Место льва

Неведомые силы пытаются изменить мир в романе «Место льва». Земная твердь становится зыбью, бабочка способна убить, птеродактиль вламывается в обычный английский дом, а Лев, Феникс, Орел и Змея снова вступают в борьбу Начал. Человек должен найти место в этой схватке архетипов и определиться, на чьей стороне он будет постигать тайники своей души.

• Глава первая
• Глава вторая
• Глава третья
• Глава четвертая
• Глава пятая
• Глава шестая
• Глава седьмая
• Глава восьмая
• Глава девятая
• Глава десятая
• Глава одиннадцатая
• Глава двенадцатая
• Глава тринадцатая
• Глава четырнадцатая
• Глава пятнадцатая
• Глава шестнадцатая

Глава первая

ЛЬВИЦА

Львица смотрела на Хертфордшир-роуд из-за жидкой колючей живой изгороди с вершины холма. Она поводила головой из стороны в сторону, затем вдруг замерла, словно учуяла добычу или врага; слегка присела, — шкура подрагивала, хвост подергивался, но горло не издавало ни звука.

Почти в миле от нее Квентин Сэбот спрыгнул с перекладины забора и посмотрел на часы.

— Что-то не видать твоего автобуса, — сказал он, глядя на дорогу.

Энтони Даррент посмотрел в ту же сторону.

— Может, пойдем ему навстречу?

— Или вперед, а он нас нагонит, — предложил Квентин. — В конце концов, нам ведь в ту сторону.

— Основная польза материального мира в том, — сказал Энтони, все еще сидя на перекладине, — что можно случайно угадать правильное направление. Ладно, пойдем. — Он лениво слез и зевнул. — Конечно, рассуждать лучше, сидя в автобусе, а не топая пешком, — продолжил он. — Как думаешь, сколько миль мы прошли?

— Миль десять? — предположил Квентин.

— Да, около того, — кивнул Энтони и лениво потянулся. — Ну что ж, пошли, если решили. — Они неторопливо двинулись вперед. — По-моему, неплохо было бы каждому хотя бы раз в пять лет обновлять свою собственную внутреннюю карту. На ней стоит изобразить основные населенные пункты и дороги, соединяющие одну идею с другой, и милые заброшенные тропки, по которым человек никогда не ходил, потому что на фермах, к которым они ведут, давно никто не живет…

— А там будут стрелки, чтобы показывать, куда человеку стоило бы пойти? — лениво спросил Квентин.

— Обязательно. Они должны быть повсюду, — вздохнул Энтони. — Вот как эти огоньки впереди на дороге.

— Да, вижу, — кивнул Квентин. — Что это, по-твоему, фонари?

— Похоже на то. Только они движутся… — всмотревшись, сказал Энтони.

— Может, они висят на столбах? — предположил Квентин.

— Вряд ли, — ответил Энтони, когда они подошли поближе к движущимся огонькам. — Человечество, как обычно, носит свои путеводные звезды с собой.

Впереди, с дороги, их окликнули.

— Вот те раз, — проворчал Энтони, — неужто я наконец кому-то понадобился?

— Слушай, по-моему, они очень возбуждены, — только и успел сказать Квентин.

Группа людей, которую они догнали, состояла примерно из дюжины человек, и друзья с изумлением уставились на них. Незнакомцы оказались вооружены: четверо или пятеро — ружьями, двое — вилами, остальные — просто тяжелыми палками. Мужчина с ружьем, видимо, предводитель группы, резко спросил:

— Вы разве не слышали предупреждений?

— Боюсь, что нет, — ответил Энтони. — А должны были?

— С полчаса назад мы выслали людей на все перекрестки, — сказал тот. — Откуда вы пришли, если никого не встретили?

— Ну, полчаса мы как раз просидели на заборе, поджидая автобус, — объяснил Энтони и удивился, услышав, как двое или трое мужчин фыркнули. Один из них ехидно заметил:

— Могли бы и дольше ждать.

Энтони собрался переспросить, но тут предводитель несколько раздраженным тоном сам прояснил ситуацию:

— Дело в том, что где-то здесь бродит львица. Мы ее ищем.

— Черт возьми! — не сдержался Квентин.

Энтони задумчиво присвистнул.

— Да, понимаю. Действительно, людей предупредить стоит. Но мы там отдыхали, и ваш человек, я думаю, прошел мимо нас прямо к перекрестку. — Он замолчал, надеясь услышать продолжение.

— Тварюга сбежала из этого чертового зверинца рядом со Сметэмом, — сказал мужчина, кивая куда-то в темнеющие поля. — Мы выставляем кордоны из людей с фонарями по всей округе и предупреждаем жителей в домах. Движение по дороге перекрыто, поэтому вы и не дождались автобуса.

— Теперь понятно, — ответил Энтони. — А львица большая? Свирепая?

— Да какая, к чертям, свирепая! — воскликнул другой мужчина, по-видимому, из цирка. — Ручная, смирная, что твоя мышь, да вот один болван ее напугал!

— Ладно. Она у меня станет совсем ручной, когда я в нее пулю всажу, — решительно заявил предводитель. — Слушайте, джентльмены, вам лучше быстрее пойти вперед. Мы собираемся встретиться с остальными, а потом прочешем поля до самого леса — она наверняка там где-то засела.

— Может, и мы поможем? — спросил Энтони, оглядываясь. — Жалко упускать возможность поохотиться на льва в Англии. — Впрочем, он тут же пожалел о своих словах.

— Вы будете полезнее на другом краю, — сказал предводитель. — Там нужны люди. Примерно в миле отсюда проходит главная дорога, и чем больше там будет людей, тем лучше. Вряд ли мы найдем ее на дороге, если, конечно, ей не надо на ту сторону. Там вам все-таки будет поспокойнее, чем в полях с нами. Или вы привыкли бродить по полям в темноте?

— Нет, нет, — Энтони энергично замотал головой, — сегодняшний вечер — чистая случайность. — Он взглянул на Квентина, но тот все озирался по сторонам и только пробормотал:

— Давай пойдем побыстрее. Мне что-то захотелось на главную дорогу.

— Ну да, ату ее и все такое, — кивнул Энтони. — Ну, тогда до свидания, может, еще увидимся. Удачной охоты!

— Охота не может быть удачной, — сердито проворчал молчавший до сих пор мужчина. — Кому — охота, а кому потом овец собирать… Охоту вообще бы надо запретить…

— А ну-ка заткнулись все! — грозно скомандовал предводитель.

Двое друзей покинули препирающихся вполголоса охотников и торопливо двинулись по дороге.

— Весело у них тут, — приглушенно сказал Энтони. — Что будем делать, если ее встретим?

— Драпать, — твердо ответил Квентин. — Мне и сейчас уже жутковато. Она, конечно, может и в другую сторону пойти…

— Ну и денек! — Энтони помотал головой. — На самом деле я думаю, что она драпает точно так же, как и мы.

— Она ведь может решить, что мы — ее хозяева, — заметил Квентин, — и поскачет, или потрусит, или что они там обычно делают, прямо к нам. Ты как, отвлечешь ее на себя, или мне тебя спасать?

— Лучше уж ты меня спасай, — сказал Энтони. — Эти живые изгороди чертовски низкие, правда? Хорошо бы сейчас мчаться в экспрессе по высокому виадуку.

— Ну и что, ты продолжаешь считать, что идеи опаснее материальных вещей? — спросил Квентин. — Помнишь, мы спорили за обедом?

Энтони задумался и, прежде чем ответить, настороженно огляделся по сторонам.

— Да, так и считаю. Всякая материальная опасность ограничена, а идеальная — нет. Для тебя опаснее ненавидеть, чем убивать, не так ли?

— Для меня или для кого-то другого? — уточнил Квентин.

— Ну, я полагаю, лучше сказать — для мира в целом, — ответил Энтони. — Сейчас я просто не могу это сформулировать. Львица все равно не так опасна, как твои интеллектуальные заблуждения, просто она сейчас ближе. О, смотри-ка, калитка! Полагаю, это один из домов, о которых они говорили.

Они остановились перед калиткой; Квентин оглянулся на дорогу, по которой они пришли, и внезапно схватил Энтони за руку.

— Смотри! Смотри!

Но его друг уже и сам увидел. Длинное приземистое тело скользнуло из травы в паре сотен метров справа, на мгновение остановилось, повернуло голову, хлестнуло хвостом и вприпрыжку двинулось к ним. Возможно, зверь был настроен вполне дружелюбно, возможно, он просто пока не заметил их, но молодые люди не стали ждать. Они вломились в калитку и мигом пронеслись по садовой дорожке. Возле крыльца они остановились. Энтони потрогал дверь и убрал руку.

— Наверно, лучше не поднимать шума, — сказал он. — К тому же, все окна темные, заметил? Если дома никого нет, может, нам лучше затаиться?

В ответ Квентин только крепче вцепился в локоть Энтони. Прямая дорожка от калитки, по которой они пришли, пересекала широкую лужайку; с обеих сторон от нее поднималась густая трава, а дальше лужайка терялась под сенью деревьев, которые отгораживали участок от соседних полей. Луна стояла невысоко, и под деревьями ничего нельзя было разглядеть. Но слабого света хватало, чтобы видеть калитку и дорогу за ней, вот туда-то напряженно и уставились оба молодых человека. На дороге стояла львица. Она смотрела в сторону сада и нервно перебирала передними лапами. Вдруг она вскинула голову и издала протяжный вой. Энтони судорожно принялся шарить позади себя, но не нашел ни ручки, ни задвижки — это был не простой деревенский домик и, соответственно, не столь расположенный к незнакомцам. Львица завыла и внезапно умолкла. В то же самое мгновение на лужайке появилось новое действующее лицо. Справа из темноты выступил мужчина, идущий словно бы в глубокой задумчивости. Руки были спокойно сложены за спиной, лицо, обрамленное густой бородой, ничего не выражало, глаза, похоже, видели только дорожку под ногами. Он двигался медленно и после каждого шага приостанавливался, но шаги и паузы подчинялись определенному ритму, который молодые люди явственно почувствовали, несмотря на возбуждение, в котором находились.

И вот странность! Пока Энтони смотрел, его собственное дыхание стало спокойнее и глубже, напряженное тело расслабилось, а глаза перестали то и дело нащупывать зверя, крадущегося по дороге. У Квентина ничего подобного не наблюдалось, но даже он обращал больше внимания на человека, чем на зверя. Странное чередование движений и пауз продолжалось до тех пор, пока незнакомец очень медленно не подошел к садовой дорожке и не остановился как раз посередине между наблюдавшими за ним людьми и зверем. «Надо бы его предупредить», — подумал Энтони, но почему-то не смог: казалось неприличным прерывать сосредоточенное спокойствие этой фигуры. Квентин тоже не посмел открыть рот; глядя мимо мужчины, он видел львицу и суматошно думал: «Если я вообще не издам ни звука, она, наверное, будет поспокойнее».

В это мгновение тишину нарушил крик неподалеку, и спокойствие сада тут же взорвалось неистовым движением. Львица одним прыжком перемахнула калитку, и в полете ее тело словно бы столкнулось с человеком, который как раз начал свое очередное ритмичное движение. Фигуры и тени посреди сада на две-три секунды переплелись и смешались, коротко вскрикнул человек, взрыкнул зверь, на миг повисла тишина, а потом все покрыл словно бы отдаленный львиный рев. В саду больше ничего не двигалось. Энтони и Квентин увидели мужчину, лежащего на земле, и стоящего над ним огромного льва с откинутой назад головой, густой гривой, разинутой пастью и подрагивающим телом. Он перестал рычать и подобрался. Такого льва молодые люди не видели ни в одном зоопарке: он был просто гигантским, а для их напряженных чувств становился словно все больше с каждым мгновением. Лев не обращал на них внимания; он стоял, ужасный и одинокий, и сначала даже не поворачивал головы. Затем он торжественно двинулся вперед, в том же направлении, куда до этого шел человек, вошел в густую тень деревьев и скрылся из глаз. Человек так и лежал пластом, львицы и след простыл.

Казалось, прошла вечность, прежде чем Энтони оглянулся на Квентина.

— Может, нам стоит взглянуть на него? — прошептал он.

— Боже мой, что произошло? — спросил Квентин. — Ты видел… где… Энтони, что случилось?

— Нам стоит взглянуть на него, — повторил Энтони, но на сей раз утвердительно, а не вопросительно. Он настороженно огляделся, прежде чем отважился покинуть убежище на крыльце. Обернувшись через плечо, он сказал: — Слушай, но здесь же была львица? Ты-то что видел?

— Я видел льва, — заикаясь, произнес Квентин. — Нет, я видел… О господи, Энтони, давай сматываться отсюда. Лучше бы нам удрать.

— Нельзя же его так бросить, — сказал Энтони. — Ты давай смотри по сторонам, а я посмотрю, может, удастся подтащить его сюда. Кричи, если что-нибудь увидишь.

Он подбежал к лежащему человеку, опустился подле него на колено, наклонился над телом, всмотрелся, подхватил и попытался сдвинуть. Но мгновение спустя встал и бегом вернулся к другу.

— Не могу его поднять, — задыхаясь, проговорил он. — Дверь открывается? Нет. Но должна ведь быть задняя дверь. Надо занести его внутрь, тебе придется мне помочь. Но сначала найдем дверь. Не понимаю: ни ран не видно, ни синяков, — довольно странно. Ты сторожи здесь, но ничего не делай, только кричи — если сможешь. Я мигом.

Он исчез прежде, чем Квентин смог ответить, но пока ни крик, ни рев, ни рычание, ни человеческие или звериные шаги не нарушали тишину.

Энтони быстро вернулся.

— Я нашел дверь, — начал он, но Квентин перебил его:

— Ты что-нибудь видел?

— Черта с два, — сказал Энтони. — Ни тени, ни звука. Квентин, а ты видел льва?

— Да, — нервно сказал Квентин.

— И я тоже, — подтвердил Энтони. — А ты видел, куда пошла львица?

— Нет, — ответил Квентин, все еще шаря глазами по саду.

— Значит, сбежало два зверя? — спросил Энтони. — Ну, нам в любом случае нужно занести этого парня в дом. Я возьму за плечи, а ты за… О господи, это еще что?

Однако звук, который привлек его внимание на этот раз, был всего лишь человеческим голосом неподалеку, которому ответил другой голос еще ближе. Наверное, на подходе был поисковый отряд. Огни, множество огней двигались через поле напротив дома, на дороге слышались голоса. У ворот остановился человек и окликнул их. Энтони побежал по саду ему навстречу, и встретились они уже возле калитки. Позади толпились люди.

— Ну, что здесь происходит? — сурово осведомился уже знакомый Энтони предводитель. — А-а, это вы, сэр?

Он сразу подошел к распростертому телу, наклонился над ним, пощупал пульс, потрогал здесь и там, а затем озадаченно огляделся.

— Потерял сознание, что ли? — спросил он. — Я было подумал, что он встретился с этой чертовой зверюгой. Но это вряд ли: она бы его изувечила, а он целехонек. Вы можете сказать, что здесь случилось?

— Не совсем, — сказал Энтони. — Мы действительно видели львицу на дороге — бросились сюда, и тогда этот человек, кто бы он ни был…

— Да знаю я, кто он, — вставил предводитель. — Здесь живет, зовут — Берринджер. Вы думаете, он видел зверюгу? Но нам лучше перенести его, а? Я имею в виду, внести в дом?

— Мы как раз и собирались, — сказал Энтони. — Эта дверь закрыта, но я открыл заднюю.

— Отлично! — кивнул мужчина. — Я лучше зайду, предупрежу его экономку, если она дома. Кто-нибудь из наших вам поможет, джентльмены. — Он махнул своим людям у калитки, и когда они вошли, объяснил, что нужно делать, а сам скрылся за углом дома. Энтони, Квентин и остальные попытались поднять находившегося в беспамятстве мистера Берринджера.

Неожиданно это оказалось труднее, чем они ожидали. Начать с того, что им никак не удавалось ухватиться за него. Тело было не столько тяжелым, сколько неподъемным. Оно вроде бы и поддавалось им, но как они ни пытались подсунуть под него руки, поднять его не удавалось. Квентин и Энтони взяли на себя ноги, и Энтони был сильно озадачен сопротивлением там, где ожидал бессознательную пассивность. Он чуть не упал, не рассчитав нагрузку. Наконец совместными усилиями они все-таки подняли его. Дальше пошло легче, но ненадолго. Вдоль дома они со своей ношей продвинулись без помех, но когда они попытались повернуть за угол, то обнаружили, что не могут этого сделать. Дело было не в весе, не в ветре, не в темноте, просто, похоже, они все топтались на месте. Энтони, шедший впереди, понял, что здесь что-то не так, и, не уточняя, говорит ли он с телом, с теми, кто его нес, с собой или со своим другом, резко прикрикнул:

— Ну, пошли же!

Совместными усилиями они повернули и наконец добрались до задней двери, где их ждали предводитель и встревоженная пожилая женщина — экономка, как решил Энтони.

— Давайте наверх, — сказала она, — в его комнату. Идемте, я вам покажу. Боже мой! Осторожно, — и так до тех пор, пока Берринджера не уложили на кровать и, все еще под руководством экономки, раздели и укрыли.

— Я позвонил врачу, — сказал предводитель Энтони, увильнувшему от процедуры раздевания. — Странно это все: дыхание нормальное, сердце вроде бы в порядке. Наверное, шок. Если он увидел эту чертову тварь… Но вы же видели, что произошло?

— Не очень хорошо, — сказал Энтони. — Мы видели, как он упал, и… и… Это ведь львица убежала? Не лев?

Мужчина подозрительно посмотрел на него.

— Разумеется, не лев, — сказал он. — В этих местах отродясь львов не водилось, да и львице этой бродить недолго осталось. Чертова пронырливая зверюга! А почему вы спросили про льва?

— Да нет, конечно, — промямлил Энтони. — Если льва не было… Я хочу сказать… В общем, я хочу сказать, чего не было, того не было, так?

Лицо предводителя потемнело.

— Джентльмены, похоже, вам все это кажется очень забавным, — сказал он. — Но если вы считаете это шуткой…

— Нет, нет, — торопливо заверил его Энтони. — Я не шутил. Только… — Он замолчал. То, что он собирался сказать, прозвучало бы просто глупо. В конце концов, если они искали львицу, а нашли льва… Может, было два зверинца и два… — О господи, ну и денек! — вздохнул Энтони и повернулся к Квентину.

— Давай-ка на шоссе, — сказал он. — И на любой автобус. Куда угодно! Мы здесь просто не к месту. Но, черт возьми, — добавил он про себя, — это все-таки был лев!

Глава вторая

ФАНТОМЫ И АНГЕЛЫ

Ночь Дамарис Тиге провела плохо. Гром мешал уснуть, а сон ей сейчас был особенно нужен для того, чтобы с утра быть в форме, дабы управиться наконец с диссертацией о «Влиянии пифагорейцев на Абеляра».[1] Порой она почти жалела, что выбрала столь древний персонаж, но все более поздние ученые были замусолены до дыр другими соискателями, тогда как Абеляра словно специально оставили для нее, чтобы в свою очередь замусолить до дыр и его, но уже с ее помощью. Разумеется, прослеживать связи между древними представителями гуманистического направления в философии можно было только на свежую голову. У нее уже имелся список из восемнадцати особо интересных в смысле влияния пифагорейцев, двадцать три примера наиболее традиционных взглядов на проблему и восемьдесят пять примеров связей не самых очевидных. И еще письмо в «Журнал классических исследований» с критикой нового перевода Аристотеля. Она немного побаивалась его отсылать. В конце концов, она больше заинтересована в ученой степени доктора философии, для чего и предназначалась ее работа, чем в точности перевода Аристотеля, и было бы крайне неприятно наживать врагов в преддверии скорой защиты. А тут еще эти раскаты грома, то и дело прокатывающиеся по черному небу. Ни молний, ни дождя, только гром, да еще с такими перерывами, что как раз начинаешь засыпать… а он опять гремит! В результате Дамарис не могла работать все утро. Похоже, день тоже будет потрачен впустую.

— Вы слышали, — поинтересовалась миссис Рокботэм, — он до сих пор в полном беспамятстве.

— Боже мой, — холодно произнесла Дамарис. — Еще чаю?

— Спасибо, спасибо, дорогая, — поспешила поблагодарить мисс Уилмот. — Конечно, вы ведь не очень хорошо его знаете, не правда ли?

— Я вообще едва ли его знаю, — ответила Дамарис.

— Такой чудесный человек, — продолжала мисс Уилмот. — Я ведь вам рассказывала, не так ли, — на самом деле, это именно Элиза меня с ним познакомила, — но ведь не это важно — я хочу сказать, — добавила она, торопливо взглянув на миссис Рокботэм, — не в человеческом смысле. Ну и не в небесном, конечно. В глазах Господа любое служение равно.

— Вопрос в том, — строго сказала миссис Рокботэм, — что делать сегодня?

— Сегодня? — переспросила Дамарис.

— Сегодня у нас ежемесячное собрание, — объяснила миссис Рокботэм. — Обычно мистер Берринджер давал нам наставление. А в таком состоянии…

— Похоже на то, что он не сможет, — сказала Дамарис, раздраженно теребя щипчики для сахара.

— Нет, — почти простонала мисс Уилмот, — нет… нет. Но мы же не можем просто не пойти, это было бы слабостью. Я понимаю — Элиза мне сказала. Элиза так мило мне все объясняет. Так что если бы вы смогли…

— Если бы я смогла — что? — озадаченно спросила Дамарис. Ну что могло быть у нее общего с этими нелепыми созданиями и с их невозможными верованиями? Из смутных сплетен, ходивших по городу, от которого она не могла совсем отгородиться, она знала, что мистер Берринджер, живший на отшибе на Лондон-роуд в усадьбе «Хитросплетения» и принимавший не больше участия в делах города, чем она сама, вроде как возглавлял некий научный кружок или что-то в этом роде; действительно, теперь она вспомнила, что именно две эти дамы, нарушившие ее спокойный день с Абеляром, рассказывали ей об этом. Но она уделяла разговору не более одной двадцатой своего внимания, не больше, чем она уделяла утомительным отчетам своего отца о его энтомологических прогулках. Несомненно, вера и бабочки — необходимые занятия для некоторых людей, ничего не знающих о науке, но они совершенно бесполезны для Дамарис Тиге, и посему Дамарис Тиге, естественно, по мере возможности, вычеркнула их из своей жизни. Иногда энтузиазм ее отца прорывался сквозь ее заграждения и требовал внимания. Каждый раз Дамарис удивлялась: неужели отец не видит скуку, скрывающуюся за ее вежливостью. А сейчас…

Миссис Рокботэм прервала пространные объяснения мисс Уилмот.

— Видите ли, — сказала она, — раз в месяц мы встречаемся у мистера Берринджера, и он нас наставляет — это всегда очень наставительно — касательно форм мышления и тому подобного. Но я полагаю, в этот раз он вряд ли будет в состоянии, и никто из нас не хотел бы… — я хочу сказать, тогда может показаться, что кто-то из нас метит на его место. Но вы, как человек незаинтересованный… И ваша научная работа более или менее связана со способами мышления, насколько я понимаю?

Она остановилась, и Дамарис подтвердила, что это так.

— Я подумала, что если бы вы прочли нам что-нибудь, просто чтобы держать нас в курсе — ну хотя бы истории вопроса, — путано заключила миссис Рокботэм, — мы все будем вам премного благодарны.

— Но, — сказала Дамарис, — если мистер Берринджер… не в состоянии, почему бы не перенести собрание?

— Нет, я не хочу этого делать, — решительно заявила миссис Рокботэм. — Это было бы очень неудобно, к тому же предупредить всех сегодня до девяти вечера просто не получится — некоторые далеко живут…

— Можно дать телеграмму, — предложила Дамарис.

— А во-вторых, — гнула свое миссис Рокботэм, — я не думаю, что мистер Берринджер хотел бы, чтобы мы считали, будто все это зависит только от него. Он всегда настаивает на личных усилиях. В таких обстоятельствах мы должны найти кого-то другого.

— А где вы собираетесь? — спросила Дамарис. Ей не хотелось обижать миссис Рокботэм, которая, будучи всего лишь женой врача, имела довольно влиятельных родственников. Среди них значился, например, владелец того самого еженедельного издания, в котором ее… ну, скажем, друг, Энтони Даррент подвизался младшим редактором или кем-то в этом роде. У Дамарис уже вышла там одна статья, разумеется, рассчитанная на публику, и ей хотелось, чтобы и дальше двери еженедельника для нее не закрывались. Ей пришло в голову подыскать подходящую статью среди своих многочисленных рукописей. Она могла бы использовать ее и для этого вечера, и для «Двух лагерей» — так назывался скромный еженедельник. Такая статья могла бы, с одной стороны, символизировать усилия еженедельника по поддержанию традиций в искусстве, политике и философии, а с другой — намекать на революционные течения. Она уже как-то говорила об этом с Энтони, но с ним трудно говорить на научные темы. Он все норовит свести к личным отношениям, его куда больше интересует, любит ли она его, каким образом и насколько сильно, тогда как Дамарис предпочла бы поговорить о науке или абстрактных принципах — например, опубликует ли «Два лагеря» ее статью о «Платонических традициях при дворе Карла Великого», и если да, то когда. В прошлый раз, когда разговор зашел об этом, Энтони вышел из себя и со злостью сказал, что она разбирается в Платоне не лучше, чем в Карле Великом. Ее настоящая тема — «Традиции Дамарис при дворе Дамарис», и он обязательно напишет об этом длинную высокопарную статью, в которой Дамарис выступит в роли позабытой королевы Трапезунда, захваченного сарацинами.

— Так что готовься, — сказал он, — на будущей неделе тебе предстоит хорошая схватка с сарацинами.

Миссис Рокботэм объяснила, что она поговорила с экономкой мистера Берринджера по телефону. Разумеется, были отданы обычные распоряжения по поводу собрания, и экономка, хотя и несколько неохотно, под нажимом уступила. Мистер Берринджер все еще без сознания, как сказал доктор Рокботэм. Однако и миссис Рокботэм, и мисс Уилмот считали более вероятным, что его бессознательность имела природу транса, что душа мистера Берринджера отлетела в духовный мир или еще куда-то, где, возможно, время отсутствовало как таковое, и не ощущала неудобства от своего затянувшегося возвращения.

— И предположим, — вклинилась отодвинутая в сторону мисс Уилмот, — предположим, что он вернется, пока мы находимся там! Что бы он мог нам рассказать! Он же сможет рассказать тебе что-нибудь, Элиза, да?

Все это казалось Дамарис совершенно несообразным. Чем больше она об этом думала, тем глупее это выглядело. Но стоило ли отказывать миссис Рокботэм? Она ведь может и обидеться, а обидевшись, шепнуть словечко на ушко своему влиятельному родственнику?

— Но что именно вы хотите услышать? — через силу спросила Дамарис.

Миссис Рокботэм задумалась.

— Если бы вы смогли рассказать нам что-нибудь о формах мышления, — задумчиво протянула она. — Мы пытаемся его формировать… впрочем, я не буду вдаваться в детали, — ну, хорошо, может быть, несколько мыслей… ну, скажем, о Платоне? Мистер Берринджер рассказывал нам, что Платон много говорил об идеях, а у вас ведь есть несколько работ о Платоне?

Дамарис подумала о статье про Карла Великого, но отвергла ее, пожалуй, она слишком историческая для этой цели. Она подумала о некоторых других статьях, и вдруг…

— Если вам будет это интересно, — сказала она, — у меня есть кое-какие заметки о связи платоновской и средневековой мысли — боюсь, они немного специальные, но это лучшее, что я могу предложить. Если это действительно интересно…

Миссис Рокботэм с довольной улыбкой выпрямилась.

— Как мило с вашей стороны, мисс Тиге, — воскликнула она. — Я знала, что вы нам поможете! Я уверена, это будет именно то, что нужно. Я заеду за вами на машине в половине девятого. И большое спасибо.

Она встала и замешкалась.

— Между прочим, — спросила она, — как называется ваша статья?

— «Фантомы и ангелы», — ответила Дамарис. — Понимаете, это всего лишь сравнение, в основном младших последователей Платона, с одной стороны, и толкователей Дионисия Ареопагита,[2] с другой, в предположении, что у них есть общие идеи. Но некоторые цитаты весьма своеобразны и могут заинтересовать ваших друзей.

— Я уверена, это будет чудесно, — заверила ее миссис Рокботэм. — «Фа… фантомы». Кто это такие? Но вы нам, конечно, о них расскажете? Это действительно мило с вашей стороны, мисс Тиге, и я только надеюсь, что когда-нибудь смогу как-то выразить свою благодарность. До свидания, до половины девятого.

С твердым убеждением, что теперь-то миссис Рокботэм уж точно посодействует в издании статьи, Дамарис попрощалась и сама проводила посетительниц к машине. Затем она вернулась в кабинет и принялась искать материал для лекции. Нашла, просмотрела и поняла, что заметки еще сложнее, чем она предполагала. Основная идея связи между понятиями жизнеобразующих идей эллинской философии и иерархией ангелов христианской мифологии выражалась довольно ясно. Но большинство цитат было на древнегреческом или латыни, и Дамарис пришлось тут же переводить их на удобоваримый английский, чтобы потом не искать подходящие слова. Заодно она кое-где смягчила выражения, чтобы не задевать чувств миссис Рокботэм, например, изменила «суеверное рабство» на «легковерное благочестие» и «чувственное приспособленчество» на «истовый пыл». На всякий случай пришлось добавить пару фраз о том, кто такой Дионисий Ареопагит. Беда в том, что Дамарис имела весьма смутное представление о том, чем же, собственно, занимались эти дамы под руководством мистера Берринджера. Высокоинтеллектуальные читатели «Двух лагерей» почти наверняка свободны от каких-либо предрассудков в отношении как фантомов, так и ангелов, но про слушателей мистера Берринджера этого с уверенностью сказать нельзя. Она почти машинально заменила «религиозный гнет» на «официальное влияние», припомнив, как Энтони рассказывал ей, что некоторые служители церкви просматривают периодику, и после пары часов работы почувствовала себя вполне готовой. В худшем случае она прочитает статью и посмотрит, как она звучит. В лучшем… ну, в лучшем случае никто не знает… вдруг там окажется кто-нибудь полезный. Дамарис отложила рукопись и спустилась к обеду.

За обедом говорил отец. Они сидели друг против друга в маленькой столовой с двумя книжными шкафами, в которых перемешались книги о Прокле, лямблиях, святом Ансельме, кузнечиках и мавританской культуре в Испании. Горничная заботилась о хлебе насущном, а Дамарис обеспечивала пищу духовную. Сегодня отец был возбужден больше обычного: он еще никогда не видел столько бабочек, но ни одну не смог поймать.

— Представляешь, одна, огромная, сидела на дубе на вершине холма, — сказал он, — и исчезла — просто исчезла, как только я пошевелился. Не пойму, к какому виду ее отнести — не смог узнать! Мне показалось, что она была коричневая с золотом. Просто чудесная!

Он шумно вздохнул и продолжил обед. Дамарис нахмурилась.

— Ну, правда, папа, — сказала она, — если она настолько красива, не понимаю, как ты можешь продолжать так прозаически поглощать баранину с картошкой?

Отец поднял на нее глаза.

— А что мне еще делать? — сказал он. — Она была чудесна, она сверкала и переливалась. Вкусная баранина, — обиженно добавил он. — Я рад, что хоть издали на нее посмотрел.

Дамарис задумчиво разглядывала отца. Он был низенький и довольно плотный, и он действительно получал удовольствие от баранины. И он еще говорит о красоте! Она не понимала, что ненавидит его, ненавидит только потому, что он ее отец. Впрочем, точно так же она не понимала, что, приводя божественные замечания Платона о красоте, она сама воспринимает их только как записи в картотеке. История с Элоизой представлялась ей не более чем незначительным фактом в истинной биографии Абеляра. Независимо от того, верна ли подобная оценка, ее собственные чувства оставались совершенно не затронутыми хотя бы поверхностным анализом.

— Платон говорит… — начала она.

— А, Платон! — глубокомысленно повторил мистер Тиге, накладывая себе еще овощей.

— …что, — продолжила Дамарис, игнорируя реплику, — следует подниматься от явной красоты к абстрактной, а затем к абсолютной.

Мистер Тиге согласился, что Платон, несомненно, был великим человеком и вполне мог такое сказать.

— Но лично я, — добавил он, — считаю, что баранина помогает бабочкам, а бабочки — баранине. Вот почему я люблю завтракать на свежем воздухе. Она была чудесной, та, на дубе. Не пойму, что же это за вид. Коричневая с золотом, — задумчиво проговорил он. — Очень любопытно. Я просмотрел все свои определители и не нашел ничего похожего. Жаль, — добавил он без всякой связи, — что ты не любишь бабочек.

Демонстрируя завидное терпение, Дамарис сказала:

— Ну, знаешь ли, я не могу заниматься всем.

— А я думал, что Платон именно об этом говорил, — ответил отец. — Разве абсолютное не включает в себя все остальное?

Дамарис просто не услышала. Замечания отца о Платоне были слишком глупыми. Людям нужна долгая интеллектуальная тренировка, чтобы понимать Платона и Добро. Отец наверняка считает, что Добро — то же самое, что Бог. Малограмотные средневековые монахи тоже так считали. Персонификация (одна из побочных тем ее диссертации) — это ловушка для неопытного ума.

Надежды на публикацию статьи привели Дамарис в хорошее расположение духа. Она заметила отцу, что служанка стала лучше готовить. Если уж тратить время, лучше тратить его на нейтральные, а не на раздражающие темы, и она умело тратила его, пока не пришла пора ехать на собрание.

Когда она садилась в машину миссис Рокботэм, то опять услышала гром вдалеке.

— Опять гром, — сказала она. — Он вам не мешал спать вчера?

— Пожалуй, нет, — ответила миссис Рокботэм, трогая машину. — Я слышала гром, думала, будут молнии, но ни одной так и не увидела.

— И ни капли дождя, — кивнула Дамарис. — Любопытно. Должно быть, это летний гром, если такой бывает! Ненавижу лежать всю ночь без сна.

— Конечно — с вашей-то умственной работой, — заметила собеседница. — Постоянная мыслительная работа утомляет, верно?

— Ну, конечно, иногда она здорово выматывает, — согласилась Дамарис. — Но это очень интересно — сравнивать различные способы выражения и подмечать сходство.

— Как Шекспир, да? — спросила миссис Рокботэм, застав Дамарис врасплох.

— Шекспир?

— А разве не выяснили, откуда он брал все свои темы? — заметила собеседница. — Несколько недель назад я читала статью в «Двух лагерях». Там говорилось, что когда он написал: «Египет, ты умираешь»,[3] то заимствовал это у кого-то, кто сказал: «Англия, ты умираешь, потому что овцы пожирают людей». У Марлоу или сэра Томаса Мора.[4]

— Правда? — со смешком спросила Дамарис. — Впрочем, Шекспир — не моя тема. Но что он имел в виду под овцами, пожирающими людей?

— Что-то связанное с сельским хозяйством, — ответила миссис Рокботэм. — Он же говорил не буквально.

— О, конечно нет, — согласилась Дамарис. — Но агнец стал таким важным символом, не так ли?

— Пожалуй, — согласилась миссис Рокботэм.

Так, неторопливо беседуя на разные интеллектуальные темы, они и подъехали к «Хитросплетениям» — название усадьбы мистера Берринджера имело какое-то отдаленное и позабытое отношение к перекрестку неподалеку. Когда они выходили из машины, опять прогремел гром, на этот раз намного ближе, и обе дамы поспешили в дом.

Пока миссис Рокботэм разговаривала с обеспокоенной экономкой, Дамарис осмотрела собравшихся. Членов кружка было немного, и она не нашла в них ничего особенного. Естественно, там была мисс Уилмот; большинство остальных представляли различные вариации либо ее довольно взбудораженной бестолковости либо властной энергичности миссис Рокботэм. Среди шестнадцати или семнадцати женщин затесалось четверо мужчин — троих Дамарис узнала: один городской советник и начальник каких-то инженерных служб, один продавец из центрального книжного магазина, а третий — племянник одной из дам-распорядительниц, некоей миссис Жаклин. Сама миссис Жаклин была чуть ли не графиней и сестрой недавно умершего местного викария. Себя она предпочитала называть «миссис Рош Жаклин» на почве отдаленных связей с вандейским родом.[5]

«Неужели мистер Берринджер интересует их всех сразу? — подумала Дамарис. — Какое странное сборище! Что-то я тут не вижу особых интеллектуалов». И приятное осознание своего знакомства с Абеляром и Пифагором шевельнулось в ней, когда она села, улыбаясь городскому советнику. Он подошел к ней.

— Ну, мисс Тиге, — отрывисто сказал он, — я слышал, вы были настолько добры, что выступите сегодня перед нами. Какое несчастье — этот обморок мистера Берринджера, правда?

— Да уж, — ответила Дамарис. — Но, боюсь, я буду малоинтересна, мистер Фостер. Понимаете, я ведь совсем не знаю, чем вы занимались с мистером Берринджером.

Он посмотрел на нее внимательнее.

— Ну, не знаю, насколько это интересно вам, — сказал он. — Но мы не делаем ничего особенного, разве что слушаем. Мистер Берринджер — выдающийся человек, и обычно он читает короткую лекцию о мире первопричин, если можно так выразиться.

— Первопричин? — переспросила Дамарис.

— Идей, энергий, реалий, называйте их как хотите, — ответил мистер Фостер. — Основных понятий.

— Конечно, — сказала Дамарис, — я довольно хорошо знакома с идеями Платона, но вы имеете в виду, что мистер Берринджер объясняет Платона?

— Не столько Платона… — но тут миссис Рокботэм, подойдя к Дамарис, прервала мистера Фостера.

— Вы готовы, мисс Тиге? — спросила она. — Да? Тогда я сначала что-нибудь скажу, чтобы все расставить по местам, а затем передам вам слово. После вашего выступления может быть несколько вопросов, или небольшая дискуссия, или что-нибудь в этом роде, а затем мы разойдемся. Вы будете сидеть здесь? Тогда, я думаю, мы можем начать. — Она постучала по столу перед собой и, когда в комнате стихло, обратилась к собравшимся.

— Друзья, — начала она, — все вы слышали, что наш наставник мистер Берринджер — можно даже сказать, наш учитель — пребывает в бессознательном состоянии. Мой муж, который его наблюдает, констатирует некоторое умственное расстройство. Но для нас, извлекавших пользу из уроков учителя, лучше считать, что он занят неким экспериментом, связанным с некоторыми его работами. Все мы помним, как часто в этой самой комнате он призывал нас работать и размышлять до тех пор, пока мы не привыкнем к тому, что он называл идеями, мыслеформами, созданными нами, хотя они, конечно, существуют (как он часто нам говорил) в своем собственном мире. Многие из нас уже не могут ходить по простым тропинкам детской веры — возможно, мне следует сказать — к сожалению! Но в этом новом учении мы обрели великое предназначение, и каждый из нас по-своему старался его исполнять. Поэтому, мне кажется, было бы жаль пропускать наше ежемесячное собрание только из-за того, что наш наставник находится — как бы это сказать? — в ином состоянии. Он говорил, что мы всегда можем учиться, и поэтому я попросила мисс Дамарис Тиге поговорить с нами сегодня о предмете, представляющем взаимный интерес. Мисс Тиге не только моя близкая подруга, некоторые из вас тоже ее знают, она еще и ученый, глубоко постигший основы философии. Тема сегодняшнего доклада мисс Тиге, — она посмотрела на Дамарис, пробормотавшую: «Фантомы и ангелы», — фатомы и ангелы. Думаю, мы все послушаем ее с большим интересом.

Дамарис встала. При этом думала она вовсе не о предстоящем докладе, а о том, что она, оказывается, близкая подруга миссис Рокботэм. Складывалась многообещающая ситуация, даже если ради нее придется убить вечер с людьми, которые, конечно, нипочем не признают фантома, даже если его встретят. Она подошла к столу, положила сумочку и развернула рукопись. При этом Дамарис слегка принюхалась: всего лишь на миг ей показалось, будто откуда-то потянуло на редкость неприятным запахом.

Нет, наверное, показалось. Запах исчез. Вдалеке все еще гремел гром. Миссис Рокботэм уселась поудобней, чтобы слушать, остальные члены кружка вежливо и приглушенно похлопали.

— Леди и джентльмены, — начала Дамарис, — как я уже сказала миссис Рокботэм и мистеру Фостеру, боюсь, сегодня я всего лишь не очень подходящая замена тому… тому, к чему вы привыкли. Но сапожник, как мы знаем, — она начала читать, — должен заниматься своим ремеслом, и поскольку вы оказали мне честь, попросив провести с вами беседу, мне показалось интересным предложить вам несколько замечаний об исследовании, которое я пытаюсь провести. Мистер Фостер, — она взглянула на него, — в нашем с ним разговоре, — докладчица и мистер Фостер обменялись легкими кивками, — говорил о том, что вас интересует мир первопричин. Это одна из наиболее популярных тем философских исследований, если это можно так назвать. Разумеется, в некоторых эпохах интерес к этой теме возрастал, в некоторых — ослабевал. Эпохи, известные свободой мысли, например афинская, были подготовлены к ней лучше, чем менее просвещенные, такая, как раннее средневековье, например. Естественно, сегодня мы оцениваем эти взгляды с некоторой снисходительностью, не всегда и не во всем соглашаясь с древними мыслителями. Я, например, — она улыбнулась своим слушателям, — я больше не говорю о «четырех ангелах возле моей кровати» и не готова называть Платона der grosse Pfaffe, великим святым, как это когда-то делалось.

