Проповедь под горой

Источник: http://svetisrbi.ru

Перевод: С. Луганская

• ПРОПОВЕДЬ ПОД ГОРОЙ

• ПРОЛОГ

• ДРАМА ИОАННА ПРЕДТЕЧИ 

• О ВЕРЕ ВО ТЬМУ

• О ЦАРСКИХ СЫНОВЬЯХ

• О ЗАЩИТЕ ЖИЗНИ

ПРОПОВЕДЬ ПОД ГОРОЙ

ПРОЛОГ

	Увидев народ, Он взошел на гору;
	и, когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их
	(Мф. 5—7).

 Христос проповедовал, взойдя на гору, а я решаюсь проповедовать только у подножия горы. Невидимый Христос и сегодня стоит на горе, то есть над всеми нами, и говорит с людьми с высот Своего Духа и Евангелия, а я стою под горой, прислушиваюсь к Христу и веду беседу с братьями своими, которые собрались около меня здесь, внизу.

Христос говорил с авторитетом, а я говорю без авторитета. Весь мой авторитет во мне, его нет вне меня. Мой авторитет не в моем происхождении, не в моем звании и не в моей миссии, но в моей вере, которой я живу, и в моей любви, с которой я предлагаю свою веру братьям моим. Я лишь предлагаю свою веру, я ее никому не навязываю. Примет ли кто мою веру? Если никто из людей не примет ее, я останусь под горой один — один со своей верой. Но такого одиночества я не боюсь. Я не боюсь одиночества без людей, я боюсь духовного одиночества — одиночества без веры.

Я хотел бы, чтобы мою веру приняли все, кто ощутил одиночество без веры или, пустоту жизни без веры. Я хотел бы этого не ради того, чтобы прославить нашу веру за счет множества своих последователей, а для того, чтобы через веру ее последователи стали более достойными в жизни своей и в смерти своей. Я ревную не о достоинстве веры, а о  достоинстве людей. Вера не цель, а мотив жизни. Вера существует не ради веры и не ради Бога, но ради людей.  Верой люди могут сделать лучше и выше только самих себя, а не Бога. Перед величием Бога одинаково ничтожна и человеческая вера, и человеческое безверие. Бог хочет, чтобы люди верили, не ради Своего величия, но ради них самих.

Бог ни во что не верит - Бог все знает. Человек, который ни во что не верит, должен или знать все, или воображать, что знает все. Человек, который знает все - а такого не существует - был бы равен Богу, человек, которому кажется, что он знает все – а таких много – стоит ниже того, кто ничего не знает. Тот, кто поддерживает веру знанием и верой дополняет знание, практически решает проблему веры и знания. Любое другое решение, продиктованное либо тщеславием либо невежеством, лишь нагромождает гору тайн и загадок, у подножия которой человек не находя ответов мечется всю жизнь.

Мы, в двадцатом веке по Рождестве Христовом, стоим у подножия горы тайн и загадок мира так же, как стоял человек за двадцать веков до пришествия Христа. И в наше время, как и в минувшие века, слышится вздох сомнений и бессилия: 

О, отгадайте мне загадку жизни,

ту скрытую и древнюю загадку!..

Скажите мне, что значит человек?

Откуда он пришел? Куда идет?

И кто живет там, наверху,

на звездах золотых?

(Гейне, Die Fragen).

Даже если человечество за 4000 лет сделало 4000 шагов вперед — что они значат перед громадой тайн,  простирающихся выше Сириуса и превосходящих все наши числа? Ничего. Но этого достаточно, чтобы сделать веру необходимой, глубокой, возвышенной и окрыленной.

Правда, крылья веры часто напоминают крылья Икара. Крылья Икара растаяли от солнца, а крылья веры часто тают от сомнений. Но чего только не разъедало и не расплавляло сомнение, и знание и незнание. Английские позитивисты ( Дж. Миль), больше других, ценившие позитивные знания, больше других и усомнились в них.

У веры теорий, понятий и силлогизмов всегда  Икаровы крылья, она всегда подвергается сомнению.

Вера же, которая стала неотделимой частью жизни души, которая управляет всеми поступками и всеми делами  человека, вера, которой человек живет, такая вера имеет  крылья сильнее крыльев Икара. Такой веры не коснутся сомнения, с такой верой человек может взлететь высоко — высоко на гору, где стоит Христос. С такой верой, человек может и перед скалами тайн и загадок жизни быть героем, полным мужества, радости и мира в душе.

Думаю, что своим братьям, собравшимся под горой я предлагаю такую веру.

Примет ли кто-то мою веру? Или я останусь один,  один со своей верой? Впрочем, такого одиночества я не боюсь. Я не боюсь одиночества без людей, я боюсь одиночества без веры, ибо это самое пустое и самое мучительное одиночество, которое только может постичь маленьких жителей подножия горы.

ДРАМА ИОАННА ПРЕДТЕЧИ 

Проповедь в день усекновения главы Иоанна Предтечи.

	Вот, Я посылаю Ангела Моего пред лицеем Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою (Мк. 1, 2)
	его почитали за пророка (Мф. 14, 5)
	дочь Иродиады тотчас пошла с поспешностью к царю и просила, говоря: хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову Иоанна Крестителя (Мф. 6, 25)

  Человечество — гордое слово, дорогие братья, но если смотреть на него с горы, не увидишь человечества. Виден туман, видны облака, но человечества не видно. Видны темные массивы лесов и неровно сотканная сеть полей и лугов, а человечества не видно. В тумане угадываются большие города, словно разлитые лужи серой краски, проступают белые извилистые нити рек и дорог, но нет намека на человечество. Не видно царских дворцов, палат парламента, храмов, как не видно и мух, переносящихся по этим башням человеческой гордости, не видно  воробьев, летающих выше мух, не видно  орлов, парящих выше воробьев. Видно чуть голубизны вверху, ее люди называют небом, а внизу немного серого, это люди называют землей, а между ними нечто, что люди не называют никак. Наблюдатель на вершине горы, наконец, утомился в поисках человечества в долине, прикрыл глаза, и с циничной усмешкой прошептал про себя: «Человечество — всего лишь гордое слово!» И не открывая глаз, стал прислушиваться, не услышит ли он это человечество.

Человечество — это гордое слово, дорогие братья, но на вершине, сколько ни слушай, человечества не слышно. Человечество пирует в долине, но ни один праздничный возглас не долетает до вершины горы; человечество плачет и рыдает, но его стоны и рыдания не поднимаются выше полета воробья; человечество в долине ведет войны, но грохот битвы не достигает высот орлиного полета; человечество женится и выходит замуж под звон колоколов и залпы салютов,  бурно аплодирует своим героям и устраивает торжественные шествия в честь своих тиранов, но отзвуки этих событий затихают и замирают раньше, чем достигнут вершины. И слушатель, приклонивший голову к земле на вершине горы: не услышит ли о человечестве из долины, наконец, распрямившись, в слух говорит себе: «Напрасно я смотрю в пустую могилу и жду из нее голоса, человечество — всего лишь гордое слово». Невидимое и неслышное с высоты, человечество живет и умирает в ущельях жизни, и его не слышно и не видно ни когда оно живо, ни когда оно мертво.

И все-таки, братья, человечество, которого не видно с горы потому, что ваши глаза его не видят, и которого не слышно потому, что ваши уши его не слышат, подчас переживает  драмы, которые не остаются незамеченными. Как бы давно или далеко они ни происходили, они не остаются незамеченными Тем, Кто видит с горы так же, как и в долине, и слышит вдали так же, как вблизи, ради Кого разыгрываются все драмы человеческие –  для Бога.

Много драм пережито человечеством, больших и малых, их не замечают мухи, воробьи и орлы, но их значение от этого не становится меньше. Совокупность больших и малых драм человечества составляет великую, гармоничную, гениальную, единую драму. Ее не видят облака и туман, леса и горы, но она не становится менее реальной и не теряет своего величия, ибо ее видит Тот, Кому нужно видеть.

Одна из самых поразительных драм человечества произошла на берегах Мертвого моря - драма Иоанна Крестителя, случившаяся задолго до наших дней, но мы и сегодня вспоминаем ее. Она осталась невидимой и неслышимой для пастухов, которые в тот день лежа ничком на горе Елеонской над Иерусалимом пытались  разглядеть и расслышать тех, кто зовется человечеством.

Иерусалим в тот день жил обычной размеренной ленивой жизнью восточного города. Вдоль улиц сидело множество нищих, они просили милостыню во имя ветхозаветного Бога Израильского,  воздающего тем, кто подает бедным. На базарах фарисеи и саддукеи препирались о законах и пророках никак не могли окончить спор. Их примиряла лишь совместная неприязнь к римским стражникам, которые ходили взад-вперед перед ними и звоном своего оружия заглушали их крики. В храме, в великом храме Соломона, царила гробовая тишина, и если кто-то находился в нем, то он пытался потеряться в тишине, воплощавшей древность человеческого рода.

В домах пели, плакали, интриговали, размышляли, отдыхали, делали все то, что делают и сегодня в городских домах обычным жарким летним днем. Мысли старцев уносились в далекое прошлое, в прошлое тысячелетней давности, где оживали праведные Ной, и Авраам, и другие  праотцы, и беседовали с ними. Мысли молодых людей летели за тысячи километров и останавливались на великом и вечном городе, на столице мира - Риме. Старцы обращались к прошлому, а молодежь спрашивала о судьбе своего народа у Рима. Так, Иерусалим, святой израильский город, был связан одной нитью человеческих мыслей, соединяющей границы пространства с границами времен, в тот момент, когда пастухи с Елеонской горы тщетно пытались рассмотреть разумное творение, носящее гордое имя - «человечество».

Среди множества серых точек, что были видны с горы, была одна, которую никак нельзя было принять за роскошный сияющий дворец Ирода, где собралось все эпикурейское общество Иерусалима, жаждущее в святом граде не святыни, а наслаждений.

Мельче муравейника казался пастухам  мраморный дом, в котором вершилась ужасающая трагедия Иоанна Крестителя и Иродиады. Трагедия, которая жива до сих пор, которая волнует и наши сердца. Только представьте себе, от помпезных мраморных палат Ирода, казавшихся пастухам в тот день серым пятном, камня на камне не осталось, они исчезли с лица земли; а свершившаяся в них драма, невидимая с горы, живет поныне. Братья, насколько драма человека важнее мраморных стен, среди которых она разыгралась, насколько человечество важнее горы, с которой  не видно его.

Драма Иоанна Крестителя началась до его рождения. Еще до того, как Иоанн появился на свет, было сказано о нем. И о нас, дорогие братья, говорят прежде нашего рождения. Еще до того, как мы явимся на свет, о нас говорят и думают. О нас думает Бог, о нас знают ангелы Господни, о нас родители совещаются в то время, когда мы еще далеко от света и разума. Сотни видимых и невидимых связей соединяют нас еще до рождения с окружающим миром.

Трогательная и долгая история предшествовала рождению Иоанна. Один муж и одна жена плакали и молились Богу весь свой век. Они молились Богу всю жизнь и слезами подтверждали искренность молитвы. Они хотели, чтобы Бог послал им дитя, но Он не давал им его. Иоанн ничего не знал о слезах и молитвах этих старых людей, которые должны были стать его родителями, ибо еще не был зачат.

Один муж и одна жена на протяжении долгих лет были презираемы людьми и сами презирали себя за то, что не имели детей. Жизнь казалась им пустой и бессмысленной, а брак бесполезным и бесплодным, как придорожная смоковница, зеленеющая и цветущая, но не приносящая плода. Они любили друг друга, но хотели явить  свою любовь кому-то третьему, которого не было с ними. Они плакали, наполняя свою любовь горечью, так же как сегодня, наполняют горечью любовь, те, кто  не имеет в браке детей. Но Иоанн не знал о горечи и пустоте в жизни своих родителей без него, ибо его еще не было.

