«Красный Платонов» — сборник статей Андрея Платонова, написанных в 1920–е годы — время надежд и энтузиазма, голода и разрухи. Молодой писатель размышляет об актуальных проблемах и новых революционных задачах, а также о жизни и смерти, взаимоотношениях полов, разрабатывает философию труда и рабочего самосознания, по–новому трактует некоторые библейские сюжеты. Платонов пропустил через себя эту бурную эпоху и запечатлел ее в своих ранних статьях.
Предисловие
В настоящую книгу вошли социально–политические и философские статьи Андрея Платонова, написанные в двадцатые годы — время надежд и энтузиазма, голода и разрухи. Молодой писатель размышляет о путях искусства и науки, о роли техники в жизни человека, об истоках классовой борьбы и новых революционных задачах. Помимо актуальных проблем, Платонов обращается и к вопросам общего характера — например, о жизни и смерти, исследует проблему пола, формирует представления о человеке нового типа, разрабатывает философию труда и рабочего самосознания, по–новому трактует некоторые библейские сюжеты. Ранние статьи Платонова пронизывает дух эпохи первых лет строительства социализма: пламенно–революционный, самоотверженный, полный надежд и энтузиазма, беспощадный к врагу и соучастный к страданиям народа. Пройдя путь от простого рабочего и рядового стрелка до инженера–мелиоратора и талантливейшего писателя, Платонов пропустил через себя все веяния эпохи и в своих статьях оставил уникальный портрет времени максимального революционного накала.
Революция для Андрея Платонова не сводится к борьбе пролетариата с буржуазией. Его статьи нельзя разобрать на лозунги, поскольку они не подходят для трибунной пропаганды: их нужно читать, над ними нужно думать. В публицистике Платонова революция не завершается октябрем 1917 года. Из уличных восстаний, с полей сражений гражданской войны она переходит в сферу труда и быта, искусства и культуры, индивидуального сознания и межчеловеческих отношений. «Революция — явление жажды жизни человека. Явление его любви к ней». Поэтому она априори не может ограничиться сменой власти, новыми декретами, а также рядом политических и экономических нововведений. Самосознание человека, отношения между людьми, человек перед лицом вселенной — все это, безусловно, революционные темы для Платонова. Однако в его произведениях двадцатых годов мы видим не только энтузиазм, но и критическое отношение к реальности, не соответствующей идеалу. «Быть революционером и считаться с теперешнею действительностью — преступление и дурачество, контрреволюция». Именно такой, честный и бескомпромиссный взгляд на вещи уже в конце двадцатых привел Платонова к конфликту со Сталиным.
В наши дни принято вспоминать в первую очередь те произведения, из–за которых у писателя возникли противоречия с советской властью: по цензурным причинам ему не удалось при жизни опубликовать в полном объеме роман «Чевенгур», повести «Котлован» и «Усомнившийся Макар», однако именно ранняя публицистика Платонова не только передает дух двадцатых годов, но и помогает понять дальнейшее развитие его творчества.
К начинающим пролетарским поэтам и писателям
Пламя революции начинает перекидываться из сфер политической борьбы в область художественного творчества, искусства. И здесь, в этой области, начинает свершаться то, что уже свершилось там, в политической и экономической жизни народа.
Грабеж, насилие, голод, убийство миллионов, золотой бог… — все свержено мощью выросшей мысли, и начинается творчество жизни, братства, труда, нравственности на новых, честных, разумных, человеческих началах…
Это в общественной жизни людей.
В искусстве революция только разгорается. Пошлость, глупость, мертвые формы, а главное — утрата того, что составляет сущность всякого искусства — творческого выявления идеи прекрасного, присущего всем людям, — сколотили гроб буржуазному искусству, которое, на самом деле, давно перестало быть искусством, сохраняя только имя его.
Пролетариат, сжигая на костре революции труп буржуазии, сжигает и ее мертвое искусство.
Мы переживаем великую эпоху возрождения духа человеческого во всех его проявлениях. Искусство богатых, оглупевших от лени и роскоши людей, эту утеху извращенных страстей, пособницу и оправдание ресторанных и биржевых оргий, пролетариат — этот носитель всего вечного в человечестве — убил, испепелил в огне первой формы своего творчества — революции. Необходимо было смести с земли все чудовищное, злое и гадкое, чтобы освободить место для строительства прекрасного и доброго, — и пролетариат сделал это.
И теперь только начинается созидание, воплощение на нашей планете великой человеческой мечты.
Человек в истинном смысле, т. е. человек, живущий в согласии со своими природными законами (стремление к истине, красоте, труд, радость, развивающее чувство нравственности…), и человек, исказивший, уничтоживший в своем существе эти законы, — столкнулись в смертной схватке.
В конце концов первый человек, человек трудящийся, носящий в себе все действительно жизненное, но порабощенный, пролетарий, должен, необходимо должен, уничтожить врага своего, врага жизни, разрушителя и расхитителя — буржуазию, чтоб дышать можно было…
Возрождая всю жизнь, трудовой класс возрождает и искусство как самое дивное, самое красивое, самое могущественное проявление растущей жизни.
Пролетарское искусство отражает в себе все человечество в его лучших устремлениях, и создается оно также всем человечеством, всем гармоничным организованным коллективом. Низкое, пошлое, злое, мелкое, враждебное жизни не будет иметь места в пролетарском, общечеловеческом искусстве. Это будет музыка всего космоса, стихия, не знающая граней и преград, факел, прожигающий недра тайн, огненный меч борьбы человечества с мраком и встречными слепыми силами.
В долгом, теперь прожитом, буржуазном периоде существования человеческое сознание переросло телесные личные силы; человек убедился в бессилии собственного «я», его сердце, его ум — выросли из эгоистического, животного, темного тела. Человеку стало мало пары глаз, пары рук, одного сердца — он захотел охватить, понять, подчинить мир во всей его бесконечности, во всем переливчатом разнообразии и многокрасочности… Станки и мастерские научили человека вливать свои одинокие силы в мощный поток организованных усилий…
Вместо жалкой телесной личности, которую любая большая собака могла отправить в «лоно Авраама», вырастает личность великая, духовная, общественная, видящая в другом человеке самого же себя и любящая поэтому каждого человека, как себя–самого.
Творчество, художественное творчество, в древнейшее время чудной юности человечества было плодом художника без имени — всего народа, племени, рода, семьи. У костра, отдыхая после еды, когда не было нужды в пище, когда наступал перерыв в течении междоусобной вражды, — группы первобытных людей отдавались бессознательному творчеству прекрасного. Солнце, буря, звезды, леса в молчании, пустыни равнин, шум весенних потоков… отражались в непосредственной искренней натуре того человека в стихийных, бессознательных чувствах, и эти чувства он выливал в песни, в бренчанье зажатой в зубы и колена струны… В песни, полные скорби и серой тоски и низкого неба севера иль тихой радости ожидания весны, разлива рек, когда придет время ловли рыбы, любви и игр и коротких душных ночей; иль в чуть трепещущую мелодию — страх и покорность перед всесметающей, свирепой, нежданной бурей с громом, молньями и затопляющими ливнями. И еще были песни — о странных людях, идущих в битвах впереди, встречающих смерть торжественно и покорно; о мудрейших людях, вносивших счастье победы и гордости, счастье довольства и мира в род свой, ибо при таких людях не были страшны ни соседи, ни звери, ни вражда внутри самого племени…
Эти песни, эти сказанья о героях, былины, полузабытые теперь преданья, религиозные мифы — были вершинами выражения глубочайших чувств, колыбелью и источником истинного общечеловеческого искусства.
А потом века истории ткали на своих станках времени развитие этого первобытного искусства, изменяли его, дополняли и совершенствовали, т. к. совершенствовался и усложнялся дух человеческий.
Так продолжалось во все время коллективной жизни людей.
Только в поздние эпохи, когда, вследствие различных исторических условий, наступила пора разделения, разъединения, распадения людей внутри общества, — коллективное искусство умерло, наступило время искусства одного человека, индивидуального. Такое искусство живет до сегодняшнего дня.
Единичное, личное творчество создает лишь, так сказать, «искусственное искусство», но не самое искусство: оно есть удел всего человечества, а не отдельного лица.
Внешний мир в сознании каждого человека претворяется в цепь образов. Если образ производит слишком сильное впечатление, то он требует обратного излияния, т. е. своего творчества, выражения действием. Искусство, вообще говоря, есть процесс прохождения сил природы через существо человека. Силы природы производят на нас известное воздействие (образы), впечатления; мы эти воздействия, если они достаточно сильны и не прекращаются в нас, выражаем каким–либо внешним фактором (творчеством). Таким образом, искусство имеет три свои главные части, фазиса: восприятие извне, особое внутреннее состояние (впечатление) и выражение в действии, творчество. Совершенство искусства зависит от соответствия, сходства между восприятием и выражением.
Содержание, бездну чувства — все, что составляет сущность искусства коллективного, индивидуальное творчество заменило красивой внешней формой, рифмой, техникой. Даже величайшие художники слова дают лишь приблизительное подобие подлинного, бесконечно мощного всечеловеческого творчества…
Революция переступила огненную черту в истории мира и ввела человечество в новую, чудесную страну.
Возрождается коллективное созидание прекрасного. Художник — это человечество в своей единой одухотворенности.
Коллективное творчество — это океан, который буря — вдохновение колыхает от края и до края, от дна до звезд, когда каждое маленькое существо в этом коллективе становится бесконечностью…
Близится время сотворенья коммунистической Эдды и великих мифов труда и солидарности, мифов о грядущих машинах–чудовищах, слугах человечества в познании и покорении вселенной…
Коллективное творчество — это уравнение по наибольшему, т. е. если сойдутся, например, одиннадцать человек (или миллион, все равно), чтобы воплотить в действиях свое сокровенное чувство, и, предположим, что десять из них люди средне одаренные, а одиннадцатый — гений, то их коллективное творчество будет равняться не средней силе, выведенной из суммы всех творящих сил, а наибольшей силе — гению (по нашему примеру).
На этом крайне интересном вопросе, требующем особого внимания, т. к. здесь лежит главный камень философского обоснования коллективного творчества, я остановлюсь в другой раз.
Чтобы начать на земле строить единый храм общечеловеческого творчества, единое жилище духа человеческого, начнем пока с малого, начнем укладывать фундамент для этого будущего солнечного храма, где будет жить небесная радость мира, начнем с маленьких кирпичиков.
Приступим же к делу, братья и товарищи!
Я обращаюсь к начинающим пролетарским поэтам и писателям из воронежского железнодорожного пролетариата образовать при редакции нашего «Железного Пути» студию коллективного художественно–литературного творчества.
Для этого предлагаю товарищам начинающим обсудить этот вопрос на страницах «Железного Пути» и назначить время, когда мы могли бы собраться вместе и сговориться о всех подробностях.
Дело мы начнем большое, а сил у нас пока немного; но мы молоды, души наши не покрылись еще ржавой коркой мелкого мещанства и благополучного равнодушия. В каждой, даже самой забитой, ничтожной душе скрыты бесконечные возможности развития. И пусть никто не говорит себе, что он мал духом или бессилен знанием, — мы все равны, все одинаково мало знаем, все бродим в смрадных логовищах рабства перед миром, его тайнами и страшными силами, и — хуже всего — мы рабы самих себя.
Наши старшие товарищи сбросили, разорвали одно звено из бесконечной сети цепей человека, а мы, их сыны и братья, будем ломать, рвать зубами, сдирать с себя с кровью, с телом, с жизнью, оставшиеся звенья черных цепей. Пока не дойдем до зенита, до самого солнца свободы и познания.
Человек — это вечный революционер, вечный созидатель на вечно разрушаемом.
Наша сила, наша мощь — в нашей воле, воле к титанической силе, воле к всесовершенному знанию.
Мы взорвем эту яму для трупов — вселенную, осколками содранных цепей убьем слепого, дохлого хозяина ее — бога и обрубками искровавленных рук своих построим то, что строим, что начинаем только строить теперь…
1919
Преображение
Земля была темна и неустроена.
Из древней книги
Она была темна и неустроена, покрыта мраком и лесами и морями без края, уходившими волнами к небу.
Ветер трепал заросли невиданных трав, выл в нагроможденных острых отвесных горах, бродил степью, уходил и не возвращался…
Будто из земли рождались звери, дети тех далеких темных времен, когда и солнце, и весь мир были иными. Они рождались и исчезали миллионами, в ужасе уничтожая в ревущих пастях один другого.
Они исчезли навсегда.
Вверху было живо солнце, и мир сам сглаживался и переустраивался от его света и тепла. Впитывал в себя безобразное и дикое, рождая доброе.
Ибо земля с первого мига своей жизни была вся — порыв, вся — любовь и устремление к создавшему ее солнцу.
Кругом была бесконечность и звезды. И не могло тут быть злого и ужасного. И земля в святом материнском страдании производила и уничтожала, рождала и умерщвляла…
Чтобы сотворить наконец из зверя — человека, свое любимейшее и последнее дитя, и пустить его к небу, в бесконечность, в вольное нескончаемое странствие, к победам, творящим восторг в груди победителя.
В человеке темное и ужасное ушедшей вечности нашло свою последнюю могилу.
Зверь больше не воскреснет на земле.
Через тьму, хаос, зверя из земных глубей пронесся огонь чистого желания и вспыхнул непогасающим светом в душе последнего создания — человека. Вспыхнул со страшною разрушающей мощью, ибо человек — великий творец. Он одинаково радуется и при разрушении и при созидании: ведь разрушение — начало творения, а в конце творения уже оживает семя разрушения…
Огонь пронесся из мрака бушующего мира, и очистился миллионами веков прошедшего, и утвердился в человеке высоким рвущимся пламенем.
Земля от человека стала таким же небом, что и вверху, на которое тысячу веков назад смотрел зверь и, еще не понимая, уже желал его.
В человеческой душе вырастают крылья от синих просторов. И он преобразил землю, чтобы так же было здесь свободно и прекрасно, как в далекой небесной мечте о рае.
Человек первый научился труду, и им познал все и вознесся надо всем. Покорил своим терпением все непокорные, враждебные силы.
В этот день весны преображенного мира, день утверждения всечеловеческой радости, день веры в преображающую, пламенную силу человека — выше стоит над нами старое солнце, дальше открыта светлая бесконечность и быстрей мчится в синюю бездну новый, огненный мир, пущенный смелой рукой…
1920
Два мира
Вначале, когда в трудовых угнетаемых массах человечества впервые пробудилось сознание своей общей доли, стремление к освобождению, к человеческой жизни было единым по духу и средствам.
Тогда думали, что и путь от участи раба к свободе тоже только один, другой невозможен или если и есть, то ложный.
При пробуждении рабочего самосознания именно так и было. Поэтому единодушие и согласие было в первых кружках людей, задавшихся целью вырвать все средства угнетения и жизни из рук шайки насильников и передать их рабочему народу.
Время проходило. Мысль работала, кидалась во все стороны, ища выхода и спасения из темницы царства золота и кнута.
Открылось много путей освобождения, найдено много выходов. Но какой из них верный, самый легкий, правильный? Никто не знал наверное, за то поднялся в рабочих и крестьянских партиях и группах спор. Каждый воевал за свою правду.
Единство усилий и порывов к воле раздробилось. Стало много дорог и вождей у одного «класса рабов».
Это так и должно быть: человечество состоит не из двух только частей — угнетенных и угнетателей; существует много промежуточных форм и классов между двумя концами — пролетариатом и буржуазией.
Разные течения мысли часто и представляли собой волю и желания именно этих средних классов — мелкой буржуазии, крестьянского кулачества, богатеющей промышленной мелюзги и пр. И думали, что они представляют интересы чистых пролетариев.
В революционной схватке эти средние переходные классы и подклассы ожидает неизбежная гибель. Они перетрутся и исчезнут жертвами борьбы двух титанов — капитала и пролетариата. Исчезнут с ними и их защитники, вроде партии эсеров, меньшевиков и др.
Два противоположных могущественных мира сошлись и сжигают один другого. Горе стоящим посреди!
В кровавом месиве тонут огромные глыбы человечества. Горы позади, горы впереди восставших.
Близко время, когда народы, классы, нации, как бы они ни назывались, сойдут с земли. Останется одно человечество, которое теперь рождается в бунте рабов.
1920
Христос и мы
Мертвые молитвы бормочут в храмах служители мертвого Бога.
В позолоте и роскоши утопают каменные храмы среди голого, нищего русского народа. Одурманенный, он спит в невежестве. И стыд горит в сердцах его лучших сыновей; стыд и возмущение господством мертвого над живым, прошлого над будущим.
Христа, великого пророка гнева и надежды, его служители превратили в проповедника покорности слепому миру и озверевшим насильникам.
Плесенью зарастает земля от господства золотых церквей. Души людей помертвели, и руки опустились у всех от ожидания веками царства Бога.
И забыт главный завет Христа: царство божие усилием берется.
Усилием, борьбой, страданием и кровью, а не покорностью, не тихим созерцанием зла.
Бичом выгнал Христос торгующих из храма, рассыпал по полу их наторгованные гроши.
Свинцом, пулеметами, пушками выметаем из храма жизни насильников и торгашей мы.
Земля гнила, не жила, а мучилась под навалившимся на нее зверем. Мы этого зверя задушим, спихнем с тронов и седалищ.
Не покорность, не мечтательная радость и молитвы упования изменят мир, приблизят царство Христово, а пламенный гнев, восстание, горящая тоска о невозможности любви. Тут зло, но это зло так велико, что оно выходит из своих пределов и переходит в любовь — ту любовь, ту единственную силу, творящую жизнь, о которой всю свою жизнь говорил Христос и за которую пошел на крест.
Не вялая, бессильная, бескровная любовь погибающих, а любовь–мощь, любовь–пламя, любовь–надежда, вышедшая из пропасти зла и мрака, — вот какая любовь переустроит, изменит, сожжет мир и душу человека.
Пролетариат, сын отчаянья, полон гнева и огня мщения. И этот гнев выше всякой небесной любви, ибо только он родит царство Христа на земле.
Наши пулеметы на фронтах выше евангельских слов. Красный солдат выше святого.
Ибо то, о чем они только думали, мы делаем.
Люди видели в Христе бога, мы знаем его как своего друга.
Не ваш он, храмы и жрецы, а наш. Он давно мертв, но мы делаем его дело — и он жив в нас.
1920
Красные вожди
Красной армии нужны рабочие командиры, вожди полков революции, солдаты передовых наступающих частей.
Красной армии нужны люди, умеющие побеждать и первыми умирать.
Эти люди нужны сейчас, немедленно, чем скорее они явятся, тем короче будет наша борьба на юге и западе. Чем их будет больше, тем меньше прольется человеческой невинной крови.
Великая страда Красной Руси еще не кончилась. От нас зависит ее кончить скорее.
Рабочая Россия почти три года всеми последними соками питает тело революции, каждая капля жизни России уходит на поддержание огня революции.
Мы истощены, мы устали, да, — но зато жива, бодра и живоносна революция — смысл и цель нашей жизни. Будет сильна революция, оживет и Россия, а с нею и весь мир.
И вот опять, еще раз требует от нас борьба новых, лучших, сознательнейших, крепчайших сил.
Мы их уже даем и отдадим все до конца.
Нет предела нашей ненависти и нет предела нашим силам, рожденным пламенем этой ненависти.
Под уничтожающими ударами революции дрожат и рушатся стены врага, открываются просторы воли и жизни и удесятеряется наша мощь от борьбы и сопротивления.
Но сопротивление врага все увеличивается, и нам нужны не просто солдаты, воины, а герои и вожди, люди железа и победы, люди великого духа сознания, люди последней революционной жертвы, которые смогли бы превозмочь и смести горы на пути к торжеству восставшего человечества.
Это — красные вожди, это рабочие командиры, первыми врывающиеся в лагерь противника, первыми срывающие цвет победы.
Они должны быть образцами для всего остального состава наших армий, по ним должны выравниваться все.
Рабочий или крестьянин, прошедший через определенное воспитание своего сознания в боевом духе, становится красным командиром, тем, кто способен поражение превратить в победу, а победу — в торжество революции.
Такие солдаты–вожди уже есть в Красной армии, это солдаты последнего момента, последнего напора, кануна окончательной победы, ибо всякий солдат всякой белой армии по сравнению с ним волк против льва. Там — принуждение, насилие, у нас — свободное сознание, воля к жизни и освобождению.
Стальною, нервущейся цепью окружат красные вожди свой свободный народ — и гибель, смерть всякому насильнику понесут они — наша гордость, наша кровь, наша мощь и надежда — красные вожди наступающей революции.
Рабочие, крестьяне, красноармейцы, пусть не будет у нас рядовых, а только вожди и герои!
Идите учиться быть ими.
1920
О науке
Наука. Нет слова для рождающегося пролетарского человечества более великого, более радостного.
Наука рождена мыслью человека, а мысль рождена необходимостью, жизнью.
Из первой мысли первого человека вышла наука, с последней — она умрет. Наука — вечный спутник и неизменный друг человека. Им созданная, она его превознесла над всеми живущими существами земли, дала ему победу над всеми силами, вдунула в его тело нетелесную, нечеловеческую мощь и зажгла его душу бесконечными, как небо, желаниями.
Наука же, надежда на нее, воспламенила в людях любовь к существованию, к зеленой родной земле.
Любовь — первый двигатель, начало жизни и ее рассвета, ее совершенствования, стремления ко всему непонятному, тайному и сокровенному.
Нет большей радости, как радость победы над темным, скрытым, неизвестным и страшным. Побеждать безумие природы, торжествовать над нею, из господина делать покорного раба и ее силами расти и вырастать выше самого себя — есть ли большее счастье светлому сознанию человека? Нет. Расти и вырастать из себя — в этом жизнь. Осиливать и пересиливать, наливаться новой, юной красной кровью, всегда быть недовольным найденным, уходить дальше и выше, искать невозможного и делать его возможным — в этом есть гордый восторг, единственный восторг просветленного человека.
Но что же есть наука, в чем ее сущность и власть?
Природа есть бесконечное множество явлений. Каждое явление вызывает другое явление. Отношение первого явления к последующему называется причинностью. Причинность (соотношение явлений) в природе постоянна. Это постоянство называется естественным законом.
Замеченное (вначале, в далекие времена, невольно) постоянство причинности–последовательности явлений и послужило основой для науки. Сознательное изучение причинности — законов, их упорядочение, разделение, использование для практических жизненных целей создало науку.
