Скачать fb2   mobi   epub  

Избранные стихи

Стихи Бориса Херсонского одного из лучших современных русскоязычных поэтов. Критик Ирина Роднянская писала о творчестве Херсонского:

Итак, вот поэзия “разлома”, “экзистенциального кризиса”, когда “притяжение прошлого огромно”, а “будущее находится в абсолютном тумане” (все здесь закавыченное — из интервью). Для меня особенно важно, что поэзия эта — плод верующего сознания, открытого для неверия. Мне кажется, что творчество религиозных смыслов в художественном пространстве более всего возможно сейчас именно на этом болезненном пути.

Вера на скорбной душе запеклась лихорадкой.

Отпадет — и розовый рубчик заметен едва.

Избави Бог! — не рубчик, глубокий шрам останется, особенно при уме и таланте. Но нам-то вместе с поэтом ходить по этим кругам исторического ада и душевного чистилища, находя выход, теряя его и снова находя, — большая удача и подмога.

Приведем одно стихотворение Херсонского:

ВОСКРЕСЕНИЕ ХРИСТОВО (МИРОНОСИЦЫ У ГРОБА)

Палех, начало ХIХ века

К пустому колодцу люди за водой не идут,

согласно народной мудрости. Но я оказался тут,

у провала, где зачерпнуть можно только одно:

лязг пустого ведра, ударившегося о дно.

Этого мне и надобно, чтоб по застывшим губам

легко струилось ничто с небытием пополам,

ибо душа, в отличие о потока, должна

знать название моря, куда впадает она, —

в отчаянии для начала, двигаясь под уклон

в тесном скалистом русле, не встречая особых препон,

отражая фигуры женщин, которые скорбно несут

наполненный ароматами драгоценный сосуд.

Я знаю, они повстречают двух крылатых мужей,

чьи перья грозно сверкают, как лезвия ножей,

и ослепляющий свет им просияет в ответ

на безмолвный вопрос: “Не ищите. Его здесь нет!

Видите плат на камне и гробные пелены,

величьем Его отсутствия как елеем напоены?

Камень в полночь отвален, и пещера пуста.

Так почему ты печален, не нашедший Христа?”

Стихи взяты с https://www.facebook.com/borkhers?fref=ts и http://polutona.ru/printer.php3?address=0312204730

 Предание.ру - самый крупный православный мультимедийный архив в Рунете: лекции, выступления, фильмы, аудиокниги и книги для чтения на электронных устройствах; в свободном доступе, для всех.

    Шли цари в Вифлеем. В это время кто–то другой

    уходил оттуда и думал — я больше сюда ни ногой!

    Отвратительный, провинциальный, мелочный городок,

    а еще говорят, что о нем напророчил великий пророк!

    Все дома на запоре, каждый себе на уме,

    грошовую свечку жалеют, считают копейку во тьме.

    Жены сварливы, мужья лежат тюфяком,

    тут умным заснешь, а проснешься дурак–дураком!

    А эти, в коронах, зачем плетутся сюда?

    Шли цари в Вифлеем, и в небе сияла Звезда.

    25 декабря 2013 г

    Покаяния отверзи ми дверь,

    Жизнодавче, с усильем втолкни,

    и захлопни дверь, и закрой

    на два оборота ключа.


    Пусть смирится внутренний зверь

    хотя бы на эти дни.

    Пусть демон уйдет, за собой

    крылья черные волоча.


    А уж как летал, через весь небосвод,

    а уж как рычал — содрогалась грудь,

    а уж как ломал — до хруста в кости,

    когтями драл изнутри,


    а я все молчал, все терпел, но вот,

    встряхнулся, вздрогнул, собрался в путь,


    И если не хочешь меня спасти,

    хотя бы на время смири.

    17.03.08

    Перед началом весны становится холодней.

    Утешаешь себя: потерпи еще несколько дней.

    Христос терпел и нам велел, вернее — просил,

    а мы отвечаем — Боже, терпеть уже нету сил.


    Что делает солнце за серой сплошной пеленой?

    Что делают воры с этой несчастной страной?

    О чем на Соборной площади напряженно гудит толпа? 

    С неба под ноги сыпется ледяная крупа.

    14.02.14

    Мироносицы–жены, рыдая, несут

    с ароматами — каждая — полный сосуд, 

    видят — камень тяжелый отвален от гроба,

    на полу плащаница, что кокон пустой,

    и платок для главы — полотняный, простой,

    рядом свернут особо.


    И сияющий юноша смотрит в упор,

    и в словах его радостный слышен укор:

    не ищите Живого средь праха и тлена!

    Он на здесь, не в гробу, не в весеннем саду,

    но в глубинах земли, и плененных в Аду

    Он выводит из плена.


    И они, озираясь, выходят туда,

    где сады расцветают, шумят города,

    ходят Ангелы Божии в гуще народа,

    все смеются, живут, не боятся греха,

    ибо грех — чепуха, наважденье, труха,

    смерть — гнилая колода.


    Все владыки — покорны, и мирны — войска,

    и с голов неприкаянных ни волоска

    не падет, и никто не претерпит обиды:

    для философа — стопки божественных книг,

    для пустынного жителя — чистый родник,

    дикий мед и акриды.


    Для хозяйки — заботы, домашний очаг,

    для младенца — любовь в материнских очах,

    для священника — чинная важность обряда,

    и крупица веселья достанется мне,

    но покуда сокрыта она в глубине

    Гефсиманского сада.

    Сто сюжетов собрано на одном холсте,

    все — различны, но все они о Христе:

    рождество и распятье рядом, а чуть левее -

    благовещенье: ангел стоит с цветком

    перед Девой, о чем–то беседуя с нею,

    сатана посрамленный стоит — дурак дураком.


    Вот волхвы на пути в Вифлеем, вот отверстый гроб,

    вот израненный тернием Божий лоб,

    вот Пилат умывает перед народом руки,

    Вот воскресший Господь возносится в облака.

    Вот народ вопиет: распни! — не со злобы, от скуки,

    и зевающий рот прикрывает рука.


    Сто сюжетов на картине вразброс,

    но все они о Христе, все и во всем — Христос,

    с точки любой начинаем все то же.

    все равно по кругу церковного календаря

    взгляд скользит, и мурашки бегут по коже,

    и уста не смолкают, проклиная и благодаря.

    2013

    Ни в сердцах, ни в гостинице места нет.

    Хоры ангелов в небе морозном слышны едва.

    Живая Звезда горит среди мертвых планет.

    Ротозей стоит во дворе — к небу задрана голова.


    Что видится там ему? Что слышится там ему?

    Он бы вам рассказал, да еле ворочает языком.

    По улице Ярославского проезжают по одному

    три бородатых старца. Слева церковь, справа — райком.


    На лавочке тянет–сдвигает аккордеон ветеран,

    и в ус не дует. Блестит под лучом фонаря

    медаль «За доблестный труд». Рабочие всех стран

    кроме Ирода знать не хотят иного Царя.


    И впрямь, чем вам Ирод не царь? Чем не хорош?

    Ну, казнил жену Мариамну и двух сыновей.

    Должно быть, было за что. Тут за ломаный грош

    горло перегрызут. Расскажи чего–нибудь поновей.


    Кто родился в округе, и как добраться туда.

    Ордер на обыск и на арест. Ночной воронок.

    Меж мертвых планет горит живая Звезда.

    Мария, Младенца обняв, бежит,

    под собою не чуя ног.

    (2008)

    Ирод злится. Жена думает: «Вот психопат!

    Чудный Младенец родился, а он — не рад!

