История разделения церквей в IX, X и XI веках

• Век девятый
• I. Отношения Византии и Рима с начала патриаршества Фотия до собора 861 года
• II. Константинопольский собор 861 года, именуемый Перво-вторым или Двукратным107
• III. Борьба папы Николая I-го с патриархом Фотием
• IV. Начальные годы (867 – 869) второго патриаршества Игнатия
• V. Константинопольский собор 869–870 года, признанный на Западе VIII-м Вселенским собором
• VI. Нестроения второго патриаршества Игнатия и восстановление Фотия в патриаршем достоинстве, по смерти первого. Папы Адриан II и Иоанн VIII.
• VII. Константинопольский собор 879 – 880 года, именуемый Софийским и прознаваемый иногда на Восток VIII-м вселенским
• VIII. Папа Иоанн VIII в новой и последней борьбе против патриарха Фотия
• IX. Век десятый. – Взаимные отношения Византийской и Римской церквей при Константинопольском патриарх Николае Мистике (906 – 925 г.г.)
• X. Век одиннадцатый. Окончательное разделение церквей (1053–1054 г.)
• Общее заключение
• Указатель русской литературы, более или менее относящейся к истории разделения церквей в IX, X и XI веках

Век девятый

Происхождение и характеристика партий Игнатианской и Фотианской.

Партии Игнатиан н Фотиан. – Происхождение партий Игнатиан и Фотиан: опоры и разногласия при патриархе Тарасии, вечем они состояли и от чего возникли? – Споры п разногласия при патриархе Никифоре: условия их появления («ересь прелюбодейная»), деятельность партии большинства или господствующей и в особенности партии меньшинства в это время. – Церковные смуты н разделения при патриархе Мефодии. Отношение всех этих споров и смут к вопросу о происхождении партий Игнатиан и Фотиан. – Подробная характеристика партии Игнатиан, и такая же характеристика партии Фотиан.

Около средины IX века возникают сильные движения в недрах Византийской церкви, обнаруживаются многознаменательные смуты, создаются две церковных партии Игнатиан и Фотиан, так названных от имени двух константинопольских патриархов Игнатия и Фотия, по два раза вступавших на византийскую патриаршую кафедру, вступавших один за другим и имевших больший или меньший круг приверженцев, как в Церкви, так и светском обществе, – приверженцев, между которыми происходила упорная и продолжительная борьба. Вполне можно согласиться с воззрением одного русского писателя, сказавшего, что «Игнатий и Фотий были в Константинополе представителями двух совершенно противных партий, чем только и объясняется взаимное ожесточение их последователей1. Действительно, борьба между Игнатианами и Фотианами происходила не из случайных причин, не из пустых недоразумений, – она имела глубокие основания. В чем состояли эти основания, куда клонились интересы той или другой из боровшихся византийских церковных партий, какие средства употреблялись в этой взаимной борьбе, – со всем этим может в достаточной мере познакомить нас история второй половины IX века. Временно торжествующая партия подвергала беспощадной критике стремления, цели и образ деятельности противников, что главнейше происходило на соборах; а так как той и на другой партии удавалось торжествовать над противниками попеременно, то каждая из них имела возможность разоблачить другую и отдать ее на суд истории.

При каких обстоятельствах сложились те исторически знаменитые партии, которые, по имени их главных вождей, называются Игнатианами и Фотианами? Чтобы ответить на этот вопрос с достаточною ясностью, нам нужно начать нашу речь несколько издалека, но, конечно, лучше начать издалека, чем оставить вопрос в некотором тумане. Появление и организация партий Игнатиан и Фотиан стоит в связи с теми спорами и разногласиями, какие имели место в истории Византийской церкви за несколько десятков лет раньше, именно в правление Византийской церковью патриархов: св. Тарасия, св. Никифора исповедника и св. Мефодия.

Известно, какое значение в церковной истории имеет патриарх Тарасий (784 – 806 гг.). Его содействием созван был седьмой вселенский собор, утвердивший почитание св. икон и низвергший иконоборчество; он имел руководящее положение на этом соборе. Но тем не менее патриаршествование Тарасия не было временем полного церковного мира. При нем в Византийской церкви про исходили споры и разделения, грозившие возникновением раскола. Его Церковные распоряжения подвергались в некоторых случаях осуждению, или же встречались подозрительно; ему ставили в упрек даже обстоятельства, при которых произошло самое избрание его в архипастыри столицы. Главным образом подвергались нареканию кроткие осторожные меры Тарасия против епископов и прочих духовных лиц, хотя и запятнавших себя иконоборчеством, но потом принесших покаяние в своем грехе. Так как подобных лиц было много, то Тарасий не находил удобным этих бывших иконоборцев лишать церковных должностей; Тарасий оставил их в тех самых церковных степенях, какие они имели раньше, во времена иконоборческие. В этом случае Тарасий действовал не самовольно, а руководясь теми правилами, какие указаны седьмым вселенским собором. Однако такой образ действий Тарасия нашел порицателей и сильных порицателей. К числу их принадлежали, как некоторые государственные сановники2, так – что гораздо важнее – и некоторые знаменитые представители монашества, например Савва и Феоктист. Эти последние, усомнившись в правильности действий Тарасия, обращались за разрешением своих недоумений в Рим, к тамошнему епископу, и когда папа склонился на сторону их воззрений, они стали открыто порицать патриарха за излишнее снисхождение к обратившимся из иконоборчества. Порицатели распоряжений Тарасия соблазнялись тем, что патриарх открыто служил с бывшими иконоборческими епископами, по праздникам, в константинопольских церквях. Вследствие сейчас указанной причины между, Саввою и единомышленными с ним – с одной стороны и патриархом – с другой, возникло разногласие3.

К числу противников патриарха потом присоединились и монахи знаменитого Студийского монастыря в Константинополе. Между ними распространился слух и очень укоренился, что Тарасий посвящал в церковные должности за деньги, т.е. был подвержен симонии. По суждению Студитов, Тарасий за это подлежал бы низвержению с патриаршей кафедры. Кстати при этом Студиты припомнили, хотя уже и слишком поздно, что Тарасий возведен в патриархи не из лиц духовных, а ив мирян, а это они считали отступлением от церковных правил. Из всего этого возникло «разногласие с Тарасием4». Это происходило в правление Византийским государством Ирина и сына её Константина VI. Этот император дал повод к новым и еще более важным разногласиям между патриархом и его порицателями. Константин VI, возненавидев свою жену Марию, решился, под различными предлогами, вовсе удалить ее от себя, заключить в монастырь и жениться на фрейлине своей матери Феодоте, родственнице знаменитого настоятеля Студийского монастыря, Феодора Студита. Император поступил, как он захотел, женился на Феодоте и объявил ее императрицею. Тщетно патриарх Тарасий противился заключению незаконного брака императора; не помогло и то, что патриарх решительно отказался собственноручно венчать императора, что была в обычае в Византии. Константин стоял на своем и в случае дальнейшего противодействия со стороны патриарха, грозил восстановлением иконоборческого заблуждения. Патриарх должен был замолчать. Брак царский совершен был пресвитером и экономом, по имени Иосифом. Это было в 795 году5. Рассказанный случай; повел к новым разногласиям н нестроениям в Византийской церкви. Во главе противников брака царского, а вместе с тем и противников патриарха стали опять Студиты и настоятель Саккудианского монастыря, старец Платон. Студиты называли императора Константина «вторым Иродом», разумея того Ирода, который некогда женился на жене брата своего Филиппа, а патриарху давали знать, что он при указанном случае не проявил той благочестивой ревности, которою прославился Иоанна Предтеча. Напрасно патриарх Тарасий, прямо или косвенно оправдываясь в допущении незаконного брава, говорил, что так как венчал царя не сам он, Тарасий, а пресвитер Иосиф, без патриаршего разрешения, то вина падает лишь на голову Иосифа. Такое оправдание патриарха Студиты ставили ни во что и рассуждали так: «обыкновенно патриархи сами венчают императоров, а не какой-нибудь священник; этого никогда не бывало. Очевидно, что ему угрожала опасность лишиться патриаршества и, значит, он, нашедши годового на такое дело – ибо этот пресвитер обращался при дворе, – сложил опасность на голову последнего. Студиты, не внемля оправданиям патриарха, которые они считали неосновательными, «прервали -общение с Тарасием6». Сторонники патриарха внушали Студитам, что они не имеют права самовольно отделяться от патриарха и брать на себя обязанность учителей по отношению к этому последнему; Студитам внушалось: «кроме догматов веры, ни о каких других заповедях Господних, никому не следует вразумлять предстательствующего пастыреначальника (патриарха), даже когда он, по какой-либо оплошности, делает что-либо непозволительное». Но Студиты не унимались в своей ревности и отвечали: «нет, следует вразумлять». И в доказательства своего права прекословить патриарху и делать ему замечания в нужных случаях, они ссылались на церковные правила. Именно они ссылались на предписание Василия Великого, в 20-м слове о подвижничестве: «и предстоятелю, если преткнется, должны напомнить преимуществующие из братии»; или приводили слова того же Василия (из 34 слова о подвижничестве): «кто не принимает одобренного предстоятелем, тот должен открыто или наедине сделать ему свое возражение, если имеет какое-либо твердое основание, согласно со смыслом Писания, или молча исполнять приказанное; если же он сам постыдится, то пусть употребят на это посредниками других7». Те же Студиты брали себе в руководство при борьбе с патриархом еще указания Василия Великого, находящиеся в так называемых нравственных правилах его: «из слушателей наставленные в писаниях должны испытывать, что говорят учители». И еще «предстоятель слова должен все делать и говорить с осмотрительностью по многом испытании, с целью благоугодить Богу, как подлежащий испытанию и от самих вверенных ему»8. На этот раз разногласия в Византийской церкви продолжались не долго. В 797 году император Константин, умирает и Византийскою империей на некоторое время, управляет единолично мать его, св. Ирина. Будучи благочестива и высоко поставляя авторитет монашества, она сочла первым долгом прекратить раздоры в Церкви. И с этою целью она потребовала, чтобы патриарх Тарасий лишил духовного сана пресвитера Иосифа, венчавшего Константина. Патриарх исполнил волю царицы, и распря прекратилась9.

Что было при патриархе Тарасии, тоже повторилось при его преемнике, св. Никифоре исповеднике (806 – 815 г.). Распри и несогласия в церкви Византийской продолжались во все время правления этого патриарха. Никифор происходил из знаменитой византийской фамилии, заявившей себя ревностью в борьбе с иконоборчеством; в качестве уполномоченного от императрицы Ирины он занимал видное место в деятельности седьмого вселенского собора. Вообще прошедшее Никифора должно было возбуждать к нему чувство уважения. Тем не менее, с самого вступления Никифора на византийскую патриаршую кафедру его постигают неприятности и неудачи. Никифор до времени патриаршества не был духовным лицом, а проходил высокие светские должности. Лишь только он был избран и посвящен в патриархи Студиты, с вышеупомянутым нами знаменитым Платоном, стали открыто заявлять о незаконности поставления его в патриархи, так как они находили, что не следует мирянину вдруг становиться епископом10. Очевидно, Студиты, не оставившие без внимания подобное же явление в жизни Тарасия, не могли и не хотели оставить без протеста новый случай возведения мирянина в архипастыри. Но это еще было не так важно, а гораздо важнее был следующий шаг патриарха. Во время поставления его в патриархи в Византии царствовал император Никифор; этот последний по какой-то причине пожелал, чтобы новый патриарх снял церковное запрещение, наложенное на известного пресвитера Иосифа прежним патриархом Тарасием. Патриарх уважил желание императора. Но это действие патриарха повело к прискорбным последствиям. Монахи Студийского монастыря и Платон сначала отдалились от архипастыря, а потом и совсем отделились от власти патриарха. В Византии собран был поместный собор, который подтвердил своим авторитетом распоряжение патриарха касательно Иосифа; но Студиты, нимало не задумываясь, и собор объявили антиканоническим11. Студиты провозглашали, что в Византии явилась новая ересь которую они называли «прелюбодейною ересью». Поднялась борьба между патриархом и его сторонниками с одной стороны и Студитами и их приверженцами с другой. Сами Студиты самым тесным образом связывали свой новый протест против патриарха Никифора с тем протестом, каким они заявили себя против Тарасия; они смотрели на новое противодействие патриарху, как на продолжение прежнего. «Отсюда, т.е. из первоначальных отношений Тарасия к Иосифу, говорили Студиты, – получили начало и нынешние смятения12». Значит, прежний пожар лишь снова разгорается.

Войдем в некоторые подробности касательно этих новых смут в Византийской церкви. Патриарх Никифор и его сторонники, – а на его стороне было большинство предстоятелей Византийской церкви, – заявляли, что поступая так с пресвитером Иосифом, как поступили они, тем самым поставляют церковь, в виду исключительной потребности, на путь так называемой: οικονομια . Нужно сказать, что в Восточной Церкви соединялось особое понятие с словом οικονομια , которое по буквальному значению обозначает домостроительство. Термином этим в византийской практике назывался особый вид политики, когда допускалось послабление или временное прекращение действия некоторых точнейших законов; это делалось непременно по распоряжению государя, ради каких-либо высших интересов. Такого рода, экономия не могла однако быть распростираема на догматы веры. Теперь, патриарх и его партия объявляли, что в своем поступке с Иосифом, они, с согласия государя, лишь применили к делу правила так называемой экономии. Для подтверждения правоты своего образа действия, ссылались на исторические примеры. Нужно заметить, впрочем, что примеры эти приводились господствующею партией не всегда удачно. Представители этой партии указывали на случай в жизни св. Кирилла Александрийского, когда он не велел считать еретиками тех из членов Антиохийской церкви, которые никак не соглашались уничтожить имя Феодора Мопсуетского из диптихов, хотя они и мыслили по православному. Это пример удачный. Но другой пример, которым хотели защитить свой образ действия приверженцы патриарха, был неудачен, ибо ссылка этих приверженцев на один исторический факт противоречила хронологии. Именно они указывали на то, что будто тот же Кирилл Александрийский, ради мира церковного, поддерживал сношение с еретиком Диоскором. Такого факта не могло быть, так как Кирилл скончался раньше, чем Диоскор провозглашен был еретиком. Уже противники патриарха указывали на неправильность приведения этого примера13. Впрочем, нужно сказать, что и противники патриарха в споре с ним не отвергали в принципе экономию и её приложение к практике14, но только они находили неуместным и не возможным применять правило экономии в деле пресвитера Иосифа. – Патриарх не хотел скрывать своего гнева на противников, в особенности после того, как собор в Византии выразил свое осуждение на вождей рассматриваемого движения. Он за глаза и в глава называл враждебную ему партию «отщепенцами от Церкви»15. Правительство сослало в ссылку главных представителей протеста. Архиепископ Фессалоникский Иосиф, брат Феодора Студита, лишен своей кафедры16. Некоторые из особенно жарких сторонников патриарха, признавая его противников за опасных врагов Церкви, по своему почину провозглашали анафему главам противной партии17. А другие из приверженцев патриарха поступили еще хуже. Современники рассказывают почти невероятные вещи. Например, новый архиепископ Фессалоникский, назначенный на место низверженного Иосифа, позволил себе следующую расправу с игуменом Евфимием, приверженцем Студитов. Евфимию за упорство, какое он показывал в противлении патриарху, сначала «нанесено было двести шестьдесят шесть ударов, а потом, спустя немного, четыреста ударов ремнями по спине»; игумен после наказания остался чуть жив. Но самое главное в рассказе о бичевании Евфимия вот что: «местом Пилатова судилища был храм Божий, ибо в храме Архангела был бичуем этот мученик»18. В протесте Студитов некоторые из членов господствующей партии видели проявление не ревности по благочестию, а низменных и коварных целей. Некоторые из сторонников патриарха разглашали, что Студиты хотят добиться запрещения церковного служения пресвитеру Иосифу лишь для того, чтобы потом низвергнуть патриарха, ибо если будет наложено запрещение на Иосифа, то это будет достаточным поводом к низложению патриарха, как позволившего себе служить вместе с повинным против церковных законов Иосифом19. Подобного рода клевету не легко было переносить противникам патриарха.

Обращаемся к характеристике партии противников патриарха. Лишь только они решили прервать общение с Никифором, как после этого решения всякий поворот к примирению казался для них уже невозможным. В чувстве уверенности, что они правы, противники патриарха заявили: «скорее мы перенесем все, даже до смерти, нежели войдем в общение с пресвитером Иосифом, с теми, которые служат вместе с ним, и с самим патриархом, тем более, что теперешний патриарх хуже Тарасия. Ибо Тарасий ни разу не служил вместе с Иосифом; и тогда войти в общение с патриархом было бы нелепо, но не было бы таким злом, как теперь».20 Для противников патриарха не составляло препятствия то обстоятельство, что на стороне патриарха «бесчисленное множество иерархов, священников и игуменов»; их пример казался неубедительных для Студитов, потому что такое большое число не стыдилось иметь общение даже с самим «прелюбодеем», т.е. императором Константином IV21. По рассуждению противников патриарха, в. церкви Византийской перестала существовать истинная иерархия, как скоро принят в общение явный нарушитель церковных правил, Иосиф. «У них, патриарха и его сторонников, рассуждали протестующие, – нет священства, жертвы (евхаристической) и прочих средств врачевания душевных болезней человеческих»22. В церкви Византийской, по словам протестующей партии, «возник не только раскол, но и раскол великий»23. Противодействовать патриарху давали право его врагам те же правила, на какие они ссылались и в борьбе с Тарасием, по крайней мере в этих правилах они видят основание для своего протеста. Противники патриарха не только сами хотели пребывать твердыми в своей борьбе с архипастырем, но к подобной же борьбе призывали и тех, в ком предполагали одинаковое ревнование по благочестию. Одних они призывали «поревновать» в правом деле, других склоняли избегать прелюбодейной ереси, как они называли снисхождение, оказанное Иосифу24. Не удовлетворяясь тем, что они старались увеличить число своих приверженцев в Византийской церкви, они пишут письма к римскому папе и просят его рассудить их в их деле с патриархом и стать на их стороне, защитить самую церковь Византийскую от разорения. Студиты так писали к тогдашнему папе Льву IIÏ «донося о происшедшем в Византии не ложно, мы смиренные возносим христоподобному блаженству твоему тоже воззвание, которое верховный Апостол с прочими апостолами произнес ка Христу, когда на море восстала буря: «спаси нас», архипастырь поднебесной Церкви, «погибаем» (Мф.8:25). Поступи по примеру Учителя твоего Христа и простри руку к нашей церкви. Поревнуй, просим тебя, соименному тебе папе Льву I и, согласно с своим именем, возгласи божественно, или лучше возгреми по надлежащему против настоящего лжеучения. Ибо, если они, присвоив себе власть, не поколебались составить еретический собор, между тем как не властны составить и православного собора без вашего ведения, по издревле принятому обычаю; то тому более справедливо было бы божественному первоначальству твоему составить законный собор, чтобы отразить еретическое учение». В конце письма просители заявляют: «как нижайшие члены Церкви и повинующиеся вашему божественному пастыреначальству, мы, наконец, просим святую душу твою считать нас как-бы собственными овцами твоими»25. В другом письме те же Студиты писали папе Льву: «У нас состоялся открытый собор, собор к нарушению Евангелия Христа, которого ключи ты получил от Него чрез верховного из Апостолов. Мы смиренные взываем к тебе: услышь, великая глава, и внемли тому что устроил сатана». Затем просители умоляют уничтожить действие собора константинопольского, как направленного к поруганию Евангелия26. – Если сторонники патриарха, не стесняясь, называли Студитов «отщепенцами от Церкви», то и Студиты нещадно порицали, как византийских епископов вообще, так епископов – участников известного собора в особенности. Партия меньшинства в Византии называла собор, снявший запрещение с Иосифа, собором «еретическим»27, «прелюбодейным», ибо представители рассматриваемой партии прилагали к этому собору слова пророка о «ибо все они прелюбодеи, скопище вероломных» (Иер.9:2)28. Членов собора те же протестующие признавали «богохульниками», заслуживающими «анафемы, как считающих прелюбодеяние мудрым делом Бога и святых»; называли их «врагами Божиими», так как они распоряжаются священными правилами по своему усмотрению и произволу, как господа слугами и рабами»; признавали их служителями «антихриста», а их учение об «экономии» самим «предтечею антихриста». Рассматривая деятельность участников собора, они задавали себе вопрос: «не открывается ли из случившегося, что антихрист уже при дверях», и отвечали: «в словах их уже выступает антихрист»29. Всех епископов Византийского государства за то, что они не выражали противодействия определению собора, сторонники партии меньшинства обзывали «новыми лжеапостолами»30. Они прилагают к епископам, показавшим уступчивость в разбираемом деле, именование юродивых; они рассуждали так: «допуская такие дела, епископы называют самих себя Церковью, а не принимающих этого признали противниками её; но поистине, как говорит пророк, «Ибо невежда говорит глупое, и сердце его помышляет о беззаконном, чтобы действовать лицемерно и произносить хулу на Господа» (Ис.32:6)31. Всех приверженцев патриаршего и соборного определения, старавшихся защитить так или иначе патриарха и собор, в особенности посредством рассуждений о спасительной «экономии» противники называли «змеями и говорящими змеиным голосом»32. Собору византийских епископов противники патриарха приписывали такие постановления, коих не могло быть на нем: то, что являлось в качестве отдаленных выводов из постановлений собора, приписывалось собору, как будто бы это на самом деле сделано участниками его. Кроме превратного мнения о так называемой «экономии» в уста членов собора протестующие влагали такие узаконения: «божественные законы не простираются на царей»; «каждый епископ имеет власть над божественными правилами», почему они епископы имеют власть достойных низвержения признавать незаслуживающими этого наказания33. Мало того, протестующие, под влиянием увлечения, приписывали собору такие действия, которые в действительности ему не принадлежали, например, будто собор подверг анафеме всех не соглашающихся с его распоряжением относительно Иосифа, или что будто сами члены собора определили своих противников подвергнуть ссылке или аресту34. Приверженцы партии меньшинства в борьбе с партией большинства или господствующею старались в точности и подробности разрешить различные казуистические вопросы, возникавшие из того положения, в какое поставили себя члены первой партии по отношению к членам второй. Таких вопросов было не мало. Например, возникал естественный вопрос: как смотреть на епископа, который поминает в церковных молитвах патриарха, в случае, если первый в тоже время не одобряет деятельности своего верховного церковного начальника: может ли такой епископ совершать правильное рукоположение и можно ли рукоположенных от него считать истинными служителями Божиими? Ответ дается отрицательный. Игуменам монастырей внушалось даже не поминать в молитвах подобного епископа и не служить в той церкви, где служит этот епископ. Возбуждался и другой вопрос: признавать ли законным пастырем такого священника, который хотя и не сочувствует «любодейной ереси, но из страха гонения поминает в церкви епископа-еретика, т.е. приверженца патриарха? Ответ дается положительный, но под условием, если такой священник не служил в церкви вместе с своим епископом-еретиком; впрочем, разрешалось общение с подобным священником ограниченное, ибо не дозволялось иметь с ними общение в таинстве евхаристии, а лишь в псалмопении и вкушении пищи. Поднимался и еще другой вопрос: можно ли служить в церкви, в которой священник поминает епископа-еретика? На этот вопрос отвечали уклончиво: не в виде правила, а виде совета предписывалось лучше служить при указанных обстоятельствах в обыкновенном доме. Вопрос относительно известного храма и служения в нем решался прямо и решительно – в отрицательном смысле, как скоро было несомненно, что тот или другой храм построен после прелюбодейного собора и освящен епископом сторонником этого собора. Возникали и другие мелочные вопросы, например, о том: можно ли без разбора, во время путешествия останавливаться на ночлег, где пришлось, а равно разделять при том пищу с кем случится? Эти вопросы не были решены точно и определенно, но тем не менее рекомендовалось людям с чуткою совестью быть как можно осторожнее в обращении с лицами неизвестными. «Нужно исследовать и останавливаться у православного (т.е. непричастного ереси прелюбодейной) и, если нужно, брать от него потребное для дороги, рассуждали люди осмотрительные35. Замечательно, для взаимных письменных отношений между членами партии меньшинства выдумана была шифрованная переписка. Так имена императора Никифора и патриарха, а также общее обозначение некоторых приверженцев патриарха заменены были теми буквами греческого алфавита, которые не принадлежали к числу двадцати четырех основных букв этого алфавита; именно «коппой» обозначался патриарх, буквою «сампи» – император, а «стигмою» – приверженцы патриарха из монахов36. Разумеется, этот способ, делая переписку скрытною, избавлял корреспондентов от неприятностей.

Из вышеизложенного открывается, что партия меньшинства37, и партия большинства или господствующая находились в очень напряженных взаимных отношениях. Можно предложить себе вопрос: не проявили ли Студиты излишней ревности в борьбе с патриархом? и напротив не показал ли себя патриарх слишком уступчивым в отношении к императору, в ущерб для интересов Церкви, и строгим к своим противникам? Этот вопрос занимал уже одного ученика Феодора Студита, и этот последний, разрешая вопрос, нашел такой ответ: «оставшись несогласными в суждениях, патриарх и Студиты отделились друг от друга, как некогда Павел и Варнава при разногласии касательно Иоанна, называемого Марком (Деян.15:39–40), о чем Златоуст в своем толковании на Деяния говорит так: «кто из них советовал лучше, не наше дело решать». Так точно, продолжает тот же писатель, – нужно рассуждать и здесь, что патриарх Никифор поступил применительно к обстоятельствам, не желая, но быв принужден царем, а Студиты, быв подвигнуты Богом, имели в виду соблюдение Божиих заповедей, а не увлекались злою страстью. Так нужно рассуждать боголюбивым людям о свойстве этих дел и не осуждать какой-либо стороны достоуважаемых нами предстоятелей38. Такой ответь лжет ученик Феодора Студита. Конечно, можно отвечать на предложенный вопрос глубокомысленнее, во едва ли найдется ответ более успокоительный, какой дал сейчас указанным писателем.

В счастью, раздор Студитов с патриархом продолжается недолго. Через два года от начала споров умирает император Никифор, а новый император Михаил Рангов (811–813 г.) всемерно начал стараться о том, чтобы прекратить смуты в Византийской церкви, а для этого он потребовал, чтобы патриарх Никифор низверг из духовного сана пресвитера Иосифа. Патриарх согласился сделать это, в мир наступает39. Нельзя сказать, однако, что с наступлением примирения патриарха с представителями Студитов были позабыты споры с их причинами. Этого не случилось. По замечанию Гергенретера, «этот раздор патриарха и Студитов оставил по себе многие следы40. Что это действительно так, в этом убеждает история патриаршествования Мефодия, одного из ближайших преемников патриарха Никифора на византийской церковной кафедре.

Кратковременное патриаршествование Мефодия (842 – 846 года) почти все проходит среди смут. Члены византийского церковного общества делятся на партии, очень похожие на те, которые создались при прежних византийских патриархах, Тарасии и Никифоре. Патриарх Мефодий был предшественником известного патриарха Игнатия. Поэтому более или менее внимательное изучение состояния Византийской церкви при нем важно для понимания партий, возникших вслед за временем этого патриарха. И действительно, изучение жизни, деятельности патриарха Мефодия и церковных явлений его времени может пролить значительный свет на то, при каких ближайших исторических обстоятельствах слагаются те две церковных партия, которые известны с именем Игнатиан и Фотиан. При жизни Мефодия ясно обозначаются в церкви среди иерархии две партии, которые очень напоминают церковные партии эпохи, уже рассмотренной вами, и стоят в близком родстве с Игнатианами и Фотианами.

Мефодий был муж высокообразованный, ревнующий о церковных делах, с похвальными нравственными качествами41. Тем ни менее все его церковные меры, какие он принимал по нуждам времени, встречая себе одобрение со стороны одних лиц в среде духовенства, в тоже время находили себе противников и порицателей в той же среде. А это показывает, что религиозно-умственное настроение духовенства не было одинаково. Ведя борьбу с остатками иконоборчества, Мефодий не без строгости относился к тем из духовных лиц, кто продолжал упорно держаться идей иконоборческих; такие упорные лишались своих кафедр, на которые вместо них возводились люди православного образа воззрений. Но эта строгость не переходила должных границ. Если кто-либо из духовенства, хотя в виновен был во временной принадлежности к иконоборческой партии, однако в настоящее время исповедовал себя православным, таковых Мефодий наставлял на путь истинный и не лишал занимаемых ими мест42. Меры патриарха были вполне благоразумны, во не все в духовенстве смотрели на них одобрительно. Антагонизм в отношении к иконоборству у некоторых был слишком силен, и потому снисходительные меры патриарха касательно духовных лиц, раскаявшимся в своем иконоборческом заблуждении, казались некоторым ревнителям из духовенства излишним послаблением, достойным порицания. Напротив, другие лица в среде духовенства совершенно соглашались с распоряжениями патриарха и одобрял их. С таким же одобрением или порицанием принимались и другие меры патриарха. Желая сделать торжество православных наиболее обеспеченным, патриарх умножил число епископов, священников и архимандритов, доставляя эти места лицам православного образа мыслей; но так как в числе этих многих новопоставленных духовных лиц были и такие, которые не отвечали своему назначению по своим качествам, или, что вероятнее, такими казались они людям, не расположенными к патриарху, то возникли новые неудовольствия на Мефодия43. Но еще важнее было то, что патриарх нашел себе противников также и между монахами, именно монахами знаменитого в иконоборческих спорах Студийского монастыря. Это было вот по какому случаю. Патриарх с торжественностью перенес мощи св. Феодора Студита (†826) и св. патриарха Никифора (†828) в Константинополь; первого в его монастырь, второго в церковь св. Апостолов (это была усыпальница императоров и патриархов). Студиты были очень довольны подобным уважением патриарха к такому знаменитому мужу, вышедшему из их среды, как Феодор Студит. Но они в тоже время остались недовольны Мефодием за прославление мощей патриарха Никифора. Они все еще продолжали питать нерасположение к Никифору, как за то, что он был возведен в епископы прямо из мирян, так и за то, что он снимал церковное отлучение с известного пресвитера Иосифа. Особенно патриарх восстановил против себя Студитов, когда потребовал, чтобы все написанное против Никифора было анафематствовано. Напрасно патриарх доказывал упорствующим монахам что он требует осуждения не лица Феодора Студита, писавшего против Никифора, а только тех его сочинений, от которых он, Феодор, сам отказался, примирившись с Никифором. Монахи остались при своем. Патриарх вынужден был угрожать своим противникам даже анафемой в случае неисполнения его требований. Возможно, что Мефодий и действительно привел в исполнение свою угрозу. По крайней мере находит некоторые указания на то, что Мефодий наложил отлучение на непокорных монахов и запретил своим пасомым отношения с ними44. Во всяком случае должно относить к числу несомненных исторических фактов, что в правление Мефодия некоторые из Студитов были и оставались противниками Мефодия и его приверженцев. Мефодий ни в чем не хотел потворствовать монахам, приобретшим во время иконоборческих споров большое влияние в Византийской церкви. Таким· образом из истории жизни и церковной деятельности Мефодия видно, что в его время существовали две партии, более или менее ясно очерченные, из которых одна – многочисленная принимала одобрительно все его распоряжения, понимала благие цели, с какими они делались; другая – меньшая в числе приверженцев – напротив везде и всегда противилась ему и старалась находить промахи и ошибки в его деятельности. Мы скоро увидим, что в возникновении и борьбе партий в ближайшее затем время имя Мефодия имело не последнее значение. Такое или другое отношение к памяти патриарха Мефодия, при его преемниках, было чертою, характеризующею дух церковных партий в Византии.

Ряд церковно-исторических явлений, случившихся при патриархах Тарасии, Никифоре и Мефодии, и описанных нами выше, имеет более или менее близкое отношение к истории партий, возникших и действовавших при патриархах Игнатии и Фотии. Партия Игнатия, по своим стремлениям, идеалам и самой деятельности, довольно напоминает церковные партии, заявившие себя противодействием патриархам Тарасию, Никифору и Мефодию; а партия Фотия представляет собою как бы продолжение деятельности и стремлений, какими одушевлены были Тарасий, Никифор и Мефодий в борьбе с лицами, протестовавшими против них. Партии Игнатиан и Фотиан тем удобнее и полнее могли выразить свои идеалы и стремления, что каждый из вождей их по два раза восходит на патриарший византийский престол, – и таким образом могли беспрепятственно и громко заявлять о своих желаниях и целях.

Охарактеризуем партии Игнатиан и Фотиан, в особенности поскольку типичные черты этих партий были принадлежностью их главных вождей. Начнем с Игнатия и Игнатиан.

Преемником патриарха Мефодия на патриаршем престоле был св. Игнатий. Бак мы сказали, он патриаршествовал дважды (846 – 857 в. н 867 – 877 г.). Молодость Игнатия прошла печально. Он был сын несчастного императора Михаила Рангава (811 – 813), низвергнутого с престола иконоборцем Львом Армянином, того самого Михаила, который заставил патриарха Никифора, второй раз лишить сана пресвитера Иосифа, венчавшего известный брак Константина VI. Низвергнутый император Михаил с своим семейством был заключен в монастырь. Сын его Никита (в монашестве Игнатий) был, оскоплен. Четырнадцати лет Никита сделался монахом. Целых тридцать три года остается он в монастырском, уединении. Подвиги благочестия доставляют Игнатию высокое уважение в народе. Его монастырь, где он сделался впоследствии игуменом, был местом убежища для православных, гонимых иконоборцами. Это еще более придало славы его имени. Он был монахом и ревностным почитателем монахов. Он заботился о размножении монастырей и о снабжении их всем нужным для обитавших в них монахов. В 846 году вдруг Игнатий не воле императрицы Феодоры (которой его указал благочестивый инок Иоанникий) призывается к высокому служению патриаршему45.

Не легкое и, может быть, непосильное бремя брал на себя Игнатий, не знавший людей, жизни, света. Чем, выше тогда было положение патриарха в Византия, тем менее, согласовалось оно с воспитанием и навыками Игнатия. Игнатий не мог удовлетворять всем требованиям своего положения. Можно признавать значительную пасторскую ревность у Игнатия, но его ревность часто проявлялась слишком пылким и кипучим образом. Как много в этом отношении он напоминает лиц, составлявших оппозицию при Тарасии, Никифоре и Мефодии! Игнатия характеризуют, как «отличнейшего монаха, но не как отличнейшего патриарха»46. Суровость характера доходила у Игнатия до неумеренной резкости и даже надменности, что отчасти признает, и его панегирист Никита Пафлагонянин, как ни старается он прославить память этого уважаемого им патриарха. «Ко всякой лжи и несправедливости он относился весьма строго, по словам Никиты, и весьма сильно нападал на них»47. Очевидно, ревностный патриарх не всегда различал, в каких случаях нужна была большая строгость и в каких строгость, растворенная снисходительностью. Игнатий не знал градаций в проявлении своей пастырской ревности. Известный католический историк Гергенретер, вообще вполне становящийся на сторону Игнатия, однако, считает делом справедливости заметить о церковно-правительственной деятельности этого патриарха, что он «не всегда и не везде обнаруживал необходимое благоразумие и осторожность и такие образом играл в руку своих врагов»48. Расскажем несколько случаев из церковной деятельности Игнатия, которые должны доказать, что пастырская деятельность Игнатия была не чужда крайностей, излишней строгости и вообще проявлений неумеренной ревности. Прежде всего вот какой был случай при самом посвящении Игнатия. Между лицами, имевшими преподать хиротонию Игнатию, был епископ Сиракузский Григорий, по прозванию Асвеста. Неизвестно, почему этот Григорий, Сиракузский епископ, проживал в Константинополе, потому ля что его кафедральному городу грозило арабское завоевание, потому ли что его вызвал сюда по какой-либо причине патриарх Мефодий, или по каким-либо другим обстоятельствам. Как бы то и было, он должен был, как мы сказали, принять участие в посвящении Игнатия. Но к этому делу Игнатий не допустил Григория. Как скоро Игнатий увидел Григория Асвесту, готового правит участие в хиротонии, он приказал ему удалится. И это сделано было публично в церковном собрании, при таком торжественном случае, как посвящение его, Игнатии, в патриарха византийского, с таким видным по своему значению епископом, как Григорий Асвеста (что это был епископ, выдающийся из ряда других, – скажем несколько слов в последствии). А главное, Григорий не был каким-нибудь низложенным пастырем, а законным архиереем: уже после Игнатий хотел лишить Асвесту сана; но приговор патриарха не имел силы не только в Византии, где было много друзей у Григория, но и в Риме, где к Григорию были все очень равнодушны49. Григорий, получивши от Игнатии приказание удалиться, разгневался, бросил па землю свечи, которые он держал было в руках, и вслух всех назвал нового патриарха «волком» (поступок тоже непристойный, но все же, до известной степени естественный в положении человека, невинно оскорбленного); затем Григорий, а вместе с ним епископы Петр Сардийский и Евлампий Апамейский, и другие некоторые клирики покинули церковь50. Вот что произошло при самом посвящении Игнатия в патриархи, вследствие того, что он следовал велениям своей воли, не сообразуясь с обстоятельствами. В лице Григория Асвесты Игнатий нажил себе сильного врага, который нашел себе много сочувствующих, причем Асвеста и его приверженцы сделались зерном той могущественной византийской иерархической партии, которая стала известна в последствии с именем Фотиан51. И нет ничего удивительного в том, что Григорий нашел много лиц, сочувствующих ему и в тоже время враждебно настроенных против Игнатия, ибо даже панегирист Игнатия Никита сознается, что случай с Асвестом произвел неприятное впечатление и что многие (епископы) порицали за это, не в меру ревностного, патриарха52. Другой случай, который мы хотим рассказать, не в том роде, как сейчас рассказанный. Относительно его возможны не одинаковые суждения. Но тем не менее, едва ли можно отрицать, что и здесь ревность пастырская проявилась в слишком резкой форме. У кормила правления во время первого патриаршествования Игнатия стоял между прочим Варда, дядя легкомысленного императора Михаила III. Варда не был себялюбивым правителем, ищущим в своей власти удовлетворения своим страстям. Он был человек просвещённый и ревностно заботился о народном просвещении, что встречается не часто в истории Византийского государства. Но что касается нравственной жизни Варды, то она не стояла так высоко, как его образованность. В народе сложилось убеждение, что Варда был в незаконной связи с своею вдовою-невесткой53. Допустим, что это было справедливо. Можно ли, благоразумно ли было поступить так, как поступил в настоящем случае Игнатий? Игнатий сначала частным образом увещевал Варда разорвать незаконную связь; во этот последний не внимал голосу патриарха; очень вероятно, что Варда на все увещания Игнатия отвечал тем, что отверг самый факт преступления: ведь в таких вещах обвинять кого-либо на основании осязательных фактов большею частью невозможно, и бывает трудно решить, запирается или искренно говорит обвиняемый, если отвергает самый факт преступления. Как скоро увещания не подействовали, патриарх решается сделать смелый шаг. Он лишает Варда св. причастия в день Богоявления. Это произошло публично54 и может быть в Софийском храме. Факт единственный в своем роде. Первое лицо, после императора, в государстве, вынуждено перенести величайший срам. Какие толки на всем пространстве империи должен был возбудить этот скандал? Представим себе: чтобы вышло, если бы подобное же случилось в одном из христианских государств в новейшее время? Как следовало бы поступить на месте Игнатия, чтобы избежать общественного волнения, подрывающего уважение к самому правительству, если бы факт преступления Варды и был несомненным, решать не беремся… Известно, что этот случай в значительной степени повел в тому, что император лишил Игнатия патриаршего места. Последний факт сам по себе не важен: мало ли патриархов в Византии было лишено кафедры – все примеры и пересчитать трудно. Но на этот раз низвержение патриарха было началом событий огромной важности. Патриарх проявил чрезмерную пастырскую ревность, а император захотел защищать честь самого правительства. Игнатий низложен... Но с этого-то и начинается история разделения церквей, последствия которого исчислить ни один историк не в состоянии, потому что ни один историк не может сказать, что было бы, если бы отпадения Запада от Востока в религиозном отношении не произошло. Патриарх лишился своего патриаршего места. Без сомнения, событие печальное, в особенности, когда известно, что низложенный не запятнал себя никаким явно злым деянием. Но что важнее, патриаршее место в церкви, или сама Церковь? Ответ может быть один, я ответ совершенно верный. Но хорошо ли сознавал эту простую истину патриарх Игнатий, принужденный оставить свое высокое положение? История дает ответ отрицательный. Рассказывают, что Игнатий, впрочем, после колебаний в пользу лучших намерений, наложил беспримерное запрещение на Византийскую церковь; именно, Анастасий библиотекарь говорит, что когда Игнатия низложили, то он связал Церковь, воспретив свою архипастырскою властью совершать в ней без него священнодействия55. Бели это свидетельство достоверно, то оно показывает, что Игнатий свои личные интересы ставил выше интересов Церкви, думал больше о своей чести, чем о спасении христианских душ. Его биограф Никита Пафлагонянин к этому еще прибавляет известие, что Игнатий решился претерпеть все мучения, лишь бы не сочли его добровольно отказавшимся от его патриаршего достоинства56. Конечно, рядом с такими фактами, в которых обнаруживалось, что пастырская ревность Игнатия не всегда отличалась осторожностью и благоразумием, можно находить в его деятельности и факты иного, лучшего качества. Так в полной яркости открывается духовная высота Игнатия по случаю полученного им от императора Михаила приказания посвятить мать Михаила Феодору и сестер его в монахиня насильственно. Для нас в настоящем разе не важно знать, почему император захотел учинить такой насильственный поступок по отношению к кровным своим родным; но нельзя не отметить того факта, что Игнатий, решительно отказавшись исполнить волю царскую57, тем самым заявил, что он до глубины души был проникнут сознанием своих пастырских обязанностей.

Партия Игнатия и Игнатиан отличалась и некоторыми другими чертами, свидетельствовавшими о родстве её с теми прежними партиями, которые заявляли себя протестом против распоряжений и действий церковной власти. Партия Игнатия унаследовала от времени патриарха Мефодия нерасположение к этому патриарху. Обрат действий Мефодия, круто поступавшего со Студитами, по всей вероятности, нашел себе порицание в партии Игнатиан, во главе которой стоял такой почитатель монахов, кап Игнатий. По крайней мере сам Игнатий считался, среди кружков ему враждебных, «хулителем» Мефодия58, а таким лицом мог быть Игнатий только потому, что он сошелся со Студитами59, разделяя их воззрения и нерасположение к своему предшественнику. Правда, Анастасий библиотекарь, бывший по своим симпатиям на стороне Игнатия, старается напротив выставить этого патриарха почитателем Мефодиевой памяти60, но известия его по этому вопросу не могут быть точны и не соответствуют действительному положению партий в Византии. С другой стороны, нужно сознаться, у историка нет твердых фактов, которые бы доказывали, что партия Игнатия в отношения к патриарху Мефодию шла по стопам Студитов Мефодиева патриаршества; но за то историки не лишены возможности указать на один факт, хотя и косвенный, но остающийся не без значения в отношении к занимающему нас вопросу. Разумеем строгость, какую показывал Игнатий к Григорию Асвесте. Строгость эта будет для нас совершенно непонятна, если мы не будем искать основания для неё в том, что Григорий был тесно связан многими отношениями с Мефодием: Мефодий н Григорий Асвеста – оба были земляки, сиракузцы; очень вероятно, что Григорий был возведен в архиепископа Сиракузского именно Мефодием; быть может, именно по желанию Мефодия проживал он не в своем кафедральном городе, а в восточной столице; наконец сохранился панегирик, написанный Григорием в честь Мефодия61. Все это, взятое вместе показывает, что Григорий был очень близок к Мефодию, а потому, если Игнатий выказывает нерасположение к Григорию, то показывает его вследствие нерасположение к Мефодию. Других причин строгого отношения Игнатия к Григорию указать невозможно. Укажем еще черту, характеризующую Игнатиан и сближающую их с теми прежними партиями в Византии, которые с известными; промежутками выражали противодействие распоряжениям церковной патриаршей власти. Партии протеста в недавно прошедшие времена для достижения победы над противное партией любили обращаться за советом и содействием римскому папе. Эти партии очень верили в авторитет римского епископа. Так было, как нами укапано было, при патриархе Тарасии и еще более и решительнее патриархе Никифоре. Тоже самое видим при патриархе Игнатии, когда его партия вступает в борьбу с противниками. Вот, например, с какими словами обращаются некоторые приверженцы Игнатия, духовные лица, к папе Николаю, от лица патриарха (после собора 861 года): «Игнатий, тиранически преследуемый, испытавший много зол, и его товарищи по страданию, нашему господину, святейшему и блаженнейшему епископу, патриарху кафедр, наследнику князя Апостола, вселенскому папе Николаю, со всею его высокомудрою Церковью Римскою, – спасение о Господе». Так начиналась апелляционная жалоба Игнатиан к папе, а в заключение говорилось: «ты, святейший господин, яви ко мне (Игнатию) любвеобильное» милосердие и рцы с великим Павлом: есть ли кто изнемогающий, с кем бы я не изнемогал (2Кор.11:29), вспомни о великих патриархах, твоих предшественниках: Фабиане, Юлии, Иннокентии, Льве, короче, о всех, кто боролся за истину против неправды, поревнуй им и явись мстителем за нас»62. На соборе Константинопольском 869 года, где руководительство делами принадлежало партии Игнатиан, было сделано много уступок папскому престолу, и папа получал здесь от них очень ясные выражения признательности (о соборе этом речь будет после). В кругах Игнатиан ходили рассказы о страшных снах, какие беспокоили будто врагов Игнатия; но важны не самые сны, а то, что в них, по рассказам Игнатиан, является мстителем за Игнатия не кто другой, как апостол Петр, наместником которого, как известно, считал себя папа, Петр, – «обладающий ключами неба и служащий камнем, на котором Христос Бог утвердил Церковь свою»63. Итак, связи партии Игнатиан с папским престолом не подлежат сомнению. Есть ещё одна черта, равно характеризующая византийские оппозиционные партии прежних времен и партию Игнатиан: первые партии, по числу членов, были немногочисленны; также немногочисленна была и партия Игнатия. Апелляция на деятельность собора Константинопольского 861 года, где партия Игнатиан потерпела поражение, представленная сторонниками Игнатия папе Николаю, подана лишь от вмени 10 митрополитов и 15 епископов64, – число маленькое, если возьмем во внимание, что в Византийском государстве была не одна сотня архиереев. Собор 869, собранный для восстановления Игнатия на патриаршей кафедре, открылся буквально с десятком восточных епископов.

Обращаемся к характеристике противоположной партий Фотия и Фотиан. Св. Фотий (правил Церковью дважды в 357 – 867 и 877 – 886 г.) и его партия представляла во многом аналогическое явление с теми партиями большинства, или господствующими партиями, которые имели во главе патриархов Тарасия, Никифора и наконец Мефодия. Фотий занял византийскую патриаршую кафедру, вышедши из такой же общественной среды, из какой вышли ранее Тарасий и Никифор. Он был светски воспитанным человеком, и прямо от высоких государственных должностей перешел к должности патриаршей, подобно тому как тоже было с двумя, сейчас поименованными патриархами. Он, Фотий, и его партия держались того примирительного образа действия в церкви, какого ранее держались и Тарасий, и Никифор, и Мефодий. Не идти против течения, а управлять течением, во имя благоденствия Церкви и государства – было стремлением Фотия и Фотиан. Фотий, вступая на патриаршую кафедру при тех обстоятельствах, при каких он взошел, одушевлен был желанием водворить спокойствие во взволнованном обществе и обуреваемой смутами церкви Он захотел принять свои руки патриарший жезл только тогда, когда узнал, что низвержений патриарх дал формальное согласие избрать на место него другого патриарха65. Правда, это свое решение под влиянием некоторых из слишком рьяных сторонников, Игнатий вскоре изменил, но этого предвидеть было невозможно66. Он, Фотий, позволяет посвятить себя только тогда, когда его избрание в патриархи прошло на константинопольском соборе блистательным образом, когда лишь пятеро епископов подали отрицательные голоса, т.е. высказались против Фотия67. При таких условиях решается Фотий принять бремя управления Церковью Византийскою. Это было действительное бремя, потому что все и каждый ожидал от нового патриарха исполнения своих надежд. И все показывает, что Фотий в самом деле желал умиротворить всех, насколько это в силах был сделать один человек с недюжинным умом. Он не хотел поставлять себя в какие-либо враждебные отношения к партии Игнатиан. Чтобы успокоить ее, утешить и заставить забыть печали, он дал Игнатию письменное уверение, что он будет почитать бывшего патриарха, как отца68. Игнатиане в последствии жаловались, что это была не больше как хитрость и лицемерие со стороны Фотия. Но говорить так значит клеветать на знаменитого патриарха. Удостоверение, выданное Фотием Игнатию, это параграф его программы примирительной церковной политики. Если же скоро установились между Фотием и Игнатием натянутые отношения и даже более, – то в этом невиновен Фотий, так как Игнатиане под влиянием честолюбивых стремлений сделали первый шаг к уничтожению мира между бывшим и новым патриархами: они собрали небольшой, но публичный собор в Константинополе и продали Фотия анафеме69. Мог ли предвидеть подобный случай новый патриарх? В примирительном духе действовал Фотий и в отношении к светскому правительству, столь недовольному Игнатием. С императором Михаилом III, несмотря на его легкомыслие и дурные качества, Фотий все время находился в наилучших отношениях. Правда, не видно, чтобы новый патриарх обличал Михаила за дурную жизнь, Михаила, который, за беспорядочное поведение прозван был нелестным именем «Пьяного»; но если не обличал публично, во избежание скандала, то, как предполагают некоторые исследователи, действовал на него путем кротких внушений и по-видимому не без успеха70. С Вардой Фотий был и остался на дружественной ноге, и без сомнения, не лишал его причастия, несмотря на слухи, будь они верны или неверны, относительно зазорной связи Варды со вдовой ·невесткой. Когда правительство, из ненависти к Игнатию, подняло гонения на него и жарких его приверженцев, то Фотий, хотя и знал, что всякое заступничество за преследуемых будет принято неблагоприятно, однако писал письма о просьбою смягчить строгости, но не считал делом благоразумным слишком настаивать на этом и становиться в неприязненные отношения к правительству71. К самому папе Николаю Фотий на первых порах хотел поставить себя так, чтобы римскому епископу не на что было жаловаться; конечно, он не отверг бы помощи со стороны Рима, направленной к упорядочению византийских церковных дел, и принял бы ее с благодарностью, но и только. Идея церковного братства, на началах независимости Церкви, была руководителем Фотия в сношениях с Римом. Мира и взаимного уважения, а не споров желал он. Вот программа миротворной деятельности, какую начертал себе Фотий. И если эта программа лишь в малой части осуществилась, в этом виноват не Фотий, а стечение самых непредвиденных исторических обстоятельств. В том, что мы сказали о примирительных намерениях Фотия, нельзя не видеть, что этот патриарх желал управлять Церковью, руководясь правилами той церковной «экономии», которая некоторых прежних патриархов, именно Тарасия и Никифора побуждала быть осторожными и снисходительными в церковной деятельности. И в других отношениях Фотий и его партия напоминали характерные черты прежних партий большинства. Фотий заметно сближается с этими последними. В защиту своего собственного посвящения прямо из мирян он ссылается нередко на примеры Тарасия и Никифора. А что касается до Мефодия, то этот в партии Фотиан всегда ставился высоко и считался человеком образцовым. Фотий был явным и признательным почитателем памяти Мефодия; он готов был признать «отцеубийцей» того, кто непочтительно относился к имени и деятельности этого патриарха72. В этом случае с Фотием сходится и Григорий Асвеста, – можно сказать, душа партии Фотиан. Этого Григория Фотий глубоко чтил и называл его, как и все Фотиане, «великим Божиим человеком»73. Почему Фотий так чтил Григория? На этот вопрос ответ может быть только такой: Григорий был искренним почитателем Мефодия и за свою привязанность к этому патриарху много пострадал от Игнатиан. Это вело в тому что Фотиане прониклись глубоким уважением к Григорию Асвесте. Можно сказать, что Фотиане жили преданиями, дошедшими до них от времен церковной деятельности Мефодия, а в чем они заключались, мы уже знаем. По своим отношениям к Мефодию партии Игнатиан и Фотиан сильно отличались одна от другой. Церковные партии, представляемые Тарасием и Никифором с их приверженцами, не любили льстить и угождать римским епископам. Эти партии стояли на стороне самостоятельности и независимости Византийской церкви. Лишь партии меньшинства, при них ждали какого-то «спасения» из Рима. Тоже было при Фотии. Фотий и Фотиане холодно относились к папам, – они не заискивали пред римским первосвященником. Впрочем, эта черта столь известная что достаточно о ней лишь напомнить. В этом отношении какое громадное различие между Игнатианами и Фотианами! Не следует упускать из внимания и еще одну черту, отличающую Фотиан от Игнатиан. Фотий был человек замечательно образованный, а потому он горячо стоял за просвещение. Если сравним в этом отношении партии Игнатия и Фотия, то увидим, что разница между ними простиралась очень далеко. Игнатий частью оставался равнодушен к просвещению, частью даже преследовал его. Сторонник Игнатия, Анастасий библиотекарь не скрывает того, что Игнатий даже преследовал образование, прикрываясь побуждениями благочестивыми74. Стоя на такой точке зрения, Игнатиане даже ставили в упрек Фотию его ученость. Этим они с одной стороны свидетельствовали о том духе, какой господствовал у них, а с другой ясно показывали, как много Фотиане в этом случае отличались от Игнатиан. Никита Пафлагонянин писал о Фотии: «он не знал н не желал знать, что кто хочет сделаться мудрым, должен сделаться юродивым, чтобы быть мудрым; он утвердил свой ум на нетвердом основании, на мирской мудрости и надменном разуме, воспитанном не во Христе. Его образование сделалось для него руководителем ко всякому нечестию и всему соблазнительному»75. Много возникло известий относительно Фотия, в которых его ученость и образование рисуется в чертах крайне непривлекательных и которые сочинены лицами, враждебно расположенными к этому знаменитому патриарху76. Едва ли можно сомневаться, что разность точек зрения на пользу и важность образования служила к обострению вражды между двумя партиями Игнатиан и Фотиан77. Наконец, кажется, следует сделать замечание и еще об одной черте, правда, не особенно важной, отличающей изучаемые нами партии. Игнатий находился в самых дружественных отношениях в византийским монахам, в частности к Студитам; монахи с своей стороны платили благочестивому патриарху преданностью и готовностью ему служить78. Далеко не в таких отношениях к монахам был Фотий. Было бы слишком много сказать, что он неприязненно смотрел на монахов, но он во всяком случае не был почитателем современного ему монашества и думал о необходимости разных реформ в монашестве, а о реформах может помышлять тот, кто сознает в известном учреждении недостатки, требующие исправления и врачевания79. Монахи очень скоро поняли существенное различие Игнатия и Фотия в отношении к монашеству, и отторгаются от власти последнего, становясь на стороне первого. Это в особенности должно сказать о Студитах, современниках Фотия, с их архимандритом Николаем. В среде Студитов стали слышаться те же возражения против законности патриаршей власти Фотия, какие здесь же выставлялись некогда и против Тарасия и Никифора; Студиты ставили в упрек Фотию то, что он возведен в епископский сап непосредственно из мирского звания. Во времена патриарха Фотия «среди Студитов живы были еще традиции, перешедшие от времен Платона и Феодора». И не одни Студиты стали в натянутые отношения к патриарху Фотию80. Мы сказали выше, что партия Фотиан представляет собою возобновление, хотя и не совсем в чистом виде, тех партий, которые прежде составляли большинство, противодействовавшее меньшинству, – под главенством Тарасия, Никифора и Мефодия. Одним из доказательств этого мнения служит то, что партия Фотиан была всегда сильна и могуча, по численности её членов, в сравнении с партией Игнатия. Бак увидим впоследствии, Фотий, без всякого усилия, собирал многочисленные по количеству членов соборы в защиту своего дела, столь многочисленные, что они напоминали блестящие из соборов вселенских.

Так можно представлять себе характерные черты двух известных в истории IX века партий – Игнатиан и Фотиан.

I. Отношения Византии и Рима с начала патриаршества Фотия до собора 861 года

Император Михаил III, – папа Николай, – патриарх Фотий; – послание Фотия к папе, – ответы папы императору и Фотию: оценка этих ответов.

Византия последних веков своего существования часто была местом всяких беспорядков и неустройства. Это давало врагам её готовое средство пользоваться положением её в своих интересах. Таких элементов, благоприятствующих враждебным замыслам против неё, в особенности много скопилось в царствование Михаила III. И правительство, и церковь представляли довольно элементов внутреннего разъединения, которые мешали правильному строю государственному и церковному. Михаил III взошел на престол путем революции (856 г.). Доселе, за его несовершеннолетием государством правила его мать Феодора и, кажется, не без успеха. Но Михаил, наскучив опекою матери, при содействии Варды, брата Феодоры, низвергает мать и провозглашает себя правителем государства, хотя ему было лет 15 или 16. Отсюда естественно общество должно было разделиться на две партии: одна сочувствовала низверженной Феодоре и держалась её стороны, другая напротив, по тем или другим целям, примкнула к новому правительству. Такое разъединение общества могло благоприятствовать интригам со стороны, если почему-либо подобные интриги казались нужными. Эта вражда двух сторон с течением времени не только не могла иссякнуть, но должна была возрастать, потому что общество не могло быть довольным ни самим Михаилом, ни его главным советником в делах – Вардой, впоследствии сделавшимся по воле Михаила кесарем. Михаил, получивший небрежное воспитание, больше знал толку в играх цирка, в качествах вина, в породах лошадей, чем в управлении государством; его кутежи и мотовство делали его в высшей степени ненавистным для народа81. Варда, с своей стороны, хотя и отличался любовью к наукам и военными успехами, однако был не меньше испорчен нравственно, как и Михаил, и его правление государством вместо Михаила делало его в глазах народа узурпатором. Таким образом в государстве являлось брожение умов, которым можно было пользоваться желающим пользоваться им. – Церковь с своей стороны также носила в своей среде элементы смут. Патриарх Фотий возведен был на константинопольскую кафедру вследствие низвержения, по воле Михаила III и Варды, – патриарха Игнатия (857 г.). Игнатий имел многие достоинства, которые делали его низвержение достойным всякого сожаления: он был человек самой строгой жизни, отличался ревностью к своим обязанностям, был поборник православия в противодействии к не угасшему еще тогда иконоборству, был царственного рода, имел довольно печальную юность. Все это имело следствием то, что число его почитателей было довольно велико и после того как Игнатий лишен был престола. Эта партия должна была стать во враждебные отношения к новоизбранному патриарху, хотя новый патриарх Фотий имел все достоинства, чтобы быть замечательным пастырем церкви. Тяжелые гонения, которым правительство подвергнуло Игнатия, увеличивая симпатии Игнатьевой партии к изверженному патриарху, разжигали нерасположение её к новому патриарху. Вина правительства без всяких достаточных оснований переносилась на личность главы церковного управления. Партия Игнатия являлась непримиримою в отношения к Фотию.

Таким положением византийского общества вздумал воспользоваться в своих интересах папа Николай I, подобно тому, как он пользовался в подобных же интересах и подобными обстоятельствами на Западе. Государственные и династические смуты при преемниках Карла В. давали средства этому папе громко заявлять на Западе, что он не только глава церкви, но глава над всеми царями земли. Личный характер Николая, твердый и решительный, дозволял ему с полною последовательностью идти к своей цели и отступать только тогда, когда истощались все средства к достижению желаемого. Николай из всех пап до его времени поработал наиболее в видах возвышения папского могущества на западе. И пусть даже в частных случаях он оставался ни при чем, во важно то, что идея папской власти в её средневековом величии, в лице его, созрела и передалась его преемникам уже в готовом виде. Западные хроникеры так именно и смотрели на современного им папу Николая.

Один из них говорил: «после блаженного папы Григория Великого не восставало подобного Николаю; ибо он повелевал царями и тиранами с такою властью, что по истине можно было принять его за владыку вселенной82.

И другой писатель, позднейший, из членов иезуитского ордена, говорит о Николае, восхваляя его в том же отношении: «в девятилетнее свое правление он вознес власть первосвященническую гораздо выше, нежели когда-либо она была, особенно в отношении императоров, королей, князей, патриархов и епископов, обращаясь с ними, в тех случаях, когда полагал, что они нарушают преимущество его престола, гораздо круче, нежели кто-либо из его предместников83. Автор известного сочинения о Фотии, Гергенретер также находит, что Николай был истинным носителем папской идеи. Он говорит: «муж более дела, чем слова, Николай, как истинный ратоборец Божий, управлял Церковью вполне победоносно, являя ее вселенскою и с полным авторитетом. И это потому, по автору, что Николай был исполнен сознания величия папской власти. «Привилегии Римской церкви (главенство) – это было твердым убеждением папы, – суть спасительное средство для всей церкви; он – оружие против каждого вторжения несправедливости84. Таков был папа Николай I, современник византийского императора Михаила III и первых лет патриаршества Фотия. Последовательный в проведении своей папской теории и влиятельный на Западе, папа хотел приложить свою теорию и к практике церкви Византийской. Смуты, какими, пользовался папа на Западе, были, как мы видели, и в Византии. Оставалось только воспользоваться удобным случаем85. Казалось, нужно было стать на ту или другую сторону из византийских политических партий, так или иначе подействовать на нее, войти в связь с одною из церковных партий и овладеть ею и, при помощи таких, средств начать пропаганду своей папской власти в среде Византийской церкви, столь упорной в борьбе с папскими притязаниями доселе. Выгодно было перетянуть на свою сторону партию, держащую в руках своих государственную власть, и войти в достойные папы и его стремлений отношения с правящим Церковью представителем высшей иерархической власти в данную минуту, а в случае неустойки можно попридержаться на случай и партий, лишенных власти...

Но папа жестоко ошибся в своих расчетах. Византийская церковь противопоставила ему с своей стороны, борца в лице патриарха Фотия, и папа должен был разочароваться в своих надеждах. Фотий принадлежит к замечательнейшим личностям в церковной истории и, имел все качества, чтобы сокрушить рог гордыни Римской. Он отличался такою глубокою ученостью, какою никто другой не отличался в его время на всем Востоке, и Западе. Это было важным преимуществом Фотия, лишавшим папу возможности сражаться с этим врагом, его же оружием. Он вполне был сведущим в светских науках, какие входили в круг тогдашнего образования, проводя целые ночи над изучением книг, со всех сторон им собираемых: в этом отношении «он превосходил не только всех своих современников, но и мог поспорить с знаменитейшими учеными прежних времен». Его учёность для своего времени казалась чем-то сверхъестественным, демоническим86. Его глубокая светская ученость восполнялась притом замечательно-серьезным знакомством с богословскими науками. В то время богословское образование в Византии входило в понятие образованности вообще: нельзя было считаться и образованным, не будучи сведущим в богословии. Словом, со стороны образования никакой папа тех времен не мог становиться в уровень с ученейшим Фотием. Этот патриарх отличался необыкновенным даром привлекать к себе умы. Его нравственное влияние на своих учеников, – так как его дом был «академией», куда стекались юноши для изучения наук, – было велико еще прежде чем он занял константинопольскую кафедру; по его описанию, ученики любили его более, чем сыны своих отцев87. Отсюда с принятием патриаршеского жезла, его влияние на общество должно было быть сильным; церковь в лучших своих членах должна была скорее слушаться и внимать голосу своего пастыря, чем мнимого преемника князя апостолов. Близость ко двору, прохождение им до патриаршества высших государственных должностей (государственного секретаря и начальника лейб-гвардии) делали его знакомым с настроением, господствовавшим в высших правительственных сферах государства. И если борьба церкви Византийской против папских притязаний в это время идет так успешно и к такой невыгоде для папства, то в этом случае церковь обязана Фотию, который умел пользоваться своим знанием настроения, господствовавшего в правительственных сферах, или даже создавать настроение, благоприятствующее его благородным стремлениям. Фотий наконец отличался такою же энергией и силою воли88, какою и папа Николай. Раз усвоив себе данную идею, он умел удержаться с нею при всех обстоятельствах, он был последователен до упорства. Его борьба с Николаем есть величайшее заявление силы воли у Фотия: он оставался верен своей миссии охранителя прав церкви восточной, ничто никогда не изменяло этого принятого им пути. Все это в совокупности сделало память Фотия священною для церкви восточной, но в тоже время сделало его настолько ненавистным для церкви римской, что и доселе ни один церковный писатель, папист, по может равнодушно говорить о Фотии.

Папа Николай и Фотий были достойными соперниками, сошедшимися по судьбам истории в знаменитой взаимной борьбе.

Избрание Фотия в патриархи, якобы незаконным образом, было поводом к борьбе церкви Римской с Византийскою при императоре Михаиле. Новое правительство Михаила III, низвергшее императрицу Феодору, вскоре, по неудовольствию на патриарха Игнатия, низвергает и этого последнего (в конце ноября 857 г.). Низвержение Игнатия оставляло кафедру константинопольскую праздною. Нужно было избрать человека, который своею личностью и качествами примирял бы общество Византийское с утратой им прежнего патриарха, – человека высокой нравственной жизни. Выбор двора пал на Фотия, не бывшего дотоле клириком, но занимавшего весьма высокий государственный пост и обладавшего редкими достоинствами. Нельзя думать, чтобы выбор состоялся по инициативе императора Михаила, который, вследствие беспечности, едва ли заботился много о том, кто сменит Игнатия. Эта инициатива скорее принадлежит Варде, дяде императора, заправлявшему ходом дел государственных вместо самого императора и, при всех своих нравственных недостатках, отличавшемуся просвещенными стремлениями и любовью к науке. Можно думать, что Варда высоко ценил необыкновенную образованность Фотия и хотел дать последнему более обширное поприще для его деятельности, чем какое представляла, хотя и высокая, государственная служба этого мужа. Сан патриарха тогда стоял почти в уровень с достоинством императора. Фотий, исполненный стремления служить пользам своего отечества, принял предложенное ему место, хотя чувствовал, как много придется перенести ему от нерасположения к нему партии Игнатьевой, в чем он и убедился горьким опытом впоследствии. Впрочем, воля двора не насильственно дала Константинопольской церкви Фотия в патриархи. Избрание двора было подтверждено еще до посвящения Фотия собором епископов89. Собор этот был замечательно единодушен. Только пятеро решительных приверженцев Игнатия отказались признать его патриархом; остальные же члены собора и в том числе расположенные к Игнатию, согласились избрать Фотия в патриархи при условии, что последний будет обращаться с первым с сыновнею почтительностью90.Ради религиозных интересах, церковь Константинопольская не могла долго оставаться сиротствующею, и посвящение Фотия произошло с быстротой: в продолжение шести дней он постепенно получил посвящение в монаха, чтеца, иподиакона, диакона, священника и наконец в праздник Рождества Христова облечен был достоинством патриаршим (867 г.). Но не долго новый патриарх наслаждался церковным миром. Раздраженная гонениями правительства против Игнатия, партия Игнатия разорвала союз общения с Фотием, произнеся отлучение на него. Церковь Константинопольская, оберегая честь патриарха, ответила с своей стороны таким-же отлучением на нерассудительных приверженцев низверженного патриарха.

Ближайшим обстоятельством, послужившим, как показалось папе, удобным случаем вмешаться во внутренние дела церкви Константинопольской, было окружное послание Фотия, отправленное, но обычаю церковному, наряжу с другими церквами и к церкви Римской и извещавшее о событии вступления нового патриарха на престол. Отправки послания почему-то опоздала сравнительно с посвящением Фотия в патриарха и, если верна дата, указываемая Гергенретером, константинопольское посольство прибыло в Рим уже в 860 г. По какой причине так опоздало посольство – неизвестно; во всяком случае не потому что Фотий боялся заявить о своем вступлении пред грозным судом папы, как думает Гергенретер91, ибо вместе с задержкой отправки посольства в Рим, задерживается отправлением такого же и к другим патриархам, которых уже вовсе нельзя было страшиться Фотию, при их полном отчуждении от дел церкви Константинопольской, по политическому положению их кафедр. Вместе с окружным посланием Фотия отправлено было в Рим к папе Николаю и письмо от императора, но последнее не сохранилось для нас. – Окружное послание Фотия папа принял за призыв вмешаться с своею властью и авторитетом в дела церкви Константинопольской92; хотя письмо это, по отзыву Гетте93, «достойное во всех отношениях Великого писателя и Великого епископа», ничуть не давало с своей стороны каких-либо оснований к подобному шагу. Правда, Фотий в своем письме говорит о тяжести своего положения, как патриарха, может быть, разумея возникшие между ним и партией Игнатия неприязненные отношения, но он говорит вовсе не для того, чтобы искать санкции своему посвящению у папы. Он ни полусловом не дает знать ни о чем подобном. Из рассмотрения своего положения Фотий приходит только к тому, что он просит у папы одного – молитвы. «Зачем пишу я это?» – спрашивает себя Фотий и отвечает: «для того чтобы чрез ваши молитвы, – поскольку мы видим себя призванными к руководительству и управлению вверенным нам стадом, – чрез ваши молитвы могли развеяться облака затруднений, нас окружающие. Ибо как корабль, движимый попутным ветром, радует кормчего, так и церковь, преуспевая в добродетелях и совершенстве, радует того, кто её предстоятель и вождь, и да мимо идут для него облака нерешительности и печальной задумчивости»94. Никаких других отношений Фотий не имеет в виду устанавливать, кроме отношений взаимной любви, основанной на единстве веры. Отсюда, подробно» излагая в послании свое исповедание веры, он замечает: «лучшее общение есть общение веры, она есть важнейшая основа истинной любви, поэтому я и излагаю вкратце свое исповедание веры, и вы тем с большею теплотой и готовностью удостойте своих молитв, чем больше – наша склонность к вам»95. В заключение своего письма Фотий еще раз дает заметить, что он ничего не желает и ничего не ищет со стороны папы, кроме простого общения с ним, как епископом, равным с ним по достоинству. «Предложив свое исповедание веры и изобразив в верном описании наше положение, вторично просим, как мы уже и просили, ваших молитв, чтобы Бог был милостив и благосклонен к нашим предначинаниям, чтобы всякий корень соблазна и камень преткновения был устранен от церкви, и мы могли бы порученное нам стадо добро пасти96. Вот и все, чего хотел и просил Фотий от папы Николая. Мудрая осторожность пастыря константинопольского, встречавшего затруднения в прохождении его высокой должности внутри своей церкви, не ищет помощи у папы: патриарх хорошо понимал, что всякая выпрошенная помощь от папы дорого обходится получающему ее.

Не так думал папа Николай. Ему казалось, что Фотий и император Михаил ищут санкции на утверждение Фотиева патриаршества. А потому Николай счел долгом не пропустить случал вмешаться во внутренние дела церкви Византийской. Папа не замедлил ответом на присланные ему письма императора и Фотия: он отправляет от себя посольство, состоящее из двух епископов: Захарии и Родоальда. Этим двум лицам поручено было ни более, ни менее как исследовать на месте дело: о низвержении Игнатия и восшествии на константинопольский престол Фотия, и о том, что окажется доложить его святейшеству, папе Николаю. Он считал своею обязанностью самому положить решение по такому важному делу. Письмо Николая к императору Михаилу обширнее и богаче содержанием; письмо же к Фотию состоит лишь из немногих строк и кратко повторяет содержание первого. Письмо к императору с полною ясностью рисует, какими желаниями и интересами одушевлен был папа, вступая в ·сношение с Константинополем. Уже первые строки этого письма показывают, что папа желает, чтобы восточная церковь признала его судьей в деле Фотия. Папа выходит из идеи, что апостол Петр есть князь апостолов, ·что эта власть от него перешла к римским первосвященникам, и последние суть такие же духовные князья всей церкви, как Петр, князь всех апостолов. «Искупитель всех, – так начинает свое письмо Николай, – вручая начальство божественной власти избранным апостолам своим и на твердой вере князя апостолов упрочивая её твердость, ему предназначил и первую кафедру (римскую), ибо гласом Господним сказано: «ты еси Петр и па сем камне содижду церковь Мою». И Петр, получивший имя от твердости камня, который есть Христос, не перестает утверждать здание вселенской церкви нерушимым и пребывающим в крепости веры, чтобы ·безумие заблуждающихся не могло поколебать правоты веры, и поддерживает тех, кто бестрепетно стоит за нее (пап?). И вот врата адовы, т.е. кичение умов злых и нападение еретиков, не возмогут сокрушить единства той церкви». Затем папа хвалит Михаила за то, что он обратился к церкви Римской, якобы ища в ней той помощи, какую ока раздает повсюду в видах единств церковного. Он находит, что Михаил обратился к нему потому, что так принято было и нужно было: «да не нарушится понимание апостольского предания»97, т.е. папская идея. И потом прямо говорит, что все случившееся в Константинополе незаконно, потому что совершилось без соизволения папского. Он не позволяет устранить Игнатия от кафедры. Папа говорит: «не раз святыми отцами положено было узаконение, которое и ими самими соблюдалось, чтобы без согласия римского престола, римского первосвященника не происходило осуждение никакого из нарушающих законы церковные. А у вас, в Константинополе собравшийся собор, не обращая вникания на это, не побоялся наложить руку на сказанное узаконение, ибо этот собор, без согласия римского первосвященника, лишил патриарха Игнатия подобающей ему чести98. Что за узаконение такое, на которое ссылается папа, и которое обязывает, в случае суда над епископом, окончательного решения дожидаться от римской церкви? Многие историки думают, что здесь разумеются так называемые лжеисидоровы декреталии. Лжеисидоровы декреталии – это был в многом самоизмышлённый сборник папских определений, благоприятных для папской системы, только что появившийся около времен Николая. Лживость его для современной нам науки не подлежит сомнению. Но в темные века средней истории они нашли себе прием и пользовались большим авторитетом. Понятно, как мало подобные декреталии могли иметь смысла в приложении к церкви Константинопольской и её делам. Это была со стороны папы попытка привлечь под свою власть и церковь Константинопольскую; но такое желание папы, как показали последствия, было тщетным в отношении к Константинополю. Отвергая в своем письме к императору, на указанном основании, устранение Игнатия от константинопольской кафедры и таким образом принимал это дело в свои руки, Николай с другой стороны хочет ваять в руки и Фотия и с этою целью он усиливается доказать, что как Игнатий неправильно низложен, так Фотий неправильно возведен на кафедру, ибо он возведён прямо из мирян, что папа считает непозволительною дерзостью, явных нарушением законов. «Также незаконно»,– рассуждает папа, – «что управлявший толпою, одевавшейся в мирские одежды, избирается в пастыри. О несказанная дерзость! Как будет управлять божественным стадом, кто не научился господствовать над своею душою?» «Ибо кто не умеет управлять жизнью своею, как слишком скоро проведенный по церковным степеням, каким ·образом, вдруг избранный, он может управлять жизнью других? И в преподавании светских наук никто не получает имени учителя, если он не станет ученым, проходя степени наук. А Фотий вдруг становится ученым, прежде чем быть учащимся; он возжелал быть учителем, прежде чем считаться учеником. Прежде должно, быть слушателем, а потом наставником, а этот, на· против принимая кафедру учителя, счел лучше сначала учить, а потом учиться, сначала освящать других, потом освящаться, сначала просвещать, а потом просвещаться»99. Затем папа в доказательство непозволительности посвящения из мирян ссылается на множество авторитетных постановлений западного изделия. Он, например, цитирует постановления пап: Целестина, Геласия, Льва, Адриана. Но эти доводы не могли конечно иметь никакого значения для Константинопольской церкви. Все эти авторитеты имели не больше силы, как и согласие самой Константинопольской церкви на избрание Фотия из мирян. Только, с признанием за папою высшей духовной авторитетности над всеми церквами, папские аргументы могли иметь смысл в отношении к действиям Константинопольской церкви. Что же касается того, что папа находил Фотия недостаточно подготовленным к своей должности, то, если бы, и сам папа пришел учиться к Фотию, и он нашел как мало основательности имеют его сетования о неподготовленности будто Фотия к своему сану. Впрочем, на этот пункт прекрасно отвечает папе сам Фотий, о чем мы скажем ниже.

И так, по воззрению папы, Игнатий лишен достоинства неправильно, – не по чему другому, как по тому только, что это совершилось без согласия папского престола, – а Фотий незаконно возведен на кафедру, Константинопольскую. Чего же хочет папа при таких обстоятельствах? Он хочет дело каждого из них требовать на свой суд и от его праведного суда, по его мнению, должно было зависеть: должна ли Константинопольская церковь стать на стороне Фотия или Игнатия. Требование не малое! Последовать воле папы значило бы для церкви Константинопольской отказаться от своей самостоятельности и автономии. Вот в каких словах папа высказывает свое решение касательно Фотия в данном случае: «признать посвящение Фотия мы не можем (non possumus) пока наши послы, которых мы отправили к вам, не разузнают о всем, что произошло по церковным делам в Константинополе, сообразно ли дело шло и ведется с правилами, и пока они не доведут обо всем до нашего сведения»100. Спрашивается: зачем же было папе медлить своим приговором над Фотием, если ему хорошо было известно, что он посвящен из мирян, чего не позволяют, по суждению папскому, каноны? Верил-ли сам папа в те каноны, какими он опровергает посвящение Фотия? Или скорее: не хотел-ли он получше узнать состояние дел церковных в Константинополе и если окажется Фотий лицом, готовым исполнять папские веления, признать его патриархом, хотя бы каноны и говорили против его избрания, а если Фотий окажется не соответствующим стремлениям Николая, затормозить дело, взять сторону противоположную. Мы думаем, что указанное решение папы по делу Фотия имеет именно подобный смысл: иначе, о чем и говорить, зачем и медлить судом, если каноны безусловно нарушены? Мы привели папское требование касательно Фотия, теперь посмотрим, что положено им касательно Игнатия. Он хочет, чтобы Игнатий предстал пред лицом его послов Захарии и Родоальда и пред лицом собора Константинопольского и объявил: почему сложено им достоинство патриарха, и почему он не послушался требований, предшествующих пап Льва и Бенедикта, желавших, чтобы он представил им на рассмотрение дело одного отлученного епископа, Григория Сиракузского. «Обо всем, что совершится здесь по этому случаю, должно дать знать нашей власти, и мы положим свое определение»101. Из рассмотрения положения, принятого папою, открывается, что оно было чрезвычайно выгодно для папских интересов. Дело, – если бы все случилось так, как желал папа, – всецело переходило бы в непосредственное ведение Николая. И можно было извлечь отсюда великие выгоды для авторитета папской власти.

В заключение письма к императору папа, как будто бы между прочим, проводит мысль, что хорошо бы было, если такой «заботящийся о церковных делах император» как Михаил, отдал папскому престолу некоторые провинции, в которые и стали бы впредь поставляться епископы папами, – это именно провинции иллирийские весьма обширные: собственно, Иллирию, Эпир, Македонию, Фессалию, Ахаию, Дакию, Мизию, Дордонию. Кроме того, папа требовал, чтобы его кафедре возвращены были, так называемые патримонии: калабрийская и сицилийская отнятые у пап императором Львом Исаврянином. О последнем папа замечал: «вашею уступчивостью да возвратятся нам эти патримонии, ибо неразумно, чтобы церковное владение, назначенное на просвещение и на дела церковные, отнималось властью земною»102. Притязания папские на указанные провинции и патримонии не были достаточно основательны. Во-первых, Иллирия при императоре Грациане была присоединена к восточной империи, а потому и в церковном отношении она должна была принадлежать Константинопольскому патриарху; во-вторых, Феодосий Великий издал указ, прямо повелевавший, чтобы Иллирия подчинялась Константинополю. Если и утверждают, что Иллирия отнята была Львом Исаврянином от Рима, однако из письма императора Юстиниана к Константинопольскому патриарху Епифанию видно, что еще при этом императоре она находилась под управлением Константинополя103. Больше прав имел Рим на Калабрию и Сицилию, но и здесь также не без права управлял Константинопольский патриарх, так как эти страны принадлежали восточной империи, а гражданская принадлежность данной местности по древнему обычаю улавливала и принадлежность церковную104. Впрочем, папа, выпрашивая себе у императора Михаила духовную власть над иллирийскими провинциями и калабрийскою и сицилийскою патримониями, и не особенно рассчитывал на права свои в данном случае. Он хотел получить их как подарок за утверждение status quo византийских дел, за признание Фотия патриархом; отсюда-то и происходило его медлительность осуждения Фотия, несмотря на то, что его посвящение, по суждению папы, было безусловно незаконно, антиканонично. Таким образом, хотя папа в своем письме и говорит об указанных провинциях как-бы мимоходом, однако вопрос этот для него тесно связан с общим ходом византийских патриарших затруднений. По крайней мере в этом именно смысле понимали этот вопрос об иллирийских и других провинциях сами современники. Весьма замечательно в этом случае письмо Фотия к кесарю Варде, которое дает повод к такой догадке, ибо в этом письме он говорит, не называя впрочем лиц, что нет справедливости в тех, которые готовы признать его законным, если уступить половину своей церковной области, и не находят его достойным, если будет за собою удерживать всю105. Итак, вот то, с чем на первый раз обратился папа Николай в Константинополь по делу здешних нестроений. Во всём этом не видно главного, что можно бы и должно бы находить, если бы папа в самом деле действовал по глубоким нравственным побуждениям, как защитник законности и попранной справедливости, не находим ясного и открытого стремления стоять за эти последние. Все письмо говорит: или о том, что не следует судить епископа без воли папы, или о том, что папа желает навязаться с своим судом в Константинополь, или о том, что папа желает получить взятку и потом успокоиться… И много ли могло быть благодетельного для церкви Константинопольской оттого, если бы в самом деле Фотий стал дожидаться будущего суда над собою Николая, не считал себя без этого законным патриархом, в то время как Игнатий был уже устранен от кафедры? Церковь Константинопольская оставалась бы без пастыря, все, посвященные Фотием в церковные должности, лица должны были бы призвать себя незаконно поставленными; что, спрашивается, кроме смут готовил Николай своими требованиями, с которыми он обращался в Константинополь? Это-ли действие пастыря, проникнутого идеей высокой власти? Не дух Христов, а дух мира сего руководил папою, когда он входит в отношения с Церковью Константинопольскою по делу Фотия и Игнатия.

Вместе с письмом к императору Михаилу папа Николай, как мы сказали, отослал письмо и к Фотию. Это письмо есть простое сокращение письма к императору и по своему характеру отличается такою же раздвоенностью, рассчитанною нерешительностью й уклончивостью, как и то письмо. Папа не называет здесь Фотия епископом, а дает ему неопределенное титло «vestra ргudentia» и хочет дать понять, что считает его простым мирянином. Смысл этой тактики понятен: Николай хочет сказать этим, что только воля папская есть раздатчица епископского достоинства; только с его позволения епископ может быть епископом и раздавать другим дары священства. Указав на быстрое посвящение Фотия из мирян в патриарха, Николай замечал: «поэтому мы не можем (non possumus) согласиться с вашим посвящением, пока чрез наших послов мы не узнаем о вашем деле и церковном положении, и о том, с каким старанием заботитесь вы о защите кафолической веры. И если найдем все достойным, будем почитать вас, ·как предстоятеля этой церкви и обнимем вас братскою любовью»106. Что значат эти слова? Если Фотий посвящен неправильно, не канонически, зачем подобная проволочка? Вся эта кажущаяся благоразумная осторожность есть ничто иное, как средство высмотреть положение дел и действовать, смотря по обстоятельствам, к своей пользе. О каком старании в защите веры Фотием говорит прикровенно папа? Не разумел-ли он призвания за папою прав власти, с какими навязывался он Константинопольской церкви? Или: не следует-ли разуметь стараний о том, чтобы уступлены были папской юрисдикции вожделенные для папы провинции? – Это-ли дух апостольский, носителем которого считает себя папа.

II. Константинопольский собор 861 года, именуемый Перво-вторым или Двукратным107

Значение наименования, – замечание об источниках истории собора (их скудость и партийность), – важнейшая сторона его деятельности по вопросу о патриархе Игнатии, осуждение этого патриарха, – правила собора, их содержание, дух Фотианской партии в них, – неодинаковое отношение Запада и Востока к этому собору.

Собор Константинопольский 861 года, происходивший в константинопольской церкви св. Апостолов, служит выражением того значения, каким пользовался Фотий в свое время, и того могущества, каким обладала партия Фотиан.

К сожалению, актов этого собора не сохранилось; они уничтожены были, когда у кормила церковной власти появились на некоторое время снова Игнатиане, постаравшиеся о том, чтобы сгладить следы бывшего торжества противоположной партии108.

