Коронавирус и Бог: что с нами происходит?

В начале несколько слов о том, почему я решила все-таки что-то сказать, хотя мне это очень сложно и, в общем-то, не очень хочется. То есть, я старалась избежать этого момента и не лезть в пекло, не высказываться на очень болезненную тему. С одной стороны, мне не хочется говорить. С другой стороны, знаете, такое состояние, невозможно молчать, уже просто хочется кричать. Но я приглашаю сейчас себя и вас к некоторому, по возможности, спокойному разговору. Приглашаю к позиции понимания, к попытке понять, что происходит. Что происходит с нами, или с нашими близкими, или с теми людьми, чье поведение, может быть, нас сильно возмущает. Вглядеться немножко в то, что сейчас с нами происходит. Понятно, что, конечно же, нам сейчас всем страшно. И это то, что важно признать и принять, хотя принять очень сложно. И, наверное, не один раз сегодня я буду говорить о том, как важно, может быть, нам сейчас осознавать, во-первых, что с нами происходит, а, во-вторых, в чем мы нуждаемся. Находясь в той достаточно экстремальной ситуации, в которой мы все сейчас находимся, я, как травматерапевт, могу сказать, что это многими переживается сейчас как ситуация угрозы жизни. И в этом есть объективность. Значит, у нас запускаются какие-то важные реакции, механизмы, защитные в том числе, связанные с этой степенью экстремальности ситуации. И об этом тоже я сегодня немножко скажу.

Мы можем задать себе вопрос даже прямо сейчас: «Вы почему-то пришли сегодня на этот разговор, а я почему-то тоже его с вами затеяла. В чем мы нуждаемся? В чем мы сейчас нуждаемся больше, чем когда бы то ни было? Что сейчас для нас особенно остро?»

И, кстати говоря, я первый раз провожу такую лекцию совсем онлайн. Обычно я спрашиваю зал, и в зале поднимают руки, и люди высказываются. Может быть, я попрошу вас, если кому-то сейчас это удобно технически, вы можете писать в чат свои ответы. Вот задам этот вопрос: «Как вам кажется, в чем сейчас мы нуждаемся?» И я могу зачитывать, я вижу ваш чат. Я имею в виду тех, кто в зуме сейчас с нами. Если спросить себя: «Как вам кажется, в чем сейчас достаточно остро у нас есть потребность, может быть, несколько, когда мы оказались в такой экстремальной ситуации?» Какие у кого есть версии ответов?

Утешение. Да, конечно. А еще?

Поддержка. Это действительно важно.

Оптимизм и тепло. Да, конечно. Но с оптимизмом нужно не переборщить.

Да, вы знаете, есть удивительная вещь, что даже некоторые обезьяны, у которых есть, не «в культуре», но в природе, такая привычка, как обниматься и вычесывать друг друга. Когда они на какой-то стоянке находятся. Хотя, конечно, они не целый день этим занимаются.

Потребность в безопасности. Конечно. И «во внутреннем мире» тоже, конечно.

Разделить и понять реальность. Да.

Так вот, про обезьян, друзья. Мы мало чем отличаемся. Интересный момент, что в экстремальных ситуациях они начинают вот такую телесную, мы бы сказали, поддержку. Но, может быть, они, хоть и не рефлексируют это, оказывают друг другу гораздо больше: больше пребывать вместе, больше в такой телесной близости. Мне кажется, это классный момент потому, что это какая-то очень естественная природная вещь.

Внимание, спокойствие и безопасность — все это верно.

Умеренность перепостов. Да, конечно. И поменьше фейков еще. Да, это, конечно, тоже все важно.

Хочется больше информации — вижу я ответ. Потому что очень высокая степень неопределенности. А там, где есть очень высокая степень неопределенности, всегда будет очень много тревоги. Это психологическая закономерность. И дальше мы начинаем пытаться снимать тревогу самыми разными способами. Про это я тоже скажу.

Итак, про поддержку. Мне кажется, что прямо сейчас у нас есть эта возможность и мне хочется вас к этому пригласить. Я понимаю, что очень много аффекта, много страха, тревоги и много агрессии. Агрессия — тоже закономерна. Потому что агрессии сейчас очень много тоже по причине вот этой ситуации «угроза жизни», по причине того, что есть очень высокий уровень страха, тревоги. Более корректно психологически будет сказать «тревога», потому что не всегда это именно конкретно острый страх. Так вот, когда мы находимся в этом довольно экстремальном положении, мы нуждаемся в поддержке, и мне кажется, это что-то очень важное, что мы можем делать друг для друга. И, в том числе, сейчас и сегодня, когда я думала про эту встречу, для меня это не просто какой-то формат лекции как это бывало обычно на Предании, а это тоже возможность нам сейчас встретиться пусть даже вот в таком онлайн формате и немножко побыть друг с другом вместе. Нас всех объединяет сейчас что-то одно, объединяет с такой силой, с какой, может быть, никогда раньше не объединяло.