Итак, наука есть знание причин явлений внешнего мира. Это знание достигается наблюдением, опытом. А опыт есть повседневный труд человека. Значит, опыт, или наблюдение, или труд есть естественное орудие науки, познания. Именно наблюдение не случайное, а сознательное, мозговое усилие, и делает все тайное явным, сложное — простым, страшное — покорным.
Применение природных законов против природы же, для своих нужд, делает человека могущественным.
Человек ополчается против природы посредством ее же самой, он бьет ее орудиями ее законов. Он не насилует ее, а приспособляется к ней. Познав мертвую мощь мировых сил, человек направляет их, не в силах изменить прямо, против других враждебных жизни сил — и так их подчиняет, косвенно изменяет, побеждает.
Природа одна и та же; всегда она постоянна. Это и ценно: иначе ее бы невозможно было изучить. Из постоянства природы делается возможным познание ее, из познания вырастает сила человека, а из этой силы вырастает сам человек, совершенствуется (т. е. изменяется, в противоположность неизменной природе). Но человек — тоже природа. Следовательно, в нем природа достигает своего изменения, переходит в другое состояние — непостоянства, усиления, расцвета, жизни…
О великом пути знания, пройденном человечеством, и о пути, который предстоит ему пройти, о мышлении, истине и заблуждениях, о страданиях человечества в поисках правды своей жизни, о борьбе и гибели за найденную правду, о затаенной страстной мечте, о конечной победе над своими врагами — природой и смертью, — я напишу в другой раз, как обдумаю.
1920
Тридцать красных
Наш железный, пламенный гимн надежды, восстания и победы в первый раз вырвался из польских окопов несколько дней тому назад.
То тридцать польских солдат шли к нам и пели «Интернационал». Но не дошли: польская артиллерия их заметила и медью изорвала в клочья их тела.
Эти темные холопы польских вельмож, быть может неграмотные, увидели в нашей Красной армии семью своих братьев — и пошли к ним, ни о чем не думая, повинуясь вспыхнувшему горячему чувству.
Польские офицеры верно оценили их поступок, когда скомандовали стрелять по изменникам. Они увидели в этом разложение своей армии, а мы — единение пролетариев, независимо от национальности и приказов буржуазии.
Глубокое, «подземное» чувство привело пролетариат к революции. Это чувство не смогла заглушить буржуазия ни коверканием душ наших, ни уничтожением самих нас.
Это чувство — сознание нами своей правды и неизбежности торжества нашей победы в человеческом мире.
Это же чувство вытолкнуло тридцать польских пролетариев из окопов и заставило их поднять под рвущимся всесметающим железом поднять красный флаг ликующей революции. Поднять красный флаг рабочего братства на грани двух миров, в открытой пасти рассвирепевшего кончающегося зверя.
Они шли на гибель и знали это, ибо их смерть дала лучшую кровь живому сердцу революции.
Привет же погибающим и погибшим, привет смерти, рождающей новую высшую жизнь.
1920
Да святится имя твое
Наши дедушки и прадедушки проклинали труд. Они верили, что Бог наказал их им за грех любви Адама и Евы.
В них устало сочилась кровь по узким дряблым жилам. Их животы пухли, и сами они были великанами из глины. Они не знали восторга работы и хорошо понимали праздники — дни законной торжествующей лени.
Земля плохо движется. Только великое пламенное солнце заставляет ее мчаться в струях и водопадах миллиардов звезд. Из ее мертвых глыб произошла жизнь и человек. И этот человек стал достойнейшим сыном своей матери — окаменел и замер. И долго был за это рабом всего.
Пока не оборвалось что–то в душе его, пока он не увидел во все глаза перед собою гибель и смерть — вечных спутников человеческого испуга и бессилия. Пока не родился среди людей Христос, сильнейший из детей земли, силою своей уверенности и радости подмявший смерть под себя, и тем остановил бешеный поток времени, хоронящего человека навеки под пеленой своею.
Человек рванулся и заработал. В первый раз он почувствовал себя всемогущим и единственным повелителем сил вселенной; в первый раз прошли через него страшные, разрушающие, вольные стихии мира, и он познал их мощь, он познал радость их покорения и увидел, что они не только не страшны, но ничтожны, если изучить их.
Человек и труд овладели друг другом. И с этого момента мир стал обреченным на уничтожение, а человек начал впитывать в себя все явления, каждое дрожание и изменение мира, и превращать во что желает — на усиление, обессмертнивание своей жизни. Человек обрек себя на царство бесконечности и бессмертия, на царство свободы и победы.
Первый камень, которым первый человек раздолбил дерево для своих нужд, — был концом природы и началом человека.
Первая вспышка гнева и мести за нечаянную смерть ребенка или жены — начало бессмертия.
Уловленная бессознательно зависимость между повалившимся дубом в болоте и повышением водяной черты болота — послужила решающим толчком для рождения мысли и науки.
Но как назвать все это: гнев, мысль, надежда, изменение природных форм и приспособление их к себе?
Это — труд, с которым обручился человек, когда победил в себе темного испуганного зверя.
Труд — единственный друг человека, ибо он — душа его, то, что всегда наполняет его деятельное существо.
Труд стал смыслом жизни вселенной, когда стал смыслом человека.
Есть машина. Что она такое? Это чудо, первое и последнее, чудо работы человека.
Машина трудом создана и труд производит. Она не только брат наш — она равна человеку, она его живой, удивительный и точный образ. Часто машина даже выше человека, так как она не знает утомленности, перебоев работы (а скоро забудет и износ), этих чисто природных признаков, доказательств ее немощи и падения пред человеком.
Человек и труд — одно. Теперь он сознал это и заковывает себя в железо неустанности и силы — одежду труда, который один только свободен и непобедим.
Труд есть молитва человека самому себе, своим утренним надеждам.
Труд есть основа всего — ось мира, его самое высокое, самое пламенное солнце.
Труд — истинная мать жизни.
Да святится же имя Его!
1920
Душа мира
Женщина и мужчина — два лица одного существа — человека; ребенок же является их общею вечной надеждой.
Некому, кроме ребенка, передавать человеку свои мечты и стремления; некому отдать для конечного завершения свою обрывающуюся великую жизнь. Некому — кроме ребенка. И потому дитя — владыка человечества, ибо в жизни всегда господствует грядущее, ожидаемое, еще не рожденная чистая мысль, трепет которой мы чувствуем в груди, сила которой заставляет кипеть нашу жизнь.
Женщина осуществляет ребенка своею кровью и плотью, она питает человечество. Она сводит небо на землю, совершенствуя человека, поднимая его, очищая сменой поколений его горящую жаждущую душу.
Если дитя — владыка мира, то женщина — мать этого владыки, и смысл ее существования — в сыне, своей радостной надежде, творимой сыном. То есть смысл ее жизни такой же, как и у всего человечества, — в будущем, в приближении родного и желаемого. И потому в женщине живет высшая форма человеческого сознания — сознание непригодности существующей вселенной, влюбленность в далекий образ совершенного существа — сына которого нет, но который будет, которого она уже носит в себе, зачатою совестью погибающего мира, виновного и кающегося.
Женщина перегоняет через свою кровь безобразие и ужас земли. Своею пламенной любовью, которой она и сама никогда не понимала и не ценила, своим никогда не утихающим сердцем она в вечном труде творчества тайной идущей жизни, в вечном рождении, в вечной страсти материнства — и в этом ее высшее сознание, сознание всеобщности своей жизни, сознание необходимости делать то, что уже делает, сознание ценности себя и окружающего — любовь.
Но что такое женщина? Она есть живое, действенное воплощение сознания миром своего греха и преступности.
Она есть его покаяние и жертва, его страдание и искупление. Кровавый крест мира с смеющейся, прекрасной жертвой. Это женщина, это ее тайное, сокровенное существо. Она улыбается, истекая кровью, кричит от боли, когда рождает человека, а после любит без конца то, что ее мучило. Ее ребенок — высокий взлет ее мощной, творческой, сияющей души, проломленный путь в бесконечность, живая, теплая надежда, которую женщина держит в своих материнских радостных руках.
Женщина — искупление безумия вселенной. Она — проснувшаяся совесть всего что есть. И эта мука совести с судорожной страстью гонит и гонит человечество вперед по пути к оправданию и искуплению. И в первом ряду человечества — его любовь и сердце — женщина, с стойкостью вождя пробивающаяся вперед через горы греха и преступлений, с испуганными, наивными глазами ребенка, которые страшнее всякого страха своей затаенной упорностью и неизменностью; перед этим взором улыбающейся матери отступает и бежит зверь.
Страсть тела, двигающая человека ближе к женщине, не то, что думают. Это не только наслаждение, но и молитва, тайный истинный труд жизни во имя надежды и возрождения, во имя пришествия света в страдающую, распятую жизнь, во имя побед человека. Открытая нежность, живущая в приближении к женщине, — это прорыв каменных стен мировой косности и враждебности. Это величайший момент, когда всех черных змей земли накрывает лед смерти. В тишине засветившейся нежности матери–женщины погибают миры со всеми солнцами. Восходит новый, тихий свет единения и любви слившихся потоков всех жизней, всех просветившихся существ.
Безмолвие любви — последнее познание двух душ, что одно. И женщина знает, что мир, и небо, и она — одно, что она родила все, оттого у нее нет личности, оттого она такая неуловимая и непонятная, потому что отдалась всему, приобрела сердцем каждое дыхание.
Познав себя, женщина познала вселенную. Познав вселенную, она стала душой ее, возлюбленной мира, гордой, гранитной надеждой. Она доведет страдающую жизнь до конца пути.
Женщина — тогда женщина, когда в ней живет вся совесть темного мира, его надежда стать совершенным, его смертная тоска.
Женщина тогда живет, когда желание муки и смерти в ней выше желания жизни. Ибо только ее смертью дышит, движется и зеленеет земля.
Не увидеть рай, а упасть мертвой у врат его — вот смысл женщины, а с нею и человечества.
Последний ребенок женщины — ее Великий Сын — искупит мир и себя.
Мыслитель Отто Вейнингер, вышедший из недр буржуазии, в своей книге «Пол и характер» проклял женщину.
«Мужчина, представляющий собою олицетворение низости, стоит бесконечно выше наиболее возвышенной из женщин», — написал он и, развивая мысль, утверждал, что существование женщины одна случайность и насмешка, и доказал это распространенностью сводничества среди женщин. Мужчинам Вейнингер отдал все, что отнял у женщины, но забыл, что если женщицы — сводницы, то тогда мужчины — снохачи.
Я мог бы опровергнуть его книгу от начала до конца, но сделаю это в другом месте. Нас эта книга интересует только как вопль погибающего, ибо, вынув душу из мира — женщину, Вейнингер зашатался и исчез в вихре безумия (он убил себя юношей). Прощение честному!
Революция отдала в руки женщины все силы жизни, главенство над ее ростом и расцветом. Нет ничего в мире выше женщины, кроме ее ребенка. Это она знает и сама.
Ибо, в конце концов, женщина лишь подготовляет искупление вселенной. Совершит же это искупление ее дитя, рожденное совестью мира и кровью материнского сердца.
Да приблизится царство сына (будущего человечества) страдающей матери и засветится светом сына погибающая в муке родов душа ее.
1920
Белые духом
Роскошная, откормленная буржуазная публика дохлебывала в зале консерватории остатки своего духовного убожества — поэта–аристократа Игоря Северянина.
Во время великого рабочего восстания, во время кровавой революции, в единственный, неповторимый в истории момент истребления богов на земле, в социалистической стране, ничтожная праздная толпа, для которой будущее — в прошлом, собралась нюхать отрыжку мертвеца.
В том же городе, где истомленные голодные рабочие, еле стоя у станков, последними силами двигают вперед революцию, в труде, терпении и невидимом героизме творят свой братский чудесный мир, дают насильнической, развратной, поганой земле свой чистый человеческий образ, в том же городе, где каждое утро гудят гудки нашего единства, нашей надежды на победу, где потеют маслом наши товарищи — машины, — в том же городе вечером один господин визжит со сцены другим про ананасы в шампанском, про кружева и оборки и т. п.
Дух буржуазии еще витает над нами и есть еще в нас. Он холоден и непонятен, у него каменная улыбка трупа, и его шевелят полумертвые люди, а мы видим и молчим, не сметем эту подрагивающую гниль, не окрутим ее рельсами диктатуры своего духа.
Надо знать, что, если мы убьем тело буржуазии, а ее культуре, ее духу позволим свободно расплываться по земле, — победы нашей нет, победы нашей не будет.
В стране, где власть — мы, должна быть объявлена диктатура пролетарской культуры, диктатура сознания рабочих масс. Иначе мы не победим, иначе мы погибнем в потоках, которыми нас заливает прошлое.
Победу даст нам только наша же культура, организованное усилие нашего сознания. Чтобы она свободно развивалась, надо убить дух буржуазии. Пусть в первом порыве нашего духа проявится наша ненависть к прошлому, наша воля к уничтожению.
1920
Вечная жизнь
Мы умираем последний раз.
Жизнь человека слишком коротка, чтобы могло в нее вместиться какое–нибудь великое деяние. Даже самым сильным из нас людям смерть сворачивает шею, когда великий труд только начат. Ибо жизнь так быстро уходит, что всякий человек успевает только начать, а кончить не может.
Земля могла бы быть не хуже любой звезды, давно бы забылись века борьбы и смерти, но в человеке слишком медленно разгорается воля к жизни и радости, слишком медленно растет ненависть к своему ничтожеству и хилости.
Человек не очень еще любит жизнь, потому не знает, что для совершения великого деяния нужно бессмертие, для неугасимого восторга жить и любить мало веков и тысячелетий — нужна вечность.
Не всякий знает жизнь, хотя и живет, а если бы знал, то не поверил в смерть. Не поверить же в смерть — значит пройти половину пути до победы над нею.
Каждый человек любит что–нибудь в мире, и эта любовь приковывает его к жизни. Чем больше он любит, тем больше он живет, тем ближе он к сокрушению смерти, тем тверже бьется его сердце.
Один любит женщину и живет сильнее от этого, потому что двое как бы живут в нем одном. Другой ушел выше и бьется за соединение всех жизней земли в одно, за благо мира. Или освещает сознанием тайные враждебные силы, покоряет их и соединяет с собой — стремится понять все, ибо не понявшие друг друга не могут быть равными и влюбленными, идти по одной дороге дружбы и совместного действия.
Человечество всеми средствами, всеми силами стремится усилить жизнь, стать ближе к бессмертию.
Раньше оно искало силы жизни в религии, в могуществе бога, но теперь увидело, что ошиблось, и вышло на другую, более верную дорогу — дорогу науки, познания, понимания и покорения для своих целей всех скрещивающихся, взаимно уничтожающихся, бессмысленных сил.
Не через тихий, детский восторг созерцания бесконечности и предание себя в руки неизвестного, а через труд, через миллионы машин, через войны, через смерть, через ошибки — путь человека к бессмертию, путь к познанию всего, путь к слиянию с бесконечностью.
Мировая культура — трон победившего человека, мировая культура — лестница на небо, память человечества о всех путях и блужданиях.
Какова же цель нашего века революций?
Такая: убить в себе древнего, бессильного, ветхого, страдающего человека и родить здесь на земле новое существо невиданной силы, с душою острого огня восторга, возобладавшим смыслом вселенной, поднявшим всех рабов до себя и тем освободившим их. Бессмертие тогда станет оконченным трудом человека, и в свою вечность он успеет сотворить все великие дела. Последний, долго ликовавший враг будет задушен маленькими руками много возненавидевшего человека.
И тогда же начнет человек свою великую работу, творчество единого, всемогущего, светлого существа, о котором он лепетал с первых вспышек сознания и которому молился в своей радостной мечте.
Что же нам делать теперь, сейчас, в эти дни?
Увеличить борьбу со всем, что теснит нашу жизнь, увеличить в себе ненависть к своему бессилию и этой ненавистью родить силу. Надо помнить, как страшно велик наш путь, как уходят века и ничтожные препятствия удерживают человеческие потоки.
Надо скорее, немедленно заканчивать революцию, у нас очень много ждет работы, и нам некогда останавливаться. Нас ждут великие дела, величайшие победы, мы должны разбудить мир.
Труд пожрет нашу жизнь. И мы должны отречься от себя, если истинно хотим победы жизни и сознания на земле.
Если мы любим и эта любовь держит нас крепко в мире, то пусть наша любовь будет полной и мы сами отдадимся миру на растерзание во имя его целей. Его же цели (теперь это ясно) — создание бессмертного человечества с чудесной единой разумной душой; и через человечество — создание нового, неведомого, но еще более, чем человек, мощного, всепознавшего существа.
Всякая жизнь выходит из смерти. И мы должны умереть — чтобы родились и жили те, кто идут за нами, и тот, кто придет после всех.
Труд до смерти, труд всею жизнью, от ногтя до пламенеющего сознания, работа без конца и без памяти — вот наш смысл и наше оправдание, наша плата за жизнь, наш голос грядущему за то, что мы узнали какое оно и отдали себя за него.
1920
Ответ редакции «Трудовой армии» по поводу моего рассказа «Чульдик и Епишка»
Вы пишете о великой целомудренной красоте и ее чистых сынах, которые знают, видят и возносят ее.
Меня вы ставите в шайку ее хулителей и поносителей, людей не достойных Ее видеть и не могущих Ее видеть, а потому я должен отойти от дома красоты — искусства, не лапать Ее белые одежды. Не место мне, грязному, там.
Ладно. Я двадцать лет проходил по земле и нигде не встретил того, о чем вы говорите — Красоты.
Должно быть, по тому самому, что она живет вне земли, и ее видели немногие — лучшие и, конечно, не я.
Я думаю не так: это оттого я никогда не встретил Красоты, что ее отдельной, самой по себе — нет.
Она — имущество всех, и мое. Красота — все дни и все вещи, а не одна надземная и недоступная, гордая. Это оттого я не встретил и никогда не подумал о Красоте, что я к ней привык, как к матери, о которой я хорошо вспомню, когда она умрет, а сейчас я все забываю о ней, потому что стоит она всегда в душе моей.
Я живу, не думаю, а вы, рассуждая, не живете — и ничего не видите, даже красоту, которая неразлучна и верна человеку, как сестра, как невеста.
Вы мало любите и мало видите.
Я человек. Я родился на прекрасной живой земле. О чем вы меня спрашиваете? О какой красоте? О ней спросить может дохлый: для живого нет безобразия.
Я знаю, что я один из самых ничтожных. Это вы верно заметили. Но я знаю еще, чем ничтожней существо, тем оно больше радо жизни, потому что менее всего достойно ее. Самый маленький комарик — самая счастливая душа.
Чем ничтожней существо, тем прекраснее и больше душа его. Этого вы не могли подметить. Вы люди законные и достойные, я человеком только хочу быть. Для вас быть человеком привычка, для меня редкость и праздник.
Мои товарищи по работе называют меня то ослом, то хулиганом. Я им верю.
Я уверен, что приход пролетарского искусства будет безобразен. Мы растем из земли, из всех ее нечистот, и все, что есть на земле, есть и на нас.
Но не бойтесь, мы очистимся — мы ненавидим свое убожество, мы упорно идем из грязи. В этом наш смысл. Из нашего уродства вырастает душа мира.
Вы видите только наши заблуждения, а не можете понять, что не блуждаем мы, а ищем. Человек вышел из червя. Гений рождается из дурачка. Все было грязно и темно — и становится ясным.
Мы идем снизу, помогите нам, верхние, — в этом мой ответ.
Не казаться большим, а быть каким есть — очень важная никем не ценимая вещь.
Жить, а не мечтать, видеть, а не воображать — искусство не по силе людей, но зато и единственно истинное искусство.
1920
О нашей религии
Бог есть любовь, говорили древние люди.
Нет: любовь есть форма жизни, ее высшее для нашего времени достижение, сама же жизнь выше даже любви, ибо жизнь есть источник любви (а не наоборот, как думали); будет время, и жизнь найдет еще более достойное проявление себя.
Бог есть не любовь, а то, что мы все и всегда достигаем, — совершенная сила жизни. Жизнь же, чем больше она усиливается, тем больше жаждет силы.
Есть бесконечность. Ее мы чувствуем неизменно и уверенно. В этой бесконечности осуществимо все: и бог, и сатана, и тот третий, которому мы не дали имени, потому что он не понадобился.
Мы живем, мы смеемся и идем без конца. Для своей же радости, для потребностей своей жизни мы творим себе видения — бога, дьявола. А за этими видениями молчат еще океаны тайн и возможностей.
Бог есть игрушка человеческой жизни, ибо жизнь наша есть простая счастливая игра в пустыне, которую мы воображаем садом. В наших руках палочки, а мы думаем, что мечи, и рассекаем ими врага — воздух.
Эта игра есть игра во все, даже в игру, и потому жизнь нельзя назвать ни игрой, ни еще чем, — ничем. Она — ничто: до того проста. Она свобода, оттого и радостна и ненасытна в жажде.
До нашей поры жизнь никто не смог определить словом: она проще всякого слова и всякого действия. Всякое слово и всякое действие — явление жизни, но не сущность ее.
Каждый человек живет только маленьким кусочком жизни: полная, совершенная жизнь невыносима, она сжигает душу в мгновение. До нас дошли слухи о таких людях, которые умирали от неожиданного бесконечного восторга охватившего их полного познания жизни. Они сгорали в этом пламенном безумии. Они были в те миги всемогущими и творили чудеса.
Христос всю свою жизнь стоял на последней ступеньке перед совершенной, невозможной жизнью. Крест толкнул его через эту ступень — он ожил, убитый, и опять умер и исчез, но не от слабости тела, а оттого, что его тело не вместило всей вошедшей в него вдруг бесконечной пламенной жизни — от силы.
Человек — отец бога. Человек, бьющаяся в нем жизнь — единая власть вселенной от начала до конца веков.
Бог — образ, начерченный рукой человека в свободном желании наполнить жизнь радостью творчества.
Художник рисует картину и наслаждается ею, но пройдет день, и художник принимается за другую картину — старая не нужна ему, он уже достиг высшего мастерства в работе, он сотворил новое, прекраснее прежнего.
Стирается старый образ, уходит и память о нем. Придет новый день — новая радость.