Один старец и одна старица изумились, когда однажды узнали, что у них будет сын. Они не могли сразу поверить нежданной радости, ибо уже были в преклонных годах. И старица начала уклонятся от людей, предаваясь чудесным мечтам, и радостным планам о своем будущем сыне. Думаю, что такие мечты о ребенке, что вскоре должен родиться, знакомы любой женщине, которая была матерью или надеется ею стать.

«Каким будет мой сын? Кем будет мой сын?»- могла спрашивать себя женщина, готовясь стать матерью великого пророка. «Будет ли мой сын красивее меня и своего отца? Будет ли он счастливей нас? Конечно, он должен быть и красивей и лучше, и счастливей нас».  Эти вечные, сладостные и тщеславные материнские вопросы, без сомнения, задавала себе и мать Иоанна, и сама же отвечала на них еще до того, как Иоанн родился.

Однажды, встретились две женщины, имеющие во чреве: Елизавета, будущая мать Иоанна, и Мария, будущая мать Христа. Ни Предтеча, ни Мессия еще не родились, но уже пребывали в материнском лоне. И встретившись лицом к лицу, взглянув друг другу в глаза, две матери в миг все поняли. По лицу, по осанке догадались они, что обе несут бремя. И судьба невидимо стояла между ними и шептала о тайнах, которые обе несли в себе. Великими и необыкновенными показались им те тайны: ведь они, простые, обычные женщины, стали орудием Божьим, к которому прибег Господь, чтобы произвести на свет двух удивительных людей, которым предстояло быть соединенными между собой более тесными узами, чем кровные узы их матерей!

Елизавета была женой священника, Мария — женой плотника. Обе скромного происхождения, обе скромного звания. Если можно говорить о величии, которым они обладали, это было величие их смирения перед Богом и послушания Его воле. Встреча двух смиренных жен состоялась в Иудее в день, когда солнце стояло на том же расстоянии от земли, как и сегодня. Земля изо дня в день вращалась вокруг своей оси, неся на себе, два живых зернышка по имени Елизавета и Мария. Три месяца видело солнце эти хрупкие зернышки неразлучными, все то время, пока Мария гостила у Елизаветы. Однажды, когда Мария покинула свою тетку, солнце, взглянув на землю, увидело Елизавету одну, но с новорожденным младенцем.

«Какое мы дадим ему имя?» — спрашивала мать. — «Как мы будем его воспитывать?» — спрашивал отец. — «Как защитить его от болезней?» — спрашивали мать и отец. И оба вставали и ложились с заботой о своем сыне единственном, с теплой любовью к нему, которая так долго оставалась беспредметной и, наконец, обрела свой долгожданный предмет.

Иоанн быстро возрастал, с такой же быстротой, с какой слабели и увядали его родители. Его телесная и духовная сила, умножалась в той мере, с какой угасала сила его родителей. Старик-священник Захария и его жена Елизавета умерли прежде, чем услышали глас пророка, вопиющего в пустыне. Их Иоанн стал пророком пустынником — их любимый единственный сын Иоанн! Они предназначили бы ему лучшую долю, если бы спрашивали его о судьбе. Но ни они, ни он сам не спрашивали об этом. Ибо судьба человека старше самого человека. Никто из нас, дорогие братья, не старше своей судьбы и не сверстник ей.

Иоанн должен был подготовить путь большему  себя. Ему предстояло выкорчевать и возделать ниву, чтобы сеятель, вышедший в поле, тотчас мог бы сеять. Поэтому Иоанн отправился корчевать без пощады и пахать без отдыха. Он рано увидел, что Бог определил его служить не себе, а ближним, и к такой службе готовился. Человеческие души были той нивой, которую он был призван возделать. Изучив души окружающих людей, он нашел их больными. Грех помрачил человеческие души, и они прятались от самих себя, погибая в своей замкнутости. Невежество и безверие были тяжким бременем для человеческой души, словно скала для нежного растения, под тяжестью и тенью которой оно вянет и покрывается плесенью. Похоть и сладострастие царили в сердцах, удушая всякий добрый и светлый порыв, который мог их возвысить. Люди использовали умы лишь для сплетен и интриг, приносивших им или прибыль или удовольствия, язык служил только для того, чтобы скрывать безнравственность. Люди, чьи души несли зло, страдали от зла. За что же страдал Иоанн, если он не был болен грехом? Отчего же Иоанн взбунтовался против людей, если его душа была светлой и мужественной, праведной и полной любви?

Именно поэтому! Именно потому, что душа Иоанна была праведной среди множества неправедных душ - он страдал. Также как здоровая клетка в ткани нашего тела страдает в окружении больных клеток, так и здоровый человек страдает в окружении больных людей, гений страдает в окружении глупцов, праведник страдает от грешников, трудолюбивый от ленивых. А этот человек был только одной здоровой клеткой в больном организме народа, среди которого жил. Эта здоровая клетка не могла не реагировать на окружающую ее болезнь, не могла не бунтовать против своей среды.

Иоанн в возрасте тридцати лет удалился от людей в пустыню, будучи кротким, словно агнец, а вернулся из пустыни к людям могучим, как лев. Он удалился в пустыню, чтобы в уединении осмыслить впечатления, оказанные на него людьми на протяжении тридцати лет его жизни среди них, и упорядочить мысли о людях и о жизни. Он удалился в пустыню, чтобы остаться наедине с мыслями, в тишине, в молчании, один на один с немой однообразной природой пустыни вокруг него, наедине со звездами, которые нигде не мерцают прекрасней и нигде не трепещут выразительней, чем над пустыней. Дни и ночи напролет он проводил в серой пустыне, сидя на камне, опустив лицо в ладони и погрузившись в думы. Дни и ночи напролет в волнении бродил он по берегу Мертвого моря, в гневе на себя и собственную слабость. Множество загадок терзали его разум, и он мучительно пытался разрешить их. Иногда тишину пустыни взрывал львиный рев, но постепенно замирал, не встречая эха, но чем тише было эхо, тем яростнее рычал лев, и тем глубже казалась тишина пустыни, наступавшая после раскатистого рева. Пророк слушал эту страшную песню пустыни, и его нервы трепетали в тревоге. В нем жило предчувствие, некая догадка:

— И моя судьба подобна судьбе льва! Может, и я воззову в пустыне, и никто не услышит меня, нигде мой голос не найдет отклика и затихнет, как рев льва. Се и я  вопиющий в пустыне.

Однажды взбудоражился народ иерусалимский и  иудейский от вести, что появился новый пророк, удивительный и грозный. И весь Иерусалим, вся Иудея вышли, чтобы видеть его. И увидели воистину мужа дивного одетого в верблюжью шерсть, опоясанного кожаным поясом, босого с непокрытой головой. Лицо его было изможденным и потемневшим от солнца, волосы и борода растрепаны, под высоким лбом, словно две звезды, сияющие над выжженной пустыней, пламенели глаза.

Стоя среди толпы народа, обожженный солнцем, исхудавший человек с мощью львиного рыка взывал:

— Покайтесь! Все, чьи сердца окаменели к ближнему, покайтесь, и покаянием умягчите сердца, ибо кроткое сердце лучше жестокого.

Вы, взимавшие чрезмерную мзду с голодных, покайтесь, се и вы можете пострадать от голода.

Вы, злоупотребившие оружием, защищая неправду, когда надо было отстоять правду, покайтесь, ибо кто ест неправедный хлеб, тот распаляет огонь в собственном теле.

Покайтесь все те, кто гордится перед людьми происхождением от Авраама, ибо Бог может сотворить людей из камня и назвать их потомством Авраама.

Покайтесь вы, аристократы, ибо Бог может из глины создать аристократию, достойней вас.

Покайтесь все, чья вера в Мессию ослабела. Се, я предшествую Тому, Кто больше меня, о Котором сказано, что Он придет. Покайтесь, и послушайте, что Он вам скажет. Ибо только до сокрушенного покаянием сердца дойдут слова Его.

Неправедники и грешники в страхе говорили пророку:

— Хочешь, мы дадим тебе золото, чтобы ты молчал, ибо твои слова терзают нас как угрызения совести?

— Не нужно мне золота, порождения ехиднины, — отвечал пророк. — Мне не нужно ничего того, что нужно вам. Во мне есть нечто дороже золота.

А праведники приходили к Иоанну и говорили:

— Хочешь, мы дадим тебе золота за то, что ты нас учишь праведности?

— Мне не нужно золото, братья, — отвечал Иоанн. Вы мое золото, ибо живу и говорю не ради вашего золота, а ради вас. Ваша праведность — золото, которым вы платите за мои слова.

И прошла об Иоанне молва, как о рыцаре без страха и упрека, ибо он никого не боялся и ничьих пороков не щадил. Иоанн обличал беззаконие Иродиады, жены царя Ирода и она посылала ему золото, чтоб он замолчал.

— Мне не нужно грязного золота грешницы негодовал пророк. Я пью воду и питаюсь травами, которые ничего не стоят.

Иродиаду такой ответ привел в бешенство, и она воспылала ненавистью и жаждой мщения неподкупному пророку. Изо дня в день она посылал ему то золото, то угрозы, только чтобы он замолчал, но ничто не могло остановить  его обличения.

Когда однажды вокруг Иоанна на берегу Иордана собралось множество народа, пророк заметил Иисуса, Сына Марии, и указав на Него народу сказал: «Се Тот, Которого вы ждете — се Агнец Божий!»  И  стояли рядом Иисус и Иоанн и увидели, что они не одиноки, ибо видели лик Божий друг в друге. И судьба невидимо стояла между ними и шепотом вещала им тайну, которую каждый из них нес в себе.

Это было спустя тридцать лет с того дня, когда Елизавета и Мария встретились в молчаливом исповедании. Чада, которых носили они тогда утробе и о будущем которых они по-матерински мечтали, теперь стояли перед множеством любопытного народа, готового кричать сегодня: «Осанна!», а завтра: «Распни!». И оба поняли, что они воистину агнцы, предуготовленные в жертву за свой народ, теснящийся вокруг них, и подумали в себе:

- весь этот народ вокруг нас думает лишь о себе,  и только мы призваны позаботиться обо всех, отрешившись от себя. Мы – глас вопиющего в пустыне, так будем друг другу эхом!

А в то время пока вереницы людей, бурливо сливаясь, направлялись из Иерусалима к Иордану, чтобы видеть и слышать двух новых пророков, Иродиада страдала тяжкой бессонницей. Придворные Ирода старались сделать все возможное, чтобы развлечь угрюмую царицу, но вопреки усилиям она становилась все мрачней. Муж ее, Ирод, наконец, решил, на забаву ей, схватить Иоанна. Слуги Ирода нашли пророка, связали его и бросили в подземелье дворца. Душа Иродиады слегка успокоилась, но не совсем. Иродиаде льстило, что у нее в клетке сидит лев пустыни, но она все еще боялась его, ведь лев был еще жив и так близко от нее. И она пошла дальше. Иродиада вообще была готова на любой шаг ради собственного удовольствия и выгоды, ибо она жила ради удовольствий. С младых ногтей она жила ради удовольствий. Удовольствие было тем идолом, которому она жертвовала все. На службу этому идолу она стремилась поставить весь народ. Ее слуги должны были быть слугами того идола; ее первый муж Филипп тоже был слугой того идола; как и Ирод, ее второй муж. Иродиада считала совершенно естественным, что и весь Иерусалим вместе со всей аристократией должен служить ее идолу, и не только Иерусалим, но и вся Иудея и весь мир, и не только весь мир, но и боги, и еврейские, и римские. Людям она приказывала, а богов старалась умилостивить, чтобы и они служили ее удовольствиям.  Иродиаде было не понятно, когда кто-либо противился этой службе. У нее была своя философия, философия не мысли, а инстинкта, согласно которой она была центром мира, вокруг которого должно было вращаться все. Мир для нее был добр и красив лишь в той степени, в какой он мог услужить ей. Боги и люди только тогда были хороши для нее, когда исполняли ее желания безропотно и стремительно. Иродиада имела особую шкалу оценки вещей и людей. На вершине этой шкалы стояло «Наслаждение», под ним — Иродиада, а ниже располагались имена богов, людей и вещей.

