Все ли мы знаем о древнерусских святых? Почему-то монахи иногда были яркими общественными деятелями, князья чуть ли не массово канонизировались, страстотерпцы Борис и Глеб стали наиболее почитаемыми, а в лике мучеников, напротив, не был прославлен почти никто. О загадках и ребусах древнерусской святости рассказывает церковный историк протоиерей Константин Костромин — кандидат богословия, кандидат исторических наук, проректор по научно-богословской работе Санкт-Петербургской духовной академии.
Святые страстотерпцы
Первый наш разговор будет посвящен первым русским святым — святым благоверным братьям Борису и Глебу, сыновьям святого князя Владимира — крестителя Руси. Эти два первых русских святых имеют необычный эпитет святости — страстотерпцы. Не секрет, что страстотерпцев в Русской Церкви очень мало. Более того, их мало не только в русской традиции, но их вообще, в принципе, практически не знает христианская церковная традиция. Что это за феномен такой — страстотерпцы? Почему этих страстотерпцев в начале было только двое? И последующие князья, которые очень часто погибали на поле боя, в домашней обстановке, будучи преданными своими близкими людьми, в монастырях, становились какими угодно святыми, преподобными, благоверными князьями, но не страстотерпцами. Наш разговор сегодня об этом уникальном эпитете.
Святые страстотерпцы, само слово подсказывает нам, это те, которые испытали страсть, то есть страдание. Акцент сделан на конце жизни, в результате которого случается неестественная смерть. Не та, о которой мы молимся за богослужением, прося у Бога кончиной безболезненной и мирной. Напомню совсем кратко сюжет, связанный со святыми Борисом и Глебом.
Умирал их отец, святой князь Владимир. Сыновья в целом были готовы начать борьбу за власть. Некоторые начали ее за несколько лет до кончины отца, их старший брат Святополк начал ее буквально накануне, как и другой родной брат Ярослав Мудрый. И это была традиция. К этому времени все известные нам смены власти на Руси происходили именно насильственным путем. В результате, наверное, гибели Олега произошла смена власти в пользу Игоря, даже не родственника.
Князь Игорь, как известно, погиб, пытаясь собрать дань с древлян. Фактически тоже насильственная смерть. Святополк погиб, возвращаясь с неудачного похода на Византию, в том числе, вероятно, с элементами заговора. Брат князя Владимира Ярополк был убит самим князем Владимиром в борьбе за власть. Сыновья князя Владимира готовились к такой же смене власти. И когда святой князь Владимир скончался, они начали эту борьбу. И два их брата отказались в ней участвовать. Этот демонстративный отказ от участия в борьбе за власть демонстрировал что-то совершенно необычное, непривычное в политической культуре Руси. Привнесение туда христианского начала. И это очевидно предложившая Святому Борису начать эту самую борьбу дружина отцовская, с которой он шел искать в степи печенегов, но, правда, не нашел. Естественно, она покинула святого Бориса, поскольку она не нашла в нем отзыва на то, чего хотели они. Они хотели поставить того князя, которого они любили, которому привыкли слушаться.
Борис, отказавшись от борьбы за власть, покинутый дружиной, с малой дружиной, остался в нескольких десятках километров от Киева, примерно километрах в 15–20 на реке Альте, поджидая, в общем, свою смерть. И когда убийцы добрались до него, они добрались до него в момент совершения богослужения, чтения и пения утрени, они не встретили сопротивления.
Они встретили готовность к смерти, хотя памятники, посвященные Борису и Глебу, доносят до нас в какой-то степени плач его о своей молодости, о том, что он, конечно же, не хочет расставаться с жизнью, но готов это сделать, если этого захочет старший брат.
Гибель его брата Глеба оказалась еще более трагичной. Она сопровождается в сказании о Борисе и Глебе подлинным плачем о юности о неготовности умирать, о том, что убийцы могли бы пощадить его, поскольку они идут резать его как ягненка перед смертью. И при этом Глеб все равно практически добровольно подставляет свою шею своему собственному повару, который напал на него в лодке, видя, что преследователи рядом. Подобного рода смерть для князей не только предшествующей эпохи, но и начиная с XII века, кажется, довольно обыденной. Конечно, не каждый князь умирал на поле боя или будучи отравлен или зарезан какими-нибудь убийцами, но ситуация с Борисом и Глебом чем-то явно отличается от ситуации с последующими князьями, ряд из которых погибли насильственной смертью.
Георгий Петрович Федотов, замечательный русский философ, культуролог, русский эмигрант, мыслитель русского зарубежья, попытался сопоставить понятие «страстотерпчество» с понятием «кенозис». Это сложный термин греческий, который обозначает что-то вроде самоуничижения. Он предполагает лишение чего-то, он предполагает отказ от чего-то. В данном случае самоуничижение подобно Христу. Христос мог избежать смерти, Он мог уйти из Иерусалима, Он мог не попадать в руки первосвященников, он мог в конце концов сделать то, на что подталкивали его апостолы, начать сопротивляться. Они были вооружены в Гефсиманском саду, как известно. В конце концов, Ему предлагали даже созвать легион Ангелов для того, чтобы бороться за Себя. И тем не менее Христос отказался это делать. Он знал, что Его подвиг находится за гранью смерти, и, соответственно, с победой над смертью, через вкушение этой смерти в тот момент, когда никто не хотел бы ее.