Она опять принюхалась: запах определенно вернулся. Мисс Уилмот беспокойно зашевелилась в углу, затем села неподвижно. Все было спокойно, запах быстро ослабевал. Дамарис продолжила.

— Но именно эта фраза побудила меня заняться исследованием, которому посвящена моя статья. Все вы знаете, что в Средневековье предполагалось существование различных категорий ангелов, которым давались разные имена — если быть точной («А что же это за исследование, если оно неточное?» — спросила она миссис Рокботэм, кивнувшую в ответ), то в нисходящем порядке они звучали так: серафимы, херувимы, престолы, господства, силы, власти, начала, архангелы, ангелы. Теперь все эти небесные иерархии — всего лишь последние следы философского века идей, существовавших, как учил Платон, в духовном мире. Мы можем не верить ни в идеи, ни в ангелов, но мы не можем не заметить, что имеем дело с двумя различными образами мышления. Давайте посмотрим, в чем их сходство, но сначала я скажу пару слов о том, как видения греческого пророка стали созданиями в белых одеждах, вызванными к жизни легковерным благочестием христианской Европы и знакомыми нам по многим картинам.

Александрия…

Словно ужаленная этим словом, мисс Уилмот взвизгнула и вскочила на ноги.

— Смотрите, смотрите, — закричала она. — На полу!

Дамарис, естественно, уставилась на пол, но не увидела ничего необычного. Впрочем, особенно приглядываться было некогда. Мисс Уилмот, не переставая визжать, забилась в угол. Собрание пришло в смятение. Миссис Рокботэм вскочила на ноги и гневно повелела:

— Мисс Уилмот! Дора! Да успокойся же ты! — и обратилась ко всем: — Выведите ее, кто-нибудь!

— Змея! — визжала Дора Уилмот. — Змея в короне!

Она вопила настолько убежденно и убедительно, что всех пронизало чувство, весьма похожее на ужас. Даже Дамарис должна была признать, что испугана. Мистер Фостер стоял рядом с ней, и она видела, как он вглядывается в дальний угол. Потом он взглянул на нее, и Дамарис с улыбкой сказала:

— Вы видите что-нибудь похожее на змею в короне, мистер Фостер?

— Нет, мисс Тиге, — без тени ответной улыбки сказал мистер Фостер. — Но, возможно, я не могу видеть то, что видит она. Быть может, Дора Уилмот и дурочка, но она искренняя дурочка.

— Вы не могли бы ее вывести, мистер Фостер? — спросила миссис Рокботэм. — Может, попробуем вместе?

— Конечно, — ответил мистер Фостер. — Давайте попробуем.

Они подошли к мисс Уилмот, прижавшейся к стене. Она уже не кричала, а только глухо постанывала. Но взгляд ее по-прежнему был прикован к пустому месту на полу под большим окном.

Миссис Рокботэм взяла подругу за руку.

— Дора, что ты имеешь в виду? — сурово вопросила она. — Тебе лучше пойти домой.

— О, Элиза, — сказала Дора Уилмот, не отводя глаз от пола, — разве ты ее не видишь? Смотри, вот же она! — Голос ее перешел на шепот, но и шепотом она продолжала восклицать: — Змея! Змея в короне!

Мистер Фостер взял ее за другую руку.

— Что она делает? — спросил он вполголоса. — Мы плохо видим ее. Расскажите спокойно, что она делает?

— Скользит вокруг, медленно, — тут же ответила мисс Уилмот. — Озирается по сторонам. Смотрите, как она шевелит головой. Такая огромная!

В наступившей тишине Дамарис отчетливо слышала этот диалог. Он привел ее чуть ли не в ярость. Если эти истеричные простофили и дальше собираются перебивать ее тщательный анализ Платона и средневековой науки, лучше было и не затевать всю эту историю со статьей. «Змея в короне! — подумала она. — Визгливая дура! Они когда-нибудь ее выведут?»

— Да, о да! — стонала мисс Уилмот. — Я не могу остановиться! Я… нет, нет, я не смею!

— Пойдемте, — мягко предложил ей мистер Фостер. — Вот сюда, дверь рядом с вами. Вы ведь ее не боитесь?

— Да… нет… да, боюсь, боюсь, — опять простонала Дора. — Это слишком… Давайте уйдем.

Миссис Рокботэм отпустила руку приятельницы, а мистер Фостер, придерживая мисс Уилмот, взялся за ручку двери. Дамарис с нетерпением ожидала, когда кончится этот цирк. И тут ситуация получила совершенно неожиданное развитие. Несколько человек разом вскрикнули, а потом все бросились к дверям. Сама Дамарис, испуганная и возбужденная, сделала шаг вперед и налетела на миссис Рош Жаклин. Со стороны открытых окон тихо, но совершенно отчетливо раздавалось (или казалось, что раздается) долгое приглушенное шипение. Теперь ужас завладел всей аудиторией. Вслед за мистером Фостером и его подопечной люди стали рваться к дверям.

Дамарис сумела подавить первый приступ паники и заметила, что миссис Рокботэм, сохраняя на лице величаво-пренебрежительное выражение, тоже не торопится покинуть комнату. Так они и вышли вдвоем, последними. Некоторое время комната, залитая ярким электрическим светом, оставалась пустой и спокойной, а потом через нее проскользнула смутная тень, тяжкая, длинная, извивающаяся, и не торопясь выползла через открытое окно в притихший мир, где в это время не было слышно ничего, кроме раскатов далекого грома.

Глава третья

НАШЕСТВИЕ БАБОЧЕК

Энтони укоризненно посмотрел на Дамарис поверх кофейной чашки.

— Знаешь, — сказал он, — если бы я был младшим редактором чего угодно, а не серьезной литературной газеты, я бы сказал, что ты со мной играешь — и весьма непоследовательно.

— Не говори ерунды, Энтони, — ответила Дамарис.

— Я прихожу и ухожу, — продолжал Энтони, — а ты то хочешь, то нет. И…

— Я уже сказала тебе, чего хочу, — сказала Дамарис. — Я не уверена, что наш брак будет удачным. Но я в любом случае не собираюсь думать ни о чем подобном, пока не получу степень. Конечно, если ты больше думаешь о себе, чем обо мне…

— Ну, естественно, — прервал ее Энтони. — А кто не думает? Разве я святой или александрийский гностик? Не задавай риторических вопросов, дорогая.

— И не собираюсь, — холодно сказала Дамарис. — Но тебе придется набраться терпения и немного подождать. Я не уверена в себе.

— А по-моему, это единственное, в чем ты уверена… кроме Абеляра, — вздохнул Энтони. — Все остальное объясняется этим.

— Что-то ты злой сегодня, — заметила Дамарис. — Мы нравимся друг другу…

— Дорогая моя, ты мне ни капельки не нравишься, — опять прервал ее Энтони. — Я считаю, что ты на редкость противная эгоистичная личность и сухарь к тому же. Но временами я настолько в тебя влюблен, что мне все видится иначе. В любом случае, твой единственный шанс на спасение — выйти за меня замуж.

— В самом деле, Энтони! — Дамарис встала из-за стола. — Скажешь тоже: шанс на спасение! И от чего, хотелось бы мне знать?

— Никто другой, — продолжал Энтони, — не видит тебя такой, какая ты есть. Никто другой не доставляет тебе столько трудностей и неприятностей, как я. С тобой никогда не будет спокойно, но именно при всем при этом ты расцветешь по-настоящему. Подумай об этом.

Дамарис ничего не сказала. Было ясно, что на Энтони опять нашло, и если бы не «Два лагеря»… Немного помолчав, он тоже встал.

— Ладно, — сказал он, — тебя никогда не ел лев, а вот меня львица потрепала. Думаю, теперь я пойду поищу другую львицу.

Дамарис полуобернулась и улыбнулась ему через плечо.

— Это я тебя потрепала? — спросила она. — Я эгоистка и сухарь только потому, что люблю свою работу?

Энтони мрачно посмотрел на нее.

— Ты Шербет Аллаха и золотая чаша, из которой он его пьет, — медленно сказал он. — Ты Ночь Отдыха и День Света. К несчастью, ты ночь с изрядным ливнем и день с противным холодным ветром. Но это может быть всего лишь небольшой игрой Аллаха.

— Я не хочу быть тебе плохим другом, — совершенно искренне сказала Дамарис и протянула ему руку.

— Увы! — сказал Энтони, целуя ее. — Хорошие друзья меня тоже не устраивают. К тому же ты бы и не смогла.

— Что, быть плохим другом?

— Нет, хорошим, — довольно грустно сказал Энтони. — Ладно. Ты такая, какой тебя создали Незримые силы.

— Почему ты всегда так груб со мной, Энтони? — спросила Дамарис. Ей хотелось, чтобы в голосе звучало сожаление, хотя вопрос был вызван чистым любопытством, а вовсе не отсутствием необходимого количества нежности со стороны Энтони.

— С другой львицей я буду еще грубее, — сказал он. — Это просто способ сказать: «Услышь мои возраженья»[6] — и убедиться, что ты их услышала.

— Зачем тебе так уж понадобилась львица? — спросила Дамарис.

Энтони улыбнулся.

— Но ты же хочешь работать, — сказал он, — а мне не помешает прогуляться. Итак, у каждого из нас свой путь… — Он слегка привлек ее к себе, но оба в тот же миг замерли. В ноздри им внезапно ударил запах — Дамарис уже знала его, а Энтони еще нет. Это была волна того же ужасного зловония, которое настигло ее вчера в доме, где лежал бесчувственный мистер Берринджер. Через секунду-другую запах исчез, но каждый из них понял, что другой его почувствовал.

— Боже мой! — Энтони передернуло. — Что у вас с канализацией?

— Ничего, — резко сказала Дамарис. — Но… ты что-то почуял?

— Запах, — воскликнул Энтони. — Как будто ходячий труп. Или тварь из джунглей. Что же это, черт возьми? — Он принюхался. — Да нет, исчез. Наверное, это все же канализация.

— Это не канализация, — резко сказала Дамарис. — Я почувствовала его вчера в том доме, где читала лекцию, только он был послабее. Интересно, как он сюда проник? Это не от платья — я его не надевала. Вот ужас! Пойду приму ванну. — Ей пришло в голову, что запах, возможно, каким-то образом остался в ее волосах, но она не хотела, чтобы у Энтони могла родиться даже тень сомнения в ее безукоризненности. — После такого волей-неволей захочется, — закончила она.

— Да уж, — сказал Энтони. — Я полагаю, львица…

— Ну, Энтони! Далась тебе эта львица! Подумай сам: здоровенный зверь — в городе — незамеченный? Ну как такое может быть?

Он выглянул из окна на улицу и заодно осмотрел дома напротив. Мимо шли люди, остановилась машина, появился полицейский.

— Да нет, — сказал он, — не думаю. Но… это забавно. В любом случае, я ухожу. До свидания. Ты все-таки подумай о спасении.

— До свидания, — сказала она. — Спасибо, что зашел. А насчет спасения… Если понадобится, я это сделаю. Но, знаешь, я много читала о спасении во всех этих старых манускриптах…

— Читала… — сказал Энтони, когда они вышли в прихожую. — Читать — вовсе не то же самое, что пройти обряд. Пришли за мной, если захочешь, в любое время. Я люблю тебя. До свидания.

Он вышел на улицу в пасмурном настроении, хотя с трудом понимал его причину. С Дамарис всегда так. Каждая их встреча оказывалась испытанием для его интеллекта, да и для самообладания тоже. Дамарис словно не замечала, как наступает на болезненные точки. Сейчас, медленно идя прочь, Энтони размышлял: а может, эти испытания повернуть себе на пользу? Может, стоит научиться отвлекаться от мыслей о Дамарис? Только вот зачем? Да, она считает себя умной и способной, ну так она такая и есть. Но Энтони знал и другие стороны ее характера: неуверенность, ранимость и вообще некоторую свойственную ей инфантильность. Иначе откуда бы взяться таким детским недостаткам, как жадность и тщеславие. Вряд ли кому-нибудь кроме него понятно, что это просто незрелость характера. Окружающие воспринимали ее такой, какой она сама себя считала. Некоторым она нравилась, некоторым — нет. Но ему она часто казалась ребенком, прижавшимся лицом к оконному стеклу в ожидании, когда же кончится дождь, чтобы сбылось загаданное желание. Учеба, статьи, степень — а потом праздник кончится, и ей еще повезет, если она под конец не станет, подобно большинству, усталой, раздражительной и несчастной. Возможно, тогда он действительно пригодится. И если к тому времени он еще не передумает, ну что ж, это его дело. Пока надо продолжать. Ну, может, контролировать себя немножко более тщательно. Впрочем, самоуважению здесь просто не место, от самосознания мало толку, а холить и лелеять самообладание — дело и вовсе безнадежное.

Ладно, подумаем о другом. За последние сорок часов они с Квентином у себя в Ноттинг-Хилл только тем и занимались, что обсуждали загадочное происшествие вечера вторника. Но сколько бы они не перебирали подробности, результат был один: львицы не превращаются во львов, а львы не появляются на деревенских лужайках ниоткуда. Но что же тогда случилось? Гипноз? И что это за странный мистер Берринджер, у которого в саду из тени выскакивают львы и который время от времени имеет обыкновение впадать в транс (Дамарис рассказала ему о неудачной лекции). Бедняга Квентин до сих пор трясется от ужаса! Ему все время кажется, что какой-то зверь крадется по его следам. А теперь еще эта история про женскую истерику и змею в короне, да. И не забыть ужасный запах, проникший в столовую Тиге. Конечно, с женщинами время от времени случаются истерики, конечно, канализация может барахлить. Но Энтони сейчас занимало другое. Он вспоминал непонятное очарование, охватившее его при виде громадного, великолепного зверя. Ему же в тот момент хотелось пойти туда, к нему. А что же львица? Ну — от этого никуда не денешься — львица попросту испарилась, что бы там ни говорили люди с ружьями. Испарилась — и все.

Попеременно возвращаясь к возможности превращения львицы во льва и обращения Дамарис к любви и покорности, он шел вдоль дороги, на которую они с Квентином свернули два дня назад, пока не миновал перекресток и не подошел ближе к дому, где произошли основные события. Почему он туда шел, он и сам не мог понять. Разве что надеялся на новую встречу с царственным львом. Энтони припомнил, как тот стоял посреди лужайки: великолепный, совершенный и огромный — больше любого льва, виденного Энтони раньше. Обычно львы бывают какого-то невнятного желтого цвета, но этот, несмотря на свет луны, был скорее золотистый, с огромной гривой, покрывавшей шею. Этакий архетип льва.

Когда он подошел к дому, у калитки рядом с машиной стояли двое. Один был мистер Тиге в полном снаряжении завзятого энтомолога, другого Энтони не знал. Впрочем, он почти сразу сел в машину и уехал. Мистер Тиге обрадовался появлению Энтони и с энтузиазмом приветствовал молодого человека.

— И что вас сюда привело? — весело спросил он.

— Да так, разные дела, — смутившись, ответил Энтони. У него с мистером Тиге была общая проблема, хотя они никогда об этом не говорили. Дамарис относилась к увлечению отца и чувствам поклонника с одинаковой пренебрежительностью, но пользу умела извлекать из обоих.

— Львицы не мешают вашей охоте на бабочек?

— Здесь считают, что она ушла далеко. Да и что она мне сделает? — сказал мистер Тиге. — А если и съест — как подумаю, скольких бабочек я загубил, — то и поделом мне. Око за око, знаете ли. Животные — если можно назвать бабочку животным — обычно мало что получают взамен от нас.

— Сейчас в Англии — пожалуй, — согласился Энтони. — Он любил поговорить с мистером Тиге и с удовольствием облокотился на калитку. — Но звери вдоволь поцарствовали на земле в свое время, разве не так?

Энтомолог покачал головой.

— Подумайте о громадных зверях, — сказал он. — О мамонтах, плезиозаврах и саблезубых тиграх. Подумайте о том, какими когда-то были бабочки, какие они сейчас в джунглях. Но они сгинут вместе с джунглями. Человек — завоеватель, но я все-таки сочувствую братьям нашим меньшим.

— Да, понимаю, — сказал Энтони. — Вы думаете, животные вымрут?

— Возможно, — сказал мистер Тиге. — Когда они не нужны нам для перевозки чего-нибудь — или для пищи, — что им остается, кроме зоопарков? Я думаю, птицы и насекомые исчезнут последними. Когда сведут все деревья.

— Ну, все не сведут, — возразил Энтони. — Есть же лесоводство, ирригация и тому подобное.

— О, — сказал мистер Тиге, — может, будут культивируемые леса с искусственно выведенными бабочками. Тот же зоопарк, только побольше. Настоящее исчезнет.

— Допустим, — кивнул Энтони. — Ну и что мы в этом случае потеряем? Что такого нам может показать львица, чего мы не знаем без нее? Наша истинная сила внутри нас.

— Наверное, вы тоже правы, — вздохнул мистер Тиге. — У человека будут другие враги и другие радости — может, и лучшие. Но прежние были чудесны.

Они замолчали. Энтони всматривался туда, где две ночи назад ему привиделся силуэт льва. Постепенно ему стало казаться, что сад изменился. Ровная трава лужайки словно выцвела, а цветы на клумбах по обе стороны от двери увяли, а то и вовсе засохли. Конечно, тогда, поздним вечером, он не особо присматривался, но все же у него осталось общее впечатление роста и цветения. Ни роста, ни цветения больше не было: все казалось увядшим. Конечно, стояла жара, но все же…

Что-то зеленое и оранжевое взметнулось перед ним в воздух. Он вздрогнул. В центре сада, почти над тем самым местом, где он видел льва, порхала бабочка. Но что это была за бабочка! Бабочка-исполин! Казалось, размах ее крыльев составляет больше двух футов. Она была очень ярко окрашена: преобладали зеленый и оранжевый цвета. Бабочка двигалась вверх по спирали и, достигнув определенной точки, падала вниз, к земле, и затем опять взмывала вверх. На людей, застывших у калитки, она не обращала ни малейшего внимания, свободно и легко выполняя в воздухе свои сложные маневры. Когда изумленный Энтони отвел от нее глаза, перед ним предстало не менее удивительное зрелище. Мистер Тиге прилип к калитке, рот его был слегка приоткрыт, глаза полны немого обожания, и все его существо тянулось к этому совершенному символу его постоянных интересов. Энтони понял, что заговаривать с ним сейчас бесполезно. Он снова посмотрел на бабочку и как раз вовремя! Откуда-то со стороны дороги метнулась еще одна бабочка — уже обычных размеров — и устремилась к своему огромному подобию. За ней последовала еще одна, и еще, и уже через минуту воздух над лужайкой был полон ими. Те, которых он увидел, были только первыми из непрерывного потока. Они летели через поля, то плотными стаями, то редкими рядами, белые и желтые, зеленые и красные, пурпурные, голубые и иссиня-черные. Они порхали вокруг, описывая большие круги. Стая за стаей, они стремились к саду, но не напрямик, а забирая то в одну, то в другую сторону. Когда новая волна этих воздушных кудесниц достигла забора, Энтони повернул голову и увидел огромную тучу разноцветных крыльев, висящую над бабочкой в саду. А она все так же неутомимо поднималась вверх, захватывала с собой сверкающий водоворот хрупких существ поменьше, резко опускалась и опять вспархивала в одиночестве, безмолвно и неутомимо.

Озадаченный и сбитый с толку, Энтони схватил своего спутника за руку. Мистер Тиге к этому времени чуть ли не висел на калитке, судорожно вцепившись в верхнюю перекладину. Губы его шевелились, изо рта вырывались невнятные звуки, по морщинам на лице струился пот. Он пожирал глазами нежно мерцающее облако, тихонько вскрикивал и, почти повиснув на калитке, возбужденно болтал ногами над землей. Над ним, все быстрее и гуще, неслись тучи бабочек. Воздух в саду был просто забит бабочками, опускающимися, поднимающимися, стремящимися к своему центру. Перед Энтони волновалось огромное облако этих пришелиц, но их колебания были подчинены какому-то сложному ритму. В едином порыве они поднимались от земли, чтобы в неуловимый миг изменить направление и снова пасть вниз, трепеща бесчисленными крыльями.

Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем крылатая река начала мелеть. Подлетающие стаи стали не такими плотными, вот их уже всего двадцать, а вот всего лишь двенадцать или десять… Еще три запоздалых танцовщицы заняли место вверху, ожидая очередного подъема своей царицы, и когда она опять взмыла вверх, то оказалась одна, а огромное множество других чудесным образом исчезло из вида. Вскоре и большая бабочка покружилась над крышей дома, на мгновение присела на красную черепицу, взмыла над ней и исчезла.

Энтони пошевелился, моргнул, сделал пару шагов назад и обернулся к мистеру Тиге. Он хотел было заговорить, но увидев его лицо, решил промолчать. В глазах ученого стояли крупные слезы, тело сотрясала дрожь и, похоже, на ногах он стоял неуверенно. Энтони пришлось поддержать его.

— Слава, слава! — шептал мистер Тиге.

Энтони потерянно молчал. Он не знал, что сказать. Наконец мистер Тиге собрался с духом и сделал пару шагов самостоятельно.

— Слава случаю, благодаря которому я увидел ЭТО! — провозгласил он, потом вытер кулаком глаза и оглянулся на сад. — Я это видел! — продолжал он. — За что же мне такая милость?

— Вы думаете… — нерешительно начал Энтони, но его спутник явно не слушал.

Мистер Тиге бегом вернулся к калитке и что-то неразборчиво бормоча, уставился в пустой сад. Постепенно он умолк и наконец с глубоким вздохом повернулся к Энтони.

— Ну, — сказал он буднично, — думаю, мне пора домой. Вам в какую сторону?

— Пожалуй, я пойду с вами, — ответил Энтони. — Мне что-то расхотелось идти дальше. А потом я очень надеюсь, что вы мне объясните, что мы такое видели?

Мистер Тиге поднял свой сачок, лежавший на дороге, похлопал себя по карманам, бросил последний влюбленный взгляд на сад, поправил кепку и двинулся в путь.

— Ну, что до объяснения, — с сомнением сказал он, — вряд ли я скажу вам что-нибудь такое, чего вы и сами не знаете. Я всегда знал, что они существуют, но и подумать не мог, что увижу их.

— Кого — их?!

— Царство, силу и славу, — ответил мистер Тиге. — Да, вот это был день! — Он обернулся к Энтони. — Вы знаете, я все-таки верил в это.

— Я в этом не сомневаюсь, — торжественно заверил его Энтони. — А вы не могли бы поверить еще и в то, что я всего лишь хочу понять, если смогу, конечно, что мы с вами видели? Мне почему-то кажется, что вся эта туча бабочек вряд ли была на самом деле, уж больно странно они все исчезли.

— Ну, дело в том… — начал мистер Тиге. — Понимаете, оказалось, что они действительно существуют, и я всегда в это верил. А Дамарис — нет.

— Дамарис трудно убедить, — с улыбкой согласился Энтони — Но теперь она поверит.

— Вы думаете? — в голосе мистера Тиге звучала известная доля сомнения. — Ну, возможно… когда-нибудь.

— Если мы наблюдали реальное событие, — решительно сказал Энтони, — то Дамарис охотно это признает. Но вот как раз в реальности увиденного я и сомневаюсь.

Казалось, мистер Тиге готов попробовать что-то объяснить, но в последний момент пошел на попятный.

— Без толку, — сказал он с сожалением, — если вы этого не понимаете, толку никакого.

— Я видел тучи бабочек, или думал, что видел, а потом они исчезли, — повторил Энтони. — Но одна, громадная, посередине, осталась.

— О, не называйте ее так, — запротестовал старик. — Она… О, она!

Он замолчал, пытаясь справиться с вновь нахлынувшим восторгом. Молчал и Энтони. Казалось, этот дом на проселочной дороге стал средоточием странных событий. Лев — бабочки — история с мисс Уилмот и змеей в короне, рассказанная Дамарис, — запах и еще странный обморок мистера Берринджера…

— Как мистер Берринджер? — внезапно спросил он.

— Когда вы подошли, мы как раз беседовали с доктором Рокботэмом, — ответил Тиге. — Он сказал, что изменений нет. Но из его слов я не понял, что именно с ним не так. Он сказал что-то о повторяющихся паузах в сознательных жизненных функциях, но все это как-то не очень понятно.

Они дошли до перекрестка. Перед ними была дорога к станции.

— Знаете, мистер Тиге, пожалуй, я дальше не пойду, — сказал Энтони. — Хочу поразмыслить в одиночестве. — Он серьезно посмотрел на своего спутника. — А вы?

— Я собираюсь посмотреть на своих бабочек и припомнить все, что мы с вами видели, — ответил мистер Тиге. — Это единственное, что я могу сделать. Я всегда был убежден, что они существуют.

Он пожал Энтони руку и быстро ушел. Энтони стоял и смотрел ему вслед. «И что, ради всего святого, — спросил он себя, — он имел в виду? В любом случае, он всегда в это верил. О господи, Дамарис, что ты будешь делать, если поймешь когда-нибудь, что Абеляр был прав?»

Он с грустью покачал головой вслед удаляющейся фигуре мистера Тиге, а затем неторопливо зашагал к станции.

Глава четвертая

ДВА ЛАГЕРЯ

В тот же вечер Энтони, лежа в большом кресле, с недоумением смотрел на Квентина. Ему еще не приходилось видеть своего друга настолько взволнованным, почти в истерике, но от чего — Энтони никак не мог взять в толк. Окно их гостиной выходило на запад, на дома Шефердс-Буш, и Квентин время от времени поглядывал на них с таким страхом, что Энтони через несколько минут и сам понял, что ждет, не появится ли оттуда кто-нибудь этакий — то ли бабочка, то ли лев… «Крылатый лев?» — рассеянно думал он. Венеция — святой Марк.[7] Возможно, святой Марк пролетал над Лондоном на крылатом льве, хотя почему Квентин должен так волноваться из-за святого Марка, все равно непонятно. У льва, которого они видели (если видели), крыльев не было. Энтони смутно припомнил, что где-то видел картину с людьми, летящими на крылатых львах — какая-то библейская иллюстрация, не то к Книге Пророка Даниила, не то к Откровению. Он забыл, что они там делали, но у него сохранилось общее смутное воспоминание о мечах и ужасных лицах… Как-то это все было связано с опустошением земли.

Квентин вернулся к окну и выглянул наружу. Энтони взял спичечный коробок и, случайно открыв его вверх дном, просыпал несколько спичек на пол. Квентин вздрогнул и резко повернулся.

— Что это? — напряженным голосом спросил он.

— Это я, — сказал Энтони. — Извини, просыпал спички.

— Спички… — Квентин немного расслабился. — Прости, я сегодня весь как на иголках.

— Мне показалось, ты просто не в настроении, — участливо сказал Энтони. — Я могу чем-то помочь?

Квентин вернулся в кресло.

— Не знаю, что на меня нашло, — сказал он. — Все началось с этой львицы. Глупо с моей стороны так переживать. Но, согласись, львица — это несколько необычно. Это ведь была львица? — нервно спросил он.

Они уже это обсуждали. И снова Энтони, изо всех сил желая сказать что-нибудь подходящее, понял, что ему мешает всегдашняя суровая искренность. Что тут думать: конечно, это была львица! Вот только видел-то он, в основном, не львицу. Прошлой ночью во сне ему привиделся все тот же царственный лев. Невероятный зверь спокойной, уверенной походкой шествовал через бескрайние горы, преодолевал континенты и океаны… Во сне даже небо расступалось перед его могучими плечами льва, небо каким-то образом превращалось в льва и в то же время было фоном для его движения, и солнце порой вращалось вокруг него, словно желтый мячик, а порой висело за миллионы миль, как кусок мяса для большого, сильного зверя, и Энтони хотелось снять его и спасти от этих клыков. Он бежал изо всех сил и никак не мог угнаться за львом, двигавшимся вроде бы неторопливо. Энтони бежал гораздо быстрее льва, и все равно безнадежно опаздывал, хотя лев находился гораздо дальше. И чем дальше он находился, тем становился больше в соответствии с новыми законами перспективы, действующими в мире сна. Энтони казалось очень важным понять здешние законы.

Конечно же, это был лев — и во сне, и в саду. Не мог Энтони притворяться — даже перед Квентином. Поэтому он сказал:

— На дороге определенно была львица.

— И в саду! — воскликнул Квентин. — Ты же вчера утром соглашался, что в саду была львица.

— Как сказал однажды великий и мудрый издатель, которого я знал когда-то, — заметил Энтони, — «я поверю любым своим прошлым суждениям». Но насчет сада… Ты думаешь, есть какая-то разница? Наверное, ты прав.

— Так ты все-таки думаешь, это была не львица? — закричал Квентин.

— Нет, — решился Энтони, — я думаю, это был лев. А еще я думаю, — несколько поспешно добавил он, — что ошибся, потому что этого не могло быть. Вот так.

Квентин сжался в кресле, и Энтони выругал себя за свою тупую принципиальность. Он по-прежнему не был уверен, надо ли притворяться, и так ли уж необходимо быть точным. Личные отношения — такая запутанная штука! Иногда необходимо и солгать. Но лгать противно. Для Энтони это было равносильно нарушению строгого геометрического рисунка. Если бы только знать, чего боится его друг?

Квентин словно услышал его мысли.

— Я всегда боялся, — с горечью сказал он, — в школе, на работе и вообще везде. Вот на этом чертова зверюга меня и подловила.

— Лев? — спросил Энтони.

— Это… это не просто лев, — странным голосом проговорил Квентин. — Кто-нибудь видел льва, появляющегося из ниоткуда? Но мы видели, я знаю, что мы видели, и ты так сказал. Это что-то другое… я не знаю что, — он опять вскочил, — но это что-то другое. И оно меня преследует.

— Послушай, старина, давай оставим эту тему, — предложил Энтони. — Неужели у нас не найдется, о чем поговорить? Возьми сигарету и расслабься. Сейчас всего девять.

Квентин печально улыбнулся.

— Давай попробуем, — сказал он. — Ну, тогда рассказывай, как у вас с Дамарис?

Внезапно зазвенел звонок на парадной двери, и Квентин резко вздрогнул, уронив сигарету.

— Черт подери! — воскликнул он.

— Я открою, — сказал Энтони. — Если это кто-то знакомый, я его не пущу, а если незнакомый, то не пущу тем более. Следи за сигаретой! — Он вышел из комнаты.

Вернулся он, несмотря на свое обещание, не один. С ним был довольно невысокий плотный человек с твердым лицом и большими глазами.

— В конце концов я передумал, — сказал Энтони. — Квентин, это мистер Фостер из Сметэма, и он тоже пришел поговорить о льве.

Обычная вежливость Квентина, вернувшись оттуда, где она пряталась во время разговора с другом, взяла ситуацию под контроль, и он вполне сносно проговорил все полагающиеся слова. Когда все сели, Энтони сказал:

— Ну, теперь к делу. Мистер Фостер, будьте добры, расскажите мистеру Сэботу то, что сказали мне.

— Сегодня днем я разговаривал с мисс Тиге, — начал мистер Фостер.

«У него глубокий грубый голос», — подумал Квентин.

— И она сказала мне, что вы, джентльмены, были там два дня назад — я имею в виду, возле дома мистера Берринджера, — когда все это началось. Принимая во внимание то, что случилось с тех пор, я подумал, что было бы неплохо сравнить наши впечатления.

— А что такое случилось с тех пор? — спросил Энтони. — Вы имеете в виду происшествие на собрании? Со слов мисс Тиге я понял, что одна из дам подумала, что видела змею.

— Я думаю — и она думает, — что действительно видела змею, — ответил мистер Фостер. — Так же как мистер Тиге видел сегодня бабочек. Их вы не станете отрицать?

— Бабочек? — переспросил Квентин. Энтони кивнул, но промолчал, предоставляя мистеру Фостеру продолжать объяснения.

— Мистер Тиге пришел домой, когда я был там сегодня днем, — сказал посетитель, — в весьма возбужденном состоянии. Он сказал нам — мне и мисс Тиге, — что бабочки действительно существуют. Мисс Тиге проявила некоторое нетерпение, но я настоял на том, — точнее, он настоял на том, чтобы рассказать нам, — что он видел. Насколько я понял, там была одна большая бабочка, в которую влились много маленьких. А мистер Тиге принял все это за подтверждение его веры в них. Он был в приподнятом настроении, сказал всего несколько слов о том, что видел, и, не обращая на нас внимания (что, согласитесь, весьма необычно для такого спокойного человека), пошел к своим шкафчикам и стал рассматривать коллекции бабочек. Я покинул его, — резко закончил мистер Фостер, — стоящим на коленях и явно молящимся на них.

Рассказ совершенно отвлек Квентина от прежних мыслей.

— Молящимся! — воскликнул он. — Но я не понимаю… Разве ты не был с ним, Энтони?

— Сначала был, а потом не был, — сказал Энтони. — Я собирался рассказать тебе об этом позже, ну, при удобном случае. Мистер Фостер совершенно прав. Мы действительно видели (то есть я думаю, что видели) тысячи бабочек. Они все летели к одной гигантской в середине, а затем… ну, затем они исчезли.

— Так сказал и мистер Тиге, — заметил мистер Фостер. — Но почему вы думаете, что этого не могло быть?

— Потому что… потому что не могло, — сказал Энтони. — Тысячи бабочек вдруг превратились в одну, — это уж слишком!

— Ведь был же жезл Аарона, — вставил мистер Фостер, чем на мгновение озадачил обоих слушателей. Энтони очнулся первым и сказал:

— Тот, что сделался змеем и поглотил других змей?[8]

— Именно, — ответил мистер Фостер. — Змеем, змеей то есть.

— Но вы же не хотите сказать, что эта женщина — как там ее звали? — что эта мисс Уилмот видела жезл Аарона, или змею, или что там еще? — спросил Энтони.

Квентин обратил внимание на тон друга. В словах Энтони не было отрицания, скорее в них звучал искренний вопрос.

— Я думаю, что чародеи фараона могли бы видеть змею мисс Уилмот, — сказал мистер Фостер, — и вся их мудрость была бы поглощена ею, как полевые бабочки были поглощены этой бабочкой сегодня днем.

— Чему же тогда молился мистер Тиге? — спросил Энтони, пристально глядя на собеседника.

— Тем богам, которых он знает, — сказал мистер Фостер, — или тем их слабым подобиям, которые он собрал, чтобы доставить себе радость.

— Богам? — переспросил Энтони.

— Поэтому я и пришел сюда, — ответил мистер Фостер, — чтобы выяснить, что вы о них знаете.

— Слушайте, — каким-то не своим голосом заговорил Квентин, — может, не стоит поднимать шум из-за простой ошибки? Мы, — он указал на Энтони, — тогда очень устали. И было темно. Или почти темно. И мы… мы вовсе не были испуганы, я, по крайней мере. Но мы были озадачены, это верно. Старик упал. Это мы видели отчетливо. — Слова вырывались из него каким-то прерывистым карканьем.

Мистер Фостер повернулся в кресле так внезапно, что Энтони вздрогнул.

— А увидите ли вы будущее так же отчетливо? — требовательно спросил он, наклоняясь к Квентину всем телом. — Увидите?

— Нет! — почему-то выкрикнул в ответ Квентин. — Не увижу. Я ничего в этом не увижу, как бы я ни старался. Не увижу, говорю вам! И вы не сможете меня заставить. И лев ваш меня не заставит!

— О, Лев! — сказал мистер Фостер. — Молодой человек, вы действительно надеетесь ускользнуть, когда он идет за вами следом?

— Никто за мной не идет! — взвыл Квентин, вскакивая на ноги. — Его нет — и никогда не было! Я в это не верю. Здесь Лондон, посмотрите вокруг! Это мы, а вот вещи, которые мы хорошо знаем.

Энтони решил, что пора вмешаться.

— Что правда, то правда, — примирительно сказал он. — Здесь Лондон, а вокруг то, что мы хорошо знаем. Но кое-что уточнить все-таки не помешает. Послушай, Квентин, сядь и позволь мне рассказать мистеру Фостеру, что же, как мы думаем — мы видели. И поправь меня, если я ошибусь.

— Ладно, давай, — дрожа всем телом, согласился Квентин и сделал вид, что переставляет кресло.

Энтони как мог спокойно пересказал происшествия вечера вторника, не упустив и привидевшуюся им обоим фигуру гигантского льва. Он старался говорить легко, но в возбужденной атмосфере комнаты его рассказ прозвучал в лучшем случае каким-то мрачным мифом. Да и сам Энтони еще в середине собственного повествования заметил, что то и дело с тревогой озирается по сторонам, словно ждет появления чего-то неожиданного в давно знакомой комнате.

— А после этого, — сказал мистер Фостер, — вы слышали гром?

— Ну да, — хором подтвердили молодые люди.

Мистер Фостер махнул рукой.

— Никакой это был не гром: это был рык льва, — заявил он без тени сомнения.

Квентин, похоже, из последних сил удерживал себя в кресле. Энтони не отрываясь смотрел на посетителя.

— Что вы хотите этим сказать? — холодно спросил он.

Мистер Фостер подался вперед.

— Вы слышали о владельце дома? — спросил он. — Берринджер — очень умный человек. Не стоит судить о нем по той толпе, что толчется вокруг него. Он сделал своим призванием понимание мира Первопричин…

Энтони остановил его взмахом руки.

— Мир первопричин?

— Он считает — и я разделяю его убеждения, — веско произнес мистер Фостер, — что этот мир, и все мужчины, и все женщины созданы путем проникновения некоторых великих Первопричин в первозданную материю. У нас они носят безжизненные имена: мудрость, отвага, красота, сила и так далее, но в действительности это великие и могучие Силы. Возможно, это ангелы и архангелы, о которых говорит христианская церковь — и мисс Дамарис Тиге, — я не знаю. И когда То, что стоит за ними, собирается вдохнуть в материю новую душу, оно распоряжается ими как хочет. При особом их воздействии рождается ребенок; в этом проявляется их забота о нас. Но каковы их собственные заботы и устремления, мы не знаем. Род людской поддерживается их неусыпной заботой, она каждый раз проявляется в новой и точной пропорции. В животных их проекции выражены сильнее, эти Силы — суть архетипы животных, но нам не стоит об этом говорить. Мир, в котором они существуют, — по-настоящему реальный мир, и увидеть его очень трудно, это сопряжено с немалой опасностью. Но наш наставник утверждает, что это возможно и что мудр тот, кто считает своим земным долгом отдать этому часть себя — большую часть. Он сделал это, и я пытаюсь сделать то же, насколько это в моих силах.

— Но я этого не делал, — заметил Энтони. — И поэтому как могу я и мне подобные видеть тот мир — если, конечно, он существует?

— Люди способны на многое, но немногие это понимают, — ответил мистер Фостер. — Но не в этом сейчас дело. Этот человек, наш учитель, мог иногда проникать взглядом в тот мир. Он видел там ужасные вещи, он даже мог помочь другим увидеть это, как он иногда помогал мне. Я уже сказал, что эти силы гораздо явственнее проявляют свою природу в животных, между ними и животными есть особое притяжение. Здесь важно различать животных и силы, стоящие за ними. Но если одно из животных подпадет под могучее влияние одной отдельной Идеи — назовем это так, — особенно ощутимой за счет человеческой концентрации на ней…

Он остановился, и Энтони спросил:

— Что тогда?

— Ну, тогда, — ответил тот, — материя животного может превратиться в образ Идеи, и этот мир, вслед за этим животным, может целиком оказаться втянутым в тот другой мир. Я думаю, это и происходит.

— О! — сказал Энтони и сел. Квентин скорчился в кресле, подтянув ноги и спрятав лицо в ладонях. Прошла минута-другая, затем Энтони сказал:

— Конечно, это совершенное безумие, но если это правда, почему львица превратилась в льва?

— Потому что временная и пространственная форма может быть мужской или женской, но само бессмертное существо должно появляться перед нами в мужском обличье, если мужское соответствует его природе, — туманно ответил мистер Фостер. — Разумеется, таковым оно и будет, если предположить, что мы можем назвать льва силой, властью или чем-то подобным. Но совершенно нелепо описывать эти силы такими словами.

— Было бы здорово, — не удержался Энтони, — знать кличку любой силы, с которой можно встретиться. — Шутка не удалась. Никто не улыбнулся. Молчание становилось тягостным, и Энтони задал новый вопрос.

— А что насчет самого мистера Берринджера?

— Мы пока не можем сказать, — сказал Фостер, — что с ним случилось. Сам я думаю, что он — центр движения; каким образом, мы не понимаем. Именно через него этот мир переходит в тот. Он и его дом — центр.

— И поэтому все происходит в его саду? — спросил Энтони.

— Именно поэтому все начинает происходить в его саду, — ответил Фостер. — Но там это не кончится. Если я прав, если весь этот мир переходит в тот, тогда последствия будут распространяться все дальше и дальше. Наше знание будет все больше и больше становиться знанием того, а не этого — все больше и больше будет переходить в свой подлинный вид: животные, растения, весь мир, кроме людей.

Энтони частично пропустил путаное объяснение мимо ушей.

— Поверить не могу, — сказал он. — Если вы хоть в чем-то правы, это означает разрушение всего нашего мира. Почему вы думаете, что вы правы, а?

— Что вы видели в саду? — требовательно спросил Фостер. — Вы сами знаете, верите вы в образ, который явился вам там.

Квентин отнял ладони от лица и резко заговорил.

— А что же все-таки будет происходить с людьми? — спросил он.

— Некоторые будут рады приходу этого нового, — сказал Фостер. — Как, например, мистер Тиге или я… И они примкнут к той Силе, которая наилучшим образом им соответствует. Некоторые в это не поверят — как, например, Дамарис Тиге, но тогда им придется решить, во что же они все-таки верят. Некоторые возненавидят новый мир и захотят убежать от него — как вы. Я не знаю, что с ними случится, кроме того, что их будут преследовать. Ибо не спасется никто.

