Фанни и Александр. Сценарий

• Действующие лица
• ПРОЛОГ
• РОЖДЕСТВО
• СМЕРТЬ И ПОХОРОНЫ
• ПЕРЕЕЗД
• СОБЫТИЯ ЛЕТА
• ДЕМОНЫ
• ЭПИЛОГ

Опубликован. Воспроизводится по изданию: Бергман о Бергмане. Ингмар  Бергман о театре и кино. М.: Радуга, 1985. Страницы этого издания  указаны в прямых скобках, выделены линейками. Номер страницы предшествует  тексту на ней. 

Источник: http://www.bergman.net.ru/lib/al/book/2480/

Действующие лица

Фру Хелена Экдаль, урожденная Мандельбаум, вдова, бывшая актриса. 

1. Оскар Экдаль, её старший сын, директор театра Эмили Экдаль, его жена, актриса. Аманда 12 лет, Александр 10 лет, Фанни 8  лет — их дети.

2. Карл Экдаль, профессор, её второй сын. Лидия Экдаль, его жена, по происхождению немка.

3. Густав Адольф Экдаль, ресторатор, делец, её третий сын. Альма Экдаль, его жена. Петра 18 лет, Енни 8 лет — их дети. Эва,  7 лет, соседская девочка. Фрекен Бега, кухарка фру Хелены. Фрекен Эстер, горничная фру Хелены. Алида и Лисен, кухарки Сири и Берта, горничные. Май, хромоножка, няня в семье Оскара и Эмили. Исак Якоби, еврей, коммерсант. Арон около 20 лет, Измаил около 16 лет — племянники  Исака Якоби, сыновья его сестры.

В театре

Господин Филип Ландаль, 73 года, режиссер и актер  (благородный отец).

Фрекен Ханна Шварц, инженю.

Господин Микаэлъ Бергман, молодой, подающий надежды,  играет Гамлета

Господин Мурсинг, играет Короля в «Гамлете».

Тумас Грааль, играет Герцога в «Двенадцатой ночи».

Юхан Армфелъдт, играет Мальволио.

Грете Хольм, играет Марию.

Господин Салениус, играет Тобиаса Раапа.

Фру Синклэр, страдает астмой, продает билеты.

[320]

Суфлёрша.

Начальник канцелярии

Фру Палългрен, канцелярская рабыня.

Реквизитор

Доктор Фюрстенберг, домашний врач.

Полковник.

Ректор университета (Ректор Магнификус).

Епископ Эдвард Вергерус.

Хенриэтта Вергерус, сестра Епископа.

Фру Бленда Вергерус, мать Епископа

Элъса Бергиус, тетка Епископа.

Малла Тандер, кухарка, похожа на крысу.

Карна, Селъма, Юстина — служанки.

Дворник

Пьяный кучер.

Паулин 12 лет, Эсмеральда 10 лет — призраки.

Старый пастор.

Комиссар полиции

Подкупленный священник.

Роза, 20 лет, няня.

[321]

ПРОЛОГ

1

Через Город протекает довольно бурная река с порогами и стремнинами.  На крутом холме возвышается Замок, внушительное кирпичное средневековое  сооружение — там правит губернатор. В центре непритязательно-однообразной  застройки стоит Домский собор, памятник набожности иной эпохи, —  там мечет громы и молнии Епископ. Город гордится также отягощенным  традициями Университетом и Театром, спектакли в котором идут каждый  день. Кроме того, в Городе имеются недавно построенная Городская  гостиница, отличающаяся скорее шиком, чем солидностью, две небольшие  усердные конки, буравящие город в различных направлениях, весьма  незатейливый Вокзал, район с каменными постройками для состоятельных  граждан и район с ветхими домами ремесленников, студентов и поденщиков.  По реке осуществляется незначительное судоходство, а Промышленность  представлена двумя крупными мельницами, которые мелют зерно, выращенное  на плодородной равнине. Есть также благоухающее производство по  переработке кож с принадлежащей ему обувной фабричкой. Раскидистый  Парк и знаменитый Ботанический Сад дополняют картину неприхотливого  благосостояния, глубоко укоренившегося чувства собственного достоинства  и слегка сонливой культурной и научной деятельности.

Это замкнутый мирок, который не слишком тревожат бури и знамения  эпохи. Новые мысли и революционные идеи перемалываются в пропитанных  керосинным чадом и насквозь продуваемых студенческих комнатах. В  остальном Город живёт, не заботясь о внешнем мире. Местная газета  стоит на страже надежности и порядка и считает своим само собой  разумеющимся долгом не волновать шесть тысяч верных подписчиков.

Жизнь в Городе идет по заведенному ритму. Зимой Город живет нормальной  жизнью, весной его охватывает необычайное возбуждение, летом он  тихо дремлет, чтобы в начале сентября проснуться под шум осенних  дождей, пеленой затягивающих равнину, и гам студентов, заполняющих  аудитории, сдающиеся в наем комнаты и харчевни. Театр открывает  новый сезон, уни-

[322]

верситетский оркестр настраивает инструменты, студенческий  хор прочищает голоса гороховым супом и горячим пуншем, по мокрым,  усыпанным листьями улицам бредут туманными утрами школьники, профессора  всходят на свои кафедры, и в высшей степени респектабельный городской  Бордель вновь принимает гостей — офицеров расположенного поблизости  гарнизона. И вот наступает зима, в ноябре выпадает первый снег,  дуют холодные северные ветры, престарелые городские вдовы схватывают  простуду и умирают от воспаления легких. По воскресеньям под свинцовым  небом звонят погребальные колокола. Страдающие от похмелья студенты,  словно по-зимнему вялые жуки, пробираются через сугробы в харчевню  — к живительной выпивке и угольным печкам, иногда по улице прозвенят  с фальшивым оживлением сани, и глухо шумят пороги, черная вскипающая  вода тревожно бурлит, стиснутая льдом, — пробил час уставших от  жизни самоубийц. В Театре играют великие Трагедии, и дым от голландских  и дровяных печей стелется над засыпанными снегом крышами.

Но вот в один прекрасный день на дворе весна — непобедимая, она  появляется внезапно, укутанная в холод и белое сияние. Город точно  пьянеет. Сдаются экзамены, защищаются дипломы и диссертации, балы  следуют один за другим — бесконечная череда пьянящих празднеств.  У закладчиков дел по горло, оставляются на хранение зимние пальто,  выкупаются фраки. Пережившие зиму старушки украшают собой кладбища  или парки, наступает пора свадеб и безграничных надежд. Городские  сады купаются в цветах фруктовых деревьев и сирени, студентки надели  летние платья, почти каждый вечер играет гарнизонный духовой оркестр,  а в Театре ставят неизбежные английские комедии.

Но однажды Город засыпает, кругом царит полнейшая тишина, даже  шум порогов становится смиреннее. Дни длинны, вечера тихи. У студентов  летние каникулы, зажиточные горожане завесили окна простынями, закрыли  чехлами мебель, укутали тюлем хрустальные люстры, свернули ковры  и укатили на лето к морю. Менее зажиточные переехали в свои садики  на равнине или в усадьбы к богатым родственникам. Церковные часы  отмеряют четверти и часы, солнце сжигает пустые улицы. На белых  скамейках Эспланады сидят оставленные, одинокие. Город спит, не  шевелясь, раскинувшись в белом зное, повисшем над равниной.

[323]

Таков ритм Города, его дыхание; большинство живущих в нём считают  его хорошим городом, лучшего и представить себе нельзя; за будущее  они не беспокоятся, и у них нет оснований стыдиться прошлого. По  общему мнению, Власти правят мудро. Король государства охраняет  решения Властей и блюдет интересы граждан. И наконец, над Королем  простер свою длань Бог, и потому почти в каждом доме, где есть рояль  или пианино, играют в четыре руки вальс из «Веселой вдовы».

2

Театр был построен в начале XIX века, скоро ему исполнится сто  лет. Несколько богатых граждан, обожавших лесные прогулки, холодные  ванны и культуру, объединились и оплатили строительство Храма. Блеск  и упадок сменяли друг друга. В начале 1860-х годов здание купил  зажиточный коммерсант Оскар Экдаль, который только что женился на  выдающейся молодой актрисе из Столицы. Он был человек умный и дальновидный  и потому предоставил Театр в распоряжение жены на том условии, что  сама она сцену оставит. У четы родился сын, тоже названный Оскаром.  В отличие от матери из него получился довольно посредственный актер.  Когда он в 1889 году женился на театральной ученице, мать отошла  от дела, предоставив вести его молодоженам. Через год она овдовела  л разделила пополам огромную парадную квартиру в доме на Площади,  возведя стену посередине столовой. Молодая чета въехала в более  солнечную половину.

Молодая женщина быстро овладела тайнами своего искусства и уже  через несколько лет стала известной актрисой. Её муж управлял Театром  толково и дельно. Была нанята небольшая, но способная труппа. Дело  процветало, о нем заговорили даже в Столице. Оскар и Эмили наслаждались  своим непритязательным счастьем, омраченным лишь тем, что более  десяти лет у них не было детей. Но потом один за другим родилось  трое: Аманда, Александр и Фанни. Об этом и о многом другом я расскажу  позднее.

В то время, о котором повествует наш фильм, театр представлял  собой хорошо ухоженное, но довольно старомодное заведение. Правда,  на сцену и в зал провели электрическое освещение, но этим дело и  ограничилось. Новшества типа софитов, отражателей и реостатов там  неизвестны. В Театре довольствуются

[324]

старыми добрыми рампами: на полу, под потолком, по бокам  — с вкрученными в них маленькими разноцветными лампочками. Пол сцены  по-прежнему сложен из широких сучковатых досок и круто спускается  от брандмауэра к будке суфлера. На темных колосниках висят древние  леса, бурные моря, низенькие крестьянские избы, величественные парадные  залы и парочка наводящих ужас драконов, от которых не достает духу  избавиться. Уборные актеров расположены в два этажа рядом со сценой,  направо — для женщин, налево — для мужчин. Кабинет директора и канцелярия  ютятся в трех крошечных комнатах прямо перед входом на сцену. Оскар  Экдаль предпочитает принимать гостей в своей личной уборной, единственной,  где есть водопроводный кран, и более или менее удобно обставленной.

Под покатым полом есть два трюма, один под другим. Там чахнут  дряхлые, теперь уже списанные деревянные механизмы для смены кулис,  приведения в действия потайных люков и для других таинственных целей.  В верхнем трюме на бесконечных стеллажах хранится театральный реквизит.  Склад мебели находится в нижнем трюме. Транспортировка осуществляется  с помощью допотопного подъемника, работающего на ручной тяге. В  углу нижнего трюма есть люк с тяжелой железной крышкой, под которой  бурлит черная вода, по виду бездонная. С водой и люком связано ужасное  преступление, а возможно, история с привидением. В брандмауэре имеются  два высоких узких оконца, и иногда после окончания репетиций машинист  открывает ставни. Солнечный свет врывается в помещение длинным,  узким, резко очерченным лучом, мелкая пыль сцены клубится в потоке  воздуха. Поскольку задняя стена театра выходит во двор, где растут  два-три раскидистых дерева, в помещении очень тихо. Случается порой,  что в темное пространство сцены залетит случайно какая-нибудь птица  и, испуганно хлопая крыльями и непрерывно пища, устремляется к колосникам  и к почерневшим потолочным балкам. Когда птица умолкает, тишина  становится волшебной: слышатся давно угасшие голоса, мелькают бесплотные  тени — следы неутоленных страстей. Пыльный воздух, прорезанный клиньями  солнечного света, густеет от давным-давно умолкших голосов и замерших  движений.

Занавес представляет собой спадающие величественными складками  куски ткани, украшенные лентами и золотыми кистями. Но с изнанки  он серого цвета,

[325]

в заплатках, с нашитыми крест-накрест рейками. На уровне  глаз проделана дырка для того, чтобы актеры, оставаясь невидимыми,  могли обозревать и считать зрителей. Слева расположен крошечный  закуток режиссера, где имеются звонки и мегафон, а также два каната  — один управляет завыванием ветра, второй раскатами грома. Над сценой  витает неистребимый запах пыли, коптящих угольных печей и дохлых  крыс.

Уютный зрительный зал имеет форму подковы, в нем есть партер  из шестнадцати изогнутых дугой рядов кресел, обтянутых потертым  красным плюшем, два плавно закругленных балкона и галерка. Нижний  балкон разделен на ложи, по шести стульев в каждой, с отдельными  входами. На верхнем балконе стоят узкие деревянные скамейки, обтянутые  красной тканью. На галерке места только стоячие, но и билет туда  стоит всего лишь двадцать пять эре, да к тому же, если пожелаешь,  можешь принести с собой стул. Справа и слева от сцены — две элегантные,  вместительные ложи. Одна предназначена для правления театра, а вторая  предоставляется в распоряжение губернатора и бургомистра или Короля,  если тому придет в голову посетить Городской Театр, чего ещё ни  разу не случалось.

Потолок зрительного зала расписан знаменитым сыном Города. Роспись  считается в высшей степени ценной, хотя с годами она потемнела.  На ней изображены парящие среди облаков греческие боги, которые  чествуют юную Талию с нежными правильными чертами лица Хелены Мандельбаум.  Это знак преклонения Оскара Экдаля Первого перед своей женой, который  обошелся ему в несколько тысяч риксдалеров, о чем он часто с гордостью  упоминал. Вокруг божественной картины подвешены шесть хрустальных  люстр, мягкий мерцающий свет которых придает залу особую красоту.  Разница между сценой и залом бросается в глаза. Зал наряден, хорошо  убран, сверкает чистотой. На сцене грязно, пыльно, отдает запустением.

Не забыли в Театре и о плотских радостях. На уровне первого ряда  расположена ресторация, где заправляет младший брат Оскара, Густав  Адольф Экдаль. Блюда здесь так аппетитны, напитки всегда подаются  охлажденными до нужной температуры, а обслуга столь предупредительна,  что иные зрители отдают предпочтение материальному вдохновению Густава  Адольфа перед вдохновением более духовного свойства его брата. Иногда  оживление становится настолько громогласным, что приходится срочно  посы-

[326]

лать туда кого-нибудь из учеников с просьбой умерить веселье,  потому что оно всерьез портит впечатление от какого-нибудь большого  монолога или трогательной сцены. В остальном же отношения между  братьями отличаются большой сердечностью.

И наконец, несколько слов о публике. Театр дает представления  каждый вечер в течение восьми месяцев (на Рождество, в Страстную  пятницу и на Пасху Театр закрыт). Через каждые три недели показывается  премьера, и в принципе на премьерах бывают одни и те же зрители,  которые, таким образом, смотрят все девять спектаклей. Это верная,  хотя и несколько консервативная публика. Оскар Экдаль остерегается  экспериментов. К Стриндбергу и Ибсену относятся подозрительно и  потому их пьесы играют редко.

3

Когда Оскар Экдаль Первый женился на Хелене Мандельбаум, он купил  не только Театр, но и роскошный каменный дом на другой стороне площади.  Семейство заняло верхний этаж, оборудованный всевозможными удобствами.  Дом отличался широким гостеприимством, а хозяйка — фру Хелена —  вызывала всеобщее обожание и восхищение. После смерти Оскара Первого  вдова предложила разделить апартаменты на две половины. Что и было  сделано с помощью стены, возведенной посередине вместительной столовой.  В стене скрывалась практически невидимая потайная дверь, которую  с одной стороны закрывала внушительных размеров изразцовая печь,  а с другой — пузатый буфет. Взрослые члены семьи дверью никогда  не пользовались.

Оскар Экдаль Второй и его красавица жена Эмили заняли, как мы  уже говорили, более солнечную часть квартиры, выходившую окнами  в Городской парк с его кудрявыми вязами, покрытыми сочной травой  лужайками, клумбами, фонтанами и статуями.

Отношения между молодой семьей по одну сторону потайной двери  и свекровью по другую сторону были с самого начала разумными, но  вряд ли сердечными.

Одной из причин такой сдержанности в отношениях послужила великая  перестановка. Молодые совершили длительное свадебное путешествие  по Центральной Европе, осматривая её широко открытыми, горящими  от любопытства глазами. Таким образом они открыли для себя новый  стиль мебели, пришедшийся им по вкусу, и

[327]

им захотелось меблировать и свою квартиру в таком же духе.  Оскар, который вообще-то был непритязательным человеком и слабым  актером, знал, чего он хочет, и обладал талантом осуществлять свои  идеи. К ужасу матери, старую мебель вывезли на театральный склад,  апартаменты заполонили маляры, обойщики, водопроводчики и электрики.  Светлые стены, легкие занавеси из набивного полотна с цветочным  рисунком, простые драпировки, вместительная ванная с устройством  для подогрева воды и ватерклозет — таковы были результаты их соединенных  усилий. Старые дощатые полы покрыли линолеумом, а потемневший, скрипучий  паркет застелили коврами с удивительными узорами. Ко всему этому  добавилась мебель в чистейшем стиле модерн, сделанная по чертежам  приезжего архитектора. Старую квартиру было не узнать, она наполнилась  светом и воздухом.

Хелена Экдаль отреагировала на перемены вежливым молчанием, подозревая  в них запоздалый бунт против родительской власти, что соответствовало  истине. Винила она в этом невестку, но тему эту в разговорах никогда  не затрагивала. Оскар безуспешно пытался уговорить мать установить  центральное отопление и разобрать устаревшие голландские печи. К  его изумлению, мать разразилась слезами, и в придачу ему пришлось  выслушать упрек в том, что он, вероятно, больше её не любит. Оскар  так и не смог понять, какая существует связь между центральным отоплением  и его любовью к матери, но решил больше не касаться этого вопроса.

Со временем в квартире все же провели телефон, и теперь можно  было, не встречаясь, справляться о здоровье и других предметах.  Враждебности в отношениях между двумя семействами никогда не было,  враждовали между собой только кухарки — выдающиеся художественные  натуры и незаурядные личности. Кухарка фру Хелены была женщиной  старой, никто не знал её настоящего возраста, она переходила по  наследству от одного поколения семьи Экдаль к другому, отягощенная  знаниями и традициями; другая кухарка — плотного сложения дама средних  лет — придерживалась новомодных идей по поводу воспитания и еды.  Пока в семье молодых Экдалей не появились дети, соперницы сохраняли  мрачный, христиански окрашенный нейтралитет, но как только малыши  начали бесцеремонно бегать из одной кухни в другую, между кухарками  разгорелась ожесточенная вражда,

[328]

продолжавшаяся до того самого дня, когда Александру исполнилось  двенадцать лет и старая фрекен Вега внезапно умерла, склонившись  над недоделанным именинным тортом.

Осенью 1895 года Эмили уехала на гастроли в Гельсингфорс. Через  год она разрешилась (после десятилетнего бесплодия) дочерью, названной  Амандой.

В театр приняли молодого и очень способного актера с романтической  внешностью. Пришло время сыграть «Даму с камелиями» с Эмили в роли  несчастной гетеры и господином Пальмлюндом в роли пылкого Арманда.  Спектакль стал одним из самых крупных успехов театра и был сыгран  сорок шесть раз, редкий случай в этом театре. Новичок получил ангажемент  в Столице, а Эмили — как утверждали некоторые — видели с покрасневшими  от слез глазами и сбившейся на сторону прической. Она родила сына,  которого назвали Александром. Мальчик был маленький и слабенький,  крестить его пришлось в больнице, но постепенно, благодаря нежным  заботам матери, он выправился.

Через два года родилась Фанни, здоровенькая круглолицая девочка,  очень похожая на архиепископа, побывавшего с инспекционным визитом  в их епархии.

Быстрый прирост экдальской семьи дал повод к разного рода комментариям  в Городе, в то время как непосредственные участники, казалось, были  очень счастливы. Поскольку и Оскара и Эмили в Городе любили, сплетни  довольно скоро утихли, уступив место радости при виде цветущей матери  и её ухоженных, веселых детей.

Рождение Аманды не вызвало у бабушки особого душевного волнения.  Но тем горячее приняла она участие в полном опасностей начале пути  Александра. И именно Александр, набравшись однажды мужества, осмелился  толкнуть потайную дверь между двумя квартирами. Перед ним открылся  притягательный и чуть пугающий мир. Конечно, он много раз бывал  в гостях у бабушки. Но эти посещения всегда были ограничены определенными  ритуальными правилами поведения. Сейчас, в это солнечное воскресное  утро, он отправлялся в исследовательскую экспедицию. Бабушка вместе  с фрекен Вегой и фрекен Эстер ушли в церковь на мессу. Квартира  была пуста. Паркет поскрипывал под его крадущимися шагами. Над головой  возвышался огромный обеденный стол. Александр сел, прислонившись  спиной к гнутой ножке стола. На

[329]

коричневом с красной каемкой переднике спереди был пришит  карман с вышитой на нем кошкой. Мальчик спрятал обе руки в карман  — так он чувствовал себя увереннее, да, кроме того, было холодно.

За двойными окнами с узорчатыми ширмами и тяжелыми занавесями  сиял ослепительный морозный зимний день. Стулья вокруг стола и стены  были обиты темно-золотистой, резко пахнувшей кожей. За спиной Александра  горой вздымался буфет, в пространстве между его двумя башенками  слабо поблескивали стеклянные графины и хрустальные бокалы. На продольной  стене слева висела картина, на которой были изображены белые, красные  и желтые дома, выраставшие из синей воды; по воде плыли странные  суда. Столовые часы, почти доходившие до лепного потолка, угрюмо  и глухо разговаривали сами с собой.

С того места, где он сидел, он мог видеть мерцавшую зеленью залу.  Зеленые стены, ковры, мебель, гардины — и пальмы в зеленых вазах.  Он разглядел обнаженную белую даму с отрубленными руками. Она стояла,  немного наклонившись вперёд, и задумчиво глядела на Александра.  Он много раз видел её раньше, но никак не мог решить, считать ли  её чуточку живой и в таком случае немножко опасной, хотя в то же  время необъяснимо привлекательной. Сейчас, в одиночестве, обнаженная  дама с отрубленными руками была определенно живая, он чувствовал  это нутром. На пузатом, отделанном золотом бюро с золотыми ножками  под стеклянным колпаком стояли золотые часы. К циферблату прислонился  мужчина, играющий на флейте, а на маленьком камушке сидела дама  с глубоким вырезом на лифе, большой шляпе и в короткой широкой юбке,  — оба тоже золотые. Когда часы били двенадцать, мужчина начинал  играть на флейте, а дама — танцевать. Бабушка часто показывала,  как работает механизм, но сейчас, в одиночестве, все было по-другому.  Александру стало жалко флейтиста и даму, запертых под стеклянным  колпаком.

В это воскресное утро бабушка встала поздно, широкая кровать  с высокими резными спинками до сих пор не застелена, и от подушек  хорошо пахнет бабушкиными розовыми духами (они называются «глицерин  с розовой водой», и купить их можно в любой аптеке, но Александр  этого не знал). Комната не слишком велика, обстановка в ней не менялась  более сорока лет, все здесь осталось таким, каким было в день свадьбы  в 1862 году, когда Хелена и Оскар Экдаль

[330]

впервые возлегли на супружеское ложе, на котором они больше  двадцати лет развлекались, плакали, ссорились или держались за руки,  а может быть, вели рассудительные беседы о театральном репертуаре,  будущем детей, настроении свекрови и несчастьях друзей. Брак Оскара  Экдаля Первого и его жены Хелены, урожденной Мандельбаум, как они  сами считали, был счастливый, и они никогда не нарушали верности  друг другу...

На стене, напротив кровати, висит, освещенный светом зимнего  дня, портрет фру Хелены в роли Ифигении. От картины исходит удивительное  сияние. Александру кажется, будто бабушка движется там, на полотне,  он почти слышит её голос, его мать играла эту роль, и он знает слова  наизусть. Он наслаждается видом её изящных рук, мягких губ, тяжелой  крепкой груди под прозрачными одеждами, блеском кожи, серьезными,  неправильной формы глазами, широким чистым лбом и вьющимися черными  волосами.

Что можно ещё сказать об этой комнате — кроме того, что она загромождена  картинами, фотографиями и дорогими сердцу предметами? В бабушкиной  спальне никогда не бывает по-настоящему светло, и убирать её практически  невозможно. Два раза в год из комнаты выносят мебель, из ковров  и гардин выбивают пыль, драят пол, протирают каждый предмет, но  через несколько дней всё, как и прежде, покрывается слоем пыли,  и в этой длинной темноватой комнате повисает тяжелый аромат духов,  смешанный с запахом стареющего дерева и ветхого бархата. У дальней,  торцовой, стены стоит закругленный диванчик, обтянутый темно-красной,  чуть потертой парчой. На нем набросано множество подушек самой разной  формы, мягких и податливых. На этом диванчике Хелена Экдаль любит  посидеть с внуком. Прижав к животу подушки, они сидят и разговаривают  о жизни и искусстве, а иногда о Смерти и Загробной жизни.

Через всю квартиру тянется длинный темный коридор с высоким потолком;  из окружающих его комнат и низких окошек над дверями, ведущими в  кухню и комнату горничных, туда сочится колеблющийся сумеречный  свет. Там, где коридор делает поворот, есть тайная комната: в двери,  прямо над полом, просверлены пять дырок, а стены обиты красной материей;  на них, за стеклом, в рамах висят картины, на которых изображены  рыцарские замки и молодые красивые дамы под колышущимися вуалями.  В центре этой

[331]

тесной четырехугольной комнаты стоит трон с подлокотниками  и спинкой, он тоже обтянут красной тканью; уголки и края окантованы  латунью. Сиденье поднимается, а под сиденьем черная дыра — бездна,  как думает Александр. Бабушка проводит здесь немало времени, пыхтя  и вздыхая, Александр уже несколько раз предлагал составить ей компанию,  чтобы ей не было так скучно, но бабушка всегда отказывалась. Отец  Александра говорит, что бабушка страдает запорами из-за своей скупости.  Ни фрекен Вега, ни Фрекен Эстер никогда подолгу не задерживаются  на троне. Они врываются в комнатку, шуршат там своими юбками, и  не успеешь ты сосчитать даже до десяти, как они уже выскакивают  обратно.

В коридоре помещается внушительная железная печка, испускающая  свой особый, чуть терпковатый запах тлеющих углей и разогретого  железа. На кухне фрекен Вега варит на обед аппетитные, питательные  щи, горячий аромат, который ни с чем не спутаешь, распространяется  по всей квартире, вступая в высший союз с физическими испарениями,  исходящими из потайной комнаты в конце коридора. Для маленького  человечка, который, как Александр, едва не касается носом пола,  от ковров свежо и сильно пахнет средством против моли, этим средством  они успевают пропитаться за летние месяцы, когда лежат без дела,  свернутые в рулоны. Каждую пятницу фрекен Эстер и фрекен Вега натирают  старые паркетные полы мастикой и скипидаром, издающими невыносимый  запах. Сучковатые дощатые полы пахнут мылом. Линолеум моют вонючей  смесью кислого молока и воды.

От людей пахнет по-разному. Их одежда пахнет не только тканью,  но и чадом, потом, табаком, духами. Обувь пахнет кожей, кремом и  потом ног. Каждый человек — симфония запахов: пудра, дегтярное мыло,  моча, выделения половых желез, грязь, помада. От некоторых пахнет  просто человеком — от одних исходит запах надежности, от других  — угрозы. Фрекен Эстер, горничная, носит парик, который она приклеивает  к лысине специальным клеем. Она вся пропахла клеем. От бабушки пахнет  увядающими розами. У матери Александра запах сладкий, словно ваниль,  но когда она сердится, пушок у нее над губой увлажняется, и она  начинает источать едва ощутимое едкое амбре, в котором словно бы  чудится опасность. Запах молоденькой, круглолицей, рыжеволосой служанки  — её зовут Май, и одна нога у нее короче другой — Александр любит

[334]

больше всего. Самое большое для него наслаждение — лежать  в её кровати, головой на её руке, уткнувшись носом в грубую ткань  её рубашки. От нее пахнет потом и ещё чем-то вкусным. Оба прекрасно  знают, что находиться здесь Александру, очевидно, запрещено, но  пока их ещё никто не обнаружил, и они, как два дружелюбных зверька,  продолжают наслаждаться обществом друг друга. От старшей сестры  Александра исходит запах металла, это странно, но от нее пахнет  в точности как от оловянного кубка, стоящего на курительном столике  в библиотеке. От Фанни пахнет сладкими сливками и младенцем, хотя  ей уже исполнилось восемь лет.

Если встать в зале под хрустальную люстру, погрузив ноги в нескончаемый  лиственный узор ковра, замереть и задержать дыхание, можно услышать  тишину, состоящую из множества компонентов: прежде всего шум крови  в барабанных перепонках и часы, часы тикают повсюду, тикают и бьют,  все разом. Потом ещё гул пламени в голландской печи, черные железные  заслонки дрожат и слабо позвякивают. Издалека доносятся звуки рояля,  это соседская девочка разучивает гаммы, они едва слышны и все-таки  навевают легкую печаль, неизвестно почему. За письменным столом  в библиотеке сидит бабушка, склонившись над счетами, стальное перо  царапает бумагу. В кухне гремят посудой, слышится голос фрекен Веги,  потом все стихает, но фарфор и серебро продолжают плескаться в тазу.

Зимний день меркнет, мимо проехали сани, звенят бубенчики, цокают  по наледи копыта, скрипят полозья. Часы на башне Домского собора  отбивают четыре четверти и три часа. Почему мне так грустно, думает  Александр, погрузив ноги в лиственный узор ковра в зале. Почему  мне так грустно? Может быть, в сумраке прихожей неподвижно притаилась  Смерть? Я ведь слышу её дыхание — прерывистое, шипящее? Она пришла,  чтобы забрать бабушку, которая сидит в библиотеке и записывает что-то  в синюю бухгалтерскую книгу? Александру нестерпимо хочется броситься  к бабушке и, зарывшись головой в её колени, дать волю слезам, но  он не смеет. Если он сдвинется с места, пошевелит хоть пальцем,  Смерть очнется и опередит его. И там, в прихожей, завяжется изнурительная  борьба между Александром и Смертью. Внезапно фрекен Эстер начинает  бросать железной лопатой уголь в печку, громкий звук приносит избавление,  и жуткая гостья наконец-то исчезает.

[333]

Сумерки, расслоенные тяжелыми складками гардин, синеют и густеют.  Бабушка встает из-за стола и приносит керосиновую лампу. Сын подарил  ей электрическую настольную лампу с железной подставкой и зеленым  фарфоровым абажуром, но бабушка спрятала её в большой шкаф и по-прежнему  пользуется той самой керосиновой лампой, которая освещала конторку  Оскара в Театре. Вспыхивает желтое пламя, запахло керосином, она  водружает на место стеклянную трубу и колпак. Бабушкина тень вырисовывается  на книжных корешках. В прихожей и зале мерцают угольные лампы. Из-за  отбрасываемых ими теней мрак полностью не исчезает. Сумерки ещё  больше сгущаются. По скользкому обледенелому тротуару осторожно  шагает фонарщик с длинным шестом в руках. Вот он зажигает газовые  фонари. Они отбрасывают тени на потолок залы. Александр видит горы  и моря, ему чудятся чудовища и дикари. Бабушка поворачивается к  нему лицом, он не видит её глаз, она протягивает руку и ласково  спрашивает, не хочет ли он поиграть перед обедом в карты.

Я должен сказать несколько слов и о дворе, расположенном позади  экдальского дома. Арка, которая на ночь закрывается тяжёлыми резными  дубовыми воротами, отгораживает двор от улицы. Въезд выложен неровным  булыжником, и, когда через арку во двор заезжают лошади и повозки,  от грохота начинает дребезжать весь дом. Разговоры о том, чтобы  заасфальтировать въезд, ведутся давно, но до сих пор ничего не сделано.  Двор довольно обширный, неправильной формы, границей служат трехэтажный  доходный дом попроще, стоящий под углом к дому, обращенному фасадом  к улице, ряд каретных сараев, конюшен и прачечных под одной крышей  и брандмауэр. Между этими постройками виден кусочек Городского парка.  В центре двора растет высокий каштан, земля только частично выложена  камнем, словно средневековые пыточные дыбы возвышаются там два сооружения  для выбивания ковров, заложенный колодец с ручным насосом сторожит  конюшню.

Фру Хелена держит верховую лошадь, упряжную лошадь, две коляски  с блестящим черным верхом и сани, а также кучера в ливрее и конюха,  сына кучера. Они живут в двух комнатках над конюшней. В одном из  сараев стоит «даймлер» Оскара. Им пользуются только летом; Оскар  — страстный, но довольно неуверенный в себе водитель. Обе прачечные  всегда полны

[334]

сердитыми матерями и бледными малышами. Из открытых дверей  и форточек вырываются клубы пара, доносятся не умолкающие ни на  минуту громкие голоса. В остальных помещениях этого длинного желтого  обветшалого строения располагается маленькая фирма, занимающаяся  извозом. Дело ведут три брата чуть старше средних лет и четыре тощие  кобылы. Братья вместе с черноволосой экономкой живут в мансарде  доходного дома. У экономки весьма интересная репутация и шестеро  детей, все одинаково тощие, бледные и вечно простуженные.

На нижнем этаже, справа от лестницы, помещается примечательная  лавка, владелец которой — человек не менее примечательный: высокий,  худощавый, сутулый, с большими бледными ладонями, длинной бородой  и локонами возле ушей, черными глазами и узким белым лбом. На голове  он носит засаленную шляпу с круглыми полями. Его зовут Исак Якоби,  и каждый четверг он обедает у фру Хелены Экдаль. Фрекен Эстер называет  его противным грязным евреем и с удовольствием рассказывает Александру,  что он убивает маленьких детей и пьет их кровь. Александр не верит  фрекен Эстер, но благодаря её россказням и без того таинственная  личность Исака вызывает у него ещё большее любопытство.

Лавка тоже обладает магической притягательной силой. Когда ты  входишь туда, толкнув стеклянную дверь, звенит колокольчик. За прилавком  в черном кресле-качалке сидит Исак Якоби, обычно он читает книгу  с незнакомыми письменами. Фанни и Александр часто бывают в лавке  еврея. Аманда туда никогда не заходит, она говорит, что там дурно  пахнет, а во внутренней комнате лежит разложившийся труп. Отчасти  это правда. В комнате, где Исак Якоби хранит самые драгоценные для  него предметы, в стеклянном ящике покоится мумия. Фанни и Александр  каждый раз просят показать им мумию, вид у нее жуткий, с лица сняты  золотая маска и повязка, видны волосы, уши, остатки губ, улыбающийся  рот и длинный сломанный нос. Помещение лавки уходит в глубь дома,  окна в многочисленных комнатах грязные, частично забитые досками,  их закрывают пыльные занавеси. На длинных полках, на больших столах,  на полу и под потолком — тысячи самых разнообразных предметов. Никто  никогда не слышал, чтобы еврею удавалось хоть что-нибудь продать.  Но никто и не видел, чтобы он что-нибудь купил. Все это сплошная  тайна.

[335]

Двор живет богатой и разнообразной жизнью. Это относится и к  животным, и к людям. Воробьи беснуются на каштане или пируют на  кучах лошадиного навоза, бесчисленные жирные кошки проводят дни  в беззаботной праздности среди мышей и крыс, дети и собаки валяются  на гравии и блеклой неухоженной траве. Дворник и привратник пьянствуют  за уличным сортиром возле конюшен под ядовитые реплики женщин с  пивоварни.

Детям семьи Экдаль запрещено играть во дворе. Под присмотром  хромой, но веселой Май они шествуют в Городской парк, где к их услугам  подходящее общество и приличествующие их положению горки песка.

РОЖДЕСТВО

1

Ещё со времен Оскара Экдаля Первого стало традицией в час дня  в Сочельник давать «Представление о Радостном Рождестве Христовом».  По этой традиции на представление собирается так же много народу,  как и на рождественскую заутреню в Домском соборе. Присутствуют  даже епископ Эдвард Вергéрус и бургомистр Фальстрём, губернатор  Пансаршерна, Ректор Магнификус Адам Боэтиус и множество других выдающихся  граждан со своими семействами.

Представление идет к концу. Мария, Иосиф и дитя спят в своей  хижине. Слышится небесная музыка, сцену заливает свет, и с колосников  медленно опускается одетый в белое Ангел в окружении Ангелов поменьше,  самых разных размеров. Это Первая Дама театра Эмили Экдаль, уже  много лет исполняющая эту важную роль. Ангелочков играют её дети  Аманда, Александр и Фанни и их кузина Енни. Когда Ангелы приземляются  на мостик, расположенный на уровне крыши хижины, просыпается Иосиф,  которого незатейливо, но достойно играет директор Театра, Оскар  Экдаль. Такова традиция, и Оскар приносит себя в жертву.

Ангел: Брось, Иосиф, страх пустой, всегда с тобою Ангел твой, тебе его не виден шаг, но при тебе он на часах.

[336]

Послал тебе со мною весть Творец всего, что в мире есть. Марию с чадом надобно будить, отсюда прочь скорее уводить. Занёс уж длань злодейскую свою Царь Ирод над младенцем в сем краю. Иосиф: Я все в уме запечатлел и сделаю, как ты велел. Господней милости хвала, что сына моего спасла.

Все выступающие устремляются на сцену. Оркестр исполняет несколько  тактов из рождественского хорала. Эмили собирает вокруг себя всех  четырех детей и с улыбкой обращается к публике.

Эмили: На этом представление кончается, а всяко дело ведь концом венчается. Иосиф сына Божья прочь унес, и был спасён Иисус Христос. В сей пьесе дан урок нам свят, что Божьи ангелы хранят мужей, и ясен, и малых чад.

Дева Мария, которую играет Ханна Шварц, раскрывает объятия. Вот  уже три года, как она перешла на роли инженю, и популярность её  велика, особенно среди пожилых джентльменов.

Ханна: На Рождество пусть каждый дом сияет светом и добром.

Теперь настала очередь самого старого и самого выдающегося актера  театра, господина Филипа Ландаля, — ему семьдесят три года. Он шуршит  шпаргалкой (чёрт, с этими короткими стихотворными репликами такая  морока).

Филип: На Рождество родители и дети пусть веселятся в лучезарном свете.

Вперёд выходит Александр Экдаль. Ему десять лет, он бледен, худ,  волосы чуть жидковаты, крупный нос,

[337]

синие близорукие глаза, широкий рот, который часто растягивается  в скошенной, смущенной улыбке.

Александр (откашливается): Пускай не скроет сумрак ничего, пускай для всех сияет Рождество[1].

Занавес опускается под бойкие аплодисменты, которые, однако,  быстро затихают, потому что все спешат домой к праздничному столу.  Занавес опускается в последний раз, и актеры поворачиваются к правой  кулисе. Оттуда появляется Густав Адольф Экдаль, излучающий доброжелательность  и повышенное кровяное давление, в сопровождении четырех хорошо подкрепившихся  официанток с подносами, уставленными всевозможными яствами; за официантками  следуют четыре официанта с чашами горячего пунша, обжигающего вина  и только что снятого с огня глинтвейна. Последней входит Альма Экдаль  (рослая жена Густава Адольфа) вместе со своей восемнадцатилетней  дочерью Петрой, точной копией веселой мамаши. Они с трудом тащат  открытый кожаный чемодан с рождественскими подарками персоналу Театра  и их семьям.

Итак, все собрались — актеры в своих костюмах, рабочие сцены,  принаряженные, причесанные и немножко раскрасневшиеся от предвкушения  праздника, костюмерши, кассирши, дамы из парикмахерской и конторские  служащие с серьезными лицами; это довольно многочисленное сборище  — тридцать четыре человека взрослых и тринадцать детей. Все разбирают  бокалы, Оскар Экдаль всходит на лестницу, ведущую в хижину Марии  и Иосифа, его окружают кольцом, сейчас Директор Театра произнесет  рождественскую речь, его отец был острословом, душой общества, его  рождественские выступления были гвоздем сезона, сын не отличается  ораторскими способностями, но его ценят, и рождественская речь должна  быть произнесена.

Оскар: Дорогие друзья, дорогие Сослуживцы, моя дорогая  Семья! Вот уже двадцать два года я поднимаюсь сюда и произношу речи,  не имея ни малейшего таланта к такого рода выступлениям...

Он, хитро улыбаясь, окидывает взглядом присутствующих, и все  непринужденно улыбаются в ответ,

[338]

поскольку считают его чертовски достойным человеком.

Оскар (задумчиво): ...такого рода выступлениям. Мой единственный  талант, если можно вообще говорить о таланте в моём случае, состоит  в том, что я люблю наш Маленький Мир, ограниченный толстыми стенами  этого дома. И мне нравятся люди, которые работают в этом маленьком  мире. Снаружи находится Большой Мир, и иногда Маленькому Миру удается  показать Большой Мир так, что мы начинаем лучше его понимать или  даем возможность приходящим сюда людям на несколько мгновений или  секунд...

Он изучает бокал, который держит обеими руками. Стоит полная  тишина, только в темноте чердака слабо завывает метель. Когда Оскар  Экдаль вновь поднимает голову, все замечают, что он необычайно бледен,  а в глазах стоят слёзы.

Оскар: ...на несколько секунд забыть жестокий внешний  мир. Наш Театр мал — небольшой островок порядка, ясности, заботы  и любви. Не знаю почему, но сегодня я ужасно взволнован, чувствую  себя до смешного торжественно, не могу даже объяснить, что я чувствую.  Надеюсь, вы не будете против, если я закончу очень коротко.