«Как можно слаще прожить свой век, не оглядываясь на то, что было до нас, что будет после и что происходит вокруг — вот моральный закон сладострастной женщины, закон, который она носила в крови, и который вел ее через всю жизнь.

«Удовольствий, как можно больше удовольствий!» — это был девиз Иродиады. «Правды, как можно больше правды!» — это был девиз Иоанна. Во имя правды Иоанн восстал против Иродиады. Иродиада во имя наслаждений восстала против Иоанна. Мысль Иоанна была чужда крови Иродиады, так же как кровь Иродиады не понимала мысли Иоанна. И это роковое непонимание привело к катастрофе. 

Иоанн сидел на полу мрачной темницы и перебирал в мыслях свою жизнь, свои труды. Над ним, в роскошном зале, пировали гости Ирода. Царь праздновал день своего рождения. Все римские сановники из Иерусалима, военные и гражданские, собрались на богатую трапезу римского вассала Ирода, чья роскошь не уступала роскоши царей Давида и Соломона, но чья власть не была даже тенью власти Давида или Соломона. Звенели золотые кубки, наполненные вином со склонов ливанских гор и финикийского приморья, раздавались бравурные возгласы: «Наслаждений, еще наслаждений!» А в глубине тюремной темноты встревоженный пророк восклицал: «Правды, больше правды!». Ирод праздновал свой день рождения, а пророк проклинал свой.

Плененный  пророк боялся не тюремного мрака, а  тьмы вселявшейся в его мысли и обволакивающей их своим черным плащом. Он стоял в углу темницы, сотни мыслей проносились в его голове, но ни одну он не мог додумать до конца, ибо любая мысль сразу терялась во тьме, что чернее черноты подземелья.

Больше всего его мучила мысль о сыне Марии, Иисусе. Вправду ли он Мессия, которого ждет народ? Не ошибся ли он, Иоанн, когда указал на него, как на Богом обетованного и пророками предсказанного Спасителя мира? Не обманулся ли он сам и не обманул ли народ? Древние пророки говорили: когда придет Мессия, правда восторжествует на земле. Между тем, сын Марии пришел, а правда не воцарилась и торжествует неправда. Вот и он, будто бы предтеча и пророк, стал жертвой страшной неправды, ликующей в мире. Значит, Мессия еще не пришел? Да? Или нет? Или да?.. Пытался найти ответ Иоанн, а из его груди рвался отчаянный стон: «Правды, больше правды!» А на него эхом отзывался хор из верхних покоев дворца Ирода: «Наслаждений, больше наслаждений!»

Римская аристократия ела и пила, изрыгала пищу и снова ела и пила. Пока римляне завоевывали мир, они ели в меру, а, завоевав его, потеряли меру. Их отцы состязались в простоте и воздержании, а дети стали состязаться в обжорстве. Царь Ирод хорошо знал привычки своих гостей и постарался ублажить все их чувства до пресыщения, до тошноты, усладить до горечи. Музыка, песни и танцы пробуждали уже утоленный аппетит, пьянящие восточные ароматы раздражали нервы, от разноцветья одежд и манящих форм разгорались глаза гостей. И все говорило, восклицало, гремело об одном: «Наслаждений, больше наслаждений!» Но ничьего уха не достигал глас узника-пророка: «Правды, больше правды!»

После танца Саломеи, дочери Иродиады от первого брака, пиршество во дворце Ирода превратилось в настоящую оргию. Своим танцем, красотой и грацией Саломея заворожила и одурманила всех присутствующих — и больше всех самого Ирода. «Проси чего хочешь — все тебе отдам!» — обещал ей восхищенный царь. Саломея, рассмеявшись, подошла к своей матери и спросила ее: «Чего мне просить?»

Иродиада многозначительно посмотрела на дочь и ответила: «Саломея, дитя мое, будь осторожна, в этот момент решается судьба и моя, и твоя. Она в твоих руках, и как ты решишь, так и будет. Не проси золота, ибо золотом ты не сможешь откупиться от грозного пророка, сидящего в темнице у нас под ногами. Не проси, дочь, ни благовоний, ни нектара, ни меда, ибо все это станет горьким от его речей. Не проси ни рабынь, ни евнухов, не требуй ни воздушных замков, ни заморских ковров, не проси, Саломея, ни красивых юношей еврейских, ни знатных витязей римских, ибо все это будет отравлено ядом бичующего языка грозного пророка. Саломея, Саломея, дитя мое драгоценное, в первую очередь проси  голову пророка, а все остальное ты легко получишь. Голова пророка стоит дороже половины царства Ирода. Я знаю твою кровь, дочь моя, твоя кровь от моей крови, а моя кровь не выносит правды пророка».

Мать, и дочь поняли друг друга. И судьба встала между ними и открыла им тайну их крови. «Наслаждений, больше наслаждений! — говорила их кровь, бросившись им в голову.

А пророк в это время, как лев пустыни, запертый в клетку, ходил взад-вперед по своей клети, прислушиваясь, не слышно ли шагов правды, и поглядывая, не видно ли ее. И не слыша и не видя ее, он взывал к ней: «Правда, приди!»

В этот момент двери темницы открылись, и Иоанн увидел людей, которые входили к нему. В руках одного из них он увидел блюдо и подумал, не несут ли на нем правду, но удивился, заметив, что оно пусто. «Зачем этому человеку нужно пустое блюдо?»

В верхних покоях дворца на миг наступила мертвая тишина. Иродиада нетерпеливо ждала, Ирод бездумно скользил взглядом по гостям. Саломея стояла на лестнице, ожидая возвращения палача. Ее сопровождала целая процессия рабов и лакеев. Вскоре палач вернулся и передал ей блюдо с черноволосой головой Иоанна, лежащей в луже застывшей крови. Саломея весело подбежала к матери и передала ей необычный дар царя Ирода.

Иродиада победоносно принесла блюдо гостям и поставила на стол среди сладких яств, между ливанских и финикийских вин. Замешательство гостей продолжалось  минуту-другую и оргия продолжилась с новой силой и новой силой зазвучали восклицания: «Наслаждений, больше наслаждений!». А в темнице лежал обезглавленный человек в верблюжьей шкуре и не отзывался на этот гвалт ни единым звуком. Сластолюбие победило правду.

Иродиада и Саломея вышли на крышу дворца Ирода и с презрением и капризно смотрели на Иерусалим. Солнце клонилось к закату,  весь запад заалел, как кровь пророка, или словно его объял стыд за невинно пролитую кровь. Пастухи с Елеонской горы видели Иерусалим сквозь легкую дымку; дворец Ирода казался им крошечным муравейником, а две живых песчинки на его крыше, мать и дочь, были совсем незаметны для них. Человечества вообще не видно с вершины гор.

Время шло, шло и проходило, постепенно разрушая камни в стенах дворца Ирода и дробя зубы в устах Иродиады. Тщетно мраморные палаты, и гордая Иродиада противились времени, наконец, и они поддались его власти. Однажды под землей оказалась и сама Иродиада и ее красавица-дочь. И прах их костей смешался с прахом костей Иоанна и развеялся по свету. 

Не знаю, случайно ли ветер занес в Белград малую толику этого праха, но знаю наверняка, что в Белграде есть многое и от духа Иоанна, и от духа Иродиады. Я знаю, и вы  знаете, что в Белграде ежечасно разыгрываются драмы, подобные той, что произошла во дворце Ирода, и разница между ними лишь в степени трагичности; драмы, которые происходят от столкновения сластолюбия со стремлением к правде. Эти драмы разыгрываются не только в домах и на улицах, они разыгрываются в душах, внутри нас, в нас самих. В большинстве из нас не присутствует только дух Иродиады или дух Иоанна, но всегда смешение одного с другим. Жажда наслаждений и стремление к правде постоянно борются в нас, постоянно бросают из стороны в сторону, больно терзая.

Иродиада и Иоанн — два полюса человеческой природы. Простим Иродиаду, дорогие братья, простим ее, ибо в духовном царстве простил ее и великий пророк: простим, чтобы и нам простилось. Простим ее, она это заслужила, ибо вот уже двадцать столетий служит она христианскому миру примером того, как нельзя жить здесь, на земле. Двадцать столетий выставлена она на порицание и презрение света. Простим, ибо ее не за что больше прощать — ее грех  уже достаточно наказан.

Боже, Ты видел драму Иоанна Крестителя во дворце Ирода, Ты смотришь на нас тем же взором и ныне, дай нам силы победить в себе дух Иродиады и следовать примеру Твоего праведника. Избавь нас от заблуждения, Боже, всегда, как только наша кровь помутит нам разум. Пусть мысль о Тебе, великий Боже, вечно светит во тьме нашей малой жизненной драмы, которая ради Тебя происходит, и которую Ты видишь лучше, нас самих. Аминь.

О ВЕРЕ ВО ТЬМУ

 Проповедь после молитвы студентов « Христианского союза»

	Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы
	Будьте сынами света
	(1 Ин. 1, 5)

 Мы, господа, веруем в Бога. Однако наши противники упрекают нас: «Вы верите во тьму!» — «Как это? — удивляемся мы, — мы поверили в Бога из жажды света. Как же оказалось, что мы верим во тьму? Может, вы одолжите нам вашего света, которым вы живете?» — спрашиваем мы наших противников.

А наши противники отвечают: «Да, мы можем одолжить вам свет, чтобы рассеять вашу тьму. Смотрите, вот в чем наш свет:

Нет ни Бога, ни богов, существует только материальная природа и законы природы. Мы изучаем природу, и ее законы становятся для нас все понятнее. Мы систематизируем их с помощью многочисленных наук и, куда бы мы ни шли, мы несем науки впереди, словно факел. Они освещают нам наш путь и, следуя за ними, мы движемся по верному пути без падений и заблуждений.

Если нам, к примеру, требуется исследовать море, мы берем науку о море и с ее помощью, как прожектором, смело освещаем в таинственные морские глубины, в которых непросвещенным наукой людям мерещатся целые лабиринты поселений, где обитают боги. А наука вместо Посейдона и нимф  показывает нам осьминогов, крабов и кораллы.

Если нам нужно изучить недра земли, геология и минералогия предлагают свои услуги, изгоняя оттуда Плутона и его придворных.

Если мы хотим узнать, какие процессы происходят под корой дерева, нам служат ботаника и химия, не признающие нереид.

Если нам необходимо увидеть, что происходит под нашей кожей, на это есть физиология, прогнавшая из человеческого существа злых и добрых духов.

Если нам захочется взмыть в небесные выси, нас поведет астрономия, не спрашивая Аполлона и Венеру, Кастора и Поллукса.

Если мы захотим узнать меру,  форму и количество всего, нам обо всем сообщит математика без каббалистической путаницы и мистики Пифагора.