— Нельзя ли закрыть брешь? — спросил Энтони.

Мистер Фостер улыбнулся.

— Нам ли править Первопричинами творения?

Энтони задумчиво посмотрел на него и затем все еще спокойно сказал:

— Ну, мы ведь этого не узнаем, пока не попробуем?

Квентин коротко взглянул на него.

— Думаешь, есть шанс? — воскликнул он.

Энтони медленно произнес:

— Знаешь, Квентин, я почти уверен, что Дамарис все это очень не понравится. Это помешает ее роману с Абеляром. А ты, возможно, помнишь, как я обещал ей сделать все, чтобы помочь получить степень.

— Даже править силами творения? — саркастически спросил мистер Фостер.

— Все — это значит «все», — ответил Энтони. — Не понимаю, почему мистер Берринджер — впрочем, возможно, это не его вина, ну, тем хуже для него, — не понимаю, почему эта львица должна нас расстраивать? Как она тебе, Квентин?

— Я ее ненавижу, — мрачно процедил Квентин.

Энтони оглянулся на мистера Фостера.

— Улавливаете? — спросил он.

Их гость усмехнулся.

— Точно так же вы могли бы попытаться остановить рост нарциссов, — сказал он. — Это закон.

— Если это так, — согласился Энтони, — тогда все в порядке. Дорогой мистер Фостер, я должен выяснить это сам. Я вообще-то чувствую, что ваша теория, извините меня, полная чушь. Но я видел, как происходят некоторые необычные вещи, а теперь вы рассказываете мне о других. Я вовсе не хочу, чтобы мисс Тиге из-за этого беспокоилась, хотя, честно говоря, небольшое волнение пошло бы ей на пользу. А мистер Сэбот не хочет льва, и мы с мистером Сэботом годами делали все возможное, чтобы уберечь друг друга от ненужного беспокойства.

— Беспокойства! — опять со смешком сказал Фостер.

— Ну, не больше, — сказал Энтони. — А вы, я так понимаю, на стороне льва?

— Я на стороне того, что хотел увидеть, — ответил Фостер. — Если эти Силы уничтожат мир, я разделю его судьбу. Я покорен им.

— А я — нет, — сказал Энтони, вставая. — Пока нет. Мистер Сэбот тоже, и мисс Тиге.

— Вы не понимаете, — вздохнул Фостер. — Им нельзя противостоять.

— Если они — часть меня, как вы рассказываете, то можно, наверное. Раз у меня есть власть над собой, так и над ними тоже должна быть. Прошу прощения, я, кажется, повторяюсь.

Мистер Фостер встал и зловеще улыбнулся.

— Вы — как все остальные, — сказал он, — не понимаете необходимости, даже когда она у вас перед носом. Ладно, пойду. Спокойной ночи и спасибо. — Он посмотрел на Квентина, но так ничего ему и не сказал.

— Необходимость, как, наверное, говорил Абеляр, — заметил Энтони, — есть мать открытий — invenio,[9] понимаете ли. Вопрос в том, что открою я? Полагаю, никто из нас этого не знает.

Он вышел проводить гостя в прихожую, а вернувшись, обнаружил Квентина беспокойно рыщущим по комнате.

— Слушай, старина, — сказал он, — иди-ка ты спать.

— А ты что будешь делать? — с отчаянием спросил Квентин.

— О господи, — сказал Энтони, — да откуда я знаю. Посижу, подумаю. Во всяком случае, разговаривать я больше не хочу, а в Сметэм ехать бесполезно, пока я не пойму для себя кое-что. Сегодня Дамарис может сама за себя постоять: исходя из того, с какой скоростью развиваются события, ей пока ничего не грозит. О господи, какая вообще может быть опасность? Отправляйся спать и дай мне подумать, иначе от меня не будет никакого толку. Спокойной ночи и благослови тебя Бог. Когда проснешься утром, не зови меня, я уже уйду. Спокойной ночи, дорогой мой, не волнуйся — мы попрем и льва и дракона.[10]

Глава пятая

РАБСКИЙ СТРАХ

Однако утром Энтони сам разбудил Квентина, войдя в его комнату до того, как тот встал — можно даже сказать, до того, как тот заснул, потому что сон его был скорее погружением в безмолвный страх, чем нормальным отдыхом. Энтони присел на кровать и взял сигарету из пачки на столе.

— Слушай, — сказал он, — я все обдумал. Как тебе идея: еще раз прогуляться туда вдвоем на выходных и осмотреться?

Застигнутый врасплох Квентин уставился на него, а затем спросил:

— Думаешь — надо?

— Я думаю, стоит, — сказал Энтони. — Повидаем мистера Тиге, попробуем понять, что он думает, заодно посмотрим, может, еще кто что видит. С Дамарис поговорим. Но мне все-таки хотелось бы, чтобы ты тоже поехал.

Поскольку Квентин ничего не сказал, он продолжил:

— Ну что ты будешь здесь сидеть, скучать? А так вдруг что-нибудь прояснится… Подумай. Мы с тобой довольно часто говорили об идеях, ну вот тебе возможность проверить кое-что на практике.

Слегка побледнев, Квентин глубоко задумался, затем с улыбкой посмотрел на Энтони.

— Ладно, давай попробуем, — сказал он, — но если там окажется лев, тебе придется меня спасать.

— Чего мне только не придется делать! — воскликнул Энтони. — Но если я буду один, придется тебе звонить, а на это уйдет время… И потом, представь меня среди львов, змей, бабочек и запахов: значит, придется просить их всех подождать, пока я позвоню по телефону. Ладно. Договорюсь на работе и поеду сегодня. А ты мог бы подъехать завтра, ну, скажем, около полудня?

— Если Лондон все еще будет на месте, — слабо улыбнувшись, ответил Квентин. — Дай мне знать, где ты остановишься.

— Я позвоню тебе сегодня — скажем, около девяти. Да ты не беспокойся, я просто поброжу там, а завтра посмотрим.

Итак, в субботу днем двое молодых людей направлялись к дороге Берринджера, как назвал ее Энтони. Они шли, молчаливые и настороженные, мимо дома Тиге, мимо тихого паба на углу и маленькой баптистской церкви почти на окраине городка. Солнце было жарким, июнь близился к концу.

— Ничего нового не произошло? — осторожно спросил Квентин.

— Нет, — задумчиво ответил Энтони, — ничего такого особенного… Вот разве что мистер Тиге забросил энтомологию.

— Вот это да! — воскликнул Квентин. — Он же был так увлечен!

— Был, — ответил Энтони. — Это-то и странно. Я навестил его вчера — да, Квентин, я действительно навестил его — и очень тактично расспросил… о том, о сем, ну, как он себя чувствует. Он сидел в саду, глядя на небо. Сказал, что чувствует себя очень хорошо, и я спросил его, ловил ли он днем бабочек. Он сказал: «О нет, я больше не буду этого делать». Наверное, я сказал что-то не то, потому что он посмотрел на меня задумчиво и сказал: «Мне больше нечего с ними делать. Я теперь понимаю, что они были только увлечением». Я спросил, что, собственно, он имеет против увлечений? А он сказал, что в увлечениях нет ничего плохого, если вам это нужно, но ему это больше не нужно. Сказал и опять стал смотреть в небо. А я ушел.

— А Дамарис? — спросил Квентин.

— С Дамарис, кажется, все в порядке, — уклончиво ответил Энтони.

В каком-то смысле с Дамарис, кажется, и правда все было в порядке. Просто она была раздражена до крайности. То и дело кто-нибудь приходил: сначала миссис Рокботэм — чтобы повидать ее, потом мистер Фостер — чтобы повидать ее отца; у нее не было ни минуты покоя. Из-за того, что ей не давали сосредоточиться, она потеряла связь теории Пифагора о числах с некоторыми утверждениями Абеляра, приписываемыми ему магистром Гийомом из Шампани. Никто ведь понятия не имел, насколько важно правильно оценить концентрические культурные круги эллинской и досредневековой космологии. А теперь оказывается, что ее отец целый день будет бродить по дому! Этим утром между ними произошла довольно неприятная сцена, когда Дамарис неожиданно выяснила, что мистер Тиге собирается забросить практическую энтомологию. Она (как выяснил Энтони) спросила его, что же он тогда будет делать, на что он ответил, что ему нет нужды что-либо делать. Она предупредила его, что ей нельзя мешать, на что он всего лишь сказал: «Нет, нет, моя дорогая, продолжай играть, но только будь осторожна и не навреди себе». Тут Дамарис окончательно вышла из себя — не то чтобы она прямо так и сказала, но Энтони совершенно правильно понял ее слова: «мне пришлось поговорить с ним совершенно откровенно».

Энтони сразу понял, что никакого серьезного разговора не получится. Он только намекнул на рассуждения мистера Фостера. Однако теории, интересные у Платона, почему-то начинали выглядеть глупо, когда рассматривались в применении к реальным событиям. Энтони и рад был бы считать, что Дамарис права, но все-таки чувствовал, что философия у нее расходится с обыденной жизнью. Дамарис принимала философию, как абстрактную аксиому, но совершенно не собиралась использовать философию в быту, как основу поведения.

Подойдя к воротам дома Берринджера, оба молодых человека застыли, как вкопанные. Сад изменился. Цветы увяли совсем, трава стояла сухая и коричневая, местами проглядывала твердая и потрескавшаяся земля. Сад выглядел так, будто тропическое солнце палило его на протяжении недель. В саду вообще не осталось ничего живого и, как они заметили, зона мертвой засухи распространилась даже немного за ограду. Живая изгородь помертвела, даже воздух здесь казался горячее, чем мог быть в обычный июньский день. Энтони глубоко вздохнул.

— Бог мой, как жарко! — сказал он.

Квентин потрогал калитку.

— Горячая, — заметил он. — Я не чувствовал, что так жарко, пока мы шли.

— Да, — согласился Энтони. — Знаешь, на самом деле день не такой жаркий. Это место начинает, — он чуть не сказал «меня пугать», но вспомнил о Квентине и воспользовался словами «казаться довольно необычным». Однако его друг даже на это не обратил внимания: он был слишком занят, пытаясь выглядеть не слишком взволнованным, однако напряжение выдавали слишком бледные щеки, учащенное дыхание и нервные движения. Энтони облокотился о калитку, стоя спиной к дому.

— Обрати внимание: все остальное выглядит совершенно обычно, — сказал он.

Перед ними простирались поля и луга, на склоне росла небольшая рощица. Дорога слева через четверть мили сворачивала и поднималась на холм. Дом, возле которого они стояли, находился почти точно в центре круглой низины. На одном из полей паслись овцы. Энтони долго их разглядывал.

— Овцы тоже вроде бы в полном порядке, — сообщил он.

— Ну и что ты думаешь? — внезапно спросил Квентин. — Все это чушь, так ведь?

Энтони задумчиво ответил:

— Может, и чушь, если бы мы с тобой не думали, что видели льва — и если бы я и отец Дамарис не думали, что видели бабочек. Не знаю я, как с этим быть.

— А что происходит с миром? Он исчезает? — воскликнул Квентин. — Посмотри на него. Исчезает?

— Нет, конечно же, — сказал Энтони. — Даже если верить этому типу, Фостеру, то исчезновение бы выглядело не так. Сквозь наш мир проступало бы что-то иное, но именно — проступало. И, как я его понял, тем быстрее, чем больше ему помогают какие-нибудь материальные формы: львица, например, или бабочки…

— А птицы? — спросил Квентин.

— Я думал о них, — сказал Энтони, — вроде бы — мелочь, но так ведь не бывает, чтобы их вообще не слышно было.

Квентин воспринял это спокойно.

— Ну, мы их обычно вообще не замечаем, — сказал он. — А что насчет овец?

— С овцами разбирайся сам, — ответил Энтони. — Или Фостер сумасшедший, или этому должно быть какое-то объяснение. Возможно, это не архетипичные овцы.

— И что ты думаешь делать? — спросил Квентин.

Энтони повернулся к нему.

— Я хочу найти льва.

— Зачем?

— Если мы действительно его видели, надо с ним встретиться, — сказал Энтони. — Хочу перекинуться с ним парой слов.

— Ты все же веришь в него, — с упреком произнес Квентин.

— Я не могу совсем не верить в него, потому что все-таки верю в идеи, — ответил Энтони. — Все эти абстракции не так уж мало значат для нас. А может, у них есть способ существования, которого я не знаю? Ты же сам говорил, насколько важны идеи…

— Но идеи… — начал Квентин и остановился. — Да, ты прав, — добавил он. — Если мы сами хоть что-нибудь значим, мы должны быть готовы.

— А поскольку мы, конечно, что-нибудь да значим… — сказал Энтони, принимая прежнюю расслабленную позу. — Боже мой, смотри!

По гребню холма шел лев. Он неторопливо шествовал среди деревьев, то скрываясь за стволами, то проходя перед ними. Огромное золотистое тело с громадной гривой вызывало ощущение торжественной мощи. Время от времени он поводил головой по сторонам и однажды глаза его, казалось, встретились с глазами молодых людей, но если лев их и заметил, то не обратил внимания, неторопливо двигаясь своим путем. Слегка испуганные, но больше очарованные Квентин и Энтони не могли оторвать от него глаз.

Квентин внезапно вздрогнул:

— Давай уйдем!

Рука Энтони накрыла его руку.

— Нет, — сказал он, хотя голос его подрагивал, — мы пойдем по этой дороге, чтобы встретиться с ним. Или я никогда больше не смогу опять говорить об идеях и истине. Пойдем.

— Я не могу, — пробормотал Квентин, втянув голову в плечи.

— Ну, дружище, в чем дело? — спросил Энтони. — Давай поторопимся. Понимаешь, если оно во мне, тогда я смогу его контролировать, а если нет…

— Да, а если нет… — жалобно произнес Квентин.

— Тогда посмотрим, на что способен армейский револьвер, — ответил Энтони и сунул руку в карман распахнутого плаща. — Пойдем.

Квентин страдальчески сморщился, но отказываться не стал. Все еще глядя на огромного зверя, они отошли от ворот и пошли вдоль дороги, а лев так и шел по вершине холма. Однако через несколько минут деревья скрыли его, и даже когда они прошли поворот дороги и начали медленно подниматься по пологому склону, они его все еще не видели. Это лишь усилило напряженное ожидание, которое владело обоими. Внезапно Квентин воскликнул:

— Даже если это то, что ты говоришь, откуда ты знаешь, что тебе было предназначено это увидеть? Мы всего лишь люди — как нам может быть дано смотреть на… такое?

— Лик Господень… — пробормотал Энтони. — Ну, даже теперь я бы скорее умер так, а не иначе. Но ведь Тиге не умер, когда увидел бабочку, да и мы не впервые его видим.

— Но так идти и искать его — безумие. — Квентин остановился. — Я не осмеливаюсь, понимаешь? Не могу. — Квентина трясло, и по его виду можно было предположить, что он не тронется с места.

— Я не знаю, на что я осмеливаюсь, — сказал Энтони, тоже останавливаясь. — Но я пойду. Что это, черт возьми?

Теперь его изумил не лев, а дорога впереди. Поперек нее, почти там, где она поднималась на гребень и исчезала с другой стороны, шла непрерывная рябь. Казалось, небольшие волны следовали друг за другом от полей с одной стороны дороги на другую; пыль поднималась и оседала в такт этим волнообразным движениям. Но движение захватило не только дорогу, казалось, оно уходило в поля и там терялось из вида.

— Чертова дорога движется! — воскликнул Энтони.

Квентин начал истерически смеяться, так же, как он смеялся в тот вечер.

— Точно, — выкрикнул он, — точно, Энтони! Дорога движется. А ты не знал? Она чешет себе спину. Поможем ей, а?

— Не будь идиотом! — прикрикнул на него Энтони. — Прекрати, Квентин, а то дам по башке!

— Ха! — воскликнул Квентин. — Я тебе покажу, кто идиот. Это не мы! Это мир! Земля сошла с ума, ты не понял? Все под нами сошло с ума. Она только притворяется нормальной, как ты и я, но на самом деле она такая же сумасшедшая, как и мы! Просто теперь это становится заметно. Послушай, Энтони, мы первые, кто видит, как земля сходит с ума. Это твоя блестящая идея, это ты и хотел увидеть. Подожди, скоро и в себе самом почувствуешь!

Он пробежал вперед несколько шагов и остановился, заходясь от хохота. Энтони почувствовал, что обычное спокойствие начинает ему изменять. Он взглянул на небо. Там висело жаркое полуденное солнце — по крайней мере, в нем пока не было заметно никаких изменений. Высоко над ним пронеслась крылатая тень: он не смог различить, что это такое, но слегка приободрился. Они тут все-таки не одни живые, вон, кто-то летает. Невероятно, что жизнь поддерживается таким равновесием, так легко, так напряженно, но это так, именно так она и рвется к своей цели. Его ум и тело тянулись к манящему откровению; птица, кем бы она ни была, мгновенно исчезла в голубом небе, а Энтони, успокоившись, опять посмотрел на землю перед собой. Движение поперек дороги все еще продолжалось, но оно, казалось, пошло на убыль, и пока он смотрел, прекратилось вовсе. Дорога расстилалась перед ним, спокойная и неподвижная. Энтони взглянул на своего друга.

Квентин резко мотнул головой.

— Ты думаешь, она остановилась? — усмехнулся он. — Дурак, подожди немного! Я тебе не говорил про это, но я-то давно уже знаю. Я слышал, когда лежал ночью без сна, как дорога сама хихикает над своими безумными шуточками. Теперь она рыдает над нами. О, ты скоро все узнаешь! Подожди, пока она не начнет тебя скрести. Ты разве не чувствовал, как она скребет тебя, когда ты думаешь об этой девушке, идиот? Когда ты не мог заснуть, думая о ней? Ха, а ты и не догадывался, что это такое. Но я знаю!

Энтони спокойно посмотрел на него.

— Должен признать, Квентин, — сказал он, — что мыслишь ты весьма оригинально. Когда я думаю, что понимаю тебя, я почти горжусь. Допустим, ты прав, но тогда нам нечего и обсуждать. Я не утверждаю, будто то, что мы видим, происходит на самом деле, но я настаиваю, чтобы мы вели себя так, будто оно происходит. Знаешь, я не верю в мир, где мы с тобой не сможем поговорить. — Он шагнул к нему и добавил: — А ты? Мне будет ужасно досадно, если это не так.

Квентин перестал приплясывать на месте.

— Поговорить! — неуверенно произнес он. — Какой смысл говорить, когда земля сошла с ума?

— Это поддерживает крылья в полете, — ответил Энтони. — Пойдем, поддержим.

Он взял друга под руку.

— Но, может быть, сегодня днем… — начал он, но перемена в лице друга заставила его замолчать.

Глаза Квентина расширились от ужаса. Лицо покинули признаки разума. Энтони резко повернулся. В стороне у дороги, почти там, где кончалась зыбь, появилось существо, которое они искали. Теперь, вблизи, лев выглядел еще больше и мощнее. И Энтони, и Квентин инстинктивно отпрянули, потрясенные одним лишь ощущением силы, исходившей от него. Невероятное существо двигалось, как обнесенный стеной город, как осадные башни, возведенные против Ниневии или Иерусалима; каждая громадная лапа, опускаясь, утопала в твердой земле как в грязи, но поднималась без малейшего усилия; грива, когда лев поворачивал голову, выбрасывала в воздух фонтан энергии, поднимавший ветер. Рука Энтони беспомощно замерла на револьвере, но он и не подумал им воспользоваться — смертный это лев или нет, его бытие уж во всяком случае равно его собственному. Энтони бросил вызов, вызов был принят, и теперь на него надвигалось нечто, плохо постигаемое рассудком. Он почувствовал, что начинает задыхаться. Он забыл о Квентине, он ощущал, как слабость растекается по всему телу, — возможно, это смерть, подумал он, и в этот момент у него над ухом грянул выстрел.

Квентин выхватил у него револьвер и теперь отчаянно палил в огромного зверя, выкрикивая при каждом выстреле: «На! На! На!» Конечно, это было крайним проявлением слабости, полной капитуляцией, открывшей душу Квентина наступлению этого великого бога — ибо сейчас лев выглядел именно богом. Звук выстрелов был таким же бесполезным, какими оказались и пули, и тщетность этой вспышки вызвала у Энтони мгновенный протест.

— Не надо! — крикнул он. — Ты сдаешься. Нельзя так, это не в твоем характере. — Слова помогли Энтони обрести хоть какую-то внутреннюю опору. Что-то происходило, и он должен понять, что именно. Он чувствовал себя так, словно двигался против сильного ветра, он удерживал равновесие инстинктивными силами своего духа, он не сражался с этим могучим воздействием, но удерживал внутреннюю оборону. В предельном напряжении Энтони смутно услышал звук торопливых шагов и понял, что Квентин убежал, но сам не мог пошевельнуться. Теперь он не смог бы помочь уже никому: что-то ужасно давило на него и мешало дышать, но, несмотря на то, что чуждая сила завладела им, он все же стоял, не падал и даже старался подстроиться под ритм движений льва. «Если это внутри меня, я с этим справлюсь», — беззвучно крикнул он самому себе и тут же ощутил возвращение утраченной свободы.

На него обрушились воспоминания. Время сделало шаг назад, и Энтони словно провалился в последний год войны. Он опять сидел в кабине своего истребителя и смотрел вниз на широкую полосу побережья. Только на этот раз под крылом самолета не было заметно ни малейших признаков человеческой деятельности; только лес, равнина, река и гигантские ящеры, медленно воздвигавшиеся из воды. То там, то здесь на мгновение появлялись и исчезали другие огромные твари. Еще одно крылатое существо пронеслось над ним — но на этот раз он успел заметить омерзительную тень, выглядевшую издевательством над ясным небом. Его машина неслась к земле, а он не мог вмешаться в это гибельное движение. Он погружался в доисторический мир; далеко впереди ждала громыхающая пустота, а позади мир стремительно превращался в тот, другой. Был ужасный миг, когда оба мира слились: мамонты и динозавры бродили среди живых изгородей английских полей, и в этом смешанном видении он почувствовал, как машина легко приземлилась, пробежала по полосе и остановилась. Нет, это была не машина, он не вылез из кабины, но почему-то лежал на земле, глубоко вдыхая смесь ужаса, благодарности и спасения. Первые признаки знакомого внутреннего спокойствия помогли пошевелиться. Энтони с удивлением обнаружил, что лежит ничком на краю дороги; он приказал себе собраться и сел.

Не было ни льва, ни Квентина. Энтони поднялся на ноги; вся округа была тиха и безлюдна, только высоко над ним крылатое нечто выписывало круги под палящим солнцем.

Глава шестая

РАЗМЫШЛЕНИЯ ЭНТОНИ

Энтони вернулся в Сметэм другой дорогой. Он очень устал. Но вымотал его не долгий путь, а внутреннее противостояние в борьбе с нечеловеческой силой. Некоторое время он приходил в себя, потом волновался за Квентина. С вершины холма он его так и не увидел, и непонятно было, куда побежал Квентин. Конечно, Энтони слышал, как он убегал… Но ведь могло случиться и так, что Квентин не выдержал встречи с теми силами, которые появились в мире, или правильнее было бы сказать (если Фостер прав), во владение которых переходил внешний мир. Мысль о Фостере напомнила ему о другом: Фостер что-то говорил о тех, кто ненавидел олицетворенные Идеи и пытался убежать от них. По словам Фостера, их преследовали… Ну как такое может быть? Что, вот по этим мирным холмам, по спокойным полям и лугам золотой властелин будет гоняться за обезумевшим от страха Квентином? Квентин испугался, а значит, не смог ни найти себе убежища, ни возвести хоть какое-то препятствие между собой и своей судьбой. Мысли об этом расстраивали Энтони, пока он брел к городу. К сожалению, сейчас ничего нельзя было сделать. Во-первых, он слишком устал, во-вторых, надо посидеть в покое и подумать, что же все-таки случилось там, на холме. В-третьих, Энтони как всегда разрывался между необходимостью выручать Квентина и спасать Дамарис.

Придя домой, он помылся, отдохнул, поел, а затем, почувствовав себя намного лучше, вышел покурить и подумать.

Был еще ранний вечер, неподалеку играли в теннис, но скоро все пойдут обедать. Энтони нашел в тихом уголке раскладной стул, сел, закурил и принялся размышлять. В уме он расположил вопросы по порядку. Всего их набралось шесть.

1. Произошло ли «это» на самом деле?

2. Почему «это» произошло?

3. Что может произойти теперь?

4. Как это может повлиять на Дамарис?

5. Что происходит с Квентином?

6. Что он сам думает предпринять по этому поводу?

На первый вопрос он не потратил и секунды. То, что он видел, было для него настолько же реальным, как и все, что он когда-либо видел. Кроме того, Тиге бросил собирать бабочек, Фостер приходил и говорил с ними, а Квентин убежал — «это» было замешано во всех перечисленных событиях. Если ничего «этого» не было, тогда Квентин прав, и все они вместе сходят с ума. То, что большинство обитателей Сметэма ничего об этом не знало и не поверило бы этому, сейчас не важно. Он мог действовать на основании лишь своего собственного опыта, и его действия должны, настолько, насколько возможно, согласовываться с этим опытом. Значит, «это» произошло. Но почему? Или, говоря иначе, что именно происходило? Здесь у него не было собственной гипотезы и приходилось пользоваться гипотезой Фостера: между миром живых Идей, существующих в своем собственном бытии, и настоящим миром возникла брешь. Тогда получалось, что львица — отсюда, а лев — оттуда? Впрочем, если миры взаимопроникают друг в друга, то в сознании человека то же самое происходит с материальным образом и нематериальной идеей. За этим первым проникновением последовали другие, другие принципы нашли свои символы и овладели ими, немедленно втягивая в себя все символы, которые попадали в зону влияния. Нельзя предугадать, насколько эти проявления будут заметны людям: они с Квентином видели льва, он и Тиге — бабочку. Но Фостер рассказал, как одна женщина, только одна, крикнула, что видит змею, которую сам Фостер не видел. В чем же тогда разница? Размышляя над этим, ему внезапно пришло в голову, что змеи в Англии не так распространены, как бабочки, и что лишь исключительный случай выпустил львицу на деревенскую дорогу. Возможно ли, что эти силы незримы до тех пор, пока не находят свой образ? Незримы, по крайней мере, для обычного глаза? Энтони не мог объяснить, почему именно эта женщина видела именно эту Идею. Не очень поддавались объяснению и овцы, которые продолжали спокойно пастись рядом с пресловутым домом, когда исчезли львица и бабочки. А эти волны, прошедшие поперек дороги сегодня днем? Уверен ли он, что не видел змею? Если длинное извивающееся тело прошло под землей — если земля, как говорится, была пронизана этим змеиным воздействием?.. Приходилось признать, что все это выше его разумения. По сути, оставалась только одна гипотеза: Силы, выпущенные в мир. Так до конца и не поверив в нее, Энтони решил руководствоваться этой сомнительной гипотезой до тех пор, пока не узнает побольше.

Ну а что может произойти теперь? Энтони отбросил окурок и вздохнул. Почему он вечно задает себе эти глупые вопросы? Вечно рассуждаю, подумал он, вечно стараюсь найти модель. Но почему бы и нет? Если Фостер прав, каждый человек — он сам, например, — был как раз моделью этих сил. Ну, пусть это будет не его собственная модель, а, так сказать, общая. Нынешняя общая модель мира на глазах Энтони насильственно превращается в другую модель, возможно лучшую, возможно нет, но в любом случае — в другую. А нынешней модели грозит полное уничтожение, если мир продолжит переход в это другое состояние. Сегодня днем его что-то спасло, но, припомнив свою довольно жалкую борьбу с надвигавшейся силой, он частично осознал приближающуюся опасность. Красота бабочек — одно, но что если эти принципы разрывали на части элементы, из которых создан каждый человек? Человеку, как казалось Энтони, отпущено мало времени. Если Идеи поглощают зверей, как змея Аарона поглотила змей чародеев?.. Интересно, а что еще нам грозит, кроме преобладания какого-то Принципа над своим собственным или другим элементом? Содержался ли этот осознающий себя Принцип — каким бы он ни был — например, в жабе, выпущенной однажды во все дома Египта?[11] А позже, в Кане, не Принцип ли вина вошел в прозрачность воды и овладел ею?[12]«Черт возьми! — подумал Энтони. — Я романтизирую ситуацию, это не имеет ничего общего с происходящим сейчас. Все здесь началось со льва и (если они правы) со змеи. Может, лев и начал все это?»

Энтони охватило возбуждение. Они видели медленно двигавшуюся фигуру льва — а странная волна на дороге прошла почти по его же следу, но в противоположном направлении. Не было ли это местом входа?.. не были ли эти двое стражами другого мира, обитателями сверхъестественного рубежа, что рыщут расширяющимися кругами, пока постепенно не захватят весь мир? И сколько же в таком случае осталось до того, как в их круг попадут Сметэм — и Дамарис?

Он подошел к четвертому вопросу и заставил себя расслабиться, чтобы спокойно его обдумать. Но сердце не хотело снижать ритм, а руки беспокойно блуждали по подлокотникам. Как это повлияет на Дамарис? Он снова попытался увидеть ее такой, какова была она по своей природе — интересно, какая из царственных сил ей больше сродни? «Дамарис, милая моя!» — мысленно воскликнул он и вдруг ощутил сильный страх за нее. Если ее детская непосредственность, интерес, детские заносчивость и эгоизм встретятся с великими Силами — что же сможет стать для нее убежищем? Он хотел помочь ей, хотел задержать приход нового хотя бы до тех пор, пока она не поймет и не сможет встретиться с ним лицом к лицу. Конечно, ему бы хотелось, чтобы они вместе нашли правильный путь в иной мир или из него — да только он и сам пока не очень преуспел на этом поприще. Но она не поймет, она продолжит вдумчиво играть с мертвым отображением идей, с именами и системами, Платоном и Пифагором, Ансельмом и Абеляром, Афинами, Александрией и Парижем, не ведая, что живые существа, за которыми присматривали пророки и святые, уже близко и готовы отомстить ей за себя. «Милая безбожница! — почти простонал Энтони. — Неужели ты не можешь проснуться!» Гностические традиции, средневековые обряды, зоны и архангелы — все это было картами в ее собственной игре. Но она даже не догадывалась, как много за этим стоит. Это не ее вина, это вина ее времени, ее культуры, ее образования — псевдознание, привлекавшее всех ученых, псевдоскептицизм, заражавший всех неученых в век притворства, и она… она тоже лишь притворялась, как и все остальные, в этом потерянном и безумном веке. Ну, значит, он должен что-то сделать.

Но что? Для начала надо пойти и проведать ее. Но что он может сделать для ее безопасности? Отправить в Лондон? Убедить ее будет трудно, а если он попробует и потерпит неудачу, это будет хуже всего. Дамарис все еще держалась на расстоянии, ее чувства к нему сдерживались и управлялись ее чувствами к самой себе. Каким бы неодолимым ни было его влечение, она своей непреклонностью прекрасно отгораживалась от его влияния. Кроме того — Лондон? Если все это будет продолжаться, предположим (на долю секунды), что фантастическая гипотеза Фостера верна, какой тогда толк от Лондона? Рано или поздно Лондон тоже сдастся и окажется во власти больших зверей — ярость волка будет угрожать из Хэмпстеда, терпение черепахи — поджидать между Стритэмом и Ричмондом, а между ними лось и медведь будут пастись и спать, вытесняя человечество, угрожая, охотясь, уничтожая. Он не знал, как быстро идет процесс поглощения — возможно, через неделю золотая грива будет развеваться на Кенсл-Райз над Лондоном. Нет, от Лондона никакого проку. Мысль его поскакала дальше и легко показала, что и от любого другого места толку столько же. Не спасут ни моря, ни горы. И все же если бы он смог убедить ее уехать на несколько дней, это дало бы ему время что-нибудь предпринять. Ему вновь припомнился насмешливый вопрос Фостера: действительно ли он предполагает управлять Силами Творения? Попытаться повернуть, во имя безопасности одной полуобразованной женщины, движение громадных основ всей жизни? Энтони напряженно размышлял, как бы ему закрыть брешь, и это при том, что еще сегодня днем смерть чуть не унесла его самого в потоке встреченного им величия! Это безнадежно, это безумие… и все же надо попытаться.

А ведь есть еще Квентин. Где-то по соседству бродил его несчастный друг — если он еще жив, — и Энтони не хотелось умирать, так и не выяснив, что с ним стало. Правда, есть другой путь — Берринджер! Если это он открыл дорогу здешнему зверинцу, то ведь он может и закрыть? Он или эти его чертовы ученики! Вдруг кто-нибудь из них поможет? Не могут же они все единодушно хотеть, чтобы на них снизошли Архетипы! Уж настолько-то он знает верующих людей. Благочестивые надежды, праведные поступки, общая благосклонность к благожелательной вселенной, это — пожалуйста, но чтобы ничего огорчительного или беспокоящего, никаких мук, никакой тьмы, никакого слишком яркого света. Возможно, ему лучше повидать кого-нибудь из них — опять Фостера, или даже эту мисс Уилмот, или доктора, навещающего Берринджера, жена которого втянула Дамарис (так она ему сказала) в эту проклятую заваруху. Да, а потом уже убеждать Дамарис уехать в Лондон, и тогда искать, наконец, Квентина…

И все время сохранять спокойствие, помнить, что человек предназначен управлять, быть повелителем своей собственной природы, помнить о той власти, что была дана Адаму над всеми животными (как говорят древние сказания), и воспользоваться наконец этой властью над всеми титанами и богами, угрожающими миру.

Энтони вздохнул и встал. «Адам, — подумал он, — Адам. Ну, я такой же сын Адама, как и остальные. Надо прогуляться по саду среди зверей полевых, которых сотворил Господь Бог. Я чувствую себя немного микрокосмом, но если это во мне, пусть другие это знают. Дайте мне возможность управлять ими! Эх, вот если бы была хоть какая-то надежда управлять Дамарис».

Глава седьмая

РЕЛИГИОЗНЫЕ ИЗЫСКАНИЯ

Доктор Рокботэм откинулся на спинку стула и посмотрел на часы. Миссис Рокботэм взглянула на него. Обед только что закончился, через четверть часа он должен быть в своей приемной. Горничная вошла в комнату с карточкой на подносе. Доктор Рокботэм взял ее.

— Энтони Даррент, — прочитал он и вопросительно взглянул на жену.

Она задумалась и покачала головой.

— Нет, — начала она, а затем: — Подожди минутку! Да, я думаю, я вспомнила. Это один из сотрудников моего кузена в «Двух лагерях». Я там его однажды видела.

— Он очень хочет вас видеть, сэр, — сказала горничная.

— Но что ему может быть нужно? — спросил доктор Рокботэм жену. — Элиза, если ты его знаешь, тебе лучше остаться и тоже с ним поговорить. Я не могу сейчас уделить ему много времени, и потом, у меня был тяжелый день. Люди вечно приходят в самое неподходящее время.

Впрочем, ворчал доктор Рокботэм больше для порядка и встретил Энтони довольно доброжелательно.

— Мистер Даррент? Моя жена полагает, что знает вас. Вы сотрудничаете в «Двух лагерях», не так ли? Да, да. Ну, поскольку вы встречались, никакой нужды представляться нет. Пожалуйста, садитесь. Что мы можем для вас сделать, мистер Даррент?

— Прошу меня простить, но у меня, если позволите, только один вопрос — о мистере Берринджере, — сказал Энтони. — Мы в Лондоне слышали, что он очень болен, а он довольно важная личность (это, виновато подумал он, Архетипичная Ложь), вот я и решил зайти поинтересоваться. Он собирался написать для нас серию очерков о… о символизме космических мифов.

Миссис Рокботэм с удовлетворением кивнула.

— Я однажды, по-моему, говорила об этом кузену, — сказала она. — Мне приятно, что он последовал моему совету. Хорошая идея.

Энтони смутился. В будущем, если мир уцелеет, у него будут проблемы.

— Весьма прискорбно, что он болен. Экономка, похоже, не очень в курсе, а поскольку мистер Тиге — я полагаю, вы его знаете — упомянул, что вы его навещаете, то я осмелился…

— Конечно, конечно, — сказал доктор Рокботэм. — Эта известность, а? Знаменитые люди и тому подобное. Ну да. Боюсь, он болен.

— Серьезно? — спросил Энтони.

— О да, серьезно… — доктор задумался. — Я, знаете, опасаюсь, что затронут мозг. Он в более или менее бессознательном состоянии, и конечно, в таких случаях несколько трудно объяснить состояние пациента без специальной терминологии. К нему приставили сиделку, и я внимательно за ним наблюдаю. Если необходимо, я возьму на себя ответственность и приглашу другого специалиста для консультации. Вы не знаете имен или адресов его друзей или поверенного?

— Боюсь, что нет, — ответил Энтони.

— Положение несколько затруднительное, — продолжал доктор Рокботэм. — Его экономка никого не знает; конечно, я еще не просмотрел его документы… если бы я мог с кем-нибудь связаться…

— Если я могу чем-то помочь… — предложил Энтони. — Но я не знаком с мистером Берринджером лично, только понаслышке. — И то, подумал он, всего лишь с позавчерашнего дня. Но сейчас он не собирался вдаваться в подробности.

— Дорогой, — сказала миссис Рокботэм, — возможно, мистер Даррент хотел бы повидать мистера Берринджера.

— Я не думаю, что мистер Даррент чего-нибудь этим добьется, — ответил доктор. — Берринджер без сознания, лежит совершенно неподвижно. Но если, — обратился он к молодому человеку, — вы проявляете участие к больному…

— Я проявляю, — быстро сказал Энтони, — знаете, для меня это такое всеобщее участие… — Смешно, конечно, но не вываливать же на эту пару свой сверхъестественный зверинец. И все же эта женщина должна что-то понять.

— Не знаю, не знаю, — засомневался доктор Рокботэм, — мы, профессионалы, предпочитаем соблюдать осторожность. Впрочем… если вам удобно зайти вместе со мной завтра — около двенадцати?..

— Я буду иметь честь сопровождать вас, — несколько невпопад ответил Энтони. Он не мог сказать, что его так уж радует перспектива посещения этого дома, но честь — это был явный перебор. «Что же такое честь?.. Кто обладает честью? Тот, кто умер в среду».[13] «Не буду ничуть удивлен, если в итоге стану тем, кто умер в среду», — угрюмо подумал он.

— Ну что же, отлично, — сказал доктор, — посмотрим, что нам удастся сделать. Вы меня извините? Мне пора в приемную.

— Не уходите, мистер Даррент, — сказала миссис Рокботэм, когда Энтони встал. — Присядьте и расскажите мне, как идут дела в «Двух лагерях».

Энтони покорно сел и рассказал хозяйке столько, сколько, как он полагал, ей будет полезно знать о нынешнем состоянии журнала. В то же время он попытался подвести разговор как можно ближе к обмороку мистера Берринджера и последнему ежемесячному собранию кружка. Миссис Рокботэм охотно подхватила тему.

— Очень неприятно для мисс Тиге, — сказала она, — хотя, надо сказать, она вела себя превосходно. Такая сдержанная. Конечно, никто не предполагал, что с Дорой Уилмот случится истерика.

— Мисс Уилмот — ваша подруга? — небрежно вставил Энтони.

— Мы вместе занимаемся общественной работой, — признала миссис Рокботэм, — летние праздники, эта научная группа, комитет консерваторов… Я помню, она очень помогла с перепиской во время первых зимних лекций, которые мы устраивали, чтобы развлечь неимущих. Она даже навещала некоторых из них — добрая душа. Но это!..

— Она давно живет в городе? — спросил Энтони.

— Да она родилась здесь, — сказала миссис Рокботэм. — Живет в белом доме на углу рыночной площади — вы наверняка его видели. Сразу за книготорговцем Мартином — его помощник тоже из нашего кружка. Полагаю, его пригласил мистер Берринджер, хотя, конечно, он едва ли принадлежит к тому же социальному слою, что и большинство из нас.

— Возможно, мистер Берринджер думал, что изучение мира Идей… — Энтони закончил предложение неопределенным жестом.

— Несомненно, — ответила миссис Рокботэм. — Хотя лично я всегда считала, что будет лучше и проще, если подобное будет стремиться к подобному. Просто отвлекаешься, если человек рядом с тобой стучит вставными зубами или кряхтит, когда поднимается со стула.

— Возможно, это говорит о том, что мы и сами не слишком далеко продвинулись, — высказал осторожное предположение Энтони.

Миссис Рокботэм покачала головой.

— Это всегда было так, — сказала она, — и я сама поняла, что не могу как следует сосредоточиться, если мистер Берринджер, например, неделю не брился. Не вижу ни малейшего смысла притворяться, что это не так.

— А этот молодой человек — как, вы сказали, его зовут? — тогда тоже был небрит? — поинтересовался Энтони.

— Ричардсон! Да, конечно, но я его просто для примера вспомнила, — сказала дама. — Я вас не задерживаю?..

Энтони встал, изобразив на лице твердую решимость немедленно отправиться по делам.

— Если увидите мисс Тиге, скажите ей, пожалуйста, что я все еще сгораю со стыда.

— Я уверен, что мисс Тиге не хотела бы ничего подобного, — вежливо соврал Энтони, и, лелея два кусочка информации, откланялся. Очень кстати, что следующие два его адресата находились почти рядом.