В виду этого, историю собора 861 года приходится восстановлять на основании второстепенных документов. Но и здесь историка ожидает разочарование. Главнейшие документы, помогающие разъяснению истории собора, нанизаны явными врагами Фотия, которые не н состоянии были рассказать хода соборных дел беспристрастно. Говорим о биографии Игнатия, составленной Никитою Пафлагонянином, и «записке» Феогноста. Авторы этих творений слегка известны уже нам: имена их встречались на предыдущих страницах109. По известиям у Никиты и Феогноста невозможно начертать полного образа деятельности собора 861 года, а можно обозначить лишь некоторые контуры, которые дают понятие об общем ходе соборной деятельности.

Целью собора было с одной стороны доказать авторитет и значение партии Фотиан, так как против церковного авторитета и значения этой партии стали вооружаться Игнатиане, лишившиеся власти, и старались смущать Церковь, а с другой – ввести в границы и усмирить игнатианскую партию.

Все благоприятствовало тому, чтобы выполнить эти задачи с должным успехом. Император Михаил III, несмотря на то, что мало входил в дела правительственные, заинтересован был поднятием авторитета Фотия, ибо он сильно был недоволен прежним патриархом Игнатием; кесарь Варда – правая руки Михаила, будучи человеком просвещенным, высоко ставил учёного Фотия и готов был сделать все для возвеличения нового патриарха; епископы Византийского государства были в большинстве на стороне Фотия и съехались на собор в количестве 318 отцев (число равное числу отцев первого Никейского собора, – число, нужно полагать, случайное, не рассчитано на эффект, как утверждают католические писатели вслед за папою Николаем); в заседаниях собора приняли участие два легата папы Николая, епископы Родоальд Портский и Захария Ананьйский, которые приняли на соборе открыто сторону Фотия, чем и разгневала римского первосвященника110. Кроме многих иерархов на соборе присутствовали, как император Михаил, так и кесарь Варда с высшими государственными сановниками, что придает этому собору особенный внешний блеск.

Собор открылся в мае 861 года. На открытие его прибыл император с блестящею свитою. Весь город пришел в движение; улицы наполнились любопытными111; вероятно, многие хотели посмотреть на шествие отставленного патриарха на собор. При каких более частных подробностях произошло открытие собора, неизвестно. Но, по всей вероятности, дело происходило так же, как и на других соборах, т.е. читались различные документы, имеющие отношение к созванию этого собора; может быть, говорились речи от лица императора и кем-либо из первенствующих епископов. Невидимому, на первом же заседании собора определено было призвать сюда отставленного патриарха Игнатия, без сомнения для того, чтобы доказать его виновность в порождении смут в церкви Византийской112. С указанною целью пригласить патриарха Игнатия на собор были отправлены к нему препозит Ваанис и несколько низших чиновников. Игнатий сначала отказывался прибыть ла собор под тем предлогом, что он требует над собою суда папского; но его заявлению не было придано значения. Вторично потребованный на собор, Игнатий, наконец, решается идти. Но прежде чем отправиться, он захотел узнать, в каком одеянии он должен прийти на собор, в епископском ли облачении, или в монашеской одежде, т.е., как судимый еще, или уже осужденный. Но приглашавшие его лица не могли разрешить вопроса113. Дальнейшие действия происходят уже на другой день, когда приглашавшие (в третий раз) Игнатия на собор объявили ему от липа папских легатов, что он может прийти на собор в таком одеянии, какое он сам найдет наиболее приличным. Пользуясь этим позволением, Игнатий пошел на собор в полном патриаршем облачении в сопровождении некоторых епископов, священников и толпы народа... Но на дороге, близь церкви Григория Богослова, где среди улицы был поставлен крест на мраморном столбе, Игнатия встретил патриций Иоанн Кокс и от лица императора объявил ему, чтобы он пришел на собор в простом монашеском одеянии. Игнатий переоделся и в сопровождении Кокса отправился на собор; свита Игнатия принуждена была покинуть его. При вступлении Игнатия в заседание собора, несколько духовных лиц и один мирянин, которые доселе показывали себя приверженцами к Игнатию, осыпали его упреками за то, что он, будучи отставлен от своей должности, однако осмелился надеть на себя епископское облачение. Наконец Игнатий в худой монашеской одежде предстал на собор114. Лишь только император Михаил увидал Игнатия, как осыпал его бранью, – так по крайней мере утверждают игнатианские описатели собора115. На эту брань Игнатий будто бы смело заметил, что ругательства все-таки легче перенести, чем мучения, указывая этим на те суровые меры, какие правительство принимало против Игнатия после его низложения. Император приказал ему сесть на простую деревянную скамью. Затем после некоторых переговоров Игнатию дано право обратиться с несколькими словами к папским легатам. Игнатий спрашивает легатов: с какою целью они прибыли и заседают на соборе? Получив в ответ, что они прибыла для исследования его дела и будут поступать сообразно с церковными правилами, Игнатий заметил им: если так, то прежде всего вам следует удалить отсюда прелюбодея (т.е. Фотия, который назван прелюбодеем в том смысле, что он сделался пастырем Церкви при жизни своего предшественника); а если вы этого не сделаете, то вас нельзя считать действительными судьями. Легаты будто ничего не нашлись отвечать па это, а только указали на императора и сказали: на это пусть будет воля государя116. Затем, по рассказу описателей истории собора, некоторые митрополиты осмелились было потребовать на соборе, чтобы Игнатий был снова утвержден на патриаршеской кафедре. Но на это им было замечено со стороны сановников, присутствовавших на соборе; зачем же они согласились на низложение Игнатия? Митрополиты дали ответ уклончивый. После этого, по словам рассказчиков, сановники неоднократно обращались к Игнатию с требованием, чтобы он заявил о своем отречении от патриаршей кафедры117; но трудно представить, для какой цели могло бы служить такое отречение, когда фактически он не был патриархом уже почти четыре года, да и притом, как было замечено нами прежде, Игнатий в свое время дал согласие на избрание нового патриарха, следовательно, перестал считать себя действительным патриархом. – Судя по известиям наших документов, происходит некоторый перерыв в заседаниях собора, и они возобновляются только чрез несколько дней. Следующее заседание собора открывается тем, что решено было снова пригласить Игнатия на собор. Представляется не совсем понятным или лучше сказать не выясненным в источниках, зачем именно приглашался Игнатий на собор? Не желали ли от Игнатия того, чтобы он сам осудил свое поведение после лишения кафедры, выразившееся в противодействии управлению Фотия Церковью, что конечно грозило расколом? Во всяком случае на соборе никаким образом не мог быть поставляем вопрос: быть ли патриархом Фотию или восстановить в патриаршем достоинстве Игнатия. Но про должаем рассказ, руководясь нашими бедными источниками. На новое требование явиться на собор Игнатий отвечал отказом, ибо собор и легаты, по его словам, не наблюдают церковных правил, ибо легаты не только не прервали общения с узурпатором, т.е. Фотием, но ели, пили с ним и даже во время дороги в Константинополь принимали от него подарки; таких подкупных судей, замечал Игнатий, он не признает, он будет апеллировать папе, и только его суду, он готов подчиниться. Окружавшие Игнатия духовные лица, ему преданные, рассуждали в том же духе; для ободрения Игнатия ими припоминалась деятельность папы Иннокентия I в защиту Златоуста, без суда низложенного с кафедры, а также при поминалось 4-е правило собора Сардикийского, которым требовалось, чтобы не считалась вакантною та кафедра, епископ которой апеллирует к папе, прежде чем рассмотрено его, епископа, дело в Риме118. Впрочем, Игнатий не решился отвечать отказом на дальнейшее приглашение прибыть на собор. Он только счел долгом сделать то замечание, что отцы собора не знают правил церковных, ибо епископа должно приглашать на собор при посредстве тоже двух епископов за ним прислали одного иподиакона, а другого просто мирянина. Когда он узнал при этом, что против него хотят выставить свидетелей, которые готовы клятвенно заверить, что он, Игнатий, незаконным образом избран и посвящен, то он стал говорить: какие это свидетели? Кто им поверит? Какое правило повелевает, чтобы царь создавал свидетелей? Если я не епископ, то и Михаил не царь; нет здесь (в столице) и действительных епископов, и сам Фотий не епископ (при чем тут Фотий, которого Игнатий не посвящал – непонятно). К этому Игнатий еще прибавил будто, что Фотий не только не пастырь, но даже и находится вне общения с Церковью. В поставлении Фотия в патриарха он находил тот важный недостаток, что Фотий сделался епископом прямо из мирян. Без сомнения, все эти порицания на собор, епископов, императора Игнатий мог высказывать не на самом соборе, где не потерпели бы таких оскорблений, а пред теми лицами, которые являлись от собора приглашать Игнатия сюда, а также пред людьми, составлявшими его свиту. Когда прибыл Игнатий на собор, то, по рассказу описателей собора, его опять заставляли дать отречение от патриаршей кафедры119 (что, впрочем, как мы сказали выше, едва ли могло иметь место на соборе). – Между этим соборным заседанием, действительная деятельность которого остается неопределённою, вследствие односторонности показаний источников, и дальнейшим заседанием проходит десять дней. За· тем наступает последнее заседание по делу Игнатия. Он вызван на собор и против него представлено семьдесят два свидетеля. Такое число свидетелей в основе своей имело некоторые канонические основания120. Свидетели принадлежали к лицам разных сословий; между ними были люди и низшего сословия – ремесленники, торговцы рыбой и т. д., но были сенаторы и придворные лица. Во главе свидетелей из высшего сословия были патриции Лев Критик и Феодотакий. Все эти свидетели клялись и подтверждали свою клятву подпиской, что Игнатий противоканоническим образом возведен в патриархи121. Смысл этого обвинения был том, что Игнатий возведен в патриархи волею императрицы Феодоры, без участия собора, которому по правилам принадлежит право избрания епископов122. На основании показаний этих свидетелей, к Игнатию приложено было тридцатое правило апостольское по которому, епископ, мирскою властью введенный в обладание Церковью, отставляется и отлучается123. Подробности неизвестны124. Игнатий, после этого, был объявлен осужденным и лишенным патриаршеского достоинства. По известиям наших источников, на самом же соборе будто произошел акт расстрижения Игнатия. На Игнатия будто бы надеты были разорванные и грязные архиерейские одежды со включением омофора; затем один иподиакон по имени Прокопий снял с него архиерейское одеяние и потом воскликнул: ανσξιος . Папские легаты Родоальд и Захария и члены собора будто бы повторили это слово125. Так произошло осуждение Игнатия, по рассказу игнатианских описателей126.

В вначале IX века, как известно, снова было началось иконоборческое движение; встречаем в это время несколько императоров, заявивших себя иконоборчеством, как например Лев Армянин, Феофил, а также несколько патриархов Константинопольских, которые выказали большое сочувствие иконоборческим императорам, как например Феодот Касситер, Антоний, Иоанн VII. Вследствие этого, и после восстановления и иконопочитания при св. Феодоре (842 г.) в Византийской церкви находились люди, приверженные к иконоборству. С остатками иконоборства пришлось вести борьбу и собору 861 года127; но в чем заключалась деятельность собора в этом случае, ничего неизвестно.

Достойно сожаления, что акты собора 861 года не сохранились до нас128.

Собором этим составлено было 17 правил, которые имеют канонически-руководственное значение в греческой и нашей Церкви. Сделаем краткий обзор более замечательных из этих правил129. Они могут служить к пополнению наших скудных сведений о соборе 861 года, так как большая часть их вызвана была обстоятельствами борьбы двух церковных партий, Игнатиан и Фотиан. Большинство правил имеет в виду благоустройство монастырей и монашеской жизни. Это объясняется тем, что монастыри и монашеская жизнь в Византийской церкви во время слабого правления ею Игнатия расшатались и заявляли себя бросающимися в глаза недостачами, что, впрочем, началось еще ранее патриаршества Игнатия. В воду этого Фотий, по суждению о. Герасима, «старался ограничить слишком большое влияние монашества, очистить это сословие от злоупотреблений, вкравшихся в его быт, и таким образом поставить монастырскую жизнь на высоте, соответствующей понятиям православных о монашестве и его значении»130. Действительно, правила, составленные на соборе 861 года, без сомнения, под особенным влиянием Фотия, заключают не мало жалоб на упадок и беспорядки монашеской жизни и ставят целью врачевать их. В правилах говорится, что «столь высокое дело, как монашество, оказывалось в пренебрежении» (пр.1); указывается, что «некоторые принимают на себя наружный образ монашеской жизни не с тем, чтобы в чистоте служить Богу, но для того, чтобы видимою чистотой и безукоризненностью стяжать себе славу людей благочестивых и чрез то приобрести беспрепятственное удовлетворение своим пожеланиям» (пр. 2); замечается, что среди монахов появилось много таких, которые не сидят на одном месте, а любят бродяжничать. «Много путей изобрел лукавый, написано в 4 пр., – чтобы нанести как можно более поношения монашескому образу, много в этом ему помогло время предыдущей ереси (иконоборчества), потому что, угнетаемые ересью, монахи оставляли свои обители и переселялись в другие, а некоторые и в жилища мирских людей. Но что делали тогда монашествующие ради благочестия, то, перешедши в безрассудный обычай, являет их достойными посмеяния; потому что еще и теперь некоторые из них уходят из своих монастырей и подобно неудержимому потоку, переселяясь и переливаясь то туда, то сюда, лишают обители благообразия, вносят в них большой беспорядок, расстраивают и разрушают благолепие послушания. Правилами, в числе недостатков, требующих исправления, указывается слишком большое, но своекорыстное тяготение некоторых епископов к устроению новых монастырей. Так в правиле 7-м говорится: «видим, что многие епископии (т.е. епископские подворья с их финансовою и хозяйственною частью), приходят в упадок и подвергаются опасности совершенного запустения, от того, что предстоятели их свои заботы и попечения обращают вместо старых на созидание новых монастырей, и ухищряясь, на подрыв епископий, доходы с этих монастырей присваивать себе, заботятся об умножении последних. Собор принимает надлежащие меры против указанных беспорядков. – Между правилами, касающимися монашеской жизни, особенно обращает на себя внимание четвертое правило. Им, как мы видели, запрещается монахам переменять по своему произволу местопребывание. Быть может, этим правилом собор хотел предотвратить на будущее время путешествие в Рим тех из монахов, которые, будучи сторонниками Игнатия, отправлялись к римскому епископу для жалоб на Фотия. Путешествия такого рода несомненно случались131. На подобных монахов, по-видимому, говорится и в одном письме Фотия, где говорится о людях, которые «под предлогом богомолья», отправляются в Рим, доходят до самого папы, но имеют «злобные намерения»132. Но еще более имеют значения для уяснения борьбы партий Фотиан с Игнатианами правила 13, 14 и 15. Они направляются против, «безумия раскольников» (η μανια των σχισματικων ). В правиле 13 говорится: «посеяв в Церкви Христовой семена еретических плевел и видя, что они с корнем пресекаются мечем Духа, лукавый вступил на иной путь козней и покушается рассекать тело Христово, при посредстве безумия раскольников. Ясное дело, что собор при этом имеет в виду тех лиц духовных, которые не хотели признавать Фотия патриархом. Собор определяет наказания, которым будут подвергнуты пресвитеры, епископы, митрополиты, повинные в схизматических стремлениях, не признающие и не поминающие за богослужением своих духовных начальников. Что назначение этих правил таково именно, как мы сейчас указали, видно из того же письма Фотия, на которое мы сейчас ссылались. Здесь говорится, что кроме иконоборцев в Византии «появились лисицы, выходящие из своих логовищ для уловления птичек, – это раскольники, более опасные, нежели явные враги»; Фотий при этом прибавляет, что они «усмирены правилами», составленными на соборе 361года133. Замечательно также 17 правило этого собора которое воспрещало вперед возводить кого-либо прямо из мирского состояния в епископское достоинство. «Мы определили, чтобы впредь никому из мирян или монахов не быть возводиму на высоту епископства, но каждому рукоположение во епископы принимать не иначе, как по предварительном испытании его в прохождении (низших) церковках должностей». Как известно, Фотий был посвящён в епископа прямо из мирян. В шесть дней он прошел все церковные должности, подготовляющие к епископству. Этим недоволен был между прочим и папа Николай, как это выразил он во время сношений Византии с ним по делу о низвержении Игнатия. Но Фотий, как мы знаем, вступая на византийскую кафедру, желал руководиться примирительною церковною политикой, а потому собор 861 года и постановляет правило, которое должно было свидетельствовать о готовности Востока «отклонять поводы к соблазнам»134. Нет надобности распространяться о прочих правилах собора. Заметим одно: все правила составлены обстоятельно и характерно, – это дает новый повод сожалеть о потере актов собора, на которых, как и на правилах, конечно лежал отпечаток ума главного лица на соборе – Фотия.

Собор 861 года папа Николай назвал разбойничьим, т.е. подобным собору Диоскора Александрийского в Ефесе135, а канонист, патриарх Антиохийский, Вальсамон именует его «вселенским собором»136. Первое название указывает на то, что собор был в высшей степени неприятен папе Николаю: он не удовлетворял его честолюбивым желаниям. А второе наименование указывает на то значение, каким и в последствии пользовался на Востоке Фотий, восторжествовавший на соборе 861 года над своими противниками.

III. Борьба папы Николая I-го с патриархом Фотием

Письмо Фотия к папе тотчас после собора 861 года, – содержание письма: Фотий ратует за самостоятельность и права Константинопольской церкви; – ответное письмо папы (862 г.), в котором он излагает учение о главенстве римской церкви и отвергает ·патриаршеское достоинство Фотия; – другое письмо папы к императору Михаилу III (того же 862 г.), с указанием необходимости низвергнуть Фотия с кафедры. – Дальнейшая фаза в развитии борьбы Николая с Фотием: папа лишает этого Константинопольского патриарха не только епископского достоинства, но и звания простою клирика (Римский собор 863 г.); – новое письмо императора в папе (865 г.), составленное в интересах защиты независимого положения Константинопольской церкви; – ответное письмо папы к императору, выражающее притязании римского епископа на власть в церкви Константинопольской и уничижающее права и достоинство этой последней, – в этом же письме Николай требует, чтобы Фотий и Игнатий прибыли на суд папы в Рим, или же, чтобы они прислали сюда для той же цели уполномоченных каждый от себя; пренебрежительное молчание Востока вместо ответа на это письмо. – Последствия письма папы Николая († 867 г.) к императору Михаилу и Фотию, – при чем в первом из них он объявляет, что «Фотий никогда не дождется снятия с него запрещения священнослужения и утверждения в патриаршеском достоинстве» – Замечания о Константинопольском соборе 867 года, провозгласившем осуждение на папу Николая.

Папское посольство возвратилось из Константинополя в том же 861 г. Папа остался крайне недоволен действиями своих легатов; не того ожидал он от их деятельности. Вслед за возвращением папских послов в Рим, из Константинополя прибыло посольство от императора Михаила III и Фотия. Но эго посольство не только не умиротворило папу, а повергло его еще в большую досаду. Полученные письма от императора и Фотия говорили с папой в таком роде, какого никак не могло выносить его гордое сознание своей власти и значения. Письмо императора нt дошло до нас, но и по письму Фотия можно уже судить, как должно было подействовать на папу византийское посольство. Письмо Фотия чрезвычайно интересно. Оно должно было показать папе, с каким сильным соперником ему пришлось иметь дело. Все папские расчеты должны были разбиваться об эту скалу. В своем письме Фотий является могущественных и решительным борцом за права и независимость церкви Константинопольской. Это были уроки, какие горько было выслушивать папе. В этом письме Фотий прямо давал знать папе, что он не страшен для Фотия: «Если кто либо, – говорил Фотий, – дозволит себе необдуманное осуждение другого, то последний может не обращать на это внимания, а первый должен прийти в раскаяние»137. С особенною силою Фотий устраняет здесь возражения, какие делались папою против его посвящения из мирян. «Говорят мне: каноны нарушил ты, потому что из мирян вдруг возведен во епископы. Но что это за каноны, какие нарушены здесь? Церковь Константинопольская до сего дня не принимала подобных канонов. Только там нарушение канонов, где они действительно находятся в практике, но где они не преданы для соблюдения, там на несоблюдении их нельзя основать упрека о презрении законов»138. В этих словах Николай должен был найти много прискорбного для себя при его стремлениях. Ими прямо говорилось, что все те узаконения пап Геласия, Льва, Целестина и проч., которые считались обязательными на западе, и в которых выражалась авторитетность папского престола, ни во что ставятся востоком. Фотий открыто заявляет, что церковь Константинопольская считает себя свободною от правил чуждого для неё происхождения. И однако папы только и сильны были узаконениями, которые обязаны были происхождением самому папству. Фотий историческими примерами доказывает, как мало практика Византийской церкви знала папские требования в данном случае и как странны они были бы в приложении к этой практике. Фотий говорит: «так как ради меня и вместе со мною должны бы подвергнуться опасности быть поруганными и св. и блаженные отцы, занимавшие до меня эту кафедру, каковы Никифор и Тарасий, возведенные из мирян в епископы, – а это были мужи, соделавшиеся яркосветящимися светильниками нашего времени и могущественными провозвестниками, утверждавшими истину как своею жизнью, так и учением, – то я считаю нужным нечто прибавить к сказанному уже. Я показываю, как эти мужи возвышены над всяким порицанием и не могут быть предметом жалоб. И если никто не осмеливается осуждать их, то вооружающийся против избрания епископов прямо из мирян очутился бы в противоречии с самим собою, так как эти мужи возвысились прямо из мирского состояния. Эти мужи – Никифор и Тарасий светившие в земной жизни, подобно звездам, – неужели должны считаться возведенными к церковному управлению вопреки канонам и благочинию церковному? Прочь от меня подобный язык! И из уст другого я не могу слышать ничего подобного. Ибо они были строгими стражами канонов, ревностными борцами за религию, обличителями нечестия, светильниками мира в духе Писания. И если они не соблюдали канонов, которые им были неизвестны, то кто может осуждать их за то? они сохраняли те правила церковные, которые им были преданы, а потому они и прославлены от Бога. Ибо сохранять преданное есть дело достойное твердых характеров, а водиться стремлением к нововведениям, вследствие которого не преданное без особенной надобности возводилось бы в закон, – говорит Фотий но без явного желания указать папе на многие нововведения в Римской церкви, – есть дело человека, желающего таких нововведений и в заблуждении колеблющегося туда и сюда. Многие церковные правила одним преданы, а другим неизвестны. Кто принял их и однако нарушает, тот достоин наказания, но кто не имеет их, почему должен подвергаться наказанию?»139 Эти суждения Фотия должны были казаться очень жесткими для папы: ими говорилось, что не все, к чему захотелось бы ему принудить церковь Константинопольскую, может иметь, удачу. Фотий не только не хочет быть послушным орудием папских желаний, но он даже берет на себя смелость критически оценить все, с чем обращается папа к Константинопольской церкви. Не этого ожидал папа от патриарха, которого желал взять в свои руки. Затем, в своем письме к папе Фотий развивает самый возвышенный взгляд на церковь, достойный такого Великого мужа, каким был этот патриарх Константинопольский. Защищая самобытность и самостоятельность положения церкви Константинопольской, которая не может и не должна следовать воле и законам со вне привходящих в нее, хотя бы то было от самого папы, Фотий раскрывает, как много в отдельных церквах местных особенностей в церковных учреждениях, которые, появившись вследствие свободного естественного развития их, не мешают им быть однако истинными церквами. Если папа в своих требованиях хочет свести все к той норме, какая существовала в церкви Римской, как облеченной, по папской теории, высшею юрисдикцией140, то напротив Фотий, указывая имеющие свои основания разности в церквах, дает заметить папе, что истинность и святость церкви далека заключается не в том, в чем хочет видеть их Рим. Вот как рассуждает Фотий. «Что утверждено чрез определения вселенских соборов, то все должны сохранять. Но что какой-либо из отцев частным образом постановил, или что узаконил местный собор, то хотя не может быть рассматриваемо как легковерие в практике соблюдающих оное, но за то и не принимающие подобных узаконений не подвергаются никакой опасности, если не соблюдают их. Так одни бреют и стригут бороды сообразно с местными обычаями, а другим это запрещено соборными постановлениями. Так мы постимся только единый субботний день, и если бы стали поститься и в прочие субботние дни, то это было бы достойным осуждения, но другие постятся более чем в одну субботу, и тамошнее предание считается утверждающимся на обычае, вопреки канонам, и с этой точки зрения избегают осуждения. В Риме ни один священник не может жить в законном браке, но мы научены только единобрачных возводить во священники, и если кто отказывается принимать из рук их евхаристию, то мы таких отлучаем. Далее, у нас всякий производящий кого-либо из диаконов во епископы, обходя степень пресвитерскую, осуждается как тяжкий грешник, но у некоторых как из пресвитеров, так и прямо из диаконов возводят во епископы. Различны притом молитвы и обряды, которые совершаются при посвящении в различные священные степени. Во многих странах совершенно запрещено монахам употребление мяса не ради отвращения к нему, но ради воздержности, но в иных местах соблюдается такое воздержание только в известное время. Я слышал от людей достойных веры, что в Александрии от имеющего быть епископом требуется обет – никогда не воздерживаться от мясных яств, что вошло здесь в обычай по какому ни будь особенному случаю. У нас монахи не отказываются от своей одежды, когда принимают обязанности клирика, но у иных это бывает наоборот: если монах возводится в епископы, он отлагает свои прежние одежды и подстригает волосы на голове»141. Некоторые из указанных Фотием разностей заимствовались им из практики самой Римской церкви. Говоря подобным образом о разностях в некоторых учреждениях в церквах, Фотий хотел дать понять Николаю, что мало доброго может выйти, если каждая церковь притязательно будет навязывать другой свои обыкновения. И если папа хочет сохранить истинно дружелюбные отношения к церкви Константинопольской, он тогда только достигнет этого, когда учреждения своей церкви не будет насильственно предписывать другой: на это ни одна церковь не имеет права, следовательно, и сама Римская, которой Николай думал придать авторитет в ущерб чести и независимости остальных церквей. И если церковь Римская, находя в Константинопольской нечто отличное от неё, станет требовать от последней непременно сообразоваться в своих учреждениях с собою, то также могла поступать и церковь Константинопольская находя её отступающею в тех же отношениях от своих норм церковных. Но чего не желает Римская церковь в отношении к себе со стороны другой церкви, того пусть не требует и со стороны других. В этом случае папа должен был выслушать такой урок об отношении церквей, какого не приходилось ему выслушивать ни от кого другого на западе. Новое разочарование ожидало папу и по вопросу об Иллирийских провинциях, какие просил Николай подчинить ему. Папа должен был считать эта дело окончательно проигранным. В заключение своего подробного письма Фотий говорил об этом следующее: «Что касается до Иллирийских и других церквей, возвращения которых вы требуете, то мы охотно бы это сделали, если бы оно от нас зависело, но эта задача государственная, ибо дело идет о пределах и границах»142.

Из письма Фотия папа Николай не только должен был узнать о том, что все надежды его не исполнились, но также и понять, какого опасного врага он встречает на пути к осуществлению своих папских идеалов. Начало это не обещало для папской системы ничего доброго на востоке.

Понятно, как подействовало это письмо Фотия на Николая, какое впечатление оно произвело на него. Папа отвечает на письма императора и патриарха целым потоком угроз, укоризн, изобличений и прещений.

По суждению Гергенретера, церковь Византийская в обстоятельствах низложения патриарха Игнатия, возведения на его место Фотия и в обстоятельствах Константинопольского собора 861 года, так мало обратившего внимания на папские притязания по отношению к востоку, показала миру, что она, церковь Византийская, разлагалась внутренне, падала, погибала. Папа Николай I при таком положении вещей хотел явиться спасителем и восстановителем этой погибающей церкви. Папа будто бы хотел «спасти Византийскую церковь от всяческой тирании», хотел «восстановить нарушенное право», хотел «протянуть ей спасающую руку», хотел «оказать ей помощь»143. Теперь посмотрим, действительно ли факты сношений Николая с Византией доказывают, что папа именно это, а не что другое, имел в виду, вмешиваясь в дела Константинопольской церкви?

Папа никак не хотел примириться с той неудачею, какою кончились его отношения с Византией по поводу Фотия. Доселе папа не высказывался еще решительно ни за Игнатия, ни за Фотия; он готов был примириться с положением вещей, каковы бы они не были, если только церковь византийская признает за папой права высшей юрисдикции, если она не поскупится подарить ему Иллирийский экзархат. Надежды папские рушились; оставалось еще испробовать не приведут ли к цели прощения, обличения, и угрозы. В этом именно духе и составлены папою письма, писанные им в Константинополь вскоре после собора 861 года. Папа написал отдельное письмо к Фотию, и отдельное к императору Михаилу.

Войдем в анализ этих писем. Письмо Николая к Фотию от 18 марта 862 года начинается весьма широким изложением учения о главенстве Римского первосвященника. В прежних письмах папа далеко еще не так твердо и решительно настаивал на этой идее, но это совершенно понятно, если возьмем во внимание, что с одной стороны Николаю теперь с особенною силою нужно было доказать непослушной Константинопольской церкви, что он имеет право судить и рядить в этой церкви, с другой стороны – папе предлежала задача побудить к умеренности или даже к полному молчанию Фотия, голос которого с такою силою раздавался в защиту самостоятельности церкви византийской против чьих бы то ни было притязаний, хотя бы это были и притязания Римского первосвященства со всякими его декреталиями. Папа открывает письмо к Фотию следующих учением о положении папы в среде церкви Христовой. «Господь и Искупитель ваш Иисус Христос, благоволивший для нашего спасения родиться от Девы, дабы стать в конце времен истинным человеком, как Он был прежде веков истинным Богом, даровал Петру, князю апостолов, власть вязать и решить на небе и на земле, и право открывать двери царства небесного. На твердости веры этого апостола Он удостоил утвердить Свою святую церковь, ибо сказал ему: ты – Петр (Мф.16:18) и пр. В силу этого обещания строилась церковь и продолжает существовать, не подвергаясь опасности со стороны врагов. Св. Петр, князь апостолов, и вратарь царства небесного по праву пользовался главенством в ней (что известно всем православным мужам). А после него, викарии его (т е. Римские епископы), искренно служа Богу и охраняя ее от нападений вражеских, достойно правили Церковью и заботливо пеклись об управлении Господними овцами. К числу этих лиц всемогущему Богу благоугодно было сопричислить и меня недостойного. Вся церковь верующих от этой то св. Римской церкви, которая есть глава всем церквям, требует, на ней лежит забота о поддержании целости веры, она разрешает грехи тех, кто достоин этого, и чрез нее испрашивается благодать Искупителя Господа. Поэтому мы (папы), как скоро нам поручено все это, должны быть заботливы и с ревностью смотреть за стадом Божиим, в особенности, когда жадные волки с открытою пастью нападают на него, желая растерзать его, о чем мы знаем и по слуху, и по опыту. И хотя нас разделяют от них (т.е. жадных волков) большие пространства земли и моря, как что мы не можем лично присутствовать там, тем не менее пусть ряд писем заменит наш живой голос, чтобы и на нас не взводили вины молчания, и слушающие не могли отговориться неведением. И да утверждается истина, что св. Римская церковь, чрез св. Петра, князя апостолов, сделалась и есть глава всех церквей, и что от неё зависит ненарушимое и непоколебимое удержание порядка и управление во всех церковных делах ее, должны вопрошать об этом и следовать её голосу. Поэтому все, что утверждается авторитетом римских первосвященников, все это должно твердо и неприкосновенно содержаться и никакое самоволие не должно иметь место здесь»144. Вот урок, какой прежде всего приходится выслушать от папы и Фотию и всей церкви Константинопольской. Спрашивается: неужели это голос человека, протягивающего «спасающую руку» Византийской церкви?

Поставив этими предварительными рассуждениями власть папскую на недосягаемую высоту, указав в ней авторитет, пред которым должна послушно замолкать вся церковь, следуя беспрекословно распоряжениям, выходящим от этой власти, папа затем в письме переходит к самому рассмотрению церковных событий в Константинополе. При таком значении папской власти, на какое выражал притязание Николай, кажется не было бы удивительным, если бы он прямо высказал свой праведный и безапелляционный суд над виновником церковных движений в Константинополе, но папа не хочет этого: он сначала думает опровергнуть те аргументы, которыми защищал себя Фотий, когда вопрос касался посвящения его из мирян в епископа. Т.е. папа желал доказать Фотию, что тот всецело неправ. Фотий в данном случае ссылался на пример Нектария, избранного на втором вселенском соборе, прямо из мирян в епископа Константинополя. Папа находит неправым Фотия, когда этот ссылается в свою защиту па образец Нектария. Николай говорит: «Нектарий избран потому вторым вселенским собором, что в то время нельзя было найти между клириками Константинопольскими никого, кто бы не был заражен тьмой злейшей ереси арианской»145 Не думаем чтобы этот аргумент папы имел какое либо особенное значение и силу: ни откуда не известно, чтобы поголовно вся Константинопольская церковь заражена была арианством: да это вовсе и неверно: в особенности если возьмем во внимание многоплодную деятельность Григория Богослова, с таким успехом боровшегося пред вторым вселенским собором с арианской ересью в Константинополе. Нет сомнения, что Нектарий выбран был потому, что его личные качества делали его достойным сана епископского, хотя он и был мирянином. Фотий далее в свою защиту ссылался на пример св. Тарасия, избранного в патриарха Константинополя тоже из мирян пред седьмым вселенским собором. Папа против этого замечал, что, современный событию, Римский первосвященник Адриан не одобрительно смотрел на подобное избрание, и единственно потому не противился оному, что Тарасий показывал себя ревностным борцом за иконопочитание146. Но, во-первых, какое значение могло иметь для церкви Константинопольской одобрение и неодобрение со стороны Римского первосвященника? – что приписывал себе папа, того не приписывала ему церковь: авторитет папы для церкви был условным. Во-вторых, Тарасий не нашел порицания своему избранию со стороны VII вселенского собора, который, имея власть высшую власти всякого отдельного патриарха, тем самым не возбранил на будущее время, смотря по потребности церкви, избирать епископа из мирян. – Что касается до ссылки в свою пользу со стороны Фотия на примеры в западной церкви – именно на пример св. Амвросия, то папа, ослабляя силу Фотиева аргумента, замечал, что Амвросий выбран по чудесному случаю, и, следовательно, Фотий не может указывать на этот случай, как па оправдание своего избрания147. На это вот что нужно сказать: Гергенретер смотрит на папу Николая, которому случилось быть современником Фотия, как на особенное благодеяние Божие, так как Николаю, по суждению Гергенретера, выпал жребий сокрушить гордыню церкви византийской; поэтому, кажется, не будет особенною притязательностью со стороны церкви восточной смотреть на Фотия, как на особенное орудие Промысла, дарованное, при таких исключительных и особенных условиях, для сохранения этой церкви на будущее время от притязаний папских: ведь не из известно, что сталось бы с Церковью византийской, если бы на место Игнатия избран был не муж ума и величайшей энергии Фотий, а лице слабое, бесхарактерное. Разобрав аргументы, которыми Фотий защищал себя, Николай делает такой вывод: «ты же не только из мирского состояния вдруг ринулся к кормилу церкви Константинопольской, вопреки разуму св. отцев, но даже захватил в церкви Константинопольской престол Игнатия еще при жизни этого мужа, и сделался как бы прелюбодеем (moechus); и так, имея власть в своих руках, мы меньше всего расположены дать свое согласие на твое поставление, как дело законное»148.

Особенно возмущало папу в аргументах Фотия то, что он пренебрежительно относился к декреталиям папским, так как Фотий не стесняясь говорил папе в письме, что церковь Константинопольская вовсе и не знакома с подобными церковными узаконениями, за какие Николай выдавал папские декреталии. Николай с нескрываемою досадою писал Фотию: «ты говоришь: ни собора Сардикийского, ни декреталий св. первосвященников вы не имеете и не принимаете – этому мы не верим. В особенности это нужно сказать о соборе Сардикийском, который происходил в ваших странах, и который приняла вся церковь Константинопольская, или, что должна была непременно сделать, не удержала его? Почему вы не имеете и не сохраняете декреталий, которые изданы первосвященниками первой кафедры, – церкви Римской, авторитетом и санкцией которой утверждаются все соборы и даже вселенские (sancta concilia), получая от него свою твердость? Уж не потому ли, как ты говоришь, они не соблюдаются в церкви Константинопольской, – что они говорят вопреки твоему избранию, не потому ли, что они не допускают избрания из мирян в епископы? Если в самом деле вы не имеете у себя подобных декреталий, то это свидетельствует о вашем нерадении и беспечности; если же имеете, и однако не соблюдаете их, то вы заслуживаете порицания и поношения за дерзость»149. Вот в каком роде проявлялось благородное негодование папы Николая за несоблюдение Церковью Константинопольскою – чего же? – папских декреталий! Папа возмущен тем, что правила собора Сардикийского не соблюдаются в церкви восточной; но это упрек папа не мог делать одному Фотию, он должен был сделать его и VII вселенскому собору, на котором председателем был Тарасий, выбранный в епископы из мирян: не должен ли был этот факт показывать Николаю, что, если церковь восточная и принимала собор Сардикийский, то не безусловно? Но нужно помнить, что на западе правила собора Сардикийского выдавались за правила собора Никейского 1-го вселенского: это-то собственно и побуждало папу особенно навязчиво указывать на значение собора Сардикийского для церкви. Еще страннее упрек Николая, обращенный к церкви Константинопольской, в несоблюдении папских декреталий. Допустим даже, что здесь разумеются не лжеисидоровы декреталии, на чем настаивает Неандер150, и что так не нравится Гергенретеру151, все-таки уважение к папским декреталиям могло основываться только на идее о папском главенстве в церкви, а как скоро подобная идея не разделялась, как это и было в церкви восточной, то подобное навязывание декреталий нужно было считать и было непростительною притязательностью. Это хорошо понимал Фотий! На этом то и основывалось его замечание в письме к папе, что Константинопольская церковь не имеет и не соблюдает папских декреталий.

В заключение своего письма к Фотию папа Николай выражает наконец свой суд касательно событий в Константинополе. Фотий не признаётся в достоинстве патриарха, а Игнатий восстановляется в своем достоинстве – вот что определяет папа. Николай писал: «св. Римская церковь признает Игнатия остающимся в прежнем его достоинстве, так как за ним не открыто никакой вины, тебя же (Фотия), возведенного на престол вопреки благоразумию и в противность отеческим преданиям, та же церковь не считает возведенным в патриаршее достоинство»152. Если сравним это папское решение по делу Фотия и Игнатия с решением папы по тому же делу до собора 861 года, то мы легко найдем, что папа в данном случае заговорил другим языком с Фотием. Прежде папа не становился прямо ни на ту, ни на другую сторону – не стоял ни за Игнатия, ни за Фотия. Теперь же когда отношения с Фотием показали, что от него мало можно было ждать добра для папского возвеличения, – Николай не обинуясь порывает связи с Фотием. Он прямо и безусловно объявляет, что Фотий не есть и не может быть патриархом Константинополя: как будто бы папа не мог отнестись к Фотию подобным образом и ранее, когда он хорошо знал о посвящении Фотия из мирян, что однако же не мешало папе подавать Фотию некоторые надежды (видно дело не в канонах!). Папа впрочем чувствует, кажется, что он слишком далеко зашел в своих прещениях, а потому, желая несколько смягчить тон своего письма, пишет Фотию: «не подумайте, чтобы мы имели к вам какую-нибудь ненависть или действовали по пристрастью, или гневались на ваше посвящение без основания: нами руководит ревность к преданию отцев; мы хотим, чтобы церковь Константинопольская по давнему обычаю, ради своей твердости и непоколебимости, прибегала к церкви Римской и таким образом сохранялась невредимою, без порока, без преткновений, без нарушений правил»153. Но конечно и сам папа не верил в искренность своих слов, а еще менее мог верить в искренность их Фотий, который хорошо понимал, на чем собственно основывалось такое ревнование Николая о церкви Константинопольской.

Перейдем к рассмотрению другого документа, относящегося к этому же времени в истории раздоров церкви Римской с Византийской. Мы разумеем письмо папы Николая к императору Михаилу от 19 марта того же 862 года. Нет надобности разбирать в подробности это письмо; по большей части оно повторяет те же мысли, какие изложены в сейчас рассмотренном письме папы к Фотию. Отметим в нем лишь некоторые более решительные суждения, которые произносит в нем папа касательно Фотия. Так, папа в нем проводит некоторую параллель между Игнатием и Фотием, и, восхваляя первого, не находит довольно слов для порицания второго. «О славнейшем муже Игнатии, пишет папа, мы знаем, что он и заманит родом, и с ранних лет проходил должности церковные, неся монашескую жизнь, и сделался епископом с согласия всего клира. А о Фотие же, напротив, нам известно, что он не проходил никаких церковных должностей, но вдруг из мирского состояния возведен в сан епископа. Поэтому – решает Николай, – мы положили в своем мнении и настаиваем не признавать патриарха Игнатия осужденным за что-либо, а Фотия мы ни в каком случае не приемлем. Мы не можем равнодушно переносить того, что Игнатия, ни в чем неповинного, низлагаете, осуждаете и изгоняете, а Фотия из мирского состояния безрассудно возводите на его место в епископа; в особенности потому мы не можем сносить всего этого, что мы повелели дело их обоих – Игнатия и Фотия – исследовать и нам о них донести, не определяя ничего. Поэтому – замечает Николай – мы ни в каком случае не даем своего согласия ни на низложение Игнатия, ни на епископское достоинство Фотия, пока истина, всячески затемняемая ложью, не возблестит для моих очей»154. Требуя осуждения Фотия и возведения Игнатия на кафедру Константинопольскую, папа Николай, однако, глубоко сознает, в какое ложное положение в данном случае поставили его собственные легаты, согласившиеся в Константинополе признать status quo церковных дел. «Вы находите – пишет папа – что легаты наши, после осуждения патриарха Игнатия, сочли долгом осудить и отринуть и самое посвящение его в патриархи: но мы никак не потерпим этого; мы ни в каком случае не осудим Игнатия и признаем Фотия за прелюбодеяние»155. Другими словами, папа не такого исхода ожидал от посольства своих легатов в Константинополь по делу Фотия с Игнатием, а потому и слышать не хочет о том, с чем согласились, вопреки интересам и видам Николая, легаты его в Константинополе. Чего же теперь хотел бы папа? Он хотел бы, чтобы и в этом деле, и при других случаях, церковь Константинопольская не отказалась бы следовать велениям папским: вот чего хотел папа. Об этом он и говорит далее в письме к императору. «Светлейший Август! увещеваем, убеждаем и своею апостольскою властью возвещаем вам – воспротивьтесь тем, кто, по своему самоволию восстал против предстоятеля церкви Константинопольской: этого низлагают, а другого поставляют на его место, и все это делают без нашею ведения, Ведь, увы, отсюда-то и происходят часто неустройства в ваших восточных церквах»; и на будущее время – убеждает папа – «главным образом старайтесь о том, чтобы, если случится что либо такое, из чего могла бы возникнуть схизма, поспешить за советом к нашей церкви и вести дело сообразно с этим советом»156. Т.е. папа Николай требовал ни больше ни меньше, как того, чтобы Фотий был низвергнут, пробыв уже несколько лет патриархом, а Игнатий был снова восстановлен в своем достоинстве, пробыв тоже несколько лет в изгнании, и это учинить без всякой основательной причины, единственно потому, что так – угодно папе. Можно себе вообразить, какой соблазн, какое нестроение возникли бы в церкви, если бы это действительно случилось. Еще меньше мог ожидать папа, что церковь Константинопольская согласится обращаться за советом в нужных церковных вопросах к церкви Римской, когда такое обращение всегда могло грозить опасностью самостоятельности церкви; ибо папы могли давать советы не в качестве друзей, а лишь в качестве владык. Понятно, что папа ничего из желанного не дождался от Византии и потому он счел своим долгом изменить свою политику в отношении к Константинополю.

Патриарх Фотий и император Михаил не сочли долгом отвечать на папские послания 862 года. Очень может быть, на этом дело и кончалось бы. Т.е. дела церковные в Византии приняли свое правильное, ненарушимое течение, и папа успокоился бы, не находя возможным провести идею своего власти на востоке, как, по-видимому, давался к тому случай восшествием Фотия на престол. Но обстоятельства, однако не позволили остановиться ходу дел на этом. Вскоре папа снова завязывает отношения с Византией, и притом в тоне, самом угрожающем для Фотия и лиц, составлявших его партию из духовенства. Главным поводом к этому было обращение к папской помощи со стороны некоторых духовых лиц, приверженных к Игнатию и со стороны самого Игнатия. В главе этих лиц был архимандрит Феогност; он от лица Игнатия подал папе Николаю апелляцию, требуя суда папского касательно происшествий Константинопольских. Апелляция эта написана была в тоне весьма выгодном для папских притязаний. Для нас с вашими целями не особенно важен вопрос: была ли эта апелляция подлинно апелляцией самого Игнатия, или она, помимо его прямой воли, составлена Феогностом, ходатаем по делу Игнатия в Риме (мы, впрочем, более склоняемся в пользу первого мнения, потому что ни откуда не видно, чтобы Игнатий порицал Феогноста за эту апелляцию и отказывался от неё, как не принадлежащей ему). Важно то, что эта апелляция снова дает повод к прервавшимся было отношениям Рима с Константинополем. И с этим раздор Рима с Византией достигает новой фазы своего развития. Николай, всецело и безусловно становясь на сторону Игнатия, всячески, всеми анафемами громит супротивного Фотия. Наслушавшись небылиц и сказок от Феогноста и других Игнатиан, прибывших в Рим, о нечестии и злоупотреблениях Фотия и его партии, папа считает обязанностью своей апостольской власти па соборе Римском 863 года произнести решительное осуждение на Фотия, причем, как необходимое следствие – требовалось восстановление Игнатия в патриаршем его достоинстве и правах. Соборный акт папа Николай переслал в Константинополь на имя императора Михаила.

В первом определении этого собора с подробностью излагаются мнимые преступления Фотия, за которые наконец и произносится осуждение на него. Определение гласило: «Фотий принадлежит к схизматикам; он, посвященный вдруг из светского звания, отнял престол у патриарха Игнатия, похитил невесту Христову (церковь Константинопольскую) у жениха её Христа, он пришел к стаду Господню не чрез дверь, которая есть Христос, но вторгся по подобию вора и разбойника отъинуду и как насильственный и неистовый прелюбодей напал на нее; он ежедневно и не стесняясь входил в общение с осужденными и анафематствованными, и, вопреки своему обещанию, ничего не предпринимать худого против патриарха Игнатия, собрал собор, (861 г.) на котором он, вместе с другими лицами осужденными, анафематствованными и без определенных кафедр, как равно и с теми, от кого он неправильно был посвящен, и кого он сам безрассудно возвел в духовные должности, осмелился произнести отлучение на епископа нашего Игнатия и наложить на него анафему. Он всеми способами постарался отвратить наших легатов от исполнения возложенных на них обязанностей, так что они, не только ничего не сделали из того, что им было велено, но даже явились нарушителями, всего, что им было приказано. Он доселе не перестает поражать гонениями св. церковь, неслыханными наказаниями и пытками мучает Игнатия, и всех стоящих за истину и веру готов подвергать смерти. За все это папа налагает наказание на Фотия, приговор о котором он формулирует в следующих вычурных выражениях: «За все совершенное Фотием, вопреки евангельским, апостольским, пророческим и каноническим постановлениям, во имя Всемогущего Бога, св. князей апостолов Петра и Павла, всех святых, и во имя авторитета шести вселенским соборов157, по суду Святого Духа, являемого в нас, – Фотий лишается всякого священнического достоинства, и отчуждается от всяких действий клирика. Если же и после того, как он узнает об этом решении нашем, произнесенном, как мы думаем, по Божественному внушению, он однако осмелится продолжать предстательствовать в церкви Константинопольской, или воспрепятствует епископу нашему Игнатию править Церковью без всякого вмешательства, или если осмелится священнодействовать, как это было прежде, – в таком случае связанный узами анафемы вместе с своими сообщниками и покровителями, по неизменному суду Божию, чрез наше посредство, лишается общение тела и крови Господней, за исключением смертного случая»158.

В таком роде произносят свой суд папа Николай над Фотием. Ни тон кроткий и снисходительный, ни тон угрожающий, с каким обращался доселе папа к Фотию – не приводили к цели: Фотий не думал покупать благорасположенности папы ценою самостоятельности церкви Византийской. Поэтому папа решился действовать на непокорного, не признающего его авторитета Фотия, столь сильным средством на Западе в руках пап – анафемою. – Едва ли нужно говорить о том, что все основания, в силу которых папа Николай произносит свой грозный суд над Фотием, были не более, как выдумками самого папы, руководимого такими защитниками Игнатия, ка Феогност, бежавший в Рим с апелляцией в пользу Игнатия. К каким это схизматикам принадлежал Фотий – этого определить и сам папа не мог, хотя конечно старательно собирал всякие дурные слухи о ненавистном ему лице? Каким образом Фотию могло быть поставлено в вину его патриаршество при жизни Игнатия, когда не раз и единодушно, за исключением весьма немногих приверженцев Игнатьевых, он признан был законным патриархом церкви Константинопольской, о чем мы уже говорили выше? Каким образом можно обвинять Фотия за то, что он произнес отлучение на Игнатия, когда известно, что Игнатиане сами прежде этого произнесли анафему на Фотия, и Фотий вынужден был, при таких условиях, лишь заплатить долг?159 И уже конечно никак нельзя поставить в вину Фотию страданий Игнатия, за которые ответствует деспотическое правительство того времени, не останавливавшееся ни пред какими средствами своего мщения, – страданий, которые глубоко возмущали душу Фотия и для устранения которых он употреблял в свое время все зависящие от него меры.

Сообразно тому, как все немилости папские сыпались на главу Фотия, все милости папские обращаются к Игнатию. Конечно и Фотий мог бы ожидать себе благосклонности от папы, если бы более или менее поступился чем-нибудь из своих патриарших прав в пользу Рима, – но Фотий был и оставался непреклонным!

Вот что положил тот же папский собор касательно Игнатия: «касательно святейшего брата нашего и епископа Игнатия, патриарха церкви Константинопольской, который императорским насилием лишен принадлежащего ему престола, который потом от Фотия, прелюбодея, супротивника н похитителя кафедры Константинопольской, анафематствован, и который наконец от наших легатов и вопреки нашим предписаниям лишен своих святительских украшений – касательно его, Игнатия, во имя вышнего суда Господа нашего И. Христа мы объявляем у утверждаем н постановляем, что он как бы никогда и не был низложен, или анафематствован, или императорской волею без всякого канонического суда изгоняем из церкви, – он не мог был связан никакою анафемою от тех, кто сами были связаны, и не мог быть лишен своего достоинства теми, кто не имел никакого права судить, и кто не был уполномочен на это апостольскою кафедрою (т.е. Римскою). Поэтому, разрешая его, Игнатия, от всяких связей и анафемы властью, данною нам в св. Петре и в силу св. канонов и в силу декреталий восстановляем, утверждаем его в прежней его чести, в прежнем достоинстве в на прежней кафедре, в прежней степени патриаршей и в прежних первосвященнических украшениях. Итак кто, после того как известно станет это определение, не будет признавать его в первосвященническом достоинстве, не во всем послушен будет этому определению, или отделиться от общения с ним или осмелится произнести против него какой либо суд без согласия на то апостольской кафедры – таковой, если он будет клирик, лишается своей должности пред Богом и людьми и будет подлежать, как предавший своего учителя, вместе с Иудою предателем вечному мучению, и если он не отступится от своих худых намерений, то пребудет связан анафемою; – если же мирянин какой воспротивится этому нашему постановлению и будет препятствовать Игнатию снова принять свою кафедру и свое достоинство, или, по вступлении его на оную, снова надумает нападать на него и изгнать его или делать какое либо оскорбление его лицу и чести, таковой лишается всякого пастырского благословения и заслуживает проклятия Ханаана, сына Хамова, который, видя срамоту отца своего, посмеялся над ним, и подвергнется с отцеубийцами по суду Божию вечному наказанию и будет связан узами анафемы, пока не покается и не образумится»160. И так по этому решению Римского собора или собственно папы Николая все, что совершилось в Константинопольской церкви в последние 5–6 лет, все, что сделано здесь почти единогласно всею Церковью, – все во мгновение должно разрушиться по нежеланию папы видеть порядки Константинопольские! Что бы сказал сам папа, если бы какая-нибудь другая церковь, хоть та же Константинопольская, обратилась с каким-нибудь подобным же решением к церкви Римской? Не счел ли бы он подобное вмешательство за желание произвести церковное возмущение, церковную революцию, за самое крайнее оскорбление прав своей церкви?

Папа, впрочем, не удовлетворился тем, что присудил Фотию снять с себя патриаршее достоинство, а Игнатию снова воспринять на себя обязанности архипастыря в Константинополе, не обращая внимания на то, как отнеслось бы к этому духовенство, как приняла бы паства (Николай полагает, что все церкви существуют как бы для того, чтобы исполнять единственно волю пап!), он требует, чтобы и приверженцы Фотия между клириками разделяли жребий осужденного. Относительно епископов, священников и клириков, поставленных Фотием, папа положил: «тех, кого Фотий, неофит и похититель Константинопольской кафедры, посвятил в какую-либо церковную должность, как скоро известно о каковых, что они сочувствуют злоупотреблениям их руководителя, и что они имеют общение с ним, – тех мы лишаем всякой церковной должности, и во имя апостольской и канонической власти отлучаем»161. Напрасно папа ограничился отлучением только тех клириков, которые посвящены были Фотием: стоя строго на почве канонической, он должен бы низвергнуть и всех других лиц духовных, которые хотя и не были посвящены Фотием, но входили с ним в общение, невзирая на то, что он был незаконным патриархом с точки зрения папы; тогда вся Константинопольская церковь по воле папы подверглась бы интердикту, но ведь папа действует не во имя канонов, а во имя мести к Фотию. – Что касается до лиц духовных Игнатьевой партии, то папа Николай – буде они лишены своих должностей – восстановляет их в их достоинстве, хоти бы они были виновны и еще в чем-нибудь, помимо противления патриаршей власти Фотия. Папское решение гласило: «относительно епископов или клириков какой-либо церковной степени, изгнанных в ссылку по несправедливом низвержении брата нашего Игнатия, или лишенных своей должности в степени по ненависти, – мы постановляем, пусть по возвращении из ссылки они займут свои кафедры, или вступят в отправление своих должностей. И всякий, кто дерзнет воспротивиться этому нашему решению, воспрепятствует таковым воспринять кафедру или должность, пока не укротится, будет подлежать анафеме. Если кто из епископов или клириков этих обвиняются кем-либо в каких-либо преступлениях, мы определяем, однако, чтобы они восприняли свои кафедры и должности, и никто да не осмеливается судить таковых помимо епископа кафедры Римской. Так повелевают каноны162.

Весьма замечательную черту в этих папских требованиях составляет то, что, произнося касательно Фотия и его приверженцев суд решительный и безапелляционный, папа в то же время определяет, чтобы, в случае каких-либо обвинений на Игнатия или его приверженцев, дело непременно переносилось на рассмотрение папы. Т.е. считая свои определения касательно Фотия неподлежащими какому либо пересмотру, он не дозволяет Константинопольской церкви судить папою оправданных, хотя бы они и обвинялись в чем либо, и тем желает постановить эту церковь в зависимое положение от Римской кафедры; покровительствуемая им партия, если бы ей удалось восторжествовать, должна была бы по этому требованию папы стать в положение подчиненное к нему, а с этим и самая церковь Константинопольская становилась бы в такие же отношения к Риму. Папа верно метил в цель.

Смотря на приведенные нами распоряжения папы касательно церкви Константинопольской по делу Фотия – каждый хорошо может понять: можно ли назвать такое вмешательство папы в дела церкви Константинопольской, подачей спасающей руки», как называет это вмешательство Гергенретер? Если бы по требованию папскому действительно случилось бы все то, чего хотел он, то не умиротворение церкви Константинопольской, а раскол, был бы результатом папских домогательств.

Историк к своему утешению может созерцать, что папские меры против Фотия не производили никакого впечатления на церковь Константинопольскую: она осталась равнодушною к громам Римским.

Понятно, грозные суды папские касательно церкви Константинопольской, изложенные в письме Николая к императору, хотя они и не имели каких-нибудь важных последствий, не могли быть приятными и для двора Византийского, и для патриарха Фотия. Папа слишком много позволял себе в отношении к положению церкви Константинопольской. Нужно было более определенно и яснее высказаться, как именно церковь Константинопольская смотрит на папу и папство в их отношении к церквам самостоятельным, какою, например, была церковь Константинопольская! Нужно было положить предел гордым притязаниям Рима. С этою-то целью и было отправлено из Константинополя письмо к папе от имени императора Михаила в 865 году. Письмо это, впрочем, не дошло до нас. Но о содержании его мы можем иметь некоторые сведения из ответного письма папы на имя императора. Самый тон этого папского письма бранчливый и не в меру заносчивый дает понять, что письмо императора задело за живое папу, оскорбило его самолюбие.

Папа, как мы сказали выше, решился анафематствовать Фотия и всех его приверженцев, грозил анафемою самому императору за его желание видеть и удерживать Фотия на престоле патриаршем; – не удивительно после этого, если письмо императора не было настолько спокойно и любезно, насколько это желалось бы видеть в отношениях двух церквей.

Остановимся на тех более замечательных заявлениях, которые сделаны были в письме императора по отношении к папе, и о которых мы можем судить по ответу со стороны папы Николая. Эти заявления замечательны и сами по себе, как выражение отрицания тех прав, на который претендовал папа, а равно и по тому горделивому и высокомерному тону, с которым Николай отвечает на них.

Император, например, давал понять папе, что если церковь Константинопольская недавно вошла в отношения с Церковью Римскою по важному вопросу, то это не было какою-либо необходимостью и обязанностью со стороны первой по отношению во второй, но что это дело внимательности, которую должен ценить папа. «Уже со времени шестого вселенского собора – говорит император – никто из пап не заслуживал такой чести, какую оказала церковь Константинопольская Николаю». Отсюда само собою следовало, что Византийская церковь не считает себя обязанною давать отчет в своих делах пред папским трибуналом и что напрасно папа смотрит на Римскую церковь, как на опекуншу и руководительницу церкви Константинопольской; последняя церковь может жить и без руководительства, с которым так навязывается папа. Конечно, такое мнение было не по душе папе Николаю, и он старается представить независимое от папы положение церкви Константинопольской, как черту, не рекомендующую эту церковь. Это значило, по суждению папы, частью то, что церковь Константинопольская не понимала и не понимает своих истинных интересов, частью то, что папы и не всегда, ведь, удостаивали своего благосклонного внимания эту церковь. «Вы говорите, как будто в укоризну нам, что ваши предшественники не обращались к кафедре апостольской; в сущности, же это служит к стыду их: это значит, что, как ни много в это время страдала церковь от разных ересей, однако она не искала истинного врачевания от нас (в церкви Римской). И врачевание, с которым мы добровольно обращались к вам, вы в отчаянии или по нераскаянности сердца, не принимали». С другой стороны, по мнению папы, в рассматриваемое время собственно и не с кем из императоров входить было в отношения папам; не было императоров достойных папского благоволения. «Со времени шестого вселенского собора – говорит папа – императоры Византийские большею частью были еретиками и только редко – православными. Если они были еретиками, то не удивительно если они не решались входить с нами в отношения; они не осмеливались, благодаря Бога, считать нас сообщниками. Правда, были между ними часто и такие, которые пытались было завязать с нами отношения, но они с посрамлением были отвергнуты: нашею твердостью мы сражали их, чего однако не делала церковь Константинопольская». Впрочем, к своему утешению, папа мог сослаться на то, что иногда церковь Константинопольская и в это время вступала в отношения с Церковью Римскою, как это было, например, при императрице Ирине163. Таким образом указание императора на то, что церковь Константинопольская никогда не считала себя обязанною слушаться голоса пап, но что обращалась к этим последним только тогда, когда находила это почему-нибудь нужным для себя – папа ставит в упрек и посрамление для церкви Константинопольской. Так далеко папы зашли в своих самолюбивых и честолюбивых притязаниях!

В частности, рассматривая отношения церкви Константинопольской с Римскою, которые подали такой повод к папскому вторжению в дела этой первой церкви, император, по словам папы, давал заметить в письме последнему, что Византийская церковь в этом случае не имела желания перерешить суждение, произнесенное по делу Игнатия уже ею самою, и. что, следовательно, напрасно папа в таком именно смысле истолковывает, завязавшиеся по этому поводу, отношения Византии с Римом. Т.е. император давал заметить папе, что Константинопольская церковь в сознании своей самостоятельности иначе смотрит на себя, чем как желалось бы папе. Император – по словам папы – писал ему: «если мы и отправляли к вам посольство, то вовсе не потому чтобы хотели подвергнуть Игнатия вторичному суду»164: и Константинопольская церковь уже сама окончательно порешила это дело. Но папа отнюдь не хотел согласиться с этим; ему самая мысль подобного рода казалась чудовищною и дерзкою; разве может быть законным суд над патриархом Константинопольским, если не выслушано мнение папы Римского? ... Вот ответ, какой дает на это замечание императора папа Николай. «Известно – говорит папа – что никому другому, а именно нам принадлежит особенное право простирать жезл наказания на предстоятелей церкви Константинопольской; никогда – говорит папа – не бывало такого между ними, кто бы без согласия церкви Римской был лишен кафедры и, кто бы до сегодня считался между низложенными. Упомянем из них немногих: разве не с папского совета и не папскими декретами низложены Максим, Несторий, Акакий, Анеим, Сергий, Пирр, Павел, Петр (папа не хотел понять, что частью эти случаи были слишком исключительны, частью большинство этих лиц было лишено кафедр еще до заявления папского согласия на низвержение их)? Почему же это – спрашивает папа – только при одном случае, когда дело идет об Игнатии, вы старались презреть и предать забвению память Петра (т.е. игнорировать судом папским)? уж не потому ли, что все хотели сделать по своему желанию, почему и со· ставили собор, равный по жестокости второму Ефесскому (разбойничьему 449 году), на котором патриарх Александрийский (Диоскор) с своими злоумышленниками злодействовал против патриарха Флавиана»165? Да и как – рассуждает папа – возможно, чтобы суд над Игнатием совершился без воли папы, когда каждый собор заимствует свою силу и авторизацию только от папского утверждения? «Не говорите – замечает папа, что вы не имели нужды в суждении Римской церкви (по делу Игнатия), когда только эта церковь своим авторитетом утверждает собранные соборы, своею властью охраняет их. Отсюда – то и происходит, что некоторые из них, как скоро не имели папского согласия па свои решения, теряли всякую свою силу»166. Так высоко смотрел папа на свои права касательно церкви Константинопольской, и, однако Константинопольская церковь ничуть не разделяла его воззрений на авторитет Римской церкви167. Разбор императорского письма составляет первую вступительную часть весьма обширного по своему объёму письма же папы Николая; в дальнейшем своем течении письмо это касается двух важных для нас сторон. Во-первых, оно стремится обосновать папскую притязательность по отношению к Константинополю, и для сего всячески старается с одной стороны возвысить папскую кафедру и папский авторитет, с другой – унизить и так сказать втоптать в грязь значение церкви Константинопольской. Во-вторых, оно теперь уже совершенно определенно высказывает: в чем состоят требования папы Николая по отношению к церкви Константинопольской при настоящем положении её дел.

Посмотрим, как совершает это папа Николай в своем письме.

Если папа имеет право вторгаться во внутренние дела церкви Константинопольской – и притом с несомненным авторитетом, то само собою это нужно было доказать. Это именно и делает папа, когда в высоких чертах описывает значение и авторитет кафедры Римской в среде всего христианского мира. Гергенретер не находит слов, чтобы достойно восхвалить папу Николая за уменье с силою до казать значение Римской кафедры, что последний делает в рассматриваемом письме168. Гергенретер, под влиянием папских доказательств по данному вопросу, говорит: «никогда догматы церковные не раскрываются поразительнее и не разъясняются с большею убедительностью, как именно тогда, когда они делаются предметом нападок со стороны противоположных доктрин. И римское первенство никогда не выступает в большем блеске, как именно тогда, когда оно испытывает продолжительнейшую борьбу. Что Николай говорит здесь (в письме) о привилегиях Римской церкви, на которые нападали Византийцы, это составляет прекраснейшее и возвышеннейшее из того, что когда-либо было писано по этому предмету. Со всею решительностью непоколебимого убеждения, со всем мужеством наследника Петрова, не любящего ничуть льстить пред земными владыками и сознающего права свои, стремится он положить должные границы для нападок Византийцев»169. Теперь посмотрим, как папа выполняет эту задачу, за которую так восхваляет Николая Гергенретер. «Ваше письмо – говорит папа императору – исполнено кощунства и источает яд против привилегий Римской кафедры. Но мы просим Всемогущего Бога да откроет вам сию тайну (mysterium), именно каковы и в чем состоят привилегии церкви Римской, где они имеют свое начало, и кто виновник её высшего авторитета». За тем папа поведает императору эту тайну, которая, однако ни для кого не была тайною. «Привилегии Римской церкви – говорит папа – по слову Господа утверждены во св. Петре, в самой церкви с древних времен имели силу и сохранялись, прославлялись вселенскими соборами, уважались постоянно всем христианским миром, и никаким образом не могут быть ни умалены, ни разрушены, ни изменены, ибо чему положил основание Бог, того не может нарушить человеческая инициатива. И тот грешит, кто осмеливается противиться Божественному узаконению. Привилегии эти, говорим, вечны; от Бога они вкоренены и насаждены; могут их прикасаться, но не могут их сдвинуть170; они могут быть оскорбляемы, во не могут быть сокрушены. Они уже существовали прежде вашего царствования (Михаила III), они продолжают существовать и теперь несокрушимо, они будут существовать и после вас; и пока возвещается имя христианское, они не пере станут существовать. Эти привилегии дарованы Римской св. церкви от Самого Христа, и не даны какими-нибудь соборами, соборы же только прославляли и выражали уважение к ним»171. Хотя Гергенретер и говорит, что папа Николай настолько серьезно доказывает авторитет Римской церкви, насколько этого не делает никто другой; однако, едва ли можно сказать, что папа в своих доказательствах идет дальше общих фраз. Правда, Николай уверяет далее, что Никейский собор вполне разделял мнение о главенстве папы в церкви; но, однако на чем держится это уверение? – На словах папы Бонифация касательно этого собора, как будто бы Бонифаций сам был на этом соборе и слышал отзывы отцев оного касательно власти Римского первосвященника в церкви! Бонифаций (римский епископ 5-го века), по словам Николая, писал: «от церкви Римской истекал источник веры на все церкви; правила Никейского собора ничто другое, а именно это и свидетельствуют. Собор Никейский ничего (sic!) не осмелился постановить (нового) касательно этой церкви, потому что не видел ничего, чтобы можно было прибавить к тому, что она уже имела; ибо все предано ей речью Господа (Петру)». «А если все – прибавляет Николай, – то, очевидно, не было ничего, что могло бы быть еще предоставлено церкви Римской»172. Другими словами, Никейский собор ничего не постановил касательно приматства церкви Римской, ergo ей предоставлены были высшие права в церкви христианской. Логика папская по истине достойна изумления!

В той мере, как папа Николай ради своих целей старается во всех отношениях возвысить значение Римской церкви, в той же мере он же, папа, ради тех же целей старается напротив унизить значение церкви Константинопольской. Как будто бы возвышение церкви Константинопольской не произошло уже на вселенских соборах (II и IV) и как будто бы эта церковь еще ждала себе возвышения от воли папской. Чем же теперь папа старается унизить церковь Константинопольскую? В церкви Римской по божественной воле поставлены – говорит папа – «два великих светила небесных» – разумеются апостолы Петр и Павел, – здесь они проповедовали, здесь они приняли и мученическую смерть и своею алою кровию освятили церковь Римскую». Ничего подобного не видим в церкви Константинопольской. Она отняла – по словам папы – от других церквей их покровителей (разумеются мощи, перенесенные в Константинополь, апостолов: Андрея, Луки и ученика Павлова Тимофея) и этими награбленными сокровищами обогатила саму себя173. Чтобы понять смысл этого папского изобличения, нужно взять во внимание то обстоятельство, что Римская церковь основывала свое значение на её апостольском происхождении и утверждала, что только на этом основании должен зиждиться авторитет церквей, а так как Константинопольская церковь не имела такого апостольского происхождения, то Рим, в силу этого не придавая ей никакого церковного значения, в то же время в своей подозрительности полагал, что перенесением мощей некоторых апостолов эта церковь хотела как бы подделать то, чего у ней в самом деле не было. Но напрасно Рим истолковывал подобным образом факты, когда II и IV вселенскими соборами в основание возвышения церковных кафедр полагается совершенно другой мотив, именно гражданская значимость городов; конечно, папа этого не признавал, но за то признавали это вселенские соборы; для Востока всегда значили вселенские соборы больше, чем папские измышлении.

Раскрыв будто бы особенно высокое значение Римской церкви и унизив авторитетность Константинопольской церкви, за тем папа ясно уже говорит, чего он требует и ищет со стороны этой последней. «В силу божественных обетований, мы, далеко не равные с верховными апостолами по заслугам, однако суть князи (principes) всей земли т.е. всей церкви»174. И потому папа считает себя в праве вникнуть в дела церкви Константинопольской и рассудить Игнатия с Фотием. А для этого папа лучшим средством находит прибытие того и другого в Рим. «Ничего более кроткого и более спасительного мы не придумали касательно Игнатия и Фотия – говорит папа – как то, чтобы оба они прибыли в Рим для переисследования их дела; этого мы весьма желаем и увещеваем вас к тому же. На такое переисследование мы решаемся говорит папа – единственно по снисхождению, но никто не может принудить к тому нас своею волею». Но, замечает папа, это уже будет суд решительный и последний; после него уже нельзя будет надеяться на какой-либо другой суд; да и от кого ожидать его? – рассуждает папа. «Суд низших переносится на суд с высшим авторитетом, будет ли то нужно утвердить его, или кассировать; но суд апостольской кафедры, выше авторитета которой нет ничего, никем не может быть отменен, о суде её никто не может произносить приговора. Если каноны позволяют к ней апеллировать со всего мира, то относительно её ни к кому не позволено апеллировать»175. «Не говорите после этого – внушает папа – что будто вопреки закону мы требуем Игнатия и Фотия в Рим. И если бы кто из них вздумал не явиться пред лицом папы, то таковой этим обнаружил бы, что его совесть нечиста и не спокойна! Так, когда Афанасий Великий – повествует папа – обратился с своею апелляцией в Рим против евсевиан (ариан)176, то он представ пред лицом папы, доказал тем свою невиновность, а евсевиане, не представ пред ним, показали, что они не правы. «Тоже самое – заметил папа – мы теперь должны узнать и касательно Фотия с Игнатием: кто забоится нас, вследствие упреков совести, только тот пренебрежет внять вашему голосу и прибыть в Рим»177. Впрочем, папа не непременно требует, чтобы Игнатий и Фотий самолично прибыли в Рим, – его благосклонность простирается до того, что он позволяет вместо того и другого прибыть в Рим уполномоченным с той и другой стороны, если почему-либо нельзя будет предпринять подобное путешествие по папскому назначению – Фотию и Игнатию. И на этот случай папа дает самые подробные инструкции императору, как будто это действительно дело сбыточное: папа до последней минуты остается в ослеплении касательно Константинополя. Он говорит: «если же они сами – Игнатий и Фотий не будут иметь возможности явиться по своему делу, то они должны отправить к нам свои оправдательные грамоты. И тогда со стороны Игнатия должны быть присланы следующие лица, и за тем перечисляются самые эти лица. «Если же они не будут присланы – замечает папа – то вы – император – сделаетесь подозрительным в ваших глазах; это будет значить, что именно тех, от кого бы можно было узнать истину, вы заботливо стараетесь удалить от нашего внимания. Пусть пошлет – говорит папа – и Фотий кого-либо с своей стороны, кто мог бы защитить канонический и непререкаемый образ посвящения его в епископа, если это возможно» – прибавляет папа. «И тогда, когда будут пред нами представители двух партий, в нашем присутствии и в собрании братьев епископов наших произойдет допрос, и мы лучше узнаем дело и канонически решим его». Папа не препятствует и самому императору иметь от своего лица, уполномоченного на соборе. Папа говорит: «и ваше императорское достоинство, если найдет нужным, пусть пошлет с своей стороны придворных, которые чрез свое присутствие ясно узнали бы, на чьей из двух сторон правда и возвестили об этом вашему величеству. Такими императорскими легатами – говорит заботливый папа – должны быть только люди боголюбивые, знающие церковное предание и доступные истине». Заботливость папы простирается до того, что он считает своим долгом попросить императора снабдить всем нужным тех из имеющих отправиться в Рим по папскому требованию, кто будет нуждаться в материальных средствах. Папа, как кажется, все еще серьёзно верил, что Константинополь сдастся на его требования: какая эгоистическая наивность! Николай писал: «если же из тех, кто по нашему велению должны отправиться в Рим, по недостатку своих собственных средств, не иначе могут предпринять путешествие, как вспомошествуемые от других, – то просим вас (императора), чтобы таковые ни в чем по вашему снисхождению не нуждались для такого трудного и длинного путешествия, – явите к ним Божескую любовь. Если вы примите наш совет, то мы уверены, вы не посрамите тем свою царскую честь, которая так любит справедливость, а из-за неё то мы и предпринимаем все»178. За тем еще одно поручение со стороны папы императору: папа просит, чтобы он прислал в Рим подлинник папского письма, отосланного в Константинополь в 860 году, акты первого низложения Игнатия, а также и подлинный экземпляр собора 861 года179. – В заключении своего широковещательного письма папа старается заверить императора, что всеми этими требованиями руководит единственно любовь к истине и каноническим учреждениям церкви. «Свидетель нам всемогущий Бог – взывает папа – в наших мыслях нет другого желания н намерения, кроме того, чтобы было исследовано н найдено, какая из двух спорящих сторон права, и чтобы было определено, что соответствует теперешнему и будущему положению церкви. Де думайте, что мы хотим благоприятствовать Игнатию вопреки справедливости и поразить Фотия, если каноны требуют обратного»180. Но конечно восток мало верил подобным декларациях папы.

Заканчивая дело с рассматриваемым письмом папы, отметим наконец еще то, с какою щедростью рассыпают Николай свои анафемы, которые оказывали такую услугу папам на Западе. Так папа в последних строках своего письма считает нужным заметить следующее: «если кто будет читать это письмо августейшему нашему сыну императору Михаилу, и при чтении что-нибудь опустит из него, или какое-нибудь место исказит, таковому анафема. Также если переводчик или изменит что-нибудь в письме, или убавит, или прибавит, таковому анафема181.

Едва ли нужно говорить о том, на сколько противозаконны были папские требования, с какими Николай в этом письме обращался на Восток, как унизительны они были для церкви Константинопольской. Чем отвечал на это письмо Восток? Восток молчал. Да иначе и быть не могло; Восток не понимал, да и не мог понимать папы, а папа не хотел понимать востока с его справедливым упорством в борьбе с западным духовных узурпатором.

Восток молчал. Но папа не думал молчать. Ему по казалось мало такого ответа, который отправлен был их тотчас по получении слишком щекотливого для папского самолюбия императорского письма 865 года. Он нашел нужным свои порицания и требования еще подробнее и резче выразить в целом ряде писем в Константинополь. Это была в конце 866 года. Между этими письмами находились и письма к императору Михаилу и Фотию. Но нет надобности подробно рассматривать письма, адресованные к этим последним лицам, потому что они по большей части повторяют те же самые мысли и идеи н отношении к Востоку, какие высказывались Николаем и в предыдущих письмах. Отметим только более знаменательные черты из этой переписки.

В обширном по объёму, но бедном по содержанию, письме Николая к императору, папа снова и снова требует к себе на суд Фотия с Игнатием. Но ужо теперь папа не скрывает более, что дело Фотия должно считаться вполне проигранным, а Игнатий должен воспринять все ·права по управлению Церковью Константинопольскою. Как будто бы в этом еще могло быть сомнение! Свое намерение восстановить Игнатия и низвергнуть Фотия папа рассматривает теперь с высшей точки зрения. Это дело, по его воззрению, должно явиться актом защиты нрав церкви против вмешательств светской власти с её злоупотреблениями, в сферу действий церковных. Задача благая, но папа не хочет понять, что, отстраняя вмешательство одной власти в дела чуждые для неё, он в тоже время хочет авторизовать вмешательство одной церкви в дела другой, и, только ради этой последней цели, вооружается против злоупотреблений власти светской, как это хорошо доказали последующие события в истории Византийской, при которых папы, ревнителя всякой законности, высказывали себя совершенно иначе. – Николай в рассматриваемом письме к императору так объясняет свои мотивы, которыми руководится он, восстановляя Игнатия в своем достоинстве и настаивая на этом. «Восстановляя Игнатия, этим мы хотим дать знать, что священническое достоинство не может быть унижено, что первосвященническая митра не легко преклоняется к земле, что миряне, кто бы они ни были, не могут судить его, Игнатия, как и всякого другого епископа, что он не мог быть изгнан тираническим образом, что прежде суда не может быть лишаем своей кафедры епископ. Мы хотим я решились дать знать, что если дело его или какого другого епископа должно быть исследуемо и виновный подлежит наказанию, то чтобы при этом отнюдь не нарушались законы отцов, чтобы не попирались св. каноны, чтобы не обретались в презрении декреталии апостольской кафедры (это главное!), в которых вся церковь находит свою защиту (!). Мы хотим и решились дать знать, что право церковное не может достойно сохраняться в данной церкви, если предстоятель её кем-либо, когда-либо и каким бы то вы было образом, по чьему либо самоволию, с легкостью изгоняется из церкви!»182. На этом основании, в виду подобной задачи, папа Николай с одной стороны находит справедливым стоять за права Игнатия и отказывать с другой во всяком участии Фотию: «как бы ни был Фотий высоко поставляем властью светскою, он однако – говорит папа – никогда не дождется снятия запрещения с него и утверждения своего в патриаршем достоинстве»183.

При таких своих желаниях (мнимых) и намерениях путем восстановления Игнатия в низвержения Фотия противодействовать злоупотреблениям светской власти в Византии, папа, однако не без явного противоречия себе, в видах осуществления своей цели, обращается к императору Михаилу, при котором именно и совершились события низложения Игнатия и восшествия на патриаршую кафедру Фотия, и в нем именно и хочет найти пособника в исполнении своих планов. «Вследствие этого – продолжает папа – о! христианнейший император, взываем к тебе со всеми твоими подданными, измите злое из среды вашей, изгоните прелюбодея, изгоните тирана церкви и возвратите Игнатию церковь, от Бога ему врученную, исправьте ради Бога, в чем поступили против Бога. Если Фотий и останется на своей кафедре, которой он достиг преступным образом, то честь и слава у человеков ничего ему не поможет, когда произнесено против него осуждение, и когда, по смерти по крайней мере, лишится он имени христианского, исповедание которого он так безрассудно попирал»184. Сделав эти наставления папа и в самом деле считает вопрос разрешенным в том смысле, как желает этого он, и тотчас спешит дать и другие наставления, с исполнением которых дело должно прийти к полному и торжественному окончанию. Так папа на сей раз обращается к императору со внушением, чтобы сожжены были в Константинополе все сочинения, в которых говорится неблагоприятное о папской власти или же против Игнатия. Николай с странною самоуверенностью пишет: «мы думали и думаем, что ваше величество наконец образумитесь (т.е. согласится со всеми распоряжениями папы) и потому все сочинения (разумеются письма), в худом смысле составленные против нашей апостольской церкви и даже против Игнатия, решитесь сжечь в присутствии всего народа вашей империи, чтобы таким образом открылось для всех верных церкви, насколько процветает авторитет апостольской кафедры и насколько заслуживают мщения изобретатели лжи и измыслители превратных догматов». Иначе – грозит папа уже императору – сам он Николай, в многочисленном собрании законных епископов, как бы пред лицом всех наций, вынужден будет произнести анафему на виновника, зачинщика и участника в подобном преступлении и торжественно предать сожжению эти документы»185.

Что касается до письма папы Николая в Фотию, то оно представляет еще менее интереса, чем письмо к императору. В нем, после обычных порицаний Фотия, произносится осуждение на него, по которому он лишается престола и сана. Но и это осуждение составляет буквальное повторение одного из прежних папских осуждений на него. Здесь во имя Бога, князей – апостолов, вселенских соборов и всех святых, определяется Фотию считаться лишенным всякого священнического достоинства и имени; и если после всего этого Фотий однако будет отстаивать свою кафедру против Игнатия, или будет священнодействовать, то он подвергается анафеме, отлучается от св. причастия до самого смертного часа»186.Впрочем важно заметить, что эти последние два письма, папы в свое время не дошли по адресу, потому что император не позволил даже входить в пределы своего царства папским послам, вёзшим эти письма187, и громы Ватикана остались на сей раз неизвестными в Константинополе.

Этим заканчивается борьба папы Николая с патриархом Фотием; в следующем, 867 году, не стало на свете папы Николая II-го.

Хотя восток большею частью хранил молчание при всех заявлениях папского гнева и притязательности, однако жt среди этого молчания созревала мысль в Константинополе отплатить разом папе за эти и другие оскорбления; это и совершено было на соборе Константинопольском 867 года.

Считаем нужным сообщить некоторые сведения об этом соборе. Константинопольском. Этот собор происходил в столице великим постом 867 года; на нем присутствовали император Михаил III и бывшиq в это время по смерти Варды кесарем, Василий Македонянин, патриарх Фотий, уполномоченные от восточных патриархов, большое число митрополитов и епископов Византийского государства, значительное число императорских сановников. Собор созван был для противодействия притязательности папы Николая, позволившего себе на Римском соборе 863 года провозгласить Фотия низверженным с патриаршей кафедры. На этом соборе в свою очередь Николай был анафематствован частью за его непомерные папские притязания, выразившиеся в непозволительном вмешательстве в дела Константинопольской Церкви, частью за те отступления в учении веры и обрядах, какие допустила себе Римская Церковь (эти отступления известны). – К сожалению, мы на имеем точных сведений о деятельности этого собора; акты его сожжены были на другом соборе Константинопольском 869 года. Нет никаких сведений о нем и у писателей древних, расположенных к Фотию; об этом соборе говорят лишь враги этого патриарха. Столько лжи наговорили эти последние писатели о соборе 867 года, сколько, кажется, не наговорено ни об одном из древних соборов разными их врагами. Начать с того, что враги Фотия хотя и признают факт присутствия на соборе императора Михаила и кесаря Василия (Митрофан188), на утверждают, что они будто бы не подписались под актами этого собора (биограф папы Адриана)189, именно, что будто бы Фотий лишь обманным образом заставил пьяного Михаила в полночь подписать эти акты, а подпись-де Василия совсем поддельная. Но только необузданная фантазия может создать образ Фотия, ночью, как тать, проникающего во дворец царя и заставляющего его сделать подпись, смысла которой последний не мог разуметь вследствие опьянения; а что касается известия о фальшивости подписи Василия, то этому известью не верит и католический писатель Гергенретер, допускающий, что подпись Василия была действительная, а не фальшивая. Далее враги Фотия, уверяют, что будто бы уполномоченные от восточных патриархов на соборе 867 года были не подлинные, а подставные (Анастасий190, Никита Пафл.191); но до нас сохранилось подлинное окружное письмо Фотия, которым он просит патриархов прислать своих уполномоченных на собор 867 года (Photii. Ер. Eacycl. col. 740. Migne): а если он просил, то можно полагать и получил просимое. Далее враги Фотия рассказывают, что будто сначала под актами собора подписались только 21 митрополит и епископ, а так как де-выходило, что собор совсем не пользуется признанием со стороны большинства иерархов, то Фотий сам подделал соборные подписи: он приготовил разные толстые и тонкие писчие трости, первыми он подделывал подписи престарелых иерархов, а вторыми – более молодых; притом же подписи старцев были выведены дрожащею рукою, а подписи молодых архиереев твердою рукою (точно кто в окно подглядывал, как подделывал Фотий подписи!), и таких фальшивых подписей он наделал целую «тысячу» (Анастасий и биограф Адриана), Но сплетатели басен не сообразили того, зачем было Фотию понапрасну трудиться делать 1,000 поддельных подписей, когда ему, как ученому человеку, хорошо было известно, что даже ни на одном вселенском соборе никогда не присутствовало 1000 епископов? Враги Фотия лгали, но меры не знали и тем повредили не Фотию, а себе самим. О деятельности собора враги Фотия сообщают мало известий; но во всяком случае они единодушно утверждают, что папа был отлучен и анафематствован на соборе, что, конечно, совершенно справедливо192.