    И еще — идиот. Послал бы вслед за волхвами солдат!

    А этот ждет, когда волхвы вернутся назад!


    Жди, жди, мой великий, да так ли уж ты велик?

    Тебя самого, как младенца волхвы проведут!

    Ты сам — злобный мальчишка, даром, что ты — старик,

    Над тобою другие мальчишки смеются, кричат «Ирод — капут»!


    Ну, отстроил Храм, а теперь разрушаешь страну.

    Казнил сыновей, скоро казнишь меня!».

    А Ирод и вправду думает «Зря не удавил жену!

    Нет хуже врагов у Ирода, чем ближние и родня!»


    Жена между тем выходит на площадку на крыше дворца.

    Темная ночь. Только стрелы свистят по степи..

    Звезды рассыпаны, как драгоценности из ларца.

    Кто–то вдали поет песню «Любимая, спи….»


    Но тут не уснешь — ведь если убьют, так во сне.

    Сияет Звезда — крупнее других, любой астроном

    нашел бы дорогу но нет звездочетов в стране -

    все казнены, Даже лекаря можно найти с трудом.


    Жена глубоко вздыхает и думает: «Где–то там,

    в пещере, над маленьким Сыном склонилась Мать. 

    Они бедны, им нечем платить по счетам,

    Нужно порвать одежду, чтобы мальчика спеленать.


    Младенец лежит на соломе, ослик и вол над Ним

    склонили головы. Рядом стоят пастухи.

    Входят волхвы в пещеру — один за одним.

    В эту ночь мудрецы смиреннее, чем простаки.


    Только Ирод злится. Тиран. Что с такого взять?

    Он боится, и страх заставляет его убивать.

    Бойся, бойся, муж, трясись от злости, дебил!»


    Стояла ночь и Звезда сияла между иных светил.

    Говорит первосвященник, горбонос и седобород,

    лучше пусть один человек погибнет за весь народ.

    Пусть свяжут его, пусть бичуют, пусть на кресте распнут,

    лишь бы народ был свободен от римских пут,

    лишь бы храм на месте стоял, лишь бы от алтаря

    поднимался дым, ублажая обонянье Царя.


    Лишь бы стены столицы были крепки, высоки,

    лишь бы радовались внукам почтенные старики,

    лишь бы вдовы и сироты не знали нужды ни в чем.

    А этот — пускай погибает. Дело за палачом.


    Первосвященник не верит в бессмертие, нет, верней,

    он верит в Вечную Землю и Вечный Народ на ней,

    он верит в реки, где в руслах текут молоко и мед,

    он верит в Левиафана в глубине океанских вод,

    верит в змея, ходящего прямо и наискосок,

    верит в выжатый из винограда пьянящий Господень сок.


    Кстати, в Бога он тоже верит, не всегда, но по временам,

    когда угрожают враги городским стенам,

    или когда словно камень ложится на слабую грудь,

    В общем, он верит, когда случается что–нибудь..

    15.12.2014

    На старинных иконах Иосиф сидит в правом нижнем углу,

    отвернувшись от Бога рожденного и от Марии Девы.

    Он глядит куда–то в сторону, в ветхозаветную мглу,

    он не слышит ни крик Младенца, ни ангельские напевы.


    И звезда в прорехе меж туч, и прямой космический луч

    словно ось симметрии опускается по вертикали.

    Ветхий завет — состарился, но он силен и живуч,

    а Слово пока бессловесно, и смысла мы не искали.


    На старинных иконах Мария лежит на боку,

    обратив свой взор к новорожденному Сыну.

    А Иосиф сидит в углу, и кажется старику,

    что Новая Эра глядит на его согбенную спину.


    На старинных иконах ангелы и небесный фон золотой.

    И Дева лежит на боку, и голубь летает над нею.

    А Иосиф сидит отвернувшись. Он не знает, что он — святой.

    И если б ему рассказали — он не принял бы эту идею.


    Потому, что он плотник, а плотник–не богослов.

    Он привык к тому, что зримо и поддается рубанку.

    Он читал священные книги, но не видел священных снов.

    А сон подступает. Завтра — в путь спозаранку.


    Потому что путь начинается от Рождества, а затем

    эра станет нашей, оставленной нам в наследство.

    Мелькают столетия войн и социальных систем.

    Рождество — позади. Теперь начинается Детство.

    И вот, наступает день, когда начинаешь рыдать,

    просматривая мультфильм, особо, если счастливый финал.

    Например, в лесу сиротку находит мать,

    а ты уже это смотрел и все заранее знал!


    Или кукольный медвежонок подружился с ежом.

    Какой пустяк! А щиплет глаза, и в горле — ком.

    Или — несчастье пьяное, ошибшееся этажом,

    находит трезвое счастье, или едет верхом


    на волке Иван–царевич, держит дЕвицу поперек,

    а она во всем древнерусском: кокошник и жемчуга.

    Ты — в слезах, и на тебя удивленно глядит паренек -

    сосед, пришедший занять трешку до четверга.


    Потом начинаешь разговаривать с телевизором.А ну, давай,

    торопись! Они похищают твою жену!

    Что разделась бесстыдница! Есть лифчик, так надевай!

    Засыпаешь, гад–часовой? Я тебе засну!


    Говоришь с героями фильмов, с диктором новостей,

    горячишься, покрикиваешь: ври побольше, ишь,

    расстарался! Ждешь программу, как ждут гостей.


    Потом ныряешь в экран, и, оглянувшись, глядишь


    на самого себя, откинувшегося на диван:

    скорей вызывай неотложку! Но все это без

    толку. На волке скачет царевич–Иван,

    и уносит душу твою, а вокруг сгущается лес.

    январь 2010

    Он упокоит рядом ягненка и льва,

    паука и бабочку, двух безумных соседок.

    Рядом с надменным потомком ляжет прославленный подлостью предок,

    помните, в школьной программе были такие слова?


    Божий суд. Наперсник разврата. Персона нон грата.

    Гороховый суп в алюминиевой миске, гнутая ложка.

    Библиотека имени старшего брата.

    Старая книжка, рваная суперобложка.


    Он упокоит рядом тебя и меня,

    очкастую библиотекаршу, унылую докторицу,

    толстого отрока, тощую отроковицу,

    гадюку, живущую между корнями пня.


    Всякий лист опавший, всякий поваленный ствол,

    всякий разрушенный дом и разобранную церквушку.

    В стенных часах поселит живую кукушку,

    ее и спросишь, куда Он тебя привел.

    ноябрь 2012

    жизнь стопка чужих неразобранных черновиков

    с помарками кляксами и рисунками на полях

    бумаги сражений а мир как всегда бестолков

    что делать не спится не спится куда ни приляг


    не спится а снится сбывается все наяву

    чем дальше тем горше и тем неизбежнее но

    спокоен библейский ягненок прижавшись ко льву

    погибнув сквозь прах прорастает пшеницы зерно

    Не хочу видеть ни тысячу павших по правую руку мою,

    ни десять тысяч убитых по левую руку мою.

    Уж лучше бы мне ослепнуть, тогда воспою

    славу Тому, кто во время оно распят,

    и пойду по дороге в холщовой рубахе до пят,

    тыча посохом в непроглядную тьму впереди,

    пряча мешочек с монетками рядом с крестиком на груди.


    и пусть зарежет меня разбойник на дороге большой,

    а потом раскается и предстанет пред Судиею с чистой душой.


    И душу мою пусть подымут, как мальчик подымает с земли

    серебряный крестик, поблескивающий в пыли.