Он осторожно заглянул в книжный магазин. Приятный пожилой джентльмен показывал детские книги двум дамам, высокий худой юноша ставил другие книги на полки. Энтони решил, что первый — это мистер Мартин, а второй — как раз Ричардсон. Он решительно вошел и направился прямо к юноше. Тот выжидательно повернулся ему навстречу.

— У вас, случайно, нет издания трактата святого Игнатия против гностиков? — спросил Энтони низким голосом.

Молодой продавец бросил на него серьезный взгляд.

— Если и есть, то, боюсь, не для продажи, — сказал он. — Равно как, если уж об этом зашла речь, и трактаты гностиков против святого Игнатия.

— Жаль, — ответил Энтони. — Вы мистер Ричардсон?

— Да, — кивнул тот.

— Тогда я извиняюсь и все такое, но мне бы очень хотелось поговорить с вами о современном гностицизме или о том, что кажется его эквивалентом, — быстро сказал Энтони. — Если не возражаете. Уверяю вас, я настроен совершенно серьезно — хотя и пришел от миссис Рокботэм. Не могли бы вы уделить мне немного времени?

— Сейчас не очень удобно, — сказал Ричардсон. — Но если бы вы зашли ко мне около половины десятого, я был бы рад обсудить с вами что угодно.

— Ну, это слишком много, — пробормотал Энтони. — Тогда в полдесятого? Ну что ж, спасибо.

— Усадьба «На отшибе», 17, — сказал Ричардсон. — Это не больше десяти минут отсюда. Вдоль этой улицы, второй поворот направо, а затем третий налево. Нет, боюсь, у нас этого нет, — это Ричардсон говорил уже для мистера Мартина, проводившего своих покупательниц и решившего выяснить, что нужно молодому господину.

— Тогда, — сказал Энтони, торопливо оглядываясь, — я возьму вот это. — Он взял с первой попавшейся полки уцененный томик под названием «Возлюбленные королей: жизнеописания семи красивых женщин от Аньес Сорель до миссис Фицгерберт».[14] — Не очень-то это современно, — добавил он довольно мрачно, когда брал сдачу.

— Зато интересно с точки зрения морали дома Виндзоров… — сказал Ричардсон, с поклоном провожая его.

Раздраженно сунув книгу под мышку, Энтони направился на поиски дома мисс Уилмот, каковой обнаружил в нескольких шагах от магазина. Он позвонил и огляделся, нельзя ли как-то избавиться от «Возлюбленных королей», но фонари горели слишком ярко, а прохожих было слишком много. Поэтому он все еще держал книгу в руках, когда назвал свое имя горничной и спросил, не может ли мисс Уилмот его принять.

— Это насчет мистера Берринджера, — добавил он, подумав, что это, вероятно, привлечет ее внимание.

Горничная вскоре вернулась и пригласила его. Он вошел в маленькую, аккуратно обставленную комнату и увидел не только женщину, сидящую около окна, как он полагал, мисс Уилмот, но и мужчину, стоящего около нее, в котором он признал мистера Фостера. Энтони церемонно поклонился обоим.

— Пожалуйста, садитесь, мистер Даррент, — пригласила женщина.

Энтони сел и задумчиво посмотрел на мистера Фостера, чье неожиданное присутствие, как он считал, могло помешать его задаче. Теперь прикидываться не имело смысла, надо было перестраивать линию поведения.

— Как мило, что вы согласились меня принять, мисс Уилмот, — начал он. — Я полагаю, мистер Фостер сказал вам, что именно привело меня к вам. Мне хотелось бы понять две вещи: во-первых, что случилось с мистером Берринджером, а во-вторых, что случилось в среду вечером.

Пока говорил, он не сводил глаз с мисс Уилмот и вдруг понял, что она представляет собой не совсем то, что он ожидал. Да и Фостер, подумал он тут же, тоже выглядит иначе. В нем заметно было что-то более решительное — почти жестокое, — чем раньше, во взгляде Фостера Энтони почудился чуть ли не надменный гнев… вот только по какому поводу? Женщина его озадачила: она как-то странно подобралась в кресле — глаза полузакрыты — голова то и дело слегка покачивается. Ничего общего с «простым добрым» созданием, которое восхваляла миссис Рокботэм.

Мисс Уилмот спросила:

— Но что мы можем сказать вам, мистер Даррент? — и ему почудилось, что в вопросе затаилась насмешка.

— И почему мы должны говорить вам, мистер Даррент? — в тон ей спросил Фостер.

Энтони, сидя в кресле примерно на равном расстоянии от обоих, ответил:

— Ну, хотя бы потому, что вопрос, который мы хотим обсудить, становится слишком важным для всех.

— О! — иронично воскликнул Фостер. — Вы теперь так думаете, да?

— А я никогда иначе и не думал, — ответил Энтони. — Но теперь я более склонен принять вашу гипотезу, чем раньше.

— Гипотезу! — прорычал Фостер, и одновременно мисс Уилмот тихонько засмеялась. Энтони не понял, что могло ее развеселить. Ему показалось, что смеялись над ним, вполне возможно, он этого заслуживал. Поэтому он сказал, немного более резко, чем хотел:

— Но у меня есть и собственная гипотеза.

— И какова же она? — мягко спросила мисс Уилмот.

— Я полагаю, — ответил Энтони, глядя на нее в упор, — что могу попытаться противостоять вторжению.

— Но если они в вас самом, как же вы это сделаете? — спросила она, слегка поводя головой. — Вы что же, собираетесь бороться сами против себя? Без нас вы не можете существовать, и если вы станете бороться против нас, что победит? Вы уверены, что у вас нет ничего, что мы не могли бы отнять? Я думаю, вы недалеко ушли в своих исследованиях, мистер Даррент, вам было бы разумнее ос-с-становиться.

В сумерках последнее слово невообразимо затянулось; звук отразился от стен, как будто вся комната заполнилась шипящими звуками. Но шипение потерялось в глубоком голосе, которым Фостер, теперь кажущийся горбатой тенью на фоне светлого окна, сказал:

— Ну что ж, это весьма разумно.

Энтони вскочил.

— Что вы хотите этим сказать? — с трудом сдерживаясь, чтобы не сказать лишнего, произнес Энтони.

Ему ответили не сразу. Все трое замерли словно в ожидании. Пока тянулась пауза, Энтони почувствовал, как в нем нарастает нервное беспокойство, желание сказать что-то до того, как их слова разрушат его и без того слабую решимость разобраться. Он покрепче сжал «Возлюбленных королей» и расставил ноги для устойчивости. А затем увидел глаза Доры Уилмот.

Это были невозможные глаза! Они уставились на него, как будто на какое-то беспомощное существо — кролика, например, и он почувствовал, что все уловки ни к чему, от этих глаз не спастись. Она знала о нем все, все его стремления, намерения, усилия. Его отчаянная решимость была всего лишь глупостью; его разум признал превосходящую силу чужого разума — или скорее чего-то, прошедшего сквозь него. Он почувствовал себя учеником, замершим перед учителем, и расслабился в тупой безнадежности. Легкое движение вперед, сделанное Фостером, прошло мимо его внимания, равно как и медленный подъем рук почти на уровень плеч, отведенные назад локти и сильно прогнувшееся тело Доры Уилмот — все это прошло незамеченным. Энтони сознавал, что он глупец, он ничего не мог сделать, холодная дрожь охватила ступни, колени и все тело. Руки разжались, и пресловутая книга со стуком упала на пол. Звук заставил всех вздрогнуть — Дора Уилмот быстро наклонилась вбок, Фостер отпрянул назад, а Энтони, освободившись, резко сдвинул ноги и выбросил руки вперед.

В тот же миг они бросились на него. Быстрее, чем он смог собраться, стремительнее, чем он смог сообразить, призвав известные им Силы, они набросились на него, пока он все еще испускал первый вздох облегчения. Дора одним движением соскользнула с кресла, где она сидела полусвернувшись, и, лежа на полу, выбросила вверх руки, оплетая его ноги, обвиваясь вокруг его тела. Одновременно Фостер прыгнул вперед и вверх, схватил Энтони за плечи и наклонил вперед голову, нацеливаясь на горло. И все-таки Энтони успел среагировать. Его поднятая рука двинула Фостера в челюсть с достаточной силой, чтобы защитить горло, но крепкая хватка Доры мешала стряхнуть с себя пальцы, впившиеся ему в плечи, словно когти. Он попытался рвануться вперед и опять ударить снизу вверх, но в столь ближнем бою удару не хватило силы. Он попытался лягнуть Дору, споткнулся, и пока восстанавливал равновесие, наступил на что-то круглое и упругое. Комнату наполнили шипение и рычание, в лицо ему пахнуло жарким дыханием одного из противников. Энтони тут же стало казаться, будто он борется на дне какой-то вонючей ямы, где дикие животные сражаются за добычу. А добычей-то был он! Если только… Он почувствовал, что падает, и закричал; змеиные кольца, стиснувшие грудь, придушили крик на полуслове, и что-то скользнуло еще выше по его груди. Он рухнул на пол боком, повернулся лицом вниз и таким образом обезопасил горло. Он чувствовал, как с него сорвали воротничок, как когти терзают его шею. Секунду он лежал совершенно беспомощный, затем все его существо отчаянно заорало «нет» и в этом единственном слоге выплеснуло массу энергии. При падении его руки наконец освободились, он уперся ими в пол и сумел приподняться. Фостер опять бросился на него сбоку. Энтони отшатнулся и вложил всю оставшуюся у него силу в один мощный взмах рукой, похожий на взмах огромного крыла. Видимо, он попал. Что-то тяжелое обрушилось на пол. Рука Энтони на обратном пути коснулась волос на голове Доры, ухватилась за них и стала яростно тянуть, пока руки-змеи на ослабили хватку. Легко, словно вспорхнувшая птица, Энтони вскочил на ноги и приготовился к новому нападению. Но его враги лежали, уставившись на него горящими глазами и скребя руками по полу. Шипение и рычание, стоявшие в его ушах все это время, постепенно стихли. Он осторожно попятился и вдруг обнаружил себя в той же мирной комнате, в которой только что произошла жестокая схватка. Он сделал еще один осторожный шаг назад и наткнулся на кресло, в котором недавно сидел. Этот толчок словно выдернул его в обычное состояние. Повернув голову, Энтони увидел мисс Уилмот, сидящую полусвернувшись на коврике, и мистера Фостера, опустившегося перед ней на колено, как будто он собирался поднять книгу, лежавшую на полу. Настороженно глядя на них, Энтони резко нагнулся и сам поднял ее.

— Я ошибался, — сказал он и улыбнулся, — книга, оказывается, очень современна. Извините за беспокойство, но я все-таки придерживаюсь своей гипотезы. Можете на досуге обдумать ее. Спокойной ночи, мисс Уилмот, не надо меня провожать. Спокойной ночи, мистер Фостер, передайте льву привет от меня.

Он осторожно отступил к двери, открыл ее, выскользнул из комнаты и обнаружил горничную, маявшуюся без дела посреди маленькой прихожей. Она взглянула на него, и на лице ее проступило изумление. Энтони вспомнил про оторванный воротничок.

— О, сэр! — воскликнула она.

— Вот именно, — назидательно произнес Энтони. — Вам тут не Ефес, знаете ли…

— Ефес, сэр? — удивленно переспросила она, когда он взялся за ручку двери.

— Дорогая моя, — сказал Энтони, — извините, не могу дать вам ссылки, но это сделает ваша хозяйка. У святого Павла там были проблемы с дикими зверями.[15] Идите и спросите ее. Доброй ночи.

Глава восьмая

МАРЦЕЛЛ ВИКТОРИН ИЗ БОЛОНЬИ

На улице он более или менее пришел в себя, но понял, что продолжения не выдержит. Вдруг и Ричардсон тоже на него набросится? С другой стороны, Ричардсон ему понравился, а собрать какие-нибудь дополнительные сведения хотелось. Пока то, что у него имелось, было довольно эмоциональным, но маловразумительным. Он не совсем понимал причины своего приподнятого настроения, но чувствовал себя отлично. Он с удовольствием припомнил парочку, оставшуюся на полу в гостиной, кое-как приладил на место воротничок и привел в порядок одежду, слегка пострадавшую в недавней схватке. Тыльная сторона шеи горела, а бока болели так, будто на него напала не маленькая хрупкая женщина, а по крайней мере удав. Но это его не беспокоило. Он оглядел улицу и быстро принял решение.

— Давай, — сказал он сам себе, — проведаем мистера Ричардсона. Возможно, он превратится в сороконожку или божью коровку. Как принцесса в «Тысяче и одной ночи». Будем надеяться, что в таком случае я не забуду наступить на него, а вот если случится бабочка, я, пожалуй, испугаюсь. Хотелось бы понять, что происходит. Поэтому надо идти. Это тот поворот? Похоже. Интересно, чем это кончится?

Все еще размышляя над этим вопросом, он добрался до дома 17. Ричардсон сам открыл дверь и провел его в комнату, служившую, видимо, кабинетом. Энтони были предложены кресло, сигареты и небольшой выбор напитков. Затем хозяин отступил к окну и принялся рассматривать своего посетителя. Предваряя вопросы, Энтони заговорил сам.

— Я, — сказал он, — посетил мисс Уилмот. Там еще оказался мистер Фостер.

Ричардсон задумчиво посмотрел на него.

— Да? — скептически произнес он. — А воротничок — чьих рук дело?

— Фостера, — ответил Энтони. — Мисс Уилмот всего лишь попыталась задушить меня. Веселенькие были пять минут, если это происходило на самом деле. Тело вот утверждает, что так оно все и было, а разум сопротивляется, если там еще осталось, чему сопротивляться.

— Я часто думал, может ли случиться что-нибудь подобное, — сказал хозяин кабинета, — если мы попадем туда, куда направляемся. Однако… Что вы хотели у меня узнать?

Энтони не мог не улыбнуться, настолько дружелюбным был взгляд Ричардсона. Затем он снова изложил впечатления нескольких последних дней, но на этот раз уже более уверенно. Рассказ, собственно, получился коротким. Он был втянут в некие действия, и теперь ожидает продолжения с намерением подчинить их своей воле.

Ричардсон выслушал его, не прерывая. Затем он резко сказал:

— Я ждал чего-то подобного в среду вечером. Я ждал этого опять, когда встретил Фостера сегодня в городе. Но я не понимал, как это началось. Теперь все ясно. Конечно, вы совершенно правы.

— Но почему они напали на меня? — спросил Энтони. — Или правильнее сказать: почему то, что в них, напало на меня?

— Я довольно давно их знаю, — ответил Ричардсон, — и хотя не в моих правилах давать оценки людям, все же я замечаю кое-что. Они — противоположности: Фостер — сильный, а мисс Уилмот — слабая. Но каждый из них хотел еще и еще силы. Я видел, как Фостер хмурился, когда ему кто-то перечил, и я видел, как мисс Уилмот смотрела на свою подругу, когда та наседала на нее, и ни в ком из них не было смирения. Они хотели зайти как можно дальше, но вряд ли ради того, чтобы созерцать основы жизни. Скорее ради того, чтобы бессознательно использовать эти основы.

— Смирения, говорите? — в раздумье сказал Энтони. — Не знаю, есть ли оно у меня сейчас. А должно быть?

— Ну, вы выбрали не самое безопасное занятие, пытаясь в одиночку одолеть довольно серьезные силы, — саркастически сказал Ричардсон. — Дружище, вы думаете, они обратят какое-нибудь внимание на… слушайте, я же не знаю, как вас зовут.

Энтони представился и продолжал:

— По-моему, вы сами себе противоречите. Если они обратили внимание на Фостера, почему бы им не обратить его на меня?

— Да вряд ли они так уж обращают на него внимание, — ответил тот. — Просто его желания совпали с их природой. Но постепенно их природа подавит его желания. Тогда посмотрим. Я полагаю, от Фостера мало что останется.

— Ну а мне-то что делать? — спросил Энтони.

Ричардсон подался вперед, взял со стола довольно старую книгу и весьма толстую тетрадь. Он опять уселся в кресло и сказал, твердо глядя на Энтони:

— Это «De Angelis»[16] Марцелла Викторина из Болоньи, опубликована в 1514 году в Париже и посвящена Льву X.

— Правда? — неуверенно сказал Энтони.

— Берринджер нашел ее в Берлине — к сожалению, это лишь часть книги — и одолжил мне, когда узнал, что мне хочется попробовать себя в переводах. Понятия не имею, кем был наш Марцелл, да и сама книга, судя по его посвящению, — не столько его собственная, сколько перевод какого-то грека — некоего Александра. Оригинал написан «во времена августейшего предшественника Вашего Святейшества Иннокентия II». В двенадцатом веке, примерно во времена Абеляра. Однако это не имеет значения. Интересна она тем, что, похоже, существовал иной взгляд на природу ангелов, чем общепринятый. Возможно, не очень ортодоксальный, но я полагаю, что при дворе папы Льва ортодоксальность не была предметом первостепенной важности.

Он остановился и полистал страницы.

— Давайте я прочту вам несколько отрывков, — предложил он. — Большая часть посвящения отсутствует, остальное — обычный высокопарный слог того времени.

«Ибо можно с правом сказать, что Ваше Святейшество рычит аки лев и парит аки орел, несет ношу аки вол и правит аки человек, и все это в защиту Апостольской Римской Церкви… объединяющей свойства великих ангелов, так что Ваше Святейшество заслуженно называют Ангелом Церкви…» Ну, это можно опустить; Лев наверняка так и сделал. Начало текста отсутствует, но на странице 17 мы добираемся до сути. Вам придется извинить мой стиль: просто оригинал на латыни требует этакого риторического ключа.

«Эти предписания, полученные нами из древних времен и в соответствии с видением пророков, которые, тем не менее, что-то скрыли от нас, но преданностью наших сердец и изучением Священного Мира мы могли бы следовать их пути и расширить знание тайн, хранящихся на небесах. Ибо таким образом Учитель из Византии» — это, конечно, тот самый грек — «приоткрыл нам определенные символы и формы, посредством которых воплощаются Божественные Небожители, но частично загадками, дабы злонамеренные не чинили вреда, не обязательно самим Небожителям — ибо как может Безмятежное Величие быть подвержено этим дьявольским замечаниям и заклинаниям? — но тому Их обличью, которое, будучи отделено от Божественного Видения, подобно дракону летит в пустоту. Написано: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и низвержен был великий дракон.[17] Что неправильно толкуется многими непросвещенными обывателями или не толкуется вовсе, ибо они…»

— Секундочку, — остановил его Энтони. — Я чувствую себя непросвещенным обывателем. О чем он говорит?

— «Они, — продолжал читать Ричардсон, — полагают, что означенный дракон сам есть творение и проявление существования, а не сила Божественных, приписываемая злыми людьми самим себе с греховными целями. Сей дракон, который есть сила льва, сопровождается также девятикратным порядком призраков, согласно иерархии составляющих чудес неба».

— Чего? — не удержался Энтони.

— «Составляющих чудес неба, — повторил Ричардсон, — и эти призраки, будучи вызванными, имеют власть над теми, кто ими восхищается, и превращают их в свое ужасное подобие, уничтожающее их с великими стенаниями; если же они поступают настолько неразумно, что ставят себя на пути таких сил, блуждая без наставления или разумного знания, то становятся добычей неуправляемых духов».

— Пожалуйста, прервитесь на минутку, — сказал Энтони. — Кто эти неуправляемые духи?

Ричардсон взглянул на него.

— Кажется, идея в том, что энергия этих иерархий может существовать отдельно от разума, который присущ им на небесах, и если вы намеренно или нечаянно вызовете неразумную энергию, очень вероятно, что вы впоследствии будете уничтожены.

— А! — сказал Энтони. — А эти девять порядков — изначальные дионисийские?

— Верно, — согласился Ричардсон. — Ну, следующие несколько страниц содержат в основном проклятия, а несколько остальных повествуют о рвении восточного профессора, который все это обнаружил. Затем идет небольшая эстетическая теория.

«Хотя те, кто рисует на пергаменте или в церквах или делает мозаики из драгоценных металлов, изображают эти священные Универсалии[18] в человеческом образе, представляя их молодыми и красивыми, одетыми в белые одеяния, и это для наставления непросвещенных, которые таким образом легче приходят к скромному восхищению такой сущностью, и осмеливаются вызывать их под защитой Благословенного Триединства; мудрым все же не следует считать, что мужское человеческое обличье является удобным обозначением их истинной природы; нет, эти явления некоторым образом пятнают настоящих пророков и привносят сумятицу, и если бы не было написано, что мы должны иметь уважение к детям и не бросать камень оскорбления в сторону меньших, было бы лучше, если бы такие ошибки были запрещены мудростью Церкви. Ибо что может живопись юнца показать из этих Небесных Благоволений, из которых первый круг — это Лев, второй круг — Змея, а третий…» Следующие восемь страниц отсутствуют.

— Черт! — искренне огорчился Энтони. — А больше он нигде об этом не говорит?

— Нет, — сказал Ричардсон. — Дальше он сразу переходит к девятому кругу, который представляет собой бог знает что и относится к серафимам. Он поет им дифирамбы, не давая ясного представления о том, кто же они такие, чем занимаются и как их распознать. Затем он цитирует множество текстов об ангелах в общем и становится почти благочестивым: Эразм тоже вставил бы что-то подобное, чтобы успокоить своих врагов монахов. Но вскоре следует фрагмент, который может вас заинтересовать. Вот он: «…написано в Откровении. Ибо хотя эти девять зон разделены на три троицы, все же в другом порядке их четыре снаружи и четыре внутри, а между ними — Слава Орла. Ибо он есть тот, кто знает и себя, и других, и есть их собственное знание: написано Познаем мы, как мы познаны[19] — это знание Небожителей на месте Небожителей и это называется Добродетелью Небожителей».

Он остановился и посмотрел на Энтони.

— Расскажите-ка мне еще раз, — сказал он, — как вам удалось спастись от льва сегодня днем?

— Как будто на самолете… Но… — Энтони остановился.

Ричардсон продолжил читать.

— «Написано: Господь вынес тебя из Египта на спине могучего орла.[20] И еще: И даны были жене два крыла большого орла[21]». Это, — добавил он, — то, что Марцелл Викторин из Болоньи полагал ключом к ситуации. — Он отложил книгу, подумал и добавил: — Нет, это не все, конечно…

— Хватит, — остановил его Энтони, — не надо. Расскажите своими словами — так мне будет проще понять.

— Да я и сам не очень понимаю, — смутившись, ответил Ричардсон, — поэтому все-таки лучше читать. — Он опять взял книгу. — Вот.

«Но также Учитель сокрыл от своих учеников определенные знания касательно образов и проявления Небожителей и говорил о них тайно. Ибо говорят, будто он наставлял детей своих в Господе, что знание о них было разным и дней их сотворения на этой земле было три — а именно пятый, шестой и седьмой. И время, в котором мы сейчас живем, — шестой день, когда человек господствует над призраками Божественных Универсалий, но перед этим было время, когда человек был пылью на их пути, до того они были ужасны и яростны. Написано: и да владычествует он,[22] а не он владычествует, и если у кого нет такого владычества и все же ищут его, он узрит их непокоренными, исконными, весьма ужасными. Но третий день — суббота Господа Бога, и все почиет».

— А вот его колофон,[23] — продолжал Ричардсон.

«Все это я, Марцелл Викторин, писец из Болонского университета, собрал из писаний, которые остались от всего того, чему учил Александр из Византии касательно Святых Ангелов, их проявления и облика. И я призываю силу и власть Священного Орла, заклиная его укрыть меня своими крылами во время опасности, и с радостью унести меня на своих крыльях в местообитание Небожителей, и показать мне равновесие всего в пределах Правосудия; и я возношу ему молитву за всех тех, кто прочтет эту книгу, умоляя в свою очередь так же вознести молитву и за меня».

— А как, — сказал Энтони после долгой паузы, — как найти этого Священного Орла?

Ричардсон молчал, и после долгой паузы Энтони опять спросил:

— Кроме того, если этот парень прав, какой вред могут причинить нам Священные Универсалии? Я имею в виду, разве не предполагается, что ангелы нежны, услужливы и все такое?

— Вы делаете именно ту ошибку, о которой предупреждал Марцелл, — сказал Ричардсон, — судите о них по английским картинкам. Все в белых одеяниях и сплошная святость. Как выщербленные мраморные статуи на кладбищах. Эти Ангелы — совсем другие. Это Принципы тигра, вулкана и пылающих звезд.

— Да, — сказал Энтони, — понимаю. Да. Ну, возвращаясь назад, что же со всем этим делать?

Ричардсон пожал плечами.

— Я сделал все, что мог, — произнес он глуховатым голосом. — Я пересказал вам слова Марцелла о том, как можно относительно безопасно иметь с ними дело. Лично я думаю, что он был прав.

Энтони почувствовал внезапный упадок сил. Он откинулся в кресле, тело его охватило изнеможение, а ум — беспомощность. Вера, против которой он бессознательно боролся долгое время, затопила его, как чувство большого несчастья охватывает человека, пережившего это несчастье, не осознавая. Значит, это правда — земля, мир, приятный или неприятный, привычные радости, обычные заботы больше не были естественным порядком вещей. Они, эта комната, где он сидел, люди, которых он знал, все находилось на грани перехода под новую и всеподавляющую власть: всему угрожали перемены. Он подумал о Тиге на коленях перед своими бабочками, подумал о Фостере, павшем на четвереньки, как дикое животное, и о руках Доры Уилмот, обвивших его ноги, и за ними в облаке несущегося мрака он увидел ужасные создания, которые правили этим новым миром, — льва, порхающую бабочку, волнующуюся рябь земли, которая сама была змеей. Они встали перед его внутренним взором, двигаясь к какому-то своему, сверхъестественному порядку, танцуя в пространстве, переплетаясь в странных движениях. Потом в его видении возникла другая сила, еще более мощная, чем Марцелловы Универсалии. Взвихрились исполинские крылья, наметился хищный клюв, и он увидел орла. Непомерная птица спускалась прямо вниз. Древние Силы все еще двигались за ним гигантской вереницей, а затем, казалось, орел смел их своими крыльями. Орел ринулся на него, он почувствовал, как его нижняя челюсть начинает неосознанно подергиваться, глаза сами собой закрылись, сердце оглушительно и неровно колотилось в груди и готово было лопнуть. Энтони раскачивался в кресле и ощущал, что все больше и больше подпадает под некий неслышный ритм. С неимоверным трудом он заставил себя выпрямиться, открыл глаза и увидел Ричардсона, опирающегося на каминную полку, и книгу Марцелла Викторина на столе.

— Я думаю, что центр всего, — говорил Ричардсон, — это дом Берринджера. Можете идти туда, можете не ходить. Но определенно в божьем промысле даже ангелы отданы под власть человека. Пока человек этого хочет. Хотя есть и другой путь…

Глава девятая

БЕГЛЕЦ

Дамарис вышла погулять — не потому что хотела, а потому что, как она весьма недвусмысленно заявила отцу, это казалось единственным способом обрести хоть немного покоя. Обычно Дамарис связывала покой со своим кабинетом, книгами и рукописями, а не с небом, холмами и проселочными дорогами, и отчасти справедливо, ибо лишь немногие преданные поклонники Вордсворта[24] и в самом деле могут найти в сельской местности нечто большее, нежели покой. Отсутствие шума — не всегда то же самое, что наличие покоя. Вордсворт, правда, находил в природе еще и мораль, но вряд ли кто-нибудь сможет найти покой без той или иной морали. Однако Дамарис как-то не вдохновлялась ни весенним, ни осенним лесом, тем более и думать не думала о том, что природа способна дать ей больше знаний о добре и зле, чем все ее мудрецы вместе взятые. Впрочем, мудрецы тоже не особенно ее вдохновляли. Не видела она у них никакой особой морали, из чего приходится сделать вывод: мудрецы, начиная с Пифагора и далее, подразумевали что-то совершенно иное, нежели то, что Дамарис находила в их трудах. Покой для нее был не состоянием, которого надо достичь, а просто необходимым условием повседневной работы, и поэтому покой, как это часто бывает, постоянно от нее ускользал. Она взывала к Покою так часто и так громко, что каждый раз отпугивала его все больше и дальше. Покой сам по себе — чудесное состояние, но вызвать его удается лишь добрым расположением духа и самовнушением. А Дамарис и в голову не приходило поупражняться в такой никчемной, с ее точки зрения, вещи. И вот она в судорожном нетерпении вышла из города и стала подниматься на ближайший холм.

За последние день-два центр притяжения ее мира, казалось, слегка сместился. Это началось, когда внимание ее слушателей в среду вечером грубейшим образом отвлекли от ее интересной лекции, стало еще более заметным в четверг при визите мистера Фостера, а утром субботы Энтони и вовсе ее потряс. Она была почти уверена, что оба эти джентльмена находили странные выходки ее отца более важными, чем разговор с ней самой. Казалось, они смотрели мимо нее на что-то другое, видимое только им: они были заняты, они просто источали пренебрежение. Ее отец тоже — раз-другой он чуть ли не снизошел до нее, демонстрируя бесконечное и бессознательное превосходство. Она обнаруживала его где-то в доме или в саду — ничего не делающим, ничего не говорящим, никуда не смотрящим; если она с ним заговаривала, как часто делала просто из раздражительного добродушия, у него уходило какое-то время, чтобы собраться и ответить ей. Она была готова простить ему подобное поведение, если бы он был занят своими бабочками — по крайней мере, тогда он понимал, что значат увлечения для людей, хотя именно это его увлечение казалось ей глупее прочих. Но он не был занят: он просто стоял или сидел. Мистеру Фостеру хорошо просто так интересоваться — ему же не приходится с ним жить. А что до Энтони…

Она пошла немного быстрее. Начать с того, что Энтони зашел совсем не вовремя, но его цель — повидать ее отца — сделала визит и вовсе бессмысленным. Что мог Энтони хотеть от ее отца в половине двенадцатого в субботу утром? Легкого разговора у них не получилось. Дамарис это не понравилось. Ей не нравилось и то, что Энтони, демонстративно привязанный к ней, время от времени впадал в какое-то отстраненное состояние. Наконец, ей не нравилось легкое чувство возбуждения, которое она испытывала к нему, — в последнее время после каждого его ухода она гадала, а не ушел ли он навсегда. И все это именно сейчас, когда другого способа пристроить в печать ее статьи просто нет. Статьи были, в общем-то, неплохие — и она и Энтони это знали. Вот только слишком мало было изданий, в них заинтересованных. А ей все-таки — с недовольством признавала она — помогало, доставляло удовольствие, как это ни назови, видеть свое имя напечатанным вверху колонки. Это была оценка, и награда за проделанную работу, и обещание работы и награды в будущем. Короче говоря, для мисс Тиге это было постановкой цели, в настоящее время — увы! — недостижимой. Возможно, хотя она об этом не думала, Абеляр mutatis mutandis[25] чувствовал подобное же удовлетворение от своих лекций, но уж сознание свое он контролировал — это точно. За этим внимательно следил его исповедник.

Однако здесь она была далеко от них всех, и это тоже хорошо. Честно говоря, связь Божественного Совершенства с творением причиняла ей, как и всем схоластам до нее, легкое беспокойство. Абсолютная Красота Платона была совершенно правильной, потому что не обязана была сознавать мир, Бог Абеляра осознавал мир, но это осознание не было для Него обязательным, ибо кроме Него Самого для Него ничто не было обязательным. Святой Фома — ну, он, конечно, был позже, и Дамарис не хотела его приплетать к своей работе, разве что в кратком приложении, протянув историю спора об Идеях вплоть до святого Фомы… всего лишь чтобы показать, что она много читала и помимо своего предмета… так вот святой Фома стал бы хорошей заключительной точкой, и она вполне могла бы не развивать эту тему дальше. Возможно, все это лучше поместить в приложении — «О знании мира»… нет, «Божественное представление мира от Платона до Аквината». Что-то в этом названии не то, смутно подумалось ей, но его потом можно изменить. Главным сейчас было уяснить различные способы, которыми, как говорят, Господь познавал мир. Иоанн Дунс Скот[26] учил, что отчет о Творении в Бытии — «да произведет земля душу живую по роду ее»[27] — относился не к сотворению тварей земных, а к образованию всех видов и порядков в Божественном Разуме, в любом случае до того, как они приняли видимый и материальный облик. Итак, теперь…

Слева от себя она увидела мостик через канаву с широкими перилами, уселась на них, вытащила заметки и приступила к работе. Полчаса прошли весьма приятно. Но затем ей опять помешали. Дамарис вздрогнула, услышав позади себя тихий голос:

— Не надо там сидеть.

Она обернулась и посмотрела вниз. Из зарослей, скрывавших канаву, высунулась голова и смотрела на нее лихорадочными глазами. Дамарис с изумлением поняла, что лицо принадлежит молодому человеку, больше того — это было знакомое лицо! Это же друг Энтони, он бывал у них дома… мистер… мистер Сэбот, конечно. Однако Дамарис была совершенно не готова увидеть мистера Сэбота ползущим по довольно глубокой канаве. Она так и сидела с полуоткрытым ртом, пока к ней опять не обратились.

— Я же говорю, не надо там сидеть, — нетерпеливо повторил Сэбот. — Почему вы не спрячетесь?

— Не спрячусь? — повторила Дамарис.

— Его еще здесь не было, — громко прошептал он. — Спускайтесь сюда, пока он не пришел. Единственный выход — не показываться ему на глаза.

Приглашение в канаву вывело Дамарис из себя. Она встала с перил, шагнула вперед и резко спросила:

— Что вы здесь делаете, мистер Сэбот?

Квентин приподнялся и настороженно огляделся, затем все еще громким шепотом ответил:

— Стараюсь держаться от него подальше.

— Подальше от кого? — раздраженно спросила Дамарис. — Вы не можете встать и говорить нормально? Ну-ка, мистер Сэбот, извольте объяснить, что вы имеете в виду.

Но он неожиданно злобно огрызнулся на нее.

— Не будьте идиоткой! Спрячьтесь куда-нибудь. Не сюда: здесь для двоих места не хватит. Пробегите немного вдоль дороги и найдите себе укрытие где-нибудь там.

Дамарис просто остолбенела. Похоже, мистер Сэбот рехнулся. Со стороны Энтони было просто нечестно не поставить ее в известность. Почему Энтони не с ним? Представить себя в такой ситуации! Она подумала о том, что скажет Энтони, но это можно обдумать и позже. Тем временем Квентин высунулся из канавы по плечи и схватил ее за юбку.

— Я пытаюсь вам помочь, — продолжал он лихорадочным шепотом. — Вы ведь подруга Энтони?

— С какой стати! — воскликнула Дамарис. — Пустите меня, мистер Сэбот. Это уж слишком!

— Я узнал вас еще когда вы уселись, но я должен был следить, не идет ли он. Он преследует меня, но только я перехитрил его и удрал. Возможно, так далеко он еще не зашел, но зайдет, обязательно зайдет. За вами он тоже будет охотиться. Не за Энтони, Энтони собирается с ним сражаться, но мы с вами не можем, у нас смелости не хватит. Я бы и не высунулся, не будь вы подругой Энтони. Не стойте так высоко, пригнитесь хотя бы.

— Я не подруга Энтони и я не стану пригибаться, — закричала Дамарис уже в совершенной ярости. Она попыталась отступить назад. — Если вы меня не отпустите, мне придется пнуть вас. Я не шучу.

— Нет, нет, послушайте, говорю вам, здесь небезопасно. Он где-то неподалеку, но если вы проползете по канаве, то сможете убраться подальше от него. Он слишком велик, в канаву не влезет. Но… растоптать может! — Квентин затрясся от страха.

Дамарис дернула юбку, пытаясь ее высвободить, потеряла равновесие и, падая, все-таки пнула Квентина. Движение получилось слабым и неуверенным, в лицо, как хотела, она не попала. Квентин дернул ее вправо, и она все-таки завалилась набок, наполовину угодив в канаву. От злости Дамарис даже вздохнуть не могла, а Квентин тем временем продолжал шептать.

— Так-то лучше, — говорил он, — еще чуть ниже, и вы будете в безопасности. Лучше бы вам убраться подальше. Я бы не стал вам помогать, не будь вы подругой Энтони. Но теперь, раз вы здесь, забирайтесь поглубже и давайте укроемся папоротником. Вы уже его слышали? Говорят, сначала он рычал, но сегодня его что-то не слышно. Он, знаете, ходит кругами, по крайней мере, часть его охотится за мной. Но я выбрался из круга. Надо держаться подальше, так безопаснее. Слышали, как дрожит земля? Я боюсь, что она может выпихнуть нас ему прямо под лапы. Да ползите же вы поглубже! Вы же нас обоих погубите! Энтони говорил, что поможет вам получить степень, вот я и хотел сделать ему приятное. Заползайте, черт подери! Я не собираюсь стать из-за вас добычей.

Такого кошмара Дамарис и вообразить не могла. Она боролась с этим ужасным существом, а оно тащило ее все глубже в канаву. Дамарис стала звать на помощь. При первом ее крике Квентин перестал ее тащить и встревожено прислушался. С минуту ничего не было слышно, а затем как бы в ответ раздался отдаленный раскат грома. Квентин задохнулся от ужаса, отпустил ее, даже постарался отпихнуть, и попытался зарыться глубже в папоротники.

— Я знал, знал, — тихо простонал он. — О господи! О господи! Убирайся, идиотка! Ты его накликала.

Еще некоторое время Дамарис слышала тихое злобное бормотание, а потом уже не слышала ничего. Только шевелящиеся ветки указывали путь Квентина по канаве. Дамарис, клокоча от злости, выбралась из канавы, забралась на мостик, схватила трость и обернулась.

Никто ее не преследовал. Квентин исчез. Попадись ей сейчас кто, пришибла бы на месте! Все безразличие, пренебрежение, невнимание, испытанные или кажущиеся, причиняли ей почти физическую боль. Отец, Энтони — разорвать бы их всех в клочки! О этот мир безумцев! На глаза ей попались листы блокнота, которые она обронила перед визитом в канаву. Она наклонилась, чтобы поднять их, и вдруг ощутила, как земля под ней слегка покачивается, поднимается и опускается. Черт! Это что же, у нее обморок что ли был? Закрыв глаза, она присела на ступеньку мостика, но странная зыбь раскачивала и его. Через все ее существо словно прокатились несколько невысоких волн, а потом все кончилось. Она открыла глаза, медленно встала и облокотилась о перила, чтобы окончательно прийти в себя. Далеко в небе мелькнула крылатая тень, — какая-то птица, должно быть, очень большая, — мельком подумала она. Но птица то ли улетела, то ли Дамарис просто потеряла ее из виду. Глубоко вздохнув раз-другой, она постаралась привести одежду в порядок и, перейдя дорогу, по другой тропинке направилась обратно в город, где остаток дня изо всех сил пыталась сосредоточиться на работе.

Ночь не принесла ей покоя. Виной тому был не столько отдаленный гром, время от времени перекатывавшийся где-то у горизонта, сколько внутреннее беспокойство. Уединение, в котором она более или менее удачно пыталась жить, было устроено так, что она ничего не знала о его устройстве. Дамарис привыкла к мысли, что окружающие несправедливы к ней. Иногда так оно, наверное, и было, в остальных случаях ее мнение просто оставалось незамеченным. Поступков, настоящих поступков в ее жизни было очень мало. Поэтому каждый из них оставлял заметный след. Вот и теперь она ворочалась в постели, засыпала и просыпалась, мысли разбегались и путались, перед глазами то и дело вставало смятенное лицо в папоротниках. Человек что-то говорил, Дамарис даже узнавала некоторые фразы, и все они оказывались отголосками долгих споров ранних схоластов об универсалиях: пара фраз из Августина, постулат Порфирия… но произносил их почему-то Квентин Сэбот. Особенно четко прозвенела у нее в ушах, как обычно происходит в таких случаях, пара строк одного из гимнов Абеляра: Est in re veritas jam non in schemate… Ее затуманенный разум тут же выдал перевод (надо заметить, неправильный): Истина всегда в предмете, никогда в размышлении.

Квентин продолжал смотреть на нее и повторять эти строки до тех пор, пока она не заплакала от усталости и страданий.

Да, она страдала, но она еще и боялась. Она не… нет, конечно, она не была подругой Энтони, но Квентин-то — друг Энтони. И если в ее отношениях с Энтони и правда что-то было, наверное, ей стоило бы проявить такое же внимание к его желаниям, какое наверняка проявил бы и он. Ее ведь не просили о большем, никто не ждал, что предложенная возможность любви вызовет в ней сильное и благородное чувство… Она попыталась — знала, что попыталась, — но попытка была вялой и потерпела неудачу. Теперь, в полусне, Дамарис находила оправдания, причины, даже извинялась перед кем-то, но пока она спорила сама с собой, перед ней опять появлялось это расстроенное лицо и слышались те же слова: Истина всегда в предмете, никогда в… Est in re veritas!

Но все это касалось религии и метафизики, это же строки из воскресного гимна. Что общего у них с Квентином Сэботом, прятавшимся в канаве? Энтони, наверное, вправе сердиться на нее? Энтони не имел никакого права… Энтони не мог ожидать… Энтони не должен требовать… Да, конечно, вот только какое отношение все это имеет к Энтони? Он мог не просить, не ожидать, не требовать, но ведь будет? Est in re veritas… Черт возьми!

Все. Она должна быть выше этого. Как там сказано в «Федре»? «Окрыляется только разум философа».[28] Ей следует подняться выше… выше необходимости помочь кому-то в канаве, выше разговора по душам с другом своего друга, выше попытки дать покой лицу, которое теперь преследует ее. Нет, она должна была, хотя бы ради Энтони, сделать что-нибудь. «Ну ладно. Я ошибалась», — признала она с раздражением и твердым намерением ни за что не признавать этого перед Энтони.