Но придет такой день, когда исчезнет и самый художник — он тоже образ, начерченный свободной счастливой рукой.
Мы живем в то время, когда стирается весь образ, сотворенный человечеством давно. Бог, буржуазия, власть, тайна, невозможное, бессилие — образы уходящего.
Только человек — образ грядущего.
Но что такое бог, тайна… Это тоже человек, его же образ, но далеко отодвинутый им от себя. Человек долго шел к этому своему дальнему образу — и теперь дошел.
Он сам теперь бог, но не тайна, так как тайны самой для себя быть не может — себя знает каждый, в этом и есть разгадка жизни, ее свет, непогасимое пламя — знание себя.
Когда человек сознал, что один брошен на земле, созданный игрою темных мощных сил, один, счастливый, но ничтожный, со своею маленькою мечтою о совершенстве и могуществе; когда это сознал человек, он не испугался, а вступил в бой со всем, что не он, что не с ним и что против него или далеко от него.
Он стремится сжать покорную землю между кулаками. Это и есть революция.
Революция — явление жажды жизни человека. Явление его любви к ней. Ненависть — душа революции.
До революции над человеком имели страшную власть им же созданные зыбкие образы — бог и его отпечатки на земле среди людей — цари и богатые.
Их первыми подверг человек гневу и уничтожению. За ними подвергнется истреблению от человеческой руки природа. Потому что если не уничтожим ее, то она уничтожит нас.
Все, что бы мы ни делали, мы делаем во имя себя. Мы уверенно знаем, что мы самое важное на земле.
Революцией разрушена не только христианская религия, но и предупреждена всякая возможность возникновения на земле всякой новой религии.
Это потому, что революция есть дочь науки, а наука враждебна всякой вере, всякому темному, невыясненному движению души, всякой страсти, вытекающей не из сознания, не из мысли, а из темных глубин человека.
Наши противники, буржуазная интеллигенция, люди, белые духом, говорят, что большевики, разрушая церковь, религию народа, ничего не дают нового взамен, душа народа изголодалась по духу и нигде не находит его, ибо все старое рушится и уже разрушено, уже самый темный народ перестает плакать перед иконой Богородицы.
Но зато и нового, истинно утоляющего открытую душу человека, нового ничего не дает большевизм русскому народу.
И еще говорят эти белые духом, что религиозное чувство, та темная страсть души, в народе не умерло; умер только обманчивый идол, к которому стремилась народная душа, — умерло православие, а неутомимая изголодавшаяся страсть еще сильнее вспыхнула и ищет и делает себе новых богов.
Это не так, тут нет правды, господа ученые. Вы полагаете душу народа и душу человека не там, где она есть теперь. Там, куда вы указываете, — ничего нет; центр человека, его сущность (душа, как вы называете) перенесена революцией в другое место, в человека. И та темная, увлекающая, томительная и сладкая страсть человеческой души, откуда вытекала потребность молиться и любить неизвестное, — умерла навсегда.
Теперь нет русского народа, есть русский рабочий класс, ядро, образующее равное и единое человечество всей земли.
Есть III Интернационал — отец трудового свободного и радостного человечества.
Вы любили неизвестное, небесное, далекое. Мы ненавидим его. На всю голубую высь мы не променяем комка лошадиного навоза, потому что и навоз пойдет в дело, от него земля добреет, а из хорошей, жирной земли вырастет много хлеба, и этот хлеб пойдет на питание наших многих детей, которые выйдут на завоевание смысла и истины вселенной. А голубой высью нам нечего делать, земля для нас сейчас важнее всего.
Мы еще не отвергли окончательно тех, кто говорит, что у коммунизма нет «религии», нет высшего смысла, нет такой великой, всепоглощающей идеи, которая бы всего наполнила человека и повела бы его на всякую жертву.
Да, это правда. Мы начали строить свою правду снизу, мы только кладем фундамент, мы сначала дадим жизнь людям, а потом потребуем, чтобы в ней были истина и смысл. Мы идем постепенно, голова заработает у слившегося, спаявшегося человечества после всего. Сначала оно поест и отдохнет от крови тысячелетий, сначала забудет прошлое.
Буржуазия говорит, что большевизм, построенный будто бы на брюхе и удовлетворении низших потребностей животного человека, не превысит их культуры, не сможет дать людям ведущей общей идеи, ради которой можно жить.
Нет. Эту идею, эту общую руководящую мысль коммунизм людям даст. И до нее мы уже дошли, мы открыли религию грядущего, мы нашли смысл жизни человечества. Мы нашли того бога, ради которого будет жить коммунистическое человечество. Только этого «бога» будут не любить, а ненавидеть, и такой страшной ненавистью, что из нее родится смысл жизни всех.
Не надо мучить себя догадками — разгадка очень проста, ибо истинная жизнь и есть самое простое в свете, а этот «бог», который поведет человечество, вышел из общего потока человеческой жизни на земле.
1920
Борьба мозгов
Какие главные руководящие силы ведут теперешнюю революционную и контрреволюционную борьбу?
Это мозги. Два действующие сознания — буржуазное и пролетарское. Наша борьба — это не схватка страстей, какими раньше были все войны, а схватка умов.
Мы заставили буржуазию поумнеть, т. к. доказали ей, что победа будет у того, кто сильнее сознанием. Еще до своего восстания пролетариат уже знал свою главную силу, свою душу — сознание и противопоставлял эту силу старой душе буржуазии — половому чувству, страсти жить во имя себя, ради ложных целей.
Буржуазия и теперь, после годов великой борьбы за себя, все та же. Но она узнала, чтобы спасти себя, свою сущность, ей необходимо сравняться с пролетариатом во всем — и в силе сознания, и в стремлении к общественной правде, и поставить себе такие же великие жизненные задачи, какие у пролетариата.
Этого вполне она никогда не достигнет, ибо перестала бы тогда быть буржуазией, а этого она сделать никак не может, так же как пролетариат никогда не будет буржуазией.
Пролетариат вышел из самой гущи, из самого кипятка человеческой жизни на земле: он сам был главным огнем, от которого кипела и расширялась эта жизнь. Он родился всеми условиями, всеми необходимостями, всеми силами истории человечества — и печать этих родивших его сил на нем.
Буржуазию произвели другие силы, и она тоже отразила их на себе и на всем ходе своей жизни.
Поэтому эти два класса — два отдельных мира, и слияние их невозможно теперь никакими силами, как не слить опять родившегося ребенка с телом матери.
А для победы над нами буржуазии необходимо перенять некоторые наши качества, чтобы привить их себе и ими нас победить.
Наш перевес над буржуазией вот в чем: в способности к организации, в сознании (как природной силе, рожденной веками труда)[1], в силе классовой сознательности, в коммунистическом чувстве (т. е. в самоотречении во имя общества, в спасении пролетарского общества ценою жизни отдельных его членов) и в общей великой цели жизни, которую пролетариат только начал сознавать и поставил перед собой…
У буржуазии все наоборот. И впитать в себя хоть одно свойство пролетариата для нее значит убить себя.
Смысл буржуазии — она сама. Наш же смысл — победа всего человечества над природой.
Пролетариат сосет свою мощь и свое сознание из народных масс, а те из самой земли.
Но буржуазию мы теперь отрубили от ее питательных жил — от народа, и она теперь работает, как машина на холостом ходу, сама на себя, и без питавшей ее силы, пролетариата, скоро должна остановиться.
Пролетарии вырвали у природы средства для жизни всему человечеству, главным образом буржуазии, и в этой трудовой борьбе за общую жизнь у них развилась главная сила успешности труда — сознание, мысль.
У буржуев, напротив, самая возможность развития в их теле мозга (орудия сознания) уничтожилась, так как они отошли от труда — борьбы за жизнь.
Душа буржуазии — другая, обратная душе пролетария.
И вот теперь, когда мы достигли высшей точки военного напряжения на фронтах классовой борьбы, для обоих лагерей стало ясным, что победит тот, кто умнее. В этой борьбе двух великанов победа останется за тем, у кого больше мозг.
Прошлая жизнь пролетариата есть длинная история упражнения и развития сознания в человеке, ибо необходимость трудиться есть мать всякой мысли.
Прошлая жизнь буржуазии есть такая же длинная история угасания в этой части человечества ценной, ранее приобретенной человеком, способности — мыслить. А на нашей земле, кто не умеет хорошо драться, тот долго не проживет. Мысль же, сознание есть самый лучший кулак для борьбы за право жить.
История буржуазии — это история сжатия мозга и развития челюстей и половых частей.
Наша классовая борьба есть схватка мозгов. Об этом догадались и вожди буржуазии.
Кто же победит? Выйдет чистым и живым из борьбы, и кто упадет мертвым?
Они ли — дети половой похоти, дети страстей тела…
Мы ли — дети сознания?
1920
Обучение управлению
Наша задача в том, чтобы обучить управлению государством каждую кухарку.
Ленин
Пролетариат должен вести наступление на буржуазию в двух направлениях: на фронте военном и на фронте предрассудков.
На военных фронтах мы бьем буржуазию третий год, на фронте предрассудков мы только начинаем наступать.
Среди крепостей буржуазного духа, вроде религии, ложной науки и заблудившегося искусства, есть одна крепость, взять которую нам нужно немедленно. Это — предрассудок о том, что управлять государством могут только избранные, особые, ученые люди, а простому рабочему человеку это не по разуму.
Это — великая ложь, каменная стена, за которой держала правящая буржуазия рабочий класс и не подпускала его к управлению государством.
Такая хитрость буржуазии теперь нам очень понятна: если бы пролетарий понял нехитрую науку управления государством, увидел бы, как господствующий класс делает из человеческого общества машину угнетения одних другими, он бы недолго после потерпел буржуев на своей хребтине. И оттого первым действием восставших рабочих был захват политической власти и поворот всей политики управления в свою пользу.
Убеждение в том, что государством могут управлять только избранные, «лучшие» люди, есть злейший предрассудок, который мы не изжили до сих пор.
На самом деле управление государством есть обыкновенное обязательное дело каждого гражданина, которому он должен обучиться и которое должен знать, как знает другие свои обязанности члена организованного человеческого общества. Наряду со специальными трудовыми знаниями каждый человек еще должен изучить общеобязательные знания: грамотность, классовую сознательность и умение управлять своим государством. Управление должно в обычной жизни превратиться в самоуправление, а когда человек попадает в руководящую государственную организацию, он должен свою способность самоуправления расширить до управления всем государством.
Сейчас, когда общественное пролетарское сознание в массах еще не достигло необходимой высоты для полной общественной жизни, нам все еще приходится управляться через особо избранных людей. И, конечно, очень часто в наши Советы попадают не лучшие, а худшие люди, которые и баламутят нашу жизнь, благо, часто действительно хорошие люди отказываются участвовать во власти, ссылаясь на дельные причины, вроде безграмотности.
Этого быть не должно, мы должны одолеть эти колючие проволоки на пути к полной общественной жизни, как безграмотность, робкость, замкнутость, крайне темное самолюбие и пр.
После преодоления этих сравнительно мелочей (по сравнению с нашей будущей общественной работой), мы должны перейти к поголовному очередному участию в управлении своей рабочей страной.
У нас есть только здоровые–счастливые и больные–несчастные вследствие многих боковых причин, вроде бедности, воспитания, темной загнанной жизни и др., изуродовавших человека и превративших его в преступника.
Когда мы уничтожим это наследство прошлых веков, мы будем действительно равными и честными во всех областях жизни, и тогда не будут управлять государством одни «лучшие», избранные, а все мы по очереди, по порядку. Каждый узнает тогда эту простую науку, и никто не употребит ее в пользу себе и во вред другим — честность и совесть тогда будут необходимыми качествами каждого человека, а умение управлять государством — обязательным знанием, как теперь грамотность.
1920
Культура пролетариата
Что такое культура?
Культура есть совокупность действий человеческого общества, направленных к укреплению, развитию и совершенствованию жизни всех людей на земле.
Культура появилась в мире тогда, когда задышало первое живое существо, а может быть, и раньше…
Что такое, например, учение Дарвина, которое мы, пролетарии, так любим? Это культура организмов.
Что такое социология — наука о жизни человеческого общества? Это культура классов. Но что родило культуру, заставило идти ее именно в этом направлении? Внешние относительно человечества условия природы и соответствие явлений человеческой жизни общему ходу мирового естественного процесса. Культура есть совершенно нормальное явление, прямое, свободное истечение из гнезда вселенной, и обусловливается она общим законом, по которому живет и она, и весь мир.
Потому, что мир такой, а не иной, по тому самому и культура может иметь только такую форму, какую уже имеет, а не какую иную.
Культура есть продукт всех мировых внешних явлений, окружающих жизнь человеческого общества. Она необходимое следствие этих явлений и этими явлениями направляется и регулируется.
Культура, как и все на земле, развивается в двух направлениях — во времени и пространстве. Здесь культура в пространстве нас мало интересует. Скажу только, что и тут имеют место внешние природные условия. Если, например, современную европейскую культуру ухитриться целиком перенести в Китай, то китайцы ее так бы обработали, что она перестала бы быть чисто европейской, какой была принесена, а стала бы все равно китайской.
В пространстве культура, сохраняя (и то не всегда) свою внутреннюю общечеловеческую идею, бесконечно варьируется, приспособляясь ко многим условиям и изменяясь в зависимости от них.
Общечеловеческой культуры, в прямом смысле, нет и никогда не было. Есть культура какой–нибудь господствующей части (класса) человечества, которая и навязывает насильно свои взгляды, свой характер и свои желания всему остальному человечеству.
Но я буду говорить здесь о ходе культуры только во времени.
Что такое буржуазная культура и культура пролетариата? В чем их разница? Возможна ли новая пролетарская культура на земле и какая она будет?
На эти вопросы я и буду отвечать.
Перед приходом пролетариата во всем мире господствовал класс буржуазии, который и навязывал свою волю всем. Буржуазия, это значит объединение торгово–промышленных, финансовых, военных и церковных групп общества в единый класс, имеющий общие интересы. Этот класс настолько усилился, что подчинил своему влиянию и слил в одно все господствовавшие классы — аристократическо–военный, духовно–церковный, помещичий и другие промежуточные мелкие группы второстепенного значения.
Власть денег была так велика, что ради них были позабыты и военная слава, и небесное блаженство. Деньги — это значит немедленное личное благо, а это ведь главное для тогдашнего человека. И потом, деньги легче всего достижимое благо для человека; для приобретения их не нужно таких высоких качеств и усилий, как для приобретения военной славы, обеспечивающей власть, или небесного блаженства. Для приобретения нужно как раз только развитие тех животных качеств, которые заложены в каждом человеке.
К этому легко достижимому благу — богатству люди и бросились по линии наименьшего сопротивления, приобретания всеми средствами денег.
А деньги, значит все: и личное благо, и власть над другими людьми, и слава — все, что было смыслом жизни каждого тогдашнего человека.
Благо было всегда целью жизни человека.
А в богатстве оно так близко, так сравнительно легко, для многих достижимо, и наслаждаться этим благом можно немедленно и ощутительно (не то что небесное блаженство).
По этому пути бросилось все человечество, тут самое близкое расстояние до немедленного блаженства.
Многие погибли на этой дороге, но кое–кто и добрался до «неба земли» — богатства, уединился там и начал наращивать свою силу.
Другие, сильные классы, как царедворцы, военные и духовенство, видя, что на земле появилась новая сила, сильней ихней, не захотели потерять своего могущества и стали приобретать себе эту новую силу во всех ее формах — деньгами, имуществом, лишь бы остаться на прежней высоте своей. И они достигли этого, даже очень легко. Благо, скоро спохватились, когда еще и старый их авторитет не успел рухнуть. И, по сущности, в последнее время не было никаких классов, кроме буржуазии. Разница была только в том, что одни из них ходили в сюртуках и цилиндрах, другие в орденах и мундирах, а третьи в рясах и колпаках. По пережитку, по привычке они еще разделялись на сословия и делали разные дела: одни были на настоящем месте, добывали деньги и больше ничего не делали, другие по–прежнему пробовали воевать, а третьи зачем–то еще говорили про какого–то бога. Но сущность всех была одна и та же: благо в богатстве, богатство в деньгах. И все буржуазные сословия были богаты, стремились сохранить существующий, счастливый для них, порядок жизни навсегда. Для этого пользовались старыми средствами: попы доказывали, что все от бога — и богатство, и поэтому оно нерушимо, военные–то просто защищали свое богатство штыками; а буржуазия в чистом виде (т. е. группа, не принадлежащая к старым классам, жившая без всякой маски) опиралась на свою военно–духовную часть и была поэтому тоже в безопасности.
Смысл существования буржуазии — накопление богатства, а в богатстве — поиски личного наслаждения жизнью. И все, что способствует богатству или наслаждению, буржуазией пускалось в ход; овладев культурой, буржуазия превратила ее в свое орудие. Таково наслаждение жизнью. В этом нет ничего плохого, то же хочет сделать пролетариат, но по–своему. Рассмотрим, как создала буржуазия свою классовую культуру. Начнем с опытных, точных наук, куда, на первый взгляд, кажется невозможным проникновение классовой точки зрения. Тут мертвая точка, с которой (насколько я читал) не сдвинулся ни один самый горячий сторонник пролетарской культуры. А на самом деле тут, как и везде, прошлая культура очень уязвима. Язвой буржуазной опытной науки был идеализм. Мысль буржуазного ученого как–то по самой своей природе стремилась обобщать единичное опытное научное открытие на всю природу или, по крайней мере, на громадный цикл ее явлений. Недавно я прочитал старую книжку одного ученого физика, где он почти с уверенностью говорит, что сущность природы — электрическая энергия. Я совсем не ученый человек, но тоже думал, как умел, над природой и такие абсолютные выводы ненавидел всегда. Я знаю, как они легко даются, и еще знаю, как природа невообразимо сложна, и верхом на истину человеку еще рано садиться, он этого не заработал, а скупее природы на оплату труда нет хозяина.
У профессора Тимирязева я прочел, что даже в науку о самой точности — математику невидимыми путями пробралась мистика (тоже вид идеализма, так присущий предсмертной эпохе буржуазии). Научная мысль буржуазии не довольствуется простым исследованием явлений в границах опыта, она, в силу религиозных мозговых пережитков, неудержимо стремится вырваться из скромных данных опыта и улететь в идеалистические обобщающие области неподвластные критике. В механике, химии, физиологии, зоологии, ботанике — везде лежат печати средневековых религиозно–идеалистических пережитков, которыми пропитана вся классовая философия буржуазии. Буржуазия в своей науке всегда в отдельном факте, явлении видела уже целую общемировую идею, бессознательно для себя перебрасывала эту идею на человеческое общество, и, удивительный результат, всегда эта ничтожная идея, заброшенная сюда из области точной науки оригинальным приемом классового мышления, всегда эта идея оправдывала существующее положение вещей. Здесь мы имеем дело просто с своеобразной классовой организацией буржуазного мозга. Если бы создать особую науку — классовую психологию, то пролетариат увидел бы через ее посредство изумительные вещи, удивительные искажения научных истин особенностью классовой мысли и сумел бы отделить классовую ложь от действительных научных ценностей, добытых прошлыми веками. Идея, вырастающая из опыта, всегда была пагубна и для хода самой науки, и особенно для самих людей. Например, из дарвинского учения о выживании приспособленных, о непримиримой борьбе за жизнь в животном царстве буржуазная мысль уже делала тот вывод, что борьба личностей, индивидуализм, в человечестве необходимое, даже хорошее явление. А если бы она не выходила из границ теории Дарвина, то увидела бы, что, напротив, эта борьба с совершенствованием вида сходит на нет, что она не вечный закон жизни, и вот мы теперь можем наверное сказать, что борьбы человека за личное существование в пролетарском обществе не будет. Природа бесконечно изменчива и едва ли сохраняет что в себе на вечные времена. Идеализм — враг науки. Он лошадь без узды, которая едет дальше, чем нужно. Фантазия освобождает в человеке все инстинкты и заваливает зерно правды мусором воображаемого, а идеализм — дитя фантазии. Фантазия — самое страшное для науки. Естественно, что буржуазия, пришедшая с грузом средневековых инстинктов, не владела этими инстинктами, и они через каждую щель пробивались туда, где место одному чистому действующему сознанию — в науку.
Идеализм это произвольный, смотря по человеку, вывод из действительного факта. И понятно, куда можно зайти, следуя и веря в идеализм. Против такого врага научной истины и, следовательно, человечества уже давно был выдвинут материализм. Но материализм не сразу, так сказать, стал материализмом, тем, чем он должен быть. Этому мешала стихия мистицизма и идеализма, бушевавшая в человечестве. И на первых порах материализм стал тоже какой–то идеалистической теорией, полагающей в основу мира идею материи. Но уже само появление его было ударом в лоб идеализму. Только позднее лучшие представители науки поняли, что сущность материализма в отвержении какой бы то ни было метафизики, теории сущего, общей, уже будто найденной идеи мира, а имеет дело с материальными, действительными фактами, подвергать их опыту и выносить суждения только из данных опыта, не возвышая этих данных ни в какую общую идею, и развить до возможного совершенства критику самых опытов. Если очень большое количество одинаково произведенных опытов по своим результатам совпадает, то мы имеем дело с законом, но опять–таки в строгих границах исследуемой области природы. И вечен ли, нет ли этот закон, ученый материалист сказать не может, он может только сказать, что при таких же условиях в данный момент явление протечет с таким же результатом, как при опыте. Вообще говоря, материализм есть сужение опыта человеческим сознанием для увеличения вероятности найти истину. Идеалист берет для исследования всю вселенную и, не в силах ее обнять сознанием, не признается в этом, а находит какую–нибудь успокоительную теорию–ложь.
Материалист же — это честный человек, который сознает свои слабые познавательные силы и, учитывая это, берет за предмет исследования не вселенную, а волос, атом, т. к. он знает, что ищет истину, а не свой покой, и притом знает, что критика основа истины. Материализм ограничивает до возможного поле исследования, и поэтому у него степень вероятности найти истину бесконечно большая, чем у идеализма. Материалистическая наука изучает части, подробности мира, а не все целое. Она идет страшно медленно к синтезу, но все же идет и дойдет. А идеализм имеет только одну научную ценность: он родил материалистический метод, т. е. способ частичного, детального исследования взамен своего универсального. Материализм не рождает идеи, он изучает мельчайшие факты в отдельности, потом замечает их зависимость, связывает и получает точную картину действительности. Так от частностей материалистическое исследование подвигается к универсальному и завоевывает ту же истину, которой не добился идеализм, только завоевывает наверняка и с другой стороны.