Еще один ответ: «разделение смутной обеспокоенности». Да, мы понимаем, что мы с вами здесь все вместе переживаем что-то схожее, мы охвачены одной бедой, одной проблемой, и мы нуждаемся друг в друге. И, может быть, нам не хватает поддержки дома от тех людей, которые рядом. А, может быть, кто-то живет один и здорово, что мы можем сейчас тоже вот так прийти в этот зум и, может быть, просто хотя бы немножко почувствовать эту поддержку. Я тоже думаю сейчас об организации групп поддержки. В том же зуме пока нет полноты решимости и такой ясности. Но сегодняшняя встреча, мне кажется, может быть тоже таким немножко поддерживающим для нас разговором. Хотя, говорю пока больше я. Но, тем не менее, мне лично сейчас ценно и важно ваше присутствие. Когда я вчера писала в Фейсбуке о том, что сегодня будет это мероприятие, я думала, что почти никто не придет, слишком быстро, меньше чем за сутки, проанонсировали. Тем не менее, одна из причин, почему сейчас я с вами здесь, та, что я точно также нуждаюсь в этой поддержке. И мне тоже приятно видеть вас и, в том числе, много знакомых имен. Так есть хоть какое-то ощущение, знаете, какой-то совместности.

Я беспокоюсь о безопасности нашей сегодняшней встречи. Понимаю, что чувства сильно зашкаливают, аффект порой очень интенсивный. Поэтому приглашаю вас сегодня быть бережными друг к другу и высказываться в чате, в частности, с позиции некоторой бережности и заботы. У нас могут быть разные взгляды, разные точки зрения, разные позиции. Тоже немножко скажу про это. Но, мне кажется, есть что-то важное, драгоценное, априорное — это ценность жизни, ценность просто человека рядом. И поэтому приглашаю тоже к такой бережности сейчас друг по отношению к другу. В том числе, в ваших высказываниях.

Что же с нами происходит? По моему предварительному плану я хотела попробовать посмотреть на это с позиции некоторых психологических знаний. И, в частности, неожиданно для себя, я решила рассмотреть это на основе Типологии жизненных миров Федора Ефимовича Василюка. Это один из возможных способов анализа. Я знаю, что сейчас здесь присутствует немало людей, кто знаком с подходом понимающей психотерапии. Но, даже если кто-то не знаком, я немного попробую вместе с вами вглядеться в тот кризис, который мы сейчас переживаем. И это будет попытка такого психологического взгляда на то, что с нами сейчас происходит.

Отдельно мне хочется уделить внимание тому, что сейчас зашкаливает очень сильно и то, с чем мне самой сложно справляться и то, что стало одной из причин, почему я все-таки решилась говорить — это разделение людей на два условных лагеря. Одни больше уходят в позицию отрицания, о чем скажу чуть-чуть подробнее. Самая крайняя позиция: такого вируса нет, его выдумали. (Там есть более «лайтовые» варианты). И другая крайность — катастрофизация, конец света, апокалипсис. Меня поражает, какой масштабный характер это разделение носит. Но в какой-то степени я понимаю, что сейчас, в ситуации «угроза жизни», мы реагируем достаточно архаичными структурами мозга. Мы даем такие во многом первобытные реакции на ситуацию, и, может быть, с этим связана такая сильная степень разделения людей на вот эти условные два лагеря. И, хоть это условная дихотомия, но она выражена довольно сильно.

И отдельно я хочу поговорить о том, что происходит в Церкви. И это моя отдельная большая боль, мне сложно про это говорить, но вот здесь уже для меня это доходит до такой невозможности молчать, когда я вижу и знаю позиции некоторых, в том числе, священников, и настоятелей, и так далее. И это очень для меня больно и про это отдельно я немножко скажу, но скажу об этом в конце.

Мне кажется, мы сможем чуть больше понять, что происходит в Церкви, когда сначала вглядимся в психологические механизмы того, что со всеми людьми сейчас происходит, в принципе. И тогда уже попытаемся понять, может быть, в том числе, именно как это реализуется в Церковной среде. Но, в общем-то, это мало чем отличается от общечеловеческих механизмов.

