Иоанн Дамаскин

Исторический роман протоиерея Николая Агафонова раскрывает перед нами живой образ великого писателя и замечательного поэта VIII века — преподобного Иоанна Дамаскина. Действие романа разворачивается на драматическом фоне жестокого противостояния двух империй: христианской и мусульманской. Отец Николай живо и образно повествует о дворцовых интригах и государственных переворотах, о кровавых сражениях и горячей молитве, о преданной любви и лютой ненависти, о высокой святости и низкой подлости.

Николай Викторович Агафонов

ИОАНН ДАМАСКИН

исторический роман

ПРОЛОГ

По Сирийской пустыне идет караван. Два десятка шествующих с гордо поднятыми головами верблюдов да еще с полдюжины понурых мулов навьючены шелком из Китая, самоцветами из Персии, ароматами и слоновой костью из Индии, медью и серебром из Армении. Караван сопровождает конный отряд бедуинов, вооруженных копьями и короткими мечами. Усталые путники уже различают едва заметную в синеве небосклона гряду Ливанских гор. Слева от каравана возвышается знаменитая гора Ермон, белая вершина которой искрится в лучах щедрого южного солнца, словно россыпь драгоценных алмазов.

Но вот караван поднимается на очередной холм, и глазам арабских всадников открывается вид на плодородную долину, орошаемую реками и ручьями, текущими с гор. Аккуратно возделанные поля хлопка и льна восходят от подножия Ермона до самых предместьев Дамаска, этой подлинной «жемчужины Востока». Белокаменные стены с высокими зубчатыми башнями окружают храмы и мечети, великолепные дворцы и красивые дома с мраморными бассейнами и фонтанами. Город, каким он был в то время, вполне соответствовал таким возвышенным метафорам, как «перо райской птицы» и «ожерелье красавицы», которыми его наградили восточные поэты, выражая свое неподдельное восхищение столицей Сирии.

И все же, пожалуй, «Благоухание рая» можно считать самым удачным наименованием города, утопающего в зелени садов. Воздух Дамаска напоен сладостным ароматом роз, растущих здесь в великом изобилии. Ветви фруктовых деревьев ломятся под тяжестью плодов. Сочные сливы и ароматные абрикосы, миндальные орехи и крупные оливки, знаменитый дамасский виноград и постоянно журчащие в садах ручейки с прохладной водой — это ли не идеал рая, воспетый в семьдесят шестой суре Корана! Может быть, именно поэтому последователи пророка Мухаммеда, создавая в VII веке арабскую империю, избрали Дамаск столицей своего могущественного халифата.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

1

Пятьдесят шестой год Хиджры[1] был неудачным для халифа Муавия ибн Абу Суфьяна. Начатое им шесть лет назад широкомасштабное наступление на Константинополь потерпело полный провал и с суши, и с моря. Флот мусульман был наполовину сожжен «греческим огнем»[2], и его остатки поглотил шторм у берегов Памфилии. А сухопутное войско арабов потерпело сокрушительное поражение от имперской армии в Ливии. В довершение ко всему в самом халифате подняли мятеж ливанские горцы, которых арабы называли мардаитами[3]. Да и самому престарелому Муавию было не до войны с внешними врагами. Сейчас его больше беспокоил вопрос передачи престола своему сыну Язиду. Учитывая все эти обстоятельства, халиф запросил мира у императора Константина Погоната, и теперь, подавленный мрачными думами, ожидал посольства из Константинополя.

Но если Муавию было не до веселья, то буквально в двух кварталах от дворца халифа, в доме его министра, наоборот, царила великая радость. Свершилось то, на что уже не смел надеяться великий логофет[4] Дамаска Сергий Мансур: у него родился сын.

Когда Сергию исполнилось 50 лет, а жене его 37, надежда на рождение ребенка, теплившаяся в его сердце почти два десятилетия, вдруг стала гаснуть. И тогда, исполнившись отчаянного дерзновения, он горестно воскликнул:

— Господи, я столько лет молил Тебя дать наследника нашему роду Мансуров, но Ты не услышал меня и не увидел моих страданий. Наверное, есть люди, которые больше нуждаются в Твоем утешении, чем я, многогрешный. И все же я не умолкну пред Тобою о моем горестном бесчадии. Я пойду туда, где когда-то скорбела и безмерно страдала душа Твоя, вопрошая Отца Небесного: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Пришло время и мне, грешному, вопросить Тебя, Господи: почему Ты оставил меня бесплодной смоковницей, иссушаемой безжалостным ветром времени?

И действительно, вскоре Сергий собрался и отправился пешком в Иерусалим. Вернулся он оттуда уже не один, а с младенцем на руках, и рассказал жене, как, идя рано утром ко Гробу Господню на молитву, нашел ребенка, лежащего у самого порога храма. Кто его подбросил, выяснить не удалось, вот Сергий и решил усыновить мальчика-сироту, посланного ему Самим Богом.

Там же, в Иерусалиме, Сергий окрестил приемного сына, дав ему имя Косма. И вот теперь не прошло и года, как у него родился собственный сын.

Когда начались роды долгожданного младенца, Сергий ушел в молельную комнату. После полудня в молельню с ребенком на руках вошла служанка Фавста с радостным восклицанием:

— Господин мой! О, господин мой! Посмотри, у тебя родился сын!

Сергий встал с колен. От волнения он даже не мог произнести ни слова, а только молча протянул руки. Фавста бережно передала ему спеленутого младенца, и он, нежно прижав сына к груди, повернулся к иконам. Как-то непроизвольно, сама по себе, у него из уст полилась молитва праведного Симеона: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему, с миром...»

Младенец заплакал. Фавста, заволновавшись, робко предложила отнести новорожденного к матери. Сергий, уже было хотевший отдать сына, вдруг передумал, подошел к иконе Богородицы и положил перед ней младенца:

— Благодарю Тебя, Пресвятая Дева, за то, что по ходатайству Твоему даровал мне Господь сына единокровного. Ты истинная Матерь всех верных чад Церкви Христовой, а потому прошу Тебя, Владычица Небесная, возьми его под Свой благодатный покров, пусть он служит Сыну Твоему и Богу нашему.

Положенный перед иконой мальчик умолк, почмокал губами и улыбнулся.

На восьмой день новорожденного младенца нарекли именем Иоанн — так же, как звали его деда, в свое время управлявшего Дамаском.

2

Монах Косма сидел на палубе, спиной прислонившись к борту корабля, а локтем опираясь на бухту толстых веревок, валявшихся рядом. В таком положении он решил немного поспать, пока не наступила полуденная жара. Всю ночь море штормило, и корабль кидало словно щепку по волнам, так что монаху порой казалось: еще немного, и морская пучина проглотит их вместе с кораблем. У не привыкшего к морской качке Космы буквально выворачивало наизнанку все внутренности. Он молил Бога, чтоб все это закончилось как можно скорей, и ловил себя на мысли, что даже гибель в волнах водной стихии его пугает меньше, чем продолжение того гнусного состояния, в котором он пребывал. Измученный бессонной ночью, он теперь радовался штилю. Но матросы и капитан, наоборот, недовольно ворчали: «Уж лучше шторм с ветром, по крайней мере есть хотя бы какое-то движение!»

Пригревшись в лучах восходящего солнца и укачиваемый ласковой зыбью морской глади, монах задремал. Но вскоре его сон был прерван тревожными криками и беспорядочной беготней по палубе. Открыв глаза, Косма увидел, что все чем-то очень взволнованы и тревожно вглядываются вдаль. Он поднялся и, опираясь на борт, тоже стал всматриваться в ту же сторону, куда и все. К ним приближался корабль, и уже можно было различить, что это вёсельная галера. Один из матросов, взобравшись на мачту и рассмотрев судно, крикнул:

— Это сарацины, идут прямо на нас.

— Все весла на воду, — приказал навклир[5] корабля и уже тише, так, что расслышал только Косма, с горечью произнес: — Эх, не уйдем мы от них. Слушай, монах, — вдруг обратился он к Косме, — платы с тебя за провоз никакой не возьму, только ты помолись Богу, чтоб Он сотворил чудо и послал нам ветер, иначе мы от этих разбойников не уйдем.

Косма стал молиться, одновременно осознавая — не столько разумом, сколько душой — бесплодность своей молитвы, пока наконец его разум не осенила простая, ясная мысль: Божественное Провидение не случайно посадило его именно на этот корабль, а теперь так же не случайно отдает его в руки разбойников.

— Да будет на все воля Твоя, Господи, всегда благая и совершенная! — воскликнул пораженный этим откровением Косма.

Галера была уже близко и, не сбавляя скорости, шла прямо на их корабль. Матросы, явно не разделяя настроения Космы, вооружились кто небольшим копьем, кто мечом и с хмурой обреченностью ожидали врага, готовые дать бой.

Раздался треск ломающегося дерева. Косма, не удержавшись за борт, упал на палубу. Тут же над его головой взвились железные крючья на веревках и впились в борта. Арабы стали подтягивать свою галеру к кораблю греков. Несколько моряков попытались мечами перерубить веревки, но арабские лучники не дали им закончить свое дело. Рядом с Космой упал моряк, пронзенный стрелой. Раздались воинственные крики: «Алла! Алла!» — и сразу же через голову прислонившегося к борту Космы на палубу стали прыгать полуголые босоногие арабы с обнаженными короткими мечами в одной руке и кинжалами в другой. На корабле завязался бой. Перевес был явно на стороне нападавших. Через непродолжительное время бой закончился. Оставшиеся в живых греки побросали мечи и сдались на милость победителя. Им связали руки и отвели на корму корабля. К Косме подошел один араб со страшным шрамом через всю левую щеку и, свирепо глянув на него единственным уцелевшим глазом, крикнул своему товарищу:

— Эй, Хасан, глянь-ка на этого старика, по-моему, его надо вышвырнуть за борт на корм рыбам. Мы затратим на его питание больше, чем выручим от продажи, если вообще кто-нибудь купит этот мешок костей.

Подошел второй разбойник и, внимательно оглядев Коему, возразил:

— Это служитель Исы[6], за него в Дамаске могут дать неплохой выкуп, там много богатых христиан.

Путь до Дамаска Косма помнил смутно. Арабы их кормили два раза в день какой-то жидкой похлебкой и при этом обращались, как со скотом. Когда прибыли в Дамаск, пленников заперли в сарае и держали там три дня. Здесь уже кормили лучше, даже давали хлеб, чтобы после долгого и изнурительного пути привести свой живой товар п надлежащий вид.

На четвертый день утром им принесли воды и велели умыться, а затем повели на базар. Пройдя по небольшой узкой улочке, их вывели на прямую и широкую улицу, называемую по-арабски Дарб-эль-мусталлим, то есть Прямая дорога. Эта улица тянулась через весь город. Рядом с Космой шел грек по имени Софроний, который когда-то бывал в Дамаске. Когда они проходили около одного двухэтажного дома, он толкнул локтем монаха:

— Смотри, Косма, вот дом, где жил сам апостол Павел, за домом в стене есть отверстие, через которое Павла спустили в корзине, дав ему возможность убежать от преследовавших его иудеев.

Монах с интересом оглядел дом, который мало чем отличался от других, но то, что здесь когда-то жил сам апостол Павел, придавало этому дому особое значение, и Косма, проходя мимо, осенил себя крестным знамением.

— Святой апостол Павел, не оставь меня, грешного, своими молитвами перед Престолом Всевышнего, — произнес он.

Софроний тоже торопливо перекрестился.

— Представляешь, Косма, иудеи хотели его убить, а он взял да и убежал, и я тоже обязательно убегу, — с убеждением в голосе произнес грек и, хихикнув, подмигнул Косме.

— На все воля Божия, — вздохнул Косма, — уж лучше быть связанным веревочными путами, чем путами греха.

— Вот ты и терпи эти веревки, — почему-то обидевшись, буркнул сосед, — а я сбегу. Путы греха, о которых ты говоришь, не натирают руки и ноги до крови, как эти веревки.

— Да простит тебе Господь твое заблуждение, — молвил Косма, — но я так понимаю, что раны от веревок могут зажить, а вот в путах греха душа может, задохнувшись, умереть.

— Неразумное говоришь, монах: умереть может только тело, а душа бессмертна.

— Абсолютным бессмертием обладает только Бог, — возразил Косма, — а человек наследует бессмертие лишь в борьбе с грехом, получая от Бога его как награду за свою праведную жизнь. Я говорил о смерти второй, о которой сказано в Апокалипсисе. Это и есть настоящая смерть, ее надо страшиться, а не той смерти, которую Церковь именует успением.

— Странно говоришь, да и учишь о непонятном, уж не еретик ли ты? — с укоризной в голосе сказал Софроний.

— Если истина о том, что человек должен заслужить свое бессмертие праведной жизнью, является ересью, то я, пожалуй, еретик, — усмехнулся Косма.

— Ты просто ненормальный монах, а я все равно убегу.

— Верю, — задумчиво сказал Косма, — что убежишь от рабства человеческого, но убежишь ли ты от самого себя, вот в чем вопрос.

Софроний ничего на это не ответил, только сердито засопел, и они на какое-то время замолчали. Но уже когда пришли на базарную площадь, он не выдержал и спросил:

— Как это можно убежать от себя самого? По-моему, глупее этого ничего и сказать нельзя.

Монах как-то по-доброму улыбнулся, видно было, что он рад этому вопросу.

— Если человек живет праведно, в мире с Богом, значит, он свободен от греха. Это, мой брат Софроний, и есть настоящая свобода во Христе, — даже если человек находится в неволе, он все равно свободен. А если человек даже сам себе господин, но живет во грехе, то он не свободен, потому что является рабом собственного греха. От греха труднее убежать, чем от других людей, потому что он сидит внутри нас и через похоти и страсти порабощает нашу душу.

— Что-то в твоих словах есть разумное, — почесал затылок Софроний.

Мимо выставленных на продажу пленников ходили покупатели. Подходили то к одному, то к другому, осматривая зубы и ощупывая мускулы. На престарелого Косму и маленького, щупленького Софрония почти не обращали внимания.

Но вот четыре раба принесли на площадь роскошные носилки и поставили их перед пленниками. Отдернулась занавеска, и из кибитки вышел какой-то знатный сановник. Длинная туника[7] из тонкого шелка, расшитая золотом, спускалась ниже колен. Поверх нее был надет украшенный вышивкой на плечах и по подолу долматик[8], а на правое плечо накинут паллиум[9], унизанный жемчугом.

Знатный господин не спеша прошелся по торговой площади, и взгляд его остановился на Косме. Начальник торгов подбежал к вельможе и, подобострастно кланяясь, затараторил:

— О, господин великий логофет, какой сегодня для меня счастливый день! И чем я заслужил милость Всевышнего, что мои очи зрят твое великолепие! Да благословит тебя Бог богатством и долголетием!

Вельможа, не обращая внимания на пустословие торговца, подошел к Косме и, глядя ему прямо в глаза, спросил:

— Я вижу, что ты монах. Как тебя зовут, откуда ты родом и как ты попал в рабство?

— Я действительно монах, родом из Калабрии. Зовут меня Косма. Я направлялся по морю в Иерусалим поклониться святым местам и попроситься на поселение в лавру Саввы Освященного. Нас захватили разбойники, и вот я здесь.

— Я выкуплю тебя, брат Косма, и отправлю и Иерусалим, а ты будешь молиться там обо мне, грешном, и о моей семье.

— Нет, — покачал головой Косма, — если Богу было бы угодно направить меня в Иерусалим, то Он бы не допустил нападения разбойников, благодаря которым я прибыл в этот город и увиделся с тобой. Я согласен, чтобы ты выкупил меня, но я должен буду послужить тебе за это доброе дело. Правда, не знаю, чем я могу быть тебе полезен. Никакому ремеслу я не обучен, так как с юных лет занимался лишь познанием наук, таких как риторика, диалектика, музыка, астрономия, философия и богословие. А теперь, завершая свой земной путь, я с грустью думаю: кому передам я все это богатство знаний, которое копил долгие годы?

— О, преподобный Косма, если бы ты знал, как сейчас возрадовалось и утешилось мое сердце этим известием! Меня зовут Сергий Мансур. При дворе халифа я, милостью Всевышнего, исполняю должность логофета, начальствую над христианами, находящимися, по Божьему попущению, под властью агарян. У меня два сына, имя одного, как и твое, — Косма, ему девять лет, а второй сын — Иоанн, ему семь лет. Они пришли в ту меру возраста, когда им надо преподавать надлежащее знание всех полезных наук. Все последнее время я был озабочен тем, чтобы подобрать им учителя. Да непросто сыскать наставника, который преподал бы им не только человеческую, но и Божественную мудрость. Вот и стал я молить Господа нашего Иисуса Христа и Его Пречистую Матерь Деву Марию, чтобы указали мне такого учителя. А сегодня, когда я утром стоял на молитве, в мою душу вложилась мысль идти сюда на торги, чтобы приобрести нечто очень важное. Теперь я вижу, что обрел для своих сыновей хорошего наставника.

Сергий подозвал хозяина и, не торгуясь, заплатил за монаха.

Софроний, стоявший до этого понуро, увидев, что монах уходит, удержал его за рукав и смиренно произнес:

— Помолись за меня, Косма, чтобы избавиться мне от рабства. — Он сделал паузу и, улыбнувшись, добавил: — От рабства греха, а уж от этого рабства я и без твоей молитвы избавлюсь, я непременно убегу.

— Да поможет тебе Бог, Софроний, — сказал Косма и перекрестил его.

Сергий Мансур, слышавший этот разговор, вмешался:

— Пожалуй, я тебя тоже выкуплю, если обещаешь верой и правдой послужить мне, хотя бы три года никуда не убегая. Такие шустрые помощники мне самому нужны.

— Щедрому господину я готов служить не три, а все семь лет, как праотец Иаков за Рахиль, — обрадовался Софроний.

3

Дети играли в саду внутреннего дворика возле фонтана. Игра была незамысловатой: прячась за мраморными выступами бассейна, они старались незаметно подкрасться друг к другу и обрызгать водой. Несмотря на то что приемный сын Сергия Мансура Косма был на два года старше Иоанна, но роста они были почти одинакового и казались сверстниками. Иоанн двигался проворнее своего брата, и коротенькая туника Космы была уже вся мокрая. Мальчики, не обращая на это внимания, хохоча, продолжали гоняться друг за другом вокруг бассейна. В это время из дома вышли отец и незнакомый седовласый монах с длинной окладистой бородой. Сергий Мансур подозвал отроков. Те, немного робея, подошли и, покорно склонив головы, поздоровались с отцом, в то же время они с нескрываемым любопытством искоса поглядывали на монаха.

— Дети мои, это преподобный Косма, который теперь будет вашим учителем. Слушайтесь его во всем, как и меня, своего отца, и Господь вознаградит вас за послушание тем, что даст вам знания, необходимые каждому человеку как для этой временной жизни, так и для жизни небесной.

Затем, обратившись к монаху, добавил:

— Вручаю в руки твои, Косма, этих отроков, чтобы, наученные тобой, они явили славу Божию в своих добрых делах. А сейчас пойдем, я покажу, где ты будешь проводить занятия.

Когда Сергий привел Коему в свою библиотеку, сердце монаха возликовало. Он с трепетом разворачивал свитки и восторженно бормотал:

— Господь Вседержитель, если я сплю, то не дай мне проснуться, здесь труды Василия Великого, Григория Богослова, а это Иоанн Златоуст, Климент, Афанасий! Да тут все учители Церкви!

— И не только, — вставил свое слово хозяин, — вон на тех полках Гомер, Платон и Аристотель. А там труды по истории Евсевия Памфила, Сократа и блаженного Феодора.

Косма, увлеченный осмотром библиотеки, совсем забыл о хозяине, который стоял в стороне и улыбался, глядя на взволнованного монаха. Сергию он напоминал человека, всю жизнь мечтавшего о богатстве и вдруг нашедшего пещеру, полную золота и драгоценных камней. Собирание библиотеки было особой заботой Сергия. Половину своих доходов он тратил на приобретение новых книг, щедро оплачивая труды переписчиков.

Сергий покашлял, желая привлечь внимание Космы, но тот, полностью углубившись в одну из рукописей, даже не повернул головы. Тогда он подошел и слегка дотронулся до плеча монаха. Косма, вздрогнув, оторвался от чтения и виновато улыбнулся:

— Прости меня, о почтеннейший Сергий, но такого богатства, как в этой библиотеке, мне еще не доводилось видеть ни у себя на родине в Калабрии, ни в Равенне.

— Да, это действительно богатство, — согласился польщенный похвалой Сергий, — но богатство не должно быть сокрыто, иначе от него никому не будет пользы. Если земное богатство служит для жизни временной и скоротечной, то здесь собраны богатства духа, которые готовят человека к жизни вечной. Я хочу, чтобы мои дети, изучая книжную премудрость с твоей помощью, приобщились и к Божественной Премудрости.

— Начало премудрости — страх Божий, без него всякое знание есть лишь человеческое мудрование о тленном и преходящем, — ответствовал Косма и, подумав немного, добавил: — Но, как говорит Сам Господь: «Невозможное человеку — возможно Богу». Я, грешный Косма, постараюсь преподать твоим сыновьям все, чему сам был научен моими наставниками.

— Вот и хорошо, — радостно воскликнул Сергий, — ты можешь приступать к занятиям хоть сегодня.

4

Перед монахом Космой в библиотеке сидели два отрока, и в глазах детей читалось затаенное любопытство: им не терпелось узнать, чему и как их будут учить.

— Возлюбленные Богом отроки, — начал Косма, — как вы думаете, почему человек умеет строить лома и крепости, выращивать хлеб и лепить из глины горшки и вазы, писать иконы и сочинять стихи? — Он выдержал паузу и продолжил: — Люди умеют это делать, потому что они были научены этому другими людьми, а те, в свою очередь, теми, которые жили до них. И так из поколения в поколение человек передавал то, что знал сам. Эта передача знаний называется учением, а те, кто передает знания, — учителями. Знания помогают человеку сшить себе одежду и построить дом, чтобы укрыться от холода и жары, вырастить хлеб и другие злаки, чтобы не умереть с голоду, изготовить оружие и уметь им воспользоваться, чтобы защитить свою жизнь от злых людей. Но есть еще знание о том, для чего человек живет на земле и как нужно правильно жить. Это знание человеку мог дать только Тот, Кто сотворил саму эту жизнь. Этот Великий Учитель есть Господь наш Иисус Христос. От Него-то наученные апостолы принесли людям знание о небесном. Вот этому-то истинному знанию мы и должны с вами научиться. Однако, не познав земных знаний, мы не можем говорить о небесном, ибо, не зная грамматики, мы не сможем прочитать Священного Писания. Поэтому вначале мы с вами будем учиться читать и писать, то есть учиться грамматике. Потом приступим к изучению риторики, истории и философии, а уже затем будем изучать писания пророков, апостолов и учителей Церкви. Но начнем мы свои занятия с молитвы к Богу, чтобы Он открыл нам разум к познанию Своей истины.

С замиранием сердца слушали отроки своего учителя. Им казалось, что он ведет их в неизвестную таинственную страну под названием «Знание», и детские сердца их волновались в предвкушении захватывающего путешествия по этой загадочной стране.

ГЛАВА 2

1

Трое усталых всадников на взмыленных лошадях въехали южными воротами в Дамаск. Проскакав по центральной улице до дворцовой площади, они свернули в переулок и остановились перед высоким белокаменным домом великого логофета. Когда Сергию Мансуру доложили, что прибыл патриций Павел Клеоз из Иерусалима, он лично вышел навстречу дорогому гостю. Павел Клеоз происходил из знатного римского рода и был главой христианских общин Иерусалима и Палестины. Собственно, он исполнял те же обязанности в Иерусалиме, что и Сергий в Дамаске. Кроме того, они с Сергием Мансуром были в хороших дружеских отношениях. Проводив гостя в свои покои, логофет предложил ему вечернюю трапезу, за которой можно было не торопясь поговорить обо всем. Прислуживал за столом управитель дома логофета Софроний.

Сергий понимал: неожиданный приезд Павла в Дамаск мог означать только одно: произошло что-то, требующее личного участия логофета. И он не ошибся в своих предчувствиях, Павел действительно привез неприятные вести. Взволнованный патриций поведал своему другу, что под угрозой разрушения оказалась великая святыня. Наместник Иерусалима эмир Абу Марзубан получил распоряжение халифа взять колонны розового мрамора из храма святой Гефсимании и отправить их в Мекку на восстановление Каабы, сгоревшей во время междоусобной борьбы за престол халифата.

Сергия опечалило неожиданное известие и встревожил тот факт, что халиф Абд-аль-Малик передал важное распоряжение втайне от него. Обычно в таких серьезных вопросах, касающихся христиан, халиф всегда с ним советовался. Сергий теперь уже не сомневался: причина такой перемены по отношению к христианам коренится в нарушении мира с Византией. Халифа сильно раздражает дерзость императора Юстиниана, который, презрев все прежние мирные договоренности, начал войну. Естественно, что свое недовольство политикой ромеев халиф переносит на христиан, ему подвластных. И в этот момент Сергий поймал себя на мысли, что с неприязнью думает о василевсе ромеев: «Чего это молодому выскочке не сидится спокойно? Зачем было нарушать мир с Дамаском, заключенный еще его отцом, достойнейшим василевсом Константином? Этот юный честолюбец, во всем старающийся подражать Юстиниану Великому[10], без сомнения, мечтает о победных лаврах, для чего и развязал войну».

Сергий хорошо помнил, как был разгневан халиф, узнав о приготовлении Юстиниана к войне. Дамаск после многолетних междоусобных раздоров не был готов к такому повороту событий, поэтому Абд-аль-Малик скрепя сердце был вынужден униженно уговаривать гордеца не нарушать мира до окончания срока, условленного договором. Но Юстиниан, не вняв этим просьбам, все-таки выступил в поход. Чтобы упредить противника, халиф послал ему навстречу войско во главе со своим братом Мухамадом, правителем Месопотамии. Встреча двух армий произошла в пределах империи, на территории провинции Вторая Армения.

Когда халиф направлял эмира Мухамада в поход против Юстиниана, он понимал, что его брат хотя и не блещет талантом полководца, зато прослыл опытным интриганом. На эту его способность больше всего и уповал Абд-аль-Малик. Ему доподлинно было известно, что Мухамад плетет интрижки за его спиной, ведя тайные переговоры с эмиром Хусейном и прочими заговорщиками из Медины. «Вот теперь пусть и покажет, на что он способен, — злорадствовал халиф, — одно из двух: или он уговорит Юстиниана не нарушать мира, или свернет себе шею в этой войне. И то и другое весьма неплохо».

Когда лазутчики донесли, что на стороне армии ромеев выступает двадцатитысячное войско славян, испуганный Мухамад тут же отправил к Юстиниану посольство с щедрыми дарами, умоляя не нарушать мира и призывая Бога в свидетели. Император принял дары как должное, но остался глух ко всем просьбам о мире и спешил начать битву. Мухамад, страшно возмущенный таким вероломством Юстиниана, повелел нанизать договорную хартию о мире на пику и с этим знаменем выступил против императорских войск. Битва окончилась поражением арабов. Но эмир решил продолжить борьбу, применив коварство и хитрость. Он послал князю славян Небулу колчан, полный золота, и щедрыми обещаниями переманил его на свою сторону. Когда открылась измена славян, оставшееся войско византийцев бежало. Так завоеванная было победа обернулась поражением.

Юстиниана эта военная неудача не охладила, а подвигла к новым действиям против Дамаска. Он обратил свой взор на остров Кипр, считавшийся по договору с халифом общим владением обеих держав, — налоги с его населения делились между Дамаском и Константинополем поровну. Своим единоличным решением василевс переселил киприотов в пределы своей империи, на полуостров Кизик и в другие местности Малой Азии. Таким образом, Абд-аль-Малик лишился податей с Кипра, что было весьма чувствительным для казны Дамаска. Правда, и халиф не остался в долгу и выпустил золотую монету собственной чеканки, чем привел Константинополь в великое негодование. Сил на ведение крупномасштабных военных действий ни у той, ни у другой стороны не было. Но вражда от этого не утихала.

2

Размышляя над всеми перипетиями отношений, сложившихся между Дамаском и Византией, Сергий сидел в глубокой задумчивости, маленькими глотками отпивая вино из своего кубка. Павел Клеоз, закончив рассказ, тоже молчал, ожидая совета друга.

— Расскажи, Павел, как в Иерусалиме поживает учитель моих детей преподобный Косма? — неожиданно спросил Сергий, подавая знак Софронию, чтобы он подлил вина в кубок.

При упоминании имени монаха Космы Софроний весь превратился в слух.

— Вот уже полгода, — вздохнул Павел, — как преподобный Косма мирно почил о Господе и захоронен в святой обители, где пользовался большим уважением и почетом всей братии.

При этих словах Павла у Софрония к горлу подкатил комок, рука дрогнула, и темно-багровое вино полилось на белую скатерть. Он тут же упал перед Сергием на колени:

— Прости меня, мой господин, за эту оплошность, но монах Косма мне был очень дорог. — И Софроний, не выдержав, заплакал.

— Встань, мой верный Софроний, — воскликнул Сергий, обнимая голову своего слуги, — я знаю, как печальна для тебя эта весть. Поверь мне, Софроний, что и для всех нас это скорбное известие. Иди, мой добрый слуга, на сегодня ты свободен, глубокая скорбь любит одиночество, а вместо себя пришли кого-нибудь другого.

Павел, не ожидавший такой реакции, с недоумением взирал на всю эту сцену. Когда управитель вышел, Сергий пояснил:

— Софроний, верный и преданный слуга, вот уже более десяти лет служит в моем доме. Я выкупил его у сарацин вместе с монахом Космой. Они любили друг друга, как родные братья. Когда Косма ушел в монастырь, Софроний очень скорбел от разлуки, но пойти с ним в монастырь не мог. Он женат на моей служанке Фавсте, у них двое детей. Да и все мы любили смиренного инока. Пусть упокоит Господь его душу! Он был добрым наставником моим сыновьям.

Какое-то время Сергий молча перебирал нефритовые четки, вспоминая, как однажды пришел к нему Косма и сказал: «Желание твое, мой господин, исполнилось: благодаря хорошей памяти и непрестанным трудам, твои сыновья в совершенстве постигли всю глубину познания, Бог же умножил их дарования, так что и меня они уже превосходят мудростью, — таким ученикам недостаточно быть равными своему учителю. Дальше их учить не требуется: они теперь и сами способны учить других. Потому, мой господин, я прошу отпустить меня в монастырь преподобного Саввы Освященного, что находится близ Иерусалима. В этой святой обители я сам буду учиться высшей мудрости от совершенных иноков. Та философия, которую я познал, призывает меня к философии духовной, а духовная философия достойней и чище мирской, ибо она и есть то единое на потребу души, о котором говорил Сам Господь».

Наконец, отрешившись от своих печальных воспоминаний, Сергий прервал молчание:

— О, друг мой, благородный Павел! Мертвых воскресить мы не в силах, но верим, что всех их воскресит Господь в последние дни. А вот попытаться спасти нашу христианскую святыню от разрушения мы должны. Хотя это дело мне представляется таким же невозможным, как и воскрешение мертвых. Ведь тебе хорошо ведомо, что наш халиф не привык менять своих распоряжений. Даже не могу представить себе, как можно уговорить халифа отказаться от своего намерения! Надо бы позвать моего сына, он юноша не по годам сметливый, может быть, через него Господь укажет нам правильное решение.

3

Иоанн, войдя в покои, поцеловал руку отцу и почтительно приветствовал гостя.

— Садись, сын мой, и выслушай патриция Павла, принесшего нам печальную весть.

Когда Павел повторил свой рассказ, Сергий спросил сына:

— Что ты можешь предложить для устранения этой напасти?

— Если мне позволительно рассуждать перед вами, то я осмелюсь высказать мысль, что это дело не так безнадежно, как может показаться на первый взгляд. Но прежде мне самому необходимо спросить вас кое о чем.

— Спрашивай, сын мой, если это поможет сохранить храм Гефсимании, мы готовы ответить на любой твой вопрос.

— Много ли налогов платят в казну халифа иерусалимские христиане? — задал свой первый вопрос Иоанн.

— Намного больше, чем другие провинции, — ответил Павел.

— Теперь ответь и ты мне, отец. Важны ли эти денежные поступления из Иерусалима для халифа?

— Деньги всегда нужны государю, — улыбнулся Сергий, — но особенно сейчас, когда прекратились поступления с Кипра.

— Благодарю тебя, отец мой, и тебя, достойнейший Павел. Ваши ответы укрепили меня в моих рассуждениях. Вот о чем я помыслил: в Иерусалим едут христиане со всего мира, чтобы поклониться местам страдания и воскресения Господа нашего Иисуса Христа. Разрушение одной из главных святынь Иерусалима нанесет ущерб не только нам, христианам, но и в то же время плохо отразится на сборе налогов, что, как я понял, очень нежелательно для сарацин. А чтобы халифу было легче изменить свое решение, нужно вместо колонн из Гефсиманского храма предложить взамен другие колонны из такого же мрамора.

— Это был бы лучший из возможных выходов, — согласился Сергий, — но, к великому сожалению, все каменоломни, добывающие мрамор, находятся в империи ромеев, а Юстиниан не даст мрамор своему врагу, да еще для восстановления еретического храма.

— Надо убедить императора, что мрамор необходим не столько для халифа, сколько доя того, чтобы спасти нашу общую с ним христианскую святыню. Главное сейчас — уговорить халифа, чтобы он согласился подождать, пока это дело не решится благополучно с помощью ромеев.

Сергий задумался, а потом, встав, решительно сказал:

— Ты прав, сын мой. Но даже если халиф и примет это предложение, то не всякого человека пошлешь в Константинополь с такой ответственной миссией. Так что придется тебе ехать вместе с патрицием Павлом.

При этих словах Иоанн весь просиял и, чтобы скрыть свое волнение, потупил взор.

— Да возблагодарит тебя Бог, благородный Сергий, — воскликнул обрадованный Павел, — я верю, что с таким помощником, как твой сын, мы спасем святыню Господню.

— Дело нелегкое, но с Богом все возможно, — подытожил разговор Сергий, — поэтому сегодня мы помолимся Господу о Его благодатной помощи, а завтра я пойду уговаривать халифа.

4

Через два дня патриций Павел Клеоз и сын великого логофета Дамаска Иоанн ибн Сержунт Мансур, имея охранную грамоту от халифа, направились в столицу Византийской империи город Константинополь. Иоанну едва минуло девятнадцать лет. Его сердце горело не только ревностным огнем веры в Божий Промысл, но и неудержимым желанием служить орудием этого Промысла. Немало взволновала душу юноши и предстоящая новизна впечатлений от путешествия. Увидеть город, в котором звучала проповедь Иоанна Златоуста и Григория Богослова! Побывать в самом величественном храме мира — Святой Софии, о котором он слышал столько восторженных откликов! Прикоснуться к многочисленным святыням, хранящимся в христианской столице! Константинополь представлялся ему городом богословов и великих подвижников благочестия. «Интересно, — мечтательно подумал Иоанн, — какой он, этот мир, в котором правит не магометанский владыка, а благочестивый христианский император? Как встретит меня этот мир?» Все это немало волновало сердце юноши и виделось ему в самых радужных красках.

ГЛАВА 3

1

На семнадцатый день месяца апреля, в восьмой индикт десятого года правления Юстиниана II[11], корабль, на котором плыли Павел и Иоанн, бросил якорь в бухте Золотого Рога. Иоанн, стоя на палубе, с восхищением взирал на все, что его окружало. Залив Золотой Рог буквально кишел судами и суденышками. Здесь были купеческие корабли со всей ойкумены. Шныряли небольшие лодочки ремесленников, на которых те везли свои товары на константинопольские базары. Бороздили пролив рыбацкие шхуны. А за узкой береговой полоской земли возвышались несокрушимые стены града святого Константина Великого.

Павел поручил своему слуге сходить в город, разыскать виллу дината[12] Протасия и сообщить ему о своем прибытии. Протасий был родственником Павла и служил при дворе в должности каниклия[13]. Вскоре прибыл верхом на белой лошади сын Протасия Феофан. Ростом он был чуть пониже Иоанна, но возрастом старше, ему шел уже двадцать первый год. Он привел с собой двух таких же белых лошадей, покрытых дорогими попонами, которые были расшиты золотыми нитями. Павел и Иоанн сели на лошадей и направились вслед за Феофаном. Они проехали через ворота в крепостной стене и оказались на улице, называемой Большой Эмвол Мавриана[14]. Иоанн считал свой родной Дамаск большим городом, но, попав сюда, он понял, что ошибался. Здесь, на многолюдной улице Константинополя не менее десяти локтей в ширину, с ее крикливой и пестрой толпой, он даже немного растерялся. Бородатые греки чередовались с гладко выбритыми франками. Попадались им навстречу и привычные для глаз Иоанна сирийские арабы в темных плащах и коричневых сандалиях. Важно вышагивали армяне в военных доспехах и грузины в широкополых войлочных шляпах. Деловито сновали евреи. Целые группы аланов, варягов и болгар с любопытством бродили среди константинопольских кабаков и торговых лавок. Тут же, на улице, рыбаки чистили и жарили рыбу. Пробираться на лошадях сквозь толпу народа было бы довольно-таки трудно, если бы впереди путников не шел слуга с палкой, который освобождал им путь. Иоанн обратил внимание, что встречались здесь и богатые горожане, подобно им восседающие на белых лошадях арабских пород, которых также сопровождали слуги с палками. Еще Иоанн обратил внимание на разносчиков, торговавших обыкновенной водой. Феофан пояснил, что пресная вода здесь очень ценится, так как в Константинополе нет своей реки, если не считать ручейка Ликос, пересыхающего летом. Он также рассказал, что воду в столицу подают по нескольким акведукам[15] и по подземным водопроводам. Акведуки выводят воду в мраморные бассейны — нимфеи, откуда она распределяется жителям. Несмотря на то что запасы воды хранятся в многочисленных цистернах, ее все равно в городе не хватает.

Миновав квартал булочников Артополий, путники свернули направо, на главную улицу Константинополя — Месса[16]. Эта улица, широкая и просторная, была вымощена камнем. Вдоль улицы стояли двух-, трех- и даже четырехэтажные дома с балконами. В нижних этажах домов располагались разнообразные торговые лавки. Некоторые из них были украшены мраморными и бронзовыми статуями. Через широкие распахнутые двери лавок виднелись столы, уставленные товарами. Вскоре Месса привела их на площадь Тавра с возвышающейся конной статуей императора Феодосия I и его сыновей. На этой площади находился нимфей, куда сливались воды самого важного городского акведука, косящего имя императора Валента. Феофан пояснил, что здесь, у подножия колонны Феодосия, высокие византийские сановники встречают иностранных послов. Далее путники проследовали мимо монастыря Христа Непостижимого и вышли к Триумфальной арке. Этот район столицы именовался Месомфал, что значит Средостение. Здесь Месса разделялась на две улицы, одна из которых направлялась на северо-запад, к Харисийским воротам, а вторая вела к Золотым, которые считались главным въездом в город. Именно через эти ворота вступал в свою столицу император, когда возвращался из победоносного похода. По этой второй улице и последовали наши путешественники. Вскоре они выехали на Амастрианскую площадь. Феофан рассказал, что в народе об этой площади ходит дурная слава как о бесовском месте. Именно здесь совершаются экзекуции и казни важных государственных преступников. Иоанн, к своему удивлению, отметил, что на площади располагалось много языческих статуй: Зевс-Гелиос правил мраморной колесницей, рядом лежал распростертый на земле Геракл и еще множество каких-то птиц и драконов. Заметив удивление Иоанна, Феофан засмеялся:

— Что, Иоанн, у вас, наверное, такого нет в Дамаске?

— Нет, — покачал головой Иоанн, — изображения демонские не только христианами отвергаются, но и сарацины их не любят.

— Горожане тоже относятся к ним с неприязнью, многие уверены, что площадь находится под властью демонов.

Миновав неприятное место, путники спустились вниз, в долину Ликоса, где располагался форум Быка, получивший свое название от огромной бронзовой бычьей головы, привезенной сюда из Пергама.

— Это излюбленное место взбунтовавшегося охлоса[17] для расправы с неугодными сановниками и иноверцами, — пояснил Феофан.

Перейдя ручеек, Месса вновь поднялась на холм, где находилась площадь, украшенная колонной. Венчала колонну статуя императора Аркадия, в честь которого была названа площадь. За этой площадью глазам путников открылось предместье с множеством виноградников. Между ней и Золотыми вратами, несколько в стороне от Мессы, располагался квартал, именовавшийся Сигма, куда и направились наши путешественники.

2

Вскоре они подъехали к дому Протасия. Дом был кирпичный, двухэтажный, снаружи оштукатуренный. На втором этаже со стороны улицы виднелось несколько окон, забранных металлическими решетками. Покатая крыша была покрыта темно-желтой черепицей. Во внутреннем дворе располагались сараи, стойла для скота и небольшая мельница. Жернов мельницы вращал старый ослик, на спине которого была укреплена удочка со свисающей перед самым носом ослика морковкой. Тот с глупым упрямством медленно ходил по кругу, пытаясь дотянуться до вожделенной морковки. Во дворе размещались пифосы[18] с зерном, вином и оливковым маслом. Посредине был вырыт колодец.

Динат Протасий принял их радушно. Слуг, следовавших с Павлом и Иоанном, он велел отвести в одну из пристроек и там накормить, а почетных гостей лично проводил на второй этаж, в триклиний[19]. Здесь расторопные слуги принесли им воду для умывания. Хозяин пригласил гостей к столу, так как приспело время дипнона[20]. Протасий дважды хлопнул в ладоши, и слуги внесли в триклиний подносы с фруктами, овощами и рыбными блюдами. Иоанн впоследствии отметил для себя, что византийцы предпочитают рыбу другим блюдам. В серебряные кубки разлили прохладное виноградное вино и отдельно поставили перед каждым кувшин с водой, чтобы гость мог разбавлять вино в нужной ему пропорции[21]. Павел для приличия плеснул себе в чашу немного воды. Иоанн же налил себе только воды, а к вину не притронулся.

Протасий подождал, пока гости насытятся, и по его знаку слуги принесли чашки с водой для умывания рук. Только тогда хозяин стал расспрашивать гостей о новостях из Дамаска и Палестины. Павел поведал своему родственнику причину приезда в Константинополь и попросил содействия. Протасий задумался.

— Похлопотать об этом богоугодном деле я могу, но вот будет ли какой-нибудь прок в этом, сомневаюсь. Решение вопроса в большой степени зависит от сакеллария[22] Стефана.

— Что это за человек? — поинтересовался Павел Клеоз.

Из дальнейшего рассказа Протасия гости узнали, что придворный евнух сакелларий Стефан является самым влиятельным человеком при дворе Юстиниана. Перс по происхождению, жестокий и самовластный, он проявляет грубость даже в отношении людей высокого положения.

— Поговаривают, что Стефан в отсутствие Юстиниана позволил себе подвергнуть телесному наказанию саму мать императора, Анастасию, — понизив голос, поведал Протасий. — Правда, в это очень трудно поверить, — тут же добавил он. — Юстиниан горяч и скор на расправу, и очень сомнительно, чтобы он стерпел унижение матери, даже от своего любимца Стефана. Ближайший помощник и доверенный человек Стефана — генеральный логофет[23] Феодот, бывший фракийский отшельник, снявший с себя монашеские обеты. Этот монах-расстрига ни в чем не уступает своему другу. За недоимку налогов подвешивает несчастного на веревках, вставляет между пальцев ног солому и поджигает ее. И так мучает недоимщика, пока тот все не отдаст.

Конечно, мрамор, который вам нужен, имеется, его добывают в Докименской каменоломне. Но василевс очень много строит. Пристроил к дворцу огромный роскошный триклиний, возвел новую ограду вокруг всей царской резиденции. Так что все каменоломни загружены заказами для городских построек. Едва ли сакелларий захочет выделить вам мрамор. Вот если бы сам василевс повелел...

— Может быть, нам попросить блаженнейшего патриарха походатайствовать перед Юстинианом о нашем деле? — поинтересовался Павел.

— Едва ли патриарх сможет посодействовать этому делу, — покачал головой Протасий. — По поводу одной из построек у василевса с патриархом случилась обида. Юстиниан решил построить фонтан и помост для приема димов[24] на месте, где стояла митрополичья церковь во имя Богоматери. Предстоящий снос церкви вызвал большой ропот и недовольство как в среде духовенства, так и среди охлоса. Василевс, чтобы смягчить ропот и народное недовольство, потребовал от патриарха отслужить молебен на снос церкви. Каллиник воспротивился этому велению Юстиниана, сказав, что в церковном обиходе есть только служба на освящение храма и нет на его разрушение. Но василевс не собирался отступать от задуманного и заставил патриарха исполнить свою волю. Каллиник, совершив моление, закончил его словами: «Слава Тебе, Господи, терпящему вся, ныне и присно и во веки веков». Так вот, — закончил свой рассказ Протасий, — слова патриарха «терпящему вся» народ истолковал: терпящему беззакония.

— Да как же это возможно, чтобы христианский император — и разрушил храм Божий? — воскликнул Иоанн, пораженный этим рассказом. — Захочет ли такой император помочь спасти храм, находящийся далеко за пределами его государства, к Иерусалиме?

— Юстиниана нельзя назвать человеком, равнодушным к церковным вопросам, — возразил Протасий. — К тому же он вместо разрушенного храма построил новый в квартале Петрион[25]. Еще надо вспомнить, что он поддержал ревнителей чистоты христианского благочестия и созвал Трулльский Собор[26]. Поэтому я не думаю, что Юстиниану будет совсем безразлична судьба храма на Святой Земле. Но, как я уже говорил, в первую очередь необходимо заручиться поддержкой Стефана. Именно он распоряжается всеми постройками, и каменоломни находятся под его началом. Что это за человек, вы уже знаете. Творит он немалые обиды, даже мастерам и рабочим на стройке, зато строительство у него продвигается быстро, и василевс им доволен.

3

Беседа с хозяином дома затянулась, так что гости расходились по своим комнатам, когда на город уже спустились вечерние сумерки.

Слуга, сопровождавший Иоанна, шел впереди него, держа светильник на вытянутых руках. В покоях, отведенных гостю, он поставил светильник на стол и, поклонившись, вышел. Иоанн встал перед иконой на молитву. Светильник был заправлен оливковым маслом с добавлением ароматов, так что вскоре вся комната наполнилась благоуханием. Иоанн почувствовал, как на него навалилась усталость. Юноша быстро разделся и лег на приготовленное ему ложе. Вытянувшись на мягком тюфяке, набитом овечьей шерстью и застеленном простыней из тонкого льна, он блаженно прикрыл глаза. Какое-то время Иоанн просто лежал с закрытыми глазами, вновь переживая впечатления дня и вспоминая многолюдные и шумные улицы византийской столицы.

Его воспоминания вдруг неожиданно обрели реальные черты. Он огляделся кругом и увидел, что на самом деле стоит на одной из улиц Константинополя, но эта улица совершенно пуста. «Куда же подевались все люди?» — с удивлением подумал Иоанн. Он шел по этой безлюдной улице, и его начинало одолевать беспокойство. Причиной этого нарастающего беспокойства было ощущение чьего-то присутствия. Кто-то шел рядом, невидимый глазу. Смутное беспокойство нарастало. Иоанн посмотрел вокруг и увидел, что стоит на Амастрианской площади в окружении языческих изваяний, которые вдруг на его глазах стали оживать.

Каменные глазницы истуканов уже злобно наблюдают за юношей. Иоанн поворачивается, чтобы уйти с этой проклятой площади, но Зевс на колеснице преграждает ему путь. Тогда Иоанн и смятении пятится назад и натыкается на изваяние лежащего Геракла, тот встает и начинает преследовать его. Ужас охватывает юношу, и он бежит к виднеющемуся вдали храму, надеясь спастись под его святыми сводами. Наконец-то он в храме. Иоанн оглядывается в поиске святых икон, но их здесь нет. Храм совершенно пуст. Вот уже раздаются гулкие шаги Геракла, и Иоанн понимает, что ему никуда не уйти от этого бездушного каменного истукана. Темная глыба неотвратимо надвигается на него, заслоняя собой свет. Тут Иоанн замечает в стене небольшую щель. Он протискивается в нее и бежит не то по каменному коридору, не то по узкой улице города. И хотя он уже избавился от преследования Геракла, но его все равно не оставляет ужас присутствия рядом кого-то невидимого. Гонимый страхом, он бежит дальше и дальше, надеясь найти выход, но все тщетно. Он словно блуждает по какому-то нескончаемому лабиринту. По дороге Иоанн иногда замечает людей, но не подходит к ним, потому что имеет ясное представление: они не придут ему на помощь, он здесь один. «Да и вообще, люди ли это? — содрогается от своей догадки юноша. — Это же мертвецы, это только тени людей. Где я?» Наконец его осеняет еще одна ужасная догадка: он в царстве мертвых. Можно бесконечно идти по этому подземному лабиринту — все напрасно, в этом подземелье нет выхода. Здесь вечная смерть. Это место, где умирает сама надежда. Здесь возможен лишь переход от одного ужаса к другому, еще более жуткому. Иногда до его сознания доходит мысль, что это только сон. Легче от этой догадки не становится, потому что вместе с ней приходит понимание: если он не найдет выхода из этого лабиринта, то уже никогда не проснется. «Владыко Человеколюбче, — взмолился в отчаянии юноша, — неужели мне одр сей гроб будет? Или еще окаянную мою душу просветишь днем? Это гроб предо мною лежит, это смерть предо мною стоит. Суда Твоего, Господи, боюсь и мук бесконечных... Знаю, Господи, что я недостоин человеколюбия Твоего, но достоин лишь осуждения и смерти. Но, Господи, или хочу, или не хочу, спаси меня. Если праведника спасешь или чистого помилуешь, что же в этом удивительного, они и так достойны Твоей милости. Но на мне, грешном, прояви милость Твою; и на мне яви человеколюбие Твое, да не одолеет моя злоба Твою неизреченную благость и милосердие». Во время молитвы его ум осеняет спасительная мысль: «Если здесь нет выхода, то непременно есть вход, через который я, гонимый страхом перед истуканом, проник в это царство мрака». Иоанн нащупывает на своей груди нательный крестик и сжимает его в ладони. По руке идет блаженное тепло. Это тепло наполняет сердце и душу. Теперь уже не так страшна эта каменная громадина, которая наверняка стоит у входа. Иоанн направляется в сторону «страха», читая молитву: «Да воскреснет Бог, и расточатся враги Его...» Вот она, та самая щель, за которой сопит и рыкает чудовище. Иоанн с отчаянной решимостью протискивается в нее и осеняет истукана крестным знамением. Раздается ужасный рев, и великан рассыпается грудой камней. Иоанн тут же проснулся.

Сердце отчаянно бьется в груди, на лбу выступили крупные капли пота. Он встает с постели и подходит к окну. Яркие звезды равнодушно мерцают в предрассветном небе Византии. Все, все здесь чужое, и это небо, и этот огромный город с его шумными улицами и пестрой людской толпой. Чувство тоскливого одиночества наваливается на душу Иоанна. Ему вдруг страстно хочется вернуться домой. Да закончится ли когда-нибудь эта ночь или она будет длиться вечно? Иоанн отворачивается от окна и идет к иконе. Строгий лик Христа взирает на него с упреком: «Иоанн, разве ты не знаешь, что Я всегда с тобой? — говорит этот взгляд. — Или не ведаешь того, что уныние — смертный грех?» Устыдившись своего малодушия, Иоанн шепчет: «Прости меня, Господи, грешного, нерадивого и унылого раба твоего». Затем он встает перед иконой на колени и начинает молиться.

Наступил рассвет, сердечная молитва развеяла страхи и сомнения в душе, как утренний ветерок развеивает едкий дым ночного костра. Сошедшее на душу умиротворение ярким пламенем зажгло в ней уверенность: миссию, возложенную на него отцом, он выполнит, потому что Сам Господь и этом деле будет помощником и покровителем.

А молитву, родившуюся в минуты отчаяния из глубины его смятенной души, он стал повторять с тех пор каждый вечер перед сном.

ГЛАВА 4

1

В то раннее утро, когда Иоанн еще молился в своей комнате, мимо ипподрома в сторону площади Августеон шли два монаха. Это были отнюдь не простые иноки, а известные в столице лица, имеющие близкие связи со многими знатными сановниками империи. Одного из монахов звали Павлом, он был настоятелем монастыря святого Каллистрата и слыл большим знатоком астрологии. Второй монах — Григорий, каппадокиец по происхождению, бывший клейсурарх[27], ставший по протекции своего друга Павла архимандритом монастыря святого Фрола. Не доходя до площади Августеон, они свернули налево в переулок и вышли к воротам священной претории, как именовалась в Константинополе государственная тюрьма. Префект города регулярно пополнял священную преторию новыми узниками, из которых некоторые томились здесь по многу лет. Среди узников претории было немало знатных людей, как из сановников, так и военного звания. В числе этих несчастных находился знаменитый полководец Леонтий, верный сподвижник императора Константина Погоната[28].

К нему-то на свидание и спешили монахи. Их беспрепятственно пропустили во двор тюрьмы, а затем один из стражников проводил посетителей в камеру Леонтия. Камера располагалась на первом уровне подвала под казармой преторианской гвардии, потому не была такой сырой, как камеры, находящиеся на втором, нижнем уровне. При этом следует отметить, что Леонтий сидел один, а это было немаловажной привилегией среди других узников, вынужденных тесниться в переполненных камерах. Открыв решетчатые двери и пропустив к Леонтию посетителей, стражник вновь закрыл за ними решетку и удалился, сжимая в ладони полученную от Павла золотую монету.

Навстречу монахам со скамьи поднялся небольшого роста коренастый человек. На вид ему было не более пятидесяти лет. Из-под лохматых бровей на посетителей глядели темно-карие глаза, в них читались тревога и явное нетерпение узнать, что привело в столь ранний час сих почтенных служителей Божьих.

— Леонтий, — торжественно начал Павел, — час твоей славы близок. Сегодня ночью, наблюдая звезды, я увидел благоприятное расположение Марса и Юпитера по отношению к созвездию Стрельца. Не минет и одна луна, как ты станешь василевсом ромеев.

— Здоров ли Юстиниан? — нахмурив брови, спросил Леонтий.

— Василевс здоров, но зато империя больна и ждет своего целителя. Число недовольных Юстинианом растет. Сам блаженный патриарх Каллиник держит немалые обиды на василевса за его нечестивые деяния.

— Вот уже три года я пребываю в заточении, не ведая своей вины. И три года я слышу от тебя, преподобный Павел, слова о моем высоком предназначении, якобы указанном небесными светилами. Где же мне найти в себе силы продолжать питать надежду на эти обещания?

— Сын мой, силы эти тебе может ниспослать только Господь наш Иисус Христос, Который Сам три года ходил по грешной земле, среди неблагодарных людей, не зная, где приклонить главу. Наберись и ты, Леонтий, терпения и уповай на милость Всемогущего Бога, Который вскоре пошлет тебе великое утешение. Звезды говорят, что избавление близко, надо верить и быть готовым ко всему. Сомневаться в Божественном Промысле — тяжкий грех. Остерегайся же этого греха, Леонтий, дабы не прогневать Бога. Подумай, что было бы, если мудрецы с востока не поверили бы звезде, возвестившей рождение Спасителя, и не пошли бы поклониться Богомладенцу?!

