О святой простоте и дьявольской изощренности

1

Лукавая философская игра на тему «тяжба ума и глупости» продолжается уже много столетий. Поскольку в ней разум ведет бой с тенью (а как еще назвать этого странного спарринг-партнера?), аргументы в защиту глупости были отнюдь не глупы: Эразм, Вольтер и Руссо, например, поупражнялись на славу. Лукавство же состоит в том, что сражаться на территории разума значит использовать его оружие: аргументы, ссылки, ассоциации, выводы – то есть быть воплощением разума, или уверенным в себе, способным покорять и завораживать, или слабеньким, к которому тоже, впрочем, возможно снисходительное отношение. Трудно проиграть или выиграть бой с тенью, и только совсем уж глупая похвала глупости побуждает слегка задуматься о победителе.

На территории разума дело глупости безнадежно. Она проиграет, если сохранит свое имя (если останется глупостью), проиграет и если потеряет свое имя — ведь тогда от нее просто ничего не останется. Зато она, глупость, уверенно берет реванш у себя дома, в Weltlauf, в бушующих волнах житейского моря, и здесь уже разум вынужден маскироваться и прикидываться; результатом такой маскировки как раз и становится хитрость. Хитрость — это спецодежда разума, его своеобразный скафандр в море житейской глупости — там, где в своих собственных одеяниях разум обречен задохнуться. Итак, хитрость есть способ присутствия разума в чуждой для него среде, в связи с чем стоит отметить два обстоятельства.

Во-первых, такая маскировка не остается совсем уж безнаказанной для ума/разума: изощрившись в хитростях, разум теряет позиции на своих собственных территориях, спецодежда хитрости прирастает к нему, и в царстве чистого разума сей факт вызывает некоторую брезгливость. Во-вторых, хитрость побеждается контрхитростью: отсюда следует парадоксальный вывод — глупость, попытавшаяся встать на цыпочки, оказывается глупее всего. Как раз эта натужная глупость, всегда обнаруживаемая в спектральных линиях жлобства, едва ли не лучше всего свидетельствует о состоянии грехопадения, в котором пребывает человечество.

Однако остается еще простая, абсолютная бесхитростность, которая, как это ни странно, одна и та же и в составе чистого разума, и в составе «чистой глупости». У нее, у этой полной, совершенно наивной и наивно совершенной бесхитростности, своя история.

2

Начинается эта история, быть может, с Платона, с диалога «Государство». Там Сократ и его собеседники пытаются определить, кто же будет лучшим судьей в идеальном государстве. Сначала в виде подходящей фигуры выдвигается знаток всевозможных человеческих уловок, так сказать, специалист по хитростям и контрхитростям. Однако Сократ неожиданно заявляет, что на роль лучшего судьи в действительно наилучшем государстве подходит совсем другой человек. Это простец, человек вовсе не искушенный в хитросплетениях, совсем не способный вжиться изнутри в человеческие пороки. Как же, спрашивается, он будет справляться со своими обязанностями?

Ответ Сократа звучит неожиданно: этот простодушный человек ничего не понимает в оттенках хитрости, но зато в каждом человеке он способен увидеть лучшее, даже если этого лучшего осталась всего крупица. Именно к лучшему-во-мне и взывает, и обращается такой судья, и от того, что всюду он видит лишь благо, «добро», в какой бы гомеопатической дозе оно ни наличествовало, само благо преумножается, укрепляется в горизонте присутствия . Этот аргумент Сократа, указывающий на великую силу бесхитростности, собственно говоря, и есть первая внятная критика изощренного разума, не имеющая ничего общего с жанром лукавых комплиментов глупости, получивших распространение в эпоху Нового времени.

В «Критике цинического разума» Слотердайка приводятся самые различные образцы изощренности, однако почему-то отсутствует анализ одной общеизвестной вещи: наивность обезоруживает. Циники и хитрецы оттачивают свое оружие, сражаясь друг с другом, но, столкнувшись с неподдельным простодушием, они зачастую оказываются бессильны и складывают оружие вопреки собственной воле и собственным первоначальным намерениям. Разве не об этом «Идиот» Достоевского? Непреодолимая сила простодушия очень интересовала Федора Михайловича, и образ Алеши Карамазова в чем-то более универсален, чем фигура князя Мышкина. Дело в том, что здесь мы вплотную подходим к важнейшей тайне христианства, а быть может, и к главной интриге, которую внесли в мир Иисус и его последователи. Собственно, с явления Иисуса и началось великое противоборство святой простоты с дьявольской изощренностью.