    февраль 2008


    Я возвращаюсь. Господи, потщись

    открыть объятья Отча мне. Я жизнь

    свою прожил негоже — скверно, блудно, 

    взирая на сокровище щедрот 

    Твоих неистощимое, но вот - 

    растратил все поспешно, безрассудно.


    Но сердце обнищавшее теперь

    не отвергай, но отвори мне дверь.





    Как вспомню о Судном дне -

    становится страшно мне.



    И горько плачусь о зле,

    что я свершил на земле.


    Что отвечу Царю?

    Как в глаза Судье посмотрю?


    Отче, Сыне, Душе Святой,

    смилуйтесь надо мной.





    будет все, как учили в воскресной школе:

    золотой престол, Судия на престоле.



    пред престолом души стоят нагие.

    справа — одни, слева — другие.



    кто встанет справа — вечная слава.

    кто по левую руку — на вечную муку.







    Прежде чем муки принять,

    Ты показал на примере

    Лазаря, то, что по вере

    людям не просто понять.


    Лазарь спеленут, возник

    в черном проеме пещеры,

    смерть забивается в щели,

    Ты ее вечный Должник.


    Господи, мы говорим,

    путь Воскресения начат.

    Первенец — Лазарь. И значит,

    скоро Ты будешь вторым.



    Лазарь, изыди!


    И он является белый на фоне черноты,

    четырехдневный, спеленутый младенец Смерти,

    щуря помутневшие глаза

    от вечных лучей Солнца Правды

    и просто — солнечных лучей,

    еще не в силах различить то и другое,

    слыша шепот в спину:


    Лазарь, возвращайся.


    Один раз родился, два раза умер,

    такая загадка о нём.



    Как белый зуб из черной, кровавой лунки,

    вырван из черного небытия, из кровоточащей пещеры.


    Кто, кто эти люди, эти сестры, 

    Марфа, Мария, расширяющие зрачки,

    зажимающие носы.


    Уже смердит, ибо четырехдневен.


    Годами придется отмывать 

    этот тлетворный дух, натираться благовониями,

    осыпать тело душистыми лепестками роз.


    Тщетно. Напрасно. Бесплодно.



    иногда даже четырехдневные мертвецы,

    спеленутые по рукам и ногам,

    могут выйти из гроба,

    могут, если их позовут,

    могут, если они захотят.


    не правда ли, Лазарь?



    Был бы Ты здесь, Учитель, мой бы не умер брат.

    — Не плачь, он воскреснет. — Знаю. Наставлена в вере.

    В день последний — воскреснет. А ныне у райских врат

    его душа, а тело лежит в пещере.


    Оно, как младенец, спеленато. Слышен смрад.

    Потому что четвертый день, как оно во гробе.

    Потому что всякая плоть обречена на распад.

    Всех переварит земля в ненасытной своей утробе.


    Переварит и выплюнет кости. Но верю, в последний день,

    воскреснет брат мой! Я и подумать не вправе

    о том, что слово Твое рассеет смертную тень,

    что эта болезнь — не к смерти, а смерть — только к Божьей славе.




    Как чудище, сплошь покрытое жабрами, дышит толпа

    зубчатыми листьями пальмы. Бог заповедает, и стопа

    Твоя не преткнется о камень. Вскоре Ты будешь висеть,

    прибитый гвоздями. Как рыба, идущая в сеть,

    Ты входишь в сияющий, древний Иерусалим,

    который горит — не сгорает, который неопалим,

    как Моисеев куст. На горе — многоярусный Храм,

    прекрасный всегда, но особенно — по утрам.


    Там пенье левитов, возгласы труб и крики торговцев, как стон

    огромного, обреченного в жертву зверя. Со всех сторон

    слышится пенье: «Осанна!». Кто–то бросает хитон

    под копыта ослицы. Копыта ступают на ткань.

    Люди знать не знают, откуда взялось наполняющее гортань

    славословие, если кому–то сказать: «Перестань

    кричать!» — все равно не услышит. В толпе забудешь свой дом

    и самого себя. Не найдешь. Или найдешь с трудом.


    Толпе все равно «Осанна!», «Распни!» или «Ура!».

    Толпа не помнит того, что кричала вчера.

    Толпе все равно — листья пальмы, копья или штыки,

    и что под ногами — одежды, или дети и старики.


    Оставь их! Спасенье толпы не стоит Твоих трудов!

    Но Ты уже в Храме: идешь вдоль торговых рядов.



    Слушай мир, лежащий во зле:

    се Царь твой грядет на молодом осле.


    Он видит пушистые веточки вербы в дрожащих руках

    старушек, и тонкую свечечку среди золотых лампад,

    мерцающих в темноте. В каждый год и во всех веках

    он входит в Иерусалим, Москву, Карлсбад,

    Петровку, Каменку, Махачкалу,


    ступают копыта на хитоны, лежащие на земле,

    попирают ковры, лежащие на полу.


    Слушай, мир! Се Царь грядет на молодом осле.

    Его встречают наши прадеды, их отцы,

    скитальцы, странники, пришлецы,

    убийцы, скареды, подлецы,

    доносчики, которым, знаете, — первый кнут.

    Подошли бы поближе к Господу, но не рискнут.


    Вдруг достанет проклятие, молонья, огненная стрела,

    наполненная плачем и зубовным скрежетом мгла,

    где грешники корчатся в чем мать родила.


    Се Царь грядет — Он слышит с иных планет

    все то же — щелканье счетов и звон монет,

    жужжание кассовых аппаратов, видит миллионы очередей

    к миллионам прилавков, он видит глаза людей,

    дорвавшихся до товара, стремящихся поскорей

    пройти мимо нищих, толпящихся у дверей.


    Ибо нищих всегда имеете, а Меня не всегда.

    Но каждый год в Рождество на небе дрожит Звезда,

    и каждый день суета, нищета, тщета

    тащится за Царем, протискивась во врата,

    стражники начеку, пьяницы навеселе.


    Слушай, мир! Се Царь грядет на молодом осле.



    Великий нагорный град, устами врат

    поглощающий и выплевывающий людей,

    снующих, торгующих, ревнующих: кто святей, кто лютей.

    Хмурые бородачи в белых хитонах до пят.

    Судачат женщины, дети вопят.


    Квадратный храмовый двор, толпа во дворе,

    режут скот, сжигают на алтаре.

    Благоуханье, приятное Господу, дым жирный, мясной.

    Слишком жарко летом, зато хорошо весной.


    Раз в сто лет сменяется оккупационный режим.

    Поворот колеса истории всегда на пользу чужим.

    Ставят наместника, идолов, солдат у ворот,

    привозят свои монеты и вводят их в оборот.


    О человек ты любишь медь, золото, серебро,

    пока кошелек не отняли, не воткнули нож под ребро,

    пока не впиталась в землю кровь и пока

    душа, оглянувшись, не улетела за облака.


    Въедешь в город пророк пророком, верхом на осле. Люди, крича: 

    «осанна в вышних!» глазеют, а выйдешь пешим, на спине волоча

    огромный крест, под присмотром стражи и палача.


    Оккупанты глядят тебе вслед со стены крепостной.

    Слишком жарко летом, хорошо весной на страстной.



    Вчера не замечали. Сегодня — поют хвалу,

    Едет пророк на осле. они бросают одежды под копыта ослу.

    потом разойдутся — жить, прислуживать злу.


    Все равно — многопалые ветви пальмы, или вербы в руках,

    все равно сегодня, или в прошлых веках,

    все равно — истребители или ангелы в облаках.