Он качает головой, поднимает бокал и смотрит на собравшихся вокруг  него людей.

Оскар: Моя мать и я, моя жена и мои дети, мы желаем всем  вам счастливого и радостного Рождества. Я надеюсь, мы вновь встретимся  с вами после праздника, укрепившись душой и телом. Счастливого Рождества!

Густав Адольф: Счастливого Рождества, Оскар! Счастливого  Рождества, Эмили!

Все пьют за здоровье семейства Экдаль и друг за друга.

2

Борясь с беснующейся, налетающей словно со всех сторон света  снежной вьюгой, семья Экдаль пробирается через площадь. Башнями  возвышаются сугробы, мимо скользят три пары саней, набитых возбужденными  предстоящим празднеством людьми, в руках у них

[339]

факелы, безумствуют колокольчики, из лошадиных ноздрей  валит пар. Напротив Театра сверкает огнями экдальский дом. На каждом  окне стоят изогнутые дугой подсвечники с зажженными свечами.

Все приготовления к торжественному рождественскому обеду у Хелены  Экдаль закончены. Зажжена елка, сияют канделябры, люстры и бра,  в печах гудит огонь.

На фрекен Веге и фрекен Эстер черные шелковые платья с крахмальными  белыми фартучками и высокие, обшитые кружевом шапочки на искусно  уложенных волосах.

Сама фру Хелена надела платье из темно-красной парчи, тяжелые  украшения и королевские ордена. Волосы у нее по-прежнему темные  и блестящие, чуть тронутые сединой, кожа белая и гладкая, темно-синие  глаза не утратили прозрачности и зоркости, руки мягкие, без морщин  и пятен.

Сейчас она стоит у балконной двери и смотрит, как её большая  семья, её сыновья, невестки и внуки, смеясь и галдя, преодолевают  снежные заносы внизу, на площади. В Театре один за другим гасят  огни, скоро его совсем поглотит тьма. Тяжелые газовые фонари перед  парадным входом раскачиваются на ветру, светильники мерцают и подмигивают.

В дом вваливается её средний сын, профессор Карл Экдаль, с женой  Лидией. Они ссорятся в прихожей, но, увидев мать, Карл расцветает  и шумно здоровается. Это высокий, дородный человек, почти лысый,  но с окладистой бородой и бакенбардами. Его жена — толстая хлопотливая  немка, которая, несмотря на то что прожила в стране двадцать лет,  так и не выучила язык. У нее свежая кожа, внушительных размеров  грудь и большие зубы, она всегда в прекрасном настроении, даже когда  ссорится. Детей у Карла и Лидии нет, и всю свою нерастраченную нежность  они отдают восьми кошкам сомнительно благородного происхождения.  Они нагружены подарками, которые у них забирает фрекен Эстер, укладывая  их в большую бельевую корзину, уже доверху наполненную великолепными  свертками.

Лидия с бурной радостью здоровается со свекровью, та отвечает  на приветствие с дружелюбным достоинством. Карл, выпив рюмку коньяка,  закурил сигару. Профессор — завзятый пьяница, но студенты его любят.

В экдальскую гостиную входит Исак Якоби. Он весь светится торжественным  восторгом, его вечерний ко-

[340]

стюм безупречен, волосы и борода аккуратно расчесаны, кончики  черных бровей элегантно изогнуты вверх; глубоким басом, немного  в нос, он выспренно превозносит красоту фру Хелены и дарит ей розочку  из чеканного серебра с шестью сверкающими рубинами, заменяющими  шипы.

На лестнице раздается шум и грохот, волна хохота и гама прокатывается  по всему дому, распахивается входная дверь, и в квартиру вваливаются  дети, они бежали наперегонки по лестнице и сейчас задыхаются от  смеха, морозного воздуха, горячего глинтвейна и предрождественской  лихорадки. Это Аманда, старшая, осенью она собирается поступать  в балетную школу при столичном оперном театре, это Александр, десяти  лет, мученик собственных фантазий — по крайней мере он сам себя  таковым считает, — и Фанни, маленькая, розовощекая, решительная.  С ними и Енни, страстная, но застенчивая девочка, тайно влюблённая  в свою старшую двоюродную сестру Аманду.

За ними появляются и взрослые: Эмили и Альма, в обнимку, раскрасневшиеся  от прогулки; Оскар под руку с радостной крепкой Петрой, он с улыбкой  слушает бесконечный рассказ племянницы об удивительном событии,  случившемся в школе домоводства, где она имеет удовольствие учиться  вот уже два года; последним входит Густав Адольф, немного навеселе  от всех принятых в Театре напитков. Он заигрывает с нянькой семьи  Экдаль, круглолицей хромой Май. Та, хихикая, обороняется. С черного  входа на втором этаже входят горничные Сири и Берта, а также кухарки  Алида и Лисен. Прислуга профессора уехала на Рождество в Берлин,  что всеми воспринимается с восхищением.

Собравшиеся здороваются с Хеленой Экдаль: сыновья учтиво целуют  ей руку, невестки слегка касаются губами щеки, дети крепко обнимают  и целуют её в губы, и, наконец, прислуга с улыбкой на лицах приседает  в достаточно глубоком реверансе. Дядя Карл играет на рояле польку.  Густав Адольф инспектирует кушанья на кухне, а Оскар докладывает  — матери о представлении и о выручке. Эмили и Альма втаскивают тяжелую  бельевую корзину с рождественскими подарками и ставят её рядом с  елкой. Исак Якоби шумно развлекается с Енни и Фанни, которых он  усадил к себе на колени. Александр и Аманда, забыв про всякую церемонность,  кувыркаются на ковре залы. Фрекен Вега и фрекен Эстер суетливо снуют  между кухней,

[341]

буфетной и опять кухней, хотя все уже давным-давно готово.

Лидия Экдаль разговаривает на непонятной смеси языков с Петрой,  которая не понимает, что говорит её тетя, но отвечает наобум, как  только Лидия переводит дух. Сири, Берта и Май, хихикая, шепчутся  с Алидой и Лисен. Тема беседы настолько же приятна, насколько и  неисчерпаема — живейший интерес Густава Адольфа к молоденьким женщинам.  У каждой из девушек наготове более или менее правдивая история о  подвигах господина Экдаля, Май и Лисен могут даже похвастаться определенным  опытом. Однако ни одна из них не чувствует себя оскорбленной и не  считает поведение ресторатора неприличным. Наоборот, о нем отзываются  как о милом и дельном человеке, вполне имеющем право на маленькие  развлечения. Даже жене не приходит в голову его ревновать.

По традиции рождественский обед сервируется во вместительной  кухне фру Хелены. Кухня разукрашена всевозможными рождественскими  дорожками, скатерками, гномами, салфетками, фонариками и самодельными  свечами. По той же традиции господа и прислуга обедают вместе, рассадка  свободная. Кушанья выстроились на плите, на покрытых красивыми скатертями  столиках для мытья посуды и на длинном сервировочном столе. Каждый  накладывает, сколько хочет и сколько позволяет ему желудок. Выбор  блюд богатейший: бесчисленные сорта сельди, колбас, студней и паштетов,  заливное, мясные тефтельки, крошечные бифштексы и котлетки. Затем  следует ритуальное обмакивание кусочков хлеба в отвар из-под свиного  окорока. Чтобы успокоить желудки и подготовить их к последующим  нагрузкам, едят нежное, ароматное пюре. Потом подается рождественский  окорок с гарнирами, а после того, как все выскажут своё мнение о  его вкусовых достоинствах и сравнят с прошлогодним, наступает очередь  рыбы — сайды или трески, приготовленной особым образом: вяленую  рыбу вымачивают в воде, после чего она маринуется в растворе соды  и извести. Такая рыба считается полезной и для здоровья. Рыбу запивают  белым бордо, которое в свою очередь возбуждает желание отведать  терпкого бургундского и хрустящих, с пылу с жару, белых куропаток.  И наконец, на десерт — рисовая каша, фруктовый компот и рождественский  торт. Все оживленно говорят, не слушая друг друга, время от времени  поднимается кто-нибудь из братьев Экдаль и выступает с импрови-

[342]

зированной речью в стихах или запевает песню.

Пьют водку, пиво, белое вино, красное вино, мадеру, пунш и коньяк.  Все галдят, перебивая друг друга, и только фрекен Вега и фрекен  Эстер застыли в молчании. Сочельник для них самый мучительный день  в году. По их мнению, никак не подобает сажать вот так за один стол  и слуг и господ. Уже больше сорока лет приходится фрекен Веге и  фрекен Эстер терпеть эту недостойную трапезу, к тому же и  приготовленную собственными руками фрекен Веги.

Профессор Карл Экдаль привлекает к себе внимание Александра:  лицо у профессора налилось кровью, пот течет градом, голубые глаза  приобрели маслянистый блеск и чуть косят за стеклами пенсне в золотой  оправе. Александр в свою очередь делает знаки Фанни и Енни, которые  слегка опьянели от лимонада и праздничного настроения. Профессор  осторожно встает из-за стола, поклонившись, просит прощения и исчезает  за углом коридора, ведущего в буфетную. Александр, Фанни и Енни  незаметно крадутся за ним. С горящими от любопытства глазами они  следуют за дядей Карлом по пятам. Вот они уже в прихожей, у профессора  Экдаля в руках по горящей свече, он отдает их Фанни и Енни. Беззвучно  открывает он дверь на широкую, гулкую лестничную площадку с расписным  потолком и резвящимися купидонами, красными коврами и латунными  украшениями, облицованными мрамором стенами и оконными витражами.

Дядя Карл предупреждающе шикает, немного смущенно опускает подтяжки.  Лица детей побледнели от напряженного ожидания. Профессор Экдаль  слегка наклоняется вперёд, упирается руками в перила и кряхтит.  И словно по волшебству из дяди Карла вылетают глубокие, насыщенные  звуки органа, завершающиеся громоподобным и как бы вибрирующим грохотом.  Фанни и Енни держат горящие свечи всего в нескольких сантиметрах  от профессора. Мгновение высочайшего напряжения... и на лестничной  площадке экдальского дома гремит пушечный выстрел. Язычки пламени  на свечах затрепетали и погасли.

3

Пока мы любуемся прекрасной картиной рождественского обеда в  кухне Экдалей, я расскажу, как члены этой семьи выражают свои чувства  по отношению друг к другу. Прежде всего бросается в глаза их

[343]

нежное внимание. Они хватают друг друга, трясут друг друга,  бьют друг друга по спине, похлопывают, ласкают друг друга и обнимаются,  они восторженно чмокаются, одаряют друг друга полновесными влажными  поцелуями, держатся за руки, смотрят друг другу в глаза, треплют  друг друга по волосам. Они охотно и драматически ссорятся, плачут  и ругаются, ища союзников, но и мирятся столь же легко, давая друг  другу торжественные клятвы и обмениваясь доказательствами нежности  — и то и другое с одинаковой искренностью.

Дети, несмотря на господствующие в обществе принципы воспитания,  втянуты в эту экдальскую атмосферу всеобщей любви, они живут как  бы под защитным колпаком физической нежности. Даже фру Хелена способна  на страстную преданность, прежде всего по отношению к детям. Но  и сыновьям, и близким друзьям удается иногда насладиться чувствительной  любезностью старой дамы. К невесткам она относится все же чуть сдержанно  и обожает с изощренной утонченностью отмерять доказательства своей  любви.

Они живут одной семьей, делят горе и радости, ссорятся и любят.  Ресторан и Театр служат естественным выходом для их жажды деятельности.  Даже летом они не разлучаются. Оскар Экдаль Первый построил четыре  великолепных загородных дома на мысу во фьордах. Там семейство вкушает  услады этого времени года, освободившись от крахмальных воротничков  и корсетов, в мятых льняных костюмах, развевающихся капотах и широкополых  брилях. Зеленый мыс звенит от возгласов и смеха, полощутся на ветру  флаги, где-то в открытом окне пиликает скрипка, грабли царапают  гравий дорожки, лает собака. Экдали празднуют лето в Раю.

Рождественский обед окончен, теперь все, притоптывая, потея,  подпевая, повели хоровод. По традиции его возглавляет фру Хелена,  прическа её растрепалась, одной рукой она держит за руку Фанни,  в другой крепко зажала свои широкие юбки, обнажив изящные ножки  в шелковых чулках с вытканным на них узором из цветов и бабочек.  За Фанни идет поющая и хихикающая Май, за ней Густав Адольф с лоснящимся  от пота лицом. Пользуясь царящим вокруг гамом, он делает няньке  неприличные предложения. За Густавом Адольфом Экдалем — дети, которые  стараются произвести побольше шума. За ними профессор, его жена,

[344]

фрекен Эстер, фрекен Вега, Алида, Берта, Сири и Лисен.  Потом идут Оскар Экдаль, немного бледноватый, но тем не менее веселый,  и Эмили и Альма, которые громко, но беззлобно комментируют заигрывания  законного супруга с Май. За ними Исак Якоби, смиренно подчиняющийся  утомительному семейному ритуалу, и замыкает цепочку толстая Петра,  которая не поет, потому что переела. Хоровод проходит через обе  квартиры, двери в прихожих и потайная дверь широко распахнуты, пол  ходит ходуном, дом трясется, позвякивают хрустальные люстры. Наконец,  смеясь и отдуваясь, все располагаются в гостиной фру Экдаль, елку  осторожно отодвигают от эркера к широкому дверному проему, ведущему  в столовую.

У Оскара Экдаля в руках семейная Библия. Он усаживается на подставку,  где раньше стояла елка. На собравшихся снисходит торжественное настроение.  Оскар вынимает ручку с золотым пером и открывает огромную книгу.  Сейчас он будет читать рождественское Евангелие, но сначала предстоит  записать важнейшие семейные события, происшедшие за год, на одном  из форзацев, уже заполненных записями предыдущих лет (начиная с  1862 года, когда Оскар Экдаль Первый женился на молодой актрисе  Хелене Мандельбаум).

Семейство негромко обсуждает, что считать самым важным, что менее  важным. Фанни, например, при поддержке Енни настаивает на том, что  смерть кота Аякса следует занести в книгу как событие важное и печальное.  Дядя Карл напоминает о смерти престарелой тетушки Эммы; одни считают  кончину тетушки Эммы более значительным событием, чем смерть кота,  другие придерживаются противоположной точки зрения. Оскар разрешает  спор, записав и то и другое.

4

В детской царит суматоха и возбуждение. По традиции Енни проводит  рождественскую ночь у своих двоюродных сестер и брата. Аманда, которая  уже целый год живет в отдельной комнате, перетащила матрас и постельное  белье к остальным детям. Рядом с каждой кроватью кучей навалены  рождественские подарки, чтобы утром можно было сразу же приступить  к их изучению. Сейчас в детской разыгралась война подушками, в которой  принимает участие и Май; на детях, кроме Александра, длинные ночные  рубашки, Александр в рубашке до колен, манжеты и воротничок

[345]

украшены красной каймой. Все кричат вразнобой. И громче  всех Май, она немножко навеселе. Одна подушка лопнула, обрушив на  комнату снегопад из перьев, Аманда воспользовалась случаем и исполнила  танец снежинок, подпевая себе высоким фальцетом. Енни носится между  умывальней и детской, преследуемая Май, и зовет на помощь.

В комнату входят Эмили и Альма — они пришли пожелать спокойной  ночи. Май, смущаясь и хихикая, пытается собрать перья на совок,  но безуспешно. Решают оставить на ночь все как есть. Эмили зажигает  ночничок под розовым абажуром и ставит его за трехстворчатой рождественской  ширмочкой, красующейся на высоком белом комоде. Электрическое освещение  гасят. Пламя свечи мерцает за священными картинками: слева — три  волхва следят за появившейся звездой, справа — пастухи на лугу и  ангелы, провозглашающие свою весть, в центре — Мария с ребёнком  и Иосиф в хлеву. Рисунки выполнены очень натурально и живописно.

Было бы неверно утверждать, что дом Экдалей отличается какой-то  особой религиозностью, но дети читают на ночь молитву, семейство  ходит в церковь на проповеди епископа и придерживается самого общего  и расплывчатого представления о добром, но далеком боге, который  все устраивает к лучшему, по крайней мере в отдаленном будущем.  Вечерняя молитва детей весьма короткая и стандартная, они читают  её хором, громко, сцепив руки и стоя на коленях возле кровати: «Благодарю  тебя, боженька, за этот день, помоги мне стать хорошей девочкой  (или мальчиком). Да не оставит меня ангел всю ночь. Господи, храни  папу и маму, дедушку и бабушку, меня саму (самого), моих сестер  и братьев, моих двоюродных сестер, дядей и тетей, фрекен Вегу, фрекен  Эстер, Май, Сири и Берту, Алиду и Лисен и дядю Исака и всех людей,  аминь».

Быстро отбарабанив молитву, дети юркают в постель. Благоухающая  Эмили и пахнущая свежевыпеченным хлебом тетя Альма обнимают и целуют  всех по очереди. Поцелуи и объятия на ночь являются долгим и обстоятельным  ритуалом, в котором смешиваются традиция и импровизация. Наконец  обе матери, держась за руки, смеясь и болтая, удаляются. Из квартиры  бабушки доносятся музыка и пение, но довольно слабо, это поет Лидия,  а аккомпанирует ей на рояле папа Оскар.

Внезапно в детской становится очень тихо, от улич-

[346]

ных фонарей по потолку бегут узкие полоски света, мерцает  ночник за ширмочкой, фигуры кажутся почти живыми, они точно двигаются  и перешептываются. Енни засунула в рот средний и указательный пальцы,  Фанни, прижав к щеке своё старенькое, изношенное детское одеяльце,  смотрит, прищурившись, на ширмочку, Александр лежит на животе, подперев  руками подбородок, рядом с ним коричневый потрепанный мишка по имени  Балу; Май как-то сшила ему костюм, только благодаря которому, кажется,  и не рассыпается его длинное, отощавшее игрушечное тельце, хотя  голова держится на одной ниточке и одно ухо оторвано. Аманда, свернувшись  калачиком, сидит на матрасе, накинув на плечи одеяло, и неторопливо  листает большую книгу, подаренную ей на Рождество. На каждой странице  красивая цветная картинка с изображением известной балерины или  танцовщика, текст написан по-русски. При слабом свете ночника они  кажутся невыразимо прекрасными и пробуждают у Аманды чувство страстной  любви и грусти. По улице пробегает легкий ветерок, чуть подвывает  голландская печь, где за круглой дырой заслонки ещё тлеют раскаленные  угли, словно красные глаза мерцают в темном углу. Шумят деревья  в Городском парке. Потом все стихает. В бабушкиной квартире запели  хором. Песня красивая, но немного печальная:

Freut euch des Lebens, weil noch das Lämpchen glüht pflücket die Rose eh' sie verblüht...[2]

Вдруг неплотно закрытая дверь, ведущая в спальню родителей, распахивается  настежь, зажигается электрический свет, и в детскую врывается Май.  Рыжие волосы уложены в тугой узел, она наряжена в ярко-голубое вечернее  платье, шелковые чулки и туфли на высоких каблуках. Май воздевает  к потолку свои белые руки и, прихрамывая, кружится в танце, с поворотами  и прыжками, она обезумела от счастья.

Май: Посмотрите, что мне подарили на Рождество. Посмотрите,  что мне подарила фру Экдаль, с ума сойти! Я ужасно, ужасно красива,  ведь правда? Совсем как настоящая дама, ну разве я не хороша?

[347]

Она вертится, смеется и что-то шепчет. Потом гасит свет и обнимает  Александра.

Май (шепчет): Сегодня тебе нельзя спать в моей постели,  потому что у меня будет гость, понимаешь, а Май ведь не может уложить  сразу несколько мужчин в свою постель, ты же понимаешь. Но ты все  равно знаешь, что я люблю тебя больше всех!

Александр холодно принимает бурные проявления нежности со стороны  Май и ложится плашмя, отвернувшись к стене.

Май, тихонько хихикая над ревностью своего обожателя, на цыпочках  выходит из комнаты.

Снова становится тихо. Из бабушкиной квартиры слышатся разговоры  и смех, часы в гостиной бьют много раз, и как бы в ответ тотчас  начинают бить часы Домского собора и церкви Троицы, они отбивают  ещё больше ударов, сначала четверти, потом часы, воздух звенит и  гудит, звуки то наплывают, то удаляются, подчиняясь прихоти играющего  с ними ветра. Потом наступает тишина, удивительная тишина.

Александр не знает точно, заснул ли он ненадолго или нет, наверное,  все-таки заснул, дом объят тишиной, тихо и на улице, Енни и сестры,  судя по всему, крепко спят, и дверь в родительскую спальню закрыта.

Он чувствует, что миг настал, он не может ждать до завтра, к  тому же завтра будет светло и все совсем по-другому. Он осторожно  встает с кровати, усаживает Балу на подушку, перелезает через Аманду,  уснувшую с книгой в руках; слабо светится ночник за ширмой, по стенам  и потолку медленно движутся тени. Александр отчетливо различает  Латерну Магику — волшебный фонарь, стоящий на белом столе с откидными  краями посередине комнаты. Лакированный металл четко вырисовывается  на фоне белого комода, блестит латунь объектива. У Александра сильно  засосало под ложечкой и по телу побежали мурашки, но не потому,  что в комнате холодно, — лихорадка засела где-то глубоко в грудной  клетке, почти у лопаток. Он кладет руки на удивительный аппарат,  высокий и узкий, оканчивающийся небольшой трубой. Александр открывает  крышку, ящика под трубой, вынимает керосиновую лампу, поднимает  стекло и зажигает спичку. Фитиль загорелся сильным ярким пламенем,  Александр устанавливает на место стекло, прикручивает фитиль, задвигает  лампу в ящик и закрывает крышку — по комнате сразу же разливается  приятный запах керосина и

[348]

нагретой жести. Он поворачивает аппарат так, чтобы объектив  смотрел на светлые обои над его кроватью. Вот он, волшебный круг,  Александр крутит винтик на оправе, контур круга сразу же становится  четким и резким. У Александра дрожат от возбуждения руки, ему хочется  в уборную, затылок вспотел, сердце стучит так, что от этого звука  должен был бы проснуться весь дом.

Рядом с волшебным фонарем стоит деревянный ящик, накрытый синей  материей. На крышке изображена семья, которая смотрит картины Латерны  Магики. На людях старинные одежды, у мужчин волосы заплетены в косичку,  перевязанную бантом. Человек, показывающий картины, — ужасный тип  с глазами навыкате, большими зубами и жуткой, хищной ухмылкой на  мясистых губах. Рядом с ним толстая женщина в красной накидке крутит  ручку шарманки. Зрители возбуждены, мать уносит плачущего ребёнка  в другую комнату, в дверях она оборачивается, бросая полный тоски  взгляд на штормовое море, вырисовывающееся на стене.

Александр поднял крышку. В ящике стеклянные картинки, их много,  не меньше двадцати. Он осторожно выуживает одну и вставляет её в  держатель, укрепленный за объективом. На стене над кроватью Александра  тут же возникает комната с колоннами и высокими окнами, через которые  падает резкий лунный свет, высвечивающий белую постель. На постели  в изящной позе лежит молодая женщина.

Александр (негромко, протяжно): Она лежит на постели,  прекрасная девушка, бедняжка Арабелла, не ведая, что её ожидает.  Она одна, одна в целом доме — о-о! Её мать умерла, а отец пирует  с бесчестными собутыльниками. О-о-о!

Причитания Александра разбудили Фанни. Она тихонько вылезла из  кровати и встала рядом с ним, зачарованная и напуганная прелестной  картинкой и загробным голосом брата.

Стеклянная картинка состоит из двух пластин, соединенных таким  образом, что они могут двигаться независимо друг от друга. Александр  одной рукой крепко держит изображение спящей девушки, а другой медленно  выдвигает заднюю пластинку. И происходит чудо! В лунных лучах парит  прозрачная фигура в белом одеянии до пят, бледное лицо светится  неземной красотой, в руке — звёздно-мерцающий жезл.

[349]

Александр: Кто это появился там при двенадцатом ударе  башенных часов замка? Мне страшно — о! о! — что это за ужасная белая  фигура спускается к моей кровати по лунным лучам? О! Это моя покойная  мать! Это дух моей матери! Ты пришла, чтобы...

С криком ужаса проснулась Енни. Александр успевает сдвинуть трубу,  задуть лампу и нырнуть в постель, прежде чем открылась дверь и в  комнате появилась Эмили в ночном одеянии, с распущенными волосами,  немного похожая на дух с волшебной картинки. Енни пугается ещё больше  и опять разражается ревом. Недовольно ворча, просыпается Аманда.  Фанни и Александр лежат затаившись. Енни, всхлипывая, пытается объяснить,  что на стене над кроватью Александра возникло привидение. Эмили  обнимает девочку и уверяет её, что привидений не бывает и что остаток  ночи она может спать в постели Эмили. Она берет на руки все ещё  хнычущую Енни и уносит её в спальню. Дверь закрывается, но Александр  слышит, как мать обращается к отцу, тот отвечает довольно ворчливо.

Эмили: В детской пахло керосином.

Оскар (сонно): Керосином?

Эмили: Да, керосином.

Оскар (после паузы): Но в детской же нет керосиновой лампы.  (Пауза). Пойду взгляну, в чем дело.

Сопение, пыхтение, скрип кровати, Эмили утешает Енни, которая,  кажется, уже успокоилась. Дверь открывается, на пороге стоит Оскар  в ночной рубашке, шлепанцах и длинном зеленом, сильно поношенном  халате, пропахшем табаком, в руке у него бокал красного вина.

Оскар: И правда, пахнет керосином.

Он переступает порог и затворяет за собой дверь.

Оскар (шепотом): Вы спите, разбойники?

Александр и Фанни тотчас же садятся в своих кроватях, хихикая  от нетерпеливого ожидания. Аманда переворачивается во сне.

Оскар: Чем это вы, собственно говоря, занимаетесь?

Он крадется по комнате, усаживается на низкий детский стульчик  и, причмокивая, пригубливает вино. Он чуть навеселе и в превосходном  настроении. Внезапно он встает, берет левой рукой стульчик, на котором  сидел, высоко поднимает его, показывая зрителям.

[350]

Оскар: Перед вами стул, но это стул непростой. Конечно,  с виду это обыкновенный детский деревянный стульчик, довольно-таки  ветхий и невзрачный, но внешность обманчива. Ибо это самый драгоценный  стул в мире, он принадлежит Императору Китая и неведомо какими путями  попал в детскую дома Экдалей. Но берегитесь, господа, приглядитесь  хорошенько, раскройте пошире глазенапы! Видите ли вы таинственный  свет, исходящий от этого стульчика? Да-да, он светится. Вы только  посмотрите, как он светится в темноте. А теперь я спрашиваю вас,  дети мои: почему светится этот стул, почему сверкает он во мраке?  Сейчас я скажу вам почему, но запомните — это тайна, и того,  кто выдаст тайну, ждет смерть! Клянетесь ли вы молчать?

Александр и Фанни: Клянемся.

Оскар: Потише, потише. А то мама услышит, и тогда конец  представлению.

Оскар ставит стульчик на стол рядом с волшебным фонарем и другими  рождественскими подарками. Он проводит по нему рукой и делает большой  глоток вина.

Оскар: Это самый дорогой стул в мире. Он сделан из металла,  который есть только в Китае, на глубине пятидесяти девяти тысяч  метров. Металл похож на алмазные кристаллы, но намного красивее,  дороже и редкостнее. Стул был сделан три тысячи лет тому назад императорским  ювелиром в подарок императрице на день её рождения. Она была маленького  роста, не выше Фанни, но прекраснее её не было женщины в целом мире.  Всю свою жизнь она просидела на этом стуле — куда бы она ни направлялась,  двое слуг следовали за нею, неся стул. Когда императрица умерла,  её поборонили сидящей на стуле. Две, тысячи лет просидела она в  своей гробнице, и стул мерцал в темноте, освещая фигуру императрицы  снаружи и изнутри. Но однажды в гробницу проникли разбойники, они  сбросили на пол императрицу, тотчас же рассыпавшуюся в прах, и стул  забрали с собой. Теперь он принадлежит вам! Он принадлежит вам,  этот самый драгоценный в мире стул. Берегите его! Он очень хрупкий,  легко может сломаться, металл, проживший миллиарды лет на глубине  в пятьдесят девять тысяч метров, устал от людей, он рассыпется в  прах, превратится в пыль, как императрица, если вы не будете его  беречь. Обращайтесь с ним бережно, садитесь осторожно, разговаривайте  с ним и дышите на него не реже двух раз в день.

[351]

Оскар кланяется, держа палец на губах, и тихонько скрывается  в гардеробе, рядом с кроватью Фанни. Стул по-прежнему стоит на столе.  От него исходит мерцание. Через минуту отец возвращается: халат  натянут на голову, на лице разбойничье выражение. Он крадётся по  комнате, злобно оглядываясь, и останавливается у стоящего на столе  детского стульчика.

Оскар: Какой гадкий стул! Совсем ветхий, просто смех.  И до чего же уродливый.

Он берет его правой рукой (в левой он всё ещё держит бокал, теперь  уже почти пустой) и делает вид, будто собирается его сломать.

Оскар: Ай, ай! А как колется, черт! По-моему, проклятый  стул хотел меня укусить. Сейчас он у меня за это получит!

Оскар начинает ломать стул, пытается отодрать спинку, входит  в раж.

Фанни: Не трогай стул!

Оскар немедленно прекращает терзать стул и с восторгом смотрит  на свою маленькую дочку, которая стоит на кровати с рассерженным  лицом. Оскар осторожно ставит стул на пол, усаживается на диван,  тянется за бокалом и тут же опустошает его. Открывается дверь спальни.

Эмили: Вы что, с ума сошли? Уже три часа, через два часа  нам вставать к заутрене.

Она пытается поднять Оскара с дивана, но тот притягивает её к  себе и усаживает на колени, она обнимает его за плечи, он целует  её возле уха.

Александр: Можно, мы тоже будем играть в «Гамлете»?

Эмили: Я уже знаю, что вы говорили об этом с дядей Ландалем.  Но этот вопрос решаем мы с отцом.

Оскар: Решает мама.

Эмили: Спектакль заканчивается слишком поздно, а вам на  следующий день в школу.

Фанни: Мы можем играть пажей в первом акте.

Эмили: Если вы не будете участвовать в последнем акте,  то не можете быть и в первом.

Александр: Но все равно в первом и последнем актах не  могут быть одни и те же пажи, прошло ведь не меньше трех лет.

Аманда: Я могу сыграть пажа в первом акте и придворную  даму в последнем.

[352]

Александр: Таких маленьких придворных дам не бывает даже  в Дании.

Аманда: В то время принцесс выдавали замуж в двенадцать  лет, значит, и придворные дамы могли быть такого же возраста!

Эмили: Ну, хватит спорить! Три пажа в первом акте при  условии, что все уроки будут выучены и вы отправляетесь домой сразу  нее после сцены в замке. И чтобы на следующее утро не хныкать!

Аманда, Фанни и Александр с готовностью соглашаются на эти условия,  родители целуют детей и желают им спокойной ночи. Они уже собираются  выйти из комнаты, но тут Александр выпрямляется во весь рост на  кровати.

Александр: ...«Завтра», «завтра». Так тихими шагами жизнь ползет К последней недописанной странице. Оказывается, что все «вчера» Нам сзади освещали путь к могиле. Конец, конец, огарок догорел! Жизнь — только тень, она — актер на сцене. Сыграл свой час, побегал, пошумел —  И был таков. Жизнь — сказка в пересказе  Глупца. Она полна трескучих слов И ничего не значит[3].

Публика аплодирует. Дверь в спальню закрывается. На минуту воцаряется  тишина.

Фанни: Когда это ты выучил?

Александр: Я всю роль знаю наизусть. Собираюсь дебютировать  в роли Макбета.

Аманда: Ты?

Александр: Вот именно я! (Пауза.) Тоже мне, Павлова  с плоскостопием.

5

Фру Хелена и Исак Якоби бодрствуют вместе в рождественскую ночь.  Это тоже стало традицией, как и многое другое в экдальском доме.  Они сидят на бабушкином диване, все лампы погашены, свечи на елке  догорели, потрескивает огонь в камине, бра, подвешен-

[353]

ные у зеркала, из серебра и горного хрусталя, освещают  тихую комнату мягким цветным сиянием. Фру Хелена освободилась от  пышного наряда и надела фиолетовый халат, серую шерстяную шаль и  красные шлепанцы, волосы заплетены в толстую косу. Исак снял сюртук  и накинул на плечи мягкий плед; туфли его стоят под стулом.

Хелена: Ну вот, я сварила хороший крепкий кофе, гораздо  лучше, чем та жуткая бурда, которую готовит фрекен Вега. (Исак  церемонно отвешивает поклон.) Который теперь чае? Десять минут  четвертого. У нас есть два часа, потом мне надо будет переодеться  к заутрене. Утренний кофе мы сегодня будем пить у Густава Адольфа.  А ты можешь пойти и сладко поспать, старина Исак, только не забудь  про обед у Карла и Лидии. В прошлом году ты проспал. Сказал, что  простудился, а на самом деле проспал. (Вздыхает.) Как хорошо,  что ты здесь! Ты верный друг. Мой самый большой друг. Что бы я делала  без тебя! (Исак берет её руку и легонько похлопывает.) В  прошлом году мне было весело на Рождество, а сегодня хочется плакать.  Наверное, я старею. Я постарела?

Исак: Ты стала старше, вот и все.

Хелена: Так я и думала. Мне все время. хотелось плакать.  Хотя внуки доставляют радость. По-моему, Оскар плохо выглядит. Он  слишком много работает, изнуряет себя до изнеможения в этом проклятом  Театре. И что это ещё за дурацкая идея — сыграть Призрак! Они могли  бы взять кого угодно на эту роль. Ему следовало бы поберечь себя,  и, кроме того, он действительно Отвратительный актер. Не знаю, понимает  ли Эмили, что у него слабое здоровье и ему нужен отдых! Надо мне  поговорить с ней. Он, конечно, молодец, работает на совесть. Представляешь,  Исак, Театр сводит концы с концами и далее приносит небольшой доход.  Разве это не замечательно! Ещё несколько лет назад мне приходилось  давать им дотацию в пятьдесят тысяч ежегодно. Ничего страшного,  разумеется, но Оскару было всегда так неловко просить у меня деньги,  хотя он ни гроша не тратил на себя. В отличие от Карла. Карл опять  просил у меня в долг, но я отказала. Если он заявится к тебе с той  же просьбой, ты тоже должен ему отказать. Обещай мне это, Исак!

Исак (рассеянно кивает): Да, да.

Хелена: Я ничего не понимаю. Раз за разом я устраиваю  его дела, а через год он опять на мели. Он уверяет меня, что к ростовщикам  не обращается, не

[354]

знаю, правда ли это. А ты не знаешь?

Исак: Я ничего не знаю.

Хелена: И эта ужасная немка, его жена. Красится, точно  продажная девка. Не понимаю, как мог Карл увлечься такой женщиной.  За этим, наверное, кроется эротика. Как ты думаешь, Исак?

Исак: Что ты сказала? Эротика? Гм. Может быть, что-нибудь в этом роде.

Хелена (бьёт его по руке): Ты меня не слушаешь. (Отпивает  глоток коньяка.) Но это неважно. Главное, ты здесь, со мной.  (Вздыхает, задумывается, потом смеется.) У Карла и Густава  Адольфа повышенная эротическая возбудимость, это они унаследовали  от отца. Он был сверхэротичен. Только не подумай, будто я жалуюсь,  дорогой Исак, ничего подобного. (Исак делает слабый жест.)  Он был ненасытен. Я, правда, считала, что перебарщивать ни к  чему, но никогда ему не отказывала. Хуже всего с Густавом Адольфом.  Я говорила с Альмой, и она очень разумно ответила, что не обращает  внимания на его похождения, так как он самый милый и умный муле  на свете. Просто счастье, что Альма такая покладистая. Надо бы предостеречь  эту малышку — как её там зовут, Май, что ли. Мила необыкновенно,  должна признаться, и с детьми умеет ладить, прелестный цвет лица,  славная фигурка, жалко, хромает, бедняжка. Но я не буду вмешиваться.  Не будешь вмешиваться — не придется и расхлебывать, как говорила  моя бабушка. Ты спишь?

Исак (просыпается): Нет.

Хелена: Да, Карлу и Густаву Адольфу досталось в избытке,  а Оскару ничего. Какая трагедия для молодой полнокровной женщины!  Эмили мне все рассказала, когда забеременела Фанни. Бедняжка! Должна  сказать, устроила она все весьма тактично. Оскар и Эмили очень привязаны  друг к другу, несмотря ни на что, брак у них счастливый.

Исак: Счастливый...

Хелена: Тебе грустно, потому что ты стал старым, Исак?

Исак: Нет. Просто такое впечатление, будто все вокруг  портится, становится страшнее. Портится погода, портятся люди, страшнее  становятся машины, страшнее войны. Границы взорваны, и все то, что  не имеет названия, расползается по миру, и остановить это не удастся.  Тогда уж лучше умереть.

Хелена: Ты жуткий старик, презирающий мир, Исак, и был  таким всю жизнь. Я с тобой не согласна.

[355]

Исак: И слава богу.

Хелена: И тем не менее мне хочется плакать. Ты не будешь  против, если я немножко всплакну? (Пытается заплакать.)  Нет, душенька, не получается. Ничего не выходит. С твоего позволения  я выпью ещё чуточку коньяка.

Фру Хелена осторожно пригубливает свою рюмку, внезапно она начинает  смеяться, откидывается на спинку, вытягивает ноги и хохочет.

Исак: Над чем ты смеешься?

Хелена: Вспомнила Оскара, мужа. Мы с тобой сидели здесь,  на этом диване, и целовались как сумасшедшие. Ты расстегнул мою  блузку, наверное, ты расстегнул и брюки, я уже точно не помню. И  тут раздвигаются драпировки и появляется Оскар. (Смеется.)  Сцена совершенно как из пьесы Фейдо. Я закричала, а ты бросился  к двери. Оскар ринулся за пистолетом, я повисла у него на ногах.  (Смеется.) И так мы стали друзьями на всю жизнь.

Исак: Твой муж был великодушный человек.

Хелена (заплакала): Вот видишь, теперь я плачу. Прекрасная,  радостная жизнь окончена, надвигается кошмарное, дерьмовое время.  Вот так-то. (Плачет.)

Исак Якоби привлекает фру Хелену Экдаль, урожденную Мандельбаум,  к себе и заключает её в объятия. Он нежно гладит её по волосам и  по щеке. Пусть выплачется, это не отнимет много времени.

Хелена: Нет уж, господин хороший, так дело не пойдет.  Сейчас я умоюсь, подкрашусь, уложу волосы, надену корсет и шелковое  платье. Плачущая, умирающая от любви женщина превратится в собранную  деловую бабушку. Все мы играем наши роли, одни — спустя рукава,  другие — весьма прилежно. Я отношусь к последней категории.

Исак: Спокойной ночи, моя прекрасная Елена.

Хелена: Ах, каким нежным любовником ты был, сладким, как  земляника.

В дверях стоит фрекен Эстер, как она туда попала и сколько уже  там стоит, сказать трудно. На ней черное платье и свеженакрахмаленный  фартук. Она приседает, не поднимая глаз.

Фрекен Эстер: Фру Экдаль хотела, чтобы я помогла ей с  утренним туалетом. Сейчас без десяти минут пять.

[356]

6

Той же самой ночью Густав Адольф Экдаль наносит визит гувернантке  Май в её опрятной мансарде. Он угощает её шампанским, он добродушен,  распален и в легком подпитии. Одежда его в беспорядке: на нем крахмальная  белая манишка, нижняя рубаха, кальсоны и черные носки. Он стоит,  опершись на спинку кровати, узкое, продавленное ложе издает жалобные  звуки. Май забилась в другой угол, рыжая коса распущена, из-под  рубашки виднеется белая веснушчатая плоть, девушка хихикает.

Густав Адольф: Кондитерская на Слоттсгатан! Собственная  выпечка, печенье, торты, пирожные и конфеты. Что скажешь, Маюнчик?  Недурственно, а? И ты управляешь всем этим, ты начальница, хозяйка.  Только вчера я сказал Альме: «Погляди на эту малышку Май. Она настоящая  принцесса!» Какие у тебя груди, моя лапочка, дай-ка рассмотреть  их как следует, нет-нет, это совсем не больно, господи, ты сведешь  меня с ума! А теперь мы немножко побалуемся, я замечательный любовник,  все женщины так говорят. И силы достаточно, и нежности. Ну-ка, поглядим,  какого цвета наш маленький снопик, такой же огненный, как и волосы?  Ну, залезай к дяде Густаву, Красная Шапочка, я схожу по тебе с ума,  моя девочка. Уже давно, с первого дня, как ты появилась в доме.  Эта малышка будет моей, подумал я. Меня словно молнией поразило.

Май: Стоит господину Экдалю уложить меня на спину, он  тут же забудет про кондитерскую. (Хихикает.)

Густав Адольф: Клянусь, Маюнчик. Подожди-ка, дай мне на  чем писать, вот ручка. Я пишу: Мая Клинг — управляющая моей кондитерской,  подпись: Густав Адольф Экдаль, рождественская ночь 1907 года. Это  контракт, понимаешь? Теперь, если я не выполню своего обещания,  тебе нужно только заглянуть к адвокату.

Май: Господин Экдаль должен быть поосторожнее, чтобы я  не забрюхатела.