В желании познакомиться с громом и молниями, нам поможет физика, а не Юпитер или Перун.

За здоровьем, мы обратимся к медицине, а не к Эскулапу.

Когда нам нужны плодородные поля, мы спросим агрономию, а не Додолу.

Таким образом, наука изгнала из материального мира всех богов, и на смену вере пришло знание. Следовательно,  наука — это наш свет, а ваша вера - тьма. Отрекитесь от своей тьмы и примите наш свет».

Так нам говорят наши противники. А мы удивленно отвечаем:

«Но у нас уже есть свет, который вы имеете. Наука — это наше достояние, равно как и ваше. Всегда когда факел науки может осветить нам дорогу, мы пользуемся этим факелом  так же, как и вы. Вера в Бога еще один наш плюс, еще один факел, которым мы пользуемся, а вы отвергаете. Разве тьма гуще там, где ярче свет факелов?

Наука пролила яркий свет на тайны природы — это правда. Но она изгнала из природы только полубогов, а не Бога. Наука лишь выровняла путь для истинной веры. Наука очистила храм природы от идолов, и в этот храм вселился Тот, Который единственно достоин этого храма. Наука осветила морские глубины и заоблачные высоты, рассеяла тьму подземную и надземную. От ее света исчезли все псевдо-боги, все духи, большие и малые, которыми человеческая фантазия населила мир, но от света науки не помрачнел, а еще больше засиял истинный, Единый Бог. Следовательно, мы верим не во тьму, но в Свет.

Природе свойственны законы, утверждаете вы. Если это так, тогда природе свойственна логика. И если это опять же так, тогда природе свойствен разум. Разве не так?

Допустим, что это не так. Допустим, что законы не подразумевают логики и не подразумевают здравого смысла. Но когда  законы не подразумевают порядка и если законы не подразумевают порядка, то законы не подразумевают законов, а если  законы не подразумевают законов, их не существует. Этого вы не допускаете, этого не допускаем и мы, ибо, если законов не существует, не существует и природы. Природу невозможно представить без ее законов. В этом мы с вами единодушны и если мы идем вместе хотя бы до этих границ, то мы не упрекаем вас в том, что вы верите во тьму, не упрекайте и вы нас.

Следовательно, мы согласны с вами в том, что законы существуют. Но мы пойдем на шаг вперед и скажем: законы подразумевают разум. Природа соблюдает законы, следовательно, природа придерживается разума. Тот разум, на котором держится природа, намного мудрее человеческого разума. Человеческий разум всего лишь нерв этого великого разума природы. Но если существуют нервы, существует и нервный центр, говорим мы. Нервный центр вселенной, или средоточие всех законов природы, или всякого порядка, существующего в предметах это наш Бог. Следовательно, наш Бог - разум и свет. Почему же мы верим во тьму?

Представьте двух муравьев, которые бы имели все наши научные приборы в миниатюре и с их помощью они бы   исследовали палец на нашей руки. Представьте, что они тщательно изучают нервное строение нашего пальца и равномерность кровообращения в нем. А теперь представьте, как они, отдыхая после многотрудного исследования, спорят о том, какое чудо - палец. Один из них говорит: «Этот палец – целый мир, в котором действуют свои законы, в котором нервы правильно переплетаются, а кровь всегда течет одним и тем же, точным направлением». Другой муравей возражает: «Да, но где начинаются и где заканчиваются  нервы? И откуда истекает и куда возвращается кровь? Я верю, - продолжает он, обращаясь к своему коллеге, что все нервы имеют один центр. Этот центр я называю мозгом и верю, что все кровеносные сосуды и сосудики выходят из одного резервуара, который я называю сердцем».

«А я в это не верю! восклицает первый муравей. Ни мозга, ни сердца не существует, существуют лишь нервы и кровь и законы, которые ими управляют. Мы можем говорить только о том, что видим, поэтому твоя вера в мозг, друг мой, есть вера во тьму».

Или, представьте, что у этих муравьев-ученых есть миниатюрный телескоп, и они смотрят через него на солнце. Допустим, они видят в свой маленький телескоп несколько солнечных лучей, но не видят солнца. Один муравей бы сказал: «Мы видим много лучей света, знаем их яркость и цвет, знаем время, когда они появляются и когда угасают. И этого достаточно. Мы знаем все, что можно знать о свете». Так сказал бы один муравей. Другой, бы ему ответил: «Да, мы действительно знаем не больше того, что ты перечислил, но я верю, все эти лучи исходят от одного великого, невидимого нам центра света, откуда простираются во все стороны бесчисленные лучи. Этот центр я называю солнцем». Первый муравей бы рассердился и возразил: «Как ты можешь говорить о том, чего не видишь? Как ты можешь поддаваться таким фантазиям? Какое еще солнце!? Все лучи простираются до бесконечности, и нигде нет центра. Значит, твоя вера в солнце - вера во тьму».

Таковы и мы, словно те маленькие муравьи, таковы и наши противники. И мы, и наши противники исследуем свет, который видим, и который в сравнении со всей вселенной представляет собой меньше, чем палец на нашей руке. И мы, и наши противники рассматриваем нервы природы и прислушиваемся к току крови природы. Но мы не сходимся в одном вопросе. Мы говорим: «Мы верим, что через нервы природы действует один универсальный разум, а по сосудам природы струится жизнь, которая имеет свой центр, свое сердце». Наши противники упрекают нас: вы верите во тьму. А мы говорим далее: «Все эти частицы света, которые нам открывают науки, всего лишь крупицы великого невиданного света. Мы верим в этот свет и называем его Богом». Но наши противники упрекают нас: вы верите во тьму

Так рассудите нас, господа, и скажите, кто из нас во тьме: мы, разумом стремящиеся к свету, больше того, чем видим своими глазами и чем представляет нам наука, или наши противники, довольствующиеся тем, что видят глазами и слышат ушами. Скажите нам: вам тоже кажется, что наша вера в Бога — вера во тьму? Ответьте быстрее, ибо от нашей веры или неверия зависит вся наша жизнь! Ответьте нам поскорее, ибо кто знает, сколько нам еще жить вместе под этим солнцем? Кто убежден, что смерть не ожидает нас у дверей этого дома?

Мы верим, господа, в бессмертную жизнь. Наши противники упрекают нас: вы верите во тьму!» — «Как же так!? —спрашиваем удивленно. Ведь мы поверили в бессмертие именно из жаркого стремления к свету. Почему же оказалось, что мы верим во тьму? Может, вы дадите нам взаймы вашего света, которым живете», — спрашиваем мы наших противников. А наши противники отвечают: «Да мы дадим вам взаймы нашего света, чтобы вы смогли рассеять свой мрак. Вот, смотрите, в чем наш свет.

Бессмертной жизни не существует. Есть жизнь, и есть смерть. Жизнь коротка, смерть длинна. Смерть, словно  бесконечная линия, а жизнь, как точка в середине той линии. И живая и неживая природа состоят из одинаковых составных элементов. Составляющими частями мертвых и живых тел являются материальные атомы. Эти материальные атомы группируются в пустоте то одним, то другим способом, образуя при этом то одни, то другие тела.

Однажды, по слепой случайности, атомы сгруппировались в особую подвижную фигуру, которую мы называем человеком. Пока в ней существует определенное равновесие атомов и разнообразных элементов, составляющих человеческое тело, эта фигура существует и выполняет положенные функции. Если баланс между атомами нарушится, тогда фигура эта рассыплется, как карточный домик, потерявший равновесие, и больше уже никогда не появится на свет в том же облике. Так мы думаем, и в подтверждение нашей точки зрения ссылаемся на Демокрита, Лукреция, Штрауса и Геккеля. Наша мысль — свет. Примите нашу мысль и бросьте вашу наивную веру в тьму».

Так говорят нам наши противники, а мы с удивлением отвечаем: «Так нет, не мы, а вы верите в тьму. Вы верите, что вся жизнь человека простирается между двух могил. Рождение — одна могила, из которой человек выходит, а смерть — другая могила, в которую человек входит. Вы верите, что человек до своего рождения где-то во вселенной существовал лишь в виде разбросанных атомов,  принадлежавших разным телам. Вы верите, что человек после смерти будет существовать в виде разобщенных атомов, которые будут принадлежать другим, чужим телам. Вы не верите, даже теоретически, что человек существовал до рождения и не верите, даже теоретически, что он будет существовать после смерти. Вы живете без света, а не мы. Вы не верите, что вселенная имеет разум и зрение, а мы верим. У ваших атомов нет ни разума, ни зрения. Они - ваши идолы, неразумные и слепые. В земной жизни нет у вас света, нет и по ту сторону жизни.

Мы верим в бессмертие жизни, потому что верим в бессмертного Бога - источник жизни. Существование природы доказывает, что существуют законы природы; существование законов природы доказывает, что существует универсальный божественный разум; существование универсального божественного разума доказывает, что существует вечная жизнь. Все так тесно и неразрывно связано, что невозможно представить одно без другого. Природа не отделима от законов, которые ей управляют, ибо без законов не было бы и природы. Законы невозможно представить без жизни, ибо разум есть сознание, а сознание — жизнь. Жизнь невозможно представить как нечто случайное и преходящее, если разум вселенной вечен и непреходящ.

Если разум вечен и непреходящ, тогда смерть - нечто от жизни, ибо если бы смерть была противна разуму, она была бы противна законам природы и не существовала. Значит, смерти не существует в мире безусловно и отдельно; она не существует как отдельная линия, на которой жизнь всего лишь точка. Лучше сказать, что смерть это  точка на бесконечной линии жизни.

Мы можем привести другие аргументы в пользу нашей веры:

Наш инстинкт бессмертной жизни самый сильный из всех инстинктов. Итак, все инстинкты, которыми наделила нас природа, она способна удовлетворить в полной мере. Нет ни одного инстинкта, который нельзя было бы пресытить. Поэтому многие из нас, возможно большинство, умирает, насытив свои инстинкты. Но никто не умирает, насытив единственный инстинкт, самый сильный из всех - инстинкт бессмертия. Тот, кто совершает самоубийство, бежит от жизни не потому, что пресытился ей и жаждет и алчет лучшей жизни. Тот, кто был настолько богат и благополучен, что мог удовлетворить любое даже ничтожное свое желание, всякую жажду и голод, умирает в слезах. Почему? Потому что умирает в голоде и жажде бессмертия.  И тот, кто прожил сто лет, состоявшие из однообразных, монотонных дней, умирает с плачем. Почему? Разве им не наскучили однообразные дни? Да,  наскучили, им скучна такая жизнь, они хотят и ждут другой, лучшей жизни, но они не уверены, что эта лучшая жизнь станет их посмертным уделом и перед смертью плачут. Они не доверяют природе, даже после того как природа дала им столько доказательств своей искренности и правдивости. Природа ни в чем не обманула их: все инстинкты, которыми наделила их, она же и насытила. И все-таки они не верят природе; они боятся, что, в конце концов, она их обманет. Они боятся, что сильнейший из инстинктов останется не удовлетворенным - инстинкт бессмертия. Они думают, что природа их питает и поит в этой жизни для того, чтобы обмануть в основном желании. Они считают, что их природа питает и поит в этой жизни, чтобы, в конце концов, поглотить темной пастью смерти, как Хронос поглотил своих детей. Но почему же такое недоверие? Разве оно логично? Природа каждый день показывает, что она настолько могущественна, что ей под силу удовлетворить самые причудливые прихоти человека. Почему же мы не верим, что она удовлетворит и нашу жажду вечной жизни? Эта жажда естественна. Это природная жажда, а все желания присущие природе она в состоянии исполнить.