    Все равно — Иерусалим, Равенна или Берлин,

    а то и Киев, нам все едино, клин вышибает клин,

    там где пророк не в чести — власть берет исполин.


    Все равно — сухонький, верткий, или разъевший гад,

    все равно — опьянен ли властью, или не рад,

    но всегда — в мундире, не сосчитать наград.


    Он глядит и видит, как, рассекая толпу пополам,

    едет пророк на ослике, и зачем весь этот бедлам,

    разошлись бы все поскорей по своим делам!


    Есть дело и у пророка — за всех людей пострадать,

    умереть, воскреснуть, порадовать Пречистую старую мать,

    вернуться, застать всех врасплох, явиться в ночи, как тать.


    Все равно — какие сейчас времена.

    Главное — город. Его окружает стена.

    Правитель стоит у окна. На груди блестят ордена.



    Царь Небесный въезжает в город, который захвачен врагом.

    Слышит крики «Осанна», но думает о другом.

    О менялах, во Храме Господнем коротающих дни,

    о предательстве, об аресте, о криках «Распни! Распни!»,


    о шествии на Голгофу, о крестных муках, о том,

    как стоят в отдаленье зеваки с широко разинутым ртом,

    с выпученными глазами , взирающими на крест.

    Казнь есть лучшее зрелище — вовеки не не надоест.


    Царь небесный въезжает в город, вокруг толпится народ,

    прокаженные, нищие, падшие, увечные, прочий сброд,

    горбун гордится горбом, грешный гордится грехом.

    Царь небесный на ослике в город въезжает верхом.


    Люди толпятся, толкутся, люди «Осанна» кричат.

    В тавернах от сковородок поднимется рыбный чад.

    Запах свежего хлеба и дух скоромный, мясной.

    Хороший, красивый город. В нем хорошо весной.


    А ближе к лету — болезни, удушающая жара,

    вечером лезет в ноздри неотвязная мошкара.

    Ночью недвижен воздух и тягостны жаркие сны.

    Хорошо, что Царю Небесному не пережить весны.



    Почему толпа? Кого приветствуют там?

    Почему на осле, а не на коне–скакуне?

    Кто приближается к иерусалимским вратам?

    Да что вы кричите все? Растолкуйте мне!


    Пропустите вперед! Я тоже хочу поглядеть,

    я тоже хочу бросить ослу под копыта хитон!

    Стражники — на стене. Под солнцем сияет медь.

    Да скажет же кто–нибудь, наконец, кто он?


    Как ловушка врата распахнуты. После — тьма. 

    Врата захлопнутся, не откроешь, и что тогда?

    Да что вы все раскричались, словно сошли с ума?

    Толпа хороша только тем, что рассеется без следа.


    Град хорош и будет разрушен, а Божий Сын и пророк -

    он тоже тем и хорош, что умрет на глазах у всех,

    а воскреснет втайне. И это — хороший урок.

    Труд Воскресенья возможен только во тьме, без помех. 


    Без криков осанна, вдали от любопытных глаз.

    Даже стражники спят–сопят в непробудной ночи–тишине.

    Пропустите меня вперед! Люди! В последний раз

    спрашиваю, кто Он? Вразумите, скажите мне.



    Врата — хищная пасть великого града.

    Поглотят, пережуют и выплюнут — на Голгофу.

    За стенами громоздится каменная громада.

    Радость толпы предвещает вселенскую катастрофу.


    Ярко светит солнце — но скоро оно помрачится.

    Земля тверда — но она затрясется у нас под ногами.

    Разорвется завеса в храме. Что дальше случится

    говорить не нужно — знаете сами.


    Невелика цена крикам «осанна в вышних!»,

    невелика цена одеждам, брошенным под копыта.

    Слишком много актеров на сцене — бездарных и лишних.

    Врата — западня, ловушка, она открыта.


    Рокочет толпа — нашла своего героя!

    Слава Господня глаза людей ослепила.

    Лучше бы им собираться во Имя Твое по двое и трое.

    Ты был бы с ними. А смерть бы от всех отступила.



    Ты изгнал из храма торговцев. Ну что же — .

    Храм разрушен.Торговцы — стоят на своих местах.

    Из–за лотков и прилавков к Тебе они обращают рожи

    с лицемерной улыбкою на устах.

    Беда, что и слуги Твои на торговцев похожи:

    даром, что в ризах и вызолоченных крестах.


    Храм разрушен. Дом молитвы лишился кровли.

    Сын Человеческий — где Ты приклонишь главу?

    Вот если бы Ты был не Богом страданий, а богом торговли,

    сам держался бы на виду, и нас держал на плаву.

    И, возвращаясь в мир, от морока ли, от снов ли,

    мы бы с Тобой дела уладили наяву.


    Но что же ты делаешь, Господи! Батюшки–светы!

    Свищет и щелкает бич по спинам менял–торгашей.

    Столы опрокинуты. Со звоном летят монеты.

    Менялы вопят от ужаса. И Ты их гонишь взашей.


    Но они вернутся. И снова столы поставят.

    И все с них, как с гуся вода. А остальным — свет не мил.

    И вспомнят они о Тебе, и вместе Тебя прославят

    за то, что не долго гневался и позволил вернуться в мир.



    Вход в Город, откуда выхода нет,

    вернее, есть — на Голгофу и более — никуда.

    Тьму излучает солнце, но оно излучало свет!

    Желчь течет в Иордане, но там ведь текла вода!


    Сейчас прогремит хвала, а дня через три — хула,

    потом все смешается — не различить предел.

    А в общем–то жизнь остается, какой была,

    люди спешат — у каждого много дел.


    Город будет разрушен — но пока стоит, как стоял.

    Разошлась толпа — устала «Осанна!» петь.

    Ходит слух, что в Храме Иисус разогнал менял.

    Все готовятся к празднику, всего, как всегда, не успеть.




    И вот, как в сказке,

    Он открывает тебе

    сокровищницу Своих страданий.

    Заходи и бери оттуда столько, 

    сколько может вынести

    один человек.



    Се Жених грядет в полунощи, 

    тихо, стараясь не разбудить рабов,

    сидящих вдоль стен, вмещающих выпуклости лбов

    в сомкнутые ладони, поверх узловатых колен.

    На то и рабы, чтоб не знать, что сон — это тоже тлен.


    Жених идет мимо спящих, идет туда, где не спят

    на боку, с головой укрывшись, где не сопят,

    уткнувшись в подушку, где все с головы до пят

    в белых одеждах. Лампады ровным светом горят.


    Бодрствуй душе моя, сон от себя гони.

    Вот разумные девы. Со светильниками они

    следом за Женихом входят в святые врата

    Царствия, вне Которого — ужас и пустота.


    Бодрствуй, душе, молись, чтобы тебе не впасть 

    в искушение, а затем — голодной геенне в пасть.

    Чтобы не видеть мрак. Не слышать скрипа зубов

    вдоль стены сидящих, навеки уснувших рабов.



    Дворик, вместившийся в рамах оконных

    между иконой и белой плитой.

    Ветка в пупырышках светло–зеленых,

    маленький купол и крест золотой.


    Дни за неделю заметно длиннее,

    жаль только, годы совсем коротки.

    Небо безоблачно — Богу виднее:

    дворик, старухи, цветные платки.


    Ты, для Себя сохраняющий горстку

    старых домов — низкорослых, жилых,

    купол, что сверху — не больше наперстка,

    не отличаешь особо от них.


    Ко Всехскорбященской, что на Ордынке,

    сходятся люди — вдвоем и втроем.

    Души плывут, как весенние льдинки,

    Дух омывает их, как водоем.