2

Уже неделю путники из Дамаска жили в доме Протасия. Через два дня хозяин дома поведал, что встречался с сакелларием Стефаном и рассказал ему о миссии единоверцев из Дамаска. При этом Протасий так и не смог догадаться, будет ли сакелларий способствовать сему делу или нет. На толстой физиономии евнуха не дрогнул ни один мускул. Молча выслушал, а потом подробно расспросил о посланниках, кто и откуда, и также молча удалился.

Время ожидания Иоанн не терял понапрасну. Он осматривал город, посещал храмы и монастыри и везде усердно молил Бога о благополучном исходе порученного ему дела. Иоанна всегда сопровождал Феофан, с которым он успел сдружиться. Наступил праздник освящения Константинополя, по случаю этого события каждый год устраивались ристания[29] на ипподроме. Феофан уговорил Иоанна пойти вместе с ним посмотреть на скачки колесниц.

Главная улица была запружена народом, в радостном возбуждении двигающимся в направлении ипподрома. Казалось, весь город пришел в движение. Шли вперемешку купцы и воины, ремесленники и бездомные бродяги, грузчики столичных причалов и рыбаки. Когда Иоанн с Феофаном пришли на ипподром, то большая часть трибун уже была занята, а народ все продолжал прибывать. Размеры этого грандиозного сооружения поразили Иоанна. Арена — в форме вытянутого эллипса, вдоль которого амфитеатром поднимались каменные скамьи. Иоанн насчитал сорок рядов. На разделявшей беговое дорожки стене возвышались два парадных монумента. Один представлял собой высокую бронзовую колонну, обвитую позолоченными змеями. Второй — каменный обелиск с иероглифами. Феофан рассказал, что змеиную колонну привезли из Дельф и на ней выбиты названия греческих городов, участвовавших в битве при Платее, а обелиск вывезли из Египта еще в царствование Феодосия I. Пока зрители рассаживались по трибунам, на арене кувыркались акробаты вокруг дрессированного медведя. Иоанн заметил, что на одной из трибун зрители были одеты преимущественно в зеленые цвета, а на другой в голубые. Феофан разъяснил, что это цирковые партии — «фракции». Каждой из этих фракций принадлежат колесницы. Потому ристания — это, собственно, состязание фракций. Голубой фракции покровительствует сам василевс.

Помимо проведения ристаний фракции должны участвовать в торжественных выходах василевса, приветствуя его радостными возгласами, произносимыми речитативом всеми вместе. Еще Феофан рассказал, что перед ристаниями все колесничие молятся в храме за литургией и причащаются Святых Тайн, потому как не знают, останется ли кто из них к концу состязаний в живых. Во время ристаний участники не только получают увечья, но и зачастую погибают при столкновении колесниц.

Протрубили трубы, все зрители встали и обратили свои взоры на кафизму[30] императора. Золотые двери, ведущие в императорскую ложу, медленно растворились, вышел Юстиниан. Трибуны буквально взревели торжественными возгласами: «Многая лета божественному василевсу!» Иоанн хорошо рассмотрел императора, так как они с Феофаном находились недалеко от царской кафизмы. Юстиниан был выше среднего роста, худ, бледное продолговатое лицо его было гладко выбрито, и от этого он казался еще моложе своих 26 лет. Лицо императора ничего не выражало, оно было неподвижным, словно маска, пока он приветствовал своих подданных поднятием правой руки. Зато большие карие глаза Юстиниана, хотя и подернутые дымкой усталости, иногда вдруг вспыхивали лихорадочным блеском внутренней властной энергии. Такая вспышка во взгляде была так же кратковременна, как и сверкающая молния во время грозы. Затем взгляд его снова угасал в презрительном равнодушии к ликованию плебса.

Вокруг кафизмы василевса выстроились гвардейцы в золотых шлемах и золотых нагрудниках. И руках у них были копья и секиры.

Юстиниан высвободил свою руку из-под полы мантии и осенил крестным знамением противоположные центральные трибуны, потом повернулся и осенил крестом трибуны справа и таким же образом слева.

Трибуны голубой фракции запели «Отче наш», и весь ипподром стал подпевать. Когда закончили петь молитву Господню, зеленая фракция запела «Богородице Дево, радуйся», и опять зрители мощно подхватили молитву.

Юстиниан вынул белый носовой платок и выбросил его со своей кафизмы на арену. Тут же ворота в промежутке между трибунами распахнулись, и оттуда под рев зрителей вылетели четыре колесницы, притом в каждую была запряжена четверка лошадей. Сбавляя немного скорость лишь на поворотах, колесницы понеслись вдоль края арены. Шум трибун нарастал, и Иоанн, к своему удивлению, расслышал среди этого гвалта слова молитв к Святой Троице, ко Христу, к Богородице и к различным святым.

На середине арены стояла высокая золотая подставка, на которой Иоанн разглядел семь больших страусовых яиц. Феофан пояснил, что в каждом забеге участвует по четыре колесницы, выбранные по жребию, которые должны проскакать восемь кругов. По окончании очередного круга одно яйцо убирают, так что число кругов хорошо видно и колесничим, и зрителям. После каждого забега префект города, одетый в праздничную тогу, вручал победителю корону и пальмовую ветвь. После четырех забегов наступил перерыв. Расторопные слуги стали разносить народу бесплатное угощение от императора: хлеб, пироги, овощи и рыбу. Сам василевс после раздачи даров удалился обедать вместе со знатными сановниками. А на арену развлекать зрителей вышли мимы, акробаты, фокусники и танцоры. После перерыва Юстиниан вернулся в свою кафизму, и ристания возобновились. На втором заезде неожиданно столкнулись две колесницы, что привело зрителей в немалый восторг. Но когда на последнем заезде одна колесница перевернулась на повороте и вылетевшего из нее возницу переехала следовавшая за ней колесница, толпа буквально взревела от восторга. А Иоанн, исполнившись жалости к несчастным колесничим, дал себе слово, что больше никогда не пойдет ни на какие публичные зрелища. Он потупил взор и стал молиться. Феофан, увлеченный состязанием, не замечал состояния своего друга и продолжал возбужденно кричать, умоляя святых апостолов даровать победу колеснице, за которую он болел.

При таком шуме было трудно сосредоточиться, и все же Иоанну удалось воздвигнуть стену молитвы между собой и бушующим морем человеческих страстей. Вдруг он почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит, и оглянулся. Взгляд Иоаннa встретился со взглядом автократора всех ромеев Юстиниана.

3

Когда после ристаний Иоанн и Феофан выходили с ипподрома, дорогу им преградил протоспафарий[31] Стефан Русия.

— Приветствую тебя, благородный Феофан, сын Протасия. Позволь мне узнать имя твоего юного спутника.

— Мир и тебе, достойнейший Феофан. Мой спутник — гость нашего дома Иоанн, сын великого логофета Дамаска Сергия из знатного рода Мансуров. И прибыл он к нам, чтобы добиться чести быть услышанным божественным василевсом в очень важном для всех христиан деле.

— Мне приказано доставить сего юношу во дворец, — сказал протоспафарий и, видя ясно обозначившееся недоумение и замешательство на лице Феофана, поспешил его заверить: — Не беспокойся за своего гостя, ему ничто не угрожает, но вполне вероятно, что он уже сегодня встретится с василевсом.

ГЛАВА 5

1

Василевс Юстиниан, облаченный в легкую шелковую тунику, сидел посреди просторной дворцовой террасы. Жара, начавшаяся с самого утра и длившаяся весь день, закончилась душным вечером. Но здесь, на террасе, легкий морской бриз развеял липкую духоту вечера и принес долгожданное облегчение. За богослужением в храме, затем на трапезе и на ипподроме Юстиниана, пребывающего в тяжелых царских облачениях, не покидало ощущение, которое, должно быть, испытывает черепаха в своем панцире. Где-то там, в глубине, под несколькими слоями шелка и парчи изнывает разгоряченное тело, по которому бегут струйки пота, иногда вызывая нестерпимый зуд. Мучайся и терпи, василевс — пленник своего собственного царственного величия! После такого официального дня, подобного сегодняшнему, Юстиниан спешил принять прохладную ванну, настоянную на лепестках роз, и выйти посидеть на террасу, наслаждаясь прохладой вечера. В такие часы покоя никто не смел тревожить его. Под монотонные звуки морского прибоя, глядя в бездонное южное небо, Юстиниан предавался воспоминаниям.

«У василевса не может быть друзей, только преданные слуги или враги» — так сказал ему отец, лежа на смертном одре. Войдя в спальню в последний раз, попрощаться с отцом, Юстиниан не узнал его. Неизвестная болезнь за несколько дней превратила цветущего тридцатидвухлетнего мужчину в изможденного старика. В его потухшем взгляде ясно читалась отрешенность от всего земного. Но когда он заговорил, Юстиниан снова увидел, как в глазах отца сверкнул властный огонек повелителя империи.

— Запомни, сын мой, власть василевса — это тяжелый крест, а с креста не сходят, с него снимают. Тебе сейчас только шестнадцать, но пусть тебе послужит утешением то, что и я, твой отец, принял царствование в шестнадцать лет. Царская власть в один день способна превратить отрока в мужа. Заговорщики, убившие моего отца, этого не понимали, а когда поняли, было поздно. Я всех их настиг и жестоко покарал. И вот что еще запомни, сын мой: перед василевсом должны преклоняться все без исключения. Сам же василевс должен поклоняться только Богу и подражать Христу. Во Христе две воли: Божественная и человеческая. Но — человеческая воля Христа полностью покорилась Его Божественной воле. У василевса есть тоже две воли: человеческая и царская. Человеческая воля, вопреки пользе государства, может захотеть проявить жалость и милосердие, царская же никогда не должна этого делать. Для нее существует только одно оправдание всех деяний — благо государства. Один раз человеческая воля Христа заявила о себе в Гефсиманском саду: «Да минует Меня чаша сия». Представь себе, сын мой, что было бы, если бы она возобладала. Спасение рода человеческого не совершилось бы.

Отец замолчал, и было видно, что слова дались ему с трудом, затем продолжил:

— И еще запомни, сын мой, древние говорили: хочешь мира — готовься к войне. Потому всегда готовься к войне. Хотя я и подписал с сарацинами мирный договор, но пусть тебя это не успокаивает. Соблюдается этот договор не потому, что он написан на бумаге, а потому, что у сарацин нет сил для войны. Как только эти силы появятся, ты снова увидишь их под стенами Константинополя. Не жди, сын мой, окончания срока этого договора, но как только почувствуешь их слабость, сразу же наноси удар первым, победителей не судят. Все, мне пора. Хочу побыть с Богом наедине в свои последние минуты жизни. А ты иди, тебя ждет трон василевса. Да ниспошлет тебе Господь мудрость и силу!

Но когда Юстиниан, поцеловав руку отца, направился к выходу, тот снова окликнул его:

— Ты знаешь, я чувствую, что сегодня Господь снял меня с царского креста. Теперь я имею право на свою человеческую волю, а потому говорю тебе: прощай, сын мой. Нас было двое, теперь ты остаешься один, и мне искренне жаль тебя, мой мальчик.

Юстиниан впервые в своей жизни видел, как его отец плачет. Он и сам, еле сдерживаясь, выбежал из спальни, и только когда добежал до своих покоев, дал волю слезам. Затем он встал, умылся и вышел, чтобы повелевать. Никто не должен видеть слабости императора. С этого времени слезы будут лить только те, кто вздумает перечить его царской воле.

Десять лет прошло с того времени. Десять лет одиночества. Даже мать для него стала чужим человеком. Вокруг себя он видел лишь страх и подхалимаж придворных лизоблюдов. Пожалуй, из всего своего окружения он доверял только двум людям: сакелларию Стефану, который был предан ему, как цепной пес, и генеральному логофету Феодоту, самозабвенно выбивающему налоги из его подданных. Юстиниан специально подобрал себе таких помощников, которые не были связаны семейными узами и не водили дружбы с сенаторской знатью; они полностью зависели только от него одного.

Десять лет — постоянных войн, дипломатических интриг, устранения церковных смут и гражданских нестроений, и все на нем одном. Он устал. Устал нести свой царский крест в одиночестве. Душа Юстиниана сжималась в тоске и жажде обновления. Сегодня во время ристалищ с ним что-то произошло. Среди мятущихся страстей и безумно орущей толпы император увидел человека. Да, именно человека, а не его жалкую пародию. Это был юноша, исполненный какой-то особенной светлой чистоты. В этом скопище людей он был, как ограненный алмаз, лежащий на берегу моря среди серой гальки.

Раздумья василевса прервал приход протоспафария. Стефан доложил, что привел Иоанна, который ожидает в соседних покоях. Затем обстоятельно рассказал императору все, что смог узнать об Иоанне.

— Приведи его, — повелел император.

2

Протоспафарий провел Иоанна на террасу и склонился в почтительном поклоне перед Юстинианом.

— Твое повеление исполнено, государь.

Василевс взмахом руки отпустил Стефана и перевел взгляд на юношу. Иоанн в замешательстве смотрел на императора, не зная, как ему нужно поступить в этом случае.

— Прости меня, государь, за мое невежество, — наконец вымолвил он, — но я не знаю обычаев византийского двора и потому пребываю в полной растерянности.

Юстиниан слегка улыбнулся:

— Представь себе, Иоанн, что мы с тобой просто два путника, случайно повстречавшиеся в пустыне. Вокруг нет ни дворцов, ни людей. Какие в пустыне могут быть церемонии?

— Мне это легко представить, государь, у нас в Сирии много пустынных мест.

— Вот и хорошо, проходи и садись, в пустыне особенно приятно утолить жажду.

Он подвел Иоанна к небольшому низенькому столу, уставленному фруктами, соками и вином. Они по-восточному обычаю возлегли возле стола, облокотившись на небольшие подушки.

— Что тебя, Иоанн, сын Сергия, привело в Константинополь и почему ты искал со мной встречи?

Когда Иоанн подробно рассказал о цели своей миссии, император нахмурился.

— Почему же ты решил, что я буду помогать своему врагу восстанавливать его еретический храм?

— Халиф в любом случае восстановит свою каабу в Мекке, — нимало не смутившись, ответил Иоанн, — с нашей ли помощью или без нее. Но во втором случае мы, христиане, будем сами повинны в разрушении нашей величайшей святыни. Позволю себе думать, что и для тебя, православного самодержца, небезразличны святые места, где Господь страдал и воскрес.

Юстиниан в задумчивости опустил голову, как будто прислушиваясь к собственным мыслям. Затем, подняв голову, он внимательно посмотрел на Иоанна.

— Мне нравится твое умение рассуждать логично. Хорошо, я подумаю над твоей просьбой.

— Да приумножит Господь дни твоего царствования! — воскликнул Иоанн, обрадованный надеждой, что его миссия может так быстро и легко разрешиться.

Юстиниан неожиданно встал и направился к каменным перилам террасы. Иоанн, поднявшись, последовал за ним. Император дошел до балюстрады и облокотился на нее. Затем, глядя в море, он тихо заговорил, как бы не обращаясь ни к кому:

— Мой отец правил царством шестнадцать лет, мне же одним отшельником было предсказано, что я буду царствовать так же долго, как и мой отец. Десять лет я уже на троне, так что, если верить предсказанию, то мне осталось шесть лет, а у меня даже нет наследника. Моя жена умерла, оставив мне только дочь. В свои двадцать шесть лет я уже, словно старик, рассуждаю о бренности славы и суетности земного бытия.

Сказав это, Юстиниан замолчал, продолжая глядеть в морскую даль. Иоанн встал рядом с императором, и вдруг у него пропала всякая неловкость, он уже не чувствовал, что стоит рядом с грозным владыкой. Перед ним был лишь одинокий человек с такой же вопрошающей и ищущей душой, как и его собственная. И Иоанн заговорил так, как разговаривал бы с простым собеседником:

— Мне представляется, что человек должен рассуждать об этих вещах всегда. Во всяком случае, с того времени, как эта дарованная Богом способность открывается в нем. Меня уже сейчас угнетает мысль, что мне уготована участь служения при дворе халифа. Как бы я хотел уйти в монастырь вслед за моим учителем, преподобным Космой! Но отец об этом и слышать не хочет. Он говорит, что мой долг — продолжать дело Мансуров. Душа моя жаждет одного, а повиновение родителям требует другого. Я понимаю, что по заповеди Божией должен почитать отца своего и помогать ему нести службу государеву. Но в Евангелии я вижу другой пример, когда апостолы тотчас оставили лодку и отца своего и последовали за Христом.

Юстиниан снисходительно усмехнулся:

— Оставаясь с отцом, ты все равно живешь со Христом. От тебя же никто не требует отречения. Просто уязвляется твоя душа, не имея возможности исполнить свое хотение. Вот если бы любовь к отцу требовала отречения от Христа, тогда надо было бы выбирать между любовью к Богу и любовью к родителю. Для христианина выбор ясен, потому как он помнит: «Кто возлюбит отца или матерь более Меня, не достоин Меня».

На какое-то время Юстиниан замолчал, а потом снова продолжил:

— Вспоминаю, как в отроческие годы, слушая на Страстной неделе чтение Евангелия, я всем сердцем негодовал на мучителей Христа. «Почему же, — думал я, — Он, повелевающий бурями, не разметал в пух и прах своих преследователей?! Не стер их в порошок! Ведь как было бы хорошо, если бы Христос, поразив своих противников, воссел бы на трон Давида, мудро управляя всем миром, наказывая злых и поощряя добрых». Но потом, когда повзрослел, я понял, что через Свою смерть Господь сделал гораздо больше, Он победил диавола, победил саму смерть. В каждом возрасте приходит своя мера понимания. Но даже теперь я все равно не могу понять: почему, воскреснув, Он не явился первосвященникам, не явился Пилату, Своим мучителям, чтобы показать им всю несправедливость их деяний, подлость и злобу их ничтожных душ? Представляю, как бы они, корчась от страха, ползали в ногах у Христа, умоляя о пощаде. Они, которые не верили во Христа, теперь бы наверняка поверили и покорились Ему. Ведь согласись, Иоанн, что это было бы справедливо и назидательно для других. Но Христос почему-то этого не сделал.

— Я думаю, — сказал взволнованно Иоанн, — Христос не явился Своим мучителям по той же причине, по которой Он все же явился отрекшемуся от Него Петру и не верившему в Его воскресение Фоме. Ведь и Петр, и Фома любили Христа и жаждали встречи с Ним. Если бы воскресший Христос явился Своим гонителям в Своем Божественном величии, они бы тоже покорились Ему. Но покорились бы только из страха, а там, где страх, там нет любви. Без любви нет спасения.

— А разве не страх нужен людям? Ведь именно страх управляет всей жизнью, а не заповедь любви. Страх неотвратимого наказания, на котором зиждется заповедь Моисея: «Око за око, зуб за зуб». Только эту заповедь и можно назвать справедливой. Я, василевс ромеев, поставлен Богом, чтобы уберечь царство от внутренних смут и защитить от внешних врагов. И мне для этого необходима сильная армия. На содержание армии нужны деньги. Все подданные моей империи хотят жить в мире, и все надеются, что василевс их защитит. Но при этом ни один подданный не хочет добровольно и честно платить налоги. Мне приходится силой и принуждением собирать эти налоги, предавая наказанию нерадивых. И вот для моих подданных я — кровожадный зверь. Если же я начну проявлять к ним любовь и прощать, то завтра эта любовь обернется бедствием для них же самих. И они все равно будут платить налоги, но уже сарацинам или болгарам. Так что же, ты считаешь, надо делать василевсу: править по законам Ветхого Завета и сохранить государство или жить по заповедям Христа и окончательно погубить государство на радость всем его врагам?

Юстиниан торжествующе смотрел на Иоанна, видя его смятение и растерянность.

— Не смущайся, Иоанн, на этот вопрос ни у кого нет ответа. Законы неба на грешной земле бессильны. Может быть, только после Второго Пришествия Христа, когда сатана будет окончательно побежден, эти законы обретут свою силу на новой земле и под новыми небесами, а пока по ним жить невозможно.

— Но ведь ты сам, Юстиниан, знаешь, что было немало людей, которые жили по этим законам Христа, и Церковь прославила их святые подвиги.

— Знаю, Иоанн. Но я знаю и то, что они не управляли этим миром, а, наоборот, противопоставили себя ему. Иные, не приняв законов этого мира, стали мучениками за Христа, другие, бежав от этого мира, жили в пустыне, стяжав себе подвиг молитвы и аскетизма. А что делать мне, василевсу, куда бежать? Мне как человеку нетрудно быть добропорядочным христианином: молиться, поститься, посещать службы, подавать милостыню, не красть, не прелюбодействовать. И всего этого и придерживаюсь от своей юности, подавая добрый пример своим подданным. Но вот я пришел из храма во дворец, и мне снова придется править этим греховным миром, и я опять буду заменять заповеди Христа ветхозаветными заповедями «око за око». И мне снова придется лить кровь человеческую. Ты же сам недавно видел, Иоанн, что это за люди. Сегодня охлос ликует, наблюдая состязание колесниц, а еще три века назад он ликовал, наблюдая, как звери на арене терзали христиан. Я уверен, что многие из тех, кто в восторге кричал: «Осанна, осанна Сыну Давидову», через несколько дней так же самозабвенно кричали: «Распни, распни Его!» Им, как и многие века назад, нужны только хлеб и зрелища. И вот этими людьми мне нужно править.

— Трудно возразить тебе что-либо, — печально молвил Иоанн. — Управлять несовершенным миром с помощью совершенных евангельских законов действительно представляется невозможным. Но все же я питаю твердую уверенность, что заповедь «око за око» никого не спасает, а Христова заповедь спасает. Еще я верю, что приближать этот мир к евангельской правде — возможно и даже должно для правителя. Поэтому христианский правитель, как мне представляется, должен всей душой стремиться прежде всего к справедливости.

— Как ты наивен, Иоанн! В своем стремлении управлять миром по евангельским заповедям такой государь погубит не только себя, но и свою империю. Произойдут государственные перевороты, нестроения, междоусобные войны, нашествия иноплеменных. Потомки скажут: этот святоша спасал свою душу, но был плохим правителем, потому что загубил свою страну.

— Пусть даже так, — пылко воскликнул Иоанн, — но это будет всего лишь суд человеческий — несовершенный. Я думаю, что для христианина важнее всего суд Божий.

Юстиниан, беседуя с Иоанном, ловил себя на мысли, что ему нравится то, что тот не соглашается с ним, спорит. Приводит доводы, если не всегда логичные, то все равно имеющие какую-то непостижимую для логики внутреннюю духовную убедительность.

3

В доме дината Протасия не спали, с волнением ожидая возвращения Иоанна. Юноша прибыл после полуночи, сопровождаемый Стефаном Русием.

Как только протоспафарий удалился, на Иоанна набросились с расспросами о его встрече с императором, но остались разочарованными. Иоанн лишь обмолвился, что с Юстинианом они беседовали на богословские темы, а по поводу мрамора для Мекки император обещал подумать. Никаких подробностей Иоанн рассказывать не стал, а, сославшись на усталость, отправился в свою комнату. Но придя к себе, Иоанн не спешил лечь в постель, а встал на молитву и почти до самого утра молился.

ГЛАВА 6

1

Последующие дни потекли, как и предыдущие, в ожидании. Феофан познакомил Иоанна с хартофилактом Великой церкви[32] архидиаконом Агафоном, который разрешил ему пользоваться книгохранилищем Святой Софии. Как-то раз Иоанн, с трепетом развернув один из свитков, прочел: «Таинствен сей праздник, посвященный Успению Богородицы и превосходящий силу слов...» Уже с первых строк его захватил возвышенный и поэтичный слог этой гомилии[33]. Иоанн решился спросить архидиакона об авторе рукописи.

— Поистине, Иоанн, — расплылся в довольной улыбке хартофилакт, — Сирийская земля, откуда ты прибыл, край благодатный, если рождает таких искусных в писании сыновей. Ведь там родился знаменитый Роман Сладкопевец. Там же родился и автор этой гомилии диакон Андрей. Он, как и ты, родом из Дамаска. Сейчас он по благословению патриарха заведует домом для вдов и сирот.

Когда Иоанн, придя вечером домой, поведал о диаконе Андрее из Дамаска, Павел Клеоз радостно воскликнул:

— Так, значит, Андрей здесь! Это очень хорошо. Он был нотариусом у нашего Иерусалимского патриарха, а затем его вызвали в Константинополь, и я его много лет не видел. Завтра обязательно пойдем к нему, он меня хорошо знает и может похлопотать о нашем деле перед блаженнейшим Каллиником.

2

На следующий день, рано утром, патриций Павел и Иоанн отправились к Андрею. Дом для престарелых вдов был каменным, трехэтажным, притом стена со стороны улицы была глухой, без окон. Прямо к дому примыкал небольшой каменный храм. На удар деревянного била долго никто не выходил. Наконец открылась калитка и выглянул маленький плешивый старичок. Он подозрительно оглядел путников и прошамкал беззубым ртом:

— Кто вы будете и какое дело привело вас в этот дом Божьего милосердия?

— Скажите диакону Андрею, что прибыл патриций Павел Клеоз из Иерусалима, а дело, которое нас привело, мы сами ему изложим.

Надвратник пропустил путников во двор, а сам засеменил своей шаркающей стариковской походкой в дом. Через несколько минут вышел высокий пожилой монах с длинной окладистой бородой. Его большие темно-карие глаза из-под нависших лохматых бровей излучали спокойствие и доброжелательность.

— Приветствую тебя, патриций Павел, и радуюсь возможности оказать тебе гостеприимство в этом богоугодном доме, — сказал монах, обнимая Павла.

— Сам Бог дарует мне эту встречу с тобой, Андрей, — растроганно ответил патриций.

Во время этих взаимных приветствий Иоанн скромно стоял в стороне, с душевным трепетом взирая на автора гомилии, произведшей на него вчера такое глубокое впечатление. Наконец обратили внимание и на него.

— Кто же твой юный спутник?

— Это Иоанн, сын Сергия Мансура из Дамаска.

— Я с радостью приветствую и тебя, Иоанн Мансур, тем более что я хорошо знаю твоего отца, человека благочестивого и достойного во всех отношениях.

Андрей провел гостей в свои покои, где предложил им воды и фруктов. Павел поведал о беде, нависшей над Гефсиманским храмом. Андрей выслушал молча, казалось сохраняя все то же спокойствие духа, с каким он встретил путников, но, когда он заговорил, голос его дрогнул, а глаза увлажнились.

— Это по нашим грехам и беззакониям Господь посылает испытания. Я сегодня же буду говорить с патриархом, хотя вы, наверное, знаете, что василевс не очень жалует Каллиника. Мне вскоре предстоит покинуть Константинополь, так как Синод избрал меня на Критскую кафедру, осталось получить согласие Юстиниана. Видит Бог, я не искал такого высокого сана, но и противиться воле Божьей не намерен. А теперь расскажи, Иоанн, как там, на моей родине в Дамаске? Я ведь ушел оттуда давно, когда был еще моложе тебя.

— Да, я помню, Андрей, как ты впервые пришел в Иерусалим. Помню, хотя сам тогда был еще совсем юным, — закивал головой Павел.

— Так и я ведь тоже был тогда неразумным отроком.

— Позволь не согласиться с тобой, достойнейший Андрей, — засмеялся патриций Павел. — Хотя ты был отроком, но разум тебе Бог дал не по годам. Только помню, что ты был молчаливым.

— Я и сейчас не очень разговорчивый, больше люблю писанием свои мысли выражать. Но тогда, в свои четырнадцать лет, я хоть и был молчаливым, однако все же обладал даром речи. А ведь когда родился, то до семи лет был полностью немым. Родители мои думали, что и на всю жизнь таким останусь. Но, по милости Божьей, в семь лет, когда я первый раз причастился святого Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа, отверзлись мои уста, и стал я говорить. Тогда же я для себя и решил, что всю мою жизнь посвящу Богу. Родители восприняли мое исцеление как чудо, как знак Божий, который указывает мне монашеский путь, поэтому не препятствовали моему решению оставить Дамаск и идти в Иерусалим.

Затем Андрей внимательно выслушал рассказ Иоанна о состоянии дел в Дамаске. Потом он стал испытывать юношу в его богословских познаниях и остался очень доволен ответами. Иоанн рассказал о своих впечатлениях от чтения гомилии «На Успение Богородицы». Павел Клеоз, слушая ученую беседу, заскучал и, сославшись на дела, покинул приют. Иоанн поинтересовался, о чем сейчас пишет Андрей, тот вышел в соседнюю комнату, а затем, вернувшись, положил перед Иоанном рукопись.

— Я пойду, отдам необходимые распоряжения по приюту. Ты можешь пока ознакомиться с моим последним творением, а затем я предлагаю тебе разделить со мной мою скромную трапезу.

Андрей вышел, Иоанн с волнением развернул свиток и начал читать: «С чего начну оплакивать злосчастной моей жизни деяния? Какое начало положу, Христе, моему сетованию? Но Ты, милосердный, даруй мне прегрешений оставление». С первых же строк Иоанн понял, что это не гомилия, а молитвенное покаянное пение, изложенное в поэтической форме. Он встал перед иконой на колени и продолжил чтение: «Несчастная душа! Приди с плотью своей, исповедайся Создателю всего, воздержись наконец от прежнего безрассудства и принеси Богу слезы с раскаянием». Чем дальше Иоанн читал, тем больше его охватывало сердечное умиление. Он с духовным восторгом видел, как покаянный канон Андрея ведет душу через всю историю грехопадений человеческих, начиная с самого Адама. «Грех лишил меня боготканныя одежды и, как листьями смоковницы, облек меня одеянием стыда, в обличение страстных стремлений моих». Иоанна поразило глубокое понимание Андреем значения первого Адамова греха для всех его потомков. «Душа моя, душа моя! Восстань, что ты спишь? Конец приближается, и ты смутишься», — читал, обливаясь слезами, Иоанн и чувствовал, как эти покаянные слезы омывают его душу и сердце.

ГЛАВА 7

1

Встреча с Иоанном не прошла для императора бесследно. В душе Юстиниана поселилось какое-то умиротворение и желание обновления или, во всяком случае, изменения жизни. Пришедшего к нему патриарха он встретил приветливо и сразу утвердил избрание Андрея на архиерейскую кафедру Крита. Когда Каллиник заикнулся ему о мраморе для Дамаска, император сказал, что уже решил этот вопрос положительно, чем немало удивил патриарха. Затем он вызвал евнуха Стефана и потребовал немедленно отослать распоряжение в Докименские каменоломни о мраморе для Дамаска. Стефану Русию он поручил передать Иоанну из Дамаска, чтобы тот еще на какое-то время задержался в Константинополе. Как бы скептически Юстиниан ни относился к наивным высказываниям юноши из Дамаска, но одно его изречение крепко запало в душу императора: «правитель должен стремиться к справедливости». Эти слова не давали ему покоя. Ему захотелось что-то предпринять, что-то сделать, вернее, что-то исправить из того, что было несправедливо в его правлении. Раньше он никогда об этом не думал. Все, что он делал, казалось ему самым справедливым с точки зрения пользы империи. Теперь ему так не казалось. В душе было какое-то недовольство собой, совесть подсказывала, что он совершил поступок, который не одобрил бы его отец. Юстиниан думал, вспоминал, что бы это могло быть, и никак не мог додуматься. Он в раздумье вышагивал в кабинете своего дворца, но в голову ничего не приходило. Наконец он выглянул из окна дворца и увидел шагающего по площади префекта города. «Ну конечно же, — сказал сам себе Юстиниан, — с Леонтием надо бы что-то решить». Он вспомнил о том, как по навету недоброжелателей распорядился посадить в тюрьму одного из самых преданных полководцев своего отца без всякого разбирательства дела. «Чего теперь разбираться? — подумал он. — Выпущу его, а в утешение назначу стратигом в какую-нибудь фему[34]. Так и будет восстановлена справедливость». Приняв это решение, Юстиниан почувствовал такое облегчение на душе, что даже радостно рассмеялся, чего давно с ним уже не случалось. «Как, оказывается, просто быть справедливым, когда ты можешь повелеть исправить свою собственную ошибку», — подумал он.

2

Узнав о намерении василевса выпустить из тюрьмы Леонтия, евнух Стефан повалился в ноги императору, умоляя его изменить свое решение. Но Юстиниан был непреклонен. Тогда сакелларий стал уговаривать василевса хотя бы отправить Леонтия подальше от столицы сразу же по его освобождении. Юстиниан с этим согласился и тут же подписал свой императорский указ о назначении Леонтия главнокомандующим Элладской фемы, с тем чтобы он отбыл к месту своего назначения незамедлительно, сразу же в день своего освобождения.

3

Когда пришли к Леонтию в темницу и зачитали ему номос императора о его освобождении, тот вначале просто не поверил этому чуду. Но когда узнал, что на Юлиановском причале его ждут три корабля, на которых он должен немедленно отправиться в Элладу, к месту своего назначения, то был немало озадачен.

Вечерние сумерки спускались на город. Леонтий в сопровождении сотника и двух солдат преторианской гвардии шел к причалу, находящемуся близ Маврийской окрестности, и размышлял: «Что бы могла означать такая поспешность, при которой мне не позволено даже повидаться с семьей? Может быть, коварный Юстиниан готовит для меня ловушку, желая расправиться со мной подальше от столицы? Но тогда зачем это освобождение? Все это василевс мог бы проделать и в тюрьме. А затем объявить, что Леонтий умер от какой-нибудь болезни». Неожиданно им преградили дорогу два монаха. Солдаты взяли копья наперевес, а сотник грозно прорычал:

— Эй вы, черноризцы, раскройте пошире свои глаза и дайте дорогу стратигу Эллады!

Но монахов нисколько не смутил этот грозный окрик. Один из них вышел вперед и властно поднял руку:

— Лучше ты сам раскрой свои глаза, Светоний, перед тобой настоятель монастыря святого Каллистрата, со мной архимандрит Григорий.

— Это ты, преподобный Павел, — сразу смягчился начальник стражи. — Благослови нас, отче, в вечерних сумерках я тебя не разглядел.

— Да пребудет над тобой всегда Божие благословение, доблестный Светоний. И еще помни, сын мой: мы можем не разглядеть друг друга, и Господь простит нам этот малый грех. Но если мы не разглядим воли Божией, это будет уже грех непростительный.

— Да разве нам, простым смертным, дано видеть волю Божью? — с сомнением покачал головой сотник.

— Об этом мы еще с тобой успеем поговорить, а сейчас мне надо побеседовать с Леонтием.

И, отведя Леонтия в сторонку, Павел с жаром зашептал:

— Слава Создателю, мы успели застать тебя, Леонтий, до твоего отплытия. Теперь ты, надеюсь, уже не сомневаешься в своей судьбе, указанной звездами по воле Божьей?

— Теперь, преподобный Павел, я в этом сомневаюсь еще больше, чем в тюрьме.

— Почему же? — удивился Павел.

— Да потому, достойнейший отец игумен, что завтра я уже буду так далеко от столицы, что если даже трон и освободится, то его успеют трижды занять другие претенденты, прежде чем я вернусь в Константинополь.

— Тебе не надо никуда уезжать, Леонтий. Надо действовать немедленно. Светоний наш человек, патриарха мы уговорим сегодня же. Поднимай охлос, вооружай всех преданных тебе людей, и трон василевса твой.

Доводы Павла зажгли огонь в глазах Леонтия. Он еще немного постоял в раздумье, а затем, расправив плечи, решительно произнес:

— Я знаю стратегию так же хорошо, как ты, Павел, знаешь расположение светил. Битву выигрывает тот, кто наносит удар первым по противнику, который этого не ждет. А если этому еще и сопутствует благоприятное расположение звезд, то медлить нам действительно не стоит. Светоний, — властным голосом обратился он к сотнику, — мы не идем на корабли.

— Прости, благороднейший Леонтий, но у меня распоряжение самого префекта сопроводить тебя до кораблей, и я не могу от него отступить, — каким-то неуверенным голосом возразил тот.

— Сын мой Светоний, — обратился к нему Павел, — вспомни, о чем я тебе говорил недавно, и не противься воле Божьей. Если ты сам не видишь эту волю, то доверься моему видению, и будешь вознагражден во сто крат.

Озадаченный Светоний стоял в растерянности, а потом все еще неуверенным голосом обратился к монаху:

— Я знаю, Павел, ты предвидишь будущее. Ведь это ты предсказал мое возвышение в чин сотника. Но сейчас, когда на кону моя голова, можно ли доверять звездам? Правильно ли ты, игумен, увидел их расположение?

— Настолько правильно, Светоний, что если ты не поверишь этому, считай себя уже короче на целую голову. Оставь же сомнения, Светоний, тебя ждут слава и богатство. Не раздумывай более, а следуй за Леонтием и выполняй все его повеления, как Божьи.

Голос Павла звучал уверенно и так убедительно, что эта уверенность передалась всем. В глазах Светония зажегся тот же огонек отчаянной решимости, что и у Леонтия. Осипшим от волнения голосом он произнес:

— Приказывай, Леонтий, я с тобой.

Леонтий положил руку на плечо Светония и посмотрел ему прямо в глаза:

— Я это буду помнить, Светоний. — И, обращаясь уже ко всем, громко добавил: — Мы возвращаемся в преторию, освобождаем всех узников, раздаем им оружие и идем во дворец вязать Юстиниана.

Леонтий развернулся и решительно зашагал обратно. Все устремились за ним.

В ворота претории так сильно забарабанили, что начальник ночной стражи лично пошел посмотреть, кто там шумит. Но, распознав голос Светония, успокоился и тут же распорядился открыть ворота. Когда ввалилась целая толпа вооруженных людей, начальник стражи был сильно озадачен. Леонтий, не дав ему опомниться, тут же властно распорядился:

— Беги, доложи префекту, что сейчас в преторию прибудет сам василевс, чтобы лично убедиться в правдивости моих свидетельств о беззакониях начальника тюрьмы и самого префекта.

Перепуганный не на шутку начальник стражи убежал выполнять приказ. Вскоре прибежал запыхавшийся начальник тюрьмы, а следом за ним прибыл взволнованный префект.

— Светоний, — строго вопросил префект, — почему Леонтий здесь, ведь повелением божественного василевса он должен быть на кораблях?

— Может, ты об этом спросишь меня самого? — с насмешкой в голосе обратился к нему Леонтий и тут же спокойно добавил: — Впрочем, спрашивать о чем-то — это уже не твоя привилегия. Связать его, — властно распорядился он.

Будучи уже связанным, взбешенный префект стал ругаться, оскорбляя Леонтия. Тогда Леонтий распорядился высечь префекта. Беднягу повалили на булыжники прямо во дворе претории и стали избивать плетками для лошадей. Начальника тюрьмы охватил такой страх при виде унижения префекта, что он безропотно отдал все ключи от тюремных камер. Когда узников вывели на двор претории, Леонтий обратился к ним с речью:

— Господь призрел на ваши страдания, братья мои, и послал вам Свое избавление. Теперь надо послужить Его делу и восстановить в империи справедливость и порядок. Мерзостям Юстиниана надо положить конец. Среди вас большинство люди военные, разбирайте оружие и следуйте за мной.

Когда отряд мятежников, бряцая оружием, вышел на форум Константина, Леонтий взревел своим громогласным голосом полководца:

— Все христиане — к Святой Софии!

По ночным улицам Константинополя бежали глашатаи Леонтия с громкими криками: «Все христиане, собирайтесь к Святой Софии!» Вскоре улицы Константинополя пришли в движение. Те, кто уже откликнулся на призыв, скорым шагом шли в сторону площади Августеон и тоже кричали: «Все христиане — к Святой Софии!» Хотя никто толком не знал, для чего нужно собираться у Святой Софии, но все понимали: случилось что-то из ряда вон выходящее. Все новые и новые толпы людей, возбужденные любопытством, устремлялись к главному храму империи.

ГЛАВА 8

1

Вот уже полчаса делегация мятежников заседала в покоях патриарха. Каллиник пребывал в смятении чувств. Хотя он и не любил Юстиниана, но пойти против законного императора не решался.

Тогда игумен Павел встал и, обведя всех присутствующих пронзительным взглядом своих темных глаз, торжественно сказал:

— Блаженнейший Каллиник и вы, знатные мужи, знайте же о великом злоумышлении Юстиниана. В прошедший день он дал тайное распоряжение патрицию Стефану Русию перебить всех знатных сановников, и в первую очередь нашего блаженнейшего патриарха.

Каллиник вздрогнул и испытующе посмотрел на игумена Павла. Его слова упали на подготовленную почву. Дело в том, что он сам недавно слышал от одного из сановников, что Стефан Русия долго находился в покоях императора, а выйдя оттуда, заявил, что вскоре в государстве будут большие изменения. Весь день патриарх пробыл в тревоге, размышляя, что еще придумал Юстиниан. Душа патриарха была взволнована подозрениями и страхами. Теперь же все эти страхи нашли для него подтверждение в словах Павла. Он, побледнев, решительно встал и, перекрестившись на образа, сказал:

— Пойдемте к народу и объявим волю Божью.

2

Вся площадь Августеон от крестильной купальни Святой Софии до Большого императорского дворца была заполнена народом. Над толпой стоял несмолкаемый гул голосов. Горожане громко переговаривались между собой, строя самые разные невероятные догадки и предположения. Уже просочились слухи о том, что Юстиниан низложен. Эта новость пьянила и радостно будоражила толпу. Когда вышел патриарх, на площади воцарилась тишина. Все ждали, что скажет блаженнейший Каллиник.

— Сей день, его же сотворил Господь, — громко воскликнул патриарх, — возрадуемся и возвеселимся сегодня, ибо Богу угодно, чтобы вместо Юстиниана царствовал над нами славный полководец и благородный патриций Леонтий.

Возбужденная уже до предела людская стихия восторженно взревела: «Да низвергнуты будут кости Юстиниана! Да хранит Всемогущий Господь Леонтия! Многая лета Леонтию!» Кто-то крикнул: «Христиане — на ипподром!» И толпа устремилась к новым зрелищам.

3

В дом патриция новость, потрясшая столицу империи, пришла ранним утром. Бледный и дрожащий Протасий тут же собрался и пошел во дворец присягать новому императору. Феофан с Иоанном последовали за ним. Павла Клеоза уже не было в городе, так как два дня назад он отбыл на каменоломни за мрамором. Оттуда он собирался сопровождать мрамор до Дамаска.

— Что будет с василевсом Юстинианом? — с тревогой спрашивал Иоанн у Протасия, когда они верхом на лошадях следовали по безлюдной Мессе.

— Все теперь зависит от воли Леонтия, — со вздохом отвечал тот. — Могут казнить, а могут постричь в монахи и сослать в какой-нибудь монастырь.

— В монастырь! — обрадовался Иоанн. — Я бы сам не отказался от такого наказания.

Когда они прибыли к площади Августеон, то Иоанн не последовал за Феофаном на ипподром, а пошел помолиться за Юстиниана в Святую Софию. Протасий же поспешил во дворец.

4

Иоанн вошел под прохладные своды Святой Софии. Храм был пуст, только несколько смотрителей возжигали лампады. Он робко прошел под центральный неф величественного собора и остановился. Огромный купол, казалось, свисал прямо с неба на невидимой цепи. Иоанн возвел глаза свои к небесно-голубому своду, сверкающему вызолоченными звездами, и душа его наполнилась священным трепетом. Его охватил невыразимый восторг от этого видения — прекрасного и одновременно чудесного. Иоанну вдруг припомнились строки из сочинения Прокопия, недавно прочитанного им в библиотеке Святой Софии: «Тот, кто входит сюда, чтобы вознести молитву, сразу понимает, что не человеческим умением и усердием, но милостью Господа сотворен сей труд».

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, — взмолился Иоанн, — Ты явил Свое чудо в построении этого Божественного храма. Яви и сейчас Свое чудо. Не дай погибнуть василевсу Юстиниану от рук узурпаторов. Ведь Ты ведаешь, Господи, всякое движение сердца человеческого, и Тебе ведомо, что раб Твой Юстиниан искренне стремится следовать путям Твоим. В этот тяжелый час испытаний не оставь его Своею милостью. Дай ему время для покаяния».

Солнечные лучи вдруг ярко брызнули в окна под куполом, так что создалось впечатление отверстого неба. Иоанн опустил взор вниз, к вымощенному мраморными плитами полу, и слезы умиления потекли из его глаз.

ГЛАВА 9

1

Леонтий вошел в императорскую ложу, и все трибуны, поднявшись в едином порыве верноподданнических чувств, вскричали: «Многая лета божественному автократору Леонтию!» За спиной Леонтия стоял, счастливо улыбаясь, только что возведенный в сан протоспафария Светоний. Леонтий подал знак рукой, и на арену ипподрома вывели связанного Юстиниана. Его поставили перед императорской ложей и, сбив с ног, заставили встать на колени. Юстиниан сопротивлялся, как дикий зверь, и даже попытался укусить стражника.

Леонтий, встав с кафизмы, объявил свою волю:

— За все злые дела твои, Юстиниан, ты достоин смерти. Но я проявлю милость к тебе ради памяти твоего отца, василевса Константина, да упокоит Господь его светлую душу.

В народе раздались разрозненные крики: «Слава милостивому Леонтию! Да сокрушатся кости врагов его!» Леонтий сел на кафизму и подал знак рукой. Один из стражников поддел двумя пальцами ноздри Юстиниана и, вынув короткий меч, отсек ему нос. Толпа восторженно взревела, многие повскакивали со своих мест, чтобы удобней видеть экзекуцию над бывшим императором. Юстиниан взвыл от боли. Отхаркиваясь от крови, он беспрестанно повторял: «О! Как ты, Леонтий, еще пожалеешь, что проявил свою милость. Ты вспомнишь этот день и скажешь: зачем я родился?»

Юстиниана, встряхнув, подняли на ноги. Взгляд его, полный ненависти и презрения, устремился на узурпатора. Стражники, ловко накинув на Юстиниана металлический ошейник, повели его по кругу арены. Зрители потешались над несчастным, осыпая его бранными словами. Юстиниан шел по пути своего позора и унижения как победитель, с гордо поднятой головой, лишь изредка наклоняясь, чтобы выплюнуть сгустки скопившейся крови. Охрипшим голосом он продолжал посылать проклятия Леонтию и другим заговорщикам:

— Вы, несчастные плебеи, вы даже недостойны моей ненависти. Но придет время, и вы ужаснетесь возмездию моему. О! Как вострепещут враги мои! Око за око, зуб за зуб. Да будет так. И нет другого в этом мире более справедливого закона. Благодарю тебя, Господи, что Ты вразумил меня. Теперь уже я не отступлю от законов Твоих. Око за око, зуб за зуб. Да будет так. — Эти слова он повторял все время как безумный, вновь и вновь: — Око за око, зуб за зуб.

После экзекуции над императором ненасытная толпа направилась вершить суд над сакелларием и великим логофетом. Евнуха Стефана и монаха-расстригу Феодота вывели на площадь. Ненавистных сановников долго били и всячески издевались над ними, а затем, привязав за ноги веревками, поволокли по главной улице города до площади Тавра. Здесь их растерзанные тела сожгли.

2

Иоанн не помнил, сколько он простоял на молитве в храме Святой Софии. Солнечные лучи уже не проникали в собор. В полумраке храма светили только лампады. Кто-то тронул его за плечо. Иоанн обернулся и увидел Феофана.

— Я давно тебя ищу, Иоанн. Пойдем домой, уже все кончено.

— Что кончено? — с тревогой вопросил Иоанн. — Юстиниан жив?

— Милостью Божьей и нашего василевса Леонтия, он жив. Ему отрезали нос и повелели сослать в Херсонес.

— Слава Богу, что жив. Но почему отрезали нос?

— Лишенные носа, по законам ромейской империи, не имеют право занимать никакие государственные посты, — ответил Феофан.

— Хорошо, пойдем домой, — как-то устало согласился Иоанн, — слава Господу, миссия моя завершена и завтра я могу отправиться в Дамаск.

3

На следующий день от разных причалов отплыли два корабля. Один отправлялся к берегам Таврии, в древний греческий город Херсонес, другой на остров Крит. На первый корабль под усиленной охраной привели Юстиниана. Вместе с ним в ссылку добровольно ехали несколько человек, несмотря ни на что оставшихся преданными низверженному императору. Когда они взошли на корабль вместе с Юстинианом, он, повернувшись к ним, сурово произнес:

— Я глубоко ценю ваше желание разделить со мной мою несчастную участь изгнанника, но не желаю принимать вашей жертвы; возвращайтесь домой, пока мы еще стоим у берега.

Вперед вышел протоспафарий Стефан Русия и, низко поклонившись, торжественно произнес:

— Государь наш божественный Юстиниан, мы хорошо помним слова священной клятвы, данной нами когда-то при вступлении в наши должности, в ней говорится: «Если по воле Божьей с императором случится несчастье или он будет изгнан, я буду сопровождать его, разделю его страдания и подвергнусь тем же опасностям, что и он, вплоть до самой смерти и в течение всей моей жизни». Так позволь же нам, господин наш, следовать за тобой, чтобы не оказаться клятвопреступниками.

В это время Юстиниан заметил, что на него пристально смотрит высокий, аскетического вида монах. Это был амастрийский затворник Кир. Во взгляде аскета не было ни сочувствия, ни злорадства.

— Чего тебе надо, отшельник? — раздраженно спросил Юстиниан. — Ты пришел убедиться, что не сбылись твои предсказания?

— Нет, Юстиниан, я пришел для того, чтобы подтвердить мои слова. Знай же, придет время, и ты вновь сядешь на престол твоего отца.

Сказав это, монах молча осенил Юстиниана крестным знамением и, повернувшись, не оглядываясь, сошел с корабля. Юстиниан, наблюдая за уходящим отшельником, тихо проговорил:

— Я верю тебе, преподобный Кир, да будут слова твои благословением скорбных дней моих.

4

На второй корабль взошел Иоанн Мансур. Это был уже не тот восторженно-мечтательный юноша, каким он прибыл два месяца назад в Константинополь. Иоанн возмужал и окреп духом. Складка, пролегшая на его челе выше переносицы, была немой свидетельницей глубоких раздумий и переживаний. Взгляд его ясных голубых глаз подернула пелена тихой печали и рассудительного спокойствия.

Корабль шел на Крит с остановкой в одном из портов Сирии, где должен был сойти Иоанн. На этом же корабле отбывал на свою кафедру епископ Критский Андрей. Иоанн стоял рядом с преосвященным Андреем и наблюдал, как постепенно скрываются за водной гладью горизонта могучие крепостные стены великой христианской столицы.

— Скажи мне, преосвященный владыка, — обратился он к епископу Критскому, — почему Бог допустил такую несправедливость над Юстинианом? Разве его желание царствовать по законам милосердия и справедливости не угодно Богу?

— Почему ты думаешь, что Бог в отношении Юстиниана допустил несправедливость? — спокойно отвечал епископ Андрей. — Может быть, как раз наоборот. Бог, видя добрые дела и благие намерения Юстиниана, освободил его от тяжкого бремени несения царского креста. И теперь у Юстиниана есть время для молитвы и покаяния. В Херсонесе, куда сослан Юстиниан, когда-то подвизались многие великие столпы Церкви. Например, святой Климент, один из первых епископов Рима. Если Юстиниан смирится со своим положением и возьмет на себя аскетический и молитвенный подвиг, то обретет большую радость, которую у него уже никто не отнимет.

Иоанн в задумчивости смотрел на плескавшиеся за кормой волны и думал: «А ведь преосвященный Андрей прав. Действительно, у человека можно отнять все: богатство, здоровье, близких людей и даже саму жизнь. Но если человек останется с Богом, то у него, выходит, ничего не отняли. Ибо все земные блага временны. С родными и близкими мы рано или поздно встретимся в Царствии Небесном, а земная скоротечная жизнь без жизни вечной не имеет ровным счетом никакой цены». На душе у Иоанна от этих мыслей стало легко и светло. «Как все-таки хорошо возвращаться в отчий дом, к отцу и матери!» Ему казалось, что он пробыл в Константинополе не два месяца, а не менее двадцати лет. Матросы возились с установкой парусов, а Иоанн пошел на корму корабля, чтобы там, в уединении, вознести к Богу молитву. Он заметил, что в последнее время к нему пришло новое ощущение: молитва для него стала не просто повседневным обязательным правилом, но постоянной сердечной потребностью души.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

1

Кто в Херсонесе не знает таверны Посейдона? Пожалуй, такого человека не найдешь на всем Таврическом побережье. Предание гласит, что здесь останавливались даже аргонавты по пути следования в Колхиду за золотым руном. Давно минули те легендарно-мифические времена, но и теперь, уже в христианском Херсонесе, все продолжают именовать таверну именем языческого бога морской стихии. Плещется, шумит Понт Эвксинский[35] буквально в нескольких метрах от таверны. За столом таверны у окна сидит свергнутый василевс ромеев Юстиниан. Так же, как когда-то у себя на дворцовой террасе, он всматривается в морскую даль и слушает монотонную песню прибоя. В его глазах нет ни тоски, ни скуки. Взгляд спокоен. Но если присмотреться внимательно, то в глубине его глаз можно заметить ожидание. Пророчество амастрийского отшельника не дает угаснуть огоньку надежды в душе царственного изгнанника.

Рядом с Юстинианом сидят его верные сподвижники. Они частенько заходят сюда, в таверну, пропустить кубок сладкого таврического вина и послушать новости, привозимые моряками и купцами со всей необъятной ойкумены. Сегодня на ужин заказан жареный ягненок. Все, кроме Юстиниана, с аппетитом едят нежное мясо, приправленное пряностями, привезенными из далекой Индии. Юстиниан, не притрагиваясь к пище, продолжает смотреть на море в сторону причала. Там как раз пришвартовывается какое-то торговое судно. Его верный слуга, Миакес, встречает каждый прибывающий в Херсонес корабль, чтобы первым узнать все новости из Константинополя и доложить о них своему господину. Зоркий взгляд Юстиниана замечает, как Миакес обнимает одного сошедшего с корабля человека, а затем они быстро направляются в сторону таверны. Сердце Юстиниана начинает учащенно биться, но для окружающих его волнение остается незамеченным.

Наконец двери таверны распахнулись настежь, и на пороге появился Миакес. Рядом с ним протонотарий Феофил. По их сияющим лицам было видно, что они принесли радостные новости. Уже с порога, не таясь, Феофил крикнул:

— Возрадуйся и возвеселись, господин мой Юстиниан, твой враг Леонтий повергнут, он в темнице с отрезанным носом.

Все сидевшие в таверне разом повернулись в сторону Юстиниана, кто с любопытством, а кто и со страхом.

— Многая лета нашему василевсу Юстиниану! — вскричали сидевшие с императором за столом и подняли свои кубки с вином.

Стефан Русия, оглядев притихший зал, громко произнес:

— Кто из здесь сидящих не желает выпить за нашего василевса, божественного Юстиниана?

По залу пронесся ропот. Сидевший за другим столом куриал[36] Петр встал и направился к двери. Перед тем как выйти из таверны, он обернулся:

— Не торопитесь пить, быть может, новый император окажется менее снисходительным к ссыльным.

2

Когда Петр пришел в курию Херсонеса, там уже бурно обсуждали события, произошедшие в столице. Всех волновал вопрос: как поведет себя новый император Апсимар в отношении Херсонеса? Петр сказал собравшимся членам курии, что в таверне уже провозглашают императором Юстиниана.

— Что, если слухи об этом дойдут до Константинополя? — рассуждал Петр. — Ведь нас с вами могут заподозрить в сочувствии или, что еще хуже, даже в заговоре против законного василевса.

Отцы города, не на шутку напуганные таким оборотом дела, решили взять Юстиниана под стражу и отправить к новому императору, а если окажет сопротивление, то убить.

Вечером к дому, где жил Юстиниан, тайком подкрался куриал Максим Липий и, проникнув в дом, поведал Юстиниану о решении курии. Тот не стал медлить, быстро собрался и, не предупредив никого из своей свиты, в сопровождении одного Миакеса ночью тайно покинул Херсонес.

