия; (7) он не признал своего сына. С другой стороны, надо отдать должное Боге, — за исключением самых необычных случаев, он не одобрял напрасных обещаний свободы обвиняемому, а также подсадок к заключенному знакомых и друзей с целью добиться от него признания.

Так работали разные судьи в семнадцатом веке. Их методы не принимались безоговорочно, в печати появлялись работы их противников. Одним из них был уже упомянутый Иоганн Вейер, чьи труды подвигли короля Якова на создание своей «Домонологии». Он был учеником знаменитого Агриппы, и, похоже, своим скептицизмом обязан учителю. Агриппа к тому времени становился почти такой же сказочной фигурой, как Фауст, хотя поэтов он не привлекал. Его имя не носило негативной коннотации, поскольку его ученик стал придворным врачом герцога Клевского[6]. Он был протестантом, но в то время подобное разделение еще не соответствовало разделению между Церквями. Вейер не отрицал колдовства как такового, для него важнее был вопрос, существовало ли оно в умах самозваных ведьм или их судей. А еще он предпочитал относить весь предмет исследования более к области медицины, чем богословия. Во всяком случае, рядовые ведьмы, по его мнению, точно должны были проходить по медицинскому ведомству. Он отличал их от великих магов, которые, как он полагал, вели происхождение от Хама, сына Ноя. Он отождествлял Хама с Зороастром, и полагал, что искусство магии пришло в Европу вместе с войсками Ксеркса. Он прослеживал череду магов от Гермеса Трисмегиста, Симона Волхва, Аполлония Тианского, Порфирия и иже с ним, Юлиана Отступника, Роджера Бэкона и так далее. Он осуждал аббата Тритемия, но защищал Корнелия Агриппу, настаивая на уничтожении поддельной четвертой книги Агриппы — «Оккультной философии». Он ввел классификацию видов магического искусства. По Вейеру, существовали: тиромантия (гадание по сыру), гадание по лаврому листу, алекторомантия (наблюдение за белым петухом, клюющим зерна, разбросанные на земле в определенном порядке) и др. Все эти виды магии, как думал Вейер, не обходятся без дьявольского наущения, поскольку речь идет о попытках получить запрещенные знания запрещенными способами. Но в остальном магия — это сплошной обман или заблуждение.

Книга Вейера «Ухищрения демонов»[7] вышла в 1563 году. Похоже, широкого внимания она не привлекла, хотя некоторые юристы и богословы руководствовались ей вплоть до 1631 года, когда появилась книга Фридриха фон Шпее, «Cautio Criminalis»[8]. Шпее был иезуитом и «исповедником ведьм» в Вюрцбурге во время знаменитого процесса. Он отошел от дел в 1629 году, после покушения на его жизнь. Говорили, что он преждевременно поседел из-за тех ужасов, которые ему пришлось наблюдать, и еще более — из-за личного общения с обвиняемыми, большинство из которых он считал невиновными. В какой-то момент за несогласие со следствием он даже оказался в тюрьме, но каким-то образом освободился.

Фон Шпее писал на основании собственного опыта, как, впрочем, и Реми, и Боге. Если его рассказы верны хотя бы отчасти, преследования были еще более жестокими и масштабными, чем мы полагаем сейчас. Он заявлял, что некоторые судьи и инквизиторы обогащались на судебных процессах, и что фраза «без применения пыток» может означать, что ноги жертвы всего лишь зажимали в железных колодках, а это технически не считается пыткой. Он писал, что если раньше он не сомневался в существовании ведьм, то чем больше ему доводилось знакомиться с делами обвиняемых, тем больше росло его сомнение. Именно пытки заполонили Германию так называемыми ведьмами. Тысячи ведьм кричали, погибая на кострах, и ответом им становились только новые костры.

Фон Шпее практически повторил слова Салазара: «Не было ни колдунов, ни околдованных, пока о них не стали говорить и писать». Примерно в середине столетия римская инквизиция взялась упорядочивать борьбу с колдовством. В 1623 и в 1631 году папы Григорий XV и Урбан VIII выпустили специальные буллы против зла. Но их главной целью были гадательные практики, особенно те, которые касались жизни Папы Римского. В 1634 году был открыт заговор против папы Урбана VIII, элементами которого были и гадания, и изготовление восковых фигурок, причем делалось все это в стенах университета при Святом Престоле. В результате племянник одного из кардиналов был обезглавлен, а его сообщники повешены или отправлены на галеры. Однако, несмотря на это, Священная канцелярия в Риме в том же году предписывала в проповедях разъяснять населению ложность самой идеи ведовства, да и сама постоянно вмешивалась в колдовские процессы, стремясь не допустить волны истерии, направленной против ведьм. В 1657 году от Святого Престола исходит ряд наставлений. В них, как и в испанских инструкциях, осуждались два основных просчета судей в колдовских процессах: (1) арест на основании общих подозрений, (2) неизбирательное применение пыток. Проблема реальности колдовства не рассматривалась вообще, а главное внимание уделялось реальности тех или иных преступлений. Здесь нашел отражение растущий спрос на точность доказательств, который начинал ощутимо влиять на всю правовую систему Европы, но следует признать, что в вопросах колдовства генералы от инквизиции были первыми, кто начал добиваться этого на деле.

Однако в то время, когда церковные суды только-только начали более тщательно подходить к делам ведьм, что на время приостановило волну процессов против колдовства, когда усталый от войн дух Европы все более впадал в неверие, именно в этот момент во Франции случилась ужасная история. Вот это был настоящий процесс, свободный от всяких мистических атрибутов и благочестивых мифов, в основе которого лежало абсолютное зло. Время очистило эту историю от наносов и мы теперь можем анализировать случившееся даже лучше, чем современники тех событий. Наверное, то, что происходило на земле Парижа, было обусловлено событиями в инфернальных подземных мирах — только такое соображение и оправдывает мстительный ужас и непристойность событий.

В 1679 году в Париже был произведен ряд арестов по подозрению в убийствах с помощью яда. Со времени печально известного дела мадам де Бренвилье[9] королевская администрация следила за такими вещами с особым вниманием. Фактически они подготовили ловушку для обвиняемой женщины, и именно в ходе уголовного расследования выяснилось более серьезное преступление. В марте 1679 года полиция арестовала женщину по имени Катрин Деэ[10]. Она была женой мелкого ювелира Антуана Монвуазена, обанкротившегося и вынужденного распродать свой товар за бесценок. Катрин была невысокой, полной, симпатичной женщиной, более известной под именем Ля-Вуазен. После банкротства мужа ей постепенно удалось сделать свой дом весьма популярным среди парижского высшего общества. Она открыто практиковала физиогномику и хиромантию, ясновидение и оккультизм, приторговывала косметикой и успокоительными средствами. Собственно, в этом не было ничего предосудительного до тех пор, пока хозяйка модного салона, вслед за древними прорицателями, не пала перед искушением корысти. Вскоре основное место в ее бизнесе заняли приворотные и отворотные зелья, всевозможные амулеты и яды. Они приносили очень неплохую прибыль. Денег вполне хватало, чтобы содержать старую больную мать, и оставалось на роскошный гардероб, совершенно необходимый для поддержания репутации. Известно, что платье и плащ Ля-Вуазен обошлись в 15 000 ливров. Видимо, столь дорогие наряды способствовали проникновению в оккультные тайны. В числе любовников Ля-Вуазен значились дворяне, художники, парижский палач и несколько ее коллег по волшебному цеху. Арест Ля-Вуазен просто потряс парижское общество.

Первые же допросы привели к новым арестам. Были схвачены любовник Ля-Вуазен Кёрэ-Лесаж, священник Мариэтт, священник Гибур, ризничий парижской церкви. В тюрьме оказались друзья Ля-Вуазен и ее дочь Маргарет. Расследование вела Огненная палата, специальная комиссия по расследованию чрезвычайных дел, учрежденная королем Людовиком XIV. Свое название палата получила от множества свечей, горевших в зале заседаний, задрапированном черной тканью. В состав Огненной палаты входили двенадцать членов, среди которых более всего запомнился Николя де ла Рейни[11]. Это был человек выдающегося характера, смелый, умный и преданный королю и Франции. Ла Реми отличался принципиальностью и тщательностью ведения расследований, именно благодаря его заметкам мы знаем о подробностях парижского дела. А вот доверчивым его никто не считал. Как и Салазар, Рейни не склонен был доверять кому бы и чему бы то ни было, и следствию это неизменно шло на пользу. Однако когда в 1679 году он выделил в деле оккультную составляющую, в обществе это вызвало смех. Популярный драматург Донно де Визе[12] позаимствовал у Рейни сюжет для комедии, высмеивающей популярную веру в колдовство. Визе в сотрудничестве с Томасом Корнелем 19 ноября 1679 года представил в Париже новую пьесу «La Devineresse ou les Faux Enchantements»[13]. Ля Вуазен все еще находилась в тюрьме, подробности ее мрачного дела пока не разглашались, и следователю ла Рейни было явно не до смеха. Но пьеса уже шла на парижских подмостках, Ля Вуазен была выведена в ней под именем мадам Джобин, и вместе с публикой смеялась над своими псевдотаинственными розыгрышами и людской доверчивостью. На гравюре, рекламирующей пьесу, изображена «безобразная сатанинская фигура»; дьявол в пьесе восклицал: «Милосердия, сэр! Я хороший дьявол!» Пьеса продержалась на театральной сцене в течение пяти месяцев.

Тем временем ла Рейни и другие члены палаты продолжали следствие. Одной из первых жертв стала жена модного музыканта, флейтиста короля. Ее осудили за отравление своего первого мужа и казнили в мае. Другую молодую женщину приговорили к изгнанию, поскольку в ее случае яд не сработал. Следующими оказались жены двух выдающихся адвокатов. Все это имело непосредственное отношение к салону Ля-Вуазен или к созданным ей кружкам. Выяснилось, что маршал де Люксембург посещал Кёрэ-Лесажа со списком своих желаний. Лесаж выдавал себя за могущественного волшебника. Герцогиня Бульонская посещала Ля-Вуазен, желая приобрести у нее сильный яд. Среди клиентов Ля-Вуазен оказалась и графиня Суассонская (племянница покойного кардинала Мазарини), которой тоже требовался яд. Даже великого Расина обвинили в отравлении его любовницы, актрисы Маргариты Терезы дю Парк; впрочем, драматург избежал ареста, поскольку среди членов палаты оказались коллеги Расина[14].