У пролетариата душою всех наук будет материализм, свободный от вредоносных предрассудков. Общим предметом исследования будет, не как у некоторых буржуазных мыслителей, не то, что должно быть или что будет, а то, что есть. Касаться таких наук, как социология, экономика, политика, я не буду, так как в руках буржуазии это была такая колода карт, которыми она всегда всех обыгрывала. Скажу только, что и в этих науках возобладает материалистический метод.
Разница между идеализмом и материализмом и есть разница буржуазной и пролетарской науки.
Буржуазия и в науке искала не столько истину, сколько благо. Мы же будем искать истину, а в истине благо. Почему так — это будет видно из дальнейшего.
Тьмы жалких истин нам дороже
Нас возвышающий обман —
вот гениальное сгущение сущности буржуазного идеалистического метода. Они не понимают, что истину нельзя мерить. Истина сама простейшая и основная величина для всех измерений.
И еще слова В. Розанова:
Я не хочу истины,
Я хочу покоя.
Тут все ясно. Ясна душа науки буржуазии, искавшая прежде всего блага и покоя, в чем бы они ни были, хоть во лжи.
Нет, по–нашему:
Жизнь еле тлеет под камнем смерти,
Изнемогает в борьбе со тьмой,
Свалите камень, земные дети,
Пусть станет истина ее душой.
Перейдем к другому элементу культуры — искусству. Разбить буржуазию на этом фронте еще легче, чем в науке, ибо там все же были отдельные ученые, у которых пролетариату есть чему поучиться. Мы же, отвергая старый метод науки, имели в виду ее общий характер, а не исключения.
В искусстве не было ни одного пролетарского представителя и еще нет и сейчас. Причин этому много, но нас здесь они не интересуют. Главная причина, я думаю, та, что в искусстве никому нельзя лгать.
Наука и искусство таковы же, каков человек, из которого они вышли.
При буржуазии они соответствовали ее духу, а при пролетариате — его духу.
При рассмотрении искусства этих двух классов необходимо рассмотреть, чем разнятся буржуй и пролетарий как два типа человеческого рода, в чем их сущность, душа и каковы эти сущности.
Для меня очевидно, что мы переживаем не только то время, когда классовое господство переходит из рук в руки и только.
Нет. Кроме обычных и довольно частых революционных переломов, в истории есть еще переломы по напряженности и результатам, во много раз превосходящие такие периодические социальные изменения. Они происходят, насколько мне удалось выяснить, раз в полторы–две тысячи лет. Последний такой великий перелом был в эпоху зарождения христианства, когда человечеству была дана новая душа, в корне изменено его миросозерцание, весь психический порядок.
Дух христианства родился еще до Христа (буддизм). Так же, как и первый удар науки по религии был дан еще в XV—XVI вв., в эпоху Возрождения, но решительный, смертельный, последний удар мысли по предрассудку будет дан только пролетариатом.
Есть революции, изменяющие внешний образ жизни лишь слегка, по необходимости, не затрагивающие внутренний строй человека. И есть перевороты настолько резко меняющие внешность человечества, что и то, что называется человеческим духом, ломается, умирает и рождает своей смертью новую форму психики.
Поэтому человеческий мир сейчас стоит перед великим и коренным изменением внутренней сущности самого человека, которое будет идти параллельно изменению внешней, социальной формы человечества. И наша социальная революция есть также и революция интеллектуальная, и она есть такой исторический момент, когда человечество возрождается, обновляется и находит новый источник сил для питания и развития своей жизни.
Теперь определим, какова была «духовная», психическая сущность человека в допролетарский период и какой она будет в период послепролетарский.
Высшего развития эта сущность достигла в буржуазии. Старик — самый жадный человек до жизни; только умирающий начинает любить жизнь по–настоящему. Так и тут: общая душа человечества того исторического периода, который заключила буржуазия, именно в капитализме развернулась во всю мощь и погасла, чтобы замениться молодой душой пролетариата.
Какая же сущность, душа буржуазии?
Половое чувство. Пол — душа буржуазии.
Это не острый парадокс, не глумление, не результат ненависти дикаря–пролетария, а голая колючая правда, вынесенная из многих наблюдений и опытов, и раскрытая логика истории.
В самом существе человека всегда были известные господствующие центры, т. е. такие сильные чувства, которые перевешивали все другие ощущения человека.
До буржуазии и, может быть, до истории таким чувством был страх за жизнь — постоянный ужас, острое сознание окружающей враждебности мира.
Все другое забывалось, существо жило в постоянном напряженном чутье опасности. Из этого основного чувства развились орудия защиты — другие чувства — зрение, слух, сила мышц, интуиция, сытость, вкус (от отрав и вредных растений) и др.
Регулировались и согласовались все эти чувства в особо созданном для того, вначале слабом, центре — в мозгу.
И равнодействующей всех разрозненных чувств, следящих за внешним миром, было сознание, которое мало–помалу стало синтезом всех ощущений и вождем поступков человека.
Но все чувства, вместе с сознанием, не были целью жизни. Эта цель в самой жизни, благе, которое испытывает человек от исполнения живущего в нем закона природы. Природа выплеснула человека на землю и заставила его держаться на ней, существовать изо всех сил. И человек делает это — и ему хорошо и покойно.
И, организуя для безопасности свои чувства, человек имел в виду свое благо.
С нарождением культуры, т. е. с ростом безопасности жизни, старые чувства (зрение, слух, интуиция и др.) притупляются, ибо борьба за жизнь требует для победы других органов. При буржуазии, при высоте технической культуры непосредственная связь человека с природой ослабла и ослабли соответствующие чувства. Зато неимоверное развитие получило сознание, деятельность мозга, т. к. вся борьба за существование вылилась в организованный труд, техническую промышленность главным образом. А тут действует только сознание — ум.
Синтез чувств стал главным и могущественным чувством человека. Им человек нанес великое поражение природе.
Но человек живет для блага, а труд только необходимое условие этого блага, и сознание как средство для труда — еще не благо.
Исполнение основного закона для человека — жить — рождает благо. Но это было тогда, когда человек слишком боялся за жизнь. С исчезновением этого страха, с ростом уверенности в своей непобедимости и счастье от одного простого полного чувства личного существования исчезло.
Но природа стремится к совершенному выполнению своих законов, и страх за жизнь все возрастал.
Если человек находил раньше благо в развитии своих органов обороны и расширении ими жизни, то теперь, с перенесением опасности в другую сторону, он должен находить свое благо в действии соответствующего обороняющего органа. Новая опасность человека — смерть. Против нее он направил свои удары и против нее из страха развил и возвысил над всеми остальными чувствами половое чувство. Размножение, замена себя на земле своими детьми — все это удары по смерти и полет к бессмертию.
Пол стал главным, центральным чувством в борьбе за существование, душою человека. И исполнение закона пола стало высшим благом человека.
Вокруг пола, как на оси, кружилась вся жизнь людей. Остальные чувства начали играть второстепенную роль, в том числе и сознание. Именно сознание, мозг и стал главной опорой пола, его вернейшим слугой.
Страх за жизнь, неотступное видение смерти усиливал пол, это единственное противосмертное, хотя и условное, оружие.
Кто больше боялся смерти, тот больше любил женщин.
Исполнение природных законов всегда сопровождается наслаждением. Это служит гарантией для природы. Так и в поле.
Женщина для буржуазии была центром мира, а искусство молитвой во имя ее.
Приводить доказательства из литературы, раскрывать сокровенный смысл деталей того, что называлось «прекрасным», я здесь не буду.
В этой статье я только рисую действительность, а не ее истоки.
Искусство же, вследствие этого, служило интересам пола. Ведь искусство есть та лишняя скопляющаяся сила в человеке, которая выращивает и приподнимает его. И искусство служит тому же, чему человек.
Как продукт избытка жизненных сил искусство утверждает, оправдывает и поощряет жизнь, так как указывает, что сила нарастает и требует выхода жизненного творчества или ложного — искусства.
Искусство — это тоже гарантия природы против неисполнения человеком ее требований и тоже наслаждение.
Пока пол занимался высшей опасностью земли — смертью, сознание было рабом и боролось со старыми, ставшими второстепенными опасностями. Но от постоянной длительной работы сознание тоже все развивалось да развивалось и все заостряло и заостряло свою единственную функцию — мысль.
А пол работал на одном месте. Дело борьбы с великим врагом — смертью — вперед не подвигалось. Найдя благо в половом чувстве, люди окаменели. Смерть была жива и стояла на месте, и растущий мозг увеличивал сознание опасности.
Пол стал устарелым, недействительным орудием за укрепление–бессмертие жизни и требовал смены.
А мысль уже открыла еще более страшного врага — тайну. Если бы человек убил смерть, то этот враг — тайна мира, тайна всего — все же осталась бы.
Со смертью надо спешить: родился другой враг.
И сознание же начало доказывать, что только оно способно повалить смерть.
Вся же буржуазия — культура приспособлена к полу, руководящему центру тогдашнего человека.
Для господства сознания нужна его же культура.
И вот мы подошли к этой смене культур, к этому великому горному перевалу.
И в этом культура социальной революции. А в господстве сознания — культура пролетариата, когда он останется один и прочно станет на землю.
Так что сознание станет душой пролетария, а борьба с окружающими тайнами — его смыслом и благом жизни.
И сознание победит и уничтожит пол и будет центром человека и человечества. И перед этим интеллектуальным переворотом мы сейчас живем и к нему готовимся.
Раб станет и тут господином, как и в экономической области.
Мысль легко и быстро уничтожит смерть своей систематической работой–наукой.
И весь мир сольется в один вопрос, куда вопьется мысль, пока не повалит и его.
Вся пролетарская культура определится сущностью самого пролетария — сознанием. Вся работа этой культуры будет постройкой истины — общей, последней и завершающей.
Пролетарское искусство есть страсть мысли, сознания. Как буржуазное было — страстью пола. Именно и тут и там — неудовлетворенной страстью, излитой не по прямому назначению, но все–таки способствующей поднятию жизнеспособности души человека (пола и сознания), т. к. способность художественного творчества показывает избыток сил и само по себе есть требование действительной работы. А искусство все–таки работа ложная. И сохранится ли вообще искусство в теперешнем виде при господстве сознания — сказать пока трудно.
Вероятнее всего, оно вольется в науку, которая от этого подымется и во многом преобразуется.
У пролетариата тоже будет бог, но этого бога он будет так ненавидеть, что ненависть станет благом и наслаждением.
Эта ненависть будет гореть и жечь и двигать жизнь.
Этот бог — наш жесточайший враг — Тайна, ибо сущность и душа самого сознания, сущность самой мысли нашей есть Истина.
А где Тайна, там Истина мертва.
Грядущая жизнь человечества это поход на Тайны во имя завоевания Истины, источника вечного и последнего нашего блага. Около нее мы остановимся навсегда. Ибо не бесконечности, а конца, результата прогресса хочет человечество.
1920
Почему мы, городские рабочие — коммунисты
Многие люди думают, что коммунизм выдумали люди, которые сидели за морем, ничего не делали, а только думали и выдумали нам на голову.
Это совсем не так. Коммунизм не выдуман, а сделан самой жизнью — в городах и слободах, и сделан хорошо.
Те люди, которые умели наблюдать жизнь и правильно поэтому думали, только написали, как идет вся человеческая жизнь и до чего она дойдет. Написали и показали всем. Их назвали коммунистами, но коммунистами были не только одни они, а все мы, все люди, ибо к этому привела нас не хитрая мысль, а весь порядок жизни.
И вот как. В железнодорожных мастерских рабочие поправляют паровозы и заново делают кое–какие части. Присылают ненужную рухлядь, гору железа, а из мастерских выходит новый, сверкающий, по–прежнему могущественный паровоз.
Рабочие живут и гонят машину за машиной, и ни одному из них никогда в голову не приходило оставить новый паровоз за собой, хотя они ведь его сделали. Буржуазный строй научил рабочих ничего не иметь своего. И рабочие строили и строили неведомо для кого, отдали СВОИ машины (т. к. они их делали) и даже не совсем понимали, что машины только их, а не чьи–нибудь.
Да и к чему рабочему паровоз? Всем рабочим он бы пригодился, а одному–двум он не нужен. А буржуазия всех рабочих отучила иметь свое. Тогда право на собственность давал не труд, а бесформенный материал природы, который захватила буржуазия в свои руки. Но бесформенный материал, по сущности, не имел ценности, т. к. в мире его бесконечно много, форму же ему, ценность придавал труд, а он не ценился, и в этом был обман буржуазии. Рабочий не привык иметь личной собственности — это уже делало его наполовину коммунистом.
Буржуазия все присвоила себе и этим отучила пролетария иметь всякую собственность, даже на произведения своих рук. Это было плохо при буржуазии, и стало первою основою, необходимым условием коммунизма. Рабочий все производил, но никогда не пользовался всеми продуктами труда, а только его маленькой частью, остальная большая часть уходила в живот буржуазии.
Отученный насильно от собственности, пролетарий в конце концов и в самом духе своем, в характере потерял собственническую наклонность, а это — шаг к коммунизму.
Не то в крестьянстве. Там весь продукт труда переходил в руки работника, и он сам им распоряжался. Поэтому характеру крестьянина присуща любовь к собственности, влечение к ней и сознание, что только собственность дает человеку значение и силу в обществе. А это и есть самая яркая особенность и сущность буржуазии.
Оттого вождь коммунистической революции есть именно городской рабочий класс, а крестьянство не всегда поспевает за ним.
Рабочему душу перестроила буржуазия, крестьянин должен сам ее перестроить и отучиться любить одну свою собственность, а полюбить собственность всех — коммунистическое хозяйство.
1920
Герои труда. Кузнец, слесарь и литейщик
Жизнь рабочего до революции — это жертвоприношение во имя врага своего. Это черная длинная лента, как глист, в которой не вспомнишь ни одного дня — все одинаково тяжелы и невыносимы, все безмолвны и тихи, как сон. И будто не ты живешь, а тот упорный дядя, который в тебе.
Но нам дорого и прошлое, нам дороги те упорные могучие люди, которые и раньше могли жить и радоваться, думать и ждать.
Те люди, о которых я буду говорить, люди старые, даже религиозные, глубоко привязанные к семье, к старым пережиткам, почти темные, но с прекрасными дальнозоркими глазами, светлыми головами и сердцами революционеров, хотя и никогда они не ораторствовали. Они революционеры особенные, вроде Ленина, который любит русскую старину и славянские письмена; склонны к тихой думе, покою и ужину, склонны ко всем вещам, какие есть на свете, одарены твердой, неутомляющейся любовью, и эта любовь у них становится в повседневной жизни воплей к благу и счастью. Эта же любовь ко всему и к каждому (пусть не они, а я, их сын, сказал это за них), эта любовь держит их у станков голодными и раздетыми и все–таки сквозь шепот и ненависть заставляет надеяться на успех нашей революции и работать за нее день за днем.
Буржуазия наслаждалась искусством и награждала работников его. Артисты, поэты, композиторы — это ведь герои мира, рыцари красоты и вообще немного сродни небу. Эта поразительная слепость, эта дубовая, чугуннолитейная глупость уже от нас далека. Пролетариат — сын сознания, и ложь, слепость — его худшие враги.
Довольно! Нет искусства и нет работы. Они одно и то же. Отлить, выверить и проточить цилиндр для паровоза требует такого же напряжения высших сил человека, как и танец балерины.
Блуза и воздушная юбка равноценны. Вот среди нас жили десятки лет великие герои, мученики и гении терпения и труда, а о них никто не знал, их держали, как зверей, на окраинах города в черноте тела, в темном безумии полусонной, сжатой жизни, их томили в тисках нищеты и безнадежности.
Мы знаем Шаляпина, Горького, Гельцер и здесь, в Воронеже, Нину Кирсанову, Нестеренко, но никто не догадывался, что есть кузнец Неведров, жизнь которого есть кровоточие ада, а труд — высшее мастерство и беспредельное упорство. Если Гельцер танцует, как птица, то Неведров, кузнец воронежских железнодорожных мастерских, выштамповывает под огромным паровым молотом дышла и рамы для паровозов, как художник–творец. И ворочает накаленный металл, как великий артист железа. Те же легкость, мастерство и уверенность. А над ним прыгает молот, прыгает годами и уродует тело.
Это неграмотный кузнец Алексей Филатыч Неведров. Ему уже за пятьдесят лет, он изувечен, без живого места, и лет пять ходил горбатым от тяжелых подъемов. Он и сейчас работает на большом паровом молоте в кузнице, на самых ответственных вещах — делает рамы и дышла для паровозов, и это от него осаживается в Крым Врангель, от него мы едим хлеб, поем и любуемся. Во всем виноват Алексей Филатыч. Но только немногие из нас «виноваты» перед ним.
Он более двадцати пяти лет работает на самой тяжелой кузнечной работе, и это его дышлами вращают колеса паровозы. И он никогда не попытался ворваться на сцену Большого театра и плюнуть с наслаждением в рожу хоть половине публики. Это она его уродовала двадцать пять лет, искалечила и забыла, сделала темным и терпеливым, торопливым, пугающимся старичком, услужливым и покорным до крайности, до жалости и муки.
И Алексей Неведров никогда не знал и не узнает, что он лучше многих умных и нарядных, а будущие люди будут гордиться им и наслаждаться памятью о нем, как лучшим образцом прошлого…
Платон Фирсович Климентов, или просто Фирсыч, Фирсаныч, слесарь гидравлического пресса колесного цеха тех же мастерских. Проработал 25 лет, получил грыжу, потерял зрение и почти оглох. Его работа еще более высшее мастерство, чем труд Неведрова. Она требует внимания, сосредоточенности и аккуратности. Заключается она в насадке и выдавливании под прессом паровозных пальцев, кривошипов и осей. Малейшая неточность — и вещь испорчена. Требуется математический расчет и миллиметровая тщательность.
Паровозные пальцы срабатываются, Климентов их выдавливает и вставляет новые, и ни разу не было, чтобы они преждевременно ослабли, были не так вставлены, а на новых паровозах (т. е. еще не ремонтированных, заводских) такие штуки бывают часто. Работа его заключается в ежедневной бдительности, внимании и математическом расчете. Тут геройство и упорство распылено на длинные года, и его уловить нельзя поэтому в одном выдающемся дне. Все дни выдающиеся, все необыкновенны, каждый день это схватка, явление художественного мастерства и битва со сталью и железом за техническую, точную, прекрасную форму.
Климентов с товарищем по работе Терентьевым (теперь уже умершим человеком) изобрели особый прибор для определения угла опережения при насадке паровозных кривошипов. Он страшно облегчил и ускорил им работу. А главное, увеличил точность ее и сберег от преждевременной порчи не одну паровозную машину. Раньше же этот угол определяли линейкой и угольником, и до желаемой точности надо было каждый раз домучиваться, т. к. точность очень велика, кажется, 1—2 миллиметра. Линейке и угольнику до нее далеко.
Теперь Климентов еще бодее усовершенствовал этот прибор и сейчас делает его снова. Он работает еще на эксцентриковых муфтах, где требуются изящная точность и высшая бдительность.
Слесарь Климентов ездил несколько самых суровых снежных зим, год–два назад, со снегоочистителем. Эта работа требует геройства и терпения в огромных размерах и сопряжена с прямой смертельной опасностью.
Особый вагон, снабженный аппаратом для очистки рельсов от снега, цепляется к паровозу, и тот развивает огромную скорость, так как очистка при этом совершенней. Вагон врезается в сугробы и сбрасывает их крыльями далеко в стороны. При сравнительной легкости вагона опасность схода с рельсов на полном ходу очень велика.
Сама работа в мороз и вьюгу и бесконечность ее во времени, ибо при сильных заносах снегоочиститель работает беспрерывно, пока не очистит своего участка. Необходимо уметь не спать и напряженно без понижения работать, так как переезды вагон проскакивает без работы и надо вовремя, по команде, поднимать ножи, иначе можно наткнуться на переезд и быть сброшенным под откос.
В этой борьбе со снегом за чистый путь были удивительные случаи рабочей выдержки и упорства, здесь их не передашь. И это слесарь Климентов в зимние вьюги пробивал сугробы своей машиной, чтобы пускать за собою вслед воинские эшелоны на Деникина. По десяти суток он не выходил из машины и почти не спал, не раз наскакивал на неодолимые снежные горы и их заносило до крыши.
Теперь он опять каждый день марширует по гудку из цеха да в цех. И тянется его жизнь, как нераспутанная нить, и живет он, как чужой. Никому до него нет дела, только ему есть до всех.
И есть еще человек, который сделал свою работу смыслом своей жизни. Это литейщик Федор Степанович Андрианов, помощник мастера литейного цеха. Работает тридцать лет на одном деле и в литейном деле великий артист и уверенный, твердый мастер. Но труд — это битва, и Федор Степаныч так же изувечен и замучен этой битвой, как и его описанные товарищи. Он глух, весь в ожогах и не ходит, а бродит, и еще давно начал ходить потихоньку, когда был помоложе (а теперь ему лет пятьдесят пять).
Работа в литейной самая тяжелая, хуже, чем в кузнице. При удушливых, разрушающих тело газах плавящегося металла, при постоянной опасности выжечь глаза, быть насмерть сожженным фыркающим жидким чугуном, и требует особого навыка, уменья, высокого мастерства при формовке и отливке. Желвак, червоточина делают вещь негодной, и ее возвратят из токарной.
Андрианов все это превозмог и поднялся в работе до художественного совершенства. Он знает металл по цвету, может быть, по запаху; изучил, как никто из литейщиков, формовку, землю, самый такт, приемы работы. И его любят и слушают за то «свинорои» (так называют рабочие других цехов литейщиков за их копанье в земле). Андрианов не портит вещей, он их любит и знает. Может быть, кроме них он не знает ничего и знать не хочет.
Теперь он, ставши помощником мастера, только учит работать молодых и показывает им иногда свое мастерство. И как его любят и уважают все. Мастер в человеке есть необходимое условие уважения к нему всех остальных людей. Будь он разбойник, но раз он еще и мастер — кончено, все равно его любят.
Андрианов же лучший товарищ и прекрасный простой человек.