IV. Начальные годы (867 – 869) второго патриаршества Игнатия

Новая династия на Константинопольском императорском престоле (Василий Македонянин). – Низвержение патриарха Фотия и восстановление патриарха Игнатия, – побуждения, по каким это произошло. – Первые отношения нового императора и Игнатия с римским палою, выгодные дли папства и прискорбные в отношения прав и достоинства Константинопольской церкви; – ответ на них папы Адриана II-го; – прибытие Византийского посольства в Рим и образ его действий здесь, оскорбительный для Константинопольской церкви; – Римский собор 869 года и его деяния: сожжение на нем актов Константинопольского собора 867 г., – определения его относительно церковных событий времен патриаршества Фотия, составленные в духе требований умершего папы Николая II-го; – папа Адриан доводит до сведения духовного н светского правительства Византии о действиях этого собора.

Судьбы человечества изменчивы. И ничто так хорошо не доказывает этой истины, как история Византийских императоров. В Византии не было редкостью, что крестьянин, солдат, конюх, при благоприятных обстоятельствах, достигали высшего земного величия – императорского престола, а истинные венценосцы, при несчастном стечении обстоятельств, и даже в силу прихоти судьбы, неожиданно подвергались казни, как последние из преступников, или бывали искалечиваемы, или насильственно становились монахами и заточались в монастырь.

История византийских патриархов с своей стороны тоже с очевидностью доказывает истину, как переменчивы судьбы людей. Нет надобности уходить далеко за примерами. Пример пред глазами. Это – история патриархов Игнатия и Фотия. Игнатий низвергается с патриаршей кафедры для того, чтобы уступить свое место Фотию, но вот и Фотий низвергается, чтобы уступить место прежнему патриарху... Но на этом не кончается, как известно, история этих двух патриархов.

В 866 и 867 годах происходят очень важные события в истории Византийского государства. В 866 году убит был, по приказанию императора Михаила III, от которого всего можно было ожидать, кесарь Варда, его родной дядя, ревностный покровитель просвещения и дружественно расположенный к патриарху Фотию. В том же году возведен был, по желанию Михаила III, в достоинство кесаря Василий Македонянин, которому пришлось получить первенствующее значение в ближайших событиях Византийской церкви. Но кто этот Василий? История его жизни напоминает скорее сказку, чем историю, и однако она составляет действительный эпизод в исторических летописях Византии. Василий происходил из низшего сословия и родился в Македонии, в местечке близ Адрианополя, почему и носил имя Македонянина. Главные его достоинства заключались в необыкновенной физической силе и в уменье править и обуздывать лошадей; этим последним он обратил на себя внимание Михаила, страстного любителя лошадей; из простого конюха Василий, по воле императора, становится шталмейстером, а потом очень скоро восходит и в другие высшие должности. В знак особенного благоволения Михаил женит его на своей бывшей фаворитке – Ингерине. В 866 году, по смерти Варды, Василий, как мы сказали, сделан был кесарем. Вскоре Василий становится императором Византии. Как кажется, своенравному Михаилу начал прискучивать Василий, – он стал наносить разного рода оскорбления последнему; император отыскал себе нового любимца в лице лодочного гребца Василикиона и сделал его вторым кесарем. Положение Василия стало непрочным. Он начал бояться той же участи, какой не задолго пред тем подвергся кесарь Варда, и чтобы предупредить опасность, решился на убийство императора. Несколько преданных Василию лиц исполнили то, чего желал он. И вот Василий сделался императором, по смерти бездетного Михаила III. Вслед за тем происходят очень важные и быстрые перемены в делах церковных. Сентября 23 в 867 году последовала смерть Михаила; на другой день провозглашен Василий императором, а 25 сентября патриарх Фотий низвергается е патриаршей кафедры.

События идут быстро, и конечно каждое из них имеет свою историческую причину. Нам нет дела до того какие пружины заправляли столь неожиданными переменами в политическом отношении. Но нельзя оставить без разъяснения вопроса: почему император Василий низвергает Фотия? Сказать просто: потому что новый император пожелал восстановить патриарха Игнатия, не значит еще решить вопроса. То правда, что Василий захотел очистить патриаршее место для прежнего патриарха; но почему же этот прежний патриарх снискал такое неожиданное благоволение в глазах нового императора?

Древние византийские историки193 для объяснения дела рассказывали о таком поступке Фотия, который навлек на него гнев Василия; именно они утверждали, что Фотий лишил императора св. причащения, когда этот последний пришел в храм Софийский, по убиении Михаила. Но по новейшим исследованиям, основанным на самых точных данных, оказывается, что такого факта совсем не было194. Рассказ принадлежит к области вымыслов. Чем же спрашивается руководился император, низвергая Фотия с престола и возводя на этот вместо Фотия – Игнатия? Побуждений к подобному образу действий могло быть несколько. Прежде всего новому императору, достигшему царской власти путем узурпации и преступления, для приобретения себе популярности в народе нужно была ознаменовать себя таким действием, которое произвела бы приятное впечатление в. большей части византийского общества. А таким действием и было восстановление Игнатия на место Фотия. Нет никакого сомнения, что имя Игнатия было почитаемо в массах простого народа: Игнатий был царского рода, был страдальцем за веру при иконоборце Льве Армянине, отличался действительным благочестием, стоял во главе монашества того времени, монашества, которое пользовалось уважением в ни стих классах народа; наконец недавние страдания Игнатия в царствование Михаила III у всех еще были в свежей памяти. Все это вместе окружало личность Игнатия в глазах народа особым ореолом истинной святости я мученичества. Что Игнатий пользовался большим почтением в народе, этого не мог не знать Василий Македонянин. Даже Михаил III, который недостаточно вникал в ход дел государственных, отдаваясь своим страстям и прихотям, – и тот знал, что Игнатий популярен в массах народа. Никита Пафлагонянин приписывает следующие слова Михаилу, сказанные им под шум винных паров: «мой патриарх – это Феофил»195, патриарх Варды – Фотий, патриарх верующих (т.е. простого на рода) – Игнатий»196. Это значит, что как Фотий; человек в высшей степени ученый, друг просвещения, обладавший тонким политическим умом, был в большом почтении в высших слоях общества (например у Варды), был любим образованным духовенством и учеными мужами, так напротив Игнатий был популярен в простом народе Византийского государства. Василий, сделавшись императором, захотел сделать нечто угодное народу, имея в виду чрез то привязать к себе массы, возводит на патриаршую кафедру Игнатия и низвергает с неё Фотия. Есть свидетельство, прямо подтверждающее, что Василий, поступая так, делал именно то, чего хотел народ197. Разумеется, для Василия Фотий притом же мог представляться человеком подозрительным, так как симпатии Фотия, человека просвещенного, клонились не на сторону Василия, человека не просвещенного, а на сторону Михаила и Варды, которые, при всех их недостатках, высоко ценили в Фотии его ученость и образованность. Правда, этих лиц уже не было в живых, но император справедливо мог полагать, что у патриарха должно был» остаться чувство сожаления о прошедшем, чувство, которое не могло быть приятно новому императору. Вообще, для Василия Македонянина было очень выгодно показать, что при нем дела пойдут по-новому, что его всецело занимает мысль о переменах к лучшему. Были и другие побуждения, склонившие Василия к низвержению Фотия. Пока был на патриаршей кафедре Фотий, нельзя было думать о связях с западными государями. Папа был так враждебно настроен против Фотия, что, не помирившись с римским епископом, невозможно было завязывать каких-либо сношений с западными государями: влияние папы на этих последних тогда было уже значительно198. Во всяком случае то несомненный факт, что Василий, тотчас по вступлении на престол входит в близкие отношения с римским епископом, льстит его самолюбию, вообще, по каким бы то ни было соображениям, всеми мерами старается быть в ладах с Римом: можно ли было бы думать о таких отношениях к папе, если бы Фотий оставался на кафедре восточной столицы? Если были у Василия свои расчеты – завести отношения с Западом и Римом в особенности, то ему необходимо было восстановить Игнатия и пожертвовать Фотием. Да и жертва эта представлялась неизбежною, если верно, что в это время в Византии было две политических партии, с которыми необходимо было считаться каждому императору. С этим мы приходим к разъяснению последнего из побуждений, руководивших Василием Македонянином при устранении Фотия от патриаршества. Различают в это время в Византийском государстве две политические партии: императрицы Феодоры, матери Михаила, к которой тяготел Игнатий, и Варды, дяди Михаила, которая поддерживала Фотия и которой придерживался он сам. Полагают, что Василий Македонянин так успешно достиг императорской короны, единственно потому, что ему много помогла в этом случае политическая партия Феодоры; а если это действительно так, то нет ничего загадочного в том, что он низвергает Фотия, который был неприятен партии Феодоры, и возводит на патриаршую кафедру Игнатия, который был человеком близким к сейчас названной партии199. Фотий в глазах Василия представлял обломок той партии, которая потеряла значение со смертью Варды и Михаила, обломок, который не мог идти в дело при постройке нового политического здания.

Вскоре по восшествии на престол Василия Македонянина и возведении на патриаршую кафедру Игнатия, между византийским гражданским и церковным правительством с одной стороны и римским папою с другой завязываются самые живые отношения. Этот факт сам по себе понятен в особенности после тех разъяснений, какие представлены сейчас. Но никогда, быть может, эти отношения не принимали такого прискорбного характера, каким они отличаются в настоящем случае. И едва ли, когда подобные отношения приводили к таким печальным последствиям, как на сей раз. Государство и Церковь, по-видимому, совсем забывают о тех преданиях, какие наследовала Византия от времен древних. Византийский император и византийский патриарх начинают теперь говорить таким угодливым языком с папою, каким, кажется, до этой эпохи еще никто не говорил из представителей византийского авторитета; они делают такие уступки притязаниям папским, пример которых и на Западе еще редко можно было встретить в это время. Знакомясь с событиями итого времени в истории Византия, историк прочитывает неприятные страницы, заставляющие глубоко сожалеть, что не стало Фотия на византийской патриаршей кафедре. Разве мыслимо было что-либо такое, когда кормилец церкви Византийской управлял мудрый и проницательный кормчий – Фотий? Одно примиряет историка с событиями, о которых у нас речь, и смягчает тяжелое чувство, это – сознание, что случившееся есть явление мимолётное, не оставившее по себе глубокого следа, что хотя император действовал от лица государства, а патриарх во имя Церкви, но первому (императору) сочувствовало далеко не все государство, а второму (патриарху) воспротивилась лучшая и большая часть восточных иерархов, что, одним словом, затеи властных лиц в сущности остались не больше, как затеями.

Прошло два месяца с тех пор, как случились такие знаменательные перемены в Византии – разумеем: вступление Василия на престол, заключение Фотия в монастырь, восстановление Игнатия на патриаршестве, – и вот открывается ряд событий еще более неожиданных и странных. Император и патриарх пишут письма к папе, которые, вероятно, не мало удивили и этого последнего. (Нужно сказать, что письма адресованы на имя папы Николая, но пришлось их читать не Николаю, а его преемнику Адриану: Николай умер, о чем в Византии еще не знали).

Письма императора и Игнатия, которые должно было доставить посольство папе, носят совсем иной характер, чем какой носили письма Фотия, в которыми этот обращался в Рим. Дело борьбы Фотия с папством казалось проигранным... В этих письмах Восток слишком много приписывал авторитету папскому. Весьма интересно письмо императора Василия к папе, от 11 декабря 867 года, но еще интереснее письмо самого Игнатия к тому же папе.

Изложим сначала содержание письма императора. Император в самом начале своего письма называет папу «божественною и святою, и, подобно Аарону, досточтимою главою» церкви: и затем, переходя к изображению церковных дел в Константинополе, император не жалеет красок, чтобы выставить их в самом неутешительном положении. «Когда мы божественными молитвами вашими получили власть, церковь паша лежала во зле, мы нашли ее в худом положении, неизлечимо больной, лишенною законного пастыря, тиранически раздираемой, подчиненною рабству чуждого пастыря, более страдающею подобно рабыне, чем распоряжающеюся по образу царицы»200. Описание это не имеет и тени исторической правды; оно умышленно преувеличено: с целью представить свое распоряжение касательно низвержения одного патриарха н восстановления другого делом необходимости. Вся предыдущая история Фотиева управления Церковью не носит никаких следов какой бы то ни было смуты в церкви Константинопольской, а последующая история патриаршества Игнатия показала, что управление Фотием Церковью есть дело самое желанное, в чем убедился наконец горьким опытом, и сам император Василий. Изобразив будто бы печальное состояние церкви Константинопольской, император далее в письме в папе указывает на то, что он предпринял для улучшения положения церковного. «Мы увидели – писал император – что всего лучше Фотия низвергнуть с кафедры, ибо он многое совершил вопреки истины и против вашего св.первосвятительства, а Игнатия – снова возвратить на патриаршую кафедру, который много перенес и несправедливостей, и тиранств; в этом случае мы последовали суду и правосудию, о котором узнали из ваших писем, тщательно скрываемых от всех нашими предшественниками»201. Т.е. император прямо говорит, что Фотий низвергнут, а Игнатий восстановлен в своем достоинстве потому, что этого желал папа; мог ли ожидать папа большего торжества для себя, какие богатые надежды обещали эти первые шаги Василия? Низвергнув Фотия и восстановив Игнатия, сообразно с письмами папы Николая, император в своем письме испрашивает у папы распоряжений касательно духовенства Константинопольского, так или иначе повинного вместе с Фотием. «Относительно лиц духовных в Константинополе мы просим вашу отеческую святость прислать свое определения и выразить свой суд». Значит, папской воле и предоставляется самый широкий простор ко вмешательству в дело церкви Константинопольской. Император при этом не может скрыть того, что водворение церковного мира будет не легко, так как немногие держат сторону Игнатия, а большая часть духовенства худо расположена к новому порядку вещей. Василий просит от папы присылки апокрисиариев, которые бы и занялись благоустроением церкви Константинопольской. «Да пришлет нам твоя святость апокрисиариев, чтобы церковь наша точнее и яснее узнала, в чем состоит воля твоя касательно духовных, подлежащих осуждению». «И так отец духовный – пишет в заключение император – и божественно чтимый первосвященник ускори исправлением церкви нашей и чрез борьбу с несправедливостью даруй нам обилие благ, т.е. чистое единство, общение духовное, свободное от всякого спора и всякой схизмы202.

Передадим теперь содержание письма Игнатия, с которым он, подобно императору, обращается в Рим. Неандер замечает, что Игнатий в таком тоне обращается к папской кафедре, в каком быть может никто другой не обращался из Константинополя к ней, при обыкновенных условиях203. И это совершенно справедливо; например, письмо Игнатия, которое мы хотим анализировать, представляет совершенную противоположность с письмами в Рим от лица Фотия. «Для врачевания ран и повреждений в членах тела человеческого – так начинает свое письмо Игнатий – медицинская наука создала многих врачей; это страдание врачует один, другое – другой; здесь помогает ампутация, там обыкновенное врачевание. Для болезней же, которые существуют в членах Господа и Бога Спасителя (церкви), Сам высочайший Владыка учредил одного и единственного превосходнейшего и православнейшего врача – это именно тебя, твою братскую святость и твою отеческую любовь. Поэтому-то Господь и сказал Петру, великому и высшему из апостолов: ты – Петр и пр. Эти блаженные слова – рассуждает Игнатий – касаются не жребия только одного князя апостолов, но чрез него перенесено это назначение и на всех, кто после него и по его образцу были высшими пастырями, божественными и святыми первосвященниками древнего Рима. Вот вследствие этого, с самых древних времен, как скоро возникали ереси и противления законам, наследники князя апостолов старались искоренять и устранять эти плевелы и зло, как подражателе ревности Петра в вере Христовой»204. Таким образом, Игнатий вполне становится на точку зрения самих пап: он, как видно из этих слов, совершенно разделяет папские теории касательно важности и значения Римской кафедры в среде христианского мира. Да, это был не язык Фотия! – Затем Игнатий переходит к изображению того, как папа, ко благу церкви, воспользовался своею властью и в настоящее время, всячески противодействуя утверждению Фотия па кафедре Константинопольской. «И в наше время – продолжает Игнатий – твоя святость достойным образом приложила к делу дарованную тебе от Христа власть; ты, как искусный в военном деле и прекрасный полководец, вооружившись всепобеждающею истиною, этим сильным и непреодолимым оружием, низверг врагов истины; того, кто противозаконно присвоил себе божественное, похитил чужое добро, и чрез окно вторгся во двор овчий, подобно разбойнику, сделав своей добычей души многих, того, кто столько возгордился, что даже упорствовал против Бога всемогущего, того, кто в своей гордыни осмелился против твоего достоинства, святого и не подлежащего никакому осуждению, выдумать собор, как бы некоторого рода басню о гиппоцентаврах205, – этого-то человека, преисполненного всякого зла, ты своею апостольскою властью отрешил от общения церковного и, подражал апостола Петру, судом своих могущественных слов, поразил как нового Ананию, и, чрез удаление от духовного тела церкви, анафемою убил его, как второго Симона. А нас, потерпевших тяжелую несправедливость, ты, по своей справедливости и своей братской любви, присудил возвратиться к нашей церкви и на нашу кафедру, поступая, как обладатель апостольской и высочайшей власти, и с этим восстановил спокойствие и снова доставил церквам мир»206. Таким образом и Игнатий, подобно императору, выражает мысль пред лицом папы, что низвержении Фотия и возвращение его самого на кафедру, совершившиеся с восшествием на престол Василия, суть ничто иное, как точное и неуклонное исполнение воли папы Николая; и значит, все прежние домогательства, с которым и обращался прежде папа на восток, и которые так хорошо умел устранять Фотий, теперь новым патриархом Константинопольским открыто признаются, как законные и заслуживающие всякого одобрения. Печальное явление! Остальная часть Игнатьева письма посвящена вопросу о том, как поступить с различными духовными лицами в Константинополе, которые, оставаясь приверженцами Фотия, тем самым сделали себя, по суждению Игнатия, повинными и подлежащими суду. Игнатий усердно испрашивает у папы распоряжений на этот счет, как будто бы кроме «заморского епископа» – как называли папу древние Африканские епископы – никто не ног судить лиц, составлявших Константинопольский клир. При этом, может быть против воли собственной, Игнатий, подобно императору, указывает, как много в Константинопольском клире было лиц, не желавших подчиниться и не сочувствовавших церковному перевороту. Не говоря уже о лицах, посвященных Фотием, а их конечно, было не мало (Фотий был уже 10 лет патриархом), даже из тех, кто посвящен был самим Игнатием, и этих «большая часть по сознанию Игнатия, сделалась последователями и сообщниками Фотия, от начала до конца, и как бы по действию сатаны, по слишком сильному выражению Игнатия, показывает ко мне сильнейшую ненависть»207. В конце письма Игнатий, опять также, как и император, обращается с просьбою к папе прислать в Константинополь легатов с целью устроения благосостояния церковного: «да пришлются к нам викарии вашего блаженства, дабы мы с ними добре и по надлежащему устроили церковь нашу, и мы примем их как проведение Божие, являемое при посредстве верховного Петра и при посредстве вашего настояния. И да примут дела благое и целесообразное течение во славу Бога и вашей отеческой святости»208.

Папство, казалось, торжествовало и на Востоке!

К счастью, для восточной церкви, в это время на римской кафедре восседал не Николай, и не муж подобный ему, который бы сумел извлечь для себя выгоду из положения церкви Константинопольской, так послушно обратившейся за помощью в Рим, а Адриан II, уже дряхлый старик, не отличавшийся энергией. По крайней мере, первые же два папские письма к императору и Игнатию показали, что этот папа не способен был действовать при таких благоприятных обстоятельствах по своей инициативе. Письмо Адриана к императору есть простое выражение вежливости со стороны одного лица к другому, как будто бы дело шло о самых незначительных вещах, а не о такой великой жертве, какую, казалось, приносил Восток на алтарь папской церковной власти209. Несколько характернее письмо папы к патриарху Игнатию. Адриан пользуется случаем выразить мысль, что наконец-то и церковь Константинопольская хочет преклонить свою главу пред властью Римского первосвященника, но и эта мысль выражается скорее, как заученная, чем глубоко прочувствованная, сознанная. «Итак знайте – писал между прочим Адриан – при всем том, что предшественник наш, папа Николай, постановил и определил, касательно твоего лица и тех, кто претерпевал с тобою гонения, и касательно церкви Константинопольской, при всем этом, и мы пребываем и остаемся; и как он до самого смертного часа не переставал заботиться о вышеназванной церкви, так и мы последуем ему в делании; как последовали ему в чести, так последуем ему и в труде»210. Весьма понятно, что папа не отказался от приглашения явить свой суд касательно церкви Константинопольской, и объявляет, что он готов вторгнуться в дела этой церкви, пусть только подробнее опишут её состояние. Папа писал: «Вследствие заботливости, по которой нам следует точно знать обо всех церковных делах, пусть будет донесено нашему апостольству о положении, порядках и делах церкви Константинопольской»211. Папа требует, при таких благоприятных условиях, только того от Константинополя, что предлагают великодушно и сам император, и Игнатий. Очевидно, что если Византийская церковь на этот раз ничем не поплатилась Риму за свою уступчивость, и если настоящее обращение к папе в будущем не имело никаких последствий, то в этом случае Византийская церковь обязана, кроме своей стойкости в большинстве членов своей иерархии, и еще неумелости папы Адриана воспользоваться, как должно, редким случаем.

По разным неблагоприятным для папы внешним причинам, Адриан не вдруг отправил от себя послов или апокрисиариев в Константинополь дли имеющего там быть собора, ограничившись сначала только письмами в Константинополь, содержание которых мы изложили сейчас. Между тем папа желал, независимо от собора Константинопольского, собрать у себя собор в Риме, на котором и должны были составиться решения и распоряжения касательно церковных Константинопольских дел. Чем должен был быть этот собор, каким характером отличаться по отношению к мнимому виновнику Константинопольских церковных нестроений – на это хорошо и ясно указывают уже и обстоятельства, и условия, при каких Адриан принимал новое Константинопольское посольство в Риме, отправленное сюда вслед за первым посольством. Поведение этого посольства при самом представлении папе, по нашему мнению, служило как бы программою и вместе поощрением для того образа действия папы и Римского духовенства, какой находим на Римском соборе, о котором мы хотим сказать. Посольство своим поведением в данном случае как бы говорило: чем хуже отнесется Рим к Фотию и его деятельности, тем лучше это будет принято при Византийском дворе, и Римская курия естественно после этого не сочла нужным сколько-нибудь церемониться с узурпатором Фотием, каким он считался в Риме. Папа Адриан с большою торжественностью принимает Византийское посольство: оно представляется Адриану в церкви св. Марии, окруженному духовенством и светскими сановниками. Папе вручены письма и подарки с самыми льстивыми словами по адресу папской заботливости о прекращении церковных Византийских смут. При этом разыгрывается некоторое весьма оригинальное, чисто – комедийное действие. Послы объявили, что, по воле императора и патриарха, они принесли с собой подлинный (?) экземпляр актов Фотиева собора (867 г.),212 осудившего папу Николая, и повергают эти акты на папский суд. Адриан отвечал, что он принимает эти акты и исследует их, дабы изобретатель собора, сочинитель превратных учений – т.е. Фотий – еще раз подвергся осуждению. Один из членов посольства, митрополит Иоанн, принес акты в собрание и бросил кодекс па землю, говоря: «ты проклят в Константинополе – обращение к кодексу, – будь проклят также и в Риме; тебя сочинил служитель сатаны Фотий, новый Симон, изобретатель всякой лжи; тебя повергает на землю служитель Христа Николай (речь как бы ведется от лица самого папы Николая), новый Петр, друг истины». Один из чиновников Византийских (спафарь Василий), член посольства начал топтать кодекс ногами и ударять мечем, говоря: «я думаю, что в нем сидит дьявол, который чрез уста своего сотоварища Фотия осмелился говорить то, чего не осмеливался сказать сам он». Папа, довольный такою сценою, распорядился, что· бы акты рассмотрены были на соборе в Риме213. Но этот собор, на котором суждено было Фотию сделаться предметом всяческих поруганий, по независящим лично от папы обстоятельствам, не мог состояться в непродолжительном времени. Этот собор составился только уже в Июне 869 года; посольство Византийское должно было продолжительное время смиренно ожидать этого печального зрелища, в котором предметом всяческих хулений был главным образом борец папства – Фотий. Собор Римский 869 года собрался для обсуждений Византийских церковных дел и собственно для рассмотрения, как поступить с актами собора, направленного против папы Николая, и чего достоин за это Фотий. Собор открылся речью папы, прочитанною Римским архидиаконом Иоанном (впоследствии папа); эта речь исполнена была порицаний на Фотия; в ней говорилось: «отставленный и анафематствованый Николаем, Фотий не только не преклонился к покаянию, но, подражая Люциферу, который и по своём низвержении с неба оставался в своей гордыне, собрал сборище злых и обагренную кровию синагога – т.е. собор на Николая, – где он свой язык изощрял, по подобию змии, против неба, против верховной пастырской власти, врученной от Бога св. Петру, и где он предал позору и поруганию как папу Николая, так и теперешнего его наследника и его служителей»214. Папская речь заканчивалась такими словами: «что был за муж наш отец Николай, вы все знаете; вы хорошо знаете его отличные нравы, его добродетели; вы знаете, как он в сумрачный период вашего полного зол времени взошел подобно звезде, или лучше сказать воссиял как феб в эфире паче всех звезд; вы знаете, как ни лестью нельзя было преклонить его, ни жестокостью смутить его... Взвесьте, любезнейшие братия и сыны, как поступить относительно собора Фотиева или его нечестивых актов; взвесьте строго и выскажите свое суждение свободно. Я с своей стороны ради закона Божия, ради сохранения канонов, преданных от отцов, ряди защиты привилегий апостольской кафедры, готов претерпеть все страдания и, если то необходимо, принять самую смерть. Понятно, собор вполне разделял мнение Адриана и о высоком папском значении Николая, я о великих преступлениях Фотия. Потому один из епископов, присутствовавших на соборе, встал и сказал громоносную речь против Фотия. «Фотий был отлучен и анафематствован – говорил епископ – и значит не мог созывать никакого собора, как осужденный он не мог судить никого другого. К нему – говорил оратор – относятся слова псалма: «Нечестие беззаконного говорит в сердце моем: нет страха Божия пред глазами его, ибо он льстит себе в глазах своих, будто отыскивает беззаконие свое, чтобы возненавидеть его; слова уст его – неправда и лукавство; не хочет он вразумиться, чтобы делать добро; на ложе своем замышляет беззаконие, становится на путь недобрый, не гнушается злом.» (Пс.35:2–5). «Папа должен отмстить – говорил оратор – за оскорбление своей апостольской кафедры, восстать на спасение народов; подобно Петру наказать лжеца Ананию или лучше сказать того, кто еще больше заслужил смерть; папа должен осудить собор Фотия так, чтобы и следа не оставалось от него, и пусть будет уравнен он с собором разбойничьим в Ефесе (449 г.). Те, кто принимал участие в соборе, или подписывал его акты, или защищает их, или скрывает их, – должны быть анафематствован, и если они устно и письменно не произнесут анафемы на акты, то таковые и в качестве мирян не должны быть допускаемы до церковного общения». После этого совершенно ясного осуждения собора Фотиева латинскими епископами, от лица папы предлагается еще категорический вопрос собору: «что сделать с этими актами»? Собор отвечал: «принимая во внимание, что худые речи портят добрые нравы, что, кто дотрагивается до смолы, тот пачкается ею, что эта книга ничем существенно не отличается от злых книг еретиков и схизматиков, так как она сочинена от схизматика и подражателя Диоскора н преисполнена всякою ложью и вредными догматами, то эта. книга должна быть на веки анафематствована и в глазах всех, в особенности греческих посланников, предана огню, чтобы чрез знакомство с нею не омрачилась чистота простодушных и чтобы души верующих не потерпели от неё какого-либо вреда. От начала до конца – говорил собор – несть в ней целости»215. Этот приговор собора – заметим – действительно приведен в исполнение по заключении собора; кодекс актов был торжественным образом предан сожжению. Весь достойный собор вышел на ступеньки храма Петра, в котором было заседание; прежде чем книга брошена в огонь, каждый из епископов счел долгом попрать ее ногами; когда же книга была брошена в огонь, – по рассказу современника, – то она сгорала с каким-то зловонием и притом чрезвычайно быстро, хотя лил дождь, который должен бы затушить пламень; даже напротив, по словам того же писателя, каждая капля дождя падала на книгу, как масло в огонь, и пламень увеличивался, чему все греки и латиняне не мало дивились, прославляя Бога и пап Николая и Адриана216. – Но возвратимся к рассмотрению деяний собора. Осуждение Фотиева собора против Николая и осуждение его актов было только прелюдией к другим не менее притязательным действиям в отношении к Востоку. Папа считает момент осуждения Фотиева собора 867 года удобным, чтобы подтвердить свой высокий церковный авторитет; и это разумеется делается не для Запада, который высоко чтил власть папскую, но для Востока, представляемого здесь некоторыми епископами.

По желанию папы на собор этот вносится для обсуждения положение, которое гласило: «Папа есть судия епископов и ни от кого судим быть не может». «Если – рассуждалось далее – восточные и произнесли анафему на папу Гонория по его смерти, то нужно взять во внимание, что он был обвинен в ереси (он был монофелит), ради которой и осмелились противиться своему начальнику, т.е. папе, его подчиненные т.е. восточная церковь, и притом никто, ни сами патриархи, не осмелились бы произнести на него осуждения, если бы не последовало на то согласия со стороны самого Римского престола». Иначе говоря: папу может судить только папа же. Далее указывалось и основание для такого воззрения на папскую власть. При короле Феодорихе, собравшиеся для суда над папою Симмахом епископы объявили, что созвание соборов принадлежит только папе, что они, епископы, не могут произносить суда над первою кафедрою и всякое дело, касающееся её должно быть предоставлено суду Божию. К своему сожалению, папа должен был сознаться, что однако греки не придают значения этому факту и не знакомы с ним. Да и каким образом в самом деле могло иметь общеобязательное значение определение частного, местного собора? Разве это определение принято было каким-нибудь вселенским собором? – Что же сказал на это предложение собор? Понятно, собор Римский вполне согласился такими воззрениями, и восточные епископы, присутствовавшие на нем, конечно не могли противоречить – по крайней мере это было не удобно, – такому мнению, которое выгодно было для папы и не достойно восточной церкви217. – Наконец собор вообще изложил свои решения по вопросу о делах церкви Константинопольской в следующих положениях: 1) Фотием и Михаилом III собранный собор в Константинополе, на котором высказано неуважение к апостольской кафедре, должен быть уравнен с разбойничьим Ефесским собором, его акты должны быть анафематствованы, сожжены и повсюду уничтожены; все сочинения и письма, обнародованные Михаилом и Фотием, восстающие против папской кафедры, подлежат той же участи. 2) Два, собранные Фотием и Михаилом, собора против Игнатия, которых надлежит страшиться как богоубийственных, подлежат той же участи. 3) Хотя Фотий давно уже осужден и анафематствован, но вследствие новых покушений на права апостольской кафедры, и ради его лжи, обманов и распространения вредных учений (разумеется его окружное послание, в котором Фотий опровергал латинские неправильные догматы и обряды), он снова анафематствуется, осуждается и уравнивается с своим прототипом Диоскором. Впрочем – говорилось далее – (папа по-видимому хочет показать некоторую снисходительность к Фотию), если он устно и письменно подчинится требованиям пап Николая и Адриана, акты своего собора осудит и выкажет раскаяние в своих заблуждениях, то ему не будет отказано в причащении, какое допускается для мирян. 4) Те, кто согласился на тот нечестивый собор (867 г.) или подписал его акты, должны, в случае вступления в общение с Игнатием и послушания папским распоряжениям, собор анафематствовать и находящиеся у них экземпляры его сжечь, и они могут быть приняты только в церковное общение, но не больше, т.е. лица духовные лишаются своего сана. – Нужно заметить, что под актами собора, над которыми теперь произносится осуждение, значилась и подпись императора Василия (он подписался под ними в качестве кесаря); поэтому очевидно, грозный суд папский до известной степени касался и его личности. Папа однако ни мало не затрудняется этим обстоятельством, и собор объявляет, что император должен быть свободен от всякой sinistrae sententiae, так как подпись Василия подложна (sic), и он должен считаться благочестивым и православным императором. 5) Все, кто по обнародовании этого папского решения будет иметь у себя акты собора Фотиева, и вместо того, чтобы объявлять о них и сжигать, будет утаивать и защищать их, таковые подлежат отлучению, и, если это будут духовные, они должны быть лишаемы сана. Этот приказ – говорилось наконец – должен иметь значение не только в Константинополе, но и в патриархатах Александрийском, Антиохийском и Иерусалимском218. Таков суд собора Римского; на этом соборе папа прямо выставляет себя всемирным судьей и повелителем всей церкви.

Таким образом все, что сделано было патриархом Фотием для блага Константинопольской церкви в борьбе с папскими притязаниями, – все это теперь, по суду папскому, с согласия Константинопольских властей, должно считаться беззаконным нарушением церковных прав. Сообразно с этими решениями собора Римского, и письма, с которыми отправляются папские легаты в Константинополь, выражают с одной стороны всяческие прощения на Фотия и его сторонников, с другой благословения на Игнатия и императора, которые с таким сочувствием отнеслись к распоряжениям папы Николая. Письма эти лишь в новом виде повторяют то, что положено было по делам Константинопольским на Римском соборе. В письме к Игнатию папа Адриан называет Фотия человеком «мирским, curialis, неофитом, хищником, прелюбодеем; сообразно с этим – лицам духовным, посвященным от Фотия, папа отказывал во всякий церковной должности. «Фотий – говорит папа – во всем подобен Максиму цинику, поэтому и посвящение его рукою или лучше сказать осквернение подобно опять посвящению Максимову»219. Но чем больше выражает папа свою ненависть в отношении к Фотию и его сторонникам, тем с большим дружелюбием относится он к приверженцам Игнатия. «Лиц духовных – говорит папа – рукоположенных тобою или твоими предшественниками, если они благодаря Богу сопротивлялись хищнику Фотию и никаким образом не участвовали в бесчестиях и оскорблениях твоей святости и не присоединялись к тем, кто считал тебя низложенным, – таких мы определяем считать блаженными и треблаженными и причислять к исповедникам Христовым»220. Всем, посвященным некогда от Игнатия, даровалось папою под некоторыми условиями прощение, если они так или иначе участвовали в узурпаторских делах Фотия, за исключением одного случая, которого папа простить не может. «Если же кто из них добровольно подписался под актами нечестивого собора, собранного в Константинополе (в 867 г.) в оскорбление апостольской кафедры, – таковые не заслуживают никакого прощения221. Папа не мог извинить дерзости против апостольской кафедры, не подлежащей ничьему суду; такие дерзновенные, по его мнению, должны считаться подобными Диоскору. Затем папа дает некоторое наставление касательно актов собора Римского, которые теперь посланы были в Константинополь. Папа говорит: «акты собора, собранного нами в церкви Петра, пусть будут на соборе Константинопольском подписаны всеми, и списки с них да хранятся заботливо в архивах церкви»222. Адриан хочет увековечения для своих распоряжений, направленных против Фотия, который был так ненавистен для пап. – В письме к императору Василию папа дает понять ему, что так и следовало поступить, как поступил он, т.е. всегда обращаться в важных случаях к Римской кафедре, которая всегда, по суждению папы, врачевала часто болящую церковь Константинопольскую. В сознании своих высоких прав пала писал императору: «Ты понял, как мы узнали это из твоих писем, какими ранами страдает церковь Константинопольская; ты понял ясно и то. что врачевать эти раны может только наша апостольская кафедра: поэтому-то ты и стал искать такого врачевания у ней. Да и всегда так бывало, что церковь Константинопольская, терявшая свою Крепость, при пастырях недостойных, которые там часто встречаются, получала свою крепость и силу, вследствие врачеваний её тою же Римскою кафедрою. Вывали ли в числе её пастырей заблуждающиеся или подвергавшиеся гонениям и несправедливости – Римская кафедра не переставала помогать церкви Константинопольской: первым она указывала путь исправления, вторым протягивала руку помощи»223. Затем, обращаясь к теперешнему состоянию церкви Константинопольской, Адриан с одной стороны выражает свое мнение касательно духовных, замешанных в деле Фотия, с другой стороны делает некоторые новые распоряжения касательно актов собора 867 года, которые так беспокоили папу. «Относительно священников и прочих – говорит папа, – которые, нарушая мир церковный, стремились разрушить единство церкви и многое совершили в противность брату нашему Игнатию, и о которых ты по обычаю прежних императоров (sic) испрашиваешь распоряжений, – о них, замечу, так как они не одинаково погрешали, то и подлежат неодинаковым определениям; но надлежащее решение о них будет постановлено, когда о степени их виновности возвестят нам наши легаты». Касательно же актов собора 867 года папа в письме к императору делает такое внушение: «Все экземпляры этого собора, по отобрании их от владельцев, должны быть сожжены на Константинопольском соборе в присутствии членов этого собора, так чтобы не оставалось у кого-либо черты единой, или йоты единой от списков с этих актов, под опасением лишения сана церковного или отлучения от церкви. Относительно же тех, кто вздумал бы скрывать их или беречь для потомства, пусть твоя мудрость выдаст гражданские узаконения, по которым таковые и должны подвергаться на наказанию»224.

Папа, как видно из этих писем, хотел с полною свободою заправлять ходом церковных дел в Константинополе; он полагал, что в самом деле церковь Константинопольская наконец признала его мнимо-высокие права в церкви. Но как обманулся он в своих ожиданиях!

Это показали обстоятельства собора Константинопольского 869 года и события в Константинополе, сопровождавшие оный.

V. Константинопольский собор 869–870 года, признанный на Западе VIII-м Вселенским собором

Прибытие папских легатов для собора в Константинополь (869 – 870 года). – Замечания об актах этого собора. – Место заседаний собора. – Крайняя малочисленность членов первого его заседания; чтение речи императора; требование, выраженное императорскими сановниками и том, чтобы засвидетельствовали н удостоверили свои полномочия легаты и представители двух патриарших кафедр; как принято было это требование легатами? – Можно ли считать представителей двух восточных патриархов лицами, действительно уполномоченными от этих патриархов? – Притязательная папская формула, подписание которой требовалось для участия в соборе; её содержание. Особое заявление (минных) уполномоченных от двух патриархов. – Внешне-формальный вопрос об осуждении Фотия. – Второе заседание; как произошло воссоединение на нем некоторых епископов Византийского государства с Игнатием, а также некоторых пресвитеров и других клириков? – Епитимия, на них наложенная. – Третье заседание: чтение некоторых документов н неудачная попытка собора привлечь еще нескольких епископов к союзу с Игнатием. – Четвертое заседание: неприятный для собора ответ некоторых епископов, приверженных к Фотию; продолжительные переговоры собора се этими епископами, их пожелание последовать требованиям собора и изгнание их из места соборных заседаний. – Вопрос о том, был ли признаваем Фотий в патриаршем достоинстве римским папою и восточными патриархами? – Пятое заседание: Фотий пред линем собора: недобровольное появление Фотия на соборе, глумление над ним, требования предъявленные Фотию, переговоры с ним важнейших соборных представителей, достойное поведение его на соборе, анафема Фотию. – Дальнейшее (шестое) заседание собора в присутствии императора Василия; приглашение на собор, по воле царя, во вопреки желанию римских легатов, фотианских епископов, их стойкость. – Защитительные речи Фотиан, в особенности Захарии Халкидонского. – Ответ на речь Захарии со стороны Игнатианина Митрофана Смирнского. – Чтение речи императора. – Дается Фотианам семидневный срок на размышление. – Седьмое заседание тоже в присутствии императора: появление Фотия и с ним Григория Асветы на соборе; порицания на Фотия; новый опыт стойкости фотианских епископов; чтение речи Игнатия; анафематствование Фотия и его приверженцев; ямбические стихи против Фотия; известие Никиты Пафлагонянина, что приговор над Фотием был подписан членами собора не чернилами, а евхаристическою кровию. Восьмое заседание опять в присутствии императора: сожжение документов, относящихся ко времени патриаршествования Фотия; разные обвинения на Фотия. Деятельность собора против последних иконоборцев. – Трёхмесячный перерыв в заседаниях собора, причины этого явления. – Девятое заседание: появление на соборе представителя от лица патриарха александрийского; осторожное письмо этого патриарха к собору (императору). – Суд над свидетелями, показывавшими против Игнатия на соборе 861 года; церковное наказание, наложенное на них. – Суд над участниками в кощунственных религиозных церемониях при императоре Михаиле III и пр. – Последнее (десятое) торжественное заседание собора: участники заседания; провозглашение правил, составленных на этом соборе; отношение их к событиям и явлениям того времени. – Чтение соборного определения; речь императора; изготовление актов собора и их подписание. – Приключение с папскими легатами при возвращении их в Рим. – Уважение собора 869 – 70 годов на Западе (восьмой вселенский собор). – Отзыв патриарха Фотия о соборе.

Ближайшая цель сношений Василия Македонянина и Игнатия с папою состояла в том, чтобы испросить у Рима легатов, которые, по прибытии в Константинополь, приняли бы участие в имеющем последовать соборе, утвердили бы Игнатия на кафедре и осудили бы Фотия и Фотиан; все это требовалось совершить во имя папского авторитета и будто бы вследствие желания самой Византийской церкви.

Долго пришлось императору и патриарху ждать желанных гостей – папских легатов. В Риме медлили частью из кичливости, частью потому, что папа захотел сначала созвать и, как мы знаем, созвал торжественный собор для заочного суда и строгого приговора над Фотием. Только уже в 869 году папа Адриан послал своих легатов в Константинополь. Такими легатами были два епископа Донат в Стефан и диакон Марин. В конце сентября легаты приблизились к цели путешествия; они достигли Фессалоники. Когда император узнал об этом, он выслал им на встречу своего чиновника – спафаря225 Евстахия, чтобы приветствовать гостей и сопровождать их в дальнейшем путешествии. Когда они достигли Селимврии, местность в нескольких верстах на запад от Константинополя, то для новой встречи их император выслал протоспафаря Сисиния и игумена Феогноста, того самого, который долго жил в Риме и хлопотал пред папою по делу Игнатия. При этом отправлено было для легатов 40 лошадей из императорской конюшни, много серебряной утвари для обеденного стола, большое количество прислуги. Затем последовал торжественный въезд легатов в восточную столицу: можно было подумать, что приехал сам папа Адриан. В субботу 24 сентября легаты прибыли в Стронгилов (круглую крепость) против западных ворот Константинополя; здесь они переночевали, а на следующий день, в воскресенье, совершили парадный въезд в Константинополь; их сопровождали с большою пышностью придворные чиновники, клир, народ до самого Магнаврского дворца, где легаты должны были поселиться. В понедельник был день рождения императора, а потому легаты приняты были императором во вторник, во дворце, называемом Хризотриклинион; они должны были вручить ему папское послание. При приеме Василий облобызал их, дружественно справился у них о здоровье папы, о состоянии римского клира и сената, снова облобызал их и проводил их к патриарху Игнатию, которому они тоже должны были передать письмо от папы. На следующий день император снова почтил их аудиенцией, при чем говорил им, что он будет счастлив, когда легаты исполнят свою задачу – устранят нестроения в церкви Константинопольской и уничтожат соблазн, созданный Фотием и его приверженцами. Легаты отвечали, что они за этим именно и прибыли в Константинополь, в прибавили, что они никого из восточных епископов не допустят до участия на соборе прежде чем каждый из них не подпишет папской формулы (libellus satisfactionis), принесенный ими, легатами, из Рима. На это император и присутствовавший при этом Игнатий заметили: «это что-то новое, небывалое, следует наперед познакомиться нам с документом»226. Документ тотчас же был переведен на греческий язык и содержание его стало известно епископам. Затем начались приготовления к собору, назначен был и день открытия его. Лица, которые должны были присутствовать на соборе в качестве уполномоченных от некоторых восточных патриархов, давно уже находились в столице.

Прежде чем перейдем к истории собора, сделаем несколько замечаний об актах227 этого собора. Подлинный греческий текст актов собора не сохранился до нашего времени. Мы имеем лишь подробные латинские акты этого собора, изготовленные латинским священником Анастасием библиотекарем, который сам был в Константинополе во время соборных заседаний, находился в близких отношениях к легатам; свой латинский текст он выдает за точный перевод греческого подлинника; а в греческом тексте сохранились до нас только извлечение из подлинных актов. Этот последний труд сделан каким-то неизвестным греком, приверженцем Игнатия, вероятно в начале X века. При изложении истории собора мы будем пользоваться и латинским переводом актов, и греческим извлечением из них228.

Собор открыт был 5 октября 869 года, в середу; местом соборных заседаний был знаменитый храм св. София в Константинополе, именно та часть его, которая назначалась для стояния в храме женщин, составляла верхние галереи храма и называлась катехумениями229. Среди присутствующих на соборе для большей торжественности по примеру прежних соборов возложены были честный крест и св. четвероевангелие. На первом заседании собора присутствовали три папских легата: Донат епископ Остийский, Стефан епископ Непийский и диакон Марин, далее – патриарх Игнатий, митрополит Фома Тирский, в. качестве местоблюстителя Антиохийского патриарха, пресвитер и синкелл Илия, в качестве местоблюстителя патриарха Иерусалимского; двенадцать высших императорских сановников. Из епископов Византийского государства участниками этого заседания собора были двенадцать лиц, именно те, которые показывали неизменную привязанность к Игнатию, так что они не имели общения с патриархом Фотием во время ого управления Церковью, – и которых без затруднения подписали папскую формулу, привезенную из Рима легатами (об этой формуле упомянуто было и подробнее будет сказано ниже. Во главе этих архиереев стоял Митрофан, митрополит Смирнский, горячий приверженец Игнатия и недруг Фотия. Когда все заняли свои места, собор начал свою деятельность230.

Спрашивается: открывался ли когда-либо сколько-нибудь важный собор с таким ничтожным количеством членов, как открывается этот собор? Если исключить руководителей собора и представителей императорского авторитета, то собор начинает свои деяния при участии 12 епископов. И однако такой странный собор дерзает называть себя восьмым вселенским собором. Какое противоречие между громадными притязаниями собора и крайнею малочисленностью участников его! Восточная церковь свято блюла свои драгоценные заветы…

Прежде всего на первом заседании была прочитана речь (эпанагностик) императора. Она коротка и не богата содержанием. Василий говорил в ней: Провидение вручило нам императорскую власть, и мы сочли долгом ради общественного блага устранить церковные нестроения. С этой целью мы пригласили местоблюстителей патриарших кафедр. Затем император увещевает членов собора при выполнении своей задачи отложить все человеческие страсти, подавить в себе всякое пристрастие и действовать во имя любви к истине. Речь императора можно было бы признать вполне уместною, если бы она в самом деле предоставляла собору свободу действий; но она представляется пустой риторикой, когда собор собрался исключительно за тем, чтобы подвергнуть Фотия и его приверженцев осуждению. – После этого наиболее влиятельный из числа императорских сановников Ваанис обратился, от лица епископов и сената (т.е. прочих сановников, бывших на соборе), к легатам и представителям восточных патриархов с требованиями, чтобы те и другие представили доказательства своих полномочий, какими они снабжены от тех кафедр, от имени которых они заседают на соборе. Это совершенно справедливое требование привело в смущение и беспокойству римских легатов. Им показалось, что хотят посягнуть на авторитет самого папы. Очевидно легаты были слитком высокого мнения о своем значении; они заговорили, что ни на каком соборе ничего такого не бывало, что папские легаты не имеют нужды удовлетворять подобным формальностям. В виду этого Ваанис должен был для успокоения легатов объявить им, что требование имеет в виду лишь предотвратить обман, какой будто бы позволили себе легаты, бывшие на соборе 861 года. Тогда легаты предъявили письмо папы Адриана к императору, которое и было прочтено на соборе. По прочтении этого письма, Игнатий и прочие члены собора воскликнули: «Благословен Бог, успокоивший нас относительно вашего (легатов) святейшества». Полномочия легатов – дело несомненное. Но нельзя того же сказать о полномочиях местоблюстителей со стороны восточных патриархов. Как мы увидим сейчас, здесь дело было не совсем чисто. Когда потребовано на соборе, чтобы местоблюстители Антиохийского и Иерусалимского патриархов (местоблюстителя Александрийского патриарха в начале собора совсем не было), доказали свои полномочия, то синкелл Илия отвечал на это требование речью. Он говорил, что как он сам, так и митрополит Тирский Фома хорошо известны императору и большей части присутствовавших. Затем заявил, что митрополит Фома, по случаю вакантности Антиохийской кафедры, временно исполняет обязанности патриарха и потому служит сам для себя (!) авторитетом и не нуждается ни в каком полномочии со стороны; при этом Илия заметил, что он объясняется за Фому потому, что этот последний говорит несвободно по-гречески. Относительно себя же лично Илия сказал: он имеет полномочие со стороны патриарха Иерусалимского Феодосия, удостоверительное письмо Феодосия он сообщил уже Игнатию и другим лицам; но он согласен, чтобы письмо это было прочитано ради тех, кто не знает его содержания. Наконец тот-же Илия заявил, что он может предложить для прочтения и еще один документ, именно ту записку, какую он составил от своего лица и от лица Фомы по следующему случаю: оба они долго уже пробыли в Константинополе и просили было императора позволить им возвратиться в отечество; император согласился было на это под условием, чтобы они составили записку, в которой следовало выразить их мнение по поводу нестроений в Церкви, возникших из-за Фотия. Эту записку они составили, и Илия предложил ее прочитать на соборе.

Остановимся на минуту и спросим: достаточны ли были полномочия, какими обладал митрополит Фома, местоблюститель Антиохийского престола, так как, кроме заявления о нем Илии, что он исполняет обязанности патриарха, никаких грамот и писем не было предъявлено на соборе? Собор нашел, что полномочия Фомы достаточно удостоверены. Но так ли это? Илия в своей речи говорит о Фоме, что он сам от себя получил свои полномочия (cum ipse auctoritatem haberet); но нужно помнить, что «никтоже сам себе приемлет честь»... Лице, само от себя заимствующее свои полномочия, как митрополит Фома, называется не иначе, как самозванцем.

Фома должен был иметь грамоту от своего синода или собора Антиохийских епископов, если он имел в виду присутствовать на соборе Константинопольском в качестве действительного уполномоченного от Антиохийского патриархата.

Рассмотрим полномочия Илии Иерусалимского. Для доказательства своего авторитета Илия представил письмо патриарха Иерусалимского к Игнатию, которое и было прочтено на соборе. Вот в кратких словах содержание этого письма: патриарх Иерусалимский пишет, что он получил от Игнатия письмо, в котором этот последний уведомлял о своем вторичном восшествии на патриаршую кафедру; по этому случаю Феодосий изъявляет свою радость и высказывает сожаление о нестроениях в церкви Византийской; затем очень ясно указывает, в чем заключается ближайшая цель отправления в Константинополь как Илии, так и Фомы Тирского: они отправлены в Константинополь, по приказанию эмира Ахмеда, затем, чтобы испросить у императора возвращение на родину пленных Сарацин; в заключение письма начисляются подарки, какие посылает Феодосий Игнатию; такими подарками были митра, омофор и богослужебная одежда, принадлежащие по преданию апостолу Иакову, первому Иерусалимскому епископу, а также серебреная чаша с изображениями, из разницы храма воскресения Господня.

Члены собора и это доказательство полномочий Илии признали вполне достаточным. Но с этим согласиться нельзя. Так как Илия должен был присутствовать на соборе при разбирательстве дела Фотия, то ему нужно было иметь, ясно выраженное по этому поводу, мнение Иерусалимской церкви, а этого-то и нет в письме Феодосия. Без точных же инструкций от представителей его патриархата, Илия не мог подавать голос на соборе. Да из письма и не видно, чтоб Илия назначался местоблюстителем патриарха именно на соборе; если в письме и говорится, что он должен заступать лице патриарха при решении вопросов (неизвестно каких), то из этого не следует, что он назначался быть членом «вселенского» собора, каким считало себя собрание епископов 869 года. Вообще видно, что Феодосий хотя и написал письмо в Игнатию, так как сделать это было необходимо, но поставил себя в стороне от бурных вопросов, волновавших Константинополь. Из письма Феодосия с очевидностью вытекает одно, именно, что как Илия, так и Фома посланы в столицу с очень ограниченным и не церковным поручением – добиться освобождения сарацинских пленных. Уполномоченными местоблюстителями двух патриарших кафедр, с правом заседания с этим титулом на соборе, Илия и Фома сами себя сделали, вследствие решительного приказания на этот счет со стороны императора Василия231.

После описанных предварительных действий, имевших место на первом заседании, собор перешел к более существенным сторонам своей деятельности. Легаты первее всего поручают прочесть ту формулу единения, которую они привезли с собою из Рима и которую должны были подписать не только члены собора, но и все епископы и священники, приверженные к Игнатию. Прочтена была эта формула и по-видимому не возбудила никаких сомнений, хотя она заключала не мало удивительного. Вот содержание её, как она читается в латинской редакции. «Начало всякого спасения состоит в том, чтобы сохранять правила веры и не уклоняться от отеческих постановлений: первое относится к вере, второе к делам. Нельзя при этом умолчать о словах Господа: «ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою», истинность которых засвидетельствовал опыт, потому что апостольская кафедра (т.е. римская) всегда непогрешимо соблюдала кафолическую веру. Итак, чтобы не отделяться от неё и следовать правилам отцев, особенно же восседавших на ней, мы анафематствуем все ереси и между ними иконоборческую; анафематствуем также Фотия, который вопреки священным канонам, вдруг из придворного служения и мирского лагеря был возведен, при жизни Игнатия, на престол Константинопольской церкви, хищническим образом, некоторыми схизматиками, (анафематствуем) пока он не покорится суду римскому и не отвергнет своего сборища (т.е. собора 861 года). Мы последуем бывшему при блаженной памяти папе Николае собору (против Фотия); принимаем всех, кого этот собор принял, и осуждаем тех, которых он осудил, в особенности же Фотия и Григория Сиракузского, отцеубийц, восставших против своего духовного отца, а также их последователей и их сообщников. Мы анафематствуем на все времена ложные соборы, бывшие при императоре Михаиле – дважды против блаженного Игнатия (858 и 861 г.) и однажды против первоверховного апостольского престола (867 г.), и осуждаем всех тех, кто держится их. От всего сердца мы принимаем все, постановленное апостольскою кафедрою касательно патриарха Игнатия и его приверженцев, желая во всем соблюсти общение с нею, потому что на ней основана твердость веры, христианской, и обещая не поминать на литургии отлученных ею. Под этою формулою требовалось сделать собственноручную подпись и каждый экземпляр такой подписки следовало вручить легатам для представления папе Адриану. Формула заключила в себе два особенно соблазнительных требования: она предписывала почитать папу, как главу Церкви, и требовала осуждения Фотия без соборного суда над ним, а лишь во имя папского авторитета232. Тяжко было слушать такие речи для истинных сынов Восточной церкви.

В этой формуле, как мы сейчас сказали, заключалось осуждение Фотия. Положим, папа мнил о себе очень высоко, но все же одного его голоса было мало для соборного определения на этот счет. Нужно было иметь о восточном патриархе ясно выраженное суждение восточных же патриархов. Но так как такого суждения в наличности не было, то хотели удовольствоваться хотя слабым подобием его. Именно, теперь сочли уместным и полезным прочитать на соборе ту записку, которую изготовили согласно желанию императора Василия синкелл Илия и митрополит Фома: лучше что-нибудь, чем совсем ничего – рассуждали, должно думать, заправители собора. Записка эта состояла из шести положений, заключающих мысли в роде тех, какие находились в папской формуле: составители записки выражали свое согласие с определениями папы Николая относительно Игнатия и Фотия; заявляли, что они принимают восстановление Игнатия на патриаршей кафедре; находили возможным сделать снисхождение тем лицам духовным, которые переходили со стороны Фотия на сторону Игнатия, и не лишать их принадлежащих им должностей; но это относилось собственно к тем, кто были посвящены не Фотием, а его предшественниками Мефодием и Игнатием. Сам Фотий, говорилось в записке, навсегда лишается священного сана и не может получать евхаристии и на ряду с мирянами, если не подчинится воле папы; так же должно поступить и с Григорием Сиракузским. Все, посвященные Фотием, епископы и клирики, лишаются своих должностей, как постановил папа. Такова записка Илии и Фомы233. Все члены заседания выразили свое полное одобрение по поводу прочитанной записки.

Таким образом оковывалось, что Фотий осужден, прежде чем он был призван на суд. Выходило что-то неладное, нарушающее справедливость и закон. Чтобы устранить возможность такого впечатления, Ваанис вступает в объяснение с легатами и местоблюстителями восточных патриархов, так как все эти лица должны были придать вид правоты осуждению без суда. Очевидно эти объяснения есть ни что иное, как заученный урок, который повторяют и Ваанис и прочие лица собора: не нужно много проницательности, чтобы убедиться, что все это заранее условлено, а теперь только публично проделывается то, что наперед решено было. Ваанис спрашивает легатов: каким образом в Риме могли осудить Фотия, когда он там не был, и никто его там ни видал и не выслушал. В ответ на это легаты начали рассказывать главнейшие факты из истории Фотия и пришли к тому заключению, что Николай осудил Фотия, руководясь собственными письмами Фотия к папе и принимая во внимание объяснения лиц, каких этот патриарх посылал к папе в своих интересах. Объяснения, как очевидно для каждого, нисколько не устраняют того вопроса, каким они вызваны, но на соборе мало об этом заботились; собор нашел, что легаты дали удовлетворительный ответ на вопрос. Затем тот же Ваанис с таким же вопросом обращается к местоблюстителям восточных патриархов; он спрашивает: «вы так долго пробыли в Константинополе, имели возможность допросить Фотия об его деле, и однако произносите суд над ним, не исследовав дела?» На это отвечал Илия речью, в которой главным образом упирал на то, что противозаконность возведения Фотия в патриархи есть несомненный факт, почему будто бы восточные патриархи никогда не признавали его истинным патриархом, а почитали настоящим, действительным патриархом одного только Игнатия. Собор удовлетворился таким голословным заверением234. Вообще собор остался доволен последними разъяснениями легатов и Илии Иерусалимского. Так как время уже склонялось к вечеру, то заседание было закончено. В заключение диакон и нотарий Стефан провозгласил различные многолетия: Многая лета императорам Василию и Константину (сыну первого)! Многая лета благочестивой императрице Евдокии! Низложителям неправды многая лета! Врагам лжи многая лета! Любителям истины и справедливости многая лета! Римскому папе Николаю вечная память! Папе Адриану, патриарху Игнатию, трем восточным патриархам многая лета! Православному сенату многая лета! Святому и вселенскому собору (т.е. этому самому собору) вечная память!235

Второе заседание собора происходило 7 октября. Присутствовали на нем те же лица, как и на первом. Следовательно, оно тоже было малочисленно. На нем происходит воссоединение с Игнатием некоторых епископов и клириков, бывших в общении с Фотием, хотя они были посвящены не Фотием, а Мефодием и Игнатием. Одним из условий такого воссоединения было принятие прежде указанной папской формулы. Хартофилакс Павел236 объявил собору, что некоторые из епископов, посвященных Мефодием и Игнатием, но входивших в общение с Фотием, просят позволения явиться на собор. Собор дал согласие, один из таких епископов Феодор Карийский (или Лаодикийский) от лица своего и прочих епископов, желавших воссоединения с Игнатием, представил записку, в которой, как само по себе понято, было наговорено много порицаний Фотию и похвал Игнатию и папе Николаю. Чтобы объяснить, почему они отступились от Игнатия н перешли на сторону Фотия, они рассказывали разные ужасы о гонениях, какие будто бы они претерпели со стороны Фотиан и их приверженцев. Многие из них, будто бы, подвергнуты были бичеванию, претерпевали голод и жажду, осуждены были на работы в каменоломнях; наносили им раны мечем, как будто бы они не были живым людьми и священниками, а мертвыми трупами; по их рассказу, держали их в цепях и в пищу, вместо хлеба, давали траву. Все эти жалобы собор принимал без всякой проверки. Челобитчики говорили, что вся их надежда на Бога, на молитвы пресвятой Девы, св. Апостолов, св. папы Николая и на заступление епископа Игнатия и легатов. В заключение они обещалась не иметь ни малейшего общения с Фотием и его приверженцами и изъявили желание понести наказание, какое наложит на них Игнатий. Римские легаты от лица собора выразили согласие на принятие раскаявшихся епископов в церковное общение, но прежде потребовали, чтобы они подписали папскую формулу, что они и исполнили. Таких раскаявшихся епископов было десять. Они были восстановлены в их сане и сделались членами собора. Для большей торжественности этого воссоединения епископов с Игнатием, вышеупомянутая записка, в которой заключалось отречение от Фотия, была положена под крест и четвероевангелие, откуда она затем была взята и подана Игнатию, после чего патриарх возложил на каждого епископа омофор. Возлагая омофор на Феодора Карийского, Игнатий сказал словами Евангелия: «вот ты выздоровел, не греши же, чтобы не случилось с тобою чего хуже» (Ин.5:14). В ответ Феодор заверил патриарха в своей неизменной к нему преданности. На это Игнатий заметил, что он поступает с покаявшимися, как милосердый отец, следуя в этом случае примеру Римской церкви и восточных патриархов, так как они выражают снисхождение к тем, кто, отступаясь от Фотия, возвращается к своему законному патриарху. Некоторые из воссоединившихся епископов еще раз восхвалили милосердие Игнатия. После епископов, по порядку приходили с покаянною головою несколько пресвитеров, а потом и низших клириков; все они принадлежали к лицам дофотианского посвящения, но считались виновными в том, что были в общении с Фотием. Таких пресвитеров явилось на собор 11, диаконов 9 и иподиаконов 6. Они все просили прощения у собора и согласились подписать известную римскую формулу, после чего они были восстановлены в своих церковных должностях. Восстановление это произошло так: на каждого из пресвитеров и диаконов патриарх возлагал богослужебное их отличие, орарь237. Затем объявлена была та епитимия, какая возложена была на всех вышей счисленных епископов и прочих духовных лиц, изъявивших раскаяние. Епитимия эта заключалась в следующем: те из них, которые употребляют мясо, должны воздерживаться от мяса, сыра и яиц; те, которые не употребляют мяса, должны воздерживаться от вкушения сыра, яиц и рыбы, довольствуясь по средам и пятницам плодами и овощами с маслом и малым количеством вина; все они должны были делать ежедневно но 50 земных поклонов, ежедневно же по сто раз повторять «Господи помилуй», «Господи прости меня грешника» и прочитывать каждый день следующие псалмы: 6, 37 и 50. Епитимия должна была длиться от времени этого заседания собора (7 октября) до дня Рождества Христова; до этого праздника все лица, подвергшиеся вышеуказанной епитимии, не имели права совершать богослужения. – Эту епитимию можно было бы назвать очень легкою, имеющею лишь формальное значение, если бы те же лица не принесли вместе с тем великой жертвы, чрез свое согласие на подписание унизительной для сынов Восточной церкви известной папской формулы. – Тем, что сейчас нами рассказано, и ограничилась деятельность второго заседания238 собора.

Известный биограф патриарха Игнатия, Никита Пафлагонянин239 выражает недовольство против этого собора за то, что он на втором заседании так снисходительно отнесся к епископам, хотя и не посвященным от Фотия, но имевшим с ним общение. Никита находит, что этих епископов (согласно 31 прав, апостольскому) следовало навсегда лишить сана, а так как они прощены, приняты в число членов собора, то они то в последствии и содействовали восстановлению Фотия на патриаршестве, т.е., с точки зрения Никиты, сделались источником зла и противозаконных действий в Церкви. Этот писатель готов допускать, что землетрясения и ураганы, которые случились пред временем созвания собора и в течение его деятельности, служили выражением гнева Божия на уступчивость собора и предзнаменованием будущих бурь церковных. Но жаркий Игнатианин – Никита не хочет рассудить того: возможен ли был бы самый собор, если бы руководители его очень строго относились к епископам дофотианского посвящения, вошедшим в общение с Фотием? Если при снисходительности членов собора, заседания его поражают взор малочисленностью участников в нем, то что было бы, если бы руководители стали поступать с епископами по правилам строгости, рекомендуемым Никитою? Если собор этот, как скажем ниже, даже прерывался в виду крайней малочисленности участников в нем, то в случае применения требований, заявляемых Никитою, собор должен был бы совсем прекратить деятельность и закрыться. Мнимый вселенский собор, как показывают первые заседания его, блистал почти полным отсутствием восточных епископов.

Третье заседание240 представляет мало интересного. Оно ясно дает понимать о том, с каким трудом руководителям его приходилось вербовать новых членов собора. Оно происходило 11 октября и состояло из 23 епископов, не считая руководителей собора. Делается попытка привлечь к участью в соборе двух архиереев дофотианского посвящения, имевших, однако общение с Фотием во время его патриаршества, именно Феодула Анкирского и Никифора Никейского; но попытка эта не имела успеха. Легаты заявили на соборе, что некоторые эпизоды дофотианского посвящения находятся в неуверенности касательно кротости и снисхождения св. Церкви и только поэтому не подписывают папской (известной) формулы. Легаты, говоря так, главным образом имели в виду вышеупомянутых епископов Феодула и Никифора. Собор отправил к этим епископам депутацию из трех лиц с предложением от лица собора – подписать папскую формулу. Но эти епископы, на которых, по-видимому, члены собора возлагали какие-то надежды, дали ответ отрицательный, выразив его в уклончивой форме. Они сказали депутатам, что они дали обет не делать никаких подписок под грамотами, касающимися веры, так как в последнее время им приходилось подписывать такие грамоты, которые можно одобрять, но также и такие, которые нельзя одобрить (трудно сказать, о чем тут говорят эти епископы: не простой ли это предлог отделаться от неприятного предложения собора?); и кроме того, мы находим, заявляли они, что достаточно той нашей подписки под символом, какая сделана нами при посвящении и которую можно отыскать в патриаршем архиве. После этого ответа собор оставил их в покое. Затем оказалось, что при тех условиях, в каких находился собор, ему почти нечего было делать. В виду этого, остальное время третьего заседания посвящается чтению таких документов, которые и без того, вероятно, были известны участникам собора. Разумеем письма императора Василия и Игнатия к папе (те самые письма, которые изложены были нами прежде) и письмо папы Адриана к Игнатию от 10 июня 869 года, в котором заключается осуждение Фотия и его приверженцев и выражаются некоторые требования от греческих епископов. Это последнее письмо собор признал «каноническим» и исполненным справедливости. Тем и закончилось заседание.

Четвертое заседание собора гораздо интереснее. Оно происходило 13 октября и состояло из того же числа епископов, как и предыдущее, т.е. было очень немногочисленно по количеству членов. На этом заседании происходит первое столкновение между членами собора и приверженцами Фотия из числа епископов. Собору пришлось узнать горькую для него истину, именно что приверженцы Фотия были тверды, стойки, одушевлены духом независимости и ни в чем не хотели поступаться в пользу требований собора, которых они не считали законными. Положение собора было незавидное. Папские громы, ·ничуть не страшили сторонников Фотия, крепко стоявших за независимость восточной Церкви от Римского первосвященника. Заседание открылось следующим заявлением патриция Вааниса: два епископа, посвященные Мефодием, но потом перешедшие на сторону Фотия, когда он провозглашён был патриархом, Феофил и Захария, были в составе посольства, отправлявшегося в Рим из Константинополя, для уведомления папы Николая о поставлении нового патриарха в Восточной столице, – они, эти· епископы утверждали и утверждают, что папа Николай принял Фотия в общение с собою и признал его патриархом, говорил Ваанис. Это обстоятельство приводит в смущение народ (т.е. народ недоумевает: каким образов могло случиться, что раз, признанный папою, Фотий потом вдруг низвергается, как незаконный патриарх, отвергаемый Римом?). Почему Ваанис и предложил собору – призвать упомянутых двух епископов и доказать им, что разглашаемые ими сведения лишены справедливости. Легаты и местоблюстители восточных патриархов не желали приглашать на собор ни Фотия, ни его сторонников: им казалось, что дело этих лиц, однажды навсегда решено в Риме и что собору нет, нужды вызывать их и рассуждать с ними. Поэтому легаты не дали прямого позволения – пригласить Феофила и Захарию на собор, и удовольствовались тем, что была, послана к ним депутация от лица собора, состоявшая исключительно из мирян и низших клириков (знак, что собор уже не считал этих епископов действительными епископами) – с целью разузнать об их взглядах, на собор и на главу их партии – Фотия, для чего депутация должна была предложить им вопросы: от кого получили они епископское посвящение и с кем имеют общение, как своим патриархом? Депутация исполнила волю собора. Ответ спрашиваемых епископов был очень короток, но красноречив; они дали знать, что Игнатия они не считают своим патриархом, сказав: мы посвящены Мефодием и находимся в общении с Фотием. Ответ этот был доведен до сведения собора и конечно не был приятен ему. Члены собора воскликнули: «в таком случае и пусть они разделяют жребий Фотия»; какой это жребий – понятно само собой. Легаты, невидимому, предполагали, что теперь вопрос о призыве Фотиан на собор совсем покончен. Но оказалось не так. Патриций Ваанис держит речь, в которой старается доказать, что дело невозможное, чтобы Фотий и Фотиане были окончательно осуждены, не имея случая самолично выслушать от собора, чего именно требует и желает от них этот последний. Ваанис говорил: Фотий и его приверженцы должны быть вызваны на собор, – они должны выслушать обвинения против них и обличены на основании канонов; если осудить их, не вызывая на собор, тогда они будут разглашать: «мы требуем справедливости, мы хотим сами слышать наше осуждение; какой суд может быть без слушания обвиненных? Нельзя думать, говорил Ваанис, чтобы суд заочный был делом справедливым: пусть они больны – не спорим, но в таком случае исцелите их; но каким образам вы исцелите их совесть, если они не будут призваны сюда. Ваанис в своей речи доходит даже до угроз; он говорит: мы, сановники, обязаны подобно прочим членам собора подписывать каждое его деяние, но мы отказываемся сделать это, если они будут осуждены, не будучи вызваны для суда. Нужно помнить, что Ваанис, говоривший от лица прочих императорских сановников, присутствовавших на соборе, в своих заявлениях стоял на твердой канонической почве; для церковных судов имело полную обязательную силу известное юридическое правило: отсутствующего не судят. Но все-таки нам кажется, что таким высоким тоном говорил Ваанис не по своей мысли, а по приказанию от верховной власти. Из позднейших деяний этого же собора ясно открывается, что такова именно была точка зрения Василия Македонянина. Быть может, правительство стало на эту точку зрения не тотчас; но раз оно пришло к этой мысли, оно сочло долгом отстаивать ее. В атом отчасти убеждает нас и речь, которую вслед за Ваанисом произносит Митрофан Смирнский, ревностный игнатианин; он без сомнения стоял на стороне Рима, произнесшего уже строгий суд над Фотием и Фотианами. И тем не менее в ответной речи Ваанису в значительной мере поддерживает требование этого последнего. Партия Игнатиан восторжествовала благодаря лишь поддержке императора Василия; это лучше других знал Митрофан и счел долгом высказаться в пользу предложения Вааниса, понимая, что этим он в делает угодное императору. Митрофан, без сомнения, имел сведения, что сказанное Ваанисом составляет волю самого императора. Митрофан начинает свою речь лестным для самолюбия легатов заявлением, что члены собора почитают их «как пророков» (Ваанис в своей неприятной для легатов речи тоже не счел удобным обойтись без некоего льстивого замечания но адресу легатов, и сказал, что их – легатов приняли в Византии, как св. апостолов), и что члены собора далеки от того, чтобы показывать к ним пренебрежение; но – прибавил он – однако предложение Вааниса справедливо и заслуживает одобрения: нужно спросить Фотия и Фотиан, признают ли они легатов своими судьями, принимают ли они собор, как действительный собор; пусть будет открыт им случай к защите самих себя и во всяком случае их нужно судить не заочно, а в их присутствии. Легаты, невидимому, совсем не были приготовлены к такому обороту дел. Они полагали, что задача их деятельности будет хоть коротка, но исполнена значения. К смущению легатов, теперь в ответ Ваанису и Митрофану, весь собор начал возглашать: определяем, чтобы подлежащие суду были вызваны на собор, и чтобы суд был в их присутствии, им должно быть дано право защиты. Легаты попробовали было защищать свое мнение, но скоро должны были уступить. Они угадали, что они с своим протестом против Вааниса и Митрофана остаются одиноки. Легаты задали такой вопрос: «да разве суждение папы этим епископам (т.е. Фотию и его сторонникам) неизвестно? Ваанис отвечал: «они не слыхали собственными ушами осуждения в Риме, потому что они не были там. Легаты не вдруг сдались и после этого замечания. Они стали бояться того, чтобы на соборе не вздумали пересматривать определений папы Николая. В Риме уже начал утверждаться принцип, что раз произнесенное папой суждение не может быть никем отменено (Roma locuta res decisa). В настоящем случае встретились и столкнулись два воззрения: Римское, что папа и его решения не подлежат пересмотру, и восточное, что собор (и в особенности вселенский) выше определений и решений отдельных патриархов. Под влиянием своего римского мнения, легаты говорили: «мы не можем уничтожить приговора, произнесенного в Риме, это было бы противно канонам» (каким это?). Затем они сказали, что со стороны Фотиан были посылаемы депутаты в Рим, с целью достигнуть признания папою Фотия в достоинстве патриарха и значит она знали об осуждении Фотия и его приверженцев. Но, однако же вслед за этим легаты заметно стали уступать. Последнее возражение папских легатов заключалось в следующем: Фотиане хотят увернуться, весь мир, Восток, Запад и церковь Константинопольская знают, что постановлено против них, они одни будто не знают этого; и разве мало прошло времени после собора 863 года, когда произошло их осуждение в Риме, – а они будто бы не знают этого? Это одна пустая отговорка, опи хотят избежать суда – говорили легаты. Легаты странным образом воображали, что будто им внушают мысль, что Фотиане в самом деле ничего не слыхали о проклятиях, которыми их щедро осыпал Рим. Чтобы поставить вопрос на более правильный путь, императорские сановники сделали еще одно замечание, после которого легаты окончательно уступили: «Фотиане, сказали сановники, вовсе не думают избегать суда; если бы они хотели этого, то они имели возможность самым делом обратиться в бегство; но они остаются на месте и хотят лишь того, чтобы все, что они слышали о панском суде, получило для них полную достоверность, а для этого им нужно явиться на собор». Только теперь легаты объявили: «пусть они явятся на собор и станут на самом последнем месте» (т.е. на ряду с мирянами). «Как прикажете, так и будет, сказали сановники (как будто бы в самом деле на это была собственная воля легатов); но мы просим, чтобы вместе с Фотием вызваны были по крайней мере три или четыре его приверженца, получившие от него посвящение, и пусть они, подобно мирянам, станут позади нас. Легаты не противились, позволив вызвать троих приверженцев Фотия. Но сановники почему-то заявили, чтобы таких приверженцев Фотия было вызвано не менее пяти. Легаты и против этого не стали спорить, ограничившись замечанием, что Фотиане вызываются на собор под условием не спорить, а довольствоваться слушанием чтения писем папы Николая.

Отправлена была к Фотианам депутация с приглашением явиться на собор, но большинства их не оказалось дома241. Застали дома только двоих фотианских епископов, о которым шла речь выше, Феофила и Захарию. Впрочем, на них обращено было особенное внимание собора, так как она настойчиво утверждали, что, будучи н Риме, они находились в общении с папой Николаем и что последний признавал в то время Фотия патриархом. По словам императорских сановников, бывших на соборе, в Византийском народе на основании сведении, ревностно разглашаемых Феофилом й Захарией, слышались такие толки: если папа принял в общение с собою этих двоих фотианских епископов, то значит он признавал и Фотия патриархом и имел общение с ним; пусть папа хоть на один день признал Фотия патриархом, и этого достаточно, чтоб утверждать, что утверждают Феофил и Захария. В виду такого значения личностей Феофила и Захарии в споре Игнатиан и Фотиан, нужно было постараться собору доказать обратное тому, что они утверждали. Легаты, выслушав сейчас указанное заявление сановников относительно Феофила и Захарии, сказали: не может быть, чтобы папа Николай признавал Фотия патриархом и на один день, даже хоть на один час. Этим замечанием легатов воспользовались сановники и сказали: пусть же войдут на собор Феофил и Захария, и допросим их: на каком основании они распространяют свои толки? Но легатам отнюдь не хотелось вступать в какие-либо словопрения с этими фотианскими епископами; они боялись, что таким образом будет унижен и оскорблен папский авторитет; они соглашались только на то, чтобы эти фотиане от лица собора выслушали определение, положенное касательно них папою. Но сановники не хотели удовлетвориться этим, они требовали, чтобы Феофил и Захария настоящим образом выслушаны были по тому вопросу, какой поднят был этими приверженцами Фотия. Мало этого: императорские сановники пошли далее в своих желаниях. Они говорил и, что Феофил и Захария – епископы, посвященные не Фотием, а Мефодием и Игнатием, но подобных епископов папа позволил прощать в случае раскаяния их; поэтому сановники полагали, что этим епископам должна быть открыта возможность принести покаяние. На это легаты заметили: можно ли думать о раскаянии таких епископов, которые только-что объявляли, что они имеют общение с Фотием? Ни сановники не отказывались от своего мнения и говорили, что даже между членами собора ость такие епископы, которые до последнего времени держались стороны Фотия. И на последовавшее затем замечание легатов, что эти последние епископы подписали папскую формулу, сановники отвечали: но ведь Феофил и Захария ничего не слыхали о папской формуле; а если узнают, то быть может и примут ее, прения могут принести пользу; возьмем в пример самого И. Христа, который с таким тщанием печется о том, чтоб утвердить в вере неверующего Фому, хотя Христос имел двенадцать учеников. Видно, что заботы сановников направлялись к тому, чтобы каким ни есть способом – увеличить число членов собора; отсюда происходят их споры с легатами. После указанных словопрений епископы Феофил и Захария вошли на собор.

Замечательно, по странной щепетильности, легаты сначала не хотели давать сами вопросов явившимся епископам и просиди, чтобы вопросы предлагали сановники, Прежде всего им был предложен вопрос: желают ли. они выслушать н принять папскую формулу? Ответ краток и ясен: не имеем такого желания, при чем эти епископы прибавили, что и пришли они сюда не по своей воле, а по воле императора. Затем Ваанис спросил их: правда ли, что они стараются доказать, что будто· папа Николай признавал их епископами и совершал купно с ними литургию? Епископы отвечали: это мы говорили прежде и говорим теперь. Легаты, недовольные таким заявлением епископов, сказало: они лжецы, от них правды не услышишь. Если так, отвечали Феофил, и Захария, то не за чем и разговаривать с нами. Легат диакон Марин спросил их: да чем они могут доказать, что папа служил с ними литургию? Феофил сказал на это: сам Марин может быть свидетелем, так, как он, Марин, был в Риме, когда они служили литургию вместе с Николаем. Но Марин не хотел подтвердить этой ссылки на него; он говорил, что действительно он был иподиаконом в то время, когда они были в Риме, но что Николай не приобщался с ними, как епископами, и удостоил их лишь причащения по образу мирян. Вопрос остался нерешенным: кто говорил правду – Марин или Феофил. Решено было прочесть два письма папы Николая, из которых было бы видно, что папа не признавал Фотия патриархом. Письма эти, хотя и доказывали это, но они не касались вопроса, затронутого Феофилом м Захарией. Выслушав эти письма, Феофил заявил: подлинны эти письма или нет, не наше дело решать; но я утверждаю, что я действительно участвовал в богослужении с папой: это я готов доказать при посредстве свидетелей, если император дает письменное удостоверение, что эти свидетели не потерпят ничего худого. Эти слева Феофил произнес с великим убеждением (in conspectu Dei dico). Он еще раз громко и торжественно заявил, что если будут допущены свидетели на собор, то он докажет правдивость своих слов, и прибавил: тогда вы узнаете, каков папа Николай! Этим Феофил хотел сказать, что папа менял свои воззрения на Фотия: то признавал его, то отвергал242. – Чтобы вывести из затруднения легатов и собор, сановники обратились с таким вопросом к местоблюстителям восточных патриархов: был ли признаваем Фотий патриархом в среде Антиохийского и Иерусалимского патриархатов? Вопрошаемые дали ответ, уже известный, похожий на заученный урок: Фотий не считался у них епископом, ни Фотий не писал общительных грамот патриархам, ни патриархи ему. Как разъяснено было нами выше, подобное уверение местоблюстителей лишено было справедливости, и однако же Илия Иерусалимский не стыдился, делая свое ложное показание, заявить, что он говорит это «как-бы пред лицом самого Бога и избранными Его ангелами». Достойно сожаления, что собор в борьбе с Фотием не разбирал средств... Настойчивость, с которой Феофил и Захария утверждали, что они служили литургию с папой, дала повод к возбуждению еще одного вопроса. Императорские сановники, легаты, а также Анастасий Библиотекарь, уверяют, что достигнуть общения с папой в то время могли из числа приезжих епископов только те, кои подписали две грамоты: одну при въезде в Рим, в которой странствующие епископы свидетельствовали, что они держатся православной веры, и другую, – которую они же давали пред тем, как вступить в церковное общение с папой и в которой, (будто-бы) обязывались во всем точно следовать определениям римской кафедры. Теперь на соборе возник спор: дали ли такого рода двоякую подписку Феофил и Захария, когда они были в Риме, или нет? Остается несколько неясным: какое значение имел подобный вопрос? Но, кажется, не ошибемся, если сделаем на этот счет такое предположение: исследуя этот вопрос, собор хотел довести этих двух епископов до сознания, что они в самом деле давала такую двойную подписку; а если так, то Феофил и Захария должны были принять в настоящем случае определение папское касательно Фотия, если они не хотели являться противоречащими сами себе. В споре по указанному вопросу, легаты утверждали, что Феофил и Захария дали такую двойную подписку, а епископы эти отрицали это, и настойчиво уверяли, что они дали лишь одну подписку, разумеется – первую. Против заявления легатов Феофил и Захария выставляли то, что этих легатов в то время в Риме совсем не было. Вопрос остался нерешенным. Все эти переговоры собора с двумя фотианскими епископами заканчиваются тем, что им еще раз было предложено подписаться и принять известную папскую формулу; но они объявили решительно, что они и слышать не хотят ее (nec audire illum volumus). После этого легаты сказали: «выбросьте их вон» – и они были удалены. Такова деятельность четвёртого243 заседания собора.

Пятое заседание собора принадлежит к числу интереснейших. На этом заседании присутствовал сам Фотий, против которого главным образом направлена была вся деятельность собора. Оно происходило 20 октября; число членов собора к этому заседанию увеличилось на пять человек. Кроме прежних членов, в числе лиц, заседающих на соборе, встречаем двух митрополитов и трех епископов, не присутствовавших на прежних заседаниях и неизвестно при каких условиях, принятых в состав собора. В самом начале заседания хартофилакс Павел объявил, что император приказал явиться на собор Фотию. Легаты спросили: сам ли Фотий пожелал предстать пред лицом собора? На это хартофилакс отвечал: неизвестно, нужно допросить его об этом. Легаты сделали распоряжение, чтобы послана была к Фотию депутация из мирян, так как Фотия они, легаты, не считали за епископа. Из уважения к Фотию депутация, впрочем, состояла из лиц, наиболее важных. Депутация, в состав которой вошло шесть человек, должна была предложить Фотию такой вопрос и в такой форме: святой и вселенский собор спрашивает тебя: «имеешь-ли ты желание прийти на св. собор или нет?» И в случае отрицательного ответа, депутаты должны были допросить его о причине отказа. Фотий дал следующий ответ: до сих пор вы не приглашали меня на собор, и удивляюсь, зачем теперь вы это делаете и зовете меня. Впрочем, добровольно я не пойду, но пойду только по принуждению. И выражая нелестное суждение о собравшемся соборе, он сказал: «Я сказал: буду я наблюдать за путями моими, чтобы не согрешать мне языком моим; буду обуздывать уста мои» (Пс.38:1–2); а что следует за тем – говорил он, – то прочтете сами (именно слова: «доколе нечестивый предо мною», при чем выражение «нечестивый» в церковнославянском переводе «грешному» Фотий очевидно относил к собору). Когда ответ Фотия доложен был собору, то, понятно, он вызвал неудовольствие. Легаты говорили: что скажет на это собор? Мы вызывали его совсем не за тем, чтобы слушать от него наставления, а затем, чтобы окончить в его присутствии исследование, начатое против него римской и восточными кафедрами. Все епископы выразили желание, чтобы Фотий был приведен на собор. Илия Иерусалимский от лица собора со чинил приглашение, которое заключало в себе хулы на Фотия и в котором говорилось: «не говоря этого прямо, ты объявляешь собор, избранный Богом, – грешником, и таким образом представляешь себе грешниками не только представителей патриарших престолов, но и хор св. отцов, отошедших в лучшую жизнь, и если ты не к делу приводишь пророческие слова, то о тебе правильно будет сказать, что ты имеешь в себе «дела тьмы» и боишься «света истины», каким блистает собор, потому что знаешь, что собор обличит дели твои, так как, по словам Евангелия, «ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его» (Ин.3:20). Но еще также написано: «челюсти нужно обуздывать уздою и удилами, чтобы они покорились тебе» (Пс.31:9). Это пророческое изречение св. собор, ври содействии императора надлежащим образом и приведет к исполнению». Когда Фотию прочитано было это приглашение, он сказал: вы не спрашивайте меня, делайте, что хотите. Затем последовало еще новое приглашение Фотия от лица собора, в котором говорилось: следуя церковным правилам, мы приглашаем тебя, ожидая твоего добровольного прибытия; но ты будучи явным и упорным грешником, не хочешь явиться на правый суд; поэтому, ты должен явиться против своей воли, чтобы более ясным образом узнать о своем осуждении. Этим вторичным вызовом мы повелеваем привлечь тебя на собор вопреки твоей воле. Так и было сделано.