Таким образом, к концу года дело коснулось очень многих высокопоставленных лиц. Король приказал провести расследование самым решительным образом. Некоторым из знатных людей дали шанс покинуть Париж и избежать ареста, но король приказал ла Рейни «проникнуть как можно глубже в отвратительную секту… справедливо, не глядя на лица, звания и должности, а также семейные связи, наказать виновных. Его величество выразил нам свою волю ясно и решительно». Это было 27 декабря 1679 года. Но к следующему октябрю король приказал изъять из протоколов некоторые улики, а потом и вовсе взял расследование в свои руки. Рейни оказался меж двух огней: преданность королю боролась с присущим ему чувством справедливости. Это был один из самых ужасных моментов в его жизни.

Ля-Вуазен после довольно изощренных пыток сожгли заживо в феврале 1680 года. После ее смерти дочь и другие подельники начали признаваться охотнее. Дочь колдуньи заявила: «Моя мать казнена, мне некого больше щадить, и я хочу, чтобы узнали правду». В сентябре был еше раз допрошен Лесаж. К этому времени следствие уже располагало большим количеством доказательств его вины.

Одной из самых отвратительных женщин во всей этой компании была Франсуаза Филастр. Под пытками она дала такие показания, что король немедленно прекратил полномочия Огненной палаты в этом деле. Почему? Все довольно просто. Показания Филастр недвусмысленно говорили о том, что из всех придворных дам и господ, ожидавших наказания в подземельях Бастилии, самой виновной оказалась женщина, двенадцать лет бывшая любовницей короля, женщина, чьи дети давно стали членами королевской фамилии. Речь идет конечно же о Франсуазе Атенаис де Рошешуар, маркизе де Монтеспан. К 1680 году у нее было трое детей от короля, причем все они носили королевскую фамилию, но имя матери в их документах не упоминалось.

Началось это все тринадцать лет назад. В 1667 году мадам де Монтеспан была одной из фрейлин королевы. Место любовницы короля тогда занимала герцогиня Луиза де Лавальер. Однако Франсуаза де Монтеспан быстро завоевывала популярность при дворе. Она твердо вознамерилась добиться внимания короля. О методах решения этой задачи стало известно лишь в 1680 году. Франсуаза свела знакомство с Лесажем. В ее парижском доме был устроен алтарь. Там отслужили черную мессу. Службу вел некий Райт. Ему помогал Мариэтт в соответствующем облачении. Лесаж призвал Святого Духа благословить действо. Мадам де Монтеспан преклонила колени перед священником, который читал Евангелие у нее над головой; были произнесены заклинания против Лавальер и королевы: «… чтобы королева была бесплодна, чтобы король предложил мне свою постель и стол, чтобы я получила от него все, что ни попрошу для себя и своих родственников; чтобы мои услуги доставляли ему удовольствие, чтобы знатные люди выказывали мне уважение, чтобы я принимала участие в королевском совете и знала обо всем, происходящем в стране, чтобы король оказывал мне внимание вдвое больше, чем Лавальер, чтобы он оставил ее и даже не смотрел бы в ее сторону, и чтобы, если король перестанет нуждаться в услугах королевы, я могла сполна заменить ее» (из книги Франца Функ-Брентано «Князья и отравители. Исследование двора короля Людовика XIV»). Этот обряд повторялся в Сен-Жермене, в доме сестры мадам де Монтеспан, а потом и в церкви Сен-Северин; в качестве магической связи использовались сердца двух голубей, освященные именами короля и мадам де Монтеспан, и возложенные на алтарь в ходе мессы. Эта маленькая кровавая жертва предназначалась дьяволу.

Маркизе де Монтеспан казалось, что обряд достиг цели. Король явно благоволил ей. Лавальер была забыта; и хотя королева все еще оставалась королевой, все же новая фаворитка обрела силу и популярность. Ее напугал первый арест Лесажа и Ля-Вуазен, она даже покинула на время Париж, но мошенники сумели на этот раз оправдаться, вышли на свободу, и мадам де Монтеспан вернулась. У короля были и другие любовницы, они, естественно, доставляли беспокойство. Мадам де Монтеспан понимала, что если обряд и обеспечил ей благорасположение короля, то не навсегда же. Приходилось затрачивать определенные усилия для поддержания симпатий короля на должном уровне. Значит, надо опять привлекать помощников — священников-чернокнижников, волшебника-шарлатана Лесажа и его напарницу Ля-Вуазен. Вроде бы для достижения желаемого она обращалась к Святому Духу, но на самом-то деле она обращалась совсем к другой силе. Обращение к сверхъестественному не терпит постоянства — либо оно возрастает в силе, либо убывает. Данное обращение требовало все новой и новой подпитки. «Каждый раз, — как показывала Маргарет Монвуазен, — как с мадам де Монтеспан случалось что-то новое, и она начинала опасаться охлаждения короля, она просила у моей матери какое-нибудь снадобье, а мать звала своих священников, чтобы они отслужили мессу и освятили порошки для короля». Порошки для усиления влечения обычно клали под чашу во время мессы. Затем снадобья передавали фаворитке, а уж она добавляла их в пищу королю. Зелья исправно работали вплоть до 1672 года и до рождения мальчика, который должен был стать графом де Вексеном. Но в 1673 году фаворитка снова обратилась к Ля-Вуазен и попросила «чего-нибудь посильнее».

Лесаж был наполовину шарлатаном; Мариэтт был священником. Но теперь Ля-Вуазен, к которой сама не своя от ревности и страха обратилась де Монтеспан, познакомила ее с другим священником, аббатом Гибуром. Это был семидесятилетний старик с одутловатым лицом в синих прожилках, страдающий к тому же косоглазием. За помощь ему пообещали около 40 фунтов стерлингов, и церковный приход. Он согласился. Мадам де Монтеспан в сопровождении Ля-Вуазен и еще нескольких людей прибыли в замок Вильебусин неподалеку от Парижа. Франсуаза Монтеспан прошла сразу в часовню замка. Там она разделась и легла на алтарь. Гибур поставил ей на живот чашу. Он отслужил мессу, а при освящении даров перерезал горло загодя приуготовленному ребенку, собрал его кровь в чашу и произнес заклинание: «Аштарот, Асмодей, Князья, ведающие любовной привязанностью, заклинаю вас принять в жертву кровь этого ребенка в уплату за то, чтобы любовь короля и моего дофина ко мне не кончалась, и чтобы не кончалось благорасположение ко мне князей и придворных, чтобы никто не мог отказать мне в том, что я прошу у короля ради себя самой и моих близких» (из книги Функ-Бретано). Кровь ребенка перелили в стеклянный сосуд, который фаворитка забрала с собой. По традиции мессу отслужили трижды: пару недель спустя в деревенском доме и еще раз в Париже.

Обряд снова возымел действие, король по-прежнему был доволен фавориткой, хотя сильно болел в тот год, причем, возможно, именно от колдовских пишевых добавок. Но ничто не длится вечно. В 1676 году пришлось снова вызывать аббата. На этот раз, согласно показаниям, мессу служили не в часовне, а в доме Ля-Вуазен. Маргарет Монвуазен «помогала матери подготовить все необходимое». Посреди комнаты уложили матрац, «по бокам которого установили два табурета со свечами». Гибур появился из соседней комнаты в белой ризе, расшитой колдовскими конусами. Ля-Вуазен привела и уложила на матрац голую герцогиню. Матрац оказался коротковат, пришлось подставить еще один стул и уложить на него подушку, но ноги Монтеспан все равно свешивались. На живот ей постелили салфетку и положили на нее крест и чашу. Снова был убит ребенок и кровь его смешали с мукой. Месса завершилась. «Моя мама на следующий день принесла облатку и кровь в стеклянном сосуде, который мадам де Монтеспан забрала с собой».

Детей для жертвоприношения добывали разными способами. Некоторых покупали (цена составляла примерно один фунт на нынешние деньги[15]), некоторых выкрадывали. Говорят, что одного ребенка Маргарет Монвуазен спасла от матери и спрятала в тайном месте. В 1676 году в Париже были волнения из-за исчезновения детей, хотя тогда толпа не связала пропажу детей с последующим «делом о ядах». По результатам работы Огненной палаты были арестованы триста шестьдесят семь человек, и двести восемнадцать уже содержались под стражей. Из них семьдесят четыре были казнены; другие умерли или покончили с собой в тюрьме. Среди обвиняемых оказалось немало священников.

По-видимому, именно в 1677 году у мадам де Монтеспан кончилось терпение. Она решила, что «там, где она не может повелевать, она будет убивать». Ее бесили бесконечные любовные похождения короля. На смену мессам о ниспослании благорасположения пришли мессы на смерть. Гибур вынужден был отслужить мессу, где не было ни кровавой жертвы, ни освящения, а только заговор на смерть короля. Заключительный этап истории пришелся на 1679 год. Король в феврале в очередной раз влюбился. Первые аресты по подозрению в отравлении случились в январе. Расследование уже шло, но ни Монтеспан, ни Ля-Вуазен об этом еще не знали. Монтеспан хотела окончательно извести короля. Ля-Вуазен некоторое время пребывала в нерешительности, но в конце концов согласилась ей помочь. Она встретилась с Трианон, одной из своих сообщниц, и двумя мужчинами — Романи и Бертраном, мастерами по составлению ядов. Две ведьмы должны были покончить с королем посредством прошения, написанного на отравленной бумаге; двое мужчин собирались использовать отравленные перчатки и шелк. Прошение было изготовлено, и 5 марта Ля-Вуазен доставила его в Сен-Жермен. Однако ей не удалось передать бумагу в руки короля и она перенесла встречу с ним на 13 марта. В воскресенье, 12 марта, ее арестовали, когда она выходила из церкви Нотр-Дам-де-Бонн-Нувель после мессы. Мадам де Монтеспан избежала суда. Ля-Вуазен сказала: «Бог оградил короля».

Когда факты доложили королю, он принял решение прекратить расследование. В самом деле, не мог же король признать ужасные преступления, совершенные его фавориткой, матерью его детей. В середине августа 1780 года король поговорил с мадам де Монтеспан; ей было отказано в близости ко двору, но реальную причину опалы ей не сообщили. В течение последующих десяти лет король изредка навещал ее, затем, в 1791 году, она покинула Париж. Маркиза де Монтеспан прожила еще шестнадцать лет, стала очень набожной, постоянно носила грубое белье и вериги. Она раздала целое состояние, и все же до последнего мига боялась смерти, темноты и ночного одиночества. Впрочем, смерть она приняла примиренной с Церковью.