Тридцать лет героического труда искалечили, наполовину убили его, но в нем же эти тридцать лет сотворили новое, невиданное существо чудесной силы и гениального мастерства в работе. Это от таких пойдет поколение в будущие времена, и ими подымется мир из грязи и вони в небесную чистоту совершенных точных форм. Не раз бывало, что только благодаря одному Андрианову литейная не останавливалась и продолжала лить паровозные цилиндры и вся дорога от Андрианова оправлялась.
Может быть, было время, когда мир держали и украшали Пушкины, Бетховены, Толстые, Шаляпины, Скрябины… Теперь держат мир и сами живут его лучшими цветами — Неведровы, Климентовы и Андриановы.
С мастером неразделим и человек: всех этих великих рабочих очень любят и уважают все ихние товарищи по работе, и они их тоже любят и живут всегда вместе, в ногу, одною душой.
1920
Государство — это мы
Мы идем и идем к социализму, мы наступаем и отступаем, берем и отдаем, но идем.
Вся наша сила в нашей способности организовать бесформенное, в нашей железной воле к победе, в нашем сознании, что не победить мы не можем. Не победить — это смерть!
Мы рыцари жизни, мы дети грязной безумной земли. Но мы хотим и мы сможем довести ее от низа до неба.
Мужество — самая основная черта характера пролетариата. Мужество же есть воля, а воля рождает знание и любовь к миру. Воля покоряет природу и выводит ее из оцепенения к высшей активности, к напряженному биению всех окаменевших сил.
Что было год–два назад и что есть теперь!
Теперь стала видней нам дорога. Теперь мы чаще сознаем наши ближайшие задачи. Эти задачи — истребление русских и международных белогвардейцев и дальнейшее развитие социалистической системы внутри страны. Первую задачу мы выполняем хорошо; военная мощь РСФСР — лучшая агитация среди буржуазии за мир с нами.
Вторая задача зависит от первой. А заключается она в увеличении, в подъеме гражданской организации и в приближении к полному осуществлению социалистического идеала.
Мы, например, должны добиться усовершенствования советской системы через введение в программу трудовой школы общеобязательного предмета обучения гражданскому управлению и элементов общественных знаний, тогда мы всех людей поставим через несколько лет на один уровень знаний, необходимых для участия во власти; и дело государства станет делом каждого, и общественная человеческая спайка станет реальной вещью.
Управление государством станет обязанностью каждого, общей повинностью.
Государство — это мы. Такую простую истину надо осуществить действием.
1920
Знамена грядущего
Дети из очага при Доме Коммунистов несколько раз сыграли сказку Андерсена «Свинопас».
Играют дети бесконечно хорошо, гораздо лучше больших людей, это надо открыто признать.
Главная сущность детского театра — чудесность, светлое обаяние сказочной, далекой жизни и совершенное преображение детей в героев золотой сказки.
В театре же старых людей всегда много мертвых действительных вещей, настоящей, наглядной, твердой жизни, которой в нашем детском, солнечном, смеющемся мире по правде нет.
Дети — неполные сосуды, и поэтому туда может влиться многое из этого мира. Дети не имеют строгого, твердого своего лица, и потому они легко и радостно преображаются во многие лики.
И те девочки, которые играли в сказке Андерсена принцесс Розу и Маргариту, на самом деле были принцессами — в этом им верили все, а сами они больше всех.
Как живые пламенные знамена грядущего трепетали дети в восторге игры на сцене. И тайный стыд охватывал всех больших: почему мы такие плохие и ничтожные, а наши дети — такие радостные и вольные.
Большие — только предтечи, а дети — спасители вселенной.
Их «дядя Костя», из живых самый живой человек, потому что друг всех маленьких, знает, кто такие дети, и поэтому отдается им и служит им, как редкие из больших.
Кто видел детей в эти дни на сцене, тот теперь знает, что коммунистическая Россия есть единственная обитель детей на земле и все большие должны пасть жертвой за эту обитель грядущего.
1920
Клуб–школа
По почину руководителей детского клуба при Доме Коммунистов этот клуб расширяется до школы, т. е. дети от игры переводятся к знанию. И оба эти понятия (игра — знание) совмещаются, и одно естественно рождается другим.
Это чудесный путь воспитания и, может быть, единственно правильный. От игры, радости, легкого неорганизованного труда по выбору переходить к системе, организации, скопленному труду всего прошлого — знанию.
Знание произошло из игры и свободного, нечаянного наблюдения далеких от нас существ, на заре зарождения сознания в мире. На той пограничной резкой черте, где мощные чувства, страсти животных по необходимости произвели сознание — новую силу вселенной, носителем которой в полной мере явится впоследствии человечество.
В ребенке сосредоточено все прошлое жизни, и в этом прошлом чуть очерчены контуры будущего, хрупкие фигуры еще не бывшего, но возможного.
И в первые дни–годы жизни ребенок переживает давно пережитое: он бывает зверьком и быстрыми шагами проходит всю историю общей жизни, которая сосредоточилась и в нем. Ребенок и есть отпечаток всего прошлого. Только он миллионы веков проходит в дни и короткие годы. А искусственным воспитанием этот процесс роста усиливается, ускоряется — и ребенок быстро насильственно поднимается до современного уровня человечества. Но воспитание надо начинать не прямо с высокого искусственного уровня, к какому близок большой человек — воспитатель, а следовать за естественным, физиологическим процессом маленького организма, т. е. начинать воспитание с самого низшего, примитивного, наипростейших инстинктивных жизненных функций. Иначе говоря, чтобы создать человека, надо по примеру природы начать с животного и с того, что было раньше животного — с бессознательной, рефлективной, механической жизни первобытного организма.
Ибо ребенок — это человек вначале, т. е. еще животное.
А воспитание есть работа за природу, но та же работа природы. И воспитание есть только великая имитация природы, и пусть оно будет им. Это его единственный, истинный смысл.
Воспитатель же, педагог должен только идти в ногу с ребенком и не перебивать, не путать его, а поспевать за ним.
А знать воспитатель должен только одну науку: каким образом протекает этот процесс переформирования инстинктов в сознание в самой своей естественной форме в ребенке и способствовать этому. В этом все.
Самый хороший, самый разумный и сильный человек вышел бы тогда, если бы ребенка выкормила волчица в лесу, а когда он подрос и ушел бы от нее, то построил бы курень на реке, ел бы траву, а потом стал охотником, а потом пришел в города и одолел все книги и всякое человеческое знание, т. е. стал бы сам человеком, развил бы до конца ту возможность, которую он имеет по рождению от отца — человека.
Но искусственное воспитание должно только создать такие условия и дать свободу кипению органических и исторических сил в ребенке при росте.
Создание из клуба школы есть самый хороший и короткий путь. Тут отчасти выдерживается такой принцип исследовательской естественной, органической педагогии. Клуб и школа должны совмещаться не только временно, потому что школа произошла из клуба. Дальше школа должна очищаться, и все меньше становиться клубом, и все больше быть школой. Знание все меньше должно становиться игрой, радостным случайным опытом, и все больше системой, организованным познающим усилием, нарочным целесообразным опытом.
Перед устройством такой чисто коммунистической школы, какая будет в Доме Коммунистов, совет воспитателей должен произвести огромную работу: все должно быть пересмотрено и подвергнуто критике.
Но детский клуб училищем не станет, а превратится в школу, и бывшие учителя туда не проберутся. Он станет зародышем красной культуры, культуры сознания. Предстоит очень большой труд, его надо проделать самим, ибо никакая инструкция Наркомпроса не поможет. Надо пересмотреть все области знания, самую их сущность, и изменить их, ибо между арифметикой гимназической и арифметикой марксистской широкая глубина, а история Иловайского и коммунистическая история (я везде разумею разницу точек зрения) есть православие и наука — несовместимые вещи.
Клуб–школа при Доме Коммунистов должна стать самой коммунистической школой в губернии, началом великого перерождения педагогии, отрядом Октября культуры.
1920
Гапон и рабочие
9 января 1905 г. поп Гапон собрал рабочий, пролетарский народ Петрограда и повел его к Зимнему дворцу, к царю, чтобы выпросить у него, без посредства министров и лакеев, терпимую жизнь для рабочих.
Когда из окраин шли рабочие большим кругом к дворцу, они верили и не верили.
А вдруг поймет!
Да нет, не может быть.
Толпы народа, радостные, что они вместе, и испуганные, что идут без веры, а с верой идти не могут, толпы народа шли с Гапоном к царю, неуверенные и ожидающие.
Их далеко не подпустили к дворцу первого жандарма России и смели артиллерией.
Петроградские и все русские пролетарии приобрели великое знание из этого безумного опыта.
И, может быть, не было бы столько коммунистов в России теперь, если бы не было Гапона.
Христианин Гапон научил рабочих большевизму.
Рабочие повесили Гапона, потому что другого такого опыта было не нужно.
Пролетарии узнали тогда, что они на земле чужие, что они окружены врагами и нет и не может быть у них друзей, нет помощников и благодетелей, кроме них самих.
9–е января был днем великой науки для пролетариата.
Этот день содержательнее и ценнее тысячи учений о рабочем классе, его тактике и задачах.
Если взвесить жертвы гапоновской веры с жертвами, которыми рабочие приобрели бы знание о своем положении другим путем, то эти последние жертвы перевесили бы гапоновские; история идет кратчайшим путем по наименьшему сопротивлению.
Истерики тут не надо: гапоновская катастрофа показала рабочим их путь и окупилась в сто раз Октябрем 17 года.
Мы знаем, что истории нужны ошибки, чтобы не сбиваться с ее единственно верного пути. И направо и налево идти больно — остается идти прямо.
Что много пролетариев пошло за Гапоном — показывает, как мало мы тогда знали о самих себе, если не понимали, что счастье царя и его помощников построено на нашем несчастье, и мы можем быть счастливыми только тогда, когда их сделаем несчастными — тою же палкой, какой нас били, будем бить их.
Царь с царедворцами, питаемый буржуазией, и мы — две взаимно уничтожающиеся величины, и ни сложить, ни слить их никак нельзя. Они как раз то, что не мы. Это было понятно только после гапоновского шествия, а до него такое ясное положение было темным.
Гапон сделал пролетариев большевиками.
Кто же был Гапон?
Священник, родом украинец. Но этого мало: он был тот бесноватый, безвольный, как бы не живущий сам собою человек, которых так любит сильная, непримиримая история.
Чуткий, живой, верующий в «добро» человек, Гапон как раз был нужен течению вещей пятого года.
Истории тогда был нужен человек — некритикующий, непосредственный, стихийный, влюбленный и верящий во все, к чему потянется сердце.
Это Гапон.
Ознакомившись чуть с судьбой рабочих, он легкомысленно, как женщина, решил весь вопрос в один зимний вечер при лампаде — и решил звериный вопрос «по Христу» — не необходимостью борьбы, а необходимостью примирения.
Гапон решил дело рабочих в пользу буржуазии, потому что сам был ее сын и не мог иначе.
И такого судью пролетарии по всей справедливости повесили.
Буржуазия не только нас родила, но и научила биться и ненавидеть.
1921
Черный спаситель
Нам говорят: погодите, потерпите, страдание наше пройдет, все успокоится и мы будем счастливы на вечные времена.
Нам говорят о покое, об отдыхе, о счастье, о радости под горящим солнцем, о том, что мы будем богами.
Опыт нашей жизни, мысль каждого рабочего и еще не всеми понятые голоса машин рассказывают нам совсем другое.
Люди малосмыслящие, чульдики и епишки мысли, всегда имеют желание обучать рабочих, воспитывать их. О, морды! Лучшее, что можно сделать для рабочего класса, стать его учеником и поступать так, как он хотит. Воспротивитесь — все равно он вас собьет.
Нам говорят о покое, а мы хочем двигаться и биться. Центр человеческого счастья теперь передвинулся, из полного покоя и созерцания он перешел в движение, в полет с абсолютной скоростью и переделывание природы сообразно себе и своим потребностям.
Как можно успокоиться, когда и земля под нами колеблется, и в почве происходят ураганы, и, может быть, скоро земля взорвется и разлетится от не постигнутых еще нами законов взаимодействия частиц массы. Солнце есть взорвавшаяся планета именно от внутренних законов своей массы.
Мы в кольце врагов — и наша радость в движении, в их уничтожении. Мы только начинаем борьбу. Мы очень спешим. Буржуазия — щенок. Настоящий враг — природа, вселенная, которой до сих пор любуются и поют песни ослепшие, одураченные поэты.
Кропоткин говорит в одном месте, на основании научных исследований, что судьба юго–восточной Европы (наших краев) та же, что и Центральной Азии, — высыхание, голод, истребление людей. А мы смеемся, когда надо ненавидеть и высылать на позиции уже не Красную армию, а армию Познания и Действия, коммунистическую науку и коммунистическое искусство.
Теперешняя наука не способна даже в малом биться с природой — ее надо переродить. Теперешнее искусство не может показать, чего же хочет человек, — его надо уничтожить и сделать новое.
В университетах, среди каких–то добрых и красивых людей, на вечерах и лекциях видно, как затухает, меркнет утомленная еще в предках, в тысячелетиях жизнь.
Только в мастерской, у машины я увидел, как жизнь из горения, из пламени переходит во взрыв, из человека в машину.
Там цветут другие надежды и поются песни не о покое, счастье и красоте, а о новых, безумных напряжениях, о скоростях, числах и науке.
Там другое. Мир никем не открытый и никем не ожидаемый. Там спасение человечества от природы и природы от своей бессмысленности.
Все это я пишу не для городской интеллигенции. Я предлагаю бросать ненужные, вредные занятия и уходить к машинам — в мастерские, где каждый день куется душа грядущего сознания.
Я предлагаю уйти в самые низы труда. Там каждый увидит свою родину и увидит свой смысл и настоящую радость. Тогда вы увидите, как легко достигнуть коммунизма, подняв производство РСФСР, тогда не понадобится никакая пропаганда.
Все зло в том, что все идут к верху, т. е. от труда, из полезного кровяного шарика каждый хочет сделаться вошью.
Никто не поймет, что истинное восхождение есть опускание.
Все ниже и ниже — к недрам, к корням труда и человечества. Вы увидите, какая там скрыта революционная энергия.
Да здравствуют темные низы человеческого труда — машины и чернорабочие.
1921
Пролетарская поэзия
Историю мы рассматриваем как путь от абстрактного к конкретному, от отвлеченности к реальности, от метафизики к физике, от хаоса к организации.
Вся сила человека в том, что он более соответствует действительности, он глубже проник в тайну материи, чем мир животных.
От неопределенности, от тумана веры и фантазии мы переходим к науке, к дисциплине во всей жизни, соответственно требованиям сковывающей нас природы и соответственно своей внутренней необходимости — желанию.
Спасение не внутри нас, а вне нас — вот что мы узнали в последнее время. Все проникновеннее, все внимательнее мы вглядываемся в мир, которого раньше не знали и теперь еще не узнали. Мы знали только мир, созданный в нашей голове. От этого мы отрекаемся навсегда. Мы топчем свои мечты и заменяем их действительностью. Если бы мы оставались в мире очарованными, как дети, игрою наших ощущений и фантазии, если бы мы без конца занимались так называемым искусством, мы погибли бы все. И мы погибнем, если пойдем по этому пути.
История есть путь к спасению через победу человека над вселенной. И мы идем к бессмертию человечества и спасению его от казематов физических законов, стихий, дезорганизованности, случайности, тайны и ужаса.
Конечная наша станция — постижение сущности мира. Пусть нас не разубеждают в этом: мы сильно хотим познать все до конца, и с нас довольно этого желания, чтобы не поверить никакому шкурнику мысли.
Путь человечества в смысле его деятельности — от отвлеченности к конкретности, от так называемого духа к так называемой материи. Мы ненавидим всякие понятия, даже понятие материи. Для нас ценны не наши представления, а вещи. Под материей мы разумеем сумму явлений действительности.
До сих пор миром мы называем наше представление о мире. Теперь мы переходим к тому, чтобы миром называть не наше чувство мира, а самый мир.
Этот переход лежит через сознание. Прежде чем ближе подойти к миру, увидеть, во сколько он прекраснее нашей мысли о нем, мы должны сами измениться. Сущность человека должна стать другой, центр внутри его должен переместиться.
Это предварительное изменение глубокой души человечества перед его сближением с действительным миром нами найдено. И хотим ли мы или не хотим — революция внутри человека произойдет, человек изменится. Причина этого изменения лежит в самой действительности, вне человека.
Сознание, интеллект — вот душа будущего человека, которая похоронит под собой душу теперешнего человека — сумму инстинктов, интуиции и ощущений. Сознание есть симфония чувств.
Как это произойдет и почему — я писал и говорил в другом месте.
Самый большой переворот, который несет с собою царство сознания, в том, что вся история до сознания была творчеством блага, и ради блага человек жертвовал всем.
Истина была ценностью настолько, насколько она служила благу и сама была благом.
Скоро будет не то: не благо будет сидеть верхом на истине, а истина подчинит себе благо. Потому что наше благо будет в истине, какая бы она ни была. Пусть будет истина гибелью, все равно — да здравствует.
Только истина есть стихия сознания. (До сих пор истина шла на пристяжке у блага, теперь благо пойдет на пристяжке у истины.)
Мы не жалеем себя и не ценим, мы ищем только объективной ценности. Если такой ценности нет — ее надо создать. В этом задача искусства. Искусство есть творчество объективной, безотносительной ценности, несравнимой ни с чем и не взвешенной ни на каких весах.
Искусство есть такая сила, которая развяжет этот мир от его законов и превратит его в то, чем он сам хочет быть, по чем он сам томится и каким хочет его иметь человек.
Наука есть искание объективного поля наблюдения, чтобы с точки, стоящей вне мира, увидеть настоящее лицо и сущность вселенной.
Цель искусства — найти для мира объективное состояние, где бы сам мир нашел себя и пришел в равновесие и где бы нашел его человек родным. Точнее говоря, искусство есть творчество совершенной организации из хаоса.
Точка объективного, внеотносительного наблюдения совпадает с центром совершенной организации. Только отойдя от мира и от себя, можно увидеть, что есть все это и чем хочет быть все это.
Наука и искусство в своих высших состояниях совпадают, и они там есть одно.
Только несовершенное исследование и несовершенное творчество находятся в разных местах. Чем выше, тем ближе эти линии сходятся и наконец на неимоверной высоте они совпадают в одной точке, как две стороны угла совпадают в вершине.
Там исследование мира все равно что творчество этого мира.
Вначале мы говорили об истории как о пути от абстрактного к конкретному, от идеала вещи к самой вещи, какая она есть, от идеи к материи. А здесь мы все время говорим об истине. Но разве истина не отвлеченное понятие? Нет. Истины теперь хотят огромные массы человечества. Истины хочет все мое тело. А чего хочет тело, то не может быть нематериальным, духовным, отвлеченным. Истина — реальная вещь. Она есть совершенная организация материи по отношению к человеку. Поэтому и социальную революцию можно рассматривать как творчество истины.
Дальше: что же такое пролетарская поэзия и вообще искусство?
На этом вопросе поломали челюсти все, кто брался разрешить его.
Решать же его не нужно. Нужно взять готовый ответ пролетариата и не слушать интеллигенции.
Человечество становится все сильнее и сильнее. Его задачей является накопление мощи. Каждый момент его деятельности пропорционален наличию силы в человечестве.
В мире есть вещи, а в человеке есть образы, эхо этих вещей, условные символы явлений.
В таком деле, как искусство, где человек стремится свободно переустроить мир по своему желанию, начинать работу прямо с материи, стремиться без предварительной подготовки изменить действительность до наших дней было не по силам человечеству.
Это было непропорционально его силам: их было накоплено еще недостаточно.
Поэтому человечество и принялось за организацию, за приспособление к своей внутренней природе нематериальных вещей, не действительности, а только образов, символа этих вещей, например, слов.
Слово надо считать трехгранным символом действительности.
У него есть три элемента: идея, образ и звук. Такой треугольник и рисует нам какую–нибудь вещь из действительности. Нет слова без одновременного слияния этих трех элементов — они только бывают в разных процентных сочетаниях: иногда пересиливает идея, иногда звучность, иногда образ. Но всегда три элемента бывают вместе. Слово немыслимо без них. Все попытки создания поэтической школы на преобладании какого–нибудь элемента слова не могут иметь успеха: для этого надо прежде всего изменить сущность, природу слова, построив его на одном элементе.
Но слово тогда получится неимоверно бледное, сумрачное и будет только неясным образом явления, которым оно сотворено. А слово и так очень глухое эхо действительности.
Если мы рассмотрим эти три элемента — идею, образ, звук, — то увидим, что по своей первой сущности они одно и то же. Только в произведениях среднего качества их можно различать — на вершинах творчества они сливаются и неразличимы. Такое трехгранное строение слова — дело чувств, а не необходимости. В крайнем своем напряжении все чувства сливаются и превращаются в сознание, в мысль. Так и тут: слово в крайнем своем выражении, при бесконечной энергии не имеет элементов — оно однородно. Анализ трех элементов также показывает их родство. Ведь идея есть только глубочайший и последний, поддонный образ вещи, а образ — поверхностная идея. Звук же есть тот же образ, приспособленный для специального ощущения организма — слуха.
Надо стремиться к синтезу элементов слова, тогда оно получает величайшую ценность и по своей энергии становится близким к действительности.
Люди пересоздают природу сообразно своим желаниям, т. е. внутренней необходимости. В этом сущность всякого искусства. Но они начали не прямо с переустройства самой действительности, а с более легкой, с более посильной работы — с переустройства символов, образов, теней этой действительности, например, со слов.
Организация символов природы — слов сообразно желанию, внутренней необходимости, — вот что есть поэзия пролетарской эпохи.
Рядом с организацией символов действительности шла работа и по организации, по преображению самой действительности, самой материи. Но это именно была работа, а не искусство — настолько слаба она была и еще не соответствовала силам людей и настолько жалки были ее результаты.
Поэзия после пролетарской эпохи будет не организацией символов, призраков материи, а организацией самой материи, изменением самой действительности.
Пролетарская поэзия есть преображение материи, есть борьба с действительностью, бой с космосом за его изменение соответственно внутренней потребности человека.
Наша поэзия есть действительное, а не мысленное преображение вселенной, отвечающее свободному желанию, т. е. внутренней необходимости человечества.