Отдельно в конце мне хочется поставить такой вопрос, действительно, очень сложный, который, может быть, мучает верующих людей: «Где Бог во всем этом? Как нам оставаться верующими, как нам оставаться христианами? На что нам опираться, когда сейчас всерьез рушатся церковные опоры?» Мне кажется, сейчас очень классный период для верующих людей, когда религиозность, как система норм и правил, как система традиций, очень серьезно оказывается под вопросом. И это болезненно тяжело, но мне кажется, что это очень классно: то, на чем я стоял, то, на что я опирался, то, во что я свято верил, я имею ввиду формы традиций начиная от прикладывания ко кресту и закачивая возможностью посещать Богослужения — это сейчас встает под вопрос. И очень много, как мы знаем, происходит радикальных эмоциональных вспышек в Церковной среде. Но, это означает для меня, как для христианина, особый вызов: на что я опираюсь, где в этом всем этом Бог и как мне оставаться с Богом, где мне Его искать, как мне жить, когда я не могу ходить в храм или не могу участвовать в Богослужении очно и так далее.

Такой план, друзья, на сегодня. Но, как знать, может быть, мы куда-то еще заглянем, в какие-то темы, благодаря вашим вопросам.

Пойдем тогда по порядку — сначала психология, а потом религия. Сначала несколько слов о том, как мы можем психологически понять, что же с нами происходит. И мне кажется, это важно потому, что сейчас мы захвачены очень сильными состояниями, много аффекта. Это естественно. И в этой захваченности в каком-то смысле теряется привычная осознанность. Мы теряем голову, говоря метафорически. Теряются какие-то привычные, условно более здоровые, способы реагирования. Нас куда-то несет очень. Я вижу это и по себе, порой обнаруживаю, что меня куда-то сносит. Вот, буквально позавчера, вчера меня снесло в очень сильную тревогу. До меня дошел страх смерти достаточно серьезно, и я понимала, что я сейчас неадекватна, мое тело сжимается, у меня сердцебиение. У меня очень сильная соматическая тревога, я с ней не справляюсь. Это длилось пару дней. Но я то же самое вижу и у своих друзей, и им сейчас так тоже сложно. Здравых, интеллектуальных, умных, рефлексивных людей тоже сносит в какие-то крайности, о которых я тоже скажу. Поэтому, мне кажется, очень важно стараться иногда практиковать некоторую осознанность, выныривать из того, что происходит, оглядеться и попытаться осознать. И что же с нами происходит? Попробуем посмотреть на это с позиции Типологии жизненных миров Федора Ефимовича Василюка. Василюк — это мой учитель с большой буквы, профессор, доктор наук. Многие, присутствующие здесь, о нем знают. Я не буду читать лекцию по понимающей психотерапии Василюка, скажу сейчас очень просто и кратко про Типологию жизненных миров. Здесь важно сказать, что когда мы обсуждаем категорию жизненного мира, то будем говорить о таком индивидуальном взгляде. Жизненный мир есть у каждого из нас, это какое-то субъективное пространство жизни: как я проживаю все то, что сейчас происходит. И Федор Ефимович выделяет типологию жизненных миров, он выделяет четыре типа. Я пройдусь по ним сейчас. Не буду сейчас рассказывать о том, как эти четыре типа родились, есть про это публикация. А почему я хочу говорить про четыре типа жизненных миров? Потому, что в каждом типе жизненного мира, и надо сказать, что у каждого из нас есть элементы каждого из четырех типов жизненных миров — мы в разные периоды жизни пребываем в одном или одновременно в нескольких из этих четырех типов жизненных миров. Почему хочу говорить про жизненные миры? Потому, что в каждом типе жизненного мира есть своя критическая ситуация. А что нам сейчас интересно? Кризис. Сейчас, вопросов нет, все говорят, что мы переживаем кризис. Какой только кризис мы сейчас не переживаем? Серьезный кризис, самый разный — экономический, религиозный, я бы сказала, кризис — для верующих людей. Семейный кризис, личностный кризис, кризис своих ценностей. Очень многое рушится, рушатся опоры, на которых мы стояли. И давайте посмотрим на кризис с позиции этой типологии. Это просто некоторый инструмент, как нам может быть удобно посмотреть на кризис, что с нами происходит. И Федор Ефимович выделяет четыре типа жизненных миров: инфантильный, реалистический, ценностный и творческий. В каждом типе жизненного мира есть своя критическая ситуация. Сейчас немножко скажу про каждый жизненный мир. Это просто один из способов структурирования. Это не то, чтобы какая-то единственно верная модель. Сейчас очень много моделей, объясняющих, что с нами происходит, а это один из способов структурирования тех проблем, которые мы переживаем