По всей видимости, ситуация с Борисом и Глебом связана именно с этим моментом, с добровольным претерпеванием страданий, уничижением, самоуничижением, абсолютно добровольным, ради чего-то более высокого, того, что ждет их после смерти. Первый же результат, который мы видим после смерти Бориса и Глеба, это прекращение борьбы за власть. То есть прямой непосредственный результат гибели, преображающий историю. Ни одна последующая гибель князей, сколь бы трагичной она ни была, не приводила к таким быстрым, реальным, долгоиграющим и внушительным, ярким христианским результатам. Соответственно, вот это самое посмертие, причем земное посмертие Бориса и Глеба, это один из главных элементов их особенного подвига. Но не только он. Мы помним, что еще одним страстотерпцем на Руси стал святой князь Димитрий Угличский, который погиб тоже в юном возрасте: может быть, не в столь юном возрасте погибли Борис и Глеб, по всей видимости им было все-таки лет около тридцати.
Димитрий Угличский не смог своей гибелью предотвратить Смутного времени. Но и в ситуации с Борисом и Глебом, и в ситуации с Димитрием Угличским мы видим два момента, которые очевидны. Это то, что их посмертие, земное посмертие, оказалось связано с некой политической борьбой, которая в результате привела к преображению. Борис и Глеб были фигурами, которые очень внимательно и даже страстно обсуждались древнерусским обществом. В течение столетия после их смерти, а если быть более точным, примерно через тридцать лет после их кончины началось, и примерно лет через шестьдесят после этого прервалось на подъеме их бурное и осмысленное почитание. И это почитание выразилось в появлении целого ряда памятников, посвященных Борису и Глебу. Это сказание чудес Святым мученикам Роману и Давиду, чтения Бориса и Глеба, сказания Бориса и Глеба, проложное житие, посвященное Борису и Глебу, служба святым Борису и Глебу и несколько более мелких памятников, в основном связанных с летописанием.
Это говорит о том, что феномен Бориса и Глеба осмыслялся и в осмыслении преображал русскую политическую действительность. Действительно, на последующие два поколения князей, потомков Ярослава Мудрого и потомков сыновей Ярослава Мудрого, не проводилась борьба за власть на Руси. Более того, князья из христианских побуждений, как мы видим из поучения князя Владимира Мономаха, не хотели бороться за власть. Они были готовы поступать по образцу Бориса и Глеба. Ситуация с святым благоверным Димитрием Угличским похожа. Его фигура во время Смутного времени была яблоком раздора между сторонами. Его использовали сторонники Василия Шуйского, его противники, его использовали сторонники самого царевича Димитрия или Лжедмитрий, ставший царем. Его использовала мать — инокиня Марфа. Но в конечном счете именно память о том, что невинный ребенок, погибший в тот момент, когда этого никто не ждал, который чисто теоретически мог стать гарантом спокойствия в России, в тот момент, когда умирала княжеская династия, именно этот ребенок был использован политическими силами в своих интересах, и эта несправедливсть в какой-то степени остановило русскую смуту и позволило собрать ополчение Минина и Пожарского, остановить братоусобную войну, восстановить патриаршество, восстановить царскую власть и постепенно восстанавливать в России традиционный порядок.
В еще большей степени, чем ситуации с Димитрием Угличским, в истории святых страстотерпцев Бориса и Глеба важен момент непротивления злу силой. Он прочитывается в всех памятниках, посвященных Борису и Глебу. И впоследствии становится если не путеводной звездой для последующих русских святых, погибших насильственной смертью, то же по крайней мере становится одним из элементов русского мировоззрения. Он проходит красной нитью через многие произведения русской литературы, ярко проявляясь в творчестве Александра Сергеевича Пушкина и Федора Михайловича Достоевского, и тем более Льва Николаевича Толстого, который, как известно, предал этой идее настолько абсолютную форму, что она вывернулась как бы наизнанку, когда героизм, страстотерпчество, превратился в слабость непротивления.
И в этом виде он оказался не принят как оборотная сторона русской философии, и против которой так восставал русский философ русского зарубежья, современник Георгия Петровича Федотова, в какой-то степени его оппонент — Иван Александрович Ильин. И в нежелании понять подвиг страстотерпчества Иваном Александровичем Ильиным, в стремлении утвердить им идею противления злой силой мы и видим главный нерв проблемы или темы святых страстотерпцев Бориса и Глеба, которые показали должную меру непротивления — героизма, осмысленности своего подвига и подражания Христу, который должен являть христианин.
Святость — это элитарность? Благоверные князья Древней Руси
Сегодняшний наш разговор будет посвящен святым благоверным князьям. Как известно, русская святость начинается в любом случае со святости княжеской. Первыми русскими святыми были святая равноапостольная княгиня Ольга, святой равноапостольный князь Владимир, святые благоверные князья Борис и Глеб. Это князья, и их святость была очевидной для если не современников, то ближайших потомков. Благоверные князья являются одним из наиболее известных, популярных и, может быть, даже распространенных примеров святости в Древней Руси. И они конкурируют в этом отношении с количеством преподобных, которых, разумеется, как святых монахов, на Руси было много.