3

Как в сущностном, так и в историческом порядке христианство определяется заповедью «Будьте как дети». Можно сказать, что детская бесхитростность есть глупость мира сего, но мудрость мира горнего, — однако и в этом мире святая простота неодолима, если к ней не прилипло никакой изощренности. Вот как описывает Вольфганг Гигерих, один из самых проницательных философов современности, ту психологическую и экзистенциальную революцию, которой ознаменовалось явление христианства: «Анимизм, вера в духов и во всеобщую одушевленность природы, был совсем не так наивен, как склонны думать большинство наших современников. Да, в лесах можно было услышать свирель Пана и пение его таинственной свиты. Возле жертвенников появлялись настоящие боги, изредка их можно было увидеть воочию. О богах знали даже женщины и дети, собственно, только их знание и было верой. Потому что юноши, проходя длительный обряд инициации, обретали страшное тайное знание: под масками богов на самом деле скрываются их отцы и старшие братья. Теперь и им самим столь же свято предстояло хранить эту тайну — взамен утраченной детской веры. Хранить, передавая ее из поколения в поколение; можно было бы сказать “до скончания веков”, но на самом деле — до появления христианства».

ВОЛЬФГАНГ ГИГЕРИХ

род. 1942

Немецкий психолог и философ-юнгианец, автор трудов «Логическая жизнь души», «Технология и душа: от атомной бомбы к всемирной сети» и знаменитого эссе «Ракета и стартовая площадка». Определяет психологию как «логос души»; душа рассматривается Гигерихом не как генератор психологических феноменов, а как «логическая структура мысли».

Иисус устранил различия между посвященными и непосвященными, и ухищрения хранителей страшной тайны потеряли смысл. Истина оказалась теперь на стороне детской веры и слилась с ней: произошло то, чего не могли предусмотреть никакие хитросплетения разума. Незамысловатые притчи, простые, хотя и в высшей степени необычные наставления, истина, впервые принявшая форму факта, а не формулы, состоящей из вещих слов, — вот что составило арсенал принципиально новой, прежде не виданной и неслыханной веры. И против святой простоты оказались бессильны и риторическая изощренность эллинов, и стойкость искушенных римлян, и традиционная мудрость (вкупе с магической техникой) «виртуозов языческих культов», как назвал их Макс Вебер. А ведь у тех же кельтских друидов хватало изощренных аргументов, да и театрализованные демонстрации оказывали свое проверенное воздействие на публику — но миссионеры с детскими душами и несокрушимой мужской волей вступали в любой спор и побеждали . Ни до, ни после того мир не знал столь длительной трехвековой битвы между хитростью и бесхитростностью. И воинство хитроумного Одиссея (в соответствии с определением Адорно и Хоркхаймера) было разбито и рассеяно апостольской ратью. Один из последующих крестовых походов вошел в историю под именем «Крестового похода детей», однако все христианство в целом именно во времена его мобилизованности, во времена максимального прилива веры можно охарактеризовать как крестовый поход детей…

Как всегда бывает в истории, хитроумные взяли реванш. Слотердайк, безусловно, прав в том, что к концу XIV в. формация цинического разума сомкнула свои ряды — так началась эпоха Возрождения, где уже и Одиссей мог сойти за простачка; наступило время, наиболее подходящее для писания трактатов под названием «Похвала глупости» (Эразм Роттердамский) или «Басня о пчелах» (Мандевиль). Наследники тех сиятельных циников и сегодня глубоко окопались в эшелонах власти, они по-прежнему контролируют командные высоты социальности. И им тоже европейская цивилизация обязана своими достижениями, которые как бы выковывались под колебания исторического маятника между святой простотой и дьявольской изощренностью. Правда, кажется, что последние три столетия были совсем не благоприятны для простецов. Просвещение провозгласило культ науки, левая идея, органично связанная с Просвещением, поощряющая бдительность и гиперподозрительность (основной метод марксизма), кажется, окончательно отождествила наивность с невежеством — так что по мере угасания христианства как опыта веры святая простота, казалось бы, все дальше отходит в область мифов и легенд.

Но в действительности не все так однозначно, и похоже, что хитроумие Одиссея в очередной раз перехитрило само себя.