Принцип истории, принцип перехода от отвлеченного к конкретному, от головного к настоящему тут выдержан до конца.
Пролетарское и коммунистическое человечество это не человечество капитализма: оно в тысячи раз сильнее последнего, и ему будет по силам переход от легкой работы над духом, над призраком действительности к неимоверному труду над самой действительностью.
Конечно, и образ действительности, как слово, есть часть действительности, но это поверхность действительности, а мы спускаемся в ее недра, и труд, напряжение наше безмерно возрастают.
Работа пролетариев над материей в мастерских может быть названа началом пролетарского искусства. Но настоящее, полное пролетарское искусство только идет. Оно придет, когда человек станет волшебником материи, когда природа будет звучать голубой музыкой в его неустанных руках, когда он из раба действительности станет господином, влюбленным в свою работу.
Сейчас мы во многом только приспособляемся к природе, изменяя свои сокровенные желания, где поперек им встают гранитные законы.
Сейчас мы убого, по–нищенски работаем в своих мастерских со слабыми машинами над организацией материи. Вот когда мы построим такие чудесные машины, которые будут разумнее человека в своем творчестве, для которых не будет существовать непреодолимых сопротивлений и законов, которые будут играть бесконечно покорной природой, как веселый ребенок, — вот тогда будет пролетарское, всечеловеческое неимоверно прекрасное искусство.
Мы только подходим к нему.
Изобретение машин, творчество новых железных, рабочих конструкций — вот пролетарская поэзия.
Раньше мы сковывали в тиски чувства слова и называли это ритмом. Теперь мы сковываем материю в тиски сознания, и это есть ритм пролетарской поэзии.
Каждая новая машина — это настоящая пролетарская поэма. Каждый новый великий труд над изменением природы ради человека — пролетарская, четкая, волнующая проза. Величайшая опасность для нашего искусства — это превращение труда–творчества в песни о труде.
Электрификация — вот первый пролетарский роман, наша большая книга в железном переплете. Машины — наши стихи, и творчество машин — начало пролетарской поэзии, которая есть восстание человека на вселенную ради самого себя.
1921
Революция «духа»
Глубоко заблуждаются те товарищи, которые «пытаются» сделать «духовный» Октябрь, революцию в культуре. Это ошибка и нищенство мысли: Октябрь 17 года был комком всех революций. Победить буржуазию политически и экономически — значит победить ее во всех смыслах — и «духовно», и культурно, и идейно, и по–всякому. Взорвать фундамент — значит разрушить весь дом. После уничтожения самой основы не нужно заниматься уничтожением частей: крыш, труб и т. д. — их уже нет, раз взорван фундамент.
Мы — глубокие материалисты, мы откровенные язычники. Вне материи для нас нет ценности. «Дух» мы считаем заблуждением и орудием капиталистической обороны. Ничего нет гаже, безумнее и ненавистнее для нас, как понятие духовности, высшей интеллектуальной одаренности. Мы восстаем не только против экономического угнетения, но также и против умственного. И мы отлично знаем, что освободиться экономически — значит освободиться и от своего умственного убожества. Мы знаем, что пролетариат в целом еще не развит, беден мыслью и мало способен к свободному творчеству. Хотя он и создал все, что есть видимого в человеческом мире. Но сотворил это он скованный, под плеткой принуждения, подгоняемый необходимостью жить и питаться.
Короче и проще говоря, завоевать возможность есть досыта, не зябнуть по зимам, не истощаться болезнями и трудиться по силам — равносильно возможности стать из нищего духом неистощимым гением, обрести силу сознания, умственную одаренность, т. е. приобрести «дух», которым пролетариат так беден и отчего нам так трудно убить буржуазию, располагающую огромными запасами интеллектуальной энергии.
Но «духовное» богатство выросло из богатства материального. «Дух» есть наиболее экономное проявление все той же материи.
Он есть как бы обработанная, оформленная, сгущенная материя, нарост на ней, материя, переделанная и усовершенствованная историческим процессом.
Но корень «духа» скрыт в сырой планетной материи земли, в общественном труде и классовой борьбе. И «дух» подчинен законам материи.
Когда мы в октябре семнадцатого года завоевали эту материю, вырвали ее из рук противника в свои, то этим мы совершили и «духовную» революцию, т. к. обеспечили себе возможность в будущем на вершине созданного нами материального благополучия вырастить мощный интеллект — сознание.
Взорвав же буржуазию экономически, мы убили этим самым и ее «дух», т. к. дерево без почвы не растет. В этом наша духовная революция. Она нами совершена одновременно с революцией социальной.
Ведь «духовная» (окаянное слово) революция есть замена одного миропонимания другим. В данном случае — замена буржуазного понимания мира вначале пролетарским и потом коммунистическим. (Пролетарское и коммунистическое миропонимание — не одно и то же.)
Но чтобы эта замена состоялась, надо переменить экономические системы, рождающие самый «дух».
Замена экономических систем состоялась — вместо капитализма строится социализм. Раз так, то с железной неизбежностью социализм родит и новый «дух» как конечное, сгущенное выражение своей первичной, материальной, экономической сущности.
Когда пролетариат приобретает социализм, то он приобретает и дух. Борьба за социализм и есть борьба за новую культуру, борьба за свое духовное обогащение, за возможность мыслить и любить.
Мы знаем, что сила ума, мозговая мощь прямо пропорциональна экономическому благосостоянию данного человека. Это — общая формула. Отклонения, конечно, неизбежны, и их много.
Выходит дело, кто богаче, тот и умнее.
Нет. Есть другая формула, важнее первой: стремление к богатству прямо пропорционально нищете. Чем человек более беден, тем более его желание стать богатым. Сильное, действительное желание к благосостоянию таит в себе потенциальную силу (силу в возможности) к производству. Сумма этих активных желаний обеспечивает экономическую мощь общества.
Неимоверная производственная мощь, скрытая в пролетарии–нищем, имеет в себе и неимоверную духовную мощь. Производство обусловливает благосостояние, а благосостояние есть гнездо, корень духовной деятельности.
Так что раз пролетарий потенциально могущественнее в экономике, то он могущественнее и в духе.
Задача революции и коммунистической партии — перевести эту глубоко заложенную, скрытую в пролетариате производственно–экономическую мощь в действительную, явную, работающую энергию.
Никакой революции духа не произойдет: она произошла одновременно с революцией экономической. Пролетарское искусство и общая культура просто явятся: они живые дети коммунистического хозяйства, они уже рождены, только не умеют говорить и ходить до времени. Искусство вырастает из действительности. И коммунистическое искусство будет тогда, когда коммунизм станет явлением, твердой, видимой вещью, ибо художник исходит из явления; раз коммунизма как четкого, ясного явления еще нет, то дурак только говорит, что у нас есть уже коммунистическое искусство.
Сначала электрифицируйте Россию, и тогда у вас будет железная рабочая поэзия, напитанная электрической безумной, рвущей энергией.
Вгоните в облака сооружения из рельсов, бетона и стекла, наполните их машинами, разумнее человека, пусть рухнет земля под тяжестью работающего, в первый раз счастливого человечества — и тогда не нужна будет музыка; гром и ритм пульсирующих раскаленных машин волнуют и вдохновляют нас больше, чем тысячи гениев звука. Пламя топок и черные тела котловин моторов рождают больше красок, чем мазня на кусках полотна. В мгновенных взрывах динамита, в разряде электричества больше жизни, чувства и вдохновенных неуловимых оттенков и линий, чем в древних галереях, где затомились никому не нужные, бессильные старые краски.
Арена наша — вселенная, и мы актеры, и мы не насытимся игрой и радостью никогда.
Но мы голодны. Наши маленькие братья мрут от истощения, и для начала мы вышли на завоевание хлеба.
Горы хлеба в наших пролетарских складах — вот наша революция духа.
1921
Жизнь до конца
Отчаяние, мука и смерть — вот истинные причины человеческой героической деятельности и мощные моторы истории. Мы должны мучиться, миллионами умирать, падать от неистощимой любви, чтобы обрести в себе способность работать. Настоящий труд есть утоление нашей вечной скорби, в нем затихает боль и не слышно сердца.
Настоящей жизни на земле не было, и не скоро она будет. Была гибель, и мы рыли могилы и опускали туда брата, сестру и невесту. В каждом рано умершем, в каждом погибшем человечество теряет своего спасителя. Как много хочется сказать и как не нужно говорить, потому что сейчас нужны бойцы, а не мечтатели. Но много скопилось в душе динамита.
Что такое голод? Я не знаю. Одна мать была беременна, она долго не ела, только редко жевала цветы от растений в своей комнате. И вот ребенок ее затомился и истлел в ней, она перестала быть беременной, живот ее стал могилой ее сына. Мать ослепла, свесила голову с койки и умерла. Ее закопали поздно вечером сытые соседи, когда узнали по духу из комнаты.
Великие видения, правду об этом мире мы видим во сне. Что сейчас делается в Поволжье? Это трудно вообразить днем, когда кругом светло и видим простые, скучные причины хода явлений. Это можно увидеть только во сне, когда заторможены нервные трезвые центры — и ты свободен от своего рассудка, который всегда похож на спекулянта и стервеца.
Но какая скука только писать о томящихся миллионах, когда можно действовать и кормить их. Большое слово не тронет голодного человека, а от вида хлеба он заплачет, как от музыки, от которой он уже никогда не заплачет.
Отныне наша жалость и кипение души будут остывать не в форме искусства, а в форме работы, преобразующей материю, скручивающей мир, закабаляя и охлаждая враждебные силы, которые могут стать нашей волей, нашими помощниками и товарищами по жизни в одной вселенной.
Наши песни — наши руки, а не жидкие слова и не веселые театры, где люди гасят безумное бешенство своих сытых кровей. Нам также не нужна музыка: в нас есть лучшие песни, но они стыдливы, потому что слишком прекрасны. Самое прекрасное на всем свете безмолвно и темно и не требует выражения дневного огня и любви. Жизнь пока печальна и пустынна. Это хорошо. Но жизнь еще и голодна, и затомлена в смертном застенке. И ее красота — хлеб и еще немного жизни. И все лучшие песни на земле пели всегда голодные и умирающие, этим они отвлекали себя от хлеба. А более сильные и, значит, еще лучшие не пели, но добывали хлеб и тяжело работали; от них даже смерть и сон отступали. Пока жив человек — есть у него надежда сделать все, одолеть невозможное. Потому — прожить, вытерпеть, удержаться на этой звезде — важное дело. А скрутить, победить, переделать эту планету, чтобы стала она, как станок, — значит обнадежить вселенную, что она будет когда–нибудь спасена. Вселенная есть потому, что ее никто еще не спас.
После спасителя–человечества ее не станет, будет другое, где ни одна птица не полетит вечером за мошкой и не будет любви и мысли.
Я хотел написать о жизни, которая не хочет своего конца или хочет одного конца — бессмертия. Но сейчас жизнь хочет не бессмертия, а умереть завтра вместо сегодня. Поэтому отвечу на вопросы, заданные товарищами по поводу статьи «Гидрофикация». Вы понимаете, что сейчас и в будущем судьба революции зависит от количества хлеба, а хлеб — от орошения.
В ближайшие годы небо будет полно зноя. Н ам надо трудиться над каждым колосом, нам надо поливать и выхаживать каждый кустик. Нам, вероятно, придется перейти от полевой к огородной системе и от огородной дальше, к системе индивидуальной культуры растения, чтобы при минимуме почвы и влаги из одного куста картофеля добывать то, что добывается теперь с десятины.
Об этой индивидуальной культуре, которая придет на смену огородной, надо еще много подумать, поговорить и попробовать. Идет новая земледельческая эпоха, когда человек будет изучать каждое отдельное растение и даже частицу растения, а не целые виды их, когда он будет давать имя каждому листу, знать характер, душу, потребности, болезни и настроение каждого колоса и знать отличие его от другого такого же колоса. Сейчас считают, что рожь есть рожь, все колосья приблизительно одинаковы. Тогда узнают, что один ржаной колос и другой такой же имеют большую разницу, совсем не одинаковые души и требуют не равного света и не равной пищи для своей полной жизни и полного плода. В те идущие времена при индивидуальной культуре растений человек будет выращивать себе хлеб в цветочной плошке.
Об этом мы еще подробно поговорим. Теперь отвечаю на вопросы по гидрофикации. Прежде всего, напечатанная статья слишком сжата, обрублена, чтобы быть ясной и понятной.
Проекты деталей гидрофикационной системы там опущены: это слишком специальные области. Например, как же строить стены–баррикады речного коридора, как строить водоснабжающие галереи — про это почти не сказано было ничего. Что строить их надо из глины, этого мало и это не обязательно: строить их можно и из другого подходящего материала, какой легче можно достать на месте, — от простых насыпей вплоть до такой роскоши, как бетон. Можно делать их и из больших каменных глыб, спаянных цементом, и из мелкого щебня, и из различных комбинаций, вроде каменных слоев, связанных цементом, с глиняной сердцевиной — для речного коридора, и просто из слоев сцементированного камня — для водоснабжающих галерей. Можно оставить и глину с каменной окладкой со стороны воды для предохранения от истачивания и разрыва глины водой. Можно применять еще кирпич, бревна, топочный шлак и т. д. Плетни для глины плести надо наклонно, небольшим углом, вершиной кверху. Вообще, такие строительные детали могут быть выяснены только спецами, а заранее их выяснить нельзя: стройте из чего можно, приспособляйтесь к условиям почвы, соображайте, когда будете стоять на самой работе. Я против теории: практика сама вам подскажет, как лучше и экономней делать. Теория рождается непониманием практики. Понятая практика (а процесс ее понимания есть момент работы) не нуждается в объяснениях. Сознательный труд не нуждается в организующей его идеологии. Гидрофикация меньше всего нуждается в предварительном проекте: она нуждается в осуществлении. Перебрать все планы, как строить стены–баррикады для речного коридора и водоснабжающих галерей, нельзя — их невероятное множество; в зависимости от местных условий строить эти стены можно по–разному, до бесконечности.
Устройство плотины тоже сложная и специальная штука, она у нас будет выдерживать колоссальные напоры воды. Этот напор мы, конечно, используем через турбину и динамо для перекачки воды в верхние (вторичные, третичные) гидрофикационные системы. Стены водоснабжающих галерей верхних систем можно строить очень низкие, независимо от крутого наклона почвы. Как строить плотину — дело известное в гидротехнике, но нам придется и в этом кое–что изменить, добавить, усовершенствовать. Теперь: не будут ли гидрофикационные системы размываться половодьем. Нет, потому что половодий не будет, снеговая вода не будет допускаться до реки, а будет оставаться на месте: ее будут задерживать стены–баррикады верхних гидрофикационных систем. То же самое с дождевой водой. Получится то, что называется террасировкой. Террасировку и будут осуществлять гидрофикационные системы.
Но это только их свойство. Высокие гидрофикационные системы, например, на водоразделах, на крутых склонах, да и нижние системы у всех водоснабжающих галерей будут идти поперек ската и во всех направлениях, в целях лучшего и удобного орошения и приспособления к рельефу почвы для преодоления наклонов, поэтому весенние воды все останутся на полях. Конечно, ремонт и восстановление гидрофикационных сооружений потребуется, но больших и периодических разрушений не будет. Каждую верхнюю систему можно, так сказать, террасировать, т. е. построить уступами, чем достигнется малая высота стен водоснабжающих галерей. Только тогда немного усложнится перекачка воды.
Вопросов будет очень много. Для разрешения их есть два способа: 1) обдумывание, проникновение не в то, что написано, а в обстановку и цели работы, инициатива в планах и 2) диктовка практики. Этим и надо руководствоваться прежде, чем спрашивать. И пора переходить к труду. Помните, гидрофикация и вообще устройство какой–либо системы орошения — есть работа экстренная, сверхурочная; от осуществления этого замысла зависит жизнь миллионов, и твоя, и моя.
1921
Всероссийская колымага
У Советской России три врага — буржуазия, природа и сама она, Россия. Это обыкновенная истина. Ее надо понять теперь всем, но ее до сих пор поняли не все, далеко не все.
То, что буржуазия нам враг, — известно много лет. Но что она враг страшнейший, могущественнейший, обладающий безумным упорством в сопротивлении, что она действительный властелин социальной вселенной, а пролетариат только возможный властелин, что она закована в броню глубоких предрассудков, ставших истинами для масс, и в золото неисчислимой собственности — это лучшее орудие социальной борьбы и победы, — это нам стало известно из собственного опыта. Может быть, мы немножко это знали и раньше, даже до революции, но вполне и много мы узнали это только теперь.
Мы узнали недавно, как трудно волочить по историческому бездорожью всероссийскую колымагу партийно–советским мотором.
А наше историческое бездорожье почти непроходимо: идем–идем — все нет и нет конца. Европейская коммунистическая революция, эта историческая прямая, мощеная дорога, еще не поддается продвижению; а значит, она не так близка, если видеть ее нельзя.
А чем дальше мировая (или хотя европейская, это почти одно и то же) революция, тем ниже качество русской революции. И каждый день отсрочки пролетарского восстания есть понижение на градус революционной температуры русского пролетариата. Каждый прожитый нами в одиночку день равносилен нашему поражению и все большему оживанию трупа буржуазии.
Чем короче социальная классовая революция, тем она победоноснее. Растянутая на необозримо долгий срок — она может свестись к нулю, т. е. революция может стать силой, которая якобы по объективным условиям, а на самом деле по собственному бессилию[2] возрождает капитализм в еще более нестерпимых, безумных формах, чем он был до революции.
Чтобы победить буржуазию окончательно, чтобы и говорить было больше не о чем, надо ее уничтожить, выбить из действительности, умертвить всех ее представителей.
В наше время, время ломаного противокапиталистического фронта, а не фронта прямого удара, — это звучит немного дико, а много — глупо. Сознаюсь и разъясняю.
Оправдание всем нашим сложнейшим действиям одно: объективные условия, играющие не в нашу руку. Но что такое эти знаменитые «объективные условия»?
Это атмосфера действительности, созданная господством капиталистических шаек.
Она прямо пропорциональна мощи капитала и обратно пропорциональна революции всегда. Значит объективные условия всегда нам враждебны, т. к. они есть субъективное выражение буржуазии (для нашего момента).
Чтобы изменить действительность, взять управление ею в свои руки — надо уничтожить эти «объективные условия» через уничтожение создающей их буржуазии. Тогда «объективные исторические условия» пересоздадутся сами собой и будут пролетарской атмосферой.
Мы размахнулись, ударили, а убить побоялись «объективных условий». А надо убить, чтобы победить.
Объективные условия есть результат, есть выражение борющихся классовых субъективных сил; и поэтому они субъективны, а совсем не объективны; они выражают волю господствующего субъекта; чтобы их изменить, надо уничтожить этот господствующий классовый субъект — буржуазию.
При боязни, при «учете» этих окаянных «объективных данных» победа революции невозможна.
Все мы в этом отношении были до сих пор глупее буржуазии. Мы думаем, что революции надо считаться с действительностью, иначе она не победит, а забываем, что эта действительность буржуазна, враждебна нам. Считаясь с действительностью, мы не уничтожаем ее (в чем первая задача революции), а приспособляемся к ней.
Смысл революции — как раз в изменении действительности через взрыв ее и пересоздание; революция не должна считаться с действительностью, ни смотреть на нее. Революция должна только себя признать за настоящую действительность, все остальные — за чепуху достойную пинка.
Революция — сила обратная действительности, противоположна ей; она есть новая, более реальная действительность, уничтожающая старую действительность, ставшую недействительной с рождением революции.
Быть революционером и считаться с теперешнею действительностью — преступление и дурачество, контрреволюция. Революция должна помнить только себя и свои задачи, а не глядеть в беззубый рот враждебнейшей действительности.
Революция и настоящее — несовместимые вещи. Совмещение их есть смерть революции. Победа революции в ее смелости и «безумии» (для «разума» действительности революция всегда безумна).
Все это очень скучно говорить. Не революционер, а только круглый дурак, «садовая голова» считается с действительностью. Это все равно что бить и ощущать боль от своих ударов. Такой боец недолго продержится, он упадет от воображаемой боли своих же ударов.
Революция — это то, что не может не быть, что хочет и что будет новой действительностью вразрез действительности теперешней.
Теперь дальше. Действительность такова: 25 миллионов народа поволжских губерний голодают, обречены на смерть. Солнце выжгло поля. Люди бегут в Сибирь, к нам, на юг, во все концы. Это мы узнали летом этого года. Но это мы предвидели. С этой «действительностью» один разговор: уничтожение ее. В будущие годы побежит почти вся Россия. Дождя выпадать не будет. Сеять хлеб станет ненужной работой: засуха в сухую пыль превратит труды крестьян.
Борьба с голодом, борьба за жизнь революции сводится к борьбе с засухой. Средство победить ее есть. И это средство единственно: гидрофикация, т. е. сооружение систем искусственного орошения полей с культурными растениями.
Революция превращается в борьбу с природой.
Я из опыта знаю, что прежде чем нормировать урожай своими руками, гидрофикацией, прежде чем победить тот элемент природы, который управляет засухой, — надо победить косность людей, от которых зависит практическое осуществление гидрофикации.
Все кричат, воют подголосками: хлеба! А когда им хочешь указать путь к этому хлебу, то оказывается, что это скучно. И пусть 25 миллионов людей день и ночь бегут выжженными полями бог весть куда, пусть! У нас пока есть немного хлеба, есть любовь, есть музыка, стихи, есть в нашем покое и благополучном равнодушии своя красота. А то не наше дело, то дело центра или еще кого–нибудь.
Как у нас мало сознательности, в смысле чувства! Как велик у нас живот и губы!
Но не для этих чертюков мы живем и боремся. Гидрофикация им не нужна, им нужна «имагофикация», им нужен «здоровый смех», радость на трупах.
Хорошо же, мы натравим на них 25 голодных миллионов. Пусть голодные им совершат «революцию в искусстве», пусть докажут, что красота есть только функция сытости. Голодный, безобразный ребенок дороже армии сытых и прекрасных. Он и прекрасней их.
В нас нет счастья, в нас есть мысль.
Искусство — это путь от страдания к освобождению и радости. И никто не понял, что, чтобы освободиться от страданий голода и смерти, для этого надо создать поэму о гидрофикации. Гидрофикация вызвана нестерпимой мукой миллионов, она есть их надежда и спасение, их единственная, решающая красота.