Они встретились, когда на следующее утро — вдобавок еще и воскресное — он опять явился со своими разрушительными идеями. Идя к ней, Энтони готовил перемирие, под прикрытием которого хотел попробовать отправить ее в Лондон. Наверное, он слишком глубоко погрузился в эту идею, поэтому не сразу понял, в чем его обвиняют на этот раз. Оказалось, что он должен лучше смотреть за своим другом, и тут ему удалось вставить слово.

— Подожди! Значит, ты его видела? — резко спросил он. — Где? Когда?

Дамарис рассказала ему — в общих словах.

— Знаешь, это было очень неприятно, — призналась она. — Энтони, ты не прав. Нельзя было отпускать его в таком состоянии.

Энтони посмотрел на нее, а затем начал кружить по комнате. С каждым новым кругом его отношение к Дамарис менялось. Мысль о Квентине, которого она с таким чувством отпихнула, сильно задела его. Дамарис вдруг предстала перед ним в довольно неприятном свете. Как она обращается с ним — это ладно, а вот такое отношение к Квентину — это гораздо хуже. Впрочем, это была все та же Дамарис. Просто те, кого он любил, не поладили между собой. Он любил ее, а она оттолкнула его друга. Но он любил их обоих и поэтому не собирался принимать чью-нибудь сторону. Любовь никогда не сможет встать на чью-нибудь сторону. У него болело сердце, но когда он посмотрел на Дамарис, глаза его улыбались. С лицом было сложнее, приходилось следить за ним.

— О quanta qualia,[29] — пробормотал он, останавливаясь около нее. — «Эти странные субботы, что видны блаженным».[30] Дорогая моя, тебя ждет судьба того парня из Нового Завета: однажды ты встретишься с Абеляром, а он посмотрит на тебя и скажет, что никогда тебя не знал. Полагаю, ты догадываешься, что поступила по-свински.

— Не говори со мной так! — почти крикнула Дамарис, и без того терзающаяся от внутренних переживаний. — Для меня это было сильным потрясением.

— Тебя ждет еще худшее потрясение, — ответил он.

— Почему ты всегда говоришь со мной, как с несмышленой девчонкой? — Дамарис пошла в атаку с более выгодной позиции, и добавила, чтобы расстроить его еще больше: — И ты еще ждешь, что я выйду за тебя замуж.

— Я вообще ничего не жду, — задумчиво ответил Энтони, — ни от кого. А меньше всего от тебя. Если бы ты собиралась за меня замуж, я бы тебе вообще голову оторвал. А раз — нет, значит — нет. Но чем раньше ты отсюда уедешь, тем лучше. Ты поедешь в Лондон?

Вопрос был настолько неожиданным, что у нее отвисла челюсть.

— Я… я что? — воскликнула она. — С какой это стати я должна ехать в Лондон?

— Квентин — да спасется он божьей милостью! — предложил тебе убежище в канаве… а я предлагаю Лондон, — сказал Энтони. — Дело в том, что властители небес выпущены в мир, а ты к ним не привыкла. Нет, подожди минутку, дай мне сказать. Говоря твоим языком, ты мне это должна.

Он помолчал, подбирая слова.

— Что-то напугало Квентина и заставило прятаться, что-то отвратило твоего отца от его увлечения и привело его к бездействию и созерцанию, что-то испугало всех вас в тот вечер в доме Берринджера, что-то до того обуяло Фостера и твою подругу мисс Уилмот, что они напали на меня вчера вечером, да, да, не смотри на меня так, я не сошел с ума, что-то все время рокочет, как гром…

— Напали на тебя! Что за ерунда! — закричала Дамарис.

— …и ты, конечно, можешь остаться и встретиться с этим, если хочешь. А можешь поехать в Лондон, чтобы отсрочить встречу хотя бы на несколько дней.

— Если это шутка… — начала она.

— Если это так, — ответил он, — то все твои философы и схоласты — сумасшедшие. А вся твоя работа — не более чем сравнение разных каракулей на стенах палат сумасшедшего дома.

Она замерла, глядя на него.

— Если ты пытаешься давить на меня, — сказала она, — за то, что я чего-то не сделала для твоего безумного друга…

— Да неважно, что я считаю, — ответил он. — Важен предмет: истина в предмете. Радость сердца моего, послушай — то, что ты изучаешь, — истинно, и философы, которых ты читаешь, это знали. По миру бродят Универсалии, и что ты собираешься с ними делать? Кроме того, чтобы о них писать.

— Ты в самом деле хочешь сказать, что по земле ходит Сила? Просто Сила? Ты хоть знаешь, что такое философская универсалия?

Но Энтони не стал отвечать. Он ушел в себя, удерживая равновесие, держась за крылья Священного Орла, ибо понимал, что только так можно освободить их всех, Дамарис, Квентина и собственные мысли, чтобы все они могли жить вместе в прекрасном величественном здании, именуемом философией. Наверное, поэтому он не сразу осознал слова Дамарис, сказанные холодным, нет, просто ледяным тоном:

— Наверное, тебе сейчас лучше уйти.

Тогда он сделал последнюю попытку.

— Все, что я сказал тебе — правда. Твой отец забросил бабочек, ты испугалась, Квентина почти свели с ума. Как ты думаешь, что это сделало? Ну что тебе стоит уехать на пару дней, пока мы это не выясним. Ну, пожалуйста! Если… — он заколебался, — если ты, — он вынудил себя продолжить, — если ты мне что-то должна, пожалуйста, сделай это ради меня.

Дамарис задумалась. Она пока не знала, что в ее жизни наступил кризис, не осознавала и опасность росшего в ней искушения. Она прикидывала, что лучше: притвориться, что она ему ничего не должна, или признать долг. Но момент для согласия был упущен и она, продолжая прежнюю линию поведения, просто ответила:

— Благодарю, не вижу никаких причин ехать в Лондон.

На самом деле, ей стоило бы увидеть, что с этой сердитой фразы началось ее спасение.

Энтони пожал плечами и замолчал. Он не мог больше убеждать ее, но не мог и сдаться просто так. Он не мог придумать, что еще сделать или сказать, но уйти сейчас было невозможно. Интересно, что сделал бы в такой ситуации Марцелл Викторин? А ведь скоро у него встреча с доктором…

Нет уж, эту встречу он не отменит. Неизвестно, что там ждет его в доме Берринджера, но другой возможности разобраться в происходящем пока не видно. Надо идти. Он протянул Дамарис руку.

— Тогда до свидания, — сказал он. — Попробуй не сердиться на меня, ну, хотя бы неделю. А потом…

— Я тебя совершенно не понимаю, — сказала она, а затем сделала милую уступку — в конце концов, она действительно ему что-то должна, а он был расстроен из-за Квентина: — Но я думаю, ты пытаешься быть добрым… Мне жаль твоего друга — возможно, если бы это случилось не так внезапно… Понимаешь, я была озабочена проблемой этого утомительного Божественного Совершенства… Ай! Энтони, мне же больно!

— Да, это может стать проблемой, — задумчиво произнес он. — О Господь Всемогущий! До свидания. Может, мы еще встретимся в Филиппах.[31]

И он ушел.

Глава десятая

БЕЗДНА В ДОМЕ

Разговор в машине между Энтони и доктором Рокботэмом по пути к дому Берринджера был легким и вежливым, с вкраплением серьезных ноток. Они начали с обсуждения необычных метеорологических условий, согласившись с тем, что такие частые раскаты грома без молнии или дождя весьма необычны.

— Я полагаю, это нечто вроде электрического разряда, — сказал доктор, — хотя почему разряд должен быть слышен, но не виден, я не знаю.

— Я заметил это, когда был здесь в четверг, — ответил Энтони, — и еще раз вчера. Он кажется громче за городом, а в городе слышится гораздо слабее.

— Я думаю, глушится обычными шумами, — сказал доктор. — Весьма неприятно для некоторых моих пациентов, особенно нервных. Даже на самых спокойных людей это иногда влияет весьма необычным образом. Вот, например, моя жена — согласитесь, нет никого спокойнее ее, — даже она пришла сегодня утром — обычно утром по воскресеньям, когда хорошая погода и она не занята, она навещает нашу старую служанку — и, вы представляете, рассказала о небольшом землетрясении.

— Землетрясении! — воскликнул Энтони.

— Она заявила, что земля под ней дрогнула, — продолжал доктор. — Она в это время переходила поле как раз рядом с железнодорожным мостом и чуть не упала на грядку с капустой, слегка повредила ногу. Конечно, небольшой толчок вполне мог случиться, но я в это время был в городе и ничего не заметил. Вы, я полагаю, тоже?

— Совсем ничего, — подтвердил Энтони.

— Я так и думал, — сказал доктор. — Опять же, жара — вы чувствуете? Лето будет очень утомительным.

Откинувшись в машине, Энтони угрюмо сказал:

— Да, лето будет очень утомительным.

— Вам не нравится жара? — спросил доктор.

И Энтони ответил чистую правду:

— Эта жара мне не нравится.

— Да никому не нравится. Хотя сам я как раз не против, — сказал доктор. — Зимой не так удобно. У докторов, знаете, такая жизнь… разная погода, разные люди. Особенно люди, я иногда говорю, что лучше быть ветеринаром в зоопарке.

— Кстати, о зоопарках… Львицу, которая недавно бродила где-то здесь, все-таки поймали? — спросил Энтони.

— Занятная штука, — ответил доктор. — Во вторник вечером ходили разные слухи, а потом — тишина. Она, должно быть, ушла куда-то. Конечно, люди побаиваются выходить из города ночью. Знаете, эти звери в неволе довольно робкие. Если львица вообще была. Сам цирк на следующий день уехал, и когда в пятницу я видел главного инспектора, он все шутил по этому поводу.

— Правда? — сказал Энтони. — Должно быть, он очень смелый человек.

— Я ему сказал, — продолжал доктор, — что готов посмеяться над мыслью, над идеей, если хотите, но не над фактом. И любой из нас, полагаю, тоже.

Он сделал паузу, но у Энтони пропало желание поддерживать разговор. Упоминание «идеи» вызвало приступ страха. Он вполне осознавал, что оказался меж двух миров. Один — привычный и приятный в общем-то мир, в котором люди обсуждают разные идеи и даже готовы посмеяться над некоторыми, а второй — зыбкий незримый мир, в котором Идеи, живые и ужасные, подавляют умы, разбивают жизни и сеют разрушение там, где появляются. Вот уже показался дом, таинственный и безмолвный, где за границами обычного человеческого знания ждут и формируются возможности. Надо ли ему выходить из машины, открывать калитку, входить в сад? Нельзя ли вернуться под каким-нибудь благовидным предлогом, или даже без него, прежде чем откроется дверь и им придется войти туда, где этот старик, каким он его помнил, лежит в жуткой неподвижности? Какая новая напасть, какой зверь неописуемой силы или красоты, возможно, именно сейчас спускается по лестнице? Какое чудище притаилось в прихожей?

В действительности единственным чудищем в доме оказалась экономка. Да и она едва ли заслуживала такое звание, разве что была весьма склонна к полноте. Она впустила их, переговорила с доктором, проводила к лестнице, где наверху ждал санитар. Энтони пошел следом; сердце его, полное забот о Квентине и Дамарис, стремилось к знанию, которое, может быть, даст наконец измученным людям уверенность и покой. Он вспомнил фразу, над которой размышлял полночи. «Первый круг — это Лев, второй — Змея, третий…» Но что, что же было третьим? Какая греховная судьба столетия назад так исковеркала этот том об ангелах, чтобы препятствовать сейчас его открытию? «Крылья Орла» — ну, если это нужно, тогда он, настолько, насколько возможно, войдет в этот круг Орла, который был — как там говорилось? — «Знанием Небожителей на месте Небожителей».

— И помоги нам всем Господь, — добавил он про себя, входя в спальню.

Он стоял в сторонке, пока доктор, склонившись над кроватью, проводил осмотр. По словам санитара, никаких изменений в состоянии больного не было: наставник лежал перед ними все такой же безмолвный и неподвижный. Энтони прошел к кровати, пока доктор говорил с санитаром, и посмотрел на лежащего. Глаза больного были открыты, но не видели. Энтони всмотрелся. Возможно, именно тут кроется тайна, вот если бы только дотянуться до нее! Энтони наклонился ближе в полусознательной надежде проникнуть за грань беспамятства. На миг ему показалось, что в глазах Берринджера мелькнуло что-то живое, но не обычное человеческое, а что-то бесконечно опасное, какая-то угроза. Но чем могло угрожать тело, лишенное даже признаков движения? Он склонился еще ниже. «Знание Небожителей на месте Небожителей»? Квентин — Дамарис. Он не мог не принять вызов, сверкнувший в этих глазах. Сейчас они снова смотрели безучастно прямо перед собой, но Энтони с нетерпением ждал нового отклика. Он забыл про доктора, забыл про все, кроме этих открытых безучастных глаз, в которых таилось предчувствие поражения или победы. Что за неуловимые тени скользили под неподвижной поверхностью? Что приоткрывалось за этими вратами души?

— Бедняга в коме! — внезапно произнес голос рядом.

— Э-э… да, — сказал Энтони и выпрямился. Он мог поклясться, что тончайшая пелена застила ему взор, и неохотно отвел взгляд. Но зрение по-прежнему было затуманено напряжением, он видел комнату весьма неотчетливо, казалось, что повсюду зияют темные отверстия — горло кувшина на раковине, зеркало на столике, черная ручка выкрашенной в серое двери, — все это было отверстиями, возможно входами и выходами, как кроличьи норы на берегу, из которых могло внезапно что-нибудь выскочить. Он опять услышал невнятный голос: «Спустимся вниз?» — и понял, что осторожно идет по комнате. Когда он подошел к двери, то не удержался и обернулся — голова явно повернулась, а глаза… следили за ним? Нет — голова по-прежнему спокойно лежала на подушке, но над ней на столике чернел овал зеркала. Энтони заглянул в зеркальную глубину и чуть не провалился туда. Если бы его не подергали за рукав, он бы и не заметил, что стоит в дверях прямо на дороге у доктора. Он с извинениями схватился за ручку двери и открыл ее.

— Так неудобно, — сказал доктор Рокботэм, с легким благодарным поклоном проходя в дверь, — когда нельзя просто…

Энтони последовал за ним, закрыв за собой дверь. Но когда он повернулся, чтобы пройти по лестничной площадке, то понял, что хотя он и стоит на площадке, но уже совсем не в том доме, в который входил несколько минут назад. Это был скорее уступ, и хотя под собою он смутно видел очертания лестницы и прихожей, но под ним и за всеми этими декорациями громоздились мрачные утесы, чье подножие скрывала быстро надвигающаяся темнота. Он стоял над бездной, стены которой расходились от него в обе стороны, а позади смыкались, описав огромный круг. Он посмотрел вниз и не ощутил ни малейшего страха глубины. Он взглянул вверх — огромная стена терялась в дымке высоко над головой. Однако не совсем так. Там, на огромной высоте, стена отклонялась, и над ней проступал туманный белый круг, казавшийся небом. Энтони принял его за небо лишь потому, что слабое колебание облачных масс набегало на утесы и отходило, будто бы край земли соскальзывал все ниже в приливном движении, пока не терялся из вида где-то в темноте внизу. Он чуть не протянул руку, чтобы потрогать стену, но раздумал, потому что такая попытка наверняка оказалась бы напрасной. Именно расстояние и пространство привлекали его внимание — как ему казалось, даже больше волю и действие, чем внимание. Постоянная смутная тень лестницы отвлекала, она висела где-то сбоку, а прихожая, в которую она вела, казалась частью утеса. Он не хотел на них смотреть; сосредоточенное восприятие вело его все глубже. Вот родился ветер — он ощутил едва заметное дуновение. Однако уже через несколько мгновений ветер окреп и отчетливо стал подталкивать Энтони к краю уступа. Первым желанием было укрыться, спрятаться в нише утеса, но безопасность перечеркивала возможность узнать больше, проникнуть наконец в самое сердце тайны. Он остался стоять на краю. Ветер очень быстро достиг штормовой силы. У Энтони закружилась голова. Мелькнула мысль — почему бы не сдаться, не броситься вперед в эту силу, кипящую и в нем и вокруг него, остаться с ней наедине, стать ее частью — тогда ничто не сможет устоять против них вместе. Нет, так нельзя. Он подался назад. Мощь вихря можно победить только волевым усилием, именно такое усилие он в себе и искал. Но пока он успокаивал себя, в сознании родилось сомнение: а чего же именно он хочет? Он думал во много раз быстрее, чем обычно, вопросы возникали из ниоткуда и следовали один за другим — чего нужно желать? Воля поможет совершить выбор, но что же выбрать? И какой может быть выбор, если нет предпочтения, а если есть предпочтение, то опять же — нет никакого выбора, потому что нельзя же не выбрать предпочтительную природу, то есть само его существо. И даже если суть этого существа в выборе, то его ведь все равно надо сделать, но сначала надо решить, каков он будет, этот выбор… Вопросы так быстро следовали один за другим, что казалось, будто он парит в бесконечном круге живого разума, больше, чем разума, потому что эти вопросы исходили не только из разума, они беспрестанно змеились по всему его существу.

А вокруг темный фон продолжала окутывать неровная белизна, и слабый свет то темнел, то бледнел, сильная зыбь то появлялась, то исчезала, и все быстрее и быстрее проносились эти бурлящие волны. Усилием воли Энтони опять вырвал себя и из надежности, и из забвения, и замер в ожидании, какова же будет следующая опасность.

В небе, на самом пределе видимости появилось крылатое существо. Сначала оно парило в вышине, потом по спирали ринулось вниз и быстро оказалось напротив него. Это был гигантский орел. Его немигающий взгляд обладал такой силой, что Энтони зажмурился и отступил к стене позади. Он слышал о тонущих людях, которым в предсмертном миге представала вся их жизнь. Он испытал подобное же состояние. Перед ним пронеслись бесчисленные поступки — иногда глупые, некоторые даже злые, многие хорошие, а были и такие, что святому под стать. Все они были пронизаны одной нитью — честным стремлением к духовной истине. Часто это желание оказывалось обманутым, иногда — противоречивым, оскорбленным, даже забытым на время, но каждый раз оно восставало и парило в его душе подобно орлу, и по жизни они всегда шли вместе. Откуда-то изнутри поднялась волна жгучего стыда, но и это надо было вытерпеть ради того, чтобы узнать правду, понять, каков он есть на самом деле. Стоило отказаться от этой попытки — и тогда — все, конец, полная и окончательная победа той Силы, что бросила ему вызов. Энтони терпел сжигавший его внутренний огонь, и даже не заметил, как мучительные ощущения оставили его, а вокруг распахнулось безбрежное пространство. Он летел в пустоте, летел без крыльев, надежно сохраняя равновесие среди опасностей другого мира. Он парил в волнах покоя, укрытый внутри чего-то бесконечно величественного. Ему припомнился танец множества бабочек, и он всем своим существом словно рухнул в состояние непреходящей радости, о котором так давно мечтал. Ускользнув от льва и от змеи, он чувствовал в себе отблески того знания, которое должно было прийти. Его увлекали взмахи гигантских крыльев, он то поднимался вверх, то опять резко снижался, угрюмые утесы давно исчезли, сейчас он летел среди странных теней и грозных сил. На фоне мрака перед ним возникали олицетворенные образы — сила Льва, коварство коронованной Змеи, красота Бабочки, быстрота Лошади — и другие символы, значения которых он не успевал понять. Они высвечивались перед ним только тогда, когда он проносился мимо, всплывали намеками вечно длящихся сущностей, но Ангелы в своем блаженстве не могли принять такие смертные образы. Он понял и смирился; этот мир все еще был закрыт для него, а его миссия на земле пока не завершена. Энтони отбросил попытки угадать значение символов и просто восхищался прекрасными, спокойными и ужасными образами вокруг. И вдруг они разом исчезли. Прекратилось и движение. Он вновь стоял на уступе, а мощные крылья уносились прочь, и темные стены, среди которых они терялись, смыкались над ним со всех сторон. До него донеслось глухое эхо. Накатившаяся волна головокружения заставила его ухватиться за угодливо возникшие перила. Впрочем, недомогание почти сразу прошло.

— …найти, где живут его родственники — если они у него есть, — говорил доктор Рокботэм, спускаясь по лестнице.

— Да, конечно, — сказал Энтони и тоже начал спускаться. Внизу ему пришлось присесть; доктор тем временем беспокойно расхаживал взад-вперед. Он что-то говорил, но Энтони не понимал ни его слов, ни того, что сам говорил в ответ. Что же все-таки случилось на площадке? Может быть, он упал в обморок? Да нет, конечно, иначе бы доктор это заметил — даже люди, далекие от медицины, все-таки замечают, когда другие падают в обморок. Но обморочная слабость не оставляла его, хотя чувства, наоборот, обострились. Наверное, это нужно для решения проблемы Дамарис. Не надо спешить: скоро станет ясно, что ему делать. С Квентином — если только Квентин продержится — тоже все будет в порядке. А больше ничего и не требуется.

Очевидно, пока он приходил в себя, он отвечал связно, потому что доктор стоял у большого окна и выглядел совершенно удовлетворенным.

— Отлично, — сказал Энтони и встал.

— Да, — ответил доктор Рокботэм, — я думаю, так будет лучше всего. В конце концов, при таком положении вещей спешить некуда.

— Да и незачем, — согласился Энтони и сам себе удивился: почему это незачем? Конечно, спешить некуда, по крайней мере, в том, о чем говорил доктор Рокботэм; поспешность нужна совсем в другом. Но чтобы узнать это, он должен дождаться Бессмертных.

— Ну что, идемте? — сказал доктор, и они двинулись к двери.

Поднимаясь со стула, Энтони заметил словно бы язычок пламени на потолке. Он шагнул вперед, а маленький огонек скользнул с потолка на стену, потом на пол и исчез. На обоях не осталось и следа. Он посмотрел на пол и заметил, как еще один язычок вспыхнул возле его ноги и тоже исчез. Доктор как раз проходил в дверь. Тонкая огненная полоска опоясала притолоку, так что Рокботэм одно мгновение стоял в огненной арке; он вышел, и огонь исчез. Энтони проследовал за ним в прихожую; пока он шел через нее, там тоже внезапно вспыхивали и исчезали язычки — один на мгновение обвил стойку для зонтов, другой светлым пятном растекся по крышке огромного сундука, еще один алым цветком распустился прямо посреди стены, а затем свернулся и увял. Энтони поравнялся с доктором и попытался заговорить, но в это мгновение резкая боль пронзила тело рядом с сердцем, словно его ранил клюв гигантской птицы. Он невольно охнул, и доктор обернулся.

— Вы что-то сказали? — спросил он.

За дверью, приоткрытой экономкой, свисала занавесь скачущих языков пламени. Экономка смотрела сквозь нее в сад. Боль снова ударила в сердце Энтони. Он покачал головой, невнятно бормоча, пока доктор прощался с экономкой, тоже кивнул ей на прощание, и в этот момент боль отпустила его, оставив трепет облегчения. В этом состоянии целительного покоя он сел в машину.

— Гром до сих пор гремит, — сказал доктор, когда они отъезжали.

— Неужели? — ответил Энтони. Его не особенно удивило, что он не слышит дальних раскатов. Если бы слуги Бессмертных были слепы и глухи к образам и звукам, ведомым обычным людям, это было бы несколько неловко. Возможно, именно поэтому в прошлом многие из них пришли к такому ужасному и болезненному концу. Но гром — который, как он знал, был не громом, а рыком хранителя ангельского мира — он, конечно, слышать не мог. Он почти чувствовал, что мог бы услышать, если бы сосредоточился, но зачем тратить внимание, если это никому не доставит удовольствия?

Пока они ехали, Энтони рассеянно поглядывал по сторонам. Далеко не все было ясно, но кое-какие связи уже начинали просматриваться. На окраине города ему показалось, что вдали мелькнула тень льва, но страха Энтони не испытал. Сила, которая однажды опрокинула его, сейчас не имела над ним никакой власти, он был внутри нее и под защитой одной из великих Идей, самой Мудрости, познавшей не только весь мир, но и самое себя; сама традиция Идей и Ангелов была лишь перышком, слетевшим с ее вечно взмахивающего крыла.

Доктор Рокботэм спросил:

— Вы пробовали поднять его руку? Очень любопытно. Невероятно тяжелая рука, почти невозможно сдвинуть. У меня никогда не было подобного случая. Если и завтрашний день не принесет никаких изменений, я приглашу кого-нибудь для консультации.

Как можно открыть врата универсалий? Раздвинуть столбы, сквозь которые они проходили? Доктор Рокботэм — хороший человек, честно исполняющий свое дело, невинный, мягкий, легко поддающийся влиянию одной из Сил, еще не ставших явными. Он спокойно пройдет сквозь эти внешние чудеса, пока не достигнет места добра, а затем будет принят под его правящую Идею. Счастливы те, кто нашел такой простой и легкий путь! Для других, для тех, кто отдан дракону, а не ангелу, все сложнее. Энтони надеялся, что Дамарис, с ее неведением и детским эгоизмом, по крайней мере, не грозит разрушение.

Он отклонил приглашение к ленчу, расстался с доктором у дверей гостиницы и, пройдя к себе в номер, пообедал и заснул. Он спал до позднего вечера без сновидений и проснулся спокойным. Сохраняя то же внутреннее спокойствие, он встал, переоделся и отправился к Ричардсону. Что его туда потянуло, он с трудом мог объяснить, да и не пытался. Но что-то во сне потерялось — чертенок ироничного самосознания, постоянно отплясывающий сарабанду у него в голове, побледнел и исчез. Энтони даже шел теперь иначе, просто и раскованно. Так он и в дверь позвонил, нисколько не сомневаясь, что Ричардсон дома. Если бы его не было, Энтони к нему и не пошел бы. Дверь открылась, Энтони улыбнулся хозяину и с удовольствием обменялся с ним рукопожатием.

В комнате Ричардсон внимательно оглядел гостя. Энтони молчал, предоставив хозяину право первого слова.

— Вы там были? — наконец спросил Ричардсон.

— Там? — переспросил Энтони. — Если вы имеете в виду дом Берринджера, то я там был.

— Вы знаете, что у вас глаза горят? — неожиданно поинтересовался Ричардсон.

Впервые за несколько дней Энтони рассмеялся от всего сердца.

— Ну и отлично! — сказал он. — Может, так они больше понравятся Дамарис. — Он не стал объяснять, кто это, а Ричардсон не спросил.

Вместо этого он задумчиво повторил:

— Значит, вы были в доме? И что вы сейчас обо всем этом думаете?

Энтони не очень хотелось отвечать, и не потому, что он не доверял Ричардсону, а потому что его воспоминания ничего бы им не дали. Без толку было говорить о том, что он пережил в доме Берринджера, любому другому человеку. Нужно было сказать что-то общее, что-то обыденное. Он увидел на столе «De Angelis», наклонился и взял книгу, глядя при этом на Ричардсона.

— Как бы вам объяснить? — сказал он. — Давайте посмотрим, не может ли ваш Викторин быть устами богов. Попробуем?

— Как хотите, — ответил тот. — Возможно, вы правы: если там есть готовые символы, зачем изобретать новые?

Энтони подумал, понял, что думать здесь особенно не над чем, открыл книгу и стал медленно листать страницы. Он неплохо владел латынью, но не настолько, чтобы свободно читать древние тексты. Однако сейчас его вела внутренняя уверенность.

— «Написано: Где был ты, когда Я полагал основания земли?[32]„Основания земли…“ — это место, откуда возникают все люди, владеющие силами. Когда Господь упрекал Иова, он требовал от него понять упомянутые основы, говоря По твоему ли слову возносится орел?[33] и Он живет на скале и ночует на зубце утесов и на местах неприступных…[34]

Человек дает имена. Он говорит: мудрость, сила, смирение — этими словами обозначают многие сходные между собой явления и предметы, но это лишь слова. Другое дело — образы: лев, орел, единорог, агнец… За ними стоят Силы. У них есть власть над жизнью и смертью. И горе тому, кто поддастся им, не имея власти над Могущественными, потому что он отринут от спасения и никогда не управлял ими в себе…

Также они имеют власть в смерти, и горе тому, кто поддастся им и разрываем ими, не имея никакой власти над Могущественными, потому что он отринут от спасения и никогда не управлял ими в себе…

Ибо есть тайна земли и воздуха, тайна воды и огня, и Священные проявляют себя в них в соответствии со своей природой, так что круг льва есть круг левиафана, а остальных соответственно: написано: Иная плоть у скотов, иная у рыб[35] и Отправляющиеся на кораблях в море видят дела Господа и чудеса Его в пучине…[36]»

Энтони прекратил читать, и Ричардсон отрывисто сказал:

— Но за всеми этими образами что-то есть.

— Возможно, — сказал Энтони, — и я полагаю, что в будущем мы это обнаружим…

— Не о будущем речь, — прервал его Ричардсон. — Я думаю, этот парень был совершенно прав. Я же вижу, вам что-то открылось, вы что-то поняли. Вот и я хочу того же. И я пойду до конца.

Энтони медленно покачал книгу на руке.

— Разве нет порядка во всем? — задумчиво спросил он. — Все, что от нас требуется: обрести равновесие и в этом состоянии действовать, действовать именно там, где мы оказались…

— Да при чем здесь действие!? — почти выкрикнул Ричардсон.

— Ну, наверное, не обязательно действовать всем, — предположил Энтони. — Если случайно…

Внезапно он замолчал и прислушался. Затем встал, отложил книгу и сказал: «Откройте окно». Слова не были ни приказом, ни просьбой. Ричардсон воспринял их просто как руководство к действию и заодно знак того, что они из мира символов возвращаются в здешний мир. Он покорно направился к окну, но опоздал. Энтони намного быстрее его пересек комнату, поднял раму и выглянул наружу. Ричардсон подошел и тоже прислушался.

Воскресный вечер был очень тих. Тишину нарушали редкие звуки: шум колес, шаги, где-то хлопнула дверь, а поодаль в церкви допевали последний гимн вечерней службы. На несколько мгновений установилась полная тишина. И тут откуда-то издалека, но тем не менее совершенно отчетливо донесся испуганный женский крик. Энтони выпрямился, закрыл окно, сказал Ричардсону: «Извините, я должен идти. Это Дамарис» и, двигаясь по-прежнему очень быстро, но без всякой поспешности, направился к выходу. По пути он одним движением прихватил свою шляпу и трость. Ричардсон попытался что-то сказать, но Энтони только махнул рукой, сбежал со ступеней и понесся по улице.

Бежать было легко, просто замечательно. А еще лучше было понимание того, что момент, которого он долго ждал, настал. Он не знал и не думал пока, чем он может помочь. Сейчас его делом было бежать. Он пока не мог сказать, какая опасность угрожала Дамарис, почему она закричала, и как он своим обновленным существом услышал этот крик за мгновение до того, как он прозвучал. Он добежал до конца улицы и повернул за угол.

Ричардсон, обескураженный поспешным бегством Энтони, сначала колебался, а потом устремился следом, почти не отдавая отчета в том, зачем он это делает. Его что-то тянуло. В свою очередь добежав до угла, Ричардсон остановился. Он увидел Энтони, и не только его.

Посреди улицы шла запряженная в телегу лошадь. Сонный кучер и не думал подгонять ее. Неожиданно вожжи вырвались у него из рук, раздался треск. С лошадью происходили стремительные метаморфозы. Ее белая шкура начала отливать серебром, лошадь вдруг выросла, стягивающие ее кожаные ремни лопнули. Тряхнув головой, она сбросила шоры, взмахнула хвостом, и оглобли отскочили и упали. Лошадь сделала последний рывок и освободилась совсем. Перепуганный кучер с проклятиями принялся слезать с перекошенной телеги. При этом он увидел молодого человека, сломя голову несущегося по улице, и крикнул ему, чтобы тот подержал лошадь за морду. Молодой человек подбежал к лошади, взялся рукой за холку и одним прыжком вскочил ей на спину. Кучер, запутавшийся в постромках, прекратил ругаться и разинул рот от изумления. Молодой человек каблуками развернул лошадь и на фоне заходящего солнца повернулся лицом к испуганному кучеру. Тот и вовсе сомлел. Всадник и лошадь вздымались над ним словно величественная скульптурная группа. Затем лошадь рванула с места и галопом понеслась по улице.

Окаменевший, как и кучер, Ричардсон, стоя на углу, наблюдал, наверное, едва ли не первым в мире, за этим союзом высших сил и высоких целей. Он не знал, какую цель они преследовали, и просто смотрел на это стремительное движение в сиянии и музыке. Ему показалось, что он видит не одну лошадь, а множество, целые табуны из степей и пампасов, грохочущую армию, буйную и неукротимую. Среди развевающихся грив то тут, то там возникали всадники, но глаз не успевал схватить ни фигуры, ни черты лиц. Только далеко впереди все еще можно было разглядеть Энтони, возглавлявшего эту дикую кавалькаду. Казалось, по улице провинциального городка несутся все лошади мира, но Ричардсон сразу понял, что перед ним единая воплощенная Идея Лошади. Только один всадник уносился прочь от него по улице, мириады других были символами и отображениями. Для них еще не настало время воплощения.

В окрестных стойлах и на улицах волновались, били копытами и лягали двери и телеги, чтобы освободиться, десятки других лошадей. И это происходило не только в провинциальном английском городке. Далеко-далеко по широким равнинам Востока и Запада неслись беспокойные табуны, вскидывали головы и нюхали воздух, ржали, бросались в галоп, чуя послание в ветре. Охотники в Персии пытались успокоить своих коней; порядок китайских эскадронов в походе нарушился; конюхи Сына Неба в Токио и Киото в тревоге бежали к своим подопечным. В Тихом океане капитаны, озабоченно хмурясь, прислушивались к топоту и ржанию в трюмах своих кораблей, перевозивших лошадей морем. Фермеры в Америке побросали работу, а маленькие мексиканцы перешептывались, наблюдая за неожиданно впавшими в буйство животными во многих коралях.

Энтони далеко впереди свернул на другую дорогу, и видение оставило Ричардсона. Он вздохнул и отправился домой, а мысли его уносились за пределы Небесных Сил к Тому, кто их сотворил.

Кучер, не столь искушенный, но столь же потрясенный диким и совершенно непонятным для него видением, стоял, привалившись к разбитой телеге, и только вскрикивал негромко: — Боже мой! Боже мой!

Глава одиннадцатая

ОБРАЩЕНИЕ ДАМАРИС

Не последним досадным моментом, который нарушал покой Дамарис Тиге, было строительство, которое недавно затеяли позади ее дома. Сад семейства Тиге выходил на поля за дорогой. Но совсем недавно эти поля выкупили, и теперь там строилось несколько вилл, предназначенных, скорее всего, для людей совсем другого класса, наверняка мало интересующихся рукописями и философией. Так полагала Дамарис, вообще-то довольно слабо разбиравшаяся в людях. Они станут играть в теннис, но не для развлечения, а для пользы дела, станут устраивать приемы на лужайках, будут говорить на жаргоне гоночных машин и радио и сплетничать о коммерции и любви. Она окажется в окружении, да что там в окружении — в самой настоящей осаде!

Допустим, кто-то из них может оказаться приятным человеком, а кто-то может быть даже почти умным. Все равно для нее от них мало толку. Какие-то полезные связи? Едва ли на это стоит надеяться.

В воскресенье под вечер, около восьми, Дамарис захлопнула книги и неохотно решила, что пора звать отца ужинать. Если он вообще захочет: в последнее время он ел все меньше, а во время ленча даже отказался от холодного цыпленка, удовольствовавшись фруктами. Дамарис решила, что он болен, и собиралась сказать за ужином, что в понедельник пошлет за врачом. Опять заботы, подумала она, возможно, у него грипп, а это означает больше работы для горничной и, наверное, еще больший разброд в ее и без того довольно бессистемных занятиях. Может быть, отправить его куда-нибудь на несколько дней? Если он вот-вот заболеет, пусть лучше болеет где-нибудь в отеле у моря, чем дома. Ей удобнее, а ему особой разницы нет. Люди могут болеть где угодно, а вот изучать исчезнувшие культуры или тщательно составлять схемы человеческой мысли где попало не могут. В приложении к работе она решила дать схемы человеческого мышления — три схемы, от 500 года до нашей эры до 1200 года нашей эры, соответственно показывающие взаимоотношение официальной мысли, культурной мысли и народной мысли с понятиями персонифицированных и неперсонифицированных сверхъестественных сил. Глядя на схему, будет легко понять, как относился к этой персонификации афинский гражданин времен Фукидида, александрийский друг Плотина или средневековый бургундский крестьянин. От всех схем отходили стрелочки с определенными великими именами. Одна стрелочка для Эвсебия Цезарейского, совместившего идеи Платона с христианской мыслью, вторая для Синезия Киренского — только она куда-то задевала свои заметки по Синезию и не могла сейчас вспомнить, чем же он отличился на этом поприще, другие для Уильяма Оккама, Альберта и, конечно же, Абеляра. Персонификация сама по себе была доказательством довольно низкой культуры, где-то она назвала ее «Привычкой ума утешать себя идеограммами». С развитием образования развивалось и абстрактное мышление, и представления изменились: стало понятно, что Северный Ветер — это поток воздуха, а не личность, а святой Михаил для низшего класса стал просто синонимом справедливой войны и вообще справедливости. Вот почему он взвешивал человеческие души в Шартре.[37] Это была хорошая схема, и она ею гордилась. Всего будет шесть приложений, но это и еще одно новое о Сотворении мира будут самыми важными.

Дамарис сложила бумаги. Воздух внезапно дрогнул от тяжелых ударов. Что-то вдалеке падало и этого «что-то» было много. Дамарис быстро подошла к окну и к своему крайнему изумлению увидела, что новенькие, только построенные дома напротив рушатся. Дома рушились, а она стояла и смотрела. Некоторые дома рухнули почти совсем, а ближайший прямо на ее глазах начал подрагивать, из стен посыпались кирпичи, со стуком ударяясь о землю. Дымоходы таяли на глазах: было похоже, что дом испаряется. Дамарис поежилась: она часто говорила, как позорны все эти современные постройки на скорую руку, и вот теперь ее мнение полностью подтверждалось. Она смотрела на картину разрушения даже с легким удовольствием. Непрофессионализм был отвратителен. Если у дома нет каркаса, как же ему не упасть? У этих строителей просто не было профессиональных знаний, а в конце концов только они и имеют значение. Она знала… внезапный страшный шум рухнувшей крыши отвлек и оглушил ее. Она вернулась обратно к столу. «Счастье, — лениво подумала она, — что там никто не жил».

Было без пяти восемь. Без всякой связи с предыдущим, как часто бывало в последнее время, Дамарис подумала: «О, я должна ее получить!» Степень доктора философии — сколько же ей пришлось потрудиться для обретения вожделенной степени! Фу! Какая вонь!

Запах, внезапно накативший ужасной волной, почти ощутимо толкнул ее и едва не поверг в обморок. Мелькнула мысль, что это, наверное, как-то связано с новыми домами: может быть, использовали какой-то гнилой материал. Надо что-то сделать: привлечь городской совет. Возможно, внизу будет не так отвратительно. Окна столовой выходили на другую сторону. Надо спуститься и посмотреть.

Но стоило ей сделать первый шаг, как свет в комнате померк. Мрак в мгновение ока поглотил комнату. Перемена случилась внезапно; Дамарис, все еще морща нос от отвратительного запаха, обернулась посмотреть, что за темное облако закрыло небо. Вот тут обморок и надвинулся на нее вплотную.

За окном было… что-то. Через открытое окно в комнату просунулся ужасный клюв. На подоконнике угнездилось самое отвратительное существо, которое Дамарис только могла вообразить. У него было два огромных крыла и жуткие красные глаза. И запах. Дамарис смотрела на страшилище с открытым ртом и в отчаянии думала: «Мне это снится». Однако мерзкое видение не исчезало. Оно таращилось на Дамарис, подрагивая крыльями и целясь в нее клювом, будто намеревалось клюнуть. Потом клюв распахнулся, обнажив громадные зубы. Дамарис попятилась, уперлась спиной в стол и замерла. Что-то в ней говорило: «Этого не может быть», а что-то другое возражало: «Так вот же оно». Наверно, она перетрудилась. Это было… это было как круги перед глазами. Оно… о боже, оно двигалось. Оно приближалось… оно… нет, оно влезало в дом! Она не могла понять, как это может быть: окно то ли разбилось, то ли растаяло, то ли еще что, но оно явно стало ближе. Клюв теперь был не более чем в ярде от нее, гигантские кожистые крылья раскрылись уже в комнате. В окутавшей ее вонючей тьме она не могла разобрать, где комната, а где этот кошмар, и отчаянно рванулась назад, кое-как перебравшись через стол. Бумаги разлетелись по полу, книги, ручка — все разлетелось в стороны, когда Дамарис Тиге, впервые за все эти годы не вспомнив о своей работе, вскарабкалась на стол и как-то переползла через него. Чудовище стояло на месте и внимательно наблюдало за ней, только крылья неторопливо раскрывались и складывались. Дамарис как могла скорчилась, бочком пробираясь к двери, нащупывая ручку, отчаянно взывая к Энтони, к отцу, к Абеляру, к Пифагору и опять к Энтони. Если бы только Энтони был здесь! Наконец она ухватилась за ручку; конечно, этот клюв, эти глаза, эта вонь — эта тошнотворная и всепроникающая вонь! — были сном. Она спала, сейчас она окажется за дверью и там проснется. Вот сейчас! Красные глаза алчно взирали на нее. Она вылетела за дверь и с грохотом захлопнула ее за собой.