4

Всмотримся в приключения науки и техники — техники «постава» (Gestell), как называл ее Хайдеггер. Техника, будучи производной от хитрости разума и, собственно, самой хитростью разума в ее длительности и последовательности, выступает одновременно и как орудие демократизации сакрального, обеспечивающее широкий доступ к основной операции производства человеческого в человеке. Политическую демократизацию можно рассматривать уже как дополнение и как следствие свободного доступа каждого к обретению священной санкции.

Изначально наука возникла в ходе великой профанации эзотерического, но уже в XVII в. уполномоченные представители международной республики ученых, жрецы науки, пользуются не меньшим влиянием, чем маги Ассирии, и не меньшим почетом, чем семь мудрецов Эллады. Кеплер, Декарт, Гюйгенс предстают как желанные гости королевских особ. Они организуют свои священнодействия, именуемые теперь экспериментами (опытами), но во многом аналогичные эзотерическим обрядам, проводимым верховными жрецами языческих культов. Достаточно вспомнить опыты Фуко и Галилея, направленные на раскрытие тайн природы и увенчавшиеся полным успехом. Словом, хранители основ рационализма едва ли могли пожаловаться на недостаток престижа их профессии; во всяком случае, брахманы Индии в это же примерно время жаловались на забвение и невнимание гораздо чаще.

И все же два момента следует выделить особо: отсутствие у жрецов науки врожденной личной харизмы и равномерно высокий спрос на их продукцию со стороны всех сословий общества. Казалось (и до сих пор кажется), что среди применений науки нет ничего, что соответствовало бы модусу «всуе»: и опыты с мухами-дрозофилами, и ассоциативные эксперименты Юнга, и даже задачки из курса «занимательной физики» несут на себе отсвет священной санкции — ни одна предшествующая формация знания не могла обеспечить подобной фактоемкости.

Раскадровка знания по принципу фактичности есть, безусловно, самый компактный способ его хранения. Практика подтвердила, что устойчивость фактов на порядок превышает устойчивость любых других духовных конфигураций, например пророчеств и заповедей, требующих периодического освежения в памяти. Но проблема воспроизведения объединяющего начала в человекоразмерной форме, тем не менее, существует и постоянно обостряется. Каждый из упомянутых представителей республики ученых был doctor universalis в сфере естествознания, и уже тогда это вызывало не меньшее восхищение, чем мнемотехнические и магические достижения хранителей донаучного знания. Сегодня представить себе подобную фигуру едва ли возможно, количество промежуточных звеньев все время увеличивается и, тем самым, нарастает мистичность научного прогресса. Отстраненный наблюдатель, сумевший стряхнуть наваждение, время от времени задает себе вопрос: каким образом воспроизводятся знатоки бесчисленных технических ноу-хау, при том что образцы конечной техники становятся все более сложными, а их пользователи, скажем так, все более простыми?

Здесь словно высвечивается некое новое доказательство бытия Бога, основанное на несопоставимости двух потоков происходящего. Работают все телевизоры, мониторы, субмарины не сбиваются с курса, ракеты регулярно выводят на орбиту спутники. При этом, допустим, президент США, ограничивает свой познавательный интерес сферой комиксов и бейсбола. Одно дело когда дваждырожденные брахманы и живущие в лесах отшельники создают вокруг себя мистическую ауру. Они обладают особыми качествами, позволяющими сохранять сущее день за днем. Совсем другое — жрецы взлетающих ракет и движущихся эскалаторов. Где они? Неужели вот эти люди с бесцветными глазами бездонной пустоты, способные поддержать разговор лишь о бейсболе и медицинских страховках? Неужели они и есть знающие, знающие совокупное ноу-хау техники, хранители могущества, даже и не снившегося брахманам?

Судя по всему, это они, других и нет поблизости. Кстати, и титулы их звучат довольно убедительно: главный менеджер, генеральный директор, исполнительный директор, президент… И все же наблюдатель, последивший за ними некоторое время, приходит к выводу, что у них, у этих, должны быть какие-нибудь тайные советники, иначе концы с концами не сходятся. Однако когда эти «советники» вроде Киссинджера или Ричарда Пайпса выходят потом из тени и публикуют свои записки, мемуары, недоумение возникает с новой силой, ибо никаких признаков осененности, вообще обладания даром записки не содержат. Пытаясь как-то объяснить себе происходящее, сторонний наблюдатель высказывает предположение, что, может быть, техника «постава» не так уж могущественна, как кажется на первый взгляд, и все же именно сокрытая, лишившаяся социального заказа магическая техника есть способ владения тайным великим знанием. Причиной такого предположения, довольно-таки распространенного, становится забота бастардов эзотерического о воспроизведении позы мудрости, ведь именно они лучше всех умеют принимать глубокомысленный вид и делать многозначительные паузы. Признанным хранителям основ науки даже в XVII в. не удавалось воссоздавать позу мудрости. Декарт, пользовавшийся покровительством коронованных особ, напоминал, по словам королевы Христины, «бесприютного воробышка» – то ли дело, например, граф Сен-Жермен…