А как же ее сообщники? Король хотел, чтобы их судебное преследование продолжалось, но участие в деле г-жи де Монтеспан афишировать запретил. Но ла Рейни не понимал, как это возможно. Он постоянно обращался к королю и его министрам с просьбами довести расследование до конца, чтобы привлечь, наконец, остальных преступников к ответственности. Доказательств было более чем достаточно. Король не разрешил. Ла Рейни проявил упрямство. «Дело, о котором идет речь, — писал он, — содержит в себе неразрешимое противоречие. Либо мадам де Монтеспан будет привлечена к суду, либо суда избегнут другие преступники, в том числе Гибур, чудовище, превзошедшее всех отравителей в мире, виновный в кощунствах, колдовстве и нечестивых делах, виновный более любого другого преступника, человек, убивавший детей, признавшийся в немыслимых мерзостях; в том числе злоумышлявший колдовскими способами на жизнь короля, тот, от кого мы каждый день слышим новые и новые признания в гнусностях, им совершенных, тот, кто обвиняется в преступлениях против Бога и короля — если не наказать его, то и прочих преступников можно считать безнаказанными».

В конце концов было решено развезти заключенных по отдаленным тюрьмам и содержать их там, постоянно прикованными к стенам камер. Начальник тюрем получил следующее распоряжение: «Король посчитал нужным на основании распоряжений суда отправить в форт Сен-Андре некоторых преступников из числа арестованных по делу об отравлениях. Его Величество приказал мне сообщить, что вам надлежит подготовить две камеры в указанном замке, чтобы в каждом из них можно было безопасно содержать шестерых из этих заключенных. У каждого из них должен быть матрац, расположенный так, чтобы можно было приковать узника за руку или за ногу цепью к стене, однако длина цепи должна позволять им лежать. Это делается для того, чтобы обеспечить безопасность их охранникам, и тем, кто будет доставлять им еду и в целом заботиться о них. Его Величество приказывает, чтобы вы также подготовили две аналогичные камеры в крепости Безансона на двенадцать заключенных. Следует принять меры к тому, чтобы никто никогда не слышал, о чем говорят эти люди».

Именно в Безансоне провел три года Гибур. Другие прожили дольше; в 1724 году, сорок лет спустя, умерла последняя парижская ведьма.

[1] Руководящим органом инквизиции, учрежденным в 1488 г., стал Совет Верховной и генеральной инквизиции (Consejo de la Suprema y General Inquisición), или Супрема, в состав которого входили инквизиторы (не более десяти), назначаемые королем. Супрему возглавлял Генеральный инквизитор. Функции Супремы заключались в том, чтобы контролировать работу трибуналов инквизиции.

[2] Мориски — мусульмане, официально принявшие христианство. Их потомки также считались морисками.

[3] Марраны — крещеные евреи.

[4] Х. К. Ли. «История инквизиции в Испании» (прим. автора).

[5] «Эдикт милосердия» — документ, в соответствии с которым каждая ведьма в Басконии и Наварре, которая придёт и покается в своих грехах, будет прощена и избегнет разбирательства.

[6] Иоганн III Миролюбивый (1490 (?) — 1539 (?) — герцог Юлих-Бергский с 1511 года, герцог Клевский и граф Маркский из дома графов Марка.

[7] На русском языке — «О кознях нечистой силы».

[8] «Предостережение обвинителям» (лат.)

[9] Мари-Мадлен-Маргарита Дрё д’Обрэ, маркиза де Бренвилье (1630–1676) — французская отравительница, с задержания которой началось нашумевшее дело о ядах. Обезглавлена и сожжена на костре.

[10] Катрин Монвуазен урождённая Катрин Деэ по прозванию Ля-Вуазен (1640–1680) — французская авантюристка, замешанная в «деле о ядах» и осуждённая за колдовство.

[11] Габриэль Николя де ла Рейни (1625–1709) — генерал-лейтенант, первый глава полиции Парижа, старший судья королевского двора.

[12] Жан Донно де Визе (1638–1710) — французский журналист, королевский историк и драматург.

[13] «Предсказатель или поддельные чары» (фр.)

[14] Жан-Батист Расин (1639–1699) — выдающийся французский драматург XVII века, автор трагедий «Андромаха», «Британик», «Федра» и др.

[15] Речь идет о конце тридцатых годов ХХ века. По курсу того времени около 4,5 долларов или 24 рублей.

Глава двенадцатая. Салем

История салемских ведьм заслуживает отдельного внимания, причем не столько из-за самого процесса, сколько из-за финала. Совсем не случайно окончание судебного процесса совпало с завершением войны всех против всех; взаимоотношения людей изменились, изменились их убеждения, а то, что произошло в Салеме, скорее всего оказало воздействие и на умонастроения людей в Англии. Но все ли завершилось в самом Салеме?

Для начала следует сказать, что ничего принципиально нового в Салеме не произошло. Одна из самых серьезных проблем во всех колдовских процессах — это конфликт между подозреваемыми и их детьми. Дети — первые жертвы в войне между церковью и колдовским цехом. Игнатий Лупо в своей книге, опубликованной в Бергамо в 1648 году или чуть раньше, ставил вопрос: почему Бог допустил гибель такого количества детей от рук ведьм. Лупо считал, что Бог в своей непостижимой мудрости и доброте знает, что делает. Но его ответ был всего лишь благочестивой отговоркой, а проблема-то выглядела весьма серьезно и заботила многих. Во всей Европе дети страдали в результате колдовских практик. Авторы «Молота» как мало кто другой способствовали разрушению всего христианского мира: их действия вели к сокращению населения, росту количества бесполезных монастырей, сокращению в каждом новом поколении количества верующих, и если бы так продолжалось и дальше, число их в конце концов совсем сошло бы на нет. Происходило столкновение противоположностей — сверхъестественной злобы и естественной невинности. Очень долго рождение ребенка от союза ведьмы с демоном в глазах окружающих считалось увеличением зла в мире. Что же удивительного, что ведьмы старались уничтожать детей?

И дети словно мстили за дьявольское вмешательство в их судьбы. В Англии, во Франции, в Германии, в Испании, в Новой Англии дети чистыми голосами давали показания против своих родителей, соседей, их друзей, родственников. Да, эти слабенькие голоса признавались, что посещали шабаши; да, они помогали готовить еду на нечестивых пиршествах; да, они видели то-то и то-то тогда-то и там-то; да, отец, или мать, или брат говорили разные ужасные слова. А потом эти дети пропадали: после того как их голыми трижды обводили вокруг кострищ с прахом их родителей, они попадали в монастыри на всю жизнь или их изгоняли из своих домов, или даже, как Дженни Дивайс, они жили самой обычной жизнью до тех пор, пока теперь уже в их адрес не звучал тонкий голосок с теми же обвинениями, которые произносили их собственные детские уста.

Так было. Но в Салеме война, по крайней мере, на некоторое время, прекратилась; дети Салема должны были стать одними из последних, кто свидетельствовал против взрослых: Элизабет Пэррис, девяти лет, дочь преподобного Сэмюэля Пэрриса, священника Салема, и Эбигайль Уильямс, одиннадцати лет, ее двоюродная сестра; Анна Путнэм, двенадцатилетняя дочь Томаса Путнэма, приходского секретаря… Были и другие, но начиналось все именно с этих троих детей, потому что люди видели, как они «залезают под стулья, принимают неестественные позы, производят странные движения и издают громкие крики». На этой земле все немедленно переводилось в религиозную плоскость, может быть, это и правильно, но тогда и люди должны бы поступать по божественным правилам, а не навязывать Богу свои представления о Нем. В этом ведь и состоит задача — отыскать верные представления о Боге. А пока… Священник и семья молились и задавали вопросы, дети отвечали. Звучали имена: Титуба, старый слуга-индеец Джон, Сара Гуд, Сара Осборн, два очень старых и очень бедных жителя деревни. Были выданы ордера, троих арестовали.

Весьма вероятно, что все началось с рабыни священника Титубы с Барбадоса, именно она рассказывала детям страшные сказки, возможно, взволновавшие и спровоцировавшие девочек. Если так, то память ее расы вернулась к ней от ее воспитанниц. Когда трех первых арестованных по очереди допрашивали, Титуба почти сразу стала сознаваться во всем. Она обвинила других женщин, которые якобы приказывали ей вредить детям, а иначе, дескать, ей самой придется плохо. Титуба говорила: «Вот, прошлой ночью они являлись и говорили: «Сделай детям больно…». Ее спросили, в каком виде ей являлись эти женщины. «Как свиньи, а иногда как хорошие собаки». Титуба показала, что иногда женщины словно отсутствовали, они говорили: «Мы ничего не видим, потому что мы сейчас там». Она рассказала о знакомых этих женщин, вспомнила, что у Сары Гуд была маленькая желтая птичка, которую потом видели и больные дети. «Или вот Сара Осборн…» «А что с ней такое?» «Ну как же… К ней приходили четыре женщины и один мужчина в черной одежде, высокий такой, с белыми волосами».

Сара Гуд поначалу отказывалась признавать вину. Детям было приказано посмотреть на нее, и дети старались как могли. Это был весьма драматичный момент допроса. Дети стояли и смотрели, и если кто-то из заключенных шевелил рукой или ногой, они тут же начинали истошно кричать и корчиться в конвульсиях. «Зачем вы их мучаете?» — спросил судья. Сара ни в чем не сознавалась. «Почем мне знать? Я им ничего не делала. Вы привели сюда каких-то детей, а я теперь виновата?»

В конце концов она созналась, но переложила вину на Сару Осборн. Всех троих отправили в тюрьму. Осборн там и умерла. Остальных со временем повесили.