Много или мало прославлено в лике святых благоверных князей?
Определенного ответа на этот вопрос дать, наверное, и невозможно. В данном случае нужно провести несколько сравнений, которые дадут ответ на вопрос, как их много. Прежде всего, если сравнивать, например, с нашими братьями сербами, то можно обратить внимание на то, что там иногда целые семейства князей или господарей оказываются святыми, как, скажем, известная семья Немоничей, которая дала подавляющее большинство своих высших представителей именно в качестве святых. На Руси ситуация другая. Традиция понимания хода русской истории в течение столетий в русской книжности такова, что, кажется, у нас существовало одно семейство — семейство Рюриковичей, которое господствовало во всех княжеских домах Руси. В известной степени это так, оно доказывалось многочисленными произведениями. И если сравнивать с количеством святых среди Рюриковичей с количеством святых среди Неманичей, конечно, русских князей будет намного меньше.
Но если мы обратим внимание на то, какие другие типы святости у нас представлены широко, то увидим, что мучеников на Руси очень мало. Преподобные в подавляющем большинстве – это либо игумены, либо настоятели, либо основатели монастырей, а это очень, скажем так, элитарное положение. Это благоверные князья, вне зависимости от формы их кончины, и соответственно, эта святость может быть связана с особенностями кончины, но не только с ними. И это святители, то есть архиереи.
Святость в социальном плане Древней Руси элитарна. Она связана с верхом общества, и возникает вопрос: «а справедливо ли это, когда князь получает много почитания как правитель на земле и много почитания после смерти как святой? Справедливо ли это, когда святитель входит и стоит на орлеце в храме, одевается в парчовые одежды и после смерти опять оказывается почитаем, примерно так же, как и на земле? Или это та сторона жизни средневекового общества, в которой мы, люди XXI века, должны в какой-то степени мириться c такими особенностями эпохи?»
Необходимо прежде всего сказать о феномене вот этой самой благоверной святости. Благоверный князь — это святой, прежде всего каким-то особенным образом связанный с Церковью и церковным сообществом, с церковной жизнью. Святой благоверный князь Андрей Боголюбский, который особенным образом посчитал Богородицу и был инициатором появления праздника Покрова Богородицы, введения службы Акафиста, появление Боголюбской иконы Божией Матери, в конечном счете перенесения во Владимир Владимирской иконы Божией Матери.
Церковная жизнь была очень насыщенной и достойна особого разговора. Святой благоверный князь Александр Невский, который в большей степени сегодня у нас ассоциируется с военными победами, как некий национальный защитник Руси. Для древнерусского читателя это был человек, который особенным благоговейным образом общался с митрополитом Кириллом, который не знал, что ждет его на севере Руси, поскольку традиционно до него митрополиты никуда из Киева не уезжали. Он встретил в лице князя Александра Невского радушный прием. Но мог его и не встретить, как его не встретил один из его преемников, святитель Петр, который вместо доброго отношения великого князя встретил суд, якобы за симонию.
Иными словами, церковная составляющая здесь весьма весома. Но есть благоверные князья, которые были прославлены практически и прежде всего за свою гибель. Это чуть более старший современник Андрея Боголюбского, князь Игорь Черниговский, монашеского имени которого мы даже не знаем и который был прославлен в лике святых только за то, что погиб практически как страстотерпец невинной смертью, не сопротивляясь, но только эта смерть не привела ни к какому далеко идущему результату. Это князь Михаил Тверской, который при жизни был в конфликтных отношениях со святителем Петром, но зато своей героической кончиной в Орде засвидетельствовал свою верность христианскому мировоззрению. И получается, что вне зависимости от того, как проходила и чем закончилась жизнь того или иного князя, если в ней был какой-то яркий христианский акцент, за который он достоин почитания, он будет прославлен.
Элитарность, о которой мы начали разговор, нужно понимать двояко. Элитарность социальна. Очевидно, но любой подвиг, любой героизм по определению элитарен. Он задает планку той элитарности, которая не покупается за деньги, которая не передается с молоком матери или с кровным родством от отца. Это та элитарность, которая делает человека выдающимся, тем, которому иногда не то что трудно, а невозможно подражать. И это элитарность уникального подвига. Мы можем у любого благоверного князя отметить эту самую элитарность подвига. Но самое главное, что любой совершенный подвиг должен быть сохранен в памяти. Если подвиг совершен просто ради христианского долга, это тот долг, который получает награду на небесах. Она выше любой земной награды.
Но есть подвиг, который нужно помнить для того, чтобы ориентироваться на него, чтобы продолжать вести себя таким же образом. И вот благоверные князья – это те самые люди, на которых люди равнялись при жизни. И так хорошо, когда на этого человека можно равняться и после его смерти. В этом смысле его элитарность подвига становится всеобъемлющей, он становится образцом для поведения и своих родных и для тех, кто на него смотрит или про него читает. И эта элитарность становится всеобъемлющей, той самой, в которой небесное преображается в нашей земной жизни.
Много ли на Руси святителей?