Когда Фотий вошел в собрание собора, легаты спросили императорских сановников: «кто это, стоит здесь на последнем месте?»

– Это Фотий, был ответ.

– Так это Фотий, воскликнули легаты, в первый раз видевшие это лице, – тот Фотий, который более семи лет причинял столько страданий Римской церкви, который глубоко взволновал церковь Константинопольскую и сделал столько беспокойства прочим восточным церквам?

– Он – самый, отвечали сановники.

После этого легаты предлагают целый ряд вопросов Фотию: принимает ли он правила св. отцев, предписания Римских пап, признает ли определения папы Николая, желает ли он принять то, что постановил преемник Николая – Адриан.

Фотий молчал.

Легаты сказали: а мы слышали, что он человек очень красноречивый. Впрочем с другой стороны мы знаем, что он законопреступник и прелюбодей (т.е. человек, занявший епископскую кафедру при жизни епископа, которому принадлежала эта последняя); пусть он говорит п защищается.

Фотий сказал на это: Бог слышит мой голос, если я и молчу.

– Твое молчание не спасет тебя от осуждения, заметили легаты.

– Но также и Иисус молчанием не избегнул осуждения, отвечал Фотий.

Эти слова Фотия возбудили лицемерное негодование на соборе. Местоблюстители восточных патриархов, Илия и Фома находили все ответы Фотия заслуживающими порицания; они считали неприличным, что Фотий как будто бы уподоблял себя Христу, судимому от синедриона244; они говорили: «нет ничего общего между светом и тьмою, между Христом и волиалом, между храмом Божиим и идолами» (?). Затем они же спросили Фотия: принимает или не принимает он приговор пап? Но ответа не последовало. Тогда легаты стали увещевать его, чтобы он смирился, письменно и устно исповедал свои грехи, анафематствовал свои нечестивые сочинения и свои соборы против Игнатия, чтобы он обещался и поклялся, что он ничего не предпримет против законного патриарха, но станет почитать его, как истинного отца и с благоговением покорится приговору Римской церкви. Фотий ни слова в ответ. Да и что было говорить? Соглашаться было нельзя, спорить и доказывать бесполезно. Молчание было лучшим исходом в трагическом положении Фотия. После этого собор зачем-то еще раз приказал прочесть письма Николая к императору Михаилу и к самому Фотию, как будто всего этого Фотий не знал. По прочтении писем, Илия Иерусалимский, вообще большой говорун, произнес длинную речь против Фотия; нового в ней почти ничего нет. Он говорил о том, что Фотий противозаконно занимал константинопольскую кафедру, хвалился беспристрастием в суждениях, какое будто бы он и Фома показали на соборе, внимая в этом случае клятвам императора, который снял с себя нательный крест, возлагал его на их шеи и взял с них слово – судить нелицеприятно, – объявлял, что молчание Фотия служит лить выражением презрения к собору и т.д. В заключение своей речи увещевал Фотия сознаться в своих грехах и принести покаяние, на что ему обещается милость – принимать причащение вместе с мирянами. Зачем все это говорилось, понять нелегко. Подобного рода разглагольствования должны были казаться Фотию ничем другим, как насмешками над ним. Ближе к делу относилась грамота, которую вручили легаты соборному секретарю для прочтения. В ней говорилось: «Братия, для вас теперь ясно, что восшествие Фотия на патриаршую кафедру не было признано правильным, а низвержение Игнатия произошло вопреки справедливости. Высказывая это, мы не говорим ничего нового; таков суд папы Николая, подтвержденный папою Адрианом. А также и представители восточных патриархов засвидетельствовали, что Фотий в их патриархатах никогда не считался законным епископом. Кто, какой христианин, признает патриархом чадо века, которого не признает в этом достоинстве ни Рим, ни восточные патриархи? Мы отвергаем и предаем анафеме такой образ действия, когда законный патриарх мирскою властью изгоняется из Церкви, а на его место вопреки канонам поставляется другой245. Скажите, согласны ли вы с этим? Конечно собор выразил свое согласие. На этот раз легаты почему-то были так любезны к Фотию, что провозгласила анафему не прямо на самого Фотия, а лишь на его мнимое преступление.

Наконец легаты и другие представители собора обращаются к Фотию с увещаниями – покаяться и исправиться. При этом они потратили весь запас своего красноречия, но все понапрасну. Легаты говорили Фотию: если он признает Игнатия законным патриархом, то ему позволено будет причащаться на ряду с мирянами, увещевали его пожалеть если не себя, то его приверженцев, души которых лишаются спасения. Патриций Ваанис с своей стороны раскрывает картину того безвыходного положения, в котором очутится Фотий, если не покорится собору. Он говорил: «господин Фотий (оратор находит возможным величать его лишь мирским титулом: «господин, а также называет его неопределенным именем: «Божий человек), постарайся изложить все. что может служить в твою защиту. Весь мир (вся Церковь) имеет здесь представителей; потщися, чтобы св. и вселенский собор не лишил тебя милосердия. К какому суду ты мог бы обратиться потом? В Рим? но здесь уже находятся его уполномоченные. На Восток? но здесь имеются налицо патриаршие местоблюстители. Смотри, чтобы не заключились для тебя двери (правосудия). Итак, выскажи то, что может служить к твоему оправданию. Фотий отвечал: «мое оправдание не от мира сего; если бы оно могло быть в здешнем мире, то вы услышали бы его». На это Ваанис, желая укорить Фотия, сказал: «видно стыд и страх смущают твой дух, ты не знаешь, что сказать. Св. собор дает тебе срок на размышление, чтобы ты подумал, о спасении своей души. Уходи теперь, и потом приходи, когда твое настроение изменится к лучшему. Фотий отвечал: я не прошу никакого срока, а чтобы я ушел, это в вашей власти». На дальнейшие увещания Фотий не отвечал ни одним словом. Заседание246 кончилось обычным возглашением многолетия одним и вечной памяти другим247.

На шестом заседании Константинопольского собора 869 года появляется сам император Василий Македонянин. Появление его здесь неслучайно. По-видимому, император из хода дел на соборе, как показали предыдущие заседания, увидал, что соборная деятельность идет не довольно успешно. Число членов собора почти не увеличивалось, Фотиане оставались глухи и немы к увещаниям руководителей собора; при таких обстоятельствах император Василий появляется на соборе для того главным образом, чтобы своим личным содействием помочь собору в достижении более удачных результатов. К этой мысли приводит и то наблюдение, что под руководством императора собор как будто бы начинает свою деятельность с начала, в значительной мере оставляя в стороне сделанное собором до сих пор. Разумеем в особенности то, что теперь опять Фотий и Фотиане призываются на собор, опять ведутся с ними длительные переговоры. В этом отношении некоторые из последующих соборных деяний представляют собою как бы улучшенную и дополненную редакцию прежних деяний того же собора. Такое обстоятельство, однако не лишает интереса заседания, о которых у нас будет речь, напротив даже увеличивает интерес к ним: отсюда мы видим, как сильно желало Византийское гражданское и церковное (игнатианское) правительство перетянуть на свою сторону побольше Фотиан, и как тверды н крепки были привязанности опальных Фотиан к своему опальному вождю: эти последние верность убеждениям ставили неизмеримо выше земного благополучия и милостей Двора.

Шестое заседание происходило 25-го октября, в той же части Софийского храма, где происходили прежние заседания, начиная с первого. Кроме самого императора, на соборе присутствовали шестнадцать императорских сановников, легаты, Игнатий, представители двух восточных патриархов, многочисленная свита всех этих перечисленных лиц. Число членов собора, т.е. митрополитов и епископов Византийского царства, несколько возросло в сравнении с прежними заседаниями: их было 36 или 37, – число, конечно, очень ограниченное. В числе членов собора теперь встречаем таких митрополитов и епископов, которые не значатся в списке членов прежних заседаний, – и остается неизвестным, при каких обстоятельствах они примкнули к партии собора или партии игнатианской: были ли им оказаны какие-либо льготы в сравнении с архиереями, воссоединившимися с Игнатием на первых заседаниях или нет – ничего нельзя сказать. Одно нужно считать несомненным, именно, что личное появление императора на соборе подействовало на некоторых слабодушных епископов ободряющим образом – они перешли на сторону, к которой присоединиться доселе не желали. Заседание открылось речью Митрофана, митрополита Смирнского, преданного друга Игнатия; в этой речи он воздает хвалы императору и собору и в особенности первому. Хваля императора и собор, оратор берет образы из библейской истории; императора и собор он сравнивает с Ноем и его ковчегом: как праведный Ной устроил ковчег, так второй Ной устроил этот спасительный собор; далее – как боголюбезный Авраам ископал колодезь, так и император создал этот собор, как некий благодатный кладезь (Быт.21:25); а патриарха Константинопольского и представителей трех патриарших кафедр (Римского, Антиохийского и Иерусалимского) оратор называет четырьмя великими светилами на церковном небосклоне и четырьмя райскими реками; он взывает к соборуי чтобы этот потрудился для восстановления мира церковного; и в заключение, обращаясь к императору, произносит то самое благословение, которое изрекает Господь Аврааму: «благословляя, благословлю тебя, и умножая умножу семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря; и овладеет семя твое городами врагов твоих и т.д. (Быт. 22,17). Речь Митрофана не богата содержанием, но представляет образец Византийской риторики, позволяющей себе странное злоупотребление повествованиями и изречениями св. Писания... По окончании речи Митрофана, была прочитана записка, составленная Римскими легатами. В ней говорилось о вторичном восшествии Игнатия на кафедру с устранением Фотия, о деятельности собора на первых заседаниях, о том упорстве и противлении, какие показали при этом Фотий и его приверженцы, вследствие чего легаты предлагают покончить скорее дело Фотия и исполнить Римские определения по этому поводу. Мысли, как видим, все обычные, но на этот раз они имели особенное значение. Легаты чуть ли не рассчитывали на то, что император явился на собор для того, чтобы в своем присутствии положить конец соборной деятельности касательно Фотия и Фотиан. Но легаты сильно обманулись в своих расчетах: император решился не спешить этим делом, а вызвать этих лиц на собор для увещаний. Как ни мало согласовалось это с желаниями легатов, они должны были подчиниться воле императора.

Вызваны были на собор несколько епископов, державшихся партии Фотия или получивших посвящение от него. Для вразумления их прежде всего прочитаны были некоторые письма папы Николая к Фотию и императору Михаилу, из которых открывалось, что папа не считал Фотия законным патриархом Константинопольским. Затем с тою же целью вразумления и частью и ободрения Фотиан произносит речь Илия Иерусалимский от своего лица и от лица Фомы Тирского. Он старается разрешить и устранить некоторые возражения, которые, как он думал, удерживают Фотиан в их упорстве. Фотиане говорили, что Фотий поставлен патриархом правильно, после того как Игнатий дал отречение от патриаршества. На это Илия говорил, что Игнатий вовсе не отрекался от патриаршей кафедры248, и если бы он и сделал это, то сделал под влиянием насилия. Далее Фотиане говорили: если Фотий не считается законным епископом, то не более могут считаться законными епископами и те, которые избрали и посвящали Фотия. На это Илия отвечал указанием исторических примеров, когда известный епископ собором был лишаем сана, как незаконно поставленный, но посвящавшие его и имевшие общение с ним архиереи оставались пощаженными. Смысл этого возражения, делаемого Фотианами, как можно догадываться, заключается в том, что в ту пору, когда происходил собор, в Византийском государстве было два рода епископов: одни были посвящены самим Фотием, а другие его предшественниками; но ни те, ни другие – по смыслу возражателей – не могут с точки зрения собора почитаться законными епископами: посвященные Фотием теряют свои права, как скоро он признан незаконным патриархом, а прочие епископы тоже должны быть признаны «низверженными и отлученными», как лица, знавшие незаконность поставления Фотия и однако допустившие его посвящение и «сообщавшиеся» с ним. Для большей ясности этой последней мысли нужно взять во внимание то, что избрание Фотия на соборе произошло почти единогласно (как мы не раз имели случай заметить выше: против Фотия высказалось только пять епископов). А если так, то Византийской церкви совсем почти не существовало. Это именно, как мы думаем, и хотели сказать возражатели, Фотиане. Т.е. они хотели с ясностью раскрыть то нелепое положение, в какое поставлена Византийская церковь в широком, смысле этого слова, вследствие низвержения Фотия и признания его «узурпатором». Но если так нужно понимать, это возражение Фотиан, то ответ на него Илии Иерусалимского весьма недостаточен. Илия указывает на частный исторический случай, а здесь дело идет о целой церкви, в которой канонические правила должны быть соблюдаемы в точности. Было еще и третье возражение, которое делали Фотиане и в силу которого они крепко держались Фотия. Это возражение тоже старается устранить Илия в своей речи. Он говорил, что многие (?) приверженцы Фотия уже перешли от этого последнего на сторону собора249, но другие упорствуют и не хотят просить прощения, основываясь ни том, что они дали подписки и клятвенные уверения в верности Фотию250. На это возражение Фотиан Илия отвечал тем, что от имени легатов и представителя Антиохийского патриарха и своего имени освободил Фотиан от всяких обязательств и клятв, данных (незаконно) этими лицами своему бывшему патриарху. Как ни велика была в этом случае милость собора, Фотиане однако не думали ею пользоваться и остались верны своему вождю.

После речи Илии император сказал Фотианам: могут ли они защищаться, после того как узнали теперь о взгляде на их дело патриархов римского, антиохийского и иерусалимского? Они отвечали: что они готовы защищаться. И один из них Евсхимон, митрополит Кесарии Каппадокийской, просил у императора позволения защищаться беспрепятственно, без перерывов и помехи, и заявил, что он, с Божьей помощью, докажет, что все документы н речи, здесь произнесенные, составляют пустяки (Chartas has et disputationes... in vanum fuisse Iocutas). Император выразил неудовольствие на такое резкое выражение Евсхимона. Он говорил, что, ведь, такое порицание произносится не только против трех патриарших кафедр, но и этого святого собора; он сделал предположение, что Фотиане, должно быть, не «хотят подчиниться – собору по неуверенности их в том, что строгий приговор против них в самом деле принадлежит патриархам, и потому спросил их: «верите ли вы тому, что этот приговор произошел от самих патриархов, или же не верите?» – «а если не верите, то я готов дать все нужные средства для того, чтобы вы могли совершить путешествие к патриархам и убедиться, что они действительно дали такие определения». Фотиане отвечали на это: «здесь (в Константинополе) должно решиться наше дело». Насколько серьезно было предложение императора, трудно определить. Но во всяком случае он мог заранее предполагать отрицательный ответ Фотиан. Он конечно знал, что вся суть дела в папе, а папа, при теперешних условиях, отнюдь не был расположен на уступки Фотианам. Знали это и Фотиане, и потому предложение императора было просто какою-то игрою в беспристрастие.

После этого произносит речь один из наиболее ученых Фотиан, Захария Халкидонский, любимый ученик Фотия. Речь была направлена против папы и его определения касательно Фотиан. Оратор раскрывал ту мысль, что церковные правила выше определений патриархов, не исключая и папы, и что если папа или кто другой поступают вопреки церковным правилах, следовать подобного рода определениям не должно. В частности, оратор Захария старался доказать, что папы далеко не непогрешимы в своих определениях и что в особенности основания, по каким папа Николай отвергал законность Фотия, как патриарха, не заслуживают внимания251. Речью Захарии император, разумеется, остался недоволен. Он. сказал, что по делу Фотиан высказались все патриархи и против их определений идти нельзя, и с видимым раздражением, обращаясь к ним, проговорил: «мы знаем, что вы не больше, как миряне; мы призвали вас не затем, чтобы вы лаяли (latrare) на нас и городили вздор; все ваши слова ложь и обман». Некоторые из Фотиан при этом сказали: «этого и диавол не решался сказать»252. Затем император повел с некоторыми Фотианами речь о вещах, мало имевших связи с предыдущим, вообще речь, не отличающуюся толковостью. Он зоговорил о религиозных кощунственных церемониях при императоре Михаиле и о том, действительно ли отрекался Игнатий от патриаршества, – сильно заспорил об этих предметах с одним Фотианином. Получалось впечатление какой-то сумятицы, притом явно обнаруживалось, что император никак не мог взять верх в споре с Фотианами. Рассуждая по вопросу об отречении Игнатия, император, по-видимому, отвергал факт отречения и требовал, от Фотианина, с которым он препирался, чтобы этот представил человека, чрез которого Игнатий возвестил Михаилу III о своем отказе от кафедры. Чтобы вывести императора из неловкого положения, легаты заметили, что нет надобности вести рассуждения с тем Фотианином, с которым препирался император, так как он давно уже анафематствован римским первосвященником. Те же легаты предложили Фотианам, не пожелают ли они прослушать и принять известную формулу папскую; но ответа не последовало. Тогда легаты спросили; нет ли между Фотианами таких, которые бы получили посвящение еще от Игнатия? Такие оказались, и легаты предложили им принять вышеуказанную формулу; но и эти епископы решительно отказались последовать приглашению.

Доселе еще оставалась без ответа речь Фотианина Захарии Халкидонского, какую он произнес в защиту Фотиан. Поэтому партия Игнатиан сочла своим долгом подвергнуть разбору речь Захарии. В качестве оратора со стороны Игнатиан выступает Митрофан Смирнский. Прежде всего он старался уличить Фотиан в противоречиях и в нарушении элементарных юридических правил: он именно указывал, что сначала Фотиане обратились за правосудием к папе, а потом, когда папа осудил их, они стали доказывать, что папа судит не по канонам, и отвергли его суд. В этом случае Митрофан видит нарушение юридического правила, по кото· рому подсудимый, признавший над собою судью, обязан подчиняться его решению. Правило, заметим, не спорное, во непонятно, когда же это Фотиане обращались к суду папскому? Разве они были, когда в положении подсудимых, нуждавшихся в оправдании? Конечно, Митрофан разумеет тот случай, когда Фотий извещал папу, как патриарха, о своем восшествии на константинопольскую кафедру; но разве Фотий это сделал из желания папской защиты, а не по общепринятому обычаю, но которому новый патриарх извещал прочих патриархов о своем вступлении на вакантную кафедру? В дальнейшей речи Митрофан старается разобрать аргументы Захарии и опровергнуть их253. В общем речь Митрофана производила впечатление основательной и содержательной. Конечно это невыгодно было для партии Фотиан, и Захарии Халкидонский хотел было отвечать на речь Митрофана; но ему было это воспрещено. Легаты сказали: «мы уж довольно наслушались их суетных речей; Фотиане должны отказаться от своих попыток извинить свои греховные дела» (Пс.140:4), и если они хотят предохранить себя от анафемы, то должны подчиниться собору. Призыв легатов не нашел себе отклика в сердцах Фотиан, что и естественно.

После этого была прочитана длинная речь императора к собору. Вот в главных чертах её содержание: император рисует в высшей степени печальную картину положения Византийской церкви, положения, которым будто бы она обязана расколу фотианскому; потом он указывает, что с целью врачевания зла и собран был этот собор; император замечает, что для того, чтобы дать собору полную свободу в деятельности, он не являлся на первые заседания; он говорит, что его единственным желанием было вести дело против заблуждающихся с любовью и добротой, так чтобы никто из них не впал в погибель; собор, заявляет император, действуя в видах возвращения заблудших овец, должен был поступить, не только руководствуясь ревностью Финееса, но и мудростью Соломона; в заключение говорилось об упорстве Фотиан. Латинские писатели очень восхваляют эту речь императора и говорят, что она «более приличествует епископу, чем императору», что она «достойна вечной памяти и должна быть начертана золотыми буквами»254. Но не потому ли эти писатели так расхваливают ее, что она составляет византийское эхо римского голоса? В заключении этого заседания255 собор снова обращается к Фотианам с увещаниями подчиниться его воле, и когда Фотиане остались при своем, им дано было семь дней на размышление. Так бесплодна была новая попытка собора с императором во главе привлечь на свою сторону приверженцев опального патриарха.

Дальнейшее (7-е) заседание собора происходило 29 октября, опять в присутствии императора. Число членов собора и государственных сановников было на нем тоже самое, как и на предшествующем. Пред лицом собора снова появляется Фотий. Он приглашен был по приказанию императора. Бывший патриарх вошел на собор с посохом в руках. Это не понравилось легатам. Они сочли жезл его за знак притязания со стороны Фотия выставить себя в глазах собора настоящим патриархом. Поэтому один из легатов приказал отнять у Фотия жезл, что сейчас же и было исполнено. По распоряжению собора затем известный Ваанис предложил Фотию вопрос: готов ли он подчиниться собору? Фотий от своего лица и от лица Григория Сиракузского, пришедшего с нам на собор, отвечал: «мы дадим отчет нашему государю, а отнюдь не легатам. Ваанис продолжал: не прибавит ли Фотий еще что-нибудь к тому, что он сказал. Фотий на это заметил: «если бы легаты слышали, что мы недавно говорили (на 5 заседании), то не стали бы теперь опять предлагать того же вопроса; но если они чувствуют раскаяние в том, что ими постановлено касательно нас раньше, то пусть они докажут это самым делом. Ваанис с удивлением сказал: «да как же это так?» Ответ дает Григорий Сиракузский; он говорит: «пусть они (легаты) принесут покаяние в содеянных ими согрешениях. Смысл этих ответов Фотия и Григория, без сомнения, тот, что на их взгляд легаты не судьи им. Так легаты и поняли ответ Фотия и Григория. Они обиделась на этих двух вождей партии фотианской и сказали: «мы прибыли сюда не затем, чтобы принимать оскорбления и не затем, чтобы приносить покаяние, а напротив затем, чтобы призвать к покаянию вас обоих; ваши речи оскорбляют Церковь, но мы снова вас спрашиваем; будете ли вы следовать решениям собора или нет? подпишите ли папскую формулу?» И затем от лица всего собора легаты сказали: «мы все знаем, что они с ног до головы покрыты язвами неправды и нет в них целого (здорового) места, нечего с ними н разговаривать». – После того представители восточных патриархов передали для публичного прочтения маленькую записку следующего содержания. Они жаловались на то, что еще прежде (на 5 заседании) Фотий, в чувстве надмения, назвал собор и императорских сановников грешниками и призывал их к покаянию; страсти ослепили его и перевернули все в его глазах; они, представители восточных патриархов, сравнивали Фотия с человеком, которого повергла на землю буря и который воображает, что земля вертится вокруг него, от чего, однако земля на самом деле еще не станет вертеться. В заключение они угрожают Фотию и его приверженцам гневом Божиим. На последующий за тем вопрос Вааниса: что скажет на это Фотий? последний отвечал: «нас привели сюда для поруганий; как же вы хотите, чтобы мы что-либо сказали?» Ясно было, что добиться от Фотия, чего хотел собор, – покорности папским решениям, было невозможно.

Не добившись никаких результатов от Фотия, собор призвал на заседание приверженцев Фотия. Это были те самые Фотиане, которые были приглашаемы на предыдущее заседание. Прежде всего к ним обратились с вопросом, который мы слышали на соборе несчетное число раз: принимают ли они известную папскую формулу? Ответ последовал тот же, как всегда: «нет, не хотим принимать». Захария Халкидонский и Амфилохий Иконийский (последний был горячим приверженцем опального патриарха) спросили: «да что такое за формула?» Легаты в коротких словах сказали о содержании её и между прочим заметили, что в ней подвергается отлучению Фотий и отвергаются бывшие при нем соборы. Услышав ото, Иоанн Ираклийский, Фотианин, воскликнул: «анафема тому, кто анафемствует своего патриарха». А Захария Халкидонский сказал: «с тем, что незаконно сделано уже или будет сделано, мы ни под каким видом не согласимся». Евсхимон же Кесарийский к этому еще добавил: «тем, которые не следуют правилам святых Апостолов и вселенских соборов, будет ли то сам патриарх римский или иерусалимский, или даже ангел с небес (Гал.1:8), мы отнюдь не будем оказывать послушание». По поводу этих восклицаний и замечаний Фотиан, представители восточных патриархов сказали: «видно, что они ничего не понимают, во тьме ходят». Затем известный Ваанис, от имени императора, прочел небольшое воззвание к Фотианам; оно носило на себе какой-то странный характер. В нем говорилось: «скажите, кто же вы такие? с неба вы, или из преисподней? Не на той ли земле вы, на какой и мы? Может ли какой-нибудь еретик или раскольник, отделившийся от единения с четырьмя патриархами, оставаться не подлежащим осуждению? Скажите-ка, а я послушаю? Вас осудили четыре, даже пять (?) патриархов; на что же вы надеетесь? Кто поможет вам?» Фотиане отвечали: «нам помогут каноны святых Апостол и святых вселенских соборов». На то Ваанис сказал: «скажите, какой канон клонится в вашу пользу и где Господь положил такие каноны? В церквах, или же в каком другом месте? Если в церквах, то здесь собраны представители церквей, местоблюстители их». В ответ на это Фотиане заявили, что они лишены возможности свободно и беспрепятственно выражать свои мысли. Ваанис заметил по этому поводу: «вы своими речами оскорбляете легатов, и они не хотят вас слушать». Фотиане, лишь только услышали неприятное для них имя легатов, как поспешили заявят: «да легатов мы я не признаём своими судьями». Ваанис спрашивает Фотиан: «разве, но их мнению, легаты поступают противозаконно?» Ответ дал Фотианин Амфилохий: «да, они судят весьма неразумно (irrationabilissime) и совершенно против правил». В виду непризнания Фотианами легатов, как судей, император снова делает им прежнее предложение о том, чтобы они отправились к самим патриархам и узнали их мнение по своему делу. Ответ Фотиан был тот же. как и прежде. Они отвечали, что их дело должно быть решено в Константинополе. Прения потеряли интерес стали лишь повторением задов.

В виду бесплодности прений, при которых Фотиане показали себя стойкими и решительными, собор занялся чтением различных документов, имевших близкое отношение к делу Фотия. Так прочитаны были письма папы Николая и палы Адриана, писанные в 866 и 869 годах на Восток; прочитаны были также акты Римского собора при Адриане, против Фотия. После этого собор приступает в заключительным действиям против Фотия и Фотиан. Легаты предъявляют для чтения небольшую увещательную записку, в которой они предлагают, в виду упорства и многих преступлений Фотия, еще раз предать его анафеме. Затем следует чтение очень интересного документа: писанной речи Игнатия к собору256. Вот содержание этой речи: прежде всего он воздает благодарность Богу за свое восстановление на патриаршем престоле, упоминает об обстоятельствах, при каких лишился он этого престола, при чем он называет Фотия новым Каиафою, и Анною и говорит, что Фотий не принес с собою при вступлении на престол ничего достойного, а одно лишь вожделение быть патриархом; упоминает о низвержении Фотия и утверждает что оно совершилось на веки-вечные (в чем, однако, Игнатий очень обманулся); причиною таких перемен был император Василий, которому Игнатий, при этом случае, приписывает великие добродетели и благочестие (о чем едва ли можно было говорить с таким пафосом, как делает Игнатий), приписывал ему старание поучаться в законе Божием день и ночь, выставляет императора послушным орудием воли папы Николая; затем Игнатий переходит к восхвалению достоинств собора; легатов и представителей патриарших он называет «исполненными божественной мудрости и благодати и блещущими своими речами, как молниями; весь собор, по его деятельности и его качествам, он считает чем-то дивным, таким, чего будто бы желали видеть и слышать цари и князи прежнего времени, но не видели и не слышали (чуть ли Игнатий не прилагает к собору ветхозаветных мессианских пророчеств); наконец Игнатий выражает желание, чтобы исчезло разъединение в членах Церкви, чтобы прекратились раздоры, подобные тем, какие были во времена апостола Павла, когда христиане говорили: я Павлов, я Кифин, я Аполлосов, я Христов; таких раздорников, замечает оратор, ожидает погибель.

После того, тотчас была, возглашена анафема Фотию. Диакон и нотарий Стефан торжественно и всегласно провозгласил: «Фотию придворному и узурпатору анафема! Фотию мирскому в площадному анафема! Фотию неофиту и тирану анафема! Схизматику и осужденному анафема! Прелюбодею и отцеубийце257 анафема! Изобретателю лжи в сплетателю новых догматов анафема! Фотию, новому Максиму Цинику, новому Диоскору, новому Иуде анафема! К этому присовокуплено было анафематствование всем приверженцам и последователям Фотия и в особенности Григорию Сиракузскому и Евлампию Апамейскому.

После анафематствований, тем же диаконом начато возглашение различных многолетий и вечной памяти. Собор нашел Фотия и приверженных к нему епископов недостойными слышать многолетия, почему их тотчас же по выслушании анафемы, удалили с собора. В многолетиях, император Василий именовался новым Константином, новым Феодосием, а жена его новой Иудифью, новой Еленой; папа Николай сравнивался с Финеесом, Даниилом; Игнатий в многолетиях назывался новым Афанасием, новым Флавианом; возглашены были с большою щедростью многолетия всем главным представителям собора.

Но на этом дело не кончилось. Конец комедийного действия составляло чтение ямбических стихов, направленных против Фотия. Двенадцатистишие было такого содержания: Фотий, захотевший глупым образом пошатнуть незыблемую скалу, теперь становится подобным дикому зверю, изгоняемому из неоскверненного брачного чертога и из достопочитаемых храмов, праведно осужден папами Николаем и Адрианом, страстотерпцем Игнатием и прочими православными патриархами258.

Так еще раз совершилось на седьмом259 заседании осуждение Фотия и Фотиан. Никита Пафлагонянин, известный враг этого патриарха, рассказывает, что приговор собора против Фотия и анафематствование против него, для большей торжественности и незыблемости, подписаны были всеми заседавшими на соборе не обыкновенными чернилами, а евхаристическою кровию, в которую макали писчую трость беззаконные судии Великого патриарха260.

Главное дело сделано: Фотий торжественно осужден. Но и после этого собор имел еще целых три заседания. Эти заседания имели тоже, главным образом, в виду дело Фотиан. Здесь подвергаются суду не лично сами Фотиане, а различные их деяния, действительные или мнимые. Восьмое заседание собора происходило 5 ноября, в присутствии императора и шестнадцати императорских сановников; число заседавших на нем греческих епископов очень мало возросло. в сравнении с прежними заседаниями. Занятия открыл известный патриций Ваанис следующими словами: «в предшествующие времена, при Фотии, клир, сенат и народ, под давлением насилия, подписали нечто беззаконное, но теперь император хочет все эти подписки сжечь, а виновным дать свое прощение». Что это за подписки такие? В этих подписках выражалось желание иметь патриархом именно Фотия; таких подписок было великое множество; они принадлежали, как лицам высокопоставленным, так и лицам духовным и простолюдинам, в роде скорняков, торговцев рыбою, плотников, игольных фабричных и т. д. Это-то рукописания261 и решено было сжечь на теперешнем заседании собора. Таков же участи определено было подвергнуть экземпляры актов соборов Константинопольских: собора 861 года, бывшего против Игнатия, и собора 867 года, подвергшего папу Николая отлучению, – всего вероятнее подливные экземпляры этих актов. Решено и сделано. Сожжение всех этих документов произошло, по приказанию императора Василия, очень торжественно, на самом соборе (in medio synodi)262. Здесь поставлена была медная жаровня, в которой разведен был большой огонь. Процесс сожжения произведен был с некоторыми церемониями. На соборе находился диакон референдарий (чиновник патриарший, служивший для деловых отношений патриарха с императором) Феофилакт; в руках у него был объемистый мешок, набитый материалом, который должен был сделаться жертвою огня. Он постепенно вынимал из мешка тома и рукописания и передавал их орфанотрофу (начальнику благотворительных заведений) Георгию, а этот, в свою очередь, вручал их прислужникам представителей восточных патриархов, руками которых (прислужников) рукописи и ввергались в огонь. Собор молчал и смотрел, как погибали в пламени подписки приверженцев Фотия и тома актов Константинопольского собора 861 года против Игнатия, и Константинопольского же собора 867 года против папы Николая. Поучительная картина!

Затем на собор были призваны три лица, которые будто бы выставлены были Фотием в качестве местоблюстителей восточных патриархов на противопапском соборе 867 года. Имена их: Петр, Василий, Леонтий. Все они объявили, что они никаких подписей на соборе не делали, да и о соборе ничего не знают. Членам рассматриваемого собора казалось такое заявление неизвестных личностей вполне достаточным, чтобы признать, что уполномоченные восточных патриархов на соборе 867 года были подложные, подставные, и подставлены они были Фотием. Каждая из указанных трех личностей дала на соборе более или менее подробные показания о себе. Рассмотрим, в чем заключаются эти показания. Монах Петр объявил, что лиц с именем Петра, приходивших из Рима в Константинополь, была, может быть, тысяча, так как не один он носит это имя, и в особой записке тот же Петр объявлял, что на соборе Фотиевом, если такой существовал, он не присутствовал, что он не подавал никакой жалобы на папу Николая263 ни Михаилу III и никому другому, что он не сознает за собой никакой вины и не участвовал в сочинении рассматриваемых актов; наконец просил позволения уехать из Константинополя. В наших документах не ясно видно, местоблюстителем какой патриаршей кафедры считался он, т.е. за местоблюстителя какой кафедры, по подозрению собора 69 г., выдал его Фотий. Но есть основание полагать, что он обвинялся в разыгрывании роли местоблюстителя Антиохийского патриарха. Затем собор допрашивал какого-то Василия (по-видимому, не имевшего никакого духовного сана), которого расспрашивали: не он ли играл на соборе Фотиевом роль местоблюстителя Иерусалимского патриарха? Василий на допросе уверял, что он никогда никакой жалобы на папу Николая не приносил, и изъявлял готовность произнести анафему на каждого, кто осмелился бы сделать такое. Об рассказал вкоротке историю своей жизни; оказывается, что действительно в ·течение восьми лет он жил в Риме и в 866 году был в Константинополе, но заявлений против папы не делал, так как не был близок и знаком с этим лицом. Третья личность – Леонтий (кажется, тоже не имел духовного сана) должен был оправдываться против обвинения в том, что он будто выдавал себя местоблюстителем Александрийского патриарха на соборе 867 гола. Он объявлял, что он не принимал участия в этом соборе и что вообще он ничего не знает об этом соборе. Выслушав показания всех этих трех лиц, известный Ваанис сказал: «итак ясно, что Фотий не только подделал акты, но и выдумал участи собора, каких на деле не было, и выдумал речи, которых на соборе не было говорено; это не местоблюстителя, а простые купцы (значит монах Петр был тоже купец?!) и ничего не знают они о соборе против папы. Собор ничего не сказал на эти слова Вааниса; очевидно он остался доволен выводами оратора. Но спрашивается: каким образом допрос, не весть откуда взявшихся, проходимцев, допрос, в котором нет ни ясности, ни смысла, может доказывать, что Фотий на соборе 867 года имел не действительных, а подставных местоблюстителей? Мы этого не видим. Представляется дело так: в подлинных актах собора 867 года, созванного против папы, в качестве местоблюстителей восточных патриархов названы Петр (от Антиохийского патриарха), Василий (от Иерусалимского)и Леонтий (от Александрийского), имевшие без сомнения архиерейский или священнический сан; теперь же, императору Василию и вождям собора 869 года понадобилось доказать, что на соборе Фотиевом (867 г.) были фальшивые местоблюстители; и вот константинопольская полиция хватает трех подозрительных авантюристов, много бродивших по разным странам света, хватает потому, что одного звали Петром, а другого Василием, а третьего. Леонтием (также, как названы местоблюстители в актах собора 869 года), влекут их на игнатианский собор 869 года, допрашивают здесь их: они ли играли роль местоблюстителей на Фотиевом соборе? Они ли жаловались на этом же последнем соборе – на папу? Ответ получается ото всех троих одинаковый и весьма естественный: нет, мы ничего не знаем об этом соборе. Так мы представляем себе дело, основываясь на совокупности обстоятельств, и сомневаемся: возможно ли другое представление того-же дела, более сообразное с сущностью его? А если так, то нужно иметь разум руководителей собора 869 года, чтобы из отрицательных ответов трех вышеуказанных лиц на предлагавшиеся им вопросы делать то заключение, что на соборе Фотия местоблюстители восточных патриархов были не истинные, а фальшивые, или же, что имена местоблюстителей этих сочинены Фотием при составлении им актов собора 867 года. – Да и как члены собора 869 года могли судить: истинные или фальшивые местоблюстители находились на соборе Фотия, когда члены собора лишили себя самого лучшего средства разрешить вопрос настоящим образом, поспешив сжечь акты собора 867 года? Ведь тут должна была заключаться главная улика против Фотия; а как скоро члены собора уничтожили эти акты, то факт сожжения документов стал непререкаемой уликой против самих членов собора: не потому ли они и сожгли акты, – всякий теперь имеет право сказать, – что акты эти доказывали противное т.е. подлинность местоблюстителей восточных патриархов на соборе 867 года? – Но переговоры собора с мнимыми местоблюстителями или точнее – тремя авантюристами: Петром, Василием и Леонтием не кончились на том, на чем мы кончили рассказ. Переговоры эти еще продолжались несколько минут. Папские легаты предложили им, во-первых, подписать известную западную формулу, а во-вторых произнести анафему на сочинителей актов собора 867 года; эти требования были поставлены как условие, на котором эти лица могут быть приняты в общение с Церковью. Но они стали увертываться почему-то от исполнения этого предложения: может быть, они не чувствовали расположения к деятельности собора, на котором они теперь находились. Леонтий неопределенно отвечал: книги этой (т.е. актов) я не знаю и не подписывал ее. Собор сказал: анафемствуйте того, кто сочинил и переписал акты (Фотия). Но они снова стали увертываться и заявили: мы совсем не знаем этих актов, да и тот, кто их сочинил, уже анафематствован. Собору не понравились эти уклончивые ответы. Сановники сказали: «если вы не анафематствуете сочинителей, то этим вы показываете, что вы соучастники его; говорят вам: анафематствуйте, иначе с вами будет поступлено по законам» (т.е. как же это?). Легаты с своей стороны сочли нужным запугать упрямившихся; они объявили: если противящиеся сейчас же не анафематствуют сочинителя, то их отправят на суд в Рим: такова-де воля папы Адриана. Результат таких угроз был самый успешный. Леонтий и Василий, которые собственно и проявляли протест, с поспешностью анафематствовали акты собора и мнимого сочинителя их (т.е. Фотия264). Кажется, этим и удовольствовались, не потребовав от упрямцев подписи пресловутой формулы. После этого Ваанис произнес коротенькую речь, в которой говорилось: видите, как открывается истина в свет начинает блистать во тьме (Хороша истина! Хорош свет! скажем мы). Затем по требованию легатов прочтено было одно правило латеранского собора в Риме, бывшего при папе св. Мартине I; оно направлялось, по намерению легатов, против Фотия, как допустившего фальшивых местоблюстителей на соборе 867 года или же подделавшего подписи небывалых местоблюстителей в актах этого собора, будто бы сочиненных самим Фотием. В этом правиле говорилось, что если кто, по подобию еретиков и раскольников, повинен будет в подделке документов, сочинений, соборных актов и в принятии фальшивых местоблюстителей, тот в случае нераскаянности подлежит осуждению на веки. В заключение по делу об актах собора 867 года, предложен был всем митрополитам, заседавшим на соборе, такой вопрос: подписывались ли они под вышеуказанными актами, – и митрополиты, немедля ни минуты отвечали: нет, они никогда не подписывали здесь своих имен. Прямой ответ митрополитов, членов собора, который они имели притязание считать вселенским собором, мог бы быть истолковываем во вред Фотию, но этого делать не следует. Весьма справедливо по поводу этого допроса митрополитов говорят, что если в самом деле хотели удостовериться в том: подлинны, или не подлинны были подписи митрополитов, то это нужно быть сделать несколькими часами пораньше, когда акты еще не сгорели в огне265; тогда можно было предъявить самые подписи митрополитам и при виде этих подписей задать им вопрос: это их рука или нет? И ответ на вопрос, весьма вероятно, получился бы другой, примерно такой: «все мы согрешили и все просим прощения» ...

Деятельность восьмого заседания собора делится на два отдела: один, как мы видели, посвящен всецело делу Фотия и Фотиан, а другой – вопросу, не имевшему отношения к главным задачам собора. Происходит суд или точнее увещание последних иконоборцев (а такие еще встречались в Константинополе) обратиться к православной вере. Император заявил на соборе: «я приказал согласно воле легатов, привести сюда главу теперешних иконоборцев, Феодора Критина: как угодно поступить с ним собору?» Легаты отвечали, что следует послать к нему, Феодору, и его приверженцам нескольких императорских сановников с предложением: если хотят они войти в пристань спасения, то должны отказаться от иконоборческого заблуждения, в противном случае их ожидает отлучение от Церкви. Восточные местоблюстители выразили согласие с легатами, и потому император распорядился так: послал патрициев Вааниса и Льва к Критину для объявления ему воли собора. Все дальнейшее действие происходит где-то вне соборных заседаний, а где именно, в актах не сказано, но несомненно вблизи от места соборных заседаний. На предложение собора глава иконоборцев не сказал ни да, ни нет; очевидно он не соглашался отказаться от заблуждения. В виду этого Ваанис старался подействовать на него убеждением; он дал ему монету с изображением императора и спросил его: почитает ли он такую монету? Феодор отвечал, что он принимает ее со всяким уважением, так как монету царскую следует почитать и не бесчестить. Тогда Ваанис прибегает к тому аргументу, которым часто пользовались иконопочитатели в полемике с иконоборцами: «если ты, сказал сановник, – изображение смертного владыки не презираешь, но почитаешь, как же ты осмеливаешься пренебрегать богочеловеческим образом Господа Христа, изображениями Богоматери и всех святых?» Феодор отвечал на это: «об изображении императора я знаю, что это действительно его образ; но относительно изображения Христа этого я не могу знать, да и не знаю, притом, принятие изображения Христа согласно ли с Богоучением и составляет ли что-либо угодное Христу?» Он, Феодор, просил отсрочки для того, чтобы убедиться: действительно ли Христос повелел принимать Его изображение? Ваанис возразил: «собор собрался не за тем, чтобы вести с тобою прения, но чтобы увещевать и научить тебя». Затем тот же Ваанис довольно подробно раскрывает мысль, что Феодор обязан подчиниться воле пяти патриархов. Он говорил: «где ты найдешь прибежище, где найдешь помощь? Бог основал свою Церковь, продолжал Ваанис, – на пяти патриархах и определил в Евангелии (?), что они никогда не падут, потому что они главы Церкви. Ибо слова Евангелия: «врата ада не одолеют её», вено показывают, что если две из этих глав падут, то должно искать прибежища у прочих трех; если три падут – у двух прочих; если же четыре падут, то та единая, которая сохранится у Христа Бога нашего, снова соберет всю Церковь266. Теперь все эти главы Церкви в согласии, – заключает свои слова Ваанис, – и ты не можешь находить себе никакого извинения». После этого Ваанис возвратился на собор и доложил ему о результате поручения. Ответы Феодора были прочтены в слух всех (очевидно, при Ваанисе был стенограф, записывавший слова иконоборца). Собор оставил без внимания этого Феодора и приказал позвать в заседание прочих иконоборцев. Рождается вопрос: почему Феодор не был вызвав на собор, а прочие иконоборцы удостаиваются такой чести? Такая разница, кажется, зависела от того, что о Феодоре, вероятно, заранее было известно, что он останется упорен, а о прочих также заранее напротив было известно, что они готовы отказаться от своей ереси. Собор не хотел вести бесполезного диспута с первым, но охотно согласился выслушать раскаяние последних. Отсюда и разница. Согласно воле собора на заседание вошли трое иконоборцев: клирик Никита, юрист Феофан и какой-то Феофил. Все они без замедления объявили о своей готовности отказаться от ереси и анафематствовать глав этого заблуждения. Для этой последней цели они по очереди поднимались на амвон267 (tribunal, βημα υψηλον ), и отсюда возглашали анафему главам иконоборчества с присоединением имени Феодора Критина. Затем император подозвал их к себе, расцеловал их и сказал им приветствие. Заседание близилось в концу. Провозглашены были многочисленные анафемы против различных иконоборцев, со включением Феодора Критина; затем с точностью повторено было анафематствование против Фотия и его сторонников, то самое, какое провозглашено в конце седьмого заседания. Наконец возглашены обычные многолетия и вечная память268.

После восьмого заседания наступает длинный перерыв в деятельности собора, продолжавшийся более трех месяцев. Причины, вызвавшие этот перерыв, были не малочисленны. Главною из них без сомнения была поразительная скудость в численном составе членов собора. Епископов, пожелавших признать Игнатия патриархом, было очень немного, поэтому и собор был какой-то жалкий. Притязания собор имел огромные, он выдавал себя за вселенский и, однако этот, якобы вселенский, собор блещет отсутствием на нем епископов. В виду такого неловкого положения собора, руководители его приостанавливают соборную деятельность, в надежде, что какой-нибудь переворот судьбы изменит течение дел к лучшему. Не мог же собор закончить свою деятельность, имея не больше сорока человек. Ведь это было бы явным торжеством Фотиан. Это одна причина. Другою, тоже важною причиною было то, что доселе все не появлялся местоблюститель александрийского патриарха. Положение собора было не из красивых; на нем, в видах противодействия и обличения Фотиан, постоянно говорилось о согласии всех восточных патриархов признать Фотия низложенным и, однако, как нарочно патриарх александрийский не присылал своего местоблюстителя на собор. Что стали бы говорить Фотиане, так могли рассуждать вожди собора, – если бы собор, именующий себя вселенским, закончился, не имея сведений, что думает александрийский патриарх о низложении Фотия и возведении на кафедру опять Игнатия? Были и другие причины, которые обусловливали рассматриваемый перерыв, например, венчание на царство Василием и второго его сына Льва, соединенные с этим празднества и т. д.

Перерыв продолжался до 12 февраля 870 года, когда произошло девятое заседание собора. Император не присутствовал на этом заседании, вместо него здесь находилось одиннадцать сановников. Число членов собора возросло, но все же было мало. Всего было, кроме руководителей собора иерархического чина, 26 митрополитов и немного больше сорока епископов269. И это после трехмесячных ожиданий. Место заседания оставалось прежнее. На заседании 12 февраля прежде всего видим процедуру принятия в состав представителей местоблюстители александрийского патриарха. В качестве такого местоблюстителя на собор прибыл александрийский архидиакон Иосиф. Хотя легаты, да и весь собор достаточно знали о полномочиях, какими обличен был Иосиф от своего патриарха, но для соблюдения канонических порядков во всеуслышание прочитано было послание патриарха александрийского Михаила к императору. Заранее мы должны сказать, что Иосиф был действительным местоблюстителем – не чета Фоме Терскому и Илье Иерусалимскому. Но и здесь дело не обошлось без терний, уколы которых должен был осязательно чувствовать собор. Терния заключались в том самом послании, которое прочитано было на соборе. Оно было такого содержания. В нем патриарх говорил о том, что получив уведомление из Византии о спорах в ней из-за патриаршего престола, а также просьбу прислать уполномоченного для разбирательства дела, он назначает своим местоблюстителем Иосифа, которого, как желает патриарх, и да примут со всею благорасположенностью. Далее патриарх сознается, что, по причине отдаленности Александрии от Византии, он почти ничего не знает о сущности церковного вопроса, волнующего столицу, и удерживается выразить свое суждение по этому вопросу (едва ли приятна была в Византии такая уклончивость или, по крайней мере, осторожность); вследствие чего он полагает, что император византийский, будучи сам верховным главою и учителем, и будучи окружен столь многими епископами, архимандритами, клириками и монахами, лучше всех знает, что нужно для блага Церкви. Однако патриарх не вовсе отказывается от решения вопроса о патриархах Игнатии и Фотии. Далее следуют в послании такие мысли, которые показывали, что автор письма не на стороне собора. Он пишет: «в истории монаха Александра270 мы прочитали, что в Иерусалиме некогда было два патриарха одновременно. Тридцатилетний патриарх Наркисс (в нач. III в.), по любви к аскетизму, удалился в уединение, и когда он был там, в это время в Иерусалиме один за другим были такие патриархи – Дий, Герман (Германион) и Гордий. Когда патриаршествовал последний, Наркисс возвратился из пустыни и стал управлять с ним Церковью совместно. А по смерти Гордия, Наркисс избрал себе сопатриарха Александра. Какой же получается отсюда вывод? Этот вывод изложен в послании патриарха очень неопределенно или пожалуй чересчур осторожно; автор говорит: «вот что знаем из истории, и этого с нас достаточно». Но не нужно было обладать особенной проницательностью, чтобы понять, что патриарх, хоть мне прямо, но ясно предлагает оставить на патриаршестве в Византии и Игнатия и Фотия. Императору и собору едва ли могло нравиться подобное предложение. Из этого предложения открывается, что александрийский патриарх знал больше о делах византийских, чем как можно было это предполагать. Мы склонны даже думать, что Михаил в глубине души сочувствовал Фотию.

Казалось бы, что принимая во внимание содержание этого письма, собор не мог извлечь никакой выгоды из факта прибытия александрийского местоблюстителя, выгоды в борьбе с Фотием, но случилось не так. Благодаря давлению сверху, местоблюститель оказался на стороне собора, в числе врагов Фотия. Когда, по прочтении письма на соборе, члены этого последнего признав полномочия Иосифа достаточными, нового местоблюстителя спросили: соглашается ли он с тем, что решено на первых восьми заседаниях, то он дал ответ и устный, и письменный. Устно он заявил, что со всем тем, что сделано собором, он согласен; в существе дела тоже он выразил и в записке, прочитанной на соборе. В этой записке он говорил, что он внимательно перечитал деяния этого собора и присоединяет свой голос к решениям и по делу Фотия с Игнатием и по поводу иконоборцев. С запиской поступили так: ее поместили между Евангелием и крестом.

Затем продолжились деяния собора. Прежде всего возымели намерение унизить и обесславить собор 861 года, который происходил под руководством Фотия и был направляв против Игнатия271. Для указанной цели вызваны были на соборное заседание свидетели, дававшие показания против Игнатия в 861 году. Они были приведены и допрошены по одиночке. Первым явился протоспафарь Феодор, как он утверждал, по личному своему желанию. На допросе он показал, что на соборе 861 года он (будто бы ложно) утверждал о неправильном поставлении патриарха Игнатия на кафедре патриаршей, именно он говорил на сейчас упомянутом соборе, что Игнатий сделался патриархом, не будучи законным образом избран272. Но вину своего поступка сваливал на голову умершего императора Михаила III, который будто бы насильственно заставил его свидетельствовать против Игнатия, и который будто бы старался успокоить совесть свидетеля тем, что ведь свидетель и в самом деле не знал, как происходило избрание Игнатия в патриархи, ибо он занят был в тот день придворною службою. Протоспафарь Феодор каялся на соборе в своем проступке и заявлял, что он исповедовал свой грех пред одним столпником, сорок лет подвизавшимся на столпе, принял от него епитимию и строго исполнял ее до настоящей минуты. Последовали вопросы: признает ли он теперешний собор законным и считает ли правильным восстановление Игнатия на патриаршестве? На оба эти вопроса Феодор отвечал утвердительно. После Феодора допрошен был консул Лев Критик, который тоже был свидетелем против Игнатия на соборе 861 года. Он также, как и Феодор, утверждал, что будто давал показания во вред Игнатию по приказу Михаила III и Варды, которые, в успокоение совести свидетеля, внушали ему: «ведь ты не был в Константинополе в день избрания Игнатия, а потому можешь заявить, что не видал, чтоб в самом деле происходило избрание патриарха законным порядком». Затем Лев изъявил согласие подвергнуться покаянию и признал собор 869 года в Игнатия вполне законными. Но этим почему-то не удовлетворились члены собора, – они потребовали от него, чтобы он анафематствовал как самого Фотия, так и всех осуждённых собором; но на это Лев не сразу согласился. Он сказал, что анафематствуют только таких лиц, которые отступают от веры, а Фотий православен, и потому он не может произнести анафему против него. На это легаты отвечали замечательною фразою, показывающею, как велика была ненависть этого собора к Фотию. Легаты объявили: «дела Фотия горше всех ересей, ибо он орудие самого диавола»273. Лев увидал, что не стоит спорить с таким собором, и произнес анафему на Фотия и на всех, кого подверг анафеме этот собор. После того вызваны были на собор еще одиннадцать лиц, принадлежащих к образованному классу общества и тоже обвиненных в даче ложных показаний против Игнатия на соборе 861 года. Между ними видим спафарокандидата (византийский чип) Евстахия, протоспафаря Константина, спафаря Фотия, какого-то отставного диакона Анастасия и т. д. Все они говорили одно и тоже, что давать показания против Игнатия их насильственным образом заставило правительство Михаила III. Одни из них при этом объявили, что они уже исповедовались в своем грехе и понесли епитимию, а другие – что они об этом не думали, но что они согласны подвергнуться церковному наказанию. Этим и кончился допрос наличных свидетелей против Игнатия. Ваанис вслед за тем сделал заявление, что одни из подобных свидетелей уже умерли, другие больны(?), третьи находятся в отсутствии274. Легаты и патриарх Игнатий выразили желание, чтобы допрошены были все свидетели, какие только будут отысканы, при чем последний заметил, что между такими свидетелями были и лица непочтенных профессий: конюхи, игольщики (acuarii), ремесленники, ветеринары, но и тех, сказал он, нужно подвергнуть допросу. Но императорские сановники, по-видимому, пожелали замять этот вопрос; они сказали, что в короткое время нельзя собрать всех свидетелей, и что с другой стороны не назначать же ради них другой собор; поэтому они предложили такую меру: прочие свидетели, какие отыщутся, будут отсылаемы на суд Игнатия с митрополитами, так чтобы патриарх с митрополитами, смотря по их виновности, и определял им церковное наказание. Игнатий согласился на такую меру. Вслед затем соборный нотарий прочел определение касательно епитимии, какую назначил собор для тех свидетелей, которые доселе еще не понесли церковной кары. Епитимия назначена была семилетняя с некоторыми смягчениями, по мере течения этого срока. В определении говорилось: кто из (лже)свидетелей доселе не несли епитимии и не каялись в своем грехе, подвергаются семилетнему публичному покаянию: два первые года они должны стоять (во время богослужения) вне церкви (разряд так называемых «плачущих»), затем следующие два же года могут стоять в церкви вместе с оглашенными, но без права принимать евхаристию (разряд «слушающих»), при чем в течение этих четырех лет они обязаны поститься, воздерживаясь от вина и мяса, за исключением праздников Господних и дней воскресных; в остальные три года они могут стоять в церкви с верующими (этот разряд кающихся так и называется: «стоящие в церкви с верными»), могут принимать евхаристию, но только в Господни праздники275, пост для них смягчается: они должны воздерживаться от вина и мяса только по понедельникам, средам и пятницам. Это определяется для тех, кто сознались в своем грехе и искали врачевания в Церкви. Далее здесь же говорилось: а кто из виновных не хотели прийти на собор, покаяться и взять на себя епитимию, таковые отлучаются от Церкви и предаются анафеме – до тех пор, пока не принесут покаяния. Не оставлены без внимания и те, кои ранее собора приняли на себя епитимию (таких было мало; да и свидетельство их о самих себе подозрительно); таким, по окончании принятой ими на себя епитимии, разрешено было приступать к таинству евхаристии. Впрочем, относительно всех изъявивших раскаяние и пожелавших отбыть церковное наказание, предоставлено было Игнатию право смягчать и сокращать размеры духовной кары.

Дальнейшая соборная деятельность в течение того же заседания имела целью тоже обесславить Фотия, выставить его малопопечительным и небрежным пастырем своего словесного стада. Вызваны были те лица, которые принимала участие в кощунственных действиях и процессиях, устроившихся в присутствии императора Михаила III и по его приказанию. Главное лицо этих кощунственных игрищ, протоспафарь Феофил Грилл, уже умер, и явились на собор только три человека, виновных в указанном преступлении, спафари – Марин, Василий и Григорий. Но прежде всего, конечно, нужно дать некоторое понятие о том, в чем заключались кощунственные действия вышеуказанных яиц. При Михаиле, по его собственному почину, устроилось нечто подобное тому «всепьянейшему собору», какой был у нашего Петра Великого. Это было с одной стороны непристойное шутовство, с другой – нецелесообразный способ осмеять лицемерие и ханжество некоторых членов общества. Двенадцать из сотоварищей Михаила, сотоварищей по кутежам, носили титла митрополитов, сам он называл себя архиепископом колонийским. Роль патриарха играл вышеназванный Грилл. Кощунники облекались в священные одежды, пели бесчинные песни, сообразуясь с напевом церковных песней, и даже будто бы позволяли себе совершать комедийное действие причащения, при чем вместо хлеба и вина употреблялись уксус и горчица. Эта толпа сотоварищей Михаила иногда позволяла себе публичное посмеяние над религией. Под руководством Михаила с пением песен и игрой на музыкальных инструментах, она расхаживала по городу, делая вид, что совершается религиозная процессия, и принаровляя свои шутовства к тем дням, когда по церковному обычаю полагалось совершать крестные ходы276. Вот из числа этих-то участников шутовских церемоний и вызвано было на собор 869 года три человека, – почему так мало – не знаем. Происходит допрос Марина и двух его товарищей. Руководители собора сказали им: «объясните, в чем вы обвиняетесь?» Они отвечали: «Михаил устраивал игрища, приказывая нам облекаться в архиерейские одежды, и не только нам, но и многим спафарям». «И вы в самом деле надевали священнические одежды?» «Да» был ответ обвиняемых. «И полагали на главы ваши св. Евангелие?» «Точно так», – отвечали они же. «И вы совершали молитвословия?» Ответ дается утвердительный. «Но кто же из вас совершал их?» «Протоспафарь Феофил, который уже умер», отвечал Марин. Последовал вопрос: «да как же они осмелились на такое преступное дело? Обвиняемые в ответ на этот вопрос говорили, что они боялись не исполнить воли императора; так как они были людьми, зависимыми от императора, имели жен и детей, нуждавшихся в прокормлении, то и страшились потерять место при дворце. Мало того: они утверждали, что будто Михаил грозил им смертью в случае их непослушания и что будто некоторые лица, отказавшиеся от участия в кощунственных церемониях, за свое упорство были и в самом деле подвергнуты казни. На эти рассуждения обвиняемых легаты заметили: «так неужели для них (Марина и его товарищей) воля императора имеет такое безусловное значение, что они решились бы поклоняться и самим идолам, если бы этого захотел император? Разумеется, ответ был дан отрицательный. Затем Марин и его сотоварищи, еще раз сославшись на принуждение со стороны императора Михаила, заявили, что они уже покаялись в своем грехе пред патриархом Игнатием и несут положенную от него епитимию. После этого зашла речь по вопросу, который больше всего интересовал собор: видел ли Фотий собственными глазами кощунственные церемонии, совершавшиеся во времена Михаила? Очевидно, если бы было дознано, что Фотий видел это посмеяние религии и молчал, то этим самым доказывалась бы его небрежность в исполнении пастырских обязанностей. Марина и других спросили: видел ли Фотий кощунственные действия? Вопрос ясно давался с целью получить на него утвердительный ответ. Hо Марин и его сотоварищи, потому ли, что не получили на этот счет инструкцию от кого следовало, или потому, что не хотели кривить совести, отвечали уклончиво; они говорили: «не знаем, видел ли Фотий, или нет»; но при этом прибавили: «Бог свидетель, все это знали». Спрашивающие удовлетворились этим ответом, молча признали виновность Фотия в попустительстве277. В заключение собор определил наложить епитимию не только на тех лиц, которые были допрошены, во и на других участников преступления, почему-то неявившихся на собор. Эта епитимия объявлена в следующее заседание собора, при чем подвергнутые наказанию не были снова вызываемы на собор. Вот и самая епитимия: «те, которые в царствование Михаила насмехались над религиозными обрядами, играя роль епископов, и доселе не покаялись и не понесли церковного наказания, отлучаются от Церкви на три года. Один год они должны находиться в разряде «плачущих» и стоять во время богослужения вне храма; другой год они могут стоять в храме, но вместе с оглашенными; на третий год им позволяется стоять вместе с верными, и только по истечении этого последнего года они могут принимать св. Причастие»278. После некоторых других деяний (именно вторичного допроса мнимых местоблюстителей Фотиева собора 867 года – о чем было сказано нами раньше, – обычных провозглашений многолетий и вечной памяти), заседание279 кончилось. В латинской редакции актов к вышеизложенному присоединено несколько виршей, направленных против Фотия, но не сказано читались ли они на соборе или нет. В них Фотий назван человеком, который наполнил мир раздорами, был еретиком, низверг законного патриарха, был сопатриархом шута (Грилла) подвергал наказаниям несчастный клир, обращал веру в злохуление и т. д.

Десятое и последнее заседание собора было самым торжественным. Оно происходило 28 февраля 870 года.

На нем присутствовали император и его сын Константин, сто девять лиц архиерейского сана, если включать сюда Игнатия, легатов и местоблюстителей280, двадцать Византийских патрициев, многочисленное посольство от Болгарского князя и наконец три посланника западного императора Людовика IÏ Анастасий библиотекарь, Суппон, родственник западной императрицы Ингельберги и один придворный Людовика. Эти три посланника прибыли в Константинополь для переговоров о заключении брака между сыном Василия (Константином) и дочерью Людовика, а также для заключения союза против Сарацин.

В этом заседании прежде всего происходило чтение церковных правил, составленных этим собором. Этих правил довольно много (по греческому тексту 14, а по латинскому 27) и они изложены очень подробно281. Для нашей цели нет надобности передавать содержание всех правил. Ограничимся немногим. Во-первых, познакомимся с теми правилами, которые касались так сказать «злобы дня», сочинены были в видах борьбы с Фотианами, а во-вторых с некоторыми правилами, касающимися общего положения Церкви и представляющими нечто оригинальное. Во втором правиле этого собора повелевалось строжайшим образом наблюдать то, что определено папами Николаем и Адрианом по делу Игнатия и Фотия, при чем замечено, что лица духовные, противодействующие этим определениям, будут лишаемы сана, а миряне и монахи того-же рода будут отлучаемы от Церкви. Другим правилом (пр. 4) постановлено, что Фотий не был и не есть епископ, что все лица, посвященные им во все иерархические степени, лишаются этих степеней, что лица, возведенные им в начальники монастырей (архимандриты), теряют свои должности, что храмы, освящённые Фотием или епископами его рукоположения, должны быть снова освящены. Еще другим правилом постановляется: епископы и клирики кафедрального храма в Константинополе, если все таковые получили посвящение от предшественников Фотия – Мефодия и Игнатия, но потом перешли на сторону Фотиан и не изъявляли послушания этому собору, то низлагаются и не должны быть принимаемы в клир, и в том случае, если они раскаются; снисхождение же может быть им оказано лишь в том отношении, что в случае раскаяния пусть допускаются к причащению на ряду с мирянами (по лат. пр. 25, в греч. его нет). Так как между Фотианами было много лиц образованных, занимавшихся преподаванием богословских и светских наук, а также искусством живописи, то одним из правил определено (пр. 7) всех лиц, анафематствованных собором (т.е. Фотиан), лишить права преподавать науки и писать иконы. Таковы меры собора, принятые им для борьбы с Фотианами. Собор хочет стереть с земли все, что напоминало о Фотии и его приверженцах. Всем известно, что такая попытка не имела никакого успеха, а почему – об этом речь впереди. Из числа правил с общим содержанием заслуживают внимания следующие: во-первых то, которым воспрещено на будущее время быстрое возведение в церковные должности лиц светских; так в этом правиле (пр. 5) говорилось, что прежде возведения во епископа известное лице один год должно быть чтецом, два года иподиаконом, три года диаконом, и четыре года священником; а кто возводится в епископы, обойдя эти посредствующие ступени, тот лишается сана. Очевидно правило вызвано историей поставления Фотия в патриархи. Другими правилами общего содержания охранялась власть и честь Церкви от вмешательства и вторжения светского правительства. Определено было (по гр. прав. 12, а по лат. пр. 22), чтобы избрание епископов происходило на соборе епископов, при чем ни царь, ни его уполномоченные не должны присутствовать под опасением анафемы, за исключением случая, если этого пожелает сам собор епископов; с той же целью оградить авторитет Церкви постановлено, чтобы светское правительство не препятствовало епископам собираться на собор, и чтобы на поместных соборах не появлялся император: император может присутствовать только на вселенских соборах (по гр. пр. 12, по лат. 17). Для ограждения чести епископов постановлено следующее: в виду того, что иные епископы низкопоклонничают пред царями и другими правительственными лицами, при встрече с этими последними сходят с лошади и даже с поклоном повергаются на землю, то вперед все подобное запрещено делать, под угрозою церковных наказаний как для епископа, низкопоклонствующего, так и правителя, приемлющего поклонение (по греч. пр. 11, по лат. 14).

Собор 869 года смотрел на себя, как на вселенский; а так как на действительных вселенских соборах всегда провозглашалось, составленное на них, вероопределение, то и этот собор должен был сделать тоже самое. Но так как на нем не было решаемо никакого догматического вопроса, то вероопределение этого собора вышло совершенно бессодержательным. В указанном вероопределении объявлялось о необходимости принимать семь вселенских соборов, при чем этот собор провозглашен восьмым вселенским собором, говорилось об осуждении Фотия и его приверженцев и т. д. Вслед затем прочитана была речь императора, в которой между прочим говорилось, что всякое духовное лицо или мирянин, в случае противодействия определениям этого собора будет беспощадно изгоняем из столицы – Константинополя; затем той же речью внушалось мирянам, что они должны быть послушливы в отношении к пастырям, и прочее в этом роде. После этого император спросил у членов собора: довольны ли они определениями собора? Все, конечно, дали ответ положительные. Легаты обратились с просьбой к императору о том, чтоб он своей подписью утвердил деяния собора. Император изъявил согласие, но и из уважения к собору и следуя примеру императоров Константина Вел., Феодосия I и Маркиана пожелал подписаться после всех епископов (ничего такого о вышеупомянутых императорах впрочем неизвестно). Но легаты упросили императора подписаться по крайней мере после имен патриарших местоблюстителей. Начались подписи. Подписывались под актами в пяти экземплярах, по числу патриарших кафедр. Император и его сын не только подписали свои имена, но и поставили знак спасительного креста. Этим и кончилось десятое282 заседание собора.

Римско-католический историк Гергенретер говорит: «Принимая во внимание великое число епископов в тогдашнем Византийском патриархате и сравнивая собор 869 года с позднейшим собором при патриархе Фотии (879 г.), первый (собор) представляется слабым по числу его членов: такого малого количества епископов не было ни на одном из прежних вселенских соборов». Тот же ученый справедливо находит объяснение этого неприятного для игнатианской партии явления в «том духовном преобладании, в том безмерном влиянии, какого достигла личность Фотия в среде его приверженцев, так что воля самого императора не могла заставить Фотиан подчиниться собору»283.

Дорогие гости Византийского императора и патриарха, легаты римские, не долго оставались в Византии по окончании собора. В марте они собрались в обратный путь. Император задал им пир и богато одарял их. Спафарь Феодосий проводил легатов до Диррахиума, во о безопасности дальнейшего пути своих гостей император не позаботился. А их между тем ожидало несчастие. Во время морского путешествия на них напали пираты – Славяне и забрали их в плен. Напрасно папа Адриан ожидал возвращения своих легатов: они исчезли. Потом, когда папа узнал о судьбе их, он принял все меры к освобождению несчастных из плена; но прошло немало времени, прежде чем эти старания увенчались успехом. Только в декабре 870 года, после тяжких испытаний, возвратились легаты восвояси. Само собой, понятно, они были ограблены – и самая драгоценная вещь, подлинные акты собора 869 года пошли прахом, пропали284. Итак, папа Адриан лишился удовольствия видеть позор Восточной Церкви, те собственноручные подписи Византийского царя и патриарха и некоторых Восточных епископов, подписи, которые могли бы доставить так много радости папе и которые приобретены ценой неслыханного унижения Восточной Церкви.

На Западе собор 869 года признан Вселенским и считается таким доныне: при своем посвящении папы произносят древнюю клятвенную формулу, в которой этот собор причисляется к числу вселенских, а правила этого же собора внесены во все католические собрания церковных канонов285.

Не то видим на Востоке. Патриарх Фотий тотчас по окончании собора объявил его «варварской засадой», комедией, где «давались представления, как на сцене», сборищем «неистовых Коривантов и Вакхантов», собранием, которое само себя «покрыло стыдом»286. Впоследствии Фотий постарался уничтожить всякую память об этом соборе в Восточной Церкви. И его благородные усилия имели полнейший успех. Забвения, полного забвения – вот чего достиг в скором времени собор этот на Востоке. Прошло немного времени после того, как собран был этот собор – он теряет всякое значение здесь. «Забыт собор, остались без употребления его правила, ни один греческий канонист не комментирует этих правил, ни один юридический сборник не приводит их текста, они как будто бы сквозь землю провалились и только немногие греческие рукописи сохранили сокращенный текст актов этого собора287.

Такова была судьба собора 869 (- 870) года, на Востоке. И эта судьба была вполне заслужена собором.

VI. Нестроения второго патриаршества Игнатия и восстановление Фотия в патриаршем достоинстве, по смерти первого. Папы Адриан II и Иоанн VIII.

Отношения константинопольского духовного и светского правительства с папою Адрианом к концу 871 года; – древне-болгарский церковный вопрос до рассматриваемого времени; – письмо Адриана в Константинополь, в коем заключались угрозы в отношении к Игнатию, за неуступчивость в болгарском вопросе и выражалось запрещение возводить клириков фотианского поставления в высшие должности; – церковные нестроения в Константинополе, – письма нового папы Иоанна VIII к императору Василию и Игнатию, – письмо к этому последнему, как замечательный образец папских притязаний и несправедливости. – Смерть Игнатия и восстановление Фотия на патриаршестве: какими побуждениями в этом последнем случае руководилось византийское правительство? – Папа Иоанн VIII признает Фотия законным патриархом; – что заставило папу решиться на этот шаг? – Прещения папы, обращенные к приверженцам Игнатия в Константинопольском обществе.

У большинства ученых утвердилось мнение, что в Византии и Византийской империи епископы были в полном рабском подчинении императорам, что Церковь была послушным слугою государства, что воля светских властителей была законом для иерархов. Для обозначения этих отношений светской и церковной власти в Западной науке употребляется варварское слово: цезаропапизм, которым указывается, что будто в Византии императоры в то же время были и первосвященниками, т. е. такими же полновластными распорядителями в делах церковных, как и в делах светских, гражданских.

Такой взгляд на отношение Церкви и государства в Византии образовался отчасти вследствие непонимания тех тесных, близких отношений между светским и церковным правительством, какие существовали в Византийской империи. И одним из сильных доказательств неосновательности разбираемого взгляда служит история патриаршествования Фотия.

Если власть гражданская была действительно руководительницей Церкви, то низвержение Фотия с патриаршества, происшедшее по воле императора Василия Македонянина, недолжно было вызвать никаких нестроений в Византии: смена одного патриарха другим была бы принята равнодушно, без противодействия, как очень обыкновенное дело. Что же мы видим в действительности?

Вскоре после собора, император Василий и патриарх увидели, с какими затруднениями приходилось бороться церкви константинопольской, при тех ненормальных отношениях, в какие поставил эту церковь к Римской собор 669 года. Да и сами папы вскоре же обнаружили, что собственно не об охранении благосостояния церкви и церковной дисциплины хлопотал они, когда с такою готовностью восстановляли Игнатия на патриаршей кафедре.

Если обратимся к тем двум письмам, какие посланы были императором и Игнатием, спустя немного времени после собора, то увидим, что тот и другой еще продолжают обращаться в Рим, в прежнем, чрезвычайно лестном для папского самолюбия, роде. В этом отношения чрезвычайно интересно письмо Игнатия от второй половины 871 года. Начиная свое письмо указанием на известный сон Навуходоносора об истукане в раздроблении его оторвавшимся от горы камнем, изображающим Христа, Игнатий, за тем, в витиевато-византийском вкусе играет словами «камни», чтобы поставить в некоторую параллель с этим сном значение кафедры Римской, к вящшему (не понятное слово ст.211) прославлению Римских первосвященников. Вот его слова: «Издревле славный и знаменитый великий город ваш Рим чрез те святые камни, которые от востока прикатились сюда, я говорю о Петре и Павле, сделался славнейшим первенствующим центром апостольским; этот город, впрочем, и в ваши дни не перестал быть знаменитым и превосходным чрез тех, в чьих руках была первосвященническая власть, чрез такие святые и драгоценные камни, как блаженный папа Николай и твоя святость. Как бы·с какого-то возвышенного места, вооружаясь против начинаний несправедливости и лжи, вы докатывались до самого нашего града, чрез свои премудрые письма и свои решения, и как святейшие и любезнейшие Богу охранители своего места, обращаете в прах все махинации и твердыни, противящихся истине»288. Из содержания писем императорского и Игнатьева узнаем далее, что, благодаря слишком ревностному исполнению папских предписаний, возникло немалое церковное неустройство на Востоке. Множество чтецов во всех округах Константинопольского патриархата принадлежало к числу лиц, посвящённых Фотием, а потому, сообразно с папскою волею, не имевших права на повышение в церковных должностях; меж тем являлась настоятельная потребность в возведении чтецов в священный сан: в Константинопольском патриархате не стало достаточного числа пастырей церкви. В такое-то странное и печальное положение пришла церковь Константинопольская при своем решении следовать распоряжениям папским! Игнатий при всем том не отваживается ни на какой смелый шаг в данном отношении, а испрашивает смиренно решения папского: как поступить в рассматриваемом случае. Игнатий писал папе, как епископ, подчиненный епископу высшего ранга, следующим образом: «Просим твою отеческую святость написать нашему смирению относительно тех чтецов, которые пострижены были рукою Фотия, и которых бесчисленное множество во всех местностях и городах нашей церкви. Необходимость понуждает посвятить некоторых из них во священники. Поэтому мы хотим, относительно этого предмета, знать вашу волю и ваше распоряжение: достойны ли они возведения в высшие церковные должности, или нет»289. В том же роде писал папе и император290.

Казалось, Папе оставалось только благодарить судьбу, дававшую ему случай показывать свою власть на Востоке, не упуская благоприятных обстоятельств, но Папа, к своей же невыгоде, начал заходить в своих притязаниях слишком далеко и этим необыкновенно быстро поставил себя по отношению к Востоку во враждебные отношения. К тому же нестроения, возникшие в Константинополе вследствие папских распоряжений, еще раз побудили Константинополь поумерить свои симпатии к Западу. Переворот в отношениях Востока к Западу произошел еще при том же императоре Василии Македонянине. Но, прежде чем перейти к разъяснению этого последнего события, досмотрим, с какими новыми притязаниями и требованиями – как мы сказали – обращаются Папы на Восток, к своей собственной невыгоде?

Ответ Папы Адриана на письма Игнатия и Василия Македонянина от 10 ноября 871 года не соответствовал желаниям ни Патриарха, ни императора. Видя внимание и даже покорность, с которыми к нему обращались представители духовной и светской власти в Константинополе, Папа нашел удобным потребовать уступок от Константинополя, которые должны были повести к расширению папской юрисдикции Рима. Мы говорим о папском требовании, теперь особенно ясно предъявленном Константинополю, относительно уступки Болгарской епархии в пользу папской юрисдикции. Так как этого вопроса мы еще не касались, то считаем нужным войти в некоторые подробности относительно предмета, чтобы дело было вполне ясным – тем более, что в предшествующих отделах нашего труда, мы совсем не говорили о нем, хотя это и нужно было, не говорили потому, что желали впоследствии остановиться на нем при удобном случае и передать сведения о нем в целом, а не отрывочном виде.

Еще во времена первого патриаршества Фотия, при жизни папы Николая, между Римом и Константинополем возник спор: должна ли страна Болгарская принадлежать юрисдикции папской, или юрисдикции патриарха константинопольского? Вопрос этот на практике решался самим Болгарским народом, но этим не всегда был доволен Константинополь, и еще менее – Рим. Болгары, принявшие крещение во времена первого патриаршества Фотия, позволяли себе подчиняться юрисдикции то Константинопольской церкви, то Римской; отсюда являлась возможность для каждой из этих церквей заявлять свои притязания по отношению к Болгарам. В сущности, спорный болгарский церковный вопрос возник следующим образом. До IX века, до времени царя Бориса в Болгарии, в этой стране, как кажется, не было систематического миссионерства ни со стороны Востока, ни со стороны Запада. Правда, здесь были христиане и до этого времени, и христиан не мало, но это были христиане, случайно обратившиеся к вере евангельской. Так дело шло до царя Бориса, который решился принять христианство сам и окрестить весь народ. Рождался вопрос: от кого именно принять христианство, – от Греков, или Латинян? Христианство Болгар до этого времени не сблизило этой страны ни с Византией, ни с Римом. Вопрос однако решен был в пользу Греков. К Грекам обратили Болгар случайные обстоятельства. Болгарию постиг страшный голод; поиски за добычею хлеба заставили Болгар вторгнуться с оружием в руках в пределы Греческой империи. Нападение было удачно; но когда, готовившиеся отразить Болгар, Греки предложили мир, царь болгарский, согласившись на мир, в тоже время выразил желание принять вместе с своим народом христианство. Решившись креститься тотчас же на самом месте мирных переговоров, он крещен был в присутствии византийского императора Михаила III, который был его крестным отцом, в знак чего Борис принял христианское имя Михаила. Крещение совершил, вероятнее всего, патриарх Фотий. Это случилось или в 864 или 865 году. Таким образом Болгарский народ на первых же порах признал юрисдикцию Константинопольской церкви. Но вскоре, однако дело изменилось. Царь Борис также быстро отступается от подчинения константинопольскому патриарху, как быстро и неожиданно крестился по восточному обряду. Прошел год или два со времени его крещения, как он вдруг обращается к церкви Римской и хочет присоединиться к ней, подчиниться её церковной юрисдикции. Можно полагать, что Болгарам устрашились той зависимости, в какую они могли стать к империи Греческой. Греки, из желания полнее господствовать над Болгарами, не хотели дать им не только отдельного митрополита, но даже и епископов, и хотели посылать от себя только священников. Это показалось оскорбительным для Болгар и опасным для их самостоятельности государственной, и потому Борис решился обратиться к папе. Не получив удовлетворения своим требованиям от Греков, Борис имел полное право рассчитывать на большую уступчивость со стороны Рима, потому что Рим должен был воспользоваться этим случаем, чтобы привлечь Болгарию на свою сторону от Греков. Отношения Бориса с Римом относятся к 866 году. Папа с своей стороны присылает в Болгарию для утверждения в ней христианства двух епископов и священников и решается на первый раз дать одного епископа на всю страну. Началось обращение Болгар к церкви латинской. Таким образом Болгария по течению обстоятельств подчинилась и церкви латинской, и Рим, очевидно, получил возможность претендовать на подчинение себе церкви Болгарской, как и Константинополь. Сама Болгария сделалась местом борьбы греческого и латинского духовенства, присланного сюда с той и с другой стороны. Все это происходило во времена папы Николая и первого патриаршества Фотиева. Но проходит несколько времена, и Болгары отпадают от церкви латинской и снова ищут общения с Церковью Константинопольской. Это случилось вследствие того, что Болгары обманулись в своих надеждах на папу, ради которых они обратились к Латинянам. Папа Николай не хотел дать Борису в епископы Болгарии тех лиц, каких хотелось царю болгарскому, а предлагал ему таких кандидатов, которые не были по сердцу Бориса. Переписка Бориса с папою по этому поводу была продолжительна; упорство папы раздосадовало Бориса, и он решился снова присоединиться к византийскому патриархату. Дело было. скоро улажено между Борисом и Византией, оставалось только придать, ему вид законности291. Собор 869 года, дал к тому желанный случай. Болгарский церковный вопрос рассматривался не на самом этом соборе, а на заседания добавочном, происходившем во дворце; на этом заседании присутствовали впрочем все главные представители собора 869 года. Дело происходило так: на заседание вызваны были послы от болгарского царя Бориса, очевидно нарочито прибывшие в Константинополь с целью достигнуть соборного утверждения союза Болгарского народа с константинопольским патриархатом. После приветствий, болгарские послы заявили: «что недавно мы (Болгары) были язычниками, а теперь удостоились благодатного христианства. Де желая впасть в заблуждение в каком-либо отношении, мы просим представителей патриарших кафедр разрешить нам вопрос: какой церкви (патриархату) мы должны принадлежать и подчиняться?» Папские легаты сказали: «конечно Римской, ибо ваш царь с своим народом отдал себя Римской церкви; да и чрез одного из вас папа дал указания касательно христианской жизни вашего народа, от папы же получили вы епископов и священников». Болгарские послы на это сказали, что они воздают папе всякую честь, и затем прибавили: «мы просим, чтобы папские легаты с другими представителями патриарших кафедр рассмотрели: какому патриархату они (Болгары) должны принадлежать по законам? Легаты на это сказали: «мы не имеем права решать этого вопроса, нам не дано от папы указания на этот предмет; но во всяком случае несомненно, что вы должны быть подчинены Римской церкви». Уполномоченные патриархов спросили Болгар: «кому принадлежала страна в то время, когда вы ее заняли, и какие здесь были тогда священники, греческие или латинские?» Болгары заявили: «эта страна отнята нами у Греков, и здесь мы встретили греческих священников». Тогда представители патриархов сказали: «значит Болгары принадлежат константинопольскому патриархату». Это однако показалось папским легатам неубедительным, и они представили несколько оснований, по которым Болгары должны подчиняться авторитету папы; они указывали на папские декреты, из которых будто бы открывается, что папская власть раньше простиралась на те страны, в состав которых входит и Болгария; далее они ссылались на то, что Болгары сами добровольно подчинились римской кафедре и папской власти; наконец они не преминули указать и на то, что просвещение христианством Болгар стоило папской кафедре многих трудов, что уже более трех лет Римская церковь утвердила свою власть в Болгарии, и что в настоящее время там находится латинский епископ Гримоальд, как хорошо знают это и сами послы болгарские. Представители восточных патриархов хотели было критически разобрать каждое из этих оснований, какие привели сейчас легаты. Но последние не позволили им этого сделать. Они с гордостью сказали: «апостольская кафедра (римская) не выбирала вас своими судьями; вы ниже папы и судить его вам не пристало; да и мы сами этого делать не станем, потому что один папа имеет право судить все другие церкви. К тому же нам не дано поручения рассматривать этого дела, предоставим решение папе. Он имеет достаточно документов, чтобы защитить свои права, в конечно он с такою же легкостью в ничто обратит ваши притязания, с какою легкомысленностью вы заявляете ваши притязания». В этих словах легатов заключалась явная укоризна и порицание по адресу представителей восточных патриархов. Последние понятно остались недовольны таким тоном и словами легатов и захотели заплатить им тою же монетою. Они сказали: «неприлично, что вы (Римляне), отпадшие от союза с Греческим царством и отдавшиеся во власть Франков, пользовались правом поставлять епископов и прочих духовных в стране Греческой империи. Мы объявляем, что так как Болгария принадлежала к Греческой империи, то она должна находиться в подчинении константинопольскому патриарху». Это окончательно вывело из себя папских легатов, они закричали: «вас никто не призывал в судьи, вы произносите суждение, как гордецы и люди пристрастные; ваше суждение мы об· являем во имя Св. Духа лишенным всякого значения». Затем обращаясь к патриарху Игнатию, легаты сказали: «а тебя, патриарх Игнатий, именем Бога и его ангелов заклинаем, чтобы ты, сообразно с посланием папы Адриана, который восстановил тебя в должности, не вмешивался в дела Болгарии, не посвящал никого для этой страны и не посылал туда кого-либо из духовных, принадлежащих твоему ведению. А если ты считаешь указанные притязания имеющими основательность (чего мы не думаем), то обратись за разрешением к Римской церкви, твоей защитнице». При этом легаты вручили Игнатию папское послание, касавшееся Болгарии. Но Игнатий, приняв письмо, не стал тотчас читать его и отвечал следующею, очень неопределенною фразою, что он будет остерегаться всего такого, что может послужить к оскорблению Римской Церкви, и что он не так молод и не так стар, чтобы позволить себе несообразное с справедливостью292. На этом и кончились прения. Очевидно, каждая сторона считала себя правою: Византия себя, а Рим себя. Но нет никакого сомнения, что права Константинополя на управление Церковью Болгарскою гораздо тверже, чем права Рима. И это можно легко доказать, с полным беспристрастием. В самом деле, Болгары были первоначально крещены Византийцами; затем они по собственному желанию впоследствии приняли епископов и священников латинского обряда, но ненадолго; наконец Болгары безо всякого принуждения снова переходят от церкви Латинской к Греческой. Очевидно желание папы господствовать над Болгарией было прямым насилием над христианскою совестью Болгар. Папы никак не хотели понять, что нельзя народу, самостоятельно ведущему свою политическую жизнь, навязать священников, которые ему неугодны.