СЕН-ЖЕРМЕН

1696-1784

Французский оккультист и алхимик, политический авантюрист. Пытался превращать женщин в мужчин, делать из нескольких маленьких бриллиантов один большой и золото – из серебра. Возможно, имел отношение к дворцовому перевороту, в результате которого на российский трон взошла Екатерина II. Любимый персонаж беллетристов второго и третьего ряда.

Хайдеггер был прав, вопрос о технике представляет собой, помимо прочего, сложнейшее теологическое испытание, время которому настало именно сейчас. Многое из того, что заповедано Новым Заветом, уже сделано — и требование «Будьте как дети» незаметно осуществилось, ему досконально следуют абоненты компьютерных игр и посетители сетей фастфуда. Повсюду изглаживаются высокомерие и дух аристократизма, устанавливается снисходительное отношение к Фоме неверующему, который, даже не веруя, служит Господу. Похоже, паства вот-вот будет подготовлена к восприятию следующего завета, в котором, как и в первых двух, речь пойдет, конечно же, о спасении — и о новом преображении во имя спасения. Демократические преобразования в поле социальности сыграли свою роль, опасения Сократа и Платона не подтвердились. Сложная многоступенчатая магическая техника оказалась ненужной для «расширения сознания». Для расширения и укоренения в трансцендентном оказалось достаточно нескольких простых формул Иисуса… Маги прошлого сделали бы вывод: удивительная беспечность позволена сегодня смертным. Очень важно, однако, понять: каковы же пределы этой безнаказанности?

5

Техника, допущенная и даже санкционированная некогда Иисусом, действительно явила такие возможности, которые затмили пророчества прежних пророков и чудеса чудотворцев, а инструментарий науки и техники превзошел по своей эффективности инструментарий любого культа (и даже всех культов вместе взятых). Но сегодня и этот, более всего похожий на волшебную палочку инструмент исчерпал свои возможности. Неприязнь к «классическим волшебникам» сыграла злую шутку: произошло распыление эффектов-приложений, а волшебную палочку расщепили на тонкие лучинки, не слишком заботясь о подготовке тех, кто знает, как пользоваться хотя бы пучком. Выражаясь в терминах М. К. Петрова, была грубо нарушена дистрибуция знания по человекоразмерным ячейкам памяти . Насчет неизбежных драматических последствий высказывается немало опасений, многие футурологи полагают, что вступившее в права поколение не сможет обеспечить достаточного количества связующих звеньев и в обширном поле технических приложений начнут образовываться расширяющиеся бреши. Впервые опасения такого рода высказал еще Чарльз Сноу , но с тех пор голоса алармистов сошлись в стройный хор.

ЧАРЛЬЗ СНОУ

1905-1980

Британский писатель, разведчик и государственный деятель, автор детективов, а также концепции двух культур, немного напоминающей оппозицию «физики-лирики». Сноу был обеспокоен, что ученые и интеллектуалы-гуманитарии живут в разных плоскостях. В СССР в свое время был популярен прибалтийский фильм «Смерть под парусом» с Мирдзой Мартинсоне (1976), снятый по его детективу.

Вот что пишет, например, профессор Гарварда Кевин Уэйн: «Десятки тысяч операторов-сборщиков, собирающих компьютеры на Тайване и в Китае, буквально не ведают, что творят. Большинство из них мало чем отличаются от муравьев, участвующих в строительстве муравейника. Некоторым известно общее назначение и даже принципиальная схема собираемых изделий — но и они не знают конкретного ноу-хау, по отношению к которому компьютер представляет собой своеобразную распечатку. Действующую модель целиком, вместе с ее важнейшими узлами, держат в уме другие люди, которые живут в Калифорнии. Число их невелико и, по моим наблюдениям, потихоньку сокращается.