Сегодняшний наш разговор будет посвящен древнерусским святителям. Обычно термином «святитель» обозначается прославленный великий святых архиерей — епископ Русской Церкви или какой-то другой поместной православной Церкви. Мы будем говорить, конечно же, о святителях, живших на Руси. Для совсем древнерусского сознания, того, которое появилось у нас после Крещения на Руси, святитель был тип довольно редкий, который больше ассоциировался с Византией. На Руси изначально и очень массово активно почитались три святителя, которые воспринимались как люди, тесно взаимосвязанные друг с другом: святители Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов. Они чаще всего втроем изображались на иконах, и совместное богослужебное празднование усиливало ощущение их взаимной связи.
С Древней Руси с XI–XII веков у нас сохранилось какое-то количество представлений об архиереях, однако в Древней Руси они не почитались как святые. Только в веке XV один из архиереев XII века оказался прославлен в лике святых и почитался как святой. Это святитель Кирилл Туровский, святитель, который воспринимался как богослов, как эталон богословской мысли. Это типичный вариант святителя для Византии, но не типичный для Руси. Обычно святой архиерей — это либо тот, кто оказался очень активным и успешным церковным управителем, и, соответственно, его административный талант должен быть как-то отмечен в церковной жизни, либо это человек, который зарекомендовал себя какими-то особыми, яркими и достойными особыми чертами в отношениях с государем или государством. И, наконец, прежде всего, это учитель Церкви. Так вот, таким учителем Церкви, единственным в Древней Руси, оказался святитель Кирилл Туровский, автор очень необычных, своеобразных притч, похожих на евангельские, молитв и богослужебного канона святой равноапостольной княгине Ольге. Пожалуй, самым почитаемым, единственным широко почитавшимся в Древней Руси святителем был Леонтий Ростовский.
Есть разные версии по поводу его жизни и, особенно, конца жизни, по поводу того, была ли его кончина мирной или мученической. Тем не менее он воспринимался как человек, близкий к апостольскому состоянию, человек, от которого зависело христианство в Залесском крае. И именно вот такое его положение среди русских архиереев сделало его достойным поминовения, почитания на проскомидии. Вообще русская святость и представление русской святости очень активно стали развиваться в эпоху создания единого Русского государства во второй половине XV века. Именно в эту эпоху стали появляться в русских святцах святые, которые, возможно, жили и скончались на два и даже на три, и даже иногда на четыре века раньше, чем эта эпоха. Но, тем не менее, вспомнили и стали их активно почитать именно тогда, после начала автокефалии Русской Церкви.
И вот среди прочих святителей можно выделить несколько групп, которые должны как-то охарактеризовать сам тип святительской святости. Это прежде всего святители по регионам. Или, можно сказать, так — покровители церковной жизни в том или ином городе или княжестве. Прежде всего, конечно же, как отдельный тип выделяются новгородские святители, которых несколько и которые всегда почитались новгородцами именно как местные покровители церковной жизни, такие как святитель Нифонт, Иоанн, Моисей, некоторые другие. Они вели обычную для новгородцев жизнь и обычную для новгородских священников, архиереев жизнь, но какие-то особенные яркие черты, как, скажем, хождение в Иерусалим на бесе (такой интересный любопытный сюжет появился в новгородской литературе и стал основанием для почитания святителя Новгородского Иоанна) стал основой для местного почитания.
Подобная же ситуация возникла и в Москве быстро после кончины святителя Петра. Но эта традиция связана не только с Москвой. Известно, что, начиная со святителя Петра, митрополита Русского, формально Киевского, а реально Московского, начинается жизнь митрополитов в Москве. И таким образом, региональные московские святители — это одновременно и святители общерусские, поскольку это митрополиты всей Руси. Это важная черта, которую тоже нужно отметить. В до монгольскую эпоху, это долгих два века, святители не удостаивались практически никогда прославления. Почему-то среди домонгольских митрополитов святых практически никого нет.
А вот святители, начиная с монгольской эпохи, начиная со святителя Кирилла, прославлялись очень охотно. И здесь как раз нелегко найти митрополита, который не почитался бы как святой в те или иные эпохи. Наверное, это особенное отношение связано с тем, что именно в этот момент они стали подлинно русскими святителями. Кирилл — это первый доподлинно известный без каких-либо проблем официально поставленный русский человек на митрополию Руси. Петр, который был замечателен тем, что поддержал великого князя Ивана Калиту, и в том числе в отношении Москвы. Когда Москва возвысилась, стала столицей русских земель, естественным образом возникло и почитание святителя Петра.
Таким образом, почитание московских архиереев и почитание святителей на Руси слилось воедино. И таким образом первое место среди святителей, вне зависимости от того, были они архиереями, книжниками или аскетами, занимала именно московская, а реально общерусская кафедра. Вне зависимости от того, шла ли речь об эпохе до автокефалии или сразу после нее.
Пожалуй, здесь можно только отметить, что отношение к этим святителям было немножечко различным, в зависимости от того, какой особенностью или чертой они обладали. Скажем, святитель Алексий Московский, один из самых известных московских святых, замечателен прежде всего своим административным церковным даром. Он замечательный именно как церковный управляющий, как человек, который позволил государству пережить довольно трудную эпоху, когда малолетним был князь Димитрий Донской, и тем самым удержать в своих святительских руках и кафедру, и город, и будущую страну. Почитание святителя Алексея началось вскоре после его кончины.