На площадке она облокотилась о перила и попыталась как-то прийти в себя. Впервые в жизни она отчаянно нуждалась в ком-нибудь, желательно, конечно, в Энтони. Но она сама прогнала Энтони сегодня утром. Тогда в отце. Но отец ее совсем не понимает. Ну хоть кто-нибудь! Лишь бы не один на один с клювастым кошмаром. «Ну я и дура», — подумала она. Как насчет того, чтобы все-таки прийти в себя? И… и что это еще за шум? Она взглянула наверх.

В окошко над ее головой просунулась часть крыла. Раздался скрежет, треск, опять скрежет, крыло исчезло, а на его месте показался зубастый клюв. Дамарис завопила от ужаса и бросилась вниз по лестнице. «Отец! — кричала она. — Отец!» — и тут же увидела отца прямо перед собой в прихожей.

Он безмятежно смотрел на дочь, по-прежнему пребывая в отрешенности, сошедшей на него в последние дни. Дамарис ухватилась за него, что-то бессмысленно бормоча и непрерывно всхлипывая. Она боялась оглянуться и смотрела только на отца: он знает, он понимает, он что-нибудь обязательно сделает, ведь сама она ничего сделать не могла. Но уже через пару минут ей стало казаться, что все эти причитания напрасны. Он все так же отрешенно смотрел на нее и сказал только: «Да, да. Я боялся, что ты ударишься». Видно было, что сами слова дались ему с определенным усилием. Затем, словно освободившись от ее присутствия, глаза его опустели, а голос изменился. «А! — пробормотал он. — А!» — и легонько оттолкнул ее, как будто она ему мешала, подтолкнул назад, к источнику гнили, волной катившейся сверху.

Руки Дамарис безвольно упали. Перед ней стоял какой-то незнакомец. Он равнодушно отвернулся от Дамарис и стал неторопливо подниматься по лестнице, по которой она только что скатилась вниз. Дамарис дико закричала, пытаясь предупредить его, но он не обратил на крик ни малейшего внимания. Он уходил от нее, погруженный в какие-то свои раздумья, отринувший все и отринутый всем, кроме увиденной им истинной красоты. Дамарис не осмелилась последовать за ним. Вместо этого она попробовала убежать. Но оказалось, что ноги перестали ей повиноваться. Они словно прилипли к полу, да и пола-то никакого не было, вместо него образовалась сырая трясина; сил не хватало, чтобы вытащить ноги и заставить их двигаться. Она посмотрела вниз: пол был наполовину полом и наполовину болотом, хлюпающей зеленью, островки которой на глазах росли, сливаясь друг с другом. Она взглянула вверх и увидела очертания стен и потолка, но виделись они почему-то словно в тумане и — что уж совсем невероятно! — на фоне открытого пространства, обширной пустой равнины, тянувшейся далеко вперед и на горизонте сливающейся с тяжелым огненным небом. Дом стал лишь бледным очертанием, вся его основательность исчезла, и в воздухе только слегка проступали нечеткие контуры. Даже в помраченном состоянии Дамарис поразило, что открывшаяся равнина откуда-то ей знакома. Прямо перед ней за входной дверью сверкала вода. Она кое-как вытащила ноги из трясины. Память силилась вспомнить название этого места. Она никогда его не видела, но все же знала — о, она отлично его знала, и крошечная фигурка, двигавшаяся в ее сторону издалека, все же была человеческой. Она попыталась всмотреться, но тут же ее отвлекли знакомые звуки. Дамарис взглянула вверх. Все тот же кошмар парил теперь высоко над ней. Контуры прежней реальности растаяли окончательно, осталось только болото и птеродактиль, описывающий зловещие круги в небе. Видимо, Дамарис впала в ступор. Страх не мог увеличиваться бесконечно. Она беспомощно стояла и только с дикой надеждой следила за приближающейся фигурой, все больше замечая в ней что-то знакомое.

Человек шел быстро: это был мужчина, завернувшийся в какой-то широкий плащ, лысый — нет, не лысый, а с выбритой на голове тонзурой. Подсознание подсказало — это средневековый священник, а в следующий миг она узнала его. Это был… это был Пьер Абеляр, по-прежнему обуреваемый философскими страстями. На ходу он пел песню, которую сам же и сочинил:

O quanta qualia sunt illa Sabbata.[38]

Под разгневанными небесами, в этой пустынной земле голос его звенел радостью. Дамарис бросилась ему навстречу и попыталась заговорить. Голос подвел ее; горло издавало только какие-то нелепые звуки. Огромная тень птеродактиля только на секунду накрыла и Дамарис и невероятного путника. Только на миг… но этого хватило для новой зловещей перемены. Лицо приближавшегося человека разительно изменилось. Теперь он был похож на омерзительный труп, тоже издававший звуки: он выкаркивал незнакомые и бессмысленные слова в ответ на ее собственное карканье. Individualiter, essentialiter, categoricum, differentia substantial[39] — кар, кар, кар. Он приближался к ней, а она пыталась убежать, и тут на них обоих снова пала черная тень. Дамарис взвизгнула, споткнулась, упала, и что-то схватило ее.

Она ощутила прикосновение к своему лицу, к руке, кто-то закутал ее во что-то и поднял. У нее не было сил открыть глаза. У нее не было сил думать. Она судорожно хватала ртом воздух и только слабо пыталась позвать Энтони, подвывая, словно заика: «Эн… Эн… Э… Э… Э…» Говорить не позволяла сильная дрожь, сотрясавшая все тело. Что-то могло спасти ее — что-то, если бы это что-то пришло. Она лежала, скорчившись, а громадные крылья все хлопали над ней, задевая по голове. «Э… Э… Э…» — продолжала стонать она. А когти, жуткие, ужасные когти сжимались у нее на шее. Запах наполнил все вокруг; каким-то образом он ассоциировался с Абеляром. Это был Абеляр, его крылья били ее по голове. Она лежала ничком на болотистой земле, но какая-то сила перевернула ее на спину. Она попыталась съежиться в совсем маленький комочек, но все было напрасно. Вокруг нее не было ничего, кроме отвратительной и мерзкой гнили, ничего, кроме волн дрожи, ритмично проходивших сквозь нее, как будто — где-то у нее внутри — скакала галопом лошадь. А потом она услышала свое имя.

Голос произнес слово «Дамарис» совсем обыденно, как произносил сотни раз. О, как ей хотелось услышать его еще раз! И она услышала. Только теперь ее имя произнесли повелительно, словно приказывая. Дамарис с поспешной покорностью открыла глаза. Ей приказали, и она повиновалась.

Возле нее стоял Энтони, а за ним сияло яркое небо, прекрасное летнее небо на закате! Энтони назвал ее по имени, и она наконец смогла произнести то слово, которым пыталась позвать на помощь. С превеликим трудом, но все же она выдохнула его и сразу почувствовала огромное облегчение. В небе опять мелькнула тень крыльев, но теперь глазам Дамарис явилось совсем другое крылатое создание и плавно опустилось на плечо Энтони. Там оно и осталось — с орлиным оперением, орлиным клювом, орлиными глазами! Энтони поднял руку, и орел с этакой величавой снисходительностью позволил приласкать себя. При этом огромная птица склонила голову набок и посмотрела на Дамарис удивительно осмысленным взглядом, полным любви и ласковой иронии. Она улыбнулась в ответ, да и как было не улыбнуться, если все ее измученное существо так и потянулось к Энтони и царственному созданию у него на плече. От них обоих исходило мощное чувство безопасности, и Дамарис раскрылась навстречу этому восхитительному ощущению, впустила его в себя. То, что раньше она если и замечала, но отвергала, не задумываясь, теперь окутывало Энтони почти зримым облаком, как будто его озарила горняя слава.

Дамарис очень хотелось, чтобы он взял ее на руки и прижал к себе, позволил ей еще больше почувствовать силу своей защиты, но теперь она была согласна ждать сколько угодно, повинуясь его воле. Она только едва заметно шевельнулась, обозначая свое согласие и желание, и тут же почувствовала, как дикая заброшенная равнина отступает. Энтони шагнул к ней, и когда она приподнялась навстречу ему, рука ее коснулась коврика у двери столовой, и она поняла, что лежит в своем доме. При первом движении Энтони существо, похожее на орла, слетело с его плеча, взмыло вверх и исчезло где-то под потолком.

Дамарис едва отметила это фантастическое видение; она во все глаза смотрела на Энтони, пытаясь осмыслить перемену, произошедшую в нем. В нем было что-то, заставившее ее содрогнуться едва ли не со страхом, но совсем не с тем страхом, который терзал ее недавно. В этом новом Энтони отчетливо проступали сила и разум, этот человек мог повелевать. Он подошел к ней, взял за руки и сказал:

— Ты была почти на грани, правда, дорогая?

— Да, — сказала она и встала на ноги, крепко держась за него.

Энтони обнял ее за талию, подвел к стулу и молча немного постоял перед ней. Она спросила:

— Что это было?

Он серьезно посмотрел на нее.

— Интересно, что ты скажешь, если я тебе объясню? — сказал он.

— Я поверю тебе, — просто ответила она. — Энтони, мне… мне стыдно.

В глазах у него появились смешинки.

— И чего же тебе стыдно, интересно знать? — спросил он.

— Я плохо себя вела, — потупившись, произнесла Дамарис. Отчего-то ей очень важно было сказать ему об этом, важнее даже, чем проклятое болото и зубастый летучий монстр.

Энтони взял ее руку и поцеловал.

— И как же плохо ты себя вела? — с легкой иронией спросил он.

— Я пыталась тебя использовать, — вспыхнув, призналась Дамарис. — Я была… Я была…

— …перворожденной Лилит, что есть призрак, и Самаэлем Проклятым, — закончил Энтони. — Да, дорогая. Но для нас это больше не имеет значения. Это не то, что ты видела.

— Так что же это было? — спросила Дамарис, поеживаясь и с опаской озираясь вокруг.

Энтони отступил на шаг. Дамарис попыталась удержать его, но почему-то не смогла. Когда он снова заговорил с ней, голос его звучал сурово.

— Ты видела то, что ты знаешь, — сказал он, — и поскольку это единственное, что ты знаешь, ты увидела это так. Тебе об этом часто говорили, тебя предупреждали снова и снова. Тебе об этом кричали и нашептывали — но ты не останавливалась, не задумывалась и не верила. И ты увидела то, о чем не хотела слышать, и если ты еще способна благодарить Господа, лучше сделай это сейчас. Ты со своей болтовней о важности идей, со своими честолюбивыми замыслами и планами, жалкими схемами и аккуратными таблицами — что, по-твоему, ты смогла бы понять из мук и радостей настоящих творцов? Да, конечно, человек должен использовать свой разум. Но ты его не только использовала, ты любила его ради самой себя. Ты любила его и ты его потеряла. И благодари Бога, что ты потеряла его, пока не стало слишком поздно, пока он не разложился в тебе и не начал издавать такую же вонь, какую ты почувствовала, или пока знание жизни не обратилось в знание смерти. К счастью, в глубине души ты все-таки любила истину, и если ты чего-то не поняла, тебе лучше понять это сейчас. Другой возможности у тебя может не быть.

Она протянула к нему руки.

— Но объясни мне, — попросила она, — я не понимаю. Что мне надо сделать? Как может это существо… это ужасное существо… что ты имеешь в виду? Энтони, объясни мне. Я знаю, что пыталась тебя использовать…

— Ты старалась использовать не только меня, — уже мягче сказал Энтони, но руки ее не принял. — Тебе решать, сможешь ты остановиться…

— Я попытаюсь остановиться, если ты считаешь, что я должна, — сказала Дамарис. — Но что я видела?

— Я скажу тебе, если хочешь, — ответил он. — Ты хочешь?

Она неожиданно вцепилась в него.

— Почему ты пришел ко мне? — воскликнула она, и он просто ответил:

— Потому что услышал твой зов.

— Расскажи мне, — чуть ли не простонала она.

Энтони начал рассказывать. Но теперь он говорил без раздражения или иронии, которую она чувствовала в нем прежде, его голос убеждал, и властность, звучавшая в нем, направляла и поощряла, даже когда это внушало ей тревогу и благоговение. Он не сомневался сам и не разрешал сомневаться ей; вся истина целиком — мораль и мифы сразу — проникли в нее и овладели ею. Когда он дошел до побега Квентина, она вздрогнула и попыталась отнять руку. Но Энтони, стоя над ней и глядя на темнеющее на востоке небо, не отпустил ее: полусжав и полулаская, его рука удерживала ее с такой же властностью, которую она слышала в его голосе. Он объяснил ей, что она сделала. Жестокий и милосердный, он удерживал ее, жалостливый и безжалостный, заставлял полностью осознать себя и свое прошлое.

— Итак, — закончил он в итоге, — мы не можем сказать, что же случится. Думаю, ждать осталось недолго, — добавил он, смягчившись. — Сейчас я знаю, что мне надо делать.

После долгого молчания она сказала:

— Знаешь, Энтони, я думаю, что должна… — Она остановилась.

— Должна? — переспросил он.

— Должна пойти и разыскать твоего друга.

Он серьезно посмотрел на нее.

— Я думал пойти и сделать это сам, — сказал он, — но сейчас, к сожалению, не могу. А почему ты думаешь, что должна искать его?

— Ну, из-за того, что ты рассказал, или из-за Абеляра, — сказала она, слабо улыбаясь. — Отцу я не нужна.

— Нет, — ответил он. — Я думаю, твой отец уже почти мертв. Я так подумал, когда он только впустил меня, перед тем как я нашел тебя лежащей на полу.

Она опять вздрогнула.

— Дорогой, это было ужасно, он же оттолкнул меня, — сказала она.

Он снова ответил, глядя на нее сверху вниз одновременно нежно и жестко:

— А ты, когда дошло до дела, ты разве не оттолкнула?

Они еще долго разговаривали. Дамарис с его помощью постигала свое сердце, открывая темные углы, где притаились довольно скверные помыслы. Они даже не слышали шума толпы, собравшейся посмотреть на рухнувшие дома.

Зрелище почему-то забавляло людей. Один рассказывал, как упала балка, другой со смехом вспоминал, как рухнуло ограждение… Но их голоса не вывели из оцепенения мистера Тиге, лежавшего у себя наверху, вытянувшись на кровати. Мистер Тиге больше не желал двигаться. Его сознание полностью захватило живописное видение, и красота, которой он предложил всего себя, безоговорочно приняла эту жертву и мягко поглотила его.

В городе развития событий ждали живые форпосты вторжения — Ричардсон, Фостер и Дора Уилмот, — каждый по-своему. За городом продолжались изменения, они уже охватили довольно большой круг, в центре которого стоял дом Берринджера. Все птицы, насекомые и звери в пределах этого круга исчезли — все, кроме овец: казалось, они одни на своем поле ничего не знали об Ангелах другого мира. И возможно, даже среди этих Принципов и Господств никто, кроме Добродетели, которую Энтони разглядел в бездне и которая в своем земном обличье помогла ему рассеять страх другого образа, все еще бросающего вызов самонадеянному уму, — никто, кроме Добродетели, не понимал этой овечьей безмятежности, не понимал, из каких еще больших глубин духа должна была явиться Невинность, осенявшая их.

Глава двенадцатая

ТРИУМФ АНГЕЛОВ

Уже повернув обратно к дому, Ричардсон внезапно решил туда не возвращаться.

Он еще не отошел от видений, внутри все еще отдавался стук летящих копыт, но дух его жаждал совсем иного. Пережитое видение мешало достижению желанной цели, и оно же поставило точку в его колебаниях и сомнениях. Он покорился. Это было немного странно, поскольку до сих пор он считал, что предел его устремлений не зависит ни от естественных, ни от сверхъестественных явлений. Одинокая жизнь Ричардсона лишь усиливала внутреннее сосредоточение, которое он избрал для себя и которого неукоснительно придерживался. Даже его отношения с Берринджером лишь частично облегчали суровость его служения, сами однако не являясь частью этого служения. Случай помог ему обрести работу среди книг, и теперь во многих из них он находил рассказы о многих путях, которые все равно есть один-единственный Путь. Но не книги, символы или мифы вели его по Пути. Метод Ричардсона сводился к достижению того внутреннего небытия, того ничто, в котором и только в нем и заключена основа бытия. А для этого необходимо обособить чувства и мысли, ибо внутреннее ничто в них не нуждалось.

Привычным усилием воли Ричардсон отвлекся от воспоминаний о лошадях и сосредоточился на Небытии. Погрузившись в себя, он едва ли замечал, куда идет, пока не ощутил знакомые симптомы внутренней усталости. Он расслабился и по привычке начал бормотать про себя Дионисия, того самого, над которым трудилась Дамарис: «Он не имеет силы и сам Он — ни сила, ни свет; Он не живет, и Он не есть Жизнь; а также не есть Он ни существо, ни вечность, ни время: Его прикосновение непознаваемо: не есть Он также ни знание, ни истина, ни царствование, ни мудрость…»[40] Дойдя до конца длинной фразы, Ричардсон огляделся. Он стоял посреди улицы в одном из довольно бедных районов города, достаток обитателей которого скорее походил на недостаток. Неподалеку владелец табачной лавки закрывал на ночь ставни; они узнали друг друга и раскланялись.

— Чудное что-то с этими телефонами, — сказал лавочник.

— А что с ними такое? — вежливо, но без интереса спросил Ричардсон.

Лавочник помедлил с ответом.

— Говорят, все сломаны, — объяснил он. — Я хотел было поговорить со своим братом в Лондоне — моя жена завтра собиралась съездить туда утрешним поездом, — а телефонистка мне заявила, что не может соединить! Не могу сделать междугородний звонок в воскресенье вечером! Чепуха какая-то, я ей так и сказал, а она говорит: мол, все линии не работают. А ремонтную бригаду они выслали. Так вот, у меня был старый мистер Хокинс — думаю, вы его знаете: он каждое воскресенье приходит за своей четвертью фунта табака точно на заходе солнца… хоть часы проверяй. Так он мне сказал, — закончил лавочник, — что все столбы попадали — все столбы вдоль всей дороги, — разлетелись на куски, сказал он, а провода поплавились и разорвались. Прямо из ряда вон. Старик Хокинс думает, что это ветер, наверно, но я ему говорю: «Какой еще ветер? Откуда?» А теперь я думаю, что все это как-то связано с этим громом, ну, гремит у нас в последнее время. Вообще это электричество — странная штука. Как думаете, сэр?

Ричардсон кивнул, затем, видя, что от него ждут ответа, сказал:

— Пожалуй, и впрямь, это, скорее, с громом связано.

— А касаемо заборов и изгородей, я слыхал, повалились они везде. Тоже ведь чудно, верно?

— Да, довольно странно, — ответил Ричардсон. — Будет неприятно, если за этим последуют дома.

Лавочник удивленно почесал в затылке.

— Думаете, до этого дойдет? — медленно проговорил он, с тревогой посматривая на второй этаж своей лавки. — Все-таки дома и заборы — это ведь разные вещи, а?

— Жилые дома — возможно, — признал Ричардсон, так же вдумчиво поглядывая вверх. — Да, скорее всего. Они проникнуты человеческим существованием… — Он остановился, сообразив, что дальнейшее развитие мысли будет сложновато для лавочника.

— Вот! — воскликнул лавочник, вновь обретая веру. — Вся разница в людях, верно? Кое-какая мебель чудо что делает с пустым домом. Когда мы сюда въехали, я сказал своей жене про комнату, в которой не было ничего, кроме стула со сломанной ножкой — ни ковра, ничего, только этот стул, и я ей говорю: «Ну вот, уже жить можно». Вот вам и разница между жилой комнатой и четырьмя стенами с полом.

— А она есть? — спросил Ричардсон, думая о своем. — Да, конечно, я понимаю, что вы имеете в виду. — Но при этом сознание его просто кричало, что в действительности никакой разницы нет, и то, и другое — искушение формы, поддаваться которому нельзя ни в коем случае. Почувствовав, что продолжение разговора ему в тягость, Ричардсон кратко закончил: — Думаю, утром мы будем знать все подробности. — Он кивнул на прощание и перешел на другую сторону улицы.

Прямо перед ним стояла церковь. Это была маленькая, старая, довольно уродливая веслианская церковь:[41] из-за жары двери были распахнуты настежь, хотя служба еще не закончилась. Случайно заинтересовавшись, Ричардсон посмотрел на часы: почти девять. Он постоял на тротуаре и заглянул внутрь. Должно быть, подумал он, что-то запланировано после обычной службы. Объявление на дверях подтвердило его соображения. Каждое третье воскресенье месяца здесь происходило Преломление хлебов. Довольно архаичный оборот, подумал он, большинство новых церквей все-таки используют слова «Святое причастие». А здание еще и называлось «Сион»[42] — тоже далеко не обиходное устаревшее название. Впрочем, возможно, он не прав; да он и не претендовал на роль знатока истории церкви. Все это хорошо для умов, которые могут это применить; он не мог. Его не удовлетворяли ни маленькие скучные сходки протестантов, ни большие пышные собрания католиков. «Бежим в дорогое отечество»[43] — он выбрал для себя этот путь. Но другим больше по душе другие Пути — что ж, пусть их. Скорость, всегда скорость! Ему припомнился дикий несущийся табун: именно так, даже еще быстрее, он ждал Возвращения. Казалось, он опять слышит стук копыт, и пока он прислушался к этому внутреннему эху, что-то огромное и быстрое пронеслось мимо него в церковь. Он только почувствовал движение, но не заметил ничего конкретного. Зато изнутри его окатила словно горячая волна знакомого стремления — туда… нет, не к огню, не к тьме, не к словам, не к мыслям, ни к чему, кроме… кроме… — к тому, когда все остальные «кроме» отметены и все препятствия уничтожены. Мелькнуло предчувствие: что-то совершенно новое и исключительное коснулось его и исчезло.

Он заглянул в церковь. Казалось, людей внутри было немного: всего несколько человек. Они сидели и словно ждали чего-то — возможно, как раз Преломления хлебов. Вдруг ярчайшая вспышка пронзила здание насквозь и исчезла, огни в церкви вспыхнули и отразились в чем-то движущемся, как будто посреди церкви взмахнули огромным мечом. Ричардсон, ослепленный, отпрянул, пришел в себя и опять всмотрелся. Теперь он видел.

Оно стояло в дальнем конце Сиона: по форме и размеру оно напоминало лошадь, но необыкновенной белизны и с одним-единственным рогом посреди лба. Конечно, он сразу узнал знаменитого мифического зверя поэм и картин: в прибежище верующих стоял Священный Единорог. Дивное существо грациозно и вместе с тем торжественно двигалось вдоль прохода, потряхивая благородной головой. Каким-то образом его движение переносило Ричардсона на миллионы миль по его Пути. Сияющий витой рог вобрал весь свет в Сионе и метнул обратно дугой ослепительной чистоты. Когда она погасла, Ричардсон с удивлением увидел, что люди по-прежнему сидят, внимая службе, священник подносит Хлеб причастия, а единорог мягко кивает головой каждому причащаемому. Но стоило Ричардсону напрячь зрение, как образ единорога померк. Только теперь Ричардсон осознал чувство скорости, буквально пронизывающее его существо. Он не стал восхищаться единорогом, он сам теперь был единорогом. Он, и те, что внутри, и другие — кто, когда и где, он не знал, но другие — огромная толпа, сосчитать которую не мог бы ни один человек — все они быстро двигались, спешили к концу. И опять сияющий рог отразил земные огни вокруг, и в этом отражении Ричардсон узнал себя, летящего к своей судьбе. Таким медленным казался Путь, так быстро, через зоны и галактики, шел Ангел человеческого сознания. Стремительное неукротимое движение не мешало Идее неподвижно застывать, словно в задумчивости, возле каждого молящегося. И каждый видел его, но решал про себя, что о чудесном видении не стоит говорить. Чистый и высокий огонь горел в каждой душе, Сион сиял в Сионе, и время торопилось к концу. Регент затянул гимн, голоса подхватили его, великая Идея с рогом во лбу опять двинулась по залу, и когда Ричардсон тоже бессознательно двинулся вперед, его схватили за руку.

Он с удивлением повернулся. Позади, яростно тараща налитые кровью глаза, стоял Фостер. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Затем, ни с того ни с сего, Ричардсон фыркнул от смеха, а Фостер зарычал от злости и попытался потащить его куда-то. Ричардсон отступил на пару шагов и опять заглянул внутрь церкви. Но в этот раз он не увидел ничего необычного; впору было усомниться: а видел ли он то, что видел, только глубоко внутри по-прежнему жило ощущение стремительности. Колебания и медлительность, столь свойственные и столь мешавшие Ричардсону в жизни, исчезли; он смотрел на Фостера издалека, с высокогорного плато из леса единорога смотрел на равнину льва.

Фостер сказал:

— Он здесь.

— Он всегда здесь, — спокойно ответил Ричардсон, — но нам придется долго идти, чтобы найти его.

— В вас есть Сила? — спросил Фостер. Он говорил хрипло и с трудом, голос его сорвался посреди предложения, а последнее слово он едва выдавил.

Ричардсон заметил, что грудь его вздымалась бурными толчками, словно он прибежал издалека. Ричардсон осторожно освободил руку и еще спокойнее произнес:

— Что есть сила для меня или для вас? Ужели это то, к чему мы стремились? Теперь важна скорость, причем нужная скорость.

— Скорости тоже хватает, — глухо ответил Фостер. — Скорость охотиться, сила убивать. Вы за них, или как тот нахал, который думал, что может встать на пути… на пути Льва? — Голос его сорвался на рык, и он судорожно затопотал ногами по тротуару.

Ричардсон насторожился.

— А вы? Вы теперь полностью с ними, как я смотрю?

— Я ищу его, — сказал Фостер, — его и, — он почти рычал, — и… и других. Есть — р-р-р — человек в моей контор-р-ре, — он еле выдавил слово, — которого я ненавижу, я ненавижу его лицо, я его выслежу. Сила обрушится на него. Я найду, найду его.

Он вращал глазами, верхняя губа подрагивала, обнажая клыки. Затем, казалось, он сделал усилие, чтобы взять себя в руки, и что-то забормотал про себя.

— Еще немного, повелитель! — услышал Ричардсон. — Спокойно, повелитель, спокойно! Я принесу жертву — ты получишь ее кровь.

Гнев внезапно охватил Ричардсона.

— Идиот! — закричал он. — Есть только одна жертва, и ее приносит Бог богов, а не ты.

Фостер, похоже, не услышал, и Ричардсон почти сразу же пожалел о своей вспышке. Это была западня, устроенная для серебристых копыт и незапятнанной добродетели, которая уносилась прочь, прочь от холодного света звезд, среди рек целомудрия, к садам высоко среди снегов. Там она найдет убежище и в одиночестве заснет среди деревьев Эдема до падения человека и…

Образы, образы! Он сдержал свой разум, отринув их; за образами, за любыми придуманными созданиями или сказками стоит иллюзия. Он погрузился в размышления и снова очнулся, услышав, как Фостер говорит:

— …избранные. Избранных немного. Даже женщина… если бы я знал… Боги знают, боги здесь. Здесь!

Последние его слова перекрыл оглушительный рев. Ричардсон услышал удивленный возглас. Он оглянулся — из Сиона выходили верующие, и один из них, пожилой джентльмен, даже подскочил от неожиданности. Испуганный голос воскликнул:

— Что же это такое!

Возмущенный женский голос вторил ему:

— Ужасно! Так и оглохнуть недолго.

Но робкое блеяние невинных смертных никак не повлияло на одержимое существо перед ними. Фостер озирался по сторонам, затем вскинул голову и начал нервно принюхиваться, словно пытался найти след. Пожилой джентльмен посмотрел на него, а затем не совсем уверенно обратился к Ричардсону:

— Ему нехорошо?

— Если ему нехорошо, — сочувственно сказала пожилая дама, — может, он зайдет и посидит у нас несколько минут? Мы живем неподалеку.

— Да, пожалуй, — присоединился пожилой джентльмен. — Немного отдыха — и все будет в порядке. Дорогая, тебе же тоже иногда бывает дурно.

— Да, бывает время от времени, — порозовев, сказала пожилая дама. Она все еще стремилась помочь. — Пожалуйста, пойдемте.

— Большое спасибо, — серьезно сказал Ричардсон, — но, боюсь, ему это не поможет. Надеюсь, служба удалась?

Они оба с восторгом поглядели на него.

— Да, — с чувством сказал пожилой джентльмен. — Спасибо, сэр, это была прекрасная служба.

— Красивая, — повторила пожилая дама. Она потеребила зонтик, затем, внезапно осмелев, шагнула к Ричардсону и спросила: — Извините, сэр, я знаю, это несколько старомодно, и мы совсем не знакомы, но… вы спасены?

Ричардсон ответил ей так же серьезно, как она спросила:

— Я полагаю, спасение предназначено для тех, кто его желает. И я получу его единственным возможным способом.

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — сказал пожилой джентльмен. — Благослови вас за это Бог, молодой человек.

— Я знаю, вы меня извините, сэр, — добавила пожилая дама, — поскольку вы, как я сказала, незнакомец, а незнакомцы не часто любят об этом говорить. Хотя о чем еще можно говорить…

— В самом деле, о чем? — согласился Ричардсон, и опять, уже в который раз за этот вечер, в уши ему ударил топот гарцующих копыт, и на мгновение вся земля показалась ему скакуном, на котором он несся быстрее, чем любое представление о скорости. Но звук, если это был звук, в то же время ударил по изменившемуся существу, стоящему перед ним. Оно взметнулось, прорычало какие-то невнятные слова, затем отпрыгнуло и огромными скачками понеслось по улице, а все трое, кто изумленный, а кто озадаченный, смотрели, как оно исчезало.

— Боже мой! — выдохнула дама.

А джентльмен только и сказал:

— Он довольно странно себя ведет, правда?

Ричардсон кивнул.

— Очень странно. — Он подыскивал одновременно понятные и правдивые слова. — Но он в руках Господа.

— И все-таки… — с сомнением протянул пожилой джентльмен.

Но ситуация уже исчерпала себя, поэтому супружеская чета попрощалась и пошла своей дорогой, оставив Ричардсона возле уже закрытой церкви. Остальные верующие разошлись еще раньше. Ричардсон как-то плохо соображал, что ему делать. А затем вспомнил о Доре Уилмот.

Он говорил о ней Энтони день назад как об одной из тех, кто желает власти Бессмертных, но не ради самих Бессмертных, а скорее ради себя. Фостер хотел стать сильнее всех, ради этого он и сделал себя самого местом для льва и, похоже, лев все больше обживал новое логово; его рев уже не смолкал в дикой пустыне души. Дора Уилмот вряд ли мечтала о том же, но однажды Ричардсон подметил выражение глаз, с которым она передавала чашку кофе миссис Рокботэм, и тут же вспомнил спокойный ужин папы Александра VI с сыном.[44] Если в душу Доры проникло какое-то коварство из другого мира, то что с ней стало? Ему пришло в голову пойти и взглянуть на нее. Может, удастся ее остановить… ну, не остановить, но предложить другой путь? В конце концов, эта пожилая дама хотела добра, подумал он, глядя вслед удалявшейся паре, даже если она и свела неописуемую сложность переживания к одной фразе. Его собственная одинокая жизнь не способствовала выработке привычки к доброте, возможно, он был слишком увлечен, чтобы сосредоточиться на конце, который (как его уверяли все силы) во многом зависел от Пути. Энтони Даррент умчался защищать какую-то неизвестную Дамарис. Ну что же, а мы пойдем посмотрим, не проходит ли путь единорога через дом Доры Уилмот.

Спустя недолгое время Ричардсона провели в ту самую комнату, где Энтони боролся с тварями. Мисс Уилмот, спокойная или казавшаяся спокойной, сидела за письменным столом. Сбоку на нем лежала стопка запечатанных конвертов. При виде гостя она отложила ручку. После обмена банальными приветствиями Ричардсон сказал:

— И какой вывод из всего этого делаете вы, мисс Уилмот?

Она осторожно ответила:

— Вы видели мистера Фостера?

— Видел, — кивнул Ричардсон. — Буквально только что. Как раз это может служить извинением за мой столь поздний визит. — Он подумал, что в Судный день, если таковой грядет, он скажет что-то подобное. — По правде говоря, мистер Фостер мне не очень нравится.

— Я и не думала, что он вам понравится, — сказала она. — Для вас… мы не значим… — Она почти заикалась, как будто пыталась сказать несколько разных фраз сразу, но под его взглядом собралась. Только глаза бегали по сторонам, а руки беспокойно сжимались и разжимались.

— Вы не значите?..

— Мы не… мы не… считаем… что вы… — Внезапно она мучительно вскрикнула. — О! Я не могу догнать! Их слишком много! Слишком многое надо обдумать!

Ричардсон встал и осторожно подошел к ней поближе.

— Нужно ли вам о них думать? — участливо произнес он.

— О да… — выдохнула она, — да-с-с. Это ничтоже-с-с-тво Рокботэм. Я разделалас-с-сь с ней и с миссис Жаклин. Такая прелестная, преле-с-с-стная, и я пиш-ш-шу этой Дамарис, но она с-с-странная, так ч-ч-то мне нуж-ж-жно увидеть, что лучш-ш-ше.

Она злобно взглянула на него и быстро облизнула губы кончиком языка. Глаза ее застлала пелена, в них плеснулся ужас, и голосом, из которого исчезло жуткое шипение, она воскликнула:

— Моя голова, моя голова! Слишком много надо понять, слишком много путей! Я не могу думать.

Ричардсон накрыл ее руку своей ладонью.

— Правильный только один, — веско произнес он, — путь к Творцу богов.

Она бросила на него хитрый взгляд.

— Вы поможете мне показать старухе Рокботэм, на что может быть похож ее муж? — спросила она. — Или старой Джеки, что поделывает ее племянник? — Ее глаза остановились на запечатанных письмах. — Они не очень высоко меня ставят, да? — сказала она. — Я сижу здесь и делаю их работу. Но теперь моя очередь. Вот бы посмотреть, как они будут читать свои письма!

Ричардсон взял ее руки, лежавшие на письменном столе, и тут же чуть их не выпустил. Они были холодны как лед и жутко извивались. Но он удержал их, перегнулся через стол и схватил маленькую пачку писем.

— Что за чертовщину вы замыслили? — резко спросил он. — Что это за письма, которыми вы так гордитесь?

— Сначала я боялась, — сказала она, — но он сказал мне — Фостер сказал мне, — что они помогут нам силой и хитростью, сказал он… И? И… О моя голова! Моя голова!

Она попыталась встать, но не смогла. Она извивалась в кресле, но ее глаза неотрывно следили за ним, и внезапно боль сменилась в них злобой и страхом, встретившись с его взглядом. Ричардсон вскрыл письмо, взглянул на него, и в это время Дора Уилмот соскользнула с кресла и поползла к нему по полу. Он успел прочесть первые несколько строк и быстро проглядеть середину и конец, но они сказали ему все, что он хотел знать.

Первое письмо было адресовано миссис Рокботэм, оно начиналось с участливых выражений соболезнования, а затем продолжало жалить накопленным в сердце ядом с таким искусным коварством, которого у него совершенно не было времени оценить. Доктор был? Чем он был? На мгновение Ричардсон не смог понять, чем он был: намек был на что-то злобное или могущее показаться таковым читающему — наверное, на извращения и жестокость? «Поберегите себя», — начиналось одно предложение, и все это не было подписано — нет, все-таки было: «От сестры по несчастью». Он смял листок в руке и отскочил, когда гибкая рука-плеть коснулась его ноги. Открыв дверь, он позвал горничную. Потом сунул письма в карман и бросил явившейся прислуге:

— Позвоните врачу, ваша хозяйка больна.

Дора оставалась на месте, но с ней происходила жуткая перемена. Ее тело скручивалось кольцами и узлами, как будто ее били судороги. Из приоткрытого рта не вырывалось ни звука, да и какие звуки могло издавать дважды перекрученное горло? В ошалевших глазах злобу сменило выражение муки. Торс приподнимался все выше, в то время как ноги безвольно и прямо лежали на полу. Перед Ричардсоном зловеще покачивалась змея в человеческом облике. Он невольно попятился. На ум сами собой пришли слова молитвы. Тело женщины продолжало корчиться от приступов боли. Но теперь менялся даже цвет ее кожи: казалось, она вся пошла черными, желтыми и зелеными пятнами. Лицо ее округлялось до тех пор, пока не стало совершенно гладким, на нем почти не осталось никаких выпуклостей. Нечеловеческий язык подрагивал между человеческих губ, ноги были переплетены и метались из стороны в сторону. Но несмотря на все это неистовство внизу, она каким-то образом удерживала равновесие, слегка покачиваясь. Ее руки были сцеплены перед собой, кончики пальцев касались пола между бедер. Но их тоже затягивало внутрь; ткань ее платья местами разошлась, и в прорехах Ричардсон видел необычно расцвеченную чешую. Из Доры Уилмот исторгалось новое огромное существо, и оно становилось все больше и больше, пока вызванный ею Владыка не высвободился из-под гнета воли, разума и тела, дававшего ему место. Уже не женщина, а в самом деле огромная змея извивалась перед ним в быстро темнеющей комнате, разрушив и оставив за собой оболочку женского тела. Она извивалась в последних усилиях высвободиться, в тишине раздался звук, как будто что-то хрупкое ударилось об пол, и энергия Ангела полностью освободилась.

Судороги и конвульсии прекратились. Змея скользнула вперед, медленно поводя головой из стороны в сторону. Ричардсон застыл. Пронзительные глаза смотрели на него без враждебности, без дружелюбия, холодные и далекие. Он тоже смотрел на нее, безмолвно взывая к Создателю и Концу всех сотворенных энергий. Образы непрестанным потоком струились сквозь его сознание; в голове роились вопросы, тело готово было совершить множество движений, но он ничего не сделал. Он вспомнил Волю, стоящую за всеми творениями, затем огромным усилием исключил даже эту спорную идею Воли — надуманное слово, мысль смертного! — ибо и этой идеи не было до того, что было. Змея метнулась к нему, и Ричардсон потерял сознание.

Когда он пришел в себя, то обнаружил в комнате доктора Рокботэма и других людей, которые что-то выносили. Доктор заметил, что молодой человек пришел в себя, подошел к нему и попытался принять профессионально беспечный вид. Но сразу же сбросил маску и очень серьезно спросил:

— Что случилось?

— Бог его знает, — сказал Ричардсон и запнулся. Затем добавил: — На что она была похожа?

Доктор Рокботэм покачал головой, и даже его передернуло.

— Ужас, — сказал он. — Я думаю, придется делать вскрытие — а мне ненавистна даже мысль об этом. Я больше не хочу ее видеть.

— Да поможет ей Бог, — искренне сказал Ричардсон, — где бы она ни оказалась после смерти. Таких много вокруг, но остальные ускользнули.

Ричардсон оглядел комнату: нигде не было и следа Силы. Большое окно в конце комнаты было широко распахнуто, и за ним лежал сад — возможно, она ушла через него. Всеобщий конец явно приближался. Он поднялся на ноги.

— Но вы должны что-нибудь объяснить, — забеспокоился доктор. — Может быть, стоит вызвать полицию?..

Ричардсон взглянул на него и про себя решил не говорить ничего. Боги пришли к человеку. Ну как такое объяснишь? Он с трудом выдавил несколько слов, сказал, что потерял сознание — впрочем, доктор и так это знал — и почувствовал, что должен как можно скорее попасть домой. В конце концов, ему удалось убраться оттуда. На улице он вспомнил пожилую даму. «Да уж, — угрюмо сказал он сам себе, — время от времени действительно бывает дурно».

Глава тринадцатая

ПОЖАР

На следующее утро оказалось, что Сметэм порядком взбудоражен. Началось с того, что город оказался отрезан от внешнего мира: телефон и телеграф не работали. Даже железная дорога была не в порядке; к счастью, это была лишь небольшая боковая ветка. Но все же в одном месте рельсы исчезли, просто рассыпались в пыль. Когда разрыв обнаружили, он составлял около пяти метров в длину, а когда туда добралась ремонтная бригада — уже больше шести. И починить его тоже оказалось довольно трудно — хотя новость эта проникла в город довольно поздно. Оказалось, что все ремонтное оборудование вдруг лишилось необходимой прочности. Сталь гнулась, дерево трескалось, молотки никуда не годились, поскольку их вес уменьшался даже между замахом и ударом. Все это было довольно необычно и совершенно сбивало с толку. Те, кого дело или досуг привели на станцию, обнаружили, что маленький поезд простоял там весь день, и были крайне расстроены.

Но были и другие пострадавшие. Упавшие за домом Тиге здания были лишь частью разрушений, замкнувших кольцо вокруг города. На этой линии пострадали все отдельно стоявшие дома — от ветра, от грома, от местного землетрясения: сараи и гаражи просто взяли и развалились. Изгороди что-то повалило, столбы и фонари тоже. В первую очередь пострадало то, что использовалось нечасто, и чего редко касалась рука человека. Поэтому разрушения, вполне сообразуясь со своими собственными законами, для непосвященных выглядели дико. Сарай, в котором все лето с удовольствием играли и мастерили что-то два маленьких мальчика, стоял целехонький, а куда более изящная беседка, которой, правда, никто не пользовался, превратилась в груду щепок. Хотя никто этого пока не осознал, прочность исчезала из человеческих творений, потому что земля все больше и больше превращалась в круг, описанный вокруг одинокого дома, и в этом круге Принцип Прочности в человеческих трудах перестал действовать.