Мы аргументируем свою веру и так:

Бог, Который нас сотворил, Который вложил в нас столько способностей, Который несколько десятилетий развивал и доводил их до известного совершенства, этот великий Бог показал бы Себя неразумным, если бы уничтожил Свой труд одним движением. Он показал бы Себя непоследовательным, если бы в один миг  погасил свет, который зажег в нас и поддерживал весь наш век. И, наконец, Он показал бы Себя неэкономным, если бы всякий раз начинал с самого начала процесс усовершенствования на протяжении истории, каждый раз с новыми людьми, навсегда истребляя смертью тех, кто уже достиг определенной степени совершенства. Однако о Боге нельзя сказать, что Он неразумен, непоследователен или неэффективен. Свой разум, Свою последовательность и Свою эффективность Он доказывает нам сотворенной Им природой  каждый миг.

Мы не боимся смерти, говорим мы нашим противникам, еще и потому, что видим, как сама природа противится смерти. Природа не хочет умирать, природа хочет жить. Если что-либо очевидно в природе, это ее страстное стремление к непрерывной бесконечной жизни. Такой эгоизм природы обеспечивает нам бессмертную жизнь. Природа хочет жить, а она живет посредством нас. Если бы природа желала нам смерти, она должна была бы желать смерти самой себе. А природа не желает себе смерти. Она допускает смерть своих элементов, то есть нашу смерть, только потому, что знает, что смерть приведет нас к другой жизни. Мы никогда не смогли бы  умереть, уйти из этой жизни, если бы смерть была чем-то абсолютным, как мы себе ее представляем. Мы не смогли бы уйти из этой жизни, если бы и захотели, не смогли бы совершить самоубийство, ибо после смерти мы будем  жить снова. Природа бы этого не допустила, ибо природа жаждет жизни. И она посылает нам смерть, и допускает самоубийство, поверьте, только потому, что не боится, что смерть нас уничтожит. Следовательно, природа не боится смерти. Чего же нам бояться?

Мы не боимся смерти, продолжаем мы объяснять нашим противникам, еще и потому, что наша логика не может допустить, что смерть способна уничтожить Шекспира, Гете, Канта, Толстого и других. Иными словами, уничтожить самый возвышенный продукт великого труда. Ибо если бы наша логика допустила это, то она должна была бы допустить и неразумность природы, а это исключено. Если бы смерть была в состоянии полностью уничтожить Шекспира, значит, она была бы способна остановить закон эволюции в природе. Шекспир, несомненно, хотел, как хотят все люди,  жить после смерти, совершенствоваться после смерти. Разве смерть могла остановить эволюцию? Но этого хотели и Гете, и Кант, и Толстой, и весь род человеческий от Адама до наших дней. А что такое весь человеческий род, если не одна из составляющих частей природы, очень важная ее часть и по численности и по достоинству? Желание человечества может сравниться с желанием самой природы. Природа хочет, чтобы жизнь продолжалась и после смерти, продолжалось начатое развитие, начатое усовершенствование. А если природа чего-то хочет, она легко это осуществляет.

Следовательно, наш инстинкт бессмертия является естественным инстинктом -  стремлением самой природы. Наши умозаключения могут нас обмануть, но природа с ее инстинктами никогда не обманет».

Так мы говорим своим противникам и спрашиваем их:

«Как же получается, что наша вера — вера тьмы? Ведь мы верим в свет после смерти и до рождения, а вы не верите в такой свет и вновь называете нашу веру верой тьмы. Оглянитесь вокруг - тьма обступила вас со всех сторон, а вы все еще думаете, что пребываете  в свете».

Так скажите нам вы, скажите, кто из нас во тьме: мы, сознательно ищущие света, света светлей, того что глаза видят и науки предлагают, или наши противники, которые довольны  тем, что внешним зрением видят и внешним слухом слышат? Скажите скорее, ибо от нашей веры или неверия зависит вся наша жизнь. Скажите скорее, ибо кто знает, сколько нам еще вместе жить под этим солнцем? Кто знает, может быть, смерть ждет нас у дверей этого дома? Но прежде, чем придет смерть, мы должны знать: есть ли она?

Мы верим, господа, в единство человеческого рода. Наши противники укоряют нас: «Вы верите во тьму». — «Как же так? — спрашиваем удивленно, — ведь мы поверили в единство человеческого рода из страстной жажды света. Откуда следует, что мы верим во тьму? Может, вы нам дадите взаймы вашего света, которым вы живете», — просим мы. Отвечают нам противники: «Да, мы вам дадим наш свет, чтобы вы смогли рассеять тьму. Смотрите, вот в чем наш свет:

«Не существует единства человечества. Всякий человек - особая цель природы, если о цели природы вообще можно говорить. Между людьми не существует никакого единства, ни метафизического, ни органического. Не существует истории человечества, есть лишь история отдельных людей. Оставьте и вы вашу веру во тьму и примите нашу мысль, наш свет».

Так говорят наши противники, а мы удивленно отвечаем:

«Да это же вы верите во тьму, а не мы! Мы верим, что между людьми существует метафизическое и органическое единство. Нет ни одного человека существующего без смысла и без цели жизни, но все-таки смысл и цель жизни на земле  не в каждом отдельном человеке, но во всех людях. Все люди — члены единого, огромного организма, который возник на земле, который развивался и рос, цвел и зеленел, заболевал и вновь расцветал, и который, наконец, завершит свой путь как когда-то начал. Этот организм — все человечество до исчезновения с лица земли последнего человека.

И потому, что мы чувствуем единство человеческого  рода и находим для себя смысл в общем смысле многоликого человечества, мы не замыкаемся в себе и не отделяем себя от остальных людей. Мы чувствуем, что человечество имеет единое тело и единую душу, понимая это единство метафизически и органически, и поэтому нас огорчает всякая боль и радует всякая радость человеческого рода.

Все люди земли составляют единого человека, одного всечеловека. Этому всечеловеку уже несколько тысяч лет, и он распростерт по всей нашей планете. Вся история доныне и отныне представляет собой историю всечеловека. Он  разумней каждого отдельного разума и сильней каждой отдельной силы. Разделенные и разобщенные, мы чувствуем себя сиротами, слабыми и убогими. Сильными и полными достоинства мы чувствуем себя тогда, когда представляем себя в единстве со всем человечеством, со всеми людьми на земле, так как мы чувствуем это сегодня, в день общей молитвы христианской университетской молодежи всей планеты.

Поэтому мы молимся сегодня обо всех простых и угнетенных людях, чью судьбу мы, сербы, особенно хорошо понимаем. И мы почувствуем, когда им станет легче, где бы они ни жили.

Мы молимся за всех бедных и непросвещенных. Когда их жизнь улучшится, когда они получат образование, и мы будем чувствовать себя лучше и светлее, подобно тому, как здоровая часть тела ощущает себя крепче, когда выздоравливает больной орган.

Мы молимся за всех тех, кто возвышенней и образованней нас. Мы смотрим на них, как на тех птиц, что летят впереди, рассекая воздух своими крыльями. Мы молимся за них, чтобы они не унывали и не уставали, ибо пока они идут впереди, мы чувствуем себя в надежном укрытии.

Мы молимся за Европу, ибо она наша большая родина,   наш очаг, у которого мы, как и другие народы, все еще греемся и от которого получаем свет.

Мы молимся за Америку, второй из просвещенных континентов мира, молимся за этот молодой, новый свет, полный вдохновения и жажды деятельности, полный оптимизма и радостной воли к жизни.

Мы молимся за людей других континентов. Молимся за темнокожих и краснокожих, молимся за людей желтой расы, переживающих сейчас тяжелейший в своей истории кризис.

Мы молимся за людей, верующих в Магомета или в Будду. Мы молимся за тех, кто поклоняется Иегове, молимся и за наших врагов, которые называют нашу веру верой тьмы. Мы молимся и за тех, кто верит в чародеев, молимся и за тех, кто поклоняется солнцу и звездам. Мы молимся за всех суеверных и безверных всей нашей планеты, на которой мы  живем все вместе, и которая терпеливо несет нас среди других звезд, питая и согревая. Одним словом, мы молимся за всех детей нашей матери Земли, за всех братьев и сестер наших.

Мы так молимся, ибо наша вера велит нам так молиться. Скажите нам вы, господа, скажите, правда ли, что наша вера есть вера в тьму?

О ЦАРСКИХ СЫНОВЬЯХ

 Проповедь в воскресный день

	Один Бог и Отец всех, Который над всеми, и через всех, и во всех нас (Еф. 4, 6)
	Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии (Рим. 8, 14)
	Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих (Мф. 18, 10)

 Все люди — сыновья царские, дорогие братья. И те нищие, не в царских одеяниях стоящие перед дверьми этого храма, протягивая к вам руки за милостыней, поверьте, они тоже царского происхождения, как и вы, по крови,  богатству или знатности, чувствующие себя ближе к царям, чем они. Когда, выйдя отсюда, вы опустите в их руку мелкую монетку, знайте, что положили ее в руку, в которой еще есть капля королевской крови. Вспомните, что их праотцы сто поколений назад могли быть царями, а ваши — нищими, их предки могли подавать милостыню вашим праотцам. Вспомните об этом и обращайтесь с ними так, как обходились бы со своими предками.

Мы все сыновья царские, ибо каждый из нас может найти в своей родословной царя. Разница лишь в том, что кому-то из нас не понадобится долгого исследования прошлого и придется перелистывать меньше страниц своей родословной, чтобы найти в своем роду царя, другому же придется  долго искать, перебирая умерших прародителей. Кто-то найдет царя в первом поколении, кто-то пятидесятом, сотом или пятисотом колене до своего рождения. Все мы больше уважали бы друг друга или интересовались друг другом, если бы знали наши родословные. А одной только заинтересованности человеком в первый миг бывает достаточно, ибо без нее не рождается ни уважения, ни симпатии. Извозчику, который вас везет, вы уделяете меньше внимания, чем любой придорожной травинке или камешку, останавливаете взгляд на каждом дереве и камне у обочины чаще, чем на нем. Но представьте себе, как вдруг изменилось бы ваше отношение, если бы вам сказали, что пращур извозчика во времена Христа был царем! Вы обратили бы свое внимание не на деревья и камни, а на человека, погоняющего коней, обратили бы внимание на судьбу падшего царя.

Некоторые элегантные дамы из Общества защиты животных, например, и не входящие в Общество, наряжают своих собачек в шелка и кладут их в пуховые кроватки, но им в головы и мысли не приходит о слугах, которые спят на циновках. Но представьте себе, как удивились бы эти дамы, если бы им сказали, что и во время Соломона предки их собачек были собачками, а праотцы их слуг были царями.

Многие из нас грешат против себя и других. Грешат против себя тем, что забывают о своем царском происхождении, а против других, забывая, что и они сыновья царские. Многие совсем потеряли из вида нить, связующую нас в прошлом с царским пращуром и униженные судьбой до степени рядовых людей, потрудились унизить себя до уровня скверных людей.