Наверное, число таких же выдающихся церковных администраторов, запомнившихся именно этим даром, относится первый автокефальный русский митрополит — святитель Иона.
Среди архиереев в московской эпохе можно встретить книжников, таких ярких, как святитель Киприан, или таких плодовитых, но менее ярких, как святитель Фотий. Можно найти выдающегося яркого подвижника, который свою святость приобрел именно не яркостью поведения, а тем, что оказался неожиданно для москвичей подлинно образцом аскетической жизни. Это святитель Филипп I, современник Ивана III. И таким образом трудно говорить о святителях Руси как в первую очередь администраторах, или в первую очередь как о подвижниках, или в первую очередь как о книжниках. Но скорее это олицетворение той славной Русской Церкви, которая делает ее самодостаточной, делает ее великой и делает ее достойной памяти в веках, которая олицетворяется этими архиереями как наиболее достойными представителями своей Церкви.
Почему на Руси не было мучеников?
Сегодняшняя наша беседа посвящена мученикам в Древней Руси. Одна из наших бесед была посвящена святым страстотерпцам Борису и Глебу. Первый их эпитет святости связан не с уникальным подвигом страстотерпчества или кенозиса, как мы о нем говорили, подражании Христу, а именно с мученическим образом, который и запечатлен в их эпитете: мученики и страстотерпцы, святые Борис и Глеб. Это первые прославленные русские святые и одни из первых почитавшихся на Руси русских святых. Однако если мы заглянем в древнерусский месяцеслов, то мы обратим внимание на то, что в нем мы практически не встретим мучеников.
Причем мы не встретим их не только за ранние века христианства, но их будет мало и за XV, и за богатый на святость XVI, и на тяжелый бунташный XVII век. Почему так? При достаточно большом количестве святителей, при большом количестве благоверных князей, при огромном количестве святых монахов — преподобных, так мало будет на Руси мучеников.
Неужели им так хорошо жилось на Руси? Неужели у них не было проблем? Неужели у них не было врагов, даже и внешних врагов? Вопрос, который заставляет задуматься. И первое, что приходит на ум, это посмотреть, поискать в древнерусских святцах и житиях святых тех людей, которые погибли насильственной мученической смертью, и задать вопрос: «Мученики ли они? Или их Церковь почитает в каком-то другом типе святости?»
Одни из первых русских святых по хронологии — это варяг и его сын, погибшие в молодые годы князя Владимира, когда он только захватил Киев.
Имена этих двух безвестных тогда варягов появились в русской письменности позднее. В сегодняшнем календаре они значатся как святые Феодор и Иоанн. Их житийные памятники появились поздно. В русские месяцесловы их имена почти не попадали. Однако если они там появлялись, то они появлялись там именно как мученики. Соответственно, все-таки какие-то мученики в древнерусской практике были.
К претерпевшим мученическую кончину, наверное, можно было бы отнести многих русских святых. Однако почему-то они встречаются в русских святцах совершенно под другими титулами и эпитетами. Мы уже говорили о Борисе и Глебе, которые больше запоминаются как страстотерпцы.
Святые князья Михаил Черниговский, Михаил Ярославич Тверской оказались благоверными, несмотря на свою мученическую гибель. Корнилий Псково-Печерский обычно почитался как преподобный. Филипп Колычев, митрополит Московский, умученный при Иване Грозном, почитался как святитель. Почему-то Церковь избегала называть этих людей именно мучениками, хотя иногда церковный аспект их кончины — их верность Христу — оказывалась центральным событием в их жизни, и именно она заставляла запомнить их имена.
Пожалуй, из многочисленных русских святых XIV–XVI веков, как наиболее ранние мученики, встречаются такие неожиданные святые, как священномученик Исидор Юрьевский и 72 прихожанина, вместе с ним пострадавших в Юрьеве-Ливонском. Это событие и событие почитания мученика варяга и его сына Феодора и Иоанна, а также отчасти ситуация с Борисом и Глебом, и, в какой-то степени, со святым Леонтием Ростовским, который обычно воспринимался как святитель, говорит нам об особенности отношения к мученичеству.
На Руси очень почитались великомученик Пантелеимон Целитель, мученики Кир и Иоанн, некоторые другие древние святые, Георгий Победоносец, и некоторые другие не русские святые, относящиеся даже не к византийским, а к античным временам. В глазах русских книжников, в глазах русских читателей или слушателей житий они воспринимались как люди дохристианской эпохи, жившие при неблагочестивых, нечестивых, языческих — «поганых» — античных императорах, и, соответственно, приуготовляли появление христианской эпохи, в которую довелось жить Руси.
Таким образом, эпоха мучеников должна была закончиться ко времени крещения Руси. Она должна была остаться в таком прошлом, о котором можно только вспоминать как о каком-то легендарном прошлом. А теперь эпоха, когда Церковь живет обычной жизнью, когда в ней учат и властвуют архиереи, когда в ней спасаются подвижничеством монахи, когда в ней управляют благочестивые государи и князья. И тем не менее дохристианская эпоха Руси: Феодор и Иоанн, не христианская или не русская территория, как Юрьев-Ливонский — это нынешняя Прибалтика, город Тарту в Эстонии, в котором находились католики, воспринимавшиеся как враги Православия в XVI веке. На этих территориях, на которых нет полноценного христианского мира, и может быть полноценное мученичество.