Уже на следующий день Юстиниан прибыл в небольшой городок готов Дорос. Вечером он имел встречу с тудуном[37]. Получив от Юстиниана щедрые подарки и еще более щедрые обещания, знатный хазарин лично поехал к кагану хлопотать о предоставлении убежища для бывшего императора.

Через шесть недель тудун вернулся и сообщил, что каган с радостью ждет дорогого гостя. Юстиниан тут же собрался и поехал в Семендер[38]. Тудун дал ему в сопровождение небольшой отряд хазарских воинов.

3

На второй день пути Юстиниан с Миакесом переправились на восточный берег Киммерийского Боспора[39] и остановились в Фанагории[40]. Юстиниан поселился в большом и красивом доме богатого купца. Он с удовольствием прогуливался по мощенным камнем улицам древнего города и даже посетил одну из городских бань. После роскошной вечерней трапезы василевс впервые спокойно заснул в полной уверенности, что впереди его ждет только хорошее.

Утром Юстиниан сходил в церковь и, отстояв Божественную литургию, причастился Святых Тайн, а придя из храма, он тут же засобирался в путь. Местный тудун просил его повременить с отъездом, так как дошли слухи, что между землями алан и Фанагорией видели конные отряды абазгов, которые теперь находятся в союзе с арабами, а значит во вражде с хазарами. Но Юстиниан не захотел внять предостережению и торопился с отъездом. Тудун добавил ему в сопровождение еще нескольких воинов, и теперь отряд хазар составлял одиннадцать человек. Юстиниан нанял в Фанагории грека — переводчика с хазарского языка и тронулся в путь.

На третий день пути начальник хазарского отряда весело поведал, что к вечеру они достигнут владений аланов, верных союзников хазар, а там до Семендера два дня пути.

Большой конный отряд абазгов появился неожиданно. Они, с улюлюканьем рассыпаясь в дугообразную цепь, неслись, стараясь охватить небольшой отряд Юстиниана со всех сторон. Хазары, разгадав их маневр, устремились назад, чтобы не попасть в окружение. А когда поняли, что это бесполезно, быстро спешились и, достав из чехлов притороченные к седлам лошадей огромные луки, стали стрелять по абазгам. Стрелы у них были с большими трехгранными наконечниками, а луки они везли без натянутой тетивы. Но хазары ловко, почти в мгновение натянули тетиву и стреляли, встав на одно колено, а на второе установив лук. Ни одна стрела не прошла мимо цели. Только два раза они выпустили стрелы, но и этого оказалось достаточно, чтобы в кольце нападавших образовалась большая брешь. Хазары, вновь вскочив на коней, попытались прорваться из окружения. Юстиниан, охваченный азартом боя, устремился сразу на двух абазгов с хазарской саблей наголо. Не сбавляя хода, он направил коня между этими двумя всадниками. Уже поравнявшись с ними, Юстиниан вдруг бросил поводья и выхватил левой рукой кинжал. Конь продолжал лететь вперед. Юстиниан, пригнувшись, ловко увернулся от копья правого всадника и рубанул его саблей по лицу. Абазг запрокинулся назад и кубарем свалился с лошади. А в левого Юстиниан за несколько мгновений до этого метнул кинжал. Тот так и пронесся дальше с кинжалом в горле.

То, что Юстиниан был левша, его не раз выручало в боях. Но все равно уйти далеко от абазгов не удалось. Те, развернувшись, снова настигали их. Подмога пришла так же неожиданно, как и нападение. Уже было настигший Юстиниана абазг захрипел и упал с лошади, пронзенный стрелой. Попадали еще несколько преследователей. Потом вдруг среди абазгов произошло замешательство. И затем они, развернув коней, сами стали удирать. Юстиниан увидел, как навстречу мчится хазарская конница. В длинных шубах и высоких меховых шапках, они пронеслись мимо него с оглушительным свистом, продолжая преследовать абазгов. Особенно отличался один юноша, который, по всей видимости, был у них предводителем. Судя по богатой сбруе его коня и сабельным ножнам, разукрашенным драгоценными камнями, это был какой-то знатный бек. Вскоре хазары, перестав преследовать врага, развернули коней и шагом направились к отряду Юстиниана. Молодой бек при ближайшем рассмотрении оказался безусым красивым юнцом. Он смеясь спешился с коня, как-то лукаво поглядывая на бывшего императора. При этом сопровождавшие Юстиниана хазары тут же живо соскочили с коней и низко поклонились беку. Юстиниан попросил переводчика поблагодарить юношу за столь своевременную помощь. Молодого бека это почему-то очень рассмешило. Юстиниан уже хотел оскорбиться, но тут бек скинул свою кунью шапку, по плечам его рассыпались густые, волнистые черные волосы, и глазам изумленного изгнанника предстала девушка. Если бы перед Юстинианом появился Ангел, он поразился бы меньше. Сердце его в волнении забилось, он понял, что ради этой красавицы готов вернуть престол, даже если придется весь мир залить кровью.

— Ты, Юстиниан, можешь поблагодарить меня сам, не прибегая к помощи своего лукавого раба, — сказала девушка на чистом греческом языке с небольшим восточным акцентом.

— Почему это я лукавый? — проворчал обидчиво переводчик.

Но хазарский десятник, сопровождавший их, ткнул его в бок рукояткой плетки:

— Молчи, презренный, ты разговариваешь с самой сестрой великого кагана Чиназой.

Чиназа продолжала бесцеремонно разглядывать Юстиниана. Ее крайне заинтересовало, что лицо бывшего императора прикрывает маска из тонкого листового золота. Она облегала только среднюю часть лица, оставляя открытыми глаза и рот. Хазарская принцесса видела Юстиниана в бою, и на нее это произвело большое впечатление. Когда она сама ринулась на подмогу, то решила не уступать знатному гостю в отваге. Теперь же, наблюдая крайнее удивление в глазах Юстиниана, вызванное ее превращением в девушку, она испытывала большую радость. Юстиниан, нисколько не смутившись от пристального взгляда Чиназы, в свою очередь так же глядел на нее, не пытаясь скрыть своего восхищения перед хазарской красавицей. Наконец он первый прервал молчание:

— Теперь я знаю, для чего Господь направил меня в эти земли. Встреча с тобой — вот награда за все мои страдания.

— Может ли быть наградой та, которая сама награждает, кого посчитает нужным наградить? — нахмурила брови Чиназа. — За храбрость и отвагу я могу наградить тебя любой из моих самых красивых рабынь.

Юстиниан понял, что хазарке, хотя она и знает греческий язык, образность еще непонятна. И он, улыбнувшись, стал разъяснять Чиназе, что у ромеев любая счастливая и желанная встреча считается наградой от Бога. Они ехали бок о бок, мирно беседуя друг с другом, и весь окружающий мир на время для них просто перестал существовать. На одной из стоянок Чиназа не выдержала одолевавшего ее любопытства и спросила, что означает маска на лице Юстиниана.

— Те, кто незаконно свергли меня, изуродовали мое лицо, чтобы я уже не мог претендовать на возвращение престола, принадлежащего мне по праву.

— Зачем же уродовать лицо? — удивилась хазарка. — Куда надежней отрубить всю голову.

— Я так и сделаю, когда вернусь на престол, — заверил ее Юстиниан таким уверенным голосом, как будто это уже произошло.

— Ты надеешься вернуться? — заинтересованно спросила Чиназа.

— Да, я вернусь, и думаю, что вернусь не один, а вместе с женой, которая будет царицей ромеев. — При этих словах Юстиниан многозначительно посмотрел на Чиназу.

Хазарская принцесса покраснела, так как намек был недвусмысленным.

4

В Семендере переговоры с каганом Ибузиром Джальбарсом прошли успешно. Немало этому способствовала его сестра Чиназа, которая убедила брата, что нынешние нестроения в столице ромеев вполне могут закончиться новым воцарением Юстиниана.

А уже через неделю весь Семендер гулял на свадьбе сестры кагана. После свадьбы счастливая пара, с разрешения Ибузира, отбыла на жительство в Фанагорию. Этот древний греческий город полюбился Юстиниану. Здесь же в старинном каменном храме Чиназу крестили с наречением имени Феодора в память знаменитой супруги Юстиниана Великого.

ГЛАВА 2

1

Болезнь к шейху Изифу ибн аль-Асу подкралась так же незаметно, как и старость. Изифу, которому минул шестой десяток лет, все еще казалось, что настоящая жизнь только начинается. Поэтому когда он серьезно занемог и слег в постель, он не захотел мириться с мыслью о смерти. «Это участь простолюдинов, — думал он, — а у меня есть власть и деньги для того, чтобы найти хороших врачей, которые излечат меня от недуга». Но вот прошло более месяца, а болезнь не отступала. Каких только лекарей, знахарей и всякого рода шарлатанов не побывало за это время у постели больного — все напрасно. Оптимизм шейха сменился мрачным унынием. Когда же до него дошел слух, что к ним в город из Лаодикии Финикийской прибыли два ученых иудея, ведающие тайны персидской магии, у Изифа вновь затеплилась в душе надежда.

Соломону бар Шимону, последователю тайного каббалистического[41] учения, хватило одного взгляда на больного шейха, чтобы понять всю бесполезность какого-либо лечения. Он многозначительно переглянулся со своим учеником Бен Шередом. Изиф, с нетерпеливой тревогой наблюдавший за иудеями, расценил взгляд целителя как боязнь продешевить с оплатой за исцеление, потому и поспешил заверить иудеев:

— Я не пожалею золота, если вы сможете вылечить меня.

— Золото имеет власть над людьми, но от гнева Божия им не откупишься, — спокойно произнес Соломон, отводя взгляд от больного.

— О чем ты говоришь, жалкий еврей? — возмущенно прохрипел Изиф. — Чем я мог прогневить Бога, когда свято соблюдаю Его законы, начертанные в священной книге рукой великого пророка Мухаммеда?

— Ваш пророк Мухаммед признавал закон, данный Богом через пророка Моисея, который строго запрещает обоготворять творения человеческих рук и поклоняться им. Но последователи Назарянина пренебрегают этой Божественной заповедью и создают себе кумиров, а это мерзость перед Богом.

— Да обрушится гнев Всевышнего на этих отступников, но я здесь не вижу своей вины, — воскликнул Изиф.

— Вина правителя не только в его личных деяниях, но и в делах подвластных ему народов.

— Значит, ты не желаешь помочь мне? — раздраженно и одновременно с угрозой произнес Изиф.

— В этом деле мало что зависит от моего желания. Я могу тебе помочь, но только при исполнении одного условия.

— Ты, пыль под моими сандалиями, еще смеешь ставить мне условия? — гневно воскликнул эмир, но тут же поспешно и более примирительно добавил: — Что ты еще хочешь просить у меня, я и так обещал тебе щедрое вознаграждение золотом.

— Открой же свои уши, почтенный Изиф, ибо то, что я скажу тебе, — это выбор между жизнью и смертью. Я долго изучал тайны вещей и познал великую магию чисел. Мои познания могут помочь человеку, но только если Сам Бог не будет препятствовать этому. Вот те условия, при которых я смогу вылечить тебя: ты должен уничтожить идолопоклонство и изгнать иконы из храмов подвластных тебе земель. И тогда годы твои будут приумножены по числу дней твоей болезни.

— Ты хочешь, иудей, сказать, что я проживу еще сорок лет? — недоверчиво спросил Изиф.

— Не только жить, но и править, ибо Бог даст тебе большую власть над твоим народом. Если же не исполнишь сего, то смертный час твой не будет ждать следующего захода солнца.

Больному эмиру вдруг страстно захотелось поверить этому странному обещанию. Он, как утопающий, был уже готов схватиться за соломинку, но угроза, прибавленная к сладостным обещаниям, опять возбудила в нем горделивую спесь.

— Я тебе не винная ягода, которую можно сдавить, и не верблюд, которого можно запугать, гремя старым бурдюком. Я исполню твои условия, но, если ты не исполнишь своих обещаний, — клянусь Богом! — драть кожу буду с тебя, как дровосек кору с деревьев, и скручу тебя, и буду бить, как бьют чужого осла, прогоняя его от арыка с водой. Теперь же, прежде чем я что-либо сделаю, мне необходимо убедиться, что твои речи не пустая брехня бездомного пса.

— Твои слова справедливы, эмир, — облегченно вздохнув, сказал Соломон и начал вместе со своим помощником изготовлять отвар из каких-то трав.

Когда зелье было приготовлено, он предложил выпить его Изифу. Тот вначале заставил испить зелье иудеев, а затем выпил сам. Вскоре эмир почувствовал облегчение своей болезни. Обнадеженный этим, он задумался, как ему выполнить поставленные условия иудеев. «Если сейчас приказать вынести иконы из храмов, — размышлял Изиф, — то вскоре об этом узнают в Дамаске, и неизвестно, как на такое самоуправство отреагирует халиф. Тем более этот Сергий Мансура не потерял своего влияния на Абд аль-Малика до сего дня. Уж скольких халифов сменил этот хитрый старик, и при всяком в почете. Великий логофет христиан, конечно, постарается изложить халифу все дело в самом для меня неприглядном виде. Надо бы позвать Шамира, он только что приехал из Дамаска, и разузнать у него, какие там настроения в отношении христиан».

Шамир ибн Юсуф, купец, занимающийся шелками, вошел в покои эмира, низко кланяясь.

— Чем могу служить моему господину? — широко улыбаясь, промолвил он, цепко оглядывая больного, как бы оценивая, сколько тот еще сможет протянуть. — Я привез замечательные шелка от ромеев, хотя торговать с христианами становится все труднее. Уж больно часто меняются у них правители. И каждый хочет добавить налог на торговлю. Едва хватает на хлеб, прямо не знаю, что делать.

— Ладно, не прибедняйся, Шамир, думаю, денег у тебя не меньше, чем в моей казне. Я тебя позвал, чтобы узнать, как обстоят дела в Дамаске. Здоров ли наш владыка Абд аль-Малик, да продлит Аллах его годы?

— Милостью Всевышнего, наш халиф здоров, — настороженно ответил торговец, не зная, куда клонит свою речь Изиф.

— Слава Аллаху! А как там поживает Сергий Мансур? Его положение при халифе так же высоко, как и прежде?

— Мансур уже очень стар, — вздохнул Шамир, — сейчас болеет и при дворе уже не бывает. А жаль, через его связи с Константинополем я получал выгодные поставки шелка, — еще раз вздохнул торговец.

— А кто же вместо него ведает делами христиан при халифе?

— Его сын, но он еще очень молод, ему всего двадцать три года. А что может такой молодой юноша, несведущий в делах торговли? Я думал было через него восстановить связи с ромеями, но он и слышать ничего не хочет о торговых делах. Говорят, его интересуют одни только книги. А что в этих книгах проку? Похлебку из них не сваришь и одежды себе не сошьешь.

Но обрадованный шейх, уже не слушая купца, тут же выпроводил его из покоев. «Раз нет теперь такого сильного заступника христиан, — думал он, — то сам Аллах отдает мне их в руки». Он снова призвал иудеев, содержащихся под стражей в его дворце, а заодно и Омара ибн Сурада, начальника своей дворцовой стражи и самого доверенного помощника во всех своих делах.

— Теперь я убедился, что вы великие целители. Так что приступайте к своим делам, и если довершите свое лечение, то я выполню ваши условия и изгоню иконы из храмов христиан.

— Вначале надо выполнить условие, — сказал Соломон.

— О, презренные дети Сарры, вы не верите моему слову? — вспылил Изиф.

— Если бы твое исцеление зависело только от нас, было бы достаточно твоего слова. Но Всемогущий Творец призирает только на дела. Мы лишь Его слуги, и без воли Всевышнего наши заклинания бессильны.

В это время в покои вошел Омар, и Изиф при иудеях отдал ему распоряжения забрать из храма все иконы, принести и сжечь их перед окнами дворца. Омар, привыкший не удивляться любым прихотям своего господина, молча поклонился и пошел выполнять полученное распоряжение.

— Ну что? — гордо произнес Изиф, обращаясь к иудеям. — Теперь вы убедились в моем слове, а скоро вы увидите и пылающий костер из икон. Приступайте к своему лечению, но, повторяю: горе вам, если вы меня обманули!

Иудеи вновь приготовили отвар. Затем они дали выпить его эмиру и удалились в отведенную им во дворце комнату. Когда они остались одни, Бен Шеред спросил:

— Скажи мне, равви Соломон, ты действительно исцелишь этого сарацина?

— Нельзя исцелить того, на ком печать смерти.

— Как же ты увидел эту печать смерти?

— Я посмотрел в его глаза. В них было написано: смерть и только смерть.

— О, мудрый равви, для чего же тогда лечение?

— Запомни, сын мой, мы, иудеи, из всего должны извлекать пользу, даже из самой смерти, если эта смерть служит славе Израиля. Этот нечестивый потомок Агари умер бы и без нашего вмешательства, но обещанием его исцеления мы наносим удар по главным врагам нашей веры — христианам. В травы, которые мы отваривали, я примешивал снадобье, способное сильно возбуждать человека. Это снадобье утоляет боль и придает человеку силы. Но это лишь временное действие. У больного оно забирает последние жизненные соки и ускоряет смерть. Даже здоровый человек от частого употребления этого снадобья приближает к себе смерть. Изиф же теперь долго не протянет, не сегодня, так завтра он умрет.

— Но что же тогда будет с нами? — испуганно вскричал Бен Шеред. — Ведь агаряне нас казнят.

— Нет, мой ученик, они не успеют это сделать, мы уйдем этой ночью.

— Как же мы выйдем отсюда, если нас охраняют? — недоумевал Бен Шеред.

— Сейчас все увидишь, — улыбнулся Соломон и стал разводить огонь в очаге.

Он заранее оговорил с эмиром условия, чтобы у них был очаг для приготовления снадобий. На огонь Соломон поставил небольшой медный котелок с запаянной наглухо крышкой. Из крышки выходила небольшая медная трубка, через нее он насыпал в котелок какие-то измельченные травы и порошки, а затем залил водой. К трубке он присоединил бараний бурдюк, туго перевязав место соединения, так чтобы пар, выходящий из котелка, попадал только в бурдюк. Вскоре бурдюк стал раздуваться от заполнявших его испарений. Когда бурдюк заполнился, Соломон повелел Бен Шереду плотно обвязать лицо шарфом и стараться дышать неглубоко. Также прикрыв свое лицо платком, он снял котелок, отвязал от него бурдюк и поднес его к двери. Просунув узкое, наподобие шланга, отверстие бурдюка под дверь, он стал слегка нажимать на бурдюк, подобно тому как кузнец нажимает на мехи, раздувая пламя очага. Вскоре за дверями послышался грохот. Это упали без сознания оба стражника. Тогда Соломон приоткрыл дверь и, поманив своего ученика, проскользнул в нее. Переступая через тела стражников, он направился к выходу. Его ученик крадучись последовал за ним.

Утром, когда во дворе догорал костер из икон, Изифа обнаружили мертвым в своей постели. Тут же послали за целителями. Проснувшиеся с тяжелой головой стражники толком объяснить не могли, куда же делись иудейские маги. «Не иначе как сам шайтан им помог скрыться», — в испуге твердили они. Сын Изифа Масуд, отозванный в связи со смертью отца из африканского похода, прибыл через месяц домой. Расследовав обстоятельства смерти отца, он повелел разыскать злополучных иудеев, чтобы предать их лютой казни. Поиски не дали никаких результатов. Да и не могли дать, так как приверженцы каббалы были уже далеко за пределами халифата. Прибыв к себе на родину, в Лаодикию Финикийскую, Соломон бар Шимон и Бен Шеред тут же поспешно пересели на корабль и отплыли в Византию.

2

Южное побережье Малой Азии между областью Киликии на востоке и Фригией на западе с древности населяли исавры. Они были поистине воинственным народом, и эту страну, расположенную на высоком известковом плоскогорье, ограниченном двумя горными цепями и протекающей посредине рекой Каликаднос, Византия сумела покорить только в VI веке, при императоре Юстиниане Великом. В дальнейшем империя охотно брала на военную службу исаврийцев, известных своим умением наступательного боя.

Вот через эти земли, направляясь в Вифинию, шли Соломон с Шередом. Заметив раскидистое оливковое дерево на берегу ручья, они присели пообедать и отдохнуть. Невдалеке от этого места, за пригорком, возвышался небольшой каменный храм в честь святого Феодора, а внизу в лощине располагалось селение с небольшой крепостью, в которой находился воинский гарнизон.

После трапезы иудеи воздали благодарение Богу и Соломон начал свое поучение, которое обычно произносил каждый день после обеда.

— Скажи мне, Бен Шеред, знаешь ли ты Тору?

— О да, равви, я знаю Тору, так как от юных лет моих изучал ее, и нет тех мест в Торе, которых я не знал бы почти наизусть.

— Это похвально, мой юный ученик. Но теперь настало время открыть тебе глаза на то, что ты еще не знаешь Торы.

При этих словах своего учителя Шеред не удержался от удивленного восклицания.

— Не удивляйся, Шеред. До этого дня ты видел лишь оболочку Торы, но еще не постиг ее душу! Ты думаешь, что Бог хотел поведать в Торе такие простые вещи, как, например, историю Агари и Исава, Иакова и Лавана, Валаама и Валака.

— Именно так я и думал, равви Соломон. Ведь эти истории так назидательны и интересны для познания истории Израиля.

— О, наивная простота, не познавшая тайн премудрости, — улыбнулся Соломон. — Такие рассказы может сочинить любой смертный. Но знай же теперь, что рассказы Писания — только покров для Божественных тайн, доступных разуму одних лишь посвященных.

При этих словах Соломон многозначительно поднял указательный палец вверх и продолжил свою речь:

— Сегодня я начну открывать тебе эти тайны, чтобы ты стал одним из нас — посвященных высшему познанию Божественной истины. Внимай же, ибо сейчас мы будем рассуждать о первой книге Торы, где говорится о творении мира. Из Писания ты знаешь, что Всемогущий Бог при сотворении мира употреблял три действа, обозначаемые словами «бара», «йацар» и «аса»[42]. Это означает, что мир был создан в трех сферах: сфере духа, сфере жизни и сфере земли. За этими тремя сферами находятся лишь тьма и зло. Адам был совершенным творением Бога, а потому вмещал в себя все три сферы творения. Ему, как совершенному творению, было определено Богом очиститься от всего плотского и обрести бытие в духе.

Бен Шеред слушал своего учителя затаив дыхание. В это время их беседу прервал приход молодого человека. Это был высокий стройный юноша атлетического сложения. Темно-русые густые волосы спускались до самых могучих плеч, напоминая гриву молодого льва. Округлый, гладко выбритый подбородок и тонкие черты лица не портили общей картины мужественности, и взгляд его чуть прищуренных карих глаз выдавал решительность характера. Он властно и презрительно оглядел иудеев. От Соломона не укрылось, что презрительность исаврийца была лишь напускной, в то время как промелькнувший в глазах юноши интерес к путникам был неподдельным. «В этом молодом человеке достанет хитрости и сообразительности в нужный момент», — подумал про себя иудей. Молодой исавриец, заметив, что его приход смутил евреев, приосанился и, придав себе важный вид, произнес:

— Кто вы такие? Может быть, вы соглядатаи проклятых агарян?

— О, благородный Лев! — воскликнул Соломон. — Ты же видишь, что мы всего лишь бедные евреи, гонимые жестокими сынами Измаила[43]. Здесь, в этих благословенных землях, мы ищем убежища. Своим уделом мы избрали постижение тайной науки и философии. Ибо только они способны возвысить дух человека над бренностью земного бытия и дать ему видеть будущее, сокрытое от глаз прочих смертных.

— Мне смешно слышать это из твоих уст, старик. Где уж тебе видеть будущее, раз ты не распознал моего имени. Меня зовут не Лев, а Конон[44].

— Я назвал тебя так, о благородный Конон, потому что увидел на твоем челе печать избранничества. Ибо еще при рождении тебе было предназначено стать царем ромеев. А поскольку лев — царь зверей, то тебе более приличествует имя Льва.

Конон расхохотался:

— Теперь я вижу, что евреи народ веселый. Как я, простой солдат, могу стать императором?

— Может быть, евреи и веселый народ, — согласился с живостью Соломон, — но только не я, вкусивший великие тайны бытия и магии. Ты все-таки сын солдата, да, судя по тебе, не такого уж простого звания. Но случалось, что и простой крестьянин становился императором. Василевс Юстин, дядя Юстиниана Великого, как известно, был бедным крестьянином. Чтобы избавиться от нужды, он прибыл со своим братом пешком в Константинополь. С собой у них не было ничего, кроме козьих тулупов да прихваченных из дома сухарей. А через несколько лет этот бедный крестьянин стал василевсом всех ромеев. И таких историй можно привести великое множество. Вспомни Писание. Великий царь Давид когда-то был всего лишь простым пастухом, а стал великим царем Израиля.

Конон был сыном офицера в чине гекатонтарха, командовавшего сотней солдат. Хотя Конона и озадачила догадливость иудея, угадавшего его происхождение, все же, стараясь не выдавать своего удивления, он с усмешкой продолжил разговор:

— Если ты предвидишь мое будущее царствование, то, может быть, подскажешь, как мне стать царем?

— Тебе не надо думать об этом сейчас. Время твое еще не пришло. Когда же оно придет, то случай сам подскажет тебе, как надо действовать. Но чтобы Бог послал тебе этот случай, ты должен клятвенно обещать, что исполнишь то, о чем мы тебя попросим, когда ты станешь царем.

— Если твои слова сбудутся, старик, то можешь смело просить от меня чего хочешь.

— Чтобы сбылось мое предсказание, ты должен дать эту клятву не здесь, а в храме, перед алтарем, — указал Соломон на стоящий невдалеке храм.

— Так ведь для тебя, кроме Соломонова храма, который теперь разрушен, никаких других храмов не существует. Зачем же тебе моя клятва в христианском храме, который для вас, иудеев, не имеет святости?

— Храм Соломонов когда-нибудь мы восстановим, — усмехаясь, пробормотал себе в бороду последователь каббалы и тут же громко добавил: — О мудрый Лев, рассуди сам, ведь клятву даю не я, а ты. И потому здесь более важно, чтобы прежде всего храм был свят для дающего клятву.

Конон ненадолго задумался, а затем спросил:

— А что ты у меня попросишь как царя?

— Пусть тебя это не тревожит, моя просьба для царя вполне выполнима, а для государства и твоих подданных полезна.

— Уж не потребуешь ли ты, — засмеялся Конон, — чтобы я обрезался по иудейскому обычаю?

— Что ты, — замахал руками Соломон, — в нашу веру я тебя обращать не собираюсь.

— Ну, раз так, — беспечно махнул рукой юноша, — остальное меня мало волнует. Тем более что от обещаний я ничего не теряю.

ГЛАВА 3

1

День ото дня престарелому Сергию Мансуру становилось все хуже. Его супруга, кроткая и смиренная Миропия, день и ночь не отходила от одра больного. И сама за это время вся сникла и постарела, словно торопилась под конец жизни своего любимого мужа уравняться с ним годами. Она молча часами сидела возле него, и взгляд ее, полный любви, выражал молитвенную скорбь и печаль о предстоящей разлуке.

Обычно Сергий лежал с закрытыми глазами, лишь изредка приоткрывая веки, так же молча глядел на свою жену. При этом взгляд его, как человека, стоящего у последней черты, за которой открывается великая тайна бытия, был глубок и спокоен. Уставшая от болезней тела душа великого логофета ждала смерти как избавления от бремени земного бытия.

Иоанн, на котором теперь были все дела Дамасской логофии[45], каждую свободную минуту заходил в покои отца и сидел рядом с матерью у его ложа. Нареченный брат Косма еще год назад был отпущен отцом в Иерусалим на поселение в лавру Саввы Освященного. Иоанн тогда тоже просился у отца отпустить его в монастырь вместе с Космой. Но отец запретил сыну даже думать об этом. Разумом Иоанн понимал, что престарелых родителей бросать нельзя, но его душа все же страстно жаждала монастырского жития. Только увлечение литературными трудами приносило Иоанну подлинную радость. Вдохновленный примером Андрея, епископа Критского, он в эти годы сам пробовал писать тропари и каноны. Затем, увлеченный идеей собрать все богословское наследие Церкви в единую книгу, много времени проводил в библиотеке над рукописями. Теперь же, с болезнью отца, Иоанн отложил все свои литературные труды и старался подольше побыть с больным отцом, осознавая, что это последние часы их общения.

В один из таких дней, когда они с матерью сидели у постели отца, в покои зашел бледный и взволнованный домоправитель Софроний и доложил, что в дом великого логофета прибыл халиф. Вскоре двери покоев распахнулись, и вслед за телохранителями вошел сам Абд-аль-Малик. Больной попробовал было приподнять голову от подушек, но она тут же обессиленно опустилась назад. Иоанн заботливо подложил под голову отца подушки повыше и тут же удалился с матерью из покоев, почтительно поклонившись халифу.

Халиф грузно опустился на мягкий пуфик у ложа больного.

— Ты верой и правдой служил мне много лет, — заговорил он, всматриваясь в осунувшееся лицо своего министра, — а теперь ты уходишь от меня, — тяжко вздохнув, добавил он.

— Бог всем положил свой предел. Было время, и я отдавал отчет тебе, владыке земному, о том, как наполняется твоя сокровищница серебром. Теперь настало время дать мне отчет Небесному Владыке, как собирались в душе моей сокровища, которые ни моль, ни ржа истребить не могут. — Сказав это, Сергий снова устало прикрыл глаза.

— Скажи мне, Сергий ибн Мансур, что я могу еще сделать для тебя за твою верную службу?

Сергий какое-то время молча лежал, не открывая глаз, затем, собравшись с силами, снова заговорил:

— О, добрый мой господин, мне ничего уже не надо в этом суетном мире скорбей. Но у меня остается моя семья, и я вверяю ее Милосердному Богу и твоему высочайшему покровительству.

— Не беспокойся, мой верный слуга. В твоем сыне я вижу достойного преемника своего отца. Как ты служил мне, так и сын твой будет служить еще моим сыновьям, ибо и мне не много осталось жить на земле.

После ухода халифа отец позвал сына к себе.

— Сын мой, я дал тебе все, что может дать отец своему родному чаду. Теперь хочу тебе еще раз напомнить о твоем сыновнем долге. Я знаю, что ты мечтаешь о монашеской жизни, и все же помни: человек не волен распоряжаться собой по собственному желанию, но должен сообразовывать свой жизненный путь с волей Божией. Ты нужен здесь, сын мой, на моем месте. Нужен не только матери, родившей тебя телесно, но и Матери-Церкви, родившей тебя духовно. Христиане, пребывая под властью безбожных агарян, нуждаются в заступнике перед престолом халифа. Халиф доверяет нашему роду Мансуров. И ты знаешь, что благодаря этому доверию мне не раз удавалось смягчить его гнев. Будь же, сын мой, продолжателем дела сего! В этом для тебя вся воля Божия. О монастыре не горюй, если Господу будет угодно призвать тебя на это служение, то Он Сам разрешит тебя от бремени твоих земных обязанностей.

2

Вот уже шесть лет империей правил бывший архонт[46] Кирикиотской армии Апсимар, нареченный при восшествии на престол Тиберием. И все шесть лет его грызла мысль, что Юстиниан на свободе и, по слухам, доходившим до него, собирается вернуть себе престол. Эта мысль, как заноза, сидевшая в его душе, страхом отдавалась в сердце.

«Надо что-то предпринять», — решил он однажды и, взяв со стола небольшой золотой молоточек, ударил им по висевшему серебряному блюду. Мелодичный звон разнесся по императорским покоям. Из-за тяжелых шелковых занавесей пурпурного цвета крадущейся походкой вошел препозит священной спальни[47] евнух Киликий и низко поклонился императору. Апсимар доверял этому человеку безраздельно и в важных случаях всегда советовался с ним. Когда он изложил евнуху свое беспокойство, тот хитро сощурился, отчего его дряблое лицо стало походить на сушеную грушу. Евнух заговорил чуть ли не нараспев своим по-бабьи тонким голоском:

— О, божественный владыка, ты прав, это дело надо решать, и как можно быстрее. Теперь Юстиниан — родственник Ибузира Джальбарса, кагана всех хазар.

— Это-то меня всего более и беспокоит, — перебил в нетерпении Апсимар.

— Пусть ничего не тревожит нашего божественного василевса. Блеск золота ослепляет этих варваров, и они тут же забывают о своих родственных связях. Не то что зятя, а брата родного продадут. Если ты хочешь уладить это дело, пошли к хазарам протонотария Сихимия Руну. Он уже не раз бывал там и знает их обычаи. Если Сихимия снабдить золотом, он сумеет для тебя купить голову Юстиниана.

3

Шесть лет, проведенные Юстинианом в Фанагории со своей любимой женой, были самыми счастливыми и безмятежными годами его жизни. Боль и обиды, нанесенные в Византии, стали притупляться в его душе, все более и более вытесняемые на периферию сознания семейным счастьем. Иногда ему казалось, что все, произошедшее в столице империи, было не с ним, а с кем-то другим. Время он проводил за воинскими упражнениями — фехтованием на мечах или стрельбой из лука, или за чтением книг. Сегодня они с тудуном Фанагории Папацей и тудуном Боспора Валгицем собирались отправиться на охоту, но от Папацы прибыл слуга и сообщил, что его господин вместе с тудуном Валгицем срочно вызваны в Семендер к кагану.

Это известие почему-то насторожило Юстиниана, и он сидел, размышляя, что бы это могло означать. Мягко ступая, в покои вошла жена. Подойдя к мужу, она нежно обняла его и молча посмотрела ему в глаза. При этом взгляд ее темных, влажных глаз выражал счастливую радость. Юстиниан вопросительно посмотрел на нее. Она молча взяла его руку и, приложив к своему животу, прошептала:

— У нас будет ребенок.

Юстиниан, радостно воскликнув что-то нечленораздельное, подхватил жену на руки и закружил.

— Тише, тише, — с неподдельным испугом взвизгнула хазарка, — еще уронишь меня. — И вдруг сама громко рассмеялась, прижимаясь к мужу: — Меня уронишь — это полбеды, но ты можешь уронить наследника империи.

— Ты уверена, что у нас будет мальчик? — вскричал счастливый Юстиниан.

— Да, я уверена, что Бог после такого долгого ожидания может послать нам только мальчика. Я ощущаю это всем своим существом.

Юстиниан бережно поставил жену на пол, а потом поведал ей об отъезде обоих тудунов.

— Не беспокойся, господин моего сердца, что бы там ни произошло, мы вскоре узнаем об этом. У моего брата служит преданный мне человек.

4

Прибыв из столицы Хазарии, оба тудуна пришли к Юстиниану и передали ему письмо от кагана. Ибузир Джальбарс писал Юстиниану: «Хвала тебе, мой брат Юстиниан. Дошло до слуха моего, что против тебя злоумышляет Апсимар. Доподлинно известно, что на тебя могут совершить злодейское нападение и убийство кто-то из ромеев, подосланных из Константинополя. Пока есть такая опасность, я прошу тебя не выходить из дома твоего. А чтобы оградить тебя от опасности смерти, я поручил Папаце и Валгицу охранять тебя и дом твой от происков врагов твоих».

С этих пор несколько хазарских воинов поселились в доме Юстиниана. Находясь под таким вынужденным домашним арестом, Юстиниан стал подвергаться мрачным думам. Его смущало то обстоятельство, что Ибузир вызвал тудунов лично в свою ставку, а не прислал письмо с гонцом, где бы мог дать подробные указания своим наместникам, а его предупредить об опасности. Вскоре все сомнения разрешила Феодора. Она пришла к Юстиниану взволнованная, и при этом глаза ее сверкали гневом.

— Услышь же, муж мой, всю правду, которую мне поведал слуга мой, только что прибывший из Семендера. Угроза жизни твоей всегда рядом с тобой. К брату моему прибыл от Апсимара протонотарий Сихимий Руна, который привез ему много золота и еще больше обещаний, если тот передаст тебя им в руки живым или мертвым. Ибузир, недостойный называться моим братом, поручил Папаце и Валгицу убить тебя и привезти ему твою голову.

При этом известии Юстиниан дико вскрикнул и глаза его яростно блеснули.

— Меня, императора ромеев, зарезать, как какую-то жалкую овцу?! Ну нет, у них ничего не выйдет.

— Послушай, муж мой, мы подкупим охрану и бежим отсюда. Зачем нам империя? Мы будем счастливо жить вместе со своими детьми где-нибудь высоко в горах. А я нарожаю тебе много детей. Будем пасти овец, возделывать землю, выращивая злаки и коренья. Я это умею делать.

Все это она возбужденно, как в лихорадке, шептала своему мужу. Юстиниан отстранил ее от себя, внимательно разглядывая ее лицо, по которому катились слезы отчаяния женщины, обретшей счастье и теперь терявшей его. Он порывисто с нежностью прижал ее к себе и, осыпая лицо поцелуями, страстно заговорил:

— Ты, подарившая мне любовь, не должна плакать. Я осушу твои слезы поцелуями, и у тебя больше не будет слез. Пусть плачут наши враги. Ради нашего сына мы должны с тобой бороться со всеми и против всех. И я клянусь тебе, что потоплю этот грешный мир в крови и слезах, но ты и мой сын воссядут рядом со мной на троне ромеев. Другого пути у нас нет. Куда бы мы ни бежали, не покоренная мной империя будет преследовать нас. Нас все равно найдут и уничтожат. А чтобы этого не случилось, нам надо покорить империю. Я не побегу от врагов моих, я сам буду преследовать их. Из жертвы я стану палачом, из гонимого гонителем. Раньше я хотел вернуть себе царство из чувства справедливости. Теперь же моя битва — за любовь к тебе и сыну.

Раскосые глаза Феодоры с восхищением взирали на мужа, в ней опять пробудилась Чиназа и взыграла кровь воинственных тюркских племен.

— Приказывай, мой господин, и если понадобится перерезать горло моему родному брату, я готова.

— Твоего брата мы трогать не будем, а вот с Папацей и Валгицем разобраться необходимо прямо сейчас. Иди к Папаце, но застань его одного, без Вагица, и пригласи ко мне на совещание по спешному делу.

Затем Юстиниан позвал к себе верного Миакеса и, вручив мешочек с золотом, повелел ему нанять какой-нибудь небольшой корабль и ждать его в бухте Киммерийского Боспора.

5

Папаца без промедления пришел к Юстиниану. Тот, усадив его на почетное место, но так, чтобы тудун сидел между ним и столом с бумагами, стал угощать хазарина вином и фруктами. Папаца сидел почти не притрагиваясь к яствам, с нетерпением ожидая объяснения причины столь поспешного вызова. Но Юстиниан не торопился начинать разговор, наслаждаясь беспокойством тудуна. Наконец тот, не выдержав, спросил:

— О чем ты, Юстиниан, хотел со мной говорить?

— Вчера я получил письмо из Костантинополя и хотел бы ознакомить тебя с его содержанием, чтобы ты дал мне совет, как поступить.

Папаца расплылся в довольной улыбке, польщенный таким доверием своей будущей жертвы. А Юстиниан между делом встал и пошел к столу, якобы за письмом. Но проходя мимо тудуна, он вдруг резко обернулся и накинул Папаце на шею шнурок. Тот было хотел схватиться за меч, но Юстиниан так быстро стал стягивать шнурок, что хазарин инстинктивно потянул руки, чтобы освободиться от него. Лицо его побагровело и налилось кровью. Папаца захрипел, а потом безвольным кулем повалился на ковер и замер с вывалившимся изо рта языком. Юстиниан живо отволок бездыханное тело тудуна за портьеру и позвал жену.

— Срочно иди к Валгицу и зови его ко мне. Скажи ему, что я хочу открыть ему страшную тайну, которую больше никому не доверяю.

Когда в покои Юстиниана ввалился тучный Валгиц, тот даже не стал тратить на него время. Едва гость прошел, чтобы сесть на предложенное ему место, как Юстиниан, толкнув Валгица в спину на пол, одновременно накинул на его шею удавку. Но именно эта поспешность чуть не погубила все дело. Хазарин, падая, сумел как-то вывернуться из-под Юстиниана и ударить его ногой. Юстиниан выпустил из рук шнур, отлетел в сторону, и Валгиц, проворно вскочив на ноги, кинулся на Юстиниана и стал его душить. Неизвестно, чем бы кончилась эта борьба, если бы не вбежала Чиназа. Она сразу оценила обстановку и, взяв со стола тяжелый бронзовый подсвечник, ударила им по голове тудуна. Валгиц, теряя сознание, сразу обмяк, и Юстиниан быстро докончил свое дело.

— Кони готовы, куда теперь мы? — спросила Чиназа.

— Ты со мной не поедешь, это опасно, а нам надо сберечь наследника престола. Поезжай к своему брату, так будет лучше. Как только я возвращу себе царство, я пришлю за вами с сыном. Ты можешь не сомневаться в моей победе. Мне предсказал один отшельник, что я вновь буду царствовать, а он человек святой жизни. Таким Бог дает видеть будущее.

ГЛАВА 4

1

Когда Юстиниан на взмыленной лошади подскакал к бухте, его уже там ожидала вместительная парусная галиада[48], нанятая Миакесом. Как только он взошел на корабль, тут же был поднят парус, и судно мягко заскользило по спокойной глади Боспора Киммерийского.

На третий день каботажного плавания[49] галиада бросила якорь в чудесной скалистой бухте Симвулона[50], и Юстиниан послал Миакеса за своими верными сподвижниками: Стефаном, Варисбакурием, Георгием, Сальваном, Моронавком и Феофилом. К исходу дня все они прибыли на корабль, где Юстиниан объявил своим соратникам, что они отправляются за помощью к болгарскому хану. Едва рассвело, Юстиниан повелел сниматься с якоря. Галиада прошла мимо Фороса Херсонского, продолжая свой путь на север, к устью реки Днепр. К вечеру второго дня пути, обогнув мыс Бараний Лоб, корабль бросил якорь в заливе Мертвых врат[51]. С наступлением рассвета галиада вновь снялась с якоря и в течение дня благополучно миновала устья Днепра и Днестра. Когда они на следующий день тронулись в путь, Юстиниан, желая сократить время, приказал навклиру судна выйти в открытое море. Тот подчинился с большой неохотой, так как предпочитал спокойное каботажное плавание вдоль берега.

Ураганный порыв ветра налетел так неожиданно, что не успели убрать парус, и его сорвало с мачты. Шквальный ветер быстро пригнал грозовые тучи с запада, и день в мгновение превратился в ночь. Затем хлынул настоящий ливень. Море, до этого спокойно плескавшееся рябью небольших волн, вдруг словно взбесилось. Оно играло суденышком как щепкой. Первое время матросы пытались как-то управлять судном с помощью весел, но потом, поняв всю бесполезность этой затеи, побросали их и стали в отчаянии молить Бога о спасении. Спутники Юстиниана тоже присоединились к молитве. Рассвирепевшие волны с такой силой ударялись о борта, что, казалось, еще мгновение, и корабль развалится на части. Вскоре отчаяние в спасении до того овладело всеми, что они, уже не помышляя о помощи Божьей, просили только о прощении грехов перед неминуемой кончиной. Лишь один Юстиниан сохранял холодное равнодушие ко всему происходящему. Он сидел возле мачты, крепко вцепившись в нее руками, так что пальцы его побелели. Во взгляде бывшего императора не было и тени страха, даже скорее наоборот, глаза его блестели какой-то безумной радостью. Разбушевавшаяся стихия, готовая в ярости разрушить все на своем пути, была настолько близка его собственному душевному настроению, что Юстиниан буквально опьянел от восторга. Он не сразу заметил Миакеса, который в отчаянном порыве кинулся к его ногам и возопил:

— Государь, мы все погибнем, неужели тебе нет до этого никакого дела?

Юстиниан с изумлением поглядел на Миакеса, словно не понимая, о чем тот говорит, а затем вновь равнодушно отвернулся.

— О, божественный василевс, — вновь возопил Миакес, — я верю, что ты всех нас можешь спасти. Только дай сейчас обещание Богу, что за свое спасение, если Он возвратит тебе твое царство, ты не будешь мстить никому из врагов твоих.

Когда до сознания Юстиниана наконец дошли слова его верного слуги, он резко развернулся к нему, его глаза сверкнули диким гневом. Юстиниан встал во весь рост, продолжая держаться одной рукой за мачту, и, вперив свой пронзительный взгляд в Миакеса, прокричал:

— Ничтожный раб, знаешь ли ты, чего просишь у меня? — Он резко оттолкнул ногой коленопреклоненного слугу, а затем сорвал с себя золотую маску, открыв свое обезображенное лицо.

Все путники содрогнулись, в эту минуту он был особенно страшен. Потрясая в воздухе кулаком, Юстиниан прокричал, стараясь своим голосом перекрыть шум разбушевавшейся стихии:

— Так знайте же все: пусть меня Бог потопит в этом море прямо сейчас, если я пощажу кого-нибудь из врагов своих!

Ошеломленные этими дерзкими словами своего повелителя, все притихли. Теперь уже их страшила не столько разбушевавшаяся стихия, сколько ураган страстей, бушевавших в душе Юстиниана. А тот снова спокойно сел возле мачты, как будто ничего и не произошло.

Буря прекратилась так же неожиданно, как и налетела. Море успокоилось, и уже на следующий день корабль благополучно пристал к берегу в устье реки Дунай.

2

Юстиниан спешил. Хотя со дня его бегства прошло чуть больше недели, но весть об этом уже могла достичь Константинополя. Дорог был каждый день. Нельзя было дать время врагам опомниться. Залогом успеха было и то, что Апсимар ничего не знал о его планах. Не знал, где его искать. Чтобы и дальше сохранить тайну своего местонахождения, Юстиниан повелел не отпускать галиаду, сказав капитану, что вскоре они будут возвращаться в Фанагорию. Переночевав на одном из островов устья Дуная, корабль поднялся по реке до небольшого славянского селения. Здесь закупили лошадей, и Юстиниан тут же отправил Стефана Русию в ставку болгарского хана Тирвелия для переговоров.

— Обещай этому варвару все, чего он ни пожелает, — напутствовал своего посла Юстиниан.

Русия вернулся через неделю в сопровождении знатных болгарских беков. Тирвелий приглашал Юстиниана к себе в ставку и оказывал ему царские почести, послав навстречу почетную свиту из самых знатных болгар. Юстиниан взял с собой капитана рыбаков галиады, а судно велел сжечь.

Когда Юстиниан подъезжал к ставке хана, тот выслал ему навстречу своего родного брата. Болгары еще не отказались от привычного для них быта и жили в легких жилищах наподобие кочевых юрт. Но знатные беки жили в роскошных шатрах. Самый большой шатер стоял посредине стойбища и служил дворцом для хана. Напротив шатра Тирвелия располагался богато украшенный шатер, приготовленный ханом для Юстиниана.

Хан вышел навстречу своему царственному гостю и низко поклонился ему. Юстиниан, тронутый таким смиренным признанием своего императорского достоинства, назвал хана своим братом и обнял его. Затем хан с самыми знатными беками и Юстиниан со своей свитой взошли в шатер, где их ожидало поистине царское пиршество. Здесь, в шатре хана, Юстиниан вновь ощутил себя автократором ромеев. Придя от этого ощущения в самое благодушное настроение, он здесь же, за столом, дал торжественное обещание выдать замуж за Тирвелия свою дочь от первого брака после того, как вернет себе престол отца. Кубки с греческим вином поднимались не раз за здравие императора Византии и хана болгарского, так что к ночи все уже были пьяны. Беки вскакивали с места и, потрясая своими кривыми короткими саблями, клялись, что готовы идти на Константинополь прямо хоть сейчас.

На следующий день после обсуждения плана похода хан разослал беков собирать войско. Через три недели от берегов Дуная на Константинополь двинулось пятнадцатитысячное конное войско болгар и славян.

ГЛАВА 5

1

Вот уже три года как Конон служил в одном из приграничных гарнизонов Фракии. Унылые солдатские будни иногда скрашивались мимолетными стычками с небольшими отрядами болгар, ходившими через горные балканские проходы для грабежа фракийских селений. Конон, как и прочие офицеры, содержал свое собственное подворье для прокормления, так как жалованье за службу частенько задерживали. Казна войскового хартулярия[52] почти всегда была пуста. Постоянные нестроения в столице и частые дворцовые перевороты не способствовали поднятию воинского духа в отдаленных гарнизонах. Так что когда дошли слухи, что к границам Фракии движется болгарская орда во главе с Юстинианом, комит[53] Сергий решил не испытывать судьбу, а увести своих солдат в горы.

Конона это известие радостно взволновало, потому что он сразу же воспринял его как знак своей счастливой фортуны. Пророчество иудеев глубоко запало в душу честолюбивого исаврийца и не давало ему покоя все эти годы. Для него уже было не важно, действительно ли те иудеи обладали даром предвидения или они просто решили его разыграть. Главным стало то, что он сам поверил в свои возможности, в свой особый дар. Теперь он понял, что настал его час, и у него в голове сразу же родился смелый и отчаянный план.

Вместе с гарнизоном в горы перегоняли весь скот. Подобно другим соседям, пастухи Конона приготовились гнать его отару и ожидали распоряжения господина, удивляясь тому, что он медлит. Но еще более они были удивлены, когда Конон им заявил, что они погонят овец к северу, навстречу болгарской орде.

— Господин, — пролепетали в недоумении пастухи, — ведь там же идут язычники, они порежут ваших овец себе в пищу, а заодно и нас для своей забавы. Туда нельзя идти, надо в горы.

— Вы неразумные, тупые крестьяне, я лучше вас знаю, куда надо идти. Моя жизнь и мои овцы принадлежат моему господину, василевсу всех ромеев Юстиниану. Я иду к нему, а если вы боитесь, то пошли вон отсюда, несчастные плебеи, я сам погоню овец.

2

Тирвелий с Юстинианом сидели в шатре за трапезой, когда вошел один из приближенных беков хана и доложил, что передовой отряд болгар захватил ромейского офицера, который утверждает, что шел к Юстиниану. Хан вопросительно посмотрел на своего сотрапезника: что, мол, с ним делать?

— Я хотел бы видеть этого человека, — сказал Юстиниан.

Вскоре в шатер ввели молодого, статного воина. Золотисто-русая грива пышных волос, спускаясь до плеч, обрамляла мужественное лицо. Ум, светившийся в спокойном, уверенном взгляде офицера, сразу же расположил Юстиниана к незнакомцу.

Конон с достоинством опустился перед Юстинианом на колени и торжественно произнес:

— О, великий император ромеев, божественный Юстиниан. Я, Конон, сын стратиота[54] Лонга Исаврийца по прозвищу Лев, пришел к тебе, дабы предложить свой меч и свою жизнь. Также я пригнал в дар твоему войску пятьсот овец. Это все, что я имею. Но пусть и этот малый дар, подобно лепте евангельской вдовицы, послужит на благо твоего царства.

— Встань, Лев Исавриец, я принимаю службу твою.

При этих словах Юстиниан приблизился к Koнону и обошел его кругом, любуясь статностью воина.

— В каком чине ты служил, Лев Исавриец?

— Я лохаг[55] Андрианопольской турмы[56].

— За свой смелый поступок ты достоин большего. Отныне, Лев, ты жалуешься чином спафария[57].

Всего ожидал Конон, но сразу получить такой высокий сан он не предполагал даже в самых честолюбивых мечтах.

В этот же день, стоя перед Евангелием и крестом на коленях, он дрожащим от волнения голосом читал слова присяги: «Я клянусь... что буду для нашего правителя и императора, могущественного и святого Юстиниана, верным слугой в течение всей моей жизни, верным не только на словах, но и в делах, которые совершают добрые слуги для своих хозяев... Я друг его друзей и враг его врагов...»

3

Апсимар в бессильном бешенстве метался по дворцовым покоям. То вызывал к себе магистра оффиций[58] Панкратия, требуя лично организовать оборону вместе с префектом города, то вдруг накидывался на магистра милитиум Востока[59] Корнилия, приказывая немедленно перебросить в столицу все тагмы[60], находящиеся на территории фемы Опсикия. Патриций Корнилий как мог успокаивал императора, уверяя, что конное войско болгар без стенобитных машин и других осадных орудий не страшно для крепких стен города. Но императора это не успокаивало. Его потрясла внезапность нападения Юстиниана. Только за сутки до осады он сумел узнать о приближении болгарской орды. Весь день прошел в лихорадочной подготовке города к осаде. Когда же спустились сумерки, гарнизон Харисийских врат мог наблюдать, как по дороге, ведущей к фракийскому городу Адрианополю, нескончаемым потоком движется конная лава, растекаясь вдоль северо-западных стен Константинополя. А вскоре погруженная в ночную тьму холмистая долина осветилась сотнями костров. Кочевники готовили себе ужин. Во многих котлах варилась баранина из отары лохага Конона, ныне спафария Льва Исаврийца, восседавшего за трапезой вместе с подвижниками Юстиниана. Протоспафарий Стефан, покровительственно похлопывая Исаврийца по плечу, говорил:

— Теперь, Лев, держи покрепче свою фортуну. Если хорошо проявишь себя в этот раз, даю руку свою на отсечение, быть тебе патрицием и стратегом какой-нибудь фемы.

4

Утром Юстиниан со своей свитой в сопровождении Тирвелия с его беками проезжал вдоль стен города. К стенам он решил послать парламентера. На эту роль сразу же вызвался Лев. Но Юстиниан послал гражданского человека, протонотария Феофила, обладавшего дипломатическими способностями.

Феофил подскакал к воротам и прокричал:

— Благочестивый народ города святого Константина, я, протонотарий Феофил, привез вам благую весть о возвращении господина вашего, христолюбивого императора Юстиниана. Отныне вы не обязаны своей службой нечестивому Апсимару. Вам не будет поставлено в вину, что обманом и ложью враги государства и Церкви заставили служить вас узурпаторам божественной власти василевса. Пусть день этот станет днем ликования христиан, а для врагов Божьих пусть станет днем посрамления их нечестия.

В ответ на эту речь послышались насмешки и улюлюканье осажденных.

— Где это видано, чтобы безносый правил ромеями? Может быть, нынешние нотариусы знают законы еще меньше простого охлоса?

— Если у твоего господина нет носа, — кричал хохоча другой насмешник, — то у тебя, Феофил, по-моему, нет мозгов.

— Нет, у него есть мозги, — кричал под общий хохот третий, — но они у него еще жиже, чем сопли безносого Юстиниана.

— Передай своему безносому хозяину, что сопливые императоры нам не нужны! — Это уже кричали вслед дипломату, отъезжавшему от ворот с невозмутимым видом.

Юстиниан слышал глумливые выкрики и видел кривляние стоящих на стенах горожан. Холодная ярость заполнила его сердце. Насмешники, сами того не подозревая, попали в болевую точку. Из изуродованного носа Юстиниана постоянно текла слизь, доставляя ему большие неудобства. Еле сдерживая себя, он, пришпорив коня, поскакал к шатру.

ГЛАВА 6

1

На третий день бездейственного стояния под стенами Константинополя болгарские беки возроптали. Продовольствие у болгар закончилось, и на совете с ханом они постановили возвращаться.

В компенсацию за поход они решили по дороге ограбить города и селения Фракии. Об этом решении Тирвелий известил Юстиниана. Тот все эти три дня ходил удрученный, не находя себе места. Но вид его не был рассеянным — наоборот, Юстиниан словно пребывал в каком-то глубоком раздумье. Но к вечеру третьего дня лицо его просветлело, и известие хана о решении оставить Константинополь Юстиниан воспринял на удивление спокойно.