А прыщи на теле масс, вроде «советской интеллигенции», не хотят гидрофикации, они не верят (не доверяют, по крайней мере) науке и ее предвидениям. Ладно: они богу молятся, у них есть надежда, у нас ее нет, у нас есть руки и много хороших голов.
Писание статей есть буржуазная выдумка. Поэтому я кончаю.
Всероссийская колымага не едет потому, что она колымага, хоть и стоит на ней прекрасный двигатель новейшей конструкции в виде РКП. Надо переделать колымагу в автомобиль.
Надо разрушить действительность и создать то, чего нет. Надо больше ненавидеть, чтобы дойти до любви.
Эти бегущие 25 миллионов не считаются с действительностью, а ненавидят ее. Они настоящие революционеры: они первые поняли, что такое гидрофикация, что такое машина и что такое вселенная.
Будущая голодная Россия, когда ее душа будет перегорать от засухи, одним ударом, одним ничтожным напряжением коллективного сознания уничтожит враждебные силы природы, а с буржуазии–то голова слетит в первую голову, и никто этого не заметит. Это тогда будет не важно.
Россия будет гидрофицирована желанием голодных масс, их волей и их мыслью, наперекор общественному равнодушию.
Пусть мы не учены, но мы погибаем. Науку мы постигнем в два счета, потому что мы — масса и потому что наука перед жизнью только маленькие пустяки.
Смерть — личности, жизнь и свобода — организованным массам. Масса делается личностью. Вот что пусть знают все в Советской России.
Рабочая масса, организованная совместным машинным трудом, представляет из себя, выражаясь старым языком, высший тип личности. Но, конечно, масса не личность, а что–то больше ее, что–то другое, что знает сама масса и ее члены, но чему не подыскано еще имени, для чего нету слова во всем интернационале языков.
На пути к коммунизму Советская власть только этап. Скоро власть перейдет непосредственно к самим массам, минуя представителей. Представителей, членов массы, не может быть — тогда масса не целое, не организм, тогда она не масса. Это надо понять, как самого себя понимаешь, это надо ощутить.
Раз масса вымирает от голода, а рабочие дрожат и падают у станков, потому что от слабости и истощения идет кровь из носа, значит революция только начинается.
Мы накануне наступления масс, самих масс, без представителей, без партий, без лозунгов.
Рабочие массы скоро возьмут власть в свои руки без представителей, без учреждений, без исполнительных органов. Масса бесчленна.
Об этом подробно напишу, если советская печать и власть увидит в этом выступлении непосредственно самих масс путь к коммунизму и высшую, следующую форму рабочей диктатуры и не испугается этого мощного взрыва красной энергии.
Да здравствует Общее Собрание — власть рабочих!
Через Советы — к Общим Собраниям.
Вся власть рабочим массам — без представителей, без органов и учреждений.
Долой выборность, дух учредилки, власть должна быть самоорганизацией, масса нераздельна. Властвует масса тогда, когда она вместе, когда она не имеет представителей, когда она представляет себя сама и не доверяет никому, даже первому из лучших.
Смерть личности, жизнь массе.
Да здравствует Союз Рабочих Производящих Масс — Великий Интернационал, IV Интернационал!
1921
Новое евангелие
Удар рождает два удара в ответ.
Великая космическая катастрофа сплачивает, братает человечество и напрягает его для контрудара по природе.
Великие климатические изменения, постигшие земной шар, ведут человечество к смертельному бедствию — длительной, исступленной, невыносимой засухе. Засуха будет длиться несколько (10—20) лет и захватывать все новые, все обширнейшие области земли. Причины засухи необыкновенно сложны. Нам важен пока самый факт. Хотя для окончательного поражения засухи знать до конца все причины, ее вызвавшие, необходимо.
Эта великая космическая катастрофа положит начало эпохе гигантских работ по изменению лика земли, чтобы регулятор климатических состояний земли наконец из рук стихий и неведомых нам сил перешел в руки человечества, а не в руки теперешних капиталистических банд, которые власти над природой не удержат и не достойны ее.
Эпоха космических работ, в которую мы вступаем, на ходу решит все социальные задачи внутри человечества, потому что тут вопрос наш ставится ребром: или коммунизм и борьба всеми кулаками, всеми машинами и мозгами с истребляющей нас вселенной, или гибель. Человечество, конечно, выберет коммунизм и жизнь.
Засуха ускорит пришествие коммунизма, засуха, в конечном счете, усилит и побратает людей, ибо всякая катастрофа есть причина всякой организации, всякое зло перерастает в добро.
Страдания человека от голода смертельны. Умирающие рвут сердце живым. И эти живые, имеющие сердце, судорожно сострадающее, больно бьющееся за каждого и за всех, кто живет наполовину, кто теряет жизнь, кто потерял ее — от бесхлебья, желудей и стружек, — эти живые должны массами отправляться по русской стране с проповедью нового евангелия — техники, и сами должны первыми исполнить, осуществить в материи первые заповеди техники.
Первая заповедь техники, исчерпывающая все остальное, говорит: уничтожь природу такую, какая есть, и из ее хаоса создай иную — свою, человеческую, или природа тебя уничтожит.
Первый шаг для исполнения этой заповеди есть борьба и победа над засухой.
В городе, здесь, в деревнях, я ходил и говорил со всеми, кто встречался, о смертельной нужде спеться людям между собой и подняться на природу, на бессмысленное устройство земли и всей вселенной, мучающее и истребляющее человечество. И о том, что первым боем побратавшихся людей с природой должна быть борьба с засухой, война за сытость, за полнокровное, сытое тело человека, борьба за отдаление могилы от человека.
Этот бой еще сравнительно маленькая стычка по сравнению с будущими решительными, генеральными битвами. Но все равно этот бой важен потому, что он начало, и потому, что в великом деле нет мелочей.
Голодные люди слушали тихо, с надеждой, с перегоревшим отчаянием; бабы месили желудевую черную муку, волки подходили совсем близко к гумнам, и мы сидели вокруг стола и тихо говорили об общем великом деле — о всечеловеческой борьбе со вселенной, о том, что нет нам спасения и мы должны решиться, мы должны стать безумными, если разума мало на дело победы людей над миром.
Мужики слушали и слушали. Тут же я рисовал им водоподъемные машины самые простые и самые сильные, самые удобные. Рассказывал, как надо строить деревянные лотки для самотека воды, канавы, водоснабжающие галереи, как приспособить ветряки для подъема воды, как устроить центробежный насос из трех–четырех трубок и ведра. Эти скучные разговоры люди слушали, как поэму; рассуждения о двухдюймовых гвоздях доводили нас до экстаза. Мы молитвенно и затаенно говорили о великой силе ветра, о солнце, которым можно качать воду, о благословенной влаге, питающей рожь в будущие дни суховея и горячего песка, о том, как прохладно и мирно станет на земле в знойные дни при орошении.
Неизмеримо малые вещи стали гигантами и богами в нашу чудесную эпоху.
Еще я говорил о коммунизме, о настоящем коммунизме, который будет тогда, когда станет он кусками нашего сердца и нашего сознания. А коммунизм в сердце человека посеять сможет только великая беда, ибо, когда я счастлив, мне не нужен никто, когда несчастлив и близок к смерти, мне нужны все.
Война царей и богачей, задуманная ими для наращения, своего богатства, и расстрелы миллионов простых рабочих людей ради этого, родила коммунизм, а мировая беда — засуха и опять истребление голодом миллионов людей воспитает, вырастит и закончит постройку нового человеческого общества — коммунизма.
А для этого надо две вещи: ненависть, точное сознание и ураганный труд — по отношению к миру, и сердце, чуткость и ритмическую, машинную согласованность в действиях — по отношению к другому человеку.
Мы говорим и дальше: переносили технику в работу души человека, развивали мысли до конца, и в нас рождался и светился ослепительный сатана — сознание, которое будет тем рычагом, каким человек приподнимет и изменит вселенную.
Я уходил из деревни в туманное утро. В полях, на дорогах — нигде никого. Небо с землей сцепились через тучи и овраги в безумной неимоверной схватке, как на картинах страшного суда.
Из этих вот тоскующих, пустынных, раненых временем полей и должно подняться человечество на мир, угрожающий смертью, забвением и вечной пляской стихий. Из глубокого колодца — земли мы встаем и уже встали с железом в руках и сознанием.
Здесь и больше нигде человек скоро устроит над вселенной свой страшный суд, чтобы осудить ее на смерть.
1921
Заметки
Я шел по глубокому логу. Ночь, бесконечные пространства, далекие темные деревни и одна звезда над головою в мутной смертельной мгле… Нельзя поверить, что есть города, музыка, что завтра будет полдень, а через полгода весна. В этот миг сердце полно любовью и жалостью, но некого тут любить. Все мертво и тихо, все — далеко. Если вглядишься в звезду, то ужас войдет в душу, можно зарыдать от безнадежности и невыразимой муки — так далека, далека эта звезда. Можно думать о бесконечности — это легко, а тут я вижу, я достаю ее и слышу ее молчание, мне кажется, что я лечу и только светится недостижимое дно колодца и стены пропасти не движутся от полета. От вздоха в таком просторе разрывается сердце, от взгляда в провал между звезд становишься бессмертным.
А кругом поле, овраги, волки и деревни. И все это чудесно, невыразимо и можно вытерпеть всю вечность с великой, неимоверной любовью в сердце к тому пропавшему навсегда страннику, который прошел раз мимо нашего дома летним вечером, когда пели сверчки под завалинками. Странник прошел, и я не разглядел ни его лица, ни сумки, и я забыл, когда это было, — мне было три или семь лет или пятнадцать. Сердце навсегда может быть пораженным похилившейся избенкой на краю деревни, и ты не забудешь, не разлюбишь ее никогда, каким бы ты мудрым и бессмертным ни стал, куда бы ни ушел. Я и на Солнце, и на Сатурне не забуду этого лога, этой ночи и смертной тишины. Все мне дорого, ничего нельзя забыть и оставить; и каждой рытвине, каждому столбу и далекому человеку, пропадающему на дороге, я говорю: я возвращусь. Всякий человек имеет в мире невесту, и только потому он способен жить. У одного ее имя Мария, у другого приснившийся тайный образ во сне, у третьего печная дверка или весенний тоскующий ветер. Я знал человека, который заглушал свою нестерпимую любовь хождением по земле и плачем. Он любил невозможное и неизъяснимое, что навсегда рвется в мир и не сможет никогда родиться.
Я сейчас вспомнил этого человека и должен его встретить в этом логу. Вон — далекий огонь. Костер или хата. Я озяб, изголодался, пойду поговорить с людьми и увидеть между ними того, вспыхнувшего в сердце человека.
Самый старый и настоящий бог на свете — пузо, а не субтильный небесный дух. В водовороте и горенье кишок — великая тайна, в рычании газов слышатся святые песнопения и некое благоухание и тихое умиротворение.
Живот — храм человека, живот — обитель радости и человеческой доброты. Пузо — воротило всех дел. Все другое и остальное растет из пуза и им направляется по верным путям спасения. Без пуза погибать бы всем.
Вся земля только и движется пузом, ибо, когда стонут и поют кишки, человек делается чудотворцем.
Он, к примеру, сделает машину и начнет ею колотить горы, чтобы правильнее ветры дули и лились дожди, он еще возьмет и узнает, как сделалась земля, чтобы ее переделать, а без пуза ничего бы он не сделал, ничего бы не нужно ему было, потому что человек думает и работает от мучения, а мучение бывает, когда визжат кишки.
Вот, для показа, как идут дела в царстве живота. Шел я по большому селу. Стоят хаты, стоит тишь, бабы в окна поглядывают (старые, стервы!), дремлет и замирает отощавшая лошадь у плетня. Милая моя, ты чище и грустнее человека: голодная почти до смерти, а стоишь, мужик бы бабу начал колотить, ребят пороть, и сейчас же выдумал бы небесного бога — спасителя, а ты молчишь. Спасибо тебе, лошадь, ты одна не имеешь богов, а без богов живут только сами боги.
Вон мужик шел–шел и остановился, уставился на меня и глядит, а баба его аж через плетень свесилась, и оба кротко молчат. Хорошие они, в сущности, люди, — живут по–лошадиному.
На одном окне я заметил наклейку. На удивительно чистом и большом листе бумаги были изображены слова: вот тут, апосля вечернего благовестия, в брехунах, за одну картошку каждый сможет узреть весьма антиресную лампаду — стоячий лепестрический огонь, свет святой, но неестественный, можно сказать, пламя. Руками его щупать будет смертоубийство…
Дальше на листке были длинные рассуждения, целый циркуляр с пунктами о том, откуда на земле свет и почему бывают волдыри от ожогов, и где живет Ананьевна, заговаривающая всякое пупырчатое тело. А в самом низу было экономически причерчено: а на Покров феклуша Мымриха пойдет телешом и снимет капоты для удовольствия и покажет живое тело за одно денное прокормление…
1921
Равенство в страдании
Есть в душе человека позорная черта: неспособность к долгому пребыванию на высотах страдания и радости. Человека постигает смертельное страдание или пламенная радость — и вот душа его, привыкшая, сросшаяся с обыденностью, с «нормальностью», с ровным тихим потреблением дней, душа его отбрасывается назад — к тихим дням тихой работы, к тесному дому, к уютной замкнутой, враждебной людям и земле жизни.
Душа человека — реакционное существо, дезертир кровавого поля жизни, предатель героя — действительности.
Вот был и есть голод, это безумие кишок, эта веселая пляска изнемогающей крови, когда каждый атом живого мяса делается нищим, попрошайкой и бандитом ко всему большому, скудеющему от внутренней борьбы телу.
Вот голод. И кто же, кто из нас, неголодных, бьется с ним, кто, одолевая пространства, страдает от голода? Можно быть сытым, но через сознание и сердце проходит внутрь человека голод, и так же он, сытый, бьется судорожно со смертью, воет по ночам в пустом злобном сытом городе, и тысячи мыслей вихрятся у него — геройских, великих мыслей, мостящих дороги к спасению.
Долой сострадание, жалкое кипящее сердце, долой человека, признающего себя дробью и пылинкой, самой по себе!
Человечество — одно дыхание, одно живое, теплое существо. Больно одному — больно всем. Умирает один — мертвеют все.
Долой человечество–пыль, да здравствует человечество–организм.
Долой благотворительность голодным. Да здравствует законодательство, сознание и беспощадность к сытым.
Надо провести железные пролетарские законы о борьбе с голодом. Надо показать миру, как борются с голодом коммунисты. А то мы только копировали до сих пор буржуазию.
Беспощадность, сознание, распыление волжского страдания по всей России, наложение на каждого человека, от Ленина до грузчика, камня голода — пусть каждый несет и не гнется, — вот что надо. Довольно равнодушия, спекулянтских миллионов, заграничных кусочков и корочек, довольно тихой сапы и неспешной бюрократической организации, довольно всего! Довольно сочувствия и жертвы от избытка. Нужен долг, закон и сознание. Нужна математика. Нужен великий числовой пролетарский разум. Поволжье — один из станков России–мастерской. Он стал и в буйном крушении рвет наши трансмиссии и контакты. Он должен быть исправлен, чтобы установилось равновесие работы и не полетела к черту вся мастерская.
Будем героями в работе, в мысли и борьбе. Будем человечеством, а не человеками в действительности.
1922
Хлебные богомольцы
В Поволжье, на Украине, в Крыму, у нас в губернии, по всей смертно голодающей России ходят по обмокающим весенним дорогам под первыми жаворонками тихие, блаженные странники — хлебные богомольцы. Они полны благоговения и молитвы не только к небу, но и ко всему мягкому и твердому, что можно пожевать или пососать.
Глина, чернозем, гниющие стебли, галька на донском берегу — все это есть хлебушек, только молодой, не шумевший еще колосом.
Новую, великую религию родил мощный народ. Эта вера имеет больше апостолов, чем православная или наука, и сердца их раскалены страстью и тоской и блаженной упоительной верой в невозможное — в хлеб, в то, что еще раз можно услышать песню поспевающей ржи у своего хутора, дымящегося рано–рано завтраком.
Когда же запоет рожь по всей любимой России, по всем родным, сросшимся с сердцем полям, где человек родился, видел мать, и в первый раз любил, и соскребал железом с расцветающей земли гной насильников, сопревшую кожу погибших веков…
Никогда, никогда больше не запоет ржаной океан на влажной благотворной земле — думают миллионные толпы богомольцев. И они ходят все тише и тише; строже и медленнее, в предсмертном экстазе и великом мире они, выпрямленные, ступают по спутанным русским дорогам и без мольбы, без вытянутых замерших рук проходят глухие, враждебные города, где ворота и сени на замках и нет больше человека.
Голод и смерть стали родным бытом России. Человек сросся с ними и стал думать, что иной жизни нет, чем истома и неучуемая смерть сегодня вечером в мокром глинистом логу. Иной жизни нет, и не может она быть и не была никогда. Поэтому — мир и смирение в России, и не пришел еще массовый стихийный, огненный бунт против природы, который придет когда–нибудь и будет верой народа вместо веры в хлеб и в лошадиный неоглоданный костяк.
Чтобы не чуять голода как муку, как засыхание крови, а принять его как благо и радость, народ выдумал и сделал себе новую душу. Где–то родился и бродит сейчас по тающим межам этот первый человек, взаправду победивший голод и не хотящий больше есть. Он величественнее и могущественнее всех гениев земли, всех строителей и певцов. И по его обретшей спасение душе нечаянно равняется весь народ. Этот человек в смертной, последней, раскаленной фантазии, преодолевшей рассудок и всю видимость, стал жевать призрачный хлеб, и ощутил в себе сытость и силу, и ходит себе, не умирая.
Для тех, кто не смог родить в себе такую солнечную энергию мысли, — этот человек ничего не ест, даже коры, даже воды не берет в рот. Но он жив и говорит, что ест хлеб вдосталь, сам его научился делать, сыт и хочет жениться. И таких, как он, становится все больше и больше.
Для человека нет безысходности: если земля его не кормит, он кормится своей душой. Если рассудок ведет к смерти, то к жизни выведет безумие.
1922
О культуре запряженного света и познанного электричества
Человек, прошлый и настоящий, жил и живет чувствами, настроениями, вспышками нервов; а всей этой многоголосой, крайне недисциплинированной органической бандой командует хребет, позвоночник человека — область бессознательной физиологической деятельности человека. Я хочу сказать, что душа прошлого и, в большинстве, теперешнего человека проявляется только в отношении к женщине, в поле. Инстинкт размножения, эта устремленность к бессмертию во времени, господствует над остальными инстинктами питания и самосохранения, не говоря уж о сонме ревущих чувств, в которые любовь — копошащееся семя — вносит также порядок и строй, но свой строй, враждебный сознанию.
И медленно, беззвучно, одолевая неимоверные сопротивления, сознание все–таки горит и движется, и мысль скрежещет в медных, холодных недрах предрассудков, веры и покоя. Мы всюду несем тревогу, работу и мерный трепет машин.
Человечество было немного ценнее любого семейства растений, ибо и у него вся суть культуры сводилась к производству двух половых клеточек и к нужному транспорту в места. Завод половых семян, селекционный пункт, а не человечество и не та грозная, несущаяся в пространстве озаренная солнцем планета, которую мы именуем земным миром.
Не пора ли кончать с этим древним производством, с этой слишком долгой задержкой на дальнем пути?
Пора, смертельная пора. Пусть душа человека обнаружит себя не в отношении женщины, а в отношении материи — не в любви, а в работе (понимая под работой не только маханье молотком, но и напор и поток мысли, запущенной в глубины материи).
Работа–любовь началась сложенной теплотой двух тел, а кончилась Беатриче и «прекрасной дамой», так работа началась камнем, запущенным в зверя, а кончится перестроенной вселенной, где понятий работы, сопротивления, материи, человека и т. д., конечно, не будет. Да и высшая форма работы уже не движение человека, даже не движение его мысли (все это будет перейдено), а его отречение от мира, ибо реконструированный мир по отношению к человеку дисциплинируется автоматически. Человеку уже нечего будет тут делать, для него наступит вечное воскресенье.
Пролетарская культура — это должно быть тем, что лежит в мире электромагнитных волн, в расколотом атоме, в области сухого хлеба, где влагу заменит переменное электромагнитное поле, где свет будет тянуть станки, где будет познано электричество, найдена утилизированная, самая универсальная и самая мощная энергия вселенной — свет, когда планеты Солнечной системы завоюются Землей ради мысли и мощи и овладение солнцем станет в порядок рабочего дня.
Пролетарская культура — это также день и место, когда и где отдельный человек найдет точку своего физического сближения с другим человеком и общество станет вещью, а не понятием и отношением.
Все зло в том, что мы хотим сознавать революцию, а сознание до сих пор было реакционно, только материя (та, которая образует растущие производительные силы) — революционна и стремительна.
Человечество родило дьяволов — производительные силы, и эти бесы так разрослись и размножились, что начали истреблять само человечество. А мы их хотим подчинить, смирить, урегулировать, использовать на сто процентов — вот в чем смысл социальной революции и точное понятие пролетарской культуры. Но мы хотим не только этого, а все видимое и невидимое сделать дисциплинированной, отрегулированной производительной силой — в этом суть коммунистической культуры.
И вот мы хотим в мире мелкой буржуазии, веры, любви и торговли создать базис покоренных и устремленных к бесконечной мощи производительных сил.
Конкретно об этом — в следующей статье. Ибо нельзя сказать коротко о том, что точнее, нежнее и безмерно сложнее всех античных и западноевропейских культур, — о культуре запряженного в станки солнечного света и перешагнутой вселенной.
1922
О любви
Есть в мире два знания: одно только удивляет, другое очаровывает. Ученые нашли, что скорость световых и электрических волн в эфире равна 300000 километров в секунду; что человек в конце концов только животное, сумевшее передразнить своими действиями мир и тем приспособившееся к нему и отчасти победившее его.