Борис и Глеб относится к такому раннему периоду христианства на Руси, когда еще говорить о его широком распространении не могли даже древнерусские книжники. Именно поэтому они могли сподобиться почитания как мученики. Христианская эпоха оказалась очень долгой на Руси и в России. Мы знаем о том, что она завершилась у всех на глазах в 1917 году. И именно по этой причине с 1917 года по Великую Отечественную войну оказалось умучено большое количество православных христиан, которые создали первую настоящую эпоху мучеников в Русской Церкви. И именно поэтому христианская эпоха, предшествовавшая 1917 году, Синодальная и Древнерусская, относятся ко временам христианского мира, который не нуждается в мученическом подвиге, поскольку своим христианским статусом славит Господа и являет Его Царство на земле.
Преподобные в миру
Мы продолжаем наш цикл, посвященный древнерусской святости, и сегодняшний наш разговор будет посвящен преподобным, тем святым, которые ассоциируются с монашеством и которые, прежде всего, подвизаются в подвиге аскезы.
Представление о монахе расхожее и наиболее нам привычное — это речь о человеке, который занимается самоотречением, который практикует усиленный пост и длинную молитву, который в идеале должен находиться в отрыве от человеческого социума и который чаще всего даже оказывается в пустыне ради этого самого отказа от общения с людьми.
Идеальные монахи — это основатель монашества преподобный Антоний Великий, преподобный Пахомий Великий. То есть те люди, которые ушли в египетскую пустыню и не имели связи ни друг с другом, ни с кем-либо из мира и конец которых неизвестен. Более привычный, хотя и менее похожий на подобного рода тип монашества — монах, живущий в общежительном монастыре. Это человек, который находится не в отрыве от социума в принципе, а который находится в своем маленьком микросоциуме, отделенным от большого. Тот человек, который всю свою деятельность полагает именно на то, чтобы спасаться вкупе путем смирения друг перед другом, коллективной молитвы, ну и общей аскезы общего отказа от излишеств и благ земных.
Если мы будем обращать внимание на описание монахов в Древней Руси, то мы обнаружим, что оно не очень сходно с нашими этими идеальными представлениями. Прежде всего обращает на себя внимание описание святых, потенциальных святых, конечно, в Киево-Печерском патерике. Монахи, образы которых проходят через этот патерик, это образы людей, которые, например, не чураются сообщения с князьями, которые иногда общаются с ними в неформальной обстановке. Не только в Киево-Печерском патерике, но и в некоторых других житийных произведениях или в летописных, иных произведениях древнерусской книжности можно встретить образы монахов, которые парятся вместе с князьями в бане, участвуют с ними в пирах. Конечно же, подобного рода поведение не только не ассоциируется у нас монашеским, а в какой-то степени противоположно ему. Единственный сближающий их образ — это образ Христа, Который ест и пьет с фарисеями, в отличие от Иоанна Предтечи, который, наоборот, как раз чуждается людей.
Это известный евангельский образ, но он, конечно, не оправдывает поведение монахов Древней Руси, которые, кстати сказать, святости при таком отношении к князьям не получили. В большинстве своем не получили. Однако в центре внимания оказываются не они. В центре внимания оказываются те преподобные, которые оказываются прославленными в лике святых, почитаемыми святыми, и образ поведения некоторых из них оказывается далек от подобного рода подвижничества.
Если почитать современную научную литературу, то можно обнаружить, что несколько необычным предстает в этой связи образ преподобного Сергия Радонежского, который, казалось бы, живя в монастыре, им своими собственными руками созданным, довольно далеко от Москвы, тем не менее участвует в делах великого князя, крестит детей князя Ивана Калиты, ездит в Нижний Новгород для улаживания междукняжеской усобицы и вообще оказывается недалек от бурного житейского моря. Этот диссонанс был очень ярко показан Георгием Петровичем Федотовым в книге «Святые Древней Руси», в которой он ярко продемонстрировал эту странность на примере жития преподобного Сергия, когда в качестве идеала в нем поставляются как раз эти самые святые палестинской пустыни, которые, уйдя в нее, больше не вернулись в социум и порвали с ним, и в качестве реализующего этот пример — преподобный Сергий, который столь активно участвует в жизни мира. Еще более активными оказываются преподобные следующего поколения, такие как преподобный Пафнутий Боровский или Мартиниан Белоезерский, и в еще более активной фазе — преподобные следующего поколения, то есть через поколение после преподобного Сергия, среди которых, конечно, выделяется фигура преподобного Иосифа Волоцкого. Казалось бы, уж этот человек оказывается абсолютно в круговороте событий, в центре их, даже дирижирующим, управляющим ими. Как же так? А где же аскеза, где же уход из мира? Ну хотя бы в монастырь. И затворение в своем маленьком монастырском мирке, чтобы не общаться со страстями, которые привносит большой мир.