Впрочем, вскоре выяснилось, что ведьм было больше. Еще две, по крайней мере, как свидетельствовали Сара Гуд и Титуба. Они рассказали о двух мохнатых существах с крыльями, ходивших, тем не менее, на двух ногах, как люди. По-видимому, это должны были быть фамильяры ведьм или даже сами ведьмы, поменявшие облик. К этому добавилась еще одна деталь. Из показаний свидетелей следовало, что две женшины, оставаясь в своих домах, в то же время находились в другом месте, например, на шабаше, или даже в церкви. Последний факт особенно потряс набожных благочестивых жителей. Возможно, должностные лица Салема не слышали множества историй о том, как женщины, оставаясь в постели рядом с собственным мужем, одновременно развлекались на шабаше за много миль от дома. Инквизиция давно установила, что в постели при этом пребывает лишь форма женщины, а не она сама. Правда, выдвигались предположения о том, что облик женщины принимал кто-то другой, а то и сам дьявол, но говорилось также и о том, что ведьмы способны создавать свои подобия, неотличимые от оригинала, так что никто не мог знать, говорит ли он с ведьмой или с ее подобием[1]. Итак, кого же из женщин Салема имели в виду допрашиваемые? Жители терялись в догадках и тряслись от страха. А дети между тем продолжали страдать, и делали это словно напоказ.

Пуританский Салем захлестнула паника. Аресты следовали один за другим, а те, кто пока оставался на свободе, мучились от страха. Сару Гуд повесили. Когда она подошла к эшафоту, один из служителей церкви, мистер Николас Нойес призвал ее признаться и покаяться, но она отказалась. На слова Нойеса: «Я знаю, что ты ведьма», Сара ответила: «Я не больше ведьма, чем ты волшебник, и если ты заберешь мою жизнь, Бог пошлет тебе страшное: кровью захлебнешься!»[2]. Явно нездоровые дети продолжали давать показания; в ход пошли так называемые «призрачные доказательства» — рассматривались заявления свидетелей о том, что ему или ей являлись в видениях те или иные люди и побуждали их творить зло. Этим видом доказательств издавна пользовались суды по колдовским делам в Европе. «Многие люди искренне верили, что видели призрак наяву, в то время как духи плясали только в их воображении», — писал Фрэнсис Хатчесон[3] в 1720 году в своем «Историческом эссе о колдовстве», посвященном событиям в Салеме, а на возражение «Бог не допустит таких ужасов», отвечал вопросом, достойным многократного повторения: «Бог где-нибудь обещал, что он спасет доверчивых от обмана, даже если из-за обмана прольется кровь невинных?» Дети в Салеме как раз испытывали доверчивость своих односельчан. Когда судили Марту Кори, они заявили, что в зале суда присутствует «черный человек». Марта Кори стала еще одним родителем, осужденным по показаниям собственных детей. Четверых обвиняемых отправили в тюрьму, а семилетнюю Сару Кори допросили:

— И давно ты стала ведьмой?

— С шести лет.

— А сколько же тебе сейчас?

— Наверное, восемь. Брат Ричард сказал, что в ноябре мне будет восемь лет.

— Кто же сделал тебя ведьмой?

— Мама. Она заставляла меня положить руку на книгу.

— И ты положила?

— Да. Я прикоснулась к ней пальцами, и книга стала красной; а бумага осталась белой.

Далее ребенок показал, что мать «крестила» ее со словами: «Ты моя во веки веков, аминь»; и посылала ее вредить люлям. Девочка добавила, что мать, находясь в тюрьме, приходила к ней в облике черной кошки. «Кошка сказала мне, что она моя мать». Сара Кори подтвердила показания других свидетелей, что дьявол обещал Марте сделать ее королевой ада.

Выяснилось также, что призрак черного человека присутствовал на казни преподобного Джорджа Берроуза. Берроуз был пастором в Салеме, но потом покинул деревню и принял другой приход. Однако его арестовали по ордеру, подписанному в Бостоне, и 4 мая доставили в Салем для суда. На суде Анна Путнэм (напомним, что ей было двенадцать лет) показала следующее: «Вечером 8 мая во сне мне явился мистер Берроуз. Он мучил меня и заставлял расписаться в какой-то книге, но я не стала. А потом он сказал, что сейчас придут две его первые жены и станут врать про него, но чтобы я им не верила. Тотчас же появились две женщины, закутанные в покрывала и с платками на головах. Я их испугалась. Лица у них были красные и злые. Они кричали на мистера Берроуза, что он был жестоким с ними, и что их кровь взывает к мести. А еще сказали, что облекутся в белые одежды, когда он пойдет в ад, и он тут же пропал. А когда он пропал, обе женщины повернулись ко мне, только теперь они были бледные-бледные, как белая стена, и сказали, что они были двумя первыми женами мистера Берроуза и что он убил их. Одна сказала, что он ударил ее под левую руку, а потом приложил к ране кусочек сургуча. Она показала мне это место; и еще сказала, что случилось все это в том доме, где сейчас живет мистер Пэррис.

А другая сказала мне, что мистер Берроуз со своей нынешней женой убили ее, когда она приходила повидаться со своими друзьями, чтобы они больше не могли встречаться. И обе эти женщины требовали, чтобы я рассказала вам обо всем этом при мистере Берроузе; и они тоже будут здесь. А еще сегодня утром мне явились миссис Лоусон и ее дочь Энн, которую я знала, и рассказали, что мистер Берроуз их тоже убил. И еще я видела одну женщину, она написала мне на бумаге, что была первой женой Гудмена Фуллера, а мистер Берроуз убил и ее тоже из-за того, что у него и ее мужа была какая-то разница».

Другие доказательства изобличали Берроуза как предводителя ковена. Получалось, что именно он соблазнил многих присоединиться к ковену и созывал ведьм на шабаш звуком трубы. Он проповедовал на шабашах и вел «причастие в одном доме в деревне; у них там был красный хлеб и красное вино». Одна из свидетельниц рассказывала, как однажды Берроуз взял ее «на очень высокую гору, и соблазнял всякими могучими и славными царствами». Однако, помня отказ Господа, она отказалась. Во время допросов детей они кричали и жаловались, что Берроуз их кусает. У них на коже оставались следы зубов, причем следы весьма походили на зубы мистера Берроуза, заметно отличавшиеся от челюстей других мужчин. Берроуз был от природы сильным человеком, и это тоже поставили ему в вину. В конце концов, его приговорили к повешению. На эшафоте он без запинки прочитал «Отче наш» и потряс толпу собравшихся пылкой набожной речью. Но судья решил, что слова ему подсказывал «черный человек». Как только Берроуза повесили, новый пастор, мистер Коттон Мэзер[4], сидя верхом на лошади, обратился к народу. Он намекнул, что вообще-то повешенный не был рукоположенным пастором, а дьявол частенько прикидывается ангелом света… Как ни странно, это несколько успокоило собравшихся, и казни продолжались.

Итак, был собран целый букет доказательств: шабаш, адское причастие, дьявольская книга, сам дьявол и его наместник, ведьминские фамильяры, заклинания, убийства и прочие мерзости. Все они вошли в книгу преподобного Коттона Мэзера «Чудеса незримого мира». Правда, при ее написании автор вдохновлялся другой работой, а именно посвященной колдовству книгой Джозефа Гленвилла «Sadducismus Triumphatus»[5]. В своей книге Мэзер говорит о некоем Джозефе Ринге: «Этот человек изучал демонов, переходя из одного ведьминского ковена в другой на протяжении почти двух лет». Его посещали странные фигуры, демоны на некоторое время наложили на него печать молчания, но потом вернули голос. К нему часто заходил черный человек с книгой и предлагал расписаться в ней, но он все отказывался. «Однажды вместе с книгой ему поднесли перо и бокал с чем-то, напоминающим кровь, но он не притронулся к нему». Таланты Мэзера напрасно пропадали в Салеме. В Лондоне при Тите Оутсе[6] он бы сделал блестящую карьеру.

Неподалеку от Салема располагался городок Андовер. Там вдруг тоже обнаружились ведьмы. Заболела жена некоего Джозефа Балларда. Подозревали колдовство. Ее мужа отправили в Салем, где теперь уже не только дети, но и некоторые взрослые приспособились «видеть» призрачных существ. Они должны были посмотреть на Балларда и сказать, кто мучит больную женщину. «Эксперты» явились, посмотрели, заорали от страха и рассказали, что на голове бедной женщины сидит демон, а еще два устроились у нее на ногах. Пожалуй, это было даже больше того, на что жаловалась мисс Баллард. К этому времени многие взрослые считали своих детей ведьмами и колдунами, мужья подозревали в колдовстве жен и т. д. Некоторых обличителей уже не было в живых, но им на смену приходили все новые. Молодежь Андовера вдруг открыла в себе способности тоже видеть призраков и демонов. Кончилось дело тем, что более пятидесяти жителей попали под подозрение. Судья уже выдал ордера на аресты тридцати или сорока из них, но дальше пойти почему-то не решился. Его немедленно обвинили во всех смертных грехах. Нашлись те, кто увидел у него над головой души тех, кого он убил самолично, их оказалось не то восемь, не то девять. Заподозрили и его жену. Судья вовремя сориентировался и вместе с женой покинул городок.

Иначе поступил другой подозреваемый. Жил он в Бостоне, считался весьма достойным джентльменом, но и его помянули андоверские «следопыты». Против него пока не выдвигали конкретных обвинений, и он воспользовался временем как нельзя лучше. Джентльмен вчинил своим обвинителям судебный иск за клевету, оценив свой ущерб ни много ни мало в тысячу фунтов. Иск он передал друзьям, собиравшимся в Андовер по делам, и поручил им предъявить суду доказательства клеветы, «каковая клевета могла причинить ущерб его бизнесу». Призраки вокруг джентльмена мигом исчезли, вскоре начали угасать и другие слухи. В Андовере больше никто никого не обвинял. Жаль, что никто не пошел этим путем в случае с Мэтью Хопкинсом в Англии.

В Салеме между тем произошел еще один инцидент, продемонстрировавший стремление толпы унять собственные страхи очередной казнью. Семидесятилетняя Ребекка Нурс была матерью многодетной семьи, уважаемой прихожанкой, и даже занимала в церкви какую-то незначительную должность. Она была немного глуховата, а когда пришли ее арестовывать, еще и болела. Но ее все равно доставили на допрос. Старушка спокойно и с достоинством защищала себя. Когда ее спросили, думает ли она, что несчастные дети страдают против их воли, она ответила: «Нет. Я так не думаю». Суду вручили бумагу с тридцатью девятью подписями, свидетельствующую о честном и добродетельном характере Нурс. Жюри присяжных признало ее невиновной. Однако в зале суда поднялся шум. Кричали недовольные обвинители, вопили больные дети. Судьи не приняли вердикт присяжных. Один из них сказал, что Ребекку все равно снова обвинят. Другой обратил внимание присяжных на то, что когда давала показания Деливеранс Хоббс, которая была ведьмой и призналась в этом, глуховатая Ребекка Нурс спросила: «Это что, меня что ли обвиняют? Я их знаю…». Присяжные снова отправились совещаться, а их старшина вернулся, чтобы спросить у обвиняемой, что она имела в виду, когда призналась в знакомстве с ведьмой? Но в зале было шумно, а Ребекка плохо себя чувствовала, так что не услышала старшину и не поняла, чего он хочет. Присяжные признали ее виновной. Когда ей объяснили, что она сама себе навредила своими словами, старушка объяснила, что она имела в виду лишь то, что мать и дочь Хоббсы были ее сокамерниками. Губернатор, хотя и оттягивал подписание приговора, в конце концов утвердил его. Ребекку Нурс казнили 19 июля.