    Вижу чертог Твой украшенный, Спасе,

    но одеяния нет, чтоб войти.

    Темные складки души в одночасье

    сам, Светодавче, разгладь, просвети.


    Нет мне спасения, разве что чудо.

    Нынче не шьют покаянных рубах.

    Корочкой, словно во время простуды,

    ложь запеклась у меня на губах



    К нам даже Жених приходит в полночной тьме.

    Осторожно, чтоб не пробудить впавших в глубокий сон,

    распростертых в доме своем, в мире своем и в своем уме.

    Спящий — да не проснется. Бодрствующий — спасен.


    Вот — встречают Его девять дев со светильниками в руках.

    Вот — возгласы тех, кто не спит, сливаются в мощный хор.

    И всем Пришедший отмерит правую меру — как

    судили, так будет судить. Тем, кто укорял — укор.


    Милость для милостивых, кротость для кротких, всем

    вернется сторицей, как было обещано, навсегда.

    Зрение — тем, кто слеп, песнопение тем, кто нем,

    для живших в лачугах убогих — небесные города.


    Там дома, как во снах Веры Павловны, бетон, металл и стекло.

    Там бульвары над морем, скамейки покрашены, а цветы

    на клумбах неувядаемые, и солнышко припекло,

    а ветерок прохладный обновляет твои черты.


    Вот она, юность твоя, обновилась словно орел,

    как пели в псалме, жаль, не вспомнить сейчас номер и стих,

    помнит разве только этот баптист, что в Писании поднаторел,

    разве только этот хасид, что мудрость Торы постиг.


    Вот она, вечная память, никто не забыл ни о ком.

    Ученик знает Учителя, Учитель — ученика.

    Жаль, что эти, в черном, держатся особняком.

    Остальные гуляют вместе, приветствуя Жениха.




    Проклятьем Господь уничтожил смоковницу–пустоцвет.

    Плоды не успели созреть? Попробуй, срок оттяни…

    Уже две тысячи лет, как этой смоковницы нет.

    А ты все лежишь, 

    укрывшись от Солнца Правды, в ее тени.




    Созвездья–соцветья свечей и лампад.

    Унылое чтение. Полный мрак.

    Кто–то крестится невпопад.

    Хор откликается. Добрый знак.


    Пусть направится молитва моя,

    как фимиам — к Тебе прямиком.

    Руки вздымаются, и края

    рукавов опускаются. Сквозняком


    задувает свечу, зажигаю вновь,

    снова погасла! Не прекословь:

    пусть чернеет тоненький фитилёк:

    как видно, погасла моя любовь,

    видно, Ты от меня далек.


    Я пал, но взываю из глубины,

    знаю — мысли мои прочтены

    дни мои сочтены,

    знаю границу добра и зла,

    но вот беда, не знаю числа,

    забыл о последнем дне,

    о том, как страшно на самом дне

    глухого колодца грехов моих,

    и не видать мне Страны Живых,

    я прожил в другой стране.


    В сильной стране,спину согнув,

    голову в плечи втянув,

    ходил под стеночкой, не глядел

    на величье планов, безличье дел,

    отпустил бороду, поседел,

    и это еще не предел!


    Перекрывали течение рек –

    Ахерона и Стикса. Электроток

    из небытия получил человек,

    шагающий с запада на восток,

    и если бы не был он так жесток,

    если б не жатва великой страды,

    не погас бы его свечи огонек

    утром Страстной Среды.



    Ныне силы небесные с нами незримо

    служат. Ныне Вселенная пред зерцалом

    Творца, как трагическая актриса без грима

    готовится к встрече с переполненным залом.


    Разряженные, как куклы или манекены в витринах,

    поднося к стекляным глазам бинокли или лорнеты,

    сидят в обитых красным бархатом креслах старинных,

    из другого века, страны или другой планеты.


    Веера мелькают в спертом воздухе. В широких проходах

    билетерши разносят программки с вызолоченными краями.

    Неколебима земля, поставленная на водах.

    Медные духовые блестят в оркестровой яме.


    А Вселенная в белой рубахе — разорванный ворот - 

    перед зерцалом сидит — не может сказать ни слова.

    Воды стоят на горах. В долине поставлен Город.

    Скоро все это рухнет. Мой выход. А я еще не готова.


    И Я не готов — Господь отвечает — но, видишь, затеяли травлю:

    цена отмерена, назначен день Искупленья и промедленье

    смерти подобно, а смерть подобна жизни, и Я не оставлю

    Возлюбленного, не дам Ему увидеть истленье. 


    Я украшу небытие прекрасными райскими снами.

    Я поставлю на страже белого ангела с золотой трубою.

    Утешься, видишь, ныне силы небесные с нами

    невидимо служат. Мы не одиноки с тобою.



    Дайте кесарю денежку, пусть посмотрит на профиль свой,

    покачивая увенчанной лаврами головой,

    денарий подлинный, взгляд — фальшивый, кривой.


    Плати налоги и спи спокойно в дому с плоскою крышей,

    выше которой нет ни Высшей Правды, ни Силы Высшей,

    лишь космонавт с надписью «СССР» на шлеме белом,

    и тот нарисован на черной бездне дошкольным мелом.



    — Учитель, где сядем мы, чтоб насладиться Пасхой?

    — Пасха Моя приготовлена до начала времен.

    …Шли осторожно, озираясь с опаской.

    Петр слишком горяч. Иуда слишком умен.


    Агнец Божий, Свет, не объятый тьмою,

    ученикам сказавший: «Не воскресну, пока не умру.

    Вы же все чисты. Вот только ноги омою

    вам, омою и насухо оботру.»



    Он лежит на диване со спинкой, по сторонам

    два круглых валика, кожа вытерта. Паркет запятнан вином.

    Липнут пейзажи и натюрморты ко всем четырем стенам.

    На рояле стоит египетской пирамидкою метроном.


    Всюду — книги, бумаги, на столе — чернильный прибор,

    включающий пресс–папье с промокашкой и коробок 

    для спичек. Дагерротип. Расчесанные на пробор

    волосы предка. Бородка клином, торчащая вбок.


    Рядом с диваном пес вытянул лапы вперед,

    закрыл глаза, узкую морду положил между лап.

    На кухне радиоточка славит советский народ.

    Репродукция из «Огонька». Ге. «Христос и Пилат».


    Пилат освещен. Христос, как известно — в тени.

    «Что есть истина?». День весенний хорош.

    Дети галдят во дворе, похоже — «Распни, распни!»,

    А может быть что–то другое. Из комнаты не разберешь. 



    Пилат умывает руки — от крови — в крови.

    Не смущаясь, у всех на глазах, ему не впервой.

    Для чего все кричат «распни»? Лучше бы — «отрави»,

    «удавкой стяни», «лицо подушкой накрой»?


    Мало ли способов превратить живых в мертвецов?

    Кто придумал распятье? Какой кретин?

    Но просят «распни» — и распнем, в конце–то концов

    кресты на холме — прекрасный сюжет для картин.



    Говорил казначей — продай этот сосуд,

    деньги нищим раздай, или с умом потрать.

    Но ни деньги, ни слезы никого уже не спасут.

    и осталось — сосуд разбить,

    слезами и мирром стопы Ему омыть,

    стопы омыть, волосами оттирать.


    Ибо если бы Отец решил совершить над Вселенной суд,

    он уже послал бы сюда ангелов рать.

    И все пророки давно собрались бы тут.

    Ни опреснок преломить,

    ни вино благословить,

    ни в мученьях умирать.


    И тогда такая пролилась бы благодать!