Густав Адольф Экдаль смеется и, осыпая девушку ласками и сочными  поцелуями, устраивается поудобнее.

Густав Адольф: Невинность ты уже потеряла, это ясно. Ну,  что скажешь, разве дядя Густав не славный

[357]

парень? Ты когда-нибудь видела такого кронпринца, крепкого,  как деревяшка! Недурственно! Опля! Черт! Ракета взорвалась без задержки.  Да, бывает и такое! Ну, разве это было не упоительно? А?

Май: Господин Экдаль, вы настоящий козел.

Густав Адольф: А Май — моя маленькая козочка! Господи  всеблагой, я должен лечь на спину, весь вспотел. Чересчур много  съел и выпил.

Май: Вам плохо, господин Экдаль?

Густав Адольф: Черт возьми, нисколько — я чувствую себя  как принц в хлебной лавке или, скорее, в кондитерской. Ха-ха-ха!  Разве можно плохо себя чувствовать вместе с такой улиточкой!

Май: Вы совершенно невозможный человек, господин Экдаль.

Густав Адольф: А теперь споем «Веселую вдову», (напевает)  «Бедный рыцарь, ты скачи». Теперь мы с тобой в настоящем свинском  раю! (Смеется.)

Май испускает крик.

Густав Адольф сопит.

Кровать разваливается, матрас летит на пол, спинки смыкаются  над любовниками. Густав Адольф издает ужасающий рев и затихает точно  мертвый, Май лежит раскинув руки, её волосы рассыпались по его лицу.

Май: Господи, как у тебя сердце бьется.

Густав Адольф: У меня великолепное сердце.

Май: Теперь тебе придется купить мне новую кровать.

Густав Адольф: Ты получишь кондитерскую, квартиру, красивую  мебель и огромную кроватку.

Май: И красивые платья.

Густав Адольф: Ты будешь самая красивая. Ты будешь любовницей  Густава Адольфа Экдаля, и я буду приходить к тебе каждую среду и  субботу в три часа.

Май: Глупый ты.

Густав Адольф: Что?

Май (смеется): Я говорю, что ты глупый.

Густав Адольф: Я глупый?

Май: Ага, настоящий дурак.

Густав Адольф: И вовсе я не дурак.

Май: Конечно, дурак, ты ведь думаешь, будто мне от тебя  чего-то надо.

Густав Адольф: Что-что?

Май: Ты что, не понимаешь, что я с тобой шучу?

Густав Адольф: Шутишь? Как это шутишь?

Май: Но ты ведь не сердишься?

[358]

Густав Адольф: Я не сержусь, только я не люблю, когда  со мной обращаются как с идиотом. Перестань смеяться.

Май: Ты такой смешной.

На это Густав Адольф ничего не отвечает. Лежит молча, отчужденно,  потом поднимается, выбирается из-под обломков кровати, натягивает  кальсоны и брюки, надевает жилет и фрак и во внезапном изнеможении  садится на единственный шаткий стул, лоб блестит от пота. Май, стоя  на коленях, пытается погладить его по щеке, он осторожно отталкивает  её. Она стоит в обрамлении длинных распущенных волос, сложив ладони.

Густав Адольф: Я не люблю, когда надо мной смеются.

7

В ту же ночь на профессора Карла Экдаля находит приступ глубокой  депрессии. Его жена Лидия, маленькая, толстая, узкоплечая, сидит  съежившись на кровати, борясь со слезами и сном, а профессор слоняется  по темным, загроможденным безвкусной мебелью комнатам в халате,  ночном колпаке, ночной рубашке и шлепанцах.

Карл: Здесь холодно как в аду. Почему не топят? Я, кажется,  уже простудился, глотать больно. И зубы ноют.

Лидия: Нам больше не дают дров в долг, мы задолжали сто  пятьдесят крон, mein Carlchen, das weisst Du doch![4]

Карл: Это же черт знает что — за двадцать три года не  научиться говорить по-шведски! Говори по-шведски.

Лидия: Хорошо, mein Карл. Я постараясь.

Карл: Постараюсь, понимаешь? Постараюсь.

Лидия: Постараюсь. Я постараюсь.

Карл: Во вторник я был у мамы и попросил у нее десять  тысяч взаймы, чтобы поправить дела. Она в ответ показала мне бумагу,  где написано, что я ей должен тридцать семь тысяч крон. Непостижимо.

Лидия: Сходи к еврею.

Карл: Благодарствуем. Уже был. Я плачу сорок пять процентов  ренты, и он грозится показать моё

[359]

долговое обязательство маме, если я запоздаю с выплатой.

Лидия: У меня есть кое-какие драгоценности.

Карл: Идиотка! Замечательная мысль! Профессор Экдаль бегает  по ростовщикам.

Лидия: Ты не хочешь лечь, mein Schatz?[5]

Карл: Это ад, настоящий ад. У меня наверняка температура,  бросает то в жар, то в холод. И этот страх. Что со мной происходит?  Лучше покончить с собой.

Лидия (плачет): Не говори так, Карлхен.

Карл: Если бы я мог понять, зачем ты так кошмарно красишься.  (Кашляет.) Ты похожа на проститутку.

Лидия: Ты ведь ругаешься на меня, когда я не крашусь,  говоришь, что я выгляжу старухой.

Карл: Почему я женился на тебе? Ты некрасивая, бедная  и бесплодная. Ты даже детей мне не могла дать.

Лидия: Но ты ведь со мной и не спишь. Ты спишь со всякими  другими. Ты мне изменяешь. Я знаю, mein Карлхен, ты мне все время  изменяешь. Das ist die Wahrheit. Ich sage aber nichts. Ich schweige[6].

Карл: Говори по-шведски, по-шведски, по-шведски!

Лидия: Бедный Карл, как ты несчастен. Если бы ты так не  тосковал и не боялся, ты бы не был таким злым.

Карл: Декан меня ругает, говорит, что я не справляюсь  с лекциями. А я ученый. Единственный настоящий ученый в этом треклятом  университете. Но всем на это наплевать. Издательство не напечатало  мою последнюю работу, она, видите ли, плохо аргументирована, — о  господи, они это говорят только потому, что я не лижу задницу доцентам.  Меня мутит. Это все селедочный салат, от него несло тухлятиной.  Можешь быть уверена, скупая старуха хранила его с Пасхи. Какого  дьявола — подавать селедочный салат на Рождество! Боже, моя голова.  У меня раскалывается голова. Что мне делать? Я должен поспать. А  потом надо идти к этой чертовой заутрене. Насилие, сплошное насилие  во всем. И при этом извольте вежливо улыбаться: «Мамочка, какая  ты сегодня красивая. Совсем как юная девушка. Дорогая Эмили, ты  никогда ещё так прекрасно не играла ангела. Ах, братец Оскар, и  как это тебе удается все, за что бы ты ни взялся?» Как? (Устало.)  Как?

Лидия: Иди сюда, Карлхен. Сядь рядом со мной.

[360]

Карл: От тебя воняет, не знаю почему — ты перестала мыться  или начинаешь загнивать?

Лидия: И вовсе от меня не воняет, mein Карлхен. У тебя  обонятельная галлюцинация.

Он садится внезапно на кровать и, тяжело дыша, начинает грызть  ногти, обкусывает вокруг ногтей кожу, пока не выступает кровь. Он  с удовлетворением рассматривает капельки крови.

Лидия: Перевязать?

Карл: Спасибо, не надо.

Лидия: Может, попытаешься немного поспать?

Карл: Да.

Лидия: Мне так жалко тебя, mein Карлхен.

Карл: Как человек превращается в посредственность, можешь  ты мне ответить? Покрывается пылью? Когда, в какой момент его настигло  поражение? Сперва я принц, который унаследует королевство. Вдруг  — я и оглянуться не успел, а меня уже сместили. Смерть похлопывает  меня по плечу. В комнате холодно, а нам нечем заплатить за дрова.  Я противный и злой. И больше всего злюсь на единственного человека,  которому я не безразличен. Ты никогда не сможешь меня простить.  Я дерьмо, паршивая собака.

Лидия: Хочешь, я приготовлю горячий тодди?

Карл: Заткнись-ка на минутку. Прекрати раболепствовать.  Вытри рот. У тебя почему-то всегда мокрые губы. Это отвратительно.  Я не хотел обидеть тебя.

Лидия: Я знаю, mein Карлхен.

Карл: Ты должна была бы ненавидеть меня.

Лидия (качает головой): Я слишком мягкосердечна, ты ведь  знаешь.

Карл: О, эта жизнь! О, эта бессонница и проклятые внутренности!  О, эта бедность и унижение! Протяни руку, и ты ощутишь пустоту.  Почему я такой трус!

Он откидывается на подушки, слёзы текут по его небритым, синеватым,  опухшим щекам. Время от времени из измученной груди профессора Экдаля  вырывается сухой спазматический всхлип. Лидия гладит его по руке.  Он смотрит на нее с омерзением.

Карл: Ты-то всем довольна!

Лидия: Не надо больше.

Карл: Унижения, бедность, отвратительная пища, холод,  твое чертово уродство. А ты только толстеешь и цветешь, на тебя  ничего не действует, я тебя бью, а ты целуешь мне руки, я плюю на  тебя, а ты прощаешь. Ты

[360]

омерзительна. Мне противна твоя любовь. Я уйду от тебя.  Уезжай обратно в Мюнхен, мы разведемся! Я не желаю тебя видеть,  ощущать твой запах, слышать твою ломаную речь, чувствовать твою  заботу, смотреть в твои испуганные глаза, я не хочу твоей липкой  любви.

Лидия: Ты всегда так говоришь, когда взволнован и тебе  грустно, и я не обращаю больше на это внимания, ты знаешь это, Карлхен.

Карл: Я хочу спать. Может, мне приснится благоухающее  женское тело с маленькими грудями, узкими бедрами, длинными ногами.  Светловолосая, веселая, смеющаяся женщина. Она обнимает меня руками  и ногами, крепко прижимает к себе, мы сливаемся с ней в одно целое,  её лоно молодо и щедро. О, этот земной ад, эта тюрьма, старость  и омерзение. Знаешь, за что я тебя так ненавижу, mein Lammchen?[7] Ты — зеркальное отражение. Мягкосердечие отражает мягкосердечие.  Посредственность и уродство отражают посредственность и уродство.  Я вижу, как дергается твое лицо, ты морщишь губы, тебе горько, но  ты смиришься. В этом и кроется громадное различие между нами. Я  не смирюсь никогда.

8

В полпятого утра на Рождество Густав Адольф Экдаль спускается  с чердака, где у него состоялось свидание с гувернанткой Май. В  прихожей он снял туфли и старается двигаться бесшумно, что мало  соответствует его натуре. Альма уже встала и занимается утренним  туалетом. Петра стоит посередине комнаты в нижней юбке, корсете  и с папильотками в волосах. Она уставилась на отца. Альма что-то  спрашивает из глубины гардеробной. Не получив ответа, она высовывает  голову и обнаруживает мужа, который стоит в дверях спальни, держа  в руках ботинки.

Альма: Доброе утро, Густав Адольф.

Густав Адольф: Доброе утро, Альма.

Петра: Доброе утро, папа.

Густав Адольф: Доброе утро, Петра.

Альма: Петра, пойди на кухню и поджарь папе яичницу из  трех яиц с ветчиной. И сделай два бутер-

[362]

брода с мягким сыром. На хрустящих хлебцах. Что ты будешь  пить?

Густав Адольф: Пиво.

Альма: Ты знаешь, где стоит ящик с пивом? Хотя погоди,  в морозильнике есть несколько бутылок портера. Ты ведь предпочитаешь  портер, да?

Густав Адольф (кивает): Да.

Альма: Поторопись, Петра. Ну, чего ты уставилась? Через  час мы должны быть у бабушки.

Петра обходит отца, глаза у нее опущены, щеки горят. Густав Адольф  пытается поцеловать её, но она уворачивается. Он садится на стул.

Густав Адольф: Налей мне коньяку.

Альма идет в гостиную, приносит желаемый напиток, протягивает  ему рюмку, поворачивается к нему спиной и принимается укладывать  волосы.

Альма: Я достала твой костюм.

Густав Адольф (пьет): Спасибо.

Альма: В кувшине есть горячая вода. Я только что принесла.

Густав Адольф: Спасибо. Очень мило с твоей стороны.

Альма: Поторопись!

Густав Адольф: Yes, sir![8]

Он тяжело встает и начинает стаскивать с себя фрак. Альма сидит  перед большим зеркалом над туалетным столиком, обнаженные руки подняты,  пальцы проворно бегают по густым, с легкой проседью волосам. Густав  Адольф неожиданно оказывается у нее за спиной, кладет руки ей на  грудь и целует в затылок.

Густав Адольф: Ты все-таки чертовски хороша.

Альма: А ты Дерьмо с большой буквы.

Густав Адольф: Приляжем?

Альма: Я только что уложила волосы.

Густав Адольф: Тогда побалуемся стоя. Так тоже годится.

Альма: Петра сейчас принесет завтрак.

Густав Адольф: Э, запрём дверь.

Альма смотрит долгим взглядом на мужа и чуть улыбается. Потом  встает и выходит в коридор за спальней; слышно, как она велит Петре  поставить поднос с завтраком на столик в библиотеке. Возвраща-

[363]

ется, запирает дверь и снимает длинные белые панталоны.

Альма: Ну иди, только быстро.

Густав Адольф: Кажется, я не могу.

Альма: Не можешь?

Густав Адольф: Должно быть, что-то не в порядке.

Альма: Уж не заболел ли ты, мой милый?

Густав Адольф: Нет уж, черт побери, я здоров как бык.

Альма: Ложись на кровать.

Густав Адольф: Пожалуй, я и правда лягу.

Он бросается на супружескую постель, которая вздыхает и прогибается  под его тяжестью. Альма наклоняется к нему.

Альма: Я принесу завтрак.

Густав Адольф: Спасибо, милая.

Альма: Подумать только, и как это я тебя до сих пор не  убила.

Он внезапно смеется, притягивает её к себе, огромная кровать  раскачивается и покряхтывает, он оказывается сверху, торжествующе  улыбается.

Густав Адольф: Так что это ты там сказала?

Петра, принеся поднос с завтраком в библиотеку, прислушивается  к хорошо знакомым звукам, доносящимся из спальни. Она делает гримасу  и непроизвольно стягивает на груди рубашку. В столовой часы бьют  половину шестого. На Домском соборе звонят первые колокола.

9

Часы пробили шесть, и семейство в полном молчании приступило  к утреннему рождественскому кофе в столовой фру Хелены. Фру Хелена  интересуется погодой. Эмили отвечает, что на улице довольно холодно.  Фрекен Вега утверждает, что её градусник показывает двадцать градусов.  Александр зевает, за что получает мягкое замечание от отца. Густав  Адольф и дядя Карл украдкой пьют водку, прекрасно зная, что их мать  не одобряет потребление спиртных напитков в рождественское утро.  Енни пролила шоколад, Май утешает её, говоря, что ничего страшного  не случилось. Петра сердито глядит на мать, та в ответ улыбается  и покаянно разводит руками, как бы признавая, что она,

[364]

вероятно, ненормальная. Грохочут ворота, и со двора выезжают  сани, звонят бубенцы, полозья скрипят по булыжнику. Оскар смотрит  на часы, говорит, что уже пора, и все встают из-за стола.

Семейство рассаживается в трех широких санях. В первых сидят  фру Хелена в собольей шубе, Оскар, Эмили и дети. Во вторых — Густав  Адольф, Карл, Альма, Лидия и Петра. Третьи сани заняты прислугой.  Потрескивают факелы, разбрасывая по снегу искры, щелкают кнуты.  Ночь морозно-прозрачна и тиха. Через площадь и из соседних улиц  спешат темные кучки прихожан, кто пешком, кто в санях, у многих  в руках зажженные факелы.

Звонит большой колокол.

СМЕРТЬ И ПОХОРОНЫ

1

В театре уже несколько недель репетируют «Гамлета», премьера  назначена на середину января. Сегодня первый рабочий день после  праздника, и, не считая обычной простуды и желудочных колик, маленькая  труппа вполне держится на ногах, направляемая опытной рукой господина  Ландаля. Молодой и многообещающий Микаэль Бергман играет Гамлета.  Роль Короля исполняет несколько перезрелый господин Мурсинг. Королеву  играет Эмили Экдаль, а Оскар Экдаль, со вздохом отвращения, согласился  исполнить роли Призрака и Первого Актера.

Время уже давно перевалило за полдень, а репетиция началась в  девять утра. На сцене какие-то сборные конструкции, лестница, скамья  и разрисованный задник, на котором изображено совсем не то, что  должно было быть изображено. Идет сцена Гамлета и Призрака. Александр  прижимается к просцениуму, его почти не видно. За задником удобно  расположились Эмили, молоденькая Ханна Шварц и билетерша фру Синклэр.  Эмили вышивает, Ханна штопает чулки, а фру Синклэр плетет кружева.  На скамеечке стоит поднос с кофе и печеньем. Время от времени женщины  шепотом перебрасываются словами.

Вдоль стен — сидя, лежа, стоя — разместилась большая часть  мужского состава труппы. Одни бездельничают, другие зевают, кто-то  почесывается, кто-то учит роль, некоторые разговаривают или наблюдают  за

[365]

репетицией, которая еле-еле тянется при сонном свете единственной  лампочки, свисающей на длинном шнуре с колосников.

Итак, на скамье сидит Гамлет лицом к зрителям. За спиной у него  стоит Призрак. У рампы застыли суфлёрша, реквизитор и господин Ландаль,  последний положил голову на руки, глаза у него закрыты; возможно,  он дремлет.

Призрак: Настал тот час, Когда я должен пламени геенны Предать себя на муку. 

Гамлет:  Бедный дух!

Призрак: Не сожалей, но вверься всей душой И выслушай.

Гамлет: Внимать тебе — мой долг.

Призрак: И отомстить, когда ты всё услышишь. 

Гамлет: Что?

Призрак: Я дух родного твоего отца, На некий срок скитаться осуждённый Ночной порой, а днем гореть в огне, Пока мои земные окаянства Не выгорят дотла. Мне не дано Касаться тайн моей тюрьмы. А то бы От слов легчайших повести моей Зашлась душа твоя и кровь застыла, Глаза, как звезды, вышли из орбит И кудри отделились друг от друга, Поднявши дыбом каждый волосок, Как иглы на взбешенном дикобразе. Но вечность — звук не для земных ушей. О, слушай, слушай! Если только Ты впрямь любил когда-нибудь отца...

Гамлет: О, боже мой

Призрак: Отмсти за подлое его убийство.

Гамлет: Убийство?

Призрак: Да, убийство из убийств, Как ни бесчеловечны... (Сбивается.)

Гамлет (шепчет): ...все убийства.

Призрак: ...все убийства.

Гамлет: Рассказывай, чтоб я на крыльях мог Со скоростью мечты и страстной мысли  уститься к мести.

Призрак: Значит, слушай, Гамлет. Объявлено, Что спящего в саду Меня змея ужалила. Датчане Бесстыдной ложью введены в обман. Ты должен знать, мой мальчик благородный, Змея...

[366]

Суфлерша: ...убийца твоего отца...

Призрак: ...убийца...

Суфлерша: ...твоего отца...

Призрак: ...твоего отца — В его короне.

Гамлет: О, мои прозренья! Мой дядя?

Призрак: Да. Кровосмеситель и прелюбодей, Врожденным даром хитрости и лести (Будь прокляты дары, когда от них Такой соблазн!) увлекший королеву К постыдному сожительству с собой. Но тише! Ветром утренним пахнуло. Потороплюсь. Когда я спал в саду В своё послеобеденное время, В мой уголок прокрался дядя твой С проклятым соком белены во фляге И мне в ушную полость влил настой, Чьё действие в таком раздоре с кровью, Что мигом обегает, словно ртуть, Все внутренние переходы тела, Створаживая кровь, как молоко, С которым каплю уксуса смешали. Так было и с моей. Сплошной лишай Покрыл мгновенно пакостной и гнойной Коростой, как у Лазаря, кругом Всю кожу мне. Так был рукою брата я во сне Лишен короны, жизни, королевы; Так был подрезан в цвете грешных дней, Не причащен и миром не помазан, Так послан второпях на Страшный суд Со всеми преступленьями на шее.

Гамлет: О, ужас, ужас, ужас!

Призрак: Если ты Мой сын, не оставайся равнодушным. Не дай постели датских королей Служить кровосмешенью и распутству! Прощай, прощай и помни обо мне![9]

Оскар Экдаль хочет встать, делает слабое движение руками, но  остается сидеть, повернувшись лицом к

[367]

Гамлету, на губах блуждает неуверенная улыбка, лоб блестит  от пота, вены на висках набухли, он ищет носовой платок, облизывает  губы. 

Оскар: Я забыл, что я должен делать.

Микаэлъ: Ты встаешь и уходишь за задник.

Оскар: Где я?

Микаэлъ: Здесь, в театре.

Оскар Экдаль, словно бы обдумывая слова Микаэля, поднимает  глаза к потолку и вздыхает. Остальные актеры уже поняли, что случилось  какое-то несчастье. Они собираются на сцене, молчаливо, неуверенно.  Александр стоит в самом низу, у просцениума, скрытый разрисованными  конструкциями. Все поворачиваются к Эмили, которая, отложив рукоделье  и оборвав перешептывание с фру Синклэр, медленно приближается  к мужу, садится рядом и быстрым движением гладит его по голове.

Эмили: По-моему, нам надо пойти домой и отдохнуть.

Оскар: Где я?

Эмили: Ты со мной.

Оскар: Что случилось?

Эмили: Мне кажется, ты просто немного устал.

Оскар: Что я здесь делал?

Эмили: Ты играл роль.

Оскар (тихо): Играл роль. Зачем я играл роль?

Эмили: Пойдем, Оскар, пойдем домой.

Оскар: Думаешь, у меня удар?

Эмили: Мы вызовем доктора Фюрстенберга, он посмотрит  тебя.

Оскар: Я умру?

Эмили: Помогите мне, пожалуйста.

С этими словами она обращается к тем, кто собрался вокруг,  они сразу же наклоняются к Оскару Экдалю и поднимают его, ноги  не держат Оскара, его подхватывают под руки и наполовину несут,  наполовину тащат через всю сцену. В наклонный коридор с высокими  дверями выходит начальник канцелярии, фру Пальмгрен, мгновенно  оценив серьезность ситуации, приносит пальто и шляпу Оскара Экдаля,  его с трудом одевают и в морозных зимних сумерках торопливо несут  через площадь.

[368]

2

Тихий зимний день, снег идет не переставая. Фанни и Александр  нашли прибежище у фрекен Веги и фрекен Эстер в их опрятной комнатке  с видом на дворовые вязы и свинцовое зимнее небо. Здесь все как  обычно, зато в других комнатах квартиры все изменилось. Говорят  шепотом, двери открываются и закрываются беззвучно, пришли в гости  дядя Карл и дядя Густав Адольф — лица у них серьезные. Репетиция  в Театре отменена, и через гостиную поспешно прошли фрекен Ханна  Шварц с залитым слезами лицом, а за ней бледный, одетый в чёрное,  Филип Ландаль.

Доктор Фюрстенберг явился рано утром, потом исчез на несколько  часов и сейчас вернулся обратно. Он стоит посередине столовой  и пьет кофе. Эмили ещё не одета, хотя время—половина второго.  На ней длинный темно-зеленый халат, волосы заплетены в косу. Она  сохраняет спокойствие и почти не покидает спальню и больного.  С детьми она говорит обычным, но чуть более мягким тоном. Это  пугает. Бабушка беспокойно мечется между двумя квартирами, потайная  дверь непривычно распахнута настежь, бабушка то и дело говорит  по телефону каким-то неуверенным, простуженным голосом, это на  нее не похоже. Аманду отправили в школу, Сири и Алида готовят  обед, они не болтают и не гремят, как обычно, посудой и кастрюлями.  Гувернантка Май заперлась в своей мансарде, Фанни, подслушивавшая  у её двери, докладывает, что Май все время плачет.

Все изменилось, и только в комнате у фрекен Веги и фрекен Эстер  все по-прежнему, только здесь сохранились ещё остатки надежности  и уверенности. Фанни и Александр сидят на диванчике фрекен Веги.  Между ними — потрёпанная настольная игра с разноцветными фишками.  Почтенные дамы в синих платьях и бело-голубых полосатых фартуках  заняты каждая своим делом. Фрекен Вега гладит кружевные манжеты,  а фрекен Эстер пишет письмо, откинув крышку старомодного, ветхого  секретера со множеством ящичков и отделений. Обе дамы вполголоса  беседуют, не слушая друг друга, их бормотание успокаивает, как  тихая, бесперебойная капель. Если они и переживают, то горя своего  не показывают, да и почему бы, собственно говоря, им переживать?  В глубине своих старых сердец они знают, что скоро их дорогой,  любимый Оскар обретёт вечное блаженство. Вот как протекает их  беседа.

[369]

Фрекен Вега: Я была у Густавссонов...

Фрекен Эстер: ...сейчас, только закончу письмо...

Фрекен Вега: ...и встретила там господина Альбректссона...

Фрекен Эстер: Вы только подумайте, дети, это письмо  попадет в крошечное миссионерское поселение в самом Китае!

Фрекен Вега: ...и господин Альбректссон сказал, что  его собака — пудель — принесла четырех щенков.

Фрекен Эстер: Там живет моя подруга, она там пробыла  уже пятьдесят лет.

Фрекен Вега: Господин Альбректссон спросил, не хотят  ли Фанни и Александр взять одного щенка.

Александр: Мама не разрешает заводить ни кошек, ни собак.  Запретила раз и навсегда.

Фрекен Эстер: Щенок мог бы жить у нас.

Фанни: Правда?

Фрекен Вега: Иначе его придется продать.

Фрекен Эстер: Когда я была в Китае вместе со своей подругой  — мы там работали, — у нас были собака и три кошки.

Фанни: Я выиграла.

Александр: Сыграем ещё раз?

Фанни: Только теперь ты бери красные.

Фрекен Вега: Господин Альбректссон зарабатывает кучу  денег на своих превосходных собаках. Но щенка пуделя он хочет  подарить.

Фрекен Эстер: Он и так богатый.

Фрекен Вега: Это деньги жены, дорогая фрекен Эстер.

Фрекен Эстер: Вы и в самом деле так думаете, фрекен  Вега? Я знала отца господина Альбректссона, у него была большая  усадьба за городом, и уж нужды он воистину не терпел.

Фрекен Вега: Фанни и Александр, хотите по бутерброду  с патокой?

Фанни и Александр: Да, фрекен Вега, спасибо.

Фрекен Эстер: Ну вот, письмо закончено, иди сюда, Фанни,  лизни конверт.

Фрекен Вега идет на кухню и делает бутерброды. Фанни подходит  к секретеру и высовывает язык. Александром вдруг овладевает невыносимая  грусть. Он сгибается пополам, опускает голову на колени, руки  безвольно раскинуты на диванном плюше.

Фрекен Эстер: Хочешь поиграть на флейте, Александр?

[370]

Александр: Нет, спасибо.

Фрекен Эстер: Лизни марку, Александр.

Александр: Не хочу, спасибо.

Фрекен Эстер (обращается к Фанни): Тогда ты лизни  марку.

В коридоре слышатся быстрые шаги, в дверь стучат, фрекен Эстер  кричит «войдите». Это Аманда, на ней черное в белую клетку платье,  черные чулки, волосы уложены в прическу. Она бледна от сдерживаемого  волнения, но в то же время полна сладостной торжественностью горя.  Фрекен Вега, положив бутерброды на тарелку, обернулась. Фрекен  Эстер перестала возиться с марками.

Аманда: Мама просила передать, чтобы Фанни и Александр  пришли немедленно.

Александра бьёт лихорадка, от страха у него зуб на зуб не попадает.  Фанни берет его за руку и слегка подталкивает в спину. Аманда  спешит вперёд — через буфетную, длинный коридор с высокими шкафами  — в столовую, открывает потайную дверь и ведет брата и сестру  через отцовский кабинет с его восточными коврами, высоким вычурным  письменным столом и прогибающимися под тяжестью книг полками со  стеклянными дверцами.

Кабинет Эмили, который называют «мамина малая гостиная», расположен  между столовой и спальней. Это светлая комната с двумя большими  окнами, выходящими в Городской парк, легкой удобной мебелью и  изысканными картинами на стенах. В углу, у правого окна, стоит  небольшое, орехового дерева фортепьяно, у торцовой стены — низкий  шезлонг, у левого окна — письменный стол в стиле ампир. Элегантный  закругленный диван, небольшие мягкие кресла, обтянутые светлой  тканью, хрустальная люстра конца XVIII века и огромный ковер холодноватых  пастельных тонов завершают убранство.

Комната заполнена людьми, одетыми в черное, их лица кажутся  бледными при свете тусклого зимнего дня. Взгляды собравшихся устремляются  на входящих детей. Здесь дядя Карл и тетя Лидия, дядя Густав Адольф  и тетя Альма, господин Ландаль и фрекен Шварц. В углу стоит, сцепив  на животе свои длинные костлявые руки, Исак Якоби. Наполовину  скрытая занавесью, тихонько подвывает Петра. С перебоями, словно  прихрамывая, тикают часы. Из спальни доно-

[371]

сятся голоса. На высокие деревья Городского парка беззвучно  и беспрерывно падает снег. Люди, собравшиеся в этой небольшой  светлой комнате, кажутся ненастоящими, похожими на кукол в кукольном  шкафу. Открывается дверь спальни, появляется доктор Фюрстенберг,  он собирается что-то сказать, но, увидев детей, осекается, вынимает  большой белый носовой платок и прочищает нос, издав слабый трубный  звук.

Эмили стоит в дверях, она все ещё в халате, волосы заплетены  в косу, она делает знак детям войти. Фанни и Аманда подчиняются  не раздумывая, но Александр останавливается посередине комнаты.  Ему страшно. Мать подходит к нему, наклоняется и что-то шепчет  на ухо. Он нерешительно кивает, она берет его за руку и ведет  к умирающему.

Светлые расписные шторы приспущены, и в комнате царит мягкий  полумрак. Выкрашенные белой краской кровати стоят рядом, одна  наспех застелена, в другой, на горе подушек, полулежит Оскар Экдаль.  На фоне белой ночной рубашки резко выделяется посеревшее лицо.  Глаза у него закрыты, веки потемнели и опухли, рот приоткрыт,  руки покоятся на одеяле. В кресле е высокой спинкой сидит фру  Хелена. Она одета соответственно обстановке, безупречно причесана  и подкрашена, в руках полураскрытая книга. Лицо её абсолютно спокойно.  Она улыбается вошедшим детям, протягивает руки, привлекает каждого  к себе и целует в лоб так, как привыкла делать всегда. Она сразу  же замечает безумный страх Александра и нежным быстрым движением  гладит его по щеке. Эмили, присев на край кровати, неотрывно смотрит  на больного. Она берет его правую руку в свою, словно хочет её  согреть. На ночном столике — коричневые пузырьки и стакан с чайной  ложкой. На маленькой подставке усердно тикают карманные часы Оскара.  На полу — эмалированное ведро, с которого свисает влажное полотенце.  Часы на комоде показывают половину девятого, маятник неподвижен.  В комнате стоит резкий кисловатый запах, забивающий обычно такие  неясные ароматы, исходящие от туалетного столика Эмили.

Оскар Экдаль начинает говорить, веки его по-прежнему сомкнуты.  Голос слабый, он чуть тянет слова, но в принципе говорит как обычно.

Оскар: Не бойтесь. Это не страшно. Мне совсем не больно.  Вообще, я уже давно себя так хорошо не чувствовал. Не обращайте  внимания, что у меня закры-

[372]

ты глаза, просто свет немножко резковатый, но это ведь  ничего не меняет? (Смеётся.) Сейчас бы я смог действительно  хорошо сыграть Призрака, ничего, совсем ничего не отделяет меня  от вас, ни теперь, ни потом. Я это знаю, вижу совершенно отчетливо.  Мне кажется даже, что я буду к вам ближе, чем при жизни. Встаньте  здесь, напротив, по одному, так, чтобы я вас видел.

Аманда подходит к отцу, тот поднимает левую руку и приставляет  её козырьком к глазам. Он осторожно щурится, это вызывает боль,  но он все-таки открывает глаза и, улыбаясь, смотрит на свою дочь.

Оскар: А теперь я хочу посмотреть на Александра.

Александр: Нет.

Александр прижимается спиной к двери и мотает головой. Бабушка  поднимается с кресла, берет его за руку, мгновение выжидает и  потом с мягкой настойчивостью подводит его к отцу, который тут  же хватает его руку и крепко держит. Оскар Экдаль закрывает глаза  и что-то шепчет, губы шевелятся, но слов не слышно. Внезапно он  размыкает веки и пристально смотрит на сына, этого уже Александр  не выдерживает, он бросается на пол, Эмили и бабушка поднимают  его, он оцепенел от ужаса, женщины тащат его к бабушкиному креслу,  где он съеживается, закрыв руками лицо.

Фанни демонстрирует полное присутствие духа, она держит отца  за руку, спокойно выдерживает его взгляд и вдруг наклоняется и  целует его в щеку («я на два года моложе Александра, но мне совсем  не было страшно. Даже противно не было, хотя пахло неприятно»).

Оскар: Скажи Александру, что это не страшно.

Фанни (энергично кивает): Я скажу ему.

Эмили вновь занимает своё место на краю кровати, Фанни и Аманда  сидят на полу рядом с туалетным столиком. Бабушка стоит у окна,  Александр по-прежнему сидит, свернувшись калачиком, в кресле,  прижав руки к лицу. Время от времени он бросает осторожный взгляд  на умирающего.

Оскар: Ты возьмешь на себя руководство Театром. Господин  Сандблад ознакомит тебя с экономической стороной дела, а с художественной  ты и сама справишься. (Усмехается.) Как всегда.

Эмили: Я сделаю все, что смогу.

Оскар: Похороны самые простые, не забудь, Эмили.

[373]

Чтобы без всяких там королевских церемоний в церкви,  с оркестром, играющим Траурный марш Шопена и Епископом, произносящим  торжественную речь у гроба. Обещай мне!

Эмили: Обещаю.

Оскар (тихо): Тебе я доверяю, а матери нет. Она непременно  захочет устроить представление.

Эмили: Я поговорю с Хеленой.

Оскар: Все должно продолжаться, как всегда.

Эмили (печально): Обещаю.

Оскар: Ну вот, скоро я умру. Ты держишь меня за руку?  (Эмили кивает.) Вечность, Эмили! (Пауза.) Вечность!

3

В эту ночь Фанни и Александр спят в одной кровати. Вечер они  провели у своих двоюродных сестер. Все спокойны, неясны, никто  не плачет. Густав Адольф обнимает и целует племянников и говорит,  что хотя он, конечно, никогда не сможет заменить им отца, но в  меру своих сил и понимания будет, пока жив, защищать их и помогать  им. Тетя Альма прижимает их к своей мягкой груди и заявляет, что  отныне Фанни и Александр её дети, такие же, как Енни и Петра.  Фанни возражает, настаивая на том, что она по-прежнему мамина  и папина дочка и никому другому принадлежать не собирается. Александр  молчит, но держится, как обычно, вежливо. Альма идет на кухню  и велит приготовить на ужин шоколад со взбитыми сливками и яблочный  пирог. Потом все усаживаются за обеденный стол и начинают играть  в карты. С верхнего этажа слышатся шум, грохот, тяжелые шаги.

Через несколько часов приходит Эмили забрать детей. Она в черном,  очень красива, говоря, все время улыбается и то и дело проводит  рукой по лицу, как будто пытается снять паутину. Густав Адольф,  Альма и кузины желают им спокойной ночи. Эмили берет Фанни и Александра  за руки, поднимается с ними по лестнице и вводит в столовую.

В столовой вся мебель отодвинута к стене, обеденный стол вынесен,  а на полу в центре стоит открытый гроб в обрамлении зажженных  свечей и цветов. На Оскаре Экдале надет фрак с орденами, он очень  маленький, но опрятный, на лице словно бы даже довольное выражение.  Фанни и Александр робко рассматривают все это незнакомое, печальное  и страшное.

[374]

Эмили ходит вокруг гроба, то поправляя свечу, то переставляя  вазу с цветами. Время от времени она быстро проводит рукой по  лицу.

Ночью Фанни и Александр спят в одной кровати. Иногда они так  делают, вообще-то довольно часто, особенно с тех пор, как у Аманды  появилась собственная комната. Да никто и не возражает против  этого. Аманда, правда, иногда дразнит Александра, обзывает его  трусишкой и говорит, что ему надо было бы родиться девочкой, но,  поскольку Александр никак не

отвечает на подобные выпады, а Фанни говорит, что Аманда ужасно  смешно выглядит со своими «огромными» грудями, ссора сходит на  нет, и брат с сестрой

продолжают спать в одной кровати, если только не предпочитают  скрипучее и продавленное убежище Май, что, в общем-то, гораздо  приятнее, так как, во-первых, она знает множество всяческих ужасных  историй из жизни, а во-вторых, так уютно пахнет свежим, здоровым  потом.

Александр вдруг просыпается, сна как ни бывало, острое, словно  удар ножа, чувство тоски наваливается на него, но разбудил его  странный отдаленный звук, плач. Он прислушивается несколько секунд,  потом будит Фанни, это трудно и требует терпения, Фанни спит очень  крепко и просыпается неохотно. Наконец ужасные звуки проникают  в её затуманенное сном сознание, и она открывает глаза, просыпается  окончательно. Кто-то плачет.

Плач, мало похожий на человеческий.

Фанни и Александр вскакивают, в комнате полумрак, на комоде  светится розовый ночник. Они открывают дверь в родительскую спальню.  На ночном столике возле кровати матери горит лампа. Комната пуста,  постель матери смята, подушки валяются на полу, кровать отца аккуратно  застелена покрывалом.

Плач и эти жуткие всхлипывания слышны теперь отчётливее. Фанни  и Александр подкрадываются к приоткрытой двери в столовую. И видят  мать, сидящую на стуле около гроба. Она рыдает отчаянно и безутешно

4

Последнее желание Оскара Экдаля выполнить, естественно, было  невозможно. Ибо похороны устраиваются для живых, а не для мертвых.  Епископ —

[375]

рослый, широкоплечий человек с костлявым лицом, с золотым  крестом на шее, в безупречно сидящем пасторском сюртуке, явился  выразить свои соболезнования и заявил, что он хотел бы сам проводить  в последний путь своего друга. Что могла ответить вдова на такое  предложение? Потом пришел полковник в парадном мундире с траурным  крепом на рукаве и слезами в налитых кровью глазах навыкате и  решительно объявил, что гарнизон встанет в почетный караул, а  оркестр сыграет Траурный марш Шопена. Эмили в ответ слабо улыбнулась,  изо всех сил стараясь выразить на лице благодарность, и это удалось  ей до такой степени, что полковник беспрерывно целовал ей руки,  сдавленным от волнения голосом уверяя в своей вечной преданности  и глубочайшем уважении. Через час на ковре гостиной появился Ректор  Магнификус, крошечный господин, обладающий большим весом в обществе  и приятным звонким голосом. Лицо его покраснело от возбуждения,  и он сказал, что представляет не только Университет, но и все  Студенчество, которое желает отдать последний долг Оскару Экдалю.  Прекрасная вдова, которой Ректор едва доходит до плеча, опустилась  на стул, склонив голову, что выглядело и красиво, и трогательно,  и это вдохновило маленького человечка на краткий обзор новаторской  деятельности Оскара Экдаля на поприще культурной жизни города.  В тот же день сказать последнее «прости» своему директору явилась  вся труппа Театра во главе с господином Ландалем. Эмили подала  вино и печенье, Филип Ландаль зачитал написанную им краткую речь,  все плакали не скрываясь. Эмили поблагодарила своих друзей и сказала,  что Оскар на смертном одре говорил с ней о судьбе Театра.

Эмили: ...За час до смерти он был в полном сознании,  совершенно ясная голова, он даже смеялся. Мы говорили о практических  вещах, о будущем детей и экономических проблемах. Он не забыл  и про наш Театр. Он посерьёзнел и сказал: «Все должно продолжаться  как всегда, Эмили». Так что мы продолжаем нашу работу. По желанию  Оскара я беру на себя руководство Театром. Завтра возобновляются  репетиции. Премьера «Гамлета» состоится в назначенный день.

Филип Ландаль (торжественно):И это будет наилучшей данью  памяти нашего директора, нашего дорого Оскара Экдаля.

[376]

После непродолжительного молчания, насыщенного движениями души  и приглушенными всхлипываниями, все актеры по одному подошли обнять  и поцеловать своего нового директора, обещая проявлять упорство,  терпение, верность и талант. Ссоры и интриги были забыты, жизнь  представлялась довольно-таки привлекательной, несмотря на всю  свою жестокость.