Нас все еще окружают, более того, буквально набрасываются на нас чудеса бытовой техники: они меняются так быстро, что мы не успеваем запомнить их в лицо. Некоторые новинки технического исчезают столь быстро, что мы не успеваем толком определить их назначение. Мы культивируем даже не столько разборчивость, сколько потребительскую капризность — и с этой капризностью порождения технического разума считаются как с фактором естественного отбора.

Но эти приветливые порождения — телевизоры, сотовые телефоны, автомобили и умные акваланги — не рождаются сами собой, они требуют зачатия от человеческого духа и некоторого пренатального ухода, когда они сами капризны, — момент настолько очевидный и всегда подразумеваемый, что, кажется, забыть о нем невозможно. Но изобилие и скорость обновления приложений заставляют нас забывать о нем. А ведь “способных к зачатию”, способных генерировать идеи и доводить их до ума не так много. Каждая “приставка”, однако, требует как минимум одного духовного родителя и, хотя это не совсем очевидно, сохранности всей научно-технической инфраструктуры. И вот я смотрю на выпускников Гарварда, на элиту, правящий класс империи естествознания. Они, конечно, кое-что знают и умеют, хотя все время кажется, что прежние выпускники были покруче. И я думаю с некоторой тревогой, что все же настанет момент, когда элита империи не сможет повторить, например, цифровую телекамеру, и я опасаюсь также, что сбой подобного рода едва ли окажется локальным: жонглер потеряет равновесие, и все его тарелочки посыпятся на арену».

Весьма красочно сформулированные опасения Уэйна имеют, тем не менее, множество исторических подкреплений. Человечество уже становилось свидетелем инволюции культурных практик — от мнемотехники до голубиной почты. История буддизма знает целые столетия упадка, да и европейское Средневековье — хороший тому пример.

Разве не логично было бы предположить, что и техника «постава» начнет однажды свое нисходящее движение, и сама империя естествознания (точнее, империя ratio) придет в упадок, разделившись на автономные провинции? Для этого даже и не требуется искать особых причин, во всяком случае, продолжение победоносного шествия техники требует поиска причин в большей степени.

Наука, а стало быть и техника, суть духовные практики факта. Факт есть нечто не просто дозволенное, факты богоугодны. Каждый факт есть инаугурация чуда фактичности, он стимулирует деятельность в направлении исполнения Завета.

Подобная задача не может быть решена без вразумления хаоса, без важнейших бонус-технологий, обретаемых в случае выигрыша на решающую ставку. В самом феномене жизни такие технологии широко используются. Суть их состоит в том, чтобы, стремясь к определенной цели, например к репликации, к экспансии собственной экземплярности за пределы наличного образца, положиться на благосклонность окружения, на проливной дождь шансов, которому нет до тебя никакого дела, если только ты не сможешь плащ, сотканный из этого дождя, сделать повседневной одеждой. Только такой плащ и будет воистину непромокаемым.

Так устроена, например, организация движений организма в ее высшей форме, организация локомоции и предметных действий. Чем совершеннее движение, тем больше включено в него элементов внешней стабилизации, не контролируемых изнутри или контролируемых лишь в самых общих чертах , кусков «дождевого плаща».

Чем выше располагается на эволюционной лестнице соответствующий вид, тем больше у него движений, сотканных из облака шансов. Но позволить внешней среде принимать за меня решения при ходьбе, беге или хватании — это одно, и совсем другое — доверить хаосу, неразумной природе, например, процедуру счета, причем так, чтобы можно было, пустив процесс на самотек, забирать и использовать результаты. А ведь ответ на этот вопрос имеет совсем не локальное значение, он трепетно ожидаем теологией прямого действия, призвавшей однажды опираться на факты.

Но вот способно ли сущее само себя мыслить? Это решающий вопрос к технике «постава». Начнут ли датчики случайных чисел давать показания в нашу пользу или же наши действия, действия мысли по-прежнему будут наталкиваться на противопоказания со стороны случая?

Подобно тому как долгая сосредоточенная молитва вызывает благосклонность Господа, неужели долгое и сосредоточенное воздействие не пробудит, наконец, благосклонность природы? Величайшим достижением было бы открывшееся нам через бонус-технологию доверие той процессуальности, которая в составе хаоса все еще противостоит нам. Мы стоим на пороге этого открытия, и в зависимости от того, удастся или нет переступить через порог, будет вынесен окончательный вердикт о духовной практике факта и о богоугодности святой простоты. Следует также отметить, что возможный положительный ответ лимитирован временем: держать под контролем все многообразие элементов «постава» значит накапливать экзистенциальную и эсхатологическую усталость. Систематические сбои внимания в таком случае неизбежны, а затянувшийся сбой внимания чреват непоправимой потерей равновесия.