При всем том, папы, не могли отказаться от своих надежд подчинит себе Болгарию, особенно когда видели, что Византийская церковь со вступлением на императорский престол Василия и с возвращением Игнатия на кафедру патриаршую – стала более чем в дружественные отношения к папству. Удовлетворенный в других отношениях собором 869 года, папа однако видел себя оскорбленным со стороны этого собора, когда этот последний присоединил к церкви Византийской Болгарию, духовную власть над которой папа всячески хотел у держать за собою. Искательное обращение Василия и Игнатия с письмами в Рим, в которых они испрашивали папских милостей и снисхождения для клириков Фотиан, подало Адриану II-му случай решительно заявить о своем желании, чтобы Болгария присоединена была к Римской церкви. До нас сохранилось ответное письмо папы только к императору Василию. Папа говорит здесь с большим сознанием своего достоинства и выражает требование, чтобы Константинопольская церковь держала себя вполне сообразно с папской волей. Особенное негодование папы заслуживает церковная юрисдикция Константинополя над Болгарией, хотя, как мы указали сейчас, права Константинополя в отношении к Болгарии были гораздо основательнее, чем права Рима. Но папа знать не хотел действительных прав, он хотел воспользоваться в данном случае правом сильного, каким он считал себя. После обычных вежливостей и любезностей в письме к императору, и после некоторых укоризн ему-же за ту непредусмотрительность, с которою отправлены были из Константинополя папские легаты, бывшие на соборе 869 года, папа далее переходит к вопросу о Болгарии и говорит: «Как ни велики были знаки благосклонности, какие показывал прежде император к папскому престолу, теперь они готовы однако совсем стереться; соепископ наш Игнатий дерзнул – говорит папа – посвятить предстоятеля в страну Болгарскую, чему мы удивляемся, а вы с своей-стороны тому благоприятствуете, чем мы изумлены. Поэтому просим вас – говорит папа – увещевайте Игнатия отказаться от юрисдикции в Болгарии; иначе и он сам – грозит папа – не избежит законного отмщения, да и те, кто поставлен им в эту страну в качестве предстоятелей или с каким-либо другим именем и обязанностями, и они, уже теперь лишенные от нас общения, низвержены будут из своего сана»293. Интересно бы знать, на чем папа основывал своя притязание на Болгарию? Но папа в рассматриваемом письме молчит об этом, как будто бы права его на Болгарию были вполне несомненны. Дальнейшая часть письма посвящена вопросу: можно ли клириков Фотиан возводит в священные степени, вопросу, с каким обращались Игнатий и император к папе. Очень может быть, при других условиях папа был бы сговорчивее и разрешил бы предложенный вопрос к удовольствию Константинопольских властей – положительно; но теперь когда Константинополь утвердил духовную власть над Болгарией и не хотел отказаться от неё, папа счел долгом быть упорным и тем стеснить Константинопольскую церковь, в надежде, что такая настойчивость его: не заставит ли Константинополь уступить Риму в вопросе о Болгарии, т.е. папа за уступку с своей стороны как бы требовал уступки со стороны Константинополя. Вероятно, поэтому-то папа и отвечал отказом на просьбу Константинопольских властей – разрешить посвящение в священные должности клириков фотиан. «Мы не можем (non possumus) – говорит папа – отступит от того, что уже постановлено, мы не можем постановить чего ни будь противоположного; в особенности касательно лиц, посвященных Фотием, нам не свойственно – говорит не без гордости папа – утверждать – то да, то нет. Если бы мы разрушили, что уже настроили, то явились бы преступниками закона. Что одобряла церковь, утвердил вселенский собор, то и пусть сохраняется неизменным. Если нас и просят о разрешении того, что положено, мы однако не согласны ни на какие изменения, мы никаким образом не будем склоняться – то направо, то налево. Не в наших нравах по своей воле так или иначе распоряжаться определениями отцов»294. Из письма папы Адриана к Игнатию, писанного по тому же вопросу и в тоже время, сохранился лишь отрывок; из него видно, что папа и к Игнатию обращался с теми же требованиями касательно Болгарии, с какими обращался· он к императору295.

«Из этих писем, нужно сказать с Гэттэ, хорошо можно понять, что Рим, заботясь о восстановлении Игнатия, преследовал не любовь к справедливости, во выискивал только случай утвердить свое господство и на Востоке. Игнатий в глазах папы стал настолько же виновным» как и Фотий, когда он не хотел подчиниться папской власти»296.

Восток отвечал молчанием на папские требования касательно Болгарии, но папы естественно не хотели уступить Константинополю. Умер папа Адриан II, и его преемник Иоанн VIII продолжает снова и снова требовать от Константинополя уступки власти над Болгарией. И первые два письма, с которыми обращался в Константинополь новый Римский первосвященник до нас не сохранились; история знает лишь третье письмо, с которым обращался Иоанн в Константинополь по данному вопросу. Повод к этому письму дав был самим императором Василием. Тяжело чувствуя тот разлад, какой господствовал в Константинопольской церкви, вследствие того, что большая часть духовенства, приверженного к Фотию, оставалась под опалою, и однако продолжая стоять на прежней, усвоенной им со времени собора 869 года точки зрения на папство, император хотел, чтобы папство, создавшее подобный разлад в Константинопольской церкви, само же и уврачевало эту церковь, водворив мир и любовь между игнатианами и фотианами. По крайней мере, думаем, в этом именно смысле нужно понимать просьбу, заключающуюся в несохранившемся до нас императорском письме к папе; в нем император просит, чтобы папа прислал легатов в Константинополь для умиротворения церкви этого города и восстановления порядка в делах Константинопольского патриархата297. Мы уже видели, с какими затруднениями должна была бороться церковь Константинопольская, как скоро она стала в такие отношения к Риму, в какие поставила ее политика Василия и Игнатия. Эти затруднения продолжали действовать и до того времени, к какому относится указанное письмо императора (около половины 877 года). Император не видел возможности направить деда церкви Константинопольской на добрый путь иным способом, кроме примирения партии фотиан – партии сильной – с игнатианами и этого он надеялся достигнуть не какими-нибудь домашними средствами, но при помощи пап, которые поставили в Константинополе во враждебные отношения, названные две церковные партии. Опыт должен был убеждать императора, что следовало вызвать из угнетенного положения партию Фотия – сильную и многочисленную, – но как было сделать это? Восстановить Фотия на кафедре Константинопольской, пока жив Игнатий, было нельзя; это значило бы повторить в церковном положении времена Михаила III. Оставалось только одно средство: при помощи папы, в авторитет ·которого еще по-видимому продолжал верить император, воссоединить партию фотиан с игнатианами, дав им равные права в церкви. Этого, как кажется, и желал император, обращаясь с вышеуказанным, несохранившимся до нас, письмом к папе Иоанну VIII. Теперь как же повел себя папа в этом случае? Папа послал в Константинополь требуемых императором легатов, но как кажется, и сам хорошо не знал, за чем именно в Константинополе понадобились легаты Римские. Письма папы Иоанна к императору, посланные с легатами в Константинополь298, вращаются в общих фразах, в которых выражается желание умиротворить церковь Константинопольскую, и болезнование о её неустройстве. Одно ясно высказывает папа в этих письмах, что он естественный владыка во всех церквах, прибежище для них, вообще высказывается довольство таким отношением, в какое император ставит церковь Константинопольскую к Риму. «Мы – говорит папа, описывая свои заботы о Константинопольской церкви – мы призваны вести бремя всех обремененных, или лучше, в нас несет оное блаженный Петр, потому что во всех наших попечениях он покровительствует нам и заботится о нас, его наследниках»299. Затем папа высказывает надежду, что его· легаты «своею старательностью «возвратят мир церкви. Константинопольской, отнимут от неё дух сварливости и утвердят справедливость». Но им поручается заботиться не о том, какими бы способами в самом деле достигнуть умиротворения в церкви Константинопольской, а о том, чтобы расследовать, «что совершено в Константинополе в это время против воли Божией (конечно в папском особенном смысле), что совершено против преимуществ Римской кафедры (sic!) и вопреки обычаям, положенным Римскою Церковью»300. Т.е. папа собственно заботился о себе и своих интересах, о чем он и заявляет прямо в письме к императору, когда говорит: «император желает, если чего именно, так в особенности увеличивать славу (decus) церкви Римской301. В чем именно папа видит это увеличение славы Римской кафедры – это открывается из письма папы к Игнатию. Оказывается, папа ни о чем другом не думает и не заботится кроме возвращения Болгарии под духовную юрисдикцию Рима. Как будто бы от этого обстоятельства зависело самое благосостояние Константинопольской церкви. Это письмо папы к Игнатию ещё раз показывает, что папы в своих отношениях с Константинополем руководились единственно своекорыстными целями, а не любовью к справедливости, которой они хотели лишь щеголять. В самом деле, что общего между вопросом об умиротворении церкви Константинопольской и вопросом о духовной юрисдикции над Болгарией? Ровно ничего, или, если угодно, только ·то, что за уступку Болгарии папскому престолу быть может папа сделал бы с своей стороны какие-либо уступки в вопросе об игнатианах и фотианах, как это и ясно стало в последствии, но разве это значило руководствоваться любовью к справедливости? Только об уступке Болгарской церкви папству, и только об этом говорит Иоанн в письме к Игнатию. Прежде всего папа внушает Игнатию, чтобы он довольствовался одним своим Константинопольским патриархатом, не преступай пределов его. Он говорит: «уже дважды я письмами увещевал тебя, чтобы ты довольствовался Константинопольским диоцезом, который дан тебе в силу авторитета Римской кафедры (sic!), и пределов этого диоцеза не должна переступать нога твоя»302. Но «ты – делая укоры Игнатию за Болгарию, говорит папа – ты, закрыв глаза, безрассудно попрал определения святых отцов, своей благодетельнице, Римской церкви, заплатил неблагодарностью, с своим серпом вторгся на ниву другого, присвоил себе древнюю Римскую епархию (?) в стране Болгарской. Уж за это ты – продолжает папа – вполне заслужил лишения церковного общения, но ради снисхождения (какая доброта!) мы в третий раз обращаемся к тебе письменно и увещеваем тебя: пошли тотчас же способных мужей в Болгарию, которые здесь находящихся духовных лиц, рукоположенных самим тобою или подчинёнными тебе епископами, возвратили бы в Константинополь, так чтобы в течение тридцати дней ни одного епископа, ни одного духовного, посвященного тобою или тебе подчиненными епископами, не оставалось уже в стране Болгарской». За тем папа присоединяет угрозы на Игнатия. Папа говорит: «если же в течение тридцати дней все посвященные тобою или твоими епископами не покинут страны, и ты не откажешься от власти над страною, то спустя два месяца, начиная счет от получения этого письма, ты будешь отлучен от евхаристии и будешь оставаться в таком положении столько времени, пока наконец не послушаешься наших декретов: Но если же, не смотря и на это, пребудешь упорен и непокорлив, не сделаешь требуемого, то, по суду апостольского авторитета нашего, лишишься своего патриархата и общения нашей любви, в потеряешь все права священства»303. Вот тот мир церковный который хотел даровать папа церкви Константинопольской. И Игнатий, о котором с таким пафосом отзывался папа Николай и отчасти Адриан, и он сделался ненавистным для папы, не хуже Фотия, как скоро он не хотел слушаться папских велений! если папы выражали ненависть против Фотия, считая его незаконно поставленным прямо из мирян во епископы, то чем, какими канонами они оправдают себя, когда и Игнатия, который всегда считался в Рим патриархом законным, они так же унижали и порицали, как и Фотия, как скоро он не хотел быть их послушным орудием?

Неизвестно, к чему бы повели эти отношения Константинополя с Римом (предположительно всего к тому, что между Римом и Константинополем установились бы неопределенные, натянутые отношения, в которых ни одна сторона не имела бы в виду уступить другой), если бы важные церковно-исторические события в Константинополе не дали отношениям Константинополя с Римом совсем другого оборота, утешительного для истинных сынов православной церкви.

В 877 году 23 октября умер престарелый патриарх Игнатий и чрез три дня после его смерти Фотий снова сделался патриархом в Константинополе. Священное и достопамятное для восточной церкви имя Фотия само по себе ручалось уже, что церковь Константинопольская теперь откинет от себя ту нерешительность, с которою она стала – было относиться к папству, и что дела примут совсем другое течение, чем как было при Игнатии. Фотий, учёный, энергический, глубоко понимавший потребности церкви, уверенный в чистоте и святости своих антипапских идей, мог быть только врагом папства, но не из любви к раздорам (да не будет!), а из любви к истине. Факт возведения Фотия снова на кафедру Константинопольскую вместо Игнатия является с первого взгляда совершенно неожиданным и малопонятным, а потому мы считаем нужным войти в. объяснение этого факта, тем более что он имеет большое значение в истории восточной церкви; им условливался тот переворот в отношениях церкви Константинопольской к Западу, который навсегда с тех пор определил и установил истинный взгляд на папство и его притязания на восточную церковь.

Кто бы мог предсказать, что тот же Фотий, при том же самом императоре Василии Македонянине, снова взойдёт на патриарший престол Константинопольский и снова начнет с него поражать гордыню Ватикана? Это событие нужно рассматривать по истине как дело Высшего смотрения!

После собора константинопольского 869 года Фотий потерял всякое значение в Церкви: его патриаршествование объявлено незаконным, сам он выставлен был человеком очень невысоких нравственных правил, правительство было явно против него. Его прежним многочисленным приверженцам, по-видимому, ничего не оставалось делать, как подчиниться императорской воле. Но этого не случилось. Фотий и его приверженцы из числа духовенства хорошо понимали, в чем можно и должно уступать власти светской, и в чем уступать не должно. Партия Фотия одушевлена была, как это раскрыто было раньше304, такими интересами, отступиться от которых она не могла, потому что эти интересы были дороги для Церкви: отказаться от них, значило бы забыть, что епископы должны служить благу Церкви до самоотвержения. Эта партия, одушевленная сознанием блага Церкви, ни в чем не хотела уступать требованиям и желаниям тогдашнего правительства. И светское правительство наконец увидело себя лишенным возможности бороться с партией Фотиан, уступило во всем этой последней. Фотиане восторжествовали. – Посмотрим, при каких обстоятельствах это произошло.

По заключении собора 869 года, сам Фотий поставлен был в такое стеснительное положение, что, смотря со стороны, можно было подумать, что теперь для Фотия все потеряно. По приказу императорскому, этот патриарх сослан был в Стенос, гавань на европейском берегу, где было не мало монастырей; здесь его держали так, как держат государственных преступников. Свое тягостное положение описывает сам он в письмах. В одном письме он писал: «не говорю о чем-либо ином, я требую просто, чтобы соблюдались в отношении ко мне права человека. Варвары и Греки, желая наказать человека, лишают его жизни; но если кому они даруют жизнь, то не стараются голодом и тысячью других бед убивать этих же людей. А моя жизнь хуже смерти. Я заточен, разлучен с родственниками, друзьями, лишен слуг, отнято у меня всякое человеческое утешение. Когда апостол Павел был, в узах и веден на смерть, ему оказывали помощь друзья и ученики. Язычники, враги Христовы не отказывали ему в сострадании; и давно уже – не говорю – епископ, но не один преступник не переносил столько, сколько я. Отняты у меня самые книги – вот новое, доселе неизвестное наказание, изобретенное собственно для меня.

И зачем это? Затем, чтобы я не мог читать слова Божия». В виду своего тягостного положения, Фотий находит, что для него смерть была бы лучше этой несчастной жизни305. В другом письме, налагая жалобы на свое грустное положение, Фотий пишет, что 30 дней он лежит больной, и всякая просьба о присылке к нему врача остается без удовлетворения306. Не лучше было положение и духовенства, твердо державшегося стороны Фотия. Фотий в самых мрачных красках изображает состояние епископов, разделявших с ним кару, положенную собором 869 года и усугублённую византийским правительством307. Но с течением времени положение Фотия, а с ним и всех его приверженцев, улучшается. Не уступчивостью добивается Фотий такого изменения, а твердостью и верностью своим началам. Уступает не Фотий, а светское византийское правительство308. Но мало времени ожидал византийский император, что сам Фотий и приверженные к нему епископы подчинятся определениям собора 869 года, что по крайней мере большинство фотианских епископов войдут в единение с патриархом Игнатием, признав себя виновными и испрашивая милости и пощады от патриарха. Ничего такого не видно было. Все епископы, прежде державшиеся стороны Фотия, и по низвержении его остались верными ему. Из всех епископов, которые возведены были им в этот сан, ни один не отпал от него, не увлекся какими-либо расчетами честолюбия и выгод; почти все они оказывали решительное противление несправедливым распоряжениям правительства. Даже епископы, некогда посвященные самим Игнатием, но потом перешедшие на сторону Фотия, в те не изменили Фотию с повторным восшествием Игнатия на патриаршую кафедру. Ни один из всех перечисленных епископов не дерзал возводить каких-либо обвинений на Фотия; соборное осуждение против него нисколько не изменило их отношений к низверженному патриарху. Большинство епископов и других духовных лиц церкви Константинопольской оставалось, вопреки ожиданиям, на стороне Фотия. Этому факту по могут не отдавать справедливой дани удивления и современные нам замечательнейшие римско-католические писатели, при всем их нерасположении к личности Фотия. Известный католический ученый Гефеле с удивлением замечает, рассматривая времена уничижительного положения Фотия, что «ни один из всех епископов, посвящённых Фотием (а таких было множество), не перешел на сторону Игнатия»309. Также и другой, еще более знаменитый, католический ученый Гергенретер, при всем желании унизить Фотия, не может умолчать о том обаянии, какое производил Фотий, и о той привязанности, какою пользовался он в среде большинства епископов во дни своего несчастия. Названный ученый говорит: «во дни своего благополучия Фотий умел настолько привязать членов своей партии друг к другу, что и во дни своего несчастий не только мог противодействовать разложению своей партии, но даже находил средства еще более укреплять связь между членами её». Фотианская (?) церковь, замечает он, – представляла собою хорошо организованное иерархическое общество. В самом деле, достойно удивления, какую великую деятельность развивает Фотий в самой ссылке, как сумел он сгруппировать около себя своих приверженцев, насколько верными они оставались ему. «Он с самых первых пор своего заточения мог хвалиться, что изо всех епископов, которых он посвятил и которые, подобно ему, были в изгнании, ни один не отступился от него, ни один ни увлекся обстоятельствами времени, почти все они оказали решительное сопротивление (воле правительства). Даже из тех епископов (что казалось особенно непонятным, по замечанию того-же Гергенретера), которые посвящены были Игнатием и его предшественником Мефодием, – и из них большая часть оставалась на его стороне, и казалось, что самые враги его теперь хотели переходить на его же сторону»310. По суждению Гергенретера, во всем этом выразился «по истине чудный дар Фотия пленять людей»311. Но такое объяснение факта совершенно недостаточно. Правота дела Фотия в его отношениях к Западу – вот что без сомнения влекло к Фотию сердца епископов, для которых дорога была независимость церкви восточной; в Фотие они видели борца за правду и страдальца за истину. Нет слов, и Гергенретера объяснение факта имеет свое значение: Фотий обладал действительно удивительным талантом привлекать к себе сердца своими отношениями к подчиненным. До нас сохранившиеся письма его к епископам свидетельствуют о необыкновенном такте, с которым он вел себя в отношении к своим приверженцам во время своей ссылки. Он и в самом изгнании не переставал быть средоточием, центром своей партии. Император Василий, принизивший Фотия и его партию, должен был понимать, что борьба с ним не под силу и византийскому императору, который считал себя прямым наследником древнеримских государей. Власть царская чувствовала себя вынужденною сдаться, уступить требованиям партии гонимой. К этой мысли тем больше должно было приходить византийское правительство, когда оно видело, чем была партия Игнатия, как мало она походила на партию фотианскую. Положение Игнатия, несмотря на то, что он утвержден был на патриаршестве мнимо-вселенским собором, несмотря на всякую поддержку, какую оказывала ему власть гражданская, положение его было жалкое. Он решительно был не в состоянии искоренить нестроений церковных, умиротворить Церковь. Хорошо организованная и проникнутая духом своего вождя, партия Фотия не только отказывала Игнатию в подчинении, но и не соглашалась ни на какие сделки, ни на какие уступки с своей стороны; она явно тем заявляла о обоих правах, столь несправедливо попранных правительством. Игнатию оставалось только болезновать, что большая часть его набранного стада отделилась от общения с ним. В константинопольском патриархате возникли прискорбные беспорядки: во многих городах явилось по два епископа, из которых один принадлежал к партии Фотия, другой был поставлен Игнатием и признавал его авторитет, и между ими происходила распри из-за кафедры, соблазнительные для пасомым. Даже те немногие епископы, которые стояли на стороне Игнатия, были нерешительны, поддавались колебаниям: для них становилось ясно, что положение Игнатия в церкви Константинопольской было плачевно. Умирали один за другим более ревностные из приверженцев Игнатия в духовенстве, а мест их не кем было пополнить, потому что новое поколение находилось под сильным влиянием Фотия312. Вот что представляла из себя партия Игнатия, стоявшая теперь у кормила церковного правления. Император Василий не мог не видеть, что так дела идти долго не могут. Игнатий и его приверженцы оказались ниже той задачи, совершить которую они были призваны обстоятельствами времени. Василию должно было представляться такое соображение: если Игнатия с его союзниками считать действительно Церковью, то выходило бы, что Церковь умаляется и вымирает, а это было противоречием понятию о Церкви.

В таком-то положении находились в Константинополе две церковные партии после собора 869 года, – Фотиева, всячески отбивавшаяся от посягательств Запада на права церкви восточной, и Игнатьева, слабая, легко уловляемая сетями папскими. Рано ли, поздно ли, партия Фотиева должна была взять верх: она была сильна, могущественна, между тем как партия Игнатия представляла постепенно разрушающийся организм. Фотий ясно понимал положение дел и одушевлен был надеждою своего торжества. Поэтому, еще будучи в ссылке, Фотий, ободряя в письме одного из своих приверженцев, с полною уверенностью прилагал к партии Игнатия слова псалмопевца: Видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся многоветвистому дереву; но он прошел, и вот нет его; ищу его и не нахожу (Пс.36:35.36)313. – При таких обстоятельствах не удивительно, что с течением времени и сам император Василий увидел, что устроенный им переворот в церковных делах мало соответствовал благосостоянию Церкви и государства. Он нашел себя вынужденным более и более сближаться с партией Фотия. Он понял, что мира в церкви Византийской дотоле не будет, пока многочисленная партия Фотия остается в уничижении. «Император Василий – говорит Гефеле – надеялся, что после приговора над Фотием, произнесенного на соборе 869 года, и после ссылки Фотия, партия Фотия в скорости исчезнет, и в государстве водворится церковное единение и спокойствие. Но когда он встретил противное своим ожиданиям, когда он заметил удивительную стойкость Фотиан, их крепкую привязанность к своей главе и их взаимную привязанность, их не охладевающую ревность к своему делу, тогда он счел за нужное в видах государственных оставит путь страсти, с какою доселе относились к этой партии, и которая не привела ни к чему, и принял противоположный путь кротости»314. Другими словами, император решился стать на сторону Фотия. При том же политический интерес, который побуждал императора Василия доселе придерживаться партии Игнатия, перестал уже существовать. Василий надеялся при помощи папы, с которым стояла в связи партия Игнатия, достигнуть некоторых выгодных для себя отношений к государям запада. Но надежды императора не сбылись; он не только не сошелся с ними, но вместо того он даже еще рассорился с императором Людовиком II, вступив с ним в спор из-за титула «Римского императора»315. Таким образом желание императора поддерживать дружественные отношения с папою в целях политических, при таком положении дел исчезло, а с тем вместе должны были порваться связи его и с самою партией Игнатия. Напротив, отношения церкви Константинопольской с папою по Болгарскому вопросу грозили новыми спорами с Римом. Но кто же мог с большим успехом взяться за это дело кроме Фотия, с его талантами и познаниями, с его ревностью, какою он заявил себя еще прежде в охранении прав церкви Константинопольской, с его искусством, потребном в данном случае, и каким он также уже ранее заявил себя. Да притом же, по основательному замечанию одного немецкого историка, «срам, который нанесен был Византийской короне и церкви собором 869 года, следовало в корне уничтожить, а для этого нужен был человек со способностями, и таким человеком был один Фотий»316.

Для правительства открывалась вопиющая необходимость так или иначе, и чем скорее, тем лучше, содействовать коренному изменению в течении церковных дел. И Василий, без сомнения, хорошо понимал, что нужно сделать для блага Византийской церкви, – вопрос был лишь о том, каким образом совершить самую перемену, и этот вопрос, как увидим впоследствии, разрешился благополучно.

Кроме вышеуказанных обстоятельств, дававших понимать византийскому правительству, что Фотий и приверженные к нему епископы должны быть выведены из того унижения, какому они были подвергнуты, к этой же цели склоняли и споры церкви Константинопольской с папами из-за Болгарии. Болгарский церковный вопрос, возникший незадолго пред этим, успел много наделать неприятностей для церкви Константинопольской, и не только не распутался во время второго патриаршества Игнатьева, но еще более запутался, и Игнатий не в состоянии был помочь его благополучному разрешению. Игнатий в конец изнемог в препирательстве с папами из-за Болгарии. И это хорошо видел император Василий; было ясно, что для успешной борьбы с притязательностью пап нужен муж более энергичный, опытный, умный, чем каков был Игнатий. Но кто же мог взяться за это дело, кроме Фотия? И вот, таким образом, и вопрос болгарский, слишком обострившийся, мог побуждать Василия Македонянина призвать к патриаршей власти снова Фотия.

Мы перечислили те обстоятельства, которые заставили императора Василия обратить свои взоры на Фотия и его партию. Император нашел себя вынужденным более и более сблизиться с партией опального патриарха. Он сам переходит на сторону Фотия. Дело это начинается возвращением Фотия из заточения. Василий дает ему для жительства Магнаврский дворец в столице, поручает ему воспитание и образование своих детей. Не довольствуясь этим, сам Фотий открывает школу и для детей высшего византийского общества, становясь в ней учителем. Он собирает библиотеку и делается, как и раньше, центром научного просвещения в Константинополе. Прежние враги быстро делаются его друзьями. Авторитет его, кажется, еще более возрос. Эта перемена в положении Фотия относятся ко второй половине 876 года. Но император не хотел остановиться на этом. Он увидел, как необходимо призвать к деятельности, на пользу Церкви, и всех Фотиан, помирив их с Игнатием, разумеется на условиях, которые были бы почетны к легко приняты первыми. Но нужно сказать, что весьма трудно было поправить положение церковных дел в Константинополе, испорченных собором 869 года. Ведь, был еще жив Игнатий. Каким же образом придвинуть фотианскую партию и в особенности Фотия к кормилу церковного правления, не устранив и не унизив патриаршее достоинство Игнатия? Вообще трудно сказать, куда повело бы вышеуказанное намерение императора, если бы вскоре не умер Игнатий и тем не развязал всем руки.

Смерть Игнатия, глубокого старца, смерть благочестивая, закончившая благочестивую жизнь его, невольно примиряет с теми ошибками, увлечениями, недальновидными поступками в управлении Церковью, какими он не раз заявлял себя в продолжение многолетнего двукратного патриаршества. Вот трогательные, по своей простоте, подробности смерти Игнатия, передаваемые его биографом Никитою Пафлагонянином. Восьмидесятилетний Игнатий на смертном одре. Была полночь. Келейник, обязанный читать молитвословия при постели болящего патриарха, громким голосом возгласил: «блогослови владыко». Игнатий был так слаб, что вместо ответа осенил крестом свое чело, и тем дал знать, чтобы начиналось чтение. Затем, едва внятным голосом, спросил: «какого святого сегодня празднует Церковь?» Ему отвечали: «Иакова, брата Господня, твоего друга». Патриарх поправил говорящего: «не друга, а моего владыки». Спустя несколько времени он сказал: «живите благополучно», и умер со словами: «благословен Бог наш всегда ныне и присно и вовеки веков. Аминь»317. Заметим, что Игнатий высоко чтил намять Иакова, брата Господня, так как из Иерусалима, во время второго патриаршества, ему присланы были омофор и некоторые иные священные одежды, по преданию принадлежавшие св. Иакову.

Смерть Игнатия положила конец тем затруднениям, с какими приходилось бороться церкви византийской в её стремлении к лучшему устройству и водворению мира. На третий день по смерть Игнатия, Фотий снова появляется на патриаршей византийской кафедре. Событие это едва ли могло кого-либо поразить в то время. Все смотрели на Фотия, как на самого достойного преемника Игнатия, – все и во главе всех император Василий, хотя поздно, но понявший, какую ошибку сделал он, низвергнув Фотия с патриаршества назад тому несколько лет. Не разделяли общей радости по случаю восшествия Фотия на патриаршество лишь лица, беззаветно преданные Игнатию; но таких было очень мало. Теперь снова начались отношения между Константинополем и Римом, и цель этих отношений была более определенна, чем в конце правления Игнатия. Теперь искали, чтобы Рим признал Фотия законным патриархом Византии, и чтобы это признание было совершено торжественно, в том же Константинополе, где несколько лет раньше, тот же Фотий, если не торжественно, то с претензиями на торжественность был осужден.

Восстановление Фотия на Константинопольской патриаршей кафедре было новым торжеством Востока над происками пап. Но хотя возвращение Фотия на патриаршую кафедру и совершилось, однако, это восстановление его, по некоторым причинам, не могло обойтись без согласия папы. В самом деле, собор, осудивший Фотия в 869 году, был в живой памяти народа; Фотий, по крайней мере, для строгих приверженцев Игнатия, был патриархом, анафематвованным Церковью. Нужно было ослабить значение этого собора, и поэтому нужно было привлечь на свою сторону папу, который принимал в указанном соборе самое деятельное участие. Сам император Василий мог представляться для общественного мнения в очень невыгодном свете, когда он, подписав и утвердив своим авторитетом деяния собора, осудившего Фотия, потом являлся сам первым же нарушителем соборных решений. Нужно было, словом, помирить, до известной степени, прежнее осуждение Фотия с его теперешним восстановлением в патриаршем достоинстве. и вот, когда умер Игнатий и совершилось восстановление в патриаршем достоинстве Фотия, император отправляет посольства, как патриархам восточным, так и папе Иоанну VIII (878 года), чрез которые испрашивалось у них снятие с Фотия осуждения, тяготевшего над них со времени собора 969 года и соблазнявшего некоторых в Константинополе, при новом восшествии Фотия на патриарший престол. В Константинополе решено было собрать собор, который должен был восстановить честь Фотия и на котором же желательно было присутствие папских легатов. Отправленное к папе, посольство должно было примирить папу с совершившимся в Константинополе церковным событием хотя это событие и не могло быть приятным для Римского первосвященника. Посольство доставило Иоанну письма от· Фотия и императора318. Фотий, в своем письме к папе, извещает, что его вторичное избрание не есть дело его личных желаний, но скорее уступка требованию императора и всей восточной церкви, утверждает, что только уступая единодушному желанию императора, клира и народа, решился он взойти снова на патриаршую кафедру, что все епископы стоят на его стороне и только немногие оказываются недовольны его избранием. Насколько можно судить, письмо было написано в таком тоне, из которого было видно, что Фотий нисколько не сомневался в подтверждении его избрания папою. Что касается до письма императора, то оно говорило об общем желании, чтобы папа вошел в церковное общение с Фотием, чрез что церковь Константинопольская достигнет желанного мира. Император просит, чтобы папа прислал своих легатов на собор, имеющий собраться в Константинополе, для утверждения избрания Фотия.

Нужно заметить, что, вообще, письма эти далеко не могли быть приятными, по своему тону, для папского самолюбия и благоприятными для папских притязаний; тем не менее, папа, Иоанн VIII, решается на сей раз уступить церкви Константинопольской и императору и признать Фотия патриархом. Признать Фотия патриархом, со стороны папы, было не легко. Решаться для него на этот шаг, значило решиться на многое: значило отнять значение у тех декреталий, которыми папы Николай и Адриан всячески поражали Фотия, значило попрать авторитет собора 869 года, которым проклят Фотий, и который считается на западе VIII вселенским, значило разорвать связи с Игнатьевой партией, на которую доселе опирались папы на Востоке, в своих притязаниях; значило чуть не авторизовать тех проклятий, которыми громил Фотий папу Николая, – словом: всей многолетней политике пап в отношении к Востоку дать совершенно другой оборот: прежнего нечестивца и презрителя законов, т.е. Фотия, теперь нужно было назвать достойным патриархом, своим истинным братом. Все это должно было полагать препятствия для признания от папы патриархом Фотия. И, однако, Иоанн VIII решается сделать шаг, который, конечно, осудили бы его предшественники – Николай и Адриан, – войти в общение с Фотием и примириться с фактом восстановления его на патриаршестве. Делая такой шаг, папа мог утешать себя таким соображением, что Игнатий умер, следовательно, кафедра константинопольская сделалась вакантною, и следовательно, на нее имел право взойти новый патриарх, – будет ли то Фотий или кто другой – все равно, но за Фотия хлопочет император византийский, а потому он и должен быть признан в патриаршем достоинстве. Таким соображением мог утешать себя Иоанн в своём поступке, которого он, однако, по чистой совести не мог одобрить. Все же являлось противоречие в деятельности пап, чего преемники апостола Петра (как величали себя папы), присвоившие себе главенство в Церкви, не могли допускать с спокойною совестью. Признать Фотия патриархом побудило папу не уверенность, что дело восстановления Фотия вполне законно, а своекорыстные расчеты; папа увидал себя вынужденным поступиться своими правилами, своими идеалами и притязаниями, в виду тяжелых обстоятельств, в которых находилась в это время папская область. Политическое положение папы представляло жалкий вид. Сарацины почти завладели Италией; некоторые владетельные итальянские династии также грозили самостоятельности папских владений. Иоанн искал себе помощи во Франции, но обманулся в своих надеждах. И куда не обращался на Западе папа за помощью, везде встречал лишь бессилие, беспорядки, анархию. Папа было пробовал уже откупиться от нападений Сарацин деньгами, но это помогло лишь на время. В мае и июне 879 года папские владения подверглись новым опустошением.

При таких условиях папа решается купить союз с Византией, какой угодно жертвой. Иоанн надеялся, что император Василий окажет ему помощь войсками, в вознаграждение за его уступчивость и склонность исполнить, желания Константинополя319. Притом папа льстил себя надеждою, что за такую уступку император отблагодарит его возвращением Болгарской страны под юрисдикцию Римской церкви. Да наконец, по суждению Неандера, Иоанн, «хорошо понимал, что в случае папского отказа признать Фотия патриархом, император и без папы исполнит желаемое, и его голос, если он и будет неблагоприятен Фотию, останется бессильным320. И вот папа, ради земных расчетов, решается пожертвовать традициями Римской кафедры.

Свой ответ на вышеуказанные письма императора и Фотия папа, по обстоятельствам времени, успел отослать только в августе 879 года. Посмотрим, что и как писал папа в Константинополь при таких исключительных условиях321. В письме к императору папа ясно и решительно высказывает свое согласие на вступление Фотия на патриаршую кафедру, «Достопочтеннейшего Фотия мы признаем в патриаршем достоинстве и объявляем ему наше общение с ним». Папа делает легкий намек при этом, что не хорошо сделали в Константинополе, что Фотий «воспринял на себя запрещенные ему обязанности без согласия папского престола», но пеняет на это папа лишь между прочим, как говорится, для очистки совести. Решаясь на такой шаг, папа старается в рассматриваемом письме дать некоторое объяснение своего поведения, своей уступчивости в отношении к Константинополю. Он то указывает на обстоятельства времени (temporis necessaritate), как будто бы истина и справедливость могут изменяться вместе со временем, то в свое оправдание ссылается на согласие признать Фотия патриархом со стороны иерархов Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского и всей Константинопольской церкви, то просто ссылается на свою власть вязать и решить. «Все мы можем вязать, но все без сомнения мы можем и решить»322. Не то ли хотел сказать этим папа, что он может выражать свое благоволение или неблаговоление, подчиняясь единственно своему произволу? Как бы то ни было, папа считает все высказанное сейчас достаточным, чтобы признать Фотия патриархом вопреки своим предшественникам. Затем в письме к императору Иоанн хотя и не прямо, но ясно указывает, под какими именно условиями он хочет авторизовать вторичное возвышение Фотия в патриархи. Папа указывает, что ему желательно было бы получит духовную юрисдикцию в Болгарии. «Византийский патриарх – говорится в этом письме – должен отказаться от всяких притязаний касательно Болгарии, которую папа Николай обратил к христианству (?), он не должен ни посвящать духовных для этой страны, ни посылать туда епископов; а те священники греческие, какие находятся там, должны быть отозваны оттуда, и страна всецело должна подчиниться Римской кафедре»323. Как бы взамен того, в заключение письма, папа напрашивается с своими услугами в отношении к тем, кто откажется принять в Константинопольском патриархате сторону Фотия. «Те – писал папа, – кто не захочет вступить в общение с Фотием, должны быть два или три раза увещеваемы, если же и после того, пребудут упорными, в таком случае чрез папских легатов на соборе они лишены будут общения, пока не возвратятся к своему патриарху»324. В письме к Фотию папа говорит в тоне дружелюбия и любви, какого доселе еще не слыхал Фотий со стороны Рима. Папа говорит: «мы теперь узнали твое настроение и вполне убеждены, что ты нам теперь совершенно предан». И это совершенно внезапно! Папа далее дает Фотию заметить, чтобы он смотрел на себя как на облагодетельствованного им. «Ты должен оправдаться пред собором и, по обычаю, испрашивать его снисхождения, и тогда наше благоволение явится над тобою»325. Иоанн не забывает напомнить Фотию и о Болгарской церкви и притом в таких словах, которые указывают, что папа смотрел на возвращение ему Болгарии как на возмездие за милости с его стороны к Фотию. «Как с своей стороны домогаешься своего, то и мы хотим, чтобы нам с возможною скоростью была возвращена церковь Болгарская. Силою апостольского авторитета мы запрещаем на будущее время всякое церковное посвящение для Болгарии со стороны патриархов Константинопольских. Должно озаботиться, чтобы отсюда выведены были все епископы и духовные низших степеней. И если Фотий не послушается, то будет подлежать церковному осуждению»326. Значит Фотию могла снова грозить опасность, но уже по другим причинам.

Весьма характерным для определения папских отношений к Востоку представляется, теперь же отправленное от папы, грозное письмо сторонникам Игнатия в Константинопольском обществе. В этом письме папа угрожает Игнатианам отлучением в случае, если они откажутся от послушания патриарху Фотию; они выставляются главными виновниками раздора и соблазнов, господствовавших доселе в Константинополе; они третируются как злые преступники, разрушающие единство церкви. Что же касается до того, что они прежде сообразно с папскими желаниями выявили себя прямыми противниками Фотия, то папа советует им не смущаться этим и все-таки переходить на сторону Фотия, так как «церковь Христова получила власть разрешать всякие узы»327. Этот документ чрезвычайно интересен в том отношении, что он еще раз и самым наглядным образом показывает, что Римская церковь в своих отношениях к Константинопольской руководилась не желанием восстановлять якобы попранную здесь справедливость и каноны, а становилась просто из чисто житейских расчетов то на сторону Игнатия, то на сторону Фотия. И вот та самая партия Игнатия, представителей которой папа Николай называет исповедниками и мучениками, эта самая партия вдруг, без всякой с её стороны вины становится в глазах папы Иоанна крайне преступною. Документ этот настолько скандализирует «апостолическую» кафедру, что Гергенретер готов бы заподозрить его подлинность, если бы это было возможно328. Вот та восхваляемая папами любовь их к справедливости и к соблюдению канонов!

VII. Константинопольский собор 879 – 880 года, именуемый Софийским и прознаваемый иногда на Восток VIII-м вселенским

1. – Общие сведения о времени, месте и составе членов его; – некоторые замечания о «актах» этого собора. Первое заседание собора: появление папских легатов на соборе; мысли Захарии митрополита Халкидонского о целях деятельности собора; предъявление легатами даров, присланных Фотию от папы; отсутствие на соборе лиц, нерасположенных призвать его патриархом. – Второе заседание: чтение письма папы Иоанна к императору Василию; мысли Прокопия митр. Кесарийского о главной причине упорства Игнатиан прийти в единение с Фотием; как отвечали члены собора на вопрос легатов: принимают ли они письмо папы к Василию? Чтение письма папы Иоанна к Фотию; вопрос о занятии церковных кафедр теми из Игнатиан, которые, раскаявшись в своем упорстве, воссоединятся с Фотием, а также об Игнатианах, сосланных в ссылку; рассмотрение вопроса: кому должна быть подчинена Болгария в церковном отношении; речи по поводу вопроса легатов: каким об· разом Фотий снова занял патриаршую кафедру? Речь самого Фотия на тому же поводу; мысли легата Петра о значении папы в деле совершившегося восстановления Фотия: чтение письма патриарха Александрийского к императору; рассуждение о мнимом патриаршем представителе на соборе 869 года – Фоме Тирском, чтение писем патриархов Иерусалимского и Антиохийского к Фотию касательно его восстановления. – Третье заседание: чтение письма папы на имя Восточных епископов; речи Прокония Кесарийского и Захарии Халкидонского по вопросу, затронутому этим письмом, о том: позволительно ли в некоторых случаях возводить лиц мирского звания прямо в епископы? Чтение письма патриарха Иерусалимского к императору; рассуждение о самозванстве патриарших представителей собора 869 года; новая речь Фотия; папская инструкция своим легатам, похвалы легатам со стороны собора. Промежуток между третьим и четвертым заседаниями.

Восстановление Фотия на патриаршестве должно было произойти торжественно. Решено было собрать собор в Константинополе. И действительно такой собор собрался в 879 году и обставлен был так величественно, как не многие и из числа даже вселенских соборов. Открылся собор в ноябре 879 года, а закончился 13 марта следующего (880) года. Места для заседания отцов собора менялись: первое заседание происходило в «великом секретариуме» при Софийском константинопольском храме329, дальнейшие заседания там же, где и собор 869 года – в верхней части Софийского храма, называвшейся катехумениями, а одно, именно шестое заседание собора имело место в императорском дворце. Председателем собора был сам Фотий. На соборе заседали папские легаты, их было трое: Павел епископ Анконский, Евгений епископ Остийский, Петр пресвитер римский и кардинал. Первые двое прибыли еще в 878 году с поручением от папы к патриарху Игнатию, но удержаны были в Константинополе до времени собора для присутствия на нем; легат же Петр прибыл незадолго до открытия собора и принес с собою папские письма к императору, Фотию и собору – документы, имеющие важное значение в вопросе о восстановлении Фотия на патриаршестве. На соборе присутствовали уполномоченные от лица всех восточных патриархов. Уполномоченным от патриарха иерусалимского был пресвитер Илия (но не тот Илия, который присутствовал на соборе 869 года; этот уполномоченный является на самом же первом заседании собора); уполномоченным от патриаршей кафедры александрийской был пресвитер Косма (является на собор со второго заседания); полномочиями от патриарха антиохийского облечен был архиепископ мартиропольский Василий (прибыл лишь к четвертому заседанию собора). Все эти апокрисиарии восточных патриархов были лицами, действительно снабженными надлежащими уполномочиями, а не были самозванцами, какими были мнимые апокрисиарии собора Игнатьева 869 года. На соборе видим чрезвычайно большое число греческих архиереев в качестве членов его. В числе их было восемьдесят митрополитов и архиепископов. Между ними встречаем и имя Григория Асвесты, престарелого друга Фотиева, который теперь был митрополитом никейским, но который скончался раньше заключения соборной деятельности. Почти половина всех иерархов, членов собора, принадлежала экзархату Ефесскому, – знак, что эта провинция особенно процветала в церковном отношении. В числе присутствующих на соборе видим даже епископов не только Иллирика, но и нижней Италии (где были Греки и греческое духовенство). Всего иерархов на соборе было 383. Замечательнейшими ораторами на соборе были: сам Фотий, уполномоченные восточных патриархов, двое ревностных приверженцев Фотиевых – Захария халкидонский и Прокопий кесарийский; менее важными ораторами были Иоанн Ираклийский, Никита Смирнский и некоторые другие лица. Легаты папские, не свободно владея греческим языком, говорили на соборе немного. Вообще собор был блестящий. Гергенретер говорит: «Собор, собранный Фотием, в целом представлял поистине величественное явление, какого не видели со времен Халкидонского вселенского собора. Никогда еще патриарх града Константинова не собирал такого множества иерархов на собор330.

Опишем деятельность собора 879 года, руководясь актами этого собора.

Примечание. Нужно сказать, что акты собора 879 года была и до сих пор остаются предметом пререканий, хотя я не в одних в тех же отношениях. Было время, когда высказываюсь мнение, что собор 679 года в действительности совсем не существовал, и что акты его целиком сочинены при помощи творческой фантазии Фотия. Раскрытию этого мнения Лев Алляций, ученый Грек XVII века, обратившийся в латинство, посвятил целое сочинение под заглавием: De octava synodo Photiana (Romae, 1662). Но это воззрение в том же XVII веке с достоинством опровергнуто было иерусалимским патриархом Досифеем (он приготовил к изданию акты этого собора и сделал замечания против Аллация). С тех пор историческая действительность рассматриваемого собора не вызывает против себя серьезных возражений. Известный Гергенретер нисколько не сомневается, что собор 879 года есть в полном смысле слова исторический факт. Этот ученый с своей стороны не мало потрудился для защиты своего, сейчас упомянутого воззрения (В. П, 528 и дал.). Но за то, взамен мнения Алляция, в новейшее время, многими западными учеными и очень усердно доказывается другая, тоже неблагоприятная для авторитета собора, мысль – именно, что акты собора документы, входящие в состав их, прошли чрез руки Фотия, частью были подчищены, частью подкрашены. Сокращены или разбавлены, вообще изменены и конечно изменены в личных интересах Фотия, а частью и в интересах Византийской Церкви. С этой новой стороной возражений против собора 879 года необходимо свести счеты, иначе изложение истории этого собора будет представляться стоящим ниже современных научных требований. – Прежде сего некоторые западные писатели находят, что папские послания (послания Иоанна) к разным лицам в Константинополе внесены в акты собора не в том виде, в каком они написаны папою, а представляют собою интерполяцию, искажение, а это сделано будто бы Фотием, который иное – из личных видов – опустил, иное, из тех же видов, подцветил (об искажении писем папы говорят подробно Гергенретер (В. II, 396 и дал.) и Гефеле (В. IV, 437 и дал). Доказательством этого обвинения названные ученые считают то, что существуют те же папские письма на латинском языке и имеют существенные отличия от писем, помещенных в актах собора; они находят, что эти латинские письма менее благоприятны для Фотия и его дела. Главное отличие латинского текста писем от греческого они полагают, во-первых, в том, что в латинской редакции собор 869 года не так безусловно признается лишенным значения, как это выходит по греческой редакции; во-вторых, в том, что Фотий в латинской редакции, не как в греческой, признается патриархом лишь под условием сознания в своей виновности и под условием получения прощения в этом от собора. Спрашивается: откуда произошла такал разность? Есть ли она свидетельство злонамеренности? И нельзя ля допустить происхождение разницы, не бросая тени на подлинный облик Фотия? Ответим прежде всего: откуда произошла вышеуказанная разница? Найдено, что письмо папы Иоанна к императору Василию, в ХII веке, было известно некоему Ивову (Иио) Шартскому в том виде, как оно читается не в латинской, а греческой редакции. Значит, в древности письма папы на Западе были известны в той самой форме, как они читаются в актах, а это признак, что они не сфабрикованы были в Константинополе. Ученый же Манси полагает, что по крайней мере письмо Иоанна к Василию было напасено в двух видах (так, как теперь читается по латыни, и так, как теперь же читается в греческом тексте), и последний вид письма именно и послан был в Константинополь (Hefele, IV, 438. Mansi. XVII, 527). Следовательно, возможно объяснять происхождение вышеозначенной разницы, не прибегая к предположению о злонамеренности· В частности ссылка вышеупомянутых учёных, что де в латинском тексте папских писем не говорится о признании деяний собора 869 года лишенными всякого значения, – не имеет большой силы. Не указывая на то, что легаты на соборе прямо заявили, что деяния собора 869 года нужно считать потерявшими свою силу (не указываем на это, так как редакция греческих актов, т. е. речей и бесед, имевших место на соборе 879 года, считается вышеназванными учеными не подлинною), обратим внимание на то, что в одном, несомненно подлинном письме папы Иоанна (Hergenr. II, 389) этот прямо призывает Константинопольскую церковь не стесняться деяниями собора 869 года (Mansi. 153. Ibid. Слич. Hefcle, IV, 445). Труднее доказать не поврежденность греческой редакции писем по сравнению с латинской по вопросу об условиях, на которых Фотий признается со стороны папы патриархом: в латинском тексте говорится, что Фотий должен сознаться в своей виновности и просить в этом прощения на соборе, а в греческом тексте ничего такого нет. Очень возможно, что в этом пункте (а может быть и в некоторых других) греческий текст писем не совсем точно передает латинский текст. Но это не может бросать тени на Фотия. Ибо, во-первых, дело не беспримерное, что папские послания предлагались для чтения на восточных соборах не в полном виде (Восток позволял себе критически относиться к воззрениям и требованиям папы). Так поступили было на VII вселенском соборе и на так называемом восьмом вселенском соборе или соборе 869 года (См. Hergenröther. П, 534); во-вторых, изменения в папских письмах, предложенных для чтения на соборе 879 года, могли произойти не иначе, как по предварительном соглашении с папскими уполномоченными (легатами), при чем, конечно, указаны были им убедительные причины, побуждавшие к этому поступку (а что действительно изменения, о которых у нас речь, произошли с согласия папских легатов, видно из того, что они без протеста подписались под актами собора 879 года, где помещены папские письма в том именно виде, в каком они представляются несогласными с латинским текстом их). Кроме папских писем Гергенретер подозревает в намеренной переделке и письма восточных патриархов, читанные на соборе 879 года (В. П, 416 и дал.). Но не пускаясь в подробное рассмотрение этого возражения, заметим одно: Гергенретер сам себе противоречит, когда в тоже время допускает, что восточные патриархи стали вполне послушными орудиями византийской императорской воли: императоры-де могли заставить их согласиться на любую меру по делам церковным (Ibid. 446). Если так, если Византия могла испросить или вытребовать у восточных патриархов документ какого угодно содержания, то что побуждало заправителей собора 879 года прибегать к фальсификации писем восточных патриархов по делу Фотия? Наконец Гергенретер (П, 532) и Гефеле (IV, 449) с уверенностью утверждают, что и самые акты собора 879 года, т.е. запись всего происходившего и сказанного на этом соборе, не избежали коварной руки Фотия, который будто бы многое здесь переделал по своему вкусу, будучи редактором этих актов. Что сказать по этому поводу? Читающий акты данного собора не может не замечать, что какая-то посторонняя рука прошлась по актам и привела целое в гармонический вид. И без сомнения такою рукою нужно признать руку именно Фотия. Но следует сказать, что редактор видимо заботился о том, чтобы упорядочить мысли ораторов, исправить стиль, но едва ли покушался на то, чтобы извращать самое содержание соборных деяний. Если бы Фотий принял на себя этот труд пли, точнее, позволил себе такой произвол, то конечно он непременно вычеркнул бы многое из того, что, однако читаем и теперь в этих актах. Например, в актах находятся такие слова папских легатов: «папа глава всех церквей» (Mansi. ХѴ40;II, 480), или «власть решить и вязать Фотий получил от папы» (Mansi. ХѴ40;II, 501). Речи подобного рода тяжко было слышать восточным иерархам; и если бы Фотий в самом деле чистил и правил акты, по их содержанию, то эти слова были бы им изглажены.

День открытия собора неизвестен, в актах не обозначен день первого заседания. Можно сказать одно: первое заседание происходило раньше 17 ноября, так как в это число произошло второе заседание. Место первого заседания указано было прежде. – Когда собрались члены собора и водворилась тишина, рассказывается в актах, на средину собора вышел диакон и протонатарий (т.е. обер-секретарь) и сказал: «Петр, достопочтенный пресвитер и кардинал, легат папы Иоанна, и его сотоварищи Павел и Евгений пришли для присутствия на соборе. Из них Петр принес и передал послания папы Иоанна». Фотий председатель собора отвечал: «благодарение Богу за то, что он (Петр) неврежденно и в добром здравии прибыл сюда. (Прочие легаты прибыли в Константинополь давно, как было замечено уже). «Пусть они войдут», добавил Фотий. Легаты вошли (очевидно, до этой минуты они оставались за дверями). Тогда Фотий сказал несколько слов в форме молитвословия. «Слава Богу нашему, единосущной и животворящей Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков». На это собор отвечал: «аминь». Затем Фотий произнес какую-то обычную молитву, обнял и поцеловал легата Петра и других легатов и сказал: «Бог благополучно вас привел сюда. Да приимет Господь милостиво ваши труды, да благословит и освятит ваши души и тела, да приимет милостиво заботы и попечения нашего святейшего брата и сослужителя, нашего духовного отца, папы Иоанна». – Уже здесь выступает полное различие между этим собором и собором 869 года: при восстановлении Игнатия на патриаршестве папские легаты руководят делами собора, открывают самый собор, а здесь Фотий является главою собора, он дает разрешение войти легатам на собор, принимает их, как обыкновенных, хотя и почетных членов собора. Фотий вообще в течение собора, хотя и говорит с почтительностью о папе, но всегда дает знать, что он говорит о папе, как патриархе равном с Византийским. Еще отличие этого собора от прежнего: здесь не было совсем императорских сановников, которые имели такое влияние на соборе 869 года.

На дальнейшие слова легата Петра: «хвала Богу, что мы нашли вашу святость в добром здравии; св. Петр взирает на вас», Фотий отвечал: «Христос Бог ваш, чрез апостола Петра, которого ты упомянул, да излиет милость на всех нас и да удостоит нас Своего царствия». Петр сказал: «папа Иоанн почтительно приветствует (προσκυνει ) вашу светлость». Фотий в ответ: «и он (папа) с нашей стороны тоже почтительнейше приветствуется (αντιπροσχυνειται ) от всего сердца». Петр говорит: «он хочет иметь тебя своим братом, сослужителем и соепископом». Фотий отвечал: «Бог, совершающий все благое, да исполнит, по Своей мудрости, желание папы. И мы принимает его, как брата, сослужителя и нашего духовного отца».

Легат Петр объявил: папа прислал патриарху Фотию письмо, дабы все знали, какую ревность, какую попечительность он – папа – проявляет относительно Византийской церкви, и с какою любовью и доверчивостью относится к её архипастырю. Фотий в ответ на это сказал, что и раньше присылки этого письма, он из самых дел уже знал об этом, а теперь в письме папы он видит лишь подтверждение и дальнейшее доказательство своей уверенности. «Папа, говорил далее Фотий, подражал Христу, первому и верховному первосвященнику, Который, будучи почитаем сонмами ангелов на небе, не возгнушался принять человеческий образ, чтобы привлещи к себе отчуждившийся и заблудший род человеческий; ибо папа, не довольствуясь тем, что его церковь находится в мире и благоденствии, захотел чрез своих легатов разведать, где находятся люди противящиеся истине, и их чрез увещания отвратить от заблуждения и привести к Христу, истинному Богу, воссоединив с Ним. Затем Фотий, похвалив еще папу, спросил у легата о здоровье римского первосвященника, на что Петр отвечал: «вашими святыми молитвами (per sanctas orationes vestras), он чувствует себя здравым». Фотий предлагает легату и еще вопрос: «благополучна ли церковь Римская и благополучны ли епископы и пресвитеры в ней?» и получает ответ утвердительный, при чем легат Петр замечает: «какую любовь, какое доверие питает к тебе (Фотию) св. отец, этого и пересказать невозможно». На эти слова Фотий отвечал похвалою папе. Легат Петр, обращаясь ко всему собору, передал ему привет и выражение почтения от лица папы, на что члены собора также отвечали приветом. Тот же легат сказал, обращаясь к собору: «братие и сослужители! как отец любит детей своих, так и святейший папа, любящий вас, прислал вас и письма к вам для того, чтобы водворить среди вас единение». Легату от лица собора отвечал Иоанн митрополит ираклийский, заявляя, что единение в византийском патриаршестве уже восстановлено и что все признают единого пастыря, патриарха Фотия. Иоанн своею речью, очевидно, хочет ограничить смысл слов легата, приписывающего папе слишком большое влияние в умиротворении Византийской церкви. С тем же намерением произнесена была и другая речь Захарией Халкидонским. Оратор прежде всего восхваляет блага мира, выражает сожаление о том, что долгое время в церкви Византийской мир подвергался нарушениям, останавливается на вопросе; от чего зависело такое печальное явление? и замечает, что причина явления совершенно невероятна и однако вполне истинна. Причину, достойного сожаления, нарушения мира нужно искать в том, что возвышенные свойства и славные дела Фотия, его необыкновенные познания и ученость в духовных и светских науках, чистота его души, врожденная ему мудрость, кротость, благоразумный и умеренный образ действия, его воздержность, его милосердие ко всем, его смирение, привлекавшее к нему всех и в особенности епископов, его ревность к обращению грешников, еретиков, неверующих, – словом, редкие добродетели этого божественного мужа возбудили к нему зависть и ненависть, подобно тому, как Спаситель навлек на себя всю ярость Иудеев. Это причинило страдания и церкви Византийской, но не буду говорить об этом предмете. Император постарался уничтожить зло; с своей стороны и папа Иоанн не захотел оставаться при том, что сделано ко вреду церкви (при его предшественнике). Все, что сделано против Фотия, ничтожно и суетно. Церковь Византийская снова возвратилась к своему архипастырю; многие сделали это немедленно, другие присоединились к нему впоследствии, и лишь немногие из нерасположения к миру церковному и из самолюбия остаются схизматиками. Если этих отщепенцев спрашивают, на каком основании они отделяются от церкви, то в свое оправдание они приводят то, что так хочет Римская церковь. Но ведь это все равно, замечает оратор, – как если бы грабители храмов и убийцы извиняли себя тем, что они совершают зло с дозволения и по указанию Римлян. Таким образом Римская церковь, которая заботится о водворении мира в других церквах, является, по их словам, виновницею всякого беспокойства, вражды, соблазнов и зла от которых стонет церковь Византийская; положим, это несправедливо, но так утверждают отщепенцы. (Захария здесь говорит о том, что лица, не желавшие войти в общение с Фотием, ссылались на то, что Фотий осужден римскими папами Николаем и Адрианом). Поэтому то император – продолжает оратор – и призвал римских легатов; они должны опровергнуть все те обвинения, которые почти со всех сторон сыплются на Рим. Ясно теперь, что собор этот собрался ради Римской церкви, для защиты её чести, чтобы некто из схизматиков с этих пор по считал ее виновницею раздоров. Теперь, благодаря начинаниям императора и молитвам патриарха Фотия и папы Иоанна, все пришло в наилучший порядок и не нуждается ни в каких улучшениях. Таков, полагаю, и взгляд собора на дело». Члены собора, в знак одобрения речи Захария, начали восклицать: «от нашего господина и патриарха (Фотия), с которым мы с самого начала соединены были, мы не отделялись, готовы кровь свою пролить за него, если бы это потребовалось. А те из нас, кто отпадал от пего, осуждают свое поведение и признают его от всего сердца и с твердою решимостью первосвященником и архипастырем; тех же, кои колеблются признать его таковым, мы считаем врагами церкви и достойными осуждения».

После этого перерыва тот же оратор продолжал: «Схизматики так далеко простирают свою дерзость, что самую Римскую церковь хотят сделать из свободной рабствующею. Каким же образом? Они говорят: «определения папы Николая мы принимаем, равно и определения папы Адриана нам нравятся, а определений папы Иоанна мы не хотим принять». Если их спрашивают: да почему же так? – то они отвечают: «Николай и Адриан следовали нашим желаниям, а Иоанн не хочет того, чего хотим мы». Это значит ничто другое, заявляет оратор, как то, что люди эти не расположены следовать определениям римских пап, а напротив хотят заставить этих архипастырей слушаться их (схизматиков) воли. Ибо они принимают лишь те папские определения, какие они и сами постановили, а те из определений папских, какие не угодны им, они отвергают, хотя бы подобные распоряжения были повторены тысячу раз Римлянами и хотя бы они были вполне согласны с церковными правилами; вместо подобных определений они придают значение одной своей воле. Отсюда оратор выводит заключение, что собор должен принять на себя задачу – освободить церковь Римскую от того бесчестия, какое наносят ей схизматики». Смысл речи Захария, без сомнения, тот, что церковь Римская своим, слишком ревностным, вмешательством в дело споров Игнатиан и Фотиан, настолько запуталась, что в конце концов её прежние приверженцы и друзья на Востоке превратились в её же порицателей. Этим имелось в виду нанести чувствительный удар римским епископам, которые слишком много о себе думали и свой образ действий считали выше критики.

Легат Петр, выслушав речь Захарии, сказал: «благодарим Бога за все и да совершит Он полезное для всех». К сказанному легатом прибавил несколько слов Иоанн Ираклийский, в которых выразил мысль, что усилиями папы, восточных патриархов и самого Фотия мир в церкви водворился. Прокопий Кесарийский и уполномоченный Патриарха Иерусалимского Илия выразили с своей стороны благодарность Богу и императору, созвавшему этот собор. Илия при этом объявил, что схизматики никогда не находили сочувствия в церкви Иерусалимской и что с тех пор, как Фотий написал (во второе патриаршество) письмо Иерусалимскому патриарху, последний оставался с ним в тесном общении. Даниил митрополит Анкирский сделал еще такое замечание: «наш патриарх (Фотий), подражая Христу, и тех, кто пришли в единодесятый час, принял и уравнял с первыми, а первых удостоил подобающей чести. Этими словами Даниил хотел сказать, что Римская церковь с папою во главе признала Фотия патриархом после других иерархов Востока, и это однако не воспрепятствовало Фотию принять это позднее заявление со стороны Запада – со всею признательностью и вниманием. Опять в словах Даниила заключался некоторый урок надменному Риму.

Легат Петр сказал еще раз, что он и его сотоварищи присланы за тем, чтобы устранить соблазн в Византийской церкви, и что папа с патриархом Фотием составляют одну душу и одно тело – так они содружественны. В знак своего единения с патриархом папа, объявил легат, – послал ему в подарок святительские одеяния – омофор, стихарь, фелонь и т. д. Члены собора потребовали, чтобы легаты в отдельности показали собору ту и другую из числа подаренных одежд, что тот и сделал. Фотий выразил свою благодарность по случаю папского подарка в таких словах: «Иисус Христос, Бог наш, покрывающий небо облаками, облекшийся в человеческую природу, дабы спасти ее и очистить, да облечет его (папу) одеждою бессмертия, достойною небесного чертога». Короткую речь говорит папский легат Евгений Остийский. «Как у каждого человека велико стремление, говорит он, – к соединению с Богом, так же сильно у папы Иоанна желание быть в единении с патриархом Фотием». Собор отвечал на это кратким замечанием, что из самых дел видно, что действительно так.

Легат Петр заявил, что кроме прочих папских писем на Восток, он принес с собою и письмо к патриарху Фотию, но предложил отложить чтение этого письма до другого раза, так как теперь еще не все епископы собрались для присутствия на соборе. Фотий с своей стороны к этому добавил, что и легат Петр утрудившись от долговременного путешествия в Византию, нуждается в отдыхе, а потому предложил не спешить следующим заседающим собора. В заключение заседания легат Петр обратился к собору с таким предложением: если кто из числа здесь присутствующих не находится в общении с Фотием, пусть они выйдут на средину и объяснят, почему они так поступают. Члены собора сказали, что между ними нет таких, что они все принимают патриарха Фотия. Легат сделал другое предложение: «если между вами нет таких отступников от общения с патриархом, то все же существуют такого рода люди; при встрече с ними увещевайте их к миру. Пусть они обратятся к милосердию Фотия и последний да примет их отечески». Собор отвечал: «противников мира немного, мы будем их увещевать. Но и вы (обращение к легатам), делайте тоже, если повстречаетесь с нарушителями единения». Легат Петр еще сказал, что кто из нарушителей мира не послушает ни епископов, ни собора, ни их легатов, то упорный будет отлучен от Церкви. Илия Иерусалимский, как бы делая вывод из этих последних рассуждений собора, заметил: «кого Бог прославил, тому не может причинит бесчестия ни один человек; а кто у Бога потерял честь, тому нисколько не поможет честь у людей. Бог прославил патриарха Фотия, а потому имя его будет прославляться на небе и на земле из рода в род; а если кто противится ему, те покроются стыдом на земле и в будущем мире их жребий с осужденными». Первое заседание331 закончилось возглашением многолетия императору, императорскому дому, папе Иоанну и Фотию.

Второе заседание собора происходило 17 ноября более торжественно, чем как происходило прежнее заседание. Фотий председательствовал, а легаты занимали второе место по нем. Фотий открыл заседание провозглашением славословия животворящей Троице, на что собор отвечал: аминь. Легаты на латинском языке тоже произнесли славословие Богу. Легат Петр затем сказал, что папа прислал своих легатов, дабы утвердить и признать то соединение Церкви, которое совершилось между спорящими в Византии, прибавляя, что об этом просили папу не только император Василий, но и патриархи: Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский. Затем легат предложил для прочтения на соборе письмо папы к императору. В письме этом, довольно длинном, между прочим говорилось: «прежде всего мы принимаем епископа Фотия в общение с нами и восстановляем его в высоком первосвященническом достоинстве и в патриаршей чести, чтобы Церковь не обуревалась более волнами разделений». Что папы могут поступать, сообразуясь с потребностями Церкви, смягчать строгость церковных правил (как поступил папа с Фотием), – это доказывается в письме изречениями пап и примерами из времен церковной древности. Далее раскрывается мысль, что если иногда лица, более или менее виновные против правил церковных, осужденные соборами, потом снова бывали восстановляемы в своих иерархических должностях, то тем более должно мужей, блистающих правотой веры, достигших славы строгостью и чистотой жизни, не подвергать, подобно преступникам, бремени покаяния, но восстановлять их в прежнем достоинстве (речь очевидно идет о Фотии). После этого письмо папы очень решительно признает восстановление Фотия на патриаршестве. «Примите его все, говорятся в письме, – примите безо всякого сомнения; никто не должен ссылаться на собор, который был против Фотия (речь идет о соборе 869 г.), никто не должен на основании подписей, сделанных против Фотия, (речь идет о том же соборе), искать предлога к разделению». Другие подробности письма папы к императору не представляют особенного интереса. По прочтении этого письма Прокопий Кесарийский, выражая мнение константинопольского патриархата, сказал, что что прежде при бытия легатов мы (епископы этого патриархата) самым искренним образом вошли в единение с истинным наших архипастырем Фотием. Илия уполномоченный Иерусалимский в таком же роде говорил от имени прочих восточных патриархов. Он сказал, что надлежит благодарить Бога за то, что древнее и неизменное мнение Иерусалимской церкви касательно патриарха Фотия теперь разделяется и подтверждено всеми. Папский легат Петр сказал, выслушав эти мысли: «папа послал нас утвердить единение церкви Константинопольской, но если это единение, как открывается из ваших слов, уже совершилось и Фотий принят, как патриарх, то возблагодарим Бога, подателя мира.

Прокопий Кесарийский, принимая во внимание последнее заявление легата, взялся объяснить, почему признание Фотия совершилось с быстротой на Востоке и медленно на Западе и что было причиною того, что некоторые до сих пор не хотят признавать Фотия законным патриархом. Он говорит, что епископы восточные, находясь ближе к Византии, могли удобнее узнать и оценить положение дел, чем епископы, живущие далеко (т.е. на Западе); он замечает, что восточные как бы руками осязали вещи и видели их собственными глазами, а западные принуждены руководиться лишь слухом. Восточные, по словам оратора, все исследовали и все узнали и пришли к той истине, что спасение их и милость Божия для них заключается в единении с патриархом Фотием. Очевидно оратор хочет провести ту мысль, что напрасно западные епископы и во главе их папа преувеличивают свое значение в деле умиротворения Византийской церкви. Воссоединение церкви с Фотием произошло раньше, чем на Западе; в основу его положены факты более веские, чем какими руководился Запад; Запад, благодаря несовершенству своих сведений, слишком запоздал присоединить свой голос к голосу Восточной церкви. Ясно, что оратор желал нанести некоторый не сильный, но чувствительный удар самомнению западного первосвященника. Продолжая свою речь, Прокопий возлагает на легатов обязанность не совсем легкую – увещевать отщепенцев, не хотевших общения с Фотием. Немногие, говорил оратор, остаются вне общения с Фотием и их пусть увещевают легаты; ибо предлогом для упорства отщепенцев служат их подписи под определениями собора 869 года: но будь этого предлога, никто – ни мал, не велик, не стал бы отрекаться от общения с Фотием. «Лукавый устроил, продолжал Прокопий, дело так, что святой крест, этот символ мира и спасения, в настоящее время сделался для непроницательных людей поводом к соблазнам (т.е. оратор, кажется, указывает здесь на то, что под актами соборов иногда подписывающие их, как бы для большего скрепления подписанного, ставили кроме своего имени знак креста; так было, по предположению оратора, и на соборе 869 года, а в таком случае крест стал предлогом к несогласиям, основанием не принимать Фотия, осужденного на указанном соборе). Легат Петр, едва ли понявший все тонкости речи оратора, заявил, что сколько они легаты будут в силах, – постараются увещевать сопротивляющихся, впрочем, к той же деятельности легат призывает и всех членов собора. Однако, отвечающий на речь Прокопия, легат ни· чего не сказал о соборе 869 года, который выставлялся восточным оратором, как причина упорства отщепенцев. Быть может ответ легата Петра был найден собором не вполне удовлетворительным, а потому тот же Прокопий с ударением сказал, что главный повод к отделению для отщепенцев дают те подписи, какие сделаны на соборе 869 года, направленном против Фотия. Члены собора подтвердили слова Прокопия, сознавшись, что из числа их некоторые сначала тоже не хотели входить в общение с Фотием из-за собора 869 года. Желая закончить рассуждения, вызванные письмом папы к императору, легаты спросили собор: принимают ли члены его послание это? Ответ был утвердительный. Тогда легаты еще точнее поставили свой вопрос и спросили: принимают ли члены собора все послание папы со всеми его подробностями? на этот вопрос собор отвечал тоже утвердительно, но с значительными оговорками: «все, что касается славы Церкви и признания Фотия патриархом, мы принимаем; но что относится до дел государственных и императора, то мы решение их предоставляем самому императору». Чтобы понять смысл этих последних слов, нужно взять во внимание, что папа в письме к императору просил его возвратить церковь Болгарскую папской юрисдикции; раз· решение этого-то вопроса собор и объявляет не подлежащим ведению церковной власти332.

После письма папы к императору решено было прочитать на соборе письмо папы к Фотию. Это письмо также дало повод к собеседованиям и прениям отцов собора. В письме к Фотию между прочим говорится: «Ты пишешь, что св. церковь Константинопольская единодушно склонилась к признанию тебя патриархом и что ты занял кафедру, которая тебе принадлежала. Приносим от всего сердца и всей души благодарность Богу за церковь Константинопольскую и за твое восстановление на патриаршестве». Папа извиняется в том, что двое послов папских (Евгений и Павел), посланные было к Игнатию, не вдруг вошли в общение с Фотием; объясняет, отчего это произошло, и замечает, что это «лишение теперь обильно вознаграждено». Мы узнали, пишет папа, что у вас (в церкви) есть некоторые схизматики, которые ищут не спокойствия, а предначинают диавольскую борьбу, так что они увлекают за собою простодушных. Как мы радуемся о твоем восстановлении, которое совершил Бог, так и печалимся о случившемся разделении церкви». Папа выражает надежду, что мудрость и милосердие Фотия положат конец разделению. Тот же папа советует Фотию показывать снисхождение к тем из епископов, приверженных к Игнатию, которые признают его (Фотия) патриархом; Иоанн внушает Фотию, чтобы он возвращал им их должности и епархии, коими они правили раньше.

По прочтении этого письма легат Петр предложил Фотию вопрос: принимает ли он все, что написано в письме? Фотий отвечал, что он принимает и верно будет следовать тому, что написано сообразно с законами и что касается его лично. Затем легат сделал благоразумное предложение, вытекавшее из некоторых слов папского письма, о том, как поступать на практике с игнатианскими епископами, которые теперь противятся Фотию, а потом пожелают воссоединиться с ним. Он предложил следующее: игнатианские епископы, в случае признания ими Фотия патриархом, как ранее посвященные в архиереи, должны занять свои прежние кафедры, а те епископы, которые заняли было эти места (очевидно разумеются епископы, поставленные уже Фотием по его восстановлении), должны считаться безместными и получать пропитание от этих же церквей, в которых они были известное время предстоятелями; эти последние епископы должны оставаться в таком положении дотоле, пока они не займут, в случае вакантности, кафедру в той церкви, от которой они получают пропитание, или не будут поставлены на другие кафедры.

Тот же легат предложил, чтобы епископы Игнатиане, находящиеся в ссылке, были возвращены оттуда и были увещеваемы к единению с Церковью. На заявления Петра отвечал Фотий. На вопрос о том, как поступать с епископами игнатианской партии, воссоединяющимися с патриархом, Фотий не дал прямого ответа; вероятно он это дело предоставил своему личному усмотрению. А касательно епископов, сосланных в ссылку, Фотий заявил, что император подверг этому наказанию только двоих и притом по причинам не церковным, а политическим: один был зачинщиком, а другой участником в гражданском возмущении; вина этого последнего, но словам Фотия, увеличивалась еще тем, что он в присутствии многих свидетелей позволял себе произносить порицания на папу Иоанна. Фотий добавил к этому, что если легаты желают, он будет хлопотать пред императором о помиловании их.

Легат Петр удовлетворился объяснениями Фотия относительно изгнанных епископов и завёл речь о предмете, о котором не было упомянуто в письме папы к Фотию, но который очень интересовал папу; говорим о церковном Болгарском вопросе. Легат заявил, что ему дано поручение потребовать от Фотия, чтобы он вперед по посылал паллиума в Болгарию, и не посвящал для этой страны духовных лиц. Фотий отвечал: он высоко ценит мир и предпочитает любовь всему, с своей стороны он готов все отдать и все подарить; уверял, что он не хочет пользоваться своими правами и примером других (Игнатия?) и потому не посылал паллиума (т.е. омофора)333 в страну Болгарскую и не посвящал для неё духовных лиц; он готов делиться с друзьями даже тем, что составляет его владение, если это зависит от его воли и не противоречит древним законам; наконец он говорил, что расширение границ собственного патриархата для него есть не что иное, как увеличение трудов и забот. Легат Петр, по-видимому, удовольствовался подобным неопределенным ответом и сказал: «ты правильно мыслишь и правильно поступаешь». Затем Фотий привел выдержку из своего прежнего письма к папе Николаю, в котором говорил, что не ищет подчинения себе страны Болгарской. Двое митрополитов Прокопий Кесарийский и Григорий Ефесский, по-видимому, взяли на себя заботу о том, чтобы поскорее покончить речь о Болгарии и дать вопросу такую постановку, при которой дальнейшие рассуждения казались бы излишними. Они сказали: можно надеяться, что Бог поможет нашему императору подчинить своей власти все страны (?) света, и тогда он сделает новый передел диоцезов (патриархатов) и удовлетворит желания всех высших иерархов. Собор согласился с заявлением этих ораторов и сказал, что не дело собора устанавливать границы патриархатов и что это нужно предоставить будущему времени. Разумеется, на такое решение вопроса нужно смотреть как на искусственный прием, при помощи которого косвенно давался отрицательный ответ на папские требования.

Легат Петр ставит на очередь другой вопрос и просит разрешения его от собора. Вопрос этот тесно примыкает к главным положениям, высказанным папою в письме к Фотию. Он сказал: «святейший папа Иоанн чрез нас спрашивает вас, каким образом снова занял патриарх Фотий патриаршую кафедру. Ибо мы должны объявить, что он не имел права занять ее до нашего прибытия». Илия, уполномоченный Иерусалимский, отвечал на это, что Фотий постоянно признавался патриархом со стороны трех восточных патриарших кафедр, а также и со стороны почти всех епископов и пресвитеров Константинопольской церкви он почитался патриархом же; таким образом ничто не препятствовало взойти ему на патриаршество. – Не найдя здесь, по-видимому, ясного ответа на вопрос, легаты обратились к епископам Константинопольского патриархата с тем же вопросом. Братие, говорили легаты, объясните, каким образом Фотий снова занял кафедру патриаршую? Собор отвечал: с согласия трех восточных патриарших кафедр, как сказал Илия Иерусалимский, затем по настоянию и живым увещаниям или точнее сказать решительному принуждению со стороны нашего императора и по избранию и мольбам всей Константинопольской церкви. Легат Петр задал другой вопрос: не путем ли тирании занял Фотий патриаршество? Вопрос несколько странный после сейчас сделанного заявления и во всяком случае обидный для присутствовавшего на соборе Фотия. Члены собора справедливо заметили легату: есть большое различие между насилием и увещанием, и откуда мог возникнуть самый вопрос о тирании? Тирания, продолжали свою речь отцы собора, не рождает теплого чувства к тирану, тирания не создает любви; также единение Церкви не может возникать из тирании. Легат Петр остался теперь доволен объяснениями, данными на соборе. Он сказал: слава Богу, что все оказалось так, как вами изображено в письмах к папе: слова оправдались самыми фактами. Собор заметил на это: благодатью Христа, содействием нашего благочестивейшего императора, молитвами нашего святейшего патриарха Фотия все совершилось без малейшего замешательства; мы теперь одно стадо, один пастырь, одно согласие, соединены в едино тело во Христе, истинном Боге нашем.

Так как эти рассуждения собора ближайшим образом касались личности Фотия, который слышанным частью был ободрен и польщен, частью задет за живое, то патриарх счел нужным сказать речь, в которой с большою ловкостью, не задевая никого и не нанося никому неприятности даже неуместным воспоминанием, он говорил: «хотя вопрос о том, как я снова занял патриаршество, получил рассмотрение со стороны наших братий и соепископов, тем не менее и я разъясню тот же вопрос, имея пред очами самого Бога, и полагаю, что ни кто не отнесется с подозрением к моей речи. Я никогда не домогался патриаршей кафедры, о чем знают присутствующие здесь епископы, если не все, то большинство их, и у святейших апокрисиариев не должно оставаться сомнений в данном отношении. В первый раз я взошел на эту кафедру по принуждению: принуждал меня тогдашний император, а епископы своим избранием меня, помимо моего ведома, – усилили и увеличили это насильственное действие. Я взошел тогда на патриаршество к моему глубочайшему прискорбию». Здесь отцы собора прервали оратора заявлением: «большая часть из нас видела это собственными глазами; а другие, если и не видели собственными глазами, то знали об этом от очевидцев или на основании общераспространенных слухов. Мы утверждаем, что именно так было, как говорит Фотий». Оратор продолжал: «но потом по неисповедимым судьбам Божиим я изгнан с своего места. Я не употреблял никаких стараний, чтобы снова занять кафедру патриаршую, желания быть восстановленным на ней не было у меня. Я оставался покоен, продавшись воле Божией; да если бы я и желал этого, то у меня не было ни малейших надежд. Но Бог великий и чудный коснулся сердца нашего императора и последний обратил ко мне свою любовь, быть может не ради меня, а ради многочисленного или точнее бесчисленного народа Божия. Я возвращен был из заточения в столицу. Доколе жив был блаженный Игнатий (я называю его блаженным, потому что я вступил с ним в дружбу, – этого отрицать я не стану), я не мог и думать, чтобы занять мою кафедру, хотя к этому многие увещевали меня и даже хотели понудить и больше всего к этому шагу меня могла бы побуждать то, что братия мои и соепископов (архиереи Фотиевой партии) претерпевали заточение, преследование, изгнание. Однако мы не хотели ничего предпринимать, как знают это все присутствующие». Снова перерыв оратора со стороны членов собора: «так, верно», говорили они. Оратор продолжал: «я делал все, чтобы достигнуть мира с Игнатием, и этот мир заключен был между нами, когда он пришел во дворец (где жил Фотий по возвращении из ссылки); мы пали друг другу в ноги и просили взаимно прощения, если в чем согрешили мы друг против друга. Когда он сделался болен, я навещал его много раз, согласно его желанию, – утешал и ободрял его, сколько мог, и настолько приобрёл у него доверия, что он просил меня, по его смерти, принять попечения о лицах к нему приближенных, и я исполнил это. Император по смерти Игнатия объявил мне свою волю, чтобы я занял патриаршество. Дважды приходили ко мне уполномоченные от императора звать меня на кафедру, но я не давал моего согласия и просил об одном – освободить из ссылки моих приверженцев. Тогда посетил меня сам император и своими словами принудил меня уступить. Что он тогда говорил, об этом теперь не к чему распространяться. Я нашел подкрепление своей решимости в соборных посланиях трех патриархов и в письме папы к императору. Таким образом я занял снова патриаршую кафедру прежде всего по божественному милосердию, затем вследствие неожиданного стечения обстоятельств и наконец по любви к справедливости папы Иоанна». Собор сказал: «все так было, как сказал первосвященник Божий; много, много он претерпел, но Бог чудным образом опять соделал его архипастырем».

Легат Петр по поводу речи Фотия сказал несколько слов, в которых старался оттенить ту мысль, что Фотий обязан своим восстановлением на патриаршестве папской власти. Он сказал: «Римская церковь я раньше восстановляла многих епископов, лишившихся своих кафедр, как например Флавиана и Златоуста Константинопольских, Кирилла и Полихрония (?) Иерусалимских; далее папа Григорий Великий одного епископа в Далмации сначала за одно преступление лишил кафедры, а потом снова восстановил его; также папа Николай отставил от должности епископа Захарию (легат собора 861 года), а папа Адриан восстановил его, папа же Иоанн сделал его Римским библиотекарем (почетная должность)334. Следовательно, папа Иоанн проявляет не меньшую заботливость о пользах Церкви, как и Николай и Адриан» (очевидно легат здесь собственно разумел участие Иоанна в восстановлении Фотия). Члены собора сказали: папа Иоанн достиг тем большей славы, что он подражает Христу, единому Первосвященнику, который пришел на землю, чтобы разрешить все узы неправды. Иоанн стал благим посредником и подражателем Христа и с ревностью занялся тем, чтобы отделившихся от своего пастыря (Фотия) примирить с ним. После этого перерыва легат Петр продолжал, поясняя свою прежде высказавшую мысль: «имея пред глазами подобные примеры, Иоанн возвратил тебя, Фотия, на твою кафедру; он обнял тебя, как брата и соепископа и с радостью принял твое общение. Все должны знать, что ты истинный брат вселенского папы». Фотий отвечал: «благодарим Христа Бога нашего, а также папу Иоанна, ибо он показал себя твердым в борьбе с схизматиками и содействовал общему миру церквей»335. Сейчас изложенный речи легата, Фотия и собора замечательны в том отношении, что легат старался приписать как можно больше значения папе в вопросе о восстановлении Фотия, а члены собора старались раскрыть, что участие папы в этом случае но выходило за пределы основанного на законах участия римского епископа в церковных делах. Этим заканчивается круг соборных рассуждений, вызванных публичным чтением письма папы к Фотию.