Итак, инфантильный жизненный мир. Это слово не означает что-то плохое, что ты какой-то инфантильный, незрелый. Нет, это очень важная часть нашей жизни, когда мы можем получать удовольствия, когда у нас есть витальность, когда есть просто какие-то такие жизненные силы. В тоже время, в инфантильном жизненном мире очень трудно выдерживать любую невозможность удовлетворения потребностей. Младенцу, если его не покормили или вовремя не перепеленали, очень сложно выдержать. Для детского сознания очень сложно выдерживать не реализацию потребностей. У более взрослого человека появляется механизм терпения и надежды, возможность выдерживать не реализацию потребностей.

В инфантильном состоянии, в инфантильном жизненном мире я не могу выдержать какую-то, скажем, фрустрацию, какую-то невозможность здесь и сейчас удовлетворить свою потребность. И такое может происходить сейчас с нами. Когда я привык жить определенным образом. Привык, например, заниматься спортом. Привык иметь личное пространство в своем доме. Привык очень много к чему… Каждому сейчас приходится отказаться от многого, что для него привычно. И это вгоняет меня в очень сильный стресс. Я не могу какие-то свои важные потребности удовлетворять тем способом, который был для меня раньше знаком и привычен. И феноменология стресса, тот большой кризис, который мы переживаем на уровне инфантильного жизненного мира, проявляется, прежде всего, в различных телесных сложностях. Может быть, я плохо сплю, или я стал непонятно как питаться. Может быть, я стал плохо заказывать себе еду, и мое качество питания ухудшилось. Или я «сел на гречку», простите за такую заезженную метафору. Может быть, я просто буквально телесно снизил уровень заботы о себе.

И если говорить о контексте вот этого стресса и переживания его в инфантильном жизненном мире, то нам очень важно задать такой вопрос: «А, все-таки, в чем я нуждаюсь?» Я снова и снова буду задавать этот вопрос: «А какие мои важные потребности?» Например, потребность безопасности, фундаментальная, которая сейчас встала под вопрос. Да, потребность в поддержке вполне естественная и человеческая. И если я осознаю, что сейчас мое нервное состояние связано с тем, что у меня встала под вопрос потребность безопасности, то, может быть, можно практиковать какие-то вещи, которые мне помогут эту безопасность ощущать.

И, например, я могу прямо сейчас, использовать один из самых простых способов для того, чтобы почувствовать себя в безопасности — это возврат себя в здесь и сейчас. Тревога нас очень сильно отсылает к некоторой возможной ситуации. «Возможно, я скоро заражусь. Возможно, скоро умрет кто-то из моих близких. Возможно, скоро беда придет в мой дом» — говорит тревога. Но мы пока не знаем, так ли это, если это еще нас не коснулось. И важная такая практика, наверняка многие об этом знают, приглашение быть здесь и сейчас. Прямо сейчас, когда вы слушаете мой голос и, может быть, смотрите на меня. Можете обнаружить себя, где вы находитесь. Может быть, в своей квартире или где-то еще. Прямо сейчас можно позволить даже себе так посмотреть вокруг, почувствовать себя как я сижу или где вы сейчас в каком положении вы находитесь, почувствовать свое тело, почувствовать, может быть, свое дыхание, обнаружить себя здесь и сейчас. Сейчас, в это время, в этом месте, в этом городе, где я нахожусь, в этом доме, где я нахожусь, с тем слышанием звука голоса Марины Филоник, которое сейчас происходит. И прямо сейчас обнаружить: «А, я сейчас в безопасности?» Я не шучу, это важное упражнение телесной терапии в работе с травмой. «А прямо сейчас ты в безопасности? Проверь» — говорим мы клиенту в такой трудной ситуации. Проверь сейчас, надежны ли твои окна, стены, насколько прямо сейчас ты в безопасности. Тревогу уносит. «Подожди до завтра». Не знаю про завтра, а прямо сейчас, когда я смотрю эту лекцию, слушаю этот голос, сижу перед экраном своего электронного средства, я в безопасности или нет? И очень важно смочь почувствовать это состояние прямо сейчас: скорее всего, прямо сейчас в этот момент я все-таки в безопасности. Если удается поймать это состояние, то можно на нем остановиться и продолжать его чувствовать. Продолжать чувствовать, как прямо сейчас я все-таки в защищенности, я в своей квартире, ко мне в дом не ломятся толпы зараженных пациентов. Вот, на улице солнце, у меня, во всяком случае. Как-то обнаружить себя здесь и сейчас. И можно снова и снова приглашать себя быть здесь и сейчас. Это один из способов. Если меня из этого состояния выдергивает информация из Фейсбука, может быть, надо устроить детокс. Будем считать так: сегодня с 8 до 9 вечера я читаю всю информацию по поводу коронавируса и тревожусь. А все остальное время я все-таки пребываю здесь и сейчас.