Однако на суде ее обвинители потерпели первое поражение. Поначалу они было ополчились на мистера Уилларда, священника Старой Южной Церкви в Бостоне, за то, что не принял всех их доказательств. Но столь заметная фигура оказалась им не по силам. Упреки в его адрес суд рассматривать не стал, недовольных попросту удалили из зала суда, и было сказано, что обвинения в адрес мистера Уилларда были выдвинуты ошибочно.

Всеобщая истерия начала утихать после опрометчивых обвинений Беверли, жены преподобного Джона Хейла. Это случилось в октябре, и Джон Хейл обвинениям не поверил. К его активным сомнениям присоединились и другие участники событий. Губернатор также не остался в стороне. Сначала он решительно потребовал не рассматривать больше обвинений, основанных на всяческих видениях, а затем и вовсе приказал суду прекратить рассмотрение дел о колдовстве. К ноябрю обвинители обнаружили, что их рассказы никто не принимает всерьез. В их поле зрения попала какая-то старуха на мосту, но сколько бы они не обвиняли ее в том, что она ведьма, старуху никто не стал арестовывать. Наиболее оголтелых это привело в ярость. Они до хрипоты доказывали, что видели демонов, присосавшихся к больному человеку и вызвавших его смерть, но им теперь никто не верил. К следующему маю всех заключенных по делу о колдовстве освободили. Говорят, их было около ста пятидесяти, а еще около двухсот ожидали ареста. За все время, прошедшее с начала компании, двадцать человек казнили, девятнадцать повесили, а один (знаменитый восьмидесятилетний Жиль Кори) скончался во время пытки тяжелым грузом, так и не признав свою вину. Двое умерли в тюрьме. Восемь уже получили приговоры, но затем их освободили. Именно это факт настолько возмутил главного судью, что он громко воскликнул: «Мы были призваны очистить землю от злобной нечисти, но теперь кто-то мешает свершиться справедливости! Господь, будь милостив к этой стране!»

Но этим дело не кончилось. Некоторые жители Салема решительно отвергли обвинения против себя и предъявили претензии священнику г-ну Пэррису. В апреле 1693 года, до того как состоялось окончательное освобождение, восемь человек подписали обращение, которое зачитали мистеру Пэррису. Его обвинили в излишней доверчивости, отсутствии милосердия и применении неоправданно жестоких методов. Еще там говорилось, что их безосновательно обвиняли в том, что они являлись инструментами дьявола, а произошло это из-за того, что обвинители видели эти якобы «инструменты» лучше, чем самих людей. А пастор пошел у них на поводу, выбрав путь беззакония, чем принес следствию больше вреда, чем пользы. А посему они больше не считают себя прихожанами салемской церкви. Мистер Пэррис в своем ответе признал ошибки. Он сожалел о том, что все началось в его собственном доме, и заявил, что «Бог правильно плюнул мне в лицо[7]. И я жалею, что Он вовремя не заткнул мне рот. В последнее время Бог иногда испытывает нападки дьявола, смущающего не только невинных, но и благочестивых людей; дьявол вводит в заблуждение чувства несчастных, заставляя их думать, что страдания им причиняют демоны, а это вовсе не так».

Подобное заявление было роковым для любых обвинений, основанных на видениях. Авторы «Молота» давно утверждали, что зло может временами принимать видимость добра. Но только в Салеме додумались до того, что явное зло может вести к добру. И все же едва ли стоит представлять царство сатаны двусмысленным. Если сатана может обмануть, он обязательно обманывает. Надо отдать должное мистеру Пэррису, он наконец-то разглядел проблему: Бог позволил людям обмануться. Но так далеко в самообмане они зашли уже самостоятельно.

Недовольные попробовали организовать охоту на ведьм в других приходах округа, и потерпели неудачу. Но люди, выступавшие за прекращение гонений, не собирались признавать, как мистер Пэррис, что их ввели в заблуждение. В 1695 году конгрегация потребовала отзыва главного судьи, а еще через два года все документы по делу поступили в арбитраж. В документе, представленном адвокатами от имени поселения Салем, г-н Пэррис обвинялся в том, что основывался на показаниях тех, «кого хорошо знал», поскольку главные обвинения исходили от больных детей, т.е. пытался бороться с колдовством колдовскими методами. Его проповеди отличались «скандальной безнравственностью», его «вера в дьявольские козни», в то время как он ничего не понимал в экзорцизме, привела к тому, что пострадала не только конкретная деревня Салем, но и вся страна. Документ заканчивался словами: «Мы, нижеподписавшиеся, от собственного лица и от имени тех, кто принял преждевременную смерть, кто находился в заключении, чьей репутации был нанесен катастрофический урон, просим вас определить, обязаны ли мы каким-либо образом соблюдать, уважать и поддерживать виновников наших страданий; обязаны ли мы молить Бога о здравии того, кто был источником наших страданий, и послужит ли его дальнейшее пребывание в Салеме сплочению и процветанию нашей деревни».

Этот выпад священник не смог отразить. Он покинул деревню и переехал. Хотя многие и сожалели о его отъезде, никто не собирался каяться в содеянном. Разве что одна из пострадавших детей, Анна Патнэм вернулась в лоно церкви, когда ей исполнилось двадцать шесть лет. Но события 1692 года не забылись. Возможно, по собственной воле, а возможно, по совету других она исповедалась. Вот как это было:

«Смиренно прошу Бога простить меня за те события, которые случились в моей семье в 92 году. Мне, тогда еще ребенку, выпала доля стать орудием провидения и виновницей обвинения нескольких людей в тяжких преступлениях, в результате чего им пришлось расстаться с жизнью. Теперь у меня есть серьезные основания считать тех людей невиновными, а все случившееся — сатанинским мороком, обманувшим меня тогда. Боюсь, что я и другие вместе со мной по невежеству невольно стали причиной невинной крови, пролившейся на эту землю, хотя в содеянном мной не было злого умысла. Теперь перед лицом Бога я заявляю, что не испытывала гнева или просто недоброжелательности ни к одному из тех, кто пострадал по моей вине, но то, что было сделано мной, было сделано по невежеству и наущению сатаны. В особенности я сожалею, что оказалась главным орудием обвинения доброй госпожи Нурс и ее двух сестер. Я смиренно молю прощения у Бога за те бедствия, которые невольно доставила семье госпожи Нурс и всем тем, кто по моей вине был неправедно обвинен и принял поношения от людей».

Из всех судей, принимавших участие в салемских процессах, только судья Сьюэлл не удовлетворился тем, что всю вину свалили на мистера Пэрриса, дьявола и Божье провидение. Однажды во время службы в старой южной Церкви Бостона он встал перед всеми собравшимися и попросил огласить с кафедры некий документ. Пока его зачитывали, он оставался стоять. Это было его покаяние. Он признавал свою ошибку и свою вину; он просил прощения у Бога; он просил, чтобы церковь молилась за него, дабы отвратить гнев Божий от его страны, его семьи и от него самого. С тех пор каждый год он постился и молился во исполнение своего обета. Документ, зачитанный в церкви в тот день, не сохранился. Но осталось письмо, подписанное двенадцатью присяжными суда в Салеме. «Мы, чьи имена стоят под этим документом, будучи в 1692 году призваны в качестве присяжных суда в Салеме, рассматривали дела многих из тех, кто подозревался в колдовстве и причинении вреда разным людям. Мы признаем, что не могли ни понять, ни противостоять заблуждениям, насланным на нас злыми силами и князем мира сего. Из-за недостатка наших знаний и за неимением достоверной информации преобладала поспешность и небрежение в сборе доказательств. Если бы они были изучены тщательнее, то их явно недостало бы для столь серьезных обвинений. Помятуя Святое писание, а именно Второзаконие[8], мы боимся, что невольно вместе с другими стали причиной пролития невинной крови, которой Господь не простит. Тем самым мы выказываем всем (и в особенности выжившим страдальцам) наше глубокое сочувствие и скорбь по поводу наших ошибок, и заявляем, что мы были введены в заблуждение и ошиблись. Это несказанно огорчает нас, и поэтому мы смиренно просим прощения ради Христа за эту нашу ошибку; и молимся, чтобы Бог не вменял нам это в вину; а еще молимся о том, чтобы выжившие страдальцы не считали нас злоумышленниками, поскольку мы находились под властью всеобщего заблуждения, не имея опыта и будучи совершенно незнакомыми с вопросами подобного рода.

Мы искренне просим прощения у всех, кого мы обидели; и заявляем, что согласно нашим нынешним представлениям, никто из нас больше не вынесет таких ошибочных суждений на таких основаниях. Молим вас принять наши слова в качестве удовлетворения оскорбления, и чтобы вы благословили Господа за то, что дал нам эту землю.

Старшина присяжных Томас Фиск, а также Уильям Фиск, Теодор Перли, Джон Пибоди, Джон Бачило, Томас Фиск мл., Томас Перкинс, Сэмюэль Сайер, Джон Дейн, Эндрю Элиот, Джозеф Эвелит, Генри Херрик»[9].

Если бы не состав суда присяжных в Салеме (и не Верховный суд инквизиции в Испании), Божья Церковь вряд ли смогла бы выглядеть лучше, чем те злые силы, с которыми она сражалась. На протяжении последующего века истерия ведьмовских процессов практически сошла на нет, но это, скорее, заслуга растущего скептицизма, чем какого-нибудь благочестивого порыва. Но, учитывая место и время, раскаяние Салемских присяжных, оказавшихся на самом краю христианского мира, похоже, несет в себе настоящую благодать. Салем слишком долго вспоминали только в связи с ведьмами и казнями, а его следует помнить и как образец признания своих ошибок. Обращаясь памятью из нашего времени к этим присяжным и одному судье, можно подумать, что Господь снова узрел сатану, молнией павшего с небес.