Дальше на том же втором заседании читаны были различные послания восточных патриархов по делу восстановления Фотия; но они, как и естественно, не возбуждают больших прений. Легаты сделали предложение прочесть послания восточных патриархов. Прежде всего введён был пресвитер Косма, недавно прибывший в столицу, апокрисиарий патриарха Александрийского Михаила II; он привез два послания, которые и были вручены Фотию. Первым прочитано было послание патриарха к императору Василию. Содержание его может быть передано в следующих кратких словах. Патриарх выражает величайшую радость, что Фотий опять занял патриаршую кафедру, заявляя, что снова стал на «свещнице первосвященства» славный муж для того, чтобы «светом речей своей мудрости и науки освещать всю Церковь». Кто не находится в общении с ним и не признает его вполне законным патриархом, жребий таковых, говорит патриарх, с богоубийцами (Иудеями). Патриарх объявляет, что он всегда считал Фотия своим соепископом. Тот же Михаил II рекомендует с лучшей стороны своего апокрисиария Косму, противополагая его Александрийскому уполномоченному собора 869 года, архидиакону Иосифу, которого патриарх порицает и признает самозванцем336. По прочтении указанного послания, члены собора сказали: мы знаем, что восточные патриархи никогда не отделялись от общения с Фотием. – Затем также читано было на соборе послание патриарха к Фотию. В этом послании патриарх обращается к Фотию с похвалами, в высшей степени лестными для Византийского архипастыря; кажется, он сказал в похвалу Фотия все, что только можно сказать. Далее он заявляет, что дело Фотия рассматривалось на соборе в Иерусалиме и всеми он признан, как действительный и истинный патриарх столицы. Кто не в общении с Фотием, тот считается отлученным и проклятым от Святой и Животворящей Троицы. Он утверждает, что имя Фотия внесено в церковные диптихи Иерусалимской церкви на вечные времена. Высказывает мысль, что Фотий предызбран Богом в архипастыри, и иерархи еще от чрева матери. Произносит порицания на патриарших уполномоченных, бывших на соборе 869 года, признает, их самозванцами, сообщает, что двое из них Илия Иерусалимский и «глупый» Иосиф (уполномоченный от патриарха Александрийского) наказаны Богом смертью и притом заслужили еще смерть вечную; о третьем же представителе от восточных патриархов на соборе 869 года – Фоме Тирском, явившемся сюда от лица патриарха Антиохийского, он замечает, что Фома, не как прочие, принес раскаяние в своем грехе и испросил себе прощение у автора этого письма, самого патриарха Михаила; при этом последний просит и Фотия простить вину раскаявшемуся Фоме. В своем письму, адресованному Фотию патриарх приложил и покаянное письмо Фомы, которое было назначено для Фотия и было прочитано на рассматриваемом нами соборе. – Члены собора или восточные епископы просили Фотия оказать милосердие покаявшемуся Фоме и простить его грех. Легаты с своей стороны тоже высказались за прощение Фоме, но при этом прибавили что окончательное решение этого дела нужно предоставить, папе, потому что грех очень велик и есть грех против самого Бога. Прочие члены собора, однако не согласились с таким требованием легатов и говорили: хотя грех Фомы Тирского и есть грех против Бога, но ближайшим образом он содеян против Фотия, а поэтому более, чем кому-либо другому принадлежит Фотию же и право разрешить этот грех. Фотий, присоединяясь к. голосу большинства собора и принимая во внимание ходатайство за Фому восточных патриархов, объявил этого самозванца-уполномоченного разрешенным от прегрешения; но при этом патриарх Константинопольский прибавил: «а если и папа Иоанн даст разрешение покаявшемуся Фоме, то это будет и еще лучше». В ответ на эти слова Фотия легаты сказали: «папа Иоанн не хочет расходиться во мнении с Фотием, но хочет подтверждать его суждения».

После писем патриарха Александрийского было прочтено на соборе письмо патриарха Иерусалимского Феодосия к Фотию. Это письмо, по словам Фотия, уже было известно членам собора, и теперь читалось только для формы, для того, чтобы можно было дать ему место в актах собора. Письмо не богато содержанием; в нем между прочим сказано по вопросу о Фотии: «кто тебя, Фотия, не признаёт патриархом, тому анафема я да будет он отлучен». В письме патриарха Феодосия апокрисиарий его Илия назван «столпником». Собор, выслушав послание, повторил слова его касательно анафемы на не принимающих Фотия.

В заключение прочитано было послание последнего из восточных патриархов – Антиохийского. Патриарх Антиохийский по имени Феодосий же писал Фотию: «три патриарха собственноручно писали тебе о том, что они признавали тебя патриархом, по Божией милости, не только теперь, но и прежде. Мы устно ·и письменно возглашаем: кто тебя не признаёт патриархом, тот проклят от Отца, Сына и Св. Духа». Подобно патриарху Александрийскому, и этот патриарх говорит о раскаянии Фомы Тирского, выдавшего себя за апокрисиария Антиохийского на соборе 869 года, и испрашивает ему прощения у Фотия337. По прочтении этого письма члены собора или восточные епископы сказали, что власть разрешать грех Фомы принадлежит Фотию, так как самый грех сотворен против него. Легаты и уполномоченные восточных патриархов выразили радость по случаю восстановления мира в церкви, воздали хвалу папе Иоанну и патриарху Фотию. Многолетие императору закончило второе заседание собора338.

Третье заседание собора происходило 19 ноября в присутствии тех же лиц, как и предыдущее заседание. Оно открывается предложением со стороны легата Петра, чтобы прочитано было послание папы Иоанна, адресованное на имя епископов константинопольского церковного округа и прочих восточных патриарших округов. В письме говорится, что папа приемлет и объемлет Фотия; мысль о содружестве папы с Фотием здесь выражена с особенною энергией, именно сказано: «кто Фотия не приемлет, тот не приемлет части с нами (папой), а кто приемлет его, тот приемлет и нас». В письме папа затрагивает между прочим два вопроса: о поставлении епископов прямо из мирян, и о церковной юрисдикции над Болгарией. Относительно первого вопроса папа приблизительно рассуждает так: бывали случаи избрания прямо из мирян в епископы; так был избран Тарасий патриарх Константинопольский, так же был избран Фотий; осуждать подобного рода избрание названых лиц не следует, ибо они оказались пастырями с высокими достоинствами, но все таки это дело, противное церковным правилам, должно быть на будущее время строго воспрещено. О Болгарии речь папы коротка: над Болгарскою Церковью должна быть признаваема исключительно римская юрисдикция.

Легат Петр спросил: принимает ли собор то, что написано в письме папы? Собор отвечал, что все принимают Фотия патриархом. Тогда легат сказал; все ли будет исполнено так, как написано в письме? На этот новый вопрос епископы, конечно, не могли отвечать утвердительно. На Востоке или точнее в Константинополе, не расположены были поступаться Болгарией и уступать духовную власть над нею Риму. Поэтому, члены собора дали такой же ответ, какой дан был ими раньше, касательно этого же самого вопроса; они говорили: «что относится к славе Церкви, все такое мы приемлем, и будем хранить всегда, а что касается иных дел, не подлежащих нашему ведению, а императорскому, то и предоставляем его воле». Легат Петр не удовольствовался этим замечанием, снова заговорил и притом в похвальном тоне – о письме папы (он сказал: «в послании нет ничего неосновательного»). Поднялся Прокопий Кесарийский и сказал речь, в которой доказывал, что нельзя порицать обычая избирать иногда епископов из мирян. Значит, оказался и еще пункт в послании, с которых (пунктом) не желал согласиться собор. Прокопий так говорил: «в послании сказано, что допускают себе дело постыдное те, кто позволяет избирать епископов из мирян. По на это, говорил оратор, нет церковного запрещения. Западные ссылаются на правила собора Сардикийского (IV века), но в этих правилах запрещается избирать в епископы лишь тех мирян, которые обременены богатствами или проходят адвокатскую должность, а таких лиц Восточная церковь никогда на возводила в епископское достоинство. Да если бы какое церковное правило запрещало всех без исключения мирян избирать в епископы, то такое правило должно быть утверждено не поместным, а вселенским собором, чтобы иметь силу закона; в таком случае, правило имело бы обязательную силу для тех церквей, где обычай утвердил иную практику, ибо часто право обычая заменяет правила. Отсюда вытекало, что если в Византии не держатся правила – не избирать епископов из мирян, то в этом нет ничего постыдного. Притом же, рассуждал Прокопий, – нет никакой пользы предпочитать клирика или монаха, ведущего жизнь несообразную с своим званием, мирянину, живущему по предписаниям евангельским; разве может естественное ращение волос (речь идет о мирянине, из чего видно, что тогда клирики и монахи в отличие от мирян, наголо, или почти наголо стригли себе волосы), быть препятствием возведению мирянина в должность пресвитера и епископа?» Длинную речь, по тому же вопросу – об избрании епископов, произносит Захария Халкидонский. Он начинает свою речь выражением уважения к папе Иоанну и его легатам, хвалит Римскую церковь за то, что она, в потребных случаях, показывает ревностную попечительность, и затем ставит себе вопрос: какие основания принимаются во внимание при запрещении избрания епископов из мирян? В этом случае, разъясняет Захария, – имеется в виду опасность избрать на духовную должность такое лицо, которое недостаточно преуспело в добродетели, не усовершенствовалось в нравственном отношении. Значит, нет препятствия избирать во епископы такого мирянина, который отличается добродетелями и преуспел в нравах. Что это действительно так, видно из деятельности второго вселенского собора, который возвел во епископы Константинополя Нектария, только что получившего крещение, возвел, имея в виду его нравственные достоинства; есть и другие примеры в подобном роде. При подобных же обстоятельствах избран Амвросий Медиоланский, Ефрем Антиохийский, Евсевий Кесарийский (правильнее Самосатский), да вообще, таких примеров можно найти великое множество. Нужно припомнить и то, что писал Василий Великий Амфилохию Иконийскому: «можно, писал он, избирать в духовную должность и недавно крещенного, если такое лицо в положении оглашенного проводило жизнь благочестивую». Далее, избранные во епископы из мирян, отличались такими высокими достоинствами в своей пастырской деятельности, что они в состоянии отъять всякое бесчестие в церкви Константинопольской, позволявшей себе указанную практику; сама Римская церковь признавала их законными епископами. Мало этого: Римская церковь и в своей среде имела епископов, избранных прямо из мирян, – это лучше нас знают папские легаты»339. Затем, оратор повторяет тот аргумент, который был приведен Прокопием Кесарийским, именно, что сардикийское правило не всех мирян без исключения устраняет от епископства, а лишь тех, которые были адвокатами, а с этим церковь Константинопольская вполне согласна. Что касается в частности патриарха Фотия, то, говорил оратор, он далеко держал себя от треволнений, соединенных с занятиями адвоката. Если он, ради своих достоинств, принят был в число славных членов сената, то, однако, он не искал почета и в такой мере был проникнут стремлением к благам высшим (духовным), что даже, и живущие в горах аскеты ничто в сравнении в ним. К этому еще нужно прибавить: многие клирики и монахи, для замещения кафедры патриарха Константинопольского, были поставлены кандидатами на ряду с Фотием, но он тогда был предпочтен всем. Да и скажите, спрашивал оратор, – к чему нужно заставлять человека, украшенного добродетелями, наперед пройти низшие церковные степени для получения епископства, как скоро добродетели, которые он должен был бы приобрести, путем низших церковных степеней, уже раньше приобретены им?» В заключение речи, оратор распространяется о патриархах Тарасии и Фотии, доказывая, что хотя они на епископство взяты прямо из мирян, однако, заявили себя замечательною деятельностью против еретиков и успехами в распространении христианства среди язычников.

По какой-то непонятной причине, папские легаты не сделали никаких возражений ни одному из ораторов – ни Прокопию, ни Захарии. Легат Петр сказал только, по-видимому, выражая согласие с тем, что он только что выслушал: «апостолы хотели избрать Иосифа, именуемого также Варсавой, на место Иуды, для восполнения своего лика; но благодать Св. Духа предызбрала на это место св. Матфея, так что избран был апостолами этот последний. Нет несообразного и в том, что и вы с помощью Божией благодати избрали Фотия, а римский епископ признал его избрание п подтвердил340. Очевидно, прения по вопросу, выдвинутому папским посланием, не привела ни к каким строго-определенным заключениям.

По предложению легатов, прочитано было далее письмо иерусалимского патриарха Феодосия, к императору Василию. Содержание письма не представляет ничего особенного. Патриарх желает императору разрушить царство Сарацин, а Фотия признает законным патриархом Византии. Собор выразил одобрение письму. Косвенным образом это письмо возбудило на соборе вопрос о патриарших представителях собора 869 года т.е. побудило произнести осуждение на их самозванство. Дело происходило так: легаты спросили теперешнего иерусалимского уполномоченного – Илию: откуда пришло это письмо? кто его принес? Илия отвечал: «оно пришло от патриарха иерусалимского Феодосия, на соборе иерусалимском подтвердившего законность возведения Фотия на кафедру, а принес его мой родной брат, монах Андрей». При этом Илия сказал, что суждение патриарха иерусалимского вполне разделяют н. патриархи александрийский и антиохийский. Папский легат Петр объявил: вот каким образом, в настоящее время высылаются письма восточных патриархов для утверждения Фотия; подобным образом прислал письма и папа. Легат хочет сказать, что письма патриаршие и уполномоченные от патриархов в настоящем случае не возбуждают против себя сомнений и подозрений. «Иначе был», говорил затем легат, во времена собора 869 года; тогда лица, посланные для выкупа пленных Сарацин, выдали себя за апокрисиариев патриарших кафедр; таковыми были Илия Иерусалимский я Фома Тирский341. В виду того, что прежде появлялись лжеименные представители патриархов, мы, говорит легат Петр, и остановились своим вниманием на вопросах; кто принес патриаршее письмо? Откуда оно пришло?» Легаты, очевидно, хотели предохранить собор от всяких подлогов и обмана. Сотоварищи Петра, легаты Евгений и Павел, объявили, что они и сами видели своими глазами письма патриархов, много дней видели и принесшего письма монаха Андрея, нашли, что вера его правая и что он, действительно» тот, за кого он выдает себя. Собор весь, т.е. вся совокупность восточных епископов, сказал, что апокрисиарии собора 869 года были ложные апокрисиарии, слуги Сарацин и что они заслуживают отлучения от Церкви, а теперешних уполномоченных от восточных патриархов провозгласил истинными представителями их патриархов.

Фотий воспользовался представившимся ему случаем» чтобы выразить те тяжелые чувства, какие возбуждала в нем деятельность собора 869 года, и тем ослабить значение, какое придавали этому собору враги патриарха. Фотий так говорил: «что произошло тогда, Бог предал забвению и нам дал возможность забыть случившееся. Окажу только об одном. Когда я изгнан был из церкви и лишен кафедры, когда множество епископов и пресвитеров (партия Фотия) лишились своих мест и тяжко страдали, тогда я говорил моим врагам: если ваш гнев обращен единственно против меня, дайте свободу этим (епископам его партии); против меня вы можете предъявлять столько обвинений, сколько хотите; ради свободы, ради благополучия этих, я готов принять на себя ваши обвинения, одного обвинения не приму на себя – в нечестии. Я предаю себя вам, и вы можете делать что хотите. Только одного я хочу, чтобы Церковь Божия избавлена была от тягостного зрелища, зрелища, как народ Божий, многочисленный, преданный истинной вере, со мною согласный, предается смерти, голоду, ссылке, озлоблениям; как святые христианские таинства становятся предметом насмешек для всех язычников и варваров. Я говорил тогда это громким голосом, я заклинал своих врагов сделать так и готов был сдержать свое слово: собственными страданиями искупить многих невинных. И казалось, что в начале нападение врагов было направлено против меня одного, но потом их гнев перешел не только на многочисленных епископов, во и на всех без исключения людей, преданных Богу. Но об этом лучше пройти молчанием». В заключение, Фотий говорит о совершенно непредвиденном для него событии – собственном своем восстановлении на патриаршестве.

Ясно, куда клонилась искусная речь патриарха, – он хотел разъяснить, что заправители собора 869 года, были людьми неправды, преследовали цели непохвальные, и потому они не заслуживали доброй памяти, а осуждения. В таком роде и поняли речь Фотия апокрисиарий теперешнего собора. Они заявили, что в настоящем случае они действуют отнюдь не из каких-либо коростных видов, но единственно руководятся истиною и справедливостью. Уполномоченный патриарха иерусалимского Илия желая дать знать, что он отнюдь не является каким-нибудь орудием в руках Фотия, сказал, что он, Илия, прежде прибытия в Константинополь, не видывал Фотия, что он, Илия, но получал от него писем и что, вообще, не имел с мим сношений, но прибыл в Константинополь ради страданий, понесенных Фотием и для засвидетельствования о лживости прежних апокрисиариев. Так отличает себя Илия от самозваных и своекорыстных патриарших представителей собора 869 года. В том же роде сделали замечания, по поводу речи Фотия, и папские легаты; они говорили, что они не имеют пристрастия к Фотию, не подкуплены подарками, но что они руководятся истиною, свидетельством императора и сведениями о добродетелях ·Фотия, по которым, он был таким патриархом, какого уже давно не было в Византии. Фотий выразил свою благодарность апокрисиариям и заявил: «я имел бы многое сказать, если бы речь здесь шла о другом лице, а не обо мне, о моем же лице я хочу молчать, как скоро нет настоятельной нужды говорить». – Легат Петр сказал: «на Фотии исполнились слова Евангелия: «не ищу славы Моея».

Заключительным действием третьего заседания было прочтение инструкции (Commonitorium), данной папою своим легатам, имевшим присутствовать на этом соборе. Чтение это предложено было легатам Петром. Остается неясным, почему допущено было легатами публичное чтение вышесказанной инструкции, ибо инструкция, по самому понятию о ней, имела частное и даже тайное назначение. Она состояла из одиннадцати глав. В первой главе внушалась легатам следующая осторожность: прежде аудиенции у императора, никому не давать в руки папских писем. Во второй главе указывалось: как приветствовать императора на аудиенции. В третьей: как приветствовать Фотия, именно, внушалось назвать его братом и соепископом папы. В четвертой говорилось, что о папском признании Фотия патриархом, легаты должны были заявить на соборе, и выражаюсь требование, чтобы Фотий на соборе воздал благодарностью папе и исповедовал милость его, папы, к патриарху. Пятая касалась Игнатиан, вступивших в общения с Фотием, при чем предписывалось возвращать Игнатианам епископам их кафедры – на известных условиях. Шестая определяла порядок чтения на соборе папских посланий. В седьмой – внушалось действовать увещаниями на противящихся миру церковному и говорилось о прещениях, каким подлежали упорные из них. В восьмой – провозглашалось правило, что по смерти Фотия не должно быть допускаемо возведение мирян прямо в епископы. Девятою главою требовалось, чтобы впредь патриарх Константинопольский не назначал от себя духовенства в Болгарию (т.е. требовалось признание исключительно папской юрисдикции). Обращает внимание наше десятая глава, – здесь говорилось: «хотим (папа говорит о себе), чтобы собор, бывший при папе Адриане в Константинополе (869 г.), считался отвергнутым, лишенным значения, и чтобы он не причислялся к прочим святым соборам342. ·Собор, при чтении этой главы инструкции, сказал: «признав Фотия патриархом, мы тем самым отвергаем, осуждаем и анафемствует названный собор. Илия Иерусалимский сказал: «Разве можно назвать собором такое сборище, которое наполнило Церковь бесчисленными смутами? Кто назовет собором сборище, где посланцы Сарацин возведены были в достоинство судей и законодателей? Можно ли причислять к соборам собрание, в котором дело велось вопреки святым канонам, в котором лица невинные осуждены без суда, попраны ногами духовные и гражданские законы? Патриаршие кафедры Востока, добавляет Илия, отвергли и предали анафеме деяния этого сборища». В одиннадцатой главе инструкции внушалось легатам не поддаваться подкупу и не давать увлечь себя лестью.

По прочтении инструкции, члены собора и все вместе и в лице отдельных представителей его выразили благодарность и хвалу легатам за то, что они верно следовали папской инструкции и восприняли на себя труды по умиротворению Церкви. Наконец легат Петр спросил: приемлет ли собор содержащееся в инструкции? Члены собора разумеется выразили свое удовольствие. Обычным многолетием и закончилось третье заседание собора343.

2. – Промежуток между третьим и четвертым заседаниями собора. – Четвертое заседание: появление уполномоченного от лица патриарха Антиохийского (Василий митрополит Мартиропольский); новый патриарх Иерусалимский; чтение новых патриарших писем; речи о единении Церкви. – Воссоединение двух патрициев с Фотием. – Пять предложений (в пяти главах), предъявленных папскими легатами; прения о каждом из них. – Пятое заседание: рассуждение по вопросу о седьмом вселенском соборе. – Старания отцов привести к единению с Фотием главного противника его – Митрофана Смирнского; упорство последнего. – Три правила, составленные на этом соборе, обстоятельства их происхождения и разъяснение смысла правил. – Подпись деяний этого собора членами его. – Шестое заседание в присутствии императора: речь императора, в которой объясняется, почему он не присутствовал на прежних заседаниях. – Провозглашение и подтверждение Никее-константинопольского символа в знак единения и мира церквей и определение о неприкосновенности этого символа. – Заявление императора, что он вполне принимает деяния собора 879 – 880 года и подписание им этих деяний. – Седьмое и последнее заседание, – Значение собора 879 – 880 г.

Между третьим и четвертым заседаниями собора 879–880 годов проходит довольно значительный промежуток, – более месяца (именно 35 дней). Из актов собора не видно, отчего произошел такой перерыв в соборной деятельности; на этот счет можно сделать лит несколько более или менее вероятных предположений. Прежде всего можно думать, что поджидали прибытия лица, уполномоченного от патриарха Антиохийского; этого уполномоченного не видим на первых заседаниях собора, а появляется он только с четвертого заседания. Очень возможно также, что указанный промежуток времени отчасти употреблён был на то, чтобы посредством бесед п убеждений склонить упорных из Игнатиан к единению патриархом Фотием. Занимался ли кто из восточных епископов, членов собора, этим делом, сказать трудно, но несомненно указанной задаче посвятили много времени папские легаты, как они сами заявляют об этом на четвертом заседании собора (из чего видно, что они продолжительным увещанием Игнатиан занялись именно пред этим заседанием)344. Наконец иногда делают очень вероятное предположение, что к удлинению промежутка между третьим и четвертым заседаниями собора послужила смерть Григория Асвесты345, знаменитого главы партии, противодействовавшей Игнатианам еще до времени патриаршествования Фотия; Фотий глубоко чтил Григория Асвесту и последовавшая в течение собора смерть его побудила патриарха почтить покойного иерарха похвальными надгробными речами346. Разумеется, нельзя думать, чтобы смерть и торжественное погребение Григория взяли много времени, но все же эти обстоятельства могли отнять у председателя собора, Фотия, несколько дней.

Четвертое заседание собора происходило 24 декабря 879 года, накануне праздника Рождества Христова. После открытия заседания протонатарий Петр возвестил, что незадолго пред этим прибыл в столицу уполномоченный патриарха Антиохийского, Василий митрополит Мартиропольский, что он принес с собою письма как патриарха Антиохийского, так и нового патриарха Иерусалимского, находится у дверей и просит позволения явиться на собор. Последовало дозволение войти. Василий Мартиропольский, войдя на собор, приветствовал председателя Фотия; последний после молитвенного возглашения обнял апокрисиария, спросил его о здравии патриархов Антиохийского и Иерусалимского и о благосостоянии управляемых ими церквей. Апокрисиарий дал ответ благоприятный, прибавив, что благодаря молитвам Фотия церкви находятся в мире и согласий. Затем того же апокрисиария приветливо приняли папские легаты, и он занял свое место. Эпизод вступления, и приема Антиохийского уполномоченного сам по себе, конечно, не важен, но он имеет, значительный интерес, если мы припомним, как приняты были на соборе папские легаты во время первого заседания его. Оказывается, прием этих последних и Василия был одинаков до последним мелочей. Можно полагать, что Фотий совершенно сравнял в приеме как папских легатов, так и патриарших уполномоченных, для того, чтобы показать, что легаты такие же члены собора, как и патриаршие уполномоченные и не имеют преимущества пред последними, несмотря на известные притязания пап. Василия Мартиропольского, по обычаю, собор спросил о причине его прибытия и от кого он послан; на это Василий отвечал, что он уполномоченный от лица патриарха Антиохийского, принес письма двух патриархов, а о причине его посольства, сказала он, что дастся разъяснение в письмах, им принесенных. Впрочем уполномоченный не счел излишним и на словах объяснить, с какою целью он послан, – он говорил: патриарх Антиохийский Феодосий всегда признавал Фотия законным патриархом и отвращался тех, кто не считал его таким; сам он, Василий, послан от своего патриарха для участия на соборе; о патриархе же Иерусалимском недавно избранном, Илье, тот же уполномоченный заявил, что он (Илья), как и предшественник его (Феодосий), не принимал никакого участия в тех несправедливостях, кои учинены против Фотия, а прежних апокрисиариев (т.е. бывших на соборе 869 года) считает «сарацинскими местоблюстителями», самозвано принявшими на себя представительство от своих патриархов, и анафемствует их. Наконец Василий говорил, что он имеет поручение заявить, что Илия Иерусалимский признавал прежде, теперь признает и в будущем станет признавать Фотия истинным патриархом. Василий потом передал Фотию принесенные им письма, которые и были прочитаны на соборе. Прежде прочитано была письмо патриарха Антиохийского, в котором между прочим говорилось, что вот ужо более двадцати лет, как Антиохийская церковь, все епископы и пресвитеры её, зная высокие святительские совершенства Фотия и его ученость, признают его патриархом, находились в общении с ним, а не принимающих Фотия считали врагами церковного порядка347. Письмо патриарха в очень определенных чертах указывает на то, что Василий Мартиропольский есть полноправный апокрисиарий церкви Антиохийской. Это письмо патриарха по сравнению с прежним его письмом к тому же собору носит вполне официальный характер и назначено к тому, чтобы засвидетельствует истинность посольства Василия Мартиропольского. По прочтении этого письма сказано было на соборе несколько коротеньких речей. Первым выступает легат Петр. Он указал на то, что все патриаршие кафедры одинаково признают Фотия патриархом и выражают попечения о мире церковном; в этом случае, говорил Петр, патриархи являются единодушными и вполне согласными с вселенским папою, этою «главою всех церквей»; восточные патриархи, рассуждал оратор, должны были следовать голосу святейшей церкви Римской, что они и сделали по благоволению Св. Духа. Прокопий Кесарийский говорил вслед за Петром и имел в виду особую цель. Восточный оратор сказал: «когда божественное решение (θεία ψήφος , – дело идет о всеобщем признании Фотия патриархом) дано свыше (от небес, от Бога), тогда все причастники Св. Духа (т.е. истинные христиане) приемлют это решение и радуются о нем; поэтому и мы возрадуемся о всеобщем согласии в церкви». Слова Прокопия представляют собою поправку к заключительному выражению речи легата Петра. Легат заявил, что папа заботился о единении в церкви и что результат этих забот был самый отрадный, потому что все последовали папскому решению, как-де и следовало сделать; напротив, Прокопий дал заметить, что в благоприятном результате главное дело – не папское влияние, а содействие Божие. Таким образом Прокопий старался устранить папистские идеи легатов. Затем последовало несколько восклицаний со стороны всего собора; кто не признает и не радуется миру церковному, тот враг мира и самого царя мира – Христа и т. п. – Приступили было в чтению другого патриаршего письма, именно письма Илии Иерусалимского. Письмо патриарха Илии, как и вообще письма восточных патриархов, писавших по делу Фотия, не богато содержанием. Патриарх признает, подобно своему предшественнику, Фотия истинным архипастырем Константинополя; замечательно, что патриарх Иерусалимский называет себя недостойным епископом, занимающим ту самую кафедру, на которой восседал сам Господь Иисус Христос (τον άυτόν θρόνον τοϋ σωτήρος ημών παρακαθημένος ). Чтение письма побудило собор к новому и новому прославлению достоинств и доблестей патриарха Фотия. Собор в его целом говорил: «за все нужно благодарить Бога, который столь совершенное согласие (по поводу признания Фотия патриархом) распространил до самых концов земли. Боже храни твое святительство, святейший владыка (Фотий), многие лета; Боже умножь дни твои во славу Церкви». Затем начались отдельные речи соборных ораторов, направленные тоже к прославлению Фотия. Представитель патриарха Иерусалимского – Илия между прочим указал на то, что вследствие широкого распространения славы Фотия, к последнему присылали письма даже сарацины, прося научить их истинам веры и желая принять крещение. Эту речь Илии собор принял с особенным одушевлением и восторгом. Члены собора восклицали: «кто не знает, что Бог обитает в Фотии!» Самые папские легаты, как бы забыв на время о папе Римском, которого они старались так превозносить, стали прославлять Фотия в таких словах, которые представляются чем-то совсем неожиданным. Они, легаты, про возглашали: «как солнце, хотя оно находится на небе, однако светом своим наполняет всю землю; так и наш владыка Фотий, хотя он имеет кафедру в Константинополе, однако освещает и просвещает всякую тварь (omnem creaturam)». Наконец несколько слов в честь и хвалу Фотия говорит и еще оратор, Прокопий Кесарийский; он сказал: благословен Бог наш, собравший чрез посредство Фотия столь достопочтенных мужей с Запада и Востока для того, чтобы привести к единству рассеянные члены Церкви. Ибо наш всесвятейший владыка, Фотий, подражает Христу, нашему истинному Богу, поднявшему на свои рамена потерянную овцу; он, Фотий, никого не презрел, никого не оттолкнул, но всех призвал к единению и миру и восстановлению благочиния в Церкви; но почему успел призвать всех к этому? спрашивает оратор и отвечает: потому что Бог мира опочил в нем – Фотие348. Таким образом чтение новых писем от патриархов восточных дает новый повод к восхвалению Фотия, восхвалению единодушному, ибо в нем принимают живое участие и папские легаты, восхвалению необыкновенному, почти беспримерному.

В актах того же четвертого заседания рассказывается эпизод, из которого видно, что легаты старались о воссоединении упорных Игнатиан с Фотием и что это занятие их имело значительный успех. Легат Петр заявил на соборе, что они, легаты, прибывшие в Константинополь с целью привести всех к единению, посвящали много времени этому делу и достигли успеха. Затем легат Петр прибавил: «молитвами св. Апостолов, двое патрициев, доселе отделявшихся от Фотия, принесли полное раскаяние и молят о прощении». (Имена этих патрициев не названы). «По их собственным словам, эти патриции, говорил далее тот же легат, ожидали нашего прибытия в Константинополь и потому держали себя вдали от единения с патриархом. По теперь, когда они достоверно узнали, что Римская церковь признаёт Фотия законным патриархом и заботится о соединении Церкви, они раскаялись от всего сердца. Итак, примите их в общение» (обращение к собору). Члены собора, в ответ на это, сказали: «мы видели их и приняли их в общение. Единственно, что удерживало их от воссоединения с Фотием, – это подписи, данные ими против Фотия349, к чему они были побуждены ложными патриаршими уполномоченными собора 869 года и другими лицами. Они, патриции, говорили, по заявлению членов собора, – что если б грех их был не лично против святейшего Фотия, то они стали бы искать разрешения у этого патриарха, но так как грех ими учинен именно против этого последнего, то они сочли нужным искать разрешения греха и прощения у другой патриаршей кафедры (т.е. у представителей папы – легатов). И так как они получили желаемое ими прощение, то и приняли его (Фотия) со всею радостью и отвергли тех, кто не вошел в единение с Фотием. Вследствие всего этого, объявляли члены собора, – мы приемлем патрициев, как наших детей и признаём членами Церкви». Папские легаты на это отвечали: «если собор принимает раскаявшихся патрициев и если так поступил и святейший Фотий, то и мы принимаем их. Ибо кого Фотий принимает, того принимаем и мы, и кого он отвергает, того отвергаем и мы с ним, поступая в этом случае согласно со словами папы Иннокентия, который говорил: кому протягиваете руку вы, тому – и я, как св. Церковь печалится о разделении её членов, так она же и радуется о соединении и согласии их»350. Собор в настоящем случае говорит о воссоединении с Фотием только двух лиц – двух патрициев, а не говорит о других Игнатианах, которые, по свидетельству папских легатов, тоже вошли в обращение с патриархом, – вероятно потому, что вышеупомянутые патриции представляли собою очень влиятельных сановников в государстве и пример их мог быть поучителен для других, менее важных приверженцев Игнатия и врагов Фотия.

Как видно из хода соборной деятельности до четвёртого заседания, папские легаты делали на соборе попытки достигнуть разрешения нескольких вопросов церковного характера, которые особенно интересовали пап, во эти попытки ни к чему не приводили: члены собора старались отклонить точное решение этих вопросов. В этом случае членами собора руководило то соображение, что вопросам, какие ставили легаты, нельзя было дать такого решения, которое бы удовлетворило обе стороны – и сторону Рима, и сторону Востока, или другими словами: и папу, и Восточную церковь. Но легаты не удовлетворились таким неопределенным результатом и захотели добиться более определенного постановления касательно вопросов, интересующих Римскую церковь. А потому они сочли нужным внести снова на рассмотрение собора свои предложения, изложив их в пяти отдельных кратких главах.

В первой главе предложений говорилось: «предстоятель церкви Константинопольской не должен ни посвящать духовных лиц для Болгарии, ни посылать туда паллиума». Предложение это и на этот раз, как и прежде, по встретило ни малейшей поддержки в членах собора. Отцы собора по-прежнему говорили: это дело не подлежит ведению собора и должно быть отложено до другого времени; это дело, говорили они, – должно быть решено императорскою властью, при чем епископы брали на себя труд ходатайствовать пред императором, чтобы он занялся рассмотрением вопроса о Болгарии. Приблизительно в том же роде высказались и отдельные ораторы собора. Прокопий Кесарийский говорил: «можно надеяться, что благочестивый император (Василий), по благоволению Божию и по молитвам святейшего Фотия, силою оружия восстановить древние границы своего (Римского) царства и приобретет власть надо всею землею; когда же это случится, тогда император по своему усмотрению определит границы патриархатов, так что между патриархами не будет возникать никаких споров, а будет царствовать мир, как в этом, так и в других отношениях». Другой оратор – Феофил митрополит Иконийский уже слишком много наобещал папе в будущем, когда говорил: «папа тогда получит больше того, чем сколько он желает и требует, ибо Фотий питает великую любовь и почтение к папе». Еще другой оратор – Никита Смирнский раскрывает мысль, что и нет оснований много заботиться о разграничении патриархатов римского и константинопольского; именно он говорил: «любовь и духовное братство между римским первосвященником и нашим патриархом так велики, что они составляют как бы одну душу; поэтому можно считать, что они как бы сообща управляют подведомым им народом и подчинёнными их власти странами и что каждый из них в приобретении сделанном другим видит свое собственное приобретение». В соответствии с такими речами ораторов, собор сказал: «и мы говорим тоже самое». Этим кончились прения по вопросу болгарскому. Возражали ли что папские легаты по поводу речей членов собора, из актов не видно; но во всяком случае они должны были чувствовав себя неудовлетворенными.

Вторая глава предложений, сделанных папскими легатами, гласила следующее: «никто из мирян не может быть возводим на будущее время на кафедру церкви Константинопольской. Если это случалось раньше и было во благо, то это обыкновение не должно считать законом для будущих поколений». Собор не принял и этого предложения легатов. Против него прежде всего высказались апокрисиарии трех восточных патриархов. Они говорили: «в церквах Александрийской и Антиохийской и св. града принято выбирать епископов безразлично из мирян, монахов и клириков, при чем принимаются во внимание, главным образом, душевные достоинства избираемых. Не ради одних клириков, говорили апокрисиарии, – сходил Христос с небес и не им одним Он обещал награду за добродетель, но всем христианам». Бели принять предложение легатов, продолжали свои речи апокрисиарии, – тогда запустеют архиерейские кафедры и потерпят они вред; притом же, если принять это предложение, то оно будет служить укором для тех достойнейших патриархов, которые прежде этого были избраны из мирского звания. Прочие члены собора говорили: «в каждой церкви есть свои обычаи, наследованные от древних времен; их находят в церквах Римской, Византийской и прочих восточных патриархатах. Если Римская церковь никогда не допускала избрания епископа из мирян, то и пусть она остается при этом обыкновении; можно только пожелать, чтобы между клириками и монахами встречалось как можно больше людей достойных сана епископского; но во всяком случае никого не следует отстранять от должности епископской, под предлогом непринадлежности его к числу клириков, – разумеется, если избираемый – лице, отличающееся способностями и достоинствами». Таким образом и второе предложение легатов тоже было отстранено собором351.

В третьей главе предложений легатов папских значилось: «никто не должен быть возводим на кафедру константинопольского епископа из числа лиц принадлежащих к другой церкви; епископ константинопольский должен быть избираем лишь из пресвитеров и диаконов, принадлежащих к штату этой церкви» (ex cardinalibus). И это предложение легатов тоже было отклонено собором. Члены собора говорили: «это предложение заключатся уже в предыдущем, и выражали желание, чтобы в церкви Константинопольской не переводились отличающиеся достоинствами священники и диаконы; но если между ними не встретится достойных патриаршей кафедры, то нужно отдавать предпочтение достойнейшим, т.е. очевидно избирать и из клириков других городов, не ограничиваясь штатом духовенства столичной церкви.

Два другие предложения легатов, напротив, приняты были собором очень охотно. В четвертой главе рассматриваемых предложений говорилось: что сделано против патриарха Фотия, как на соборе Римском при папе Адриане, так и на соборе Константинопольском (869 г.) при том-же папе, следует считать уничтоженным352. Само по себе понятно, такого рода предложение могло быть принято на соборе лишь с радостью. Василий Мартиропольский, апокрисиарий антиохийского патриарха, заявил, что патриарх александрийский (?) Михаил с своими епископами уже давно отверг и анафематствовал все, что учинено против святейшего Фотия, а всех, принимающих акты собора 869 года, подверг отлучению; также поступил, по словам Василия, и патриарх Антиохийский Феодосий, ибо он подверг анафеме всех, кто называет это сборище (869 г.) собором. Апокрисиарий патриарха александрийского Косма указал на письмо своего патриарха в Константинополь, как на выражение согласия этого иерарха с тем, что предложено сейчас на соборе легатами. Илия иерусалимский, апокрисиарий от лица прежнего и теперешнего патриархов иерусалимских, объявил отлучение на приверженцев собрания, бывшего под руководством «сарацинских апокрисиариев». Все члены сказали: «все мы так мыслим; все так учили; этому предложению папы Иоанна мы более радуемся, чем другим его предложениям; анафематствуем с величайшею ревностью все, что учинено было против Фотия». – Пятая глава предложений выражена была в следующих словах; «те, которые доселе отделяются от святой Церкви и от патриарха Фотия и остаются в схизматическом заблуждении, таковые лишаются тела и крови Христа, Бога нашего, а также общения с верующими, пока они пребывают в своем заблуждении». Выслушав это предложение, члены собора сказали: «это всем угодно, вы правильно судите». При этом собор объяснил, что врагов Фотия осталось уже немного и притом они изъявляют готовность при· пасть к ногам Фотия и испросить у него прощения в своем грехе.

В заключение заседания легат Петр сказал: «соблазны устранены из среды церковной, истина возблистала», и затем выразил одно желание, которое нашло себе полное сочувствие в членах собора, именно он предложил, чтобы литургия в день праздника Рождества Христова была совершена, самым торжественным образом, Фотием вместе со всеми членами собора. Собор отвечал: «да будет так, как вы говорите». Конечно для патриарха Фотия такой факт, как служение с ним в Софийском храме легатов и всех членов собора, был в высшей степени приятен; этим давалось наглядное свидетельство, что патриарх в самом деле принят в общение всеми церквами на Востоке и на Западе Рассматриваемое заседание закончилось обычным многолетием императору353.

Пятое заседание собора происходило 26 января 880 года в том же отделении Софийского храма, где имели место и другие его заседания, начиная со второго. Первым делом отцов собора на пятом заседании было утвердить авторитет седьмого Вселенского собора. Патриарх Фотий в краткой речи сделал следующее заявление: «собор, бывший при патриархе Тарасии в Никее, давно уже причислен к числу Вселенских в Церкви Константинопольской, но не так в других странах: в Церкви Римской и в восточных патриархатах, хотя определения названного собора и принимаются, но он не почитается равным прочим Вселенским соборам и не именуется «седьмым Вселенским собором». Вследствие этого Фотий предложил во всех Церквах принять вышеуказанный собор как собор Вселенский седьмой. Можно полагать, что кроме тех побуждений к рассуждению о Никейском соборе 787 года, какие указаны Фотием, у него могли быть и другие побуждения высоко поднять авторитет этого собора. Сам Фотий был жарким врагом иконоборцев и заявил себя полемикой в пользу иконопочитания: поднятие авторитета собора могло быть некоторого рода санкцией его, Фотия, против иконоборческой деятельности. С другой стороны, руководителем собора 787 года был Тарасий, патриарх Константинопольский, избранный в епископы, подобно Фотию, прямо из мирян; очень возможно, что Фотию желательно было доставить возможно больший авторитет собору 787 года, ибо с этим вместе как возвышался авторитет Церкви Константинопольской (что было очень важно ввиду притязаний папства), так и отнималась возможность ставить Фотию в упрек избрание его в епископы из мирского звания. Наперед можно угадывать, как принято вышеуказанное предложение Фотия на соборе. Римские легаты или, точнее, легат Петр, заявили, что Церковь Римская всегда принимала определения Никейского собора 787 года, а теперь будет считать его наравне с прочими Вселенскими соборами и именовать его седьмым Вселенским собором354. Тот же Петр провозгласил: «Кто не признает второй Никейский собор Вселенским собором, тому – анафема». Прочие члены собора повторили это заявление легата. В подобном же роде высказались и уполномоченные восточных патриархов – Василий Мартиропольский и Илия из Иерусалима.

Одною из важных задач деятельности собора было – примирение Игнатиан с Фотием, вторично занявшим византийскую кафедру. Есть основания допускать, что это дело ведено было собором не без успеха. Но оставались и такие Игнатиане, которые ни под каким видом не соглашались войти в общение с Фотием и признать его законным патриархом; во главе таких стоял Митрофан митрополит Смирнский, ревностный и деятельный приверженец Игнатия и церковной политики пап Николая и Адриана. Для собора очень нужно было привлечь на свою сторону этого Митрофана, но этот последний оставался упорен и непреклонен. В пятом заседании собора находим довольно подробное рассуждение по делу Митрофана Смирнского. Папские легаты тотчас после рассуждений относительно авторитета седьмого Вселенского собора сделали предложение послать к Митрофану, который очевидно находился в Константинополе, депутацию и спросить его: согласен ля он примкнуть к церковному единству, т.е. принять Фотия патриархом? Для указанной цели избраны были собором три митрополита (очень почетное посольство), Василий Критский, Григорий Сельгийский и преемник Митрофана на кафедре Смирнский (как упорный Игнатианин, Митрофан лишен был кафедры) Никита. Эти митрополиты отправились к Митрофану и от имени собора и папских легатов приглашали его явиться на собор с целью заявить о своих расположениях и дать ответ, по какой причине он, Митрофан, отделяется от церкви. Митрофан отвечал: «я болен и потому не могу много говорить; я охотно пришел бы на собор и дал бы достаточный ответ о причине моего отделения, но свидетельствуюсь моей совестью, что я тяжко болен и не в состоянии идти и предстать пред собором. Прошу оставить меня в покое, пока я не поправлюсь здоровьем. Впоследствии я стану защищаться». Ответ Митрофана доложен был собору, Римские легаты остались недовольны объяснениями, данными Митрофаном; они при этом объявили, что согласно указаниям папы Иоанна, они не раз и не два, а многократно увещевали Митрофана отстать от своего заблуждения и присоединиться к Церкви Божией; теперь, чрез посланных к нему депутатов, на их увещания он отвечает отговорками; он болтает пустяки, доказывает себя схизматиком; он будто бы не в состояние сказать несколько целесообразных и спасительных для него слов: «я соединяюсь с Церковью, как велит святейший папа Иоанн», а между тем он плетет длинные и суетные речи, как бы забывая, что он болен; видно, что болезнь его – только благовидный предлог. Вследствие всего этого, так закончили свою речь легаты, – «согласно приказанию папы Иоанна и сообразно церковным правилам, мы отрешаем его от церковного общения, пока он не возвратится к своему законному архипастырю». Затем легаты объявили, что они, согласно указаниям папы Иоанна, предлагают собору принять такое правило: «кого патриарх Фотий связал или разрешил, всех тех и мы считаем связанными и разрешёнными, ибо он (Фотий) и собор с нами согласны; а также: кого святейший папа. Иоанн каноническим образом лишил церковной степени, того и патриарх Фотий обязан считать лишенным сана; с своей стороны и папа обязан считать разрешенными или связанными всех тех, кто разрешен или связан патриархом Фотием». В заключение своих слов легаты предложили выдать и обнародовать в таком именно смысле составленное церковное правило. Таким образом открылся путь для составления первого правила рассматриваемого собора. Инициатива в этом случае принадлежала легатам. Предложение их было принято собором и вот явилось первое правило собора – такого содержания:

«Св. и Вселенский собор определил: если кто из италийских клириков, или мирян, или епископов, обитающие в Азии, или Европе, или в Ливии (Африке) подверглись или узам отлучения, или низвержению из сана, или анафеме от святейшего папы Иоанна; те да будут и от святейшего Фотия, патриарха константинопольского подвержены той же степени церковного наказания. А кого из клириков или мирян, или архиереев и иереев Фотий святейший патриарх наш, в какой бы ни было епархий, подвергнет отлучению, или низвержению, или предаст анафеме, таковых и святейший папа Иоанн, и с ним святая Божия Римская Церковь да признает подлежащими тому же наказанию. Притом в преимуществах, принадлежащих святейшему престолу Римской Церкви и ее председателю, совершенно да не будет никакого нововведения ни теперь, ни впредь».

Рассуждения собора по поводу этого правила были коротки. Легаты спросили: «угодно ли это правило собору?» и ответ был утвердительный. Уполномоченные от лица восточных патриархов выразили свое согласие на утверждение правила. Илия Иерусалимский сказал: «Бог так устроил, что как восседающие на кафедрах восточные патриархи, так и папа Иоанн составляют одну душу, один дух с нашим патриархом Фотием, и их воля есть нечто общее и нераздельное». Василий Мартиропольский говорил в несколько ином роде. Вот его слова: «первосвященники восточных патриарших кафедр, которые стали питать особенно тесную дружбу к Фотию с тех пор, как он занял патриаршую кафедру, послали нас (апокрисиариев) сюда за тем, чтобы предоставить Фотию такую власть и авторитет, что он получает право на всякого отделяющегося от Церкви налагать такое наказание, какое ему заблагорассудится. Так как теперь Фотий, продолжал оратор, приял власть восточных патриарших кафедр и подкреплен авторитетом Римлян (т.е. папы), то мы объявляем связанными всех, кого он связал, и разрешенными, кого он разрешил. Папские легаты с своей стороны сказали: «благословен Бог, ибо определения и решения высших патриархов являются единогласными, и благодаря общему согласию и миру все, что предначато и было обсуждаемо на святом соборе, пришло к доброму окончанию». Епископы собора тоже не оставались безмолвны, – они говорили: «все, что нами предпринято на соборе, получило благой конец, и если бы мы умолчали об этом, то камни возопили бы. Кто не держится того, что утверждено собором, тот отлучил себя от причастия святой и единосущной Троицы».

Какой смысл имеет правило собора, сейчас нами рассмотренное? Некоторые писатели придают этому правилу очень большое значение, видят в нем провозглашение какого-то «византийского приматства или папства, а также находят здесь полное уравнение церковных прав константинопольского патриарха с правами римского папы, первого из вселенских патриархов355, духовной власти которого подчинены были в большей или меньшей мере все епископы Запада. Можно ли давать правилу такой обширный смысл? Кажется, нет. В самом деле, правило вовсе не дает таких широких прав патриарху константинопольскому, как думают иные канонисты: во-первых, правило предоставляет константинопольскому патриарху право подвергать духовным наказаниям лиц, того заслуживших, делая это безапелляционно; но разве этим только правом и пользовались папы на Западе? Это лишь одно из прав, которые они усвоили себе. Следовательно, правило далеко не создает «византийского папства», как думают некоторые ученые. Да при этом нужно принять еще во внимание, что рассматриваемое ограниченное право усвояется не всем патриархам Константинополя на будущее время, а лишь одному Фотию. Конечно, правило не случайно говорит лишь о личности Фотия, а не о кафедре константинопольской: ему, а не кафедре усвояется данное право. Это показывает, что правило имеет значение временной церковной меры, имеет лишь пожизненное значение для Фотия. Отбить только вникнуть в обстоятельства, ради которых возникло правило, и истинный смысл его откроется в полной ясности. У собора и Фотия происходила борьба с Игнатианами; борьба эта не кончилась на соборе; можно было ожидать дальнейших происков со стороны Игнатиан; например, недовольные исходом своих дел в Константинополе, они могли, сея смуты и нарушая мир церковный, обратиться к папе в Рим с какими-либо кляузами, с требованием нового папского суда над собою (история знает много таких примеров; чтобы не заходить далеко достаточно будет указать на домогательства Игнатиан в Риме после собора 861 года, когда они были осуждены, а сторона Фотия взяла верх над ними). И вот, чтобы предупредить подобного рода домогательства, собор 879 – 880 года облек Фотия исключительною, лишь ему дарованною властью – наказывать непослушных Игнатиан, так чтобы они не рассчитывали на возможность поправить свои дела чрез апелляцию к папе, почему правило прямо замечает, что связанные Фотием (т.е. подвергнутые им наказанию) будут считаться связанными папою Иоанном. Итак, по нашему суждению, ни о каком «византийском папстве» в правиле нет речи. Во-вторых, каким образом Фотий допустил бы себе на соборе провести антиканоническую мысль – о возведении константинопольской кафедры на степень такой кафедры, которая упраздняла бы власть прочих восточных патриархов (а это именно и было бы «восточное папство»), когда все усилия, вся энергия многолетней жизни и ученой деятельности Фотия направлены были к тому, чтобы доказать, что папы своим вмешательством в дела других церквей, своим неуважением прав, принадлежащих другим церквам, попирают каноны церковные, делают нечто достойное осуждения? – В-третьих, римско-католический ученый Гергенретер356 отметил, что разбираемое правило представляет сходство с одним предложением церковного характера, сделанным в письме Фотия к папе Николаю, так что сказанное предложение и послужило исходным пунктом для самого разбираемого правила. А если так, то правило не имеет ничего общего с какою-то идеей о византийском папстве, ибо безрассудно было бы предполагать, что Фотий когда-либо предлагал папе Николаю допустить византийское папство. Яснее всего в разбираемом правиле выступает намерение положить границы для дальнейших незаконных притязаний папства самовластно распоряжаться в Церкви. В конце разбираемого правила, как мы видим, говорится: «в преимуществах, принадлежащих святейшему престолу Римской церкви и её председателю, совершенно да не будет никакого нововведения ни теперь, не впредь». Указанное намерение вполне согласуется с общим характером деятельности рассматриваемого собора. Кстати заметим еще: возможно ли этому правилу приписывать стремление расширить и вообще изменить права Константинопольского патриарха, когда в нем, в приведенных словах заключается желание противодействовать папским притязаниях – умножать и расширять свои старые преимущества? Разве могло одно и тоже правило заключать в себе такие явно противоречивые стремления?

Имея в виду содержание первого правила, члены собора спросили папских легатов: как нужно поступать с теми из схизматиков (Игнатиан), которые, по заключении соборной деятельности, изъявят покаяние в своем заблуждении? Легаты отвечали: «папа Иоанн предоставил патриарху Фотию власть раскаивающихся принимать, а упорных лишать церковного общения». Эти слова легатов не возбудили прений. Затем легаты снова обратились к вопросу о Митрофане Смирнском, – они сказали, что следует сообщить ему о том осуждении, какое произнесено против него на соборе. Собор для этой цели выбрал депутацию, которая состояла из трех митрополитов – Иоанна Ираклийского, Даниила Анкирского и Георгия Никомидийского. Когда они передали Митрофану содержание соборного определения о нем, го он сказал: «известно, что закон положен не для праведника» (1Тим.1:9), а равно он, закон, не простирается на больного и немощного: «я болен и не могу прийти на собор». Затем Митрофан просил, чтобы трое легатов удостоили сами прийти к нему, больному, и выслушали его. По сообщении этих слов Митрофана депутатами собору, легаты сказали: «вместо того, чтобы тратить слова по-пустому, он сделал бы лучше, если бы коротко и просто сказал: я желаю войти в общение с Церковью; его уловки не могут принести ему пользы, при посредстве их он не избежит наложенного на него наказания. Прокопий кесарийский заметил: «Митрофан слишком часто ссылается на свою болезнь и слабость; очевидно он хочет уклониться от суда папских легатов». После того, как легаты и Прокопий обменялись еще некоторыми замечаниями не важного содержания, легат Петр сказал: «папа Иоанн, получивший свою власть вязать и решить от апостола Петра, сообщил туже власть и патриарху Фотию; если Митрофан чрез свои уловки хочет избежать осуждения, то не удастся это ему. Ибо Фотий, в силу приобретенной им власти, и без нашего присутствия может произнести суд над этим виновным».

Собор переходит к составлению других церковных правил. Инициатива составления второго правила вышла от патриарха Фотия. Этот последний предложил собору постановить определенное правило относительно тех епископов, которые, будучи в этом сане, принимают на себя монашеский чин, делаются монахами. При этом он говорил, что по его мнению, епископы, делающиеся монахами и таким образом переходящие в положение подчинённости и повиновения, не могут удерживать за собою епископской кафедры. Начались прения. Папские легаты сказали, что у них (на Западе) не допускаются такие случаи, а если какой епископ принимает на себя монашество, т.е. становится в положение кающихся, то он лишается архиерейского достоинства357. Апокрисиарии Василий и Илия с своей стороны утверждали, что в патриаршестве антиохийском и иерусалимском не дозволяется епископам принимать монашество и в тоже время управлять Церковью; монахи беспрепятственно возводятся в епископы, но епископы в случае принятия монашества оставляют свою должность. Собор согласился, чтобы об этом составлено было церковное правило, принимая во внимание недоумения и споры, возникающие касательно вышеуказанных епископов, ибо иные утверждали, что епископы, принимающие на себя монашеское звание, имеют право по-прежнему управлять Церковью, а другие напротив находили, что монашество епископов устраняет их от их должности. Легаты сказали, заканчивая прения: «да издастся правило касательно спорного вопроса». И было составлено правило и прочтено. Вот оно:

Правило 2. «Хотя доныне некоторые архиереи, принявшие монашеский образ, усиливались пребывать в высоком служении архиерейства и такие действия оставляемы были без внимания, но сей Святой и Вселенский358 собор, ограничивая такой недосмотр и возвращая, вопреки порядку допущенное, действие к церковным уставам, – определил: если какой епископ или кто иной архиерейского сана захочет низойти в монашество, таковой впредь да не присвояет себе архиерейского достоинства. Ибо обеты монашествующих заключают в себе долг повиновения и ученичества, а не учительства или начальствования: они (монахи) обещаются не иных пасти, но быть пасомыми. Посему, как выше сказано, постановляем: да никто из находящихся в звании архиереев и пастырей не низводит сам себя на место пасомых и кающихся. Если кто дерзнут сделать так, после провозглашения и приведения в известность произносимого ныне определения, таковой сам себя (т.е. произвольно) устранил от архиерейского места, да не возвращается к прежнему достоинству, которое самым делом отложил».

Смысл этого церковного правила, составленного на рассматриваемом соборе, не тот, конечно, что епископы не должна быть выбираемы из числа монахов. Правило отнюдь не воспрещает возводить монахов в епископы, так как в этом случае не нарушается общепринятый порядок промоции, возведения от низшей степени к высшей. Правило запрещает лишь не естественную, не обычную практику, когда высшее духовное лице переходит к низшему состоянию – монашеству, смешивая в своем лице и своей деятельности обязанности начальника и подчиненного. Писатели нерасположенные к Фотию думают359, что этот последний предложил собору провозгласить сейчас приведённое правило не ради чистых церковных интересов, а ради эгоистических личных стремлений, именно думают, что Фотий внесением этого правила в число канонических определений хотел преградить доступ к архиерейской кафедре тем из Игнатиан, которые, по восшествии Фотия на патриаршество, вынуждены были оставить свои архиерейские кафедры и проживать в монастырях. Можно ли думать, что правило составлено было с целью повредить, навсегда лишить доступа к архиерейской кафедре указанных Игнатиан? Нет, потому что правило имеет в виду таких епископов, которые произвольно приняли на себя подвиги монашеского жития, а Игнатиане искали в монастырях лишь временного убежища и очутились здесь только вследствие занятия их кафедр Фотианами. Правило не имело таким образом целью вредить Игнатианам. Если бы Фотий имел в виду эту злокозненную цель, то правило было бы изложено как-нибудь иначе.

Повод к составлению третьего и последнего соборного правила дали вообще епископы – члены собора. Они заявили, что некоторые из дерзких мирян позволяют себе подвергать ударам и заключать в тюрьму епископов и священников. «Правда, говорили они, – это встречается редко, однако очень недавно бывали подобные случаи». Поэтому, они предлагали для обуздания дерзких людей постановить правило, которым оскорбляющие священническое достоинство подвергались бы церковному наказанию. Апокрисиарии, Василий Мартиропольский и Илия из Иерусалима, соглашались, что действительно полезно составить подобное правило. И вот правило составлено и прочитано.

Правило 3. «Если кто из мирян, воспреобладав и пренебрегши повеления Божия и царские и посмеиваясь над достойными благоговения церковными уставами и заколами, дерзнет бить или заключать в темницу епископа или без вины, или под вымышленным предлогом вины, такой да будет анафема».

«Анафема», воскликнул собор, повторяя последнее слово правила. По всей вероятности, это правило появилось под влиянием некоторых тяжких обстоятельств времени. Известно, что сам Игнатий и его приверженцы, после низвержения первого из них, не мало потерпели бед от светских властей; в свою очередь и Фотиане, по низвержении Фотия, натерпелись различных неприятностей и оскорблений от не благоволившего к ним светского начальства. В виду этих тяжких испытаний текущего времени собор и решился провозгласить третье правило.

После того, как закончилась законодательная деятельность собора, выразившаяся в указанных трех правилах, представители собора сказали один за другим несколько речей, в которых старались, так сказать, подвести итоги всей соборной деятельности. Прежде других говорил сам Фотий. Он сказал: «все что предначато было собором, все это имело благополучный конец; поэтому возблагодарим Бога, который удалил соблазны, положил предел схизматическому заблуждению, рассеянное совокупил, святым Церквам даровал мир». Затем говорили папские легаты. Они напомнили о том, что прежде читанная папская инструкция, составленная на Римском соборе, была подписана всеми епископами, присутствовавшими на этом соборе, и предложили, чтобы подобным же образом подписались и под актами собора Константинопольского 879 – 880 года все участники его. Потом те же легаты говорили о своих ревностных заботах содействовать прекращению раздоров в Константинополе и успехах, ими достигнутых; выражали мысль, что еще не все ими сделано, что нужно для достижения цели, но остальное они предоставили довершить самому Фотию, т.е. научать и увещевать отщепенцев и подвергать наказанию упорных из них. Подобную власть, замечали легаты, Фотий получил еще раньше нашего прибытия от самого Бога, но теперь по воле папы власть эта удвоилась (duplicavit). В заключение своей речи они заявили, что Фотия они так же уважают, как и самого папу Иоанна, Фотий, выслушав это последнее замечание и желал сказать что-либо угодное легатам, назвал их «отцами» и похвалил их ревность к приведению в исполнение принятых ими на себя задач. Уполномоченные восточных патриархов с своей стороны сочли долгом выразить чувства глубокого уважения к Фотию. «И наша любовь к Фотию во Святом Духе, не меньше вашей (т.е. легатов). Церкви Антиохийская, Иерусалимская и Александрийская всегда признавали его патриархом и анафематствовали ложных апокрисиариев, сделавших злое патриарху Фотию. Все епископы собора единодушно восклицали: «Благодарим Бога, даровавшего нам такого патриарха и архипастыря (как Фотий)».

В заключение пятого заседания члены собора собственноручно подписались под актами собора 879 – 880 года, на писанными на пергаменте. Из этого видно, что собор смотрел на это заседание, как на заключительное, а остальные два заседания имели очевидно значение побочных, добавочных. Подписи самого Фотия под актами собора не видим; её нет вероятно потому, что соборная деятельность главным образом касалась его личности, а известно, что в собственном деле никто – не судья. Первыми подписались папские легаты в таком порядке: сначала Павел, епископ Анконский, а потом Евгений епископ Остийский, и Петр кардинал пресвитер. Павлу отведено первое место не по значению его на соборе (деятельнее других был Петр), а вероятно потому, что он был старшим епископом. Павел, подписывая акты, подробно излагает и изъясняет свой приговор. Он говорят о том, что согласно с папскими письмами и папскою инструкцией он признает Фотия законным патриархом; что отвергает все, что сделано было прежде против него; к этому присоединено было отлучение на противящихся признанию Фотия патриархом. Два другие легата вполне согласились с этим приговором и подтвердили его собственною подписью. Затем подписались апокрисиарии восточных патриархов. Сначала апокрисиарий Антиохийского патриарха Василий Мартиропольский, вероятно, потому, что он был епископом, потом Илия Иерусалимский (пресвитер) и Косма Александрийский (пресвитер же). Они также более или менее подробно излагают свой приговор, и объявляют, что патриаршие кафедры Востока всегда признавали Фотия законным патриархом, отвергают все соборы, когда-либо и где-либо бывшие против Фотия. После апокрисиариев подписались митрополиты византийского патриархата. Прежде других подписались Прокопий кесарийский (в Каппадокии), Григорий Ефесский и Иоанн Ираклийский; их подписи и приговор обоснованы, о прочих же членах собора в актах просто замечено: «и все прочие архиереи (участники собора) собственноручно подписали соборные акты». Заседание закончилось возглашением многолетия императору Василию и его сыновьям, его супруге Евдокии (Ингерине), а также папе Иоанну и патриарху Фотию360.

Шестое и седьмое заседание собора имели, как мы заметили выше, значение добавочных заседаний и притом полуофициального характера. Что касается взаимных отношений этих двух заседаний, то первое из них лишь служит приготовлением к следующему и последнему; на первом было выработано то, что предложено принять и утвердить на последующем заседании.

Шестое заседание происходило 3-го марта 880 года. Оно имело место в императорском дворце, вероятно потому, что на нем заседали император и его сыновья. Значение присутствия на нем императора видно будет из дальнейшего рассказа. Кроме патриарха Фотия участниками соборного заседания были папские легаты, уполномоченные восточных патриархов и восемнадцать митрополитов. Когда император, как и естественно, занял председательское место, прочитана была речь его к собранию следующего содержания: «разумеется, было бы прилично, чтобы мы лично присутствовали на заседаниях этого святого собора, но мы не сделали этого, чтобы не открыть возможности для злых языков злословить собор, ибо могли говорить, что собор не имел свободы, что признание Фотия патриархом – дело вынужденное, что страх пред императором руководил собором». Затем император в той же речи объявлял, что он согласен утвердить и подписать определения собора. Наконец император предложил в знак единения, господствующего на соборе, и как выражение мира, провозгласить торжественно какой-либо образец веры, при чем он заметил, что для этой цели лучше всего может служить символ Никее-Константинопольский. Все конечно приняли это предложение. Так папские легаты говорили, что действительно приличнее всего провозгласить и подтвердить никейское вероизложение, как пользующееся уважением во всем мире. Вслед за тем протонатарий Петр прочел, очевидно заготовленный заранее, документ. Документ этот несомненно составлен был Фотием и, кроме текста Никее-Константинопольского символа, заключал в себе объяснения, почему этот символ должен иметь особенное значение, и прещения на тех, кто осмеливается изменять и дополнять тот же символ. Вот в кратких чертах содержание прочитанного: «мы принимаем всем сердцем и исповедуем устами дошедший до нас из древности символ и возвещаем его, ничего не убавляя и не прибавляя к нему, и не изменяя и не повреждая его». Затем следовал символ; в заключение говорилось: «если кто из лиц духовных допускает изменение или добавление к этому символу, таковой подлежит низвержению из сана, а мирянин, дерзающий сделать это, подлежит анафеме». По прочтении документа, все присутствующие епископы восклицали: «так мыслим и мы все, в этой вере должно крестить, эту веру исповедовать при возведении в духовный сан. Кто мыслит иначе и допускает изменение в символе, тот подлежит отлучению». В подобном же роде говорили в частности Илия Иерусалимский и Косма Александрийский.

Значение предложения не только исповедовать веру сообразно Никее-Цареградскому символу, но и не делать изменений в тексте последнего, будет вполне понятно, если примем во внимание, что в латинской церкви по примеру, поданному Церковью Испанскою, начали делать в символе известное прибавление, касательно учения об нисхождении Духа Св. и от Сына Божия (filioque). Прибавление это в девятом веке, когда происходил изучаемый собор, было уже принято почти всеми западными церквами. Папские легаты не выразили противодействия касательно запрещения прибавлять что-либо к символу; из этого видно, что в это время в Римской церкви читался символ еще без искажений (без filioque)361.

После того как принято было предложение – не изменять символа, Фотий сказал: угодно ли будет собору, чтобы император скрепил деяния собора своею подписью, на что он император изъявил свое согласие? Присутствующие митрополиты воскликнули: «не только согласны, но мы просим его величество сделать так». Император подписался. Но члены собора стали просить императора, чтобы и сыновья его тоже подписались под актами; император Василий соизволил на это, и потому вслед за ним подписались трое его сыновей – Лев и Александр, уже провозглашенные императорами при жизни Василия, и порфирородный Стефан, крестник Фотия, посвященный им в церковную должность иподиакона и синкелла. Император, подписывая акты, начертал следующие слова, которые и были прочитаны вслух присутствующих: «во имя Отца, Сына и Св. Духа. Я Василий, верный во Христе император Римский и самодержец, соглашаюсь с сим Святым и Вселенским собором во всем, как относительно утверждения седьмого Вселенского собора, так и относительно признания и утверждения (патриархом) святейшего Фотия, нашего духовного отца, а равно и касательно осуждения всего того, что против него писано или высказано. Это заявление я собственноручно подписал». Митрополит Анкирский Даниил воскликнул: «Бог храни вашу благочестивую державу! Даруй вашей святости долгие дни!» Прочие митрополиты возглашали «как ты, государь, Церковь Божию объединил и все раздоры отъял от неё, так да поможет и тебе Господь покорить твоей мощной деснице все варварские народы, да подаст и тебе силу восстановить древние границы Римской империи. К тебе, государь, можно приложить слова Давида (Пс.44:9): «ты возлюбил правду и возненавидел беззаконие; посему помазал тебя, Боже, Бог твой елеем радости более соучастников твоих». Ибо весь христианский народ радуется о твоих трофеях и твоих победах над врагами, а Церковь, которая ныне восприяла прежнюю красоту, восхваляет и прославляет тебя. Многая лета государю!»362.

Обращаемся к последнему заседанию собора. Оно, как замечено было выше, не представляет ничего нового по своей деятельности. На нем лишь публично и торжественно прочитано было то, что сделано на предыдущем заседании. Собрание это происходило 13 марта 880 года, в Софийском храме, в отделении, именуемом катехумении. Председательствовал Фотий. На собрании присутствовали папские легаты, апокрисиарии восточных патриархов, 18 митрополитов и хотя акты не показывают определенно числа епископов, бывших на этом заседании, но есть основание полагать, что их было значительное число. Заседание открывает Фотий краткою речью, в которой говорилось: «должно прочитать, что совершено на прежнем заседании, ради тех епископов, которые не присутствовали там; пусть и они разделят нашу радость». После этого было прочитано определение касательно важности и неприкосновенности Никее-Константинопольского символа. По прочтении определения, члены собора говорили: «так мы веруем, так мы мыслим, так мыслящих почитаем учителями и отцами, а кто иначе мыслит, тех объявляем врагами Божиими». Затем прочитана была та подробная подпись, какую сделал император под актами. По этому случаю Прокопий Кесарийский сказал: «благослови его, Боже, даруй ему долгоденствие и победы, ущедри его видимыми и невидимыми благами, молитвами пресвятыя Богородицы, верховных апостолов Петра и Павла и вселенского патриарха Фотия». Затем последовало прославление и восхваление этого патриарха ораторами собора. Начало положили папские легаты. Они благодарили Бога за то, что слава Фотия распространена не только в их отечестве (Италии), но стала известна и во всем мире; не только между народами, говорящими греческим языком, но и между самыми варварскими и грубыми народностями сделалось известно, что нет человека равного Фотию по мудрости, доброте, смирению. Прокопий Кесарийский с своей стороны сказал, возвеличивая Фотия: «таков и должен быть тот (Фотий), кому, по образу первосвященника Христа, поручено смотрение надо всем миром. Это именно предусматривая, св. Павел говорил: «итак имеем первосвященника, прошедшего небеса» (Евр.4:14); осмелюсь даже, заявляет оратор, – сказать еще больше: св. Писание людей, живущих по благодати называет «богами» (Пс.81:6)». Папские легаты, как-бы подтверждая это, сказали, что они сами, хотя живут на окраине земли, в дальних пределах её, но уже слышали об этом. Тогда Прокопий, продолжая свою речь, говорил: «от полноты Его мы все восприяли (Ин.1:16), подобно тому, как славные апостолы от нашего Господа Иисуса Христа». Папские легаты воскликнули: «кто не хочет иметь общения с Фотием, жребий того вместе с Иудою!» Все на это восклицание отвечали тоже восклицанием: «так мы мыслим, это возвещаем. Кто не почитает Фотия Божиим архиереем, тот да не узрит славы Божией!» Возглашено было многолетие императору Василию363.

Так кончилось седьмое заседание, а с этим наступил конец и для собора 879 – 880 года.

Гергенретер говорит: «прославлением Фотия открылись заседания собора 879 года, этим же прославлением и закончились они»364. Верно.

Собор 879 – 880 годов исполнен значения для Византийской церкви. Он положил конец тому смутному и тяжкому положению вещей, какое началось со времен собора 869 года и которое продолжалось до вторичного патриаршествования Фотия и отчасти до времени рассмотренного нами собора. Лучшие представители византийской иерархии очутились было не у дел, – они отстранены были от управления Церковью. Восшествие Фотия снова на константинопольскую кафедру открыло путь для его приверженцев к занятию ими прежних епископских кафедр; но этого было мало для Фотиан. Им нужно было, чтобы воочию и торжественно открылось, что они страдали неповинно, что церковные интересы, которым они служили, дело достойное не осуждения, а полной похвалы. Это и совершено было собором 879 – 880 года. В этом Фотиане нашли для себя то нравственное удовлетворение, в котором естественно нуждается угнетаемая невинность. С другой стороны, всем, кто был сколько-нибудь проницателен, стало теперь ясно, что виною смут были папы с их притязаниями вмешиваться в дела чужих церквей ради своекорыстных расчетах. Поэтому необходимо было заставить ·самого папу раскаяться в своем образе действовала, взять назад все то, что сделано раньше Римскою Церковью во вред Византийской церкви, и при этом дать знать папам, что их власть вовсе не так велика и обширна, их авторитет не столь непререкаем, как привыкли думать на Западе. К этой цели и стремился изучаемый нами ·собор – и достиг её. Папа Иоанн в лице легатов признал уничтоженным то, что наиболее могло смущать Византийскую церковь, т.е. направленные против Фотия и ·его приверженцев распоряжения прежних пап. Самому папскому авторитету, поскольку он выражался в формах антиканонических, нанесен был в одно и тоже время и тяжкий и ловкий удар на соборе 879 – 880 г. Существенные стороны деятельности этого собора клонились к тому, чтобы доказать, что папа такой же патриарх, как и все прочие патриархи и что его первенство между патриархами не дает ему права по своему произволу править всею Церковью365. Вот главные черты, в которых выражается значение собора. Церковный болгарский вопрос который так интересовал пап ради материальных выгод, не был решен на соборе с ясностью: всякое определенное его решение повело бы лишь к новым спорам; но тем не менее на этом именно соборе указанный вопрос получил, так сказать, негласную развязку, после которой Болгария навсегда осталась при греческих христианских обрядах и под духовным руководством Восточной церкви, с устранением латинских влияний.

VIII. Папа Иоанн VIII в новой и последней борьбе против патриарха Фотия

Недовольство Иоанна собором Константинопольским 879 года, – сдержанность его в выражении этого чувства, почему так? Папа не хочет утверждать деяний этого собора; – он же ожидает от Фотия преданности папской власти; – папа снова подымает болгарский вопрос и требует от византийских властей передачи болгарской церкви в ведение римской кафедры; – полное разочарование папы в указанных отношениях. – Папа Иоанн проклинает Фотия в храме св. Петра, с Евангелием в руках. – Вторичное низложение Фотия при императоре Льве Мудром (и смерть этого иерарха). – Значение борьбы патриарха Фотия с церковным главенством пап – в истории разделения церквей.

Понятно, папа Иоанн VIII остался не доволен собором 879 – 880 года, потому что, как замечает один немецкий церковный историк, «папа потерпел на этом соборе самое решительное поражение и сверх того самым постыдным образом был осмеян366. Но он еще не вдруг выражает свое неудовольствие. Появление около берегов Италии Византийского флота, которое обещало помощь Риму против сарацин, заставило Иоанна сначала молчать о своем неудовольствии. Политические дела пап не только не улучшились, а даже ухудшились. Так папа, в одном письме в октябре 880 года жаловался: «ярость сарацин так велика, что никто не осмеливается выйти за ворота Рима, никто не может заниматься работою за стенами его и не может исполнять дел религии367. Поэтому хотя папа был очень недоволен случившимся на соборе Константинопольском, однако на первый раз не высказывает открыто своего неудовольствия. В письмах к императору и Фотию 880 года он говорит в очень умеренном тоне о случившемся, хотя и не одобряет собора. В письме к императору, после выражений благожеланий и благодарности ему, папа замечал о соборе: «если же что на этом соборе наши легаты сделали вопреки предписаниям апостольской кафедры, того мы не принимаем и не утверждаем»368. Несколько резче, но все же довольно благосклонно папа Иоанн пишет и в письме к Фотию. Настаивая на том, что Фотий сделался снова патриархом только по милосердию папскому, он выражает свое крайнее удивление по поводу обстоятельств собора Константинопольского, не сообразных с папскими желаниями. Папа говорит: «должно крайне удивляться, почему многое, что мы предписали, или иначе происходило, или изменено, и не знаем, от чьего усердия или нерадении случились такие перемены». Впрочем, папа не хочет лишать Фотия своего братского общения, но за то ждет с его стороны преданности папскому престолу. «Мы обнимаем вас как брата и будем считать вас за самого дорогого сродника, если вы постараетесь оказывать должную преданность и верность Римской церкви и нам лично»369. Это письмо папы было последним письмом, с которым Римский первосвященник обращается к патриарху Фотию. – Кажется, папа надеялся еще поправить то, что сделано не в его видах на соборе. С этою целью он отправляет в Константинополь своего легата Марина, который должен был между прочим вытребовать у Фотия решительную уступку Болгарии. Но папа жестоко обманулся в своих расчетах. Фотий не думал делать ни малейшей уступки папе, а император Василий даже продержал папского легата 30 дней под арестом. Как скоро узнал об этом папа, он снимает с себя личину дружелюбия, которою он доселе прикрывался в отношениях к Востоку и решается порвать свои связи с Константинополем. Иоанн решается грянуть новым проклятием на Фотия. И действительно, в 881 году, Иоанн XIII «с амвона церкви св. Петра, с евангелием в руках, с большой торжественностью, в присутствии многочисленного народа, произнес анафему на Фотия370». Искусственная связь Востока и Запада снова порвалась; да и могло ли быть иначе, когда эта связь была только искусственной?..

Хотя в нашу задачу не входит изучение истории главного лица, около которого вращаются факты рассматриваемой нами эпохи, – т.е. Фотия, однако считаем не излишним сказать несколько слов о последующей судьбе этого патриарха. Фотий не до конца своей жизни удержался на своей кафедре. Он принужден был оставить ее в 886 году. Виновником его низвержения был новый император Лев, который низвергнул Фотия для того, чтобы очистить патриаршее место для шестнадцатилетнего брата своего Стефана. Побуждением к такому поступку Лев выставлял волю отца своего Василия, будто бы при смерти завещавшего возвести Стефана в патриархи371; но действительным побуждением к поступку было другое: Фотий, можно утверждать, не одобрял и сдерживал Льва, хотевшего незаконным путем занять византийский трон еще при жизни отца, и поплатился за свою ревность вскоре по восшествии Льва на престол, на который последний воссел уже по смерти отца372. Великий патриарх кончил дни свои 6 февраля 891 года.

Борьба патриарха Фотия с папскими притязаниями в значительной степени охладила Запад в его отношениях к Востоку и наоборот, но это еще не было временем окончательного разделения церквей. Куда стремился панский запад, какие интересы руководили им, это было более или менее ясно, и потому между церквами восточной и западной мира уже быть не могло; но все же со времени Фотия раздор собственно вращался более между личностями, чем самыми церквами. Проклятиями поражали папы Фотия и подчас (но значительно реже) и Фотий пап, но еще церковь на церковь не произносила осуждения. И только тогда должно было совершиться распадению единства церковного, когда раздор от личностей перешёл и на сами церкви, что и случилось, но позднее.

IX. Век десятый. – Взаимные отношения Византийской и Римской церквей при Константинопольском патриарх Николае Мистике (906 – 925 г.г.)

Повод ко вмешательству римского папы в дела Византийской церкви, – император Лев VI VI (Мудрый), его четвертый брак, – борьба против этого брака со стороны патриарха Николая, – прибытие папских легатов и утверждение ими антиканонического брака императора Льва (ссылка в изгнание Николая и восстановление его на патриаршей кафедре). – Обширное послание патриарха Николая к папе Анастасию III «о четвертом браке, неправильно принятом в римской церкви»: защита в нем иерархических прав Константинопольской церкви и укоризны папам за их незаконное властительство в других церквах; – строгие правила восточной церкви по вопросу о числе дозволительных браков для одного лица, – обличение римской церкви в том же послании в потворстве её нравственной распущенности. – Два послания патриарха к папе Иоанну X-му; патриарх Николай и папские легаты в совокупности произносят осуждение в Константинополе (по смерти Льва) против смуты, произведенной незаконным браком указанного императора. – Имеет ли важность в истории разделения церквей рассказанное пререкание между Византией и Римом по вопросу о четвертом браке?

Вторжения пап с их первосвященническим абсолютизмом в дела церкви Константинопольской при достопамятном патриархе Фотие в IX веке было отражено с замечательною силою этим ревностным борцом за самостоятельность и неприкосновенность прав, принадлежащих церкви восточной. Это было великим уроком для пап на будущее время! Но прошли десятки лет и папы снова возвратились к своей политике вмешательства в дела церкви восточной, в целях господствовала над нею. Это случилось в патриаршество в Константинополе Николая, известного с именем Мистика (имя это указывает на одну из высших государственных должностей, которую проходил он прежде своего посвящения в патриархи); но это вмешательство было также отражено без всякого вреда для достоинства и самобытности церкви Константинопольской.

Вмешательство пап в дела церкви восточной, или собственно Константинопольской, и на этот раз было делом неправым, как и при патриархе Фотии, и указывает не стремление пап к охранению чести и достоинства церквей, под предлогом которого всегда происходили подобные вмешательства пап, но желание, пользуясь обстоятельствами, расширять личные права власти и усилить свой авторитет. Посмотрим на обстоятельства, при которых произошло это папское вторжение в положение церкви Константинопольской при патриархе Николае, и мы увидим: могут-ли папы оправдывать себя, в данном случае, ревностью апостольскою, какую они приписывают себе, когда вторгаются в чужие деда во имя своего абсолютизма.

Обстоятельства, при которых случилось это вмешательство пап, – и то положение, какое заняли папы в настоящем случае, не могут их оправдывать и всецело показывают отсутствие в них истинной апостольской ревности. Вот эти обстоятельства:

Греческий император Лев VI, Мудрый, в борьбу с которым пришлось вступить патриарху Николаю и сторону которого приняли папы, был во многих отношениях недостойным государем. Он принадлежал к числу тех деспотов на Византийском троне, которые считали все для себя позволенным, готовы были презирать самые священные права церкви. Еще ранее своего столкновения с патриархом Николаем которое дало случай вмешаться в дело церкви Константинопольской Риму, Лев обнаружил свое недостойное поведение. При жизни первой своей супруги Фофании, он вступает в незаконную связь с некою Зоей, муж которой по воле императора был отравлен; смерть Фофании дает повод императору домогаться законного брака с этою его прежнею наложницею. Тщетно Константинопольский патриарх Антоний II противился браку; нашелся один священник, который не отказался благословить брак императора с Зоей, за что патриархом и лишен был сана. Произошел соблазн в церкви, которому конец положила только смерть Зои, последовавшая спустя год и 8 месяцев после брака её с императором. Женолюбивый император, однако не остановился на этом; он вступает в третий брак с Евдокиею; но этот брак был непродолжителен, императрица умерла при рождении первого ребенка. Уже второй и в особенности третий брак сами по себе считались в тогдашней церкви делом недозволенным, в особенности, когда в подобный брак вступало лице священное, каким считался император. Но что же? Сластолюбивый император позволяет себе вступить в открытую связь с другой Зоей Карбонопсиной373. Рождение Зоей ребенка – Константина (порфирородного, впоследствии императора) вызывает Льва на новые преступные намерения. Желая иметь в незаконнорожденном дитяти преемника себе на троне (от законных браков император не имел детей, мужеского пола), он начал требовать, чтобы ребенок был окрещен с царскими почестями. В это время патриархом уже был Николай Мистик. При таком незаконном требовании патриарх, по совещании с другими иерархами, решился не прежде крестить ребенка, а в особенности с царскими почестями, как когда Лев VI выразит намерение расторгнуть навсегда свою связь с матерью царевича. Неразборчивый на средства император, видя непреклонную решимость патриарха не исполнять незаконного желания его, прибегает для достижения своей цели к постыдному обману. По-видимому, совершенно искренно император неоднократно дает патриарху обещание, что он оставит Зою, если будет ребенок крещен с царскими церемониями. Доверяя словам императора, патриарх дозволяет крестить ребенка, что и исполнено. Когда совершено было крещение царевича, тотчас же оказалось, что слова императора о прекращении незаконного сожития с Зоей были чистейшею ложью со стороны Льва. Не прошло и трех дней со времени крещении ребенка, как император с царскими почестями вводит Зою во дворец, которая и стала вести себя по-царски374. Намерение патриарха, допустившего торжественное царственное крещение ребенка состояло в том, чтобы царевич оставался при императоре, услаждая его отеческие чувства, а мать навсегда была бы отпущена, не лишаясь, однако средств содержания от императора. Но Лев VI не думал удовольствоваться тем, что уступала ему патриаршая снисходительность; он захотел, чтобы и мать ребенка пользовалась всеми царственными почестями375. Достигнув одного, Лев VI не замедлил перейти к новым притязаниям; император вздумал обвенчаться с Зоей и возложить на нее царскую корону. Венчание совершил, вопреки воли патриарха, придворный священник Фома376. Одновременно с этим, к рассказу патриарха Николая, произошло следующее: император, не довольствуясь тем, что захотел иметь Зою законною женою, решился еще короновать свою невесту; но так как ни патриарх и никто из архиереев не дерзали на такой поступок, то Лев VI осмелился сам своими руками возложить царский венец на свою невесту, и был при таком необычайном действии, по выражению патриарха Николая, и женихом и архиереем, так как сам освящал венец, сам и возлагал его на главу. Вот до чего дошел император в своем презрении к церковным законам. Такие деяния взволновали не только церковный клир, но и весь Константинополь: все находили, что вера поругана императором377.