Это мы говорим об инфантильном жизненном мире, про необходимость быть в настоящем и про важность реализации тех потребностей, которые есть. Потому что сейчас очень многие потребности, которые у нас есть, оказываются под вопросом. Еще важно, когда мы тоже говорим о таком стрессе в инфантильном жизненном мире: важна элементарная забота о себе, нужно нормально есть, нормально спать, сохранять какие-то элементарные возможности гигиены. Понятно, что у многих из нас сейчас сильно ограничена, например, возможность физической нагрузки. Я прямо не понимаю, все бы ничего, но почему нельзя по одному ходить гулять в лес. Но, хорошо, тогда что мне делать? Сегодня я включаю музыку и танцую одна дома, для физической нагрузки и поддержки себя, для того, чтобы смочь сегодня более бодро с вами разговаривать на этой встрече. Тоже дать себе какое-то движение потому, что я понимаю, что долгое сидение дома без движения плохо сказывается на моем физическом состоянии, на моем сне, в частности. Такая некая забота о себе в контексте простых физических вещей. Это то, что касается инфантильного жизненного мира. И еще раз, когда у нас какие-то базовые, фундаментальные, просто даже физиологические вещи встают под вопрос — это очень плохо. Сейчас нам очень нужна забота о своем теле. В общем, это все не новость, вы это слышите и без меня очень много раз. Но, приглашаю все-таки к осознанному подходу и к такой заботе о своей витальности, о своей телесности, о своей какой-то гигиене, прежде всего, о своей. И, конечно же, о своих близких, потому, что маску в самолете сначала одеваем на маму, потом на ребенка. Сейчас можем сказать, что маску от коронавируса надеваем сначала на себя, потом на ребенка. Забота о себе становится сейчас нашей важной обязанностью. И это связано, в том числе, с ценностным измерением, о чем я сейчас чуть позже скажу.

Второй тип жизненного мира, который выделяет Федор Ефимович Василюк, называется реалистическим и он связан с реализацией целей и задач. Я пребываю в реалистическом жизненном мире тогда, когда у меня есть конкретные цели, я их ставлю и у меня есть средства или нет средств, я иду и достигаю этих целей. Часто это какие-то рабочие ситуации, но не только. Например, у меня есть цель — воспитание моего ребенка. Я хочу дать ему хороший уровень английского. И я тогда ищу педагогов, организую онлайн-пространство, чтобы обучение продолжалось. Например, у меня есть цель — выстраивание моего бизнеса или поддержки проектов, которые я веду, и так далее. Мир целей и задач. Я ставлю цель, я нахожу средства, и я их достигаю. И сейчас, конечно же, в этой сфере у нас очень многое рушится, очень многое. Такое состояние, когда я не могу реализовать свою цель и задачу, можно назвать тоже фрустрацией, и сейчас фрустрации очень много. Может быть, я не могу ходить на работу привычным образом, может быть, экономически у меня рушатся какие-то важные мои рабочие дела, проекты и так далее. Может быть, те очень важные задачи, которые дома у меня, тоже сейчас становятся невозможными. И это, конечно, тоже объясняет степень тяжести нашего положения: очень важные цели и задачи, которые я себе ставила раньше, и достигала их и, может быть, даже о них не думала. Пойти погулять, может быть, это не было моей сознательной целью и задачей, но это было обычным делом. Сейчас я не могу это сделать.