— Подожди, Тирвелий, еще один день, у меня есть план; если завтра город не будет моим, тогда уходи.

— Хорошо, — сказал хан, — буду ждать до завтрашнего полудня, а потом ухожу.

Юстиниан собрал всех своих соратников на совет. Его окружали преданные ему семь человек: протоспафарий Стефан Русия, протикторы[61] Варисбакурий и его брат Георгий Синегеры, Феофилакт Салибан и Геродотий Моропавл, Миакес, бывший препозит священной спальни, а также недавно примкнувший к ним спафарий Лев Исаврянин.

— Все ли вы готовы умереть за своего императора? — спросил Юстиниан, обводя присутствующих испытующим взглядом.

После короткого молчания Стефан сказал:

— Ты знаешь, государь, что все мы готовы умереть за тебя.

В знак подтверждения этих слов остальные соратники молча преклонили свои головы.

— Зная вашу преданность мне, я и не ожидал другого ответа. Этой ночью мы с вами или умрем, или захватим Константинополь. Вы видите перед собой многочисленные силы наших противников на хорошо укрепленных стенах. Но военный успех не всегда зависит от численности воинов. Нас восемь человек, но доблести и отваги нам не занимать, а потому каждый из нас стоит сотни этих плебеев. Одна наша внушительная победа, и вся их несметная орда дрогнет сердцем и покорится силе нашего духа.

— Но, государь, — воскликнул в удивлении Варисбакурий, — как же мы преодолеем стены?

— Об этом я и хотел сейчас поговорить. В детстве мы часто с отцом жили во Влахернском дворце, где я знаю каждый камень. Как-то раз я спустился в нимфею[62] Аэтия, которая, как вы знаете, находится недалеко от Влахернского дворца. Было жарко, и я решил на свой страх и риск искупаться. Конечно, если бы отец узнал, что я купаюсь в питьевой нимфее, он бы меня наказал. Но все мы в детстве позволяли себе шалости, простительные для этого неразумного возраста. Я нырнул в воду и тут заметил отверстие водопровода. По отроческой беспечности я, не думая о последствиях, проплыл в это отверстие. И вскоре, вынырнув из воды, оказался в довольно-таки просторном каменном проходе. Я догадался, что это старый заброшенный водопровод. Движимый любопытством, я решил посмотреть, где заканчивается водопровод. Я стал в темноте на ощупь продвигаться вперед. Чем дальше я шел, тем свежей становился воздух. И вскоре впереди показался просвет, и я вышел в овраг, поросший кустами. Так что вход в водопровод незаметен снаружи. Сделав такое открытие, я вернулся в нимфею и вынырнул из бассейна как раз в то время, когда туда пришел препозит священной спальни евнух Полипий. Этот жирный боров сам, наверное, решил спрятаться от жары и поплескаться в прохладной воде. Но, увидав меня, он тут же побежал докладывать отцу. Вечером я получил хорошую порцию розог, зато теперь мы знаем, как попасть незамеченными в город. Я забыл про эту детскую шалость, забыл и про водопровод. Но сегодня в минуту отчаяния вдруг все вспомнил и возблагодарил Бога за то, что я не был примерным ребенком.

2

Ночью отряд болгар, стреляя из луков, поскакал вдоль стен. Это был отвлекающий маневр, предпринятый по просьбе Юстиниана. Пока болгары шумели под стенами города в одном месте, в другом к стенам города, пригибаясь низко к земле, устремились девять смельчаков. Вот они уже спустились в овраг, и Юстиниан, раздвинув кусты, не смог сдержать хоть и приглушенного, но радостного возгласа.

— Возрадуемся и возвеселимся, вот путь, ведущий нас к победе над врагом!

Ввиду осады города ко всем нимфеям была приставлена усиленная охрана. Город переходил на режим жесткой экономии воды. Около нимфея Аэтия дежурили трое солдат претории. Двое сидели у стены и, опершись на древки копий, подремывали, а третий прохаживался рядом, борясь со сном. Наконец он подошел к одному из своих товарищей и, растолкав его за плечо, отправил бодрствовать, а сам присел отдохнуть, да тут же и задремал. Проснувшийся воин решил зайти в нимфею, чтобы освежиться глотком воды. Нагнувшись над краем бассейна, он, к своему изумлению, увидел перед самым своим носом прямо из воды появившуюся безобразную физиономию, у которой вместо носа была дыра. Видение было настолько неожиданным и ужасным, что сердце бедного солдата не выдержало, оно, конвульсивно сжавшись, выбросило в мозг такое количество крови, что у него все померкло перед взором, и стражник без звука свалился в воду. Один за другим из воды вынырнули еще восемь человек. Стефан на всякий случай чиркнул ножом по горлу бездыханно плавающее тело солдата. Выйдя из бассейна, отряд Юстиниана стал приводить себя в порядок и проверять оружие. Лев подхватил валявшееся копье охранника и, оценивающе взвесив его в руке, одобрительно хмыкнул. Юстиниан подал знак Стефану и Салибану выходить первыми. Те, осторожно выйдя из дверей нимфеи, без труда расправились со спящими стражниками и подали сигнал товарищам, что путь свободен. Небольшими перебежками отряд Юстиниана достиг ворот Влахернского дворца. Ворота были заперты, и Юстиниан повел свою команду к одному из тайных проходов, которые были известны только царственным особам. Попав прямо во дворец, смельчаки прошли по пустым залам и вышли во двор, где у костра грелись человек двадцать светло-русых коренастых воинов.

Это были наемники из далекой Нормандии. Они сидели кружком и что-то говорили на своем варварском наречии, при этом негромко посмеиваясь. Юстиниан и его соратники сразу оценили обстановку. Иллюзий они не питали. Перед ними были профессиональные воины, одни из лучших наемников Византии, и справиться с ними было не так-то легко. Но на стороне отчаянной горстки храбрецов была внезапность. Помогло им и то, что противник пребывал в полной беспечности, уверенный, что за закрытыми воротами ему нечего остерегаться. Норманны, никого не остерегаясь, поснимали свои доспехи. Из всего вооружения у некоторых из них были лишь короткие мечи, висевшие на поясах. Копья стояли в стороне. Около входа во дворец лежал чей-то лук с колчаном стрел. Его тут же подхватил Миакес, который не был мастером ближнего боя на мечах, зато неплохо стрелял. Они переглянулись со Львом, и по знаку Юстиниана один выстрелил, а другой метнул копье. Лев безошибочно вычислил командира норманнов и метнул копье в него. Воин, которому копье вонзилось между лопаток, не издав ни звука, упал вперед лицом, угодив в горящие угли, отчего сразу же по двору разнесся запах паленого волоса. Воину, сидевшему напротив, стрела попала прямо в глазное яблоко. Нападение было настолько неожиданным, а беззвучная смерть товарищей настолько ужасной, что норманны растерялись и какое-то время продолжали сидеть в оцепенении. Но когда на них с обнаженными мечами кинулся отряд Юстиниана, они тут же с криком вскочили с мест, обнажая мечи.

Не все из них успели вооружиться и тут же, пораженные, со стоном падали на месте. Силы сторон по численности почти сравнялись. Но все же норманны, опомнившись от шока, стали умело защищаться. Битва была в самом разгаре, когда, привлеченные криком, из дворцовых конюшен выбежали другие воины, до этого мирно почивавшие там. Теперь был явный перевес влахернского гарнизона норманнов. Наши смельчаки были тут же окружены втрое превосходящими силами противника. Отряд Юстиниана, быстро перестроившись в боевой порядок в виде клина, попытался пробиться через цепь противников к дворцу. Но норманны, разгадав план ромеев, не дали им осуществить этот прорыв. Быстро перестроив свои ряды, они стали теснить отряд Юстиниана в сторону ворот. Наконец им удалось разделить ромеев, когда против каждого из ромеев выступило по два-три норманна. Опасаясь захода противников со спины, сподвижники Юстиниана тут же рассредоточились, встав по двое спиной друг к другу. Еще неизвестно, чем бы закончилась эта битва, если бы не помощь Миакеса. Сообразительный евнух, увидев, как выскочили новые норманны, быстро юркнул во дворец и поднялся на второй этаж. Забаррикадировав тяжелые металлические двери одного из залов, он подбежал к окну и стал стрелять в норманнов из лука. Расстояние было небольшое, да еще он стрелял сверху, и ни одна стрела не прошла мимо цели. Норманны, видя такие потери, отрядили несколько бойцов достать лучника. Тяжелые двери сотрясались под их яростными ударами, но Миакес, не обращая внимания, продолжал опустошать ряды врагов, наступавших на его товарищей. Но в конце концов двери, не выдержав напора, растворились. С диким воем ворвавшиеся варвары накинулись на лучника. Миакес был в момент изрублен мечами, и его окровавленные останки с победными криками выброшены во двор к ногам сражавшихся.

В дворцовом дворике к этому времени уже был явный перевес на стороне отряда Юстиниана. Увидев гибель своего товарища, они сокрушительным натиском ринулись на норманнов и добили их. Выбежавших из дворца четырех воинов постигла такая же участь. Разгоряченные битвой, Юстиниан и его сподвижники бродили, как пьяные, среди стонавших от ран варваров и добивали их мечами. Все были перемазаны кровью с ног до головы. Юстиниан подошел к растерзанному телу Миакеса и, встав перед ним на колени, беззвучно оплакивал смерть своего верного слуги. Варисбакурий, не стесняясь своих чувств, рыдал над тяжелораненым братом. Георгий умирал, как и подобает воину, прижав свой меч к груди. Варисбакурий склонился над братом и, не в силах сдержать слезы, упрашивал его:

— Брат мой Георгий, не умирай. Мы с тобой уже дома. Что я скажу матери? Ведь она столько времени ждала нас.

Георгий, собрав последние силы, пытался что-то ответить брату. Его запекшиеся от крови губы подрагивали в бессильной попытке произнести хотя бы слово. Варисбакурий, увидев эти попытки, сорвал со своего пояса фляжку с вином и стал вливать живительную влагу в полуоткрытый рот страдальца. Тот сделал несколько вынужденных глотков и закашлялся. Вино потекло по его подбородку, смешивая свои темно-красные струи с такого же цвета струями крови. Варисбакурий бережно приподнял голову брата, и тот сумел прошептать:

— Я надеюсь, что наша битва была не напрасной.

Затем помолчал и, собравшись с силами, снова прошептал:

— Но если и напрасно, то мы все равно выполнили свой долг перед императором, а потому наша совесть чиста. Не так ли, брат мой?

— Так, истинно так, Георгий.

— Осени меня крестным знамением, мой Варисбакурий, и дай мне поцеловать образок, висящий у меня на груди. Мне его повесила наша мать. Передай ей, что любовь не умирает.

Варисбакурий быстрым движением разорвал шелковую тунику на его груди и, достав золотой образок Божьей Матери, приложил к уже начавшим остывать губам брата. Затем он прикрыл глаза покойного и тихо произнес:

— Пусть твои раны, брат мой, послужат платой за вход в обители небесные.

Юстиниан устало обвел глазами поле кровавой битвы и распорядился:

— Отрезать норманнам головы, насадить на пики и выставить на стенах дворца. Я иду спать.

3

Утром, когда защитники города узнали, что Влахернский дворец занят Юстинианом, началась паника. Зрелище насаженных на пики голов норманнов повергло жителей Константинополя в мистический ужас. Но еще большая паника началась в императорском большом дворце. Узнав, что Юстиниан уже в городе, Апсимар и не подумал сопротивляться. Страх деморализовал его самого и его придворных. Началось паническое бегство. Апсимар сел на императорскую галеру и отбыл в Вифинию. Оставшиеся чиновники тут же спешно послали к Юстиниану парламентеров, заверивших его в верноподданнических чувствах и покорности его императорскому величеству. Стефан, взойдя на угловую башню дворца, зачитал номос императора Юстиниана: «Я, милостью Божьей император всех ромеев Юстиниан, сын Константина, прозванного Погонатом, принимаю вновь власть над империей, незаконно похищенную у меня врагами Церкви и государства...» Первым к Влахернскому дворцу прибыл патриций Илия с отрядом гвардейцев и, выразив радость по поводу возвращения законного императора, предложил сопровождать Юстиниана во дворец. Юстиниан тут же распорядился направить его отряд для поимки Апсимара, а заодно доставить в Константинополь свергнутого ранее Леонтия. Затем Юстиниан проследовал в храм Святой Софии на благодарственный молебен. Патриарха Каллиника, который хотел выйти ему навстречу, он не допустил до своей персоны, а велел заточить в темницу до его императорского суда. Затем он распорядился вывезти к болгарам провиант, но самих дальше стен города не пускать. Хана Тирвелия Юстиниан попросил подождать, пока он подготовит ему торжественную встречу. Затем император незамедлительно начал казни. По его повелению разыскали стратига фемы Опсикия Ираклия, брата Апсимара, и всех его офицеров. Юстиниан повелел всех их предать позорной казни через повешение. Уже на следующий день, к удивлению болгар, прямо на их глазах стали вешать византийских офицеров, укрепив виселицы в бойницах крепостных стен. Казни продолжались в течение всего дня. Кочевники, вдоволь насладившись этими жестокими сценами, прониклись к Юстиниану еще большим уважением.

На следующий день в столицу были доставлены два бывших императора. Апсимара разыскали в приморском городишке Апполониаде, а Леонтия привезли из Далматии, где он был в свое время заточен Апсимаром в монастырь. Теперь два бывших врага пребывали неразлучно, скованные одной цепью за металлические ошейники. В таком жалком, униженном виде бывших царственных особ по распоряжению Юстиниана с позором водили по улицам города. Каждый из городских плебеев посчитал за честь плюнуть в того, кого он еще совсем недавно буквально боготворил. Во всех направлениях по империи были разосланы агенты — вылавливать разных чиновных лиц, хоть сколько-нибудь находящихся под подозрением в сочувствии узурпаторам. Их приводили в Константинополь и предавали казни. Патриарха Каллиника Юстиниан повелел ослепить и отправить в Рим, к папе.

На освободившийся патриарший престол признательный Юстиниан призвал амастрийского затворника Кира.

4

Наконец все приготовления к восхождению Юстиниана на престол были готовы. Накануне этого дня состоялся торжественный прием хана Тирвелия. Такого высокого приема не знал еще ни один варварский правитель. Вход хана в Константинополь был разрешен через Золотые врата, в которые обычно въезжал только сам император после победы над врагами. В большом тронном зале Юстиниан зачитал свой указ о возведении хана в сан кесаря. Тирвелия облачили в царские одеяния, и Юстиниан повелел поставить рядом с его троном еще один трон и посадить хана рядом с собой. Всем собравшимся сановникам было повеление совершать поклонение Тирвелию, как царю. Затем хану и его бекам были преподнесены богатые дары из серебряной и золотой посуды. Также из царской казны были принесены сундуки с золотом, и вся военная экспедиция была щедро оплачена вдвойне против оговоренной прежде суммы. Своих сподвижников Юстиниан также щедро наградил, присвоив всем титулы патрициев и раздав им высокие государственные должности. Варисбакурий был назначен сгратигом фемы Опсикия. Феофилакта Салибана назначил магистром милитиумом Востока. Геродотия Моропавла возвел в должность магистра оффиций. В этот же день в честь восстановления Юстиниана на престоле устраивались скачки. В свою кафизму на ипподроме император пригласил хана. Перед началом состязания в кафизму были приведены в оковах Леонтий с Апсимаром и брошены к ногам императора. Позорное хождение по городу окончательно сломило дух Апсимара. Упав на пол, он заплакал и стал умолять Юстиниана о помиловании.

— Божественный мой господин, прояви милосердие к тому, кто низверг врага твоего и отомстил за тебя.

— Ты хорошо поступил, отрезав нос у Леонтия. Но плохо поступил, когда искал мою голову в Хазарии. Потому будет справедливым взять теперь твою голову, Апсимар. Зуб за зуб, око за око. Не так ли сказано в Писании?

При этих словах Юстиниан наступил левой ногой на шею Апсимара, вдавив его лицом в пол. Раздался ехидный смех Леонтия, так и не сломленного еще до конца, в отличие от Апсимара.

— Как жаль, Юстиниан, что я тогда не повелел отрубить тебе голову. Но теперь я могу надеяться на снисхождение к моей персоне. Не так ли, Юстиниан? Ведь ты говоришь «око за око», значит, я отправлюсь в Херсонес?

Юстиниан, ничего не ответив, с презрительной холодностью глянул на Леонтия и поставил на его шею правую ногу. Прижатый к полу лицом, Леонтий все же прохрипел:

— Нет, ты не будешь поступать по библейской заповеди, ты жаждешь крови. Ты получишь, Юстиниан, кровь, но это уже будет твоя кровь, и вспомнишь тогда мои слова.

Народ, увидев, как Юстиниан попирает ногами выи своих врагов, одобрительно загудел, прославляя императора. С трибун послышались льстивые выкрики: «На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и змия». Эти стихи девяностого псалма показались охлосу до того удачными, что вскоре их речитативом стали повторять целые трибуны.

На состязания колесниц император взирал безучастно. Он сидел в задумчивости. Ему вдруг припомнились те последние ристания, на которых он познакомился с юношей из Сирии. Он даже припомнил его имя. В какой-то момент ему показалось, что Мансур сидит на соседней трибуне и смотрит на него. Юстиниан невольно вздрогнул, но, присмотревшись, увидел совершенно другого человека. «Если бы Иоанн был здесь, то он непременно просил бы меня о помиловании этих гнусных шакалов», — подумал про себя Юстиниан. При этом он явственно представил себе облик благородного правдолюба. Неожиданно для себя самого ему вдруг захотелось совершить безумный поступок: взять и помиловать этих узурпаторов. Но это было лишь мимолетным желанием еще не окончательно зачерствевшей души. Юстиниан тут же вспомнил, как он с окровавленным лицом стоял здесь на коленях, перед этой кафизмой, а народ всячески поносил и унижал его. Сердце императора при этих воспоминаниях обожгла жгучая ненависть. Он брезгливо оттолкнул ногами головы ненавистных ему врагов и произнес, четко выговаривая каждое слово:

— Собакам — собачья смерть. Увести их на Собачий рынок, отрубить головы и выставить на всеобщее обозрение.

ГЛАВА 7

1

В то время как возвративший себе отчий престол Юстиниан карал своих врагов, в Дамаске на смертном одре лежал правитель всех правоверных мусульман халиф Абд-аль-Малик. К нему были призваны сыновья, и он торжественно объявил своим наследником старшего сына Аль-Валида.

— Дети мои, заклинаю вас именем святого пророка Мухаммеда, да не будет между вами раздоров и распрей. Помните, что враги наши только и ждут этого, дабы сокрушить мощь воинов Аллаха. Будьте послушны вашему брату, который вам теперь вместо отца.

Затем, оставив у себя старшего сына, прочих попросил удалиться.

— Я надеюсь на твою мудрость, сын мой, — обратился он к почтительно склонившему голову Валиду, — не жалей для своих братьев почестей и золота. Пусть они разделят с тобой бремя власти, дабы не чувствовали себя ущемленными в чем-либо. Тогда и внутренние враги твои, видя согласие в семье Омейядов, не посмеют напасть на тебя. Еще одно помни, сын мой: не минуло и пяти поколений, как пророк Мухаммед провозгласил истинную веру. Мы все еще в этих землях пришлые люди, власть которых держится острием меча. Потому, если хочешь править спокойно, не перегибай палку в отношении христиан. Помни, что любая палка имеет предел своего изгиба, после чего ломается и уже не годится для употребления. Сергий Мансур был мудрым человеком и немало способствовал спокойствию христиан в халифате. Теперь его нет, но сын его Иоанн Мансур не уступит отцу в мудрости. Не удаляй его от себя. Он нужен нам, как нужен хозяину больших отар опытный пастух, дабы овцы не разбрелись по чужим пастбищам.

2

Иоанн Мансур прибыл во дворец халифа на утверждение в своей должности взошедшим на престол Валидом. Халиф принял Иоанна по-деловому, в своем рабочем кабинете. Взгляд небольших темных глаз халифа был спокоен и внимателен. Какое-то время он просто молча разглядывал великого логофета. Иоанн тоже успел хорошо рассмотреть своего будущего повелителя. Он был высок, почти одного роста с Иоанном, что среди сарацин случалось нечасто. От темных, густых на взлете бровей поднимался высокий покатый лоб, свидетельствующий о недюжинном уме халифа. Длинный, с небольшой горбинкой нос заканчивался большими ноздрями, напоминавшими собой раскрытые крылья орла. От краев ноздрей к подбородку уходили две глубокие борозды, завершающиеся кончиками обвисших усов, обрамлявших тонкие, плотно сжатые губы. Небольшая округлая, с проседью борода смягчала хищническое выражение лица, придавая ему вид глубокомысленного благодушия.

«Да, — отметил про себя Иоанн, — с этим человеком будет нелегко договориться, если он вздумает притеснять христиан». А в том, что он так будет поступать, Иоанн почему-то не сомневался.

Халиф бросил на Иоанна испытующий взгляд и промолвил, уже не глядя на него:

— Отец был доволен твоей службой, и у меня нет причины заменять тебя кем-то другим на этом посту. Я неизменно, как и мой отец, буду благосклонен к христианам. Я знаю, Иоанн ибн Сержунт, ты человек образованный и способен рассуждать о вещах возвышенных и глубоких. Хочу спросить тебя: что повелел пророк Иса Своим ученикам, перед тем как уйти к Всевышнему?

— Господь наш Иисус Христос повелел Своим ученикам-апостолам идти по всему миру и проповедовать Его учение.

— О том, как они исполнили повеление Исы, ты можешь мне не рассказывать. Я хорошо знаю об этом. Бывшие языческие капища вскоре были разрушены или перестроены в христианские храмы. Ведь так, Иоанн?

— Так, халиф, — отвечал Иоанн уже с некоторым беспокойством, не зная, куда клонит Аль-Валид, но уже чувствуя, что этот разговор затеян неспроста.

— Вот и я, Иоанн ибн Сержунт, мог бы поступить так же, разрушая ваши христианские храмы и переделывая их в мечети.

— Но я хочу обратить твое внимание, достойнейший халиф, на то, что языческие храмы разрушали и перестраивали не иноплеменные захватчики, а сами язычники, обращенные в христианство.

— Да, ты действительно умен, Иоанн ибн Сержунт. Но я в любом случае не хочу поступать, как разбойник, пришедший для грабежа. Я хочу, чтобы христиане продали мне соборный храм Святого Иоанна. На эти деньги вы можете построить себе другой храм. Храм Святого Иоанна я перестрою в мечеть.

Иоанн весь вспыхнул от негодования и, уже не контролируя своих чувств, с обидой в голосе произнес:

— О, великий халиф! Я не осмеливаюсь просить тебя повторить мне свои слова, так как уверен, что я ослышался.

— Ты не ослышался, Иоанн, об этом свидетельствует негодование твоих чувств, которых ты не имеешь благоразумия скрыть от твоего властелина. Но я прощаю тебя, так как твое возмущение говорит о благородстве твоей души. Ты еще молод, а молодость и горячность — неразлучные сестры. Время еще есть, посоветуйся с вашим епископом Петром, как убедить христиан добровольно передать мне соборный храм.

3

После смерти отца у Иоанна появилось тоскливое ощущение, что вместе с отцом ушла целая эпоха. Эпоха, в которой жилось спокойно и непринужденно. Ему было грустно от мысли, что это благодатное время уже никогда не вернется. Соборный храм так и не удалось отстоять, хотя архиепископ Петр категорически выступил против и этим навлек на себя немалый гнев халифа. Но христианская община Дамаска не устояла перед настойчивостью халифа. Христиане опасались, что в случае отказа ухудшится их положение. Тем более что халиф предлагал большие деньги. «Пока дают хоть деньги, надо брать, — решили многие, — а то ни денег, ни собора не будет». Ко всем этим переживаниям Иоанна вскоре добавилось самое для него тяжкое: серьезно заболела мать. Это окончательно сломило волю юного великого логофета. Иоанн ощутил такое тоскливое одиночество, что ему показалось, будто сама жизнь заканчивается для него. «Впереди ничего нет, — размышлял он с тоской, — все осталось только в прошлом».

В дни болезни матери он каждый день заходил к ней в спальню и часами сидел возле ее постели. Мать молчала, но взгляд ее как бы говорил: «Как же мне жаль тебя, сынок, оставлять одного. Но ничего не поделаешь. Так уж Богом устроено, что дети должны провожать своих родителей в последний путь, а не наоборот. Так что не сожалей, сын мой, обо мне, а я могу о тебе сожалеть. Кто же о тебе позаботится лучше, чем твоя мать?»

— Что ты хочешь, мама, скажи? И я все для тебя сделаю, — говорил каждый раз Иоанн, присаживаясь у постели больной. И в это время ему так хотелось, чтобы мать чего-нибудь пожелала. Пусть самого невероятного, а он бы для нее это сделал. Но она каждый раз молча качала головой — мол, мне ничего не надо, и вымученная, страдальческая улыбка появлялась у нее на губах. «Вот она какая, любимая моя мама, — думал Иоанн, — всю жизнь тихая, безмолвная, незаметная. Но какая же она дорогая, какая необходимая именно сейчас в моей жизни!» Простая женщина, не умудренная никакими науками, никакой философией, она больше всех понимала, больше всех чувствовала душевное состояние своего сына. Иоанн не раз ловил на себе ее взгляды, полные материнской любви и восторженного одобрения, когда он рассуждал на какие-нибудь философские темы с друзьями и знакомыми. Казалось, что могла понимать неученая женщина в высоких материях? Но его мать была готова слушать своего сына часами и при этом еще одобрительно кивать головой. Он даже как-то однажды спросил ее, поняла ли она, о чем шла речь в беседе. «Я мало, сынок, что поняла из вашей ученой беседы, но мне нравилось, как ты уверенно говорил и рассуждал и как тебя все слушали. По их глазам я видела, что твои речи были очень убедительны. Я радовалась за тебя, что у меня такой сын. Ведь мать живет радостью своего ребенка, поэтому мне так отрадно видеть и слышать то, что ты говоришь, и видеть то, что ты делаешь».

Теперь же, наблюдая удрученное состояние своего сына, ей больше всего на свете хотелось как-то утешить его и подбодрить. Но впервые в жизни она не знала, как это сделать. Что ему сказать в свои последние минуты жизни?

— Сын мой, — заговорила мать слабым голосом, — мы с отцом всегда заботились о тебе, теперь твой долг позаботиться о нас. Предать христианскому погребению и молиться о упокоении наших душ. Помни, сынок, что ты в этом мире остаешься не один, я оставляю тебя на попечение Владычицы нашей Богородицы, пусть Она о тебе позаботится, как мать. Ты же будь Ее верным чадом. Бог да благословит тебя на добрую христианскую жизнь.

И материнская рука, хотя и с трудом, но приподнявшись от постели, перекрестила сына. Иоанн подхватил эту слабую, иссохшую от болезни руку и припал к ней губами, влажными от слез.

4

Со смертью матери у Иоанна словно вынули из души жизненное тепло, и душа захолодела в скорбном безразличии. На сороковой поминальный день к нему домой пришел архиепископ Дамаска Петр. Владыка сразу понял состояние Иоанна и после поминальной трапезы дождался ухода всех гостей, чтобы поговорить с младшим Мансуром наедине.

— Добрыми христианами были твои родители, пусть примет их Господь в Царство Небесное. А для нас, живых, еще много дел на грешной земле.

— А как быть тем, кому уже неинтересны земные дела? Если мои отец с матерью пребывают сейчас в том мире, который, без сомнения, лучше нашего, то что делать мне здесь, как не молить Бога, чтоб Он поскорее забрал мою душу туда, где нет ни болезней, ни печали? Мир для меня изменился, и все, что меня радовало когда-то, осталось только в прошлом.

— О, Иоанн, поверь мне, мир не изменился, изменился лишь ты сам. Безвозвратно ушла твоя беззаботная юность, полная радужных надежд. Теперь, оставшись без родителей, ты уже не юноша, а зрелый муж. Для тебя начинается время, когда все свои поступки ты должен сверять лишь с собственной совестью. Для тебя настало время сложных вопросов и еще более сложных ответов. У каждого человека в этой жизни своя дорога и свое предназначение, данное ему от Бога. И один Бог ведает, когда человеку надлежит закончить свой земной путь. Здесь, на земле, благо никогда не дается людям в чистом виде, к нему всегда присоединяется зло; успехам сопутствуют неудачи, удовольствиям огорчения, и, действительно, на земле невозможно в полной мере насладиться счастьем. Но если ты примешь и то и другое со смирением и любовью к Богу, то весь свой жизненный путь пройдешь достойно и, как созревший колос, упадешь в житницу Христову. Тебе дан от Бога талант, который ты должен возрастить, чтобы не уподобиться ленивому и лукавому рабу, о котором говорится в Евангелии. А сейчас, мой сын, ты еще не готов дать ответ о том, как ты распорядился талантом, данным тебе Богом. Неси крест своего служения со смирением и любовью, и тогда твои родители будут оправданы пред Богом за свои деяния на земле. Деяния же родителей — воспитать достойных детей. Кстати, я упомянул о таланте, данном тебе Богом; так вот, пришло время его использовать на благо Церкви. В городе Дарея живет прекрасный человек и мой друг, епископ этого города. Сейчас он уклонился к яковитам в их монофизитскую ересь. Надо бы его убедить оставить это пагубное заблуждение. Я ему хочу написать письмо по этому поводу, да ты сам знаешь, с диалектикой у меня слабовато. Вот если бы ты помог мне составить такое письмо, мы бы спасли не только душу этого человека, но и души многих его пасомых.

— Хорошо, — согласился Иоанн, — дай мне, преосвященный Петр, время, я все обдумаю и составлю письмо.

Работа, за которую сел на следующий день Иоанн, явилась для него хорошим лекарством. Чем дальше он вникал во все богословские христологические вопросы, тем становилось интереснее исследование. Вначале он хорошенько обдумал, как будет составлять письмо. Иоанн разобрал все ошибки в учении о троичности и христологии ересей: Ария, Евномия, Савелия, Нестория и Диоскора — и увидел, что все они сводятся к неправильному отождествлению природы и ипостаси. Отсюда он стал развивать всю диалектику несостоятельности монофизитства. Полемика письма увлекала его все больше и больше в глубину богословских вопросов. Он почувствовал необыкновенный прилив творческих сил. Продумав наконец все письмо, он взял пергамент и начал писать: «Есть у мудрецов такое мудрое изречение: "И добро не добро, когда не по-доброму делается". А о сынах еврейских божественный апостол свидетельствует, что ревность о Боге они имеют, но не по рассуждению, не в похвалу им, конечно, но с укоризной. Хороша ревность благочестия, но в сочетании с любовью, отвратителен порок, — но принимающий его в себя достоин сожаления. Ненавижу гнойник, но забочусь о пораженном члене...» От работы он смог оторваться уже далеко за полночь, и то по необходимости встать на молитву, которую неукоснительно творил среди ночи. Когда он встал на молитву, то почувствовал, что ему нет нужды возогревать ее сердечность, молитва сама зажглась в душе, как яркое пламя свечи.

Через два дня он передал письмо архиепископу Петру, который остался доволен письмом и благословил Иоанна продолжать заниматься богословскими сочинениями.

Но вскоре случилась еще одна беда. Неприязненное отношение халифа к дамасскому архиерею переросло в прямую вражду. В конце концов Аль-Валид обвинил архиепископа в том, что он учит народ против веры магометанской, и, отрезав ему язык, сослал архипастыря в одну из аравийских провинций. Иоанн сильно переживал из-за гонения на архиепископа Петра и уже хотел в знак протеста уйти от халифа со своего поста, но владыка сам его удержал, написав ему письмо из ссылки. Петр писал: «Возлюбленный во Христе сын мой Иоанн, то, что я терплю ради Христа, Господа нашего, доставляет мне неизреченную радость. В этом я вижу подражание мученикам, свидетельствовавшим свою веру язычникам в древние времена. Слава Богу, я здесь беспрепятственно совершаю службу Божию и в этом зрю для себя великую милость Господню. Даже то, что мне урезали язык, не мешает воздавать хвалу нашему Творцу. Тебя же прошу пребывать в памяти о твоем родителе, который был заступником пред халифами за род христианский. Тебе следует подражать этому доброму делу и не оставлять своего служения до поры. А когда будет эта пора, тебе Сам Бог укажет...»

5

Тем временем, разобравшись с неотложными государственными делами, Юстиниан тут же велел снарядить большой флот и послать его за своей любимой женой. Все были немало удивлены, что для такой в общем-то дипломатической миссии снаряжается флот, как для войны. У Юстиниана на этот счет были свои соображения: первое — это устрашить хазарского кагана, дабы не вздумал задерживать у себя свою сестру, а второе — оказать царскую почесть новой императрице. Но по пути на Кавказ неожиданно налетевшая буря потопила много кораблей флота вместе с людьми. Ибузир Джальбарс, узнав о потерях, хотя и перевел облегченно дух, но в письме к Юстиниану с нарочитой раздражительностью писал: «О несмышленый, не следовало ли тебе прислать за женой два или три корабля и не губить столько народа? Или ты думаешь, что берешь ее войной? Вот родился у тебя сын. Посылай и бери их». Весть о рождении сына так обрадовала Юстиниана, что он, уже опасаясь раздражать кагана, послал за Феодорой своего ближайшего сподвижника Феофилакта Салибана всего на двух кораблях. Тот благополучно исполнил свою миссию и доставил в Константинополь Феодору с сыном. Юстиниан на второй день их прибытия крестил сына с именем Тиверий. А в ближайший воскресный день торжественно венчал жену и сына на царство. При этом он объявил Тиверия своим со-правителем. В этом же году на монетах стали чеканить изображения Юстиниана и его сына.

ГЛАВА 8

1

Плавание на корабле для спафария императора Льва Исавра было в новинку, и когда он сошел с корабля в Трапезундском порту, его с непривычки покачивало. Сопровождала Льва небольшая свита — пять армян из дворцового гарнизона. Чернобородые армяне, гордо поглядывая на трапезундских жителей, бряцая оружием, поспешили за своим предводителем. В Трапезунде была лишь небольшая остановка на пути следования императорского посланца на Кавказ для исполнения возложенной на него Юстинианом миссии. Лев направился в муниципалитет города для вручения верительных писем из императорской канцелярии.

Несмотря на удаление его от императорского двора, он был полон оптимизма и честолюбивых надежд. То, что произошло в судьбе Конона Исаврянина, любому другому могло бы вскружить голову, но только не вновь испеченному патрицию Льву. Он твердо верил в свою счастливую звезду и считал свое возвышение лишь первой ступенькой к будущей предреченной ему славе. Вчерашний простой солдат, ныне облеченный высшим сановным титулом и обласканный вниманием императора, он все же мечтал о военной карьере полководца. В душу его запали слова, сказанные протоспафарием Стефаном перед взятием Константинополя: «Теперь, Лев, держи покрепче свою фортуну. Если хорошо проявишь себя в этот раз, даю руку свою на отсечение, быть тебе патрицием и стратигом какой-нибудь фемы». В действительности патрицием он стал, но вот его товарищи Варисбакурий и Салибан получили генеральские чины, а он так и остался спафарием. Лев считал себя обделенным. На одной из дружеских попоек он намекнул протоспафарию Стефану про свою обиду. Где ему, не искушенному в дворцовых интригах, было знать, что уже на следующий день Стефан Русия, в свою очередь обеспокоенный возвышением Льва, с озабоченностью докладывал Юстиниану о честолюбивых мечтах Льва Исаврянина. Юстиниан глубоко задумался: «Что за этим кроется? Уж не мечты ли о императорском троне?» Пример Леонтия был для него болезненным напоминанием, что возвышение честолюбцев может быть опасно для трона. Обо всем этом он продолжал размышлять уже в своей спальне. Ему не хотелось решать сгоряча судьбу своего любимца спафария Льва. Так ни до чего и не додумавшись, император забылся тревожным сном, скорее напоминавшим дремоту. Уже под утро ему приснилось, как на него с гиканьем несется конница абазгов с обнаженными саблями. Юстиниан сразу же очнулся от сна. За окном императорской спальни чуть брезжил рассвет. Сон навеял на него неприятные воспоминания о событиях в изгнании, которые чуть было не стоили ему жизни или позорного пленения. «Надо возвращать влияние империи на Кавказе. В первую очередь наказать абазгов, отошедших под власть сарацин, и на их примере показать всем другим народам, кто является подлинным властелином в тех землях». Юстиниан лежал на своей огромной царской постели под пурпурным шелковым балдахином в ожидании трех традиционных ударов в дверь, которыми будили каждое утро василевсов на протяжении уже сотен лет. «Традиция — это самое священное, что есть в нашем государстве, — размышлял Юстиниан, — традиции, повторяемые с неизменностью изо дня в день, вносят в душу спокойствие и уверенность: так было, так есть и так будет. Жизнь человека такая зыбкая и ничтожная, но вот она вплетается в неизменную канву традиции и обретает в ней свое высокое предназначение служения общему делу — государству...» Домыслить Юстиниан свои рассуждения не успел. В дверь постучали три раза. Он встал и оделся без посторонней помощи, в этом тоже была традиция византийского двора. Затем Юстиниан вышел из спальни и направился в Золотой зал, чтобы там помолиться перед иконой Спасителя, стоящей в красивой мраморной нише. После молитвы Юстиниану принесли небольшую трапезу, состоящую из двух яиц, куска сыра и свежевыжатого персикового сока. После завтрака Юстиниан принял магистра оффиций и обсудил с ним не только распорядок дня, но и обстановку на Кавказе. Затем явился с докладом префект города. После ухода префекта император потребовал к себе великого логофета и спафария Льва Исаврийца. Войдя в Золотой зал, главный казначей империи и спафарий Лев поклонились Юстиниану до земли и встали молча перед троном, ожидая его распоряжений.

— Я слышал, Лев, — сказал император, сверля глазами спафария, — что ты недоволен своим положением при моей персоне и желаешь проявить себя в качестве стратига.

Лев побледнел, опустив глаза вниз. А логофет боязливо отодвинулся от спафария, чтобы дать понять императору о своей неприязни к спафарию, посмевшему быть недовольным своим положением. От внимательного взгляда Юстиниана не ускользнуло и малейшее движение его приближенных. Лев, справившись со своим волнением, с достоинством отвечал:

— Мне остается только скорбеть, государь, о том, что слух твоей священной особы оскверняют клеветники и мои недоброжелатели. Бог свидетель, что я предан тебе всей душой и готов умереть за тебя в любую минуту. Всем своим положением я обязан только тебе, моему господину, и никому другому. Слова клятвы, произнесенные мною, теперь навсегда написаны на скрижалях моего сердца.

— Я тебе верю, мой верный Лев. Потому и хочу поручить тебе очень ответственное дело. Ты поедешь на Кавказ и приведешь тамошние народы к повиновению нашему престолу. Тебе надо убедить дружественный нам народ аланов напасть на абазгов, вошедших в тесное сношение с сарацинами. Абазги должны поплатиться за свое предательство. Пусть все знают, что василевс ромеев не прощает измены. Великий логофет снабдит тебя золотом, достаточным для оплаты военного похода аланов. Если ты с честью справишься с этой непростой миссией, то быть тебе стратигом фемы.

Уже на следующий день Лев отбыл из Константинополя на корабле вместе с небольшим воинским отрядом армян. Прибыв на второй день каботажного плавания в Трапезунд, он с интересом осматривал старинный греческий город. Трапезунд был одним из важных торговых портов империи. Этот город соединял торговые пути из Персии на Кавказ и Таврию, а на запад по морю с Европой. Когда-то процветающая греческая колония, Трапезунд был построен над морем в виде трех ступеней. На вершине — античный акрополь и дворец. Ниже, окруженный рвом, располагался средний город с узкими улочками, акведуком, собором, многочисленными церквами в виде купольных базилик с греческими крестами. Эта средняя часть города соединялась большими воротами с нижним городом, который был, как и верхний, защищен крепостной стеной. Здесь располагались торговые и ремесленные кварталы. В муниципальном дворце Льва с почетом встретил глава купеческой корпорации Трапезунда и вручил императорскому посланнику семь тысяч золотых, согласно требованию императорской логофии. Деньги были взяты в счет уплаты налога в казну и предназначались для военного похода аланов на абазгов. Вечером Лев со своей свитой отдыхал в одной из городских терм, а назавтра утром уже отбыл на корабле в Фазиду, портовый греческий город Кавказского побережья.

2

Прибыв в Фазиду, Лев стал вербовать себе провожатых из местных жителей. Идти по горным дорогам Кавказа с семью тысячами номисм[63] он не решился, а оставил казну у трапезундских купцов. Благополучно миновав горные перевалы, он прибыл к аланам, где был со всеми почестями принят аланским царем Итаксисом, который вместе со своей свитой встретил императорского посланника на границе земли аланов. Сопровождавшие царя Итаксиса воины были в черных бурках из нежного каракуля. А на царе была бурка из белого. Такую же белую бурку Итаксис преподнес Льву. Они бок о бок ехали с царем впереди всей свиты. Рядом с ними ехал командир армянского отряда. Он хорошо знал язык аланов и переводил разговор Льва с царем.

Когда уже подъезжали к крепости, где располагалась резиденция Итаксиса, к ним навстречу вышла большая толпа народа. Царь спешился с коня, а вслед за ним и все остальные. От толпы отделился высокий старик. В руках он держал огромный рог, инкрустированный чеканным серебром. Сбоку к нему подошел молодой алан с бурдюком вина. Он налил старику полный рог вина, а тот, в свою очередь, передал рог царю. Итаксис торжественно повернулся ко Льву, держа на вытянутых руках рог, и прокричал что-то на своем гортанном языке. Армянин перевел Льву:

— Царь приветствует тебя, Лев, на своей земле как почетного гостя и предлагает тебе выпить этот рог вина за дружбу ромеев с аланами.

Лев принял из рук царя рог и, отпив немного вина, хотел передать рог назад. Но Итаксис улыбался во весь свой рот и отрицательно качал головой.

— Вино надо пить до конца, — подсказал армянин, — такой у них обычай. Не выпить — значит обидеть царя и всех аланов.

— Но вино даже не разбавлено водой, — смутился Лев, — и, поколебавшись немного, все же стал пить.

Струйки вина потекли по его подбородку, а он все пил и пил. Ему казалось, что этот рог бездонный. Наконец Лев допил вино и, с облегчением вздохнув, отдал рог царю. Итаксис, перевернув рог, убедился, что он уже пуст, и все аланы одобрительно загудели. От выпитого вина у Льва с непривычки стала кружиться голова, и он подумал, что взобраться на коня ему теперь будет трудно. Но на коней уже никто не садился, а в крепость все зашли пешком. Едва Лев успел умыться и переодеться с дороги, как его позвали обедать. Обед был накрыт прямо на улице под навесом, защищающим от солнца. Льва усадили рядом с царем, а от них полукругом располагались с одной стороны аланы, а с другой сопровождавшие Льва армянские воины, которые чувствовали себя здесь словно у себя дома. Невдалеке от пиршественных столов слуги жарили на углях мясо и тут же подносили его к столу. Вновь был наполнен рог, на этот раз его пил сам царь. Перед тем как приложиться к рогу, он произнес целую речь, в которой восхвалил мужество императора Юстиниана, сумевшего отобрать свой престол у врагов и поразить их всех своей рукой.

— Мы помним, как царь ромеев был здесь, на Кавказе, и мужественно сражался с абазгами, покушавшимися на его жизнь. Я выпиваю этот рог вина за здоровье и славу Юстиниана, великого воина и мудрого правителя.

Пока он говорил, всем присутствующим слуги также преподнесли по рогу вина. И пришлось опять пить до дна. «Как же неудобно пить из рога, — досадовал про себя Лев, — пока не выпьешь, его не положишь на стол. То ли дело ромейские кубки — отхлебнул глоток, поставил, и кушай себе не торопясь». Но вскоре все мысли Льва перемешались, так что он даже забыл, зачем прибыл сюда, в Аланию. В самый разгар пира неожиданно дробно застучали барабаны и несколько человек из аланов вскочили из-за стола, выхватив из ножен кинжалы. Лев тоже попытался вскочить, хватаясь за свой меч. Но не смог приподняться от выпитого вина с места, а меча на его поясе не было. У него мелькнула тоскливая мысль: «Все, теперь зарежут меня здесь, как овцу». Но вскочившие аланы выбежали на ровную площадку перед трапезой и стали отплясывать какой-то замысловатый танец, выкрикивая порой дружным хором какой-то клич, который Лев никак не мог разобрать, то ли «хой!», то ли еще как-то. Танец был до того заразителен, что ему самому хотелось плясать. Царь Итаксис важно разгладил усы, встал и пошел к танцующим. Танцоры сразу же сомкнули вокруг Итаксиса круг и, встав на одно колено, стали бить ладонью о ладонь в такт музыке. Царь, привстав на цыпочки, пошел вдоль круга в танце, отбрасывая руки то вправо, то влево. Танец закончился, все опять сели и подали рог Льву, чтобы он сказал приветственное слово. Лев встал с трудом, и то при поддержке слуг, но все равно, не роняя чести ромеев, произнес витиеватую речь и поблагодарил Итаксиса за радушный прием посланников императора.

Очнулся Лев у себя в комнате. Утром он вспомнил, зачем находится у аланов, и хотел начать переговоры, но из этого ничего не вышло. Опять начался пир с великими излияниями вина. И так было три дня подряд. На четвертый день царь Итаксис пригласил Льва на охоту. Там, на охоте, Льву и удалось поговорить с царем о своей миссии. Охота была удачной. Добыли трех кабанов и двух горных баранов. Причем одного из кабанов Лев убил сам. Матерый секач, потревоженный загонщиками, вышел прямо на Льва, так что лошадь под ним шарахнулась в испуге, чуть не скинув седока. Но отважный спафарий не растерялся и, спрыгнув с лошади, метнул копье, угодив точно в кабанье горло, чем привел в немалый восторг аланов.

Итаксис и его приближенные довольно-таки легко согласились исполнить просьбу Юстиниана. Уже через неделю аланы собрались в поход и, напав неожиданно на абазгов, опустошили и разграбили несколько их селений. Вернулись они в Аланию с богатой добычей. Лев был доволен, что сумел выполнить задание императора, но вскоре его ждали неприятности.

Каким-то образом Юстиниан узнал, что деньги оставлены Львом в Фазиде, и распорядился вернуть всю сумму в столицу. Эти сведения о деньгах дошли до абазгов, и вполне вероятно, что об этом им подсказал кто-то из Константинополя. Абазги не преминули сообщить об этом аланам, намекнув, что Льву нечем будет с ними рассчитаться. В то же время пообещали Итаксису, что если он выдаст виновника нарушения мира абазгам, то они готовы уплатить за него три тысячи золотых. Но гордый аланский царь заявил, что он исполнил волю императора не из корысти, а из уважения, и отказался выдать царского спафария.

Абазги не успокоились и послали новое посольство, которое уже предлагало не три тысячи, а в два раза больше за выдачу Льва. Сумма была очень соблазнительной, и Лев начал беспокоиться, как бы аланы не поддались искушению. Но аланы опасались оказаться между двух огней: с одной стороны Византийская империя, а с другой стороны могучая Хазария, каган которой был зятем императора Юстиниана.

Льва позвали к царю Итаксису на беседу, притом звал его аланец, довольно неплохо разговаривающий на греческом. Он сказал, что царь желает разговаривать со Львом без свидетелей, то есть без армянина, исполняющего роль переводчика. Лев, встревоженный таким особым приглашением, поспешил к царю. Итаксис, приветливо встретив Льва, сразу, без подготовки, перешел к сути вопроса:

— Я знаю, Лев, как ты переживаешь о том, что не смог выплатить нашим воинам обещанное вознаграждение. Я уже говорил тебе, что мы, аланы, из уважения к царю ромеев готовы ему служить. Но теперь, когда абазги предлагают за твою голову шесть тысяч золотых монет, многие из моих князей начали выражать неудовольствие тем, что им не заплатили обещанного.

Царь замолчал, испытующе поглядев на Льва. Тот видел, что Итаксис как бы колеблется, говорить ли ему дальше.

— Ну и что ты, царь, можешь предложить?

— У меня есть план, — сказал, облизнув пересохшие губы, Итаксис. — Я знаю, как можно получить деньги, а заодно исполнить до конца повеление василевса Юстиниана.

— Какой же это план? — с интересом спросил Лев.

— Мы пошлем к ним свое посольство на переговоры о твоей выдаче. Посланные мной разведают горные проходы к тем селениям абазгов, которые мы еще не предали мечу в прошлый раз. Затем мы получим за тебя деньги, и когда они тебя повезут к себе, мы, устроив засаду, неожиданно нападем на них и освободим тебя. А затем предпримем нападение на их страну.

Лев задумался. Предприятие было рискованным, но в случае успеха сулило немалые выгоды. Миссия, порученная ему Юстинианом, была бы успешно выполнена, при этом без всяких затрат. В этом случае Льва наверняка ожидает место стратига фемы. Итак, все взвесив, Лев решил испытать всегда благосклонную к нему фортуну.

Все получилось, как задумали. Царь аланов Итаксис послал с посольством абазгов своих людей для переговоров. Аланы вскоре вернулись с золотом и выдали Льва, но не успел отряд абазгов отойти на полдня пути, как аланы неожиданно напали на них и всех перебили, освободив спафария.

Тут же Итаксис со всеми силами вторгся в страну абазгов и подверг ее вторичному опустошению, взяв много пленных. Лев все это время продолжал жить у гостеприимного царя Итаксиса, а между тем известие, что спафарий Лев успешно справился с императорским поручением без всяких денег, достигло Константинополя.

Душу Юстиниана раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, он был доволен тем, что абазги жестоко наказаны, но, с другой стороны, его подозрения получили подтверждение. Теперь он уже хотел заполучить Льва к себе обратно, поэтому отправил к абазгам письмо, в котором обещал прощение их вин, если они доставят ему неприкосновенным спафария Льва.

Дела империи все больше и больше расстраивались от непоследовательных действий Юстиниана. Жестокие казни среди военного сословия ослабили армию, и Юстиниан потерпел поражение от арабов в Каппадокии. Сейчас он готовил большую карательную морскую экспедицию в Херсонес, во главе которой поставил своего любимца протоспафария Стефана Русию.

Абазги, получив послание от императора, вновь обратились с предложением к аланам, предлагая им в заложники безопасности Льва своих детей. Но Лев, сам почуяв что-то недоброе, отказался довериться этому предложению. Как раз в это время в Аланию дошли слухи, что в Лазиаку, соседнюю с абазгами страну, вступило войско ромеев, которое осадило крепость Археополь. Но когда подошли арабы, византийцы бежали в Фазид. От этого войска отбился один отряд, который теперь блуждает в горах, промышляя грабежами. Лев решил соединиться со своими. Итаксис отрядил для сопровождения Льва пятьдесят аланов.

Отправились они рано на рассвете. С собой аланы вели несколько ослов, навьюченных мешками. «Наверное, какой-то товар везут», — решил Лев. Но когда на второй день пути они подошли к заснеженному перевалу, по которому невозможно было идти не проваливаясь по пояс в снег, Лев понял предназначение груза. Аланы из мешков достали короткие сапожки, к подошвам которых были прикреплены большие круги, плетенные из ветвей деревьев. Надев такую обувь, можно было легко передвигаться по снегу не проваливаясь. Когда прошли заснеженное ущелье, то обнаружили византийский отряд в двести человек, который, оказывается, шел им навстречу, пытаясь пробиться в страну аланов. Но вступив на глубокий снег, отряд остановился, решив искать обходные пути.

Лев принял отряд под свое начальство и решил пробираться к морю. На пути его стояла крепость, начальник которой признавал над собой власть арабов. Он отказался пропускать византийцев. Но Лев, проявив хитрость и коварство, взял крепость и, разорив ее дотла, вышел к морю.

ГЛАВА 9

1

Юстиниан сидел в глубокой задумчивости. Из Херсонеса прекратили присылать податные сборы. А теперь василевс узнал, что хазарский каган назначил своего тудуна в Херсонес. «Что же это происходит, — раздраженно думал император, — мой родственник, хотевший когда-то меня придушить, теперь накладывает свою руку на города империи. А протополит[64] Зоил и другие знатные граждане города без всякого ропота подчиняются этому варвару. А это уже заговор против моей власти. Такого прощать не следует. Надо срочно наводить порядок, жестоко и решительно».

В этот же день Юстиниан распорядился послать в Херсонес карательную экспедицию, возглавить которую он поручил протоспафарию Стефану. Василевс решил покончить с демократическим правлением города и вместо протополита передать верховную власть над Херсонесом своему спафарию Илии. Туда же, в Херсонес, был отправлен в ссылку знатный византиец Вардан.

Высадившись в Херсонесе, Стефан взял под стражу хазарского тудуна. Протополита Зоила и еще сорок знатных граждан с женами и детьми он тут же отправил в Константинополь к Юстиниану. Припомнил Стефан и личные обиды и оскорбления от херсонесцев. Семь человек он сжег заживо, а двадцать восемь утопил в море. Юстиниан, узнав о принятых мерах, остался недоволен действиями Стефана и потребовал возвращения флотилии назад, в столицу. На обратном пути флот угодил в страшный шторм и почти весь утонул. После чего жители побережья Малой Азии от Амастриды до Гераклеи еще долго вылавливали и хоронили трупы моряков и солдат.

Несмотря на эту неудачу, Юстиниан принял решение собрать новую экспедицию в Херсонес. Слухи об этой новой экспедиции дошли до Херсонеса, и перепуганные жители, опасаясь новых карательных мер, стали усиливать городские укрепления и послали к хазарскому кагану послов с просьбой о военной помощи. Спафарий Илия ничего не мог поделать, потому что в его распоряжении был лишь небольшой гарнизон солдат. Действия херсонесцев не остались тайной для Юстиниана, и он ускорил отправку экспедиции во главе с патрицием Георгием по прозвищу Сириец. Для судебных разбирательств был отправлен префект Константинополя Иоанн. Также василевс послал своего генерального логофета для упорядочивания налоговых сборов. Высоких сановников сопровождал отрад воинов всего лишь в количестве 300 человек под начальством турмаха[65] фракийцев Христофора. На этот раз цель экспедиции была не карательная, — наоборот, Юстиниан решил успокоить херсонесцев. Он распорядился восстановить тудуна и Зоила в своих правах по управлению городом, а Илию отозвать со своего поста и вместе с Варданом прислать в Константинополь.

Но херсонесцы спутали все планы императора. Они держали ворота на запоре, под военной охраной, и согласились впустить в город начальствующих лиц без военной свиты. Не подозревая подвоха, сановники вошли в город и тут же были перебиты. Спафарий Илия, даже если б и захотел, все равно ничего не мог бы сделать, силы были слишком неравны. Вскоре прибыли хазары, которым херсонесцы предали их тудуна и отряд имперских войск для препровождения их к кагану. Но тудун умер по дороге, и хазары в знак скорби перебили на поминках всех имперских солдат вместе с турмахом. А херсонесцы, вдохновленные своей первой победой, провозгласили императором Вардана.

2

Когда в Константинополь пришло известие о случившемся в Херсонесе, Юстиниан застонал в бессильном негодовании и гневе. Придя в покои своей любимой жены, он в бессилии опустился на диван.