Таким образом из этого очерка противоцерковного поведения императора видно, что Лев VI заявил себя и как человек нецеломудренной жизни, и как человек нарушивший церковные правила в домогательстве и посягательстве на четвертый совершенно незаконный брак, и как человек преступивший клятву, данную пред Церковью Константинопольскою, и как человек, дерзнувший принять на себя отправление одного из богослужебных действий. Как должен был отнестись благочестивый патриарх Николай к Льву, презирающему церковные законы и требования совести? Патриарх употребляет все роды увещаний. чтобы побудить императора расторгнуть беззаконное и соблазнительное сожитие его с Зоей. Но он знать ничего не хотел. При таком положении, патриарх решился на крайнюю меру в отношении к императору: они отлучил его от церкви378. Между тем и император не оставался в бездействии; он решился обратиться для разрешения своего спора с патриархом к папе в Рим. Нужно думать, Лев VI рассчитывал, что Рим не будет притязателен в данном случае, и ради одного того уже, что папа призывается к суду дел церкви Константинопольской, чем давалась Риму возможность до известной степени восторжествовать над нею, не будет противоречить императору. И император не обманулся в своих расчетах. Римские легаты, присланные папою Сергием III в Константинополь, – оказались готовыми потворствовать императору. Не даром еще до прибытия Римских легатов, император, по словам патриарха Николая, разглашал, что они придут в Константинополь не за чем другим, как именно за тем, чтобы одобрить и утвердить брак его379. Явившись чрез 8 или 9 месяцев, после события венчания Зои, Римские легаты охотно разрешили императору его незаконный четвертый брак. Пусть практика западной церкви дозволяла четвертый брак380, но являясь с своими правилами на услуги к императору, отлученному Церковью, запятнавшему себя клятвопреступничеством и дозволившему себе собственноручно, вопреки правил, возложить царский венец на свою незаконную жену, легаты тем самым вносили в Константинопольскую церковь соблазн вместо умиротворения её, ни во что ставит права и законы, какими руководилась церковь Константинопольская в своей практике, поощряли императорский произвол и попрание со стороны императора чести и достоинства церкви. Но они, как видно, руководимы были другими соображениями, а не благом церкви, мало думали о том, к чему ведет льстивое их снисхождение императору – преступнику священных церковных правил. Для них дорог был случай – властительно вмешаться в дела Константинополя, об остальном они мало заботились, как это всегда было в обычае у пап. Заручившись таким согласием легатов на утверждение своего брака, Лев VI, как истинный деспот, сослал твердого патриарха Николая в ссылку, избрал на его место – Евфимия, человека хороших правил, но уступчивого. Указанное потворство легатов в отношении к императору, хотя не сопровождалась никакими выгодными последствиями касательно задушевных желаний пап, имело, однако своим исходом печальное разделение в церкви Византийской: защитники правил церковных между представителями иерархии и угодливые императору защитники 4-го брака среди них же долгое время своим взаимным несогласием нарушали мир церковный. Вот плоды иерархического вмешательства Рима в дела церкви Константинопольской. Когда ни появлялись папские легаты в Константинополь с целью водворения в нем порядка, как это было ранее при Фотии, и теперь, не мир приносили они, а разделение – и только разделение.

Ссылка ревностного патриарха Николая не навсегда однако разлучила его с Церковью Константинопольскою. Совесть, хотя при конце уже жизни, пробудилась наконец у императора, и умирая он раскаялся в своих грехах и возвратил достойного пастыря пастве Константинопольской381. Это было уже в 912 г. Возвращенный патриарх имел возможность с замечательною силою обличить недостойное поведение папского престола в его отношении к Константинопольской церкви. В лице Николая воскрес новый Фотий, обличитель папских притязаний. Гергенретер, характеризуя патриарха Николая, замечает о нем: «благороднейшая сторона духа Фотиева продолжала жить и в ученике его Николае, который более, чем другие, осуществлял собою идеал патриарха , указанный в своем лице Фотием»382 Эти слова Гергенретера имеют всю свою справедливость, когда мы рассматриваем благородное мужество и замечательную энергию, с которой патриарх Николай дает заметить папскому престолу о тех безобразиях, какими последний заявил себя, вторгаясь в дела церкви Константинопольской и действуя не в видах охранения священных прав церкви, а лишь в видах мирских и своекорыстных.

До вас сохранилось несколько писем, с которыми патриарх Николай, по своем возвращении на Константинопольскую кафедру, обращается в Рим, защищая права церкви, поруганные от Римских легатов. В особенности замечательно одно из них, адресованное к папе Анастасию III (Сергия же, виновника Константинопольских смут, уже не было в живых). Впрочем, не одно осуждение и обличение Рима было целью этого письма, – эта была только одна сторона: патриарх имел в виду пробудить чувство справедливости в папах и призвать их в лице легатов в Константинополь для исправления погрешностей, допущенных Римом к соблазну церкви Константинопольской. Уже начальные слова послания Николая, с какими он обращается к папе Анастасию III показывали с человеком какого духа приходится иметь дело папскому престолу. Папство с своими притязаниями нашла в Николае сильного изобличителя и достойного противника. «О чем буду писать тебе? Должен ли я сокрушаться о страданиях, какие претерпела наша церковь, или должен благодарить Бога за благодеяния, за то, что Он помиловал вас? Или же должен л обратиться к вам с братским порицанием за все, что претерпели мы»383.

Затем патриарх Николай, после разъяснения прискорбных событий, сопровождавших четвертый брак императора Льва, переходит к критике поведения Римских легатов в их бытность в Константинополе. Появление их с папскими полномочиями, по которым они могли постановлять решение несогласное с определениями церкви Константинопольской, вызывает справедливые укоры со стороны патриарха Николая. Показывая несправедливость подобных притязаний, Николай писал в Рим: «тяжело переносить для нашей церкви, когда возвещается, что будто принадлежащая ей издревле власть, утвержденная святыми отцами, передается в руки других, что запрещено и осуждено канонами. Разве это законно, разве это сообразно с устройством церкви, что мы лишаемся, дарованной нам от Бога, власти, а другие дозволяют себе делать то, что запрещено канонами? Хотя император и говорит, что легаты пришли для того, чтобы снять с него запрещение, но на это нет позволения в канонах384. Что позволительно по церковным правилам, или непозволительно, на это легаты мало обращали внимания; но действуя в своих видах, они действовали в тоже время вопреки благосостояния Константинопольской церкви. Они желали лишь угодить императору и мало помышляли о действительных пользах церкви. «Римляне пришли как бы для того – говорит патриарх – чтобы объявить войну против нас»385. И действительно они объявили войну патриарху и его стремлениям поддерживать достоинство церкви против узурпации. Патриарх говорит: «хотя дело шло о том, что епископ без всякой другой причины, кроме той, что он не захотел (т.е. Николай сам) чрез страшное нечестие позорить не только церковь, но и все христианство почему он и решился претерпеть ссылку; в обрек себя на жизнь; в которой желательнее была бы смерть; – хотя дело шло об этом, легаты однако вместо того, чтобы защищать и стоять за дело справедливости, охотнее став на сторону тех, кто тиранически и насильственно обращались с нами, подобно им, тиранически выразили свою власть. Они дали свое согласие на тираническое обращение с нами, и уж не знаю, чем они руководились в этом, потому что я не хочу сказать, что они подкуплены были деньгами от власть имеющих и таким образом были побеждены. И этого мало. Наслушавшись от врагов ложных известий, они возвратились в Рим, дали такие сообщения о деле, о которых они хорошо знали, что ничего подобного вовсе и не было. Нелегко сносить, прибавляет патриарх, когда двое или трое обманываются по каким-либо причинам, но насколько тяжелее видеть, когда целая церковь введена в ошибку ложными объяснениями»? А так именно и было с Константинопольскою Церковью, по словам его, благодаря неискреннему образу действия легатов. «Ибо – продолжает патриарх – слыхано ли было когда-либо о таком решении, с каким в ваши дни в лице своих легатов Римская церковь выступила против меня, или лучше сказать на срам и позор для самой себя? Но да не оскорбят вас мои слова. Что худо, то достойно осуждения, и если слова будут молчать, самые дела будут порицать сами себя»386.

Очертив вообще поведение Римских легатов в Константинополе, по вопросу о браке императора Льва, патриарх вскрывает пред нами и частности неблаговидного поведения этих представителей Рима. Прежде всего легаты уступили императору по вопросу о незаконном браке не тому, что желали сделать угодное императору. Разбирая этот мотив в деятельности легатов, патриарх с ясностью доказывает, как нелеп подобный мотив. С точки зрения Римских легатов выходило: «так как император желает четвертого брака, то должно уступить царскому желанию». В опровержение такого рода воззрений, которыми руководились легаты в видах своекорыстного господствования в церкви Константинопольской, – патриарх говорит: «неужели честь и достоинство императора именно состоят в том, чтобы быть безнравственнее и греховнее всех прочих: не значит ли это обращать больше внимания на чистоту ног, чем на чистоту лица. Должно повиноваться государю, но только тогда, когда он распоряжается как истинный государь, когда его повеления справедливы и нравственны, но не тогда, когда они противны и совести и разуму; нечестивых приказаний императора слушаться не должно. Подданные принимают правителя – в образец; поэтому его обязанность состоит в том, чтобы указывать им путь к добродетели и тем больше побуждать чтить Бога, чем больше он сам Ёго почитает»387. В этих словах Николай показал хвалящемуся своею апостольскою ревностью Риму, что истинная ревность не в том, чтобы уступать злой воле правителей, а в том, чтобы истину и справедливость ставить выше всего. Какое жестокое изобличение политики Рима, которая, льстя при случае страстям земных владык, тем самым хотела привлекать их к призванию авторитета Римской курии!

Но с особенным интересом читаем слова изобличения, с которыми обращается патриарх к Римскому епископу, когда этот последний с забвением истинных прав вселенской церкви утверждал, что Рим имеет власть все разрешать, и что, следовательно, в вопросе о четвертом браке императора Римский епископ действовал в силу своей власти. Патриарх пишет по этому поводу: «что ты говоришь? Ужели римляне могут дозволить, чтобы преступающий закон оставался без наказания, чтобы не чистыми руками можно было прикасаться к святыне, чтобы изгоняемый от священной ограды за скверные дела, не отложив скверны, мог быть принят туда, откуда справедливо изгнан? В таком случае ты обладал бы великою властью, – такою властью, которой не имел и Сам вземлющий грехи мира, не только кто-либо из Его св. учеников, или из прочих учителей церкви». «Откуда ты – спрашивает патриарх – взял такое нелепое послабление, которое не облегчает тяжести греха, а делает оный тягчайшим, не спасает, а предает погибели, не очищает, а еще более прибавляет нечистоты»388. Римляне хвалились, что в силу авторитета, принадлежащего Римской кафедре, папы обладают церковным всевластием: папе принадлежит высшая власть в церкви, какой не дано никакому другому лицу и никакой церкви в христианском мире. Но в чем же проявляется это полновластие Римского престола? В отрицании и презрении самых основных религиозных понятий. В настоящем случае патриарх как бы говорит: «уж не в том ли проявляется и состоит высшая власть пап, что они самому незаконному делу придают вид законного? Если так, не завидное же полновластие»!

Внося своим вмешательством в дела церкви Константинопольской соблазн и разделение, Римский престол, однако в свое оправдание по вопросу о дозволенности беззаконного дела императору, кроме своей власти разрешать все, еще указывает на ничего не доказывающий пример Римского императора Валентиниана I-го, по сказанию истории, позволившего себе, при живой жене, вступить в новый брак389. Для Римского престола в его целях всякий пример, как бы ни бал он недостоин, казался, однако уважительным, как скоро им можно воспользоваться к своей выгоде. Эту точку зрения, на которую стал Рим, защищая поведение своих легатов в Константинополе, теперь и опровергает патриарх далее – в своем письме. Поучая Рим, патриарх говорит: «вместо того, чтобы безрассудно говорить: поелику тот и тот жил не благочинно, или по-человечески увлекался к делам безрассудным, потому и мы дозволяем себе что ни будь худое; вместо этого было бы лучше думать и говорить следующее в подобном случае: так как тогда делали худо, то нам надлежит поступать иначе. Итак, что приводить в пример Валентиниана? Если действие его похвально, будем и мы подражать ему, чтобы сделаться наследниками равных похвал; если же оно бесчестно и порицается, в таком случае зачем повелеваешь мне делать то, что и тебе и нам приносит порицание? Да и для чего поставлены законы гражданские и божественные, если без осуждения можно подражать всему, что было прежде»390?

Поучающий тон, в котором говорит патриарх папе, показывает, с какою твердостью и сознанием своего достоинства охранял патриарх права своей церкви – иметь независимое от церкви Римской суждение. Если папа являлся с своим мнением в Константинопольскую церковь, как с мнением, которому непременно нужно было следовать, то патриарх, считая нисколько себя несвязанным в подобном случае, критически разбирает воззрение папы и отвергает его. И как бы противопоставляя авторитет своей церкви авторитету церкви Римской, в конце своего письма патриарх даже требует, чтобы эта церковь, напротив, усвоила ту практику в вопросе о числе дозволенных браков, какой держалась церковь восточная. Патриарх говорит: «обратите внимание на самих себя и поймите нелепость того, что случилось, произнесите осуждение на вашу доктрину, послабляющую человеческим немощам, мудрствуйте так, как надлежит для славы церкви и веры. Бойтесь, чтобы потомки не сочли вас учителями на худое дело и обратитесь к лучшему. Нет ничего худого в том, если вы измените свои убеждения к лучшему; нет ничего удивительного в том, если вы по-человечески впадете в заблуждение; напротив, было бы удивительно, почему вы, принимая на себя обязанность наставлять на путь истины других, однако сами не стремитесь идти к нему»391.

Вопрос о том, сколько браков нужно считать позволительными с точки зрения христианской для одного субъекта, Николай Мистик не первый поднял в церкви. Он с древних времен церкви занимал умы богословов. По решение его также с древних времен церкви была не одинаково на Востоке и Западе. Восток в этом, как и многих других вопросах, вырабатывает практику, которая существенно отличалась от практики западной.

Обыкновенно восточная церковь в решении церковных дисциплинарных вопросов являлась более строгою, чем церковь западная. Так было и в вопросе о повторительных браках. На второй брак отцы и учители восточной церкви смотрели снисходительно, но что касается до третьего и четвертого брака, то им это дело представлялось омерзительным, как блудодеяние и прелюбодеяние. Замечательно, что более древние отцы и учители церковные на Востоке являлись менее строгими в отношении к повторению браков, чем позднейшие. Климент Александрийский говорит о повторительных браках в духе снисхождения. Он пишет: «о втором браке апостол пишет: если разжигаешься, то женись. Ради страстности и во избежание не целомудрия апостол из предосторожности позволяет второй брак. Ибо по священному Писанию не грешит тот, кто вступает во второй брак, – это не запрещено законом; он только не стремится к тому совершенству, которое указывается евангелием. Но уже Ориген относится строже к повторению брака. Он говорит, что многажды женящийся исключается из царствия Божия. Впрочем, под царством Божиим Ориген здесь разумеет не вечное спасение и не церковное общение с верующими, но высшую степень христианского совершенства. Вот его слова: «что должно сказать о втором, третьем, четвертом браке, о дальнейших умалчиваю; не неизвестно вам, что такие браки удаляют вас от царства Божия. Хотя в III веке уже встречаются такие строгие суждения о повторительных браках, однако они существовали в виде частных мнений; церковь еще не полагала никаких наказаний на позволявших себе повторительный брак. Иначе было с IV века. Строгость перестает высказываться только на словах, она переходит в церковную практику. Собор Лаодикийский (пр. 1) требует, чтобы вступающие во второй брак на короткое время подвергались епитимии, состоящей в усиленных молитвах и постах. Отцы церкви IV века начинают высказывать себя с большею и большею строгостью касательно повторительных браков. Амфилохий Иконийский считает позволительным второй брак только для вдовы и притом в случае, если у ней нет детей от первого брака. Еще строже говорит о повторительных браках Василий Великий в своих так называемых канонических посланиях. Эти послания замечательны тем, что они легли в основу дальнейшего канонического развития церкви по данному вопросу. Св. Василий считает подлежащими церковному покаянию даже второбрачных. Он говорит: «второбрачные отлучаются от причащения на год, иногда на два, троебрачные на три года и на четыре; в церкви Кесарийской, где епископствовал Василий, был обычай даже отлучать троебрачных на пять лет. Он говорит, что подобные браки нельзя называть браком, но многоженством и наказанным блудом (пр. 4). Иоанн Златоуст, в сочинении «о том, что не должно повторять» брак, со всех сторон рассматривает неудобства повторительных браков, хотя и не считает их прямо недозволенными. В развитии практики церковной, по отношению к вопросу о повторительных браках, особенно важное значение имеют канонические определения патриарха константинопольского Никифора (IX в.). В его правилах читаем: «второбрачный не венчается (т.е. на пего не возлагают венцев) и тем наказывается, что в продолжении двух лет не может приступать к таинству евхаристии. Троебрачный в продолжение пяти лет исправляется (т.е. отлучается), и только тогда принимается» (пр. 10. 11)392. Отсюда видно, что патриарх Николай, вооружаясь против допускаемого латинянами четвёртого брака, имел достаточные основания для борьбы, основания, заключающиеся в многовековом развитии вопроса о браке в истекшее время восточной церкви.

Рассматривая четвертый брак, дозволяемый римскою Церковью, как положительное блудодеяние, патриарх в том же самом письме к папе, писал: «вы не уважили чести церкви, достоинства веры, неприкосновенности священных правил; вы ввели блужение во св. народ христианский и не захотели размышлять, что апостолы в начале своей проповеди возвещали воздерживаться от блуда. Также ·сколько раз заповедует сосуд избрания, т.е. апостол Павел, не жить блудно? Кто не знает этого не только из клириков, но и мирян, разве только таковой совершенно чужд церкви и не знаком с писаниями апостольскими»393? Установив точку зрения, с какой он хочет обсуждать четвертый брак, допускаемый в церкви римской, патриарх входит в разбор оснований для подобного брака, какие или лично высказывались римлянами патриарху или, что еще вероятнее, в каких-либо их сочинениях. «Говорят (римляне), что этот четвертый брак есть брак, а не блуд. Но какой же это брак, когда он вами учреждается не по закону, данному от Бога, а по закону, неизвестно где написанному? Разве можно назвать браком соединение с четвертою женой ради чрезмерной похоти? Где ты нашел подобный брак, откуда вводишь его в народ христианский – это царское священство? В каком евангелии, в каком апостольском правиле, в каком древнем предании церкви получил начало такой брак? Великий Павел говорит: честен брак и ложе нескверно (Евр.13:4). Но если это сказано о твоем браке, то почему же св. постановления изгоняют из церкви, впавших в такое беззаконие? Если это дело есть брак и может назваться браком, то почему же такое смешение именуют они скотским и чуждым человеческой природы»?394 «Правда вы говорите, что у вас позволен четвертый брак, что у вас дозволено брать, не только четвертую жену, но и пятую, и шестую, а когда шестая умрет, то можно вступать в новый брак, потом и еще; но ведь это поблажка сладострастью, простирающаяся до гроба. В оправдание своей поблажки вы приводите слова апостола: лучше вступит в брак, нежели разжигатся (1Кор.7:9). Вот удивительная мудрость, подобным образом понимающая слова апостола! Так-то хороша вы умеете испытывать ум Павлов! Учитель вселенной, Павел, вот как говорит, научая нас должным образом удовлетворять своей чувственной страсти: «проходит образ мира сего, имеющие жен должны быть как не имеющие и желаю, чтобы все были, как и я». Что же касается даже второго брака, то апостол не позволял его мужчинам; об этом свидетельствуют его слова: «безбрачным же и вдовам говорю хорошо им, оставаться, как я. Но если не могут воздержаться, пусть посягают». Итак, вдовам дозволяет апостол Павел второй брак ради их слабости, но вдовцам никаким образом не дозволяет; и только о невдовых, т.е. еще не вступивших в брак, говорит: «лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (1Кор.7:1,7,9,29,31). Итак, замечает патриарх, четвертый брак не брак, но блудодеяние даже, а хуже блудодеяния – нечестие. Да и послушаем, пишет он, что говорит св. Климент (епископ Римский), ученик и слушатель апостола Петра: «единобрачие сообразно с природой и законом, друбрачие после обещании незаконно, не вследствие совокупления, а вследствие лжи; третий брак признак неумеренности. Что же касается до брака после трех первых, то подобный есть очевидно блудодеяние и открытое невоздержание»395. «Светила церкви, присовокупляет к этому Николай, которых светоносное учение и дела просияли во всей вселенной называют его скотским и чуждым природе нашей, а вы повелеваете людям пользоваться, как браком, таким сожитием? Никто без святости не узрит Господа; но каким образом будет сохраняться эта святость, если будут повинны в нечистом блудодеянии»396?

Папы, привыкшие к повиновению на западе, конечно не с охотою выслушивали этот твердый и решительный голос патриарха Николая, – этот голос напоминал им о ненавистном для римской церкви – Фотии. Из письма Николая Мистика папы должны были узнать, что все, что случилось при императоре Льве под руководством легатов, все это Константинопольская церковь считает просто за узурпацию, за хищение чужих прав, за соблазн достойный сожаления. Разумеется, не этого желали слышать от предстоятеля церкви Константинопольской папы, считая в своем самомнении церковь Константинопольскую дщерью, со стороны которой желательно было повиновение и послушание. Этим обстоятельством, быть может, и объяснятся то, что Рим отвечал патриарху на его послание глубоким молчанием.

Переписка патриарха Николая с папским престолом, однако на этом не окончилась. Решительное отвержение четвертого брака, происшедшее на соборе Константинопольском в 920 году397 и радостное событие воссоединения с Церковью почти всех тех, кто доселе из числа иерархов стоял на стороне императора Льва и защищал четвертый брак, побудили патриарха Николая писать к папе, в надежде восстановить прерванный мир с церковью Римскою. Впрочем, патриарх не думал нисколько уступить Риму в спорном пункте церковной дисциплины. Патриарх, желая мира церковного, в тоже время не хотел покупать этого мира ценою своих убеждений, из-за которых ему пришлось не мало вытерпеть. Два письма, писанные Николаем после выше упомянутого нами собора, ясно доказывают желание патриарха восстановить прерванный с Римом мир и его стойкость в убеждениях. В том и другом письме Николай просит о присылке в Константинополь легатов, разумеется в том намерении, чтобы Римская церковь, виновница соблазна в Константинополе, сама же стала и умиротворительницею; но с другой стороны патриарх не думал делать уступки Римской доктрине в вопросе о четвертом браке. Так в одном письме патриарх писал папе Иоанну X: «уведомляем тебя, брат наш, дабы и ты радовался с нами о мире, и потом, чтобы с прекращением причины соблазнов, возобновилось и взаимное общение, наконец, чтобы в священных диптихах возносилось и ваше священное имя. А это будет тогда – замечает патриарх – когда сделанное в пользу четвертого брака будет объявлено незаконным»398. В другом письме к тому же папе патриарх Николай говорит так о событиях Константинопольских, связанных с вопросом о четвертом браке: «Виною соблазна в Константинопольской церкви, частью сама церковь Константинопольская, но частью и те, к го прежде восседал на Римской кафедре». Патриарх не молчит об этом щекотливом для папской амбиции вопросе, и прямо говорит, что легаты Римские должны прийти затем в Константинополь, чтобы «вместе с нами осудить нечестие четвертого брака, и чтобы он нигде не мог иметь места между христианами»399.

Желание патриарха восстановить церковный мир с Римом наконец осуществилось; патриарх Николай вместе с Римскими легатами, прибывшими для сей цели в Константинополь, предали проклятию соблазн, произведенный в Константинопольской церкви четвертым браком императора Льва VI400.

Таким образом патриарх Николай вышел из этого нового столкновения церкви Константинопольской с Римской полным победителем. Церковь Римская должна была уступить церкви Константинопольской и осудить свое собственное деяние!

В заключение спросим себя: был ли этот спор Константинополя с Римом важным вкладом в те неприязненные отношения, в какие со времен Фотия становятся между собою Рим и Константинопольская церковь? Хотя при дальнейших столкновениях (при патриархе Михаиле Керуларии) ни та, ни другая сторона (ни Римский папа, ни Константинопольский патриарх) не приводят на память это событие, однако можно думать, что оно значительно увеличило то нерасположение, какое в особенности со времен Фотия к церкви Римской питал Константинополь. Во всяком же случае после этого спора, Константинополь не мог не быть более прежнего подозрительным к действиям Рима и тем охлаждать свои чувства доверия к нему401.

X. Век одиннадцатый. Окончательное разделение церквей (1053–1054 г.)

Константинопольский патриарх Михаил Керуларий и папа Лев IX, – письмо Константинопольского патриарха к епископу Иоанну Транийскому с обличением некоторых заблуждений западной церкви; – письмо папы Льва IX к патриарху по этому случаю, содержание письма: выражение папского неудовольствия против Керулария, решившегося указать на заблуждении Латинской церкви, раскрытие папского учения о главенстве Римской церкви (доказываемого обстоятельствами смерти ап. Петра, чудодейственностью тени того же апостола, превратным толкованием некоторых изречений Нового Завета, ссылкой на подложный документ: Donatio Constantini), уничижительные отзывы и суждения в том же письме относительно Константинопольской церкви; – отношения императора Константина Мономаха с тем же папою ради современных политических нужд, папское посольство в Константинополе, сообщение от него писем Льва IX на имя патриарха и императора, крайне обидных для достоинства Константинопольской церкви и её предстоятеля (в них, например, выражалась мысль, что церковь, решающаяся прекословить римскому епископу есть «синагога сатаны» и настойчиво требовалось послушание от патриарха), – разрыв между двумя церквами Западною и Восточною: надменное поведение папского посольства в Константинополе, особенно Гумберта, нежелание патриарха соответствовать видам и намерениям папы римского, неудовольствие легатов на патриарха, анафематствование ими Константинопольской церкви и её пастыреначальника, (16 июля 1054 г.), содержание грамоты, в коей изложено было это анафематствование, собор Константинопольский (20 июля того же года) и провозглашение им анафемы на легатов и косвенно на папу и латинскую церковь; – результат этих событий. – Общее заключение.

Третьим замечательным лицом в рассматриваемую эпоху, которому суждено было вступить в борьбу с притязаниями Римского первосвященника был патриарх Константинопольский Михаил Керуларий. Со стороны Рима защитником папских притязаний был папа Лев IX.

К сожалению, на этот раз первый шаг к борьбе был сделан со стороны церкви Константинопольской. Это тем более достойно сожаления, что столкновение церкви западной и восточной, происшедшее теперь, повело к печальным следствиям решительного разделения церквей.

Распространение Римских обрядов в Константинополе и в Италии в той её части, которая подчинена была церкви Константинопольской, побудило патриарха Керулария прибегнуть к мерам, которые в высшей степени оскорбили гордого первосвященника Римского. В видах пресечения такого распространения сказанных обрядов Михаил закрыл Римские монастыри в Константинополе, а в Италию на имя одного из подвластных ему епископов (на имя Иоанна Транийского)402 отправил послание, в котором изобличил некоторые отступления западной церкви от восточной403. Отправляя подобное послание в Италию, патриарх мог оправдывать свое поведение тем, что здесь было очень много православных греков, забота о чистоте православия, которых и побуждала его прибегнуть к изобличению заблуждений западной церкви. В самом деле, еще при императоре Льве Исаврянине, при котором снова возвращены были Апулия, Калабрия и Сицилия под власть Константинопольского патриарха, здесь было уже два митрополичьих греческих округа и одна архиепископия. Позднее в 887 году в этих местах насчитывалось, в одном греческом церковном округе здесь 13 епископов, в другом – 5, в третьем – 13. Византийский патриарх Полиевкт, при императоре Никифоре Фоке, епископу еще одного города дал права митрополита404. В 750 году основан был в Италии греческий женский монастырь. В особенности много было здесь греческих монахов, которые распространяли греческое образование между клириками Италии; между учениками их насчитывают двух известных эллинистов Иоанна диакона и Анастасия Библиотекаря. Греческий элемент до такой степени был силен в Италии, что сделана была попытка возвести греческого архиепископа города Пиаченцы – Иоанна на самый папский престол, в оппозицию Григорию V, поддерживаемому германским императором Оттоном III. Таким образом ревность патриарха Михаила к охранению чистоты веры греков, живших в Италии и исповедовавших восточное православие, имела для себя достаточное оправдание.

В наш план не входит передавать всего содержания послания патриарха Михаила в Италию, которое послужило поводом к новой распре между Церковью Римскою и Константинопольскою. Заметим только, что в нем между прочим указывались следующие отступления церкви, западной от восточной: совершение Евхаристии на опресноках405, пост в субботы вообще, в субботы же святой четыредесятницы406 в частности. Папу в этом послании в особенности должно было оскорбить то, что патриарх, не назначая этого послания самому ему, однако требовал от епископа Иоанна Транийского, (которому послана послание), чтобы, в видах исправления западных погрешностей, он сделал известным послание западным церквам и самому папе. Патриарх писал: «великая любовь и искреннее расположение побудили нас писать к твоей святости, а чрез тебя ко всем вождям священства, священникам франков, монахам, народам и самому достопочтеннейшему папе»407, и в заключение послания говорит: «имея в виду спасение своей души, разошли это послание вождям священства (и папе) и простым священникам и заклинай их, чтобы они и сами исправились и исправили народ Божий. Если это ты сделаешь, во втором письме с большею подробностью и основательностью напишу тебе касательно тех же предметов»408. Разумеется, такого тона, в котором говорит патриарх о папе и западной церкви, как способных заблуждаться и призываемых к исправлению, не мог оставить без внимания папа. Рим стоял на том принципе, что Римский епископ выше всякого суда, с ним как равный никто не мог говорить и, однако так говорил к нему теперь патриарх Константинопольский. – Послание Михаиле отправленное на Запад незадолго до конца 1053 года, скоро сделалось известным папе Льву IX.

В ответ на послание патриарха Константинопольского папа с своей стороны отправил так же послание, назначая его прямо Керуларию. Послание очень длинно, и при всем том едва касается спорных пунктов религиозных409. Оно главным образом посвящено всестороннему раскрытию тех притязаний, из совокупности которых возникло то, что называется папской властью. В противоположность этому церковь Константинопольская в этом послании подвергается всякому порицанию и унижению. Папа здесь рассуждает, обращаясь к Константинопольской церкви, как строгий отец к совратившемуся с истинного пути сыну. И замечательно, в этом послании папа не только настаивает на удержании прав, уже ранее присвоенных папами, напр. Николаем I, но приходит даже к новым притязаниям касательно расширения своей мнимо апостольской власти.

Посмотрим с одной стороны, в чем именно находит папа свое преобладающее значение в ряду других епископов, и с другой, на каком основании он хочет, отказать Константинопольской церкви в тех правах, какие усвояет своей церкви.

В первом отношении послание находит, что Константинопольский патриарх позволяет себе несказанную дерзость, когда берет на себя право в чем-либо учить Римскую церковь. «Ты, возлюбленный наш, и еще нарицаемый во Христе брат и предстоятель Константинопольский, с небывалою дерзостью и неслыханною смелостью осмелился осуждать явно апостольскую и латинскую церковь, – и за что же? За то, что она совершает воспоминание о страданиях Господа на опресноках. Вот неосмотрительная брань ваша, вот недобрая хвастливость ваша, когда вы полагая, что уста ваши на небеси, в сущности своим языком пресмыкаетесь по земле, и силитесь человеческими доводами и умствованиями извратить в поколебать древнюю веру. Если вы не образумитесь, то будете на том хвосте дракона (апокалипсического), которым этот дракон третью часть звёзд небесных отторг и поверг на землю. Вот уже почти 1020 лет прошло с тех пор, как пострадал Спаситель, и неужели вы думаете, что только теперь от вас Римская церковь должна учиться, как совершать евхаристию, как будто бы ничего не значит, что здесь в Риме пребывал, обращался продолжительно, наставлял в наконец смертью своею прославил Бога тот, кому Господь сказал: «блажен ты, Симон, сын Ионин»410.

Затем папа с подробностью объясняет, почему Римская церковь не может терпеть никаких внушений от других церквей, оставаясь однако же руководительницею всех остальных. «Подумайте, как безрассудно допускать, будто Отец небесный от князя апостолов, Петра, скрыл обряд видимого жертвоприношения (Евхаристии), от Петра, которому Он вполне открыл сокровеннейшее Божество Сына Своего. Петру не чрез ангела, не чрез пророка, но Своими собственными устами Господь обетовал: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою (Мф.16:16). При этом папа приходит к замечательному умствованию о том, как Петр своею смертью, распятый стремглав, доказал, что он есть именно камень, на котором зиждется церковь. «Истину сего изречения – говорит папа – Петр доказывал не только при жизни, но и в самой своей смерти, когда испросил, чтобы он был распят вниз главою. И в этом случае, конечно по божественному вдохновению, изобразил, что он есть первый и четырехугольный камень, сближенный и соединенный с основанием, которое есть Христос. Этот камень (глава Петра) возложен на краеугольный камень Христа для того, чтобы несокрушимою твердостью своею поддерживать всю тяжесть церковного здания, и дабы подклонением главы своей все члены тела Христова, до окончания века, несокрушимою выею своею воздвигать к небу»411. Кроме смерти апостола Петра, которая давала знать, по мнению папы, об особенном значении его в ряду других апостолов, каковое значение передается теперь его преемникам по Римской кафедре, по суждению папы же, в вопросе о главенстве Римского первосвященника важное место занимает чудодейственность тени Петра. Этот аргумент папы в свою пользу так оригинален, что мы передадим его сполна. «В Петре – говорит папа – замечательно в особенности то, что тень его тела доставляла здравие немощным. Никому из святых не было дано такой силы; даже Сам Святый святых от Своего святейшего тела не подавал дара исцеления; но своему Петру одному даровал эту привилегию, дабы тень от тела его врачевала больных. Здесь великое знаменование церкви настоящей и будущей, т.е. Петр становится главным распорядителем обеих церквей и состояние их предуказывает в себе самом: именно настоящая церковь силою видимых и имеющих прейти таинств, как бы тенью своею уврачевав души на земле, представляет (?) нам еще невидимый, но твердый образ истины и благочестия на небе»412. Или вот еще ухищренное папское толкование одного изречения, с которым Господь обратился к Петру, толкование, которое имеет своею целью доказать преобладающее значение Римских первосвященников в ряду других епископов всей церкви. Папа берет изречение Господа: «Я молился о тебе, Петр, чтобы не оскудела вера твоя, и ты, некогда обратившись, утверди братьев твоих» (Лук.22:32).

«Этим Господь показал, говорит папа, что вера остальных братьев будет подвергаться опасностям, а вера Петра пребудет непреткновенна. Никто не может отрицать, что как крюком (cardo) управляется вся дверь, так Петром и его преемниками определяется порядок ж устройство всей церкви. И как крюк водит и отводит дверь, сам оставаясь неподвижным, так и Петр и его преемники имеют право свободно произносить суд о всякой церкви, и никто отнюдь не должен возмущать или колебать их состояния; ибо высшая кафедра ни от кого не судится (summa sedes а nemine judicatur)»413.

Вот церковные основания, которыми папа думает подтвердить свое господство в церкви, давая знать, что напрасно церковь Константинопольская присваивает себе права, равные с Церковью Римскою: это с её стороны непростительная ошибка, по суждению Льва.

Все эти папские притязания на особенное высокое положение Римской церкви в ряду других церквей, основанные на значении кафедры Римской, как кафедры ап. Петра, впрочем, уже не новы были для рассматриваемого времени; новы были разве только те чрезвычайно ухищренные доказательства, которыми папа Лев пользовался в письме к Керуларию, и которые мы привели.

Гораздо более важности и интереса представляют в данном письме весьма новые папские идеи о своем светском владычестве, которые развиваются папою в письме к Керуларию, и которые опираются на подложный документ, – на так называемое donatio Constantini. – Вы· отделяя свое преимущественное значение в ряду других иерархов церкви, папа, дабы унизить достоинство церкви Константинопольской – цель письма – раскрывает мысль, что папы неизмеримо превосходят представителей всех других церквей, так как они в одно и тоже время и верховные первосвященники и цари. На Востоке, кажется, доселе ничего подобного не слыхали; и потому понятно, как должна была подействовать подобная новость на церковь Константинопольскую!

Еще со времен Константина Великого папы сделались в тоже время и царями – внушает Лев Керуларию. Папа писал: «чтобы не оставалось никакого сомнения в земной (светской) власти первосвященника Римского, и чтобы кто не подумал, что Римская церковь присвояет себе не принадлежащую ей честь, мы приводим доказательства из той привилегированной грамоты, которую император Константин собственными руками положил на святой гроб небесного ключеносца (Петра), – и да явится истина и исчезнет суета». В сказанной привилегированной грамоте Константин – по словам папы – объявлял следующее: «мы сочли полезным, мы вместе со всеми нашими правителями, сенатом, вельможами и народом Римским, чтобы, подобно тому как св. Петр был наместником Сына Божия на земле, так и первосвященники, наследники князя апостолов, удерживали власть начальственную – и даже полнее, чем как это свойственно земному императорскому достоинству. Именно им определяем благоговейно почитать, как наше земное императорское могущество, так точно и святейшую Римскую церковь, и, дабы полнее возвысить кафедру над нашим собственным земным троном, приписываем ей власть, достоинство и честь царскую. К этому же определяем, чтобы кафедра Петра имела главенство над четырьмя кафедрами – Александрийскою, Антиохийскою, Иерусалимскою и Константинопольскою и так же над всеми церквами во вселенной; первосвященник этой Римской кафедры во все времена должен считаться выше и славнее всех священников всего мира и в отношении к вопросам богослужения и веры суд его да господствует над всеми»414. Затем папа Лев описывает, чем именно одарил Константин своего современника папу Сильвестра, в целях возвеличения папского престола. По мнению папы, оказывается, что Константин подарил папе прежде всего дворец в Риме. Привилегированная грамота, по письму папы Льва, об этом предмете гласила следующее: «Уступаем самим св. апостолам, блаженнейшим Петру и Павлу, а чрез них отцу нашему папе Сильвестру и всем преемникам его, какие только будут на кафедре св. Петра до скончания веков, – дворец Латеранский, который превосходит все дворцы в мире». Потом император Константин украшает, по словам папы, персону первосвященника Римского царскими регалиями. Грамота по словам папы Льва так говорила об этом: «передаем Римскому папе диадему, т. е. корону, с своей собственной головы, нарамники, которыми украшается выя императорская, пурпуровую хламиду, багряную тунику и все другие царственные одежды, – вручаем ему императорский скипетр и все другие знаки отличия и перевязи, – словом все принадлежности царского величия. Письмо сообщает даже, что император собственноручно хотел возложить свою корону на папскую главу, но «папа не захотел употреблять короны из золота, и потому император положил на него собственными руками свой фригийский венец (phrygium), блистающий болезною и обозначающий воскресение Христово»415. По словам папы Льва, император Константин, украсив царскими регалиями папу, в соответствие с этим хотел поставить наравне с царскими придворными и клириков, составлявших свиту папы. Грамота, по словам письма, на этот раз, узаконяла вот что: «почтеннейших клириков всякого чина, состоящих в служении Римской церкви мы возводим на такую же высоту власти и блеска, на какой находится наш сенат, и определяем, чтобы они украшались, как украшаются наши патриции и консулы. Словом, как украшена императорская свита, так – и клир Римской церкви. И как при императорском достоинстве состоят различного рода прислужники – постельнвчьи, придверники и стража, тоже должно быть и в св. Римской церкви. И еще: для несравненно большей блистательности папского достоинства, пусть клирики ездят на лошадях, украшенных чапраками и белейшими тканями, и пусть носят точно такую же обувь, какую употребляют сенаторы. И таким образом небесная (т.е. папская) власть, подобно земной (т.е. императорской) власти, да украсится во славу Божию»416. Озаботившись касательно личности папы и его приближенных, Константин, по словам письма папского, дарует папе Сильвестру, а с ним и его наследникам обширную фактическую царственную власть над целым полцарством Римским: первосвященник Римский становится и императором Римским. Грамота, по словам папы, на этот счет определяла: «Дабы первосвященническая власть не оскудевала, но процветала более самой власти императорской, мы определили передать отцу нашему Сильвестру кроме дворца Латеранского, – город Рим, провинции Италии и всех западных стран, и все места и города в них – в полное распоряжение и власть»417.

После таких доказательств величия Римского первосвященника, патриарх Константинопольский, по желанию папы, должен был бы прийти к сознанию, как незначительна его роль в мире христианском, с каким уважением и покорностью должен относиться он при всяком случае к предстоятелю церкви Римской.

Раскрывая во всем блеске мнимое свое величие церковное и государственное, папа, к большому пристыжению пастырей Константинопольских, дерзнувших противоречить и прекословить Римскому первосвященнику, – папа Лев в своем письме Михаилу Керуларию – всеми мерами старался выставить церковь Константинопольскую с самой невыгодной для неё стороны. Новое указание, что Константинопольские иерархи не должны и думать о правах в мире христианском, равных с правами, какими обладал Римский епископ!

В видах унижения Константинопольской церкви, папа указывает, как много было еретиков в церкви восточной вообще, на кафедре Константинопольской в частности. С особенным гневом говорит папа, как о еретиках, о тех Константинопольских патриархах, которые не были послушными папскому голосу, как хотелось того папам, и которые отвечали на притязания пап с достоинством и сознанием правоты своих действий. Так Лев причисляет к еретикам патриарха св. Иоанна Постника, хотя вся его вина заключалась только в том, что он не отказался от титла «вселенский патриарх», усвоенного предшественниками этого патриарха, как настаивал папа. По мнению Льва, церковь Константинопольская готова была погибнуть, обуреваемая ересями, и только заботливость Римских епископов спасала ее от окончательной погибели418. Между скандалами, которыми богата история церкви Константинопольской, по мнению папы, особенно унизило эту церковь – случившееся будто бы здесь возведение в патриархи женщины419. Призывая Константинопольского патриарха к смирению и покорности, папа – далее находит, что церковь эта должна питать подобные чувства к епископу Римскому потому, что никому другому, как именно Риму только и обязана она своим иерархическим возвышением. Папа рассуждает: «церковь Константинопольская ни по божеским, ни по человеческим правам не имела никакого преимущества пред Церковью Антиохийскою и Александрийскою, и однако Римская церковь, как чадолюбивая мать, не желая лишить почести свою возлюбленную дщерь – церковь Константинопольскую – озаботилась доставить этой церкви преимущества чести наравне с главнейшими церковными кафедрами, почему она и заняла второе место после церкви Римской в среде мира христианского»420.

Вот в кратких чертах содержание письма папы Льва IХ-го к патриарху Михаилу Керуларию. В нем ясно отобразились почти все самые странные и причудливые притязания средневекового папства. Нужно было пастырям церкви Константинопольской быть постоянно на стороже, чтобы сети папские не опутали и восточной церкви. Патриарх Михаил был верен этой задаче. Опасность тем более грозила церкви восточной, когда слова притязания, по обстоятельствам времени, готовы были перейти в дело, в практику. Неизвестно, повело ли за собою какие-либо последствия письмо папы Льва к константинопольскому патриарху Михаилу – очень может быть на Востоке прочитали бы его и забыли, – если бы не присоединились сюда еще обстоятельства, которые привели к коренному разделению церквей.

Еще ранее этого папского письма, между папою и Греческим императором Константином Мономахом завязались отношения чисто политического свойства, но по стечению обстоятельств они скоро перешли на церковную почву. Греческие области в Италии были сильно теснимы Норманнами, сам папа не мало страдал от нашествия этих варваров; при таком положении дела восточный император надеялся при помощи папы склонить германского императора Генриха III-го к союзной войне против Норманнов, и таким образом защитить свои греческие владения в Италии от врагов; этот план само собою был не безвыгоден и для папы. Эти-то и некоторые другие причины и побудили императора Константина Мономаха взойти в переписку с папой421. Явилось от папы посольство, которое, притом взяло на себя – обязанность примирить Константинопольского патриарха с папой, разумеется на выгодных для последнего условиях.

Посольство, однако не принесло пользы ни политическому, ни церковному положению Греческой империи, а напротив – довело недружелюбные отношения церквей Римской и Константинопольской до полного разрыва.

Посольство принесло с собой два папские письма – одно на имя патриарха Михаила, другое на имя императора. Письма эти еще раз засвидетельствовали пред Константинопольскою Церковью о непомерной гордости и самомнении Римского первосвященника и о той неискренности и подозрительности, с которыми смотрел папа на церковь Константинопольскую, и которые исключали возможность мира между указанными церквами. Впрочем, нужно заметить: не столько эти письма, сколько необузданное, высокомерное и безрассудное поведение папских легатов послужило поводом к печальной катастрофе, разделившей две церкви до враждебности.

Но обратимся прежде к рассмотрению тех писем, которыми папа подарил на этот раз патриарха и императора.

В письме к патриарху папа между прочим навязывает ему мысль, будто он хочет подчинить своему преобладающему господству все церкви востока т.е. стать восточным папою, как папа сам сделался духовным владыкою всего запада. Лев IX пишет: «Движимый новым честолюбием, ты хочешь лишить древних достоинств патриархов Александрийского и Антиохийского, и вопреки всякому праву думаешь подчинить их своему господству. К какой опасности ты стремишься – это очевидно для каждого здравомыслящего»422. В этих словах папы не вы· разилось ничего более, кроме подозрительности и зависти возможному возвышению Константинопольского патриарха. Папа хочет сам господствовать над восточною церковью; но в этом стремлении и прежде, и теперь ему препятствуют главным образом предстоятели церкви Константинопольской, ревностно охранявшие права церкви восточной. Нужно было папам слишком проникнуться идеей господства над Церковью, что и было, – чтобы приходить к таким ни на чем не основанным подозрениям касательно церкви Константинопольской! Будучи подозрительным на счет других, папа оказывается крайне щепетильным, когда хотя намеками давали знать, что церковь Римская не есть глава церкви христианской, какою считали ее римские епископы. Из слов папского письма видно, что патриарх Михаил в своем письме ко Льву (недошедшем до нас) давал знать, что церковное значение Римской кафедры только тогда имеет силу, когда она действует в согласии с Церковью Константинопольскою, как равно и значение Константинопольской кафедры имеет силу тогда, когда она действует в согласии с Церковью Римскою, т.е. что значение их – той и другой церкви – опирается на взаимном согласном действовали: каждая нуждается в поддержке другой, и каждая в отдельности не может иметь никакого притязания на какой либо внешний авторитет423. Папа оказывается крайне недовольным такими идеями патриарха, как ни основательны они. Он с запальчивостью объявляет о своем главенстве в церкви безусловном, нераздельном. «Что за нелепость хочешь ты сказать, брат возлюбленный? Пишет папа. Как же это Римская церковь, будучи главою и матерью всех церквей, однако не имеет членов и дщерей. Какая она после этого глава и матерь? Мы верим – внушает папа – и с твердостью исповедуем следующее: Римская церковь такова, что если какая-либо нация (церковь) на земле по гордости не согласна с ней в чем-либо, то подобная церковь перестает называться и считаться Церковью, – она ничто. Это будет уже какое-то сборище еретиков, собрание схизматиков, синагога сатаны»424. Так решительно высказывается папа относительно своего абсолютизма в церковных делах; никто в целой церкви не может быть поставляем рядом в Римским первосвященником по значению власти – ни одна церковь, ни один иерарх. После этого нет ничего удивительного, если папа смотрит на патриарха Михаила, как на лице чрезвычайно заблуждающееся, когда последний позволил себе в вышеуказанном нами письме к Иоанну Транийскому не разделять и отрицать правоту некоторых церковных воззрений запада. Рассматривая патриарха, как именно такое лице, папа призывает его к покаянию и исправлению. Лев IX говорит патриарху: «да прейдут ереси или схизмы, и да будет мир; всякий считающийся христианином – да перестанет злословить и оскорблять св. Римскую и апостольскую церковь; напрасно считается почтительным к отцу (Христу?) тот, кто бесчестит его жену, Римскую церковь (?!). Мы надеемся, по благости Божий, что ты не повинен ни в чем подобном, или уже исправился, или, наконец, по нашем увещании тотчас исправишься»425. Понятно, как мало тон папского письма соответствовал достоинству церкви Константинопольской! – Письмо же папы к императору представляет мало интереса по сравнению с письмом его к патриарху. Однако и здесь есть черты, не лишенные значения. Папа пользуется случаем слегка намекнуть, что он есть раздаятель императорских, корон, что именно Римская церковь украсила короной главу восточного императора426. Так далеко заходили притязания папские; римский первосвященник хочет не одного господства религиозного на востоке, но в политического. Не без затаенной цели папа выхваливает достоинства императора: его религиозность и уважение к Римской церкви, при чем папа называет его вторым Константином Великим427. Очевидно, папа сильно рассчитывал на императора в своей борьбе с Керуларием, тем более, что· Константин Мономах нуждался в папских услугах из-за политических расчетов. Надеясь на поддержку со стороны императора, Лев горько жалуется ему на несправедливости патриарха, будто бы допущенные этих по отношению к нему. А под ними он разумел то неприятное для слуха папского письмо, с которым патриарх Михаил обратился к известному Иоанну Транийскому. Жалобы свои на патриарха папа заканчивает таким категорическим заявлением: «если патриарх пребудет упорен, т.е. не подчинится папской воле, то невозможен будет мир между нами», т.е. между Церковью Римскою и Константинопольскою428. Из-за чего – спрашивается – такое беспокойство папы? Из-за того единственно, что Михаил осмелился допустить возможность погрешностей со стороны Рима и необходимость исправления с его стороны в подобных случаях. К счастью для Константинопольской церкви надежды папы на императора не оправдались.

Сами по себе эти письма не могли быть приняты представителями церковной и светской власти в Константинополе – сочувственно. Но во всяком случае они одни не могли подвигнуть Константинопольскую церковь на какие ни будь решительные действия по отношению к Римской церкви. Но чего не могли сделать письма, то сделали папские легаты своим образом поведения в Константинополе.

Во главе посольства, присланного, в начале 1054 года, из Рима в Константинополь, стоял кардинал Гумберт; «это был человек в высшей степени страстный, охотник до распрей, и притом истый поборник преимуществ Римской кафедры»429. Не удивительно, если при таких качествах глава посольства Гумберт сделался причиной полного нарушения церковного мира между Востоком и Западом. Дело кончилось замечательно быстро. С поразительным самообольщением Гумберт является и действует в церкви Константинопольской так, как будто бы она была подчинена Римской церкви, и как будто бы он при шел сюда в качестве уполномоченного от Рима, которому Константинопольский патриарх обязан быть вполне послушен. Гумберт и другие члены посольства гордо держали себя в их отношении к патриарху, и «их гордый тон, с которым они хотели говорить с патриархом в качестве папских легатов, должен был вооружить против них патриарха»430. И однако патриарх не позволил себе никакого оскорбительного поступка с легатами431. Не желая делать никаких уступок притязательному Риму, Михаил Керуларий уклонился от всяких переговоров с папскими легатами. Сколько ни ждали эти последние ·исправления от Керулария, ничего подобного с его стороны не последовало. Керуларий понимал, что уступки со стороны церкви Константинопольской папским легатам были бы равносильны признанию верховенства Римского первосвященника в мире христианском. Раздраженные твердостью Михаила, не думавшего жертвовать ничем из своих священных прав в пользу папства, легаты решились на поступок, который служит и доныне позором для церкви западной. Они решились произнести анафему на Константинопольскую церковь. 16-го июля 1054 года они дерзнули положить отлучительную на церковь Константинопольскую грамоту в Софийском Константинопольском храме на св. алтаре, во время богослужения.

Вот эта грамота.

«Св. Римская первая апостольская кафедра, которой как главе принадлежит попечение о всех церквах, ради церковного мира и пользы, благоволила послать нас, легатов своих, в этот царствующий град, чтобы мы пришли и узнали, справедлив ли тот слух, который беспрестанно доходит до ушей её из сего города, или же нет». Затем легаты, похвалив императора, относительно же патриарха говорили: «что же касается до Михаила неправо называемого патриархом и сообщников его глупости (stultitiae), то ежедневно в его среде рассеиваются здесь множественные плевелы ересей. Именно, подобно симонианам они продают дар Божий, подобно валезианам432 оскопляют пришельцев, и, однако делают их не только клириками, но и епископами. Подобно арианам перекрещивают крещенных во имя св. Троицы, в особенности латинян. Подобно донатистам утверждают, что во всем мире за исключением церкви Греческой, погибли и церковь Христова, и истинная евхаристия, и крещение. Подобно Николаитам позволяют браки служителям алтаря. Подобно северианам злословят закон Моисеев. Подобно духоборцам отсекают в символе веры исхождение Духа Святого и от Сына. Подобно манихеям, между прочим, считают квасное одушевленным. Подобно назореям наблюдают телесные очищения Иудейские, – новорожденных детей не крестят ранее восьми дней по рождении, родительниц не удостаивают причащения, и, если они язычницы, отказывают им в крещении. Относительно этих заблуждений и многих других, сам Михаил, вразумляемый письмами папы Льва, не образумился. Поэтому мы – легаты – не снося несправедливости и оскорбления, допущенного касательно первой апостольской кафедры, властью святой и нераздельной Троицы и апостольской кафедры, всех св. отцев, бывших на семи вселенских соборах, произносим анафему на Михаила и его сообщников, если не вразумятся. Михаилу и сообщникам его, прибывающим в вышеуказанных заблуждениях и предерзостях – анафема, маранафа вместе с симонианами, валезианами... и со всеми еретиками, купно же с диаволом в ангелами его. Аминь, аминь, аминь»433.

Едва ли нужно разбирать, насколько несправедливы те наветы на церковь восточную, какими наполнена эта грамота, едва ли нужно доказывать, что ничего нельзя найти общего между еретиками, здесь упоминаемыми, и верованиями и обычаями, каких держалась восточная церковь времен Керулария. Достаточно сказать, что обвинения эти находят несообразными с истиною даже сами лучшие из римско-католических писателей. Так один из них, автор «истории соборов», по сану латинский епископ, говорит об этой грамоте: «отлучительная грамота (легатов Римских) не имеет надлежащей умеренности, потому что она изобличает Керулария и лиц с ним единомышленных во всех возможных древних ересях»434. В этой грамоте, прибавим мы, высказалось со стороны Запада полное непонимание церкви восточной: в своем самомнении церковь западная видела заблуждение там, где было самое точное проследование древним церковным учреждениям.

При виде такого поступка папских легатов, всенародно наносящего оскорбление церкви восточной, церковь Константинопольская в самозащите с своей стороны также произнесла осуждение на церковь Римскую, или лучше сказать на папских легатов, руководимых Римским первосвященником. Патриарх Михаил 20-го июля того же года собрал собор, на котором получили должное возмездие зачинщики церковного раздора. В определении этого собора говорилось: «некоторые нечестивые люди пришли из тьмы запада в царство благочестия и в этот Богом хранимый град, из которого как из источника истекают воды чистого учения до пределов земли. В этот город пришли они, как гром, или буря, или глад, или лучше, как дикие кабаны, чтобы низвергнуть истину». При этом соборное определение произносит анафему на легатов Римских и лиц соприкосновенных к ним. – Определение указанного собора было сообщено всем прочим восточным патриархам, которые и приняли его решение.

Это событие обмены анафемой – Римской церкви с Константинопольской Церковью было важным событием в истории церковной. Хотя никаких других столкновений в ближайшее время история не видит между этими церквами, однако церковное единение всецело рушилось между ними.

Церковь Западная отпала от союза с Восточной.

Общее заключение

Тип или образец общего церковного управления начертан в правилах II и IV вселенских соборов, когда во главе церковной иерархии поставлены равные по своим правам патриархи – Римский, Константинопольский, Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский. В церковных делах первой важности ни один из этих высших представителей церковной власти не должен был ничего делать без взаимного на то согласии; между тем Римский епископ, пользуясь благоприятными для него обстоятельствами, еще в период вселенских соборов иногда осмеливался нарушать указанный чин церковного управления – выставляя себя блюстителем всей церкви, высшим, чем остальные патриархи. Но особенного развития достигают папские притязания с IX века. Папа хочет властвовать и в делах восточной церкви, как он властвовал в делах церкви западной. Охранитель интересов восточной церкви этого времени – патриарх Фотий укротил папскую гордыню и за это заслужил анафему со стороны пап. Хотя Фотий и заплатил за это отлучение с своей стороны анафемой папе, тем не менее следует помнить, что первый повод к этому даст сам папа – своим произнесением указанного проклятия. Властительственные свои планы папа думает привести в исполнение и при патриархе Константинопольском Николае Мистике, но на этот раз дело до анафемы со стороны папы не дошло и конец распри был относительно мирным. Не то видим при патриархе Михаиле Керуларии. Римская церковь всенародно в Константинополе произносит анафему на самую церковь Константинопольскую; Константинополь отвечает тем же Риму, хотя и в более мягкой форме. Таким образом, действительный повод к окончательному разделению церквей дает опять Римская церковь. Смотря на эти факты в которых выразилось враждебное расположение двух церквей – Римской и Константинопольской, доведшее их до полного разрыва союза между ними, должно сказать, что церковь, полагавшая начало раздоров, и должна нести ответственность за печальные следствия их пред судом истории.

Указатель русской литературы, более или менее относящейся к истории разделения церквей в IX, X и XI веках

(I Муравьев. II Аноним. III Волков. IV Лебедев 1-ый. V Добротворский. VI Митрополит Герасим (Яред). VII Лебедев 2-ой. VIII Скабаланович. IX Лебедев 2-ой. Х Платонов. XI О. Преображенский. XII О. Иванцов. XIII Епископ Иоанн (Митропольский).

1841–1899 гг.

Разумеем сочинения, рассматривающие историю разделения церквей в полном или же неполном её виде, а также сочинения, посвященные изучению жизни константинопольских патриархов: Фотия (9-го в.), Михаила Керулария (11-го в.) и Николая Мистика (10-го в.), приходивших в столкновение с римскими папами.

Указатель вестись будет в порядке хронологическом.

I. – Следуя хронологическому порядку появления сочинений рассматриваемого рода, первое место надлежит отвести книге А. Н. Муравьева(†) под заглавием: «Правда вселенской церкви о римской и прочих патриарших кафедрах» (Петербург, 1841 г.). Сочинение Муравьева заслуживает внимания, как первая известная нам попытка ориентироваться в трудном и сложном вопросе о Фотии и разделении церквей при нем и после него. Автор не обладал большими богословскими познаниями и потому в основу своих рассуждений о патриархе Фотии полагает церковную историю известного, но давнего французского богослова Флери и пользуется переводным с греческого сочинением Илии Минятия: «Камень соблазна». Разумеется, пользуясь таким ограниченным количеством пособий, трудно было сделать много серьезного для разъяснения личности Фотия и состояния церкви его времени. Флери435 дал автору почти всю фактическую сторону для этого его исследования. Что касается освещения и разъяснения истинного положения вещей фотианской эпохи, то в этом отношении французский историк мало был полезен для русского писателя. Флери смотрит на Фотия с папистической точки зрения и недовольно пригоден для русской православной науки. Мало того: папистическая или точнее – римско-католическая окраска истории Флери – по отношению к личности Фотия и его времени – должна была задавать русскому исследователю множество таких вопросов, с которыми совладать было очень нелегко. Действительно, если мы сличим труд Муравьева с Флери, то увидим такое явление: то, что сколько-нибудь подходят к задачам русского писателя, этим последним заимствуется у Флери, все же прочее проходится молчанием, смысл которого довольно-таки прозрачен. Для разъяснения некоторых трудных вопросов Муравьев привлекает греческого писателя Илию Минятия, но этот греческий автор не принадлежит к звёздам учености, и потому его помощь русскому писателю незначительна436. Критика источников, которые, нужно заметить, в большинстве случаев враждебны Фотию и рассказывают о нём много несообразных клевет – критика источников едва-едва предначата у русского автора. Впрочем, в похвалу Муравьева нужно сказать, что он в значительной мере уяснил то зерно, которое вырастили из себя две партии – Фотиан или приверженцев Фотия и Игнатиан или приверженцев патриарха Игнатия. Русский исследователь пишет: «положение обоих патриархов (Фотия и Игнатия) подает повод думать, что может быть, как это часто случается, пастырская простота Игнатия, воспитанного в заточении, чуждалась всякой внешней учености, и потому люди, приверженные к нему, ненавидели Фотия, главу и представителя всех ученых своего века, как весьма гибельного для церкви по причине глубоких познаний; это тем правдоподобнее, что по свидетельству летописцев, со времен Константина Копронима совершенно упало образование в Византии, и только кесарь Варда (современник Фотия) начал опять подымать науки из долгого их забвения, которое могло внушить людям, весьма впрочем благочестивым, совершенное к ним охлаждение и даже недоверие к сословию ученых, а наоборот людям, посвятившим себя наукам, недоброжелательство к пренебрегающим оными. В таком случае Игнатий и Фотий, не говоря уже о их различных отношениях к Риму, были в самом Константинополе представителями двух совершенно противных партий, и это объясняет взаимное ожесточение их последователей» (стр. 256–7). Эта мысль автора, нужно добавить, от него перешла к последующим нашим писателям о Фотии и Игнатии и сделалась очень обычною в науке.

При изложении исторических событий X-го века автор ничего не говорит относящегося к делу. Под заголовком: «десятый век», вместо того, чтобы сказать о борьбе патриарха Константинопольского Николая Мистика с папами по делу четвертого брака императора Льва VI-го, и о вмешательстве пап при этом случае в дела Константинопольской церкви, Муравьев рассуждает (291–294) о папской порнократии 10-го века. К чему это? Исторические события ХI-го века, вызвавшие окончательное разделение церквей при патриархе Михаиле Керуларии, автор передает обстоятельно, но при этом впадает в погрешности против истории: часть этих ошибок указана будет ниже (см. ниже отдел под №11). А потому во избежание повторений о них говорить здесь не будем. Общую причину разделения церквей Муравьев усматривает в том же, в чем и Минятий. Книга не потеряла некоторого значения и в наше время.

II. – Анонима. Михаил Керуларий, патриарх константинопольский. Киев, 1854.

Судя по всем признакам, сочинение это представляет магистерскую диссертацию старого дореформенного времени, обязанную своим происхождением, неизвестному по имени, студенту киевской духовной Академии. Как диссертация старого времени, она носит на себе своеобразные черты. К лицам, принадлежащим к православной церкви автор относится с безусловной похвалой, а лиц, не принадлежавших к этому вероисповеданию, когда ему приходится иметь дело с ними, он же сильно и неистощимо порицает. Вот например, какими словами открывается речь автора о М. Керуларии. «М. Керуларий есть одно из таких исторических лиц, которые невинно страждут в истории от пристрастия историков. Невинный и ревностный блюститель Православия Михаил прослыл у западных писателей человеком нестерпимого характера, ничего не знающим, ни в делах религии, ни в отношениях политических. Простое письмо Михаила, писанное к частному лицу по долгу пастырскому, назвали страшною клеветою Греков на римскую церковь» (стр. 1). Само собою понятно, что в настоящее время никто (как увидим ниже) не пишет в таком роде. А касательно сейчас упомянутого письма Керулария (к Иоанну, епископу Транийскому – в Италии) автор рассуждает так: «Сие-то письмо, очень простое по содержанию, благородное по цели, умеренное по тону, с одними легкими указаниями на современные заблуждения западных христиан, без всяких политических тонкостей, было принято на западе, как величайшая обида и оскорбление папского престола, получило название: calumnia Graecorum adversus sanctam Romanam sedem, и послужило поводом к распре. Основываясь преимущественно на сем письме, западные писатели доселе утверждают, будто бы Михаил безрассудно возобновил мятежный спор между востоком и западом и вслед затем был главным зачинщиком и виновником совершенного отделения восточной церкви от западной. Дабы дать беспристрастное суждение о поступке Михаила, и с основательностью отвечать на суждения западных, мы очевидно должны показать: а) имел ли Михаил права самые законные и побуждения самые настоятельные писать на запад? Если имел, то б) действовал ли в сем случае с мудрою осмотрительностью, с христианским смирением?» (стр. 8–9). Здесь, как видим, поставлены между прочим такие вопросы, какие в наше время ставить уже никто не возьмется, справедливо находя, что естественный и необходимый ответ на подобные вопросы может и должно давать беспристрастное изложение истории самой деятельности этого патриарха.

На тех же лиц, которые не за нас, а против нас, Аноним взирает сурово и неизменно осуждает за их действия. Посмотрим, как характеризует он письмо современного папы Льва IХ-го, написанное в ответ на вышеуказанное письмо Керулария. Вот слова автора: «Собственно говоря, это не письмо, а преобширный трактат, состоящий из 41 главы, и не ответ Михаилу, а разглагольствие о предметах посторонних, наполненное всякого рода неприличными ругательствами и обвинениями на восточную церковь вообще, на Константинопольскую в частности, и Михаила в особенности (стр. 12). При этом следует заметить, наш Аноним имеет не только недостаточные, но и не верные представления о той роли, какую играл папа в начинаниях латинской церкви того времени, направленных к исправлению внутренних недостатков этой церкви: он преувеличивал значение личности Льва IX-го в указанных начинаниях (стр. 93 примеч.).

Быть может, ни в чем так наглядно не выражается у автора стародавняя историческая манера обсуждать события под известным условным углом зрения, как в той оценке папских легатов, бывших в Константинополе, и параллельно с этим патриарха Керулария, какую находим в следующих словах его, автора: «Легаты неистовствуют в чужом городе, при чужой кафедре: Михаил, на собственном престоле патриаршем, действует хладнокровно и спокойно. «Легаты в своей нелепой хартии не обличают, а площадным образом поносят патриарха, называя его псевдо-патриархом, новокрещенным, очерненным какими-то весьма многими преступлениями и проч.: Михаил в своем определении соборном говорит о легатах ясно и отчетливо». (Sic!) стр. 27.)

Последние годы жизни Керулария изображены автором тенденциозно – вопреки ясным историческим указаниям, при чем деятельность и поведение патриарха в Константинополе обеляются с излишнею старательностью (41–43).

Интересно отметить то, что наш Аноним, этот ревностный апологет Восточной церкви, в конце концов приходит к тому неожиданному выводу, что никакого разделения церквей при Керуларии вовсе и не происходило. «Где тот окончательный разрыв (между двумя церквами), о котором пишут историки»? спрашивает себя автор, и отвечает: «его не было во дни Керулария, не было я потом. Правда, было разногласие во мнениях, но тут патриарх решительно неповинен. Мнения отнюдь не новы, разногласие более сильное и более всеобщее возникло лет за 200-ти до Керулария (т.е., конечно, при Фотии). Вспыхнул было и раздор (при Керулария), но он с течением времени мог бы и погаснуть» (126–127).

Так писалась история во дни наших отцов.

Впрочем, тот ошибся бы, кто подумал бы, что мы не приписываем никакого значения труду Анонима. Несмотря на многие недостатки, сочинение все же очень почтенно. Оно изобилует документами, приводимыми in extenso в прекрасном переводе. Язык сочинения чист и точен. Каким пуристом своего отечественного языка был Аноним, это ясно открывается на следующем примере. При одном случае, он употребил два латинских слова: Constantinus constanter (87). и находит, что он уже погрешил против чистоты русской речи, почему и спешит оправдаться пред читателем в следующих словах: здесь «игра слов, которую невозможно в точности перевести на русский язык». Так охраняли чистоту речи писатели-богословы в недалекой старине, и хвала им за это. Когда сравниваешь теперешние диссертации, загромождённые иноязычными цитатами в оригинале и написанные, поэтому, языком тарабарским, с диссертацией Анонима, истинно позавидуешь этим, быть может, невозвратным временам с их порядками. Сочинение Анонима, по его изложению, отличается раздельностью мыслей и отчетливостью их, чему много помогала старая манера делить рассматриваемые материи и подразделять их и внешним образом посредством цифр и букв алфавита. Об источниках, какими пользовался автор, ничего особенного нельзя сказать. Кроме латинских книг и выше рассмотренного сочинения Муравьева, под руками у него не было ничего. Даже немногочисленные цитаты из греческих книг известны автору, кажется, лишь в латинском переводе. Любопытно узнать, что автор умудрился где-то раздобыться латинским же переводом известной церковной истории французского аббата Флери.

В заключение должны сказать, что новейшие писатели по Керулариевской эпохе, иногда не только не превосходят Анонима, но и значительно уступают ему. Аноним, например, очень рассудительно пользовался Муравьевым и ни одной из грубых ошибок его не перенес в свой труд; не так поступают современные борзописцы. Они, без разбора привносят в свои очень плохие сочинения всякий сор, ошибки, давно отмеченные, в том числе и Муравьевские, и таким образом служат научному регрессу и посрамляют церковно-историческую науку» Право, очень многому они научились бы из рассматриваемой старой книжки437.

III. – Магистра Моск. Дух. Академии, Н. С. Волкова. Николай Мистик, патриарх Константинопольский. «Прибавления к Творен, св. Отцов». Том XX, 1861 г. Сочинение составлено по письмам самого патриарха Николая, современных ему пап и по известиям византийских хронистов. Изображая деятельность патриарха, автор рассказывает о столкновении его с императором Львом Мудрым по поводу четвертого брака этого последнего, вследствие чего произошло незаконное вмешательство пап в дела Константинопольской церкви, о низвержении патриарха и возвращении его на кафедру, знакомит с перепиской его, какую он вел с папами и проч. Сочинение г. Волкова и до сих пор не утратило своего значения. Правда, не так давно изданная в греческом оригинале на Западе, «жизнь Евфимия», антипатриарха времен Николая Мистика, пролила не мало нового света на внутреннее положение церкви Константинопольской начала Х-го века, но это обогащение науки очень мало имеет значения при изучении вопроса о разделении церквей (см. также книгу Н. Г. Попова: «Император Лев Мудрый» и пр. М. 1892, – книгу, в которой можно находить много полезных сведений, уясняющих положение дел в восточной церкви во времена патриарха Николая).

IV. – Проф. А. С. Лебедева, Отпадение западной церкви от союза с восточной. «Душеполезное Чтение», 1864, кн. 4. Сочинение представляет собою лишь начало труда, который почему-то остался неоконченным, несмотря на то, что автор его до сих пор жив и состоит профессором церковной истории в одном провинциальном университете. Уж если начато сочинение, то, конечно, следовало бы его и кончить, не позволяя себе вводить в обман читателя. Впрочем, наука едва ли что теряет от того, что данное сочинение не увидело окончания. Автор описал лишь: положение папской власти на Западе до события неполного разделения церквей в IX-м веке; но его работа представляет собой незамысловатую компиляцию, теперь она почти совсем позабыта.

V. – Проф. Казанского университета по истории церкви И. М. Добротворского (†). Борьба (?) и разделение церквей в половине ХI-го века. «Христианское Чтение» 1868 г., т. III (две статьи). Прочитывая вышеназванное сочинение покойного профессора, трудно дать себе отчет: ради какой цели и в каких интересах напечатано оно. Это просто подробный рассказ о событии, при чем много места уделяется полемике Греков и Латинян по разным церковным вопросам и главным образом «об опресноках», но как это уяснено в нашей науке профессором Н. А. Скабалановичем, указанная полемика при Керуларии весьма мало содействовала разделению церквей. Сущность дела составляли обострившиеся отношения между двумя иерархическими центрами церковной жизни – Римом и Константинополем. Читается сочинение г. Добротворского с малым интересом. Единственно что может быть отмечено в нем, сочинении. – это другой в сравнении с прежним временем взгляд на Керулария. Теперь, в 60-х годах, под влиянием многих существенных перемен в правящих сферах нашей церкви, уже не боялись вести следующих речей о патриархе М. Керуларии, которого еще недавно так превозносил Аноним. «Подчиниться римскому абсолютизму не мог Константинопольский патриарх и притом такой, как Михаил. Мог ли. он, далеко не чуждый честолюбия, добровольно сделаться папским подручником (?)? Если папа на основании (подложной) Константиновой (Конст. Вел.) грамоты усвоил, себе царские права, то и Михаил не чужд был стремления поравняться с властью императора. Он привык, чтобы государи исполняли его желания и когда Исаак Комнин отказывал патриарху в просьбах, то он не боялся угрожать ему потерей престола: «я тебя создал, я и уничтожу тебя», говаривал он императору. Но ото было – прибавляет автор – несвойственное духовной власти превозношение, за которое патриарх поплатился лишением престола и ссылкой» (898–899). Любопытно сравнивать эти рассуждения с рассуждениями по тем же поводам г. Анонима: не много прошло времени от 1854 г. (конец царствования Николая) до 1868 года (кульминационная точка освободительного царствования Александра II), но как много в эти года воды утекло! Следует впрочем сказать, что проф. Добротворский едва ли знал и читал сочинение Анонима. Решая лично для себя вопрос о том, что, вероятнее всего, побудило автора заняться столь мало интересным изложением «истории разделения церквей в половине XI-го века», мы остановилась на том предположении, что незадолго пред тем появившиеся в свет: «акты (Acta et scripta et с.), относящиеся к истории споров между греческой и латинской Церковью в ХI-м веке», изданные Виллем в оригиналах и притом в надлежащей полноте, расположили проф. Добротворского, не углубляясь много в изучение документов, ознакомить русскую богословскую публику с этим изданием. Само собой понятно, автор при этом несколько позаботился о том, чтобы придать своему делу, соответствующий журнальным целям, характер. Не считаем нужным умолчать, что прочитывая сочинение г. Добротворского, не выносишь определенного представления о том: кто больше всего виноват в изучаемом им явлении или какие обстоятельства привели к этому?

VI. – Высокопреосвященнейшего митрополита Герасима (Яреда): «Отзывы о св. Фотии, патриархе Константинопольском – его современников в связи с историей политических партий Византийской империи» (стр. 1–257). С. Петербург, 1874 г.438, Сочинение автора, написанное им в качестве магистерской диссертации, во многих отношениях обращает на себя большое внимание. Прежде всего о. Герасим иностранец, следовательно, писал не на отечественном языке. Во-вторых, его воззрения очень оригинальны и благодаря своей оригинальности не во всем встретили себе сочувствия в нашей отечественной литературе. Вообще же это одна из самых философских книг по церковной истории в нашей литературе.

В первых строках своего сочинения автор указывает на существование неодинаковых взглядов на Фотия – новейших писателей, восточных и западных. Западные возводят на него всевозможные обвинения, а восточные с настойчивостью защищают его (стр. 1). В виду таких отношений науки к патриарху автор рассуждает: «нам кажется, что разногласии писателей относительно Фотия, неправильные и неосновательные о нем суждения, зависят главным образом именно от того, что эти писатели, излагая события, относящиеся к жизни Фотия, вовсе не обращают или слишком мало обращают внимания на те современные события (особенно политические) и обстоятельства, с которыми первые (?) неразрывно связаны и которыми они главным образом объясняются. Идя таким путем, эти писатели или ничего не могут объяснить, или же, объясняя, должны впасть в грубое заблуждение. Так во всех почти исследованиях о Фотии мы напрасно старались бы отыскать истинную причину низложения Игнатия и возведения на его место Фотия. Большинство этих писателей ищет причины этих фактов в мелком самолюбии Варды и в капризах развращенного византийского двора – объяснение, по нашему мнению, в высшей степени несостоятельное, допускаемое только по невниманию к современным обстоятельствам, знание которых только и может ручаться за верное объяснение всей вообще истории Фотия» (стр. 5). Разъясняя же сущность собственного взгляда на разнообразные движения на востоке при Фотии, о. Герасим пишет: «смуты, так долго волновавшие в то время церковь и государство, вызваны были не случайными обстоятельствами. Обыкновенно думают, что смуты эти были лишь следствием незаконного низложения Игнатия и возведения на его место Фотия. На самом же деле нет ничего поверхностнее такого понимания; смуты начались гораздо раньше момента низложения, которое ими обусловливалось, так что низложение Игнатия было не причиною, а следствием этих смут. Борьба с византийским двором или точнее с царствующею в Византии династией, – борьба той константинопольской партии, которая после низложения Игнатия и возведения на его место Фотия, стала известна под именем игнатианской, эта борьба была вовсе не церковного характера; не церковные какие-либо разногласия давали пищу этой борьбе. Если некоторые из участвовавших в этой борьбе лиц громко кричали о ревности к православию и благочестью, то это не значит еще, чтобы они на самом деле имели в виду интересы церковные. Нельзя обольщаться такими возгласами и восклицаниями: не в первый раз личные страсти и разного рода расчёты скрываются под личиною забот о православии или церковном благочестии; не в первый раз исповедание веры, так или иначе понимаемое, является скорее политическим знаменем, чем глубоким религиозным убеждением. Это была в сущности политическая борьба двух враждебных и противоположных партий, и притом борьба не новая, не со времени низложения Игнатия и возведения Фотия получившая свое начало, а напротив борьба старая, которая началась задолго до этих патриархов и тянулась долго после них. Строго говоря, на все, относящиеся к Фотию и Игнатию события нужно смотреть, как на эпизод из истории этой борьбы политических и династических партий, которая непрерывно продолжалась почти во все время существования Византийской империи» (11–12). Затем автор подробно характеризует вышеуказанные партии, начиная со времени появления монофизитства и кончая эпохой Фотия и Игнатия. Не считая нужным входить в подробности сделанных автором разъяснений, ограничимся указанием на общие особенности партий, допускаемых о. Герасимом. Во все время – от монофизитства до Игнатиан и Фотиан включительно – партий было по две: одна из них была более прогрессивная, другая же консервативная, одна была склонна поддерживать ереси, другая охраняла интересы православия. Обеим партиям придавало очень характеристическую окраску то обстоятельство, что одна опиралась на приверженцев цирковой партии – зеленых, а другая на приверженцев цирковой же партии – голубых. По словам автора, цирк оттеняет обе партии только до времени иконоборства; со времен же иконоборства цирковая борьба замолкает, но за то: «император, войско, синклит и духовенство, прежде принимавшие такое участие в борьбе партий цирка, теперь стали непосредственно бороться между собой, каждый (?) отстаивая свои цели». Что же касается времен патриархов Игнатия и Фотия, то о них автор замечает: «с восстановлением почитания св. икон борьба (вышеупомянутых лиц, учреждений и сословий) продолжается с тою же силой, как и прежде, но уже не сопровождается религиозными разногласиями (стр. 13).

Рассуждения о. Герасима относительно отличительных особенностей византийских партий, их исторического значения вообще и в частности в делах и спорах церковных, не встретили в нашей науке принятия и сочувствия. Они найдены чересчур оригинальными, натянутыми и не имеющими под собой твёрдой исторической почвы. Автор сочинения: «Отношения между Церковью и гражданскою властью в Византийской империи», проф. Курганов, делая по местам в своем сочинение критические замечания касательно различных сторон вышеуказанной теории о. Герасима439 между прочим делает следующий справедливый отзыв о всей теории рассматриваемого исследователя: «Вопрос касательно отзывов о патриархе Фотие его современников, и тем более западных писателей от этого (т.е. ото всех рассуждений о. Герасима о партиях) нисколько не уяснился; потому что взгляд западных церковных историков на Фотия, не только католических, но и протестантских обусловливается исключительно их религиозною точкою зрения, отличною от восточных православных писателей, и не будь этой западной религиозной точки зрения, тогда католические и протестантские писатели сумели бы настоящим образом и, думается, несравненно лучше автора взглянуть на церковно-политические обстоятельства Византии, чтобы во всем блеске и нравственной мощи выдвинуть личность Фотия. Что касаемся отношения отзывов о патриархе Фотие его современников к описанным автором партиям – зеленых и голубых, то оно является очень механическим. Еретичествующие либералы – зеленые (монофизиты, монофелиты), превратившиеся, по мнению о. Герасима, Бог – весть какими судьбами в иконоборцев, после иконоборческих споров каким-то непонятным образом превратились в свободомыслящих прогрессистов – православных (Фотиан). И чем православные либералы времен Фотия (его приверженцы) отличаются от православных клерикалов, какими автор представляет Игнатиан? На эти вопросы нет ответа у автора. Если же сравнить построение его теории с действительностью, то она, эта теория, окажется очень натянутою и механической (стр160)440. К этому следует прибавить еще то, что о. Герасим до такой степени увлекается своими партиями, до такой степени преувеличивает их значение в истории борьбы Игнатиан и Фотиан, что решается высказать следующую парадоксальную мысль: «упорная борьба Игнатиан с Фотианами, составляющая собою продукт внутренней политической жизни Византийской империи, собственно говоря чужда истории папства» (257). Как? Неужели же папы должны совсем оставаться в стороне при решении вопроса о происхождении внутренней борьбы в церковных Византийских сферах времен Фотия и Игнатия? Неужели папы просто – одно из условий борьбы, причем борьба все-таки была бы даже и в том случае, если бы не было на свете и папы Николая I и папской притязательности?

В то время, когда о. Герасим писал свое исследовавшие, на свете уже существовало колоссальное по учености беспримерное даже на Западе по обстоятельности и глубине изучения предмета трехтомное сочинение о Фотии известного римско-католического писателя Гергенретера441. Автор чувствовал, что с этим ученым необходимо свести много счетов. Поэтому на первых же страницах своего сочинения он старается критически отнестись к Гергенретеру, но критика его весьма мало подрывает авторитет немецкого ученого. Автор пишет (стр. 6): «сочинение Гергенретера по обширности исследовании и по обилию изложенных в нем данных заслуживает полного уважения. Но он, не смотря на свою богатую эрудицию, всё-таки остается ревностным папистом (но разве могло быть иначе?), так что он не может вполне (еще-бы!) отрешиться от папских предубеждений. Не говоря о его произвольном, исторически неверном взгляде на Фотия, как на виновника разделения церквей, не говоря об этом, он во первых при изложении современных и относящихся к Фотию событий смотрит не с той стороны, с какой следовало: события, имеющие чисто политический характер, он смешивает с церковными (о. Герасим, очевидно, желал, чтобы Гергенретер смотрел на движения во времена Фотия глазами нашего автора: вместо церковных мотивов искал бы мотивов политических. Нужно ли это?) и судит о них не с чисто-исторической, а с папистической (sic) точки зрения; таким образом дело в конце концов (как быстро!!) остается неразъяснённым, и историческая истина является в искаженном виде. Во-вторых, в своем изображении личности Фотия – продолжает о. Герасим – Гергенретер является не везде беспристрастным; так, например, при описании личности Фотия он почти исключительно руководствуется враждебными ему (Фотию) источниками (но спрашивается можно ли ставить Гергенретеру в вину пользование этими источниками, когда таких источников очень много, а благоприятных для Фотия почти нет, когда эти источники писаны не латинянами, а самими Греками, да еще современниками? Сам о. Герасим в своей книге имеет дело лишь с враждебными Фотию источниками, не стараясь дать объяснения от чего такого рода источники преобладают). «Нерасположение Гергенретера к Фотию – пишет о. Герасим – простирается до того, что он не удерживается от резких пристрастных суждений даже там, где факты говорят решительно в пользу Фотия» (правильно, но голословно).

Затем через страницу о. Герасим находит такой недостаток у Гергенретера и предъявляет к этому автору такие требования, какие нам представляются по меньшей мере непонятными. Он говорит: «уж если рассуждать о причинах того события, которое известно под именем разделения церквей, то нужно прежде всего, кроме конечно национальных особенностей, о которых суждения Гергенретера по большей части несостоятельны (где же доказательства?), проследить постепенное развитие той противной духу христианства системы, которая известна под именем папства – исторически показать, каким образом христианский Рим наследовал наклонности, недостатки и преимущества Рима языческого, стал стремиться к церковному преобладанию. Тогда, по нашему мнению, вопрос о разделении церквей был бы поставлен правильно» (стр. 8). Странная идея! Можно ли, говоря о римско-католическом писателе, ставить ему в упрек то, что им не развенчано папство? Неужели можно серьезно требовать от Гергенретера, чтобы он показал: «каким образом Рим христианский наследовал наклонности и недостатки Рима языческого»? Ведь это все равно, как если бы критик папистического лагеря стал бы ставить в вину о. Герасиму, что он не постарался показать: «каким образом Фотий сделался виновником разделения церквей»? Этими общими замечаниями и ограничим нашу речь по вопросу о критическом отношении автора к труду Гергенретера442.