Мы должны, конечно же, иметь в виду, что святость, та, с которой мы имеем дело в церковном календаре, в богослужебных книгах, на иконах и в каком-то более широком представлении, это не одно и то же с подвигом спасения. Подвиг спасения совершает каждый христианин. И в силу своих возможностей он от чего-то отказывается и переступает через себя. Где-то совершает, может быть, какой-то маленький подвиг ради ближнего или ради Бога и надеется на снисхождение во всем остальном. В принципе, так же ведет себя и любой монах.
Но в том-то и смысл святости, чтобы быть как свеча, стоящая на подсвечнике, чтобы светить всем. Святость не касается безымянных героев. Святость всегда очень четко персоналистична. Святость всегда должна быть яркой. Святость всегда должна быть видной людям. И поэтому, конечно же, святость индивидуального подвижничества в пустыне, в пещере или в лесу оказывается недоступной для этого всеобщего взора. Ее можно описать только шаблонными фразами, но она не будет интересна читателю. Она мало кого научит каким-либо христианским добродетелям. В этом смысле эту роль идеально выполняет Священное Писание.
Святой — это тот человек, который на виду. И поэтому для преподобного, наоборот, очень важной характеристикой является его общение с социумом. Его общение с людьми. И то, как он будет это делать, и как он в трудных ситуациях будет отстаивать правду Христову, это и важно показать агиографу, человеку, который пишет икону с клеймами или как-то иным образом описывает жизнь преподобного. Жизнь преподобного по определению не оторвана от людей. Это во-первых. Во-вторых, преподобный — это, конечно же, тот человек, который в любом случае вознесен над людьми. Он вознесен над людьми своим образом жизни. Но очень часто это обусловлено в Древней Руси его социальным положением. Если преподобный пришел из низов, то он таковым становится только тогда, когда создал успешный монастырь. Если преподобный пришел из верхов как, скажем, какой-нибудь князь-инок Вассиан Патрикеев, так и не ставший святым, или князь-инок Никола Святоша, преподобный из Киево-Печерского монастыря, которые стали заметными в силу своего статуса. Мы и сейчас обращаем внимание на известных медийных персон, если вдруг они оказываются глубоко верующими людьми или вдруг в корне меняют свою жизнь ради Христа. То же самое касается и Древней Руси, такого рода правила человеческого общения неизменны.
И поэтому преподобный тем более оказывается элитой, поскольку он очень часто элита, сделавшая сама себя, как говорят сегодня, в отличие от князя, благоверного князя, который элитой является по определению в силу своего происхождения. И поэтому святой Древней Руси — преподобный — это прежде всего тот, который виден всем. И в этом смысле он противоположен одному из принципов древнерусской литературы, в который автор древнерусского произведения прячется за своей безымянностью, прячется за текстом, который может написать любой, по крайней мере любой книжник, и прячется за тем героем, которого он описывает, так, чтобы не становиться посредником между этим героем и читателем.
Преподобный — это тот самый монах, который, мысли которого прежде всего устремлены в горнее, он является посредником между простыми людьми, крестьянами, боярами, купцами, которые приходят в монастырь, и своими силами спастись не могут, и Господом, Которому он служит. И поэтому его подвиг по определению не безымянен, а наоборот, имеет имя. По этой причине это имя имеет какие-то черты, эти черты должны быть понятны, интересны, авторитетны и завораживающи для людей, которые хотят хотя бы в какой-то степени повторять его жизнь, повторять его путь к Богу или внимать его словам, для них они являются, конечно же, авторитетными. По этой причине преподобные Древней Руси, даже аскеты, которые ушли в леса, такие как преподобный Нил Сорский, время от времени показываются людям. И только тогда, когда они показываются людям, оказываются видны всем и становятся героями житийных произведений и икон. И поэтому преподобный, каким бы аскетом, монахом, подвижником и уединенным отшельником он ни был, становится преподобным только тогда, когда эта его святость выходит на белый свет.
Юродивые Христа ради: диссиденты или нет?
Сегодняшний наш разговор о древнерусской святости пойдет об одном из самых пререкаемых и необычных типов святости — о древнерусском юродстве. Надо сразу сказать, что в нашем расхожем представлении, как правило, термин «юродивый» сходен с понятием «блаженный». Это не совсем верно. Вообще в принципе понятие «юродивый» — урод (это в современном русском языке аналог этого слова) отличается от понятия блаженство как счастье. И поэтому, скажем, блаженная Ксения Петербургская не является в чистом виде юродивой, она не ведет себя как типично юродивый, вызывающий.
В то же время не всякий юродивый в прямом смысле является блаженным, блажен человек, который ведет достаточно спокойный образ жизни. Юродивый, как правило, человек с очень активной жизненной позицией, или, по крайней мере, предполагается таковая. И здесь одна из главных проблем и загадок, связанных с этим типом святости, поскольку о юродивых известно достаточно мало, а жития их лаконичны и не имеют каких-то ярких подробностей. Зачастую это только несколько эпитетов, которые показывают, кто перед нами. Они его обозначают. Георгий Петрович Федотов обращал внимание на то, что преподобные очень часто зовутся юродивыми, а юродивые преподобными, но прежде всего в ту эпоху, в которой оскудевает святость благоверных князей. Он посчитал, что это некое преемство, когда потребовался своеобразный социальный протест, в тот момент, когда княжеская власть перестала проявлять себя в прежнем виде.