Настоящего царского сына отличает уважение к себе и уважение к другим. Он уважает себя за своих праотцев- царей и за своих потомков:  за всех людей, частью которых он себя чувствует. Никто не уважал бы себя, если бы он, хотя бы мысленно, отделил себя от своих прародителей и своих потомков, от окружающих его людей. Эгоист не может уважать себя: он способен только к самовлюбленности.  К самоуважению способен только тот человек, который видит в себе царских потомков, который видит два мира,  встречающихся в нем. Он видит себя избранным сосудом, в котором встречаются прошлое и будущее, или зеркалом, в котором отразились два отдаленных крыла человечества. Но он не позволяет, чтобы в нем отражались все, без разбора, он любит, когда в нем отражаются цари, лучшие из царей. Он любит видеть в себе лучших представителей своего рода и с ними себя сравнивает, с них берет пример, с ними состязается. Он любит с ними разговаривать в душе, с ними советоваться, себя ставит на их место, а их на свое. Он любит изучать и находить, сколько в нем царской крови, крови его самых великих и самых достойных прадедов. Эту истинно царскую кровь он ищет не столько в теле, сколько в духе и характере. Он почитает царскую кровь как святыню, доверенную ему, которую он  должен передать другим.

Царский сын уважает не только себя, но и других людей. Он уважает других людей по той же причине, что и себя, ибо и в других он видит царскую кровь. Ни скверный характер, ни плохое воспитание, ни скромное положение, ни худая одежда других людей не могут стать причиной того, чтобы истинный царский сын отказал им в признании их царского достоинства. Ибо он всегда обращает взор вдаль и ищет в прошлом каждого человека то, чего не видит, но хотел бы видеть, в настоящем. Он ищет и находит в прошлом царское достоинство каждого человека. Если он тщетно ищет его в последнем поколении, то возвращается на сто лет назад и там его ищет: если не находит, то идет еще на сотни лет назад и там его ищет, и если не находит, то на тысячи лет возвращается и там ищет, а если не находит и там, то ищет и находит его в Творце, в Царе царей, в Боге. И найдя в человеке царскую кровь, истинный царский сын видит в нем брата. Может быть, его брат несчастнее его, может, он пал и заблуждается, может быть, он раздавлен жизнью и унижен, или разорен по собственной вине, что же поделаешь, настоящий царский сын никогда не отречется от брата, напротив, чем брат несчастней, тем ближе станет он его сердцу, и чем лучше он поймет судьбу брата своего, тем больше будет его уважать.

Удивительна судьба человеческая! Люди возносятся до царского престола и низвергаются до нищенской сумы, возвышаются до царской мудрости и стати, и падают до болезненной немощи и в первом и во втором. Ни одна человеческая судьба не идет прямой линией, она скачет зигзагом, то взмывает ввысь, как фонтан, то уходит в глубину, как подземная река. Из крестьянской избы человек возносится до царских вершин, и с царских вершин снова срывается в низины  нищеты.

И в фонтане, и в подземной реке течет одна и та же вода, исток и устье которой — океан. Так же и с людьми. И на вершине царского престола, и в пастушеской низине живут сыновья одного и того же Царя, Который есть исток и устье для всех, Который знает число детей Своих и видит в каждом из них часть  Своего царского достоинства.

И каждый, кто ищет свое царское происхождение, обязательно найдет его; найдет его следы в истории царей земных и, без сомнения, найдет его следы в истории Царя Небесного. Для верующих в Бога, ясно, как день, что все люди — сыновья Царские, потому что все они — дети Божьи. А тот, кто постигнет мысль о царском происхождении всех людей, достигнет с этим уважения и к себе, и к другим. Истинный сын царский есть истинный сын Божий. Тот, кто осознает себя сыном Божьим, тот чувствует себя сыном царским, а тот, кто осознает себя истинным царским сыном, тот понимает, что он есть сын Божий. Тот, кто говорит: я сын царский, ибо мой дед и мой отец были царями, в меньшей мере чувствует царское достоинство, чем тот, кто утверждает: я - сын царский, ибо мой отец — Царь Небесный, великий и вечный Царь, превосходящий всех царей земных и земные царские династии. Настоящий царский сын чувствует себя частью вечно правящей и всемогущей Божественной династии. И это чувство всегда держит горе его мысли и его сердце.

Все мы сыновья царские, дорогие братья, но мы не истинно царские дети. Если отец наш Бог – Царь царей, то мы не можем не быть детьми царскими, но наше истинно царское достоинство зависит не от наследственности, а от нас самих. Все мы недостойные дети царские, ибо не царские у нас мысли, не царское отношение к себе и ближнему. Кто-то из нас отрекается от царской династии Божественной, и называет себя наследником обезьяньей династии. «Основателями нашего человеческого рода были обезьяны, — говорят эти люди. — Обезьяны были праотцами нашими, а мы их правнуки».

А если скажете им: «Пусть так, пусть мы произошли от обезьяны, но разве сами обезьяны происхождения не царского? Разве вы не находите прежде обезьян царскую династию?»

Услышите в ответ: «Нет, прежде обезьян были обезьяны, а перед обезьянами были черепахи, и перед черепахами были черепахи, а еще раньше были простейшие инфузории».

Скажете ли вы: «Пусть так. Пусть мы от обезьяны, пусть обезьяны от черепахи, пусть черепахи — от инфузорий, но разве и черепахи, и инфузории происхождения не царского? Разве не находите прежде династии инфузорий некой благородной царской династии?»

«Нет, — ответят они, — До инфузорий ничего не было, кроме хаоса элементарных частиц, которые со временем случайно соединились в инфузорию, а из нее превратились в черепаху, из черепахи — в обезьяну, а из обезьяны — в человека».

Скажете ли вновь: «А разве над изначальным  хаосом не было Царя? Разве Божественный разум не старше и не выше хаоса? Разве хаос не был лишь материалом в руках Ваятеля? Могут ли горшки возникнуть из глины сами по себе, без рук гончара? Разве могли из первозданной, хаотичной глины, из хаоса элементов, родиться сами по себе инфузории, от инфузорий черепахи, от черепах обезьяны, от обезьян люди?»

«Да, — получите в ответ. — Так могло быть, так по всей вероятности и было. Могло быть как угодно, для нас главное, что люди произошли от обезьян, и нет в них ничего ни царского, ни Божественного. И пусть не гордятся цари земные царским происхождением, ибо в их венах течет кровь орангутанга, в венах всех людей течет кровь обезьянья. И пусть не говорят люди о крови благородной и неблагородной, ибо вся кровь на земле одинакова. Кровь человеческая текла в обезьяне, кровь обезьяны текла в черепахе, кровь черепахи – в инфузории, кровь инфузории – в частицах хаоса. Следовательно, царь и нищий - равны, нищий и черепаха — равны, кровь и вода — равны».

А на ваше возражение: «Если вы себя признаете сыновьями обезьяны, то, без сомнения, и дела ваши подобны делам обезьян, ибо дети всегда подобны отцам» - вам ответят: «Да, действительно, мы обращаем немного внимания на общественную мораль; мы не уважаем традиций, установленных другими; для нас не существует ни прошлого, ни будущего, нам важно только настоящее; для нас не существует человечества - существуем лишь мы; у нас есть только одна абсолютная ценность — наше «Я».

Так отвечают люди, полностью утратившие сознание о царском происхождении, а значит потерявшие и собственное достоинство. Эти выродившиеся цари, не видят в себе ничего кроме животного, окультуренной обезьяны, и в других людях не видят ничего, кроме того, что видят в себе. Оттого, они не могут уважать себя и других больше, чем уважают обезьян. Вместо уважения, у них ярко выражен инстинкт — инстинкт самосохранения, подобный инстинкту животных, но у них этот инстинкт доведен до совершенства, развит и утончен, оправдан и поддержан разумом. Животные эгоистичны не зная природы своей эгоистичности. Выродившиеся цари эгоистичны потому, что уверены в том, что собственное «Я» - центр жизни и единственная ценность в мире. Поэтому животные не так самолюбивы и не так эгоистичны, ибо не осознают этого, они  беспокоятся об утолении голода, сиюминутного голода. Выродившиеся цари себялюбивы и эгоистичны в большей степени, ибо уверены в своей исключительной ценности.

Животное запасает пищу, чтобы в лучшем случае пережить зиму, а эгоистичный человек копит столько жизненных благ, сколько ему не издержать не только за один человеческий век, но за тысячи лет жизни здесь, на земле. Барсук набивает в свою нору столько кукурузы, сколько ему необходимо, чтобы перезимовать. Европейский миллиардер, у которого есть все для безбедной жизни в самых дорогих городах Европы, хочет иметь  запас средств на сто тысяч лет жизни, сто тысяч! Или: разница между «богатым» и «бедным» барсуком не так велика, как разница между богатым и бедным человеком. У «бедного» барсука есть пища, скажем, на один день, а у «богатого» запас не больше, чем на сотню дней. Но, если бедный человек может сравниться с «бедным» барсуком, ибо запаса его средств хватит на один день, то запасов миллиардера достаточно на тридцать шесть миллионов дней. Иными словами, «богатый» барсук мог бы накормить за один день сто голодных барсуков, а богатый человек - тридцать шесть миллионов человек. Итак, барсуки самолюбивы меньше многих людей! Разве животный инстинкт самосохранения не превратился у людей в такую ненасытность, по сравнению с которой прожорливость барсука или акулы просто забава?

Люди, философия которых заключается в словах -  «инстинкт самосохранения», оправдывающие этой философией свою чудовищную жажду безмерного богатства или бесконечных наслаждений в ущерб себе, в ущерб другим, или с бескрайним цинизмом высмеивающие нравственность, ни в чем не превосходят своего «предка» - обезьяну, кроме превосходства в себялюбии, и в чем не походят на сыновей царских. Ни в чем. Они не уважают себя, видя в себе только животное, и не уважают других, рассматривая их только как свою добычу. Они не испытывают стремления ни к героизму, ни к любви, ни к добродетели, ни к справедливости, ни к самопожертвованию, ни к дружбе, они не испытывают ни одного благородного стремления, ими движет только инстинкт самосохранения. Им удалось притупить, подавить, запугать все царские стремления своими не царскими мыслями, не царской философией. Они сами себя изгнали из царских рядов в ряды выродившихся царей – они находятся в изгнании. Мы сочувствуем этим изгнанным царям. Нам трудно с ними, но им еще трудней с собой. В старости их душам будет нелегко найти утешение в инстинкте самосохранения. Несмотря на чрезмерно развитый инстинкт, несмотря на горы золота, они будут чувствовать себя как блудный сын, удалившийся от отца и наполнявший чрево рожками, которые ели свиньи. Их царские стремления, подавляемые всю жизнь, пробудятся, ожидая утоления и насыщения.

И поднимется восстание в душах этих выродившихся царей: лучшая часть души возопит о своих правах. После этого душевного восстания, они почувствуют себя царями истинными, которые долго пробыли в изгнании среди свиней, и, как подлинные дети царские, уже не смогут довольствоваться кореньями и пасти свиней. Они отправятся на поиски своих царских праотцев, но теперь  станут их искать не среди обезьян и инфузорий, а среди царей и в Царственном Родителе всего живого — в Боге. Мы сочувствуем этим изгнанным царям, которых судьба низвела до ничтожества, и они сделались скверными людьми.

Но сначала посочувствуем самим себе, ведь и мы достойны сожаления. Мы достойны сожаления потому, что называемся сыновьями царскими и, называясь сыновьями царскими, называемся сыновьями Божьими, а творим дела недостойные. Называемся детьми света, а сами во тьме ходим. Мы уважаем себя как царских детей, ибо Господа  признаем отцом и поэтому мы дети Света. Бог - Царь Света, но мы ходим во тьме, когда отказываем другим людям в том, что их делает детьми Божьими, детьми Света. Мы становимся  сыновьями тьмы, когда полагаем, что Господь только в нас возжег светильник, а окружающие люди – гипсовые свечи, которые не горят, а лишь бросают тень на наш свет.