На языке компьютерной игры речь идет о необходимости прорыва на следующий уровень, при том что сумма игровых действий на нечетных уровнях принципиально ограничена. Бонус следующего, четного уровня как раз и должен состоять в разгрузке контролирующих инстанций, в решительном преодолении роковой задумчивости сороконожки, осуществляющий ускоренное перемещение.

6

Речь о том, что простейшая бесхитростность и высшая наука совсем не обязательно должны исключать друг друга, тем более что они суть производные от одного начала. Так что состоявшееся наконец появление новых простецов, которых я склонен назвать хуматонами, используя несколько в ином ключе термин Джейка Хорсли , не просто симптоматично, оно воистину судьбоносно. Этим гомункулам, выходцам из пробирки Фауста, рано или поздно предстоит посрамить своих создателей. Ведь с точки зрения хитрости разума техника всегда была либо орудием, либо оружием, средством для обретения могущества и осуществления воли к власти. Для хуматонов техника впервые готовится стать Домом Бытия. Ясно, что носители дьявольской изощренности взращивали хуматонов не во исполнение Завета, они трудились над созданием идеальных потребителей, то есть «человечков», которыми можно легко манипулировать, не нарушая их счастья. Поначалу применялись топорные (в социально-психологическом смысле) методы, так что и продукция получалась крайне несовершенной, по правде сказать, жлобской, и дело вовсе не менялось от того, что жлобы беспрекословно заполняли клеточки законопослушного гражданского общества. Колоссальные усилия направлялись и направляются на упрощение (модификацию) жлобской модели; что же, первые наконец достигнутые результаты впечатляют и даже ошеломляют. Сегодня можно отчетливо различить две разновидности модифицированного субъекта: это аутисты и собственно хуматоны. Первые, несмотря на свою эталонную бесхитростность, оказались совершенно непригодными для предназначенной им цивилизации, декорированной гламуром и скрепленной чистоганом. Все контакты с изощренным разумом и даже с обычным двоедушием субъекта доставляют им настоящие мучения. Вторые (хуматоны), счастливые последователи Форреста Гампа, неустанные потребители правильных (политкорректных) детских сказок и яркой, внятной визуальности (взамен непонятной текстуальности), могли бы рассматриваться как проявление триумфа цинического разума — если бы не странная, неизвестно откуда взявшаяся причастность к святой простоте, которая, как известно, обезоруживает. Даже аутисты — а их число множится стремительно – все чаще воспринимаются как представители чего-то недостижимо подлинного, на фоне их печального существования уловки изощренного разума сразу же становятся очевидными, а значит, перестают быть уловками — и меркнут. Аура аутизма проникает сквозь спецодежду разума, замедляя его привычные комбинации, заставляя уже не исхитриться, а действительно задуматься.

А хуматоны? Вроде бы совсем недавно они были лишь в пробирке Голливуда и за стенками реактора рекламных клипов — и вот начинают попадаться то тут, то там. Среди аниматоров, всегда готовых развлечь загрустившего многодумца. Среди чиновников Евросоюза, выглядывающих порой из телевизора (да-да, это они!). А кто те сплотившиеся норвежцы, которые, выражая негодование плохими поступками Андерса Брейвика, специально часами распевали под окнами его тюрьмы те песни, которые тот ненавидел? Это они. Завтра их станет еще больше, и они придут демонстративно есть варенье, которое Брейвик терпеть не может с самого детства! И эти, пришедшие, будут уже потерянным поколением для своих хитромудрых отцов, полагавших, что их-то детки сполна насладятся цинично обманутым миром.

У России, как известно, особенная стать. Тут глупость пока пребывает в стадии беспросветного жлобства, до хуматонов очень далеко. Однако не будем забывать мудрую сказку про дурака Емелю — ведь и он тоже долго лежал на печи, а потом все же встал и посрамил своих шустрых братьев. Сейчас эти шустрые братишки рулят вовсю, Емеля же терпеливо ждет, быть может как раз торжества тех самых бонус-технологий, которые обеспечат полную благосклонность окружения. И уж тогда русские емелионы заявят о себе, да так, что мало не покажется ни нашим шустрым, ни их хуматонам…