Таким Феодора еще своего мужа не видела. Он был бледен как полотно. Его всего трясло. Она присела рядом с мужем и, обняв его, стала успокаивать, словно ребенка. Юстиниан положил голову к ней на колени и какое-то время лежал неподвижно. Феодора нежно гладила его по волосам, приговаривая: «Милый мой муж и дорогой мой господин, твоя Чиназа рядом с тобой. Если хочешь, Чиназа умрет за тебя, мой господин. О, если бы я была птицей, я унесла бы тебя высоко-высоко в горы, куда не сможет подняться ни одна беда, ни одно горе. Они слишком тяжелы и у них нет крыльев, мой господин. Беда и горе ползают по земле, как ядовитые змеи, и жалят сердца людей». Юстиниан вдруг порывисто поднялся и, глядя на жену лихорадочно-блуждающим взглядом, страстно заговорил:

— Феодора, Бог оставил меня, я это знаю. Надо мной тяготеет какое-то проклятие. Кругом одни Иуды-предатели. Одна ты никогда не оставишь меня. Только ты одна. Я второй раз в жизни захотел сделать милосердный поступок, но все опять обернулось против меня. Люди не хотят понимать добра. Сгибаешь их железной рукой и казнишь нещадно, — при этих словах Юстиниан воздел руки и сжал их в кулаки до посинения, — и вот тогда они готовы прославлять тебя и боготворить. А хочешь сделать им добро — они проклинают тебя и готовы погубить.

— У нас хазары говорят: не сделай добра, не получишь и зла, — чтобы хоть как-то успокоить мужа, сказала Феодора, с сочувствием глядя ему в глаза. — Иди же, мой господин, и пусть враги содрогнутся от твоего праведного гнева.

— Да, — встрепенулся Юстиниан, — теперь никакой пощады. Я пошлю туда армию с осадными орудиями. Я разрушу город мятежников до основания. Я истреблю с лица земли все его население вместе с этим самозванцем Варданом.

3

Патриций Мавр по распоряжению императора стал спешно собирать армию и осадные орудия. Во всем случившемся в Херсонесе Юстиниан считал повинным прежде всего своего спафария Илию. Ослепленный гневом, он повелел убить детей Илии на глазах их матери, а ее саму отдать в жены чернокожему повару дворцовой кухни.

Прибыв в Херсонес, Мавр начал осаду, и скоро две городские башни со стороны моря, носившие имена Кентенарийская и Сиагрская, были разбиты осадными орудиями. Но тут на защиту города прибыли большие силы хазар, и Мавр был вынужден прекратить осаду. Возвращаться в Константинополь, не выполнив поручения Юстиниана, он тоже не посмел, боясь мести со стороны последнего. Вступив в переговоры с херсонесцами, Мавр вскоре вместе со своим войском присягнул новому императору, который к этому времени принял имя Филиппика.

Так как Юстиниан истощил военные силы империи на экспедиции в Херсонес, то он срочно послал посольство к Тирвелию с просьбой прислать ему военную помощь. Хан прислал отряд в три тысячи всадников. Юстиниан переправил болгар через Босфор и устроил их на лагерной стоянке в горной местности, называвшейся Даматрия, поставив вместе с ними отряд из фемы Опсикия. В это время к нему пришло страшное известие об измене Мавра.

Юстиниан, вскочив на коня, с небольшим отрядом поскакал в приморское селение Гингилисс, находящееся недалеко от Синопа, самого узкого места моря, где можно было наблюдать прибытие эскадры из Херсонеса. Но когда он приблизился к проливу, то увидел, как его флот уже поворачивает на запад, в сторону столицы. Юстиниан зарычал, как раненый зверь, и устремился к своему войску в Даматрию. Тем временем флот Вардана прибыл в столицу, которая без боя сдалась новому императору.

Спафарий Илия, узнав о гибели детей и о позоре жены, выпросил у Вардана позволение лично доставить ему голову Юстиниана и во главе кавалерийского отряда направился в Даматрию.

ГЛАВА 10

1

Императрица Феодора вошла в покои своей свекрови, ведя за руку шестилетнего сына Тиверия. Она молча подвела внука к бабушке и каким-то отрешенным голосом сказала:

— Возьми и постарайся сберечь нашего сына, а мой долг — быть рядом с мужем.

Затем Феодора наклонилась, поцеловала сына и тут же быстрым шагом удалилась. Придя к себе, она отдала распоряжение своей служанке, а затем стала снимать с себя расшитую золотом тунику. Вскоре служанка принесла ей другую одежду. Феодора быстро облачилась в кожаные штаны и черную шерстяную рубаху, поверх которой надела тонкой работы кольчугу. Препоясавшись широким кожаным поясом, подвесила к нему кривую хазарскую саблю. Затем немного подумала, вытащила из прически золотую, усыпанную бриллиантами заколку и отбросила ее на пол, как ненужную сорную вещь. Густые длинные волосы рассыпались по ее плечам, прикрыв спину до самого пояса. Феодора, запрокинув голову, собрала волосы в пучок и, придерживая их левой рукой, правой достала из ножен саблю. В холодном блеске металла отразился хищный взгляд чуть раскосых глаз императрицы. Жгуче-черные волосы бесшумно упали на белый мраморный пол. Водрузив на голову металлический шлем, инкрустированный золотом, она все же не удержалась и посмотрела на себя в зеркало. Из зеркала на нее глядела дикая дочь степей — хазарская принцесса Чиназа.

Крестьяне провинции Опсикия, бредущие по дороге за навьюченными поклажей ослами, с удивлением наблюдали, как мимо них во весь опор проскакал в сторону Даматрии юный хазарский воин.

2

Когда Вардан водворился в большом императорском дворце, то он первым делом повелел разыскать и убить сына Юстиниана, Тиверия. Анастасия вместе с внуком в это время была уже в церкви Влахернской Богоматери. Крестясь и шепча молитвы, она провела Тиверия к алтарю храма и стала навешивать ему на шею разные ладанки со святыми мощами. Затем в одну руку вложила ему частицу Древа Господня, а второй рукой велела мальчику держаться за престол Божий. Сама же, упав на колени, стала молиться. Вскоре в храме послышались гулкие шаги подкованных сапог. Старуха в тревоге подняла заплаканные глаза и увидела идущих к алтарю патриция Мавра и спафария Иоанна Струфа. Анастасия метнулась к ним и обхватила ноги Мавра.

— О! будь милосердным, Мавр, ведь он еще несмышленый ребенок. Пожалей невинное дитя ради всего святого.

Она, рыдая, обнимала ноги патриция и целовала его сапоги. В это время спафарий Иоанн подошел к дрожащему от страха младенцу и стал снимать с него святыни, перевешивая их на себя. Затем он вынул из руки мальчика Древо Господне и, взяв Тиверия за руку, вывел из храма. Императорского сына подвели к воротам стены, носившим имя Каллиника, сняли с него одежду и, разложив мальчика на пороге врат, перерезали ему горло.

3

Спафарий Илия, прибыв в Даматрию, без труда склонил войско отложиться от Юстиниана и признать нового императора. Болгарам, сопровождавшим бывшего василевса, было дано клятвенное обещание отправить их беспрепятственно назад, к хану. На рассвете солдаты уходили, оставляя Юстиниана одного.

— Все меня предали, — с горечью произнес император.

— Не все, мой государь, — услышал Юстиниан за своей спиной голос протопатриция Варисбакурия.

Комит Опсикия и василевс стояли посреди зала небольшого дворца, взявшись за руки и глядя друг другу в глаза. Вскоре послышались шаги. Юстиниан порывисто обнял своего генерала.

— Это последняя битва, Варисбакурий, нам осталось только одно — достойно умереть.

В триклиний вошел спафарий Илия с небольшим отрядом воинов. Бросив на Юстиниана взгляд, полный ненависти, он распорядился:

— Связать безносого. Я потащу его за своей лошадью, как паршивого пса, до самого Константинополя.

Солдаты хотели уже приступить к Юстиниану и комиту, но те обнажили мечи, и отряд невольно отступил назад.

— Изменники присяги и христопродавцы, — угрожающе прорычал Варисбакурий, — сейчас вы увидите, как умеет сражаться настоящий воин.

Солдаты тоже обнажили мечи и стали медленно окружать василевса и комита. Взяв смельчаков в кольцо, они разом напали на них. Юстиниан и Варисбакурий, встав друг к другу спиной, яростно отбивались от вчетверо превосходивших их противников. Уже почти половина из нападавших, обливаясь кровью, рухнули на пол. Вдруг Юстиниан почувствовал, что его верный товарищ, дрогнув, стал сползать на пол. Враги издали радостный крик и удвоили натиск. Юстиниан, бешено вращая мечом, прорвал кольцо наседавших на него воинов и, развернувшись к ним лицом, продолжил бой, держась возле стены и не давая зайти им с тыла. Его верный сподвижник, скорчившись от боли, лежал на полу в луже собственной крови. Варисбакурий был еще жив и видел, как яростно сражается его василевс. Окровавленной рукой комит достал образок Божией Матери, который когда-то висел на груди его брата. Поднеся образок к губам, он прошептал:

— Георгий, брат мой родной, я иду к тебе.

Затем, собрав все свои силы, подполз к сражавшимся и попытался слабеющей рукой захватить ногу одного из воинов, наседавших на Юстиниана. И эта последняя попытка помочь своему императору не оказалась бесплодной. Воин, в раздражении повернувшись к Варисбакурию, нанес страшный удар мечом в грудь, пригвоздив его к полу. Юстиниан не замедлил воспользоваться этой заминкой, и воин, не успев вынуть свой меч из груди комита, свалился рядом с ним замертво.

Продолжая отчаянно сопротивляться, Юстиниан краешком глаза увидел, как в окне дворца мелькнуло что-то темное, а через мгновение в комнату ворвался хазарский воин, приведший наступавших в смятение. Тут же от молниеносных ударов его клинка упали двое. А еще двоих сумел уложить Юстиниан, воспользовавшись замешательством противника.

— Феодора! — удивленно воскликнул Юстиниан, разглядев наконец-то хазарина и признав в нем свою жену.

Чиназа, радостно раскрыв объятия, шагнула навстречу мужу, но вдруг пошатнулась и выронила саблю. Юстиниан успел подхватить ее разом обмякшее тело и увидел за спиной жены спафария Илию с окровавленным мечом. Илия с каким-то торжествующим злорадством смотрел на Юстиниана. Теперь он не спешил убивать императора и знаком руки велел воинам, вбежавшим в залу, остановиться. Илия жаждал насладиться зрелищем горя своего врага.

— Я теперь рядом с тобой, мой господин, — прошептала хазарка, — я всегда теперь буду рядом с тобой, даже после смерти.

— Зачем ты говоришь о смерти, моя прекрасная Феодора? Хочешь, мы поедем с тобой жить на Кавказ?

Чиназа видела, как при этих словах из глаз супруга полились крупные слезы.

— Да, я очень этого хочу, очень. Но я вижу, ты плачешь? — с удивлением в голосе прошептала она. — Я никогда не видела, чтобы ты плакал. Погоди, не плачь, мой господин, может быть, я не умру и мы будем с тобой жить высоко-высоко в горах, где уже никто не помешает нашей любви. Слышишь, никто... — Прошептав эти слова, Чиназа с блаженной улыбкой закрыла глаза.

— Да, Феодора, я плачу. Плачу, потому что сегодня Господь снял меня с креста государственной власти. Теперь, моя Феодора, я простой человек, а значит, и я имею право на простые человеческие чувства. Ты слышишь меня, Феодора? Ты можешь мне не отвечать, я все равно знаю, что ты слышишь меня.

Спафарий Илия с любопытством смотрел на плачущего Юстиниана, и все внутри у него ликовало: «Я отмщен, о, как я отмщен! Пусть же теперь он вкусит всю боль моей мести».

— Знай же, Юстиниан, твоего сына Тиверия сегодня зарезали, как ягненка, — злорадно произнес он, пристально вглядываясь в лицо бывшего василевса и желая разглядеть на нем следы страдания.

Но лицо Юстиниана уже ничего не выражало.

— Ты слышишь меня, Юстиниан? — заорал Илия. — Твоего сына зарезали точно так же, как ты повелел зарезать моих детей.

Юстиниан поднял на него задумчивый взгляд и произнес:

— Все правильно. Ты, Илия, поступил по заповеди: «Око за око, зуб за зуб». Только заповедь эта уже ничем тебе не поможет. Впрочем, тебе этого не понять. Говоришь, моего сына убили? Это хорошо. Там, высоко в горах, нам с Чиназой было бы скучно без нашего мальчика.

— О чем ты говоришь, безумец?

— Я бы хотел сказать не тебе, а тому юноше из Дамаска. Он оказался прав: заповедь «око за око» никого не спасает, она лишь губит. Спасает только Христос.

— Да ты сумасшедший! — взревел взбешенный Илия. — Тебе говорят: сына убили, а ты говоришь, что это хорошо. Ты не человек, Юстиниан, ты — зверь.

С этими словами Илия взмахнул мечом, и обезглавленное тело Юстиниана упало на грудь его любимой жены.

ЧАСТЬ III

ГЛАВА 1

1

В двадцать пятый день марта 717 года от Рождества Христова, едва только лучезарное светило начертило на водах Мраморного моря золотистую дорожку, весь город святого Константина пришел в движение. От претории дворца в сторону Золотых врат маршировала императорская гвардия. В ярко начищенных золотых шлемах и золотых нагрудных пластинах они выглядели настолько внушительно, что, казалось, могут победить любого противника, — не столько с помощью своих грозных секир, сколько одним блеском своей амуниции. Когда императорская гвардия прошла форум Аркадия, к ним присоединилась рота барабанщиков и трубачей. Вскоре от храма Святой Софии вышла торжественная церковная процессия во главе с патриархом Германом. Жители города в праздничном возбуждении срочно украшали главную улицу города Мессу. Препозит священного двора, сам лично, еще с раннего утра прошел путь от площади Августеон до Золотых врат, чтобы проследить за тем, как украшают и прибирают Мессу. Осмотром он остался доволен. Мощенная камнем широкая прямая Месса представляла собой грандиозное зрелище. Дорога была посыпана чистыми опилками, стены домов вдоль улицы украшены плющом, лавром, миртом и розмарином. Стены многих домов были завешаны коврами и шелковыми тканями. Словом, все было готово для торжественной встречи нового василевса.

Долгую, унылую зиму столица прожила в тревожном ожидании грозного нашествия. В Константинополе уже было известно, что в Пергаме сосредоточиваются многочисленные военные силы сарацин. На безвольного и слабого василевса Феодосия надежды было мало. Из уст в уста передавалось, что империю спасти может только стратиг Анатолийской фемы Лев Исавр. О нем говорили как о муже храбром, доблестном, необычайно разумном и способном находить правильное решение в самых затруднительных обстоятельствах. И когда народ узнал, что при посредничестве патриарха Германа и с согласия Сената Феодосий добровольно уступает Льву престол, все возликовали и с радостью ожидали торжественного входа своего нового повелителя.

2

Лев в сопровождении свиты подскакал к Золотым вратам Константинополя. Его вдруг охватило необыкновенное волнение. Наконец свершилось то, к чему он шел все эти долгие годы. Пока он все еще ощущал себя лишь стратегом, а не самодержцем всех ромеев. То, что солдаты подняли его на щите, провозгласив василевсом, подобно древнему обычаю римлян, было еще половиной дела. В христианской империи истинным автократором ромеев он станет лишь после возложения на него императорского венца в Святой Софии самим патриархом.

Лев сошел с коня и взошел на деревянный помост, устланный персидскими коврами. Его ноги переобули в красные сапоги и надели на него порфирную царскую одежду. Затем подвели белого коня с золотой сбруей, покрытого дорогой парчой. Запели трубы и застучали барабаны, и огромные, сверкающие полированной латунью ворота раскрылись. Лев величественно проехал между двумя колоннами белого мрамора, украшенными искусно вырезанными из камня слонами, статуями и цветами с различными узорами, и под ликующие возгласы толпы въехал в новый Рим, богохранимый град святого Константина. Гвардейцы рядами выстроились около своего императора. Вскоре шествие миновало старые стены города, построенные еще Константином Великим, и вылилось на форум Аркадия, где было встречено патриархом и сонмом духовенства в торжественных облачениях. Хоры димов стали исполнять речитативом прославление василевса. Лев сошел с коня и подошел под благословение к патриарху. Герман благословил его, и они трижды обнялись.

От группы сенаторов отделился стратиг фемы Опсикия, зять Льва, патриций Артавазд и, выйдя вперед, громко провозгласил:

— Боже Милосердный! Общественное дело[66] просит Льва стать василевсом и автократором ромеев. Таковы чаяния дворца, таковы мольбы армии, таковы пожелания Сената и чаяния народа. Мир ждет Льва. Армия желает Льва. Услышь, Господи, наши молитвы и яви нам защитника Церкви Своей и людей Своих.

Затем вся процессия двинулась по Мессе в сторону площади Августеон, к главному храму империи, Святой Софии. Возглавляли процессию самые высокопоставленные сановники империи в расшитых золотом белых хитонах. За ними следовали императорские гвардейские полки с зажженными свечами в руках, затем патриарх с духовенством. Шествующего за ними Льва постоянно кадили фимиамом два диакона.

Все, что происходило под сводами Святой Софии, казалось Льву каким-то неправдоподобным сном. Но вот патриарх возложил на него императорскую корону и объявил его самодержцем и василевсом всех ромеев. Только теперь Лев окончательно осознал, что наконец-то сбылось то, о чем он грезил с юных лет, с того самого момента, как его будущую судьбу предсказали два странных иудея. Окруженный теперь блеском славы, он так и не заметил своих предсказателей среди ликующей толпы горожан, а они его прекрасно видели. Соломон бар Шимон самодовольно улыбался, со значением поглядывая на своего ученика, теперь уже полноправного члена тайного общества каббалистов Бен Шереда.

— Равви Соломон, — обратился к своему учителю Шеред, — теперь настало время взыскать долг с Льва Исаврянина?

— Нет, сын мой, еще рано. Пусть Лев вначале укрепится в своей власти и хорошенько почувствует ее вкус. А сейчас нам пока снова надо поспешить в Сирию, там нас ждет много дел.

3

В одну из суббот синагога города Дамаска, несмотря на довольно жаркий июньский день, была переполнена народом. Слухи о том, что на молитвенном собрании будет присутствовать знаменитый равви Соломон бар Шимон, быстро разнеслись по иудейскому кварталу, радостно будоража как ревнителей древнего благочестия, так и тех, кого мало волновал вопрос, можно ли есть яйцо, снесенное курицей в субботу. Все любили послушать проповедь равви Соломона, умеющего говорить о самых трудных местах Торы доходчиво и понятно для всех.

Когда Соломон вышел читать Писание, по синагоге пробежал восхищенный шепот: «Равви Соломон! Смотрите, вот он, знаменитый равви Соломон!»

Соломон развернул свиток Писания и торжественно прочел текст из Книги пророка Малахии: «Придет день, пылающий, как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей. А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные; и будете попирать нечестивых, ибо они будут прахом под стопами ног ваших в тот день, который Я соделаю, говорит Господь Саваоф. Помните закон Моисея, раба Моего, который Я заповедал ему на Хориве для всего Израиля, равно как и правила и уставы».

Дочитав свиток, Соломон поднял глаза на слушателей и внимательно оглядел весь зал. На него были устремлены сотни глаз, излучавших восторг и благоговение к знаменитому учителю. Соломон выдержал продолжительную паузу и начал свою речь:

— Братья мои, когда мы слышим эти Божественные глаголы, слезы и радость смешиваются в одно, порождая в сердцах наших непоколебимую надежду на обетования Божии и неистребимую веру в богоизбранность народа Израиля. Но вот мы с вами выходим за стены синагоги, и что же мы видим? Не эти «надменные и поступающие нечестиво», прах под стопами ног наших, а мы, богоизбранный народ, терпим притеснения и лишения от нечестивых. Тогда мы вопрошаем Бога: «В чем явил Ты любовь к нам, коли эти нечестивые торжествуют, а мы находимся в притеснении?» И угасает наша вера, и колеблется наша надежда. Но это как раз то, чего от нас и ждут враги наши. Они хотят, чтобы угасала вера наша и поколебалась надежда наша. Но Бог знает, что заблуждаются нечестивцы в своих ложных ожиданиях. Не угаснет вера в Израиле никогда, и неколебимой останется надежда его. Ибо Господь, предвидя колебания наши, устами пророка Малахии возвещает нам: «Я возлюбил вас... А вы говорите: "В чем явил Ты любовь к нам?"» Мы забываем с вами, братья мои, о том, сколько раз сами нарушали заветы Божии, данные Израилю на горе Хорив. Не Бог изменял завет Свой, но мы изменяли завет с Ним. Об этом и свидетельствует богодухновенный Малахия, говоря: «Ибо Я — Господь, Я не изменяюсь; посему вы, сыны Иакова, не уничтожились. Со дней отцов ваших вы отступили от уставов Моих и не соблюдаете их; обратитесь ко Мне, и Я обращусь к вам, говорит Господь Саваоф». Что я, смиренный слуга Господа Саваофа, могу добавить к словам посланника Божия? Ничего, кроме того, что повторю еще раз: обратитесь к Богу Израиля, и Он обратится к вам. И тогда Господь Саваоф, по слову пророка Своего Малахии, «обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я, придя, не поразил земли проклятием».

Все иудеи в восторге, как один, встали со своих мест и вдохновенно запели псалом Давида: «Боже отмщений, Господи, Боже отмщений, яви Себя! Восстань, Судия земли, воздай возмездие гордым. Доколе, Господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут? Они изрыгают дерзкие речи; величаются все делающие беззаконие; попирают народ Твой, Господи, угнетают наследие Твое...»

4

После собрания Соломон вместе со своим учеником Шередом проследовал в дом дамасского раввина Анании бен Аса. Вместе с ними пришел и Тивериадский раввин Мицраим бар Салам, прозванный греками Сарантинихием, что значит «сорокостопный». Это прозвище ему дали потому, что он неустанно переезжал с места на место. Здесь после обеда раввины, не стесняемые ничьим присутствием, смогли предаться откровенной беседе.

Но уже после обеда они остались втроем, отослав от себя Бен Шереда, поскольку тот был посвящен лишь в первую степень сакральных тайн каббалистики, тогда как Соломон, Анания и Мицраим были последователями учения каббалы второй, высшей ступени.

Соломон бар Шимон явно лидировал в этом тайном собрании, и его собеседники не скрывали своего почтения к нему. Соломон с интересом выспрашивал у своих братьев по вере о состоянии дел в иудейских общинах Сирии и Палестины.

— Сейчас нашим братьям в Палестине и Сирии живется совсем не плохо, — степенно разглаживая бороду руками, отвечал Анания, — агаряне довольствуются денежным налогом, а в остальном они в наши дела не вмешиваются. А вот у назаретян[67] они отняли их главный храм и перестроили его в мечеть. Епископа Петра покойный халиф Валид отправил в ссылку, отрезав ему язык. И хорошо сделал, пусть не болтает лишнего на нашу веру. Правда, за этот храм халиф Валид отвалил им кучу денег, на которые они построили новый храм. В основном назаретян агаряне тоже не трогают. Расскажи нам, почтенный равви Соломон, как обстоят дела наших братьев в ромейской стране, не притесняет ли их василевс?

— У ромеев не успеваешь запомнить имя одного василевса, как его сменяет другой. Но теперь в Константинополе пришел к власти сильный человек, Лев из Исаврии, и звезды склоняются в его пользу. Мне Бог судил встретить этого человека несколько лет назад и предсказать ему царствование. За что он обещал исполнить любую мою просьбу.

При этих словах Соломона его друзья заметно оживились.

— О! Равви Соломон! — воскликнул в волнении Анания. — Ты — великий человек, раз Бог тебе посылает эти знамения. Теперь надо думать, какую выгоду мы можем извлечь из этого случая.

— Я уже искал ответы на эти вопросы и сделал кое-какие вычисления с помощью «Сефер Иециры»[68]. Ответ один — надо сокрушить идолов, как это некогда сделал Моисей, сойдя со священной горы Хорив. Я сверял этот ответ по всем трем путям глубинной мудрости: темура, гематрия и нотарикон[69], и все указывало на одно: сотворение кумиров есть мерзость пред Богом. Потому, я думаю, нам надо сделать все, чтобы василевс ромеев начал борьбу за чистоту веры, против идолопоклонства.

Собеседники Соломона слушали его с напряженным вниманием.

— Я очень сомневаюсь, что мы сумеем получить какую-то выгоду от ромеев, — покачал головой Мицраим, — у меня при дворе халифа есть верный человек, который мне раскрыл военные планы Сулеймана. Думаю, в этот раз ромейскому царству придет конец. Невиданной силы армия собирается в Пергаме под предводительством Маслемы, а к Абидосу стягиваются все морские силы агарян. Нет, не устоять твоему Льву. Сулейман намерен разгромить ромеев окончательно и двинуть свои войска на запад до Древнего Рима.

— Да, — многозначительно протянул Соломон, — пока агаряне и ромеи находятся в состоянии войны между собой, истощая на это свои силы, на нас меньше обращают внимание. Но как только одна сторона возымеет полную победу, вспомнят и о нас. Однако агарянам в этот раз трудно будет одолеть Льва, он усиленно готовится к осаде города и имеет тайное соглашение с болгарским князем о военной помощи.

ГЛАВА 2

1

Лев был хорошо осведомлен о военных приготовлениях сарацин, поэтому сразу же после коронации он стал готовить Константинополь к длительной обороне. Были укреплены все городские стены. Сделан трехгодовой запас продовольствия. Всем, кто не мог обеспечить себя питанием на долгий срок, Лев предложил покинуть столицу и временно переселиться в провинции. Запас воды в нимфеях был пополнен, но все равно император распорядился еще до осады перейти на режим жесткой экономии. К болгарскому хану Тирвелию было срочно отправлено посольство с богатыми дарами для заключения военного союза против сарацин. Корабли флота были отремонтированы и изготовлен дополнительный запас «греческого огня». Корабельные сифоны с «греческим огнем» Лев даже распорядился поставить на стены города, выходящие к морю. Торопился император не зря: не прошло и пяти месяцев со дня его коронации, как стопятидесятитысячная армия сарацин под предводительством опытнейшего полководца Маслема ибн Сайда двинулась в сторону Константинополя. Вслед за сухопутными войсками с якорей снялся флот халифата, насчитывающий тысячу восемьсот больших и малых судов. Армия Маслема, переправившись через пролив Геллеспонт возле Абидоса, проследовала вдоль северо-западного берега Мраморного моря и, войдя в пределы Фракии, захватила несколько городов. В пятнадцатый день августа 717 года арабы подошли к стенам Константинополя. Вокруг всех сухопутных стен города Маслем повелел вырыть глубокий ров и насыпать высокий земляной вал, поверх которого соорудили каменное ограждение. В начале сентября подошел флот арабов, и столица Византии оказалась в полной блокаде.

Несмотря на грозные приготовления арабов, Лев чувствовал себя вполне уверенно, и эта уверенность передавалась его подданным. К своим солдатам император обратился с призывной речью:

— Я думаю, что никто из вас не забыл жестокости и зверства потомков рабыни Агари, которым, по злостному попущению судьбы, достались многие земли и города наши. Не забудем и то, как они нападали и уводили в рабство людей и как гибельно отразилось это на ромеях. Разве не превратились многие плодородные земли в пустыню из-за их разбоя? Не из-за их ли набегов опустели наши города и селения? Но Божественное Провидение не позволило этим лжецам, этим ненасытным зверям, этим праздным обжорам истребить до конца христианский народ. Теперь настало время доказать силу нашей христианской веры силой наших мечей и копий. Пусть ров, который они ископали у стен нашего Богом хранимого града, станет их могилой.

Первый ощутимый удар Лев направил на флот противника, который из-за тесноты был разделен на две части. Одна часть была оставлена арабами у азиатского берега близ Халкидона, а другая у европейского берега от Галаты по Босфору. Лев дождался, когда течением из Босфора и под сильным западным ветром большие суда арабов, смешавшись, потеряли строй. Тогда он быстро вывел свои сифонные суда из Золотого Рога и нанес страшный урон арабскому флоту «греческим огнем». Суда арабов, объятые пламенем, скрывались один за другим в морских глубинах. Другие суда, не успевшие утонуть сразу, плавучими факелами прибивало к берегу у стен Константинополя или относило к островам Оксии и Платии.

Рассвирепевшие арабы собрали остатки флота, посадили на него самых отборных воинов и предприняли попытку штурма города прямо с моря на кораблях. Но когда корабли арабов подошли под стены Константинополя, на их головы со стен снова обрушился огонь. Корабли Сулеймана плавали словно в огненном море, сгорая под радостные возгласы защитников города. Нападавшие были вынуждены поспешно отступить. После неудавшихся попыток захватить Константинополь с ходу арабы перешли к длительной осаде.

Лев же снова обратился к своей армии:

— Воля Божия направила нас на врага, чтобы мы всемерно воздали ему за причиненные нам страдания. Доказательством сказанному служит недавняя наша победа. С помощью Всемогущего мы обрекли большинство кораблей сарацинских огню, а многих варваров без труда предали мечу. Жалкие остатки их кораблей мы разметали по морю. Но, несмотря на победы наши, заклинаю вас, храбрые воины, не склоняться к праздности и неге. Ничто так не губительно для армии, как самоуспокоенность и самоуверенность.

2

Когда халифу Сулейману, человеку до крайности самолюбивому и гордому, доложили о неудачах под Константинополем и о гибели почти всего арабского флота, его тут же хватил удар. Разбитый параличом, он лежал в своих покоях, а у его постели сидел его любимец — придворный поэт и богослов Радж ибн Хайв. Гладя с отчаянием на окаменевшее лицо своего повелителя, он что-то пытался объяснить халифу, но тот смотрел на него тусклым и совершенно безучастным взглядом и молчал. Сулейман хорошо слышал Раджа и разумом понимал, что тот говорит о делах важных, государственных. Но то, что волновало халифа еще вчера, теперь казалось ему настолько мелким и суетным, что он даже удивился: почему он этого не понимал раньше? Он, который еще вчера повелевал стотысячными армиями, теперь не может повелевать членами собственного тела. Еще вчера от его слова зависели судьбы целых народов и стран, теперь от него не зависит даже собственная судьба.

— Радж, скажи мне... — Язык плохо слушался, но все же халиф договорил фразу: — Достаточно ли я пролил крови неверных, чтобы стать праведником в глазах Аллаха? Нужна ли Аллаху кровь людей, не принявших слова пророка?

Этот неожиданный вопрос привел Раджа в такое недоумение, что он на некоторое время замолчал, озадаченно глядя на Сулеймана.

— Мой господин, нельзя приготовить хорошее вино, не отжав ягоды. Нельзя приготовить вкусное блюдо, не зарезав барашка. Поразив непокорных мечом, мы принесли многим народам истинную веру, возвещенную Аллахом через своего пророка Мухаммеда. Твои воины не только льют чужую кровь в борьбе с неверными, но и, в первую очередь, проливают свою. Потому борьба наша священна. Ты вел эту праведную борьбу во имя Аллаха, и в этом оправдание всех дел твоих. Но сейчас наступило время, когда необходимо подумать о том, кто будет продолжать твои великие дела. Нельзя, чтобы дела веры попали в ненадежные руки. Ты знаешь, мой господин, что твой брат Йазид человек легкомысленный и беспечный. А сейчас народу нужен вождь, который бы смог показать пример благочестия и веры. Таким человеком является твой двоюродный брат Омар. Он способен завершить войну с ромеями, начатую тобой, и тем самым прославить имя твое в веках.

Живой огонек на минуту вспыхнул в глазах Сулеймана. Он поманил пальцем Раджа и, когда тот наклонился, прошептал:

— Ты думаешь, этот святоша Омар будет лучше моего братца Йазида? Я не уверен, но все же последую твоему совету. Наверное, ты прав, сейчас для халифата скряга предпочтительнее транжиры. Зови же всех, я объявлю свою волю.

3

Зима принесла осаждавшим одни разочарования. Их постоянно тревожили набеги во Фракию болгар, которые разоряли обозы арабов, пытавшиеся подвезти в стан продовольствие. Выпало большое количество снега, и вскоре он стал подтаивать. Но с переходом солнца от созвездия Стрельца к созвездию Козерога зимние холода резко усилились и все фракийские поля покрылись коркой льда. От этого началась бескормица для лошадей и верблюдов, они стали подыхать сотнями. Арабы, не привыкшие к таким холодам, болели и умирали от простуды. От скученности людей открылись эпидемические заболевания, косившие воинов халифата не хуже меча противника.

Наконец-то наступила долгожданная для арабов весна, и зимняя стужа, растворившись в летнем тепле, принесла осаждающим облегчение и надежду на скорую помощь. Дамаск, действительно обеспокоенный положением армии под Константинополем, срочно готовил подкрепление. В Александрии снарядили флот из четырехсот кораблей. От берегов Северной Африки, из Мавритании, вышло еще триста шестьдесят кораблей, груженных продовольствием и военными запасами. Оба флота, опасаясь «греческого огня», остановились не доходя до Константинополя, в гаванях Вифинии. На кораблях, снаряженных в Александрии, экипажи состояли в основном из египетских христиан. Они, посовещавшись между собой, решили тайно ночью покинуть корабли и присоединиться к защитникам христианской столицы.

Когда препозит священной спальни доложил Льву о перебежчиках с сарацинских кораблей, тот, несмотря на глубокую ночь, немедленно оделся и лично встретился с египетскими моряками. Моряки упали перед императором ниц и наперебой закричали:

— Божественный василевс, от дворца Иерии до города море покрыто судами сарацин. Но они боятся «греческого огня». Какая же нам польза сгорать на кораблях этих еретиков, уж лучше нам умереть за христианское дело.

Лев решил этой же ночью атаковать арабский флот. Он рассадил египтян на свои корабли с огненосными сифонами и направил их на неприятельский флот. Неожиданное нападение принесло полный успех операции. Большая часть кораблей была сожжена огнем, несколько десятков кораблей сели на мель. Другие корабли были захвачены в плен с богатой добычей. Хотя армия осталась без поддержки флота, Масальма из-за своего спесивого упрямства не захотел снимать осады, все еще рассчитывая на успех. Он знал, что к нему на выручку спешит со своей армией полководец Мордасах. Но хорошо поставленная разведка византийцев доложила Льву о продвижении Мордасаха по Малой Азии, и василевс скрытным образом выслал им навстречу элитные части императорской гвардии. Им он приказал не вступать в открытое сражение, а наносить удары из засады. Отряды скрылись поблизости от Никеи и Никомидии. И когда Мордасах шел через эти области, то своими постоянными вылазками они до того задержали продвижение арабов, что те так и не смогли соединиться с осаждавшими. Теперь, не дождавшись подкрепления, Масальма уже не помышлял об осаде, а только о безопасном отходе из-под стен Константинополя.

Ровно через год после начала осады, 15 августа 718 года от Рождества Христова, армия Масальмы, потеряв почти сто пятьдесят тысяч человек и весь флот, сняла осаду. Отступление арабов превратилось в настоящее бегство. Жалкие остатки одной из лучших армий мира в спешном порядке были посажены на корабли. В одной из гаваней Мраморного моря Масальма высадил свои отряды с кораблей и вернулся в Дамаск сухим путем. На выходе из Дарданелл арабский флот угодил в страшную бурю, так что к берегам Сирии добралось только пять кораблей.

ГЛАВА 3

1

Недавно воцарившийся на троне халиф Омар слыл среди сарацин человеком благочестивым и религиозным. Пожалуй, к делам веры он проявлял больший интерес, чем к государственным. В этом Иоанн сегодня вполне убедился, когда явился к халифу с докладом о сборе налогов с христиан. Халиф как-то рассеянно выслушал доклад, а потом неожиданно задал вопрос, совсем не касавшийся финансовых дел.

— Скажи мне, Иоанн, кого ты считаешь виновником добра и зла в мире?

Иоанн вначале растерялся от такого вопроса, но когда смущение его немного прошло, просто ответил:

— Мы говорим, что только Бог и никто другой есть виновник всяких благ, но не зла.

— Но кто же, по-твоему, виновник зла? — в нетерпении перебил его халиф.

— Разумеется, тот, кто по своей воле творит зло: диавол и мы, люди.

— Почему же Бог допускает, чтобы они творили это зло? — хитро сощурив глаза, спросил Омар.

— Потому что демоны и люди обладают свободной волей, которой их наделил Творец.

— Значит, человек свободен и что хочет может делать и делает?

— Нет, — ответил Иоанн, — абсолютной свободой обладает только Бог, человек свободен лишь для двух вещей. Для злодеяния и для благодеяния, что есть добро и зло. Поэтому, делая зло, я несу наказание от закона Божия, а творя благо, не страшусь закона, но и почтен и помилован Богом. Подобно и диавола Бог сотворил свободным еще прежде людей, и он согрешил, и Бог изверг его из ангельского чина.

— Но то, что ты называешь добром и злом, — что это? — не унимался Омар. — Не кажется ли тебе, что без воли Всевышнего ничего не может происходить в этом мире?

— Хорошо, мой господин, давай рассудим. Например, добро есть прославление Бога, молитва, милостыня и подобное им, а зло — блуд, воровство и подобное; если же, как ты говоришь, добро и зло от Бога, то Бог у тебя окажется неправедным, разве не так? Ведь если Бог повелел, как ты считаешь, блуднику блудить, вору красть, убийце убивать, то все они достойны чести, ибо сотворили волю Божию. Тогда окажется, что законодатели лжецы, а книги законов подложны, потому что предписывают сечь блудника и вора, сотворивших волю Божию, и казнить убийцу, которого следовало бы чтить, потому что он сотворил волю Божию.

— Здесь я с тобой соглашусь, — сказал халиф, — я и сам считаю, что зло не от Бога. Но хочу спросить тебя: тот, кто совершил волю Божию, добро сделал или зло?

— Конечно, добро, — уверенно ответил Иоанн.

— Тогда ответь мне: Христос волею пострадал или не волею?

— Да, Христос пострадал волею, — ответил Иоанн, догадываясь, что все предыдущие вопросы халифа по поводу свободы воли были задаваемы исключительно ради этого вопроса.

— Тогда вы, христиане, должны быть благодарны иудеям за то, что именно они исполнили волю Божию, — торжественно заключил разговор халиф и знаком руки показал, что аудиенция закончена.

Иоанну ничего не оставалось делать, как только, поклонившись, удалиться, так и не успев возразить на этот выпад сарацинского владыки. Теперь же, придя домой, он ощутил в душе чувство неудовлетворенности от неоконченного разговора с халифом. Посидев в раздумье, Иоанн решил написать полемическое сочинение на тему сегодняшней беседы. Он пододвинул к себе чернильный прибор, взял лист пергамента и, обмакнув перо в чернильницу, крупными буквами вывел название: «Разговор христианина с сарацином». Подумав еще немного, он быстро и уверенно начал писать: «На вопрос сарацина: "Кого ты считаешь виновником добра и зла?" — христианин отвечает...»

Вечер уже давно перешел в глубокую ночь, слуги внесли в библиотеку дополнительные светильники, а Иоанн все продолжал писать. Работа по написанию сочинений ему всегда доставляла радостное блаженство, сравнимое, пожалуй, только с молитвой. Во время своих писательских трудов он совсем не замечал времени. Солнечный луч света, проникнув через окно библиотеки, заиграл на ровных, аккуратных строках пергамента. Иоанн, отложив перо, блаженно потянулся до хруста в костях. Затем, счастливо улыбнувшись, встал из-за стола и, подойдя к иконам, начал молиться.

2

Хотя до императора Льва доходили слухи о том, что Омар пытается всю жизнь своего государства перестроить в строгом соответствии с Кораном, но все же его письмо о вопросах веры оказалось полной неожиданностью. Халиф писал Льву: «Во имя Бога, Омар, властитель верующих, — Леону, императору греческому. Много раз я желал узнать ваше мнение об учении вашей веры и часто старался сведать, что вы о том думаете, но никак не мог понять этого. Теперь объясни мне подлинно...» Лев два раза перечитал письмо Омара и задумался: «Что все это может значить? И как религиозное рвение халифа может повлиять на дальнейшие отношения с сарацинами?» Он собрал по этому поводу небольшой совет, куда пригласил патриарха Германа, его синкелла[70] Анастасия, епископа города Наколии Фригийской Константина, с которым сдружился еще будучи стратегом Анатолийской фемы, асикрита[71] патриция Феодора Дуксия, квестора священного двора[72] патриция Игнатия Фукса, магистра оффиций патриция Сергия Харта. После тщательного изучения письма Лев предложил членам синклита высказать свое мнение. Патриарх Герман слегка кивнул головой в сторону своего синкелла Анастасия.

— Благочестивейший и светлейший государь наш Лев, — начал свою речь Анастасий, — если твоему величеству угодно выслушать мое мнение, то оно сводится к следующему. Омар, не понимая всей глубины и истины христианского учения нашего, искажает эту истину по своему суетному разумению. Но задает он эти вопросы не для ответов, а для смущения твоей души, дабы ты, государь, прочитав это письмо, обратился в его сарацинскую веру. Напрасно же сей еретик надеется поколебать твое высокомудрие. Господь наш Иисус Христос заповедовал нам, говоря: «Не мечите бисера вашего перед свиньями...» И если внимать прилежно сей Божественной заповеди, то на письмо Омара ответ не следует давать совсем.

После синкелла заговорил квестор священного двора Игнатий:

— Великий наш государь! Слова Анастасия, несомненно, справедливы, но только если бы с подобным письмом обратилось частное лицо. Поскольку же послание принадлежит сарацинскому государю, то умолчание на него может обратиться против нашей веры. Ибо сарацины скажут: христиане убоялись задаваемых им вопросов, потому как не имели на них надлежащих ответов. Вот почему, государь, необходимо дать ответ Омару подробно и обстоятельно по каждому задаваемому им вопросу.

После выступления Игнатия слово вновь взял покрасневший от досады Анастасий:

— Я бы с радостью согласился с достойнейшим патрицием Игнатием, если бы на все вопросы Омара мы без труда могли бы дать достойный ответ.

Все собрание с удивлением воззрилось на синкелла, ожидая от него объяснения столь странного заявления. Патриарх неодобрительно нахмурился, но промолчал.

— На все задаваемые вопросы о пророчествах, о книгах Священного Писания и даже о троичности Лиц в Боге и прочих вопросах халифа, — продолжал Анастасий, — христианская философия ответит без труда. Но есть в письме из Дамаска один вопрос, на который ответить очень сложно.

При этих словах синкелл взял письмо халифа и прочитал: «Почему вы, — пишет Омар, — почитаете кости апостолов и пророков, знамение креста, бывшее, по законам, орудием приговора, также иконы, которым вы поклоняетесь? Где в Писании есть о том свидетельство, или где говорится об этом хотя бы в вашем Евангелии? Зато нетрудно найти в Писании противное этому вашему обычаю, свойственному разве что одним невежественным идолопоклонникам. И ты знаешь о том хорошо, что Бог же через пророка своего Моисея строго запрещает делать какие-либо изображения и поклоняться им. Но и пророк наш Мухаммед говорит, что «кумиры гнусны и суть дело сатаны».

Прочитав эту выдержку из письма, синкелл торжествующе посмотрел на собрание.

— Ответить на этот вопрос сарацина невозможно, — сказал он, — потому как действительно нет указаний о том в Священном Писании.

Патриарх Герман до этого момента сидел понурив голову и молча перебирал четки. Но когда его синкелл закончил свою речь, он как-то особо внимательно, с интересом посмотрел на своего помощника, затем, оглядев озадаченно молчавшее собрание, встал.

— Августейший василевс и вы, высокое собрание! Для почитания святых икон у нас достаточно оснований в Предании церковном. Вспомним хотя бы изображение Спасителя, устроенное кровоточивой женой, нерукотворный образ Христа, подаренный Им царю Эдесскому, изображение Богоматери, писанное евангелистом Лукой.

После того как патриарх сел, Лев перевел свой взгляд на епископа Наколийского Константина. Тот понял, что василевс хочет слышать его мнение. Он опустил голову, и глаза его воровато забегали. Константин соображал, как бы не раздражить патриарха и в то же время поддержать своего друга Анастасия. Наконец, решившись все-таки поддержать Анастасия, он выступил вперед и почтительно поклонился императору, а затем, не менее почтительно, патриарху.

— Блаженнейший Герман со свойственной ему мудростью напомнил нам о Предании церковном, которое мы свято храним в сердцах наших. Но я хочу напомнить высокому собранию, что Омар ждет от нас указаний на почитание икон в Священном Писании. Преданий же человеческих царь сарацинский не примет.

При этих словах Константина Лев едва заметно одобрительно кивнул головой, что не укрылось от взора Наколийского епископа. Следующим выступил магистр оффиций Сергий. Он предложил в ответном письме дипломатично замолчать вопрос о почитании икон, раз на него нет ясного и недвусмысленного ответа.

— Халиф Омар, — говорил Сергий, — издал указ, что все, кто примет сарацинскую веру, освобождаются от уплаты налога в государственную казну. И теперь христиане толпами переходят в сарацинское заблуждение. Кроме налога немало способствует этому переходу христиан к сарацинам распространяемое убеждение, будто бы христиане являются идолопоклонниками.

Патриарх Герман, задетый тем, что его первосвятительское мнение осталось в небрежении, постарался оставить за собой последнее слово:

— Если Омар не приемлет нашего церковного Предания, то должен принять к своему разумению чудеса, которые совершаются от святых икон и по сей день. Так, например, древняя икона Пренепорочной Богоматери, находящаяся в Сизополе Писидийском, источает миро из руки изображенной.

Но патриарха уже слушали как-то рассеянно. Лев распорядился подготовить подробный ответ Омару, упустив вопрос о поклонении иконам, и ушел из синклита с неприятным осадком на душе. «В самом деле, — размышлял он, — какие же мы христиане, если поклонение Творцу заменяем поклонением рукотворенным предметам? Не новые ли это идолы? Не гневим ли мы Бога этим поклонением?» Еще несколько дней Лев с досадой вспоминал о каверзном вопросе Омара. Ему казалось, что теперь он дал повод насмехаться над ним и всей христианской верой надменному сарацинскому правителю. Затем государственные дела и заботы об устройстве и реформировании армии целиком поглотили Льва, вытеснив все неприятные воспоминания.

Ответ Омару II был написан, но отослать его так и не пришлось, потому как вскоре было получено известие о смерти этого халифа, правившего всего два с половиной года. Престол в Дамаске занял третий сын покойного Абд-аль-Малика — Йазид II, о котором ходили слухи, что в своем пристрастии к выпивке и женщинам он превзошел своего покойного брата Сулеймана.

ГЛАВА 4

1

Опять, как и шесть лет назад, в доме раввина города Дамаска Анании бен Аса проходило тайное собрание каббалистов. Но на этот раз вместе с тремя иудейскими мудрецами заседал на полных правах посвященный во вторую степень познания Бен Шеред. Речь перед собратьями держал равви Соломон. Его поучительные слова были обращены в основном к самому молодому каббалисту Шереду.

— Вся сущность бытия заключается в тридцати двух его свойствах. Десять сиферот и двадцать две буквы алфавита, которыми выражается Писание. Первый сиферот Кетер — это Дух Бога Живого. До Бога, Который превыше всего, можешь ли ты назвать кого-нибудь еще?

— Никого, мой учитель, — ответил с благоговением Шеред, понимая, что вопрос направлен именно ему.

— Правильно ты говоришь, — одобрительно кивнул головой Соломон. — До единицы можно ли назвать какое-либо число? Потому Бог там, где единица. Все остальное вытекает из Него, как пламя из горящего угля. Ранее первой сиферот нет ничего, а в трех следующих — обитель Бога. Имена сих сиферот, в которых Он основал обитель Свою, суть: разумение, мудрость и могущество. Имя его Эн-Софа, он неизменен и непостижим умом человеческим, он сиферот и он совокупность всех сиферот.

С неподдельным интересом слушали своего товарища и Анания, и Мицраим. Беседа о высоких материях затянулась до самого вечера. Уже за вечерней трапезой Соломон вдруг неожиданно задал вопрос:

— А позволь мне узнать, достопочтенный равви Мицраим, кто этот твой доверенный человек при дворе халифа, о котором ты упоминал в прошлый раз?

— Это один очень сметливый молодой человек по имени Васир. Он родом из исаврийского города Германикополя. В одном из набегов на ромеев агаряне взяли его в плен, и здесь он сменил свою христианскую веру на агарянскую, чем избавился от рабства и даже получил почет у последователей Мухаммеда. Он доверенный человек придворного поэта Муаза ибн Бекара.

— А как же ты, достойный равви Мицраим, стал другом этого человека?

При этом вопросе Соломона Мицраим расплылся в довольной улыбке.

— Я его и выкупил из плена у агарян. В благодарность за это он восхотел принять нашу веру. Тогда я ему предложил принять лишь для видимости веру агарян, чтобы войти к ним в доверие, а в сердце иметь нашу иудейскую веру. Ведь согласитесь, что если к агарянам придет человек от христиан, ему доверяют больше, чем если бы веру Мухаммеда принял кто-нибудь из нашего народа.

— Это верно, — подтвердил Анания, — но скажи, равви Мицраим, как же удалось этого Васира обрезать дважды? Я думаю, что сам премудрый царь Соломон не смог бы решить эту задачу.

— Ну, я не царь Соломон, — засмеялся довольный этим сравнением Мицраим, — поэтому и не стал решать эту неразрешимую задачу, а доверил обрезание агарянам. Васиру сказал, что я во время его обрезания у сарацин буду читать свою молитву, и Бог примет обрезание потомков Измаила, который, как известно, тоже сын праотца нашего Авраама. Потому обрезание его будет как бы от Авраама.

— Очень мудро ты поступил, равви Мицраим, — похвалил Соломон. — Так говоришь, что этот Васир родом из Германикополя? Это просто удивительное совпадение. Ведь император Лев тоже родом из Германикополя. Это очень хорошо, — как-то задумчиво проговорил Соломон, — сейчас мы с вами обсудим одно хитрое дело.

2

Халиф Йазид сидел за пиршественным столом вместе со своими любимцами придворным поэтом Муазом ибн Бекаром и исаврийцем Васиром. Йазид, потягивая из серебряного кубка сладкое палестинское вино, равнодушным взглядом мутных от опьянения глаз наблюдал за египетскими танцовщицами, скользящими по розовому мрамору дворцовой залы в незамысловатом восточном танце. Муаз в это время читал своему господину стихи.

— Послушай, Муаз, ты эти стихи мне читал в прошлый раз. Нет ли у тебя новых?

— Может быть, мой господин хочет послушать о коварной неверности жены?

— Чьей — моей? — шутливо насупил брови Йазид. — Знаю я вас, поэтов, как вы можете чужих жен соблазнять. Смотри, — смеясь погрозил он Муазу, — а то я поступлю с тобой, как мой брат Валид поступил со своим поэтом Ваддахом.

— А как высокочтимый халиф Валид поступил со своим поэтом? — заинтересовался Васир.

— Наш Васир еще не знает этой знаменитой истории, — опять стал смеяться халиф, тыча пальцем в сторону Васира, — расскажи ему, Муаз, чтобы он знал, как опасно заводить шашни с нашими женами.

— Так слушай же, Васир, эту назидательную историю, в которой смех и ужас породнились, как единоутробные братья, — важно начал Муаз. — Достойнейший халиф аль-Валид заподозрил свою любимую жену Умм аль-Бенин в том, что она дозволяет поэту Ваддаху посещать ее тайно в покоях. И надо сказать, что подозрения халифа были оправданны. Однажды аль-Валиду доложили, что Ваддах прошел к его жене, и он тут же сам неожиданно вошел в ее покои. Ваддах едва успел юркнуть в деревянный ларь, не раз уже послуживший для этой цели.

Войдя к жене, халиф, как бы невзначай, сел на тот самый ларь, а затем ловко повернул разговор к тому, что жена его пристрастна к своему покою и ко всей расставленной здесь утвари. Продолжая разговор в том же духе, повелитель наконец обратился к супруге с просьбой подарить ему один из стоящих в комнате ларей. Жена должна была, конечно, изъявить согласие: она не посмела серьезно перечить даже тогда, когда Валид выбрал именно тот, на котором он сидел. — При этих словах сам рассказчик и Йазид залились неудержимым смехом. Захохотал вместе с ними и Васир. — Слушай же дальше, Васир, самое интересное впереди, — смеясь, говорил ему Муаз. — Так вот. Выбрав этот ларь, халиф кивнул своим рабам, чтобы они снесли его к нему в комнату, находящуюся в нижнем этаже. Тут же была выкопана яма несколько ниже уровня подпочвенной воды. Туда по приказанию Валида спущен был ларь, а халиф промолвил: «Кое-что и я слышал. Если это правда, да будет тебе это саваном, и мы зароем навеки тебя вместе с воспоминанием о тебе; если же неправда, не беда, закопаем это ничего не стоящее дерево». Углубление живо забросали, и на этом квадрате, покрытом ковром, халиф преспокойно уселся пировать, — смеясь, закончил свой рассказ Муаз.

— И что же халиф сделал со своей женой? — спросил с интересом Васир.

— Ничего, — ответил Йазид. — С тех пор и по сие время нет никаких известий о Ваддахе. Умм аль-Бенин до самой кончины моего брата не узнала, что случилось. Сама же она спросить не посмела.

— Я думаю, — весело сказал Васир, — что вы меня просто разыграли и вся эта история не что иное, как красивая арабская сказка.

— Это легко проверить, Васир. — С этими словами Йазид хлопнул в ладоши и приказал подошедшим слугам, чтобы они убрали ковер, на котором только что сидели и пировали друзья.

Ковер быстро убрали, и под ним вместо мраморного пола обнаружился квадрат утоптанной земли.

— Ну что, Васир, ты все еще сомневаешься? Тогда мы для убедительности откопаем ларь и проверим. Но если все это окажется правдой, то мы тебя положим вместе с Ваддахом.

— Нет, нет, я верю, светлейший халиф, что все это истинная правда, — замахал в страхе руками Васир, и крупные капли холодного пота выступили на его челе.

Йазид и Муаз весело захохотали, видя неподдельный испуг Васира.

— Ладно, мой верный Васир, я тебя прощаю, — сказал Йазид, покровительственно похлопывая исаврийца по плечу. — Но ты должен подумать, как мне пополнить мою казну, которая за последнее время изрядно истощилась.

— Об этом-то я и хотел с тобой поговорить, почтенный халиф. В деньгах больше всего разбираются иудеи, а я могу привести к тебе главного раввина Палестины Сарантинихия, который сам бы желал с тобой поговорить об одном важном деле.

— Как ты считаешь, мой верный слуга, стоит оказать честь этому иудею? — обратился халиф к Муазу.

— О, мой господин! Тебе ли не знать, что эти потомки Иакова, который даже своему голодному брату Исаву продал чашку похлебки, никогда ничего не делают бескорыстно. Но это умный народ, а умного человека послушать не вредно даже повелителю правоверных.

3

Халиф послушался совета своего друга, и вскоре состоялась его встреча с Мицраимом бар Саламом. Тивериадский раввин без труда смог убедить Йазида начать борьбу с идолопоклонством. Для человека, далекого от религиозных проблем, каким был халиф, главным аргументом против икон явилось не столько то, что изображения запрещает Коран, сколько то, что это принесет денежные вливания в его казну. Но и здесь иудейская диаспора не осталась в накладе, так как равви Мицраим сумел выговорить льготные условия купеческим корпорациям Палестины для торговли. Узнав об указе Йазида против икон, Иоанн Мансур поспешил явиться во дворец к халифу.

— Достойнейший и благороднейший халиф, выслушай верного слугу твоего, — взволнованно говорил Иоанн халифу. — Мой род Мансуров честно и праведно служит дому Омейядов вот уже многие десятки лет. И христиане всегда исправно платят налоги в твою казну. Так почему ты восстал на веру преданных рабов твоих и притесняешь тех, чьим тяжким трудом создаются многие блага твоего государства? Какую вину усмотрел ты в нас, что в единый час возводишь гонения на тех, кто молитвами своими созидает крепость дома твоего?