 Мы ходим во тьме, когда ценность людей сводим к нулю, а во главе нулей ставим единицу, представляющую нашу личность. Мы становимся детьми мрака, а не Света, когда полностью отвергаем людей, зная их бегло и поверхностно. Или, разве мы не дети тьмы, если мы способны за один только грех бессмысленно осудить человека, которого лишь по этому греху знаем, приравнять его к нулю и вычеркнуть из списка людей?  

Кто-то убил. Его за это судили, он ходил в кандалах, он признался в преступлении перед сотнями слушателей в зале суда, потом тысячи дней и ночей отбывал наказание за свой грех за тюремной решеткой. Когда он вышел на свет Божий и вернулся в общество людей, он вел себя как честный исправившийся человек. Однако в нашем сознании он навсегда остался человеком, равным нулю.

Кто-то другой украл, третий обманул, четвертый напился, пятый предал, шестой любой ценой рвался к деньгам или к власти. И за все это они так виноваты в наших глазах, что мы сразу же низводим их до нуля, и где бы мы не находились, говорим о них, как о нулях. И если где-то зайдет о них речь, мы проталкиваемся вперед и кричим: «Позвольте, господа, я этого человека отлично знаю. Он вор! Когда он еще учился в школе, он украл букварь у своего соседа по парте и за это был исключен. Это не человек, а нуль!»

А если начнется разговор о другом, которого хвалят за патриотизм, мы тут же встреваем: «Позвольте, господа, я этого человека отлично знаю. До этого он уже сменил две партии. Это не человек, а нуль!» Если же зайдет речь о третьем, который был избран на высокий государственный пост, мы разоблачаем: «Позвольте, господа, он это место получил обманом и подкупом. Я его хорошо знаю, он и меня однажды хотел обмануть и подкупить. Это не человек, а нуль!»

И так о каждом. Так мы судим о людях, так о них говорим и пишем. Уличим ли мы однажды кого-то в каком-то грехе, никогда уже тот человек не сможет подняться в наших глазах, а мы не дадим ему подняться в глазах других людей. Может быть, он давно и стократно искупил свой грех перед Богом, но пред нами он никогда и ничем не искупит его.

Наша несправедливость к другим людям не имеет предела. Мы осуждаем людей за совершенно незначительные и часто от них независящие вещи. Одного человека мы не терпим за то, что он кашляет, другого за то, что заикается, третьего — за то, что у него птичий голос, четвертого — за то, что у него змееподобное лицо, пятого — за то, что у него вьющиеся волосы. Или еще: одного не терпим за его родню, другого — за друзей, третьего — за должность или деньги. Или: первый раз в жизни мы встречаем в трамвае человека, впервые с тех пор, как земля вращается вокруг солнца и солнце смотрит на землю, мы впервые видим друг друга, но мы его смертельно ненавидим только за то, что он сел слишком близко. Мы его смертельно ненавидим и награждаем про себя самыми грубыми прозвищами.

Таким образом, мы подобны вулкан, наполненный серой, огнем и пеплом. Кто бы к нам ни приблизился, мы его обжигаем и забрасываем грязью. Мы не прощаем тому, кто убил однажды, а сами убиваем постоянно. Мы не даем человеку подняться, но окончательно сталкиваем его в пропасть, в которой он оказался за единственный грех. Разве это не убийство?

Но мы еще и крадем. Мы подчеркиваем и выставляем на показ только зло, которое есть в человеке, и умышленно не замечаем и скрываем от других то, что есть в нем доброго. И осуждая других за воровство, мы сами крадем у других, скрывая их добродетели завесой серного дыма и пепла. Разве это не кража? Украсть сто динар означает нанести кому-то ущерб только в сотню динар, но скрыть его порядочность и  представить его бесчестным человеком означает нанести  ущерб гораздо больший, чем сотня динар.

Мы обманываем. Мы злорадны и в своем злорадстве, обманываем, преувеличивая чужие ошибки. Наш обман происходит от нашей жажды видеть чужие недостатки и грехи, и даже когда их нет, мы создаем их в своем воображении и приклеиваем их той личности, которую не выносим и хотим скомпрометировать. Встретит нас на улице, например, наш друг и спросит, - что нового? А мы тут же отвечаем: «Много, много чего нового. Слышал ли ты, что такой-то высокопоставленный господин сфальсифицировал ценные бумаги? Об этом везде шушукаются, а я-то давно знал, что он нечист на руку». Наш друг удивляется, а мы продолжаем: «А слышал ли ты, как оскандалилась госпожа Н.? Она сильно скомпрометирована, хотя все глупцы продолжают превозносить ее порядочность. А какие слухи ходят о профессоре Х.? А об адвокате З.? Да-а, дорогой мой друг, нет больше на свете добродетели! О ней могут мечтать лишь восторженные романтики. Ну, извини, друг, я спешу!» И с этими словами мы угодливо протягиваем ему руку и спешим дальше со своей грязной фантазией и злобным языком, от одного знакомого к другому, из одной редакции в другую, из одного села в другое.

Мы - сеятели плевел на ниве Божьей. Дни нашей жизни проносятся, как вихрь, а мы сеем по ветру жизни плевелы, которые разносятся и множатся повсюду. Самое фатальное для нас в том, что мы не осознаем своей бесчестной не царской роли. Мы не можем возвыситься над ошибками человека и ценить в нем человека, для нас человек идентичен его ошибке. Мы не замечаем, что человек, как явление, выше ошибки, и незаметно отделяемся и удаляемся от нашего Отца, Царя Небесного, и опускаемся до уровня свинопасов, которые питаются той же пищей, что их стадо.

Приходилось ли вам когда-нибудь бывать на службе Божьей в топчидерской (р-н Белграда) церкви вместе с осужденными из каземата? Задумывались ли вы над судьбами этих людей? Жаль, если не задумывались. Редко где еще, человек ощущает такое переплетение чувств, как на молитве вместе с людьми, которых общество изгнало из своей среды: с убийцами, ворами, мошенниками. Нужно видеть этих людей в белых робах, как они своими мозолистыми дрожащими руками ставят свечи - Бог знает, за чье здоровье или за упокой чьей души, и пристально глядя на пламя свечи, шепчут бледными губами молитвы, опять же, Бог знает, за чье здоровье или за упокой чьей души. Нужно видеть, как они с рабской покорностью кланяются каждому человеку, проходящему мимо них. Они сами считают себя самыми недостойными среди других пред ликом Божьим и оттого каждому кланяются. Они знают, что люди о них думают, о, как хорошо знают, так как же им не кланяться? Они знают, что бесполезно говорить людям о том, что в их жизни есть что-то, кроме преступления, что преступление не занимает всю их жизнь и всю их душу, что и на их веку было много дней, когда и им была мила правда, когда и они жертвовали собой и страдали ради других, и искали Бога, и верили в приход Царства Божьего. Бесполезно убеждать людей, что не весь свой век они проливали кровь и грабили, жгли, жульничали и покрывали преступников. Они знают, что люди им не поверят, ибо смотрят на всю их жизнь исключительно через  призму одного обстоятельства, а на всю их душу только через призму одного деяния, а именно того обстоятельства и того деяния, которые привели их за решетку. Поэтому они боязливы с  людьми и недоверчивы с ними. Поэтому они открывают свою душу только Богу, только Тому, Кто знает все дни их жизни, а не только один преступный миг, знает все движения их сердца, а не только преступное. Поэтому молитва этих несчастных людей жарче и крепче молитвы свободных людей.

Эх, братья мои, сколько осужденных вне тюремных стен! Сколько среди нас тех, кто каким-то случаем потерял доверие людей и кто может только к одному Богу обратиться! Сколько тех, кто нечаянно обидел друга, и навсегда потерял его! Сколько коммерсантов, которые издержали свой кредит и теперь не знают покоя ни днем, ни ночью! Сколько чиновников, карьера которых оборвалась в силу разных причин и они оказались в презрении! Сколько рабочих, за мелкую небрежность потерявших место и вместе с близкими подвергшихся ужасам нищеты и голода! Сколько их, обесчещенных, запятнанных, скомпрометированных, ох как скомпрометированных!

Все эти люди, как и мы, сыновья царские, хоть мы не признаем их таковыми. Их признает Царь, их Отец и наш Отец, но, братья, мы их не признаем их. Брат всегда меньше любит брата, чем отец сына. В каждом брате есть искра каиновой нетерпимости к брату, а в каждом отце, даже в самом худшем, искра божественной любви к детям своим. Мы знаем скомпрометированных людей только по греху, который подорвал их репутацию, но Бог, который ведает глубину всякой души, видит в этих людях то, что оправдывает их как Его сыновей. Поэтому в глазах Божьих они никогда не будут приравнены к нулю, даже если мы испишем их нулями с головы до пят.

Мы с головы до ног исписываем обесчещенных людей нулями, но когда эти люди - нули, совершат самоубийство, мы восстаем против этого, говоря: самоубийство - тяжкий грех. Разве это не непоследовательность с нашей стороны? И разве самоубийство таких людей необъяснимо?

Человек необдуманно растратил кредит. Он знает, что совершил большой грех, но несмотря на это, он еще способен на очень хорошие и достойные дела. Но какой в этом смысл, если мы до смерти будем считать банкротом? И зная об этом, он предпочитает жизни смерть. О, да не думаем, что он один виноват в своем самоубийстве, и не пожимаем равнодушно плечами, как будто мы не принимали никакого участия в его смерти.

Девушка мечтала о счастливой жизни и верила людям. Что в мире может быть естественней, чем мечты молодой девушки о счастье и ее доверия людям? Но однажды мы  бросаемся на нее с камнями. За что? «Да за то, что согрешила, — кричим мы, — потому что согрешила! Скорее, бейте ее камнями!» Христос не сказал бы так, Он сказал бы: «Кто без греха, тот пусть первый бросит в нее камень!» Однако мы не говорим так. И кто тогда виноват в самоубийстве этой несчастной, если не наша фарисейская ревность? Она, бедняжка, хотела сказать, кричать, защититься, просить о пощаде, убеждать нас, что в ее душе еще много места для добродетели, много веры в идеал, что она горько раскаивается в своем грехе. Она хотела, да мы ей не дали. Мы сделали из ее греха сенсацию дня, употребив для этого всю техническую жестокость нашего времени, чтобы преподнести и растиражировать эту сенсационную в самом большом формате в самых ярких красках. Разве в этом в этом случае, господа, позволительно и возможно говорить о самоубийстве молодого неопытного существа, в этом случае,  когда уместнее говорить об убийстве, которое мы совершили?

Так мы компрометируем себя, радуясь, чьей-то компрометации. Так мы компрометируем имя христианина и наше царское достоинство. Вся наша добродетель свелась к осуждению чужого греха. Такая негативная добродетель не дает никакого права на звание христианина и царского сына. Беспощадно осуждая других, мы наивно думаем, что этим возвышаем себя. Мы наивно думаем, что покажем себя честными и благородными людьми, только потому, что не станем есть и пить с грешниками, если будем сторониться так называемых скомпрометированных людей, если покажем к ним как можно больше презрения и будем как можно больше поносить их.

Христос не боялся скомпрометированных людей, а мы их боимся.  Христос не боялся, что пороки грешников запятнают Его добродетель, а мы боимся. Его добродетель была воздвигнута на нерушимой скале, а наша — на песке, поэтому Он не боялся, а мы боимся. Христос был на рыночных площадях и на перекрестках дорог вместе с опороченными людьми, с отвергнутыми грешниками и презренными грешницами, на великий соблазн фарисеям. Фарисеи боялись даже встречи с грешниками, а Христос шел им навстречу и искал именно их. Фарисеи не желали переступить порог дома мытаря, а Христос ел и пил с мытарями. Фарисеи были готовы любого грешника побить камнями, а Христос был готов остановить каждый брошенный камень и спасти голову грешника. Фарисеи попирали ногами всякого, кто пал в грязь, чтобы еще больше его опозорить, а Христос протягивал им руки, поднимал из грязи и ставил на ноги, говоря: Встань и иди! Фарисеи считали ниже своего достоинства ходить среди простых людей и интересоваться их судьбами, а Христос именно это считал своим сокровищем. Вот в чем разница между Христом и фарисеем.