[1] По слухам, Пифагор читал лекции в двух городах одновременно (прим. автора).

[2] Надо отметить, что, по слухам, Нойес вскоре скончался от внутреннего кровотечения.

[3] Фрэнсис Хатчесон (1694–1747) — шотландский философ, один из основателей Шотландского просвещения.

[4] Коттон Мэзер (1663–1728) — американский проповедник, религиозный моралист, писатель и памфлетист, оказавший немалое влияние на американскую литературу. Участник салемских событий.

[5] Джозеф Гленвилл (1636–1680) — английский писатель, церковный деятель и философ. Автор книги «Sadducismus Triumphatus» («Торжество саддуцизма»), 1681. Книга представляет собой собрание историй семнадцатого века о ведьмах.

[6] Титус Оутс (1649–1705) — английский заговорщик, сфабриковавший так называемый папистский заговор, никогда не существовавший в реальности католический заговор с целью убийства короля Карла II.

[7] Ссылка на Книгу Чисел, 12, 14.

[8] Второзаконие, 17, 6: «По словам двух свидетелей, или трех свидетелей, должен умереть осуждаемый на смерть: не должно предавать смерти по словам одного свидетеля».

[9] Из книги «Новые чудеса незримого мира» Роберта Калефа (1648–1719), изданной в середине 1690-х годов и ставшей ответом на книгу Коттона Мазера.

Глава тринадцатая. Заключение

В конце семнадцатого века третьим заметным колдовским процессом стал суд над майором Вейром[1] и его сестрой Джейн в Эдинбурге.

Томас Вейр возглавлял охрану Монтроза[2], когда того везли на казнь через толпу, и в последующие годы его считали очень заметным человеком в религиозной среде Эдинбурга. Поговаривали (без особых на то оснований), что «он притворялся, будто молится только в семьях, известных своей праведностью». Во всяком случае, к 1669 году это был суровый, набожный, весьма уважаемый 69-летний житель Эдинбурга. Ни у кого не возникало ни малейших сомнений в его репутации до тех пор, пока в начале 1670 года он сам не начал каяться в страшных грехах, на исповеди то и дело говорил о нечистой совести. Многим казалось, что он повредился в уме. В конце концов, главу пресвитерианской общины доставили в Эдинбург для освидетельствования врачами и допроса. Врачи, однако, признали его полностью вменяемым, а его слова о себе посчитали искренними. Да он и сам жаловался не на здоровье, а на больную совесть. Мэру Эдинбурга так и доложили. «Душа его, — говорили должностные лица, — охвачена страхом Божьим». В итоге Вейра арестовали вместе с сестрой Джейн. Во время ареста Джейн предупреждала офицеров, чтобы они ни в коем случае не допустили брата до его тернового посоха с «изогнутым навершием», который он получил от дьявола. Но Вейр не воспользовался посохом, потому что, по его словам, уповал на спасение земное и небесное. 9 апреля 1670 года брат и сестра предстали перед судом.

Именно с Джейн связан колдовской характер процесса. Собственные признания Вейра сводились к тому, что ему, мужчине, дьявольская сила нужна была лишь как средство. Он сознавался в инцесте, многочисленных прелюбодеяниях, зоофилии. Мистер Джон Синклер, «служитель монастыря», показал, что Вейр говорил ему, будто возлежал с самим дьяволом, принявшим облик прекрасной женщины, а когда Синклер спросил его, видел ли он дьявола, Вейр ответил, что «чувствовал рядом с собой ужасную тьму». Дьявол помогал ему незаметно переноситься в спальни разных женщин, а те из них, кто отвергал его домогательства, вскоре заболевали и умирали. Дьявол не оставлял его и в церкви. Многие вспоминали, что во время молитвы Вейр не преклонял колен, но всегда опирался на свой волшебный посох. Он признавался, что дьявол даже подсказывал ему слова для публичных проповедей. Впрочем, поскольку он руководил (и получал от этого удовольствие) общиной, ему не было особой нужды заботиться о словах.

Джейн на суде была честнее, а может, безумнее, брата. Она рассказывала, что их мать была ведьмой и всегда знала о том, что и как делала Джейн, даже если их разделяло много миль. По ее словам, она и брат заключили договор. Для этого их доставили в Массельбург на шабаш «в карете о шести огненных лошадях». Брат постоянно общался с дьяволом и все время «взваливал на себя дьявольскую работу», а дьявол обещал сделать из него пророка. Ей самой досталось от дьявола не так уж много: только что огород приносил невиданный урожай, а однажды к ней зашла высокая женщина и предложила Джейн замолвить за нее словечко перед «королевой фей». Неподалеку как раз росло «Дерево фей», подобное дереву в Домреми, где прошло детство Жанны д'Арк, и где Дева так и не увидела «тех, кто летает по воздуху с феями». Феи сами по себе вроде бы не связаны с дьяволом, но все же считалось, что лучше не иметь с ними дела. Что-то здесь было от возмутительного союза двух разнородных сущностей, который не давал покоя авторам Книги Бытия и «Молота ведьм».

Брат с сестрой были двумя стариками на грани безумия. Они спали друг с другом, Джейн говорила с Фейри, а майор с симпатией относился к «кобылам и коровам». Конечно, их приговорили к смерти: Джейн ждала виселица, а Вейра — удушение и костер. Суд так и не добился от него внятного раскаяния. Многие молились за него, а он ворчал, что люди жестоки и неприятны ему. Он лежал и слушал слова молитв «с глупым выражением на лице, раскрыв рот». Не трудно относиться с иронией к долгим торжественным молитвам над ложем умирающего старика, но, как видно, происходящее все же доходило до него. Во всяком случае, он посетовал на то, что в их словах маловато преданности, да впрочем она ему и не нужна. Закончил он просто: «Оставьте меня в покое. Я жил как зверь и должен умереть как зверь».

А вот Джейн Вейр раскаялась. Ее полностью поглотили мысли о своих грехах. Когда ее подвели к виселице и собирались надеть мешок на голову, она разрыдалась и все твердила, что должна умереть «самым постыдным образом». Она попыталась содрать с себя одежды и взойти на виселицу обнаженной. Последовала некоторая суматоха, тут было уже не до мешка, и в конце концов ее повесили с открытым лицом, так что все желающие могли видеть дьявольский знак подковы у нее на лбу, который был всего лишь глубокими морщинами на лице старой женщины.

Итак, три колдовских процесса, прошедшие в трех разных странах, отмечают конец семнадцатого века и формируют представление о трех различных аспектах рассматриваемого нами предмета. Дело Ля-Вуазен совершенно очевидное (даже с учетом пыток), практически не оставляющее сомнений в виновности ведьмы, поскольку хотя бы часть фактов действительно имела место. Это один из классических процессов. Судебные процессы в Салеме начались с подозрений, какими бы причинами они не были вызваны, а дальше действовало всеобщее истерическое убеждение в виновности обвиняемых и жажда кровавой развязки. Дело Вейра началось с неожиданного самообвинения. В итоге так и осталось неизвестным, совершал ли он на самом деле все свои гнусности, или то была игра его воображения. Сны разума мучили его так долго, что он, в конце концов, и сам поверил в реальность своих фантазий. Таким образом, в Париже мы имеем дело с правдой; в Салеме правдой и не пахло, а в Эдинбурге то ли была правда, то ли ее не было.

Сопоставление этих трех случаев образует удобное завершение нашего исследования. Можно констатировать, во-первых, отказ европейской мысли от самой идеи колдовства — ну, может быть, не полностью, но как часть отказа восемнадцатого века от христианской идеи. После этого — а возможно, даже вместе с этим — христианская идея воскресла. Относительно нынешнего положения дел почти невозможно сказать что-либо с уверенностью, если только речь не идет о тайных колдовских орденах. Их представители знают, что никакая история колдовства не стоит того, чтобы ради нее делать тайные знания всеобщим достоянием. От того, кто всерьез практикует магическое искусство, нельзя ожидать никакой точности во времени и в деталях, если только это не детали самих магических практик. Ну а то, что дьявол живет в деталях — общеизвестно.

В общем, в конце XVII века к добродетели никто уже особенно не стремился. Место сочувствия в умах Европы заняло отвращение, вызванное реакцией на ужас и мучения. Набирал силу интеллект, и скептически настроенные авторы, воспринявшие идеи гуманизма, этим воспользовались. Реакция (если ее можно так назвать) дала шанс реформам. Заявления разной степени внятности, сделанные такими поборниками интеллекта, как король Англии Яков или испанские инквизиторы, проникли в умы самого широкого круга людей. Если король Яков в 1584 году был всего лишь встревожен скептицизмом Реджинальда Скотта, то к 1668 году Джозеф Гланвил в предисловии к своему «Триумфу саддукизма» объявил, что ироничное отношение к ведьмам свойственно прежде всего не тем, кто обладает простым вульгарным сознанием, а тем, кто более глубоко понимает и воспринимает реальность. Вряд ли это следует понимать буквально, потому что верующие — к какой бы доктрине они себя не относили — всегда жаловались, жалуются и будут жаловаться на растущее неверие. Средневековье стало считаться временем веры только с его окончанием; на самом-то деле это были века удивительного безверия.

Возможно, главным изменением в европейской манере мышления стала смена одного вопроса другим. Раннее средневековье, как правило, задавало вопрос: «почему это происходит?» и отвечало на него в привычных терминах теологии. Но в позднем средневековье ему на смену пришел другой вопрос: «что происходит?» Святой Григорий предположил, что умирающий на руках отца мальчик видел, как черные люди собираются увести его с собой, и объяснил богохульства, изрыгаемые мальчиком, с точки зрения теологии. Новый подход требовало, прежде всего, задаться вопросом, а были ли вообще эти черные люди, а если они реально не существовали, то почему мальчик думал, будто видит их? Конечно, они могли оказаться духовными существами. Но все больше голосов призывали отбросить догматизм и тщательно изучить реальные обстоятельства появления духовных существ. Эта растущая тенденция и дискредитировала философию Декарта. Декарт практически отрицал, что дух и материя могут иметь какое-либо отношение друг к другу. А богословы отрицали картезианские идеи[3]. Но тут они с Декартом просто обмениваются любезностями. Декарт искренне исповедовал католицизм, а богословы искренне пострадали от картезианства. В европейском сознании восторжествовал «век математики».