Вот так похороны Оскара Экдаля затмили все другие события в  хронике Города. Епископ произнес надгробное слово, гарнизон выстроился  в почетном карауле, стояли шпалерами студенты, на пронизывающем  зимнем ветру развевались знамена Братьев Каменщиков, военный оркестр  играл Шопена, а Домский собор был до отказа забит благоговейной  публикой, получившей возможность насладиться трогательным сольным  выступлением фру Хелены Экдаль, урожденной Мандельбаум. Несколькими  короткими, проникнутыми скорбью фразами попрощалась она со своим  сыном. Увидели зрители и прекрасную вдову, окаменевшую от горя,  она тяжело опиралась на руку Епископа. Увидели и трех сирот, которые  шли за матерью, держа друг друга за руки. Но никто, кроме Фанни,  не слышал монолога Александра. Так они шли, Аманда, Фанни и Александр:  Аманда, уже готовая принять участие в ритуальных играх взрослых,  и младшие брат с сестрой, измученные ошеломительными впечатлениями  последних дней. Играл оркестр, ревел орган, гудели под сводами  колокола, длинная вуаль матери, широкая спина Епископа, спрятанная  под многочисленными складками ризы, а там впереди высоко, на плечах  актеров, покачивается, точно корабль в море, коричневый, блестящий,  окованный серебром гроб. Прихожане встали, послышалось шарканье  ног и грохот скамеек, за распахнутыми вратами неистовствовала  январская метель, в церкви царил ледяной холод, несмотря на раскаленные  высокие железные печки. Фанни услышала, как её брат что-то бормочет  про себя, это были отдельные слова, по слову на каждый шаг. Она  напрягла слух, чтобы сквозь шум и траурную музыку разобрать, что  он говорит.

Александр: Черт... дьявол... писька... дерьмо... ад...  сатана... писать... какать... задница... сука...

Фанни с силой сжала его руку, он повернул голову и серьезно  на нее посмотрел. На их губах промелькнула улыбка.

[377]

Уже смеркалось, когда гроб опустили в семейную могилу Экдалей.  Метель стихла, но холод пробирал до костей.

Поминальный обед — дело рук фру Хелены, церемония отрежиссирована  и проведена безупречно. Сотню гостей обносят четырнадцатью блюдами  и семью сортами вина. Гул, вначале приглушенный и сдержанный,  перерастает постепенно в горячее, но вполне достойное оживление,  совершенно заглушающее струнный ансамбль, который пытается из  глубины гостиной создать настроение светлой грусти. Эмили отклоняется  в сторону, слушая Епископа, который говорит не переставая, глаза  его сияют. Бледные щеки Эмили порозовели, и на нежных губах мелькает  мимолетная, деликатная улыбка, никак не нарушающая атмосферу мягкой  сосредоточенности, окутывающей её стройную фигуру.

Фанни и Александр с разрешения матери покинули гостей. Они  уединились в детской, им грустно, хочется спать, они безучастно  сидят за белым столом, на котором разложены рисовальная бумага  и цветные мелки; брат и сестра все ещё в выходных костюмах, от  черных шерстяных чулок чешутся ноги, воротник матроски съехал  набок, а черный бант в волосах Фанни развязался.

Издалека долетают гул за обеденным столом и жалобные звуки  струнного оркестра. Фанни зевает, Александр тоже. Никто не приходит,  чтобы уложить их спать, прочитать вечернюю молитву, зажечь ночник.  Май помогает обслуживать гостей вместе со всеми остальными горничными  и официантками из театрального ресторана.

Вдруг из малой гостиной, расположенной рядом со спальней родителей,  доносится музыка — разрозненные, неуверенные звуки старенького,  расстроенного фортепьяно. Фанни и Александр настораживаются, прислушиваются,  от страха у них зашевелились волосы на голове: в малой гостиной  кто-то есть, кто-то играет на материнском рояле. Кто-то.

Не сговариваясь, они берутся за руки и идут через темную спальню  в малую гостиную. Там на материнском секретере горит затемненная  керосиновая лампа, которая освещает комнату теплым неуверенным  светом, создавая тени и глубокий желтоватый мрак за мебелью. За  фортепьяно сидит мужчина, спиной к двери, голова опущена, пальцы  медленно перебирают клавиши. Он поворачивается лицом к детям.  Это Оскар Экдаль.

[378]

ПЕРЕЕЗД

1

В Театре дают «Двенадцатую ночь», спектакль подо шёл к концу,  протанцевали последний танец. Актеры замерли, словно куклы с удивленными  глазами. Все желания исполнены. Мальволио вынашивает планы мести  за кулисами, над морем Иллирии спускается сумрак, а машинист устроил  настоящий дождь, стека ющий по окнам дворца.

Шут (его играет господин Ландаль) залез на лестницу, балансируя  установленной на лысине зажженной свечой.

Шут (поет под звуки лютни):

«Когда я ростом да был ещё с вершок,      Тут как раз и ветер и дождь Я все дурил, как только мог,      А ведь дождь — он хлещет каждый  день. Когда достиг я зрелых лет,      Тут как раз и ветер и дождь, От плута прятался сосед,      А ведь дождь — он хлещет каждый  день. Когда — увы! — я взял жену,      Тут как раз и ветер и дождь, Я с ней без пользы вел; войну,      А ведь дождь — он хлещет каждый  день. Когда я стал убог и стар,      Тут как раз и ветер и дождь, От пива в голове удар,      А ведь дождь — он хлещет каждый  день. Наш мир начался давным-давно,      Тут как раз и ветер и дождь. Но все равно, раз вам смешно,      Мы хотим смешить вас каждый день»[10].

Минутная тишина. Затем скрипят деревянные тали, занавес опускается.  Зал аплодирует, актеры готовятся выйти на поклоны. Эмили играет  Оливию, фрекен Шварц — Виолу, в роли Герцога новая звезда Театра

[379]

господин Тумас Грааль, Мальволио исполняет несколько  распутный, но высокоодаренный комический актер Юхан Армфельдт,  горничную Марию — упитанная Грете Холм, Тобиаса Раапа играет опора  и надежда Театра, человек разносторонних талантов господин Салениус  (который носит крылатку и дает повод подозревать его в тайных  пороках).

Дети тоже участвуют, и не только Аманда, Фанни и Александр,  но и Енни, которой удалось убедить свою мать в том, что её участие  необходимо. На них костюмы пажей из «Гамлета», но здесь, в последнем  акте, они таскают тяжелые подносы, уставленные полными бокалами  вина.

Когда аплодисменты затихают, актеры окружают Эмили и рассаживаются  на стульях, принесенных рабочими сцены, или стоят, прислонившись  к балюстраде за троном Орсино. Рампы выключают, одну за другой,  спускают репетиционный свет, сценой завладевают тени, в медленно  колеблющемся сером свете лица актеров побледнели, глаза глубоко  ввалились. Между кулисами мелькают рабочие сцены, готовые в любую  минуту заняться разборкой декораций. С глухим скрежетом опускается  пожарный занавес.

Эмили: Сегодня исполнился год со дня смерти моего мужа.  Он хотел, чтобы все шло как всегда, и мы продолжали работать,  хотя кругом все изменилось. Были у нас большие успехи, увеличилось  количество зрителей, мы смогли повысить жалованье и взять в труппу  трех новых актеров. Мы сплотились...

Она замолкает и сидит какое-то время с отсутствующим видом,  погруженная в свои мысли. Потом опять начинает говорить, но уже  другим тоном, еле слышно и как бы подыскивая слова.

Эмили: Для нас Театр словно защитная оболочка, которую  мы на себя натягиваем. Едва ли мы замечаем, как идут годы. Как  течет жизнь — так, кажется, говорят? У нас теплые и светлые уборные,  на сцене нас окружают приветливые тени. Поэты сочиняют за нас  слова и мысли. Мы можем смеяться, плакать, негодовать. Людям,  сидящим в темноте зала, мы нравимся, они на удивление нам преданы,  хотя зачастую мы угощаем их камнями вместо хлеба. Чтобы оправдать  своё существование перед окружающими, мы утверждаем, будто профессия  наша сложна и трудна. Это ложь, которой окружающие охотно верят,  поскольку

[380]

сложное намного интереснее, чем что-нибудь легковесное.  Мы почти все время играем. Играем потому, что нам это интересно.  Если интерес пропадает, мы злимся и жалуемся на обстоятельства,  но никогда — на самих себя. Так мы и живем в атмосфере чудесного  самообольщения, проницательные в отношении других и снисходительные  к себе. А как насчет веры в свои силы, чувства собственного достоинства,  самопознания? Эти понятия практически неизвестны в нашей профессии.  Если кто-то говорит, что я хорошая, значит, я и на самом деле  хорошая, и это меня радует. Если кто-то говорит, что я плохая,  значит, я на самом деле плохая, и это меня огорчает. Какая  же я в действительности, я не знаю, потому что меня не  волнует правда о самой себе. Меня волнует только я сама,  а это не одно и то же. Реальность меня тоже не волнует. Она бесцветна  и неинтересна, она меня не касается. Войны, революции, эпидемии,  бедность, несправедливость, извержения вулканов — все эти события,  не имеющие никакого значения, если только они не затрагивают тем  или иным образом ту роль, которой я занята в данный момент. Некоторые  актеры утверждают, будто их интересует окружающий мир, но я знаю,  что они обманывают сами себя.

Актеры молчат, видно, что они обескуражены. Никто не возражает,  не протестует. Эмили оглядывается и видит пустые, бледные лица  под масками и в париках, в глазах печаль или вопрос: это она меня  ругает? Она отрицательно качает головой, словно вопрос и вправду  был произнесен вслух.

Эмили: Вы смотрите на меня так, словно я на вас сержусь.  Наоборот. Мы любим друг друга, поэтому я решилась высказать то,  что у меня на душе. Может быть, я эгоистка, хотя вовсе не хочу  ею быть. Может быть, я ошибаюсь.

Тумас Грааль: Ты устала от Театра?

Эмили: Мне кажется, да.

Тумас Грааль: Ты, наверное, хочешь бросить Театр.

Эмили: Возможно. Бросить совсем.

Ханна Шварц: А что будет, если ты уйдешь?

Эмили: Даже если я уйду, все будет продолжаться как  раньше.

Юхан Армфелъдт: А кто станет директором?

Эмили: Это вы решите сами, когда наступит такой день.  Если он наступит. Я ещё не приняла окончательного решения.  (Пауза; потом, улыбаясь.) А теперь

[381]

давайте пожелаем друг другу спокойной ночи. Уже поздно,  я что-то разболталась. Я вовсе не собиралась вас расстраивать.

Эмили кивает собравшимся, зовет детей и уходит в свою уборную,  бывшую контору Оскара Экдаля. Актеры остаются на сцене, стыдливо  поглядывая друг на друга с еле заметной усталой улыбкой на губах.

Господин Солениус: Я должен выпить и съесть бутерброд.

Тумас Грааль: Я получил приглашение от Линбергского  общества, так что мне это безразлично.

Ханна Шварц: По-моему, за этим что-то кроется.

Грете Холъм: А ты не слышала?

Ханна Шварц: Так ты думаешь, это правда?!

2

День в начале мая, весна, на улице тепло. Студенты и доценты  отнесли свои зимние пальто закладчику, на студентках светлые платья,  стоят мягкие теплые вечера, празднества следуют одно за другим.  В Театре вытащили на свет божий брюссельский ковер и канапе и  играют комедию Скриба. Когда Александр возвращается из школы,  Аманда и Фанни сидят на кухне и едят бутерброды с сыром, запивая  их шоколадом. Алида печет булочки, Май штопает чулки, а Сири чистит  медную посуду. Александр сразу же замечает что-то неладное. Аманда  и Фанни злорадно поглядывают поверх чашек с шоколадом. Алида и  Сири не отвечают на его приветствие, а Май, подавая ему шоколад,  выглядит опечаленной. У Александра тут же начинает болеть живот,  но он ничего не говорит. Аманда и Фанни перешептываются и при  этом хихикают. Внезапно в дверях появляется Эмили, она очень хороша  в светло-сером платье с широким вышитым поясом и рукавами из прозрачной  ткани. Она обращается к Александру, голос её серьезен.

Эмили: Когда допьешь шоколад, я хочу с тобой поговорить.

И сразу уходит. Александр вздыхает. Он ставит на стол чашку,  встает из-за стола и решительным шагом идет через холл, столовую  и малую гостиную, стучится в дверь спальни, мать кричит, чтобы  он входил, и вот он стоит перед ней, неизвестно почему испытывая  чувство стыда.

[382]

Эмили сидит в кресле у окна, освещенная солнцем, она словно  сама вся светится и кажется чуточку чужой.

Эмили: Сейчас мы с тобой пойдем в библиотеку, и ты поздороваешься  с человеком, который пришел к нам в гости. (Пауза.) С человеком,  который хочет поговорить с тобой. (Пауза.) И пожалуйста,  не вздумай плакать.

Александр: Что я сделал?

Эмили: Это ты знаешь лучше меня. Идём.

Мать встает и берет сына за руку. Они идут в библиотеку. Там  находится Епископ, он перелистывает какую-то отцовскую книгу,  он оборачивается к вошедшим и улыбается им. По мнению Александра,  вид у Эдварда Вергеруса вполне внушительный: высокий, широкоплечий  человек с большим костистым лицом, обрамленным седой шевелюрой  и бородой. Глаза яркого голубого цвета. На нем пасторское одеяние,  на черной ткани блестит золотой крест. Он протягивает Александру  широкую ладонь, Александр отвечает глубоким поклоном. Мать усаживается  на широкий кожаный диван.

Эдвард Вергерус: Здравствуй, Александр.

Александр: Здравствуйте.

Эдвард: Мы уже с тобой встречались. (Пауза.) При  печальных обстоятельствах (пауза), когда мы хоронили твоего  отца.

Александр: Да.

Эдвард: За это время твоя мать, не имея мужской поддержки,  иногда обращалась ко мне со своими заботами. Это вполне естественно.  Я близкий друг твоей бабушки и духовный наставник нашего прихода.

Эмили: Епископ был очень добр ко мне в это трудное время,  Александр, я просто не знаю, как бы я выдержала без его помощи.

Эдвард: Мы говорили и о тебе, мой мальчик.

Епископ сел за стол и вынул кожаный мешочек, в котором у него  хранится трубка, и мешочек поменьше с табаком. Он тщательно набивает  трубку, зажигает её, откидывается на спинку стула и глядит на  Александра своими ярко-голубыми глазами.

Эмили: Я говорила Епископу, как я горжусь моими милыми  детьми.

Эдвард: Ты и твои сестры прекрасно успевают в

[383]

школе, я слышал. Вы прилежны, внимательны и получите  хорошие отметки в первом полугодии. Так ведь, Александр?

Александр (шепчет): Да.

Эдвард: Но прилежание и хорошие отметки ещё не все.

Эмили: Высморкайся, Александр.

Александр сморкается.

Эмили: Какой у тебя грязный платок. Разве Май тебе не  дала сегодня чистого?

Александр: Дала. (Сморкается; шепотом.) Проклятое  дерьмо.

Эдвард (он глуховат на одно ухо и не слышит слов Александра):  Да, так как я сказал, прилежание и хорошие отметки ещё не  все.

Эмили: Александр, слушай, что говорит Епископ.

Эдвард: Он слушает, не так ли, Александр? Ты сейчас  с большим интересом ждешь, что я собираюсь сказать.

Александр сопит.

Эдвард: Ты становишься взрослым, Александр. Поэтому  я буду говорить с тобой как взрослый со взрослым. Можешь ли ты  мне сказать, можешь ли объяснить, что такое ложь и что такое правда?  Можешь?

Александр молчит, оглушенный.

Эдвард: Ты считаешь, что я задал глупый вопрос, он действительно  глупый. Я просто пошутил. Ну конечно же ты знаешь, что такое ложь  и что такое правда, так ведь, Александр?

Александр: Да.

Эдвард: Очень хорошо, прекрасно, мой мальчик. И ты знаешь,  почему люди лгут. Почему?

Александр молчит.

Эдвард: Почему люди лгут, Александр? Скажи мне, почему  люди лгут?

Александр: Потому что не хотят говорить правду.

Эдвард (смеется): Весьма хитроумный ответ, мой молодой  друг. Но так легко ты не отделаешься. Итак, я спрашиваю тебя:  почему люди не хотят говорить правду?

Александр: Не знаю.

Александр стоит, уставившись в пол, он чувствует, как скелет  медленно отделяется от его тела, просачивается сквозь подошвы  и раскидывается на светлом восточном ковре библиотеки. Епископ,  улыбаясь про

[384]

себя, длинным желтым пальцем приминает тлеющий в трубке  табак. Эмили с грустью смотрит на заупрямившегося сына.

Эдвард: Времени у нас достаточно, Александр, и меня  до такой степени интересует твой ответ, что я могу ждать сколько  угодно. Ты, конечно, этому не веришь, но это так.

Александр: Люди лгут, чтобы извлечь выгоду.

Эдвард: Превосходный ответ, мой мальчик¹  Превосходный и точный. Теперь я задам тебе ещё один вопрос, прости,  но мне придется перейти на личности. Можешь ли ты сказать твоей  матери и мне, почему ты солгал в школе?

Александр (пристально смотрит на мать): Что?

Эмили: Твой классный наставник написал мне, что ты распространяешь  в классе самую невероятную ложь.

Александр (подавленно): Что?

Эмили: Будешь ли ты отрицать, что ты... утверждал перед  своими товарищами... будто я продала тебя в бродячий цирк (читает  письмо) и по окончании четверти циркачи приедут за тобой.  Что ты станешь акробатом и цирковым наездником вместе с твоей  однолеткой, цыганкой по имени Тамара.

Александр подавленно молчит.

Эдвард: Как ты, вероятно, понимаешь, твоя мать, прочитав  это письмо, пришла в ужас и очень расстроилась. Она не знала,  что ей делать. Я предложил свою помощь, обещал ей поговорить с  тобой об этом неприятном случае, и, как видишь, вот я здесь.

Эмили: Ты должен быть благодарен Епископу, который тратит  на тебя своё время, понимаешь, Александр?

Александр опускает голову.

Эдвард: Итак, мы с тобой пришли к единому мнению, что  человек, который лжет, хочет извлечь выгоду из своей лжи. Теперь  логично будет спросить: какую выгоду хотел извлечь ты, утверждая,  будто твоя мать продала тебя в цирк?

Александр: Не знаю.

Эдвард (улыбаясь): Думаю, знаешь, и очень хорошо, просто  тебе стыдно признаться. Тебе ведь стыдно, правда? Прекрасно, мой  друг. Это очень хорошо. Это доказывает, что впредь ты будешь воздерживаться  от подобных глупостей. А сейчас попроси у матери прощения за то  горе и волнение, которое ты ей причинил. Подойди к матери и попроси  у нее прощения. (Пауза.)

[385]

Ты слышишь, что я говорю, Александр?

Все это время Александр стоял, судорожно сведя плечи и опустив  голову, он уже не плачет, руки сжаты. Наконец он подходит к матери.

Александр: Я прошу прощения за то, что солгал, и обещаю  никогда больше так не делать.

Мать обнимает окаменевшего Александра и усаживает его к себе  на колени. Он сидит как марионетка с оборванными нитками.

Эдвард: Вот и хорошо, Александр. Мы все выяснили и больше  не будем к этому возвращаться. Видишь ли, фантазия — вещь великолепная,  это великая сила, дар божий. И управляют ею за нас большие художники,  поэты, музыканты.

Епископ встал. Костлявой рукой он треплет Александра по затылку.

Эмили: Я позову девочек.

Александр вдруг замечает, что мать взволнована, как-то изменилась  в лице, глаза лихорадочно блестят, щеки пошли красными пятнами.  Она встает с нервозным оживлением, улыбается Епископу, быстро  выходит в столовую и зовет Фанни и Аманду.

Епископ и Александр останутся наедине. На какую-то долю секунды  их взгляды встречаются. Эдвард Вергерус улыбается, Александр не  отвечает на улыбку.

И вот они стоят все вместе в библиотеке, освещенные ласковыми  лучами солнца. Эмили с детьми и Епископ с золотым крестом на груди.

Эмили: Я должна сообщить вам что-то очень важное.

Александр оборачивается: за спиной у Эмили он видит наполовину  скрытого дверью Оскара Экдаля, который смотрит на них серьезно  и многозначительно. Видение не вызывает ни страха, ни удивления.  Присутствие отца воспринимается как нечто вполне естественное,  не связанное с привидениями. Александр спрашивает себя, видят  ли отца сестры так же ясно и близко, как он сам. Скорее  всего, нет. Фанни с большим интересом наблюдает за жужжащей на  окне весенней мухой, а Аманда, вытянув красивую ножку, рассматривает  из-под полуопущенных длинных ресниц свою выпяченную нижнюю губу.

[386]

Мать, очевидно, что-то сказала, а Александр не услышал. Или  же Эмили сбилась и, не слыша подсказки, замолкла. А может, она  догадывается о присутствии Покойника. Позднее, будучи уже взрослым  и пытаясь восстановить в памяти это мгновение — лицо матери, бороду  Епископа и движения сестер, — Александру представляется, что матерью  овладела внезапная усталость или грусть, вызванная присутствием  Умершего. Во всяком случае, глаза Эмили наполнились слезами, и  она резким движением достает маленький кружевной платочек, который  всегда носит за отделанным кружевом манжетом.

Эдвард: Я убежден, что вы...

Эмили: Естественно, многое...

Эдвард: Да ниспошлет бог свою благодать на нашу маленькую  семью.

Александру кажется, будто он слышит добродушно-ироничный смех  отца, но отца там больше нет. Эмили, тихо плача, обнимает и целует  детей, намочив слезами их волосы и щеки. Потом берет их за руки  и по очереди подводит к Епископу, который нагибается и целует  каждого в лоб. От него пахнет табаком и средством от моли.

Эдвард: Давайте преклоним колени и соединимся в горячей  молитве. (Все становятся на колени.) Господи, отец наш  небесный, ниспошли твою милость на нашу маленькую семью, благослови  нас и сохрани от зла, пока мы живы. Господи, прошу тебя, дай мне  силы стать защитой и примером для этих бедных сироток. И дай мне  силы быть опорой этой молодой одинокой женщине.

Александр (тихо, про себя): Дерьмо, сукин сын, блевотина,  задница...

3

Резиденция Епископа, построенная в конце пятнадцатого века,  расположена напротив Домского собора. Это длинное каменное строение  со множеством темных комнат, толстыми стенами, маленькими оконцами,  высокими порогами и сучковатыми дощатыми полами. Потолочные балки  не закрыты, а в парадной зале и ещё некоторых комнатах они расписаны  сюжетами из Ветхого завета. Старые кафельные печи приходится топить  и зимой и летом, чтобы избавиться от промоз-

[387]

глого холода. У подножия западного фронтона бурлит черная,  глубокая река, стена дома отвесно обрывается в темную воду.

Епископ обитает на верхнем этаже, окна его выходят на улицу  и на тесный, выложенный булыжником двор. Во дворе стоит колодец  под затейливым железным куполом. Комнаты обставлены старомодно.  Епископ, как и его предшественники, равнодушен к жизненным удобствам.  Здесь царит суровый и тяжелый стиль. На стенах висят портреты  многих поколений епископов и их жен да ещё потемневшие изображения  святых, как с нимбом, так и без нимба вокруг головы. Библиотека  Епископа размещается в комнате, занимающей два этажа, она оборудована  высокими лестницами и галереей вдоль всех четырех стен. Напротив  письменного стола Епископа висит большая картина, изображающая  жертвоприношение Авраама: на алтаре лежит обнаженный Исаак с завязанными  глазами, отец приставил нож к напряженной, выгнутой шее сына,  с небес слетает свирепого вида ангел.

В доме Епископа живут три женщины. Это прежде всего мать Епископа,  старая фру Бленда Вергерус, кроткая и добродушная на вид дама  с прекрасной осанкой и правильными чертами лица. Затем Хенриэтта  Вергерус, сестра Епископа. Она ведет хозяйство и совершенно не  похожа на брата — маленькая женщина с колючими карими глазами  и тяжелой черной копной волос.

Кроме того, у Епископа есть тетка, фрекен Эльса Бергиус, бесформенная  туша. Она неподвижно сидит в кресле, обложенная со всех сторон  подушками, и за последние двадцать лет не произнесла ни слова.  Сплетники утверждают, будто фрекен Бергиус в молодости была красавицей,  но неприличная болезнь изуродовала её жизнь. На кухне властвует  крысообразная тень с пронзительным голосом и тощими руками. Её  зовут Малла Тандер, она терроризирует жалких, забитых служанок,  грязного упрямого дворника и спившегося кучера.

Эмили с детьми впервые пришла в гости в свой будущий дом, и  Епископ, в сопровождении матери и сестры, показывает им апартаменты.  Группа неторопливо переходит из комнаты в комнату, и Епископ не  без гордости рассказывает о своей резиденции.

Эдвард: В пятнадцатом веке, когда строился этот дом, не слишком  заботились об удобствах. Мои предше-

[388]

ственники пожелали сохранить все в первозданном виде, и я тоже  следую этой традиции. Никаких изменений, никаких перестроек. В  этих древних комнатах есть непреходящая красота. Мы должны быть  благодарны за возможность жить в атмосфере чистоты и суровости.

Следует отметить, что Епископ излагает свои мысли с вежливой  доброжелательностью, говорит искренне и горячо, одной рукой он  покровительственно обнимает за плечи Эмили (незаметно прижимая  её к себе), другой держит за руку Фанни. Аманда и Александр пришибленно  плетутся в арьергарде. Сестра и мать семенят впереди, предупредительно  улыбаясь. Обе женщины всячески стараются показать Эмили, что её  здесь ждут с радостью, что их любимый сын и брат сделал прекрасный  выбор.

Эдвард: Я хотел бы, чтобы вы поздоровались с моей тетей.  Не пугайся, Эмили, не бойтесь, дети, это совсем не страшно. Открой  дверь, сестра. Это моя тетя, фрекен Эльса Бергиус. Добрый день,  тетя. Как ты сегодня себя чувствуешь? Представляешь, у нас сегодня  гости, и гости особые. Моя будущая жена! Эмили Экдаль, знаменитая  актриса, о которой ты наверняка слышала.

Эмили: Добрый день, фрекен Бергиус. Дети, поздоровайтесь  как следует с тетей Бергиус. Аманда, подойди, чего ты замешкалась.

Эдвард: Нет, нет, не надо. Если Фанни и Александр не  хотят поздороваться с ней сегодня, они могут это сделать в другой  раз. Это абсолютно неважно. Не будем их заставлять.

Бесформенная женщина смотрит на детей острым взглядом из-под  оплывших век, саркастически улыбается и несколько раз кивает головой.  При дыхании из её груди вырывается звук, напоминающий скрип ржавого  насоса. Вокруг этой расплывшейся фигуры витает кисло-влажный запах.

Эдвард: А теперь мы пойдем поприветствуем фру Тандер,  нашу замечательную кухарку, которая прожила в нашей семье тридцать  лет. Здравствуйте, фру Тандер, вот это моя будущая жена фру Эмили  Экдаль и её дети Аманда, Фанни и Александр.

Фру Тандер (приседает): Добрый день, фру Экдаль, добро  пожаловать!

Эмили (испуганно): Добрый день, фру Тандер.

Хенриэтта: А это наши расторопные помощницы: Карна,  Сельма и малышка Юстина. С дворником вы познакомитесь в другой  раз, его послали с поручением

[389]

в город, а кучер, как всегда, болен. Может быть, сядем  за стол?

Все возвращаются в верхние помещения дома. Мощная каменная  лестница с высокими колоннами и отливающими зеленью узкими окнами  оглашается перекрестным эхом и напряженным смехом. Епископ, взяв  Эмили за руку, потянул её за собой в спальню. Они оба немного  запыхались, спеша опередить остальных.

Эдвард: У меня есть одно желание. Единственное, но важное.  И я хочу высказать его теперь же, чтобы ты успела изменить своё  решение, если сочтешь это невыполнимым.

Эмили: Какое же?

Эдвард: Я хотел бы, чтобы ты и дети пришли ко мне в  дом с пустыми руками.

Эмили: Что ты имеешь в виду?

Эдвард: Ты состоятельная женщина, привыкшая к роскоши,  которой я не могу тебе дать. Поэтому я хочу, чтобы ты оставила  театр.

Эмили: Но ведь мы уже договорились об этом. Поцелуй  же меня и скажи, что я — божий дар Епископу.

Эдвард (поспешно целует её): Я хочу, чтобы ты оставила  свой дом, свою одежду, свои драгоценности, свою мебель, своих  друзей, своё имущество, свои привычки, свои мысли. Я хочу, чтобы  ты целиком и полностью оставила свою прежнюю жизнь.

Эмили: Я должна прийти голая?

Эдвард (улыбается): Я говорю серьезно, любимая. Ты должна  войти в новую жизнь как новорожденное дитя.

Эмили: А дети?

Эдвард: И дети тоже.

Эмили: А их игрушки, куклы, книги... маленькие...

Эдвард (прерывает): Ничего.

Эмили: Мне надо поговорить с детьми.

Эдвард: Решаешь ты.

Эмили: Я могу решить за себя. Но не за детей. Поэтому  я должна спросить их.

Эдвард: Они должны пожертвовать чем-то ради счастья  их матери.

Эмили: Ты уже рассердился. Поцелуй меня!

Эдвард: Я совсем не рассердился. (Улыбаясь, целует её.)

Эмили: Думаю, мне удастся склонить их на свою сторону.

Эдвард: Хорошенько подумай, Эмили.

[390]

Эмили: Я уже подумала. Моя жизнь была пустой и легкомысленной,  бездумной и удобной. Я всегда мечтала о такой жизни, какой живешь  ты.

Эдвард (растроганно): Я знаю, я знаю.

Эмили: Для меня не составит ни малейшего труда выполнить  твое желание. Я сделаю это с радостью.

Эдвард (со слезами на глазах): Я хочу, чтобы мы были  очень близки друг другу. Мы будем жить перед лицом Господа.

Эмили: Я научусь понимать, что ты имеешь в виду, говоря,  что мы будем жить перед лицом Господа.

Эдвард: Я уже рассказывал тебе, как погибли там, в реке,  моя жена и двое детей пятнадцать лет назад. Многие годы я полз  по жизни, словно серый земляной червь. Я видел тебя на расстоянии,  всегда окруженную людьми, ты была недоступна, но я ждал тебя,  моя тоска и ожидание стали самым прекрасным в моей жизни. Теперь  я обнимаю тебя, и ты обещала прийти ко мне навсегда. Это непостижимая  милость.

Эмили: Меня никогда ничего в жизни не увлекало по-настоящему.  Ни моя профессия, ни дети, ни какой-нибудь отдельный человек.  Иногда я спрашивала себя, способна ли я вообще на какие-нибудь  чувства. Я не могла понять, почему я не ощущала настоящей боли,  почему не была способна на искреннюю радость. Теперь я знаю, что  ответ кроется здесь! Я знаю, мы будем причинять друг другу боль,  знаю, но не боюсь этого! Ибо я знаю, что мы будем приносить друг  другу и радость, и я плачу от страха, потому что времени так мало,  дни бегут так быстро и все на свете непостоянно.

Ты говорил, что твой бог — бог любви. Это звучит так красиво,  и я хотела бы верить, как ты. Может быть, когда-нибудь это и произойдет.  Мой бог другой, Эдвард. Он — как я сама, расплывчатый, беспредельный,  неосязаемый, как в жестокости, так и в нежности. Я ведь актриса,  я привыкла носить маску. Мой бог носит тысячи масок, он никогда  не открывал передо мной своего истинного лица, точно так же, как  я не в состоянии показать тебе или богу моё истинное лицо. Через  тебя я постигну сущность бога. А теперь поцелуй меня и обними,  обними крепко и нежно, так, как умеешь обнимать только ты один,  мой любимый.

4

Бракосочетание состоялось сияющим летним утром в гостиной фру  Хелены, обряд венчания совершал дядя

[391]

Епископа, старичок пастор с равнины. Было решено пригласить  только самых близких, и тем не менее собрание выглядит внушительно:  Густав Адольф с женой Альмой и детьми Енни и Петрой, Карл и Лидия,  Исак Якоби и несколько актеров из театра: Филип Ландаль, маленькая  фрекен Шварц, статный Тумас Грааль и Грете Хольм. Со стороны Епископа  присутствуют его мать фру Бленда и сестра Хенриэтта. На видном  месте — фрекен Эстер и фрекен Вега, а также крысоподобная Малла  Тандер. Остальная прислуга толпится в дверях.

Согласно пожеланию Епископа, дамы одеты в простые темные платья,  оба духовных лица — в пасторском одеянии, на других мужчинах —  фраки, что в целом, возможно, создает впечатление панихиды.

Невеста спокойна, но бледна. Женихом временами овладевает сильное  душевное волнение, почему он то и дело вынужден прочищать нос.  Аманда и Фанни поглощены романтичностью ситуации и наслаждаются,  не задумываясь о том, что их ожидает. Александр болен, у него  температура, но домашние посчитали, что он не настолько плох,  чтобы не присутствовать на церемонии. Глаза у него вытаращены,  рот раскрыт от изумления: за статуей Венеры Милосской, чуть сбоку,  прямо в центре солнечного круга стоит Оскар Экдаль и с заинтересованной  улыбкой на губах наблюдает за происходящим.

После завершения церемонии атмосфера ненадолго разряжается.  Экдальская любовь к объятиям рушит все барьеры: собравшиеся целуются,  глядя друг другу в глаза, льют настоящие слёзы и жмут друг другу  руки. Епископ вдруг осознает себя в кругу семьи, он растроган  и смущен. Вносят шампанское, все пьют за здоровье друг друга,  настроение поднимается, становится почти радостным.

Филип Ландаль ощущает настоятельную потребность произнести  речь, хотя речи сегодня запрещены, о чем он и говорит во вступлении,  в то же время заверив слушателей, что то, о чем он собирается  сказать, вовсе и не речь, а скорее выражение преданности его дорогой  Эмили, великой актрисе и превосходному человеку. Он благодарит  её за те годы, которые она была с ними, и выражает надежду, что  скоро она вновь будет стоять на сцене, окруженная своими друзьями.  Здесь Филип Ландаль преисполняется библейским духом и приводит  слова Учителя о зарытом в землю таланте, после чего, расхрабрившись  от трех бокалов шампанского, осмели-

[392]

вается утверждать, будто театр — это такая же церковь,  как и Домский собор, и что все актеры и епископы, музыканты и  пасторы, художники и дьяконы составляют единое духовенство, которое  должно — каждый в своей церкви — служить Живому Богу. Растроганный  своими собственными словами, старый актер подходит к невесте и  крепко целует её прямо в губы, а затем, тряся в своих ладонях  руку жениха, предлагает тому (по праву старшинства) отбросить  титулы. Епископ, который отнюдь не в восторге от этой выходки,  напряжённо улыбается и говорит, что его зовут Эдвард, после чего  Филип Ландаль хлопает его по плечу и заливается безудержным смехом,  словно все это было лишь грандиозной шуткой.

Подходит время расставаться. По желанию Епископа новое семейство  пешком, без всяких вещей, должно преодолеть короткое расстояние  между экдальским домом на Площади и епископской резиденцией. Желание  удовлетворяется. После долгого, сумбурного, прочувствованного  прощания Эдвард Вергерус со своей женой Эмили и плетущимися сзади  тремя детьми отправляется в путь к новому дому. Эмили, переполненная  сияющими надеждами в преддверии новой жизни, излучает силу и веру.  Епископ горд и доволен своей красавицей женой, он раскланивается,  приподнимая шляпу, направо и налево со встречными, жена улыбается  и сияет; по общему мнению, искусство и религия заключили удачный  союз. Участь же трех детей, составляющих арьергард этой группы,  не комментируется.

Родственники стоят у окна в гостиной фру Хелены и, прячась  за гардинами, наблюдают за удивительной процессией. Недолгая буря  эмоций улеглась, и действие шампанского улетучилось. Члены семьи  Экдалей внезапно испытывают острое чувство утраты.

Альма: Ну что, теперь все отлично?

Лидия: Ты же видела, как она счастлива, наша дорогая  Эмили.

Хелена: Я думаю о детях.

Густав Адольф: Они привыкнут, мамочка.

Карл: Похоже, этот Епископ ещё тот бабник.

Лидия: Этого ты знать не можешь, mein Карлхен.

Альма: Не знаю почему, но мне хочется плакать.

Хелена: Им бы надо было раскошелиться на свадебное путешествие.

Густав Адольф: Я хотел пригласить их пожить в

[393]

нашем доме в Провансе, но Эмили не разрешила.

Альма: Она питает глубочайшее уважение к своему новому  мужу.

Лидия: Говорите что угодно, а мужчина он видный.

Петра (мрачно): У него вставные зубы.

Альма: Какие глупости! Конечно же, нет.

Хелена: Его мать была очаровательна.

Карл: Зато сестра, кажется, первостатейная ведьма.

Густав Адольф: А кухарка похожа на сортирную крысу.

Хелена (печально): Мне кажется, Эмили вернется. Довольно  скоро.

5

В резиденции Епископа ужинают. В камине пылает огонь, тщетно  пытаясь побороть промозглую сырость, поднимающуюся из мрака реки.  Заходящее солнце прорезает сумрачную комнату резко очерченными  полосами.

Семейство впервые собралось вместе за тяжелым дубовым столом:  Епископ и Эмили в противоположных концах стола, друг напротив  друга, дети по одну сторону, фру Бленда и Хенриэтта по другую.  Между ними — бесформенная фрекен Бергиус, которую они по очереди  кормят. Туша тихонько скулит. Медленно перемалывая пищу своими  беззубыми челюстями, она закрывает глаза, и из её горла вырывается  едва слышное урчание. За столом прислуживают два похожих на тени  существа с серыми лицами. Это Карна и Юстина. Фру Тандер не видно.

Эдвард (бодро): Итак, это наша первая совместная трапеза.

Хенриэтта: У детей/кажется, совсем нет аппетита.

Эмили: Ты должна понять, Хенриэтта, они возбуждены,  для них все ново и непривычно. Ты должна понять это.

Хенриэтта: Или они просто пренебрегают нашим хлебом  и вкусной пищей.

Эдвард: Будем сегодня радоваться, Хенриэтта.

Хенриэтта: Я, конечно, не хочу портить наш первый совместный  вечер строгостью, но в дальнейшем — лучше сказать об этом сразу,  — в дальнейшем никто не выйдет из-за стола, не съев того, что  у него на...

Эмили (прерывает): Дорогая Хенриэтта. Воспитание

[394]

детей — это моё дело. И я сама буду решать...

Хенриэтта (перебивает): В этом доме существует одно  непреложное правило, которое никому не дозволено нарушать, даже  тебе, милая Эмили, и правило это гласит — уважай дары бренного  мира.

Эмили: По-моему, ты, дорогая Хенриэтта, превратно понимаешь  одну существенную вещь, но я предлагаю обсудить этот вопрос в  более подходящее время.

Хенриэтта: Извини меня, дорогая Эмили. Я забылась. Извини!

Эмили: Ты, безусловно, гораздо более умелая хозяйка,  чем я. И я буду во всем спрашивать твоего совета.

Хенриэтта: Эдвард тысячу раз меня предупреждал. (Плачет  и смеется.) Должна тебе сказать, это не очень-то легко. (Пауза.)  Не очень-то легко осознать, что ты стала ненужной.

Фру Бленда (перебивает): Все в порядке, Хенриэтта.

Хенриэтта мгновенно перестает плакать и бросает на мать странный,  испуганный взгляд. Из горла фрекен Бергиус исходит слабое урчание.  Дети, надувшись, склонились над полными тарелками тюри.

Хенриэтта (улыбаясь): Одну вещь мне, надеюсь, будет  дозволено сказать: в этом доме все встают рано, и в будни,  и в праздники. В шесть часов мы собираемся на утреннюю молитву  в кабинете Эдварда. Хочу напомнить также, что мы сами застилаем  свои постели и сами убираем свои комнаты. В этом доме господствуют  пунктуальность, чистота и порядок.

Фру Бленда (перебивает): Не бойтесь, деточки. Моя дочь  вовсе не собиралась вас запугивать, хотя вы и могли так подумать.  Будем начинать с веселого.

Эмили: Я не совсем понимаю, что вы, Бленда, имеете в  виду. Если вы намереваетесь ввести какие-то методы воспитания...

Фру Бленда (перебивает): Совсем нет, милочка! Совсем  нет. Я уверена, что дети сами постепенно поймут, как интересно  хорошо выполнять свои обязанности. Я скорее имею в виду, что для  них это будет вроде игры.

Эмили: Не думаю, чтобы моим детям понравились такого  рода игры. Мне, кстати, тоже.

Фру Бленда: Будущее покажет, моя дорогая Эмили.

Эдвард (примирительно): А теперь давайте соединим наши  руки и поблагодарим господа за трапезу. (Читает молитву.) Благодарю  тебя, господи, за то, что и в этот день ты уделил нам от скудости  жизни, и да

[395]

уделим и мы со смирением в сердце от наших излишков голодным  и жаждущим. Аминь.

Александр: Задница, сука... дерьмо... сволочь... черт...  дьявол... в ухо.

Фанни прыскает.

Аманда шикает.

Эдвард: Александр хочет рассказать какую-то веселую  историю?

Александр не отвечает, но лицо его заливает краска. Фанни захихикала  ещё громче. Аманда качает головой и отпивает из стакана воду,  чтобы сдержать смех.

Эдвард: Имей в виду, мой милый Александр, у твоего отчима отменный  слух, можно сказать, фантастический слух. Встаем? Через час встречаемся  в библиотеке, почитаем вслух и займемся рукоделием. Хенриэтта,  ты не будешь так добра показать детям их комнаты?