Чувствительных недостатком сочинения о. Герасима нужно признать – далее – но вполне удовлетворительное знание автором латинского языка, вследствие чего он, как эллинизированный сириец, должен был довольствоваться греческими источниками там, где следовало их отлагать в сторону, а на их место помещать источники латинские. – Между источниками истории Фотия весьма важное место занимают акты Константинопольского собора 869 года, признаваемого в латинской церкви восьмым вселенским – того собора, на котором патриарх Игнатий после вторичного восшествия на кафедру был утвержден в патриаршем сане, а Фотий объявлен лишенным кафедры и подвергнут анафеме. Акты эти не дошли до нас в оригинале; они сохранились в латинском переводе Анастасия Библиотекаря и греческой редакции, представляющей собой в некотором роде сокращенное изложение того, что содержится в выше упомянутом латинском переводе. Вопрос о том, какая вернее из этих двух редакций и точнее передает историю собора – оставался до времени автора еще у нас не решен. Муравьев отдавал предпочтение греческой редакции пред латинской. Он так рассуждал: «с чрезвычайною осторожностью должно разбирать деяния собора, признаваемого римлянами за восьмой вселенский, и нельзя верить тому списку, который привез с собой (из Константинополя) в Рим и перевел с греческого Анастасий Библиотекарь, написавший столь пристрастное к нему предисловие против Фотия; римская неправда ясно бросается в глаза, если только обратить должное внимание на все деяния собора. А относительно греческой редакции этот автор говорит: «едва ли греческий текст актов не есть настоящий текст деяний, ибо имеет довольно полноты, хотя и гораздо короче латинского текста Анастасия» (стр. 263. 265). Но эти взгляды Муравьева неправильны. Начинают склоняться к мысли, что латинская редакция есть довольно точный перевод греческого первоначального текста актов собора 869 года, а греческая редакция есть не совсем умелое сокращение первоначальных актов, сделанное в интересах Греков, по тому побуждению, что хотя собор 869 года и происходил в Константинополе, но все его определения запечатлены папистическим духом, враждебным церкви греческой. По сравнению с Муравьевым, о. Герасим становится на более научный путь, когда в своем сочинении он не отдает предпочтения греческой редакции пред латинской. Вот слова автора: «нет особенной надобности рассуждать здесь (да почему же?) о подлинности или не подлинности актов собора 869 года, равно как и о том, какая редакция предпочтительнее и вернее, потому что обе редакции если не вполне, то приблизительно верно передают дело (стр. 169). На основании этих слов исследователя можно было бы ожидать, что автор в своей книге стянет пользоваться и греческим и латинским текстом указанных актов, смотря по тому, какая из этих редакций в том или в другом случае более соответствует научным требованиям. Но на самом деле вышло не так. Автор больше опирается на греческую редакцию, чем на латинскую. От этого в его сочинении встречаем довольно неправильно стой, и неловкостей. Такое явление может объясняться только тем, что автор плохо звал латинский язык и искал убежища и поддержки для себя в греческих актах. Представим примеры. Излагая третье деяние собора 869 года, автор пишет: «на третье заседание были вызваны (?) два митрополита Феодул Анкирский и Никифор Никейский, стоявшие на стороне Фотия, но так как они отказались подписать формулу (т.е. ту формулу, в которой анафематствовался Фотий и возвеличивалось папство), то и были изгнаны (?) из собора» (стр. 174). Так рассказывает о. Герасим. Но в действительности дело происходило не так. Двое вышеназванные митрополиты – Феодул и Никифор на собор вовсе не являлись; они только дали ответ лицам, посланным к ним от собора, что не подпишут той формулы, принятие которой. открывало епископам вход на собор и делало их членами его. И, следовательно, эти митрополиты «изгнаны из собора» быть не могли. Если бы автор мог читать латинский текст деяний, сделанный Анастасием Библиотекарем, то для него ход дел на третьем заседании собора был бы вполне ясен. Но о. Герасим принужден был довольствоваться лишь греческим текстом актов, иногда слишком коротким и потому не совсем вразумительным. В греческом тексте передается, что Феодул и Никифор были опрошены чрез митрополитов – примут ли они формулу – и что на предложение они отвечали отрицательно. Затем, в том же тексте приведены сказанные по этому случаю какие-то не совсем ясные слова папских легатов, председательствовавших на соборе. Поэтому, читая греческие акты, о. Герасим вообразил, что Феодул и Никифор появлялись на соборе и были отсюда потом «изгнаны». Но латинский текст вразумил бы автора, если бы он мог читать его или переводить свободно. – Столь же крупные ошибки до пускает о. Герасим и при изложении шестого заседания того же собора 869 года, и опять под влиянием греческого текста актов; Автор в своей книге пишет: «по настоянию императора были вызваны (на шестое заседание) и епископы, остававшиеся на стороне Фотия. Некоторые из них уступили увещаниям императора и присоединились к Игнатию (т.е. значит, изменили патриарху Фотию) но большинство осталось верным Фотию» (стр. 177). Здесь автором совершенно ненамеренно допущена явная клевета на Фотиевых приверженцев, которые, нужно сказать, оставались верны своему вождю. Неумышленной клеветой этой автор обязан греческому тексту актов. Если бы автор читал и латинские акты собора, то он увидал бы, что такого постыдного дела, какое о. Герасим приписывает приверженцам Фотия, на самом деле не было. В этом случае между греческим и латинским текстом есть существенная разница. По греческому тексту, многие Фотиане в самом деле во время речи некоего Илии, представлявшего собою на соборе лице патриарха иерусалимского, перешли от патриарха Фотия на сторону его врагов, на сторону Игнатия и папистического собора, а по латинской, редакции Илия только упоминает о том, что еще прежде многие фотиане оставили Фотия и воссоединились с членами собора (Илия вероятно разумел второе соборное заседание, когда несколько епископов, бывших в общении с Фотием, но получивших посвящение не от него, а от его предшественников, действительно перешли на сторону рассматриваемого Игнатианского собора 869 года). Нет сомнения, греческий текст актов, составленный каким-либо врагом Фотия – игнатианином сообщает неверные известия. Неверность показаний греческого текста в данном случае прямо признает и Гергенретер (II, 99), хотя этому римско-католическому писателю было бы очень приятно отметить вероломство приверженцев Фотия, но указываемого греческим текстом факта не было. При рассмотрении седьмого заседания собора 869 года о. Герасим пишет следующую в высшей степени нескладную фразу, когда говорит об анафематстве, произнесенном здесь против Фотия: «хор проклинателей устами престарелого Игнатия назвал Фотия узурпатором, площадным» и т. д. (стр. 180). Каким же образом: «хор устами Игнатия назвал?» Непонятно и нескладно. Но и этой нескладицей автор обязан греческому тексту актов, изложенному каким-нибудь невежественным игнатианином. Дело вот в чем: в греческом тексте помещается сначала – речь Игнатия к членам собора и вслед затем безо всякого перерыва прописаны анафематства против Фотия. Читатель в самом деле может подумать, что проклятие произносил сам Игнатий от лица остального собора. Но стоило бы только заглянуть в латинскую редакцию актов, и дело разъяснилось бы как нельзя лучше. Латинская редакция ясно говорит, что анафематства на Фотия произносил диакон Стефан, а собор, вероятно, отвечал на них подтвердительным: анафема, Игнатий же тут ни причем. Путаница продолжается у автора и при изложении восьмого заседания собора 869 года. Так здесь мы читаем у автора следующую диатрибу: «до уничтожения актов собора 867 года443, сановник Ваанис утверждал, что все епископы, весь синклит и весь город подписали дела будто бы неправые444, вопреки своей воле, а после же сожжения этих актов тот же Ваанис уже говорил: «очевидно Фотий подделал и лица, и подписи». Следовательно – торжествующим тоном заявляет о. Герасим – пока акты (sic) существовали на лицо, до той поры и лица, подписавшие акты, и их подписи считались подлинными, а как скоро актов не стало, то они же оказались подложными!!! (Три восклицательных знака принадлежат перу о. Герасима. Стр. 183). Если бы – скажем мы с своей стороны – автор читал кроме греческой и латинскую редакцию актов, то он удержался бы от этой, возбуждающей невольную улыбку, критики. Греческий текст своею краткостью заставил автора перемешать две вещи, совершенно разные: подписи епископов, синклита и города (Константинополя) под какими-то документами, составленными в пользу Фотия, слит в одно с подписями членов собора 867 года. (И каким образом автор не догадался, что какие-то подписи епископов, синклита и города не одно и тоже с подписями членов собора 867 года под соборными актами; ибо никогда и нигде города, или их жители, не подписывались под соборными актами?)445.

Но довольно. Мы не вправе быть притязательными к сирийцу, писавшему по греческой истории для русской ученой публики. Напротив, мы должны быть очень благодарны автору. Несмотря на свои недостатки, книга должна быть признана весьма полезною. Она во многом содействовала развитию у вас литературы о Фотии. В самом деле, раньше появления этой книги, историк и не знал, как приступиться к изучению источников Фотиевой эпохи; все в них представляло какой-то хаос, путаницу, возбуждало недоумения. О. Герасим ревностно занялся этим делом, на что указывает и заглавие книги: «Отзывы современников», т.е. источники, современные Фотию и необходимые при изучении его истории. В умелой обработке этих источников – вся сила книги. На основаниях, утвержденных в этом отношении о. Герасимом, как на незыблемой скале, держится проф. протоиерей Иванцов, когда трактует об источниках в своем сочинении: «К исследованиям о Фотии», и если он сходит с этой скалы, то твердость научных его построений уже изменяет ему. Как человек талантливый и отлично знающий греческий язык, о. Герасим мог проникать в дух греческих источников, подмечать их оттенки; поэтому его работа долго не потеряет своей цены. Что касается вопроса о разделении церквей, то, как мы видели выше, заряженный своею теорией о партиях, он совсем не понимал этой истории. Любопытно, что о. Герасим написал лишь эту книгу – и больше ничего. Отчего так? Можно подумать, что он весь без малого остатка ушел на эту работу. Что же? Бывает и так, что человека хватит лишь на одну работу, но работу достойную имени автора, какою, например, остается книга о. Герасима.

VII. – Лебедева А. П. (мое). Римские папы в их отношении к церкви византийской в IX, X и XI веках (стр. 1–133). М. 1875. – В «Православном Обозрении» (1880 г., т. I, стр. 701) сделан следующий краткий отзыв об этом сочинении: «сочинение представляет замечательный опыт критического разбора документов, относящихся к истории разделения церквей; в нем не только много нового для нашей литературы, но найдется кое-что и для западной (слова профессора Иванцова)446.

VIII. – Профессора Петербургской Академии. Н.А. Скабалановича. Разделение церквей при патриархе Михаиле Керуларии. «Христианское Чтение"1884 г., т. II и 1885, т. Ï две статьи). Если не ошибаемся, сочинение представляет собою одну из последних глав докторской диссертации г. Скабалановича, по случайным причинам в свое время не вошедшую в состав этой диссертации (явившейся под заглавием: Византийское государство и церковь в ХI -м веке. Спб. 1884). Как один из отделов превосходной диссертации г. Скабалановича, сочинение: «Разделение церквей при Керуларии» носит ясные черты очень серьёзной ученой работы, которой мы с полным усердием рекомендуем читателям. Свой взгляд на причины разделения церквей автор высказывает на первых же строках своих статей, говоря: «разделение церквей может и должно быть рассматриваемо, как неизбежное последствие целой совокупности обстоятельств, слагавшихся веками. Оно было подготовлено на тройственной почве: народной, государственной и церковной. Этнографическое различие между востоком и западом Европы, различие народностей, давших главный контингент, своим языком, нравами и особенностями гения сообщивших неодинаковый колорит двум половинам Европы, имеет значение первичного момента в данном вопросе. Этнографическое начало легло в основу государственного, а различие национального типа, и послужило основанием для обособления политического и культурного. Принцип политического единства, носителем которого был императорский Рим, оказался несостоятельным и бессильным, чтобы примирить противоположности, а привнесение германского и славянского элементов должно было еще их усилить. Различие между востоком и западом в этнографическом и культурном отношениях отразилось на складе ума и обычаях; при чем, коснувшись всех сфер быта и жизни, не миновало и сферы религиозной, религиозное созерцание получило на востоке более спекулятивный характер, на западе более практический, выработались постепенно некоторые разности в догматических воззрениях, в церковных отрядах в дисциплине, обнаружилось соперничество в строе церковного управления447. )Из приведенных слов видно, как глубоко и всесторонне автор обнимает своею мыслью общий вопрос о разделении церквей. Из тех же слов видно, что религиозный момент раздоров он не ставит на самом первом месте. Но это лишь придает особенный интерес сочинению г. Скабалановича. Автор, по своей академической профессии, не богослов и не церковный историк, а историк всеобщей историй. Неудивительна, если он желает посмотреть на возрос с точки зрения общей истории, и не специально церковной. По крайней мере, автор так и поступает, когда обрабатывает свой сюжет: разделение церквей в XI-м веке. Напрасно мы стали бы искать здесь каких-либо подробностей о чисто-церковных сторонах, честное – церковных спорах того времени. И об этом говорит г. Скабаланович, но не ставит этого дела на видном месте. Для него интереснее всего такая церковная сторона этого события, которая в тоже время переплетается с политическими стремлениями времени. Автор интересуется этого рода стороной дела и – заинтересовывает читателя новостью постановки вопроса. Мало того: как мастер своего дела, он дает читателю множество таких объяснений, которые подводят этого последнего к скрытым источникам исторических движений эпохи. Читатель начинает отчетливо понимать много такого, что раньше представлялось для него какой-то загадкой, Во всяком случае, читатель усматривает, что дело происходило по так-то просто, как представлялось это прежде, на основании документов чисто церковного характера. Было бы не совсем уместно в нашем «Указателе» входить в подробное рассмотрение работы автора; да это и не представляется необходимым после того, как не малое число исторических объяснений, предложенных автором вошло в состав нашей книги: «История разделения церквей», в виде примечаний к изложению Керулариевской эпохи, нами сделанному. По этим, примечаниям читатель может составить себе ясное представление о высоких качествах работы г. Скабалановича. Теперь же лишь скажем, что такие исторические лица Керулариевской эпохи, как Константин Мономах, папа Лев IX, его легаты, в особенности Гумберт, – а к этому еще нужно прибавить руководителей политических партий в Византии – все являются под пером нашего историка исполненными жизненного значения... Само собою понятно, не оставлен в тени, и патриарх константинопольский, а также и его сподвижники в борьбе с папскими вожделениями. Окончательный вывод, получаемый автором из рассмотрения исторического процесса, составляющего то, что названо у него «разделением церквей», формулирован в сочинении так: «совершился прискорбный факт церковного разделения, подготовленный столетиями: Керуларий менее других повинен в этом факте, и если уж необходимо привлекать деятелей к историческому суду, то обвинительный приговор должен пасть на заправителей политики (Керулариевской эпохи) политики: папской и Византийской» (1885 г., I, 138). – Сочинение проф. Скабалановича очень поучительное448 и составляет в высшей степени отрадное явление в нашей скудной церковно-исторической литературе.

IX. – А. П. Лебедева (мое). История Константинопольских соборов IХ-го века (стр. 1–226). М. 1888. В Церковных (синодских) Ведомостях, в статье: «Тысячелетие со дня кончины константинопольского патриарха Фотия» (1891 г., № 6, стр. 184), эта книга названа «весьма интересною» и притом такою, «в которой выясняется значение Фотия, этого мужественного борца за свободу церкви и истину православия». А потом далее относительно той же книги здесь прибавлено следующее: «у профессора А. П. Лебедева прекрасно очерчены главные особенности двух церковных направлений, возникших и развивавшихся задолго до патриаршества Фотия и продолжавших свое существования и после него: так называемой партии ревнителей, к которой в критическую эпоху IX века принадлежали почитатели патриарха Игнатия, и партии умеренных, к которой принадлежали друзья и приверженцы Фотия»449.

X. – Профессора И. В. Платонова (†). Патриарх Фотий. М. 1891. В 4-ку. Об этой книге в свое время появился отзыв, составленный Н. Г. Поповым (теперь профессор богословия в Московском инженерном училище). Вот что говорил критик: Названная книга – предсмертный труд скончавшегося в 1890 году профессора Харьковского университета г. Платонова, изданный другом его Ив. У. Палимпсестовым. В ней кратко изображается положение дел, предшествовавшее патриаршеству Фотия (гл. I), сообщается переписка его с папою Николаем I, по поводу вступления его на Константинопольскую кафедру и относительно Болгарии, даются сведения о Константинопольском соборе 867 г. (гл. II), говорится о поводах к первому низложению Фотия и передается ход всех 10 заседаний и содержание правил собора 869 (гл. III). Затем, после суждений автора о каноническом значении этого собора, низложившего Фотия (гл. IV), рисуется картина нравственных и даже физических страданий патриарха в изгнании, приводятся резкие отзывы Фотия о соборе 869 г. и переписка его с некоторыми духовными лицами (гл. V), показывается, как подготовлялось и совершилось возвращение его на патриаршество, опровергаются баснословные объяснения этого события у Никиты Пафлогонского. Симеона Магистра, Стилиана Неокесарийского и др. (гл. VI – VII), рассказывается о вторичном, безвозвратном заточении Фотия в царствование его ученика, императора Льва Мудрого (гл. VIII) и проч. Уже из введения, предпосылаемого г. Платоновым своему сочинению, видно, что он не имел большой претензии быть здесь самостоятельным. Его книга составлена по разным произведениям – на русском и иностранных языках, – в которых более или менее говорятся о Фотии. Из таких сочинений у г. Платонова указываются: Илии Минятия (1679–1714) – Камень соблазна; Разговоры между испытующим и уверенным о православии восточной кафолической церкви (М. 1843), Муравьева – Правда вселенской церкви о римской и прочих патриарших кафедрах, Гэттэ – статья в «L'union Chrétienne» о борьбе Фотия с папством (см. перевод в журн. «Вера и Разум» за 1888–1889 г.), епископ Иннокентия – Начертание церковной истории от библейских времен до XVIII в., Pichler – Geschichte d. Kirchlichen Trennung zwichen Orient u. Occident (Munchen, 1864), Hergenröther – Photius. Patriarch v. Cpl. – Правда, наш автор заявляет, что он пользовался и творениями некоторых византийских писателей, но – скажем мы от себя – пользовался очень мало, почему его труд и имеет совершенно компилятивный характер, не заключает в себе ничего нового, ничего оригинального... Мало того, руководясь «Разговорами между испытующим и уверенным» или «Начертанием», г. Платонов, к нашему удивлению, упустил из виду столь важные для него пособия, как сочинения проф. Ал. П. Лебедева: «Римская и византийская церкви, «История Константинопольских соборов IX в.» и о. Герасима Яреда: «Отзывы о патриархе Фотии его современников» (Спб. 1874 г.); между тем, знакомство с этими сочинениями необходимо для всякого изучающего жизнь святителя, потому что они (сочинения) опередили не только прежнюю скудную и устаревшую русскую литературу о нем, но в некоторых отношениях дополняют и иностранную. Вследствие всех отмеченных упущений в рассматриваемой новой русской книге о патриархе Фотии и повторились ошибки или пробелы тех пособий, при которых она составлена.

Теперь видно, как составлена книга г. Платонова о патриархе Фотии. Её автор, находится в большой зависимости от своих пособий, и, когда отступает от них, естественно, впадает в ошибки. Вообще, г. Платонов вернее исполнил бы свою задачу, если бы мог внимательно изучить лучшие сочинения по своему предмету и проверить их по первоисточникам450.

XI. – Протоиерею В. Хр. Преображенскому (в Санкт-Петербурге) принадлежат два следующие сочинения.

А) «Фотий, патриарх Константинопольский». Петерб. Оттиск из журнала Странник, за 1891 г. В виду того, что об этом сочинении напечатан обстоятельный отзыв Ф. П. Преображенским (теперь священник в Москве), имевшим случай изучить русскую литературу последнего времени о Фотии, мы воспользуемся не которыми его заметками о книге. Критик пишет: Имея намерение дать сравнительно подробный очерк жизни и деятельности патриарха Фотия, автор воспользовался всей новейшей литературой. Он широко пользуется Гергенретером и трудами его предшественников, хорошо знает труды проф. А. П. Лебедева, о. Герасима Яреда, византолога Успенского, Гэттэ и др. Он заглядывает и в первоисточники, хотя, избавляя себя от труда разбираться в их противоречивых показаниях, по большей части пользуется теми историческими сведениями, какие в проверенном виде находятся или у Гергенретера451 или у проф. Лебедева и других русских исследователей. Текст сопровождается множеством примечаний, в которых автор помещает всё, что не могло войти в текст, не нарушив связи: выдержки из первоисточников и пособий, выписки из писем Фотия, – разъяснения мелочных исторических фактов, которые автор спешит скорее поместить в примечаниях, когда чувствует некоторую неясность и необоснованность высказанной фразы. Это последнее обстоятельство придает всему очерку характер недостроенного здания, обставленного лесами и подпорами. Часто автор теряется в ненужных подробностях, лишних нехарактерных выдержках, а иногда, отмечая в примечании какой-либо исторический факт, не считает нужным подтверждать его ссылкой.

Не смотря на эти недостатки, составленный автором очерк производит лучшее впечатление с точки зрения ученых требований, чем монография г. Платонова. Вопреки последнему, непонятным молчанием проходящему жизнь Фотия до патриаршества, о. Преображенский подробно останавливается на этом периоде, особенно на вопросах об его образовании и преподавательской деятельности. Школьному образованию того времени он посвятил несколько страниц тем охотнее, что изучал этот вопрос подробно, как автор монографии452 «О восточных и западных школах во времена Карла Великого». Происхождение партий – Игнатиан и Фотиан он возводит ко времени патриаршества Мефодия, согласно с другими русскими исследователями, и характеризует особенности и тенденции этих партий достаточно полно для очерка и в общем согласно с той их характеристикой, какая в более определенных выражениях дана проф. Лебедевым. О соборе 861 г. автор говорит очень мало, отсылая читателей за подробностями к тенденциозному изложению Гергенретера453. Последнее обстоятельство является непонятным: зачем автору понадобилось отсылать читателей к Гергенретеру, когда он тут же упоминает о сочинении проф. Лебедева «История Константинопольских соборов IX века», о котором говорит сам, что его автор, т.е. г. Лебедев, относится с достодолжным недоверием к источникам – откуда за отсутствием подлинных актов заимствуются сведения о названном соборе, – и во многом поправляет или решительно отвергает их сообщения? Отчего уже не отослать читателей прямо к этим тенденциозным писателям, друзьям Игнатия и врагам Фотия, поклонником которых является Гергенретер? Не входя в подробности о соборе 861 г., автор избавляет себя от труда восстановлять по второстепенным источникам историю этого собора т.е. просто обходит трудные и спорные вопросы, что не делает ему чести, иногда впадающему в излишние и более легкой ценой добываемые подробности. Говоря о низложении Фотия с узурпаторским вступлением на византийский престол Василия Македонянина, автор причиной низложения считает то обстоятельство, что возмущенный до глубины души злодеянием Василия Фотий отказался его вторично короновать. Утверждая это, автор слепо следует за своим руководителем Гэттэ, который именно в таком смысле толкует показания византийских историков о том, что «Фотий не допустил императора Василия до св. причащения, когда он пришел в Софийский храм по убиении Михаила. Но автору словно неизвестно, что этот рассказ новейшими исследованиями, основанными на точных данных, отнесен в область вымыслов, как думают именно Гефеле, Гергенретер, а за ними и проф. Лебедев. Вообще автор напрасно не обмолвился ни одним словом о том объяснении низложения Фотия, какое дано проф. Лебедевым» и не воспользовался им. И самый факт, требующий объяснения, был бы яснее и дальнейшие отношения Василия к Фотию были бы понятнее. О соборе 869 г., осудившем Фотия и прославленном на Западе, как восьмой вселенский, о. Преображенский говорит, словно мимоходом и от критики источников его истории какая необходима в виду отсутствия его подлинных актов, совершенно воздерживается, отсылая читателей за подробностями и критическими замечаниями к сочинению проф. Лебедева. Молчание нашего автора об этом соборе тем более странно, что последний представляет много характеристичного для обрисовки личности Фотия и его врагов, чем довольно удачно ради прославления Фотия воспользовался г. Платонов. События из последнего времени жизни и деятельности патриарха Фотия автор обозревает конспективно, как будто он устал писать и спешил закончить. – Волне признавая, что очерк о. Преображенского хорошо излагает положительные стороны истории Фотия, мы всё-таки должны сознаться, что его книжка не возвышается над уровнем добросовестной, хотя не очень обработанной компиляции454.

Б) «Разделение церкви (?!) на две половины – восточную и западную». М. 1891. Малого формата. Странно, в предыдущем сочинении автор весьма бегло обозревает деятельность патриарха Фотия, начиная с первого его низвержения и до смерти этого святителя. Напротив, в рассматриваемой книге та же часть жизни Фотия (стр. 80 и дал.) обозревается обстоятельно. Можно подумать, что автор написал сначала лишь одно сочинение о Фотии и разделении церквей, а потом для ускорения печатания (первоначально оба сочинения помещены в двух дух. журналах) разделил его на два, из которых одно и вышла как бы неоконченным, а другое появилось с наскоро приделанным началом. Думается, как будто так именно возникли два обозреваемые юбилейные (созданы по случаю 1000-летнего юбилея Фотия) произведения автора. А впрочем – кто ж его знает... Собственно по поводу изложения автором истории Фотия здесь, нам нет надобности распространяться: автор сочинял свои книги в одно время и потому изложил приблизительно одни и те же сведения о знаменитом патриархе. Но и здесь есть один пункт, который не может не приковывать нашего внимания. В прежде рассмотренной книге («Фотий» патр.) Преображенский так рассуждал об обстоятельствах первого низвержения Фотия с кафедры. «Кесарь Василий Македонянин убил императора Михаила II хотя он за год перед этим был коронован по желанию Михаила, однако пожелал короноваться вторично. Фотий до глубины души возмущен был злодеянием кесаря. Неудивительно, что он не только упрекнул последнего, но и отказался возложить на него вторично корону. Василий низверг патриарха» (стр. 94). А в книжице: «Разделение церкви» ученый автор приходит совершенно к другим выводам относительно того же самого события. Он вещает: «сообщение историка Зонары о том, что будто патриарх Фотий лишил приобщения святых тайн Василия (приобщения, составлявшего одну из частей коронационного обряда: Слич. Его же «Фотий», 94, примеч. 2), за убийство Михаила, к сожалению, не доказано, хотя бы было к вести патриарха. Не церковными интересами «уверяет автор – руководился император и не личными враждебными к Фотию, а политическими» (77) (не договорено у автора: «когда первый низвергал последнего»). Благосклонный читатель чему же нам верить теперь – тому сообщению или этому? Очевидно, Преображенский представляет из себя субъекта с раздвоенным сознанием своей личности (современная психология допускает и констатирует такие явления). Обращаясь с своею речью к Москве (вторая книга напечатана и издана здесь), и быть может, принимая во внимание её пристрастие к консерватизму и легендам, а потому желая хотя слегка ослабить эту московскую наклонность, автор объявляет, что рассказ о том, будто Фотий пострадал за свое святительское бесстрашие есть легенда; а обращаясь с своею речью к Петербургу, (первая книга напечатана и издана там) довольно таки либеральному и не питающему наклонности к легендаризму, автор захотел преподать ему урок по части веры в предания – и рассказал о том, как иногда великие люди страдают из-за приверженности к святому долгу. Но шутки в сторону! Автор не только ничего не проиграл от того, что в одной своей книге признаёт то, что отрицал в другой, а в другой своей книге отрицает то, что признавал в первой, – не только не проигрывает, но даже выигрывает. В свое время Преображенского долженствовало похвалить за то, что он не соглашается со мной (Иванцова. «К исследованиям о Фотии», 68), а в настоящее время похвалю я его за то, что он не соглашается с другими, а идет во след меня (см. «Ист. Конст. собор.», 54–55). Выгода не сомнительная! На что лучше! Да и то сказать: после двух, усвоенных Преображенским, мнений о мотивах первого низвержения Фотия с кафедры, выдумать третьего нельзя, а потому честь возвещения последнего слова в науке остается за нашим автором. – Но лучшие научные перлы не здесь (в изложении Преображенским истории Фотия), а в отделе его сочинения о разделении церквей при Керуларии. Этот отдел составлен автором по следующему рецепту: возьми водицы (из «Правды» Муравьева), прибавь опреснок (из книги Мих. Чельцова – «Об опресноках»), взболтай хорошенько, и давай пациентам – и последствии будут великолепнейшие. Преображенский так и поступил: взял.... прибавил.... взболтал.... и угостил своих пациентов: получался эликсир не на живот, а на смерть пациентам, т.е. читателям. Главная беда автора заключалась в том, что взятая вода оказалась не фильтрованною. Автор пишет: «папа Лев IX-й попал в плен к норманнам, где и скончался» (144). Это печальное известие, по смыслу которого папа лишен был утешения и умереть у себя дома, занято Преображенским у Муравьева (стр. 297). Но известие это – чистая ложь. Лев скончался не в плену, а у себя в Риме, о чем имел надлежавшие сведения наш выше упоминаемый Аноним, живший и писавший назад тому почти полустолетие (стр. 94 у Анонима). Или Преображенский пишет: «патриарх (Керуларий) довел до сведения императора (Константина Моном.) о желании вести переговоры с легатами и просил возвратить их с пути (т.е. обратного в Рим). Император не исполнил просьбы патриарха. Западные латинские историки предполагают в патриархе намерение убить легатов, если бы они возвратились. Патриарх тщетно ждал возвращения легатов» (152). Эти интересные сведения есть повторение задов из Муравьева (302, начало). Но в действительности все дело происходило не так, а вот как: «Керуларий обратился с просьбою к императору, чтобы легаты были возвращены (с дороги в Рим). Правительство поняло эту просьбу так, что патриарх готовь уступить требованиям легатов. Легаты, тоже введенные в заблуждение, полагая, что патриарх желает покориться, последовали приглашению императора (значит, Мономах исполнил просьбу патриарха), воротились назад (следовательно, никто не ждал их тщетно). Но Керуларий не думал просить прощения, а имел в виду потребовать их к ответу, чтобы смыть оскорбление, нанесенное ими греческой церкви значит об убийстве легатов никто не думал (Скабалановича. Христ. чт. (см. выше), 1885, I, 136–137). Рассматриваемый отдел книги Преображенский сочинял, руководясь лживой «Правдой» Муравьева, а потому выдавал ложь за правду. – Все вожжаясь с тем же авторитетным для нашего автора Муравьевым, он тщетно искал в этой сокровищнице мудрости разрешении весьма любопытного вопроса: почему Керуларий написал епископу Иоанну Транийскому не от себя лично, а поручил сделать это третьему лицу – Льву, архиепископу Болгарскому, но никакого ответа автор у Муравьева не отыскал; а потому с сокрушением докладывает читателю: «неизвестно, почему патриарх не прямо написал Иоанну, а поручил это Льву Болгарскому» (139). Как неизвестно? Очень известно. Т.е., точнее сказать неизвестно только тому, кому наиболее других ведать это надлежало, – автору, пишущему историю разделения церквей при Керуларии. Указанный вопрос, заметно тревоживший дух Преображенского, давно уже раскрыт ясно, убедительно и притом с полною обстоятельностью, бывшим его наставником по Академии, превосходным знатоком Керулариевской эпохи профессором Н. А. Скабалановичем (Христ . чт., 1884, т. II, 635; 1885 т. I, 109–110). Приводить это разъяснение не станем, ибо автора разбираемой книги учить не собираемся, а любопытствующие знать: почему вышло так странно и непонятно, что патриарх пишет Иоанну от имени какого-то Льва, без труда могут рассеять все свои недоумения, обратившись к сочинению г. Скабалановича. Но пора уже и кончить затянувшуюся речь о книжке Преображенского. На последних четырех страницах автор превращается в философствующего богослова-историка и знакомит читателя с своим взглядом на коренные причины разделения церквей. Как увидим, автор, подобно птице поднебесной, высоко летает… Внимайте вещим словам историка. Он говорит: «В то время не хотели слушать речей о мире, и не искали ничего для мирного соглашения. Так было и на востоке, и на западе. Не по одному ведь капризу заинтересованных сторон с такою охотою подбирали все, что могло оттенить разности между Востоком и Западом. Очевидно что-то кипело на сердце (?). Горячим ключом бранных слов (!) чувства пробивалось наружу. Хватались за ничтожную разность и носились с нею, как с чем-то угрожающим существованию церкви Христовой. Спокойного, беспристрастного, научного исследования о спорных вопросах не появляется ни на востоке, ни на западе. Ни там, ни тут, по-видимому, для этого не имели ни времени, ни охоты. В половине XI в. сознание единства затемнилось. Верх взяло сознание разности. Достаточно было одного неважного толчка, как нить, доселе связывавшая восточную и западную половину церкви, порвалась и к великому сожалению связать ее доселе не удалось, не смотря на многочисленные попытки. С 1054 года история уже знает не единую церковь (sic!), а две: восточную православную и западную латинскую. Се либеральное разглагольствование, ни на что не годное... Как ни ищите, таких мыслей не найдете не только у архаического Анонима, крайнего апологета восточной церкви, но ни у И. М. Добротворского, ни у проф. Н. А. Скабалановича. Пусть читатель рассудит сам: кто правее в данном вопросе, умудренные наукой, сейчас поименованные лица, или же Преображенский, выше науки поставляющий свои личные домыслы?

Каким дурным языком пишет автор, о том свидетельствует сейчас приведенная длинная тирада из его произведения. А еще лучшим образчиком недоброкачественности авторского стиля служит следующая редкостная фраза: «Под стеклом строгой иноческой жизни и монашеских взглядов на жизнь сложились убеждения (патриарха) Игнатия» (20). Что за штука такая – «под стеклом монашеских взглядов» ?!

Вообще, что это такое: литература или макулатура?

XII. – Профессора Московского университета протоиерея А. М. Иванцова (ум. 1894 г.). «К исследованиям о (св.) Фотии, патриархе Константинопольском». Петерб., 1892. Сочинение состоит из двух очень неравных частей: текста (стр. 1–31) и приложений или примечаний к тексту (стр. 1–190). Напечатаны они равным шрифтом, при чем приложения набраны довольно мелким шрифтом, неприятным для глаз; каждая часть имеет свою особую пагинацию, что затрудняет цитирование этой книги (для отличия одной пагинации от другой мы станем при цитировании мест текста помещать пометку: из текста).

На указанное сочинение проф. казанской академия (и университета) Ф. А. Курганов написал очень обстоятельную и сильную критику, с содержанием которой в главных чертах и считаем нужным ознакомить читателя. Критика помещена в Христианском Чтении (1895 г., т. I) и представляет собой официальный отзыв о книге, представленной автором на премию. Критик прежде всего справедливо выражает неодобрение принятой автором форме изложения предмета: вместо того, чтобы написать сочинение о Фотии, он написал тезисы (текст) и к ним весьма неудобные для чтения и справок примечания. Иванцов, оправдывая усвоенную им форму изложения, заявлял: «форма изложения, избранная нами, обусловливалась и самым предметом исследования. Если бы все, что мы успели изложить здесь, представить в цельном последовательном и равномерно-обработанном изложении с надлежащим развитием частностей, это потребовало бы, если не таких больших размеров, как сочинение Гергенретера о Фотии (3 тома), то по крайней мере половины. Так по крайней мере нам представлялось. Мы старались по возможности беречь время для себя и для читателей (странно), а также и бумагу (?), и труды (!) и издержки печатания». (187. Нужно помнить, что сочинение напечатано в «Журн. Мин. Народ. Просвещ.» и что, следовательно, автор никаких издержек не имел). По поводу подобного самооправдания критик замечает: «что касается боязни автора, что при связном историческом изложении, его исследование приняло бы слишком обширные размеры, то этот страх совершенно напрасный: тот или иной объем сочинения, конечно, отчасти определяется предметом из-следования, но во многом он зависит от воли автора; а правильность суждения и верность взгляда не зависят от объема сочинения: мастер дела открывается и в малом по объему труде» (183). Нет надобности разъяснять, что Иванцов выбрал вышеуказанную форму изложения потому, что она делала написание книги о Фотии отчасти трудом сравнительно легким и избавляла автора от той тяжелой ответственности пред ученым миром, с какой всегда соединено составление связного церковно-исторического исследования. Книга Иванцова есть сборник заметок, набросок, эскизов, объединённый лишь общею темою. – Как исполнил свой труд Иванцов, т.е. с какой степенью совершенства? Автор много стараний прилагает к изучению и уяснению источников истории Фотия; но не достигает большего успеха в этом отношении. Так автор задается вопросом: отчего известия о Фотии дошли до нас главным образом от его врагов, а не от друзей и приверженцев? «и делает, по суждению проф. Курганова, ряд догадок по этому поводу, ни к чему, однако не обязывающих читателя (177), т. е., конечно, немного значащих. Кроме того, «при критическом обзоре древних авторов, касающихся истории Фотия (т. е. источников же) весьма нужно указать их отношение друг к другу, писали ли они независимо один от другого и пр. Автор же – по отзыву нашего критика, отстраняет от себя подобного рода исследование источников Фотиевой истории, между тем оно было бы весьма полезно"… (188). Притом же следует еще принять во внимание, что Иванцов не первый занялся изучением этих источников. Раньше его, все более существеннее в этой области сделано было на русском языке о. Герасимом Яредом, как об этом замечено было нами выше. – Книга Иванцова обременена противоречиями, притом по существенным вопросам Фотиевой истории. Критик отмечает, например, следующие противоречия в рассуждениях автора. Он, г. Курганов, пишет: «характеристика константинопольского собора 869 года не отличается ясностью, точностью и внутренним согласием отдельных частей её. С одной стороны собор 869 года есть не более (по выражению Иванцова) как только сколок с римского собора того же года, а с другой – между греческими (восточными) и – римскими (т.е. пришедшими с Запада, от папы) членами собора замечается (по мнению Иванцова же) постоянное разногласие о прерогативах папы, а потому – замечает критик – собор константинопольский никак нельзя назвать сколком с римского собора, на котором никакого подобного разногласия не было между его членам и по вопросу о прерогативах папы» (211–212). Что же представлял из себя знаменитый собор 869 года – это значит так и остается загадкой для нашего исследователя фотианской эпохи. «С особенным вниманием Иванцов, по словам г. Курганова, останавливается на константинопольском соборе 879 года». Но что же получается в результате? Вполне неясное понимание задачи и деятельности этого опять-таки знаменитого собора изучаемой автором эпохи. Иванцов, по разъяснению его критика, прежде всего и здесь впадает в свойственные этому автору противоречия. При одном случае он, автор, утверждение неизменности Никео-Цареградского (константинопольского) символа и соединённое с этим косвенное осуждение латинского: filioque на 6-м и 7-м заседании собора 879 года признает «центром тяжести этого собора и завершением всей его деятельности, а при другом случае (через 10 страниц) вышеуказанное утверждение символа и косвенное осуждение латинского filioque, по выражению Иванцова, «составляют едва ли (значит не совсем составляют, а может быт и прямо не составляют, во всяком случае изъявляется сомнение) не главный центр тяжести всего дела соборного». Так пишется история Фотия, назначенная по намерению автора служить коррективом к исследованиям о названном патриархе ученых всего света и сделаться руководством для всех будущих писателей по вопросам фотианской эпохи. С педантичностью, требующеюся самой задачей труда, проф. Курганов указывает на каких страницах и в каких словах заключаются открытые им, сейчас приведенные, противоречия Иванцова, исследующего собор 879 года, и затем говорит: «неопределенность и неточность терминов, употребленных автором для выражения своей мысли, возбуждают в читателе недоумения и сомнения в её справедливости, склоняют его на возражения автору». А обобщая свои замечания касательно рассуждений Иванцова о соборе 879 года, критик приходит к такому заключению: «историческая и каноническая необходимость константинопольского собора 879 года не показана (автором) ни с какой стороны» (см. стр. 214 у Курганова). Нисколько не похвально! Путаясь в нестерпимых противоречиях при разъяснении истории двух важнейших соборов фотианской эпохи (869 и 879 годов), тот же автор не имеет никакой удачи, когда берется сказать что-либо новое и научно ценное о более раннем соборе фотианской эпохи – соборе 861 года, правда менее важном, чем сейчас названные соборы. Относительно суждений Иванцова об этом соборе, проф. Курганов делится с читателем следующими своими мыслями. «О. прот. Иванцов полагает, что Фотий, вероятно уже имевший некоторые понятия о политике пап, например, о их стремлении мешаться не в свои дела, совсем не желал обращаться к папе с приглашением его легатов на собор 861 года, в целях утверждения своего на патриаршестве. Воспользоваться же папским авторитетом в борьбе с партией Игнатия (а эта борьба, как известно, именно и происходила на соборе 861 г.), по рассуждению Иванцова, желал преимущественно византийский император Михаил III отчасти по тщеславию неосторожной молодости, имевшей в виду придать более важности созываемому собору; а когда желал этого император, то Фотий, как думает Иванцов, конечно, не мог-де противодействовать этому». Формулировав так мысли Иванцова, выраженные почти его словами, по поводу собора 861 г., затем критик с своей стороны замечает: «бесспорно, Фотий не искал и не думал искать у папы своего утверждения на патриаршем троне в римско-куриальном смысле; но в остальном суждения автора (Иванцова) составляют ряд ни на чем не покоящихся предположений» (201). «Является вопрос, говорит несколько далее критик, имеются ли какие-либо основания предполагать, что Фотий не желал участия папы (в лице его легатов) на константинопольском соборе 861 г., в виду ставшей ему известною злокозненности политики пап? Я думаю, заявляет критик, что оснований для такого предположения не имеется и что положение Фотия по отношению к папе от его согласия на приглашение сего последнего к участью на соборе в Константинополе нисколько не ухудшалось, а даже еще сулило улучшиться. Вникнем в дело»... (но доводы почтенного критика ради краткости речи – пропустим). В конце концов проф. Курганов по занимающему нас вопросу решительно не соглашается с автором. «Фотий – слова критика – не имел основания не желать присутствия папских легатов на соборе 861 г. и присутствие их здесь не изменяло и не могло изменить к худшему положение дела; предположение же автора, выражаемое им при этом же случае, что будто борьба Фотия с папством началась ранее собора 861 года не имеет за себя – добавляет г. Курганов – никаких прочных исторических данных». (202–203). Таким образом, ясно открывается, что рассуждения Иванцова о соборе 861 года ведутся невпопад. – При разборе разных противоречивых и запутанных известий относительно первого низложения патриарха Фотия Михайловым преемником Василием Македонянином, Иванцов, неизвестно из каких побуждений, решается сделать попятный шаг в науке, возвратиться ко мнению, всеми теперь оставленному (хотя оно и опирается на известиях византийских хронистов – Георгия Монаха, Симеона Магистра), мнению, по которому Фотий низложен императором Василием, якобы за то, что он после убиения Михаила III Василием называл этого последнего разбойником и отцеубийцею и не допустил к причащению св. тайн. Как вам кажется, Иванцов с особенным старанием и с большими надеждами на успех аргументирует это свое мнение о причине низложения Фотия новым императором Василием, но к прискорбию автора, и на этот раз успеха не последовало. Критик Иванцова заявляет: «с его (Иванцова) аргументацией относительно указанного (указано и нами) главного мотива к низложению Фотия нельзя согласиться: возникают многие сомнения и недоумения» (204). Затем Ф. А. Курганов настолько блестяще опровергает это устарелое мнение, усвоенное Иванцовым, что после такого опровержения ни у одного русского писателя не хватит смелости поддержать воззрение покойного московского профессора церковной истории (стр. 204–209). – Встречаются случаи, когда наш критик с особенной силою ополчается против фальшивых критических приемов Иванцова и необинуясь обзывает их «бездоказательными, тенденциозными (в чем так любил уличать других писателей сам Иванцов, как открывается это и из рассматриваемой нами книги его) и вводящими в заблуждение». (См., например, стр. 218).

Очень любопытно наблюдать, что мирянин, светское лице, т.е. наш критик, по местам преподает уроки Закона Божия лицу духовному, протоиерею, т.е. нашему автору. Приведем пример. Иванцов ораторствует: «Гений Фотия и особенное стечение обстоятельств его жизни помогли ему в борьбе с партией патриарха Игнатия и притязаниями пап ясно вывести опасные стороны папистических тенденций на свет Божий, так что им (т.е. тенденциям) с этого времени нанесен был на христианском Востоке решительный удар, и остановить развитие этих стремлений в восточном христианском мире на все (?) будущие времена... Но профессор Курганов прерывает заораторствовавшегося писателя и напоминает ему следующее: «если – как это вытекает из приведенных слов о. протоиерея – без Фотия все церкви подчинились бы игу папства, то в таком случае выходит, что врата адовы, вопреки обетованию Спасителя (Мф.16:16) преодолели бы Его церковь (192 – 3). Странно, в самом деле, как это о. протоиерей, прослуживший св. алтарю более 30 лет – позабыл это весьма внушительное евангельское изречения?

Мы очень тщательно искали в рецензии г. Курганова ясного указания на какие-либо или какое-либо выдающееся достоинство книги Иванцова, но ничего такого не нашли, кроме следующей аттестации455 означенной книги: «сочинение свидетельствует – пишет критик – о непосредственном знакомстве автора с источниками для истории Фотия и разными исследованиями о его личности и деятельности (стр.182). Но сколько знаем, подобные же отзывы делаются академическими рецензентами о доброй половине студенческих сочинений, писанных для приобретения степени кандидата богословии. Конечно, от заслуженного университетского профессора церковной истории можно было бы ожидать большего...

Нужно помнить еще, что наш критик писал свою рецензию на книгу Иванцова при жизни автора, и без сомнения деликатничал с ним, не желая накликать на себя неприятностей со стороны последнего; мы уверены, что критик сдерживался в своих суждениях о «противоречивости» выводов исследователя, о «бездоказательности» и «тенденциозности» его построений; мы уверены, также, что критик о многом умолчал, например, о скудости и не оригинальности идей автора, о его самомнении и самонадеянности, о риторском характере его речи, неуместном многословии и т. д. Впрочем и того, что прямо и ясно выражено критиком по поводу разбираемой им книги, вполне достаточно было для того, чтоб автор крайне разобиделся бы на рецензента, если бы о. Иванцов дожил до дня, когда рецензия г. Курганова увидала свет Божий; но этого не случилось.

Дозде цроф. Ф. А. Курганов. А теперь очередь моя....

По-видимому, проф. о. Иванцов довольно высоко ставит мои работы касательно фотианской эпохи. Так в рассматриваемой его книге: «К исследованиям о (св.) Фотие», он говорит следующее: «исследования проф. Лебедева (здесь разумеются главным образом мои книги, указанные выше под номерами 7 и 9) в литературе о Фотии, по крайней мере русской, имеют большое значение; его имя между русскими исследователями Фотиевой истории до последнего времени456 по справедливости пользовались большим авторитетом (стр. 182)457. Это обстоятельство не помешало, однако, а может быть и побудило нашего автора подвергнуть эти наши исследовании – в особенности одно из них – строгой критике. Конечно, критика дело законное, она есть необходимый атрибут научного прогресса. Но не такова критика Иванцова: последний делает нам много упреков и укоризн, но все эти упреки и укоризны – должны мы наперед заметить – или лишены справедливости или в крайнем случае излишни. Автор не сделал ни одного, сколько ни будь серьезного замечания относительно высказанных нами воззрений.

Сам автор по-видимому сознавал, что он сделал без меры много критических замечаний по поводу наших работ о фотианской эпохи и объясняет это тем, что «имя» мое «пользовалось большим авторитетом» в указанной научной области. «Поэтому-то именно мы – говорит о себе наш автор – и сочли нужным подробнее остановиться на исследованиях г. Лебедева и надеемся (почтенный) профессор не обидится458 за (на?) то, что мы в общем обозрении литературы о Фотии уделяем ему места более, чем кому-либо из писавших о Фотие после Гергенретера» (ibid), как известно, величайшего римско-католического ученого ХIХ-го века. Но – скажем откровенно – мы не верим этому объяснению автора. Есть особая причина, которая заставила Иванцова обратить особенное внимание на наши вышеуказанные сочинения. Иванцов, нужно сказать, ничего не писал и кажется не мог писать по церковной истории, если какое-либо из существующих в литературе произведений не служило для него импульсом, возбудителем к работе, не наталкивало на эту последнюю. Для нашего автора всегда необходимо было, чтобы какой-нибудь другой писатель намекнул или даже указал ему: о чем ему писать. Церковно-исторических сочинений, имеющих значение (неодинаковое) в науке, у Иванцова только три, и все они возникли при тех условиях, о которых мы говорим. 1) Его докторская диссертация: «Обозрение источников для истории древнейших сект» (ересей) возникло и во всяком случае получило свой теперешний вид, благодаря тому, что существует на свете большая книга Деллингера: «Ипполит и Каллист» (1853 г.); 2) Его книга: «Религиозные движения на Востоке в IV и V веках», не была бы написана, если бы ранее не появилась моя докторская диссертация: «Вселенские соборы IV и V в.» (1879); 3) Последний его церковно-исторический труд: «К исследованиям» вызван к бытию моими трудами по части фотианской эпохи и главныv образом сочинением: «История константинопольских соборов IX-го века» (1888). От этого то так много внимания Иванцов и посвящает указанным нашим работам в своей книге.

Такая рабская зависимость Иванцова от чужих книг едва ли сознавалась им. Этот ключ (отнюдь не поддельный) нами найден не случайно, а благодаря многостороннему, но вынужденному обстоятельствами (что это значит – объясним несколько ниже) изучению трех вышепоименованных сочинений автора. Это-то явление, которое мы теперь уясняем, определило форму всех трех сочинений Иванцова и в том числе, конечно, и последнего его сочинения. Натолкнувшись на мою книгу (или книги), автор начал делать свои заметки на нее (них), справляться с другими книгами, делать из них выписки для памяти, сравнивать их между собою, и т. д. – и в результате получилась странная по форме книга, в которой 30 страниц текста и около 200 стр. примечаний. Напрасно в оправдание странной формы своей книги автор ссылался на свои «болезни» и «старость» (у г. Кург., 183), не боязнь обременит читателя большой книгой, на свое сострадание к бедным наборщикам, на свое опасение слитком большого расхода бумаги(!), на свое не желание подорвать материальные средства редакции Журн. Нар. Пр. (где печатана была книга Иванцова). Все это не то. И сущности дела не уясняет и есть, что называется, бабьи басни. Автор писал и написал не книгу о Фотии, а книгу о книгах; а так как книги, с которыми ему пришлось иметь дело, по своим воззрениям, тенденциям, выводам, направлению и вероисповедным стремлениям, как говорится, врозь лезут, то под данным отпечатком этих особенностей, усвоенных им, книг стало и самое сочинение Иванцова, одним словом вышел «Тришкин кафтан»

Но обратимся к тем замечаниям, которые позволяет себе сделать Иванцов по поводу наших сочинений. Больше всего достается от него нашей «книжке» (как он ласкательно называет эту книгу): «История Константинопольских Соборов». Свой праведный суд о книге в её целом Иванцов выражает в том, что усматривает в ней очень мало нового для себя (стр. 106, 148, 180 и др.). Нового! Да чего это нового-то? Если фактов, то откуда же я их возьму. Историю соборов излагают обыкновенно по актам соборным, я поступаю так же. Не иначе поступил бы и Иванцов, если бы хоть раз в своей жизни описал историю какого-либо собора, оставившего после себя акты. Поэтому, факты, на которых основывается наше описание важнейших константинопольских соборов IX-го века, восходят по своей древности к этому самому веку. Да, они, факты, не новы, а очень стары, но это придает им великое значение. Автор, быть может, желал бы найти у нас как можно больше новых соображений; но по этой части наша книга не бедна. Все что казалось нам не ясным, по мере нашего знания и усердия нами объяснено. Автор не указал в своей книге ни одного случая, из которого было бы видно, что нами что-либо существенное не сделано. Правда, у нас нет того, что можно было бы назвать философией истории соборов; но нужна ли она в настоящем случае? Вот сам критик наш, т.е. Иванцов, покусился было в своем «исследовании» дать некое новое освещение фактам, но, как мы видели, при изложении суждений проф. Курганова о книге, только запутался в своих разъяснениях. Такого сорта новых соображений мы всегда старательно избегали в своих церковно-исторических сочинениях. Мало того: мы думаем, что если бы Иванцов вместо того, чтобы гоняться за оригинальностью и новизной, занялся развитием наших мыслей, выраженных нами в указанной «Истории», и их комментированием, сочинение его от этого только выиграло бы. Откровенно говоря, лишь познакомившись с книгой Иванцова о Фотии, мы поняли, что наше сочинение о константинопольских соборов, написанное нами в часы досуга и без особых усилий, труд весьма нелишний в нашей богословской литературе. Впрочем, сетуя на то, что мы в своей книге даем мало но, автор главным образом разумеет (стр. 148) собор Фотиев 879 года. Ему представляется, что мы здесь немного сделали нового в сравнении, с Неандером, Гефеле и Гергенретером. Но нельзя умолчать, что из числа этих писателей автор процитировал Неандера наобум, не посмотрев хорошенько в книгу, ибо не может быть никакого сравнения между Неандером и мною: у Неандера (по изданию его «Истории» 1856 г.) отведено этому собору 2 страницы, а у меня 80. Да и Гефеле говорит о том же соборе вдвое менее, чем я. Собственно нужно сравнивать мое описание собора с Гергенретеровым (и отчасти с Гефеле); но моя заслуга в этом случае состоит в том, что в противоположное Гефеле и Гергенретеру, я дал православно-восточное объяснение деяний собора и постарался представить таковое толкование этих деяний на основании актов соборных, чтобы для читателя не оставалось каких либо сомнений и недоумений. И сделал это я первый в православной церковно-исторической науке. Разве это не ново? Пусть наш автор сделал смелую попытку осветить историю собора 879 г. с каких-то новых сторон, но ведь это привело лишь к тому, что заставило проф. Бурганова шаг за шагом опровергать Иванцова и в заключение объявить читателям, как мы уже знаем, следующее; таким образом историческая и каноническая необходимость собора 879 г, не показана (т.е. неуясвена автором) ни, с какой стороны (у Курганова 214). Не все новое имеет цену: наука же не придерживается последней моды459.

Но не станем больше останавливаться на общих и неопределенных по нашему адресу упреках, со стороны Иванцова, а перейдем к частным его заметкам, направленным против нас: на этих частных заметках гораздо виднее притязательность и несправедливость критики Иванцова. Чтобы не растериваться и не повторяться, как делает Иванцов, поведем речь, придерживаясь хронологии константинопольских соборов Фотианской эпохи.

Прежде всего, автор упрекает меня за то, что я пропустил некоторые более ранние соборы этой эпохи, не изложил их истории. Виновен, но заслуживаю снисхождения! Так Иванцов пишет: «это сочинение (т.е. «Ист. Конст. Соборов») нельзя назвать историей соборов, бывших при Фотии или по делу Фотия, ибо о константинопольских соборах 858 и 866 годов здесь ничего не говорится». (181). Какое преступление! Автор соборов пропустил целых два собора! Винюсь: пропустил; но послушаем, что вещает об этих соборах наш критик. О соборе 858 г. он говорит: «никаких подлинных документов от этого собора до вас не дошло об этой утрате нельзя не пожалеть» (18, текста). И мы жалеем, но что же с этим сделаешь? А, о соборе 866 года, тот же Иванцов говорит: «о константинопольском соборе 866 года не сохранилось более (т.е. кроме известия, что собор был и притом многочисленный по составу его членов) никаких известий» (108). При этом автор сам же сомневается и в том, когда был искомый собор; собор этот «надо полагать, был в 866 году», замечает он. Спрашивается; что-ж могли мы написать о неведомых соборах? Неужели мы должны были поставить заголовки в книге: «соборы 858 г. и 866 г». – и затем заявить многотерпеливому читателю: «о сих соборах сведений не сохранилось». – Но пойдем далее. «Значение собора 861 года г. Лебедевым выясняется – объявляет наш критик – недостаточно и односторонне» (181). Не правда. Напротив, после вышеприведенных нами замечаний проф. Курганова по поводу разглагольствований нашего автора о соборе 861 года, оказывается, что вое недостатки со включением односторонности не нам присущи, а нашему развязному критику, Иванцову. Кроме того, сей последний не соглашается с моим пониманием названия этого собора «перво-вторым», представляет образчик лучшего понимания этого темноватого термина и заявляет, что собор назван так по той причине, что «совещания его разделялись на две части» (107). Объяснение неудовлетворительное. Иванцов, знать, забыл, что этот же собор с древних времен именуется у канонистов также «Двукратным». Каким же образом собор, делящийся на два отдела, можно называть двукратным, т.е. собиравшимся два раза? Напрасно мудрствует отец протоирей, было бы лучше, если бы он следовал за нами и Гергенретером. – Новый упрек мне со стороны Иванцова по поводу собора константинопольского 867 года. «Проф. Лебедев – витийствует Иванцов – совсем было пропустил (значит, не пропустил?) собор 867 г. и потом при изложении деяний собора 869 года вспомнил (какова психология чужой души) и о соборе 867 г. и под чертой высказал о нем несколько дельных замечаний» (стр. 111). Но право же, я не такой уж ротозей, как воображает Иванцов. Отнюдь не забывал я о соборе том и поместил известия о нем или кроткий очерк его в примечании к одной странице истории другого собора (869 г.) единственно потому, что не желал выделять особой главы в сочинении для такого Собора, о котором история почти ничего не ведает. Все сведения о сем малоизвестном соборе со всеми критическими замечаниями по поводу этих сведений укладывались у меня на двух страничках; а потому я ждал удобного случая, чтобы поместить этот этюд кстати, не рассеивая внимания читателя мелочами – и дождался: как только в моем описании большого собора 869 года я встретился с упоминанием (в актах), будто бы забытого мною, собора 867 года, сейчас же и пустил в дело собранные мною известия о нем. Нужно знать, что мое сочинение о константинопольских соборах первоначально напечатано было в одном из простеньких духовных журналов, с читателями которого нужно было обращаться очень осторожно, чтобы не запугать их «пущей ученостью», ученым педантизмом, – с читателями, требовавшими не твердой пищи, а млека духовного (как я об этом заявлял еще при жизни Иванцова, почему-то рассердившегося на меня за это невинное заявление, см. у него стр. 183). Я поступил очень хорошо, давая моему этюду о соборе 867 года место под строкой и пользуясь благоприятным для сего случаем, но Иванцев совсем не понял моего маневра. Да и сказать по правде; вопрос о том, где я поместил заметку, стоил ли того, чтобы трактовать о нем Иванцову в его серьезнейшем (каким считал свое сочинение Иванцов, и каким я отнюдь не считаю его) труде, в котором, по его пышному слововыражению, он «старался подвести итоги предшествовавшим работам и по возможности осветить путь для дальнейших работ» (186). Хорош светодатель! Но не в этом дело. Смеем уверить последующих читателей нашей «Истории соборов» и Иванцовского «исследования», что забывчивостью, при· вписываемою нам от Иванцова, не страдаем мы теперь, и еще меньше страдали ею назад тому 10 лет, в 1888 г., когда появилось наше названное сочинение. Если кону из нас двоих должно быть приписано подобное неприятное качество, так это конечно моему критику. Как оказывается во время написания своего исследования Иванцов уже жаловался на «оскудевающие его силы и удручающую его «старость» (у г. Курганова, стр. 183): но одним из главных обнаружений старости бывает появление забывчивости. Поэтому, мы нисколько не удивимся, если следы такой забывчивости найдутся и в его «исследовании». А найдутся ли в самом деле, об этом предоставляем судить читателю по следующим примерам, заимствуемым из «исследования» Иванцова. Уже проф. Курганов отметил бесконечную повторяемость автора, странные его противоречия – все признаки забывчивости. Далее, одного французского ученого автор в своей книге сначала именовал Яжером, а потом стал именовать его каким то Жаже, а в опечатках забыл сказать, какое из двух именований он считает более правильным; греческого митрополита Герасима (Яреда) на стр. 2 называет селевкийским, а потом забыв это, на стр. 178 уже именует его Захльским (?); сочинение некоего Стукова Иванцов на стр. 2 признает «довольно складно» написанным (значит относится к нему довольно благосклонно), а на стр. 183 он даже расхваливает это произведение, относя его к числу таких, которые обозначают собою переворот к лучшему в нашей посвященной Фотию литературе, таких, которые «отличаются твердостью православных воззрений и представляются ценными» в разных отношениях, но затем через страницу (185) наш критик рекомендует г. Стукову, «нераспроданные экземпляры того же сочинения его собрать и уничтожить» (Sic transit gloria mundit Не написано ли это в сонном состоянии? Нет, написано это, очевидно, в состоянии старческой забывчивости). – Обширным отделом рассматриваемой нашей книги, посвященным истории константинопольского собора 869 года (стр. 51–136), Иванцов, по-видимому, остался удовлетворен, но, однако не совсем. Указав на то, что описание собора 869 года составляет у нас в книге «самую видную (т.е. весьма значительную) часть биографии Фотия», критик потом замечает: «собор этот едва ли стоил того» (116), т.е. подробного описания. Беда, я не угодил! Да, впрочем, и угодить на критика я никак не мог. За описание собора 869 г., как видим, Иванцов меня укоряет принимая во внимание подробность моего описании; при оценке же сделанного мною краткого очерка собора 861 г., ставит мне в вину то, что я «мимоходом» говорю об этом соборе (111); собор 879 г. у меня, кажется, описан очень уж подробно (стр. 154–220), но наш критик находит, что мы могли бы описать, его еще подробнее: по крайней мере он говорит, что мы описали этот собор лишь «довольно подробно», т.е., по-видимому, не так подробно, как следовало бы (140). Беда, опять не угодил! Значит, пишешь ли подробно, или кратко – все равно получишь замечание от своенравного учителя.

Высокомерный автор холодно и полупренебрежительно относится и к тому, что сделано нами в видах изучения и понимания деятельности константинопольского собора 879 г, (148), но с этим уж ничего не сделаешь: приходится, мириться с подобным фактом. Но мы ни в каком случае не намерены соглашаться с теми напраслинами и неправдою, какие отваживается взводить на нас Иванцов при разборе сделанного нами описания указанного собора. Автор позволяет себе слишком много, когда приписывает нам какое-то раболепство пред западными инославными писателями. Он пишет: «в иных местах (т.е. нашего описания собора 879 г.) г. Лебедев делает западным писателям (Неандеру, Гефеле, Гергенретеру) не довольно осторожные уступки», затем перечисляются эти уступки (148). Но в действительности никаких «неосторожных» уступок названным иноверцам мы не делаем. – Первая мнимая уступка. При изложении истории собора 879 г. я пользовался обычным изданием актов этого собора, сделанным Манси, римско-католическим ученым; при этом я очень хорошо знал, что существует еще другое греке-восточное издание тех же актов, приготовленные для обнародования Досифеем, патриархом иерусалимским; но этого издания при составлении вашего сочинения под руками у нас не было. Поэтому, для того, чтобы составить понятие о греко-восточном издании актов, мы пересмотрели варианты из этого издания у Гергенретера и пришли в следующему заключению, высказанному в нашей книге: «существует еще греческое издание актов собора в сборнике Досифея; но этого издания нет в нашем распоряжении. Гергенретер указывает иногда варианты Досифеева издания, но судя по этим указаниям это издание не имеет важности». (Ист. Кон. Соб., 167). Вот в её целом та «неосторожная уступка, какая мной будто бы сделана, по суждению Иванцова, такому опасному врагу церкви, как ученый Гергенретер. Очень немного нужно иметь рассудительности, чтобы видеть, что никакой неосторожной уступки нами не соделано. Начать с того, что Иванцов в своих интересах (суетных и ложных) извратил сейчас приведенные наши слова. Он передает их так: «г. Лебедев говорит: «судя по указаниям Гергенретера издание это (Досифеево) не важно. (140). Но иное дело только указания, которыми мы пользовались, по уверению Иванцова, и иное дело греческие варианты, которые мы изучали и на основании которых составилось наше весьма правильное суждение о неважности актов Досифея. Указания, ведь, это тоже, что мнения и воззрения, а варианты тоже, что и документ, хотя и не в полном виде. К чему же перевирает наши слова Иванцов? Мы пользовались, значит, документом, приводимым у Гергенретера, а вовсе не его указаниями или воззрениями. Документы, сколько известно всем, за исключением может быть Иванцова, издаются и римско-католиками, и протестантами одинаково, если издатели не хотят заклеймить себя несмываемым позором. О какой же моей «неосторожной уступке» инсинуирует Иванцов? Мало этого: доказал ли Иванцов, что мое «небрежное отношение» к изданию Досифея повредило хоть сколько-нибудь моей работе о соборе 879 г.? Никак и никогда. Сам Иванцов, по его словам, получивший сведения об этом издании из двух академий, где оно имеется, и сам видевший его в библиотеке одной из этих академий и конечно ознакомившийся с его текстом, не извлек из этого знакомства никакого полезного результата для своих исследований о Фотии. (Мы не сказали еще, что издание Досифеево есть редкость, и потому не всякому ученому удается изучать его). Иванцов, говорим мы, не только не узнал ничего нового из названной книги; но и пришел – teneatis risum amici – к тому самому заключению о актах Досифея, к какому пришли и мы на основании лишь вариантов Гергенретера. Он возвещает: «общий смысл памятника (т.е. актов собора 879 г.) во всех его редакциях (значит и у Манси, и у Досифея) остается один и тот же» (29 текста)460. В чем же обвиняет нас автор – мы после этого и понять не в состоянии. Интересно знать, что и проф. Курганов, разбиравшие книгу Иванцова, так же, по его словам, не имел под руками издания Досифея – и не озаботился о том, чтобы выписать его для временного пользования из какой-либо из двух академий, где есть оно (у г. Курганова, 184). Упрекнул ли-бы его за это Иванцов или упрекнет ли его за тоже еще кто? Нет. У кого есть под руками Манен (как он был и у меня в свое время), для того Досифей излишен, или точнее – не нужная роскошь. Присоединю еще и следующее поучение по адресу моего критика: вместо того, чтобы упрекать меня в том, что я не видал редкой Досифеевой редакции актов, в которой я не имел ни малейшей нужды, Иванцов лучше бы сделал, если повнимательнее почитал бы другую греческую книгу, изданную тем же Досифеем, но не столь уж редкую, как изданные им – акты собора, именно: «Историю иерусалимских патриархов»; потому что, почитав эту книгу, он не допустил бы неосмотрительности, за которую справедливо казнит нашего автора проф. Курганов (у последн., стр. 193 – 4.).

Вторая мнимая «уступка». Дело в следующем. Папские легаты, отправляясь на собор константинопольский 879 года, имевший торжественно восстановить Фотия на патриаршей кафедре по смерти Игнатия, получили от папы Иоанна VIII-го инструкцию, которая должна была определять их образ действий на соборе константинопольском. В этой инструкции, как она читается в греческих актах рассматриваемого собора, находится очень резкое осуждение предшествующего константинопольского собора (869 г.), на котором Фотий, как известно, объявлен был низложенным и подвергнут анафеме. Именно: этот собор назван лишенным силы и отвергнутым (sine гоbore, rejecta). Нам лично казалось сомнительным, чтобы римский первосвященник поименовал так собор, составлявший лучшую драгоценность в папском ореоле. А потому встретившись с вышеуказанным выражением, находящимся в папской инструкции легатам, я замечал: «Чтение (т.е. текст) десятой главы инструкции представляется явно поврежденным, ибо папа ни в каком случае не мог выразиться так резко о соборе 869 г.» («Ист. Конст. соб., 188). Иванцов же, прочитав эту заметку, почел нужным сделать на основании её против меня вылазку п заявляет: «западные писатели (читай: иноверцы): Гефеле, Гергенретер основываясь на доказательствах старого (?) униата Ассемани, а за ними (?) г. Лебедев считают искаженным 10-й пункт папской инструкции, признавая такое наше согласие с названными писателями «неосторожною уступкой» протестантско-католическим тенденциям (130. 148). Но Иванцов и здесь неправ, как и всегда оказывается неправым, когда позволяет себя указывать слабые стороны в известном нашем труде. Странно предполагать, чтобы все означенные писатели утверждали поврежденность папской инструкции, принимая во внимание указание на это «старого униата». Все эти очень умные учёные могли безо всякой чужой указки приходить к одному и тому же заключению. Не обладая первоклассной эрудицией Неандера, Гергенретера, Гефеле и я весьма легко мог прийти к одинаковому с ними (католиками и протестантами, а следовательно взаимными недругами) заключению, имея у себя акты собора, читая их и руководясь чувством истины. Ну, скажите на милость, могу ли я представлять себе римского папу Иоанна VIII-го таким глупцом, каким считает его Иванцов, таким глупцом, который без малейшей в том надобности объявил бы ничтожным и лишенным значения собор 869 г., считающийся в западной церкви VIII-м вселенским? Да и в какое время объявил, когда легаты только что отправлялись из Рима и когда следовательно было совершенно неизвестно: понадобится ли еще подобная жертва? Итак, утверждаем, что ни Неандер и никто другой не заставляли меня отвергнуть подлинность существующего текста папской инструкции; в этом случае мы подчинялись голосу научной добросовестности, который – смело похвалимся этим, – в нашей душе громче говорит, чем у нашего критика. Уступая требованиям этого голоса, мы и решились напечатать, возмущающею дух нашего критика, выше приведённую заметку, не смотря на то, что она могла казаться неуместною и не гармонизующею с задачами того простенького журнала, где впервые появилась все та же заметка. Мы не желали ни пред кем раболепствовать – и печатно выразили нашу уверенность относительно искажения папской инструкции православными Греками IX-го века с полным сознанием лежащей на нас ответственности. Прибавим к этому, что и не было бы никакой беды, если бы мы не сами по себе пришли к этой истине, а лишь только согласились бы с много раз упомянутыми выше учеными; ибо если Иванцов думает, что в римско-католических и протестантских ученых православные богословы обязательно должны видеть врагов святой церкви, то мы держимся другой точки зрения: все богословы всех исповеданий ищут одинаково научной истины и находят ее (конечно по частим), и обращают ее в общее достояние. И это нужно признать делом похвальным, сглаживающим вероисповедные резкости, создающим новый вид общения людей, условливающим пользование членами одного вероисповедании тем, что выработано в науке членами других вероисповедании и т. д. Но не станем уклоняться в сторону. Не скроем, что Иванцов ни одними укорами донимает нас, когда обвиняет в «неосторожной уступке» по поводу вышеприведенного нашего воззрения; нет, он хочет сразить нас аргументами от имени науки. Аргументы эти не станем разбирать здесь в тексте: достаточно будет отвести для их разбора место более скромное – под строкой461. Ведь, эти аргументы могут оказать свое действие разве на профанов по части науки, мы же останемся при своем, не с ветру взятом, воззрении на 10 главу инструкции папы Иоанна VIII-го; и не Иванцовской тощей эрудиции (Быт.41:20–21) убедить меня в противном, т.е. сбить меня с истинной научной дороги.

Третья мнимая «уступка». Дело касается все того же собора 879 года. Автор пишет: у (римско) католических, историков, имеющих на то особенные тенденции (?) и у русского историка константинопольских соборов признается, что «шестое и седьмое заседания указанного собора составляли какой-то отдельный добавочный к другим заседаниям его акт (деяние) полуофициального характера и что состоявшееся здесь утверждение неприкосновенности никео-константинопольского символа явилось как бы неожиданно и случайно в угоду лишь (?) императорскому желанию (133). А в другом месте подобное же наше мнение автор относит к числу «неосторожных уступок» с нашей стороны тенденциозным западным писателям Гефеле и Гергенретеру (148). Признаемся: в указанном случае уступочку мы действительно делаем, но не каким-либо иноверным и тенденциозным писателям, но здравому разуму. Уж не признает ли Иванцов и эту уступку незаконною? Вот что должен я поведать вам, читатель, по случаю сей новой укоризны со стороны Иванцова, по моему адресу. На первых пяти заседаниях число отцов рассматриваемого собора достигало до 380, на 6-м заседало, кроме руководителей делами собора, лишь 18 митрополитов, на 7-м присутствовали те же руководители и 18 митрополитов, при чем в последнем случае, весьма вероятно, принимали участие и многие епископы, но на этот счет можно делать одни догадки; далее – первые 5 заседаний происходили в Софийском храме, а 6-е в зале дворца; наконец 7-ое заседание открылось спустя более месяца после предыдущего, которым, по-видимому, в начале и решено было закончить собор. Можно, конечно, думать, что члены собора в указанный длинный промежуток занимались какими-либо подготовительными работами для 6 и 7 заседания, но этого не было; ибо что следует из приведенных нами объяснений – ясно, как день. Да, 6 и 7 заседания носили «полуофициальный характер». К этому еще прибавим и то, что эти заседания носят черты «случайности». Нужно полагать, что по заключении соборной деятельности (5-м заседанием), кому-то в Византии, вероятнее всего патриарху Фотию, пришла в голову мысль, что хорошо было бы придать собору 879 г. авторитет и характер Вселенского собора (в противовес собору 869 года, в глазах латинской церкви имевшего значение Вселенского); а так как на вселенских восточных соборах всегда провозглашалось какое-либо определение, имевшее отношение к вероучению, то и надумано было, за отсутствием чего либо другого, прочитать и утвердить на новых заседаниях (6 и 7) уже известный символ. А так как указанная мысль пришла Фотию на ум поздно, то запоздали и приведением её в исполнение: должно быт 6 и 7 деяния произошли, когда члены собора уже разъехались, а потому-то участников в этих заседаниях могло быть немного.

Мы исчислили и разобрали, не употребляя при этом ни больших усилий и ни малейших уверток, все «не осторожные» т.е. допущенные будто бы во вред и бесчестию православной науки, «уступки иноверным ученым» за который подвергает нас строгому, во безусловно несправедливому суду Иванцов. Как назвать продерзость нашего критика, дозволившего себе инсинуировать по нашему адресу, предоставляем решить это серьезному, действительно серьезному, читателю. При размышлении по поводу Иванцовских обвинений в разного рода мнимых, «уступках», нам остается, кажется, только сожалеть, что мы родились, живем и писательствуем не во время после «старого униата» Ассемани, Неандера, Гефеле и Гергенретера…

Принижая наше ученое достоинство, тот же автор и в той же книге – не весть почему – покушается запачкать и нашу нравственную физиономию. Он приписывает нам «высокомерно небрежное отношение к трудам русских писателей о Фотии», обвиняет нас в том, что мы делаем «неприличный отзыв об исследовании почтенного (правильнее было бы сказать: грошового) некоего византиниста»; осуждает нас и за то, что мы не только не приписываем себе похвал, а напротив указываем прямо и открыто общие недостатки нашего сочинения: «Истории Константинопольских соборов» (речь идет у Иванцова об одной нашей журнальной статье. См. в его книге стр. 182–3 примеч.). Наше поведение, обнаруженное в указанных случаях, он кратко характеризует, как «неприличие». В чем тут неприличие мы – признаемся – понять не в состоянии. Если мы подвергали строгой, но без сомнения справедливой критике (ошибок же в нашей критике Иванцов не мог указать) некоторые сочинения, то значит они заслужили такого строгого отношения к ним (при чем решение вопроса о тоне ваших отзывов – считаем делом личного субъективизма Иванцова); а если мы находили некоторые общие недостатки в нашем собственном сочинении, то подобная исповедь, как проявление своего рода героизма, должна бы вызвать со стороны нашего критика похвалу, а никак не порицание. Но не будем входить ни в какие другие объяснения по поводу этого, далекого от науки, инцидента. Допустим, что мы учинили неприличие, а разве сам Иванцов не грешит в этом же отношении, и притом в высшей степени. Пусть читатель вникнет в следующие слова Иванцова, заключающие наилучшую аттестацию ученой деятельности – не кого-то другого, а самого же автора аттестации. «Мы в своем исследования о Фотии главным образом старались по возможности осветить путь для дальнейших работ (но не всякому-то удается это!). В виду множества разноречивых суждений о Фотии, мы старались расчистить почву исследования и указать по возможности твердые приемы (какая притязательность!) для более правильных суждений. Если хотя половина (!!!) высказанных нами мнений и предположений, найдена будет заслуживающею внимания, изложение Фотиевой истории на будущее время во многом должно измениться (весьма неприлично!) сравнительно с тем, как она представлялась (всем ученым миром в совокупности?) прежде» (186–187). «Половина"…, но скромность и уважение к науке – должны мы сказать, – требовали бы предоставить решение такого деликатного вопроса относительно «мнений и предположений» нашего ученого компетентному суду других, то есть его современников... Целая «половина»! Как много, как много!! Впрочем, конечно, Иванцов, по московскому рыночному праву, безбожно запросил. Вопрос о том, сколькими «мнениями и предположениями» Иванцова воспользоваться нам самим в предлежащем сочинении. («Ист. раздел. церквей»), мы решили так: предложение нашего исследования касательно Фотия о принятии от него «половины», а если понадобится, то и более, высказанных им «мнений и предположений», целиком отклонить, по неимению побуждений и оснований к усвоению хотя бы одного из таковых462. Пожелаем, чтобы другие русские писатели богословы оказались счастливее нас в данном отношении.

О другом вашем сочинении, имеющем близкое отношение к истории Фотия: Римские папы и пр. (см. выше №7) автор делает лишь краткий отзыв, ограничиваясь вообще глухими ссылками на него. Этот отзыв читается так в книге Иванцова: «в этом исследовании, после отчетливого изложения писем папы Николая к византийскому императору Михаилу до 865 г., на следующие затем, и также очень важные, письма 866 года обращается мало внимания; далее, совсем пропускается переписка между константинопольским и римским дворами, бывшая при императоре Льве после вторичного низложения Фотия» (180). Вот все, что сказал автор о другой нашей книге. Вступать в какие-либо объяснения по поводу этих замечаний Иванцова вам не представляется настоятельно необходимым463.

В разбираемой книге Иванцова встречаем немало заметок, из которых, по намерению автора, должна слагаться более или менее определенная характеристика нашей писательской физиономии. В общем эта характеристика не больно-то похвальна; но – никто сам себе не судья в таких вещах, а потому оценку нашей характеристики, как она сделана нашим критиком, мы предоставляем другим. Впрочем, в этой характеристике есть черты, которые я признаю верно подмеченными464.

Столь подробно рассматривая и оценивая книгу Иванцова: «К исследованиям» и др., мы имели в виду не только представить ясный отчет о достоинствах её, но и собрать и доставить материал для более целостной характеристики нашего автора, как писателя богослова (точнее: как писателя по церковной истории)465.

Кстати сделаем здесь краткое упоминание еще об одном малоизвестном сочинении прот. А.М. Иванцова, под заглавием: «О римском католицизме и его отношениях к православию». Части I и II. М. 1869–1870 г. Это сочинение настолько малоизвестно, что и я сам только на днях впервые увидал его. Между тем, оно как это отчасти видно из его заглавия, трактует о вопросах, имеющих соприкосновенность с темою: о разделении церквей. Впрочем, собственно речам о Фотии и Михаиле Керуларии в этом сочинении отведено лишь несколько страниц, содержащих самые элементарные сведения о значении этих патриархов в греческой и общей церковной истории. Все сочинение представляет собою слабую компиляцию из большого круга книг, точно обозначенных автором в предисловии. По плану автора, кроме двух частей должна была выйти в свет еще и третья часть того же сочинения; в предисловии автор замечает: «третья часть выйдет после». Но на самом деле 3-ей части не было напечатано. Почему? Конечно, потому, что сочинение встречено было полным равнодушием со стороны публики. Да и в самом деле, трудно понять: для какого рода читателей написано это сочинение? Для большой публики оно не интересно и даже прямо скучно; а для малой (ученой) публики оно совершенно не нужно. Сочинение составлено безо всяких признаков ученого аппарата, на который люди, занимающиеся наукой, обращают нередко больше внимания, чем на самый текст книги. Впрочем, сочинение не чуждо претензии открыть какие-то новые горизонты в научной сфере466.

Книгой Иванцова: «К исследованиям о Фотии» и заканчивается развитие русской литературы, посвященной истории этого знаменитого патриарха. В 1891 году, когда праздновался 1000-летний юбилей со дня кончины Фотия, появилась особого рода литература – юбилейная, касавшаяся разных сторон деятельности этого лица.

Весьма тщательное указание этой литературы находим у Иванцова (183–186). Названный автор придавал какие-то особенно-высокое значение этой литературе, имевшей-де упразднить ранее того написанное о Фотии на русском языке (мудрый да разумеет); юбилейные труды, по выражению нашего автора, «полагают начало (а значит уж ничего не было такого) серьёзной исторической работе» по вопросам Фотиевой истории (183). Но ожидания Иванцова не сбылись до сих пор. Юбилейные ораторы произнесли речи, юбилейные писатели написали статейки и книжки – тем дело и кончилось467.

Заглавие сочинения Иванцова в полном своем виде читается так: «К исследованиям о Фотие, патриархе константинопольском. Речь, произнесенная в торжественном собрании Императорского Московского университета 12 января 1892 года профессором, протоиереем» и пр. (с приложениями). После того разбора, какому мы подвергли это сочинение, становится ясным: что автор сочинения вообще преисполнен самомнения и всякого рода претензий; что в его работе невольно усматривается недостаток серьезной научной школы, обнаруживающийся как в неуменье отличать лучший, добытый наукой, результат от противоположного, почему иногда автор усвояет этот последний вместо первого, так и в чрезмерном и неуместном стремлении к новизне и оригинальности выводов, приводящем его лишь ко многим ошибкам; что автор неуважительно и свысока относится к действительной науке, как своего рода рабыне, выражает к ней высокомерное недоверие и подозревает почти въезде присутствие худых намерений (такова, по взгляду его, западная наука, т.е. лучшая наука) и т.д.468 Вследствие этого, рассматриваемое сочинение469 не может служить к возвышению ученой репутации старейшего и знаменитого в ряду других рассадника истинного просвещения, в можно выражать сожаление, что оно вышло в свет с некоторого рода официальным значением...

XIII. – Преосвященного Иоанна, епископа Аксайского, викария Донской епархии: «Отпадение Западной церкви от Восточной». Новочеркасск. На внешней обертке поставлен: 1899 г., а на внутренней обложке: 1897 г. «Отдельный оттиск из Донских епархиальных Ведомостей». Входить в разбор этой книги не станем, по следующим соображениям: 1) Я, выше подписавшийся, был учеником преосвященного Иоанна в Московской духовной академии (1868–1870 г.), в бытность его профессором «Общей церковной истории» (остающейся любимою наукою до сего дня как для него, так и для меня), в названной Академии, при чем я же был непосредственным преемником его в профессуре там же; 2) Преосвященного Иоанн, конечно, посвятил этому труду лишь время, остающееся у него от многосложных занятий по его должности в обширнейшей из наших епархий. О названной книге, посему, позволим себе сделать лишь следующие невинные заметки: книга не, имеет никакого предисловия, из которого можно было бы видеть, как обстоятельства происхождения книги, так и ближайшее её назначение. Относительно обстоятельства происхождения сочинения, решаемся высказать следующую догадку. В некоторых церковных газетах было помещаемо известие, что преосвященного Иоанн читал публичные лекции по церковной истории в Новочеркасске – с благотворительными целями. Не есть ли эта книга лишь печатное изложение (но без сомнения в распространенном виде) тех лекций, которые читаны были владыкою в вышеназванном городе? Догадку эту мы считаем очень вероятною. В книге нет никаких заглавий глав и отделов, нет даже никакого деления книги на части, – речь идёт безо всяких перерывов или остановок, необходимых для того, чтобы читатель мог ориентироваться в прочитанном и дать себе благовременный отдых. Она напечатана, значит, в таком виде, какой на университетском языке обозначается словами: «напечатано на правах рукописи», т.е. безо всяких претензий, как бы временно. В книге, ни в начале, ни в конце её, не находим и оглавления её содержания. Содержанием же её сложат церковные события, относящиеся к теме, из эпох Фотия и Керулария – с присоединением рассказа о двух т.н. униях, флорентийской и лионской. Эта прибавка напоминает, выше нами описанную, книгу греческого архиепископа Илии Минятия, но это сходство совершенно случайное: автор, кажется, Минятием не пользовался. Вообще в книге нет никаких указаний на источники и пособия автор (за исключением двух-трех случаев). Нас несколько удивило то, что автор в своей речи является слитком щедрым на употребление выражений иностранных, в роде: авантюрист, пертурбации, комбинации и проч. Вину разделения церквей автор всецело возлагает на «великих мастеров в мутной воде ловить рыбу», т.е. римских пап (стр. 209). Рекомендуем любознательному читателю приобрести книгу преосвященного Иоанна470 и сравнить ее с моим сочинением: «История разделения церквей» чтобы он сам мог дать себе ясный отчет о достоинствах и недостатках двух книг, написанных на одну и ту же тему.