Что здесь можно тогда рекомендовать, на что нам стоит обратить внимание, снова и снова обнаружить в себе, может быть, осознать, а какие конкретно важные цели и задачи сейчас я не могу реализовывать. А, за целями и задачами будут стоять опять какие-то мои важные желания. Хорошо, если я сейчас не могу ходить в храм, то очень важный вопрос: «А зачем я ходила в храм? И ради чего? Какое важное у меня желание, потребность, ценность, цель реализовывалась в моем традиционном хождении в храм?» И это будут очень разные ответы у каждого. Это кажется, что мы все ходим в храм по какой-то одной мотивации, но это совершенно не так. И очень здорово, например, осознать: «А, почему и зачем я это делал?» А, дальше, может быть, искать новые способы реализации старых задач. Например, вот с той же самой физической нагрузкой. Если раньше мне важно было ходить 10 тысяч шагов в день и это не составляло для меня проблемы потому, что я шла пешком до метро и обратно и запросто такая цифра набегала, и это был нормальный для меня уровень физической нагрузки. Сейчас я сижу дома, я осознаю, что мне нужно удерживать эту физическую нагрузку, значит, тогда я меняю средства. Цель остается той же самой, дать себе уровень физической нагрузки, и я меняю средства. Вместо 10 тысяч шагов на улице я танцую дома или занимаюсь какой-нибудь физкультурой. Страшно тяжело себя заставить, но, все-таки, приходится. В группу объединяться в этом смысле здорово. Одна моя знакомая проводит онлайн зарядку, объединяемся, двигаемся вместе, тоже классная практика, связанная тоже с поддержкой друг друга.

Про храм — более серьезная вещь. Мне, правда, кажется очень важным и отдельно позже про это буду говорить, что у нас в Церковной среде происходит. Почему я так переживаю, что я не могу пойти в храм? Что фрустрировано, какая потребность? Что ломается сейчас, что встало под вопрос? В чем мой кризис, в чем мой конец света, если я сейчас страдаю по поводу того, что я не могу прийти в храм? Это могут очень разные ответы. И если я осознаю, что стояло за этой целью, за этой задачей, дойти до службы, например, сегодня в день, когда будет читаться, после нашей встречи, канон Андрея Критского, Мариино стояние, так называемое, служба важная. Почему это так меня задевает и ранит, что я не могу пойти в храм, а буду смотреть это онлайн или не буду? Что это со мной делает? В чем я оказываюсь фрустрирован? Какую важную мою потребность, желание, цель, смысл, ценность как угодно это ставит под вопрос? И дальше, если я это осознаю, могут быть очень разные вопросы. Например, просто у меня есть привычка следования традиции, когда я делаю это еженедельно — это какая-то для меня норма. А сейчас, когда я этого не делаю, я совершенно растерян, у меня тревога и я не понимаю, как же теперь, если я ходить не буду. Ну, хорошо, что за этим стоит, почему так это болезненно? И, может быть, для меня просто важны режим, темп и какая-то регулярность. И тогда, может быть, мне нужно ввести какие-то другие еженедельные практики, которые заменят эту традицию. И это пока еще ни разу не про Бога. И может быть очень много таких вещей, которые ни разу ни про Бога, связанных с нашей Церковной жизнью. А кто-то из вас ответит: «Конечно, как же так? У меня есть потребность Богообщения, а меня заставляют не ходить в храм, и я тогда не могу общаться с Богом». Тогда стоп, подожди. Если всерьез твоя потребность — Богообщение, у тебя была цель — проводить время с Богом, у тебя реализовывалось это за счет средства хождения в храм на службу, тогда ты можешь сейчас временно менять средство. Подумать, какими другими способами, сидя дома, ты можешь себе организовать пространство Богообщения. И тогда не наступает конец света, и тогда мы можем немного снизить градус кризиса, потому что мы сможем реализовывать свои важные задачи, желания, цели и потребности, но другими способами. И так можно пройтись по каким-то разным вещам, которые сейчас стали невозможны. Почему меня так сильно расстраивает, что я не могу куда-то поехать, не могу поехать за границу, сдаю билеты, не могу качественно провести время с друзьями и так далее? Какая за этим стоит важная нужда, важная потребность? Может быть, просто потребность в отдыхе, а, может быть, потребность в общении. И тогда я могу искать другие способы как мне эту потребность реализовывать. Если это потребность в общении, то тогда, может быть, мне надо чаще встречаться с друзьями в зуме и это неплохой вариант. Хотя он, конечно, не такой классный, как личное общение, но все-таки. Если это потребность в отдыхе, то, может быть, мне нужно сейчас как раз таки организовать себе этот отдых теми способами, которые сейчас возможны. И так далее. Я думаю, уже понятно.