6

Комнаты детей оклеены новыми обоями, потолки побелены, полы  выскоблены. Окна выходят на темный, выложенный булыжником двор  с глубоким колодцем. Фанни и Аманде выделена комната побольше.  Александр размещается в каморке треугольной формы, это вроде как  выгороженный угол. Детские кровати с деревянными решетками протравлены  морилкой, днища твердые, постельное белье из сурового полотна  пахнет сыростью. Обстановка скудная. У одной продольной стены  возвышается старомодный, хитроумно сделанный кукольный шкаф. У  окна низкий стол и несколько неуклюжих детских стульчиков. В комнате  Александра стоит книжный шкаф, набитый иллюстрированными книгами  на иностранных языках и старыми, зачитанными еженедельниками.  На стенах картины на библейские темы: ребёнок Иисус среди домашних  и диких животных с пальмовой ветвью в руке — на лице глуповатая  улыбка. На другой картине изображен ангел с семью позолоченными  свечами, парящий над погруженным в сон домом на фоне зимнего пейзажа.  Видна дочь Фараона, склонившаяся над корзиной, прибитой к тростникам.  В корзине лежит толстый, розовый, как поросенок, младенец. Опускающиеся  шторы разрисованы виноградными лозами и высокими замками. Ковров  на полах из сучковатых, плохо оструганных досок, нет. В углу стоит  старая сломанная

[396]

деревянная лошадь-качалка со злобной мордой. На полке  лежит флейта.

Когда дети, умывшись ледяной водой, улеглись в постели под  присмотром тощей Юстины, мать и отчим заходят пожелать им спокойной  ночи. Дети хором читают положенную вечернюю молитву. Дядя Эдвард  включается в список лиц, подлежащих особой милости господа: храни,  более, папу и маму, бабушку и дядю Эдварда и так далее. Александр  читает свой собственный вариант молитвы, где Епископ становится  подонком, и отказывается поцеловать как мать, так и отчима. Епископ  в ответ дарит его лаской, которую правильнее было бы назвать пощечиной.  Александр глотает бурно подступившие слёзы и показывает язык черной  спине пастора. Эмили просит мужа идти в спальню одного, он колеблется,  но повинуется. В дверях он оборачивается, его фигура, освещенная  светом из соседней комнаты, вырастает до ужасающих размеров.

Эдвард: Моё самое большое желание — чтобы мы жили в  мире друг с другом. Любви не прикажешь, но мы можем относиться  друг к другу с уважением и вниманием.

Это произносится тихим, бесцветным, печальным голосом. Не услышав  ничего в ответ, он коротко кивает и удаляется. Его шаги гулко  отдаются в высоком коридоре, выложенном каменными плитами, который  ведет в спальню.

Аманда: Что это за кукольный шкаф?

Эмили (мягко): Пятнадцать лет назад в этой комнате жили  две маленькие девочки.

Аманда: Они ведь утонули, да?

Александр: Их мама тоже.

Фанни: А вдруг они стали привидениями!

Эмили: Не выдумывай, Фанни. Привидений не существует.

Аманда: Дети жили в этой комнате?

Эмили: Думаю, это была детская.

Фанни: Однажды, когда стемнеет, я войду в эту комнату  и увижу двух маленьких бледных девочек в черных одеждах. Они будут  сидеть перед шкафом и скажут шепотом, что пришли поиграть со мной.

Эмили (смеется): Перестань, Фанни! Хватит дурачиться.

Фанни: А потом они заманят Фанни на самое

[397]

глубокое место реки. И Фанни ничего не сможет сказать,  не сможет позвать на помощь. Она исчезнет. Александр: Я  не хочу жить здесь. Аманда: Ты обещала, что осенью я поступлю  в балетную школу. Я останусь здесь только при условии, что в сентябре  уеду.

Фанни: По-моему, наш отчим зануда. Александр: А  его сестра ненормальная.

Аманда: А эта гора жира, которую кормят с ложечки!

Фанни: Мама, я хочу есть.

Эмили сидит какое-то время молча и неподвижно, только моргает  несколько раз. Потом поднимает обе руки к лицу, но останавливается  и внезапно улыбается Фанни.

Эмили: Дайте мне время! Здесь надо многое изменить.  Кое-что пойдет быстро и легко, с чем-то справиться будет намного  труднее. Главное — не падать духом. Главное — держаться вместе.

Аманда: Почему ты вышла замуж за дядю Эдварда?

Эмили: Я вышла за него замуж потому, что люблю его.  Вас я тоже люблю, но с тех пор, как умер папа, мне было очень  одиноко. Вот так. А теперь будем спать. Как следует отдохнем,  и жизнь покажется гораздо веселее.

Она обнимает и целует дочерей. Александр гордо отклоняет всякие  нежности, он смотрит на мать холодным взглядом. Но она все-таки  наклоняется к нему, окутывая его своим ароматом, и улыбается.

Эмили: Не изображай из себя Гамлета, мой мальчик. Я  не королева Гертруда, а твой милый отчим вовсе не король Дании,  и это не Кронборг, несмотря на всю свою мрачность.

Александр откидывается на подушку и зажмуривается, он в бешенстве.  Мать мгновенье смотрит на него, потом уходит и закрывает за собой  дверь. Комната сначала погружается в непроницаемый мрак, но тут  же свет летней ночи проникает сквозь светлые разрисованные шторы.

Дети ещё какое-то время перешептываются, потом Александр на  цыпочках подходит к кровати Фанни и залезает к ней под одеяло.  Повозившись несколько минут, они берут свои подушки и отправляются  к Аманде, которая уже приготовила им место. И почти сразу же засыпают.

[398]

СОБЫТИЯ ЛЕТА

1

Лета 1909 года семейство Экдалей проводило в Экнэсете, как  и все предыдущие годы. Все по-прежнему, и все по-другому. Эмили  с детьми там нет. Их дом стоит молчаливый и мертвый.

Фру Хелена, дама светская, утверждает, что она вообще не спит.  Однако именно сейчас она задремала. Она сидит в удобном плетеном  кресле на застекленной веранде, нога в гипсе покоится на скамеечке,  колени укрыты вязаным пледом. Книга соскользнула на пол, бледное  спокойное лицо склонилось к подушке, фру Хелена и во сне не забывает  в хороших манерах и спит с закрытым ртом. Густую зелень,  окружающую дом и почти закрывающую вид на залив, поливает ласковый,  по-летнему затяжной дождь. Над морем погромыхивает, но довольно  вяло. Дождь струится по стеклам, булькает и плещется в водосточных  трубах и бочках, застекленная веранда напоминает подводный колокол,  погруженный в зеленое сверкающее море.

Фру Хелену убаюкал летний дождь — беззаботное детство, бегут  дни, неожиданно наступила старость, барабанит по крыше дождь:  дремлет ребёнок, но одновременно это и сон старой женщины, время  исчезло, большие часы в столовой тикают, откашливаются и бьют,  они выполняют свой долг, хотя не существует больше ни часов, ни  минут. Дом опустел, покинут. Фру Хелена отдыхает, погружена в  сон без сновидений, окутанная запахами летней веранды — запахами  полевых цветов, стареющей плетеной мебели и напоенного солнцем  дощатого пола. Через приоткрытое окно долетает аромат тяжелой  влажной земли, залива, бренности летнего дня.

Но вот зазвонил телефон, который стоит на столе рядом с креслом  фру Хелены. Старая дама тут же просыпается (она, естественно,  вовсе не спала, просто лежала с закрытыми глазами, книжка попалась  до того скучная, один из этих современных писателей с пролетарским  уклоном). Итак, фру Хелена, как мы уже сказали, мгновенно стряхнула  с себя сон, и, когда она поднимает трубку и говорит четкое «алло»,  голос подчиняется ей беспрекословно.

Фру Хелена: Неужели это ты, старина Исак! Как мило,  что ты позвонил. Нет, нет, совсем не помешал. Я немножко вздремнула.  Все меня покинули. Ежегодная

[399]

поездка к скалам: Густав Адольф никогда ничего не меняет,  даже если с неба посыплются старухи и гвозди. Они уехали в десять.  Тогда погода ещё была вполне хорошая, но небо уже затягивало тучами.  Они взяли обе лодки. Здесь ни души. Прислуга тоже с ними. Как  тебе это нравится? Традиция есть традиция. А ты не хочешь приехать  ради разнообразия? Спасибо! Приезжай, не упрямься. Не можешь же  ты просидеть все лето в твоей жуткой лавке. Ты покроешься таким  же слоем пыли, как и твои аппараты или что там у тебя есть. Мне  приехать к тебе? Нет уж, спасибо, у меня уже три недели нога в  гипсе. Играла в «классики» с Фанни, так что сама виновата. Я не  жалуюсь, все прекрасно. Я предоставлена самой себе, и это то,  о чем я всегда мечтала. Что ты говоришь? В трубке трещит, я не  слышу, что ты говоришь. Где-то идет гроза, но не похоже, чтобы  она добралась до нас. Да, вот именно. Именно так, друг мой. Пошпионь  немножко. Я беспокоюсь. Говоря откровенно, страшно беспокоюсь.  Нет, мы ничего не слышали. Эмили лишь сообщила, что она и дети  летом останутся в городе. Епископ не собирается брать отпуск.  Он, кажется, пишет диссертацию. Опять трещит в трубке! А ты не  мог бы осторожненько разузнать? Дети не приходили? Это плохо,  а, Исак? Меня начинает мутить, как только я вспоминаю этот огромный  белый дом с толстенными стенами. Неподходящее место летом для  трех маленьких детей. Я совсем не слышу, что ты говоришь. Позвони  ещё раз через час или около того. Или я позвоню тебе. Так будет  лучше. Алло, алло, алло! Напасть какая-то. Ты меня слышишь, Исак?  Ты где-то очень далеко. Я кладу трубку. Позвоню тебе через час!

Фру Хелена кладет трубку и сердито вздыхает. Вдали громыхает  гром. Дождь усилился, потемневшая зелень закачалась от резкого  порыва ветра. Ветер распахнул окно, и фру Хелене приходится приподняться  и, перегнувшись через стол, закрыть окно. Дождем ей намочило лицо  и руки.

Фру Хелена: Не сварить ли мне чашечку шоколада?

Она утвердительно кивает. Великолепная идея. Чашка шоколада  и хрустящая венская булочка, испеченная фрекен Вегой. Она уже  собирается претворить свой план в жизнь, как кто-то входит в столовую.  Этот кто-то, невидимый и деликатный, останавливается у бельевого  шкафа.

[400]

Хелена: Кто там?

Май: Это я, фру Хелена.

Хелена: Это ты, Май? Входи, милое дитя, как приятно.

Май входит на веранду. Она беременна, живот заметно округлился,  но по-прежнему красива и хорошо одета. Густые рыжие волосы собраны  в пучок, как полагается замужней женщине. На плечи наброшен легкий  плащ. Веснушчатое лицо мокро от дождя.

Май: Добрый день, фру Экдаль. Надеюсь, я не помешала.

Хелена: Конечно, нет. Поцелуй меня. Так. Прекрасно.  Очень мило, очень. Сама шила? Красивая ткань, красивый узор.

Май: Сама.

Хелена: А ты разве не поехала со всеми?

Май (смеется): Я не помещусь в лодке со своим животом.

Хелена: Чепуха. Это Альма?

Май: Нет, нет, Альма так добра.

Хелена: Значит, Лидия? Ну да, разумеется.

Май: Я не хочу скандала. Дело деликатное.

Хелена: Я понимаю. Давай сварим по чашке шоколада? Фрекен  Вега испекла венские булочки к поездке.

Май: Нет, спасибо.

Хелена: В чем дело, Май? Что-нибудь случилось?

Май: Глупо, наверное, с моей стороны беспокоиться.

Хелена: Ты беспокоишься за детей?

Май (кивает): Мы с Амандой договорились писать друг  другу. Я написала уже семь писем.

Хелена: Она тебе не ответила?

Май: Прислала открытку. Три недели назад. Вот она.

Май протягивает открытку, на которой изображен главный корпус  Ботанического сада. На обратной стороне Аманда написала: «Дорогая  Май. У нас все хорошо. Сегодня мы с дядей Эдвардом ходили в Ботанический  сад. Мы узнали много нового о редких цветах. Спасибо за твои письма.  Я напишу, когда у меня будет время. Твоя верная Аманда. Привет  от Фанни и Александра!»

Фру Хелена забыла про шоколад и венские булочки, она, сгорбившись,  сидит в кресле, уйдя в свои мысли, с открыткой в руке, потом внимательно  осматривает открытку с обеих сторон, точно ища там тайное

[401]

послание, и протягивает её Май, мельком улыбнувшись.

Хелена: Думаю, мы недооцениваем Эмили. Она способна  позаботиться и о детях, и о себе. Мы напрасно беспокоимся.

Май: Я пришла в вашу семью ещё до рождения Фанни. Это  и мои дети тоже.

Хелена: Ты уже уходишь?

Май: Поскольку я знала, что фру Экдаль одна, я хотела...  хотела поговорить с вами.

Хелена: Побудь ещё немного.

Май: Спасибо вам огромное, фру Экдаль. Вы так добры,  но я обещала приготовить обед к их возвращению, а я ещё не поставила  в печь жаркое.

Фру Хелена проницательно смотрит на молодую женщину, которая  немедленно разражается слезами. Она закрывает лицо рукой и плачет  тихо, не переставая, как летний дождь.

Хелена: Сядь.

Май качает головой.

Хелена: Трудно тебе?

Май (слабо вздыхает, продолжая плакать): Трудно.

Хелена: С кондитерской?

Май: И это тоже.

Хелена: Густав Адольф, как я понимаю, настаивает.

Май (кивает, плачет): Я не хочу его обижать. Он такой  добрый. (Пауза, плачет.) Но больше всего я беспокоюсь за  детей. Простите, что я плачу. Я плохо себя веду. Простите меня.

Она приседает и уходит через столовую.

2

В городе, как и в Экнэсете, идет дождь и громыхает гром. В  детской темно, холодно и сыро, огонь в голландской печке едва  теплится. Фанни вяло возится с куклами в старомодном шкафу. Аманда  читает толстую книгу с готическими буквами и яркими цветными литографиями  — это сказки братьев Гримм. Александр сидит за столом, положив  голову на руки. Он смотрит на дождь, барабанящий по квадрату окна,  по булыжникам тесного двора, по железному куполу колодца, по серой,  похожей на тюремную, стене напротив.

В двери поворачивается ключ, и в комнату входит

[402]

Юстина с подносом, на котором стоит ужин для детей: три  миски молочного супа и три ломтика грубого черного хлеба.

Юстина: Как только поедите, сразу же в постель. Поднос  постоит до завтра. Я спросила Его Высокопреподобие, будете ли  вы и завтра сидеть взаперти, но ответа не получила. Фру Тандер  прислала булочки с вареньем, но, если фрекен Вергерус узнает,  что это я вам их дала, не видать мне больше в жизни счастья. Я  положу их сюда.

Аманда: Мама ещё не вернулась?

Юстина: Жена Его Высокопреподобия ещё не вернулась.

Юстина стоит у стола, скрестив на груди худые руки, сочувственно  улыбается и вздыхает.

Фанни: Хочу, чтобы вернулась мама.

Александр: Не скули. Она ведь сказала, что приедет сегодня  вечером, если будет поезд. А если нет, приедет завтра.

Юстина (вздыхая): Я служу здесь не так давно, слава  тебе господи, зато фру Тандер, которая была кухаркой при старой  госпоже, она-то может порассказать кое-чего.

Дети уселись за стол и, сжевав жесткие булочки, неохотно хлебают  жидкую молочную бурду. Юстина слоняется по комнате, закрывает  вьюшку, убивает муху, снимает покрывала с кроватей девочек, убирает  разбросанную одежду в треугольной каморке Александра. Она явно  что-то хочет сказать, но не решается.

Александр: Юстина, хочешь кусок булки?

Юстина: Спасибо.

Она подходит к столу, быстро хватает протянутое угощение и  ест стоя, склонив голову и выпятив живот.

Александр: А что говорит фру Тандер?

Юстина: Она говорит, что и при старой госпоже было так  же. Только ещё хуже.

Все молчат. Дождь стучит по стеклу, слышны далекие раскаты  грома. И хотя сейчас только три часа дня, в комнате по-вечернему  сумеречно.

Юстина (после паузы): Бедные дети.

Аманда: Ты нас имеешь в виду?

Юстина: Нет, не вас. Я имею в виду тех бедных

[403]

малышек, которые нашли себе могилу в черной воде. Госпожа  хотела их спасти, но её утянуло в водоворот. Их обнаружили у моста  возле собора. Сцепленными в клубок. Точно у них было одно тело.  Пришлось отпиливать им руки, чтобы положить каждого в отдельный  гроб. С тех пор в доме никогда не бывает спокойно, говорит фру  Тандер.

Аманда: Привидений не существует.

Фанни и Александр обмениваются взглядами. Юстина стучит своей  худой длинной рукой по груди и качает головой.

Юстина: Сохрани господи, я никого не хочу пугать. Но  в этом доме нет здоровья. Посмотрите на мою левую ладонь: кожу  разъело, одно мясо осталось. Я несла утренний кофе Его Высокопреподобию,  и, когда взялась за ручку двери, ладонь прилипла к металлу и кожу  содрало. И (шепотом) в это время кто-то засмеялся. Я слышала  смех очень ясно и потому обернулась, но там никого не было.  И очень жалко того, кто должен... пожалуй, не следует мне  так много болтать. Лучше я помолчу. Я запираю дверь, но вы не  бойтесь, завтра госпожа наверняка вернется, и тогда Его Высокопреподобие  придет к вам лично и освободит из заточения. Ложитесь сразу же  спать и спите крепко, так и время пройдет быстрее. Поднос пусть  постоит до завтра.

Александр (неожиданно): Я их видел.

Фанни: Кого ты видел?

Александр: Жену и детей, разумеется.

Аманда: Ну вот, Александр опять врет.

Александр: Честное слово, я их видел.

Юстина уже в дверях, но тут она медленно закрывает дверь и  возвращается к столу.

Юстина: Это правда?

Александр: Честное слово шведского гражданина.

Аманда: Привидений не существует.

Фанни: Не будь дурой, Аманда. Привидений не существует,  зато существуют духи-видения. Это знает каждый нормальный  человек, об этом даже в Библии написано.

Юстина садится на скамеечку, которую она выуживает правой ногой.  Теперь из-за стола виднеется только её голова. Александр обрел  свою публику.

[404]

Александр: Если вы не хотите, чтобы я рассказывал, я,  естественно, буду молчать. Но Фанни знает, что я говорю правду.

Фанни загадочно кивает. Аманда испуганно, с недоверием глядит  на брата и сестру, как будто все это заговор, устроенный только  для того, чтобы напугать именно её. Юстина улыбается, но глаза  остаются серьезными.

Фанни: Да, потому что я тоже видела.

Александр: Но тебя не было, когда госпожа говорила.

Юстина: Вот как, она говорила с Александром?

Александр: То, что я собираюсь вам рассказать, конечно,  ужасно, и вы должны поклясться, что никому не скажете про это  ни словечка.

Фанни (верная союзница): Где ты их видел?

Александр: Я как раз вышел из библиотеки от этого человека,  который женат на моей матери. Он ругал меня за плохую отметку  за письменную работу по немецкому. Я шёл через столовую. Сияло  солнце. В комнате было необычно светло, даже как-то странно светло.  И тогда в дверях я сперва увидел одну маленькую девочку, она просто  пробежала мимо, словно на цыпочках, совсем бесшумно, а потом появилась  вторая, постарше, темноволосая, с большими глазами. Она остановилась,  посмотрела на меня и как бы сделала знак, чтобы я обернулся. И  там, у меня за спиной, освещенная солнцем, стояла сама госпожа  в черном платье. Слабым, едва слышным голосом она сказала, чтобы  я не пугался, что она хочет мне что-то рассказать.

Александр делает искусственную паузу, отламывает кусочек черного  хлеба и начинает жевать. И словно бы потеряв интерес к этой истории,  с отсутствующим видом смотрит в окно.

Аманда: Ты все врешь, хочешь произвести впечатление.

Фанни: Не хочешь слушать, пойди в комнату Александра,  закрой дверь и заткни уши.

Юстина: И что она сказала?

Александр (медленно): Я не собираюсь никого запугивать,  но она сказала следующее, слово в слово: «Я хочу, чтобы ты узнал  нашу тайну. Твой отчим, мой муж, запер меня и моих детей в спальне,  и мы провели там без пищи и без воды пять дней и пять ночей. В

[405]

отчаянии мы решили бежать. Мы связали простыни и попытались  спуститься из окна на узкий мыс, выступающий из бурлящей воды.  Мои дочери полезли первыми, но сорвались, и их утянуло в глубину.  Я пыталась спасти их, но черный водоворот, вцепившись в моё платье,  утащил меня под воду. Там я схватила детей за руки и прижала к  себе».

Александр рассматривает публику — его жуткий, трагический спектакль  имеет успех. Юстина встает, качает головой и протестующе машет  рукой. Аманда нерешительно улыбается, хочет сказать что-то саркастическое,  но она слишком потрясена. Фанни с любовью и восхищением глядит  на брата.

Фанни: Дьявольская история.

Александр: Мы владеем страшной тайной.

Юстина: Ложитесь спать. Спать. Я запираю.

Аманда: Сколько времени?

Юстина: Начало четвертого. Я слышала, как били часы  на соборе. Его Высокопреподобие запретил мне разговаривать с вами.  Мне запрещено говорить вам, сколько времени. Плохо мне придется,  ежели Александр проболтается. Он ведь такой, любит болтать. (В  ярости.) Марш в постель, кому сказала. Ложитесь, и чтобы тихо.

Она поспешно выходит, захлопывает дверь, звук гулко разносится  по каменному коридору, гремит в замке ключ. Дети слышат быстрые  удаляющиеся шаги Юстины. Дождь продолжает поливать тесный двор  с каменным колодцем, — резиденцию Епископа, Город, Равнину и Море,  соединяющееся с Равниной островками, заливами и шхерами.

Александр: Исак говорил мне: человек кажется маленьким  и незначительным, но в нем скрываются бездны, небеса и вечности.  Хуже всего, что человек не сознает своего величия. Хуже всего,  что он живет, видя только свою незначительность. Слишком редко  он использует свои возможности — вот так сказал однажды дядя Исак,  когда я болел корью.

Аманда: Ты сам не понимаешь того, о чем говоришь.

Александр: Я все выучиваю наизусть, чтобы потом, когда  стану старше и пойму то, что выучил, использовать эти знания.

Аманда: Май рассказывала об одном дурачке, которому  стоило один раз услышать проповедь, и он мог повторить  её слово в слово, ничего не понимая.

[406]

Фанни: Если ты так боишься всего невидимого, то, по-моему,  тебе надо поискать других брата и сестру.

Аманда О некоторых вещах не следует говорить.

Александр: «Гораций, много в мире есть того...»

Аманда (шипит): Да замолчи же наконец!

Александр внезапно уходит в свою каморку, закрывает дверь,  залезает в кровать, натягивает на голову одеяло и через крохотную  щелку смотрит на мир и действительность. Фанни приоткрывает дверь,  он делает ей знак войти, освобождает ей место на кровати, она  ложится и тесно прижимается к нему.

Фанни: Расскажи что-нибудь, самое страшное, что случилось  в тобой в последнее время.

Александр: Несколько дней назад у меня ночью заболел  живот, и я пошел в уборную. Я шёл по коридору мимо спальни. Дверь  была открыта, и на тумбочках горели ночники. Его Высокопреподобие  Епископ, ну знаешь, тот, который утверждает, будто он наш отчим,  лежал на маме, рубашка на его тощем заду задралась, и он так подпрыгивал,  что кровать ходуном ходила. Мама звала на помощь и молилась богу.  «Боже, о боже» — вот таким тоном она говорила.

В дверь стучат. Александр обрывает свой рассказ и кричит «войдите».  Это Аманда — в ночной рубашке, волосы заплетены в косу. Она кажется  очень маленькой и грустной.

Александр: Чего тебе надо?

Аманда: Я хотела только спросить, не собирается ли Фанни  ложиться.

Фанни: Фанни уже лежит.

Аманда: Старуха не разрешает нам спать в одной кровати.

Фанни: А мне на это наплевать.

Александр: Для тебя тоже место найдется.

Аманда: Я ужасно замерзла, у меня, наверное, температура.

Александр: Ну ложись тогда.

Аманда быстро прыгает в постель. Фанни лежит в середине, по  бокам брат и сестра, подушка образует свод над их хрупким убежищем.  Дребезжат в окне стекла. Дождь льёт как из ведра.

Александр: Как громыхнуло.

Фанни: Совсем рядом.

Аманда: Жуткий грохот.

[407]

Александр: Хорошо бы этот чертов собор разнесло к чертовой  матери.

Аманда: Вдруг бог тебя накажет за такие слова.

Александр: Если такой здоровый надутый тип, как всемогущий  бог, накажет такую маленькую букашку, как Александр, за такую  мелочь, значит, он и на самом деле дерьмовая сволочь, как я и  подозревал.

Фанни: Я тоже так считаю.

Сквозь толстые стены, сквозь шум дождя, сквозь затихающие раскаты  грома к детям, в их теплую пещеру, доносятся звуки флейты.

Аманда: Слышите?

Фанни: Он играет на флейте.

Александр: Его Высокопреподобие Епископ играет на флейте,  изобретая новые пытки для своей жены, падчериц и пасынка. Если  мы все вместе сосредоточимся на мысли о его смерти, он наверняка  умрет. Только надо начинать всем сразу, одновременно. Раз, два,  три. Умри, скотина! Попробуем ещё раз! Раз, два, три. Умри, скотина!

Но флейта продолжает свою жалобную, нежную песню в сумраке  огромного дома,

Юстина подобрала волосы, привела в порядок платье, воротничок  и манжеты отглажены, вместо сабо она надела черные выходные туфли  и завязала свежий накрахмаленный фартук поверх черного платья.  Она осторожно стучится в дверь кабинета Епископа. Звуки флейты  почти сразу же умолкают, Юстина слышит тяжелые шаги, дверь распахивается.

Эдвард: А, это ты, Юстина.

Юстина: Фру Тандер послала меня спросить Ваше Высокопреподобие,  будете ли вы ужинать один после вечернего псалма или кто-нибудь  придет в гости.

Эдвард: Передай фру Тандер, что я не буду ужинать. Отнеси  в спальню стакан молока и бутерброд.

Юстина: Спасибо, Ваше Высокопреподобие, я передам.

Эдвард: Что-нибудь ещё?

Юстина: Даже не знаю.

Эдвард. Ну?

Юстина: Не знаю, следует ли мне об этом говорить. Это  так неприятно. И потом, могут подумать, что я бегаю.

Эдвард (прерывает): Ну?

[408]

Юстина: Пусть Ваше Высокопреподобие меня извинит, но  я не могу стоять здесь в дверях и...

Эдвард (отрывисто): Входи. И закрой за собой дверь.

Кабинет Епископа пропитан табачным дымом, унынием, неустроенностью  и страхом. Отдельные предметы громоздкой мебели либо в открытую  воюют между собой, либо следят друг за другом с мрачным презрением.  В центре комнаты, на вытертом, с проплешинами ковре, стоит нотный  пюпитр, на нем лежат флейта и ноты сюиты Телеманна. Перед пюпитром  стул с низкой спинкой, на высоких ножках. Сонно мигает керосиновая  лампа, скорее сгущая, чем рассеивая серый дождливый сумрак. Часы  собора бьют четыре. Далеко внизу, под зеленым грязным окном кабинета,  клокочет коричнево-черная река с белой бахромой бурунов. Епископ  садится на стул перед пюпитром.

Эдвард: Так что за важную вещь ты хотела мне сообщить?

Юстина: Ваше Высокопреподобие велели мне следить за  детьми. Слушать их разговоры и докладывать, если я услышу что-нибудь  особенное.

Эдвард: Ну?

Юстина: Александр выдумал кошмарную историю.

Эдвард: Вот как?

Юстина: О том, как... это просто ужас. Прямо не знаю,  как и сказать.

Епископ берет флейту и издает несколько звуков. Перелистывает  ноты, точно его совсем не интересует рассказ Юстины.

Юстина (шепотом): Он говорит, будто Ваше Высокопреподобие  заперли свою жену, и она утонула вместе с детьми, когда пыталась  убежать через окно.

Лицо Епископа раздувается, странно увеличивается, рука, держащая  флейту, слабо дрожит, он осторожно кладет инструмент на пюпитр,  делает несколько шагов по комнате и останавливается перед камином,  в котором уже много лет не разводили огонь.

Эдвард: Ну?

Юстина: Это всё.

Эдвард: Можешь идти.

Юстина: Спасибо, Ваше Высокопреподобие.

Она приседает в поклоне и закрывает дверь. Епископ стоит у  окна. Лицо вздуто.

[409]

3

Фру Хелена пребывает в необъяснимой меланхолии, такой сильной,  что она подумывает, не поплакать ли ей немного. Она сидит в кресле  выпрямившись и несколько раз глубоко вздыхает. Слёзы застилают  глаза. Завеса дождя окутывает и тело и душу. Дождь хлещет по окнам,  но заливает и её мысли, и те картины, которые встают перед её  глазами. Дробь дождя по кронам деревьев и по крыше внушает, конечно,  чувство надежности, но эта надежность идет от старой привычки,  из детства, и потому приправлена печалью. «Это доказывает, что  я старею», — думает фру Хелена. Эта мысль приносит ей некоторое  удовлетворение, ибо, несмотря ни на что, она все-таки осознает  ситуацию и таким образом остается хозяйкой положения. Она вытирает  слёзы тыльной стороной руки, несколько раз моргает, и перед глазами  у нее проясняется. Напротив сидит её сын Оскар Экдаль в помятом  льняном костюме. Положив на стол свою старую, поношенную панаму,  он с участием смотрит на мать.

Хелена: Я тебя вижу, Оскар, да-да, вижу. Старый человек  — он в то же время и ребёнок. И не понять, куда же исчезли все  эти промежуточные годы, годы, которые мы считали такими важными.  Вот я здесь сижу и грущу, что времени осталось так мало. Твой  отец обычно называл меня сентиментальной. Он, как известно, не  отличался особой чувствительностью, умирая, ужасно сердился и  чувствовал себя незаслуженно обиженным. Он никогда не считал жизнь  ни жестокой, ни несправедливой, ни прекрасной. Он жил и плевать  хотел на всякие рассуждения о жизни. Это он предоставлял мне.  А когда я говорила, что жизнь такая или эдакая, он смеялся и называл  меня сентиментальной. Но я же, как-никак, была человеком искусства  и, как художественная натура, могла позволить себе быть чувствительной.  Оскар, дорогой мой мальчик, я, наверное, зря тревожусь. Когда  человеку нечем занять мысли, он тут же начинает беспокоиться.  Можно, я возьму твою руку?

Он протягивает ей руку, и она долго держит её в своей. Другой  рукой обхватывает его кисть, ощущая ровное биение пульса.

Хелена: Я помню твою руку, когда ты был ребёнком. Маленькая,  крепкая, сухая ладошка, и такая

[410]

ужасно тонкая кисть. Ах, как увлекательно было быть матерью,  быть актрисой было тоже интересно, но матерью лучше. Мне нравился  мой толстый живот, и плевать мне было на театр. Хотя все это,  в общем, роли. Одни забавные, другие поскучнее. Я играю мать.  Играю Джульетту, Маргариту. Вдруг играю вдову. Или бабушку. Одна  роль сменяет другую. Главное — не фальшивить, не прятать голову  под крыло. Но куда же все исчезло, можешь ты мне ответить, мой  мальчик?

Фру Хелена, в общем-то, и не ждет ответа. И никогда не ждала,  это её собеседники хорошо уяснили за долгие годы.

Хелена: Ты добрый, слушаешь, как монологизирует — по  выражению Исака — твоя старая мама. Ты хороший мальчик, Оскар,  и я ужасно горевала, когда тебя не стало, это была странная роль,  чувства как бы отделились от тела, я, конечно, могла ими управлять,  но они разбили вдребезги действительность, если ты понимаешь,  что я имею в виду. (Пауза.) С тех пор действительность  так и осталась разбитой, и, как ни удивительно, такое состояние  представляется мне более правильным. Поэтому я и не прилагаю ни  малейших усилий для того, чтобы её склеить. И мне плевать, что  ничего не сходится.

Оскар все ещё держит её руку. Он повернулся лицом к окну, улыбка  погасла, сейчас он серьезен, вид у него усталый и изнуренный.  Такой, каким его помнит фру Хелена в последние годы.

Хелена: Оскар, мальчик мой!

Оскар: Да, мама.

Хелена: Ты выглядишь больным и грустным.

Оскар: Я беспокоюсь.

Хелена: За Эмили и детей?

Дверь на веранду распахивается. Возможно, фру Хелена просыпается  от этого звука, а может быть, она и не спала. Оскар исчез. Над  заливом светлеет, дождь стал слабее, гроза ушла. В дверях стоит  крошечное создание в желтом резиновом плаще, с длинными светлыми  густыми волосами, заплетенными в две косы, и босиком. Девчушка  с радостным удивлением смотрит на фру Хелену.

Эва: Ты одна?

Хелена: Одна.

Эва: Меня зовут Эва, я живу там, на другой стороне.

[411]

Хелена: А сколько тебе лет?

Эва: Семь.

Хелена: Хочешь сока?

Эва: Нет, спасибо.

Хелена: А булочку?

Эва: Нет, спасибо.

Хелена: А чего ты хочешь?

Эва: Я хотела узнать, когда приедут Фанни и Александр. Мы с  ними всегда вместе играем, и без них скучно.

Хелена: Я не знаю. (Пауза.) Правда, не знаю.

Эва: Вот как!

Хелена: Не знаю.

Эва несколько секунд обдумывает это непонятное и неутешительное  известие.

Эва: А ты не можешь сказать им, чтобы они приехали?

Хелена: Наверное, надо было бы.

Эва: Тебе никто не осмелится отказать.

Хелена: Неужели?

Эва: По крайней мере так говорит папа.

Хелена: А ты не хочешь войти и сесть?

Эва: Нет, спасибо. Я должна идти. До свидания.

Хелена: До свидания, Эва.

Эва: Не забудь, ты обещала.

Хелена: Постараюсь сделать, что могу.

Эва мгновенье пристально смотрит на фру Хелену. Потом ещё раз  говорит «до свидания» и, прыгая со ступеньки на ступеньку, спускается  по лестнице с веранды. И вот уже зелень полностью поглотила маленькое  желтое пятнышко. Шелестит дождь, в отдалении лает собака. Фру  Хелена берет книгу и начинает лениво разрезать страницы массивным  серебряным ножом. В прихожей по другую сторону столовой слышится  какое-то движение, хлопает дверь, раздаются шаги.

Хелена: Кто там?

Эмили: Это всего лишь я.

Хелена: Эмили!

Они нежно обнимаются. Фру Хелена гладит Эмили по волосам и  щеке.

Эмили: Я так истосковалась по этому дому. Хелена: Дети с тобой?

[412]

Эмили: Нет.

Хелена: С ними все в порядке?

Эмили (после паузы): Боюсь, что нет.

4

В тот же час, под шум того же дождя Епископ Эдвард Вергерус  открывает судебный процесс против своего пасынка Александра Экдаля.  Главный свидетель обвинения — Юстина, служанка. На процессе присутствуют  мать Епископа фру Бленда, его сестра фрекен Хенриэтта, сестры  обвиняемого Аманда и Фанни, а также Господь Всемогущий на Небесах.

Начинается все с привода. Вставляется в замок ключ, и фрекен  Хенриэтта в сопровождении фру Бленды входит в детскую, грубо тряся,  будит детей и приказывает им немедленно одеться. Фанни начинает  плакать, Аманда спрашивает, где мама, а Александр интересуется,  что происходит. Их вопросы остаются без ответа. Сжатые губы, замкнутые  лица. Аманда натягивает платье, и все отправляются в библиотеку,  где их ждут Епископ и Юстина.

Фру Бленда и фрекен Хенриэтта устраиваются на диване с рукоделием  в руках, дети стоят возле дверей. Епископ встает из-за длинного  стола, Юстина улыбается, быстро, но неуверенно. Александра просят  подойти поближе. Теперь он стоит посередине громадной комнаты,  заполненной от пола до потолка книгами. Внутри у него шевелится,  точно большой краб, чудовищный страх.

Эдвард (мягко): Александр, мальчик мой. Ты, в присутствии  своих сестер и Юстины, обвинил меня в убийстве моей жены и моих  детей.

Александр: Это неправда.

Эдвард: Юстина, повтори свой рассказ.

Юстина: Александр утверждал, будто он видел покойную  госпожу и её детей. Она говорила с ним. Она сказала, что её муж,  Его Высокопреподобие Епископ, в состоянии гнева запер её и детей  в бывшей спальне, без еды и питья. На пятый день они пытались  бежать через окно, но при попытке к бегству утонули.

Эдвард: Ты узнаешь эту историю, Александр?

Александр: Нет.

Эдвард: Значит, ты утверждаешь, что Юстина дала ложные  показания?

Александр: Может, ей это приснилось.

[413]

Эдвард: Юстина, готова ли ты повторить свои показания  под присягой?

Юстина (приседает): Да, Ваше Высокопреподобие.

Эдвард: Хорошо, Юстина. Фанни и Аманда, вы слышали рассказ  Александра?

Аманда: Нет.

Фанни (шепчет): Чего ты щиплешься? (Епископу.) Нет.

Эдвард: Значит, вы утверждаете, что ничего не слышали?

Аманда: Я помню только, как Юстина рассказывала, что  госпожу и её детей нашли под мостом возле Домского собора и что  их пришлось распилить, чтобы положить в гробы.

Эдвард: Ты говорила это, Юстина?

Юстина (шепотом): Да.

Воцаряется длительное молчание. Лицо Епископа вздувается, становится  огромным, ужасным, нечеловеческим. Голос же его по-прежнему тих  и приветлив.

Эдвард (Александру): Ты продолжаешь настаивать на том,  что Юстина солгала или что ей все приснилось?

Александр: Да.

Эдвард: Ты готов повторить свои слова под присягой?

Александр: Конечно.

Эдвард: Давать ложную клятву — это смертный грех, Александр.  Это называется клятвопреступлением и жестоко карается.

Александр: Вот как.

Александр переступает с ноги на ногу, прикладывает ладонь к  боку и облизывает пересохшие губы. Теперь уже все равно. Жизнь  кончена. Сейчас на него падет кара господа. Этого сволочного,  злопамятного, проклятого бога.

Эдвард: Подойди, пожалуйста, сюда к столу. Положи левую  руку на Библию и повторяй за мной: Я, Александр Экдаль, клянусь  Священным Писанием и Живым Богом...

Александр (твердым голосом): Я, Александр Экдаль, клянусь  Священным Писанием и Живым Богом...

Эдвард: ...что я говорил, говорю и буду говорить одну Правду  и ничего, кроме Правды.

Александр: ...что я говорил, говорю и буду говорить  одну Правду и ничего, кроме Правды. Я могу идти?

Эдвард: Ты уже хочешь уйти, Александр?

[414]

Александр: Мне больше нечего сказать. А как Юстина докажет,  что ей это все не приснилось?

Эдвард: Скажи мне одну вещь, Александр. Как тебе нравится  здесь у нас, в епископской резиденции?

Александр: Как змее в муравейнике. Только ещё хуже.

Эдвард: Ты не любишь своего отчима, не так ли?

Александр: Я должен отвечать?

Эдвард: Помнишь, у нас с тобой примерно год тому назад  был весьма важный разговор. Он касался некоторых вопросов морали.

Александр: Это был совсем и не разговор.

Эдвард: Что ты имеешь в виду?

Александр: Говорил Епископ, а Александр молчал.

Эдвард: Молчал и испытывал стыд, наверное. За свою ложь.

Александр: С тех пор я поумнел.

Эдвард: Ты хочешь сказать, что стал лучше лгать?

Александр: Приблизительно так. Да.

Эдвард: Не знаю, Александр, что ты себе вообразил. Ты  думаешь, это все шутка? Ты думаешь, что, можно безнаказанно оскорблять  честь другого человека? Ты думаешь, что можно без всяких последствий  лгать, изворачиваться, совершать клятвопреступление? Ты думаешь,  что мы играем, Александр? Или ты, может быть, думаешь, что это  театральный спектакль, в котором каждый произносит свои реплики  почти как придется?

Александр: Я думаю, что Епископ ненавидит Александра.  Вот что я думаю.

Эдвард: Ах вот что ты думаешь. (Пауза.) А теперь  я кое-что скажу тебе, мой мальчик. И это кое-что, вероятно, тебя  удивит. Я не питаю к тебе ненависти. Я тебя люблю. Но Любовь,  та Любовь, которую я испытываю к тебе, к твоей матери и твоим  сестрам, это любовь не слепая, не изнеженная. Она сильна и сурова,  Александр. Наказывая тебя, я страдаю больше, чем ты можешь себе  представить. Но моя любовь к тебе вынуждает меня быть правдивым.  Она заставляет меня воспитывать, формировать тебя, далее если  это причиняет боль. Ты слышишь, что я говорю, Александр?

Александр: Нет.

Эдвард: Ты ожесточился. И кроме того, ты неверно оцениваешь  ситуацию. Я ведь гораздо сильнее тебя.

Александр: В этом я нисколько не сомневаюсь!