Думаю, что здесь можно увидеть нечто несколько иное, показывающее другие формы взаимоотношения между народом и властью с одной стороны, между народом, Церковью и истиной с другой стороны, и само по себе восприятие сведений, говоря по-современному, информации или мнения, которое нужно донести до другого.
Обычно писали и пишут о том, что юродивый — это человек, занимающийся социальным обличением. В значительной степени это, конечно, так. Но нужно иметь в виду то, что в ситуации с юродством важно наличие обличаемого, а в обличаемых никогда недостатка не бывает, необходим обличающий, соответственно желающих обличать тоже всегда достаточно, и обязательно нужны зрители. Не слушатели, а именно зрители. Те, которые будут видеть форму обличения во всех ее мельчайших подробностях. Это не значит, что они ее должны передавать. Это не значит, что они должны подражать. Они должны ее понять. И должны понять ее не в том смысле, что они должны вместе с осуждающим осудить обличаемого, а в том, что они должны понять, в чем была неправда, и применить этот урок к себе.
Итак, в ситуации с юродивыми обязательно есть обличаемый, очень часто князь, но не обязательно, это может быть и народ, есть обличающий, это юродивый, и есть народ, который принимает активное участие в этом своеобразном спектакле. Юродство как спектакль, юродство как активное действо, в котором обязательно есть много участвующих лиц, очень удачно описал академик Александр Михайлович Панченко. Но можно к этому добавить, по крайней мере, ту деталь, очень важную деталь, что потому-то и недостаточно словесного осуждения, обличения, а необходимо именно действие, что юродивые действуют через символы, понятные окружающим.
И здесь очень важно подчеркнуть, что этот символ должен быть очень легко прочитываем теми, кто видит этот незримый, очень часто даже бессловесный или странный, эпатажный спектакль. Иными словами, мы должны говорить о том, что отчасти XIV, в большей степени XV, наиболее всего XVI и первая половина XVII века — это эпоха символизма в Русской Церкви, и в русском обществе, и в русском государстве. Чтобы понять природу этого символизма, мы должны сопоставить его с той эпохой, которая нам с точки зрения символизма более понятна. Это эпоха Серебряного века. И, соответственно, мы можем сказать, что по сравнению с эпохой преподобного Сергия Радонежского, по сравнению с эпохой святителя Алексея Московского, по сравнению с эпохой святого благоверного князя Александра Невского, который можно назвать Золотым веком русской святости, эпоха юродства — XV, особенно XVI и первая половина XVII века, это эпоха Серебряного века русской святости. И они, соответственно, ее Серебряный век, его воплощение.
Именно поэтому символизм столь пронизывает наши представления о юродивом, в то время как, еще раз повторю, его житие, как правило, очень лаконично. Он только юрод, наг, похаб. И дальше, перед тайной того, как это происходит, замирает древнерусский писатель, поскольку он оказывается в ситуации практически неразрешимый. Его задача — описать святость, но люди могут это не понять. Ему нужно описать эпатаж, но так, чтобы он был предельно символичен и наименее биологичен или наименее живописуем, чтобы не ввести читателей в искушение. Именно по этой причине жития юродивых столь кратки, лаконичны и только одним словом намекают на форму обличения этого человека.
Очень ярок и показателен в ситуации с юродством его закат. Александр Михайлович Панченко обрисовал образ юродивого Афанасия, который был близок к протопопу Аввакуму, одному из лидеров старообрядческого раскола. И то, как этот человек, занимавшийся обличением в эпоху, когда символизм был воспринимаем людьми после того, как царь и общество перестали его слышать, снял себя подвиг юродства, и тут выясняется, что это маска, которая надета сознательно и которая может быть снята тогда, когда она не работает, и он становится писателем. Этот переход показывает, что юродство — это не болезнь. Юродство — это тот самый понятный людям, воспринимаемый ими символический язык, который становится средством общения людей друг с другом. В конце концов, житийная литература этой эпохи также наполнена прежде всего символизмом. Смена символизма на реализм в середине XVII века болезненная, связанная с реформой патриарха Никона и с остальной реакцией на нее, показала, что юродство больше не воспринимаемо и больше не нужно.
Таким образом, юродство — это инструмент, это способ донесения евангельской истины для людей, которые воспринимают форму эпатажа лучше, чем форму обычного, обыденного, рутинного, линейного повествования. Эта форма возбудит в них такое острое ощущение, которое действительно побудит их какому-то действию. И поэтому юродивые — это не закрытая страница в истории русской святости. И очевидно, что при новом взлете символизма, который, думается, не очень-то и за горами, будет снова востребован в русском обществе и в русской святости. Возможно, что тогда, когда наши нервы будут максимально обнажены, когда мы вновь начнем видеть знаки в нашей жизни, в том числе воспринимаемые через различные формы искусства, в тот момент, когда Церковь окажется перед острой необходимостью обличать общественную неправду, тогда мы вновь увидим на наших улицах юродивых, поскольку люди будут прекрасно понимать их.