    Ни зеленого холма, ни креста на нём.

    Вот тогда бы и сосуд продать, и деньги раздать,

    не плакать ни о ком, не жалеть ни о чём,

    всех бы любить, всё на свете понимать,

    взять за руку пречистую Мать

    и гулять по–над речкой погожим днём.



    С факелами и оружием, с трубами и барабанами,

    со взглядами, скорей любопытными, чем озлобленными,

    новички с ветеранами со штыками трехгранными, 

    с выпученными глазами и веками воспаленными,

    с пряничными предателями, праздничными колоннами -


    сколько же нас, негодяев, собралось в Гефсимании

    на Него одного — Он расскажет нам о страдании,

    о разрушении Храма, о гибели, о рассеянии,

    о поздней античности,о семи Вселенских соборах,

    на которых еретики не побеждают в спорах.


    Потому что победа и правда в этом мире — одно и то же.

    А как в другом — Тебе лучше знать, Господи–мой–Боже.



    Воспоминание молодости.

    Туристский автобус.

    Армения. Храм Гарни, монастырь Гегард.

    Кто не знает — монастырь выдолблен в скалах.

    Там находится наконечник копья,

    которым пробили грудную клетку Христа.


    Как и все орудия смерти — большая святыня.

    Внутри ромбовидного наконечника

    прорезь в виде армянского креста -

    откуда бы она могла тут взяться?


    Но это никого не смущает.


    На обратном пути

    моя очаровательная спутница,

    в свое время нырнувшая в йогу

    и вынырнувшая в Православие,

    говорит мне, что от всей ее

    хваленой воцерковленности

    теперь осталась только любовь к церковному пению.


    Вот мы и пели — не рыдай меня мати,

    приидите, ублажим Иосифа приснопамятного,

    блажен муж, аллилуйя, что то еще.


    Вместо того, чтобы начать целоваться

    и условиться, кто к кому

    придет этой ночью в номер.


    А ведь эта мысль приходила

    в мою многогрешную голову,

    и опускалась вниз.


    Потом я часто думал,

    как такое может случиться - 

    когда от всей привязанности к Церкви

    остается только знание песнопений,

    любовь к сумраку, огонькам свечей,

    как такое может случиться, как?


    А вот так! — сказал я, застегивая куртку,

    сорок лет спустя,

    отправляясь на утреню Страстной Пятницы,

    вот так, как я раньше не догадался?




    Эка невидаль — человек, согнувшись крест на себе несет,

    распинается, умирает — сцена немая.

    Чем он лучше тех, других, — двухсот или трехсот? —

    над которыми в эту минуту рыдают, с крестов снимая?


    Сколько по Римской империи расставлено смертных столбов,

    сколько табличек прибито на головами казнимых,

    умирающих в муках негодных рабов,

    волею палачей над толпой возносимых?


    И кому объяснишь, что ЭТОТ казненный — Небесный Царь,

    а ту, что рыдает, назовут Небесной Царицей.

    Что Голгофа — бессмертный храм, а крест — великий алтарь,

    и всем, кто приносит жертву — воздастся сторицей.



    Агница Мария, видя Агнца Христа,

    на Голгофу влекомого под смертной ношей креста,

    терзаясь, следом шла по скорбной тропе,

    среди женщин других, затерявшись в любопытствующей толпе..


    Куда Ты идешь, Дитя? Кто Тебя торопил?

    Или в Кане устроили новый свадебный пир?

    Не туда ли спешишь, к жениху в украшенный дом,

    чтоб для гостей собравшихся воду сделать вином?

    Идти ли мне за Тобою по скорбной дороге земной,

    или тут подождать, пока не вернешься за мной?

    Слово Божье! Неужто пройдешь, слова не пророня?

    Молча пройдешь мимо Матери Чистой, мимо меня?

    Молча пройдешь, не скажешь мне ни словца,

    Сын мой и Бог мой, свет негасимый Отца!



    Сердце разбито. Сл́oва Предвечного

    пролита благодать.

    Жить незачем. Ждать нечего.

    «Жить» означает — «ждать».


    На лунной стене теней пантомима.

    Заперта на засов

    дверь. Шаги проходящих мимо

    предрассветных часов.


    Ни слова, ни вздоха. Так загустела

    тишина, как в минуту, когда

    из пронзенного тела

    истекали кровь и вода.



    И земля сотряслась, и разорвалась завеса в храме, 

    и Солнце померкло, и отворились гроба.

    Поникло пронзенное тело с раскинутыми руками,

    покосилась табличка «Царь Иудейский» на вершине столба.


    И сотник Лонгин сказал: «Воистину Он был Сын Божий,

    праведный человек, несокрушимый Свет!»

    А рядом стражник с глумливой рожей

    ухмыльнулся: «Подумаешь! Был — и нет!»



    Горшечник доволен. Ему хорошо заплатили 

    за каменистый, бесплодный участок земли.

    Ветер гонит вдоль дороги облако пыли.

    Холм с тремя крестами едва различим вдали.


    Теперь земля горшечника будет кладбищем безымянных

    пришельцев, самоубийц, преступников, а пока

    тридцать монет — серебряных, окаянных

    в кармане горшечника, на дне его кошелька.


    Горшечник едет прочь из обреченного Иршолаима.

    В первом попавшемся городе первый попавшийся дом

    он купит — под старость кровля необходима

    даже ремесленнику, живущему тяжким трудом.


    Ему не везло. Неразумные дети, жена–блудница.

    Родители — пухом земля! — бранили его почем зря.

    Он ко многому притерпелся, но ни с кем не сумел сродниться.

    Ложился в полночь. Вставал — ни свет, ни заря.


    Теперь он один. Он будет жить своим домом.

    наконец он поставит все на свои места.

    А земля горшечника будет не пухом, но в горле — комом,

    отданная мертвецам, ящерицам, насекомым.

    Пророк предрек эту сделку, видимо неспроста.


    Горшечник смотрит по сторонам расслабленным взором.

    Вдали он видит город и холм, над которым

    возвышаются три креста.



    В ночь на Страстную субботу

    я пытаюсь утешить себя, 

    рассматривая репродукцию 

    картины Матиса Грюневальда,

    изображающую победоносное 

    Воскресение Христово.


    Но картина не утешает меня,

    потому что мой взор

    невольно перемещается

    от парящей в сиянии

    фигуры Спасителя

    к разбросанным в нижней части картины

    игрушечным фигуркам спящих стражников.


    Уж слишком они похожи

    на мертвецов, павших

    в какой–то средневековой разборке

    не слишком масштабной, а потому

    оставшейся неизвестной.


    Но они не умерли, но спят,

    а если умерли, то воскреснут.


    Никто так и не узнал,

    что с ними стало,

    после того, как они пробудились.


    Но конечно, они уверовали,

    иначе ведь быть не может!


    Они пробудились, когда

    началась Реформация.


    Пробудились и поняли,

    что они сторожат

    не мертвое тело во гробе,

    но живую веру, которая 

    должна быть истинной.


    А если не будет истинной,

    пусть она лучше умрет.


    Одни пробудились католиками

    другие — протестантами.

    Они взялись за оружие

    и убили другу друга.


    Но художник Матис Грюневальд

    смыл кровь с картины, быстро,

    пока она не засохла.

    теперь они снова спят,

    и опять похожи на мертвых,


    А Христос вознесся высоко

    в сиянии неотличимом

    от блеска небесных тел.


    Пренебесное тело Христово!


    Скоро стража снова проснется.

    Мы знаем, что будет дальше.


    И это не утешает.