Эдвард: Сильнее духовно, мой мальчик. Потому что правда и справедливость  на моей стороне. Я знаю,

[415]

скоро ты признаешься. И воспримешь своё признание и своё  наказание с облегчением, и, когда вечером вернётся твоя мать,  все будет забыто и дни пойдут как обычно. Ты умный человечек,  Александр, ты ведь понимаешь, что игра проиграна, но ты гордый  и упрямый, и потом, тебе, естественно, стыдно.

Александр: Правильно, одному из нас должно быть стыдно.

Эдвард: Твоя дерзость тебе не поможет, пойми это. Она  лишь подтверждает мои подозрения.

Александр: Я забыл, в чем я должен признаться.

Эдвард: Вот, значит, как.

Александр (после длительной паузы): Какое признание  Епископ желает услышать от Александра?

Эдвард: Ты знаешь, что в моём распоряжении есть кое-какие  средства.

Александр: Я этого не знал, но теперь знаю.

Эдвард: Эффективные средства.

Александр: Не слишком утешительно.

Эдвард: Во времена моего детства с маленькими мошенниками  не миндальничали, как сейчас. Их наказывали примерно, но любя.  Для этого существовали розги, здесь они тоже есть, вон лежат на  столе — обыкновенный невзрачный прут для выбивания ковров, пляшет  прекрасно. Было у нас и ещё одно средство, весьма бодрящее, —  касторовое масло. Видишь, Александр, вон там стоит бутылка и стакан.  Сделав несколько глотков, человек становится кротким как ягненок.  А не помогала касторка, наготове был темный и довольно-таки холодный  чулан, где приходилось сидеть по нескольку часов, пока крысы не  начинали обнюхивать твое лицо. Видишь, там под лестницей, Александр.  Там тебя ждет достаточно просторная дыра. Были, конечно, и другие,  более варварские методы, но я их не одобряю, они унизительны и  опасны, и мы не будем о них говорить — сейчас.

Александр: Какое я получу наказание, если признаюсь?

Эдвард: Это ты решишь сам, Александр.

Александр: Почему меня нужно наказывать?

Эдвард: Но это же очевидно, мой мальчик. У тебя есть  один недостаток — ты не отличаешь ложь от правды. Пока ты ещё  ребёнок, и твоя ложь — это детская ложь, какой бы ужасной она  ни была. Но скоро ты станешь взрослым, а жизнь наказывает лжецов  без всякой любви или сострадания. Наказание научит тебя любить  правду.

[416]

Александр: Я признаюсь, что выдумал эту историю про  то, что Епископ запер свою жену и детей.

Эдвард: Признаешь ли ты также, что совершил клятвопреступление?

Александр: Признаю.

Эдвард: Ты одержал большую победу, мой мальчик. Победу  над самим собой. Какое наказание ты выбираешь?

Александр: Сколько ударов розгами я получу?

Эдвард: Не меньше десяти.

Александр: Тогда я выбираю розги.

Эдвард: Расстегни брюки. Стань около дивана и наклонись  вперёд. Подложи под живот подушку.

Следуют десять не слишком сильных ударов прутом. Александр  молчит, закусив руку, из глаз и из носа течет, лицо, побагровело,  растерзанная кожа сочится кровью.

Эдвард: Поднимись, Александр.

Александр поднимается.

Эдвард: Теперь ты должен мне что-то сказать.

Александр: Нет.

Эдвард: Ты должен попросить у меня прощения.

Александр: Никогда.

Эдвард: Тогда я буду хлестать тебя, пока ты не образумишься.  Не избавишь ли ты нас обоих от подобной неприятности, Александр?

Александр: Я никогда не попрошу прощения.

Эдвард: Не попросишь?

Александр: Нет.

Эдвард: Спусти штаны. Ложись вниз лицом. Подложи под живот  подушку. (Замахивается.)

Александр: Не бейте!

Эдвард: Значит, ты попросишь прощения.

Александр: Да.

Эдвард: Застегни брюки. Высморкайся. Юстина, дай ему  платок. Что ты хочешь сказать, Александр?

Александр: Александр просит прощения у Епископа.

Эдвард: ...За ложь и клятвопреступление.

Александр: ...За ложь и клятвопреступление.

Эдвард: Ты понимаешь, что я наказал тебя любя?

Александр: Да.

Эдвард: Поцелуй мне руку.

Александр (целует руку Епископу): Можно я теперь пойду  и лягу?

Эдвард: Можно, мой мальчик. Но для того, чтобы ты смог в тишине  и спокойствии подумать о том, что

[417]

сегодня случилось, ты будешь спать на чердаке. Юстина  принесет матрас и одеяло. Завтра в шесть часов утра Хенриэтта  отопрет дверь — и ты свободен. Ты согласен, Александр?

Александр: Да, Ваше Высокопреподобие.

5

Эмили и Хелена сидят друг напротив друга и, держась за руки,  тихо, почти шепотом, разговаривают. Над заливом, над равниной,  над летней верандой по-прежнему идет дождь, мягкий послеполуденный  свет четко обозначает контуры и смягчает контрасты. В столовой  бьют часы.

Хелена: Ты уже должна уходить?

Эмили: Я слишком долго отсутствовала.

Хелена: Бедная моя Эмили.

Эмили (качает головой): Хуже всего детям. Их наказывают  за малейшую провинность. Хенриэтта запирает их на ключ и заставляет  ложиться в постель средь бела дня. Неделю назад Фанни отказалась  съесть свою порцию каши. Весь вечер её не выпускали из-за стола.  Её вырвало в тарелку. В конце концов она все съела.

Хелена: А Александр?

Эмили: Он сходит с ума от ревности, не понимая, что  ревность взаимная.

Хелена: Бедная моя Эмили!

Эмили: Я презираю себя до бесконечности. Как я могла  быть настолько слепой! Как я могла сочувствовать этому человеку!  Ведь я же все-таки актриса, я должна была разглядеть его  притворство. Но он оказался искуснее меня. Его убежденность была  сильнее, он меня ослепил. Я так долго жила одна, с тех самых пор,  как родилась Фанни. Я ненавидела свои случайные взрывы чувств.  Ненавидела кошмарное одиночество своего тела. Оскар был моим лучшим  другом, ты ведь это знаешь, Хелена. Ты знаешь, как он мне был  дорог, знаешь, что горе моё было искренним, когда он покинул нас.  Но ты знаешь также, что мы не прикасались друг к другу.

Хелена: Я тебя ни в чем не упрекаю.

Эмили: Мне казалось, что моя жизнь кончена, опечатана.  Порой я тосковала и упрекала себя в неблагодарности. Сколько времени,  Хелена? Я должна

[418]

скоро идти, я ужасно боюсь опоздать. Его ярость страшна,  я просто не понимаю, как человек способен жить, неся в себе такую  огромную ненависть. Я ничего не замечала, ничего не понимала.  Он говорил мне о другой жизни. О жизни, в которой главное — требовательность,  чистота, радость выполненного долга. Я никогда не слышала таких  слов. Он словно светился, говоря со мной. В то же время я видела,  что он одинок, несчастлив, что его преследуют страх и кошмары.  Он уверял, что я его спасу. Он говорил, что мы все — и дети тоже  — будем жить вблизи бога, жить по правде. Пожалуй, вот это, насчет  правды, оказалось решающим. Я жаждала — это звучит театрально,  высокопарно, я это знаю, Хелена, но не могу подобрать другого  слова, — я жаждала правды, мне казалось, я жила во лжи. И потом,  я понимала, что детям нужен отец, который твердой рукой сумеет  поддержать и направить их. (Пауза.) И кроме того, он освободил  бы от одиночества моё тело. Я была так благодарна, Хелена. И без  сожаления оставила свою прежнюю жизнь. Я должна идти. У калитки  ждет коляска. Боюсь, не случилось ли чего, пока я здесь. Я пребываю  в постоянном страхе, как бы Александр не сказал что-нибудь, что  придется ему не по вкусу. Александр такой отчаянный, я пыталась  его предостеречь, но он не понимает, что его отчим — смертельно  опасный противник, который только и ждет подходящего случая, чтобы  уничтожить его.

Хелена: Ты должна уйти от него, Эмили.

Эмили (улыбается): Я знала, что ты это скажешь. Ежечасно  думаю я о том, что должна уйти от него, потребовать развода, вернуться  в Театр и в нашу семью.

Хелена: Если ты так решительно настроена, значит, ничего  невозможного в этом нет.

Эмили: Я жду ребёнка, Хелена!

Хелена: И тем не менее тебе следовало бы...

Эмили: Прости, что я тебя перебиваю. Сейчас я вкратце  изложу все факты. Я просила у него развод. Он мне отказал. Говорит,  что, во-первых, он меня любит, а во-вторых, развод в его сане  невозможен. Я отвечаю, что все равно от него уйду. Тогда он вынимает  Свод законов и подробно объясняет, что меня ждет: я проиграю процесс,  поскольку я «сбежала из дома» — так это называется. Детей у меня  отберут и отдадут на воспитание ему. Я тайно написала одному моему  хорошему другу, адвокату. Он подтвердил слова Эдварда. Я

[419]

в ловушке, мне больше нечем дышать. Я умираю, Хелена.  И так безгранично ненавижу этого человека, что хотела бы... (Молчание.)

Хелена (шепотом): Мы должны найти выход.

Эмили: Не говори, что я была здесь. Ни единому человеку!

6

Александр спал час или два. Когда он просыпается, на улице  все ещё светло, в слуховом окне виднеется бесцветное летнее небо.  Александр пытается сесть, но движение причиняет боль, и он предпочитает  лечь на бок, зажав руки между коленями. Он истерзан пережитым,  голова раскалывается от боли, его мучит жажда.

Чердак теряется в тенях и мраке. Воздух загустел от жары и  пыли, пахнет старым деревом, гнилыми яблоками и дохлыми крысами.  Бледный свет струится на дымоход, матрас и Александра. Помещение  вполне подходит для духов и привидений.

И Александр знает об этом.

Александр (слабым голосом): Мама.

Что-то треснуло в древних потолочных балках, где-то скрипнула  половица, там вроде кто-то стоит?

Александр (слабым голосом): Мама.

Легкий трепет крыльев. Порыв ветра, тяжелый вздох разносится  по чердаку. Александру послышались шепчущиеся голоса или это ветер?

Александр (откашливается): Папа. Ты меня слышишь? Если  ты собираешься меня навестить, не забудь, пожалуйста, что я боюсь  привидений и что ты вообще-то умер. Пожалуйста, не подходи ко  мне сзади и не клади без предупреждения руку мне на плечо. А то  вдруг я свихнусь от страха, ты ведь этого не хочешь, правда? (Пауза,  молчание.) Ты подходи спереди и говори нормальным голосом,  и пусть на тебе будет твой обычный костюм, без всякого там свечения,  пожалуйста — иначе я не выдержу. (Пауза, прислушивается.) Не  понимаю, почему именно мне являются покойники, если мне от этого  бывает так плохо. Я знаю одного мальчика, который отдал бы все  на свете, только чтобы увидеть привидение, но ни разу, ни разу  ему этого не удалось, хотя он целыми ночами просиживал на кладбище.

[420]

Он замолкает и прислушивается. В темноте раздаются явственные  шаги. «Дьявол, — говорит Александр, и его начинает колотить от  холода. — Чёрт. Чёртово дерьмо, сейчас я умру от страха». Он задерживает  дыхание и закрывает глаза. Когда он вновь поднимает веки, перед  ним стоит девочка лет десяти. Она смотрит на него горящими глазами,  лицо узкое, за ушами две тоненькие косички. Платье вылиняло, на  ногах толстые шерстяные чулки с дыркой на одной коленке и высокие  зимние башмаки. Руки заложены за спину. По крайней мере кажется,  что они заложены за спину. Вполне возможно, что у нее вообще  нет рук.

Паулин: Меня зовут Паулин. Моя сестра Эсмеральда стоит  вон там, у зеленой ширмы. Она сердита на тебя, Александр. Она  требует, чтобы мы тебя наказали. Чему ты так удивляешься? Ты ведь  прекрасно знаешь, что у нас есть все причины сердиться на тебя.

Александр: Не знаю.

Паулин: Ты все наврал о нашем папе. Ты сказал, будто  он запер нас. Это неправда. Затворы у плотины были закрыты уже  несколько недель, и река замерзла. Нам на Рождество подарили коньки.  Но лед треснул, и мы провалились в воду. Мама пыталась нас спасти,  но водоворот утащил нас под лед. Теперь ты знаешь правду, бедняга.  Мы с сестрой придумали много разных способов напугать тебя в наказание  за твою ложь, и, кажется, мы знаем, что напугает тебя больше всего.

Александр: Пожалуйста, не пугайте меня.

Паулин: Эсмеральда, ты слышишь, что он говорит?

Эсмералъда невидимкой хихикает.

Паулин: Мы любили папу. Он был всегда добр к нам. Мы  видим, как ты мучаешь его своей ненавистью.

Александр: У меня нет к нему ненависти.

Паулин: Ты слышишь, что он говорит, Эсмеральда? У него  нет ненависти к нашему папе!

Эсмеральда хихикает невидимкой.

Паулин: Мы решили освободить папу от тебя и твоей отвратительной  ненависти. Мы напугаем тебя так, что ты сойдешь с ума и попадешь  в Больницу и будешь там сидеть в обитой мягким камере с цепями  на руках и ногах. А мы будем тебя навещать. (Шепчет что-то  Александру на ухо. Он пронзительно вскрикивает.) Это только  начало!

Эсмеральда хихикает, в темноте мелькает её силуэт.

[421]

Внезапно слышатся возмущенные голоса и громкие, отнюдь не призрачные  шаги. Раздается звук вставляемого в замок ключа, и по лестнице  взбегает Эмили, даже не успевшая снять с себя пальто и шляпу.  Увидев Александра, скорчившегося у дымохода, она издает глухой  вопль и обнимает его, закрывает своим телом. Она трогает его окровавленную  рубашку, побелевшую, растерзанную кожу, но глаза её сухи. Александр  тоже не плачет. За эти несколько коротких мгновений он успевает  осознать бессилие матери и опасность, грозящую накрыть их всех  черной волной. Он понимает также, что есть люди, которые хотят  ему зла, хотят уничтожить его, и эти люди обладают властью и силой  осуществить свой замысел. Действительность всегда поставляла строительный  материал для грез и фантазий Александра. И вот внезапно та же  самая действительность ворвалась со слепой жестокостью в его сознание.  И все же, замурованный в этом вопящем ужасе, он чувствует желание  выжить. Он прозревает дни и годы, заполненные страхом и ложью,  но одновременно и борьбой и скромными победами.

Мать и сын, спотыкаясь, спускаются по крутой чердачной лестнице.  В дверях ждут Фанни и Аманда. Они падают друг другу в объятия,  превратившись на какой-то миг в единую плоть. Александр видит  Паулин, стоящую у дымохода с искаженным от ненависти лицом.

7

Фру Хелена замерзла на веранде и перебралась в столовую. Она  расположилась за обеденным столом, перед ней альбом и конверты  с фотографиями. Старая дама педантично изучает каждую фотографию  и на обратной стороне четким летящим почерком записывает, кто  изображен на снимке и, по возможности, когда была сделана фотография.  Если человек на снимке уже умер, она рисует крестик и ставит год  смерти. Обработав таким образом фотографию, она вставляет её в  толстый, переплетенный в кожу альбом с рамками, зажимами и золотым  тиснением на переплете... Занятие это действует успокаивающе и  соответствует мягкому, меланхолическому настроению. Супруг фру  Хелены, Оскар Экдаль Первый, был страстным фотографом. У него  было несколько фотоаппаратов, и он сделал тысячи фотографий, запечатлевших  как его моментальные впечатления, так и людей, специально позировав-

[422]

ших перед объективом. Он с удовольствием проявлял стеклянные  негативы и печатал снимки, но сортировать и раскладывать их по  альбомам ему было неинтересно. Постепенно эту обязанность взяла  на себя фру Хелена, выполнявшая её порой со смешанными чувствами,  поскольку в круг фотографических интересов Оскара входили также  неизвестные красотки с сомнительной репутацией.

На подставке крутится недавно купленный фонограф, оглашая комнату  томными звуками голоса Карузо. Дождь опять припустил, но время  от времени выглядывает солнце, волшебно преображая ландшафт. Над  заливом повисла радуга, часы бьют пять.

С причала доносятся радостные голоса, смех, возгласы, вскоре  из других домов слышатся звуки открываемых и закрываемых дверей,  быстрых шагов по гравию. Енни о чем-то возбужденно спорит с матерью.  Май что-то говорит Петре, фрекен Вега и фрекен Эстер приближаются  к веранде, пыхтя и увлеченно беседуя. Они открывают дверь и принимаются  возиться на кухне, фру Хелена слышит их разговор: фрекен Вегу  ужалила оса, икра на ноге распухла, фрекен Эстер ставит компресс  и говорит, что укус осы опаснее, чем укус змеи, поэтому фрекен  Веге нужен покой и она, фрекен Эстер, сама позаботится об ужине  для фру Экдаль. Тут распахивается дверь веранды, и в комнату входят  Густав Адольф и Альма, раскрасневшиеся от морского воздуха и вкусных  напитков. Они целуют фру Хелену и спрашивают, как она себя чувствует  и не было ли ей одиноко. Фру Хелена отвечает, что чувствует она  себя превосходно и прекрасно провела время. Однако Густав Адольф  и Альма так легко не сдаются, они оживлены и разговорчивы.

Альма: Фрекен Вегу укусила оса.

Густав Адольф: Оса жалит, моя дорогая. У нее есть жало,  совсем как у твоего муженька.

Альма: А Петра свалилась в воду и промокла насквозь.  Она оступилась на скользких скалах, этакая дуреха, и полетела  прямехонько в воду.

Густав Адольф: Счастье, что у нее такой круглый задик.  Правда, это у нее от тебя, Алъмочка. (Смеется.)

Альма (смеется): И вот так он ведет себя целый день.  Не понимаю, что с ним случилось. (Вскрикивает.) Ай, не  смей щипать меня за зад!

Густав Адольф: А мамуля разбирает отцовские

[423]

фотографии. Сколько тысяч уже успела рассортировать?

Хелена: Я нашла одну твою фотографию с братьями. Тебе  здесь не больше пяти лет.

Густав Адольф: Сразу видно, кто из братьев...

Альма (указывая на один снимок): А кто эта красивая  дама?

Хелена: Дождь шёл все время?

Густав Адольф: Вовсе нет, мамочка. Там, в шхерах, на  небе не было ни единой тучки. Но мы видели дождь над сушей и слышали  гром.

Хелена: Здесь лило весь день.

Густав Адольф: Эту даму в декольте я помню прекрасно.  Это была одна из папиных подружек.

Альма: Если хочешь, тетушка, я загляну после ужина.  Прихвачу с собой рукоделье.

Густав Адольф: От нее так чертовски здорово пахло, от  этой малышки.

Хелена: Ты ошибаешься. Это моя одноклассница. Она вышла  замуж за графа Экеншерна, произвела на свет двенадцать детей и  стала необъятной, как дом. Она этой зимой умерла.

Густав Адольф: Всегда восхищался тем, как мама потрясающе  относилась к папиным приключениям. (Поцелуй.)

Альма: Нам надо идти!

Густав Адольф: Завтра рано утром я еду в город. У тебя  есть какие-нибудь поручения?

Хелена: Спасибо, милый Густен, мне ничего не нужно,  но я хотела бы поговорить с тобой о Май.

Густав Адольф: Черт возьми. С ней ведь все в порядке?

Хелена: Ты в этом уверен, Густен?

Густав Адольф: Извини, мама, но я сейчас, кажется, разозлюсь  по-настоящему. Разве эта девочка не получила все, что...

Альма: Успокойся, Густен. Стоит только упомянуть имя  Май, как он выходит из себя и начинает шипеть и орать.

Хелена: Ты должен понять, дорогой Густен, что Май не  твоя личная игрушка. Благодаря великодушию Альмы она стала членом  нашей семьи, и она ждет ребёнка — моего внука. Ты со свойственными  тебе диктаторскими замашками распланировал её будущее. Но возможно...

Густав Адольф (сердито): К черту, мне плевать, что Альма  и...

[424]

Альма: Мне не нравится, когда ты ругаешься в присутствии  твоей матери, слышишь, Густен?

Густав Адольф (сердито): Мне нравится эта девчонка.  Я желаю ей добра. Я хочу обеспечить её будущее. Я не желаю, чтобы  она зависела от хорошего отношения семьи, ежели я отдам богу душу.  Она согласилась со всеми моими предложениями. И она не нуждается,  дьявол меня задери, в защитниках, по крайней мере от меня!  И пожалуйста, не называйте меня диктатором. Май все решила  сама. Она мне нравится. Я к ней добр. Альма к ней добра. И я чертовски  оскорблен, доложу вам. Чертовски. У вас нет ни малейшего повода  защищать Май от меня. Я люблю её. Альма любит её. Мы любим её  так же, как любим Енни и Петру. Ладно, ладно, я вижу ваши мины.  Не совсем так же, как других детей, но почти. Она хорошо  ко мне относится, не считает, будто я толстый, старый, противный.  Впрочем, так никто не считает. Густав Адольф Экдаль обожает женский  пол. Ну что с этим поделаешь? У Май должна быть своя дорога в  жизни, а я дам ей возможность крепко встать на ноги. И довольно  болтать об этом. Альма, пошли домой ужинать, этот оперный певец  обещал заглянуть к нам с женой и детьми. До свидания, мама. Поцелуй  меня. И убедительно прошу тебя, не надо тут с Альмой строить всяческие  планы относительно будущего Май. Этим займусь я сам. То есть,  я хотел сказать, она сама. Спокойной ночи, мама. Не сердись, что  я тут покричал немного. Вот только эти тощие сороки на кухне,  конечно же, все слышали и рады небось до смерти — будет о чем  посудачить. Идем, Альма!

Альма (поцелуй): Я приду через пару часов.

Густав Адольф: Какого дьявола!

Хелена: Я буду рада тебя видеть, даже если ты освободишься  поздно.

Альма: Успокойся, Густен, а то тебя удар хватит. Смотри,  весь побагровел.

Они, переругиваясь, удаляются. Густав Адольф повторяет вкратце  свои основные доводы, а Альма выговаривает ему за несдержанность  в выражениях, диктаторский характер и крикливый голос. В дверях  появляется фрекен Вега и спрашивает, можно ли накрывать ужин.  Фру Хелена благодарит, отвечает, что она не голодна, и просит  фрекен Вегу поставить на столик у кровати бутылочку портера и  бутерброд с холодной телятиной и огурцом. Затем разговор переключается  на

[425]

осу, ужалившую фрекен Вегу, в частности, и на опасность  ос в целом. Исчерпав эту тему, фрекен Вега удаляется и вместе  с фрекен Эстер устраивается на скамейке под раскидистым дубом  полюбоваться заходом солнца. Дождь перестал, темнеющая зелень  колышется под теплым вечерним ветерком.

Слышны звуки рояля, это играет Петра, окна распахнуты настежь,  навстречу комарам и заходящему солнцу, вечерний свет дрожит от  музыки. Фру Хелена вернулась на веранду, у нее не хватает больше  терпения разбирать фотографии Оскара, и ни книги, ни пасьянс,  ни рукоделье её не соблазняют. Печаль и тревога то усиливаются,  то утихают — в такт дыханию. («В любую минуту может случиться  что-то ужасное, а я сижу здесь, не в силах помочь».)

Она слышит голоса и шаги. Это Карл и Лидия идут с вечерним  визитом. Фру Хелена тоскливо вздыхает: «Их мне не вынести!» Она  видит их на садовой дорожке, они слишком быстро преодолели подъем,  и теперь Карл вынужден остановиться и отдышаться. Лидия стоит  рядом, заложив руки за спину и вытянув шею.

Лидия: Я ничего не скажу.

Карл: Кто же тогда скажет, если не ты?

Лидия: Во всяком случае, не я.

Карл: И не я.

Лидия: Ты не можешь требовать от меня, чтобы сказала  я.

Карл: Мама мне не доверяет, ты это знаешь. Она мне не  доверяет, и в этом виновата ты. Поэтому я не могу ей сказать,  что...

Лидия: Если она не доверяет мне, mein Карлхен, то я  не понимаю, как я вообще могу что-нибудь ей говорить.

Карл: Ты должна сказать ей, что я в отчаянии.

Лидия: Это ты гораздо лучше скажешь сам, mein Карлхен.

Карл: Ты фантастическая дура, Лидия. Ты должна дать  ей понять, что я собираюсь покончить с собой.

Лидия (плачет): Это правда? Мы ведь можем жить и в бедности.  Я хочу работать...

Карл: Идиотка. Дубина. Безмозглая дура. Надо говорить  «я буду работать».

Лидия: Что я должна сказать, mein Карлхен?

Карл: Неужели у тебя нет никакой фантазии? Дура. Скажи,  что ты видишь, как я несчастен. Что я перестал есть. Не сплю по  ночам.

[426]

Лидия: Ты и правда не спишь ночью, у тебя бессонница.

Карл: Разумеется, черт меня подери, бессонница. Скажи,  что я почти не разговариваю. Никогда не смеюсь. А если и смеюсь,  то смех мой ужасен, поняла? Разговор между двумя женщинами. Не  говори прямо, только намекни, что я поговаривал о самоубийстве.

Лидия: Не произноси этого страшного слова, mein Карлхен,  а то я сразу начинаю плакать.

Карл: Глупая курица.

Лидия: Ты правда думаешь о самоубийстве?

Карл: Только когда вижу тебя.

Лидия: Почему ты такой злой?

Карл: Стой, черт подери. (Шипит.) Куда ты направилась?

Лидия: Я не буду говорить с твоей матерью. Я иду домой.  Du bist böse, böse[11]. Я должна плакать. Ты  не понимаешь, что я тебя люблю. Я плачу, и это пройдет нескоро.

Карл: О создатель! И почему мне все время приходится  участвовать в этом отвратительном фарсе? Лидия! Не беги! Подожди!

Лидия, воздев руки над головой, громко рыдая, наступает на  юбку, спотыкается. Карл хватает её, тянет к себе, пытаясь остановить,  ему это не удается, и он плашмя растягивается на земле. Лидия  вскрикивает, сразу же подбегает к нему, помогает встать, отряхивает  его. Вскоре они исчезают за беседкой, прячущейся в кустах сирени.

Хелена оборачивается. В комнате стоит Енни, с голыми ногами  и руками, светловолосая, загорелая, круглолицая. На ней выцветшая  ночная рубашка. Она внимательно смотрит на бабушку, пряча что-то  за спиной.

Хелена: Разве ты не должна быть давным-давно в постели?

Енни: Я убежала.

Хелена: А что скажет мама?

Енни: Она не узнает. Если, конечно, ты не насплетничаешь.

Хелена: И что же ты хочешь от твоей старой бабушки?

[427]

Енни делает шаг вперёд, потом ещё один, кладет перед фру Хеленой  веточку земляники, улыбается и убегает.

8

Мать лежит на кровати Аманды. Она так и не сняла с себя пальто.  Александр свернулся клубочком рядом, голова его покоится у нее  на руке. Фанни сидит в ногах, а Аманда заняла стратегическую позицию  у двери в коридор. Длительное молчание. В комнате совсем стемнело.  Слышатся шаги Епископа. Он без стука открывает дверь и останавливается  на пороге.

Эдвард: Добро пожаловать домой, Эмили. Ты задержалась.  (Пауза.) Мы уже начали волноваться. (Пауза.) Фру  Тандер спрашивает, будешь ли ты есть.

Эмили: Я не голодна.

Эдвард: Я так ей и передам. (Пауза.) Ты скоро  собираешься ложиться? (Пауза.) Уже поздно.

Эмили: Я приду, когда заснут дети.

Эдвард: Я пока посижу в библиотеке и почитаю. Прошу  тебя, не задерживайся. (Пауза.) Спокойной ночи, дети. Мы,  правда, договорились, что Александр сегодня будет спать на чердаке,  но, насколько я понимаю, это решение отменено.

Эмили: Да. (Пауза.) Отменено.

Эдвард: Пожалуйста. Может быть, так даже и лучше. Спокойной  ночи, Фанни.

Фанни: Спокойной ночи, дядя Эдвард.

Эдвард: Спокойной ночи, Аманда.

Аманда: Спокойной ночи, дядя Эдвард.

Эдвард: Спокойной ночи, Александр.

Александр не отвечает.

Эдвард: Он спит?

Александр: Нет, я не сплю.

Эдвард: В таком случае ты тоже можешь мне ответить,  когда я желаю тебе спокойной ночи.

Александр: Не могу.

Эдвард: Не можешь? (Улыбается.) Что за глупости, Александр.

Александр: Александр не желает Епископу спокойной ночи.

Эдвард (смеется): У тебя есть чувство юмора, Александр,  и мне это нравится.

[428]

Он смеется ещё громче и закрывает за собой дверь, шаги удаляются.  Мать и дети молчат, погруженные каждый в свои мысли.

Единственная лампа горит у кресла Епископа. Огромная комната  тонет во мраке. Ночь. Эдвард Вергерус читает церковный журнал,  делая карандашом пометки на полях. На нем короткий халат, на носу  очки в золотой оправе. Из трубки вьется тонкая струйка дыма. Он  сидит, вытянув ноги на скамеечку.

Эмили сидит за большим столом, заваленным книгами и журналами.  На ней по-прежнему надето пальто, шляпа где-то по дороге исчезла.

Эдвард: Повидала свекровь и родственников? Довольна  поездкой? Дождь шёл? Здесь дождь шёл весь день, и гроза была.  Ничего, немного влаги полезно. Во всяком случае, для крестьян.  Пришлось устроить Александру проработку после обеда. Его обычные  штучки. Не умеет проводить грань между фантазией и реальностью.  Но мы выяснили, что к чему. По крайней мере частично. Александр  не глуп. Не глуп, но злопамятен. (Смеется.) Александр не  желает Епископу спокойной ночи. Воистину великолепно. Я по-своему  ценю его характер. Он просто-напросто этакий маленький оригинал.  Ты молчишь, Эмили? (Пауза.) Ты чем-нибудь недовольна? Для  этого у тебя нет абсолютно никаких оснований. Скорее у меня есть  причины упрекнуть тебя кое в чем.

Эмили (после паузы): Ты ненормальный.

Эдвард (улыбаясь): Должен признаться, твоя привлекательность  сильно проигрывает, когда ты скатываешься до вульгарности. Как  я уже сказал, я мог бы тебя кое о чем спросить, но я не ищу ссоры  и потому молчу.

Эмили: Ты запираешь детей.

Эдвард: Мера предосторожности, Эмили. Я хотел иметь  гарантию, что ты вернешься.

Эмили: Ты избил Александра.

Эдвард: Как драматически ты выражаешься, дорогая. Я его наказал.  Этого требует от меня мой долг воспитателя. Кроме того, наказание  было мягким по сравнению с преступлением.

Эмили: Кожа содрана, раны кровоточат...

Эдвард: Извини, что я тебя перебиваю, мой друг. Я несколько  раз хлестнул его прутом. Пару дней поболит, но эта боль полезна.  Молодой человек теперь крепко подумает, прежде чем решиться на  новую ложь или

[429]

фантазии, если ты предпочитаешь называть это так.

Эмили: А унижение?

Эдвард: Наказанием господь принуждает нас к послушанию.  Наказание может показаться унизительным, но оно необходимо. И  кроме того, Эмили, наказание, полученное из любящих рук, не может  быть унизительным в более широком смысле этого слова. Любовь и  уважение не имеют ничего общего, а язык любви порой бывает весьма  суров.

Эмили: Только тебе и говорить о любви.

Эдвард: Ты изволишь насмехаться. (Пауза.) Может  быть, закончим этот разговор и пойдем спать?

Эмили: Ты запер его на чердаке.

Эдвард: Естественно. Ему требовалось побыть одному.

Эмили: Ты же знаешь, он боится темноты.

Эдвард: В это время года ночи светлы, и тому, у кого  совесть чиста, бояться нечего.

Эмили: Я способна тебя убить.

Эдвард: Подобными мыслями ты вредишь ребёнку.

Эмили: Наш ребёнок никогда не увидит света.

Эдвард: Поостерегись говорить такие вещи, Эмили. (Пауза.)  Мать, которая в состоянии болезненной ненависти к своему мужу  хочет погубить своего ребёнка. Что делают с такой матерью? (Пауза.)  Помещают в дом для душевнобольных, Эмили.

Эмили: Ты меня не запугаешь.

Эдвард: Я обязан внушить тебе страх. Но я делаю это  с тяжелым сердцем, ибо, несмотря ни на что, люблю тебя. (Встает,  подходит к ней.) Пойми же наконец, ты должна меня слушаться,  должна подчиниться, должна осознать свой долг жены и матери. Ты  слабая женщина, Эмили, а беременность изнуряет твои силы. С этого  момента ты будешь находиться в специально отведенной комнате,  в которой мы постараемся обеспечить тебе максимум удобств. Хенриэтта  и моя мать будут по очереди ухаживать за тобой. Твоя свобода пока  будет несколько ограничена. Мы должны быть очень осторожны. (Пауза.)  Учти также: малейшая попытка с твоей стороны взбунтоваться  или связаться с внешним миром немедленно отразится на благополучии  твоих детей. Ты побледнела от ненависти и гнева, Эмили. Советую  тебе успокоиться и обрести мужество. Ты жила в искусственном мире,  опутанная искусственными чувствами. Я обязан научить тебя и твоих  детей жить в реальном мире. Не моя вина, что действительность  — ад. В этом мире, в этой действительности,

[430]

Эмили, замучили и распяли Иисуса Христа. (Пауза.)  Своей безответственностью ты вынудила меня взять на  себя ответственность не только за твоих детей, но и за тебя саму.  Это тяжелое бремя, и я чувствую страшное одиночество.

Эмили подавляет крик.

Эдвард (с нежностью): Я обыкновенный человек, и у меня  много недостатков, но я облечен могущественным саном. Сан всегда  сильнее того, кто его носит. Человек, живущий Саном, становится  рабом Сана. Он не имеет права на собственные мнения. Он живет  только для своих сограждан и лишь в этом подчинении обретает жизнь.  Его рабство — это его свобода. Я люблю тебя, Эмили, я люблю тебя  больше, чем кто бы то ни было в этом мире, бог тому свидетель.  Но ты угрожаешь моему Сану своими безумными и опасными попытками  разрыва, своими постоянными разговорами о разводе. Этому необходимо  помешать. Ты должна научиться смиренно покоряться той силе, которой  мы оба служим.

Эмили кричит.

Эдвард бьёт её по губам.

Эмили: Я проклинаю тебя. Я проклинаю твоего ребёнка,  которого ношу под сердцем. Я вырву его из себя собственными руками  и уничтожу его, как ядовитую гадину. Ежедневно, ежечасно я буду  желать твоей смерти и изобрету для тебя пытку, ужаснее которой  не в состоянии представить себе ни один человек.

Эдвард: Мы проходим долиною плача, Эмили. Мы проходим  долиною плача и открываем в ней источники.

ДЕМОНЫ

1

Жарким сентябрьским днем во двор Епископской резиденции въезжает  телега. Рядом с кучером сидит Исак Якоби в шляпе и зимнем пальто.  На пустой телеге лежат два молодых парня. Пыхтя и отдуваясь от  жары, они пьют пиво. Еврей велит кучеру ждать, входит на крыльцо  и барабанит в дверь. Открывает фрекен Хенриэтта. Она с отвращением  смотрит на посетителя.

Хенриэтта: Добрый день, господин Якоби.

Исак: Добрый день, фрекен Вергерус. Надеюсь, я не...

[431]

Хенриэтта: По какому делу?

Исак: Его Высокопреподобие не...

Хенриэтта: Он пишет проповедь и просил его не беспокоить.

Исак: Тогда, может быть, я могу поговорить с госпожой?

Хенриэтта: Она нездорова и сейчас отдыхает.

Исак: И просила её не беспокоить?

Хенриэтта: Моей матери нет дома, а мне некогда.

Исак: Я не очень уверен, что...

Хенриэтта: Весьма сожалею, господин Якоби.

Исак: Вполне возможно, что Его Высокопреподобие будет  недоволен, если я не сумею...

Хенриэтта: Какое у вас к нему дело?

Исак: Несколько месяцев тому назад Его Высокопреподобие  был так любезен и предложил мне одно дело.

Хенриэтта: Неужели? Я этого не помню.

Исак: Конечно, не помните, фрекен Вергерус. Его Высокопреподобие  щадит, разумеется, своих близких, избавляя их от подобных тривиальных  забот.

Хенриэтта: Какие могут быть у моего брата заботы, которые  касались бы вас, господин Якоби?

Исак: Ах, фрекен Вергерус, не вынуждайте меня быть вульгарным.

Хенриэтта: Вы неприятный человек, господин Якоби, и,  кроме того, говорите в оскорбительном тоне, прибегая к инсинуациям.  У меня нет ни времени, ни желания беседовать с вами. Разговор  окончен. Прощайте, господин Якоби.

Исак: Денежные затруднения.

Хенриэтта: Простите?

Исак: Ваш брат, Его Высокопреподобие Епископ, испытывал  денежные затруднения. Разрешите войти?

Хенриэтта приоткрывает дверь.

Исак (входит): Благодарю, очень любезно. Позвольте мне  сделать комплимент вашему платью, фрекен Вергерус. Ткань не из  дешёвых. Наверняка из Парижа.

Хенриэтта: Какие у вас дела с моим братом, господин  Якоби?

Исак: Разрешите присесть?

Хенриэтта: Садитесь. Там. Нет, тут. Вон там.

Исак: Почему-то, сам не знаю почему, мне нравится ваша  прямота.

Хенриэтта: А мне не нравится ваша угодливость. Так что  у вас за дела с моим братом?

Исак: Насколько я знаю, никаких дел нет.

Хенриэтта: Ну вот что. Я уже устала от ваших

[432]

загадок. Говорите, за чем пришли, и убирайтесь.

Исак: Сначала я должен поговорить с Его Высокопреподобием.

Хенриэтта: Он запретил мне беспокоить его.

Исак: Если вы будете так добры показать мне дорогу,  я сам его побеспокою. (Улыбается, шепчет.) Речь идет о  деньгах, фрекен Вергерус, больших деньгах.

Хенриэтта: Мой брат должен вам деньги?

Исак: Напротив, дитя моё! Напротив. Вот как обстоит  дело, фрекен Вергерус. В ноябре Его Высокопреподобие пожелал одолжить  у меня деньги. К сожалению, у еврея есть определенные принципы,  в частности не одалживать денег священнослужителям. Это может  повлечь за собой известный риск, так сказать в плане будущего.  И тогда Его Высокопреподобие предложил мне сделку. Он предложил  мне купить превосходный сундук и очень красивый шкаф за разумную  цену. Я отказался.

Хенриэтта: Вот как. Так, так. Вы отказались от сделки.

Исак: Как ни глупо это было с моей стороны, но отказался.  А теперь передумал. И сейчас у меня нет более сильного желания,  чем купить эти предметы мебели. Почти за любую цену. (Шепчет.)  Почти.

Хенриэтта (после продолжительной паузы): Я пойду позову  брата.

Она удаляется. Исак Якоби вскакивает со стула, поспешно, скрипя  галошами, обследует несколько комнат, выходит в каменный коридор,  пробует одну за другой все двери подряд, обнаруживает одну запертую  и, порывшись в кармане пальто, вытаскивает связку ключей странной  формы. Из глубины дома слышится голос Епископа: «Я же запретил  тебе меня беспокоить». Хенриэтта что-то бормочет, Епископ отвечает:  «Ну да, разумеется, он как клещ вцепится, не отдерешь». Исак пробует  ключ, дверь почти сразу же открывается. В комнате Аманда, Фанни  и Александр, они с ужасом смотрят на Исака, который очень торопится.

Исак: Оставайтесь на месте. Я приду за вами через несколько  минут. Снимите туфли.

Он захлопывает дверь и бегом возвращается в прихожую к своему  стулу. Епископ смотрит на него мрачным взглядом. У него за спиной  маячит фрекен Хенриэтта.

[433]

Исак: Извините. Старческие неприятности. Прошу простить.  Добрый день, Ваше Высокопреподобие.

Эдвард: Вы желаете приобрести сундук и шкаф?

Исак: Совершенно верно.

Эдвард: И за сколько?

Исак (протягивает купчую): Здесь все указано.

Эдвард (читает): Судя по всему, вы коренным образом  переменили своё мнение.

Исак: У меня, кажется, появился покупатель.

Эдвард: Сумма слишком мала.

Исак: В таком случае весьма сожалею. (Собирается  уходить.) Прощайте, Ваше Высокопреподобие. Прощайте,  фрекен Вергерус.

Эдвард: У вас есть какая-то задняя мысль. У таких, как вы,  всегда есть задняя мысль.

Исак: Прощайте. Приношу тысячу извинений.

Эдвард: Эти предметы стоят по меньшей мере вдвое дороже.

Исак: Нисколько не сомневаюсь, Ваше Высокопреподобие.  И весьма скорблю, что бедный провинциальный антиквар не может  предложить истинной цены.

Эдвард: Я останусь в дураках.

Исак: Ничто не мешает Вашему Высокопреподобию отказаться  и таким образом избежать этой участи. Благодарю за беседу и удаляюсь.  Надеюсь, я не слишком помешал.

Эдвард: Деньги у вас при себе?

Исак: Деньги? Ах, деньги! Ну разумеется, Ваше Высокопреподобие!  Сумма, проставленная в купчей, лежит у меня в нагрудном кармане.  В крупных купюрах.