— Я желаю только благ всем подданным моим. А если я вижу, что их губят происки шайтана, то должен порадеть о спасении подвластных мне народов. Христиане, сами погрязнув в идолопоклонстве нечестивом, смущают этим души правоверных. Вот почему я распорядился очистить мою землю от идолов.

— То, что ты называешь идолами, для нас, христиан, суть образы нетварного мира Божия и с идолами ничего общего не имеют, так же как и для вас почитание черного камня в Мекке не является идолопоклонством, — в отчаянии воскликнул Иоанн, понимая, что ему очень трудно будет объяснить халифу богословское оправдание почитания икон.

— Я признаю, что, может быть, для вас, христиан, это и не идолы, — смягчился халиф, — но для нас, правоверных, любое изображение — идолы. Потому нас это очень смущает, и чтобы не возникло недовольства среди моего народа, я издал этот закон.

— Но ведь правоверные не ходят в храм, поэтому им не приходится терпеть от нашей веры какого-либо смущения их чувств.

— Хорошо, Иоанн ибн Сержунт, иди и успокой твоих соплеменников. Я уберу изображения только с площадей и улиц городов, а в храмах ваших икон не трону. И больше мне не говори об этом ничего, я не могу отменять своих законов, только что мной подписанных, но я могу их смягчать или ужесточать, и это мое право, данное мне Всевышним.

Иоанн понял, что большего он добиться не сможет. Но и это было уже много. Он поблагодарил халифа и пошел к Дамасскому архиепископу успокоить его и рассказать о смягчении указа халифа.

ГЛАВА 5

1

Через неделю новость о том, что Йазид своим указом повелел уничтожать всякие человеческие изображения на улицах, площадях и зданиях, дошла до Константинополя. Но это не вызвало в халифате сочувствия к притесняемым христианам ни у императора, ни в его окружении. Наоборот, даже было проявлено некоторое одобрение. Мало-помалу из приближенных к василевсу сановников образовался кружок лиц, настроенных против почитания икон, которое воспринималось ими как идолопоклонство. Они считали себя борцами за чистоту Православия и старались всякий раз высказать при Льве свое отрицательное отношение к «народным суевериям», как они называли иконопочитание. В этот кружок входили не только светские сановники, но и видные иерархи Церкви. В первую очередь синкелл патриарха Анастасий, митрополит Ефесский Феодосий, сын низложенного императора Тиверия, епископ Наколийский Константин и епископ Клавдиопольский Фома. Противники иконопочитания не могли не заметить сочувствия императора их взглядам и, вдохновляясь этим, всячески старались подвигнуть Льва к решительным действиям. Но хотя василевс уже чувствовал себя уверенно на престоле, однако вступить в прямую борьбу с вековыми традициями Церкви он не решался. И все же Льву очень хотелось проявить себя ревнителем православной веры и предпринять какие-либо шаги в сторону интересов Церкви. Поэтому вскоре после указа Йазида против икон он издал эдикт о принудительном крещении приверженцев ереси монтанистов и иудеев.

2

В середине лета шестого индикта царствования Льва[73] солнце, приблизившись к созвездию Рака, своими щедрыми лучами раскалило мощенные камнем улицы столицы так, что знойная духота, царившая в городе, притупляла всяческие человеческие желания. Все семейство василевса выехало в свою летнюю резиденцию, а вслед за императорской семьей из города на свои летние виллы устремилась и вся дворцовая аристократия. Летний дворец Льва находился недалеко от столицы, в провинции Фригия. Здесь василевс, отдыхая от государственных забот, предавался соколиной охоте и подвижным играм с семьей. Своего маленького сына Константина, которого он еще три года назад венчал на царство, Лев самолично обучал фехтованию на деревянных мечах, вспоминая свои детские годы, когда отец так же обучал маленького Конона обращению с оружием. Иногда Лев с сыном совершал конные прогулки в окрестностях дворца. Несмотря на свой младенческий возраст, сын довольно охотно предавался военным забавам и питал особую страсть к лошадям. Этот маленький карапуз готов был ночевать и дневать в конюшне и вечно был перепачкан конским навозом.

Сюда же, в летнюю резиденцию, Льву было доставлено письменное донесение от префекта города. Префект, в частности, писал: «...иудеи, против воли крещенные, очищались от крещения, как от осквернения, а святое причащение принимали предварительно поев, совершая таким образом святотатство над нашей верой. Монтанисты же, пользуясь гаданиями, назначили себе известный день и, собравшись в своем нечестивом храме, сами себя сожгли». Далее префект высказывал предположение, что как для монтанистов, так и доя иудеев главным препятствием к принятию христианства является иконопочитание, которое ими воспринимается как грубое идолопоклонство. Прочитав письмо, раздосадованный Лев повелел своему нотарию отписать ответ префекту о приостановлении действия индикта о принудительном крещении и, приказав оседлать своего коня, отправился на прогулку. Он любил вот такие одинокие конные поездки в живописных окрестностях своего дворца. Наедине с собой ему хорошо думалось и мечталось о будущих государственных преобразованиях. Знакомый с трудом сельских жителей не понаслышке, он, проезжая мимо обработанных полей, подумал: «Надо бы составить земельный закон, чтобы согласно ему решались все имущественные споры среди крестьян. Если такой закон будет защищать мелкого собственника, то это будет только на пользу государству, ведь именно из этих крестьян и состоит моя армия». Лев остановился около ручья, чтобы напоить свою лошадь. Невдалеке под деревом он увидел двух путников. Присмотревшись к ним, василевс невольно вздрогнул. Ему показалось, что-то подобное уже было в его жизни. Он подъехал поближе и сразу узнал двух иудеев, с которыми встречался в далекой юности на исаврийской земле. Сомнений быть не могло, это они. Немного постаревшие, но ни в чем другом не изменившиеся. Иудеи, завидев императора, распростерлись перед ним ниц.

— Встаньте, — повелительно приказал Лев.

Иудеи поднялись, и в глубине их темных, с лукавой усмешкой глаз Лев все же сумел разглядеть выжидательную тревогу. Они стояли молча, не решаясь, из почтения к царственному сану Льва, первыми начать разговор.

— Похоже на то, что вы искали встречи со мной. Ну что же, теперь я вижу, что в прошлый раз вы произносили не пустые слова, и поэтому я готов сегодня вас выслушать. — Сказав это, Лев с досадой почувствовал некоторую неловкость оттого, что снизошел к разговору с этими бродягами.

— Тому, кто предвидит будущее, не пристало произносить пустые слова, — потупив взор, промолвил Соломон.

Льву вдруг показалось, что эти иудеи знают все его сокровенные мысли. «Надо бы побыстрее от них отвязаться», — с раздражением подумал он.

— Какой милости вы хотите от меня? Я помню свои обещания.

— Только истинный повелитель может помнить свои обещания и выполнять их, — льстиво произнес Соломон.

Но эта лесть не понравилась Льву, так как она обязывала его быть более благосклонным к этим иудеям.

— Так чего же вы хотите? — еще раз, не скрывая досады, повторил свой вопрос Лев.

Иудеи, словно не замечая настроения Льва, продолжали:

— Мы хотим благополучия твоему государству и твоему правлению.

— В чем же вы видите это благополучие? — уже с некоторым любопытством спросил Лев.

— В том, чтобы в стране твоей восстановилась чистота веры и истинное благочестие, которое сейчас страдает от идолопоклонства, наводнившего землю без всякой меры. Устрани, Лев, иконы из храмов твоих, и гнев Божий обратится на милость к тебе и державе твоей. Вот наше пожелание, а больше мы ничего не просим у тебя.

Лев вздрогнул при этих словах иудея. Он словно угадал то сокровенное, над чем сам раздумывал последнее время. Удивительным было и то, что иудеи, которых он всегда считал корыстными людьми, ничего не попросили для себя лично. Их просьба совпадала с его желанием, и что было бы легче, кроме как обещать этим евреям выполнить то, что они просят! Но сердце императора пронзила стрела честолюбия и уязвленной гордыни. Выходило, что они как бы похитили его собственные мысли и деяния. То, что он сам собирался предпринять, уже будет не его делом, а делом этих иудеев. Да как смеют эти жалкие людишки распоряжаться его царской волей? Все буквально кипело в душе василевса от гнева.

— И вы, ничтожные черви, смеете указывать самодержавному василевсу, что мне делать в моем государстве!

Гнев императора хотя и произвел на иудеев удручающее впечатление, но они старались не подавать виду.

— Мы свое обещание выполнили, василевс, в твоей же власти отказаться от своего, — но чем тогда будет твоя клятва в святом храме? Эту клятву ты давал не нам, а Христу, в Которого ты веришь.

— Вы хитростью взяли у меня ту клятву, воспользовавшись моей неопытностью, свойственной юношескому возрасту. А в Писании сказано: «Тому, кто соблазнит одного из малых сих, лучше надеть камень на шею и бросить в воду», — раздраженно сказал Лев. — Было бы справедливым поступить с вами так же: повесить камень на шею и пустить на дно морское. — И, видя растерянность иудеев, Лев засмеялся, довольный своим удачным сравнением.

Иудейские мудрецы сокрушенно вздохнули и опять смиренно потупили взгляды.

— Ты волен поступать с нами, как захочешь, — произнес Соломон, взглянув исподлобья на императора.

Лев насупился:

— Просите чего-нибудь для себя, и вы все получите. А к вашей неразумной просьбе я не преклоню слуха.

— Не гневайся, василевс, напрасно на недостойных твоего взгляда людей. Мы всего лишь рабы Всевышнего и поэтому верим, что не все камни идут ко дну, некоторые, наоборот, со дна морского поднимаются, если будет на то Его воля.

— Как тонут камни, я видел, но вот как они поднимаются, мне видеть не приходилось.

При этих словах император решительно развернул своего коня и поскакал во дворец. На сердце его остался тяжелый осадок от встречи с иудеями. Его одолевали тревожные думы: «Может, зря я с иудеями так поступил? Кто его знает, а вдруг действительно я царствую благодаря их волхованиям?» Но как бы ни колебался Лев, а гордость не позволила ему повернуть коня и, догнав иудеев, изменить свое решение. И от этого настроение его еще больше портилось.

3

К восьмому году правления Льва партия иконоборцев настолько окрепла, что стала проявлять себя открыто.

Епископ Наколийский Константин прибыл в Константинополь для встречи со своим другом синкеллом Анастасием. Но не успел он выйти из покоев синкелла, как к нему подошел патриарший архидиакон и передал просьбу патриарха зайти в его покои для беседы. И вот теперь два иерарха сидели друг против друга и молчали. Епископ Константин молчал из уважения к высокому сану патриарха, а патриарх молчал, обдумывая, с чего начать неприятный разговор. Наконец, тяжко вздохнув и поглядев на Константина с отеческим участием, Герман начал разговор:

— Боголюбезный брат мой Константин, до слуха нашего дошло, что ты в своей епархии учишь не почитать святых икон. Это известие нанесло рану моему сердцу. Не мне говорить тебе, боголюбезный брат мой, что слово епископа значит для паствы Христовой. Оно, как обоюдоострый меч, может разделить стадо церковное, внеся смуты и раздоры в среду христиан. Потому прошу тебя объяснить мне твое неприятие святых икон и почему ты учишь этому свою паству.

— Святой отец мой блаженный Герман, я глубоко скорблю о тех злонамеренных слухах, которые внесли смятение в твое боголюбезное сердце. «Не всякому слуху верь», — говорит нам Писание. Я же учу мою паству лишь тому, чему учит нас Откровение Божие, которое поучает нас не творить себе всякого подобия и не поклоняться тому, что на небе вверху и что на земле. Вот чему я учу и вот в чем меня обвиняют мои недоброжелатели.

Патриарх Герман выслушал объяснение Константина, нахмурил брови и наставительно сказал:

— Не должно поклоняться лишь рукотворному, то есть тому, что сделано людьми; что же касается святых мучеников Христовых, то мы их почитаем за истинное украшение веры. Они достойны всякой чести, и потому мы просим их молитв за нас, грешных.

При этих словах Константин, не сдержавшись, воскликнул:

— Благодарю тебя, блаженный Герман, за то, что право утверждаешь помыслы мои, направленные лишь на поклонение одному Богу, отвергающему рукотворные идолы.

— Не спеши, Константин, делать выводы, — недовольно оборвал его восторги патриарх, — я еще не все сказал. Вера христианская действительно состоит в почитании и поклонении Единому Богу, как написано: «Господа Бога твоего бойся и Ему одному служи». И потому славословие наше через Ангелов и святых подвижников веры возносится к Нему единому. И Святая Троица прославляется во единице, едино господство и едино Божество. Единый Бог исповедуется нами как Творец всего видимого и невидимого, которое Бог привел в бытие из небытия. Мы веруем в Отца и Сына и Святого Духа, Святую Единосущную и Животворящую Троицу. Веруя в Нее и исповедуя Ее, мы крестимся, как заповедовал это Сам воплотившийся Бог Слово, Един из этой Святой и непостижимой Божественной Троицы. Господь наш Иисус Христос крестился во имя Отца и Сына и Святого Духа. Не твари поклоняемся мы. Да не будет!

«Как разошелся-то старец, — думал про себя не без ехидства Константин, — говорит одними давно известными истинами, а чтобы мне возразить, ничего придумать не может». Патриарх же между тем, как будто прочитав мысли епископа, продолжал свою речь:

— Все эти, боголюбезный Константин, известные истины я повторяю лишь для того, чтобы подчеркнуть ту мысль, что такое почитание, какое прилично Божественному Господу, мы не воздаем подобным нам рабам. Кланяясь императорам и начальникам, мы не являемся воздающими им такое же поклонение, как Богу. И уж если ты, боголюбезный Константин, хочешь видеть свидетельства Писания, то вспомни, как пророк Нафан поклонился до земли Давиду, который был царем и человеком; однако же за это он не был обвинен в том, что он почтил человека помимо истинного Бога. Так же и иконы, изображаемые воском и красками, мы принимаем не как Бога, Которого не могут вполне уразуметь и постичь даже высшие чины святых Ангелов. Тем более не можем мы изобразить Бога. Но так как Единородный Сын, по благоволению Отца и Святого Духа, соизволил сделаться человеком, во всем подобным нам, исключая грех, то мы и изображаем икону человеческого Его образа и человеческого вида Его по плоти, а не Божества Его, которое непостижимо и невидимо. Стараемся наглядно представить предметы веры и показать, что Он не фантастично и не призрачно соединился с нашим естеством, как ошибочно учили некоторые древние еретики, но что поистине сделался совершенным человеком. При таком понимании непорочной веры в Него, мы представляем на иконах образ святой плоти Его, и целуем его, и удостаиваем его всяких почестей и таким образом приходим к воспоминанию о Божественном, животворном и неизреченном вочеловечении Его.

— Но ведь согласись, блаженный Герман, что изображается на иконах не только Господь наш Иисус Христос, но и образы Девы Марии и других святых. Что это, как не сотворение кумиров?

— Мы почитаем Пресвятую Деву Марию как истинную Матерь Бога истинного, величаем Ее и считаем превыше всякого творения. Мы величаем также и ублажаем и святых мучеников Христовых, апостолов и пророков и прочих святых за их добрые дела, за проповедание истины, за страдания ради Самого Бога. Потому что они за свои подвиги приобрели всякое дерзновение пред Ним. Но при этом мы далеки от мысли, чтобы приписывать святым честь поклонения, приличествующую Божественной славе и могуществу, а лишь выражаем им нашу любовь. Ту истину, которую мы познали и в которой уверились через наш слух, мы передаем через живопись, чтобы еще тверже укрепить это в своей памяти. Мы верим, что Матерь Божия и святые могут своими молитвами ходатайствовать пред Богом о наших нуждах и бедах. Ведь сказано в Писании: «Память праведника пребудет благословенна». Теперь, боголюбезный Константин, что скажешь ты на мои к тебе увещания? Или тебе еще нужно свидетельство других епископов?

Константин решил не раздражать патриарха спором, да и почувствовал, при всем своем несогласии с Германом, что возразить ему пока нечем. Он тут же стал заверять патриарха, что осознал свои ошибки и впредь постарается их не повторять. Примирившись таким образом, иерархи расстались. Вскоре после ухода Константина патриарху доставили из Фригии письмо от Синадского митрополита Иоанна. В письме тот жаловался на епископа Наколийского за его высказывания против почитания святых икон. Патриарх, довольный тем, что уже успел уладить этот вопрос, сел писать митрополиту ответ: «Твое послание, боголюбезный, передал нам всеславный патриций Тарасий. В нем идет речь о боголюбезном епископе Наколийском. Итак, извещаю тебя, что еще прежде, чем я получил твое послание, как только прибыл сюда этот боголюбезный епископ, я вступил с ним в разговор... И вот что сказал он в оправдание себе и что я в кратком виде хочу донести до сведения твоей боголюбезности...» Герман подробно изложил разговор с Константином и в заключение письма, стараясь успокоить митрополита, писал: «Все это я представил поименованному боголюбезному епископу Наколийскому. Он принял мои слова и исповедал, как пред Богом, что впредь не будет ни говорить, ни делать ничего на соблазн людям или подавать им повод к возмущению. Итак, зная это, пусть твоя боголюбезность успокоит свой синод, и ты сам да не соблазнишься по этому поводу...» На следующий день патриарх снова вызвал к себе епископа Константина и вручил ему свое письмо для митрополита в надежде, что это поможет поскорее примирить их между собою.

4

Между тем Константин побывал еще раз у синкелла Анастасия, где встретил своих единомышленников, и, окончательно ободрившись духом, решил совсем не завозить патриаршего письма к своему митрополиту.

— Вы, братья, как хотите, — горячился епископ Клавдиопольский Фома, — а я в своей епархии больше не намерен терпеть языческого идолопоклонства. Буду сокрушать идолов, даже если мне придется пострадать за дело Христово.

Известие о том, что епископ Фома в своей епархии распорядился выносить из храмов и уничтожать иконы, вскоре дошло до патриарха, и он с огорчением писал Клавдиопольскому архиерею, что не хочет верить слухам о дерзких деяниях епископа и увещает его опомниться от своего заблуждения. Не успел патриарх написать длинное письмо епископу Фоме, как ему пришло известие от Синадского митрополита Иоанна, что Константин не оставил своих заблуждений и никакого письма от патриарха ему не передавал. Это привело Германа в великое негодование, и он тут же написал гневное письмо Константину: «Боголюбезный митрополит Синадский Иоанн написал нам, что ты, боголюбезный, не передал ему нашего послания. Этим мы немало были опечалены относительно тебя. Ты на втором плане поставил, как кажется, и страх Божий, а также любовь и честь, какую члены Христовы преимущественно должны иметь...»

Патриарх Герман с беспокойством наблюдал за возраставшим настроением иконоборцев и пытался вразумить своих собратьев словом, но из этого мало что выходило.

Вскоре ко двору императора епископом Константином был представлен возвратившийся из сарацинского плена Васир, который, как выяснилось, тоже был родом из Германикополя и являлся чуть ли не дальним родственником Льва. Высокий, стройный, всегда остроумный и находчивый Васир пришелся по душе императору, и тот, приблизив его к себе, вскоре произвел в сан патриция.

ГЛАВА 6

1

В июне месяце 726 года от Рождества Христова, в девятый год своего правления, Лев получил от наместника острова Крит известие о необычных природных явлениях на море. Архонт Крита Цимилий писал императору: «Такого устрашающего знамения Божия мы еще не видели никогда от нашего рождения. Началось все с того, что между островами Тирасом и Тирасием вскипело из глубины моря огненное дыхание, как из печи. И продолжалось это необычное явление несколько дней; возгорание мало-помалу сгущалось; появлялись камни от действия огня, и наконец вся масса дыма приняла вид огненный. От сгущения земнородного вещества каменистая накипь в виде огромных камней носилась около Малой Азии у Лесбоса, Абидоса до самой приморской Македонии, так что все море представляло вид сплошного ноздреватого камня. Среди этого пламени образовался остров новый и пристал к острову Гера, равно как прежде произошли острова Тира и Тиразия».

Этот природный катаклизм удручающе подействовал на Льва.

— Как ты мыслишь, — спросил он патриция Васира, — что предвещает это странное явление?

— Государь мой, тебе, как мудрому правителю, и без меня ясно, что это проявление гнева Божия за нечестие христиан, поклоняющихся вместо Бога рукотворным изображениям. Уж если камни не идут ко дну, а, наоборот, со дна морского поднимаются, то это происходит только по воле Божией. Если ты, государь, и вправду хочешь знать мое мнение, то надо очистить веру от языческого идолопоклонства, иначе гнев Божий обрушится и на нас.

При этих словах Васира Лев вздрогнул, вспомнив, что почти такими же словами о камнях говорил ученый иудей.

— Как я буду очищать веру, когда этот упрямый старик не желает видеть в иконах идолопоклонства? — с досадой в голосе сказал император.

— Придет время, и патриарх поймет твою правоту, государь. Сейчас можно действовать и без него. Халиф Йазид, тот не побоялся возмущения своих подданных христиан, а приказал убрать иконы с площадей и улиц. И если бы не хитросплетения этого зловредного Мансура, с которым халиф имеет неразумие советоваться по всем делам касательно христиан, то иконы убрали бы и из храмов. Неужели ты, Лев, автократор всех ромеев, не волен убрать иконы хотя бы с ворот своего дворца?

— Да, Васир, ты прав, пора действовать во имя веры Христовой. Иди и позови ко мне спафарокандидата[74] Иувина.

2

Самым популярным местом для прогулок горожан и интеллектуальных бесед ученых мужей была площадь перед главным храмом Константинополя — Святой Софией. Это пространство около собора при создании новой столицы империи задумывалось Константином Великим как центральная площадь города. Он назвал ее Августеон в честь своей матери Августы Елены. Константин окружил площадь колоннами, а в середине площади установил статую своей равноапостольной матери. От площади Августеон начиналась главная улица столицы Месса. Начало этой улицы указывала колонна, называвшаяся Миллиум. На этой колонне, как и на подобной ей в Риме, были начертаны расстояния до различных центров провинций империи. Находясь рядом с Августеоном, колонна Миллиум стояла на одной линии с Халкой — главным входом в Большой императорский дворец. Это роскошное архитектурное строение венчал золотой купол. Стены внутри были облицованы мрамором, а потолок украшала смальтовая мозаика с изображением императора Юстиниана Великого и его супруги Феодоры. Из Халки можно было попасть в любое строение императорского дворца. Массивные двери, ведущие в Халку, были из бронзы и именовались Халкопратийскими вратами. В народе же их просто называли Медными вратами. Над этими воротами была укреплена позолоченная статуя Иисуса Христа. Этот образ Христа прозвали Антифонит, что означает «Ответчик» или, в более правильном понимании, «Поручитель». Его воздвиг византийский купец-моряк в благодарность за чудесное избавление от большого долгового обязательства, К этому образу многие горожане приходили молиться о всяких своих житейских нуждах. Именно с этого образа, особо почитаемого в народе, и решил начать свою борьбу против иконопочитания император Лев Исаврянин.

3

В тот день, не предвещавший никаких событий, Августеон, как всегда, наполняли толпы праздно гуляющих горожан. Интеллектуалы толпились возле книжных лавок, находившихся недалеко от входа в собор Святой Софии. Здесь же, у входа в храм, сидели писцы, готовые принять любой заказ — на письмо ли, на составление ли договоров или на переписывание книг. Богатые патрицианки в сопровождении своих евнухов выбирали драгоценные камни и ювелирные украшения, продававшиеся в специальных рядах, называемых «агоре». Другие ходили между рядами большого продуктового рынка, на котором можно было приобрести разные заморские пряности и восточные сладости. Здесь же покупали особо любимый аристократией влашский сыр и другие деликатесы. Возле Медных врат стояли и молились на образ Христа Антифонита несколько женщин. Среди них стояла насельница монастыря во имя святой мученицы Анастасии монахиня Феодосия и знатная патриция Мария.

Никто на площади Августеон, в том числе и молящиеся женщины, не обратили внимания на стражников, принесших к Медным вратам высокую лестницу. Но когда лестницу установили так, что конец ее почти уперся в подножие статуи Христа, женщины заволновались. Особенно им показалось странным, что офицер, руководивший всем этим действием, держит в руках секиру. Обычно такие секиры носят только наемные варвары варяги, состоящие в почетной охране василевса. Зловеще поблескивающая секира вызвала смутное беспокойство в душе монахини Феодосии. И когда знатный воин с секирой подошел к лестнице, чтобы подняться по ней, Феодосия, подойдя к нему, с тревогой в голосе спросила:

— Что ты собираешься делать, доблестный воин, своей страшной секирой?

— Отойди, монахиня, — грубо сказал спафарокандидат Иувин, — я выполняю повеление самого божественного василевса.

Такой ответ еще более обеспокоил Феодосию, и она, осмелев, схватила за полу плаща уже начавшего подниматься Иувина:

— Я чувствую, ты замышляешь недоброе, спафарий, ты поднимаешься к Христу Антифониту, но зачем тебе тогда секира? К Нему не надо подниматься по лестнице, Он тебя услышит и отсюда.

Разгневанный спафарий повернулся к монахине и толкнул ее сапогом в грудь так, что она, выпустив из рук его плащ, упала на землю.

— Ты глупая женщина, я поднимаюсь туда, чтобы выполнить приказ моего повелителя, и никто мне не помешает это сделать. Божественный велел сокрушить идола, и я его сокрушу.

— Где ты там увидел идола? — гневно вскричала патриция Мария, помогая подняться упавшей Феодосии.

— Вот он, — указал секирой на образ Христа самодовольный Иувин, продолжая подниматься по лестнице.

Привлеченные криками, к Медным вратам стали подходить люди.

— Что, что здесь происходит? — любопытствовали подходившие.

— Вот этот воин, — поясняли женщины, — говорит, что ему василевс приказал сокрушить Христа Антифонита.

— Не мог наш василевс такое приказать, — с сомнением качали головой горожане, — это ему бес приказал.

— Добрый воин, — взмолилась Феодосия, вновь подбегая к лестнице, — заклинаю тебя Христом Богом нашим, не делай этого. Слышишь! Не делай.

Но Иувин, не обращая внимания на мольбы монахини Феодосии, забрался на самый верх и, размахнувшись секирой, ударил по голове статуи. Внизу раздались крики ужаса и плач женщин. Спафарокандидат нанес еще два сокрушительных удара, и голова, отделившись от статуи, свалилась к ногам толпы. Раздались отчаянные вопли, и женщины, не помня себя от горя, в безумном порыве негодования бросились к лестнице и опрокинули ее. Лестница вместе с Иувином с грохотом свалилась на булыжную мостовую. Женщины тут же яростно накинулись на лежащего спафария, нанося ему удары чем придется. Дворцовые стражники вначале растерялись от неожиданности, но, увидев, как бьют их начальника, обнажили мечи и бросились на женщин, нанося удары плашмя. Женщины бросились врассыпную, и стражники, подхватив окровавленного Иувина, быстро понесли его во дворец. После их ухода негодующая толпа и не думала расходиться. Наоборот, народу все прибавлялось. Раздавались возмущенные крики, требующие префекта города для разбирательства кощунственного преступления. Вскоре Медные врата раскрылись и из них действительно вышел сам префект, а за ним высыпала целая сотня гвардейцев префектуры с копьями наперевес. Они построились цепью и стали оттеснять толпу от ворот Халки. Вскоре из этих ворот появилась личная гвардия императора с обнаженными мечами. Многие из толпы, видя, какой оборот принимает дело, постарались незаметно улизнуть с площади. Префект, не обращая внимания на возмущенные выкрики толпы, выслушивал стражников, которые были свидетелями начала бунта. Они показали ему на монахиню Феодосию и патрицию Марию. Стража тут же, отделив женщин от народа, увела их в преторию, окружив плотным кольцом. Затем были взяты под стражу еще девять мужчин из толпы, которые возмущались больше всех. И толпа тут же стала быстро редеть. Так что не прошло и часа, как Августеон почти опустел.

Префект пошел доложить императору о принятых мерах по подавлению мятежа. Протоспафарий Иувин скончался не приходя в сознание. Узнав об этом, император был взбешен. Он приказал префекту тщательно провести расследование и жестоко наказать всех виновных. На следующий день он срочно собрал совещание из доверенных лиц. На совете присутствовали почти одни сторонники иконоборчества, поэтому обсуждать эту тему долго не стали и все согласились с императором, что надо начинать действовать, освобождая веру от народных заблуждений — идолопоклонства. Был тут же составлен эдикт императора против почитания икон, в котором, в частности, говорилось: «...Для нас несомненным является то, что ныне иконы занимают место идолов, поэтому и поклоняющиеся иконам суть идолослужители, ибо не должно воздавать поклонения тому, что создано руками, ни всякому изображению небесному или земному. Настало время призвать отцов Церкви на Вселенский Собор, и пусть скажут несогласные, кто нам внушил почитать и воздавать поклонение рукотворным предметам. Если они сумеют это сделать, я признаю, что это Божественный закон. Если же нет, то горе тем, кто противится воле Божией. А пока я вижу лишь грубое идолопоклонство, потому как, пренебрегая заповедью Божией, мы поклоняемся камням, стенам и доскам; мучеников называем богами. Но как царь иудейский Осия после 800 лет устранил из храма медного змия, так и я после 700 лет хочу очистить церкви от идолов...» Копию индикта против икон Лев поручил отправить папе Римскому.

Когда на следующий день горожане пришли на площадь Августеон, то над Халкопратийскими вратами вместо любимого образа Христа Антифонита висел простой четырехконечный крест без распятия. Под крестом была надпись: «Не терпя, чтобы Христос изображался в безгласном и бездыханном образе из землевидного материала, воспрещаемого в Писании, Лев с сыном юным Константином начертывает на вратах трисолнечный образ креста — похвалу верных».

Из уст в уста передавались всякие подробности вчерашнего дня, одна страшнее другой. Кто говорил, что перебито было много знатных людей и простого народа, а кто и наоборот, что убили многих царских телохранителей и что это была попытка свержения василевса. А в это время в претории томилось девять именитых граждан Константинополя[75]. Каждого из них подвергали истязанию, нанося ежедневно по пятисот ударов плетью. От них требовали признания в заговоре против василевса. Но поскольку никакого заговора не было, то префект так и не мог добиться каких-либо признаний. Все они как один утверждали, что возмущались кощунственными действиями против чтимого образа Христа. Монахиня Феодосия и патриция Мария также находились в тюрьме. Им назначили более снисходительное наказание и подвергали ежедневно бичеванию по сто ударов. Вина Феодосии и патриции Марии как зачинщиков беспорядков у Медных врат была доказана. На восьмой день Феодосию, как самую злостную зачинщицу бунта, повели с позором по городу. Ее вели двое стражников претории, держа за веревки, привязанные к металлическому ошейнику на шее страдалицы. Позади монахини шел тюремный экзекутор и через каждые десять шагов хлестал несчастную плетью по спине. После семи дней истязаний Феодосия уже не чувствовала ударов палача. Но металлический ошейник очень досаждал ей, так как натер нежную девичью кожу на шее до крови. Но мученица продолжала кротко молиться, чем все больше и больше раздражала палачей. Им было бы куда спокойней, если бы она ругалась на них, как это зачастую делали настоящие преступники. Обычно, когда их водили по городу, то насмешки, плевки, оскорбления и другие издевательства толпы всегда подбадривали палачей. Здесь же, наоборот, все умолкали и расступались перед кроткой девой. Раздавались только сочувственные возгласы и выкрики, осуждающие мучителей. Вскоре процессия вышла на форум Быка, где в эту пору вовсю шла торговля скотом и было много народа, поэтому стражники с трудом продвигались между рядами торгующих мясом, один из охранников нечаянно наступил на валявшийся козий рог, и тот, отпружинив, сильно ударил его по ноге. Стражник скорчился от боли, выпустил веревку, потирая ушиб. Кто-то в народе стал смеяться над ним: «Тебе только козу по городу водить, а не преступников». «Тоже мне смельчаки, — кричал другой, — справились с одной монахиней, а ходить не умеете». «Нет, христиане, — смеялся третий, — это ему жена рога наставила, а он решил выместить свою злобу на невинной девице». Вся толпа захохотала. Феодосия обернулась к стражнику, рот ее был перекошен от неимоверных физических страданий, но глаза выражали сочувствие. У стражника помутилось в глазах, и ему показалось, что Феодосия смеется над ним вместе со всеми. В безумной ярости он схватил козий рог и ударил его острием в горло монахини, перебив сонную артерию. Феодосия только успела выдохнуть: «Господи, прими мою душу», — и рухнула на землю как подкошенная. Смех сразу же прекратился, и в воцарившейся тишине слышались только молитвенные вздохи людей, пораженных кончиной праведницы.

На восьмидесятый день заточения всех девятерых горожан, взятых у Медных врат, казнили усечением головы, а тела их сбросили в море. Патрицию Марию, которая назвала на суде действия императора против икон бесовским делом, а самого Льва антихристом, также казнили. Это были первые мученики, пострадавшие от иконоборцев.

ГЛАВА 7

1

В доме великого логофета Дамаска гостил прибывший из Константинополя патриций Феофан. Иоанн был очень рад снова видеть друга своей юности. С того времени прошло более трех десятилетий, и Иоанн узнал Феофана лишь по тому, что тот очень походил на своего покойного отца дината Протасия. Феофан с любопытством вглядывался в черты лица Иоанна Мансура. Теперь перед ним был не тот восторженный юноша, который когда-то приехал в Константинополь спасать храм Гефсимании. Перед ним сидел статный муж, убеленный сединой. Складка, пролегшая на переносице между густых бровей, свидетельствовала о постоянной глубокой думе. Некогда изящные черты лица Иоанна Мансура, с возрастом потеряв свою утонченность, еще явственнее запечатлели благородство чувств и мыслей этого человека. Вот только, пожалуй, глаза, несмотря на то что потемнела их голубизна, все равно продолжали излучать ту же искреннюю доброту, что и три десятилетия назад. В этих глазах не было ни избытка радости, ни скорби, а какая-то спокойная самоуглубленность.

— Как же ты, любезный Феофан, смог уцелеть при ваших частых дворцовых переворотах? — слегка улыбнувшись, спросил Иоанн.

— Слава Богу, что мой отец, да упокоит Господь его душу, оказался мудрым человеком и после свержения Юстиниана ушел со своей дворцовой должности. Мы уехали в свое имение и там тихо и мирно жили все это время, пока сарацины не пришли завоевывать Константинополь десять лет назад. Тогда наше имение было полностью разорено ими, а слуги и крестьяне уведены в плен. Я сам со своей семьей еле спасся от безбожных расхитителей. Вот и пришлось пойти на службу ко Льву.

— До нас, Стефан, доходят нехорошие слухи о вашем василевсе, что якобы он отвергает святые иконы и желает эту ложь распространить на всех христиан. Расскажи мне, что на самом деле творится в государстве ромейском.

— Поведаю тебе, Иоанн, все как есть, ибо сам я немало скорблю о делах василевса против наших святых обычаев.

Феофан рассказал Иоанну подробно о недавних событиях, произошедших у Медных врат на площади Августеон.

— А чтобы не было сопротивления указам василевса со стороны людей ученых, — говорил Феофан, — то Лев тогда и училища приказал закрыть, и благочестивое учение, еще со времен святого и великого Константина владычествующее, угасло. Видя, как василевс нечестиво ругается против святых икон, подвигаемые божественной ревностью, восстали против него жители Эллады и Цикладских островов. Они избрали себе василевсом некоего Косму и, собрав много кораблей, пошли на Льва войной. Войском их предводительствовал Агаллиан Турмарх из Эллады и Стефан. 18 числа апреля 10 индиктиона они приплыли к царствующему граду, но в сражении были побеждены посредством искусственного огня, которым Лев сжег их корабли. Одни из них потонули на самой глубине, в числе их утонул и Агаллиан во всеоружии. Оставшиеся в живых прибегли к милости Льва. Косма и Стефан потеряли свои головы. После этой победы Лев со своими единомышленными еще более укрепился в заблуждении своем. В этом же году, в июне месяце, большая армия сарацин обложила приступом Никею Вифинскую. Ты уже знаешь, Иоанн, что сарацины были посрамлены в этой войне и с потерями ушли от Никеи. Но ты, наверное, не ведаешь, что эта победа была дарована ромеям чудесным образом Пресвятой Богородицей.

— Нет, об этом я не слыхал, благородный Феофан, а потому мне очень интересно услышать эту историю из твоих уст.

— Так слушай, Иоанн, о том, как были посрамлены нечестивые противники святых икон в Никее. Когда сарацины обложили Никею, их число было угрожающе большим.

— Да, я это знаю, к вам пришли две армии сарацин общей численностью девяносто пять тысяч.

— Ты правильно сказал, — продолжал Феофан, — потому-то жители Никеи, видя такую страшную угрозу городу, обратились с молитвой к Пресвятой Владычице Богородице, чтобы Она Сама защитила город. После молебна в храме пошли крестным ходом вдоль стен города, неся чтимый образ Богородицы в виде статуи из камня. Но многие воины, зная плохое отношение василевса к иконам, сами уже от него заразились этим пагубным лжеучением. И вот они стали кричать: «Вместо того чтобы возлагать упование на идолов, шли бы вы лучше на стены города воевать с врагом!» Один же из этих нечестивцев, некто Константин, воин Артавазда, увидев статую Богоматери, бросил в нее камнем, сокрушил ее и, падшую, попирал ногами. Потом благочестивые христиане рассказывали, что в сонном видении этот нечестивый воин узрел Владычицу, Которая, предстоя, говорила ему: «Храброе, очень храброе дело ты сделал против Меня! Ты сделал это на главу свою». Наутро, когда сарацины подошли к стене и началась битва, этот воин взбежал на стену и вдруг, несчастный, был сражен камнем, пущенным из метательной мортиры. Этот камень сокрушил ему голову и лицо. Так он получил достойное воздаяние за свое нечестие. Когда же неприятель был отражен от города, то христиане, увидев в этом Божественное знамение, еще больше стали чтить святые иконы.

— Благодарю тебя, Феофан, за столь дивное повествование о чудесах Владычицы Небесной. Пойдем же со мной в молельную комнату, где у нас висит образ Пресвятой Богородицы, особо чтимый в нашем роду Мансуров, и воспоем пред сим образом молитвы сердечные.

После молитвы Богородице, когда Иоанн уже пришел в свою спальню, он долго не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок. Он с тревогой думал об опасности, какую таит в себе для Церкви новая иконоборческая ересь. Наконец он уснул с твердым намерением уже завтра сочинить письмо против порицающих святые иконы.

2

Утром Иоанн проводил Феофана, который направлялся в Иерусалим на поклонение Гробу Господню. Иоанн взял с него обещание, что тот на обратном пути обязательно заедет к нему и заберет письмо против иконоборческой ереси. После отъезда Феофана Иоанн тут же пошел в библиотеку и стал молиться, чтобы Господь вразумил его на написание письма. Помолившись, он сел к столу, обмакнул перо в чернильницу и вывел на листе пергамента заглавие: «Защитительное слово против порицающих святые иконы». Немного подумав, он начал быстро, без остановки писать: «Нам, всегда чувствующим свое недостоинство, прилично было бы молчать и исповедовать Богу свои грехи. Но все хорошо в свое время; я же вижу, что Церковь, которую Бог построил на основании апостол и пророк, сущу краеугольну Самому Иисусу Христу, бросается как бы морской бурею с вздымающимися друг над другом волнами, волнуется несноснейшим напором лукавых духов, и хитон Христа, свыше сотканный, который осмелились разделить сыны нечестивых, разделяется, и тело Его, которое есть слово Божие и издавна принятое церковное Предание, рассекается на различные части, — то я счел, что не благоразумно молчать и налагать оковы на язык, взирая на угрозу...»

3

Синкелл Анастасий уже второй раз перечитывал пергамент с письмом какого-то Иоанна Мансура из Дамаска. «...Бестелесный и не имеющий формы Бог никогда не был изображаем никак, — читал он. — Теперь же, когда Бог явился во плоти и жил среди людей, я изображаю видимую сторону Бога. Не поклоняюсь веществу, но поклоняюсь Творцу вещества, сделавшемуся веществом ради меня, соблаговолившему поселиться в веществе и через посредство вещества соделавшему мое спасение, и не перестану почитать вещество, через которое соделано мое спасение...» Анастасий, поморщившись, отложил пергамент и задумался. Письмо это уже во многих списках который месяц гуляло по Константинополю. А вчера подобное письмо ему привез взволнованный епископ Наколийский Константин, который возмущенно поведал, что списки этого письма ходят по его епархии и по соседним епархиям и возбуждают народ против эдикта императора. «Все это уже принимает серьезный оборот, — решил наконец синкелл, — надо непременно доложить василевсу». Взяв письмо, он направился в покои императора.

«...Я решил говорить, не ставя величие царей выше истины. Ибо слышал богоотца Давида, говорящего: глаголах пред цари и не стыдился, и от этого еще более побуждался к тому, чтобы говорить, а ведь слово царя имеет большую силу для склонения на свою сторону подданных, — нахмурившись, читал Лев, — потому что издавна не много таких, которые пренебрегли бы повелениями царей, зная, что над земным царем господствуют законы Небесного Царства». Чем больше василевс вчитывался в письмо, тем больше убеждался, что этот наглец из Дамаска, Иоанн Мансур, пишет прямо о нем, не считаясь с его царским достоинством. Слова письма словно огнем жгли самолюбие императора: «О, дерзкий! О, безрассудный ум, спорящий с Богом и противящийся Его повелениям! — заливаясь краской гнева, читал василевс. — Ты не поклоняешься изображению, — не поклоняйся и Сыну Божию, Который есть живое изображение невидимого Бога и неизменный образ...» Не дочитав письма до конца, он в гневе отшвырнул от себя пергамент:

— Кто этот нечестивый наглец? Я хочу о нем знать все. Этот человек не должен остаться не наказанным за свою дерзость.

— Если позволишь, государь, я расскажу тебе об этом Иоанне Мансуре то, что сам узнал, когда жил в Дамаске, — выступил вперед патриций Васир.

— Говори, Васир, ты как-то уже упоминал имя этого наглеца, который помешал Йазиду завершить свое дело против икон.

— Да, государь, ты прав, я упоминал имя этого человека. Род Мансуров знатный и пользуется почитанием в Дамаске не только среди христиан, но и при дворе халифа. Еще дед Иоанна, некто Мансур, сын Сергия, был поставлен на управление Дамаском самим василевсом Маврикием. Когда персы захватили Дамаск, Мансур каким-то образом удержался на своем посту при их господстве, продолжая управлять городом. Затем, когда славный василевс Ираклий отвоевал Дамаск у персов, то он потребовал от Мансура внести подати в казну за два года. Но Мансур отказал, оправдываясь тем, что он отсылал подати персидскому царю Хосрову. Ираклий удовольствовался требованием выдачи ста тысяч золотых номисм и оставил Мансура на прежнем посту. Затем, когда сарацины обложили город большим войском, гарнизон ромеев бежал из города и его жители пришли в отчаяние. И тогда переговоры о сдаче города вел опять этот же Мансур, который уговорил сарацин не трогать жителей и не разорять город. Сарацины, осев в городе, сделали Мансура великим логофетом, и он собирал подати для халифа со всех христиан. Когда он умер, его должность перешла к его сыну Сергию. А уже от Сергия к его сыну Иоанну, который и написал это письмо против твоего божественного величества.

— Да, — мрачно проговорил Лев, — этого Мансура трудно достать. Видно по всему, что сарацины его не выдадут.

— Государь, — сказал Васир, — можно пойти на хитрость и руками самих сарацин казнить этого дерзкого Мансура. Для этого надо написать от имени Мансура письмо, в котором он якобы предлагает тебе, ромейскому государю, помощь в борьбе с сарацинами. Поскольку он христианин, то сарацины охотно поверят этому письму. Но халиф хорошо знает почерк Мансура, и чтобы он поверил, нужно раздобыть письмо, написанное рукой Иоанна, и тогда искусные изографы смогут подделать почерк, взирая на оригинал.

— Это очень хорошая идея, — одобрил император план Васира, — пусть префект города через своих соглядатаев разыщет мне подлинное письмо Мансура.

4

Из Рима к императору Льву пришел ответ папы Григория на индикт против икон. Папа, в частности, писал: «Кто оглушил твои уши и развратил сердце, как искривленный лук, и ты устремил взоры назад? Десять лет, по милости Божией, ты поступал правильно и не занимался вопросом о святых иконах. Ныне же говоришь, что иконы занимают место идолов... Святые отцы одели и украсили Церковь, а ты обнажил ее и преследуешь, хотя ты имеешь в лице епископа Германа, нашего сослужителя, такого учителя, с которым тебе следовало бы посоветоваться как с человеком старым и имеющим опыт в церковных и светских делах. Ты же к нему не обратился, а воспользовался советами преступного дурака епископа Ефесского и подобных ему. Да будет тебе известно, что догматы Святой Церкви не царское дело, а архиерейское и что епископам приличествует решать подобные вопросы. Потому-то архиереи приставлены к Церквям и стоят вдали от общественных дел, подобным образом и цари должны стоять вне церковных дел и заниматься тем, что им поручено».

Получив это письмо от римского первосвященника, Лев пришел в великое негодование. В письме папа Римский извещал, что до Запада уже дошло известие о случившемся у Халкопратийских врат, поскольку в тот день на площади было много купцов из Европы. Описал папа и реакцию западных королей на это известие: «Когда они проведали каждый в своей земле о твоих детских выходках, — писал папа Григорий, — то бросили на землю твои изображения и царапали твое лицо и отвергли власть твою». Архиепископ Ефесский Феодосий, ознакомившись с письмом, возмущался: «Как это может епископ Рима своего собрата назвать дураком, неужели он не знает, что по слову Христа подлежит за это геенне огненной?» Самого Льва больше всего задело то, что папа указал ему на неправомерность его действий. В ответном письме папе Григорию он гордо писал: «Я царь и вместе с тем священник, и не тебе мне указывать, что делать в моем царстве, а что не следует делать. Царство мне поручено Христом Богом нашим, а не тобой, епископом Рима. Если мне надлежит действовать согласно постановлениям отцов Церкви, то почему-то я не вижу ни одного постановления относительно икон ни на одном из шести Вселенских Соборов...»

Но все же, отослав письмо, Лев задумался над тем, что на борьбу против икон необходима и санкция Церкви в лице Константинопольского патриарха. Однако чувствуя, что патриарх не пойдет навстречу его пожеланиям, Лев все откладывал серьезный разговор с Германом в надежде, что престарелый патриарх скоро умрет и на его место можно поставить более сговорчивого. Вскоре император получил непримиримый ответ от папы Григория, в котором тот писал: «Богохранимый император и во Христе брат! Грамоту твою, отправленную с легатом Руфимом, мы получили, и сама жизнь моя стала мне в тягость, так как ты не изменил своего убеждения, но остаешься при тех же заблуждениях. Ты пишешь: "Я император и священник". Да, императоры, бывшие прежде тебя, доказали это и словом и делом: они созидали церкви и заботились о них; ревнуя о православной вере, они вместе с архиереями исследовали и отстаивали истину. Вот священники и императоры! Они доказали это самым делом. Ты же с тех пор, как получил власть, не вполне стал соблюдать определение отцов, но, найдя святые храмы украшенными, ты лишил их этих украшений и опустошил... теперь мы увещаем тебя: покайся! Обратись! Вникни в истину и сохрани ее в том виде, в котором ты ее нашел и получил». После этого послания папы император не выдержал и пригласил к себе патриарха для дружеской беседы, надеясь убедить старца в своей правоте.

Патриарх Герман, предчувствуя, для какого разговора он позван Львом, входил в покои императора с тяжелым сердцем. В это время спешивший за ним следом синкелл Анастасий нечаянно наступил сзади на мантию патриарха. Герман в раздражении повернулся к своему помощнику:

— Не спеши, Анастасий, еще успеешь поездить по ипподрому[76].

Синкелл с недоумением воззрился на патриарха, не понимая значения его слов. Но Герман, уже отвернувшись от Анастасия, благословлял василевса. Лев приветливо встретил патриарха и наговорил ему всяких похвал, отметив мудрость и святость служения первосвятителя. Затем он незаметно перевел речь к своему указу против икон, стараясь подчеркнуть, что его действия направлены только на благо Церкви и государства. Патриарх, нахмурившись, слушал василевса, а потом неожиданно как бы в задумчивости промолвил:

— Я слышал пророчество одного святого мужа, что некогда настанет гонение на святые иконы, но это должно свершиться не в твое царствование.

Лев озадаченно замолчал. Но, подумав немного, с интересом спросил:

— А в чье же царствование?

— Это будет при Кононе, — спокойно отвечал Герман.

— А ведь мое имя, данное мне при святом крещении, и есть Конон, — усмехнулся император, — Львом меня назвали уже при Юстиниане. Значит, пророчество верно говорит. Только пророчество это для того сказано, чтобы пришел тот, кто освободит Церковь Святую от суеверия идолопоклонного.

— Да не совершится этого зла в твое царство! — осенил себя крестным знамением Герман. — Вспомни, василевс, как в Святой Софии перед своей коронацией ты подписал пурпурными чернилами царскую клятву, в которой обещал соблюдать непорочно святую веру, ничего не уничтожая из преданий святых апостолов и богодухновенных отцов, и обещал не приносить ничего нового, противного христианской вере.

— Вот именно, — воскликнул Лев, — для того чтобы исполнить клятву и соблюсти непорочно святую веру, я и хочу очистить ее от главного порока — идолопоклонства.

— Я очень надеюсь, василевс, — сказал перед уходом патриарх, — что ты не захочешь быть предтечей антихриста и совершить это зло.

Расстроенный разговором с императором, Герман, придя к себе в патриаршии покои, сел писать письмо к папе Григорию в Рим. В письме он сообщал о попытках Льва склонить его к иконоборчеству и о своем сопротивлении императору. Через некоторое время он получил от папы Григория письмо с выражением полного восторга по поводу стойкости и мужества собрата. «...Лишь только получил известие о твоем послании, воспрянул я от великой радости, ожил духом, — писал Григорий Герману. — Подтверждением моего слова служит ежечасное воспоминание о твоей высокой доблести, достохвальный и богоизбранный муж!» Но никакие самые восторженные похвалы от папы Римского не могли уже спасти положения. Над Германом сгущались тучи, и он ощущал это все более и более, наблюдая наглое поведение своего синкелла Анастасия.

7 января 730 года от Рождества Христова, в 13 год своего царствования, в третий день недели, император пригласил патриарха на силенций[77], который заседал в зале трибунала. Здесь Лев решительно поставил перед Германом вопрос об иконах.

— Так скажи нам, блаженнейший Герман, свое первосвятительское слово, как нам надлежит бороться с идольскими изображениями?

— После того, — начал свою речь патриарх, — как Владыка и Спас наш воплотился от честных кровей Пресвятой Богородицы и исполнил все Божественные предначертания о спасении нашем, — уничтожена всякая служба идолам и все идольские изображения преданы огню. Прошло уже более семисот лет после того, как подвизались апостолы и возвестили миру спасительное учение Христово. За эти семьсот лет было весьма много праведных и преподобных отцов, и ни один из них не похулил святых икон, почитаемых в Церкви с самой древности.

В своей довольно-таки пространной речи патриарх привел много примеров о почитании святых икон со времен Христа, но он видел, что его никто не слушает. Тогда патриарх замолчал.

Попросил слова у императора архиепископ Ефесский Феодосий.

— Боголюбезный и блаженнейший Герман правильно сказал о том, что со времен Христа и апостолов идолы уничтожались, и это было исполнением Божественного закона. Но мы не можем согласиться с боголюбезным Германом, что якобы все отцы Церкви Христовой не похулили икон. Тому мы знаем многие примеры. Евсевий Кесарийский запрещает иметь икону сестре императора Констанции, говоря, что Божественная природа неизобразима; он пишет: «Кто же в состоянии изобразить мертвыми и бездушными красками и тенями издающий сияние и испускающий блистающие лучи свет славы и достоинства Христа?» Святой Епифаний Кипрский, увидев в Палестинской церкви завесу с изображением человека, разорвал эту завесу и отдал ее на покрытие гроба какого-то нищего, а в церковь подарил новый кусок материи. На западе, в Испании, на Эльвирском соборе было принято постановление против стенной живописи в церквах.

Ефесский архиепископ приводил еще и другие примеры, торжествующе поглядывая на патриарха. Когда он закончил, Лев опять обратился к патриарху, предложив ему не настаивать на своем ошибочном мнении, а склониться к мнению всех членов силенция и подписать эдикт против икон. Герман понял, что ему не уйти от прямого ответа, поэтому встал и с горечью воскликнул:

— Если я Иона, бросьте меня в море, но, государь, без Вселенского Собора я не могу изменить веры. А потому я слагаю с себя знаки своего высокого сана, дабы не участвовать в делах ваших.

При общем молчании Герман поклонился императору и вышел из зала трибунала. Он прошел прямо в собор Святой Софии. Здесь патриарх снял свои архиерейские облачения, положил омофор на престол и затем удалился в свое имение Платанион. Такой исход дела устраивал императора и прочих иконоборцев, поэтому действиям старца никто не препятствовал. В том же месяце, января 22 числа, синкелл Анастасий был возведен на патриаршество. Тотчас после своего рукоположения во архиепископа нового Рима, царствующего града Константинополя, Анастасий подписал императорский эдикт против иконопочитания и разослал по епархиям свое циркулярное послание об устранении икон из храмов.

ГЛАВА 8

1

Префект города патриций Фома Киликий пребывал в удрученном состоянии. Сегодня василевс лично напомнил ему о письме Иоанна Мансура, которое он безуспешно ищет, бросив на это дело все силы. Лучшие его тайные агенты рыскают по всей империи, но удается вылавливать только копии. Иногда ему казалось, что он уже напал на след подлинного письма, вот-вот и оно в его руках, но это опять оказывался лишь список. Сегодня, на малом приеме, василевс предупредил префекта, что если письмо в течение месяца не отыщется, он может поплатиться не только своей должностью, но и головой. Перебирая все возможные варианты, префект уже совсем отчаялся, когда вдруг ему в голову пришел совсем простой план. Такой простой, что он удивился тому, как это раньше ему не пришло в голову. «Раз невозможно найти первое подлинное письмо, — рассуждал префект, — надо, чтобы появилось второе, за которым можно было бы проследить с самого начала. А чтобы такое письмо появилось, надо спровоцировать его появление». Помыслив таким образом, Фома в радостном расположении духа тут же отправился к патрицию Васиру. Тот пришел в восторг от замысла префекта. Они вместе обсудили все возможные варианты и решили написать письмо к Иоанну Мансуру от якобы заинтересованных сторонников иконопочитания в Константинополе.

— В этом письме прежде всего надо воздать должное Иоанну за его мудрость и высокий слог письма. Все писатели падки на похвалу, — поучал префекта самодовольный Васир. — Когда я пребывал в Дамаске, то смог приблизиться к халифу только благодаря его придворному поэту, который, как и все посредственности, считал себя великим стихотворцем. Я же, хваля его без всякой меры, заслужил его доверие, и он, желая, чтобы эти похвалы слышал сам халиф, ввел меня к нему в близкое общение. На самом же деле меня воротило от его стихов. Вот сам посуди:

Не будет крепкого вина,

Коль ягод сочных не раздавишь.

И будет трапеза скудна,

Если овцу в живых оставишь.

Не будет крова над тобой,

Если ты дерева не срубишь.

Не будешь счастлив никогда,

Коль женщину ты не полюбишь.