Соответственно, в реалистическом мире появляется ключевое слово: «временно». Да, в реалистическом мире мы тогда пересматриваем цели, и задачи, и средства. Мы говорим: «Хорошо, у меня была цель «A», раньше я ее реализовывал средствами «B». Сейчас я осознаю свою цель «A» и меняю средства «B» на «C». Другими средствами «C» я буду реализовывать ту же самую цель «А». И тогда я снижаю градус кризиса, у меня не наступает конца света. Да и оказывается, что какие-то важные жизненные задачи реализовываться могут. Вот я, например. Плохо мне без аудитории, друзья. Не могу я долго не читать лекции, как выясняется. Я раньше о себе так не думала, а сейчас сижу на карантине, елки-палки, что же это такое. Вчера ночью пишет Матвей: «Мы организуем сегодня лекцию». Хотя я еще две недели назад страшно протестовала против лекций онлайн и когда Покровские ворота отменили мою очную лекцию, я ругалась страшно. Мне говорят: «Давайте, вы сделаете лекцию онлайн». «Нет, ребята, я не буду делать лекцию онлайн. Это никуда не годится. Я не могу работать без живой аудитории». Прошла пара недель, я дошла до того, что я делаю сегодня лекцию онлайн. Что это означает? Ну вот, другие средства, другие средства потому, что у меня есть потребность, как выясняется. Как интересно, не было бы карантина, я бы этого не узнала. У меня есть потребность провести с вами время, у меня есть потребность с вами поговорить. Я не хочу это делать онлайн, но спустя пару недель я уже это делаю онлайн. Другими средствами — та же цель.

Пишут: «инструменты новые, подключаются другие страхи» Да, конечно, все новое может нас пугать. Все новое всегда склонно вызывать у нас повышенную тревогу. Но, мне кажется, что, если выделить какое-то время на осознание потребности и поискать другие средства, то, в целом, это классно. Потому, что это ведет к реализации того, в чем я нуждаюсь, другими способами. Может быть, стоит отнестись к этому немножко как к игре, к такому творческому занятию: «О, я попробую по-другому. Я попробую провести лекцию в зуме. Мне это не очень нравится, мне тревожно, я беспокоюсь. Я очень переживала за эту лекцию. Но, я попробую, посмотрю, что будет». Вот вы мне пишете. Я думаю: «Ну, как-то они слушают, похоже, и так что-то происходит. Как-то, вроде бы, ничего».

Итак, два жизненных мира мы рассмотрели. «Инфантильный» — забота о себе. И прежде всего на витальном таком, телесном уровне. «Реалистический» — цели и задачи: мы ищем новые средства для достижения старых целей. У нас остался ценностный жизненный мир и творческий по Федору Ефимовичу.

Ценностный жизненный мир. Очень серьезная вещь. Вот там, где я сейчас, наверно, большинство моих переживаний лично крутится вокруг ценностного жизненного мира. О чем здесь речь? В ценностном жизненном мире, судя уже из названия понятно, что мы встречаемся с нашими ценностями. Ценности — то, на чем мы стоим. Очень важное свойство ценностей, что они носят такой во многом коллективный общечеловеческий характер. У меня могут быть ценности, понимаете. Ценность не бывает моей личной, одна сама по себе. Вот какая-то у меня есть такая ценность, которой ни у кого из вас нет. Это, скорее всего, не ценность, это может быть, например, потребность. Но ценность имеет именно общечеловеческий характер. Это не значит, что она у всех людей. Например, мы говорим «христианские ценности», «патриотические ценности», «общечеловеческие ценности», «гуманистические ценности». Ценность — это всегда про нас как сообщество, про какую-то большую группу. Именно большую, не маленькую. Вот мы втроем соберемся, выберем себе какую-то ценность. Так не бывает. Ценность отсылает нас к очень широкому культурологическому контексту, к большому человеческому пространству. И мне кажется сейчас, что это очень важный и очень классный период, когда мы выбиты из повседневности. Мы выбиты напрочь из нашего обычного способа существования. Почему это классно? Потому что в обычной жизни мы живем на автомате, такой «день сурка»: встал, побежал, метро, работа. Пришел, дети, магазины, смартфоны. Невозможно вынырнуть, остановиться, нет паузы для рефлексии. В том числе, паузы, в которую, может быть, Пост нас приглашает.