За завтраком в привокзальной гостинице Энтони Даррент услышал о многих происшествиях и воспринял их в свете великого знания, полученного им после того, как в бездне он принял вызов Орла. Это был первый круг, волна трансформаций, сопровождавшая взаимопроникновение мира человека и мира Идей. За кофе и первой сигаретой он спрашивал себя, что последует за этим. Второй круг? Коварство Змеи, вобравшей в себя вероломство человека? Его пробрала дрожь, но он продолжал сидеть, обдумывая различные варианты. Принцип вероломства двойственен — в его основе инстинкт и разум. Если неподготовленный и незащищенный человеческий разум начнет подводить, какая же глупость может прийти ему на смену! Он видел город, заполненный безмозглыми созданиями, бессмысленно глазеющими по сторонам с разинутым ртом. Но ведь предназначение человека в том, чтобы быть равновесием и эталоном всех Идей! Стоп, а так ли это? Ну, хорошо, не станем брать тех, кто вместо стремления к истине намеренно потакал собственным желаниям, тех, с кем он боролся. Но ведь остается множество других, таких, кто утонул в одном стремлении, как мистер Тиге, или кто изучал действительность ради своих собственных целей — как Дамарис. Она спаслась благодаря ужасному переживанию, ну и отчасти его преданности. А другие?

Ладно, сейчас надо думать не об этом. У него было чем заняться. Дамарис, каковы бы ни были ее недостатки, никогда не была глупой. Вчера она поняла, что должна отправиться в поля на поиски Квентина. Энтони передернуло, когда он представил, с какими приключениями она может столкнуться за городом, где бродят Силы. Нет, бояться будем потом. Если Дамарис поняла, что залог новой жизни — поиски Квентина, то идти ей просто необходимо. Наверное, легко найти точку зрения, при которой ей лучше бы опять зарыться в свои книги и спокойненько подождать, пока события будут идти своим чередом. Душевный кризис, пожалуй, даже катарсис — это хорошо, в это время в человеке пробуждаются спавшие до этого свойства и способности, но кризис проходит, и способности засыпают опять. Лучше воспользоваться ими сразу, чем искать причины отложить то, что необходимо сделать. Он и сам уже почти собрался составить компанию Дамарис, но перед его мысленным взором то и дело вставало другое место. Когда он думал о Квентине, ему постоянно приходили на ум комнаты, которые они вместе снимали, долгие разговоры по вечерам, поиски истины. Даже с обычной точки зрения вполне возможно, что Квентин попытается вернуться в то место, которое он так хорошо знал. Вероятность того, что он вернется домой, была ничуть не меньше вероятности, что он окажется в любом другом месте. Ему вполне может прийти в голову мысль укрыться от объявших страхов в знакомом доме, среди привычных вещей. Но дело даже не в этом. Энтони чувствовал, что именно там, дома, он может помочь Квентину лучше, чем где бы то ни было. Там ему самому проще будет сконцентрировать волю, собраться и вытащить наконец Квентина, где бы тот ни оказался. Потому что не там ли место Принципа, удерживающего их вместе? Энтони очень надеялся, что этот Принцип будет сильнее льва, коварнее змеи и прекраснее бабочек, что именно этот Принцип способен даже удержать Идеи на тех местах, которые им предназначены. Там он поймет, ощутит, узнает, где бродит сейчас его друг. А так неожиданно укрепившаяся связь с Дамарис поможет найти Квентина. Однако Дамарис придется самой доказывать решимость пересмотреть собственные взгляды. Вот если бы он (да еще вместе с Орлом) мог быть одновременно и в полях с Дамарис, и у себя дома, пожалуй, тогда они бы точно нашли Квентина. И даже… Но дальнейший ход мысли сбился, какая-то важная возможность мелькнула в голове и исчезла. Ну, это может подождать, порядок есть даже в Священных Иерархиях, сейчас его первейшая задача — успеть на самый ранний поезд в Лондон.

Однако на поезд Энтони не успел. Сразу после завтрака позвонил Ричардсон и вскоре зашел. То, что каждый из них смог рассказать другому, не изменило их целей. Энтони все еще намеревался ехать в Лондон, а Ричардсон собирался, как обычно, в свой книжный магазин. Оба они достаточно контролировали свое сознание, чтобы не растеряться при любом, даже самом невероятном развитии событий. Уже следующая минута готовила для каждого из них своеобразное контрольное задание.

Два благородных искателя святости расстались у дверей гостиницы, собираясь отправиться каждый по своим делам. Но в тот момент, когда они пожимали друг другу руки, не то звук, не то какое-то колебание воздуха заставило их одновременно вскинуть головы. Мимо шла экономка мистера Берринджера.

Миссис Портман провела воскресную ночь в Сметэме, несмотря на недовольство санитара, нанятого доктором Рокботэмом. Но доктор сам разрешил ей отлучиться, когда был в «Хитросплетениях» в воскресенье утром. Предварительно он, правда, поинтересовался мнением Лорригана (так звали санитара), стоит ли отпускать ее на ночь. Доктор при этом перебирал в уме латинские названия лекарств, которые хотел попробовать на своем пациенте, поэтому вполне естественно вместо простого английского «no», правда, произнесенного с ирландским акцентом, доктору послышалось латинское «nonne».[45] Доктор рассеянно кивнул и вернулся к своим мыслям. А Лорриган про себя подумал, что вот еще не хватало — самому готовить себе завтрак! Но позже ужин, приготовленный экономкой, примирил его с мыслью скоротать вечер и ночь в одиночестве (пациент наверху был не в счет), и они расстались наилучшим образом, обменявшись сожалениями об усиливающейся жаре. Раз или два после того, как она ушла, Лорригану чудился запах гари, и он выходил посмотреть, не горит ли где. Однако все было в порядке.

Было действительно очень жарко. Постояв несколько минут у дверей дома, прежде чем подняться наверх и лечь в постель, приготовленную для него в комнате Берринджера, Лорриган подумал про себя, что так жарко, скорее всего, из-за расположения дома. Наверное, впадина, в которой он стоял, глубже, чем кажется. Лорриган часто ездил здесь на мотоцикле и всегда думал, что как раз за домом дорога поднимается на холм, поросший деревьями. Но сегодня, пока он стоял на пороге, оглядываясь, все представлялось совершенно иначе. Живая изгородь казалась гораздо выше, да и земля вокруг дома тоже была выше, чем ему помнилось. Он посмотрел вдоль дороги и лениво подумал: «Она тоже поднимается».

На одно мгновение дом, мистер Берринджер и он сам показались ему увязшими очень глубоко, на дне какого-то котлована, а земля вокруг поднимается как стены.

Последние день-два гром громыхал реже, и это было приятно, потому что дом и так наводил страх. Поэтому он и предпочел бы, чтобы экономка не уходила. Разговор — полезная штука: он поддерживает спокойствие, подумал он. Лорригану все время чудились какие-то посверкивания, иногда земля начинала будто бы дрожать мелкой дрожью, а раз-другой краем глаза он совершенно отчетливо видел маленькие язычки пламени. Пациенты, чувствовавшие дрожь и трепет и видевшие вспышки, были ему знакомы. Однажды он прослужил три года санитаром у старого джентльмена, которому постоянно казалось, что Великий лондонский пожар[46] — его рук дело, и соответственно временами у него случались припадки глубокой меланхолии и угрызений совести из-за смертей, причиной которых он стал, сопровождающиеся приступами страха, что он сам погибнет в пожаре. Лорриган считал, что джентльмена следовало поместить в психушку, но семья никак не решалась прибегнуть к таким крайним мерам, поэтому его отослали в уединенный дом вместе с Лорриганом и книгами по высшей математике, в которой он был признанным специалистом. Но при всех его недостатках, когда он хорошо себя чувствовал, это был приятный джентльмен, а дом находился среди холмов на юге Англии, где все выглядело как-то уютней, чем здесь. Лорриган вздохнул и пошел спать.

Утром стало еще хуже. Солнце палило, и на дороге никого не видно. Она никогда не была оживленной, но когда он по ней ездил, все-таки не выглядела такой заброшенной, как сейчас. Он с нетерпением ждал возвращения миссис Портман.

Она пришла около половины двенадцатого и принесла ворох сплетен, ходивших по городу. Когда Лорриган услышал о поломке телефонов, он пошел проверить их аппарат и обнаружил, что не может связаться с коммутатором в Сметэме. Он вернулся довольно мрачным и прервал ее повторный рассказ вопросом, не чувствует ли она запах гари.

— Дом какой-то чудной, — ворчал он. — Старик наверху — ну, против него я ничего не имею, к таким я привычен. Но вот запах гари и поломки… И сны. Я не припомню, когда я так плохо спал, как сегодня ночью. Самый настоящий кошмар. Сплошные животные — не поверите, миссис Портман, я был как в зоопарке. Все время бродил какой-то огромный лев… Я никак не мог от него спрятаться — вы знаете, как это бывает во сне…

— Вы не поверите, — сказала миссис Портман, — но то же самое сегодня утром говорила моя внучка. Она перед завтраком была в саду, вбежала и говорит, что в Сметэм, наверное, цирк приехал, потому что она видела большущего льва в углу сада. Весь завтрак болтала об этом льве, пока мать не прикрикнула на нее, потому что отец плохо себя чувствует. Он полицейский, знаете ли, пришел с ночного дежурства совсем никакой. Все о чудесах толковал.

— Да что уж тут чудесного, — проворчал Лорриган.

— Ну, не знаю, — ответила миссис Портман. — Я вот люблю все красочное, но до Джека мне далеко. Ему бы художником стать, а не полицейским, чего он только не видит в деревьях и закатах. Я ему сказала, что если бы у него под носом случилось убийство, не дай Бог, на фоне заката, так закат он заметил бы, а на убийство и внимания не обратил.

— Закаты, конечно, хорошая штука, — сказал Лорриган. — Только ничего в них особенного нет. Моя Бесси недавно писала в школе сочинение о закатах, и чего только этот ребенок туда не напихал! Я за все сорок лет таких красок в закатах что-то не видал. По мне, так неправильно это. Нечего детишек учить на небо глазеть, есть вещи и поважнее.

— Само собой, — согласилась миссис Портман. — Вот если бы я собралась покупать картину, я бы выбрала такую, в которой не одни только краски. Мне нравится, когда в картине содержание есть. У меня наверху висит картина — от матери осталась — «Последние дни короля Карла Первого», я, помню, в детстве смотрела на нее и плакала. Говорю вам, мистер Лорриган, мне нравится такая картина, чтобы я что-то чувствовала.

— Меня-то картины не очень заботят, — ответил Лорриган. — Хотя, конечно, какая-нибудь хорошая, жизненная… Вот, например, вывеска паба на другом краю города — «Красный лев», вот это живопись! Может, это я о ней думал, а потом мне этот сон приснился…

— Наверно, — сказала миссис Портман. — Господи, какая духота, а, мистер Лорриган? Надо чайку выпить. Вы как, составите мне компанию?

— Не откажусь, — согласился мистер Лорриган. — Я пока пойду еще раз взгляну на мистера Берринджера и пройдусь по саду, а там, глядишь, и чай заварится.

— Давайте, — сказала миссис Портман и пошла в свою комнату. Через несколько минут она опять спустилась вниз и собралась зажечь газ, чтобы вскипятить чайник.

Нужно было бы смотреть просветленными глазами Энтони, чтобы увидеть то, чего не увидели ни она на кухне, ни Лорриган в саду — огромное количество маленьких язычков пламени, пляшущих по всему дому. Что-то новое проступало сквозь земные предметы, другая Энергия стремилась воспользоваться любой возможностью перейти в материю. Миссис Портман взяла коробок спичек, и когда невидимый огонь дугой изогнулся над ней, с удивлением вспомнила болтовню своей внучки о льве. Затем она открыла коробок, вынула спичку, чиркнула ей…

Лорриган шел по саду от калитки к дому. Волна жара буквально ударила его, а столб огня, рванувшийся навстречу, ослепил. Он отшатнулся, заорал и прижал руки к глазам. Когда он смог открыть их снова, то увидел, что пламя над домом стоит аж до неба. Почему-то он подумал, что занялись занавески. Но с дороги, куда он вылетел, озадаченно оглядываясь, он видел не пламя, вырывающееся из окон и дверей, а сплошной клуб огня. Он то взлетал, то опадал, рвался наружу и втягивался внутрь; жар и свет причиняли боль, и Лорриган, спотыкаясь, побрел по дороге, подальше от этого пылающего ужаса. «Что случилось? — тупо думал он. — Что она наделала? Боже, весь дом полыхает!» Рев пламени бил в уши, он закрыл их руками и моргал, глядя на поля сквозь слезы. И тут он вспомнил о своем подопечном.

Он встал как вкопанный, понимая, что обязан сделать что-то. Но даже его помраченному сознанию было ясно, что сделать ничего нельзя. Никто бы не выжил в этом яростном пламени, и его пациент и миссис Портман уже наверняка погибли. Надо было вызывать пожарную бригаду, полицию — а телефоны-то сломаны! Лорриган чуть не заплакал от беспомощности. Десяти минут не прошло, как они разговаривали на кухне с миссис Портман о картинах, львах и зоопарках, а теперь она и ее хозяин сгорели заживо, а дом… рушится?

— О Боже! — воскликнул он, — не дай ей выйти! — Его охватил тошнотворный страх, когда он представил выбегающую из дома фигуру, объятую пламенем. — О Боже, убей ее, убей, — бормотал он, — я этого не вынесу, а потом потуши его. — Но Бог продолжал заниматься какими-то своими божественными делами, возможно, как раз подразумевающими продолжение пожара.

Некоторое время спустя Лорриган примчался в город, и вскоре пожарная бригада, доктор Рокботэм и еще несколько людей уже собрались вокруг дома. Жар был невыносимым, все держались на приличном расстоянии, а любая попытка приблизиться к дому оказывалась обреченной на неудачу. Пошли в ход брандспойты, и потоки воды обрушились на огонь. К тому времени горело уже добрый час, но огонь и не думал ослабевать.

— Вам не следовало покидать его. Лорриган, — воскликнул доктор Рокботэм, не понимая от возбуждения несправедливости своих слов.

— Да, — ответил такой же возбужденный Лорриган. — Мне, конечно, надо было сгореть рядом с ним. Вы мне за это платите, да?!

Доктор попытался взять себя в руки.

— Спокойно, спокойно, — пробормотал он. — Конечно, я не собирался вас обвинять. Я только имел в виду, что… — Он замолчал, сообразив, что и в самом деле собирался обвинить санитара, и закончил: — Извините, я не то хотел сказать.

Но обычная уравновешенность Лорригана куда-то испарилась.

— Да что это вы говорите?! — завопил он. — Значит, по-вашему, я должен сидеть там и гореть вместе с ним? Это вы имели в виду? — Он схватил доктора за руку и яростно встряхнул ее.

— А ну отпустите, — возмутился теперь уже доктор, тоже вдруг лишившийся своей обычной доброжелательности. — Не смейте меня хватать!

Толпа, собравшаяся на дороге, заволновалась.

— Ну-ну, Джек, не дури, — произнес чей-то рассудительный голос.

— Ага, — тут же ввязался другой, — хорошенькое дело — обвинить человека в том, что он не дал себя сжечь! Вот как они к нам относятся!

Доктор оглянулся. Толпа была разномастная, и большая ее часть не вызывала ни малейших симпатий. Пожар собрал бездельников и хулиганов со всего Сметэма. Лорриган все еще держал его за руку, а кто-то другой, вроде случайно, пихнул его локтем в бок.

— Осторожно! — воскликнул доктор.

Людей в толпе охватила внезапная ярость. Доктора пихали, толкали, пинали. С него сбили шляпу и очки. Он позвал на помощь. Другие в толпе оглянулись, увидели, что происходит, и вмешались, кто за одну сторону, кто за другую. Уже через пару минут после первых слов Рокботэма на дороге кипела драка. Она была какая-то несерьезная, но доктора потрясла. Люди вокруг хрипели и рычали друг на друга, как звери, с отвращением вспоминал он. Вмешалась пара констеблей, и драка стихла. Внимание толпы опять обратилось к горящему дому, но пыхтение и хрипение продолжались, как будто у некоторых зрителей звериная природа брала верх над человеческой. Но все покрывал рев огня.

Прошел час, два. В шлангах давно кончилась вода. Прошло три часа. День кончался. Толпа то редела, то густела, то опять редела, а дом все пылал. Капитан пожарной бригады переговорил с полицейским инспектором, который предположил, что где-то в погребе мог храниться запас химикатов. Ведь мистер Берринджер был человеком науки, так?

— Очень может быть, — сказал капитан. — Но все равно как-то странно.

— Вы обратили внимание, что пламя совершенно скрывает дом? — заметил инспектор. — Обычно стены все-таки проступают на минуту-другую. А здесь ничего не видно, кроме огня. Просто какое-то огненное гнездо, вот на что это похоже.

— Ага, и с птицей внутри, — сказал капитан, раздраженно глядя на пламя, а затем на часы. — Слушайте, оно горит уже пятый час, и все так же сильно.

— Ну, надеюсь, вы его скоро потушите, — сказал инспектор и быстренько отошел в сторонку.

Наступила ночь. Огромное зарево было видно по всей округе. Казалось, пламя проникает сквозь землю. К полуночи сильно озадаченные пожарные обнаружили, что стена огня достигла уже середины сада. Казалось, огонь вырастает прямо из-под земли, как будто увядшая трава и твердая сухая земля под ней тоже горели. Усиливающийся жар отогнал тех пожарных, которые еще оставались. Один из них почти ослеп от неожиданной малиновой вспышки, когда попробовал приблизиться к дому. Зевак резко поубавилось. Но их разогнали не столько ночь и усталость, сколько отголоски сплетен в толпе. Один из пожарных сказал капитану:

— Вы слышали, что в городе все закрывается?

— Что значит — все закрывается? — спросил капитан.

— Пивные точно закрываются, говорят, — ответил пожарник. — По улицам звери бродят, — и он добавил еще одно «говорят».

— Ну, пивным в это время и положено закрываться, — пробормотал капитан. — Не городите чепуху.

Однако если бы капитан видел сейчас лежащий позади город, он с большим доверием отнесся бы к словам подчиненного. Двери заперты, улицы пустынны, испуганное население попряталось в темных домах. Рассказывали, что многие видели не то зверей, не то их тени. Те, кто посмелее, смеялись и нарочно выходили из дома, но к полуночи таких отважных не осталось. Пустынные улицы заливал лунный свет, а полнеба охватил отблеск пожара. То там, то здесь в переулках раздавались приглушенные шаги каких-то огромных существ. Глаза сомневающихся выглядывали из-за занавесок и видели их: огромную гриву Льва, гладкие кольца Змеи, а изредка даже гарцующего Единорога. Высоко в темном небе без устали парил Орел. Впрочем, может, он и отдыхал, но где-то в своих горах, созданных под стать ему, где он и лелеял свою эоническую мудрость. Там, среди Анд и Гималаев души, он быстро восстанавливал силы и опять летел делать свое священное дело, сея крыльями темноту, которая есть и ночь смертных, и ночь разума. Он понимал все: слышал слабые звуки младшего мира, который все больше переходил во владение Ангелов. Но что ему эти звуки, сколько бы печали в них ни слышалось? Круги разрушения ширились. Разваливались не только заброшенные сараи и пустые дома, столбы и изгороди. Рухнул жилой дом. Крики и стоны прорезали ночь. Немного позже в другой части города упал второй дом, а затем и третий. За дверями, запертыми на все замки, росла паника. Люди выходили помочь соседям, но, завидев что-то страшное, убегали; только те, кто видел серебристый рог и слышал серебристое цоканье Ангелов своего Возвращения, только они бестрепетно шли на помощь своим согражданам.

Все остальные, скорчившись в темноте, в ужасе ждали смерти.

Глава четырнадцатая

ОХОТА НА КВЕНТИНА

В понедельник утром за завтраком Дамарис осознала одну удивительную истину. Она сидела, уставившись на последний кусочек тоста на тарелке, когда к своему удивлению поняла, что совершенно не беспокоится. Она и раньше считала себя довольно спокойным человеком, которого если что и волнует, то вполне понятные и обычные вещи, но при этом она всегда воспринимала себя этаким постоянным, неизменным явлением, без конца подвергавшимся атаке со стороны докучливого беспокойного мира. Но сейчас пришло что-то совсем иное. Оказалось, что и она подвержена изменениям и беспокоится не о себе самой, как было на протяжении всей предыдущей жизни, а как раз об этом самом внешнем мире. Она не сразу поняла перемену, потому что здесь и сейчас словно бы и не было никакой Дамарис, о которой следовало беспокоиться. И хотя сегодняшняя искренняя прямота могла замутиться, а вновь обретенная невинность запятнаться, сейчас она воспринимала себя именно так. И она определенно чувствовала облегчение. Дамарис все еще хотела продолжать свою работу — ах, если бы она могла подойти к ней с этим своим новым чувством! Теперь она отчетливо видела, что все ее схемы весьма относительно передавали переживания великих умов и душ. Нет, работа, конечно, важна, но сейчас важнее ее первоочередная задача.

Она доела тост и задумчиво встала. Вот она, позабывшая Абеляра — Абеляр… слово обрело новое звучание. Она видела блестящего молодого клирика с тонзурой, толпы в разрастающемся университете, разгорающийся свет разума и культуры, чувствовала лихорадку и хаос — почти физически чувствовала студентов, затаив дыхание слушавших лектора. Им не терпелось слушать, постигать, изучать…

Изучать. Дамарис машинально вертела вилку в руках. Потом вдруг неожиданно покраснела. «Легковерное благочестие…» — она прикусила губу. Нет, Абеляр, святой Бернар, святой Фома — они были не просто учениками в школе, где она была окружным инспектором. Разум мог плести узоры, но сам был пылающей страстью, страстью посильнее даже, чем любовь Пьера Абеляра к Элоизе, племяннице каноника, которая всегда казалась Дамарис жалкой личностью. Она даже жалела Абеляра за эту его любовь. Слово «изучать» приобретало для нее новый смысл. Изучать. Да, если все это надо переделать, значит, она переделает. Она вообще сделает все, что согласуется с ее новым восприятием мира: с Энтони, солнечным светом, свободой от забот о самой себе и зреющим в ней новым пониманием напряженного умственного труда многих людей на протяжении многих столетий. Но это завтра. Сегодня — Квентин.

Она прошла на кухню и, к изрядному удивлению горничной, сделала себе несколько бутербродов. Она даже попыталась завязать разговор, но смущение сделало попытку неудачной. Она поняла, что горничная очень насторожена. Это был мир, который Дамарис Тиге до сих пор настойчиво создавала вокруг себя, мир, где люди были насторожены и недружелюбны. Она со смирением приняла это очередное новое понимание и отправилась наверх к отцу.

Последние два дня он не спускался к завтраку, и поднос, который ему отнесли наверх, так и стоял на столике у кровати нетронутым. Однако поразило Дамарис не это, а то, что отец даже не разделся. Он лег в постель вчера вечером, она пожелала ему спокойной ночи из-за двери и в комнату не заходила. Опять следствие глупейшего противостояния, созданного ей самой! Пожалуй, увиденное слегка расстроило и даже испугало Дамарис. Но не обеспокоило. То, что отец настолько ушел в себя, что не счел нужным раздеться на ночь, было, конечно, посерьезней тех незначительных знаков внимания с его стороны, которые так злили ее прежде, поскольку, как она считала, создавали помехи ее работе. И все же картина не вызвала беспокойства. Раз это тоже надо сделать, значит, надо сделать, только и всего. Да, такого, что требовало переделки, набиралось немало. Возможно, переделать придется все — она поняла это, пока шла через комнату, — кроме Энтони.

Но ведь и с Энтони она обращалась так же, как и с остальными. Это было настолько несправедливо, что вызвало у Дамарис легкий смешок. Если Энтони захочет — они могли бы вместе посмеяться над подобной нелепостью. Испытывая острый приступ нежного сострадания, она подошла к отцу.

Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Дамарис наклонилась и коснулась его руки. Отец медленно, словно с трудом открыл глаза, но ничем не показал, что заметил дочь. Взгляд был пугающе отсутствующий. Дамарис присела рядом с кроватью, глядя на него со страхом, конечно, совсем иным, чем тот, который довелось ей пережить вчера вечером. Она присутствовала при некоем процессе, которого не понимала и перед которым немного робела.

— Отец, — мягко позвала она.

Глаза мистера Тиге ожили, он узнал Дамарис. Губы шевельнулись. Она наклонилась ниже.

— Слава, — прошептал он, — слава, — и умолк.

— Могу я что-нибудь сделать? — так же мягко спросила она и добавила с искренним желанием помочь: — Хоть что-нибудь? — Он шевельнул рукой, и она накрыла ее своей ладонью.

Немного погодя он сказал так тихо, что она едва разобрала слова:

— Ты не пострадала?

— Не очень, — виновато ответила она. — Вы с Энтони помогли мне.

Настала еще одна долгая пауза, затем он произнес:

— Нет, не я; Энтони знает… Я видел, что он знает… когда он пришел… Я не знаю… многого. Только… это. Ты пойдешь… своим путем.

— Пойду, — сказала она и при этих словах увидела его, как ей показалось, впервые. Нелепый человечек, которого она стыдилась, который так ее раздражал, которого она так часто презирала, преобразился. В ее глазах он стал просто прекрасен: нелепая современная одежда удивительно шла ему, цвета и оттенки прекрасно сочетались, слабые движения были гармоничны и изящны, благоговение, светившееся в его глазах, возвышало его до богов, которых он, казалось, видел. Красота восхищалась красотой, и он лежал, полностью отдавшись ее созерцанию. Слезы навернулись на глаза Дамарис, когда ей открылось это преображение. Он был на своем пути, а ей предстояло идти своим. Она почувствовала внутри зов; если она ничем не может помочь отцу, значит, надо делать то, что может. Другой был в большей нужде, и его нужно спасать, иначе он пропадет. День назад она бы оставила отца с привычной торопливостью, пожалев на него даже несколько минут внимания, ринулась бы обратно в себя. Она подумала об этом и устыдилась; ей припомнился запах гнили. Она поцеловала его и встала. Он слегка улыбнулся и пробормотал: «Будь осторожнее… до свидания». Она еще раз поцеловала его, увидела, что глаза его снова закрылись, и ушла.

Когда она переобувалась, ей пришло в голову, что, по мнению горничной, ей лучше бы остаться дома. Дамарис беспомощно покачала головой: ну что ж, горничная может считать как угодно. Едва ли она сможет придумать для нее подходящее объяснение своих слов и действий, но то, что нужно сделать, должно быть сделано. Так что в этом случае горничная неправа. Вставая, Дамарис поняла, что объяснения почти всегда неправильны: они по самой своей природе личны и неполны. Действие лично, но безгранично, причина лична и ограничена. Объяснение безграничного ограниченным, конечно, совершенно неправильно. Эта мысль как-то иначе осветила ее занятия философией. Для Платона, Абеляра, святого Фомы философия была действием — любовью к мудрости, для нее же…

Но все это еще придет. Любовь или мудрость — ее ждут дела. Она легко сбежала по лестнице.

Ни любовь, ни мудрость не подсказывали, где бы тут неподалеку найти Квентина. Если у него остались хотя бы крохи соображения, он вернется в Лондон, а вот если страх овладеет им полностью, он может оказаться где угодно. А кроме того, он ведь мог и погибнуть, убитый силой Льва или собственным страхом. Правда, Энтони такой возможности не допускал. Он говорил, что будь Квентин мертв, необходимость отправиться на поиски не владела бы ими с такой силой.

— Это даже важнее, чем он, — хмуро сказал Энтони, — или, скажем, так же важно. Тут смешались две вещи: одна — это Квентин, а вот о второй я пока говорить не буду. Мы посмотрим.

— Мы? — спросила она.

— Мы, — кивнул он.

Первым делом Дамарис отправилась туда, где она встретилась с Квентином, ну а потом — потом видно будет. Она шла размеренным шагом, душа ее была начеку, и глаза, оглядывая изгороди, были готовы заметить любую мало-мальски важную деталь. Меньше всего ей хотелось увидеть нечто невероятное, но если что-то такое все-таки попадется — ладно, она и к этому готова. Доверие Энтони и новое чувство зависимости от его решений удивительно успокаивали. Она не могла сравнивать великие Идеи между собой, но если бы среди них нашлась такая, сущностью которой было бы равновесие, она бы отдалась ей с удовольствием, будь то анализ взглядов Пифагора или поиск Квентина на проселочных дорогах. Теперь она свободна от самой главной своей проблемы — от заботы о себе. Философия, размышляла она на ходу, это некая система знаний, но не только, философия — это еще и действие. Сегодня философия представлялась ей неким существом, и именно на этих орлиных крыльях перемещались все ее учителя. И сама София — Священная Мудрость… нет, пока рано об этом думать. Ей еще нужно научиться любить. Она с сожалением подумала о даром потерянном времени и обнаружила, что тихонько насвистывает, припоминая названия своих статей — «Фантомы и ангелы», «Платонические традиции при дворе Карла Великого» — «Традиции Дамарис при дворе Дамарис», — она фыркнула. Как же Энтони был прав!

Приближалось место субботней встречи. Вот мостик, вот канава, в которой она растянулась. Она подошла точно к тому месту, где Квентин потянул ее вниз, и, ступив в канаву, присела там, где упала. Квентин, какой бы ужас им ни владел, все же думал о других: он хотел помочь ей потому, что она была подругой его друга — потому, что она была «девушкой Энтони». Ну, если теперь девушка Энтони сможет оказаться хоть чем-то полезной человеку, оказавшемуся в своем безумии выше, чем она в своем уме, она готова! Дамарис еще немного посидела в канаве, сосредотачиваясь, но вдруг вскочила на ноги. Издалека послышался топот. Такой же звук она слышала прошлым вечером, когда Энтони пришел к ней, и вот сейчас — опять! Она вбежала на мостик и залезла на перила, чтобы лучше видеть. Вдалеке, у подножия крутого склона, стояла усадьба «Хитросплетения». Стоило Дамарис присмотреться к дому, как она заметила высоко в небе то же создание, что сидело вчера на плече у Энтони. Язык не поворачивался назвать его птицей. Возвышенное знанием своей природы над равными ему, в небе парило воплощение мудрости, образ философии, олицетворение священной науки. Она стояла и смотрела, забыв о своем неотложном деле, и тут же поняла, каков будет дальнейший шаг.

В прежние несчастные дни, еще в те времена, когда она любила только себя, она и была предоставлена только себе. Но в любви к другим или в поиске любви к другим великие Ангелы приняли ее под свою опеку. Стук копыт раздавался на дороге позади; Дамарис не успела повернуться, как что-то сильно ударило ее в плечо и отбросило на изгородь. Падая, она увидела существо, показавшееся ей серебристой лошадью, то самое, которое Ричардсон узнал бы сразу. «Ага!» — радостно воскликнула она про себя, затем, изрядно поцарапанная после очередного визита в канаву, перебралась на другую сторону. Единорог был уже довольно далеко и скакал через поле. За таким проводником можно пойти куда угодно, подумала Дамарис. А если она и ошибается, то дорога через поля ничем не хуже любой другой. «Поделом мне, — думала она на бегу, — нечего ворон ловить». Они немного жестоки, эти ее новые повелители. Энтони тоже рассказывал, как его двинули в бок. Она решила, что синяк на плече должен научить ее быть внимательной. Конечно, это — грубое посягательство на двор Дамарис, но надо признать: захватчик на ее освободившемся троне очень хорош.

Преодолев очередную канаву, Дамарис выбежала на широкий луг и остановилась. Серебристый скакун исчез. И что теперь? Впрочем, она получила ответ, едва успев задать вопрос. По дальнему краю луга бежали двое — один явно был человеком, другой тоже, только почему-то передвигался он то на двух, то на четырех ногах. Впрочем, это не имело значения. Она смотрела на первого человека, и в ней крепло внутреннее убеждение, что это Квентин.

Забыв о своем плече, она побежала к ним через луг. Здесь глазу почти не на чем было остановиться, только в отдалении медленно двигалось одинокое белое пятнышко: не то овца, не то ягненок. Две фигуры перемещались очень быстро, гораздо быстрее, чем она, поэтому Дамарис остановилась и попыталась сообразить, куда они бегут. Если бы там, в конце, были ворота…

Квентин резко свернул и побежал вдоль кромки луга. Похоже, деваться ему некуда, кроме как к тому мостику, от которого она ушла. Дамарис развернулась и решила подождать Квентина на памятном месте. Пока пара приближалась, она смотрела на них с ужасом и жалостью, хотя и без страха — нет уж, бояться она больше не будет. Похоже, Квентин, хотя и держался еще на ногах, дошел до предела человеческих возможностей. Он был почти голый, оборванный и окровавленный. Его плечи судорожно дергались, руки болтались, словно он ими уже не управлял, лицо искажено от ужаса и страданий. Жуткий звук, который теперь слышался Дамарис все явственнее, был его запаленным дыханием, глаза едва ли что-то замечали вокруг, одна щека сильно поранена. Дамарис бросилась ему навстречу, выкрикивая оба его имени: «Квентин! Квентин! Мистер Сэбот! Квентин!» Не обратив на нее внимания, Квентин промчался мимо и устремился к дальнему концу луга.

Пока она кричала ему вслед, к мостику подоспел и второй бегун. Двигался он тоже довольно быстро, но при этом все равно казалось, что он больше скачет, а не бежит. Одежда его тоже пребывала в беспорядке, однако на ногах все-таки были ботинки, а руки не болтались, а были плотно прижаты к телу, пальцы согнуты, как когти. Лицо, как и у Квентина, было искажено, но если у Квентина выражение было страдальческое, то этот озверел.

Тварь рычала, сопела и фыркала. Несмотря на дикий облик, Дамарис казалось, что она вот-вот узнает преследователя. Имя не приходило на ум, но какое-то имя у него точно было, и Дамарис его знала. Мысли эти стремительно пронеслись в голове Дамарис, прежде чем она кинулась наперерез знакомому незнакомцу, чтобы помешать гнать бедного Квентина дальше. Напрасно! Стоило ей двинуться, как неожиданный порыв ветра налетел и отбросил ее к перилам мостика. Вокруг этого человека — если это был человек — и в нем самом была сила, не позволявшая даже приблизиться к нему. «А может, это все-таки зверь?» — подумала Дамарис, глядя вслед непонятной твари. Во всяком случае, двигалось оно не по-человечьи: неуклюжими прыжками, сильно согнувшись и время от времени помогая ногам руками. Вслед за ним Дамарис снова выбежала на луг и остановилась. Погоня теперь продолжалась вдоль дальней кромки луга. Надо было как-то помочь Квентину. Но как?

В этот напряженный миг неуверенности на глаза ей попался одинокий ягненок, неторопливо бредущий в ее сторону. Дамарис с непонятной надеждой смотрела на него, когда над лугом внезапно пронеслась тень огромного орла, упала на нее и накрыла ягненка. Дамарис словно что-то толкнуло изнутри. Она сделала несколько шагов вперед. Они сошлись, и ее невинность признала в нем невинность куда большую, невинность, природой которой была сама Безгрешность. Дамарис упала на колени и безотчетным жестом положила руку на нежнейшую шерстку на спинке ягненка. Стоя на коленях, она опять посмотрела на ужасную охоту. Дамарис не могла знать, что этот бег с преследованием продолжается уже несколько часов.

Сразу после полуночи тварь, некогда бывшая Фостером, выбралась из города, учуяла Квентина, забывшегося тяжелым сном в зарослях папоротников, подняла и погнала по полям. Когда Квентин споткнулся и упал, тварь настигла и набросилась на него. Панический ужас придал Квентину достаточно сил для яростной схватки, и ему удалось вырваться. После этого всю ночь напролет и ранним утром, через леса и поля, то быстро, то медленно продолжалась охота. Иногда после очередного ручейка или под густыми деревьями у бедняги выдавалась небольшая передышка, но рано или поздно опять приближались неумолимое сопение и топот, и погоня продолжалась. В конце концов Квентин начал бегать по кругу. Когда он опять в очередной раз направился к мостику, в его затуманенное сознание проник чей-то крик. Дамарис, стоя на коленях подле ягненка, продолжала кричать — выкрикивать только его имя, настойчиво, отчетливо, умоляюще: «Квентин! Квентин! Квентин!» Она увидела, как он слегка повернул голову, и закричала еще громче. Квентин сбился с ноги. Тварь едва не настигла его. Он ринулся обратно через луг, а голос Дамарис по-прежнему звал, направляя его, хотя что она будет делать, когда он приблизится, она не знала. Добежав до них, Квентин широко раскинул руки и рухнул в траву. Дамарис тут же метнулась и закрыла его собой. Они лежали у ног ягненка, а злобная тварь подскочила и остановилась, издав рык, похожий на торжествующий смех. Потом она втянула носом воздух и принялась описывать круги вокруг жертвы, выбирая момент для прыжка.

Дамарис думала обо всем сразу — об Энтони, Орле, своем отце, но все они исчезли в потоке веры, внезапно нахлынувшей на нее. Почему-то она точно знала, что тварь ее не тронет: ненависть и злобная сила тут бессильны. Она склонилась над Квентином, пытаясь отыскать в нем хотя бы проблески жизни, которые могла бы поддержать. А возле них на солнце беспечно резвился и радовался жизни белый ягненок.

Тварь продолжала бегать вокруг них. Но теперь из ее глотки вырывались какие-то натужные, жалобные звуки. Иногда она внезапно бросалась вперед, но каждый раз почему-то промахивалась мимо добычи: что-то отбрасывало ее на прежнюю позицию. Ягненок вообще не обращал на нее внимания, Дамарис время от времени бросала на нее безмятежно-рассеянный взгляд, Квентин лежал неподвижно. Одной рукой Дамарис держала его руку, а другой пыталась стереть подсыхающую кровь с лица носовым платком и оторванным от платья лоскутом. Долгий жуткий вой заставил ее поднять голову. Тварь оказалась неожиданно далеко. Дамарис с удивлением смотрела, как незримая сила волочет человеко-зверя все дальше. Тварь пыталась сопротивляться и все же медленно пятилась, а трава под ней полегла, словно прижатая ветром. Зверь пытался бороться, но уже в следующий миг его приподняло в воздух, руки-лапы нелепо забились в нескольких дюймах от земли. Прошло несколько мгновений. Тварь рухнула в траву, скорчилась и завыла. Дамарис оглянулась через плечо: ягненок безмятежно пасся на травке. Она посмотрела на спасенного: черты лица Квентина разглаживались, в них проступил покой, а потом и красота невинности, которую можно заметить у несчастных людей только во сне, смерти, любви и преображающей святости. Лев уступил место ягненку.

В этом дивно спокойном месте Дамарис отдыхала. А неподалеку то, что некогда было разумным и уважаемым мистером Фостером, боролось с силой, которой он больше не мог управлять. В течение нескольких дней он пытался утвердить свое господство над Идеей, но пока земля и он вместе с ней все глубже перетекали в иной план бытия, его жалкое личное желание все больше выходило из-под его контроля. Сила Льва обрушилась на него, как ураган, и слабый дух мгновенно растворился в нем. Скрученный и задыхающийся, он был поднят и подхвачен ветром, его вздернуло на воздух и небрежно швырнуло оземь. Падая, он в последний раз увидел над собой Льва. Гигантская голова нависла над ним, огромная лапа ударила его в грудь и отбросила вниз. Громадная сила стиснула его, и в последней вспышке жуткой боли мистер Фостер перестал существовать.

Оторвавшись от раздумий об Агнце и Квентине, Дамарис оглянулась в поисках врага. Она не сразу разглядела на лугу тело человека, сокрушенное, распростертое и вдавленное каким-то страшным ударом в землю.

Дамарис просто отметила этот факт. Она встала и опять присмотрелась, чтобы удостовериться, затем озадаченно повернулась к Квентину. Понятно, что в таком состоянии он никуда не сбежит, но отправиться за помощью в город, оставив его одного, Дамарис все же не решалась. Она же не справится одна… Или справится? Она наклонилась, подсунула руку под плечо Квентина и с некоторым усилием приподняла его.

Видимо, сознание оставило беднягу не полностью. Дамарис ощутила слабое ответное движение. Тогда, что-то приговаривая бодрым голосом, она поставила его на ноги и как-то умудрилась вынудить его сделать первый неуверенный шаг. Боль резанула по сердцу: как же он пойдет на таких израненных ногах? Она закинула его руку себе на плечи, — так было немножко полегче. Квентин застонал. Дамарис стиснула зубы — она сейчас не могла отвлекаться. Мучительно медленно они пересекли луг и подошли к мостику. Кажется, Квентин достаточно пришел в себя, чтобы воспринимать происходящее. Дамарис настолько сосредоточилась на своей непростой задаче, что совершенно не заметила огненной вспышки, скрывшей от глаз усадьбу «Хитросплетения».

Было уже далеко за полдень. Дамарис подумала, что хорошо бы остановить машину, и даже попыталась донести эту мысль до Квентина, но он ее не отпустил. Да, он понимает, что так было бы лучше, но еще лучше будет, если она останется с ним. Он постарается идти сам. В итоге весь этот долгий жаркий день мужчина и женщина брели по проселочной дороге — Квентин возвращался из своего побега, Дамарис — из своего уединения. До дома они добрались на закате дня. А когда начали сгущаться сумерки, ее отец испустил последний вздох, окончательно отдавшись во власть овладевшей им красоты.

Глава пятнадцатая

ОБИТЕЛЬ ДРУЖБЫ

Энтони открыл дверь квартиры и с порога позвал Квентина. Он не очень-то надеялся на ответ, даже если Квентин был дома. Но его голос инстинктивно рванулся вперед, стремясь нарушить пустынную тишину дома, возгласить прямой путь к Господу. Разумеется, никто не ответил.