Эдвард: Давайте деньги, господин Якоби.

Исак: Конечно. Немедленно. Пусть только Ваше Высокопреподобие  поставит свою подпись на купчей. Вы согласны? (Отдаёт деньги.)

Эдвард: Непременно, господин Якоби, непременно.

Он уходит, на ходу читая документ. Дверь закрывается.

Исак: Не будет ли глубокоуважаемая фрекен Вергерус возражать,  если мы немедленно приступим к делу? Могу я сказать моим людям,  чтобы они вынесли эти предметы?

Хенриэтта (пожимает плечами): Пожалуйста.

Исак поспешно подходит к окну и зовет парней, которые тут же  являются на зов. Фрекен Хенриэтта,

[434]

прижав указательный палец к губам, несколько секунд смотрит  на согнутого в подхалимском поклоне Исака.

Хенриэтта: Вы не возражаете, если я удалюсь?

Ясак: Мне будет вас не хватать, фрекен Вергерус.

Хенриэтта: Надеюсь, вы не прихватите ничего лишнего!

Исак (улыбается): Подозрения остаются на совести того,  кто их питает.

Хенриэтта собирается ответить, но раздумывает, выплывает из  комнаты, проходит через столовую в гостиную и исчезает. Исак устремляется  в каменный коридор, распахивает дверь в детскую и делает знак  детям поторопиться. Они поднимаются с пола, держа в руках башмаки,  и неуверенно смотрят на Исака.

Исак: Быстрее. У нас очень мало времени.

Он берет Аманду за руку и тянет за собой. Двое других идут  следом. Они оказываются в парадной зале Епископской резиденции.  Исак откидывает крышку огромного деревянного сундука и шепотом  велит детям залезть туда. В ту же секунду открывается дверь и  в залу входит Епископ. Исак захлопывает крышку, дети в безопасности.

Исак: Я понимаю, Ваше Высокопреподобие желает убедиться,  что я не прихватил ничего лишнего. (Открывает крышку сундука.)  Прошу вас.

Эдвард: Нет-нет, не надо. Я хотел только отдать вам  подписанную купчую.

Исак захлопывает крышку и садится сверху. Трое рабочих начинают  выносить шкаф, предварительно сняв с петель дверцы и верхний ящик.  Епископ, запахнув халат, усаживается рядом с Исаком. Он дружелюбно  улыбается. Исак Якоби улыбается в ответ.

Эдвард: Что вы скажете вон о той картине?

Исак: Насколько я понимаю, подлинный Ван Меертенс.

Эдвард: Она бы вас не заинтересовала?

Исак: Прекрасная работа. К сожалению, я не торгую предметами  искусства.

Эдвард: За приемлемую цену?

Исак: Мои возможности в настоящее время несколько ограничены.  Как здоровье вашей жены?

Эдвард: Благодарю за вашу любезность. Она нездорова.  Неожиданная жара плохо действует на нее.

Исак: Не мог бы я лично передать...

[435]

Эдвард: Сожалею.

Исак: Понимаю. У меня для нее письмо от фру Экдаль.

Эдвард: Я передам.

Исак: Очень любезно с вашей стороны.

Эдвард: Проклятая еврейская свинья. (Хватает Исака  за воротник.) Проклятая сволочная жидовская свинья. Ты надеялся  меня провести. Ты глубоко раскаешься, проклятый кривоносый вонючка.

С завидной силой он поднимает Исака Якоби с сундука и швыряет  на пол. Потом встает сам и откидывает крышку. Заглядывает внутрь.  Сундук пуст. Он бежит за носильщиками, велит им остановиться.  Шкаф со снятыми дверцами зияет пустотой. Исак Якоби, сидя на полу,  подбирает остатки очков, разбившихся при падении. Открывается  дверь соседней комнаты, появляется фру Бленда. В глубине, ярко  освещённая лучами заходящего солнца, барахтается в подушках бесформенная  Эльса Бергиус.

Элъса Бергиус (вопит): Что происходит? Что происходит?  Что происходит?

Фру Бленда: Что происходит?

Эдвард (в бешенстве): Эта свинья хочет украсть моих  детей

Хенриэтта: Это невозможно. Ключ от детской у меня

Епископ рвет на себя дверь детской. Аманда, Фанни и Александр,  свернувшись, лежат на полу, похоже, они спят. Лица их при свете  заходящего солнца бледны. Епископ наклоняется над ними проверить,  не мертвы ли они. Он протягивает руку, собираясь потрогать лоб  Александра.

Эмили: Не прикасайся к ним!

Она стоит у лестницы, отяжелевшая, потная, неухоженная, в грязном  халате. Волосы распущены, глаза ввалились, губы искусаны до крови,  но взгляд спокоен и холоден — постаревшая Офелия, которая, к несчастью,  отказалась от мысли рвать у речки цветы.

Эмили: Если ты до них дотронешься, я тебя убью.

Исак Якоби поднялся на ноги. Он отряхивает своё черное пальто,  делая успокаивающие жесты. Трое рабочих выносят шкаф. Епископ,  сцепив сжатые в кулаки руки, уходит в кабинет и запирает дверь.  Фру Бленда кормит хрюкающую Эльсу Бергиус. Хенриэтта

[436]

приподнимает крышку сундука. Он по-прежнему пуст. Она  опускается на стул, откидывается на спинку и злобно смотрит на  Эмили. Старый еврей улыбается рассеянной улыбкой, но вид у него  немного усталый. Пошатываясь, он подходит к Эмили, прислоняется  к стене и примеряет разбитые очки. Рабочие поднимают сундук. Он  очень тяжелый.

2

Внеся сундук в захламленную комнату в глубине лавки, рабочие  уходят. Исак Якоби опускает рваные шторы, запирает входную дверь  и открывает крышку. Из сундука вылезают дети — грязные и потрясенные,  но невредимые. Еврей прикладывает к губам палец и делает им знак  следовать за ним по винтовой лестнице, соединяющей два этажа,  забитые всеми мыслимыми в мире предметами.

Лестница упирается в тесную прихожую, которая ведет в темную  обшарпанную столовую, заставленную старомодной мебелью. Стол накрыт,  в канделябрах горят свечи. Молодой человек лет двадцати с бледным  лицом и добрыми глазами молча их приветствует.

Исак: Арон, мой племянник.

Арон вежливо кланяется и спешит в кухню, откуда приносит большую  суповую миску с дымящимся мясным супом. Все усаживаются за стол.  Исак Якоби раздает хлеб и разливает по тарелкам суп. Никто не  нарушает молчания. На грязном стекле жужжит летняя муха. Откуда-то  издалека доносится мужской голос, мурлыкающий странную однообразную  мелодию.

Александр: Епископ сможет забрать нас обратно?

Исак (качает головой): Через несколько дней он вступит  в переговоры с вашими дядьями. В настоящее время никакой опасности  нет.

Фанни: Я хочу к маме.

Исак (гладит её по голове): Терпение, фрекен Экдаль.  Терпение.

Аманда: Сколько мы здесь пробудем?

Исак: Всю жизнь вряд ли.

Александр: Я бы поспал.

Исак: Арон, наши гости устали! Ты убрал комнату и приготовил  постели? Проветрил как следует? Цветы поставил?

[437]

Арон: Я выполнил всё, что велел дядя.

Они встают из-за стола и идут по длинному темному коридору,  который, по-видимому, уходит в глубь дома.

Ясак: Измаил поел?

Арон: Я отнес ему обед в три часа.

Исак: За этой дверью живет мой второй племянник, Измаил.  Он болен. Поэтому его держат взаперти. Поэтому эту дверь открывать  нельзя. Запомни это, Александр. Запомните это, Аманда и Фанни.

Дети молча, подавленно кивают. Исак треплет Аманду по щеке  и тоже серьезно кивает.

Исак: Иногда он поет. Даже по ночам. Не обращайте внимания.  Вы привыкнете.

Он делает им знак, и они продолжают свой путь по длинному коридору,  заканчивающемуся просторной комнатой, вся обстановка которой состоит  из десятка стульев, поставленных в два ряда на изношенном персидском  ковре. У торцовой стены устроен театр марионеток. Повсюду, на  сцене и по стенам, развешаны куклы в пестрых одеждах. Они, не  отрывая взгляда, рассматривают вошедших своими черными глазами,  блистающими на таинственно бледных лицах. Рассеянный дневной свет,  проникающий сквозь неплотно закрытые занавеси, придает их телам,  лицам и позам какую-то властность, повелительную непреклонность.

Исак: Это кукольный театр Арона. Если вы его хорошенько  попросите, он наверняка как-нибудь устроит для вас представление.

Они минуют красную гостиную — с красными обоями, красным ковром,  красными диванами и креслами, с тяжелыми гардинами на окнах. В  центре лепного потолка висит громадная хрустальная люстра, обернутая  тюлем. В глубине гостиной расположен китайский кабинет, с оклеенными  рисовой бумагой стенами, черной лакированной мебелью и статуэтками.  Все имеет далеко не новый вид, покрыто пылью, выцвело. Словно  умирает.

Арон открывает черную лакированную потайную дверь в небольшую  комнату с широкими половицами, высоким окном, под которым растет  дерево, усыпанное сейчас осенней листвой, тремя узкими кроватями,  на которых горой вздымаются белые перины, со светлыми Узорчатыми  обоями, кружевными занавесками и мно-

[438]

жеством маленьких картин на стенах. В углу за сломанной  ширмой стоит умывальник. Три белых стула и шаткий деревянный стол  дополняют обстановку. Внушительных размеров керосиновая лампа  сторожит стол, на полу лоскутные коврики. Здесь пахнет чистотой.  Окно открыто, на невысоком комоде, распространяя приятный аромат,  красуется блюдо с яблоками.

Исак: Вот это ваш дом на ближайшее время. Я надеюсь,  вам здесь понравится. На ночь запирайте дверь изнутри и никому  не открывайте. А сейчас ложитесь спать. Арон поможет закрыть окно.  Если вам что-нибудь понадобится, говорите в эту трубу. Сначала  посвистите, а потом говорите — четко и раздельно. Кричать не надо,  а то слова будут неразборчивы. Спокойной ночи, Аманда, спокойной  ночи, Фанни, спокойной ночи, Александр. Не забудьте вашу вечернюю  молитву.

Александр: Не уходите!

Исак: Ты хочешь, чтобы я ещё немного побыл с вами?

Александр: Пожалуйста, если можно.

Исак: Тогда я сяду вот на этот стул.

Арон: Я пойду посмотрю, как там Измаил. Спокойной ночи.

Дети: Спокойной ночи...

Арон: Арон. Меня зовут Арон. Моего брата зовут Измаил.  Наши родители умерли, когда мы были совсем маленькими.

Он учтиво улыбается и бесшумно исчезает. Дети уселись на одну  из кроватей, они похожи на трех взъерошенных, измученных птенцов,  выпавших из гнезда. Исак смотрит на них долгим взглядом.

Исак: Ну? Как у вас обстоят дела? Фанни и Аманда заключили  тайный союз и не принимают Александра, потому что он мальчик?  Или Александр и Фанни предпочитают общество друг друга, думая,  что Аманда ничем, кроме танцев, не интересуется? Или же Александр  и Аманда считают Фанни все ещё ребёнком? Так как же?

Александр: Мы все вместе. Все трое.

Исак: Приятно слышать.

Фанни: Аманда поступает в балетную школу.

Аманда: Наш отчим хочет запретить мне танцевать.

Александр: У него ничего не выйдет, потому что бабушка  решила, что Аманда станет танцовщицей.

[439]

Фанни: Если бабушка что-нибудь решила, значит, так и  будет.

Александр: Нам иногда надоедают её танцы, но все равно  жалко, что она уезжает. С тех пор как умер папа...

Исак (после паузы): ...и что?

Александр: ...ничего.

Аманда: Взрослым нельзя доверять.

Фанни: Они чокнутые.

Аманда: Мама, наверное, сошла с ума.

Внезапно дети замолкают. Они устали, растеряны, удручены. Исак  не хочет нарушать молчания. Он раскуривает трубку и вынимает из  разорванного кармана маленькую толстую книжку с тончайшими страницами,  плотно усеянными незнакомыми письменами.

Александр (вежливо): Что это за книга?

Исак (поднимает глаза): В этой книге есть разные истории,  мысли, мудрые советы и молитвы. Она написана на иврите.

Фанни: Дядя Исак, а вы понимаете этот язык?

Исак (кивает): Хотите, я вам что-нибудь почитаю?

Александр: Дядя Исак!

Исак: Да?

Александр: Это точно, что Его Высокопреподобие не сможет  нас забрать?

Исак: Ты можешь быть совершенно спокоен, Александр.

Фанни: Тогда почитайте!

Исак: Возможно; получится не очень гладко, я ведь буду  переводить. (Листает, откашливается, начинает читать.) «Ты  бредешь по бесконечной дороге вместе со множеством других людей.  Мимо проносятся повозки, запряженные рослыми лошадьми, оттесняя  путников и скот на обочину или в глубокие канавы. Дорога пролегает  по пустынной каменистой местности. С утра до вечера нещадно палит  солнце, и нигде не найти прохлады или тени. Изматывающий ветер,  людские толпы, повозки и скот поднимают тучи пыли, которая лезет  тебе в рот, глаза, в горло. Непонятная тревога гонит тебя вперёд,  невыносимая жажда мучит тебя. Время от времени ты спрашиваешь  самого себя или кого-нибудь из попутчиков о цели вашего странствования,  но в ответах звучат неуверенность и сомнения. (Пауза.) Внезапно  ты оказываешься в лесу. Здесь сумрачно и тихо, может быть, ты  слышишь одинокий сонный птичий писк, может быть, шум предзакатного

[440]

ветра в кронах высоких деревьев. Ты поражен, тебя гложут  тревога и подозрения. Ты один. Ты — один и ничего не слышишь,  ибо уши твои забиты дорожной пылью. Ты ничего не видишь, ибо глаза  твои воспалены от беспощадного дневного света. Твой рот и твоя  глотка пересохли от долгого путешествия, и твои сжатые израненные  губы сдерживают проклятия и ругательства. (Пауза.) Поэтому  ты не слышишь журчания текущей воды, поэтому ты не замечаешь светлых  бликов во мраке. Ты стоишь, ослепленный, у источника и не подозреваешь  о его существовании. Словно лунатик, ты ощупью пробираешься через  зеркала вод. Твоя слепая сноровка удивительна, и вскоре ты вновь  возвращаешься на шумную дорогу, под жгучий свет, не отбрасывающий  тени, к вопящим, животным, проносящимся мимо повозкам и озлобленным  людям. С удивлением ты говоришь себе: здесь, на дороге, я чувствую  себя в безопасности. В лесу я был предоставлен самому себе, в  лесу было страшно и одиноко. (Пауза.) А в сумраке леса  сверкает ясное вечернее око. Без устали журчит вода, она течет  через леса, собираясь в ручьи, реки и глубокие озера. «Откуда  берется вся эта вода?» — спросил мальчик. «Она спускается с высокой  горы, — ответил Старик. — Она спускается с горы, вершина которой  закрыта огромной тучей». «Какой тучей?» — спросил мальчик. И Старик  ответил: «Каждый человек носит в себе надежды, страх, тоску, каждый  человек в крике выплескивает своё отчаяние, одни молятся определенному  богу, другие кричат в пустоту. Это отчаяние, эта надежда, эта  мечта об искуплении, все эти крики накапливаются тысячами и тысячами  лет, все эти слёзы, все эти жертвы, вся эта тоска сгущаются в  необъятную тучу над высокой горой. Из тучи на гору льется дождь.  Так образуются ручейки, ручьи и реки, так образуются глубокие  источники, из которых ты можешь утолить свою жажду, в которых  можешь омыть своё лицо, в которых можешь остудить свои израненные  ноги. Каждый человек слышал когда-нибудь об источниках, о горе  и о туче, но большинство остается на пыльной дороге, боясь не  успеть до заката к какой-то неизвестной цели».

3

Через несколько дней открываются дипломатические переговоры  между Епископом и бывшими деверя-ми Эмили. Место проведения переговоров  — библиотека

[441]

Епископской резиденции. На Эдварде Вергерусе пасторский  сюртук и золотой крест. Братья в дневных костюмах. Угощение состоит  из сухого хереса и печенья. Осеннее солнце проникает сквозь пыльный  полумрак и придает лицам мужчин восковую бледность.

Эдвард: Может быть, сядем? Пожалуйста, дорогой брат  Карл, советую сесть в кресло, а Густав Адольф расположится на  диване. Разрешите предложить вам ещё капельку хереса? Ах не хотите.  Тогда миндальный хворост, кулинарный шедевр моей сестры? Тоже  не желаете. Я сяду в своё старое кресло. Оно следует за мной повсюду,  ещё с тех пор, как я начинал викарием в приходе Амсбергской капеллы  на юге Даларна.

Епископ не находит больше, что сказать. Посетители молчат.  В солнечных бликах кружатся пылинки. По ковру медленно ступает  толстый черный кот с задранным вверх хвостом, извивающимся точно  змея. Мужчины рассматривают кота.

Эдвард: Я желаю, чтобы дети вернулись обратно. Город  у нас маленький, сплетни распространяются моментально.

Вновь наступает молчание. Братья обмениваются взглядами. Когда  Карл Экдаль начинает говорить, он собран до предела. Густав Адольф  сопровождает его речь короткими кивками. Черный кот вспрыгнул  на стол и разлегся в центре солнечного круга. Он наблюдает за  собравшимися широко раскрытыми желтыми глазами, уши стоят торчком,  хвост медленно ходит из стороны в сторону, из брюха доносится  громкое урчание.

Карл: Боюсь, дорогой брат неправильно понял причину  нашего визита. Мы пришли для того, чтобы от имени всей семьи и  от себя лично уговорить нашего брата дать свободу Эмили и детям.  Мы не осмеливаемся утверждать, будто нам в деталях известно, что  здесь произошло. Мы знаем только, что наша милая Эмили глубоко  несчастна и что детям плохо в Епископской резиденции.

Густав Адольф: Наша семья прекрасно понимает, каким  болезненным шагом является развод для служителя церкви в таком  высоком сане, и мы бы искренне хотели подобающим образом возместить  дорогому брату его тяжкую потерю. Я говорил предварительно с

[442]

моей матерью, и мы готовы уплатить значительную сумму.  Сумму, которую мой уважаемый брат волен, естественно, употребить  на благотворительные дела, на благотворительное общество или на  какие-либо иные цели; угодные моему уважаемому брату. Мы совершенно  согласны с нашим дорогим братом по поводу необходимости соблюдать  строжайшую тайну, и моя мать заявила, что согласна уехать с Эмили  в Италию на срок не менее одного года.

Эдвард: Прежде всего разрешите мне сказать, что я по  достоинству ценю то уважение и щедрость, которые семейство Экдаль  готово проявить ко мне в этот тяжелый для меня момент. В то же  время я вынужден, хотя это и причиняет мне боль, поставить все  точки над «i». Дети убежали из своего дома. Они должны быть безусловно  и без промедления возвращены своим законным родителям. Любая проволочка  причинит всем нам, и в не меньшей степени их матери, невыразимые  страдания. После возвращения детей я согласен выслушать возможные  предложения со стороны семейства Экдаль. При этом во избежание  дополнительных задержек и недоразумений хочу подчеркнуть, что  вопрос о разводе обсуждению не подлежит.

Карл: Я чрезвычайно благодарен моему уважаемому брату  за четкое и недвусмысленное изложение его позиции. В то же время  я обязан сообщить моему уважаемому брату, что дети никогда не  будут возвращены в резиденцию Епископа, чтобы и дальше подвергаться  там насилию, которое они уже на себе испытали. Возможно, следует  также добавить, что в этом вопросе семья Экдаль придерживается  единого мнения. Таким образом, этот вопрос обсуждению не подлежит.  Дети по рождению принадлежат нашей семье, и мы несем ответственность  за их благополучие и развитие.

Эдвард: Меня очень огорчает, что семья Экдаль диктует  условия. Особенно учитывая то обстоятельство, что, поскольку я  являюсь отчимом детей, закон на моей стороне. Кроме того, у меня,  как у служителя церкви, есть и нравственное преимущество.

Густав Адольф (смеётся): А у нас есть дети, дорогой  брат.

Эдвард: Меня радует, что брат находит повод для веселья в столь  болезненном вопросе. Тем не менее юридического и полицейского  вмешательства, по-видимому, не избежать.

Густав Адольф: Сомневаюсь, дорогой Эдвард! Ты скорее  наложишь в штаны от страха опозориться в

[443]

глазах шамкающих вставными челюстями прихожанок. Очень  может быть, что нравственность и юрисдикция на твоей стороне,  старина. Но учти, я заключил союз с безнравственностью, и, даже  если тебе удастся одержать победу в верховном суде, мы, поборники  безнравственности, до этого успеем распустить такие невероятные  слухи о твоей персоне, и о твоем поведении, и о твоем доме, и  о твоей сестре, и о твоих служанках, и о твоем рассудке, и о твоей  сексуальной распущенности, и о твоем парике, и о твоем лицемерии,  и о твоей ипохондрии, и о твоей непорядочности, что на всю оставшуюся  жизнь тебе придется удовольствоваться службой среди язычников  и эскимосов. Все это я говорю вовсе не для того, чтобы тебя запугать,  мой уважаемый брат, а для того, чтобы игра шла с открытыми картами.  А теперь докажи нам, что мозги у тебя встали на место, если они,  конечно, у тебя есть.

Эдвард: Брат демонстрирует высокий уровень клоунского  искусства, и я бы с удовольствием посмеялся, если бы в болтовне  моего брата не содержалось то, что я склонен назвать реальной,  неприкрытой угрозой.

Густав Адольф: Я скажу тебе кое-что, мой высокопреподобный  друг, кое-что, чего ты, возможно, не совсем понимаешь — я вижу  тебя насквозь. Ты — фантастическая скотина.

Карл: Заткнись-ка, милый Густен, подумай о своем давлении.  (Епископу.) Я приношу свои извинения, дорогой Эдвард. Даже  если мы придерживаемся разных точек зрения по поводу конфликта,  который в настоящее время представляется неразрешимым, мы обязаны  вести себя как образованные люди. Я совершенно не одобряю мыслей  и выражений, высказанных здесь моим братом, и прошу тебя учесть,  что он говорит только от своего имени и ни в коей мере не выражает  общего мнения нашей семьи.

Епископ молча кланяется профессору, потом снова откидывается  на спинку кресла — длинные костлявые пальцы узкой руки барабанят  по подлокотнику, взгляд голубых глаз прикован к какой-то точке  за левым ухом Густава Адольфа. В уголках губ змеится улыбка.

Эдвард: Да, да. (Пауза.) Да.

Густав Адольф (с трудом): Пусть мой уважаемый брат меня  извинит. Тысяча извинений. Я неотесанный мужлан, по крайней мере  так утверждает моя жена. Забываю о внутренних качествах человека.  Слишком много пью. Мне стыдно. Прошу простить.

[444]

Эдвард: Не будем больше об этом говорить. Я даже готов  по достоинству оценить честное высказывание честного человека,  хотя оно и несколько... резковато. (Улыбается.) Не желает  ли мой брат выпить стаканчик хереса? Могу заверить, вино прекрасно.

Густав Адольф (присмирев): Благодарю. Спасибо большое.  (Пьёт.) Я действительно сожалею. Я так люблю эту дурочку  Эмили, эту глупую актрису. Мы все её любим, все семейство. И вот  наш брат Оскар умер. А мы не сумели проявить о ней достаточной  заботы. Нам есть за что упрекнуть себя. Мы чертовски ленивы, заняты  только собой. Я сегодня утром так и сказал Альме: если бы мы не  были так чертовски ленивы и заняты собой, никогда бы...

Он осекается и закусывает кончик уса. Карл сделал ему предупреждающий  знак. Епископ сидит с отсутствующим видом, под высоким потолком  сгущается тьма, солнечный пожар погас, заставленные книгами стены  отступают в сумрак. Черный кот мурлычет.

Карл: Мне думается, что при имеющихся обстоятельствах  мы не сможем прийти к соглашению. Будем считать нашу в основном  доверительную и искреннюю беседу осторожным зондированием.

Эдвард: Боюсь, что не смогу разделить осторожного оптимизма  моего уважаемого брата. Я считаю наши переговоры прерванными и  полагаю необходимым уточнить свою точку зрения. Дети должны быть  возвращены домой не позднее чем через двенадцать часов. В противном  случае — хотя это и претит моей природе и моим принципам — я буду  вынужден передать дело в полицию и прокуратуру.

Карл: В случае возвращения детей можно ли рассчитывать  на неофициальное обсуждение вопроса относительно их общения,  а также их матери, со своими кузинами и родственниками в будущем?

Эдвард: Я сторонник твердых правил и принципов, но это  никак не противоречит моей искренней и страстной любви к свободе.  Это краеугольный камень моей христианской веры.

Карл: Иными словами, я могу понимать высказывание моего  уважаемого брата как косвенное обещание обсудить в будущем щепетильный  вопрос, касающийся свободы передвижений Эмили и её детей?

Эдвард (с усталой улыбкой): Наши жизни разбиваются чаще  всего из-за того, что порываются связи между людьми, имеющими  все основания уважать и

[445]

любить друг друга. Жестокая и непостижимая тайна.

Густав Адольф (гневно): Вы только подумайте, меня, взрослого,  бородатого человека весом больше ста килограммов, с вполне развившимися  мозгами, заставляют сидеть на этом дурацком неудобном стуле и  слушать этого законченного лицемера! «Наши жизни разбиваются»!  Поцелуй меня туда, где спина уже называется по-другому. Теперь  ты заткнись, Карл. И не раскрывай рта, пока я не выложу этому  духовному недоноску все наши карты. Слушай же, Эдвард Вергерус.  Я скупил все твои долговые обязательства! Этого ты не знал,  а? Да, друг мой. Сто десять тысяч риксдалеров долга! Так что условия  диктую я. Ага, ты побледнел. Он побледнел, этот святой человек!  Смотри, Карл! (Смеётся.) Будь я проклят, если у него и  нос не вытянулся! Ты особого рода бандит, Эдвард Вергерус, но  одному моя профессия меня научила — распознавать бандитов по запаху,  даже если они одеты в пасторское платье. И я знаю, как поступать  с бандитами! По-бандитски! Малышка Эмили должна немедленно получить  развод, иначе я разорю Его Святейшество дотла, совсем не по-христиански.

Густав Адольф вынужден сделать перерыв. Он почти задохнулся  от бешенства, лицо пошло багровыми пятнами. Но настроение у него  превосходное, свой монолог он прерывал громким хохотом. Итак,  он замолкает, неприятно удивленный воцарившейся тишиной. Карл,  сжавшись в углу дивана, разглядывает свои неухоженные ногти. Улыбка  на губах Епископа стала шире, а взгляд прозрачных голубых глаз  устремлен в сумеречную даль. Кот встал и начал точить когти о  книжный переплет, издавая при этом негромкие царапающие звуки.

Карл: Идиот!

Густав Адольф: Что?

Карл: Я сказал — идиот. Ты идиот.

Густав Адольф: Я думал, будет честнее выложить ему всё  и лишить последнего шанса.

Карл: До чего же устаю от тебя иногда, Густав Адольф.

Густав Адольф: Ага. Так. Какую же я ещё глупость совершил?

Карл: Скоро узнаешь.

Епископ постепенно приходит в себя, возвращаясь к действительности  и к своим гостям. Он смотрит на них с неожиданным дружелюбием,  почти сердечно.

[446]

Эдвард: Несколько минут назад мы говорили о том преимуществе,  которое дает игра с открытыми картами. Если вы позволите, я через  некоторое время вернусь к этой метафоре. Господину Экдалю я хочу  сказать, что мне его жаль. Его представление о мире убого, его  взгляды на человеческую природу односторонни. Он пребывает в широко  распространенном заблуждении, будто человеком управляют его потребности.  Он считает, что все продается и покупается. Господин Экдаль —  сын одной из величайших актрис страны. Но несмотря на это, он  очень мало знает или не знает вовсе о безграничной власти духа  над материей. Он — несчастный Калибан, хватающий неуклюжими руками  свои тупые орудия. Мне жаль его, я испытываю к нему искреннее  сострадание. (Карлу.) Мой уважаемый друг и брат, я благодарю  тебя за приличную и во всех смыслах достойную беседу. Я сожалею,  что мы не пришли к согласию. Я высоко ценил мои связи с семьей  Экдаль и радовался тому теплу и дружелюбию, которые там встречал.  Теперь все это в прошлом. (Пауза.) Попытайся как-нибудь  внушить твоему брату... хотя, впрочем, ему никогда не понять,  что есть люди без потребностей, люди, равнодушные к деньгам, люди,  отвергающие земные блага. Люди, которые с радостью приемлют клевету  и грязные оговоры, ибо совесть их чиста перед Всемогущим Господом.  (Короткая пауза.) Ну, а теперь вернемся к карточной  игре, о которой так вдохновенно говорил господин Экдаль. Позвольте  мне выложить мою последнюю карту. Извините, я на минутку.

Епископ делает едва заметный поклон вставшим со своих мест  братьям. Он быстрым шагом идет по огромному ковру и растворяется  в темноте. Кот, спрыгнувший со своего наблюдательного пункта,  мурлыча трется о ноги Карла.

Густав Адольф: Этого человека вылепил сам дьявол. Ты  когда-нибудь видел подобного мерзавца?

Карл: Если бы ты не вел себя как последний...

Густав Адольф: ...идиот. Каюсь. Я в отчаянии. Кстати,  это слово здесь не подходит. Я страшно огорчен.

Карл: Молчи. Он вернулся. Ни слова больше.

Густав Адольф: Клянусь.

Отодвигается драпировка, и входит Епископ. Он ведет за руку  Эмили. На ней мягкое, ниспадающее складками платье, которое подчеркивает  её красоту.

[447]

Волосы расчесаны и заплетены в косу. Она идёт навстречу  братьям со счастливой улыбкой, со слезами на глазах, обнимает  их, целует, жмет им руки.

Эмили: Дорогой, милый Густав Адольф, дорогой Карл. Как  мило, что вы пришли помочь нам в этом затруднительном деле. Эдвард  все мне рассказал, изложил весь ваш разговор. Не знаю, как и выразить  вам свою благодарность за вашу заботу и нежность. Спасибо, огромное  спасибо. К сожалению, вы все истолковали превратно. Исак Якоби  исключительно по собственной инициативе, самовольно выкрал детей.  Это ужасно и непостижимо. Нам здесь очень хорошо и спокойно. Эдвард  так добр к нам, мы очень счастливы. От всего сердца умоляю вас  привезти детей обратно.

У Эмили на глазах выступают слёзы. Она на мгновенье умолкает,  прижимает маленький кружевной платок к губам и отворачивается.  Братья стоят с ничего не выражающими лицами, опустив руки по швам.  Епископ с неясностью смотрит на жену. Кот сел, обвив хвостом лапы.  Происходящее его как будто абсолютно не занимает.

Эмили: Это правда, что мне было страшно и я была несчастна.  Это правда, что я ездила в Экснэсет и говорила с тетушкой Хеленой.  Это правда, что детям было трудно приспособиться к новым условиям.  Это правда, что мы здесь живем более строгой и суровой жизнью,  чем дома. Но я счастлива и спокойна. Эдвард — сама доброта. Вы  должны мне верить. И прошу вас, от всего сердца прошу: привезите  обратно моих детей! Я не могу без них жить. Дорогие, дорогие друзья!  Сделайте так, как я прошу. Все это чудовищное недоразумение.

4

Той же ночью Александру пришлось пережить три события, о которых  он никогда никому потом не рассказывал. Он просыпается в четыре  часа утра (слышит бой часов на Соборе, не такой родной и близкий,  как дома, не такой пугающий и оглушительный, как в Епископской  резиденции, а отдаленный и незнакомый, точно во сне). И тут же  понимает, что нестерпимо хочет в уборную. Поскольку накануне вечером  он свалился без сил от усталости и заснул, изменив своей доброй  привычке. Положение серьезное.

[448]

У Александра есть одна особенность. Он говорит сам с  собою, особенно в критических ситуациях. Сейчас ситуация критическая.

Александр: Я хочу в уборную, надо найти горшок.

Он вылезает из-под перины, в слишком длинной ночной рубашке  Арона, и начинает лихорадочно искать горшок, но горшка нет.

Александр: Горшка здесь нет, придется идти в уборную.

С трудом сдерживаясь, он отправляется в путешествие по незнакомой  квартире. В окно сочится бледный рассвет.

Александр: Будем надеяться, что здесь нет привидений.

Все сбивает с толку: коридоры и неожиданно открывающиеся комнаты,  забитые хламом, статуями, картинами, утварью, старой одеждой,  драгоценностями, книгами. Александр слышит приглушенный храп,  одна дверь приоткрыта. На высоком ложе спит дядя Исак, он лежит  точно король в саркофаге, издавая мощные звуки. Александру становится  не по себе. Дядя Исак не обычный знакомый, а далекий грозный враг,  живущий тайной жизнью за неприступными стенами. Александр смотрит  на него с отвращением и некоторым страхом. У подножия катафалка  на поставленной поперек раскладушке свернулся Арон. Лицо его в  колеблющемся свете залито восковой бледностью. Открытый рот, черные  тени под длинными подрагивающими ресницами, темные влажные волосы,  спадающие на лоб, пальцы чуть согнуты. То ли ребёнок, то ли старик.  Александр задумывается, но остро напомнившая о себе необходимость  поскорее найти нужное заведение выводит его из этого состояния.

Александр: Я сейчас лопну. Или налью в горшок с пальмой.  Она вроде совсем засохла и пожелтела, надо её полить.

В пузатом горшке стоит пожелтевшая пальма. Александр долго  и сладострастно мочится. Исак Якоби храпит. Арон спит как убитый.  Пока Александр мочится, до него доходит, что он не найдет дорогу  обратно, что он заблудился.

Александр: Теперь надо найти дорогу обратно. Вероятно,  это будет не так легко.

[449]

Он открывает одну из дверей и понимает, что попал не туда.  Неприятное леденягцее чувство заставляет его присесть на ближайший  стул. Он подбирает под себя ставшие довольно грязными ноги и крепко  зажмуривается, чтобы отогнать страх или сдержать слёзы. Когда  он опять открывает глаза, он видит прямо перед собой отца, который  смотрит на него добрым озабоченным взглядом. Александр не испугался,  но и не особенно обрадовался. Он отводит глаза. Оскар осторожно  опускается в невысокое кресло и благодаря этому становится ниже  сына.

Оскар: Я не виноват, что все пошло вкривь и вкось. Я  бессилен, Александр. Ужасно стоять рядом и видеть, как вы страдаете.  Не знаю, за какие грехи я осужден жить в таком аду.

Александр: Можешь держаться подальше, как все другие.

Оскар: Многие могут, я — нет.

Александр: Ты всегда говорил, что человек после смерти  приходит к богу. Значит, это неправда?

Оскар: Я не могу вас бросить.

Александр: Поскольку ты все равно не в силах нам помочь,  было бы гораздо лучше, если бы ты подумал о себе и убрался на  небо или куда там тебе положено.

Оскар: Всю свою жизнь прожил я с вами — с детьми — и  с Эмили. Смерть не имеет никакого значения.

Александр: Вообще-то это не моё дело.

Оскар: Почему ты сердишься, Александр?

Александр: А-а.

Оскар: Я не сделал тебе ничего плохого.

Александр: Наверное, я любил тебя, когда ты был жив,  во всяком случае, мне так кажется. Фанни и Аманда любили тебя  больше, чем я, потому что ты задаривал их подарками.

Оскар: Ты тоже получал подарки.

Александр: Конечно, разумеется. Но ты всегда был такой  бестолковый, папа. Вечно делал какие-нибудь глупости. Мама и бабушка  все решали за тебя. Ты был смешон, когда, не зная, как поступить,  спрашивал у всех совета, и я стыдился тебя. Ты ни разу не высказал  собственного мнения. А потом ты умер. И сейчас ты тоже, так же  как при жизни, не можешь ни на что решиться. Ты говоришь, что  тебе нас жалко. Все это болтовня, папа. Почему ты не пойдешь к  богу и не попросишь его убить Епископа, это ведь его епархия?  Или богу на тебя наплевать? И на всех нас тоже

[450]

плевать? Ты вообще видел бога там, по ту сторону?  Могу поклясться, что ты даже не удосужился узнать, какие есть  возможности приблизиться к богу. Ты только, как всегда, бестолково  суетишься и беспокоишься за нас и за маму.

Оскар: Мой отец тоже считал меня ничтожеством.

Оскар Экдаль произносит последнюю фразу едва слышно, отвернувшись.  Крупные слёзы катятся по круглым щекам. Александр собирается что-то  сказать, но сдерживается. Ожесточенно молчит. Наконец он бросает  в пространство:

Александр: Безмозглые сволочи.

Оскар: Ты должен любить людей, Александр.

Александр: Идиоты. Почти все.

Оскар: Со временем ты поймешь...

Александр: Не верю я этому трепу. «Со временем ты поймешь».  Что это за проклятое «со временем»? Я все вижу. Люди смешны, и  я не люблю их.

Он крепко зажмуривает глаза. Когда он размыкает веки, отца  уже нет. Александр дрожит от холода рассвета.

5

Той же ночью, в то же время в Епископской резиденции. Башенные  часы бьют ещё раз, четыре громовых удара, за кирпичной массой  Собора медленно встает сырой рассвет. Эмили сидит в конце обеденного  стола в столовой. Перед ней чашка с горячим бульоном. Тело разбухло  от беременности, бледные щеки ввалились, сухие губы сжаты. Она  целиком во власти странных, удивительных мыслей и образов, взгляд  устремлен на робкий утренний свет. Тускло горит керосиновая лампа.  Слышатся шаги, дверь открывается.

Эдвард: Ты не собираешься ложиться? Только что пробило  четыре.

Эмили: Не могу заснуть.

Эдвард: Я тоже.

Эмили: Я была у Эльсы. Она совсем плоха. Надо бы послать  за доктором Фюрстенбергом.

Эдвард: Он придет утром.

Эмили: Она умирает.

Эдвард: На все воля божья. (Пауза.) Что ты пьешь?

[451]

Эмили: Я разогрела себе бульон. Помогает от бессонницы.

Эдвард: А мне не дашь?

Эмили (улыбаясь): Пожалуйста, друг мой.

Она пододвигает чашку Епископу, тот пригубливает жидкость,  проводит рукой по лбу и по щекам. Глаза воспалены, потускнели  от слез и бессонницы.

Эдвард: Ты не хочешь меня простить?

Эмили: Я же остаюсь с тобой.

Эдвард: Эта внезапная сговорчивость. Не понимаю.

Эмили: Пей, пока не остыло.

Эдвард: А вдруг ты собираешься меня отравить?

Эмили: Разве это было бы так уж нелогично?

Эдвард: Нет.

Он делает большой глоток, ставит чашку, опять проводит рукой  по лицу, кладет ладонь на стол и растопыривает пальцы — белая  широкая ладонь с узловатыми суставами и морщинистой кожей.

Эмили: Ты требуешь, чтобы дети вернулись?

Эдвард: Да.

Эмили: В таком случае ничего поправить нельзя.

Эдвард: Меня не интересует, что можно поправить, а что  нет. Меня интересует только то, что правильно.

Эмили: Мне показалось, Эльса зовет.

Эдвард: Сиди. Я сам схожу посмотрю.

Он идет по комнатам в своем грубом поношенном халате, тяжелыми,  неуклюжими шагами: топочущая тень, мрачное отчаяние, приговоренный  к смерти за два часа до казни. (Все уж не так, как должно было  бы быть, но он не жалуется. Ни бога, ни Эмили, ни обстоятельства  винить не приходится. Епископ винит себя.) Он открывает дверь  в комнату Элъсы. Она, точно вздувшийся кит, лежит на горе подушек,  лицо истерзано, в пятнах, глаза вылезают из орбит, рот широко  разинут.

Эдвард: Эльса, ты звала?

Элъса: Да.

Эдвард: Я могу чем-нибудь помочь?

Элъса: Здесь так темно.

Эдвард поднимает тумбочку, на которой горит керосиновая лампа,  и ставит у самой кровати, так, чтобы фрекен Бергиус видела лампу  и могла достать её рукой. Он склоняется к ней и вдыхает её смердящий  смер-

[452]

тельный ужас. Потом резко выходит из комнаты, оставив  дверь приоткрытой. Больная тихонько, словно смирившись, скулит,  с усилием поднимает правую руку и кладет ладонь на горячее светящееся  стекло. (Ни один адвокат не захотел бы — ни устно, ни письменно  — выступить в защиту фрекен Бергиус. Она отвратительна, она заживо  гниет, это паразит, чудовище. Её роль скоро будет сыграна, и не  имеет смысла расточать сострадание на столь неудачное изделие  в великой мировой выпечке.)

Эмили в несвежей ночной рубашке сидит на кровати, плечи укутаны  шалью, руки лежат на коленях; Эдвард Вергерус, стоя у окна, допивает  бульон.

Эмили: Который теперь час? Мои часы остановились.

Эдвард: Почти половина пятого.

Эмили: Какая длинная ночь.

Эдвард: Тебе надо было бы постараться немного поспать.

Эмили: У меня болят ноги. Распухают и болят.

Супруги замолкают. Они недвижимы. Секунды и минуты ползут по  комнате. Вот заключительный миг.