Поначалу серьезные перемены в философской парадигме затронули только нескольких ведущих философов, однако именно они были теми «умами, которые движут массами, которые движут миром», и мир позволил себе сдвинуться. Лорд Герберт из Чербери[4] в 1624 году обнародовал в Париже доктрину деизма. Деизм сравнивал Бога во вселенной с «отсутствующим землевладельцем». Дьявол в этом случае становился заочно осужденным преступником. У Вольтера, великого мыслителя следующего столетия и знаменитого духовного абсентеиста[5], были, конечно, свои недостатки. Но он не находил признаков участия дьявола в делах человеческих. На моральном поле боя основной мишенью для Вольтера стали естественная человеческая жестокость и тирания, то есть как раз то, что верующие, склонные к сверхъестественному объяснению мира, приписывали дьяволу. В итоге люди стали опасаться выглядеть в глазах окружающих немодными, и те, кто когда-то верил в ведьм, теперь не верили по той же причине — ведьмы вышли из моды.

Но это случилось несколько позже. А в начале восемнадцатого века образец хорошего вкуса Джозеф Аддисон[6] сформулировал это достаточно осторожно. «В целом я верю, — писал он, — что колдовство, существует, но я не могу применить эту свою веру к какому-нибудь конкретному случаю». Мнение Аддисона разделяли его современники. Никто, впрочем, не думал, что дорога к истине будет простой и ровной. Всего лишь через год после высказывания Аддисона, в 1712 году, английской ведьме Джейн Уэнхэм вынесли смертный приговор, несмотря на попытки судьи убедить присяжных в ее невиновности. Судья обжаловал приговор и добился для подсудимой отмены смертной казни. Но все же это был последний смертный приговор за колдовство, вынесенный в Англии. На континенте костры погасли не так быстро, но и там ситуация менялась. Тому было три причины.

Причина метафизическая. Создается впечатление, что картезианское отделение души от тела помогло даже ортодоксам ослабить силы дьявола; совершенно с другой точки зрения тому же способствовала и философия Якоба Беме[7]. Голландский богослов Балтасар Беккер[8], опубликовавший в начале 1690-х годов книгу о противоречиях воззрений на ведьм, придерживался мнения, что хотя сатана и злые духи существуют, никакого отношения к реальным мужчинам и женщинам они не имеют. В следующем веке итальянский автор вернулся к идее св. Игнатия, который утверждал, что с пришествием Христа сила дьявола исчезла: «каждое колдовство и каждое заклинание расточились». Серьезные споры по этому вопросу вели два других автора, один — протестант в Амстердаме, другой — католик в Германии и Италии. Уильям Лоу в Англии замечательно сформулировал мысль о том, что адская тьма имеет такую же Божественную природу, как и весь мир, и что она легко рассеивается, как только в мире является Дух любви. Сомнительно, чтобы столь высокие мысли оказывали серьезное влияние на взгляды бургомистров и общественности, но они подняли споры о колдовстве на более высокий уровень; вернули в них свет Искупления, который так старались погасить фанатики искупления. «В прошлом говорили, — писал один немецкий автор, — что отрицающий Христа отрицает Бога; теперь говорят: отрицающий дьявола отрицает Бога. Вы когда-нибудь слышали подобную нелепость?»

Причина юридическая. Слабым местом обвинений на ведьмовских процессах всегда являлась ненадежность доказательств, но общие кровожадные настроения не позволяли выявить безосновательность большинства из них. Самым ярким примером могут служить «духовные доказательства», свидетельские показания, основанные на видениях, то есть на том, что якобы видели свидетели, а суд ни увидеть, ни проверить никак не мог. Так было в Салеме. С исторической точки зрения к подобным доказательствам стали прибегать довольно поздно. Они принимались судами в семнадцатом веке, а в Англии к ним в последний раз прислушались в 1712 году в деле Джейн Уэнхэм. Но еще раньше, до появления «духовных доказательств», суды принимали во внимание показания предполагаемых сообщников. От ведьмы требовали назвать имена других причастных, хотя, если вдуматься, то дети отца лжи, коими считались все ведьмы без исключения, наименее подходят на роль свидетелей, заслуживающих доверия. Испанская инквизиция мало доверяла показаниям «сообщников», зато в других странах такие свидетельства были в порядке вещей. Но в восемнадцатом веке закон стал строже. Судьям вменяли в обязанность пренебрегать показаниями соучастников. Ибо — и это действительно был шаг вперед — дьявол обманывал и будет обманывать, и дети дьявола могут обманывать и быть обманутыми, и даже обязательно будут обмануты. Даже глаза свидетелей дьявол может обмануть своими дьявольскими способами. Это соображение лишает обвинение всей его силы. Комментарий Аддисона полностью соответствовал правовому принципу. Колдовство, несомненно, существовало. Но колдовство иллюзорно по своей природе, а в иллюзию вряд ли можно поверить, даже если она представляется очевидной.

Для примера приведем только два фрагмента. В книге, посвященной заблуждениям сознания, написанной в парижской тюрьме в 1714 году, сказано: «Есть все основания полагать, что колдун зависит от собственного воображения. Во сне он видит вещи иными, чем они есть на самом деле». А еще раньше, в 1701 году, врач в Магдебурге сказал примерно то же самое и указал, что отсутствие мужа или жены ночью в общей кровати означает, в крайнем случае, нарушение седьмой заповеди, а никак не второй[9].

Причина медицинская. Всегда считалось, что любая болезнь может быть вызвана колдовством. Просто такую причину принято было замалчивать. Восемнадцатый век как раз причинам уделял особое внимание. Наконец-то к сбору фактов стали относиться серьезно, а при их объяснении перестали ограничиваться теологией. К этому шли еще со времени Афин, но на протяжении веков так и не дошли. Фрэнсис Бэкон призывал людей не отказываться от этого трудного занятия, он словно выровнял дорогу, чтобы Аддисону было удобней идти. По этой дороге шел Николя Мальбранш[10]. За ним последовал Декарт. Знаменитая «шишковидная железа»[11] определялась им как место, в котором объединяются душа и тело. Наивно было бы полагать, что шишковидная железа для многих оказалась спасением, но все же ее исследования помогли борьбе со многими заболеваниями. На первый взгляд, преданность Пресвятому Сердцу[12] могла иметь тот же эффект, что и воздействие на организм некоторых психоделиков. Медицинские факультеты стали предлагать различные объяснения необычных явлений, не обязательно сверхъестественных. Показания в судах стали точнее, слухи поддавались проверке. Внезапная смерть, импотенция, припадки получили более рациональные объяснения, нежели дьявольские козни. Сознательный или бессознательный обман уже не так часто вводил в заблуждение суды, и все больше историй, некогда вызывавших панику и ненависть, удавалось объяснять и обезвреживать. Даже дети скоро смекнули, что прикидываться околдованными не так уж интересно, а иногда и себе дороже.

Все это означало фактическое оправдание первоначального канонического закона. Синод Эльвиры[13] все еще выражал единое мнение Церкви. Один аббат из театинцев[14] в Мюнхене в 1766 году заявил, что именно «Епископский канон» заставил его усомниться в реальности колдовства. Отход от этого Канона был долгим и сопровождался многими бедами. Лучшие представители Церкви, желавшие только добра, долго враждовали друг с другом, пытаясь выработать отношение к колдовству. История о колдовстве — это история обманутой добродетели.

Но этот обман имел глубокие корни. Еще до рождения христианства магия в сопровождении колдовства пропитала всю Римскую империю; мы просто забыли тьму, из которой вышли. Магия была не просто популярна — она была повсеместна, и, надо заметить, небезопасна. Власти понимали опасность магии для общества, но меры против колдовства принимались, как правило, частными лицами в конкретных судебных процессах, если, конечно, речь не шла о государственной измене. Торговцы заклинаниями и практикующие маги чувствовали себя довольно вольготно. Любовные зелья и яды продавались любым доверчивым и состоятельным гражданам. Не было никакой особой разницы между теми, кто контролировал состояние общества, и теми, кто стремился к контакту с незримыми силами. Едва ли кто-нибудь, кроме выдающихся мыслителей, вообще видел разницу между общением с богами из религиозных побуждений и общением с демонами ради получения прибыли. Слово «магия» применялось практически во всех областях жизни. Фривольные писания Петрония[15] лишь привередливый вкус отделял от завуалированных описаний мистерий Изиды у Апулея. Мир сил и духов плотно окружал зримый мир, граница между мирами была неопределенной, а заклинания и обряды объединяли всех.

На единство было лишь видимостью. «Une grande esperance traverse la monde»[16], и эта надежда была совершенно конкретной. Она утверждалась в мире все более определенно. В самом начале прозвучало веское заявление о том, что искупление пришло через Иисуса Христа. Предметом искупления становилось все зло мира, все ложные боги, кроме Иисуса Христа. Человек оставался волен принять или не принять искупление, и если он его принимал, то единственным важным обстоятельством становился образ его жизни. Любовь к ближнему исключала использование яда, осознание свободы соседа исключало применение приворотных и отворотных зелий. Духи никуда не делись, просто они стали либо ангелами и святыми под началом Бога, либо падшими дьяволами и демонами. Колдовство и заклинания утратили смысл, искатели мудрости преклонились перед Младенцем, а искатели прибыли бежали от Креста. Христос мучил ад во всех отношениях.

Эти истины актуальны до сих пор. Но Церковь развивалась неспешно, начиная с совершеннейшего примитивизма, постепенно набирая силу и вбирая в себя все больше жизненных граней. Начиная с определенного момента Церковь начала уделять внимание греху. Но чем больше она его уделяла, тем больше грехом интересовалась. В мире образов, доступном неразвитой части человечества, все чаще возникал образ дьявола. С ним следовало бороться. Но чтобы бороться с ним, он должен быть, и он был, проникая во все щели жизни.

Две тысячи лет христианства сделали для нас больше, чем принято считать. Мир Рима во многом был схож с нашим, но его основы были иными. И в этих основах магия занимала очень весомое место, составляя немалую часть привычного образа жизни человека. Да, люди Рима мало отличались от нас, и все же разница очень заметна. Это целиком и полностью — заслуга Церкви. Основы самой Церкви сверхъестественны, но она осудила сверхъестественное зло, определив его как потворство фантазии и порождаемые им дела. Именно в этом смысле Церковь наставляет своих членов «не думать зла»; не воображать его в своем сознании. Бог и только Бог; любовь и только любовь.