— Ну и дальше все в том же духе. Теперь скажи мне, Фома, разве это стихи?

— По-моему, здесь, с точки зрения аристотелевой логики, все верно, — ответил прагматичный Фома.

— Да, — разочарованно протянул Васир, — я вижу, что в поэзии ты ничего не смыслишь. Ибо настоящая поэзия, брат мой, всегда враг логики, но друг безумства окрыленных слов и дум сердечных. Теперь давай поговорим о нашем письме. В начале письма мы напишем так... — Он сделал знак рукой придворному писцу, заблаговременно им вызванному, и стал диктовать: «Твое письмо, досточтимый Иоанн Мансур, подобно пущенному камню из пращи Давида, сразило Льва, как некогда Голиафа, а многих христиан от заблуждений отвратило. Высокий слог и сила убеждений твоих слов возымели силу над душами христиан большую, чем царские веления. Слава о тебе прошла по всей империи, и многие списки с твоего письма ходят по рукам. Люди, знакомясь с твоими разумными доводами в пользу почитания икон, укрепляются в истине».

Васир остановился и задумался.

— Начало письма вполне подходит, но теперь надо задать Мансуру вопрос, который бы побудил его тут же написать ответ. Сейчас я что-нибудь придумаю, мой друг Фома.

При этих словах Васир стал ходить по комнате в возбужденном состоянии.

— Нет ничего приятнее на свете, чем обдумывать какой-нибудь хитрый план против своих врагов, — самодовольно сказал Васир, остановившись перед префектом. — Вот какой вопрос мы зададим Мансуру. — И он снова подал знак писцу: «Но те, кто закоснел в своих заблуждениях, немало смущают умы и сердца простых людей, говоря: "Противящийся царю противится и Богу. Ведь сказано в Писании: "Всякая душа да будет покорна властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению". А посему полезным было бы получить от тебя, достойнейший Мансур, подробные рассуждения и увещания о царской власти. Мы ждем, о умудренный Богом Иоанн, твоих писаний, как алчущие ждут хлеба, а жаждущие воды».

В этот же день гонец с письмом был срочно отправлен в Дамаск с подробными инструкциями от Васира. А уже через пять дней Иоанн держал это письмо, переданное ему сирийским купцом, который состоял на тайной службе у Васира как соглядатай византийцев в Дамаске. За свои услуги он пользовался беспошлинной торговлей в Константинополе, отчего дела его весьма процветали.

Купец сказал Иоанну, что пробудет два дня в Дамаске по своим торговым делам, а затем может охотно передать ответ своим друзьям из Константинополя.

2

Иоанн прочитал письмо, из которого узнал, что его первое послание против иконоборцев возымело успех и размножено на многочисленные списки. Хотя это известие и порадовало его, но слишком высокопарный слог письма, восхваляющий его достоинства, ему не понравился. Ему уже было известно об изгнании с кафедры патриарха Германа, и Иоанн сам уже собирался написать новое письмо в Константинополь. Теперь же, когда случилась такая неожиданная оказия, он был рад этому случаю и, не подозревая никакого подвоха, тут же сел писать ответ: «Господа мои, окажите снисхождение просящему и от меня, непотребного и самого малого раба Церкви Божией, примите слово о том, что вполне верно. Ибо — Бог свидетель — я приступил к речи не ради славы или того, чтобы показать себя значащим нечто, но вследствие ревности к истине. Ибо одну только истину я имею как надежду на спасение...» Радостно и легко было составлять письмо против гонителей на святые иконы. Все это время он не переставал размышлять над вопросом почитания святых икон, и ему было что сказать из недосказанного в первом письме. Строго выверенные логические доводы его следовали один за другим. Он так увлекся письмом, что чуть было не забыл о вопросе, заданном в письме из Константинополя. А вспомнив, тут же написал: «Не царей дело — давать законы Церкви. Что говорит божественный апостол? И иных Бог поставил в Церкви, во-первых, апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями для устройства Церкви. Не сказал "царей"... Не цари говорили вам слово, но апостолы, и пророки, и пастыри, и учители... Царям свойственен хороший образ государственной деятельности; церковное же устройство — дело пастырей и учителей. Это, братие, разбойническое нападение... И теперь блаженный Герман, блистающий жизнью и словом, был заушен и сделался изгнанником, также и весьма многие другие епископы и отцы, имен которых мы не знаем. Не разбойническое ли это дело?..»

Дописав свое письмо уже за полночь, он хотел было запечатать послание, но, подумав, отложил это дело до завтра, решив снять с письма копию, чтобы отослать ее в Ефесскую епархию, где особенно лютовал против икон тамошний архиепископ. Пришедшему через два дня сирийцу Иоанн передал первое письмо, а копию отправил через неделю со знакомым купцом в Ефес.

3

В императорском дворце торжествовали: наконец-то добыто подлинное письмо ненавистного иконоборцам Иоанна Мансура. Перечитывая письмо Иоанна, Лев негодовал:

— Этот Мансур враг царской власти! Мои деяния назвать разбойническими. Да он заслуживает самой жестокой казни!

— Не беспокойся, государь, сарацины умеют это делать не хуже наших палачей, — заверял его Васир, — а за предательство халиф не пощадит Мансура, уж в этом я уверен. Насмотрелся я на их зверства. Меня лишь только за одно сомнение в правдивости рассказа придворного поэта халиф Йазид хотел зарыть живьем в землю.

— Ну если так, то я был бы весьма утешен, коль этого Мансура живым положат в землю, — засмеялся Лев. — В жестокости эти сарацины превосходят нас. Живых мы только замуровываем в стену, да и то за очень большие преступления. А чтобы за одни сомнения — и в землю живьем?

И василевс в сомнении покачал головой:

— Уж не преувеличиваешь ли ты, Васир?

— Ах, государь, какие могут быть преувеличения? Я как вспомню про это, до сих пор мурашки по спине.

— Хорошо, Васир, составь письмо, потом мне покажешь.

Только через три дня Васир принес Льву подложное письмо, написанное от имени Иоанна к василевсу Льву. Письмо Васир сочинил в первый же день. Но потом еще целых два дня искуснейший изограф переписывал его, подражая во всех мелочах почерку Иоанна. Когда императору показали поддельное письмо и он сличил его с подлинником, он нашел изумительное сходство. Затем он прочитал письмо: «Благочестивейшему и светлейшему государю ромейскому, божественному василевсу Льву от верного раба его Иоанна Мансура из Дамаска. Радуйся, державнейший повелитель христиан. Тебе во имя общей веры нашей я воздаю поклонение и подобающую честь царскому твоему величеству. Мы, христиане, изнываем под гнетом сарацин и возлагаем на тебя все упование свое. Извещаю тебя, что город наш Дамаск, находящийся в руках сарацин, плохо охраняется и совсем не имеет крепкой стражи, войско в нем слабое и малочисленное. Умоляем тебя, будь милостив к нам, христианам, и ради Бога поспеши освободить нас от ига ненавистных сарацин. Пусть войско твое сделает вид, что идет в другое место, а потом, совершенно неожиданно переменив направление, нападет на Дамаск. Ты без труда возьмешь город в свое владение, подушный налог в котором с одних лишь христиан достигает не менее ста тысяч золотых номисм в год».

— Поверит ли халиф письму? — засомневался Лев.

— Поверит, государь, — уверенно сказал Васир, — здесь наш расчет не только на сходство почерка и не только на то, что сарацины не доверяют полностью христианам. Обрати свое, государь, внимание: в письме указана сумма налога, о которой может знать только великий логофет, которым является Иоанн Мансур.

— Откуда же тогда тебе известна сумма подушного налога с христиан Дамаска? — недоверчиво спросил Лев.

— Ты же знаешь, государь, что я был приближен к Йазиду через его придворного поэта. Мы часто пировали вместе. И вот во время одной такой пирушки явился сам Мансур со своим отчетом, и я все слышал.

— Да ты истинный прохвост, Васир, — добродушно засмеялся Лев, — а то, что Йазид любил вино и женщин, так в этом тайны нет и от меня. Теперь нам нужно написать письмо к халифу Хишаму от моего имени и, приложив к нему поддельное письмо, отправить тотчас же в Дамаск.

Письмо от имени Льва к Хишаму составили быстро. В нем, в частности, говорилось: «...Нет ничего лучше, думаю я, как иметь мир и находиться в дружбе, ибо сохранять мирные общения — весьма похвально и Богу любезно; посему и мир, заключенный с тобой, я желаю сохранить честным и верным до конца. И чтобы подтвердить мои заверения в дружбе и желании мира, я передаю тебе послание, которое мне пишет один из христиан, служащий у тебя великим логофетом. Я сам, по свойству своего характера, не выношу предательства друзей и измены тех, которые мне служат, а посему считаю долгом чести уведомить тебя о сем поступке. А ты уж поступай с предателем как знаешь». Расписавшись в письме пурпурными чернилами, василевс распорядился:

— Ты, патриций Васир, сам лично отвезешь письмо в Дамаск к халифу.

ГЛАВА 9

1

Иоанн, получив срочный приказ халифа явиться во дворец, был немало этому удивлен. Не прошло еще и двух часов, как он вернулся от халифа, куда ходил с докладом о сборе налогов. Хишам был доволен отчетом и разговаривал с ним очень приветливо. Когда Иоанн увидел, что у порога дома его поджидает личная охрана халифа, то сразу же почувствовал недоброе. Сопровождаемый во дворец молчаливо-суровой стражей, состоящей из африканских мавров, он с тревогой гадал, что мог означать этот неурочный вызов, больше всего похожий на арест. Но того, что его ожидало в покоях халифа, он не мог предвидеть даже в худших своих предположениях. Таким Хишама ему еще не доводилось видеть никогда. Халиф сидел в окружении своих ближайших советников. Лицо его было необычно бледным, а глаза излучали холодную ярость. Вот именно, не бешеную горячность, которой порой страдал его покойный брат халиф Йазид, а холодный блеск безжалостных глаз тигра перед его смертельным прыжком на свою жертву. «Что же могло произойти, — в смятении думал Иоанн, — что такого сдержанного человека, каким был халиф Хишам, привело в такую ярость?» Иоанн почтительно склонился пред Хишамом.

— Ты звал меня, владыка? Вот я здесь.

— Скажи мне, Иоанн, сын Сергия Мансура, — каким-то глухим голосом проговорил Хишам, — какое зло я тебе сделал или, быть может, какую-то обиду тебе причинил наш царствующий род Омейядов?

После этих слов холодок страха стал заползать в душу Иоанна. Но, подавив в себе всякое душевное смятение, Иоанн с достоинством отвечал:

— Ни твой славный род Омейядов, ни тем более ты, мой повелитель, не сделали мне никакого зла.

— Тогда почему ты желаешь мне зла и коварно предаешь меня ромеям?

— О государь, позволь узнать мне, кто так бесстыдно на меня клевещет? — пылко воскликнул Иоанн, и краска негодования залила его лицо.

— Твое письмо к ромейскому царю свидетельствует о твоих бесстыдных и позорных делах! Подай ему письмо, — обратился халиф к одному из своих советников, — пусть читает то, что сам еще совсем недавно писал моему врагу.

Иоанну подали пергамент, и ему достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть искусный подлог. Быстро пробежав глазами письмо, Иоанн распрямился и, глядя халифу прямо в глаза, спокойно произнес:

— Тебя вводят в заблуждение, мой господин, буквы в этом письме действительно походят на письмо моей руки, но не моя рука писала это, мне не приходила даже мысль в голову вступать в сговор с царем ромеев, потому как не в моем обычае лукавое коварство.

— Ты лжешь, Мансур, — уже не сдерживая гнева, выкрикнул Хишам, — тут даже указана годовая сумма подушного налога с христиан. Кто же, кроме логофета, знает это?

— Я ничего не могу сказать тебе, мой господин, в свое оправдание. Для меня ясно теперь одно: диавол, враг рода человеческого, настроил обличаемых мной еретиков на этот злобный умысел. Мой государь, заклинаю тебя, не спеши поверить этой искусной клевете на твоего верного слугу. Видит Бог, я не виноват, надо все тщательно расследовать.

Халиф медленно покачал головой в знак отрицания, и Иоанн прочел в его глазах неумолимый приговор.

— Это преступление не требует расследования. Письмо обличает тебя в твоем преступном деянии. Тебе, Иоанн, сын Сергия Мансура, сегодня на площади отрубят правую руку. Ту руку, которой ты изменил своему долгу верности твоему государю и отринул от своей души признательность нашему царственному дому Омейядов, всегда бывшему благосклонным к семье Мансура. Увести изменника в тюрьму, — распорядился Хишам.

2

Потрясенный и подавленный, сидел Иоанн на каменном полу темницы. Тюрьма располагалась здесь же, в подвале дворца халифа. К нему вдруг пришло какое-то тупое безразличие. С сырого потолка на него капала вода и, попадая на лицо, струилась по нему, как слеза. Иоанн не плакал и не обращал внимания на эту воду Он просто пытался понять: что же произошло? Когда наконец осознание всего случившегося стало проясняться, у него вырвался стон. Это был стон души:

— Господи, мой Господи! Дай мне силы все это снести без ропота и со смирением.

Потом он поглядел на свою руку, которую вскоре должны будут отсечь. Пошевелил пальцами. Пришла совершенно бестолковая мысль: «Вскоре я не смогу уже шевелить ими, надо бы сейчас, пока могу». Он стал разгибать и сгибать пальцы, нервно посмеиваясь. «Неужели у меня повредился рассудок?» Эта новая мысль ужаснула Иоанна еще больше, чем предстоящая казнь. «Господи, просвети мои душевные чувства и попали мои греховные помыслы. Владыка Господи Иисусе Христе, Боже мой, только Ты один имеешь власть оставлять человеку грехи, прости мои грехи вольные и невольные и укрепи меня на страдания ради имени Твоего святого. Не разлучи меня от любви Своей святой и не отыми от меня надежды и веры на благую волю Твою. Пусть предстоящие мои страдания будут мне во очищение, и освящение, и в приобщение будущей жизни в Твоем Царстве. Ты есть Бог милостивый, и щедрый, и человеколюбивый, и Тебе славу воссылаю, со Отцем и Святым Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь». После молитвы Иоанн почувствовал прилив сил и готовность идти на страдания за Христа.

Пока Иоанн сидел в темнице, в его доме было великое смятение. Престарелому управляющему домом Софронию доложили, что хозяина увели под охраной стражи во дворец. Обеспокоенный судьбой своего господина, старый слуга поспешил туда узнать, что случилось. Возле дворца он повстречал раба из пленных ромеев, который служил во дворце халифа, и тот ему все рассказал. Сраженный горем Софроний побежал снова домой. Трясущимися от волнения руками он достал из тайника мешочек с золотыми монетами и поспешил во дворец. Там, отдав одну монету повстречавшемуся стражнику, он узнал у него, где находится палач халифа. Придя к палачу, он слезно просил его совершить казнь таким образом, чтобы господину не было больно, и передал палачу мешочек с золотом. Палач, взвесив на ладони золото, ухмыльнулся:

— С чего ты, старик, решил, что можно отсечь руку не причинив боли? Но за твою плату я так аккуратно отсеку твоему господину кисть руки, что не поврежу костных суставов, и она будет легче и быстрее заживать. Да и боли будет меньше.

3

Из-за того, что халиф спешил совершить казнь над Иоанном, народ заранее не успели оповестить. И на площади перед дворцом халифа были лишь случайные прохожие, так как день был не базарный. Халиф с придворными расположился на балконе, выходящем на площадь. На спешно сооруженный помост взгромоздили большой чурбан для рубки мяса. Иоанна вывели из дворцовой тюрьмы на площадь и поставили на помосте лицом к халифу. Рядом уже стоял палач с остро отточенной секирой в руках. Глашатай зачитал приговор и вопросительно посмотрел на балкон. Халиф махнул рукой, и палач, поставив Иоанна на колени перед чурбаном, резким движением разорвал рукав его шелковой туники, обнажив правую руку. Затем он перетянул жгутом руку Иоанна выше локтя и положил ее на чурбан, ладонью вверх.

— Не шевели рукой, — тихим голосом предупредил он Иоанна, — а не то я могу повредить кость.

Иоанн очень удивился этому предупреждению, сказанному таким будничным и мирным голосом, как будто это не палач, который собирается отрубить руку, а портной, примеряющий для пошива одежду. Секира молнией сверкнула на солнце, народ гулко охнул, и Иоанн, еще ничего не почувствовавший, с ужасом увидел, как палач взял кисть его руки и высоко поднял, показывая халифу и народу. Сознание Иоанна захлестнула нарастающая боль. Палач между тем быстро накинул веревочную петлю на большой палец отрубленной руки и повесил ее на высокий шест, укрепленный тут же, на помосте. Здесь рука должна будет висеть в течение многих недель на устрашение всем помышляющим совершить преступление против халифа. Хишам встал, чтобы покинуть балкон. Увидев это, Иоанн протянул к нему окровавленный обрубок руки и возопил:

— Милостивый халиф, верни мне отрубленную руку ради всего, что для тебя свято!

Халиф остановился и вполоборота поглядел на своего бывшего министра, а затем повернулся и пошел прочь, не слушая отчаянные мольбы осужденного. Иоанн встал с колен, у него закружилась голова, и он рухнул с помоста вниз. Софроний и другие слуги уже были возле помоста и успели бережно подхватить падающее тело господина.

Иоанн очнулся в своей постели. Его рука была перебинтована. Рядом с постелью сидел архиепископ Дамаска и с глубокой скорбью и сочувствием смотрел на Иоанна. При этом слезы лились ручьями по его старческому лицу. Иоанн тоже горько заплакал, припав к руке владыки.

— Преосвященный владыка, я умоляю тебя, иди к халифу и упроси его отдать мне отрубленную руку. Нарастающая в моей руке боль невыразимо меня мучает. Я не могу иметь отрады до тех пор, пока усеченная моя рука будет висеть в воздухе. Скажи халифу, что я молю его, пусть он прикажет отдать мне мою руку, что если она будет погребена, то я получу облегчение, а он получит от Бога в награду долгое и мирное правление своим народом.

Архиерей ушел к халифу и вскоре вернулся со свертком. Иоанн сразу же встал с постели и на коленях с благодарностью принял из рук архиепископа свою отрубленную руку. Когда ушел архиерей, Иоанн начал срывать со своей усеченной руки повязки. Уже было подсохшая кровь вновь хлынула из его руки. Он приставил к кровоточащей руке кисть отрубленной ладони и стал крепко обматывать составленную таким образом руку большим белым полотенцем. Вскоре через полотенце стали проступать пятна крови. Иоанна стало лихорадить. Он упал на колени перед иконой Божией Матери и взмолился:

— Владычица Пресвятая Матерь, родившая Бога Моего, вот правая моя рука, отсеченная ради Божественных икон, — при этих словах Иоанн с трогательной доверчивостью протянул руку в окровавленной повязке к иконе Богородицы, заливаясь слезами. — Ты знаешь, Владычица, что привело Льва во гнев; поспеши же на помощь и исцели руку мою. Десница Вышняго, воплотившаяся из Тебя, ради молитв Твоих совершает многие чудеса, потому и я молю, чтобы и мою десницу исцелил Он по Твоему ходатайству. О Богомати! Пусть эта рука моя напишет то, что Ты Сама позволишь, в восхваление Тебя и Сына Твоего и пусть эти писания помогут укрепиться в православной вере всем, приходящим к Сыну Твоему, посредством молитв Твоих. Ты можешь все сделать, если захочешь, потому что Ты — Матерь Божия.

Было уже далеко за полночь, а Иоанн все молился и молился. Повязка на его руке отяжелела от крови и слез, проливаемых на нее, а он, поддерживая ее левой рукой, все протягивал к иконе в великой вере и твердой надежде на чудо. Наконец утомление стало брать верх, молитва его становилась все тише и тише. Порой она переходила в какой-то неразборчивый лепет, напоминавший лепет маленького ребенка. Так на коленях перед иконой и заснул Иоанн, всхлипывая и вздрагивая во сне. Во сне он увидел, что Пресвятая Богоматерь ожила и смотрит на него с иконы светлыми и полными любви милосердными очами. «Пресвятая Владычица, Ты меня услышала?» — обрадованно воскликнул Иоанн. «Я слышу всех Моих чад, призывающих имя Мое с верой в Сына Моего. Рука твоя теперь здорова, не скорби об остальном, но усердно трудись ею, как обещал Мне; сделай ее тростью скорописца». Иоанн проснулся. С иконы на него с материнской любовью продолжали взирать очи Пресвятой Богородицы. Чувство какого-то неизъяснимого блаженства охватило всю душу Иоанна. Его правая рука под повязкой изнывала от нестерпимого зуда. Он почесал руку поверх повязки, но это не помогло. Тогда он стал осторожно разматывать полотенце. Сердце его отчаянно билось. Вот он видит отрубленную кисть руки. Она накрепко прилипла к его руке и удерживается без всякой повязки. «Неужели действительно чудо и рука срослась?» — промелькнула у Иоанна радостная мысль. Такая радостная, что он в нее боялся поверить. Иоанн стал внимательно оглядывать руку. Рука сильно опухла, а на месте соединения с кистью запеклось много крови и ничего не было видно. Именно в этом месте рука чесалась. Иоанн стал осторожно почесывать ее своей левой рукой. Часть запекшейся крови отпала, и под ней Иоанн увидел набухший ярко-красный шов. Этот шов проходил в том месте, где была отсечена рука. Иоанн попробовал пошевелить указательным пальцем. Острая боль пронзила его, но указательный палец дрогнул. Иоанн радостно вскрикнул и воздел руки к небу.

— Благодарю Тебя, Господи Иисусе Христе, за чудо, которое Ты совершил по молитвам Пресвятой Девы Богородицы.

На крик прибежал Софроний, дежуривший всю ночь в соседней комнате.

— Софроний, — крикнул ему Иоанн, — чудо! Ты понимаешь, Богородица совершила чудо! Моя рука цела.

Софроний не рассмотрел в полумраке комнаты руку господина, потому подумал, что тот сошел с ума. От этой мысли Софроний горестно зарыдал.

— Ты что, старик, плачешь? — удивился Иоанн. — Ты разве не понял? Вот моя рука, она вновь цела, по молитвам Богородицы. Буди всех, зажигайте огни. Давайте петь молитвы. — При этих словах он протянул к Софронию свою правую руку.

Старик, увидев ее, вначале онемел от удивления. Потом осторожно пощупал руку.

— Ты, Софроний, прямо как апостол Фома, — засмеялся счастливым смехом Иоанн.

Когда же Софроний осознал, что случилось чудо, он радостно вскрикнул, подпрыгнул на месте и стал плясать, что-то напевая себе под нос. Иоанн, наблюдая простосердечное веселье своего слуги, тоже стал напевать песнь, которую сочинял прямо на ходу:

— Десница Твоя, Господи, в крепости прославилась; десная Твоя рука исцелила мою усеченную десницу, которая теперь будет сокрушать врагов, не почитающих честнаго Твоего и Твоей Пречистой Матери образа, и уничтожит ею, для возвеличения славы Твоей, врагов, уничтожающих иконы.

Когда Иоанн пропел эту песнь второй раз, Софроний ее сразу запомнил и сам стал подпевать. Потом с этой песнью на устах он побежал по дому будить остальных слуг. Когда все другие домочадцы собрались в комнату Иоанна и узнали, в чем дело, то тоже стали приплясывать и напевать. Вскоре все заучили песнь. «Десница Твоя, Господи, в крепости прославилась...» — радостно звучало по всему дому великого логофета.

Иоанна посетило такое вдохновение, что у него сама собой сложилась новая песнь в честь Богоматери: «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, ангельский собор и человеческий род! Освященный храме и раю словесный, Девственная Похвало, из Неяже Бог воплотися и Младенец бысть, прежде век сый Бог наш; ложесна бо Твоя престол сотвори и чрево Твое пространнее небес содела. О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, слава Тебе!»

— Теперь, Пресвятая Богородица, — воскликнул, обращаясь к иконе, Иоанн, — я буду по слову Твоему тростью скорописца и воспою в песнях и стихах Сына Твоего и Господа нашего Иисуса Христа, воспою Твое предстательство за род человеческий, о Пресвятая Дева! Я воспою подвиги святых мучеников и праведников. Теперь больше нет для меня другого смысла жизни, раз Ты для этого исцелила руку мою.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА 1

1

Вот уже несколько дней Иоанн не выходил из дома, он все еще чувствовал телесную слабость. Но постепенно организм его окреп и опухоль на руке совсем спала. Об усечении кисти руки напоминал только небольшой бледно-красноватого цвета шов. Полотенцем, которым была обвязана рука, Иоанн обмотал свою голову наподобие того, как это делают сирийские арабы. Он дал себе обет носить эту повязку на голове всю жизнь в память о чуде, совершенном Богородицей. На следующий день после чудесного исцеления Иоанн вызвал к себе лучшего мастера ювелирных дел и попросил его изготовить из серебра кисть руки. Эту серебряную руку он укрепил на иконе Богоматери в память о чудесном исцелении. Слухи о чуде вскоре просочились из дома в город и достигли дворца халифа. Озадаченный этими слухами, халиф послал в дом Иоанна своего доверенного человека. Посланный вернулся во дворец и доложил Хишаму, что лично видел сросшуюся десницу. Еще более озадаченный халиф вызвал Иоанна, чтобы лично увидеть это необыкновенное явление. Он долго рассматривал руку Иоанна, цокая от удивления языком и качая головой, как будто не доверял собственным глазам. Гнев его давно поостыл. Он уже сразу после казни, здраво рассудив, пришел к заключению, что письмо могло быть вероятнее всего подделкой. «Ведь какой государь, — рассуждал халиф, — захочет выдавать своего соглядатая и верного ему человека в стане врага? Что-то здесь не сходится». Он уже жалел о своем поспешном решении. И потому, когда архиепископ Дамаска пришел просить отсеченную руку Иоанна, он ее сразу же отдал. Теперь же, когда он убедился в чудесном исцелении, то, как человек религиозный, понял: это чудо есть милость Аллаха к невинно осужденному. Теперь, рассматривая руку, он уже думал, как ему поступить, чтобы исправить свою ошибку.

— Прости меня, Иоанн, сын Сергия, за то, что не рассмотрел клеветы на своего честного слугу. Это мой грех, — халиф тяжело вздохнул, признание своей вины ему давалось с трудом. — Но я хочу искупить этот грех. Я возвращаю тебе твой прежний сан и твою должность при дворе. Никто лучше тебя не сможет с ней справиться во всем моем халифате. Ты будешь одним из главных моих советников во всех государственных делах. Если у тебя есть какие-либо личные просьбы, говори смело, я все исполню.

— О, государь мой. Я от всего сердца благодарю тебя за столь высокое доверие к моей мерности. Но не могу принять от тебя столь щедрый дар, и не потому, что держу какие-либо обиды. Нет, никогда. Все, что совершилось, совершилось по великому Промыслу Божью. Я не могу принять эту высокую должность, потому что за исцеление моей руки дал обет уйти в монастырь и служить только одному Богу. Поэтому единственная моя к тебе просьба: отпусти меня на поселение в монастырь близ святого города Иерусалима.

— Хорошо, — вздохнул Хишам, — я обещал выполнить твою просьбу, значит, так тому и быть. Хотя я очень сожалею о твоем уходе. Дай же мне, Иоанн, совет: кого из христиан поставить управлять логофией в Дамаске.

— Достойных людей немало. Среди них я знаю Порфирия Сегору. Он человек благородный и уважаемый среди христиан Дамаска.

— Пусть будет, как ты сказал. Передавай ему все дела и отправляйся в Иерусалим, как ты и задумал. Никто не будет препятствовать тебе. Прощай, Иоанн, и не вспоминай зла, причиненного тебе по проискам твоих же единоверцев.

2

Иоанн с легким сердцем вернулся к себе домой и стал готовиться покинуть Дамаск навсегда. Прежде всего он оформил вольные грамоты всем своим рабам, оделив их деньгами за верную службу. Все слуги были сильно расстроены предстоящей разлукой с любимым господином, так что в доме была обстановка, как на похоронах. Свой роскошный дом Иоанн передал Дамасской церкви, чтобы архиепископ мог его продать, а средства, вырученные от его продажи, передать на нужды церкви, помощь вдовам и сиротам. Многие ценные вещи и драгоценности он сам лично раздал по церквям. В последний день перед уходом в Иерусалим он долго сидел в саду у фонтана и вспоминал свое детство. Здесь они часто играли с братом Космой и здесь впервые увидели своего любимого учителя монаха Косму. Иоанн прошел в дом и стал бродить по комнатам. Вот комната матери. Как часто в детстве он прибегал сюда с какой-нибудь обидой или нечаянным ушибом, и мать гладила его по голове, говорила простые, ласковые слова, успокаивала его. Здесь же в комнате молилась с ним. С ней он выучил свои первые молитвы: «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Вот на этом одре, умирая, мать прощалась с ним. Иоанн перешел в библиотеку. Там его секретарь упаковывал книги и рукописи. Всю библиотеку он решил отправить в дар монастырю Саввы Освященного. Затем он прошел в молельную комнату, смежную с библиотекой. На иконе Богоматери сверкала отлитая из серебра рука. Перед иконой на коленях стояли домоправитель Софроний со своей женой Фавстой. При появлении Иоанна они быстро встали с колен и подошли к нему.

— Мы, господин наш, пришли с женой попрощаться с Владычицей Небесной. Завтра будем упаковывать ее.

— Да, Софроний, послужи последнюю службу. Я на тебя надеюсь. Всю библиотеку и эту икону с ближайшим караваном отправь в лавру Саввы Освященного.

— Не беспокойся, мой господин, все будет исполнено, как ты велел. А дому Мансуров мы готовы были служить до самой смерти. Да Бог видать не судил, — при этих словах старый слуга смахнул невольно набежавшую слезу.

Иоанн почувствовал вину перед этими людьми, посвятившими всю свою жизнь служению его дому.

— А может, не спешить с продажей дома? — вдруг встрепенулся Софроний. — Может, там что не так и ты вернешься к нам обратно?

— Ах, добрый мой Софроний, что же может быть не так в монастыре?

— Ну, там ведь тоже люди, не ангелы, — уклончиво ответил Софроний.

— Да как же это получается, мой господин, — сказала осмелевшая Фавста, — столько добра наживали твои родители и деды, а ты все раздаешь даром.

— Так ведь с собой на тот свет ничего из нажитого не возьмешь. Мне-то теперь это зачем, раз я отрекаюсь от мира. Что Господь сказал одному богатому юноше, помните? «Раздай все и следуй за Мной». Вот я и пойду за Христом, моя милая Фавста.

— Но кто же за тобой, мой господин, там будет ухаживать? — сокрушалась Фавста. — Я уж все знаю, что ты любишь, а что нет.

— Господь пришел на землю, Фавста, не чтобы Ему служили, а чтобы Самому послужить многим. Так и я теперь должен подражать Христу.

— Я помню, мой господин, тот день, когда ты родился. Вот в этой комнате молился твой отец, а я занесла тебя спеленутого. Он взял и положил тебя перед этой иконой Богоматери и поручил тебя заботам Царицы Небесной. Так все радовались тогда, так радовались! А теперь мы горюем. Теперь мы сироты, — и она порывисто поцеловала руку Иоанна и, заплакав, кинулась опрометью из комнаты.

— Ох уж мне эти женщины, — сокрушенно покачал головой Софроний, — а впрочем, что там говорить, любят тебя все, мой господин, вот и горюют. Ты уж прости нас, невежественных рабов твоих. — При этих словах Софроний опустился на колени и поклонился Иоанну до земли.

Иоанн тоже встал перед ним на колени:

— Прости меня, мой Софроний, но у меня нет больше рабов, есть только братья и сестры во Христе.

Софроний поднял свое залитое слезами лицо.

— Как же так, мой господин, ты передо мной на коленях? Нам, слугам, уже не измениться. Мы живем радостями и горестями своих господ. С твоим уходом заканчивается и наша жизнь. Ты отрекаешься от этого мира, а наш мир, к которому мы привыкли, отрекается от нас. Ну ничего, мы будем молиться за тебя. Этого у нас уже никто не отнимет.

— Молись, молись за меня, добрый старик, а я буду молиться за всех вас. — Он крепко обнял Софрония и, прижав к своей груди, долго не отпускал.

3

Едва только солнечные лучи коснулись виноградников и полей спелой пшеницы в предместьях Дамаска, как южные ворота этого города дрогнули и стали со скрипом отворяться. Толпы крестьян, с утра пораньше пришедших занять места на базарах города, сразу же устремились в раскрытые ворота. Одни подгоняли блеющие отары овец, другие вели в поводу осликов, навьюченных фруктами и овощами. Везли телеги с кувшинами, наполненными вином, и корзинами с овечьим сыром и коровьим творогом. Все спешили попасть в город, а из города выходил всего лишь один путник. Одет он был как ремесленник средней руки. На нем была простая холщовая туника, пояс которой был подвязан шерстяной крученой веревкой. Поверх туники был накинут серый плащ из грубой шерстяной ткани. На ногах коричневые кожаные сандалии. На голове белый плат, покрытый какими-то бурыми пятнами. За плечами путника висел небольшой мешок из овечьей кожи. Попав в водоворот встречного потока, состоящего из крестьян и скотины, путник растерянно и беспомощно огладывался. Его то задевали мешком, то толкали, при этом грубо крича на него. Он в ответ виновато всем улыбался. Никто из крестьян не знал, что они толкают и оскорбляют бывшего министра Дамасского халифа. Еще некоторое время назад они бы все с уважением шарахались в разные стороны от кортежа вооруженных всадников, всегда сопровождавших великого логофета. Наконец Иоанн протиснулся сквозь этот живой поток и оказался за городской стеной, на дороге, идущей на юг. Через Ливан и Палестину эта дорога вела в святой град Иерусалим. Иоанн, осенив себя крестным знамением, в последний раз оглянулся на ворота Дамаска, а затем бодро зашагал, напевая себе под нос какую-то молитву Ему было радостно и легко идти. Душу наполняло совершенно новое ощущение полной свободы. Он стал мечтать, как придет в знаменитую лавру Саввы Освященного. Как будут рады ему все монахи. Как он там, вдали от всех мирских забот и суетных попечений, напишет самые лучшие свои произведения. Эти произведения приведут многих людей к истине, а многих отвратят от заблуждений. И от этих творческих планов Иоанну стало еще радостней. Он готов был обнять весь белый свет. Ему захотелось всех людей примирить в любви и согласии. «Вся ценность земной жизни — в двух величайших заповедях, — думал с восторгом Иоанн, — любви к Богу и любви к ближнему».

— О, если бы люди это поняли и приняли к исполнению, — громко воскликнул Иоанн, — какая бы прекрасная жизнь была на земле!

ГЛАВА 2

1

В летние дни все живое замирает в Иудейской пустыне. Все прячется по щелям и норкам, в пещерах и под навесами скал. В бедной бедуинской палатке, в хижине, сложенной из камня и покрытой пальмовыми ветвями, в монашеских кельях. Везде, куда не могут проникнуть ослепительно яркие, беспощадно горячие лучи щедрого до безумия солнца. Днем это небесное светило здесь царит безраздельно. Соперников ему нет. Но уходит светило на запад, чтобы окунуться в водах великого Средиземного моря, и оживает Иудейская пустыня. Вот уже нищий бедуин покачивается на тощем верблюде. Лев, грозно рыкая, выходит на свою охоту. Крестьянин погоняет осла с нехитрой поклажей. Всякая Божья тварь оживает, расправляет крылья и лапы. Пастухи выгоняют скот на пастбища. А монахи возжигают лампады и становятся на молитву. Здесь ночь не только благоприятное время для работы, но и благодатное время для молитвы. Здесь день начинается с вечера: и был вечер, и было утро — день один. В лавре Саввы Освященного камни до самого рассвета хранят тепло вчерашнего дня. Но пока стоит эта святая обитель на земле, она будет сохранять тепло молитвы своего святого основателя. Сюда, в Иудейскую пустыню, к этому уже давно высохшему руслу некогда бурного Кедронского потока, несущего свои мутные воды с южного склона горы Силоам, и пришел великий авва. Ангел Господень, явившись ему в сияющей одежде, указал на пещеру, находящуюся на высоком каменистом восточном склоне бывшего потока. В этой пещере Савва подвизался в аскетических подвигах и непрестанной молитве пять лет, лишь изредка спускаясь по веревке, чтобы набрать воды и запастись каким-нибудь провиантом. Но вскоре, прослышав про его дивные подвиги, стали приходить к нему другие подвижники, и каждому Савва отводил подобающее место для поселения. Кому небольшую пещерку, кому благословлял построить себе келью. А они, поселившись рядом с ним, безоговорочно признали преподобного Савву своим путеводителем и аввой. На северном склоне Кедронского потока, на самом возвышенном месте, подвижники, вместе со своим аввой, воздвигли каменную башню, с которой началось строительство лавры. Ближе к середине потока преподобный устроил небольшую каменную церковь, куда все пустынники могли собираться по воскресным дням на Божественную литургию. Вот уже более трех веков прошло с того славного времени. За эти три столетия лавра Саввы Освященного сильно разрослась и расстроилась. Мощные каменные стены окружали эту святую обитель, охраняя молитвенный покой ее насельников. А новый искатель подвижнической жизни Иоанн, сын Сергия Мансура, пришедший из Дамаска, стоял в глубокой задумчивости перед воротами этой святой обители.

Всю прошедшую неделю Иоанн жил в Иерусалиме. Перед тем как прийти в Иерусалим, он на несколько дней задержался в Капернауме, у озера Генисаретского. После двухнедельного пути под изнуряющими лучами щедрого палестинского солнца было особенно приятно погрузиться в освежающие воды озера, в котором когда-то Господь со Своими учениками ловил рыбу. И по водам этого озера Он ходил, подбадривая перепуганных апостолов и подавая руку усомнившемуся Петру. Обо всем этом размышлял Иоанн, сидя на берегу озера, больше напоминавшего собой море. Иоанн заметил, что и бури здесь не меньше, чем на море. Когда вдруг неожиданно с востока налетал ветер, до этого спокойная гладь воды начинала вздыматься такими волнами, что небольшим рыбачьим шхунам приходилось довольно-таки туго. Придя в Иерусалим, Иоанн сразу же прошел в храм Святого Воскресения. Взойдя под своды этого величественного собора, он почувствовал благоговейную робость от осознания, что именно здесь происходили главные события всей истории человечества. Здесь и место страдания Господа, здесь и место Его погребения, здесь же совершилась величайшая из всех побед — победа над смертью, славное воскресение Христово. С душевным трепетом вошел Иоанн под своды небольшой кувуклии, устроенной над Гробом Господним, и приложился к месту, где лежало тело Господне. Помолившись, он разыскал настоятеля храма Святого Воскресения пресвитера Флаиса. Тот сразу же повел его к патриарху Иерусалимскому, блаженному Иоанну, который встретил бывшего великого логофета с радостью. Оказывается, Иоанна здесь давно уже ждали, так как его щедрые дары, посланные из Дамаска с торговыми караванами, намного опередили идущего пешком дарителя. Патриарх сказал, что игумен лавры Саввы Освященного предупрежден и тоже с нетерпением ждет знаменитого гостя и уже распорядился поселить его в одну из гостиниц лавры. Патриарх пригласил Иоанна к себе на обед. За обедом патриарх рассказал Иоанну, что его брата Косму он уже рукоположил в епископа города Маюма, так что его нет сейчас в лавре.

После обеда патриарх поручил своему диакону проводить Иоанна в гостиницу. Лаврская гостиница, которую в свое время построил еще сам преподобный Савва, располагалась к востоку от знаменитой башни Давида и представляла собой уютный каменный двухэтажный дом. Старший по гостинице, живой и юркий армянин монах Дометиан, суетился вокруг Иоанна, как будто прибыл не будущий простой послушник лавры, а какой-нибудь посол из соседнего государства. Иоанну было неприятно такое излишнее внимание к его персоне, и потому, когда его водворили в собственную келью, он облегченно вздохнул. Но только он собрался помолиться в уединении, как в дверь снова постучал гостиничный и, низко поклонившись, спросил Иоанна, когда ему принести ужин. Еле сдерживая раздражение, Иоанн отказался от ужина. Но когда монах, извиняясь и раскланиваясь, спросил про завтрашний день, Иоанн с досадой воскликнул:

— Ах, оставь меня, ради Христа, брат Дометиан, в покое. Ни завтра, и ни послезавтра, и никогда мне ничего от тебя не нужно.

Гостиничный растерянно захлопал глазами и вышел, даже забыв прикрыть за собой дверь. Иоанн, уже сожалея, что он не сдержался, пошел в передний угол своей кельи на молитву. Но сердечной молитвы никак не получалось, потому что в сердце засела заноза укоризны за несдержанность со своим ближним. «Какой же я буду монах, когда не имею терпения даже в малом!» Досадуя на себя, Иоанн встал и пошел искать гостиничного. Брата Дометиана он нашел в небольшой часовенке. Тот стоял на коленях и истово молился, при этом тяжко вздыхая. Иоанн, подойдя к нему, встал перед ним на колени и смиренно произнес:

— Брат Дометиан, помолись о мне, грешном, и прости мою грубость и несдержанность.

Дометиан быстро вскочил, лицо его при этом светилось счастьем. Когда Иоанн встал вслед за ним, он порывисто обнял его:

— Брат мой, не говори так, я сам виноват, что досаждал тебе всякими пустяками. Я хотел уже идти просить у тебя прощения, да побоялся тревожить тебя, ведь ты же устал от долгой дороги. А теперь ты сам пришел, какая же это для меня великая радость! Как же я благодарен Богу за такую Его милость ко мне, грешному!

Иоанн, пораженный такой простотой и смиренной христианской любовью, воскликнул:

— Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты привел меня сюда, дабы показать мне истинное братское смирение. Давай, брат Дометиан, помолимся с тобой вместе.

За время своего пребывания в Иерусалиме Иоанн очень сдружился с Дометианом, и тот водил его по всем святым местам, разъясняя, где и что происходило во времена Христа. Пришли они и в знаменитый храм Гефсимании. Иоанн с восторгом взирал на мраморные колонны храма, вспоминая свою миссию в далекой юности. Дометиан, видя, с каким особым вниманием Иоанн рассматривает колонны, пояснял:

— Про этот храм рассказывают, что еще во времена халифа Абд-аль-Малика его хотели разобрать, чтобы взять колонны для сарацинского храма в Мекке. Но Бог не допустил того. Один из знатных христиан, патриций Павел Клеоз, уговорил халифа не ломать храм, а мрамор для Мекки взять у ромеев. Теперь Павел Клеоз захоронен возле этого храма.

— О брат мой Дометиан! Отведи меня к его могиле, в свое время я хорошо знал этого человека.

Монах подвел Иоанна к могиле с крестом из розового мрамора, такого же, как на колоннах, и оставил его одного. Иоанн долго стоял возле могильного холмика и молился о упокоении души славного патриция, имя которого ему было особо дорого как воспоминание о тех славных днях. Вспомнил он и василевса Юстиниана, и молитвенный вздох непроизвольно вырвался из его груди:

— Господи, упокой душу раба Твоего Юстиниана. Пусть он пребывает в любви Твоей совершенной, о которой вопрошала мятущаяся душа его.

Из Иерусалима Иоанн направился в Вифлеем. Здесь он поклонился месту рождения Господа Иисуса Христа. В Вифлееме тоже была лаврская гостиница, в которой Иоанн остановился на три дня.

2

Теперь, когда Иоанн стоял перед воротами духовной цитадели православной веры, его охватил непонятный страх. Здесь он должен будет умереть для сего суетного мира. Об этом он мечтал с самой юности. С тех пор как сюда ушел его любимый учитель монах Косма. И вот теперь наконец-то, отложив все житейские попечения, он сам может начать новую жизнь. «Получится ли у меня стать хорошим монахом? — размышлял он. — Мои сочинения, написанные за этими святыми стенами, будут приводить к Церкви заблудшие души, для меня это будет самой большой наградой. Но для того чтобы вести других, надо самому возрастать духовно. Ведь ради этого высокого служения, оставив все, я теперь стою здесь, перед этими святыми вратами. Господи, помоги мне!» Иоанн взял деревянный молоток, висевший на веревке перед воротами, и решительно ударил им три раза. В воротах открылось небольшое окошечко, в котором показалось суровое лицо пожилого монаха. Он подозрительно осмотрел Иоанна, выспросил его, кто он и зачем здесь. Затем, так ничего и не сказав Иоанну, закрыл окошко и ушел. Иоанну пришлось стоять довольно долго. Но в конце концов ворота открылись, и он увидел, кроме уже знакомого вратарника, еще одного монаха, моложе первого, но с таким же суровым видом.

— Идем за мной, наш игумен Никодим ждет тебя, — сказал этот монах и, сразу же повернувшись, пошел.

Иоанн не мешкая поспешил за монахом. Они зашли в одно из зданий и прошли какими-то замысловатыми переходами в другое. Там они поднялись на второй этаж и вскоре оказались в покоях игумена лавры. Покои игумена состояли из просторной комнаты, где одна из стен была сплошь завешана иконами. А вдоль других двух стояли шкафы с книгами. Сам игумен, высокий, аскетического вида монах лет шестидесяти, встретил Иоанна стоя. Иоанн, зайдя в комнату, сразу совершил перед игуменом земной поклон. Никодим благословил Иоанна, дав ему для поцелуя свою сухую жилистую руку. Затем, жестом отпустив сопровождавшего монаха, так же жестом предложил Иоанну присесть на деревянную скамейку, а сам сел напротив него и начал разговор:

— Я очень рад видеть тебя, Иоанн Мансур. Честно сказать, мы были удивлены твоему решению оставить все и уйти на монашеское житие. Но тем более велика твоя награда перед Господом, потому как тебе было что оставлять. К нам же в монастырь приходят в большинстве своем люди бедные, и они здесь больше находят, чем теряют там, в миру, — при этих словах впервые губы игумена тронула чуть заметная улыбка. — Нам такие грамотные люди, как ты, нужны. Книжному делу из наших насельников мало кто обучен. Но мы свято чтим завет нашего аввы, преподобного Саввы Освященного, и всех новоначальных принимаем только после испытания под руководством опытного старца. Вначале их обучаем чтению псалмов. Это хоть порой и трудное дело, но при определенном усердии возможно даже для простого крестьянина. Тебя же обучать не надо, коль у тебя был такой учитель, как преподобный Косма Каламбриец. Да и твои сочинения против иконоборцев известны во всем христианском мире. Наши монахи все знают о тебе и возносят свои молитвы за тебя как учителя Церкви. Но даже я, игумен лавры, не могу нарушить устав нашего аввы и постричь тебя в монахи без испытательного срока. Для новоначальных преподобный Савва основал небольшую киновию с северной стороны нашей лавры. Там живут опытные в духовном делании старцы. Каждый старец берет под свое начало вновь пришедшего и под своим строгим надзором наставляет его в монашеской жизни. Когда же старец убеждается, что отрекшийся от мира твердо изучил правило псалмопения и стал способен бдеть над своим умом, очистив свои мысли от воспоминаний о мирских вещах, а также научился сражаться против чуждых помыслов, он представляет его мне как достойного быть в числе братии монастыря. Над ним совершается постриг, и я даю ему келью в лавре. То же самое предстоит и тебе. Теперь ответь мне, Иоанн, готов ли ты подчиниться этому правилу со смирением и сердечной решимостью? Не смущает ли тебя, Иоанн, предстоящее испытание?

— Не только не смущает, отец игумен, но и радует возможность познать то, что мне прежде всего необходимо для иноческой жизни. Именно этих познаний мне и не хватает, а потому к этому и стремится моя душа.

— Это достойный ответ. Опытных духовных старцев, не имеющих пока в своих кельях учеников, у нас восемь человек. Пойдем к ним, я их попросил собраться в нашем пещерном храме.

— Этот пещерный храм преподобному Савве указал Сам Господь, — сказал игумен, когда они с Иоанном вышли из его кельи. — Как-то раз ночью блаженный Савва вышел из своей пещеры, читая псалмы Давида. Вдруг к западу от Кедронского потока он увидел огненный столп, утвержденный на земле, вершиной же своей касающийся неба. Увидев это знамение, Савва возрадовался и пребывал в молитве до рассвета. Когда наступило утро, он со страхом и великой радостью взошел туда и увидел большую и удивительную пещеру, которая внутри имела вид церкви Божьей, ибо в этой пещере с восточной стороны находилось Богом созданное отделение со сводом. С северной стороны Савва нашел большой дом наподобие тех палат при церквах, где хранятся церковные вещи. С южной стороны он увидел солнечный свет. Эту пещеру Савва и приспособил под храм.

Пока игумен рассказывал про пещерный храм, они подошли к нему. Рядом с пещерным храмом Иоанн увидел другой каменный храм. А между этими храмами находилась каменная гробница. Никодим подошел к ней и, поклонившись, поцеловал ее. Потом пояснил Иоанну, что здесь лежат честные мощи преподобного Саввы Освященного. Иоанн тоже с благоговением припал к раке с мощами:

— О, преподобный авва! — молился Иоанн, прикладываясь к гробнице основателя лавры. — Я, недостойный и грешный, прибегаю к твоей милости и прошу твоих святых молитв пред Престолом Всевышнего. А еще прошу тебя, святый Савва, прими меня в твою святую обитель, которую ты создал во славу Божию и спасение душ многих чад твоих. И я, недостойный и грешный Иоанн, хочу быть в числе этих чад твоих, чтобы с ними едиными устами и единым сердцем взывать к Богу: аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа.

Приложившись к гробнице, Иоанн последовал за игуменом в пещерный храм. В полумраке храма светились лампады. И в этом свете Иоанн увидел, словно призрачные тени, аскетические фигуры монахов. Завидев игумена, они все поспешили к нему под благословение, припадая пред ним в земном поклоне. Затем старцы чинно встали в ряд, и взоры их устремились на Иоанна. Тот, немного оробев, по знаку игумена подошел к старцам и совершил пред ними земной поклон. Никодим, обращаясь к монахам, сказал:

— Братья мои, пред вами Иоанн, сын Сергия Мансура из Дамаска. Он пришел в нашу лавру, ища иноческого жития. Мы все с вами знаем достоинства этого славного в делах и вере мужа. Он тот, кто сумел защитить в своих письменах почитание святых икон. Теперь же достойный во всех отношениях муж готов пройти искус послушания под руководством одного из вас. Давайте же решим все вместе, кто из вас возьмет в свою келью Иоанна, чтоб он мог пройти весь испытательный срок и быть принятым в лавру, как это завещал нам великий боговидец Савва.

Все старцы потупили свои взоры в землю и стояли с каким-то виноватым видом. Затянувшееся молчание пришлось прервать самому игумену:

— Брат Пафнутий, говори ты.

— Отец честный, боголюбезный наш игумен. Я буду говорить правду. Не прогневись же на меня, грешного и недостойного. Среди нас ты не найдешь ни одного способного учить того, кто учит целые государства и народы и обличает нечестие царей. Какой же из меня наставник будет, когда я родился в бедной хижине крестьянской, а он родился во дворце богатом. Я слова не смогу произнести пред ним, а не то чтобы учить чему.

После этой речи старцы осмелели и заговорили.

— Брат наш Пафнутий, тот хоть может говорить красиво. Вот хоть бы как сейчас. А я совсем косноязычен и гугнив, — говорил сгорбленный, словно крюк, монах Нектарий. — Чему я научу ученого такого, как Иоанн, сын Сергия Мансура? Нет, не могу, прости меня, отец игумен.

Вслед за этим монахом стали отказываться и другие. Иоанн совсем растерялся от такого оборота дела и с беспокойством поглядывал на игумена. Никодим сердито насупился и уже ни на кого не глядел. Иоанн просительно посмотрел на старцев. Он заметил, что в то время как все монахи между собой перешептываются, обсуждая сложившуюся ситуацию, один из них стоит особняком и внимательно смотрит на Иоанна. Иоанн тоже посмотрел на старца умоляющим взором: «Ну, хоть ты, старче, не откажись от меня, грешного». Старец вдруг решительно шагнул вперед. Его собратья сразу замолкли, а игумен поднял на старца вопросительный взгляд:

— Что скажешь нам, брат Диодор?

— Я возьму Иоанна из Дамаска под свое начало. — При этих словах подвижника все облегченно вздохнули, в том числе и Иоанн. — Но только при одном непременном условии, — тут же добавил подвижник. — Кроме обычных правил для всех новоначальных, я хочу, чтобы Иоанн не имел в уме своем ничего мирского и хранил бы ум свой неприкосновенным и чистым от всякого суетного пристрастия и пустой гордыни. Чтобы не хвалился своей мудростью и тем, чему научился, и не думал бы, что может постигнуть все в совершенстве до конца; напротив, пусть знает, что помышления его немощны и разум может погрешить, а потому пусть лучше заботится о том, чтобы ум его просвещался Богом.

— Что скажешь? — обратился игумен к Иоанну, довольный, что все благополучно разрешилось.

— Что же я могу сказать, отец игумен, — радостно ответил Иоанн, — я именно об этом мечтал все годы.

— Но я еще не все сказал. Есть главное условие, — перебил старец обрадованного Иоанна. — Я возьму тебя при условии, что ты обещаешь никогда не писать никаких писем и прочих ученых трудов. Коли ты пришел в лавру, чтобы стать монахом, навсегда оставь все бесплодные мечтания и сочинения ума. Пост, молитва и труд будут единственным твоим деланием в монастыре.

До сознания Иоанна не сразу дошел смысл сказанного старцем. А когда дошел, все внутри него похолодело, а потом его бросило в жар. Он растерянно улыбался, оглядывая всех стоящих, словно ища в них поддержки. Монахи стояли в суровом молчании, ожидая, что ответит Иоанн. А он не знал, что ему отвечать. «Да и зачем я здесь? — мелькнуло в его сознании. — Ведь я шел сюда именно ради того, от чего теперь требуют меня отречься. Да возможно ли это? Может быть, я не так все понял?»

— Скажи мне, отец честной, на какое время ты даешь мне это правило? — дрожащим от волнения голосом спросил Иоанн.

— Навсегда. На всю твою оставшуюся жизнь, — твердо произнес старец, глядя прямо в глаза Иоанну.

— На всю жизнь, — как эхо повторил Иоанн, и тут же словно кто-то ему шепнул на ухо: «Надо сейчас просто уйти отсюда, и все».

Вдруг Иоанн почувствовал такую слабость в ногах, что ему пришлось опуститься на колени. Он поднял свой взгляд на старца. Иоанн хотел сказать, что это послушание сверх его сил, но горло сдавил спазм, и он не мог произнести даже слова. Иоанн только смотрел на старца, и взгляд его выражал мольбу: «Ты же знаешь, что дать этот обет для меня все равно что умереть. Понимаешь ли ты это, отче Диодоре?» — «Понимаю, — отвечали ему глаза старца, — понимаю, а потому и требую этого обета. Ведь ты сюда пришел умереть для мира, так умри. Умри, чтоб возродиться к иной жизни». «Какая же может быть жизнь, если вместе с этим обетом умрет моя душа?» — говорили полные отчаяния глаза Иоанна. Но глаза старца, продолжавшие сурово взирать на совсем растерянного и подавленного горем Иоанна, говорили ему: «Кто сбережет душу, тот потеряет ее, а кто потеряет ее ради Христа, тот сбережет. Господь силен воскресить душу, умершую ради Него», — отвечал ему взгляд старца.

— Пусть будет так, как ты сказал, преподобный Диодор, — наконец выдавил из себя осипшим голосом Иоанн.