Он обошел все комнаты и даже посмотрел за креслами, в шкафах, под столами и кроватями. Измученный беглец легко мог попытаться спрятаться в таком нелепом укрытии. Но уже через несколько минут Энтони вынужден был признать, что квартира необитаема. Он вернулся в их общую гостиную и сел. Квентина здесь нет: значит, он все еще скрывается — или погиб. Итак, первая мысль Энтони не оправдалась — Квентин не добрался до дома. Но оставалась вторая, хотя и менее определенная — попробовать найти в этом доме дружбы способ успокоить взволнованный мир. Он откинулся в кресле и обвел глазами комнату.

Следы их общих занятий предстали перед ним в этот утренний час в гораздо большем порядке, чем обычно. Женщина, присматривавшая за квартирой, явно только что «была где-то тут» и ушла. Она наконец оставила прежнюю привычку запихивать во время уборки бумаги в ящики и книги на полки как попало, так что Спиноза и Томас Элиот могли оказаться по соседству, что еще куда ни шло; разыскивать Мильтона среди исследований минойских подлинников было неудобно, а Джерард Хопкинс, подпирающий Гилберта Франкау, выглядел довольно глупо. Поэтому книги и бумаги — и даже трубки — по-прежнему лежали на столах, а ручка Квентина — на стопке писчей бумаги. Куча фотографий никак не могла обрести свое место, большинство из них должно было coхранять память о каких-то событиях — эта об общем празднике, та об общем друге, а та о дне рождения или даже о затянувшемся споре. Небольшая репродукция Лэндсира «Повелитель долины»[47] была как раз напоминанием о таком споре. Энтони не мог сейчас вспомнить, о чем же они вели этот ожесточенный спор, кажется, о природе искусства, но началось все со статьи в «Двух лагерях». Квентин тогда одержал сокрушительную победу, и на следующий день Энтони перерыл несколько магазинов в поисках Лэндсира и преподнес его тем же вечером Квентину в память о схватке и в знак основательности принципов противника. Они посмеялись и повесили репродукцию на стену. Энтони нехотя отвел от нее взгляд и продолжил осматривать комнату.

Пока он смотрел, ему припоминалось множество деталей их общего прошлого. В этом кресле Квентин любил сидеть зимними вечерами, пока Энтони мерил комнату шагами, произнося нескончаемый монолог о Дамарис; в том углу он сидел, зарывшись в книги, когда они обсуждали, какую «рифму из Еврипида» мог иметь в виду Браунинг. У Квентина была отчаянная страсть находить невероятные соответствия. Вот окно, у которого они однажды вечером говорили о видах власти и допустимых пределах подчинения ей. В это кресло они однажды перед всеобщими выборами усадили беспокойного избирательного агента и забросали его вопросами и изречениями о природе Государства и о том, как согласуется диктатура с английским политическим гением. За этим столом они однажды чуть не поссорились, у камина читали новое иллюстрированное издание «Макбета», присланное Энтони на отзыв. Легкие и забавные, горькие и отрадные, разные мгновения дружбы приходили ему на память, каждое из них несло в себе намек на значимость, которую таинственно хранят подобные мгновения, — намек, который определенно требует принять его как истину или отвергнуть как иллюзию. Энтони давно определился с выбором; он привык ценить эти бренные мгновения. Недолговечность не умаляла их важности; и хотя любая дружба может распасться, никакое последующее соперничество и никакие разногласия не лишат внутренней истины того, что происходило в эти мгновения.

Теперь он верил им больше, чем когда-либо. Он снова принял их, зная по опыту, как это непросто. Настрой способен сбить что угодно: эготизм, серьезность, беспечность, самомнение, даже чрезмерная сосредоточенность. Теперь одна из основ бытия начала внутри него свой труд Озарения. Он чувствовал, как некая сила несет его и Квентина сквозь время. А может, это и было само Время, «совершенное и одновременное обладание непреходящей жизнью». Фраза, вспомнил он, принадлежала святому Фоме; наверное, Дамарис когда-то цитировала его.

Он сидел, переходя от воспоминаний к раздумьям, от раздумий к смирению, от смирения ко сну наяву. В легком дремотном оцепенении он поднялся на мощных крыльях над духовной бездной и постепенно выделил и дал укрепиться нити, связующей их судьбы. Комната хранила душевный отпечаток Квентина. Энтони достаточно было отказаться от своих собственных стремлений и предоставить возможность действовать Любви, жившей в нем. Да, Квентин определенно был здесь, в комнате, стоял, по привычке опираясь на подоконник. Энтони осторожно поднялся и тоже подошел к окну. Теперь он смотрел из мира внутреннего на мир внешний.

Мир представился ему средоточием силы. Как твердо укоренились в земле дома! С какой решительностью лежал друг на друге каждый ряд кирпичей! Шпили, башни и трубы устремлялись в небо тонкими энергетическими контурами. Деревья копили силу и отдавали ее. Солнечный свет представлялся сплошным потоком силы. Шум, доносившийся с улицы, воспевал силу. Материя направлялась и вдохновлялась этим первостепенным качеством, а в небесном просторе, в лазурной красоте гуляли волны скрытой энергии.

Уличные звуки казались Энтони хоровым гимном, звучавшим почти как приглушенный и гармоничный львиный рев. Звуки объединялись тонкой мелодической структурой, она же облагораживала явившуюся ему силу в ее сложном существовании. Ни одно качество не могло существовать без другого: тонкие контуры шпилей были знаком этой гармонии. Какой разум, какое искусство, какое мастерство соединились, чтобы возвести их! Даже трубы — всего лишь обрамление отверстий для излишков огня, — имели свое звучание в этой партитуре. Все это сделал человек! Он открыл огонь, он создал трубы! И он, Энтони, стоявший здесь, был тончайшим творением, нервами, сухожилиями, костями, мускулами, кожей и плотью, сердцем и тысячей органов и сосудов. Они были его силой, упорядоченной в соответствии со сложнейшим замыслом. Сам мир был сплетением тончайшей жизни, существующей лишь благодаря двум великим Принципам — и звездам над миром.

Сквозь пространство змейка его воображения вилась и рассыпалась на мириады форм, в каждый момент именно такая, а не другая, а в следующий — совсем другая, и все же именно такая, а не другая.

Лев и Змея — но меж ними встало что-то еще, первый вестник из мира абстрактных знаний, голубизны неба, красноты кирпичей, тонкости шпилей… «Мир создан числом», сказал Пифагор. Но когда Число пришло к человеку, оно было показано не в интеллектуальных пропорциях, которые, несомненно, были подобны его собственной благородной природе… Или не были? Почему математика больше интересовалась своей собственной природой, чем бабочками? Красота шла бок о бок с силой и утонченностью и спешила за переживанием, как за разумом, за чувством, как за духом. Единые и неделимые, эти три могучих Чуда притягивали друг друга — и у них было еще четвертое качество — скорость.

Энтони стоял у окна, но ему казалось, что он откуда-то из глубокого космоса смотрит, как мир вращается вокруг своей оси и одновременно несется вперед. Он наблюдал мельтешение крошечных созданий, спешащих каждое по своим делам и одновременно несущихся вперед, как единое целое. В мире, залитом солнечным светом, табун диких лошадей мчался по «голубым саваннам»,[48] нет, то был не табун, — людское множество мчалось куда-то вдаль, каждый — своей собственной дорогой, но отстраненный взгляд Энтони без труда сопровождал каждого. Он все глубже уходил в себя, погружался в видение и все настоятельней ощущал необходимость решения. Он тут же и принял его, в тот же миг лавина солнечного света буквально затопила мир.

Новая истина вставала перед ним. Полет Орла был мерой истины, но рождение другого существа было жизнью истины. Еще более царственное создание восставало из огня и обращалось в огонь, мгновенно сгорало и мгновенно возрождалось. Такой была сокровенная жизнь вселенной, бесконечно погибающей, бесконечно возрождающейся, вырывающейся из непрерывной смерти к непрерывной жизни, полной силы, утонченности, красоты и скорости. Пылающий Феникс летел в свое огненное гнездо, и когда он сгорал, все другие Добродетели сгорали вместе с ним, оставаясь собой и все же меняясь. Внешнее пребывало с внутренним, внутреннее с внешним. Все они возрождались в Фениксе, и корона из звезд сияла вокруг его головы, потому что Добродетели сплели корону из миров и замерли, а миры продолжали жить и порождали живых существ, чтобы однажды они заплакали от радости и шагнули в поток Возвращения. Золотой отсвет менялся: он превращался в нежно-белый, и в самом его сердце возник образ Агнца. Он спокойно стоял, а рядом с ним Энтони увидел лежащего на траве Квентина и склонившуюся над ним Дамарис. Они находились на каком-то открытом месте, и вокруг них суетливо кружил Лев, а внутри незримого круга безмятежно пасся Агнец. Картина мелькнула перед Энтони лишь на миг, потому что все его внимание сосредоточилось на точке между Дамарис и Квентином, точке, которая бесконечно быстро удалялась от них, так что взгляд Энтони проходил между ними, и они то оказывались по обе стороны от него, то вовсе пропадали. Точка зависла где-то вдали.

Видимо, прошло очень много времени. Точка раскрылась, спустилась ниже, а в ее сердцевине оказалась Земля. Видение стало переплетением скорости и красок столь многих оттенков, что он мог распознать то тут, то там лишь некоторые. Энтони видел золотистого Льва, Бабочку в рассеянной лазури, алого Феникса и белоснежного Агнца, и других, которых не мог узнать, настолько стремительно совершались превращения. Но Земля — уже вполне узнаваемая, со всеми ее океанами и материками — оказывалась перед каждым возникающим существом. Изображение планеты надвинулось и скрыло красочную паутину, только внутри все еще посверкивали вспышки разноцветного сияния. Они вырывались из тела планеты, неяркие, удивительных форм. Если бы он оказался среди них… Нет, — когда он был среди них со своим слабым еще мозгом и едва возгоревшимся духом, они бродили вокруг него как огромные грозные враги — птеродактиль и динозавр, Бегемот и Левиафан. Лишь когда человек начал постигать их разумом, они уменьшились перед его осмысленным взором; только тем несчастным, чей дух и разум пребывали в скорбном состоянии, они являлись опять в своих прежних, огромных и страшных обличьях. Если бы воображение человека смогло достичь определенной степени святости, оно смогло бы воспринимать их истинную суть, тогда не осталось бы и следа нынешнего звериного облика; Ангелы стали бы Ангелами, а в Идее Человека сочетались бы все другие идеи: тогда человек познал бы самого себя. Ибо тогда Лев и Агнец не оказались бы разделенными.

Именно Агнца Энтони видел опять, смутно понимая, что Дамарис и Квентин где-то рядом. Его мысли вернулись к другу. Выдержит ли Квентин полновесный удар этих сил? Ведь они с Дамарис пытались только спасти Квентина от них. А что такое он пытался сделать для Дамарис? Какой-то Божий промысел использовал его для этой цели, превратив природный ум в живое знание, чтобы уменьшить опасность, угрожающую его возлюбленной и другу.

Энтони вернулся в кресло и продолжал размышлять. Его друг. Иногда, в радости или удовлетворении, в воздухе их дома рождалось что-то, подобное святой невинности, что-то, переданное любви Любовью, и теперь оно могло их спасти. Одинокий человек способен на многое; вероятно, окончательные превращения и постижения в областях по ту сторону Знания доступны лишь одинокому духу. Но равновесие достижимо только в союзе. Никакой ум не совершенен настолько, чтобы не нуждаться в другом уме, противоречащем и уравновешивающем, спасающем от заблуждений, слепоты, нетерпимости и неосмотрительности. Лишь в таком равновесии можно обрести смирение, открывающее доступ к овладению скоростью, без которой нельзя достичь ясности. Скольким он обязан Квентину! А скольким Квентин обязан ему! Равновесие — и движение в равновесии, как плывущий с ветром орел — вот истина жизни и ее красота.

Но если так, то что же такое мир людей? Сначала Энтони вспомнил отца Дамарис, потом — схватку в доме Доры Уилмот. Первое воспоминание в некотором смысле было прекрасно, второе — отвратительно. Но даже это первое полное подчинение и слияние, было ли оно совершенным концом? Этой внушающей благоговение отрешенности определенно чего-то недоставало; устроила бы она в качестве финала великих поэтов-классиков? Если мистер Тиге подчинил себя полностью одной Идее, может быть, и другие люди идут по этому пути, подчиняя себя каждый своей Идее? И что ждет остальных, кроме грома, землетрясения, ужаса и хаоса — крушение образов и целей?

Энтони бездумно потянулся к портсигару, который Квентин как-то подарил ему на Рождество, подарил им обоим, как он заметил. Энтони подарил ему изящную записную книжку — вещь полностью личную. Тогда Квентин утверждал, что портсигар, приносящий пользу большему числу людей, ближе к идеалу подарка.

— Потому что, — спорил он, — дарить тебе то, чем ты мог бы одаривать других, лучше, чем делать просто личный подарок.

— Э-э, нет, — упорствовал Энтони, — так ты даришь самому себе и лишаешь действие принципа дарения.

Квентин парировал тем, что он лишь один из многих, и что умный человек не станет лишать других чего-то полезного только из-за того, что сам может оказаться в прибыли. Иначе как быть с мучениками, миссионерами и филантропами?

Вот такие комедии они и разыгрывали. Комедия… но ярость Льва вовсе не походила на комедию. Разве что Агнец… Лев и Агнец — и малое дитя будет водить их.[49] Куда водить? Даже малое дитя в своем уме, вероятно, поведет их куда-то. А может, и нет, может, этому ребенку будет достаточно просто вести. Лев и Агнец — может быть, это и есть восстановленное равновесие?

Дружба — любовь — в этом было что-то одновременно сильное и невинное, львиное и ягнячье. Эти великие Добродетели всегда есть и в любви, и в дружбе. Сами по себе они пагубны и беспомощны; человек не должен покоряться им, разве что вверив свое существо «божественной Философии». Помнится, Энтони сидел в этом самом кресле, когда Фостер иронизировал по поводу его возможностей управлять Принципами, а он ответил, что обещал сделать все, чтобы помочь Дамарис. Хватит ли этого великого намерения, чтобы управлять Принципами, Энтони не знал. Равновесие вещей — Лев и Агнец, Змея и Феникс, Лошадь и Единорог: Идеи как выражение и представление — если их можно было вести…

Он не совсем понимал, что же ему предлагают. Но в нем крепло предчувствие опасности, грозившей многим, а не только Квентину. Положа руку на сердце, Энтони не мог сказать, что любит этих многих, если только любовь и вправду не была отчасти желанием им добра. Но добра он им точно желал. Возможно, желание добра и есть восстановление утраченного порядка? Как там написал святой Франциск? «Любящий Меня, люби по порядку».[50] Сначала любовь и порядок для Квентина, потом для всех остальных.

Сидя в глубоком покойном кресле, Энтони все полнее отдавался Силе, жившей в нем. Если нужно служить Орлу, Орел должен показать ему, как следует служить. В этой обители дружбы, среди символов дружбы, его наполняло значение дружбы. Квентина здесь не было, но тут они вместе познавали значение добра, по сравнению с которым только и можно познать зло. Дружба одна, но друзей много; идея одна, но прозрений множество. Одно крылатое существо — но множество птиц. Воробьи в саду за окном, черный дрозд и скворец, голуби с Ратуши и чайки с Темзы, пеликаны из Сент-Джеймса и смешные пингвины из зоопарка, цапли, ухающие в ночи совы, соловьи, жаворонки, красногрудые малиновки, зимородок из-под Мэйденхеда, голуби и вороны, охотничьи соколы с колпачками на головах, фазаны, великолепные напыщенные павлины, перелетные ласточки в октябре, райские птицы, кричащие в джунглях попугаи, стервятники, терзающие трупы в африканских песках — все они слетались в его уме. Под их зримым обликом крылось благословение. Человек пока еще не способен видеть так глубоко. Пропасть между человечеством и ангелами должна быть снова закрыта; «малое дитя будет водить их» — назад. Лев должен возлечь рядом с Агнцем. Пока они не вместе, от каждого из них исходит сила, оторванная от невинности, свирепость, лишенная радости. Пусть идут назад. Но для того, чтобы отправить их туда, откуда они явились, их надо назвать. Давным-давно Адам — как повествует предание, — стоя в Эдеме, давал возникавшим перед ним формам Небесных принципов имена.[51] Откуда ему знать их имена? Но ведь и в Энтони живет природа Адама. Адам обладал совершенным равновесием, совершенными пропорциями; а Энтони?..

Он лежал в кресле совершенно неподвижно. Желание знать имена и называть силы ушло куда-то внутрь, сквозь вселенную мира, и через мгновение улетело, как на орлиных крыльях. Перед ним распахнулись необозримые пространства, смех звенел ему навстречу. Среди лесов он узрел огромную поляну и одинокого ягненка на ней. Неопределенное время — миг или долгие годы — ягненок оставался один, а затем из-за деревьев вышел человек и встал рядом с ним под солнцем. С его появлением повсюду началось мощное движение. На Земле наступило утро Света: бегемот шествовал от реки, вепрь выскочил из леса, большие обезьяны спустились на землю к красоте и силе, юному и прекрасному архетипу человечества. Поющий голос пронизывал воздух Эдема — голос, возносившийся как орел, и с каждым звуком становившийся все звонче. Вся музыка мира была рассеянным эхом этого голоса, вся поэзия была предвестием понимания слов песни. Все были названы по имени — все, кроме самого человека, затем сон сморил Адама, и в этом первом сне он попытался произнести свое имя и оказался разделен. Проснувшись, Адам узрел, что человечество удвоилось. Имя человечества было не в одном, а в обоих; знание имени и его произношение заключалось в бесконечном обмене любовью. Тем, кто отрицал эту непреложную божественность, отказывали в имени человека.

Отзвук высочайшего духовного совершенства звучал внутри Адама, в глубокой задумчивости сидевшего в кресле посреди гостиной. Память не могла удержать сами звуки, но в этом и не было необходимости. Великое дело наименования теперь хранилось в нем, ныне, и присно, и во веки веков. С последней нотой этого поющего восторга знания пришло легкое облако.

«Но пар поднимался с земли и орошал все лицо земли».[52] Энтони расслабился, внимание его рассеялось. Он моргнул раз-другой, пошевельнулся, узнал Лэндсира и сонно ему улыбнулся, затем голова его опустилась на грудь и, дабы обрести новые силы, он погрузился в такой же сон, какой овладел Отцом нашим, когда Он ждал открытия Себя.

Глава шестнадцатая

ЗВЕРЯМ ДАЮТ ИМЕНА

Железнодорожная станция Сметэма находилась примерно в полумиле от самого городка, хотя их соединял ряд домов и магазинов. Поздно вечером приехав в Сметэм, Энтони уже на вокзале отметил некоторую нервозность в обстановке. Сюда, конечно, докатились слухи о странных событиях в городе.

После дня, проведенного в раздумьях, на Энтони неожиданно напал аппетит. Он пообедал, потом отправился на Кингз-Кросс и вышел из поезда в Сметэме в половине десятого. Номер в гостинице оставался пока за ним, но первым делом он хотел повидать Дамарис. С вокзала он позвонил в гостиницу, узнать, нет ли каких-нибудь сообщений. Ему ответили, что его как раз сейчас дожидается какой-то джентльмен.

— Попросите его подойти, — сказал Энтони и через минуту услышал голос Ричардсона.

— Привет, — сказал тот. — Это вы, Даррент?

— Конечно, — ответил Энтони. — Как у вас дела?

— Не знаю, — сказал голос. — Кажется, их стало намного меньше, но я все равно хочу сбагрить вам еще одно.

— Очень любезно с вашей стороны, — усмехнулся Энтони. — А что за дело?

— Я не совсем понимаю, как будут развиваться события, — сказал Ричардсон, — и подумал, что книга Берринджера — знаете, Marcellus noster,[53] — больше пригодится вам, чем мне…

— Да, всем сейчас не сладко, — перебил Энтони. — Дела, как обычно. Думаю, что завтра будет лучше, чем вчера. Правда, существенных изменений я не жду. Старое не лучше нового, но без него пока не обойтись.

— Вы действительно думаете, что все придет в норму? — угрюмо спросил Ричардсон.

— Помните, у Арнольда:[54] «Слабо верующие…» — вот поэтому ничего такого и не случится.

— Ладно, оставим эту культурную болтовню, — прервал его Ричардсон. — Я все-таки хочу отдать вам книгу.

— Да зачем? — спросил Энтони. — Ее же вам дали.

— Верно, — сказал Ричардсон, — но мне нужно отлучиться по делу Господа нашего, и это сейчас поважнее всех остальных дел. Где вы? И что делаете?

— Я на станции, и направляюсь к мисс Тиге. Можем встретиться по дороге, если хотите.

Настало короткое молчание, словно Ричардсон раздумывал, затем он сказал:

— Очень хорошо, я иду. Только не торопитесь. Я пойду быстро, но мне дольше идти.

— Ладно, — сказал Энтони. — Встретимся. Если, конечно, не случится каких-нибудь неожиданностей. — И он повесил трубку.

Энтони был настроен довольно серьезно, хотя в душе ощущал странную уверенность и безмятежность. Он неторопливо шагал по дороге от станции, пока не увидел Ричардсона, быстро идущего навстречу; и только тогда ускорил шаги. Они с любопытством посмотрели друг на друга.

— Итак, — произнес Ричардсон, — вы думаете, что все вернется на круги своя?

— Совершенно уверен, — сказал Энтони. — Разве Он не сжалится над тем, что создал?

Ричардсон покачал головой, а затем вдруг улыбнулся.

— Тут, пожалуй, возразить нечего. Но мне кажется, что вы зря тратите время на фантомы.

— Ну, а кто создал фантомы? — спросил Энтони. — Вы говорите как средневековый монах, обсуждающий брак. Не будьте столь строги к своим старым привычкам, каковы бы они ни были. А что это там горит?

Ричардсон оглянулся через плечо.

— Это дом Берринджера. Он целый день горит. Я как раз туда собираюсь.

— Отговаривать не буду. Только — зачем? — спросил Энтони. — Разве огонь — не тот же фантом?

— Этот — возможно, — ответил Ричардсон. — Но все это… — он потрогал себя и глаза его потемнели от внезапной вспышки желания, — должно исчезнуть, и если мировой пожар уже здесь, бегать от него я не собираюсь.

Энтони с некоторым сожалением посмотрел на него.

— Жаль, — сказал он. — Я надеялся, что мы могли бы действовать вместе. Впрочем, вам лучше знать. Фантомы есть, это факт. Возможно, они ex umbris,[55] но для солнца естественно разгонять тени в полдень, верно?

Ричардсон пожал плечами.

— Обо всем этом спорили сотни раз, янсенисты и иезуиты, монахи и миряне, мистики и священники, — вздохнув, сказал он. — Но про себя я твердо знаю: как только где-нибудь покажется Конец, мне туда и надо. Возможно, поэтому я и один всю жизнь. Послушайте, если Берринджер жив, просто отдайте ему эту книгу, а если нет, оставьте у себя.

Энтони принял у него небольшой сверток.

— Хорошо, — кивнул он. — А насчет того, кто жив, а кто — нет, это еще посмотреть надо. Ладно, вы торопитесь, да и у меня дела.

Они пожали друг другу руки. Затем Энтони опять заговорил.

— Слушайте, а может, не стоит вам туда ходить? Впрочем, вы уже все решили. Ступайте с Богом.

— Ступайте с Богом, — грустно откликнулся Ричардсон. Они с минуту постояли, затем разошлись, их руки взметнулись во взаимном вежливом прощании, и каждый отправился своим путем.

Никто больше не видел молодого помощника продавца книг, никто не думал о нем, кроме его работодателя и квартирной хозяйки, и каждый из них, сперва поворчав, потом подыскал ему замену и забыл о нем.

Но пока Ричардсон, как всегда — один, шел по проселочной дороге к своему тайному концу. Энтони, торопясь к Дамарис, вверил его душу Создателю и Разрушителю образов.

Дамарис сама открыла ему дверь, когда он пришел. Она только собралась заговорить, как Энтони опередил ее.

— Так ты его нашла? — В его голосе утвердительные интонации преобладали над вопросительными.

— Он сейчас спит наверху, — ответила она. — А ты как?

Он порывисто обнял ее.

— Обо мне — потом. Сначала ты рассказывай, — распорядился он. — Ты отлично с этим справилась!

— У него сейчас врач, — озабоченно сказала Дамарис. — Вечером он обещал еще раз зайти. Но ты сходи, повидай его.

— Ты вызвала Рокботэма? — спросил Энтони, поднимаясь по лестнице. — Он хороший человек.

— Раньше я думала, что он скучный дурак, — сказала Дамарис. — А сегодня вижу, что и здесь была не права. Он решительный и мудрый человек. О, Энтони, — она задержалась у двери в спальню, — ты не будешь ненавидеть меня?

— Когда я тебя возненавижу, — ответил он, — обитель ангелов будет заброшена и наша нужда позабудется.

— А что у нас за нужда? — спросила она.

— Полагаю, это то, что вот-вот случится, — значительно ответил Энтони. — Я хочу сказать, чем человек проще, тем он ближе к любви. Если образец находится во мне, что я могу сделать, кроме того, чтобы позволить себе быть образцом? Я могу проследить за тем, чтобы не ненавидеть, но после этого Любовь должна сделать свое дело. Ну что, теперь пойдем? О любви и ненависти мы еще успеем поговорить.

— Хорошо, — кивнула Дамарис, — только скажи мне сначала одну вещь. Я весь день об этом думала. Ты считаешь, мне не стоит работать над Абеляром?

— Дорогая, ну о чем ты говоришь? — ответил он. — Ты знаешь о нем больше, чем кто-либо в мире, так почему бы не сделать из того, что ты знаешь, хорошую работу? Если ты, конечно, не станешь пренебрегать мной ради Абеляра.

— Ах вот, значит, что такое, по-твоему, беспристрастность? — поддразнила она его.

— Конечно. Я — это тоже твоя работа. И вся она едина и беспристрастна. Или едина и лична — как тебе больше нравится. На самом деле это всего лишь игра слов. Пойдем.

Энтони посмотрел на доктора Рокботэма и понял, что Дамарис права. Конечно, сначала он посмотрел на Квентина, но тот спокойно спал. Доктор уже собирался уходить. Энтони впервые повнимательнее вгляделся в его лицо. В общем-то, вполне обычное лицо, черты его не изменились, но дышали силой и решительностью, глаза были глубоки и мудры, рот крепко сжат, будто в клятве Гиппократа — печать молчания и знание выбора. «Асклепий», — подумал про себя Энтони и вспомнил змею, символ Асклепия. «Мы подтруниваем над медициной, — подумал он, — но в конце концов действительно стали знать немножко больше, чуть-чуть. Мы подтруниваем над прогрессом, но в некотором роде действительно прогрессируем: боги не забыли человека». На мгновение ему привиделась фигура в белом, с большим змеем, свернувшимся подле, в каком-то далеком храме Эпидавра или Пергама, в котором трудилось дитя Феба Аполлона, врачуя людей искусством, перенятым от кентавра Хирона, знатока трав. Помнится, Зевс испепелил его молнией, потому что своей мудростью целитель возвращал к жизни мертвых, и священный порядок мира оказался под угрозой. Но жезл со змеей уже не опускался, адепты целительского искусства разошлись по миру, исполняя свои благородные миссии. Энтони торжественно пожал доктору руку, словно выполнял обряд.

— Я думаю, с ним все будет хорошо, — говорил между тем доктор Рокботэм, и звуки простых слов наполняли уши Энтони тяжеловатой гармонией греков. — Налицо нервное истощение, похоже, он пережил сильный испуг. Но сон, покой и соответствующее питание быстро поставят его на ноги. Если бы вы могли оставить его здесь на день-другой, — обратился доктор к Дамарис, — это было бы замечательно. Конечно, его можно перевезти…

— В этом нет необходимости, — ответила она, а затем, помолчав, добавила: — Мой отец умер сегодня днем.

Энтони кивнул: он этого ожидал.

— Сидеть с ним не обязательно, — продолжил доктор после некоторой паузы, — сутки полного отдыха пойдут ему на пользу. Мисс Тиге, подумайте, если это для вас сложно…

Дамарис вскинула руку.

— О нет! — сказала она. — Конечно, он останется здесь. Он друг Энтони и мой. Я очень рада, что так получилось. — Она держала Энтони за руку, и его крепкое пожатие подсказало Дамарис, что радость еще вернется.

Сказав еще несколько слов, доктор ушел, и Дамарис с Энтони посмотрели друг на друга.

— Не скажу, что сожалею о твоем отце, — сказал он. — Я думаю, он завершил свое дело, — и когда она, соглашаясь, улыбнулась, продолжил: — А теперь я должен закончить свое.

Дамарис долго смотрела ему в глаза, а потом спросила:

— Можно, я пойду с тобой, куда бы ты ни собирался?

— Пойдем, — просто сказал он и протянул руку.

Они вместе шли по улице. Город был охвачен ужасом, народ куда-то попрятался. Их окружала полная тишина, только где-то неподалеку плакал ребенок. Этот звук был единственным человеческим звуком. Дамарис вспомнила, что первый совет Ватикана заседал под крики новорожденного. Это было все, что Ватикан мог сделать, и все, что он сумел вместить. Пока она думала об этом, опять прогремел гром. Но теперь в нем уже явственно различался рев живого существа. Вскинув голову, Энтони остановился и неожиданно для Дамарис ответил львиному рыку. Это был непостижимый клич. Ворвавшись в рокочущий рев, он усмирил и остановил его. Дамарис показалось, что прозвучало слово, но не английское, не латинское, не греческое. Может быть, это был иврит, или какой-то еще более древний язык, заклинание, которым допотопные маги разрешали споры среди духов, или слово на том языке, которым отец наш Адам называл животных в саду. Рев оборвался. Как только они двинулись дальше, вокруг поднялся легкий ветерок. Он слегка растрепал волосы Дамарис, легонько тронул рукав ее шелкового платья. Она украдкой посмотрела на Энтони и встретила его взгляд. Он улыбался, и она улыбнулась в ответ.

— Куда мы идем? — спросила она.

— На то поле, где ты нашла Квентина, — ответил Энтони. — Ты помнишь, что ты там видела?

Она кивнула.

— И?.. — спросила она, ожидая продолжения. Но он молчал и лишь спустя пару минут мягко сказал:

— Как хорошо, что ты пошла искать Квентина.

— Конечно, хорошо! — воскликнула она. — О, Энтони, только здесь все-таки нужно какое-то другое слово!

— Ну, тогда ты — хорошая. Ты права, со словами надо быть аккуратнее. Слово может исказить целый мир.

— Знаешь, именно слово стало причиной разделения церквей.

— О, сладчайшая из теологов! — воскликнул он. — Отныне главная для меня задача — точно выбирать слова для тебя. Добро всегда будет в тебе, а не в твоих поступках. Ты будешь самим добром, розовым садом святых. Встретишься со мной там завтра вечером?

— Так скоро? — улыбнулась она. — А святые будут меня ждать?

— Они посмотрят на тебя, как в зеркало, чтобы увидеть сияние Господа вокруг себя, и душа твоя будет намного чище, чем у них.

— Думаешь, я тебе поверю? — рассмеялась Дамарис.

— Чтобы доставить мне удовольствие, ты должна поверить, — убежденно сказал он.

— Ну что же, — звучит как поутру после вечеринки.

— Это подарок, полученный на вечеринке, — совершенно серьезно ответил Энтони. — Возможно, ради этого вечеринка и затевалась.

Они уже вышли из города и шли теперь к мостику, где Дамарис дважды побывала с Квентином. Дамарис казалось, что время просто летит. То ли его ускоряло счастье, переполнявшее ее, то ли попутный ветерок, игравший вокруг. «А ветер-то усиливается!» — отметила про себя Дамарис.

У мостика они остановились и посмотрели на расстилающиеся вокруг поля. Дамарис вдруг увидела, а потом и вспомнила столб огня на месте дома. Она совсем про него забыла, когда шла с Энтони по дороге, и теперь поняла, что шутливый диалог строился на контрасте с окружающим ужасом. Они были так счастливы, и так много опасностей окружало их. Она взглянула на Энтони и поразилась перемене. Перед ней стоял властный, суровый человек. Она вздрогнула.

— Неужели тебе обязательно идти туда? — воскликнула она.

Почему-то она знала, что ей самой придется остаться здесь. Ей еще рано думать и действовать так, как он. Казалось, Энтони ее не услышал. Он положил руку на перила и одним движением перемахнул через них. Дамарис невольно вскрикнула. Было почти темно, мешали сгустившиеся тени, пожар внизу совсем не добавлял света, и Дамарис показалось, будто местность вокруг изменилась. Там, за мостиком земля резко уходила вниз, открывая большую прогалину, окаймленную деревьями. Только это не были обычные английские живые изгороди. Она различала кроны высоких пальм и других великанов, сотрясаемых сильным ветром. Огромные блестящие листья раскачивались в воздухе, высокая трава металась в разные стороны.

За прогалиной виден был крутой склон, и в центре его полыхал огонь, больше всего напоминавший формой огненного султана огромное дерево. Дамарис помотала головой. Да нет, это и было дерево, одно из двух, росших здесь бок о бок, в стороне от других. То, на которое она смотрела, пылало жутким огнем; а возле него стоял другой лесной великан, темный, совершенно непонятно, какого цвета. Высоко над землей ветви и листва обоих деревьев переплетались, золотисто-огненный цвет переходил в глухую черноту. Дамарис всматривалась до боли в глазах в эту странную, невозможную здесь картину, и не сразу заметила, как между ней и деревьями мелькнула фигура Энтони. В темноте было не разглядеть деталей, но Дамарис была убеждена, что это он. Но и с Энтони произошли странные метаморфозы. В неверном свете пламени он казался огромным, и шаги его были под стать великану. Дамарис показалось, что он одет в шкуры, словно Адам, вышедший из Рая на какой-нибудь старой картине.

Энтони, или тот, кем он стал теперь, остановился посредине прогалины. Вокруг него бушевал ветер, он безжалостно трепал ветви огромных деревьев, и все-таки сквозь бурю Дамарис услышала, как он кричит, словно зовет кого-то. Миг спустя на его могучее плечо села гигантская птица — по крайней мере, она казалась птицей, — она раскинула крылья, покачала ими, устраиваясь, и вновь их сложила. Это движение напомнило Дамарис отвратительное создание из ее собственного недавнего прошлого, чуть не доконавшее ее. Тогда она едва спаслась, в порыве безотчетной благодарности предложив себя ничтожную божественной Мудрости.

Энтони или Адам — тот великан, что стоял среди деревьев первобытного леса — говорил. Повелительный зов разносился далеко окрест. Сейчас он выкрикивал не одно слово, в воздух рвался поток слов, каждое разделяла пауза, и новый призыв улетал в темное небо. Он взывал и приказывал; а природа вокруг него замерла, вслушиваясь. Дамарис видела, как лес пришел в движение, на опушку один за другим выходили звери. Каждое новое слово вызывало из чащи новое существо, а древняя песня призыва все звучала. Он называл имена, давал имена Идеям, и Идеи, они же Принципы вечного создания, они же Херувим и Серафим Вечности, услышали его. Они появлялись в зверином обличье, покорные единственному животному, бывшему повелителем зверей. Дамарис смотрела, как лошадь кладет голову на плечо человеку, как змея, приподнявшись, слегка обвивается вокруг его ног. Только орел продолжал неподвижно сидеть у него на плече, наблюдая за всем, словно философ, изучающий природу и суетливую деятельность человека.

Они возвращались, призываемые властью человека, после своего вторжения в его мир. Дамарис думала о городе позади себя, из которого уходит страх, думала о мире, который так и не узнал, насколько близко подошел к своему краю, и теперь мог спать спокойно. Она думала о Квентине и о своем отце: один спасся от страха, другой сгинул в своем увлечении. И пока она думала, сидя на перилах мостика, казавшегося дорогой в Сад, — пока она сидела и думала, она остро переживала, вернется ли когда-нибудь тот, кто ушел от нее. Должна ли она потерять то, что могли обрести другие? Лишится ли она своего возлюбленного ради того, чтобы Квентин Сэбот смог спастись от сумасшествия? В каком кошмаре она пребывала еще недавно? Прежняя Дамарис вырвалась из гробницы, в ней начало расти знакомое раздражение. Либо все это было страшным сном, либо Энтони завлек ее в какое-то безумное ночное предприятие. Вечно одно и то же — никто с ней не считается, никто о ней не думает. Ее отец умер в самый неподходящий момент, и денег от него осталось всего ничего. Никто, никто не желает принимать во внимание ее работу, которую она бескорыстно пыталась выполнить, чтобы внести вклад в историю философской мысли!

Уже закипая от мыслей о работе — да, именно, о работе, о своей драгоценной! — она шевельнулась, чтобы встать (даже в кошмаре ей совершенно незачем сидеть на этих дурацких перилах!), но что-то остановило ее. Тонкая нить осознания нового долга удержала ее ровно на то мгновение, которого хватило, чтобы волна ненавистного прошлого накатила, захлестнула ее с головой… и отхлынула. Годы самовлюбленного труда все же не пошли даром. В своих научных занятиях она научилась не отступать, и редко прекращала исследование, встретившись с проблемами. Вот эта настойчивость исследователя и помогла ей. Она пришла в себя, ее душа боролась, стремясь достичь светлого берега за накатывавшими угрюмыми мутными валами. Принцип, противоположный птеродактилю, цель напряженных размышлений Абеляра, то, чем был и чем стал Энтони — вот оно! Стоило догадке блеснуть в сознании, как она услышала собственное имя и взволнованно откликнулась: «Да, да!» Если Энтони должен идти и делать, значит, должен. Он — знал, она — нет. Напряжение отпустило ее, она вскочила, ощущая нарастающее страстное стремление понять. Она будет беспощадной к себе, отважной, голодной львицей на охоте. Ее цель — чудо высшего знания, благословенного, невинного и радостного. Способен ли человек достичь его? Да, и залогом того является его небесное происхождение. Знает ли она путь к нему? Да, путь в неуклонном стремлении и простодушном подчинении — это истинные знаки пути.

Звук ее имени все еще звучал в воздухе, когда, придя в себя после внутренней борьбы, она вновь взглянула на прогалину, где Адам, назвав зверей, повелевал ими. Дамарис показалось, что вся группа переместилась ближе к двум таинственным деревьям в центре. Сначала она не могла различить зверей в небольшой толпе, но всмотревшись, поняла, что они разбились на две группы. Ясность и порядок исходили от дивного крылатого спутника Энтони, покинувшего его плечо и теперь сидящего в переплетенных ветвях Древа знания и Древа жизни. От орла исходил свет знания, озарявший теперь прогалину. Внизу на земле стоял человек, а по бокам от него — лев и ягненок. Человек погладил льва по голове и простер руку вверх. На мир снизошел покой. Его ощутили в деревнях и городах такие люди, как сметэмский доктор и другие, подобные ему, получавшие удовлетворение от своей работы. Дружеские узы окрепли, стало ощутимее стремление к любви. Злоба, зависть и ревность угасали, красота познала священные законы, управляющие ею. Человек возмечтал о самом себе на земле своего сотворения.

Дамарис, словно Ева, смотрела на дела своего спутника. А он смотрел на животных и, казалось, говорил с ними. Звери медленно уходили. Каждый по-своему, они двигались по прогалине, и вот уже ягненок исчез под ветвями изначальных дерев. На самом краю тайны лев оглянулся. Его глаза встретились с глазами человека, и человек взглядом приказал ангелам отступить и закрыть проход. Над холмами в последний раз прокатился рев. Адам тут же ответил и успокоил зверя звуком его имени. Лев величественно повернулся и последовал за остальными. Человек еще некоторое время постоял посреди прогалины, а потом развернулся и он. Первые его шаги были неторопливы и задумчивы, но потом, все быстрее, Энтони побежал к ней. Земля дрожала, из-за деревьев опять вырвался столб пламени, словно между небом и землей сверкнул яркий меч, как «лики грозные, страша оружьем огненным».[56] Стража, защищавшая землю, была восстановлена, вмешательство Милосердия оградило людскую слабость от разрушительных энергий.

Поздно ночью одному из пожарных, все еще пытавшихся справиться с огнем, бушевавшим в доме, показалось, что на гребне возник огромный лев, гигантским прыжком преодолевший половину поля и исчезнувший в пламени пожара. Сразу вслед за тем долгие усилия брандмейстеров неожиданно увенчались успехом: огонь начал быстро убывать и вскоре угас. Тот же пожарный вспомнил, что помстилось ему не впервые. Еще вечером он мельком заметил какого-то молодого человека, непонятно как прошедшего через оцепление и подобно жуткому зверю сгинувшего в пламени. Но ведь этого не могло быть! Зачем человеку самому лезть в огонь? Ну, значит, и не было этого. Сам дом, а вместе с ним, по-видимому, тела хозяина и экономки превратились в прах; когда огонь погас, на земле не осталось ничего, кроме толстого слоя пепла. Короче говоря, это был один из самых ужасных пожаров, который когда-либо видел бравый пожарный. Жар и яркость пламени его потрясли.

Когда Дамарис увидела Энтони, бегущего к ней со стороны прогалины, как-то незаметно превратившейся в обычное английское поле, она не думала ни о каких видениях. Это был ее Энтони! Он перемахнул через канаву, протянул ей руку и увлек за собой на дорогу. Слегка задыхаясь после бега, он улыбнулся ей; задыхаясь после своего напряженного бдения, она глубоко вздохнула. Еще некоторое время они постояли, держась за руки, а потом неспешно пошли по направлению к городу.

Через минуту Энтони взглянул на нее.

— Слушай, тебе не холодно? — спросил он. — Тебе бы плащ или еще что-нибудь…

— Нам недалеко, — ответила она. — Нет, мне не холодно.

Примечания