Однако во времени среди Отцов Церкви возникли два направления: одно отвергало зло в принципе, другое просто пренебрегало им. Такое деление, конечно, никогда не существовало в чистом виде. Святой Франциск в полной мере осознавал зло; Торквемада не сосредоточивался только на зле. Но их методы борьбы со злом различались кардинально. Труды святого Августина вряд ли были поняты так, как относился к ним сам Августин, но на Церковь оказали влияние не побуждения Августина, а именно сами его труды. Отец Церкви, хотел он этого или нет, ступил на тропу суеверия, а его страстные последователи превратили тропу в широкую дорогу. И в течение очень долгого времени Церковь не могла обойтись без суеверий. Вслед за императорами и варварскими вождями Церковь приняла злую энергию ненависти в число своих союзников. Жестокость, осуждаемая как грех, приветствовалась и воспринималась как спаситель.

На этом пути не обошлось без оправданий и задержек, причем «Епископский канон» был едва ли не основной их причиной. Но основное содержание Канона не могло вечно восприниматься как закон. На протяжении всего средневековья шла борьба между двумя взглядами на магию и колдовство. Либо их воспринимали как обман воображения, либо как реальное действие, которое, кстати, вполне годилось для использования в пропагандистских целях. Но когда гражданские власти начали вводить законы против ереси, когда ересь стала рассматриваться как преступление, а колдовство, в свою очередь, как ересь, ужесточилась и борьба против магии и колдовства.

Постепенно определились со своим отношением и Учителя Церкви. Вернее сказать, что Августин побудил их определиться. Святой Томас[17], человек сильного и ясного ума, не имел другого выбора, кроме как признать зло реальностью. Но легко представить, что если бы Святому Томасу пришлось вести судебное разбирательство по делу о колдовстве, он потребовал бы доказательств, а поскольку он во всем требовал логики, то окажись он и сам на скамье подсудимых, опасность, прежде всего, грозила бы обвинению. Так колдовство, смешавшись с ересью, стало общепризнанным, поскольку ересь никто не отрицал и не упразднял. Проблема все больше смещалась в область доказательств, причем доказательств действительных, а не мнимых.

Средневековью свойственно множество добродетелей, а главнейшая из них — сознательная вера в Бога. Средние века были гораздо более «демократичными» в том смысле, что принимали во внимание всеобщую убежденность и популярность колдовства. Возможно, история колдовства вовсе не характеризует положительно демократическое мнение. Впрочем, и аристократическое мнение не играет здесь роли. История колдовства — это история модных заблуждений, впрочем, любые модные течения представляют собой всего лишь разновидности заблуждений. Итак, средние века поспешно двигались к завершению, а вместе с ними подходила к концу и страсть, с которой Церковь и общество преследовали колдовство.

В последнее время стало модным с неодобрением говорить о Ренессансе. Но это время оправдано такими мощными процессами, как Чума, Великий раскол, рост популярности пыток и соответствующий рост количества историй о колдовстве. Все это, без сомнения, искажало мечту о Царстве Божьем на земле, занимавшую лучшие средневековые умы, в то время как реальность постепенно превращалась в кошмар. Этот-то кошмар и породил Ренессанс — его лучшие представители мечтали теперь о Человеке. Мы постепенно забываем о крахе средневековья, от ужасов которого спаслись, благодаря развитию скептического и пытливого человеческого разума. «Молот ведьм» был опубликован около 1486 года, но этот документ не относится к эпохе Возрождения. В то же время материалы «Молота» и других подобных ему творений нельзя отнести и к Ренессансу, и к средневековью вообще, — их авторы были просто людьми, а у дьявола в руках была власть.

Но это не значит, что дьявол действовал всегда лишь с этой стороны. Большая часть доказательств его присутствия разбросана во времени, но ясно, что им предпринимались весьма значительные усилия по части гоэтии. Как бы мы не преуменьшали его труды, все же трудно предположить, что Жиль де Ре или аббат Гибур не совершали магических обрядов, что кровь невинных не орошала магические алтари, что дьявола не призывали во дворцах и в хижинах. Дьявол откликался на призывы и тех и других. Что бы о нем не говорили, эти рассказы отличаются от обычных сказок. Чем? Тем, что речь в них идет о сущности принципиально иной природы. Он может принимать человеческий облик, может наделять своих слуг человеческими качествами. Им, как и людям, может быть холодно, голодно, жестко. Но кровь детей и почитание на шабашах его не удовлетворяют. Он хочет чего-то большего, хочет «послушания», хочет «душ», но и к материальному его также влечет. Он хочет власти над душами, но и над материей тоже. Он никогда не владел ее, но стремление его неизбывно.

Противоречие здесь только кажущееся. Однако именно оно лучше всего описывает впечатление, оставленное всем ходом истории. Среди огромного множества образов, созданных человеком для видимых и невидимых вещей, для реального существующего и нереального, есть и такой абстрактно извращенный образ. Относительно его реальности мнения как расходились, так и будут расходиться. Никто так и не дал исчерпывающего описания врага рода человеческого. Одни полагают, что его образ является лишь отражением фантазий и умственных способностей человека; другие думают, что представления о нем порождены неким реальным существом, а разница между ним и людьми лишь в том, что люди — духовные существа, облаченные в материю, а для него материя недостижима. Поэтому он всячески искажает, оскверняет и разрушает материю. Некоторые предполагают, что он обладает огромной силой, другие, напротив, считают, что он вообще не имеет силы, по крайней мере, в христианской церкви. Те, кто считал его могущественным, бросали все силы государства и церкви на борьбу с ним. В конце концов, они настолько запугали сами себя, что впали в безумие и готовы были принести любые жертвы, лишь бы защититься от дьявола. «Все колдовство и все заклинания расточились», — писал святой Игнатий на заре христианства. Церковь взяла это высказывание на вооружение. Но если люди и рассматривали это утверждение всерьез, то происходило это, видимо, задолго до того, как толпы считавших себя верующими наблюдали за тем, как умные благочестивые люди троекратно обводят ребенка вокруг столба, где только что сожгли его мать.

[1] Майор Томас Вейр (1599–1670) — шотландский солдат и оккультист. Исповедовал строгое пресвитерианство, шотландскую форму протестантизма. Служил под началом маркиза Монтроуза.

[2] Джеймс Грэм, 1-й маркиз Монтроуз (1612–1650 г.) — шотландский дворянин, поэт и полководец. С 1644 по 1646, а затем и в 1650 году он участвовал в гражданской войне в Шотландии под знаменами короля Карла I. В Шотландии его обычно называют просто «Великий Монтроз». Казнен после поражения роялистов.

[3] Картезианство (от лат. Cartesius, латинизированного имени Декарта) — направление в истории философии, идеи которого восходят к Декарту. Для картезианства характерны скептицизм, рационализм и критика предшествующей схоластической философской традиции. Основу картезианской системы мира составляет последовательный механицизм: правила механики тождественны принципам природы.

[4] Эдуард Герберт, первый барон Герберт из Чербери (1583–1648) — английский религиозный философ, политический и государственный деятель, основоположник «естественной религии» — деизма.

[5] Абсентеизм — поведение, характеризующееся бездействием, то есть уклонением от какого-либо политического участия в общественных процессах, отказ от своих электоральных обязанностей.

[6] Джозеф Аддисон (1672–1719) — публицист, драматург, политик и поэт, стоявший у истоков английского Просвещения.

[7] Якоб Бёме (1575–1624) — немецкий сапожник, христианский мистик, родоначальник учения о «премудрости Божией».

[8] Бальтазар Беккер (1634–1698) — немецко-голландский протестантский богослов, философ, проповедник раннего Просвещения. Выступал против охоты на ведьм. Беккер считал, что не Дьявол внушил людям мерзкие выдумки о ведьмах, а сами люди обманывают себя: «В Библии говорится о существовании дьявола. Однако ничего другого нам о нем не известно. Один только Бог правит миром. Наделять же дьявола столь большим могуществом есть глупость и грех перед Господом» (из сочинения «Очарованный мир»).

[9] Вторая заповедь: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли…» (Исх. 20, 4) Седьмая заповедь: «Не прелюбодействуй» (Исх. 20, 14).

[10] Николя Мальбранш (1638–1715) — французский философ-метафизик, картезианец. Сформулировал тезис о невозможности влияния тела не только на душу, но и на другие тела.

[11] Эпифиз, или шишковидное тело — эндокринная железа неврогенной группы, представлена небольшим шишковидным телом в области четверохолмия среднего мозга. Эпифиз называют железой внутренней секреции, чью функцию открыли последней. Вырабатываемый ею диметилтриптамин вызывает изменённое состояние сознания, похожее на мистические переживания, в связи с чем вокруг функции железы сложилось несколько метафизических теорий. Декарт назвал эпифиз «вместилищем души».

[12] Святейшее Сердце Иисуса Христа или Пресвятое Сердце Иисуса Христа — особый культ в Католической церкви. Распространению культа способствовали видения французской монахини Маргариты Алакок (XVII век) и орден иезуитов.

[13] Синод Эльвиры — один из предвселенских древних церковных советов, состоявшийся в Эльвире в южной Испании в начале IV века. На совете было принято более 80 канонов. Синод самым суровым образом осудил колдовство.

[14] Театинцы — Конгрегация регулярных клириков Божественного провидения, орден Римско-католической церкви, основанный Каетаном Тиенским в 1524 году. Неофициально членов ордена называли «театинцами», поскольку первым его главой был епископ Кьети (лат. название города — «Теате») Карафа. Орден не был в полном смысле монашеским. Членами общины становились рукоположенные священники, однако монашеских обетов они не давали. Главной задачей ордена была борьба с ересями.

[15] Петроний Арбитр (ок. 14–66) — автор древнеримского романа «Сатирикон».

[16] Великая надежда рассекает мир — фр.

[17] Святой Томас — Томас Бекет (в старых русских переводах — Фома Бекет или Фома Кентерберийский), архиепископ Кентерберийский (1118–1170) — одна из важнейших фигур в английской истории XII века. В результате конфликта с Генрихом II был убит. Канонизирован Католической церковью в 1173 году, с XIX века почитается и Церковью Англии.