Установим разницу между Христом и нами. Христос знал, что в душе любого человека есть нечто возвышенное и благородное, нечто царское и божественное, что может разгореться, как огонь, когда с него сдуют золу. Христос сдувал золу с душ человеческих, а мы ее накапливаем. Вот в чем разница между нами и Христом. Христос искал каждом человеке хорошее, а мы ищем злое. Христос искал в людях добро, желая их оправдать, а мы ищем злое, чтобы осудить их. Христу было больно говорить о чужих грехах, а нам это приятно. Христос словом обращал грешников в праведников, а мы словами делаем из грешников еще больших грешников. Христос спасал людей, а мы их губим. В этом разница.

Но ведь и мы можем быть подобны Христу. В первую очередь, необходимо быть последовательными, и если мы называем себя сыновьями царскими, то постараемся оправдать это звание. Наберемся мужества и возвысимся над личными антипатиями и предрассудками и станем думать о человеке как о человеке. Пусть грешник отойдет на второй план, будем презирать грех, а не грешников, ведь мы во всем их братья.

Затем наберемся терпения, чтобы в так называемых скомпрометированных людях за их грехами и изъянами искать царское достоинство. Верьте, мы найдем его! Даже самый большой грешник носит его, спрятанным где-то в уголке души,  может быть, не зная о нем. Самый скомпрометированный из людей, которого мы считаем нулем, готов сейчас протянуть руку утопающему и спасти его, готов разделить с голодным свой кусок хлеба или охладить уста умирающему от жажды. Представьте только такого опозоренного человека в ситуации, где может проявиться его царская душа. Представьте его на кладбище, где молчат мертвые, неужели думаете, он бы там смеялся? Представьте его в больнице, где стонут больные, неужели думаете, он бы там танцевал? Представьте его на пожаре в школе, где гибнут дети, неужели думаете, что он уйдет, равнодушно отмахнувшись? Представьте его вблизи спящего в траве человека, к которому подползает змея, неужели думаете, он бы остался молча и неподвижно стоять? О, нет! Худший из людей окажется человеком в такой момент, и самый закоренелый разбойник докажет, что он царский сын.

Давайте сделаем, наконец, кое-что еще, станем  дерзкими - будем непоследовательны, непоследовательны в ненависти и в презрении к людям. Все мы неутомимы в отстаивании последовательности как добродетели, но ведь и непоследовательность тоже добродетель. Благо тем, кто непоследователен в ненависти и презрении людей. Это истинные сыновья царские, которые составляют славу Отца своего.

Шел человек из Иерусалима в Иерихон, в дороге на него напали разбойники, избили и ограбили. Два человека, в любовь которых он верил, прошли мимо, не оглянувшись на него. Самарянин же, о не любви которого тот человек знал,  сжалился над ним и помог ему. Двое первых были непоследовательны в любви, и Христос осудил их непоследовательность, а милосердный Самарянин был непоследователен в ненависти, и Господь похвалил его непоследовательность и поставил в пример. Давайте же и мы будем непоследовательны в ненависти, как Самарянин, прошу вас, будем непоследовательны! Давайте будем непоследовательны в презрении к обесчещенным  людям, ибо, если не станем непоследовательны в этом, мы сами себя обесчестим!

Не будем зарекаться, что с каким-то человеком никогда и словом не перемолвимся. Может быть, завтра нам придется преступить свою клятву. Ни о ком да не осмелимся сказать: этот человек умер для меня! Ибо, человек не умирает совсем, даже в смерти, а как же при жизни? Ни о ком да не осмелимся сказать: если бы его не было, мир был бы лучше. Может быть, тот человек то же самое скажет о нас. Наш общий царственный Отец, Который на небесах, никогда не скажет такого ни о нем, ни о нас. Он видит во всех нас Своих, царских сыновей, Он их видит не только среди земных царей и не только среди тех, кто по-царски одет и по-царски живет, или кто по крови. по богатству и по званию чувствует себя сродни царям, но и среди тех нищих, которые ждут у дверей этого храма, и не только среди тех, кто, как и мы, веруют в Него и молятся Ему, но и среди тех, кто в Него не верит и ищет своих прародителей среди обезьян.

Потому горе имеем сердца и мысли, как и подобает  царским сыновьям. Посмотрим на нашего царственного Отца, Царя Света, и наши мысли станут светлее. Посмотрим на нашего царственного Отца, Царя Милости, и наши сердца ободрятся и согреются.

К Тебе, Боже, Который знает наших праотцев царских и наших праотцев нищих и любит их, как детей Своих, к Тебе мы стремимся вознестись мыслями своими и любовью своей. Мы хотим быть достойны Тебя, Который суть вечная мудрость и вечная любовь. Ты вызвал нас из небытия в бытие, Ты сделал нас сыновьями царскими Своими. Самая большая беда для нас будет в том, если помрачится наше сознание о царском происхождении, если мы падем и удалимся от Тебя, в добровольное изгнание, во тьму. Наше высшее блаженство в нашем возвращении к Тебе и возвращении сыновства нашего, ибо только рядом с Тобой мы чувствуем себя как цари. Без Тебя мы, словно листья, что оторвались от дерева и стали игрушкой ветров и бурь, пока не упали в грязь. Без Тебя мы, как луч, что разорвал свою связь с солнцем и остался в пространстве один со своим светом. Что такое луч света без солнца, если не раб тьмы и холода? Так и мы без Тебя, великий Свет наш, как лучи света без солнца, рабы тьмы и холода. Потому, Господи, поддержи и укрепи нас в желании непрестанно возноситься к Тебе мыслями и любовью своею, постоянно быть с Тобой, как истинные сыновья царские. Аминь.

О ЗАЩИТЕ ЖИЗНИ

 Проповедь в неделю о самаряныне

	Христос женщине Самарянке: Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек (Ин. 4, 13-14).
	Симон Петр отвечал Ему: Господи! К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни (Ин. 6, 68).
	Боже! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаждет душа моя, по тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной (Пс. 62).

 Я и ты встретились на жизненном пути, дорогой мой друг. Я и ты впервые видимся и вот, ты и я почти знаем друг друга. Я знаю, что движет твоим существом, а ты знаешь то, чем движется мое существо. Нами движет жажда жизни. Откуда я знаю тебя, если впервые вижу? Откуда ты знаешь меня, если впервые видишь? Оттуда, что я нахожу тебя в себе, а ты находишь меня в себе. Ты - вариация меня, а я вариация — тебя, но, в сущности, мы оба — одно. Поэтому, когда мы встречаемся, мы спрашиваем друг друга не: «Кто ты?», но: «Куда?» Я знаю, что ты движешься к жизни, и ты знаешь, что я гряду к жизни. Поэтому мы говорим друг с другом только о пути и спорим только о пути. Я говорю тебе: «Ты идешь ложным путем, который не ведет к жизни». И ты мне говоришь, что я иду неверным путем, ведущим в погибель. Мы расходимся и чувствуем себя чужими, и чем больше мы спорим, тем дальше мы становимся, и бездна разверзается между нами, она растет и растет, и вот ты на одном краю пропасти, а я на другом, ее края раздвигаются, пока не разойдутся так далеко, что ни я не понимаю, что ты возражаешь мне,  ни ты не слышишь моих возражений. И не слыша друг друга, каждый из нас думает, что он победил.

Но ведь я и ты умрем и будем одно. Твой череп будет касаться моего черепа, твои ребра переплетутся с моими, твои руки обовьются вокруг моих, прах твой перемешается с моим прахом. И если наши кости после смерти будут едины, то почему при жизни не могут быть едиными наши мысли?

Я и ты хотим защитить жизнь. Ведь и луна и солнце и земля защищены, основы, на которых они зиждутся непоколебимы. А ты и я не защищены и колеблемся в наших основах, на которых существуем. Что защищает луну от колебаний?  Притяжение солнца. А что защищает солнце от колебаний? Притяжение другого солнца, что мощнее первого. Земля притягивает луну и держит ее силой своего притяжения, ведя за собой. Солнце притягивает землю и силой своего притяжения держит ее и ведет за собой вместе с луной. Другое, более мощное солнце притягивает наше солнце и силой своего притяжения держит его и ведет за собой вместе с землей и луной. Каждая большая звезда притягивает ближайшую меньшую звезду и ведет ее за собой. А чье притяжение защищает тебя и меня? Кто притягивает и держит нас? Кто Он, Который рядом с нами, но сильнее нас? Я говорю: «Бог». Ты молчишь.

Я говорю: Бог. Ты молчишь. Твои мысли - не мои мысли, твой путь — не мой путь. Когда ты идешь на запад, я иду на восток; когда ты идешь на север, я иду на юг.

Но смотри, куда бы ни шли ты и я, мы идем навстречу смерти. По всем четырем сторонам света смерть поставила своих стражников. А мы всё идем, и подгибаются наши колени, и мы падаем из одной засады смерти в другую. А когда умрем, наши кости смешаются в земле. Но если могут соединиться наши мертвые кости, почему не могут объединится наши живые мысли? Почему в смерти мы – одно, а жизни – двое? Пока мы дети, ты и я, мы находимся под одним руководством, которое притягивает и ведет нас. Самые близкие большие звезды, ведущие нас в пору детства - наши родители. Они сильнее нас и наша жизнь была под их защитой. И когда мы предстоим пред взором наших родителей, души освобождаются от сомнений и страха.

Родители провожали нас взглядом, и это придавало нам решимость противостоять многим опасностям, которым мы не посмели бы взглянуть в лицо, если бы не знали, что родители смотрят на нас. Родительский взгляд вселял мир и покой в наши души. Их забота о нас укрепляла наши сердца. Их любовь к нам облагораживала наши мысли. Одного слова было достаточно, чтобы, подобно трубе Архангела, оживить в нас застывшую жизнь.

Пока мы дети, ты и я, сомнения бессильны против нас. Как только в нашей детской душе возникало сомнение в жизни, мы сокрушали их одной мыслью о родителях. Стоило  нашему лбу нахмуриться вопросом – надежна ли жизнь или она призрак вечной смерти, тогда мы вспоминали родителей, и одно воспоминание решало вопрос в пользу жизни. Ибо если нам наша маленькая детская жизнь казалась хрупкой, мы соединяли ее с жизнью родителей и вместе с ними смело шагали вперед.

Начнется ли война — мы держимся за полу одежд родителей. Грянет ли буря — мы спасаемся в их объятиях. поразит ли болезнь — мы у них ищем исцеления. Приблизится ли смерть — в них мы видим своего сильного союзника против смерти.

И так мы обретаем жизнь и  свободу в своих родителях. В эту золотую пору мы чувствуем себя как пловец, которого кто-то держит с берега канатом. Мы плывем без страха, ибо знаем, что в случае опасности нас подтащат к берегу и спасут.

Но теперь, когда мы выросли и вышли из-под родительской опеки, я и ты, друг мой, кто теперь поддержит в нас жизнь? Кто теперь осветит ее, если стемнеет? Какому укрытию доверимся, я и ты, сейчас, когда придет война, грянет буря и поразит болезнь? В ком найдем союзника, когда смерть склонится над нами?.....