    Спящие стражники или, на другой картине,

    спящие апостолы в Гефсиманском саду,

    как любые фигуры убитых или уснувших,

    украшают картину, особенно,

    если они расположены в нижней части

    и разбросаны в разных позах.


    Бодрствуйте и молитесь,

    чтобы не впасть вам во искушение:

    ибо дух бодр, плоть же немощна,

    поэтому бодрствуйте и молитесь.


    Имеете стражу — идите и охраняйте.


    А что еще остается?


    Веки смыкаются. Спать.

    Я считаю до десяти.

    Вы слышите только мой голос.

    Восемь, девять, десять.

    Спать. Спать. Спать.




    Вот что сказал Иосиф:


    Я уже не прошу Живого Слова,

    я прошу мертвого тела.


    У меня есть сад,

    а в саду пещера,

    гроб, в который еще никто не положен,

    пещера и камень у входа.


    Я прошу мертвого тела,

    потому что у меня есть пещера,

    способная вместить мертвое тело.


    А души, способной вместить Живое Слово,

    у меня уже нет.


    Вот что сказал Пилат:


    Странно, неужели так быстро умер?


    Быстро и ненадолго.



    Так, среди вселенского развала,

    где, куда ни глянь, везде — разлад,

    плоть Его во гробе ночевала,

    а душа сошла в глубокий Ад.


    Сущностью же был Он — на Престоле,

    одесную Вечного Отца,

    полон сострадания и боли,

    и кровавый пот стекал с лица.



    Итак, ублажим Иосифа, который пришел в ночи

    к Пилату, просить о теле Того, Кто был жизнью всем.

    Мир стал непрочен, как огонек свечи.

    Мир стал бессловесен, нем.


    Мир стал бессловесен. Иосиф мог говорить — один-

    единственный, кто не оглох и не онемел.

    Он просил — дай мне тело Странника, он был Сын

    Божий но места — голову преклонить–не имел.


    Дай мне тело Странника! Пора уж снимать

    с трех крестов на Голгофе трех казненных тела!

    Дай мне Тело Странника, над которым мать,

    видя Его на кресте, горькие слезы лила:


    Увы мне, дитя мое! Увы мне мой ясный Свет!

    Увы мне, любимый Сын, Тебя носила я в чреве моем!

    Ты умер и ясным днем уже света нет,

    а был бы жив, ночью было б светло как днем!


    Увы мне, дитя мое! Ныне сбылось, что предрек,

    Симеон, когда мы Тебя младенцем в Храм принесли

    Мое сердце прошло оружие. Но — терпелив человек,

    особенно женщины этой Святой Земли!


    Мир померк, онемел, не нарушит ночную тишь

    ничего, кроме плача Матери над пречистым телом Твоим.

    Но Ты, Всесильный, в радость этот плач превратишь.

    Страшен Крест, но Воскресение к нам придет вслед за ним.



    Виртуальные небеса. Железный ангел, с винтом

    вместо крыльев, поражает из огнемета иной фантом.

    В огненном озере тонет всемирный враг,

    сгорает, но не сдается, как гордый «Варяг».


    Сосредоточенный мальчик упирает взор

    в жидкокристаллический или плазменый монитор.

    Щелкает мышкой. В наушниках голос: «Пал, пал, Вавилон!»,

    уцелевших граждан бесы гонят в полон -


    с автоматами, в касках. Трехглавая овчарка на поводке

    облаивает идущих. На девятом витке

    спираль Преисподней упирается в лёд, 

    неизвестно, существует ли что–нибудь под.


    У мальчика восемь жизней в запасе. Ничего не жалей,

    щелкай мышью, малыш, все это мираж из единиц и нулей,

    двоичный код, Демокрит говорил — атомы, пустота.

    Пастернак добавил — не тот этот город и полночь не та.


    Господи, ну хоть Ты мальчику покажись,

    объясни, что это Ты — Воскресенье и жизнь,

    что саван лежит на камне, и отдельно платок,

    что смерть напрасно тянет свой хоботок:


    потому, что кровь, дыхание или боль -

    чередование цифр — ноль–единица–ноль.

    Щелкай мышью, малыш. Жирный бонус возьми.

    Вот и новая жизнь добавлена к прежним восьми.



    Плотью во гробе, подобно всякому мертвецу,

    душою — в Аду, как Бог, способный страдать.

    В раю — с разбойником. И, сопрестолен Отцу

    и Духу, все наполняешь. Словами — не передать.



    Тебя, облекающегося в свет, словно в хитон,

    сняли с креста Иосиф и Никодим.

    В такие минуты уста подавляют стон,

    но плач благосердный душам необходим.


    Вот, видим Тебя — мертв, наг, непогребен.

    На душу ложится неодолимый груз.

    Как возрыдаю Тебе, как поднимусь с колен?

    Увы мне, увы, сладчайший мой Иисус!


    И основанья земли взяла от ужаса дрожь.

    И Солнце померкло, увидя Тебя на кресте.

    И завеса в Храме разорвана, и пролился огненный дождь.

    Как же я сейчас похороню тебя, о Христе?


    Боже мой! Как посмею коснуться рукой

    Твоего нетленного тела? Какую песнь воспою

    Твоему исходу? И плащаницей какой,

    Щедрый Господь, как младенца Тебя обовью?


    Величаю Страданья Твои, и погребенье Твое,

    славлю в песнях Твою добровольную смерть, но в глубине

    сердца знаю, что Ты разрушишь небытие,

    И в славе немыслимой снова явишься мне.



    Почил в день субботний. Пеленами обвит.

    Как младенец в вертепе — не хватает вола и осла.

    Для вечности безразлично — заснул или просто — убит.

    И смерть уже догадалась, что не того унесла.


    И ад, Его поглотивший, понимает — не удержать.

    Было сладко, а стало горько. Род Адама спасен.

    Казалось бы все на месте — камень, стража, печать.

    Но близится полночь, и стражников клонит в сон.




    Где–то уже стоят со свечами и куличами,

    заполняют храмы. Божий народ,

    раздвигая себя локтями, грудью, плечами,

    пробирается ближе к иконостасу, вперед.


    Храм еще темен. Поют — «Не рыдай мене, мати».

    Плащаницу уносят в алтарь. Воцаряется тишина

    в честь «распятаго же за ны при Понтийстем Пилате,

    и страдавша, и погребенна». Лишь минута одна


    пройдет в молчанье. Потом зазвенят кадила.

    Запоют священники. Сверху подхватит хор.

    Две тысячи лет назад озарилась светом могила.

    Минута вперед — озарится светом собор.


    Ударят колокола. И люди пойдут друг за другом,

    подстраиваясь к хору — каждый по мере сил,

    прикрывая свечу ладонью, огромным поющим кругом,

    Господи дай Своим слугам, каждому, что просил.


    Ты сокрушил нам души Твоим страданьем.

    Ты изранил наш разум Твоим терновым венцом.

    Только и радости нам, что «в третий день, по писанием»

    Ты воскрес и вознесся, и теперь Ты рядом с Отцом.



    Пароход плывет по речке меж зеленых холмов,

    крутятся колеса. Пасхальный день.

    Вселенная колеблется от пения псалмов.

    Колокола раззвонились — динь–дон–день.


    Пароход подплывает к пристани, замедляет ход.

    В красном бархате каюты — первый класс.

    Класс второй для поплоше, но, все–таки, господ,

    третий класс, понятно, для трудящихся масс.


    Анархист с ядреной бомбой, в золотом пенсне,

    седенький монашек с крестом на груди

    радуются — каждый по–своему — весне

    думают, что лучшее еще впереди


    Монашек спит и видит: возведут его в сан,

    Анархист — как губернатора разнесет в клочки.