Повторение, в течение веков и веков, скажем, такого процесса, как зажигание вулканической лавой или молнией лесов, самовозгорание торфа, степей и т. д., — повторение этих явлений родило в животных — предтече человека — чувство как бы вечной необходимости в огне. Раньше ведь земля жила более лихорадочной, более юной, свирепой жизнью. Огонь, естественный огонь чаще видели животные. Если сейчас появление огня в природе пугает даже человека, то когда–то могло быть и наоборот — исчезнувшие лесные и болотные пожары могли ужаснуть животных, привыкших в течение веков к неугасимому огню на горизонте. И изобретателем огня было то животное, которое приволокло потухающее дерево из сгоревшего леса и зажгло им другой лес, чтобы успокоить этим себя и свою самку, т. к. они привыкли к пламени и отсутствие его для них ужасно и неестественно.
Это только, конечно, предположение, а не исторический факт. (Вставка: В прошлые времена, да и теперь, в большинстве случаев, сначала является вещь, а потом вырастает потребность в ней.)
Такие области знания, как физика эфира, теория электричества — таят в себе такие глубокие тайны, что их открытие будет долго ослеплять и поражать человечество.
Наука — красавица, но только своими одеждами. Она — свет, чистый и до конца прозрачный, но ни теплый, ни холодный. Этот неморгающий глаз человечества смотрит, но не любуется, а думает, и как глаз, наука нужна, чтобы только видеть и освещать.
И есть другое знание, которое очаровывает и перед которым благоговеют. Назвать знанием его в полном смысле нельзя. Это другое, и вы сами увидите что.
Я вам расскажу о силе, которая настолько сильна, что может обессилить себя и перестать быть силой, о красоте, которая может стать безобразием и чудовищем, если захочет, о свободе, для которой сладка и желанна бывает неволя, и об истине, которая одевается ложью и все–таки бывает истиной, настолько она всемогуща. Жизнь смеется и из гробов. Когда мне приходилось говорить об этом с маленьким мальчиком, я объяснил ему как можно понятней и проще мир и жизнь человечества. О своем труде в прошлые времена сами мы должны прежде других проникнуться до конца этой силой, чтобы понять ее и передать это понятие другим.
Скажу все до конца. До сих пор человечество только и хотело ясного понимания, горячего ощущения той вольной пламенной силы, которая творит и творит и разрушает вселенные. Человек — соучастник этой силы, и его душа есть тот же огонь, каким зажжено солнце и в душе человека такие и еще большие пространства, какие лежат в межзвездных пустынях.
Человек хочет понять себя, чтобы освободиться от ложных понятий греха и долга, возможного и невозможного, правды и лжи, вреда и выгоды и т. д. Когда поймет человек себя, он поймет все и будет навсегда свободен. Все стены падут перед ним, и он наконец воскреснет, ибо настоящей жизни еще нет.
Что поймет человек вперед — себя или природу — это не важно, это все равно.
Почему же это так? Раз человек и вселенная — одно и человек сам та же сила, которая бьется и дышит в звездах и траве, то что же ему не понятно, что его мучит и мешает жить, мешает быть вполне той вольной чудесной силой, которая ничем не ограничена и для которой нет невозможного; что живому человеку мешает быть жизнью, для чего ему потребовалось объяснение и понимание мира и жизни, чтобы жить? Ведь вон трава растет, пока растется, и не знает ни горя ни радости в человеческом смысле. Ведь радость человек понял только после горя. Объяснить эту великую историческую работу всего человечества — значит объяснить все. Попробуем же это сделать.
Вся задача ее решения лежит в пределах человечества и не распространяется дальше. И вся разгадка лежит в сознании человека, в его мысли — этом новом молодом чувстве человека, присущем только человеку и больше никому и ничему.
В порядках борьбы за существование, в каких–то организмах, предшествующих человеку, родилась мысль как новая мощная органическая функция для жизни и победы. В человеке мысль достигла своего расцвета, высшей силы и совершенства. Этот новый орган жизни требует себе соответствия, равновесия с миром. Если чувства, которые гораздо древнее мысли, уже нашли общую, уравновешивающую их в мире точку в форме наслаждения, то мысль еще не твердо стоит в мире, мысль, так сказать, не сбалансирована с природой, и от этого происходит всякая мука, отрава и порча жизни, чувство расцветает в миге наслаждения, — и чувство нашло себе пищу, уравновесилось, усиливается и служит целям человека. Мысль не нашла себе еще ответа. Ответить же и удовлетворить мысль может только истина, и не осколки истины (часть истины — всегда ложь, только вся истина — истина), а вся истина.
Ту трепетную силу, творящую вселенные, чувство назвало бы именем блага и наслаждения. И чувство эту силу так. Мысль назвала бы эту силу истиной, но еще назвала ее так, и до того момента, пока мысль не обнимет всю вселенную и нe сознает ее как истину, человечеству нужны будут разные религии, разные науки и всякие другие условные знаки, дымные образы, где как будто уже светится истина, найдены все концы, но этого еще нет на самом деле, раз идет время и сменяются (веры), отвергаются и забываются веры и знания. Чувство родилось давно и уже слилось с душою мира. Мысль не слилась, не совпала еще, а только ищет этого слияния в полном познании мира.
Это неравновесие мысли и мира, т. е. отсутствие истины, произвело историю человечества, т. е. труд на протяжении веков.
Значит, религия и науки — это попытки слияния мысли с миром. Но мысль — чисто человеческое свойство, и весь вопрос о так называемой истине, наш, местный вопрос. Этот вопрос и мешает нам жить, мешает воскреснуть для полной, настоящей, всесильной жизни. Чтобы найти жизнь, надо решить этот вопрос, уравновесить истиной голодное человеческое сознание. Познанный же мир все равно что покоренный. А раз мы покорим мир, мы освободимся от него и возвысимся над ним, создадим иную вселенную.
Маленькая, как будто вещь, мысль требует себе работы и удовлетворения — и родила своим существованием то мучительное состояние, что человек ищет смысла, будучи сам смыслом, хочет изменить мир и не знает для того хорошего оружия, а всякое оружие находится же в его руках. Весь мир должен стать равен человеческой мысли — в этом истина.
Вот в чем вся суть.
До наших пор человек, стремясь овладеть истиной мира для его покорения, как требует его новая органическая сила — мысль, человек создавал только миражи истины, обманные видения ее в виде религий и наук. Теперь подошло время, когда человек действительно может познать мир, овладеть истиной об нем.
Что нужно делать, чтобы и мальчику и мне жилось хорошо, то на мой вопрос, как назвать ту ласковую силу, которая в нас бьется и ведет нас к счастью и силе, мальчик отвечал: моя мама. Другой человек, писатель, после долгого разговора крикнул: так это же жизнь, как хорошо! И он сам сказал, как легко ему стало после того, как он понял жизнь. Оказывается, он ее не понимал.
А до этого он сидел угрюмый и бледный, со скорчившейся от тоски душой. Над народом не надо смеяться, даже когда он по–язычески верит в свою богородицу. Сознание, что на небе есть благая богородица — роднее и ласковей матери, дает сердцу мужика любовь и силу, и он веками ходит за сохой и работает и живет как мученик. Если мы хотим разрушить религию и сознаем, что это сделать надо непременно, так как коммунизм и религия несовместимы, то народу надо дать вместо религии не меньше, а больше, чем религия. У нас же многие думают, что веру можно отнять, а лучшего ничего не дать. Душа нынешнего человека так сорганизована, так устроена, что, вынь только из нее веру, она вся опрокинется и народ выйдет из пространств с вилами и топорами и уничтожит, истребит пустые города, отнявшие у народа его утешение, бессмысленное и ложное, но единственное утешение.
Вы скажете, но мы дадим народу взамен религии науку. Этот подарок народ не утешит. Наука в современном смысле и существует–то только 100—150 лет, религия же десятки тысяч лет. Что же сильнее и что глубже въелось в нутро человека? Сами ученые, самые вожди науки почти все были верующими людьми.
Наука еще стоит на таком низком уровне, что не может быть руководительницей человека, силой, стоящей выше его. Жизнь пока еще мудрее и глубже всякой мысли, стихия неимоверно сильнее сознания, и все попытки замещения религии наукой не приведут к полной победе науки. Людям нужно другое, более высшее, более универсальное понятие, чем религия и чем наука. Люди хотят понять ту первичную силу, ту веселую буйную мать, из которой все течет и рождается, откуда вышла и где веселится сама эта чудесная бессмертная жизнь, откуда выросла эта маленькая веточка — религия, которая теперь засыхает, и на месте ее, на одном с ней стволе вырастает другой цветок — наука, память.
1922
Питомник нового человека
У одного советского писателя есть очень странная и очень красивая легенда: смертельно утомленный большевик видит неясный сон. Идеи, волновавшие большевика, конечно, получили свое начало в действительной жизни. Во сне лишь продолжалась дневная работа мозга, только в более бесформенном и чувственном виде. Утром большевик восстановил сновидение. Получилось следующее:
— Изумрудная земля. Волнующая бесстрашная жизнь человечества.
Природа более огромна и более сложна, чем наяву. Но она не губит людей, а полна обаяния для них. Работа природы возбуждает людей так же, как ритмический гром мощной отличной машины. Но природа не машина — она живая, поэтому от нее исходит тревожное обаяние, как любовь. Людей на земле не два миллиарда, как нынче, а в тысячи раз больше, но нет бедствий и тесноты. Жизнь хороша до разрыва сердца, человек напряжен до крайности, но нет блаженной скотской гармонии.
Потом — ливень, потоп, черное солнце, ревущая судорога вселенной — и земной шар из изумрудной звезды стал комком мокрой глины. Остались разрозненные бродячие кучки бывшего мощного человечества. Природа продолжала резко меняться. Она являлась каждый день новой, а человек, сотворивший некогда из темной звезды изумруд, увидел, что его архитектура погибла. Надо было снова изучить в корне изменившийся мир, чтобы когда–нибудь снова превратить его в зеленый изумруд. Но человек, оставшийся от изумрудного мира, ничего не мог понять в новой природе. Он знал старый мир — до катастрофы — у того были другие законы движения; человек был настроен на те, старые, явления и только ими мог командовать. Теперь же мир изменился принципиально, поэтому голова человека, сердце человека, чувства человека стали недействительными, ибо они были воспитаны вчерашним изумрудным днем. Человек растерялся, и в этом была причина его массовой гибели. Потребовался новый человек, потребовались эпохи работы и лабиринты тоски, чтобы переделать все свое человеческое оборудование и превозмочь сместившуюся природу: тогда вновь земля будет изумрудом, а человечество его цветом. Одним словом, человек и природа должны восстановить порванные добрые отношения. Порвала их природа, но человек должен сам измениться и изменить природу — так, чтобы добрые отношения восстановились.
Герой рассказа твердо знает, что в том изумрудном мире, приснившемся ему, не было чувства времени. После всемирной катастрофы это чувство появилось. Это значит, что появилась история. Появилась! Значит, она может и кончиться? Да, может, когда земля усилиями человека превратится в большую обитель созревшего человека, прокаленного адом борьбы, смерти, мысли и работы. Тогда история есть промежуток между потерянным и возвращенным изумрудным миром. Да — и этот путь надо пройти, сжав зубы, сдирая кожу со своего живого тела.
Быть может в потерянном роскошном мире жил не человек, а лучшее существо. Лучшее существо, как более нежное, погибло, родив из себя грубого терпеливого выродка — человека, тварь эпохи бедствий. Человек есть специально, так сказать, рабочий истории. Он должен переродить себя, перемесить всю природу, соответственно своей цели, и в последний день своей жизни, у конца истории, — когда все будет готово, — родить существо, подобное погибшему в изумрудном мире. Накануне той великой звездной эпохи человек будет выключен из жизни — он превозмог все страдания, но износился и больше негоден. Его арена — история — свернулась навсегда.
Большевику — герою рассказа — было радостно в тот день. Он знал имя изумрудному земному шару — коммунизм. Он перевел в чувство свои помыслы и политические вожделения, он засмеялся, отдохнул в одну ночь и бросился в гущу терпеливого ежедневного труда.
Герой рассказа почерпнул в фантастическом сонном видении удовлетворение своей философской умонастроенности. Он забыл, что та мгновенная космическая катастрофа, разрушившая изумрудный мир, не всем памятное дело и поэтому она мечта. Но писатель имел в виду чувства своего героя, а не науку, поэтому писатель имел право толковать природу с точки зрения отдельного человека. Искусство — не наука: у него каждое явление жизни имеет адрес и фамилию. А наука работает над безличными огромными суммами однородных явлений и выводит среднее, равнодействующее, оставляя за бортом личные отличия фактов и живых существ. Наука ищет однообразия во многом, а искусство своеобразия в отдельном.
Сон большевика мы привели потому, чтобы пользоваться им дальше как средством разъяснения. Наша тема заключается в объяснении будущего типа человека, который должен сменить ныне живущий тип. Постараемся это сделать совершенно объективно. Современная эпоха имеет одну странную аномалию, т. е. неравномерное развитие. Науки о природе достигли страшной высоты. Мы не будем на этом задерживаться.
Скажем, что, если бы осуществить все современные научные открытия, человечество было бы материально счастливо. Исторические же науки и социология, наоборот, безнадежно отстали от наук о природе. В самом деле, с точки зрения естественного строения земли, распределения ее производительных сил, способа их наилучшей эксплуатации, с точки зрения производства самой же науки — производства насквозь социального, так сказать, беспрерывно всемирного — капитализм есть чушь и дикость. При высоте современного естествознания, пользоваться капитализмом как формой производства и общежития так же глупо и невыгодно, как посылать телеграмму на подводе при наличии радио.
На самом деле между социологией и естествознанием в голове человека и в живой действительности произошел разрыв. Разве не смешно, что один и тот же человек открывает и называет вещество, из которого построена вселенная, раскалывает на части атом, и одновременно верит в бога и в небесное помазанничество короля своего отечества. Так именно поступает один английский ученый.
Правда, все это рассуждение для советского читателя недействительно. Октябрьская революция на месте провала социологических знаний и фактов возвела гору социальной революции. Этим событием социология догнала технику и естествознание. Если аэроплан может лететь со скоростью 400–х верст в час и требует, чтобы земной шар был сплошным аэродромом, то этому соответствует социализм. Эфир и электричество также требуют для своего использования социализма. Это всем ясно. Капитализму же соответствует самое большее — паровоз.
Но в капиталистических странах разрыв между естествознанием (в широком смысле) и социальной действительностью есть. И этот разрыв ведет к тому, что рост самого естествознания и связанной с ним техники приостанавливается.
Это опять–таки понятно: сложный процесс современной науки требует для себя всемирных масштабов, а не территорий и диких условностей буржуазного государства. Вот почему американский писатель Вудворт говорит, что надо предавать казни изобретателей и исследователей — Америке не нужны технические открытия, Америке необходимо изменить свой социальный строй, иначе она выродится в толпу идиотов. Вудворт боится что если вовремя не подравнять уровень социального устройства с уровнем науки, исчезнет и сама наука. Поэтому он предлагает приостановить пока науку, чтобы успеть дотянуть до нее социальные отношения.
Вышло, что человек, трудясь над переделкой мира, забывал параллельно переделывать себя. Поэтому великое естествознание шло человеку не в пользу и в спасение, а в погибель. Пример этому: война 1914 г.
«Завет изумрудного мира» — об одновременной работе над миром и над собой — был забыт.
Начало нового человека положено в Советской России. Потому что в Советской России изменяется среда, которая питает и образует человека, т. е. общественное устройство. Что же это за новый человек?
«Изумрудный человек» погиб оттого, что не перенес всемирной естественной катастрофы, хотя в свое время он создал «из темной звезды изумрудный мир». Просто человек — существо, преобразующее неряшливый катастрофический мир, — выжил оттого, что родил в себе и пустил в действие новый жизненный орган тела — мозг. Этот мозг дал человеку волшебную силу для сопротивления всем ревущим смертоносным стихиям. Мозг рос на протяжении неисчислимых эпох и им ныне освещена почти вся природа. Мозг человека есть обеспечение его конечной победы над всем миром.
Но одновременно в человеке существуют десятки чувств и страстей, зовущих его предаться наслаждениям и забыть свою человеческую историческую работу. Человек любит есть, любит женщину, ищет покоя, желает личного смысла жизни и т. д. Каждая из этих страстей, доведенная до предельного напряжения, способна разрушить, рассосать силу сознающего мозга. Мозг беспрерывно откупается от этих страстей. Он выдумывает средства, чтобы человек наслаждался, но чтобы от этих наслаждений не разрушилось его тело. Для мозговой силы нужно цепкое здоровье и в распутном теле не может родиться большая мысль. В сущности, мозг все время хочет стать диктатором человеческого тела — он желает мобилизовать все силы организма только для своего питания. Это ему не удается — отсюда трагедия личности и быта.
Вероятно мозг, в конце концов, откупится: он изобретет тысячи предохранений для человеческого тела, чтобы оно могло предаваться всем своим страстям, но не иссякать преждевременно и добросовестно питать голову кровью. Это будет как игрушки большого человека для маленького ребенка.
Советский Союз представляет собой для мозга сосущий рынок. В самом деле, постройка социалистического общества — это предприятие невиданного масштаба. Социализм включает в себя почти немедленную реализацию всех достижений науки и, больше того, он предъявляет спрос на новые открытия. Вспомним, что социализму пришлось экстренно и заново изучать территорию и народы Союза, пересмотреть недра, создавать центры энергии, поправлять природу для устройства путей сообщения, вести тонкую дипломатию с внешним капитализмом, перешить всю микроскопическую ткань человеческих отношений, создать практическую философию и многое другое.
Если вспомнить открытие хребта Черского в Северо–Восточной Сибири, Волхов, Днепр, Свирь, Волго–Дон, авиационные успехи, кристаллический аккумулятор Иоффе, ветродвигатель Уфимцева, массовое рабочее изобретательство и пр., — то слова о постройке социализма получат, так сказать, конкретные местоимения.
Социализм, как известно, задался целью догнать и перегнать капитализм во всех его областях — в производстве, в культуре, в формах общежития. Это возможно только тогда, когда в Советском Союзе действует более высокий тип человека, чем в капиталистических странах. Что значит более высокий тип человека? Это значит более энергичный, более напряженный, более одаренный и продуктивный в мозговом отношении. Ведь ничего нельзя сделать, не сознавая. Что заставит советского человека, и уже заставляет, стать более разумным? Доброе желание? Нет: угроза гибели. Эта причина толкнет советского человека на шаг к своему внутреннему преобразованию. Этим шагом он опередит тип капиталистического человека. Понятно, что новый человек сам не осознает и не оценит своего перерождения — оно появится как бы бессознательно и незаметно. Вся мощь объективных непререкаемых условий ляжет на человека и зарядит его мозг острой силой.
Нельзя же опередить капитализм, не имея самого главного инструмента для этого опережения — человека. Если мы хотим вырасти выше капитализма, то наш человек должен быть биологически лучше оборудован, чем человек капитализма. Т. е. он должен иметь лучший мозг. И притом лучший мозг в непосредственном физиологическом смысле. Марксизм знает, как податлив человек, даже биологически, под влиянием социальных и экономических условий. Сейчас мировые и исторические условия для человека советских стран таковы, что ему нужно подаваться в сторону выращивания своего мозга или быть растертым капитализмом. В этом — внутренне биологическое последствие Октябрьской революции. Последствие, на которое прямого расчета не было. Но это так. Если капитализм произвел условия, в которых пролетарий превращался в идиота, то социализм перевернул эти условия так, что пролетарий превращается в одаренного человека. Это физиологические органические выводы различных социальных порядков. Это очень ясно.
Социализм есть теплый дождь на почву сознания. Социализм есть спрос на мозговую продукцию. Из этого спроса вырастает предложение. Все вместе создает почву для умственного обогащения человека. Этой почвы в капитализме не имеется — там люди отстают.
В ближайшие же годы мы будем свидетелями как капитализм начнет приглашать людей искусства и науки со стороны, т. е. из социалистических стран. Америка это уже делает сейчас. Причина такого явления — в иссякании творческих сил капиталистического общества. С советской точки зрения, искусство нынешних Европы и Америки есть сплошная халтура. Доказательств не требуется — они общеизвестны.
Дальше и последнее. Растущее сознание социалистического человека незаметно, так сказать, демобилизует порочные страсти тела. Сила, которая шла на питание этих страстей, всасывается вверх для мозговой деятельности, оставляя внизу пустое место. Таким образом разрубаются и решаются вопросы пола, быта, искусства, неразрешимые при капитализме.
Социалистическое общество открыло шлюзы для потока сознания — этого достаточно для сотворения нового человека. Сознание в камеру шлюза пройдет, а пороки защемятся и отвалятся в верхнем плесе.
Новый человек это не явное «сошествие св. духа». Это органическое, медленное и потому не эффективное явление. Новый человек уже живет, фантастическое существо будущего уже действует, но глупо было бы указывать его адрес и фамилию.
Что объективно характеризует нового, социалистического, человека? Несомненно мозговой прирост, т. е. изменение в мозгу, в сторону его усиления, и связанные с этим органические перемещения.
К изумрудной звезде, приснившейся утомленному большевику, сделан крупный шаг. История «проходится». Земное тесто будет превращено в кристалл, и человек станет его зеленым цветом — цветом надежды на действительное овладение вселенной.
1926
Послесловие
Тексты статей (кроме «Почему мы, городские рабочие — коммунисты», «Заметки», «О любви», «Питомник нового человека») приводятся по изданию: А. П. Платонов. Сочинения / подгот. текста и коммент.: О. Ю. Алейникова и др.; гл. ред. Н. В. Корниенко; Рос. акад. наук, Ин–т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: ИМЛИ РАН, 2004. — Т. 1. 1918–1927., кн. 2. Статьи. — 2004. — 512 с.
Тексты статей «Почему мы, городские рабочие — коммунисты», «Заметки», «О любви» приводятся по изданию: А. П. Платонов. Чутье правды: [сборник] / А. Платонов; [Вступ. стат. В. Чалнаева]. — М.: Сов. Россия, 1990. — 462 с.
Текст статьи «Питомник нового человека» приводится по изданию: А. П. Платонов. Фабрика литературы: Литературная критика, публицистика / сост., комментарии Н. В. Корниенко. Подготовка текста Н. В. Корниенко и Е. В. Антоновой. — М.: Время, 2011. — 720 с.
Примечания
1. Об этом вскоре расскажу подробно.
2. Бессилие революции, когда она уже начата и длится, бессилие как сознанный факт, есть ошибка самой революции в учете объективных условий перед своим выступлением. Нашей революцией эта ошибка не совершена, как и вообще никакой революцией — см. дальше.