Эдвард: Я слышал, будто вселенная расширяется. Небесные  тела на огромной скорости удаляются друг от друга. Вселенная взрывается,  а мы существуем в самый момент взрыва.

Эмили молчит, смотрит на него.

Эдвард: «Понимать». Как злоупотребляют этим словом.  Я понимаю. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Я понимаю, каково  тебе. Это лживое слово.

Эмили молчит, смотрит на него.

Эдвард: Ты говорила когда-то, что непрерывно меняла  маски и в конце концов перестала понимать, кто же ты есть на самом  деле. (Пауза.) У меня лишь одна маска. Но она прикипела  к моей плоти, если я попытаюсь содрать её...

Эмили молчит, смотрит на него.

Эдвард Вергерус садится на другой край кровати. Эмили поворачивается  к нему спиной, но она по-прежнему неподвижна, точно замерла в  гнетущем ожидании.

Эдвард: Я всегда думал, что нравлюсь людям. Я считал  себя умным, терпимым, справедливым. Я даже не подозревал, что  кто-нибудь сможет меня ненавидеть.

[453]

Эмили: Я не питаю к тебе ненависти.

Эдвард: Твой сын меня ненавидит.

Эмили: Это верно.

Эдвард: Я боюсь его.

6

Может быть, Александр задремал, может быть, он все ещё спит  и видит сон. А может быть, просто смежил веки, и то, о чем будет  рассказано, вовсе не фантазия и не сон, а произошло на самом деле.  Когда он иногда — не слишком часто — вспоминает три переживания,  выпавшие на его долю в ту ночь, он так и не может решить: то ли  просто не придавать им никакого значения, то ли отнести случившееся  к разряду событий, коренным образом повлиявших на его жизнь. Как  бы то ни было, размышления эти отброшены, они не попадут на пленку,  поэтому два других события предстанут перед нами в том виде, в  каком они запечатлелись в сознании Александра.

Итак, спал ли он, дремал или просто сидел с закрытыми глазами  — нам безразлично, он слышит слабый, словно бы крадущийся звук  и открывает глаза. В дальнем конце комнаты приоткрылась дверь.  На ручке двери покоится пугающе огромная ладонь, переходящая в  чудовищное запястье, которое исчезает в широком рукаве из плотной  темно-красной ткани. Из-за двери до Александра доносится мощное,  спокойное дыхание. Он понимает, что там, во мраке коридора, скрывается  великан. Александр цепенеет от ужаса, волосы на затылке встают  дыбом, сердце остановилось, губы заледенели, лицо свело судорогой.

Дверь с тихим скрипом отворяется чуть пошире. Там колышется  что-то красное, бесформенное, белая рука на ручке двери похожа  на большое умирающее животное. Открывается ещё одна дверь, подрагивающее  трепетное сияние без усилия переливается через порог и с журчащим  смехом быстро взмывает к потолку. Из глубины мерцающего сияния  выглядывает лицо, смеющееся девичье лицо, обрамленное рыжими волосами.  Внезапно сияние гаснет, и лицо исчезает.

Александр: Ну всё, мне крышка. А?

Под потолком и из темных углов звенит легкий многоголосый смех.  Белая рука описывает полукруг, колышется красное, бесформенное.

[454]

Александр: Кто стоит за дверью?

Голос: За дверью стоит бог.

Александр: А ты не мог бы войти?

Голос: Ни одному живому существу не дозволено узреть  лицо бога.

Александр: Что тебе от меня нужно?

Голос: Я просто хотел доказать, что я существую.

Александр: Благодарю. Спасибо.

Голос: Для меня ты всего лишь крошечная, ничтожная пылинка.  Ты об этом знал?

Александр: Нет.

Голос: Кстати, ты очень дурно обращаешься со своими  сестрами и с родителями, дерзишь учителям, и у тебя бывают гадкие  мысли. Собственно говоря, я сам не понимаю, почему позволяю тебе  жить, Александр!

Александр: Да?

Голос: Свят! Александр!

Александр: Что?

Голос: Свят! Кошка на мышку, мышка на веревку, веревка  на мясника и так далее. Понимаешь, что я имею в виду?

Александр: Кажется, нет.

Голос: Бог есть мир, и мир есть бог. Только и всего.

Александр: Прошу меня простить, но, если это так, как  ты говоришь, значит, я тоже бог.

Голос: Ты вовсе не бог, ты всего лишь тщеславное дерьмецо.

Александр: Я утверждаю, что я не более тщеславен, чем  бог. И буду очень признателен, если бог докажет мне противоположное.

Голос: Любовь! Александр!

Александр: Какая любовь?

Голос: Я говорю о Моей Любви. Любви бога. Любви  бога к людям. (Пауза.) Ну?

Александр: Да, об этой любви я наслышан.

Голос: Бывает ли что-нибудь больше Любви?

Александр: Наверное, только член Его Высокопреподобия  Епископа, больше я ничего придумать не могу, потому что мне всего  десять лет и опыт у меня невелик.

Голос: Ответ правильный, но довольно дерзкий. Может,  ты хочешь, чтобы я совершил чудо?

Александр: А что ты умеешь?

Голос: Я всемогущ. Ты забыл?

Александр: Не забыл, но не верю, потому что ты сам только  и делаешь, что болтаешь о своем всемогуществе. Если бы ты действительно  был всемогущим, это и так было бы ясно, и ни тебе, ни Епископу  не приходилось

[455]

бы каждое воскресенье доказывать это твое всемогущество.

Красное за дверью заколыхалось сильнее, рука вытягивается,  пальцы шевелятся, зрелище вызывает отвращение. Глухой шум прокатывается  по половицам. Дверь распахивается настежь, огромная фигура с раздутым  лицом вываливается на пол, и из дыры в потолке спрыгивает Арон.  Он смеется.

Арон: Поверил!

Александр: Я сразу понял, что это кукла.

Арон: А вот и не понял. Ты испугался.

Александр: Ни капельки.

Арон (передразнивает): «Ну все, мне крышка, а?»

Александр в бешенстве бьёт Арона прямо в смеющееся лицо. Ожесточенная  драка длится очень недолго, через пару минут Александр лежит на  полу, Арон сидит на нем верхом.

Александр: Сдаюсь. (Грустно.) Я сдаюсь.

Арон неожиданно улыбается и похлопывает его по щеке.

Арон: Не реви, Александр, я совсем не хотел тебя напугать,  ну, во всяком случае, не слишком сильно. Я всю ночь работал над  этой марионеткой — один богатый директор цирка из Англии помешан  на наших куклах. И услышал, как ты крался по квартире. (Прислушивается.)  Тихо. Слышишь? Мой брат Измаил проснулся. Слышишь? Он поет.  Жалко Измаила. Он не выносит людей. Иногда он приходит в бешенство  и тогда становится опасным. Пойдем навестим его. Врачи говорят,  что его интеллект намного выше, чем у нормальных людей, он беспрерывно  читает, невероятно много знает, и все наизусть. Хочешь кофе, Александр?  Или кусок хлеба? Или подогреть тебе молока?

Александр: Ты сказал, что всю ночь работал. А я видел,  как ты спал в спальне твоего дяди.

Арон: Есть много странных, необъяснимых вещей. Особенно  ясно это видишь, занимаясь магией. Ты видел нашу мумию? Смотри  внимательнее, Александр! Видишь, она дышит? Она мертва уже четыре  тысячи лет, но она дышит. А теперь я погашу свет. Что ты видишь?

Александр: Она светится.

Арон: Правильно. Никто не знает почему. Сюда приходила  целая куча ученых мужей, которые обследовали почтенную даму и  снаружи и изнутри, но они не

[456]

смогли объяснить, почему она светится. Непонятное приводит  людей в ярость. Поэтому гораздо удобнее все валить на аппараты,  зеркала и проекции. Тогда люди смеются, а это гораздо полезнее  со всех точек зрения, особенно с экономической. У моих родителей  был театр чудес в Петербурге. Поэтому я знаю, о чем говорю. Однажды,  в разгар представления, появилось настоящее привидение, тетка  моего отца, которая умерла за два дня до этого вечера. Привидение  заблудилось среди механизмов и проекторов. Разыгрался скандал,  и отцу пришлось выплатить зрителям деньги за билеты.

Александр: Я кое-что знаю о привидениях.

Арон: Дядя Исак утверждает, что мы окружены множеством  миров, наслоенных один на другой. Он говорит, что кругом кишат  привидения, духи, призраки, мороки, демоны, ангелы и дьяволы.  Он утверждает, что даже самый малюсенький камешек живет собственной  жизнью. (Обрывает себя.) Ещё кофе хочешь, Александр?

Александр: Спасибо, хочу.

Арон (подает): Все живет, все есть бог или промысел  божий, не только добро, но и зло. А что ты по этому поводу думаешь?

Александр: Если бог и есть, это дерьмовый бог, и я бы  с удовольствием дал ему пинка под зад.

Арон (вежливо): Твоя теория представляется мне весьма  интересной, дорогой Александр, и вполне обоснованной. Что касается  меня, то я атеист. Коли уж тебя с детства готовили в колдуны и  обучили всевозможным фокусам, к чему потустороннее вмешательство!  Я — фокусник и предпочитаю понятное, а в непонятном пусть зрители  сами изощряются. Пойдём отнесем Измаилу завтрак? Идём, Александр.  Ты действительно парень сообразительный, особенно если учесть,  что тебе всего десять лет.

Александр: Мне в ноябре исполняется одиннадцать.

7

Как раз в это время, душным сентябрьским утром, до Эдварда  доходит, что он выпил снотворное. Он по-прежнему сидит на краю  кровати, отвернувшись к окну, одетый в свой грубый халат. Эмили  неподвижно стоит у двери.

Эмили: Твоя сестра дала мне тюбик с таблетками брома,  от бессонницы. Я положила три таблетки в

[457]

бульон. У меня и в мыслях не было угощать им тебя. А  когда ты ушел к Эльсе, я добавила в чашку ещё три таблетки.

Эдвард: Дьявол.

Эмили: Ты будешь спать крепко-крепко. А когда проснешься,  меня не будет. Я спокойно умоюсь, причешусь и оденусь. Потом спущусь  по лестнице и отопру калитку. Я возвращаюсь к детям, в Театр,  в мой дом, к моей семье.

Эдвард: Я люблю тебя!

Эмили: Через несколько минут ты заснешь. А проснувшись,  будешь страдать от тоски и одиночества. Но это пройдет, Эдвард.

Эдвард: Я изменюсь, и ты вернешься ко мне.

Эмили: Я никогда не вернусь.

Эдвард: Я буду преследовать тебя везде, куда бы ты ни  уехала. Я отравлю тебе жизнь и погублю будущее твоих детей.

Эмили: Бедный Эдвард, ты уже не понимаешь, что говоришь.

Эдвард: Я не сплю. Сна ни в одном глазу.

Он встает и, охваченный яростью, почти ничего не видя, пытается  нашарить её руку. Она уклоняется. Он ищет её глазами, его сотрясают  судорожные глухие рыдания, слёзы стоят в его воспаленных глазах.

Эдвард: Помоги мне хотя бы лечь. Я ничего не вижу. Кружится  голова.

Он стоит посередине комнаты с протянутыми руками, сомкнув веки,  освещенный душным рассветом. Эмили, на мгновенье забывшись, делает  несколько шагов ему навстречу, но приходит в себя и останавливается  вне пределов досягаемости.

Эдвард: Ты здесь? Я не вижу тебя. Не вижу.

Эмили: Я здесь.

Эдвард: Помоги мне.

Эмили: У меня не хватает смелости помочь тебе.

Глухие, душераздирающие рыдания, слепые глаза, полуоткрытый  слюнявый рот, протянутые руки, сгорбленное шатающееся тело, вытянутая  шея. Пышные перины на мрачных кроватях, гримасы боли на лице распятого,  тяжелые драпировки, потертые кресла и рассвет, не дающий ни тени,  ни света, свинцовый, болезненный рассвет. Все это запечатлевается  в мозгу Эмили, до конца своих дней она будет помнить это

[458]

мгновение, слышать плач, всхлипы, резкие удары собственного  сердца, будет ощущать запах пыли и вызванного, страхом холодного  пота, будет видеть именно эту картину, именно этот миг.

8

Арон открывает запретную дверь. Александр входит в продолговатую  комнату, в торце которой — окно без штор. В центре стоят грубо  сколоченный деревянный стол и сломанное кресло. По стенам — полки,  заваленные книгами, журналами и грудами бумаг. На узкой раскладушке,  застеленной грязными простынями, лежит мальчик лет шестнадцати.  У него круглое бледное лицо, светло-рыжие вьющиеся волосы и бледно-голубые  узкие глаза, движения его по-женски изящны, голос высокий и чуть  хрипловатый. Он одет в чересчур тесный черный костюм без жилета  и галстука, рубашка в пятнах. На ногах вместо туфель толстые серые  носки. Он с довольным выражением лица смотрит на вошедших, но  с места не двигается.

Арон: Доброе утро, Измаил. Мы принесли тебе завтрак.  Это мой друг Александр Экдаль.

Измаил быстро встает с кровати, подходит к Александру, кладет  руку ему на плечо и рассматривает его своими узкими бледно-голубыми  глазами Потом утвердительно кивает и улыбается, не улыбаясь.

Измаил: Даже дураку ясно, что Александру нехорошо. Оставь  нас одних, Арон, не бойся, я его не съем, хотя вид у него аппетитный.  Не забудь запереть дверь снаружи и возвращайся через полчаса.  Иди, Арон!

Последние слова Измаил произносит с внезапной резкостью и нетерпением,  хотя губы по-прежнему растянуты в улыбке.

Арон: Дяде Исаку не понравилось бы...

Измаил: Дядя Исак старый козел, и он не узнает о том,  что ты был у меня, Александр! Иди же!

Арон медлит, но потом уходит и запирает за собой дверь. Измаил  пригубливает горячий кофе, протягивает кружку Александру.

Александр: Спасибо, я не хочу.

Измаил: Меня зовут Измаил, ты уже знаешь. «Он

[459]

будет между людьми как дикий осел; руки его на всех,  и руки всех на него». Я считаюсь опасным, поэтому сижу взаперти.  В общем и целом я не возражаю.

Александр: А чем ты опасен?

Измаил: Обладаю неудобными талантами.

Александр: Неудобными?

Измаил: Напиши своё имя вот на этом листе, это обычная  оберточная бумага, вот тебе карандаш, он, правда, совсем затупился,  но ничего, сойдет. Так, Александр Экдаль, а теперь прочитай, что  ты написал.

Александр: Здесь написано Измаил Ретжински.

Измаил: Может быть, мы с тобой один человек, может быть,  что у нас нет границ, может быть, мы переливаемся один в другого,  течем друг сквозь друга, нескончаемо и величаво. В твоей голове  бродят ужасные мысли, находиться рядом с тобой почти мучительно,  но в то же время заманчиво. Знаешь почему?

Александр: Я не уверен, хочу ли я это знать.

Измаил: Недобрые мысли притягательны. Большинство людей  не способны их материализовать, наверное к счастью для человечества.  К тому же все это примитивно, просто варварство! Изготавливают,  например, подобие своего недруга и втыкают в это подобие иголки.  Довольно нелепый метод, если учесть, каким быстрым и прямым путем  способна двигаться недобрая мысль.

Александр: Мне бы не хотелось говорить с тобой об этом.

Измаил: Ты удивительное маленькое создание, Александр.  Тебе не хочется говорить о том, о чем ты думаешь постоянно.

Александр: Если так... да, это правда.

Измаил: Скажи мне, о чем ты думаешь.

Александр молчит, мотает головой.

Измаил: Ты носишь в себе смерть одного человека. Подожди.  Не говори ничего. Я знаю, о ком ты думаешь: высокий человек со  светлыми с проседью волосами и бородой — поправь меня, если я  ошибаюсь, — у него голубые глаза, яркие голубые глаза и костистое  лицо, он широкоплеч — поправь, если я ошибаюсь, — в этот момент  он спит, и ему снится, будто он упал на колени перед алтарем,  над которым висит распятый пророк. Во сне он поднимается с колен  и кричит в пустоту огромного собора: «Свят, свят господь Саваоф!  Вся земля полна славы его!» Но кругом темно, и нет ответа, не  слышно даже смеха.

Александр: Я не хочу, чтобы ты так говорил.

[460]

Измаил: Это говорю не я, а ты сам. Я облекаю в слова  твои образы, я повторяю твои мысли. Правда о мире — это правда  о боге. Отбрось колебания. Он спит крепко, его мучают кошмары.  Дай мне твою руку, Александр, вообще-то это не обязательно, но  так надежнее. Распахнутся двери... крик разнесется по всему дому.

Александр: Я не хочу, не хочу.

Измаил: Поздно. Я знаю твое желание. (Смеётся.) Такой  маленький мальчик — и носит в себе такую ненависть, такие ужасные  желания! (Насмешливо.) Твоя тощая грудная клетка того и  гляди взорвется. Не бойся, Александр. Надо лишь отбросить колебания  в решительный миг, поэтому я держу тебя в своих объятиях. Перед  тобой только один путь, и я пойду с тобой, я уничтожу себя, войду  в тебя, мой малыш, не бойся, я с тобой, я твой Ангел-хранитель.  Сейчас пять часов утра, солнце только что встало. Распахиваются  двери... нет, погоди. Сначала крик, душераздирающий крик разносится  по дому, бесформенная пылающая фигура с воплем движется по...

Александр: Я не хочу! Отпусти меня, отпусти меня!

Александр пытается освободиться из объятий Измаила, но не в  силах пошевелить и пальцем, не в силах даже закричать — он ясно  видит охваченную пламенем фигуру, которая, шатаясь и вопя...

9

Эмили: Что случилось?

Комиссар полиции: Ваш муж, Его Высокопреподобие Епископ,  скончался сегодня утром при ужасающих обстоятельствах. Мы полагаем,  что нам удалось детально восстановить ход событий. Фрекен Эльса  Бергиус, которая была тяжело больна, лежала в своей кровати. На  её ночном столике стояла зажженная керосиновая лампа. По несчастной  случайности лампа упала на постель, вследствие чего загорелось  постельное белье, а также волосы и рубашка фрекен Бергиус. Охваченная  пламенем, больная кинулась вон из комнаты и случайно попала в  спальню Его Высокопреподобия Епископа. Согласно показаниям сестры  Его Высокопреподобия, фрекен Хенриэтты Вергерус, Его Высокопреподобие  спал очень крепко благодаря снотворному, которое вы, фру Вергерус,  дали ему накануне вечером, перед тем

[461]

как после бурного разговора с мужем вы покинули дом в  двадцать минут пятого. Фрекен Бергиус бросилась на спящего, и  огонь перекинулся на его постель и халат. Его Высокопреподобие  проснулся и сумел высвободиться из-под умирающей и все ещё горящей  женщины, но ему не удалось самостоятельно погасить пожиравшее  его пламя. Когда старая фру Вергерус обнаружила своего сына, тело  у него обгорело, а лицо было обуглено. Он подавал слабые признаки  жизни и не переставая кричал, какие невыразимые муки испытывает.  Через десять минут на место происшествия прибыли врач и «скорая  помощь», но к тому моменту Его Высокопреподобие уже избавился  от страданий и испустил последний вздох. Хотя я, фру Вергерус,  не могу отбросить тот факт, что данное вами снотворное, возможно,  усугубило несчастье, тем не менее, у меня нет оснований придавать  этому факту серьезное значение, и посему я должен определить случившееся  как страшное стечение особо злополучных обстоятельств, и я прошу  вас, сударыня, принять мои глубочайшие и искренние соболезнования.

10

Два дня спустя после жуткой кончины Епископа Эмили с детьми  приходит в Театр. Они в трауре, на вдове густая вуаль. Время раннее,  до полудня ещё далеко, через щели закрытых ставен пробиваются  лучи осеннего солнца. Над сценой мигает сонная рабочая лампа,  зал погружен во мрак.

В пыльном сумеречном свете актеры похожи на двигающиеся ощупью  тени.

Харальд Мурсинг: Мадам, я имел честь нанести вам вчера  визит, но ваша девчонка-горничная не пустила меня на порог, передав  при этом ваши оскорбительные слова.

Ханна Шварц: Господин Маркиз, мне стыдно за вашу назойливость,  и я не могу не сожалеть, что у моих слуг не было возможности и  сегодня утром не пустить вас на порог. Вы уверяете, что любите  меня, господин Маркиз. В таком случае будьте добры избавить меня  от вашего присутствия, которое — я говорю это совершенно искренне  — у меня вызывает лишь негодование, чтобы не сказать гнев, при  воспоминании о том унижении, которому вы меня подвергли в присутствии  Её Величества Королевы.

[462]

Микаэлъ Бергман (входя): Так-так, господин Маркиз, какова  причина столь раннего визита?

Филип Ландаль (в сторону): Вот так сюрприз, воистину!  Интересно, чем дело кончится?

Харальд Мурсинг: Господин Граф!

Микаэлъ Бергман: Господин Маркиз!

Харальд Мурсинг: Только мысль о крови, пролитой вами  за вашего Короля, господин граф, удерживает меня от того, чтобы  незамедлительно, со всей силой бросить вам в лицо ту же гнусность,  которую вы совершили по отношению к Маркизе. Избавьте эту благородную  даму от позора...

Суфлёрша (сморкается): ...который вы навлекли на мой  дом.

Харальд Мурсинг: ...который вы навлекли на мой дом.  (Филипу Ландалю.) Не говоря уж о том, что хуже этой дряни  ничего не писалось на французском языке, перевод, господин Ландаль,  отвратительный, я говорю совершенно откровенно, хотя и знаю, сколько  труда вы на это положили.

Филип Ландаль; Я знаю, господин Мурсинг, все делалось  наспех, но у нас критическое положение.

Харальд Мурсинг: Раньше мы играли Шекспира, уважаемый.  Мы играли великого Мольера, мы даже осмеливались ставить Генрика  Ибсена.

Филип Ландаль: Вкусы публики, господин Мурсинг! Никто  больше не желает слушать песни великанов, публика довольствуется  мелодийками карликов. Никому больше нет дела до нашего Театра,  ни зрителю, ни семейству Экдаль. Касса пустеет, актерам приходится  несладко.

Ханна Шварц и Микаэль Бергман с удрученными лицами устроились  на высоком деревянном диване без подлокотников. Они держатся за  руки, вид у них пришибленный.

Эмили (шепчет): Ханна!

Ханна разглядела Эмили и детей в тени боковой кулисы. Она вскрикивает  от радости. Мужчины обрывают спор и оборачиваются. Микаэль Бергман  встает, на лице у него изумление. Все на ногах. Но вот Эмили раскрывает  объятия, и Ханна бросается её обнимать. Все плачут от волнения,  целуются, гладят друг друга по щекам, жмут руки, смеются и говорят,  очень тихо, словно боясь спугнуть мгновение.

[463]

Филип Ландаль: У меня нет слов. У меня нет слов.

Харальд Мурсинг: Дорогая фру Экдаль, дорогая, милая  фру Экдаль.

Микаэлъ Бергман: И чего это я так чертовски растрогался.

Ханна Шварц: Ты вернулась к нам насовсем, да?

ЭПИЛОГ

Зимой Эмили и Май разрешились каждая своим младенцем женского  пола к большой радости не только матерей, но и братьев, сестер,  кузин, донельзя гордого Густава Адольфа и особенно фру Хелены,  которая всю осень, против всех своих правил, неважно себя чувствовала  и пребывала в некоторой меланхолии. С истинно экдальской любовью  к разного рода празднествам было решено отметить двойные крестины  в пору цветения сирени.

Наконец зима, поджав хвост, убралась восвояси, и на дворе в  полном расцвете начало лета. После ласкового дождя солнце сияет  с новой силой, матери сами подносят детей к купели — крестины  проходят в квартире Эмили. Церемонию совершает пожилой круглолицый  священник, который, получив порядочную мзду от Густава Адольфа,  закрыл оба глаза на сомнительное происхождение одного из младенцев.  Присутствуют, разумеется, все родственники, приглашены и актеры  Театра.

На дамах широкополые, украшенные цветами шляпы, на джентльменах  костюмы, полагающиеся по этикету в дополуденное время, Александр  страдает в белом мастросском костюмчике. Фрекен Вега и фрекен  Эстер красуются в новых серых шелковых платьях, остальные служанки  нарядились согласно вкусу и возможностям. Ещё до начала церемонии  было подано шампанское, и потому царит раскованная, почти фривольная  атмосфера. Обед сервируется в обширной столовой фру Хелены. Огромный  стол, застланный красной скатертью, ломится от цветов, серебряные  канделябры и хрустальные люстры сверкают на солнце, театральный  оркестр играет вальсы, а две крошечные виновницы торжества лежат  в своих колыбельках, установленных на специальном возвышении,  увитом сиренью и розовыми розами. У многих возникает непреодолимое  желание сказать речь, особенно у Густава Адольфа, который произносит  целых две.

[464]

Густав Адольф: Мои дорогие, драгоценные Друзья, я растроган  до глубины души. Дорогие Друзья, дражайшая Мама, горячо любимая  жена Альма, моя любимая Эмили, красивая как никогда, мои замечательные  дети Петра и Енни и столь же замечательная фрекен Хелена  Виктория, которая так трогательно лежит там в своей колыбельке,  и моя девочка Май, которую я так люблю! Мой неподражаемый брат  Карл и его прелестная жена, и мой высокоуважаемый друг Исак Якоби,  оказавший этой семье неоценимые услуги, дорогие фрекен Вега и  фрекен Эстер, и вы, мои добрые Друзья, верно помогающие нам преодолевать  жизненные перевалы. И наконец, дорогие, восхитительные и в высшей  степени талантливые, гениальные художники — господин Ландаль,  фрекен Шварц, господин Мурсинг и господин Бергман, — если бы я  мог, я прижал бы всех вас к моей груди, заключил бы всех вас в  свои объятия и запечатлел бы нежнейший поцелуй на вашем челе,  поцелуй, который лучше всяких слов выразил бы мою радость и мою  любовь. Мы опять все вместе, наш маленький мирок вновь сомкнулся  вокруг нас, даря нам покой, мудрость и порядок. Миновало время  страха и растерянности, рассеялись тени смерти, зима убралась  восвояси, и в наши сердца вернулась радость. А сейчас я должен  вынуть фрекен Хелену Викторию из кроватки — можно? Я был уверен,  что мне позволят это сделать. Аманда, возьми малышку Аврору и  посади к себе на колени, пусть она не думает, будто о ней забыли  в этот счастливый день, лучший день в моей жизни. Сейчас я скажу  речь, посмотрите-ка, она улыбается мне, моя дочь Хелена Виктория,  смейся, смейся над своим старым отцом и не обращай внимания на  то, что он болтает. Все это глупости! (Его глаза наполняются  слезами.) Мудрость моя проста, и, наверное, некоторые её презирают,  но мне, черт меня побери, на это глубоко наплевать, извини, Мама,  я вижу, как ты подняла правую бровь, тебе кажется, что твой младший  сын слишком много болтает, не волнуйся, я буду краток. Итак: мы,  Экдали, пришли в этот мир вовсе не для того, чтобы разгадывать  его загадки, ни в коем случае. Для подобных дел мы не снабжены  нужными аппаратами. И поэтому к чёрту большой мир! Мы будем жить  в нашем маленьком, маленьком мирке. За него мы будем держаться,  его будем возделывать и украшать. Внезапно нас поражает смерть,  разверзаются пропасти, внезапно проносятся над нами бури и катастрофы  — обо всем этом мы знаем. Но мы не хотим думать о

[465]

таких неприятных вещах. Мы любим понятное, мы, Экдали,  обожаем увертки. Лиши человека возможности увернуться — и он сойдет  с ума и начнет крушить все вокруг себя. (Смеется.) Люди  должны, черт меня возьми, быть понятными, иначе ни у кого не хватит  духу ни любить их, ни дурно о них отзываться. Мир и действительность  должны быть понятными, чтобы мы могли с чистой совестью жаловаться  на их однообразие. Дорогие, великие художники, актеры и актрисы,  вы нам чертовски нужны. Это вы должны вызывать у  нас потусторонние содрогания, а ещё лучше — дарить нам посюсторонние  удовольствия. Мир — это разбойничий притон, над которым опускается  ночь. Скоро наступит время воров и убийц. Зло освобождается от  своих оков и как бешеная собака набрасывается на мир. Все мы будем  отравлены, все без исключения, — и мы, Экдали, и все остальные.  Никто не спасется, ни Хелена Виктория, ни малышка Аврора, сидящая  на коленях у Аманды. (Плачет.) Так будет. Поэтому надо  радоваться, когда ты счастлив, надо быть добрым, щедрым, нежным  и великодушным. Поэтому необходимо, а вовсе не стыдно, радоваться  нашему маленькому мирку, вкусной еде, добрым улыбкам, цветущим  фруктовым деревьям, вальсам. На этом, мои любимые друзья, мои  дорогие, любимые братья и сестры, я заканчиваю своё выступление,  которое вы можете расценивать как вам угодно — как сентиментальные  излияния необразованного директора ресторана или пустой лепет  выжившего из ума старика. Мне абсолютно все равно, каково бы ни  было ваше мнение. Я держу на руках маленькую императрицу. Это  понятно и в то же время непостижимо. И придет день, она докажет,  что я ошибаюсь, в один прекрасный день она станет владычицей не  только нашего мирка, но и... всего, всего!

Он поднимает Хелену Викторию, словно драгоценный сосуд, и целует  её в животик.

В десять часов вечера веселье стихает, и Эмили удаляется кормить  дочь. Она удобно сидит в глубоком кресле, откинувшись на спинку  и поставив ноги на мягкую скамеечку. На ней широкий зеленый ночной  капот. Нянька скромно ждет у двери. Это тонюсенькая, словно тростиночка,  девушка лет двадцати с густыми каштановыми волосами и большими  карими глазами. Зовут её Роза.

[466]

Эмили кладет Аврору на плечо и легонько похлопывает по попке.

Эмили: Во время этого кормления она обычно засыпает.  (Разговаривает с дочкой.) Вот так, моя маленькая! Будь  умницей, дай маме поспать. Ты, кажется, все-таки не наелась.

Роза: Я возьму её.

Эмили: Спасибо, Роза!

Роза: Спокойной ночи, фру Экдаль.

Эмили: Спокойной ночи, Роза. Тебе хорошо у нас?

Роза: Мне никогда в жизни не было так хорошо. Все такие  добрые. Особенно господин директор. Он, наверное, всех любит.

Эмили: Он, безусловно, любит всех, но особенно молодых  девушек, так что будь осторожна, Роза.

Роза (двусмысленно): О боже!

Эмили: Спокойной ночи, Роза!

Эмили отправляется пожелать спокойной ночи детям. Она идет  по квартире, наслаждаясь вечерним светом и тишиной. В гостиной  сидит пьяненький Густав Адольф со стаканом грога в руках.

Эмили: Не пора ли спать?

Густав Адольф: Ха-ха-ха!

Эмили: Не забудь погасить лампу, когда будешь уходить.

Густав Адольф (отдает честь): Слушаюсь, полковник. Ха-ха-ха!

В детской происходит что-то таинственное. Шторы спущены, на  полу расстелены одеяла, рядом горят стеариновые свечи, с двух  сторон установлены ширмы. Аманда, завернувшись в простыню поверх  ночной рубашки, скользит по комнате. Фанни и Енни взобрались на  стулья и сидят, держась за руки. Александр лежит, распростертый  на полу, лицо у него закрыто носовым платком.

Фанни: Привет тебе, могущественный король, владыка всех  миров. (Кланяется Аманде.)

Енни (пищит): Тебе не кажется, что он бледноват?

Фанни: Он почти прозрачен.

Енни: Если мне будет дозволено высказать своё мнение,  то, по-моему, вид у него неприятный. А как от него воняет!

Александр (из-под платка): Я умираю!

Фанни: Я вижу его пустые глазницы! Фу!

Енни (пищит): А в голове уж точно пусто! Фу!

[467]

Эмили незаметно наблюдает жуткий спектакль. Аманда останавливается,  не теряя достоинства, поворачивается к матери и объясняет, что  они репетируют пьесу, написанную Александром, и не хотели бы,  чтобы им мешали.

Эмили: Только поосторожнее со свечами и не засиживайтесь  слишком долго.

Она осторожно закрывает за собой дверь, из-за которой теперь  доносятся жуткие хрипы умирающего и испуганные крики живых. Смерть  обрела своё воплощение в детской.

Эмили вновь проходит через столовую. Альме только что удалось  вытащить Густава Адольфа из кресла, они добродушно переругиваются.  Директор ресторана уверяет, что он абсолютно трезв, а Альма выражает  сомнение в истинности его слов. Он не хочет идти спать, считает,  что праздничный день следовало бы увенчать бутылкой шампанского.  Альма доказывает, что в такое позднее время ни у кого нет желания  пить шампанское, зато если он сейчас пойдет вместе с ней домой,  то получит бутерброд с ветчиной и стакан пива.

Густав Адольф: Эмили наверняка не откажется выпить бокал  шампанского за наших дочерей.

Эмили: Иди спать, Густен.

Густав Адольф: Я чертовски счастлив.

Альма: Прекрасно, Густен, но завтра тоже будет день.  И ты будешь мучиться головной болью.

Густав Адольф: Мы опять все вместе.

Эмили (Альме): Я завтра еду на дачу договориться с мастерами.  Тебе ничего не нужно? Я останусь там до четверга.

Альма: Тогда я постараюсь приехать во вторник.

Густав Адольф: Правда, у меня самая лучшая в мире жена?

Эмили: Гораздо лучше, чем ты того заслуживаешь.

Густав Адольф: И самая хорошенькая в мире любовница.  Настоящая конфетка.

Альма: Ты завтра рано едешь?

Эмили: Не раньше двух.

Альма: Спокойной ночи, Эмили. (Поцелуй.)

Эмили: Спокойной ночи, Альма. (Поцелуй.)

Густав Адольф: Когда я вижу тебя, мне хочется плакать  от радости. Подумать только, ты опять с нами.

Эмили: Спокойной ночи, Густен. Будь умницей, подумай  об Альме, ей ведь тоже поспать надо.

[468]

Густав Адольф: Я-то знаю, что ей надо.

Со смехом и шумом они исчезают. Лестница оглашается гулким  эхом и грохотом. Эмили оставляет открытой наружную дверь, чтобы  выветрить запах сигары Густава Адольфа. Вернувшись в спальню,  она обнаруживает там посетителей. Это Петра и Май, на их серьезных  лицах выражение напряженного ожидания.

Петра: Мы хотим уехать в Стокгольм.

Май: Подруга Петры...

Петра: Ты её знаешь, Марианн Эгерман.

Май: ...собирается открыть модный магазин...

Петра: ...и зовет нас приехать и помочь ей.

Май: ...и нам бы очень хотелось...

Петра: ...просто ужасно хочется...

Май: ...но есть одна загвоздка...

Петра: ...папа собирается купить Май ту самую кондитерскую.

Май: Он такой добрый. (Начинает плакать.)

Петра: Май уже не в силах выносить папину опеку.

Май: Он такой добрый, это безнадежно.

Петра: Май хочет иметь свою жизнь и сама решать свою  судьбу и судьбу ребёнка.

Май: Ума не приложу, что делать.

Петра: Мы говорили с бабушкой, она согласна с нами.

Май: ...мы и с Альмой говорили.

Петра: Мама сперва страшно возмутилась и сказала, что  мы не имеем права так поступать с папой...

Май: ...а потом успокоилась и сказала, что жизнь должна  идти своим путем и детей нельзя принуждать.

Петра: ...хотя она ужасно расстроилась за папу. Но надо  ведь в первую очередь думать о себе. Папа уже старый. Правда,  тетя Эмили?

Эмили: Идите спать. Я поговорю с бабушкой.

Девушки уходят, перешептываясь. Петра — ласково, утешающе,  Май — плача, склонив кудрявую голову на полную грудь Петры. За  окном ещё светло, черный дрозд репетирует свою арию. Эмили собралась  было опустить штору и наконец-то создать в комнате ночной сумрак,  но замирает, устремив взгляд в бледное ночное небо и сложив руки  на том месте, где когда-то был большой живот: «Так-то вот, — произносит  она вслух, — так-то вот».

Эмили: Бедный Густав Адольф. Бедный толстый дурачок.  Сам во всем виноват, или ... ? Может ли кто-

[469]

нибудь сам быть во всем виноватым или все должны только  винить себя? (Грустно смеется.) Майский вечер, а я одна,  разговариваю сама с собой, и на следующей неделе мне исполняется  сорок один год. Мама в сорок лет была совсем седая и страдала  хроническим насморком. Так-то вот. Дойдя до середины жизни, ты  оказываешься уже в её конце.

Она корчит в зеркало сердитую гримасу, которая ей самой нравится  и укрепляет в решении вернуться в Театр, что-то ищет в маленьком  секретере, находит книгу в красном переплете с золотым обрезом,  запахивает капот, набрасывает на плечи шаль и через потайную дверь  столовой отправляется на половину фру Хелены.

Эмили: Хочу с тобой посоветоваться.

Хелена: Что-нибудь серьезное? А, знаю. Девочки собираются  переехать в Стокгольм. Что ты думаешь по этому поводу?

Эмили: Можно и не спрашивать.

Хелена: Хотя в настоящее время было бы преувеличением  утверждать, будто я купаюсь в деньгах — сколько съел за зиму этот  треклятый Театр, — несмотря на то, что, как я уже сказала, дела  мои в настоящий момент не блестящи — Карл и Лидия обобрали меня  до нитки, он только и твердит, что покончит с собой, а я ведь  как-никак его мать, о господи, что мне остается делать, — так  вот, короче, хотя финансы мои оставляют желать лучшего, я обещала  девочкам первый год давать им деньги на жизнь, сумма не королевская,  но порядочная. Должны же они сшить себе новый гардероб, а то выглядят  как две провинциалочки, ужасно милые, но не слишком хорошо одетые.

Эмили: Май беспокоится за Густава Адольфа.

Хелена: Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! Мой  уважаемый Сын в полной мере насладился дарами жизни, и теперь  он должен наконец понять, что его май уже миновал.

Эмили: Ещё одно.

Хелена: Да-да, ты абсолютно права. Оскар на смертном  одре просил тебя позаботиться о Театре. Я сама при этом присутствовала  и очень хорошо это помню.

Эмили: Густав Адольф оскорбится до глубины души.

Хелена: Что это вы все носитесь с Густавом Адольфом  словно с писаной торбой! Он руководил Театром со

[470]

времени твоего замужества и доруководился до полного  краха. Густен умеет делать дела, но в искусстве он никогда не  разбирался. Это твой Театр, дорогая моя Эмили, и сейчас самое  время дать понять нашему дорогому провинциальному Наполеону, что  он подошел к своему Ватерлоо.

Эмили: И ещё проблема с Амандой.

Хелена: Какая проблема?

Эмили: Она больше не хочет поступать в балетную школу.  Хочет остаться здесь и закончить гимназию.

Хелена: Вот как! Так-так!

Эмили: Она тебе ничего не говорила?

Хелена: Нет.

Эмили: Видишь ли, она намерена стать врачом.

Хелена: А не выпить ли нам чуточку ликера?

Эмили: Одну каплю.

Хелена: Так-так. Малышка Аманда Экдаль. Намерена стать  врачом!

Эмили: По-твоему, нам надо поддержать её планы?

Хелена: Эта худющая девчонка. (Смеется.) Так-так!

Эмили: Я была не совсем уверена, поэтому и решила посоветоваться  с тобой.

Хелена: Ты? Не уверена?

Эмили: Я отвыкла решать.

Хелена: Послушай-ка, Эмили.

Эмили: Да?

Хелена: Ты знакома с канцлером университета, так ведь?

Эмили: Ты имеешь в виду Эссиаса Экберга. Очень симпатичный  человек и завзятый театрал.

Хелена: Ты не могла бы поговорить с ним?

Эмили: Думаешь, Карлу не дадут стипендии на научную  работу?

Хелена: Полагаю, что дадут, но наверняка никогда не  знаешь.

Эмили: Эссиас придет к нам на следующей неделе. Я приглашу  его на обед.

Хелена: Все дома в Экнэсете нуждаются в ремонте. Они  пришли в полный упадок. После смерти Оскара никто ничем не занимался.  Этим летом были вечные перебои с водой.

Эмили: Я еду туда завтра. (Показывает книгу в красном  переплете.) Я бы очень хотела, чтобы ты прочитала новую пьесу  Августа Стриндберга.

Хелена: Этого отвратительного женоненавистника!

Эмили: Я положу книгу сюда.

[471]

Хелена: Ты что-то задумала?

Эмили: По-моему, мы могли бы обе сыграть в его пьесе.

Хелена: Ни за что в жизни. Я не стояла на сцене уже.  .

Эмили: Тем больший резон, Хелена.

Хелена: Да?

Эмили: Мы должны беречь наш Театр.

Хелена (вздыхает): Да, да.

Эмили: А теперь пора спать. Спокойной ночи, дорогая.

Хелена: Спокойной ночи, моя девочка. (Целуются.)

Эмили уходит. Хелена мгновенье сидит и смотрит в окно, потом  тянется за очками, перелистывает книгу, зевает, начинает читать  первую страницу.

Хелена (читает): «...Всё может произойти, всё возможно  и вероятно. Времени и пространства не существует. На крошечном  островке реальности воображение прядет свою пряжу и ткет новые  узоры...»

Форё, воскресенье, 8 июля 1979 г.

Источник: Библиотека Максима Мошкова

Примечания