    Дама–мама возводит взор к небесам,

    дочка злится — плачет, сжимает кулачки.


    Губернатора взорвут, в петле — анархист.

    Вот губернский город — купола вдалеке.

    Пароход прибывает, испускает белый свист.

    Машинист яйцо пасхальное сжимает в кулаке.



    Третий день, третий век, вот уже тысячелетье,

    как мой бедный прах в земле, от земли неотличим,

    вот второе на исходе, вот сейчас начнется третье,

    для отчаяния нет никаких причин.


    Так–то, в черной земле, а хотелось в небе синем,

    все воскреснуть не могу, видно не дал Бог.

    Вот на облаке сидит древний Старец вместе с Сыном

    и летает над ними белый Голубок.


    Знаю я, мир Его бесконечно жив и светел,

    что же ангел не шлет мне Благую весть?

    Вероятно, Господь нашей смерти не заметил:

    для Него живые мы, значит так и есть.



    Мама ведет пятилетнюю девочку

    мимо восстановленного собора

    и рассказывает ей историю:

    вот, стояла церковь, была колокольня,

    звонили колокола.


    А рядом жил злой дядя,

    который любил спать.


    А колокола звонили–звонили,

    спать дяде мешали–мешали.


    И злой дядя велел взорвать колокольню,

    и колокольня упала на церковь 

    и разрушила ее всю.


    А колокольня была колокольная? —

    спрашивает девочка.

    Да, колокольная — улыбается мама.

    А церковь была церковная?

    Нет, Преображенская — улыбается мама.

    А дядя был злой–презлой?

    Злее, чем наш папа, когда пьяный — хмурится мама.


    А что случилось потом? — спрашивает девочка.


    А потом злой–презлой дядя уснул крепко–прекрепко -

    отвечает мама.


    Как наш папа, когда он совсем пьяный?


    Нет, еще крепче.

    И тогда добрые люди собрали кусочки церкви

    и сложили их вместе…


    И полили живой водой?


    Нет, полили святой водой. И церковь срослась…


    И ожила?


    Нет, она каменная.


    Жаль, что она не ожила, я бы тогда с ней поиграла - 

    говорит девочка, а что с дядей?


    Он спит до сих пор.


    И колокола не разбудят его?


    Нет, теперь уже не разбудят — говорит мама.

    Никогда–никогда.


    Жаль, что его не разбудят, — говорит девочка, —

    я бы с ним поиграла.



    Магдалина стоит перед Тиберием, у нее на ладони яйцо,

    не золотое, простое, таким в курятнике нет числа.

    Магдалина красива. Но у нее такое лицо,

    как будто сама она это яйцо снесла.


    Магдалина твердит Тиберию, что воскрес какой–то Христос 

    в какой–то дальней провинции необъятной его страны.

    В этот миг яйцо становится красным, и вот в чем вопрос:

    фокусница или ведьма. Окна отворены,


    потому что весна, и посвист птиц из сада летит во дворец,

    слышны окрики стражи и унылое пенье рабов.

    А женщина все твердит, что смерть — еще не конец.

    что какой–то Христос воскрес и вывел всех из гробов.


    А великий Тиберий думает: если те, кто мертвы,

    выйдут на улицы Рима из–за гробовой черты,

    то на всех не хватит ни зрелищ, ни хлеба, ни прочей жратвы,

    лишние прошлые люди, лишние рты.


    Разве только построить бесчисленные корабли

    и придать им форму гробов–для удобства и красоты,

    посадить мертвецов на весла, чтобы они гребли

    отсюда к такой–то матери, вместо мачт поставить кресты,


    на которых можно бы распинать в сутки по одному

    из этих, воскресших, пусть помрут по второй.

    Император доволен. Хорошо, что к нему

    такие хорошие мысли еще приходят порой.


    Но о чем твердит эта женщина? Что делает во дворце?

    Не начнет ли мутить народ, собирая вокруг толпу?

    И какой птенец созревает в этом красном яйце,

    и проклюнется ли, расколов огненную скорлупу?



    К пустому колодцу люди за водой не идут,

    согласно народной мудрости. Но я оказался тут,

    у провала, где зачерпнуть можно только одно:

    лязг пустого ведра, ударившегося о дно.


    Этого мне и надобно, чтоб по замершим губам

    легко струилось ничто с небытием пополам,

    ибо душа, в отличие от потока, должна

    знать название моря, куда впадает она,


    в отчаянье — для начала, двигаясь под уклон

    в тесном скалистом русле, не встречая особых препон,

    отражая фигуры женщин, которые скорбно несут

    наполненный ароматами драгоценный сосуд.


    Я знаю, они повстречают двух крылатых мужей,

    чьи перья грозно сверкают, как лезвия ножей,

    и ослепляющий свет им просияет в ответ

    на безмолвный вопрос: «Не ищите, Его здесь нет!


    Видите плат на камне и гробныя пелены,


    величьем Его отсутствия как елеем напоены?

    Камень в полночь отвален, и пещера пуста.

    Так почему ты печален, не нашедший Христа?»



    Мироносицы–жены, рыдая, несут

    с ароматами — каждая — полный сосуд,

    видят — камень тяжелый отвален от гроба,

    на полу плащаница, что кокон пустой,

    и платок для главы — полотняный, простой,

    рядом свернут особо.


    И сияющий юноша смотрит в упор,

    и в словах его радостный слышен укор:

    не ищите Живого средь праха и тлена!

    Он на здесь, не в гробу, не в весеннем саду,

    но в глубинах земли, и плененных в Аду

    Он выводит из плена.


    И они, озираясь, выходят туда,

    где сады расцветают, шумят города,

    ходят Ангелы Божии в гуще народа,

    все смеются, живут, не боятся греха,

    ибо грех — шелуха, наважденье, труха,

    смерть — гнилая колода.


    Все владыки — покорны, и мирны — войска,

    и с голов неприкаянных ни волоска

    не падет, и никто не претерпит обиды:

    для философа — стопки божественных книг,

    для пустынного жителя — чистый родник,

    дикий мед и акриды.


    Для хозяйки — заботы, домашний очаг,

    для младенца — любовь в материнских очах,

    для священника — чинная важность обряда,

    и крупица веселья достанется мне,

    но покуда сокрыта она в глубине

    Гефсиманского сада.



    Говорят, что камень от гроба отвален ночью, 

    что гроб исполнился света, а после — сделался пуст.

    Вроде нет никого, кто бы видел это воочию.

    Но слух, как всегда, переходит в уста из уст.


    А стражники спят, и этот сон непробуден.

    Их трясут, они что–то мычат и снова — проваливаются в сон.

    А когда проснутся — о чем мы спрашивать будем?

    Откуда им знать, куда подевался Он?


    Этот, сидя, ноги согнул и лбом в колени уперся,

    второй свернулся калачиком и укрылся плащом,

    третий — руки в стороны и в траве распростерся,

    четвертый прилег на камне, увитом темным плющом. 


    Как они отличат реальность от сновидений?

    Плохая должность — ночами казненных стеречь.

    А вокруг все громче звуки торжественных песнопений.

    Все восторженней взгляды, все сбивчивей — речь.


    А Садовник у гроба сказал Марии нечто такое,

    что она изнутри просветлела, и с тех пор — сама не своя.

    А Фома говорит, что касался Воскресшего своею рукою,

    и что более нет ни страданий, ни смерти, ни небытия.

    Комментарии для сайта Cackle

    Тематические страницы