Старец подошел к коленопреклоненному Иоанну и протянул ему свою иссохшую, костлявую руку. Иоанн взялся за эту руку, и она, несмотря на немощный вид старца, оказалась довольно-таки сильной, и эта сила передалась ему. Опираясь на руку старца, Иоанн встал. Ноги его плохо слушались и дрожали, но, превозмогая эту слабость, он побрел вслед за своим наставником.

ГЛАВА 3

1

Очнувшись, Иоанн увидел, что лежит в какой-то пещере на козьей шкуре. Невдалеке, ближе к выходу из пещеры, сидел старый монах и плел корзину. Захотелось пить, и Иоанн уже собирался попросить об этом монаха, но тот, заметив, что ученик очнулся, молча поднес ему глиняную кружку с водой. Иоанн, жадно припав к ней пересохшими губами, сделал несколько больших глотков. Живительная влага окончательно прояснила его сознание, и он вспомнил, что сюда, в пещеру, его привел старец Диодор.

— Что со мной? — слабым голосом спросил Иоанн.

— Ох, — сокрушенно вздохнул старец, — до чего же вы, ученые люди, слабый народ! Многого хотите достичь в своих познаниях, а забываете, что едино есть на потребу. Потому-то душа, не имея блаженной целостности, дает жар телу. Вот остынет душа от суеты мирской и пустых волнений, остынет тогда и тело.

Говоря это Иоанну, старик не прекращал, быстро и ловко орудуя руками, сплетать гибкие прутья пальмовых ветвей. Слова наставника окончательно вернули Иоанна к действительности. Он попытался встать, но старец суровым голосом предупредил его движение:

— В моей келье и ложиться и вставать только по благословению.

Иоанн с радостью покорился этому велению, так как был еще очень слаб. Некоторое время он лежал молча, вспоминая о прожитых годах своей жизни. Почему-то ему вспомнился опять василевс Юстиниан с его сомнениями в возможности исполнять заповеди Христа.

— Наставник мой, — приподнимаясь на локте, спросил Иоанн, — позволительно ли мне задавать тебе вопросы?

— Да, сын мой, тебе позволительно задавать вопросы, но только те, которые служат на пользу души.

— Скажи мне, отче, возможно ли простому человеку исполнить все заповеди Господа нашего Иисуса Христа?

— Их может исполнить только тот, — отвечал старец, — кто подражает Господу и следует Его стопам.

— Кто же, отче, может подражать Господу? Ведь Господь есть Бог, и хотя Он сделался человеком, но без греха, а человек — грешник, порабощенный бесчисленными страстями, как же такой человек может подражать Господу?

— Пока человек порабощен духу мира, — отвечал старец, — никак не может подражать Господу. Но те, кои могут сказать, как апостолы: «Мы оставили все и последовали за Тобой», — вот эти люди получают от Господа силу подражать Ему и исполнять все Его заповеди.

— Вот я оставил все, научи же меня, как мне исполнять заповеди и стяжать добродетель?

Старец отложил в сторону корзину и внимательно посмотрел на Иоанна. Его суровое лицо тронуло что-то наподобие снисходительной улыбки.

— Не можешь ты, Иоанн, исполнять заповеди и стяжать добродетель, пока не отвергнешься себя. Ты раздал свое имение — это доброе начало пути. Но в своей душе ты принес в обитель свои страстные помыслы и суетные желания. Теперь ты обещал отвергнуться от них. Но исполнить это обещание намного труднее, чем раздать свое имение.

— Воистину, отче, ты прав, — покорно согласился Иоанн.

Старец, вернувшись к плетению корзины, продолжал поучать Иоанна:

— Запомни, сын мой, где страх Божий, там восхождение к добродетели, а где нерадение и бесстрашие, там нисхождение к беззаконию. Внимай, Иоанне, всему и во всем. Глаза даны тебе, чтоб, видя дела Божии, ты прославлял Бога; но если не будешь внимать и хорошо употреблять их, они могут низвергнуть тебя в блуждание ума. Язык дан тебе, чтобы славословить Всеблагого Творца; но, если не будешь внимать, можешь впасть в осуждение и хуление. Слух дан тебе, чтоб, принимая им слово Божие, освящать тем сердце; но если не будешь внимать, можешь напоить чрез него ядом душу свою. — Все это старец говорил строгим голосом, а при слове «но» поднимал указательный палец вверх. И хотя эти бесхитростные поучения не давали изучившему святых отцов Иоанну какой-либо пищи для ума, но для души его были целительным бальзамом. А голос старца продолжал мерно звучать под сводами пещерной кельи: — Как рыба не может жить без воды, так душа без безмолвия и поучения в Божественных Писаниях не может спастись. Не можешь быть солнцем, будь хоть звездой, только восходи ввысь, отрываясь от земли. Творящий добро в надежде воздаяния не Богу работает, а себе. Невозможно стяжать что-нибудь доброе без терпения и воздержания, смирения и непрестанной молитвы...

Речь старца журчала, как нескончаемый поток живительной влаги. Иоанн то слушал, то проваливался в забытье. К вечеру он был совершенно здоров и, поев вместе с наставником чечевичной похлебки, встал на молитву. Когда они ложились спать, старец указал ему на единственное в келье ложе, а сам лег на какую-то дерюгу у самого порога. Иоанн пробовал возражать, но старец сказал, что он всегда спит здесь и не собирается уступать это место даже самому патриарху.

2

Вот уже три месяца, как Иоанн жил в келье своего наставника. Утром после молитвы он обычно уходил за пальмовыми ветками, приносил их в келью и очищал от листьев. Потом они со старцем плели корзины. Во время работы они или молились, или старец говорил свои поучения. По воскресным дням они приходили в лавру к Божественной литургии и причащались Святых Тайн. Когда они сплетали двадцать или тридцать корзин, старец посылал Иоанна продавать их на базар в какое-нибудь ближайшее селение или в Вифлеем.

Как-то раз, когда они закончили плетение очередной партии корзин, старец как бы невзначай сказал:

— Я слышал, чадо, что в Дамаске корзины продаются дороже, чем у нас в Палестине.

— Наверное так, отче, ведь Дамаск большой и богатый город, — простодушно подтвердил Иоанн, — впрочем, я никогда не ходил на базар, так что наверняка знать не могу.

— Ну да, я и забыл, что там у тебя были рабы, зачем же тебе самому ходить на рынок, — язвительно сказал старец.

Иоанн густо покраснел. А старец как ни в чем не бывало продолжал:

— В нашей келье, как ты сам видишь, многого самого необходимого не хватает, а надвигается зима. Да и нашей святой обители деньги нужны. Итак, возьми эти корзины, пойди в Дамаск и продай их там, скажем, по одной золотой номисме за четыре корзины.

Иоанн был в сильном смущении. Идти в город, где его все знали, казалось ему очень неудобным. Увидят бывшего великого логофета в таком бедственном положении и наверняка будут смеяться. Очень смущала его и цена. Она была неимоверно большая. В десятки раз больше, чем та, за которую Иоанн продавал корзины здесь, в Палестине. Но из смирения не стал перечить своему наставнику.

— Хорошо, отче, как благословил, так и сделаю.

— Отправляйся, сын мой, да смотри, не продавай их дешевле назначенной цены.

Так и отправился Иоанн с корзинами в Дамаск выполнять благословение старца. Когда он прибыл в город, на базарную площадь, то понял, как напрасно переживал, что его здесь будут узнавать. Жители Дамаска привыкли видеть Иоанна в богатых, тканных золотом одеяниях, а пред ними предстал нищий монах в дырявом рубище. Да и от постоянного строгого поста щеки его ввалились. Борода и волосы, когда-то аккуратно подстриженные, теперь отросли, как у настоящего отшельника. Корзины были сделаны добротно, поэтому многие подходили и спрашивали цену. Но когда Иоанн называл ее, то отходили, как от ненормального. Многие злословили и оскорбляли Иоанна. Так и не продав корзин в первый день, Иоанн ночевал во дворе одного храма прямо на мостовой. А утром, помолившись, опять пошел на базар. Один араб, подойдя к нему, долго рассматривал корзины, а потом сказал:

— Я куплю у тебя все. — Но когда узнал цену, так рассвирепел, что больно пнул Иоанна в живот, обозвав христианской собакой.

Софроний, придя на базар, чтобы купить домой овощей, как раз застал эту картину избиения Иоанна арабом. Он пригляделся к монаху, и сердце его екнуло в груди и чуть не остановилось. Он сразу же узнал своего господина. Первым порывом было бежать к Иоанну. Но его остановила мысль: «Ведь мой господин не захочет в таком унижении предстать своему слуге. Для него это будет слишком больно». Так рассудил Софроний, заметив, что Иоанн все время наклоняет голову, чтобы случайно его кто-нибудь не признал. Слезы жалости потекли из глаз старого слуги. Он бочком, незаметно стал приближаться к своему бывшему хозяину, чутко прислушиваясь к его разговору с покупателями. Как раз подошла одна женщина и спросила цену. Когда Иоанн, не поднимая головы, назвал ей цену, она обозвала его сумасшедшим монахом. Но теперь Софроний понял, в чем дело. Его хозяин просит за корзины неимоверно большие деньги. «Значит, так нужно, — подумал Софроний, — наш господин был всегда щедрым и жадностью никогда не страдал. Надо ему помочь». И Софроний быстро пошел домой. Дома он все рассказал жене Фавсте. Та, всплеснув руками, вскричала:

— Так пойдем же скорей к нему. Приведем его к нам, напоим и накормим и купим все его корзины.

— Глупая женщина, да разве мы не раним его сердце, открыв его нищету и убогость? Да я уверен, не примет он от нас деньги. Это, наверное, его в монастыре заставили продавать корзины.

— Как? — схватилась испуганно Фавста за свой рот. — Неужели в святой обители так могут издеваться над нашим добрым господином? — И простодушная женщина горько разрыдалась.

— Хватит плакать, жена, лучше быстрее собирайся, берем деньги и идем хоть издалека посмотрим на нашего любимого господина.

Придя на рынок, Софроний разыскал своего знакомого лавочника и, вручив ему деньги, сказал:

— Подойди к тому бедному монаху и купи у него для меня все корзины.

— Да ты с ума сошел, Софроний! На эти же деньги можно целых два года жить безбедно.

— О, несмысленный, я давно собирался пожертвовать деньги на монастырь. А тут такой случай, Бог все видит и каждому воздаст.

— Ну, как знаешь. Твои деньги, мне-то что? — И пошел за корзинами.

— Благодарю тебя, добрый человек, — сказал обрадованный Иоанн, когда получил за корзины деньги. — Скажи мне хоть твое имя, чтобы я мог молиться за тебя Богу.

— Молись, монах, не за меня, а за Софрония, он купил эти корзины.

Софроний с Фавстой стояли в сторонке и украдкой смахивали с лица набегающие слезы. Они были счастливы, что смогли послужить своему господину. Иоанн же, получив деньги, не мешкая отправился в обратный путь. Когда он подходил к воротам, то обернулся последний раз посмотреть на родной город и заметил вдали мужчину с женщиной, которые смотрели ему вслед, а в своих руках они держали его корзины. Тут он догадался, кто был этот добрый Софроний. Он помахал им приветливо рукой. Они тут же, бросив корзины, радостно воздели руки к небу, но Иоанн уже скрылся за воротами города.

3

В глубоком раздумье сидел Иоанн у порога кельи своего наставника. Спокойная и размеренная жизнь святой обители, казалось бы, залечила душевную рану, причиненную строгим запретом на его писательские труды. Но так только казалось. Первый год запрет исполнялся им на удивление легко. Иоанну казалось, что он окончательно смирился со своей участью молчальника. Но вот пошел второй год, и в душу стали закрадываться сомнения: а прав ли старец в своем категоричном отрицании церковного творчества? Этот запрет Иоанн невольно сравнивал с иконоборчеством. Ведь сказано в Писании: хвалите Господа во струнах и органе. Что было бы, если бы пророк Самуил запретил царю Давиду сочинять и петь псалмы? Иоанна стала преследовать мысль, что он согрешает, не исполняя обещание, данное Богородице. Шов на его руке постоянно напоминал ему об этом. Свои сомнения Иоанн изливал в молитве к Царице Небесной. Икону Богоматери, его дар монастырю, поместили в храме на самом видном месте. И теперь, когда он со своим старцем приходил в храм к воскресной или праздничной службе, то старался встать ближе к своей иконе. Перед иконой он горячо молился Владычице о том, чтобы Она дала ему возможность выполнить обеты, данные в ту незабываемую ночь. Но Пресвятая Богородица словно не слышала его. Иоанн, всегда любивший диалектику, и здесь пытался рассуждать логично: предположим, рассуждал он, Богородица допустила испытание его смирения через запрет старца. Но ведь старец наложил свой запрет на всю жизнь, а не на какой-то срок. Нет даже лучика надежды. Впереди ничего нет. И вот эта беспросветность была самым тяжелым испытанием для него. Он хотел смиряться, и он смирялся. Но там, в глубине души, словно в раскаленном горне руда, переплавлялся его поэтический дар с возвышенными мыслями и благоговейными чувствами. Иногда этот вулкан чувств и мыслей невольно прорывался наружу небольшими струйками, как предвестниками будущего мощного извержения. Так однажды, когда он готовился к святому причастию, у него сама собой полилась молитва: «Пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю...» Старец внимательно слушал, а потом спросил: «Кто написал эту чудную молитву, Иоанн Златоуст или Василий Великий?» Пришлось Иоанну признаться, что он сам ее только что сочинил, не имея к этому специального намерения. Старец на это сильно рассердился: «Ты нарушаешь свои обеты, я же запретил тебе что-нибудь сочинять! Смотри же, чтобы такого больше не повторялось. Даже невольные мысли инок не должен допускать, а должен гнать их от себя как бесовское наваждение». Вот в таких тяжких раздумьях и застал Иоанна пришедший к нему монах Никифор. Иоанн сразу заметил, что у Никифора что-то случилось. Его бледный вид и растерянный блуждающий взгляд сами за себя говорили о его душевном потрясении.

— Я пришел к тебе с мольбой и надеждой. Я знаю, только один ты сейчас можешь мне помочь.

— Расскажи мне, брат Никифор, что случилось? — с беспокойством спросил Иоанн.

— У меня большое горе. Умер мой брат Нафанаил; ты знаешь, Иоанн, что он мне был братом не только по плоти, но и по духу. Когда-то он заменил мне отца и мать, а теперь его нет со мной. Только не успокаивай меня, Иоанн, как это делают другие, говоря, чтобы я не скорбел, как и прочие, не имеющие упования. Я все это знаю не хуже других монахов. Но одно дело знать разумом, а другое потерять близкого тебе человека. Для души разум не всегда может дать утешение. Я не знаю, что мне делать.

— Только молитва, брат Никифор, может облегчить твою душу, — стал увещать его Иоанн.

— Ты сказал истину, Иоанн. Именно за этим я и шел к тебе. Напиши мне такую умилительную молитву, чтобы я нашел в ней утешение в моем великом горе.

— Никифор, как же ты можешь просить меня об этом, если знаешь, какой запрет наложил на меня Диодор?

— Может быть, Диодор и достиг своими подвигами какого-либо совершенства, но я не вижу в нем сострадания к ближним. Уж больно суров твой старец. Я не хочу его осуждать, ибо сказано: не судите, да не судимы будете, но горе нам, если наша праведность не превзойдет праведности книжников и фарисеев. Умоляю тебя, Иоанне, прояви сострадание к твоему ближнему, и Господь вознаградит тебя. Твой же старец ничего не узнает, он ушел в город и не скоро вернется.

— О, брат мой Никифор, неужели ты думаешь, что я буду лукавить пред моим наставником и скрывать от него свои неправедные поступки? Да не будет такого никогда! Твое горе делает простительным твой грех. Иди с миром, я буду скорбеть вместе с тобой о твоем брате, но исполнить твою просьбу не в моей власти.

Никифор упал пред Иоанном на колени и взмолился:

— Прости мне, брат мой Иоанн; действительно, горе помрачает мой рассудок, потому-то я и пришел к тебе за лекарством.

— Прости и ты меня, Никифор, за то, что я не могу тебе помочь ничем.

Никифор встал с колен, сокрушенно вздохнув, и побрел, опустив голову. Но потом все же повернулся и с упреком в голосе сказал:

— Иоанн, а если б ты был врачом, а какой-нибудь больной страдал от телесного недуга, как я сейчас страдаю от духовного, ты тоже бы ему отказал во врачевании? И как бы ты дал ответ пред Богом за то, что умер человек, которому ты не оказал помощи?

— Погоди, брат Никифор, — сказал Иоанн.

Никифор остановился, с надеждой посмотрев на Иоанна. Тот стоял в глубокой задумчивости, словно и не замечая Никифора, которого только что сам окликнул.

— Иоанн, — робко произнес монах, — ты мне хотел что-то сказать.

На Никифора устремился глубокий, словно пронизывающий взгляд скорбных глаз Иоанна.

— Я должен помочь тебе, ведь любовь сильнее любых запретов. Принеси мне сейчас чернила и пергамент.

ГЛАВА 4

1

Когда Иоанн получил пергамент, перо и чернила, сердце его так разволновалось, что готово было выскочить из груди. «Как часто в этой жизни, — подумал он, — радость сменяет скорбь, а скорбь сменяет радость. Но вот приходит смерть и забирает и то и другое. Для чего человек суетится в этом мире, если конец один и для всех одинаков?» Иоанн помолился, обмакнул перо в чернильницу, и строки надгробного стиха стали ложиться одна за другой:

Какая житейская сладость

непричастна скорби?

Какая слава была на земле неизменною?

Всё — тени слабее,

всё — обманчивее сонных мечтаний.

Одно мгновение — и всё это

наследует смерть!

Он уже не просто сочинял, а сама душа его стонала и пела скорбные слова:

Увы мне! Какая борьба при разлуке

души с телом!

Увы мне! Как скорбит она тогда и —

нет сострадающего.

Обращает взоры к Ангелам? Мольба напрасна.

Простирает к людям руки? Нет помощника.

Любезные братья мои! Вспомним краткость

жизни нашей;

Помолимся Христу, да упокоит

преставленного

И душам нашим подаст великую милость.

Суета — всё человеческое;

всё не минует смерти.

Уже к вечеру Иоанн отдал рукопись Никифору, объяснив, каким мотивом ее можно петь на погребении. Когда на следующий день тело покойника принесли в храм, под его сводами впервые зазвучали погребальные стихиры Иоанна. Сам автор стоял в храме и задумчиво внимал гармоничному звучанию хора:

Плачу и рыдаю, когда помышляю о смерти

И вижу созданную по образу Божью красоту,

Лежащую во гробе

Безобразною, бесславною, не имущею вида.

О чудо, что за тайна совершилась над нами?

Как предались мы тлению?

Как соединились со смертью?

Истинно, только по воле Бога

Подается покой преставленному.

Иоанн стоял и плакал. Плакал о том, что не сдержал своего обета, нарушил запрет своего старца. Ему теперь было даже стыдно возвращаться в келью Диодора. Хотелось спрятаться от старца, забиться в какую-нибудь щель. Стать незаметным. Что-то теперь будет? Как воспримет его грех старец? Иоанну вдруг ясно представилось смятенное состояние Адама после его грехопадения. «Адам убоялся и пытался скрыться от Бога. Глупец, как же можно укрыться от Всевидящего? Только повреждение ума могло породить эту безумную идею. Значит, первым следствием грехопадения стал страх и помрачение рассудка. Господи, не дай помрачиться рассудку моему. Бог вопрошает: "Адам, где ты?" А разве Бог не знает, где Адам, зачем спрашивает? Да потому и спрашивает, что хочет покаяния Адама в грехе. Адам, отзовись покаянием! Приди, как заблудившийся сын. Господи, дай мне истинное покаяние! Господи, смягчи гнев Диодора, да примет он покаяние мое. Нет, не раскаялся Адам в грехе своем. Он признается лишь в страхе перед Богом. Откуда же этот страх у тебя? Не ел ли ты с дерева? Господи! Перемени страх мой на покаянное чувство любви. Второй раз любящий Отец зовет Адама к покаянию. Но покаяния в Адаме нет. Во всем он винит своего Создателя: "Жена, которую Ты мне дал, она мне дала, и я ел". О человеческое неразумие, закосневшее в грехах своих, доколе мы будем искать виноватых вокруг себя? Никифор здесь ни при чем. Я сам желал нарушить этот запрет. Желание прикоснуться к запретному плоду мучило и терзало мою душу. А я, глупец, подумал прекратить это терзание, исполнив свое желание. Так что же? Теперь, когда я вкусил запрещенное, меньше ли терзается моя душа? Нет, она еще больше страдает. Господи, помоги мне принести достойные плоды покаяния. Не отринь меня от Твоей милости».

2

С трепетным волнением ожидал Иоанн возвращения старца. Три дня он не вкушал никакой пищи и стоял на молитве день и ночь. «Придет старец, — думал Иоанн, — и я сразу упаду пред ним на колени и буду смиренно просить какую угодно епитимью, только бы вымолить прощение». На третий день, утомленный молитвой, он задремал. Проснулся Иоанн от того, что почувствовал на себе чей-то упорный взгляд. Он открыл глаза и увидел стоящего над ним старца. Взгляд наставника не предвещал ничего хорошего. Видно, кто-то уже опередил Иоанна и доложил старцу о нарушении его запрета.

— Что так скоро ты забыл свои обещания? — сказал старец каким-то отрешенным голосом, а потом, указав на дверь, твердо произнес: — Уходи. Таким, как ты, не место в нашей святой обители.

— Прости меня, отче, я виноват перед Богом и тобой и уже недостоин быть твоим учеником, но дай мне возможность искупить свой грех.

— Уходи. Ты оскверняешь своим непослушанием святыню этого места, — снова указал старец на дверь. — Пока в твоей душе живет гордыня, держись от наших келий подальше, чтобы не стать соблазном для других.

Иоанн еще раз поклонился старцу до земли и вышел. Он присел недалеко от кельи прямо на землю. На него неожиданно накатила волна такой сильной грусти, в которой перемешалось все: и стыд, и жалость к себе, и обида на суровость старца, и одновременно раскаяние, и невозможность все исправить, и самое страшное чувство — богооставленность. Он горько заплакал. Слезы лились каким-то нескончаемым потоком, и сквозь эти слезы он увидел большую толпу монахов во главе с игуменом Никодимом, спешащих к нему. Рядом со старцами шел монах Никифор и, размахивая руками, в чем-то горячо их убеждал. Все подошли и окружили Иоанна:

— Мы пришли просить за тебя милости у Диодора, — сказал игумен.

— Это самое доброе дело, которое вы можете для меня совершить, — сказал смиренно Иоанн, и у него в сердце загорелся огонек надежды, который вмиг осушил его слезы.

Игумен постучал в келью и вызвал старца. Когда Диодор вышел, все монахи, не исключая Никодима, упали пред ним на колени.

— Что вы делаете, отцы честные? — в испуге вскричал Диодор и тоже рухнул перед ними на колени.

— Мы все как один просим за нашего брата во Христе Иоанна. Не гони его от себя, пожалей его и нас. Наложи какую угодно епитимью, но не гони.

Наступило молчание, в котором было слышно только сердитое сопение Диодора да покашливание монахов.

— Брат наш Диодор, мы не встанем с колен, пока ты не простишь Иоанна, — сказал один из пришедших старцев.

— Хорошо, — сказал наконец Диодор и встал с колен. — Если сожаление о своем грехе у Иоанна истинное, то пусть исполнит епитимью, и тогда я прощу его. А до той поры мой приговор в силе. Пусть он пройдет по всей лавре и у всех келий убирет нечистоты из выгребных ям.

Монахи охнули от удивления, никак не ожидая такой суровой епитимьи. Они повернулись к Иоанну, чтобы узнать, согласен ли он на такое унижение. Но, к их еще большему удивлению, увидели сияющие счастьем глаза Иоанна. Он слышал приговор старца, и все, навалившееся на его душу, вмиг растаяло, как прошлогодний снег, в теплых лучах весеннего солнца. Монахи поклонились Диодору и пошли назад, в недоумении качая головами. Никифор, не скрывая своего недовольства, ворчал:

— Ну надо же, что удумал старец, царедворца и знаменитого защитника православной веры заставил чистить туалеты! Такого еще на свете не было никогда. Господи, прости ты нас, грешных, и помилуй.

Когда все разошлись, Диодор встал на молитву перед единственной в его келье иконой Пречистой Богоматери. Молился он долго и истово. Уже ночь спустилась над Кедронским ущельем, а старец все молился. Ближе к рассвету усталость взяла свое и старец задремал. Но и даже во сне он продолжал молиться. И вот он видит, что вся его пещера озаряется удивительным светом. Не таким, как от солнца, и не как от горящей свечи или другого какого светильника. Нет, то был необыкновенный свет, низводящий в душу одновременно трепетный восторг и благоговейный страх. Старец оглянулся и видит, что в этом свете к нему входит Пресвятая Дева. Он упал пред Нею ниц, а Пресвятая Дева заговорила: «Зачем ты, Диодор, заградил источник, способный источать сладкую воду? Воду, которая лучше той, что источил Моисей в пустыне. Воду, которую желал пить Давид. Воду, которую обещал Христос самарянке. Не препятствуй же более источнику этому течь. Он потечет изобильно и всю вселенную напоит. Он покроет море ересей и претворит их в чудную сладость. Пусть жаждущие стремятся к сей воде! Иоанн возьмет гусли пророков, псалтырь Давида и воспоет новые песни Господу Богу и превзойдет Моисея и песни Мариам. В сравнении с ним ничтожны бесполезные песни Орфея, о которых повествуется в баснях. Иоанн воспоет духовную, небесную песнь и будет подражать херувимским песнопениям. Все церкви Иерусалимские сделает он как бы отроковицами, играющими на тимпанах, чтобы они пели Господу, возвещая смерть и воскресение Христа. Иоанн напишет догматы православной веры и обличит еретические лжеучения».

Видение исчезло, и старец очнулся от сна. Но реальность сновидения была настолько сильной, что он и сейчас, пробудившись, ощущал в своей келье великую благодать недавнего присутствия Богоматери. Слова же Пресвятой Девы звучали сладостными звуками в его взволнованной до крайности душе. Над ущельем занимался рассвет, и первые лучи солнца коснулись куполов лаврского храма и заиграли на крестах. Старец тревожно огляделся кругом, надеясь найти Иоанна хотя бы рядом с кельей, но его не было. Тогда Диодор направился искать его в лавру. Когда он вошел в лавру, то сразу увидел Иоанна. Усталой походкой, с лопатой и ведром в руках, шел его ученик. «О! Какого же искусного в терпении я воспитал! О! Какой это настоящий послушник!» — сказал про себя Диодор и устремился навстречу Иоанну с распростертыми руками.

— О чадо послушания Христова! — обнимая опешившего Иоанна, воскликнул старец. — Открой же свои уста для слов истины, отныне я снимаю с тебя запрет размышлять и писать о Боге и нашей вере. Пусть все услышат сладкозвучные глаголы. Отныне благословляю тебя крепко возвысить свой голос, ибо сняты с тебя обеты молчания навсегда. Сама Богоматерь много славного мне сказала о тебе. Меня же прости, — прибавил смиренно старец, — что я, по неведению и простоте своей, до сих пор препятствовал тебе воспевать Божественные глаголы и дела. — При этом у него блеснула слеза. И когда эта слеза по его старческой морщинистой щеке докатилась до губ пустынника, они озарились светлой и доброй улыбкой.

Иоанн же, услышав от старца такие слова, повел себя вовсе странно. Бесцеремонно схватил он старца в охапку и закружил его. А потом поставил совсем растерявшегося старца и громко воскликнул: «Христос воскресе!» — И это несмотря на то, что Пасха давно прошла и была середина лета. А строгий старец и не подумал поправить своего ученика, а, словно мальчишка какой, закричал в ответ: «Воистину воскресе!» И они опять обнялись и троекратно поликовались, как на Пасху.

— О Диодор, о богомудрый мой наставник, ты мне послан Самим Богом, и тебе не следует просить прощения у того, кто возрожден тобой к чистой жизни. Теперь я понимаю, что Бог, по молитвам Пресвятой Богородицы, так все устроил. Ибо без твоей суровой школы смирения я был не нужен Богу. Он отвергает мудрость века сего, но приемлет смиренное и чистое сердце. Господь не мудрых собрал, но мудрых послал. Без тебя, святой мой наставник, я бы пребывал в великом заблуждении, что дар, полученный мной от Бога, я преумножил исключительно моими человеческими стараниями. А сие есть суета мира сего. Всякое величие человека есть дар, посылаемый ему как испытание его любви и смирения. Если человек не проходит этого испытания, то дар его остается во времени, а если проходит, то дар его принадлежит вечности. Отче мой, сегодня ты приобщил меня к вечности. Сегодня есть день моего воскресения! Сегодня моя Пасха! Сегодня для меня Воскресения день! Сегодня для меня Пасха Господня! Сегодня благодаря тебе, наставник мой, я перешел от смерти к жизни и от земли к небесам. Вот какая для меня радость! Потому и говорю тебе: «Христос воскресе!»

ГЛАВА 5

1

Что творилось в душе Иоанна, он и сам не мог бы объяснить. Это даже был не восторг души, это было что-то большее. И Иоанн это сразу почувствовал. Извержение вулкана началось. Изверглась лава горячей любви ко Христу, Богу воскресшему. Ко Христу, спасающему весь мир и каждого в отдельности. Все эти дни Иоанн ходил с торжественным напевом в душе. Слова о воскресшем Христе вырывались из его сердца непроизвольно, сами собой. Он их напевал в келье за работой. Старец, слушая, подпевал своему ученику: «Вчера вместе с тобой был погребен, Христе, — пели они в великом умилении, — сегодня встаю вместе с Тобою, воскресшим, вчера еще распинаемым...»

Вскоре по ходатайству старца Диодора игумен совершил постриг над Иоанном, и он был зачислен в братию святой обители Саввы Освященного. Игумен привел Иоанна в просторную и светлую келью рядом с библиотекой монастыря. Когда Иоанн со смирением стал отказываться от этого жилища, игумен строго ему напомнил, что он здесь на послушании и келью ему дают с единственным условием, чтоб он писал богоугодные сочинения и составлял службы церковные. Иоанн смирился и сразу же сел писать то, что волновало его сердце уже несколько дней: песнопения Пасхи Христовой. Каждую песнь канона Пасхи Иоанн снабдил ирмосом. Старец тут же выучил наизусть первый ирмос и теперь напевал его в своей келье за работой: «Воскресения день, просветимся, людие: Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас преведе, победную поющия». Весь канон звучал как жизнеутверждающий гимн победы над смертью: «Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития вечнаго начало, и играюще поем Виновнаго, Единаго благословеннаго отцев Бога и препрославленнаго».

— Что же случилось с нашим старцем, братом Диодором? — удивлялись монахи.

Если ранее в монастыре не было более сурового монаха, которого только и видели вечно с мрачным лицом, то теперь всюду он появлялся, сияющий лучезарным светом улыбки. «Непрестанно радуйтесь, — говорил он всем встречным, — и за все благодарите Бога». Иоанн часто приходил к нему в келью, и они воспевали там каноны, только что написанные Иоанном. При этом Иоанн говорил старцу:

— Отче, вот послушай и скажи, одобряешь ли ты то, что я написал.

Старец к этому относился очень серьезно. Он слушал и иногда говорил:

— Вот здесь мне непонятно, Иоанн, что означает это выражение?

Иоанн старался разъяснить, но если и после этого старцу было непонятно, то он переписывал. А старец радовался, как ребенок, и говорил:

— Твои песнопения, Иоанн, будут слушать такие простаки, как я, а им должно быть все понятно.

А Иоанн отвечал:

— Если бы все были такими простыми, как ты, отче, тогда ничего не надо было бы писать, а пели бы мы вместе с Ангелами.

Игумен передал Иерусалимскому патриарху пасхальную службу, написанную Иоанном. Через неделю от патриарха пришло послание с требованием прислать к нему монаха Иоанна Дамаскина. Когда Иоанн прибыл в Иерусалим, патриарх ему сказал, что он завтра намерен рукоположить его в диакона, а затем в пресвитера. Иоанн упал в ноги патриарху и умолял его не совершать над ним хиротонии[78]. Но патриарх был непреклонен в своем решении.

— Я знаю что делаю, — сказал он Иоанну, — твое же дело со смирением исполнить мою архипастырскую волю. Ты мне нужен здесь, в Иерусалиме, как гомилет[79] храма Святого Воскресения.

Иоанн скорбел, но подчинился воле патриарха. Каждое воскресенье и праздник Иоанн говорил в храме проповеди, на которые стекалось со всего города много народа послушать его. Проповеди так нравились народу, что вскоре Иоанна прозвали Златоструйным. Но Иоанн очень скучал по своей лавре и по своему старцу. Вскоре последовала кончина блаженнейшего патриарха Иерусалимского Иоанна, на второй день Пасхи. На похороны патриарха прибыл игумен лавры Саввы Освященного, и Иоанн попросил его дозволения вернуться в свою обитель. Игумен с радостью согласился. Иоанн, прибыв в святую обитель, сразу направился в келью своего наставника. Но когда он вошел в келью, старец спал. Иоанн осторожно вышел из кельи.

2

На другой день Иоанну передали, что старец Диодор, узнав о его возвращении в лавру, просит его срочно прийти к нему. Иоанн тут же пошел к старцу. Когда он зашел в его пещерку, старец радостно протянул к нему руки.

— Ты вернулся, сын мой! Я молился, молился Богу, чтобы ты поскорей вернулся в нашу обитель. И вот Господь услышал мои молитвы. Сынок мой, пройди ко мне, я уже не могу вставать. Ножки мои отказываются служить. Все, Диодор, походил ты по земле, хватит, дай теперь другим походить, — иронизируя над своим неподвижным состоянием, говорил старец, — ты проходи, Иоанн, эта келья тебе не чужая.

Иоанн прошел к лежащему старцу и похристосовался с ним. Затем он присел возле его ложа. Старец с умилением взирал на Иоанна.

— Ты ведь теперь, по милости Божией, иерей Христов. Я этому очень рад и хочу тебе, Иоанн, поведать свою историю жизни. Послушай же и сам рассуди обо всем. Давно это было. Более трех десятков лет назад. Тогда я был богат и знатен. Заносчив и высокомерен. Имел слуг и имение, которое мне приносило неплохой доход. Жена моя умерла при родах, оставив мне единственного сына. В этом сыне было все мое упование. Я дал ему хорошее образование, думая этим возвысить его жребий. Но именно его познания явились причиной многих скорбей. Земли наши завоевали сарацины. Имение мое находилось во владениях эмира Изифа ибн аль-Асу, который часто притеснял христиан большими поборами. А сын мой, имея разумение в грамоте и знании законов, стал заступаться за обиженных и писать письма в Дамаск, к самому халифу. Этим письмам содействовал твой отец Сергий Мансур. Эмир же наш Изиф был за это очень зол на моего сына и на весь наш дом. Он только искал случая отомстить нам. Я же говорил сыну моему: зачем ты злишь эмира и вмешиваешься в дела его правления? Он же мне всегда отвечал: «Сказано: ищите прежде всего Царства Небесного и правды его. Вот я и ищу эту правду». Вскоре наш эмир заболел, и Господь за его беззакония лишил его рассудка. Изиф воздвиг в своем княжестве гонения на иконы без согласия на то халифа. В тот день, когда он поручил начальнику стражи Омару ибн Сураду, изъять иконы из храмов, мой сын возвращался из города в свое имение. С собой он нес икону Богородицы, которую накануне заказал одному мастеру написать для нашего дома. Омар же, увидев его, идущего с иконой, хотел забрать ее. Сын же воспротивился этому беззаконию. Тогда Омар, разозлившись, ударил сына мечом в грудь, но сын мой, вырвавшись от него, бежал. Пока он бежал до дома, прижимал икону к ране своей, из которой струилась кровь. И вот произошло чудо: рана, прижатая к иконе Богородицы, затянулась, а потом и вовсе зажила. Но когда Изиф сжег святые иконы, то тут же умер. Приехал из Египта его сын Масуд и стал искать виновных. Говорили, будто бы Изифа лечили какие-то маги-иудеи. Но их не нашли. Зато стражник Изифа, Омар, сказал, что мой сын сопротивлялся указу Изифа изымать иконы. Теперь же он может донести об этом халифу. Масуд испугался и послал Омара с воинами схватить моего сына. Когда они пришли к нам в дом, я не открыл им и вооружил всех слуг. Сарацины же говорили, что пришли для того, чтобы забрать моего сына на суд к эмиру. Сын мой сказал мне: «Отец, не препятствуй им забрать меня, чтобы никто более не пострадал. Я пойду на суд и буду свидетельствовать правду Божию пред эмиром и слугами его». Я же возражал ему, говоря: «Не примут они свидетельства твоего против слов сарацина, и ты будешь убит. Бери же в руки меч, тогда, может, у нас будет возможность, поразив их, уйти далеко». Мне же сын отвечал: «Не возьму я меча, ибо сказано: кто возьмет меч, от меча и погибнет. Иди же, отец, и открой им двери, я буду молиться здесь, ожидая пришедших за мной». Не послушал я сына, не открыл им дома своего. Они же ворвались, сломав ворота, и перебили моих слуг. Я сражался с ними и упал, пораженный мечом. Сарацины взяли сына моего и ушли из дома, считая меня мертвым. Но рана моя оказалась не смертельна. Когда встал я с одра болезни моего, то узнал, что сын мой казнен. Я посыпал голову пеплом и горько оплакивал сына моего, говоря сам себе: «Как нелепо устроен мир, в котором злой торжествует над добрым, где богатый притесняет нищего, где правда удел обреченных на погибель. И никто и ничто не могло утешить разбитого сердца моего.

Долго я так горевал и плакал без слез, ибо слезы мои закипали в сердце моем, словно черствой коркой облегая его. И, ожесточившись сердцем на Бога и святых его, я взял икону, из-за которой пострадал мой сын, и пришел сюда, в обитель. И сказал: «Укажите мне на такого праведника, который познал все пути Господни и беседует с Ангелами так же просто, как я сейчас с вами говорю». Отвечают мне: «Есть такой праведник у нас. Он почти не вкушает пищи земной, потому сам как Ангел бесплотный». И пришел я к этому старцу, рассказал ему о своей скорби и спросил его: «Ответь мне, человек святой: почему Бог укрепляет мышцу нечестивого против праведника и не защищает уповающего на Него?» Старец говорит мне: «Ты назвал меня человеком святым, а я грешник великий, ибо свят один Бог. Ты вопрошаешь о праведниках, а сам думаешь о сыне своем. Потому что настоящие праведники имеют великую радость, страдая за Христа и правду Его, ибо знают, что воскреснут с Ним. Грешник думает, что победил праведника, убив его, но на самом деле он жестоко заблуждается в сем. Так же думал враг рода человеческого, когда зрел Христа распинаемого и торжествовал победу свою над Ним. Ибо видел во Христе лишь земное, но не узрел Небесного. А Христос, сойдя в ад, разрушил его, и смерть была побеждена изнутри. Горе твое велико, но не больше меры души твоей. Ты лишился сына, но, судя по твоему рассказу, он праведник, а значит, пребывает сейчас в раю. И все же ты одного сына лишился, а многострадальный Иов лишился семерых сыновей, но не возроптал на Бога своего. Душа твоя скорбит, но тело твое здорово вполне. Иов же поражен был проказой, но благословил Бога своего. Так чего же ты ропщешь на судьбу свою?»

Послушал я старца, и душа моя вразумилась простотой речи его. И ослабла тоска по сыну моему, но зато возгорелась в душе моей тоска по Небесному Царству. И упал я пред старцем тем и сказал ему: «Позволь мне, отче, жить у порога кельи твоей». «Нет, — говорит старец, — место у порога кельи моей давно занято мной, а в келье моей есть место и для тебя. Оставайся здесь и молись, чтоб Господь помиловал и меня, и тебя за грехи наши». Так я и остался в этой келье жить вместе с наставником моим. После блаженной кончины старца моего я занял келью его, где, по милости Божьей, пребываю по сей день. Когда же я впервые увидел тебя, что-то дрогнуло в сердце моем, потому что ты напомнил мне сына моего. И подумал я тогда: может быть, Господь послал мне в утешение тебя вместо сына моего? Но и вспомнил я то, что многие знания умножают скорби людей, и решил уберечь тебя от пагубных соблазнов. А дальше ты сам знаешь, что было с тобой. Но сегодня у меня особый день и радость на душе. Во сне приходил ко мне сын мой. Он обнял меня и сказал мне: «Христос воскрес, отец мой, я давно уже жду тебя». А когда я очнулся от сна, то возрадовалось сердце мое, ибо понял я, что буду скоро с сыном моим. Вот уже несколько дней никакая пища не принимается утробой моей, только святого причастия жаждет душа моя. Прошу тебя, Иоанн, принеси мне завтра в келью Святые Дары, потому как до храма мне самому не дойти.

3

На следующий день Иоанн пришел в келью старца со Святыми Дарами. Еще подходя к келье, он услышал пение своего Пасхального канона. Старческий голос старательно выводил: «Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития вечнаго начало, и играюще поем Виновнаго, Единаго благословеннаго отцев Бога и препрославленнаго».

— Как же тебе, сын мой, Бог на душу хорошо положил слова! От этих слов радость неизреченная: «О Пасха велия и священнейшая, Христе! О Мудросте, и Слове Божий, и Сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего», — снова запел старец, а Иоанн стал подпевать ему. — Многих, Иоанне, этот пасхальный канон утешит и многим даст свет во тьме греховной жизни земной, ибо эти песнопения низводят небо на землю, а человека воздвигают от земли к небу.

Когда Иоанн причастил старца, тот попросил оставить его одного, чтобы он мог помолиться Богу. Но когда Иоанн уже уходил, Диодор остановил его:

— Я прошу тебя, сын мой, — сказал он, — когда будете меня хоронить, то кроме стихир надгробных, которые ты написал, нарушив мой неразумный запрет, я прошу пропеть над моим гробом Пасхальный канон. Потому что уход из этого мира для того, кто стремится к Богу, есть не печаль, а великая радость. Это пасхальная радость будущего воскресения всех мертвых.

Когда на следующий день Иоанн пришел к своему старцу, тот неподвижно стоял на коленях перед иконой. Старец так и умер с радостной улыбкой на устах. Когда его клали в гроб, то ноги не могли разогнуть, так как он, по всей видимости, умер коленопреклоненным сразу после причастия и ноги почти за сутки успели застыть в этом положении. Так и хоронили, согбенного.

Над гробом блаженного старца Иоанн с хором монахов пел свой Пасхальный канон. Тихая, светлая грусть расставания с любимым учителем, переплетаясь в душе с жизнеутверждающим пасхальным гимном, вселяла в сердце великую надежду и твердую веру, что любовь никогда не перестанет творить чудеса.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Когда я учился в Московской духовной семинарии (1976), то с благословения тогдашнего ректора архиепископа Владимира (Сабодана) силами семинаристов была инсценирована замечательная поэма Алексея Константиновича Толстого «Иоанн Дамаскин». Я участвовал в этой инсценировке, и на всю жизнь в мою душу запал необыкновенно притягательный образ преподобного Иоанна Дамаскина, созданный гением русского поэта. Знатный вельможа и монах-аскет, знаменитый писатель и поэт, ученый богослов и философ-полемист, он был поистине великим человеком не только своего (VIII) века, но и всей христианской эпохи в целом. Его произведениями зачитывалась средневековая Европа. Его признавали своим учителем великие западные схоластики.

Как это ни покажется парадоксальным, но и в XXI веке Иоанна Дамаскина читают, поют и слушают если не каждый день, то уж точно каждую неделю миллионы людей, приходящих в православные храмы. Разделение на восемь гласов и составление Октоиха принадлежит Иоанну. Им написана Пасхальная служба, каноны на многие двунадесятые и великие праздники. Всего из-под его пера вышло более шестидесяти канонов. До сего дня в последний путь человека провожают под умилительное пение надгробных стихир, написанных Иоанном. Фундаментальный труд преподобного Иоанна Дамаскина «Точное изложение православной веры» стал эталоном догматических сочинений на многие века и до сих пор не утратил своего значения. Три его полемических трактата «Против порицающих святые иконы» являются самой блестящей апологией почитания икон. Десятки его проповедей на двунадесятые и великие праздники отличаются необыкновенной богословской глубиной, как и многие другие произведения этого великого отца Церкви.

Короче говоря, написать книгу об Иоанне Дамаскине стало мечтой моей жизни. Можно было бы создать небольшую документальную повесть о Дамаскине, нечто вроде жития с научными комментариями. Но, честно говоря, это было бы не очень интересно ни мне, ни читателю. Хотелось показать образ моего любимого святого не иконно-житийный, где святой всегда свят от рождения, а живой художественный образ становящейся личности. Образ святого в художественной литературе, по моему глубокому убеждению, так же отличается от житийного образа в Четьях-Минеях, как живописное художественное полотно на церковную или библейскую тему от канонической иконы на эту же тему. У каждого свое предназначение. Перед картиной не будешь молиться, но она, возможно, затронет такие струнки души, которые в конечном счете могут привести человека к желанию молиться, и он для этого найдет икону. Естественно, вводя житийный образ преподобного Иоанна в живую ткань исторических событий, я видел главную свою задачу в сохранении целостности идейного образа святости как внутренней установки личности на идеал христианского совершенствования.

Интерпретация житийного образа святого в художественно-литературном произведении — дело не новое. Таких примеров много и в западной литературе, и в нашей, русской. Например, в серии исторических романов о государях Московских замечательного писателя Балашова удачно, с моей точки зрения, даны образы нескольких святых благоверных князей и двух величайших столпов святости — митрополита Московского Алексия и преподобного Сергия Радонежского.

Хотя из глубокого уважения к истории я строго придерживался ее хронологических рамок, но хочу отметить, что это не учебник по истории Византии, а исторический роман. Что же касается сути исторического романа, то, по моему твердому убеждению, она следующая: исторический роман — это история не только о том, что происходило в прошлом, и не только о том, что могло произойти, но прежде всего о том, как эти события увидел сам автор.

Приношу свою глубокую признательность замечательной писательнице Юлии Николаевне Вознесенской за ее советы и добрые слова в поддержку моего скромного труда. Особая моя благодарность — настоятельнице Богородично-Рождественской девичьей пустыни с. Барятино Калужской области монахине Феофиле, в немалой степени способствовавшей успешному завершению моего скромного труда в самые короткие сроки.

С искренним уважением и любовью,

протоиерей Николай Агафонов

[1] 56 год Хиджры соответствует 676 году по P. X. Мусульмане ведут летосчисление с 622 года, когда пророк Мухаммед переселился вместе с первыми своими последователями из Мекки в Медину («хиджра» означает «переселение»). (Здесь и далее примечания автора.)

[2] «Греческий огонь» — самовоспламеняющееся вещество, горящее и на воде, состав которого до сих пор неизвестен; изобрел его сирийский грек Каллиник, бежавший в 672 году из Дамаска в Константинополь. Изготовление этого огня Византийское правительство держало в строгом секрете.

[3] «Мардаиты» в переводе с арабского означает «разбойники».

[4] Великий логофет – сан при дворе халифа. В обязанности великого логофета входил контроль за сбором налогов. Христиане жили среди мусульман обособленно, и на них не распространялись законы Корана. Старшим над христианскими общинами ставили какого-нибудь знатного и уважаемого всеми христианина, который отвечал перед халифом за сбор налогов и лояльность к власти христианского населения. Таким человеком при дамасском халифе был Сергий Мансур.

[5] Навклир – капитан судна.

[6] Иса – так арабы называют Иисуса Христа.

[7] Туника – длинная рубаха с узкими облегающими рукавами. Низшие слои населения обычно носили короткие туники до колен, а высшие слои предпочитали более длинные туники, сшитые из лучших материй, обычно из шелка.

[8] Долматик — что-то наподобие ризы, он надевался поверх туники и украшался вышивкой на плечах и по подолу.

[9] Паллиум – длинный отрез материи, вышитый или усаженный драгоценными камнями, с отверстием в центре для головы. Он надевался поверх долматика, образуя на спине некое подобие шлейфа, который обычно перекидывали вперед через левую руку.

[10] Юстиниан I Великий, византийский император (527-565); составил свод законов (отсюда название — юстиция), построил собор Святой Софии в Константинополе, расширил пределы империи, оказывал особое покровительство Церкви (автор знаменитой симфонии в отношениях Церкви и государства).

[11] Восьмой индикт десятого года правления Юстиниана II соответствует 795 году от Р. X.

[12] Динат – крупный землевладелец в Византии.

[13] Каниклий — высокий придворный чин, хранитель царской чернильницы.

[14] «Эмволы» – крытые галереи, расположенные вокруг рыночных площадей, храмов, по сторонам главных столичных улиц. Их сдавали в аренду торговцам и ремесленникам. Мавриан — район Константинополя.

[15] Акведуки – огромные сооружения из камня и кирпича, по которым подавалась пресная вода в Константинополь.

[16] «Месса» означает «срединная».

[17] «Охлос» в переводе с греческого — «простонародье», «толпа».

[18] Пифосы — большие глиняные кувшины.

[19] Триклиний – столовая в византийском доме, трапезная во дворце, зал приемов.

[20] Дипнон – вторая трапеза дня (обед).

[21] Пить вино не разбавленным в то время считалось дурным тоном.

[22] Сакелларий – начальник императорской казны.

[23] Генеральный (или великий) логофет — начальник финансового управления империи.

[24] Димы — спортивные партии болельщиков на скачках колесниц, наподобие нынешних клубов футбольных фанатов. Первоначально было четыре партии, ко времени Юстиниана число их сократилось до двух, которые стали известны как «синие» и «зеленые», и их роль стала политической: они поддерживали не только любимую команду, но и кого-то из претендентов на трон или определенную политику правительства.

[25] Петрион — название пятого холма, выходящего к Золотому Рогу.

[26] Трулльский Собор получил свое наименование по месту, где проходили его заседания. Это был зал со сводами — «труллами».

[27] Клейсурарх – от греческого слова «клейсура», что означает «теснина», «ущелье», «узкий проход», т. е. Григорий был настоятелем небольшого скита в провинции.

[28] Император Константин IV Погонат (654-685), отец императора Юстиниана II.

[29] Ристания — соревнования в скачках на колесницах.

[30] Кафизма — седалище, трон.

[31] Протоспафарий – начальник личной императорской гвардии.

[32] Великий хартофилакт (русский эквивалент — печатник, латинский – канцлер) — правая рука патриарха, в его ведении находились документы и библиотека.

[33] «Гомилия» в переводе с греческого – «беседа» (вид церковной проповеди).

[34] Фемы – военно-административные округа, на которые была поделена Византия. Во главе каждой фемы стоял стратиг (генерал-губернатор), который совмещал военные и административные функции.

[35] Так называли греки Черное море.

[36] Куриал – член городского совета (курии).

[37] Тудун — наместник хазарского хана в городах, находящихся в зависимости от хазар.

[38] Семендер – в первой трети 7 века столица Хазарского каганата на Северном Кавказе.

[39] Киммерийский Боспор — Керченский пролив.

[40] Фанагория – древний греческий город, находившийся на Таманском полуострове, близ современного посёлка Сенной Краснодарского края. В начале 7 века был под властью Хазарского каганата.

[41] Каббала – тайное иудейское эзотерическое учение, предназначенное для избранных, своеобразный аналог гностической теософии. Наряду с мистическими и философскими идеями каббала содержит элементы магизма, оккультизма. Большое значение придается магии чисел.

[42] «Бара», «йацар» и «аса» в переводе с еврейского означают, соответственно, «творить», «создавать» и «делать».

[43] Согласно Библейскому преданию, арабы происходят от Измаила, сына Авраама и Агари.

[44] Имя, нареченное императору Льву III при крещении, было Конон, типичное для исаврийцев.

[45] Логофия – управление финансов, ведающее сбором налогов.

[46] Архонт – в общем смысле слова обозначает знатное лицо (гражданское, военное или церковное), в данном случае главнокомандующий армией.

[47] Препозит священной спальни – государственный чиновник, занимающий высокое положение при дворе, управляющий всеми императорскими покоями.

[48] Галиада — небольшое рыбацкое судно.

[49] Каботажное плавание — плавание вдоль берега.

[50] Ныне бухта Балаклава близ Севастополя.

[51] Мертвые врата – Каркинийский залив Черного моря, между северо-западным побережьем Крымского полуострова и устьем Днепра.

[52] Хартулярий – финансовое ведомство армии.

[53] Комит – офицерский чин, обычно командовал пентархием (воинское подразделение из 200 человек).

[54] Стратиот – конный воин.

[55] Лохаг – командир отряда в сто воинов; звание, равное центуриону старой римской армии.

[56] Турма – воинское подразделение, насчитывающее примерно 5 тысяч воинов. Фема (военный округ) обычно состоял из 2-3 турм.

[57] Спафарий – личный оруженосец императора, высокий офицерский чин (аналог полковника).

[58] Магистр оффиций — начальник дворца и дворцовых служб, руководил внешней политикой империи, ведал организацией посольских приемов, возглавлял придворную гвардию, руководил полицией, ведал личной охраной императора, охраной арсеналов Константинополя, контролировал оружейные мастерские, руководил четырьмя императорскими канцеляриями (скриниями), ведал государственной почтой.

[59] Магистр милитиум Востока – главнокомандующий войсками восточной части империи.

[60] Тагмы — ударные армейские части, состоящие из профессиональных солдат, которые стояли гарнизонами в столице или в соседних провинциях.

[61] Протиктор — воин придворной гвардии, привилегированного подразделения, состоящего из людей офицерского статуса.

[62] Нимфея – большая каменная цистерна для хранения пресной воды.

[63] Номисма – золотая монета Византии.

[64] Протополит — глава муниципального управления города.

[65] Турмах – военный чин в армии византийцев, равный примерно полковнику.

[66] Государство именовалось «общественное дело».

[67] Назаретянами евреи иногда называли христиан, подчеркивая этим, что Христос происходил из города Назарета, поэтому не может являться, с их точки зрения, Мессией.

[68] «Сефер Иециры» — Книга творений, для того времени тайная книга каббалистов, по преданию, составленная знаменитым равви Акибом (II в. по P. X.). В этой книге находятся те основы, на которых можно производить вычисления, нужные для практической каббалы.

[69] В каббале существует три вида расшифровки Писания: 1) темура, 2) гематрия и 3) нотарикон. Это разные системы гадания по буквам Писания.

[70] Синкелл — пресвитер или монах, живущий при патриархе как сотрудник, вроде личного секретаря.

[71] Асикрит – секретарь тайной канцелярии императора, лицо, принадлежавшее к высшему разряду императорских секретарей.

[72] Квестор священного двора — чиновник, ведавший законодательной функцией императорской власти, председатель консистория – совета при императоре; эту должность обычно исполнял образованный и авторитетный юрист.

[73] Шестой индикт – 723 год по Р. X.

[74] Спафарокандидат — это чин, совмещающий в себе две высокие придворные должности: царского меченосца и царского телохранителя.

[75] Имена этих первых мучеников, пострадавших за иконопочитание, перечислены в Четьих-Минеях: Иулий, Маркиан, Иоанн, Иаков, Алексий, Димитрий, Фока, Петр и Леонтий.

[76] Эти слова Германа оказались пророческими, так как Анастасий, будучи патриархом при императоре Константине Копрониме, принял участие в дворцовом перевороте, и Константин повелел раздеть его донага и возить на осле задом наперед по ипподрому на потеху толпе.

[77] Силенций – конфиденциальный совет представителей духовенства и синклита.

[78] Хиротония – Таинство рукоположения в священный сан.

[79] Гомилет – проповедник (от греческого «гомилия» - «беседа»).