А сейчас вдруг возникла такая очень серьезная пауза. И дело не только в самой паузе, а в том, что действительно очень многие ценности стали под вопрос. Что я имею в виду? Например, в частности, опять, если говорить о религиозных вещах, у меня, может быть, была очень большая ценность — посещение Богослужения. Или очень большая ценность — паломничество с прикладыванием к мощам, к иконам и так далее. Как я думал, ценность. Опять еще раз напомню, что важно разобраться, почему это для меня было важно. Если для меня важно и ценно прикладываться к иконе, то важно еще разобраться что за этим стоит. Почему это для меня важно, какая за этим очень важная потребность стоит. Почему это для меня настолько принципиально важно. И сейчас это оказывается под вопросом. Или про пост. Очень много, сейчас, зрители, не очень пока внятно формулирую по поводу ценностей, но хочу сказать, что сейчас очень сильно встают под вопрос какие-то опоры, на которые я раньше опирался. Опоры, на которые я опирался, то, во что я свято верил, то, что было, может быть, какой-то априорной вещью, а сейчас становится невозможно. Становится невозможной, например, наша совместная, личная встреча и общение. Хотя это не совсем про ценности, но тем не менее. Становится невозможным вот это совместное участие в Богослужении или еще какие-то вещи. Возможность ходить куда-то очно. И оказывается, что то, во что я свято верил, то, на что я опирался, то, что было для меня непреложно (наверное, здесь на религиозном примере наиболее ярко это можно видеть), оно оказывается невозможным. И тогда что это означает для меня? Какая важная ценность встает под вопрос? Например, может так оказаться, что я опирался очень сильно на традицию, на возможность соблюдения каких-то ритуальных действий, скажем так, которые важны, конечно же. Но, может так быть, что это было для меня какой-то очень важной и серьезной опорой. И сейчас, когда эта опора у меня уходит из-под ног, то можно подумать, что просто рушится мир. Как мне остаться верующим? Как мне общаться с Богом? Как мне оставаться в своей идентичности христианина, когда мне не разрешают прикладываться ко кресту. И это еще полбеды. А, когда мне не разрешают приходить в храм? А, когда мне разрешают причащаться? И, хотя, у нас пока еще не такая ситуация, но она вполне возможна. Что делать, кто я после этого? Встает вопрос о моей идентичности: кто я после этого? Встает вопрос реализации каких-то очень важных опор: на чем я стою? И почему это так болезненно? Потому что рушится что-то очень важное, на что я опирался, рушатся мои ценности. Кажется, что рушатся. Но, на самом деле это очень классный способ пересмотра, может быть, того, на чем я стоял, и на что я опирался

Сейчас, в этой ситуации кризиса, очень серьезно меняется масштаб проблемы, скажем так. Не знаю, как для вас, а я помню очень хорошо, и мне это знакомо, и я это проходила, очень серьезные переживания, например, по поводу поста. Можно что-то есть или нельзя что-то есть? Уже это невозможно обсуждать, уже все это критикуется давно. Но, тем не менее, вопрос остается актуальным. Как же мне все-таки поститься, какой мне взять на себя духовный подвиг, и с какой своей чертой характера мне провести борьбу этим постом? Есть мне сыр сегодня в этот пост или не есть? Можно мне осуждать или нельзя? И, вроде бы это очень важные вещи, но сейчас, когда мы оказываемся перед ситуацией «угроза жизни» не знаю, как для вас, но для меня очень сильно меняется масштаб вот этого ценностного взгляда.

Что прекрасно в этом кризисе ценностном: становится остро понятным отделение главного от второстепенного. Понятно, что когда ты в ситуации «угроза жизни», то вопрос про постный-не постный майонез и что-то еще просто теряет всякую актуальность. Становится важно что-то совсем другое.

И в этом, мне кажется, шикарность того, что с нами сейчас происходит потому, что может так быть, что раньше я переживала очень сильно про какие-то вещи. Про какие-то вещи очень сильно переживала. Посетил ли меня нечистый помысел сегодня? Вошло ли в мое сердце осуждение? (что вообще, очень плохо, я против осуждения, на всякий случай). Но, тем не менее, я позавидовал своему брату. Зависть — это очень плохо, но тем не менее. Я съел что-то или не съел, а я все-таки в храм сходил или нет? Я хотел ходить на этой неделе в храм три раза, а сходил только два. А, я не прочитал утреннее правило, а канон Андрея Критского не коснулся моего сердца. Кто я после этого, когда я его не могу читать? Вся Церковь читает, а я не могу. И, может быть, меня волновали всерьез какие-то вот такие вещи. Но сейчас, когда мы оказываемся перед гораздо более принципиальными вопросами, когда цена вопроса — это жизнь и смерть, и это всерьез. Это то, на что мы всерьез влияем, потому что, либо я хожу и заражаю людей, сам того не понимая, либо я сижу дома и, соответственно, безопасность хотя бы для других этим организую, и для себя, в том числе. И в этот период, конечно же, мне кажется, что очень классно, что у нас есть возможность отделить зерна от плевел. У нас есть возможность пересмотреть не только про Церковь. Я жил чем-то, что-то было важно для меня в моей жизни, я про что-то очень сильно переживал, что-то меня очень сильно беспокоило, что-то мне казалось очень сильно важным. И наверняка многие из вас могут обнаружить в себе сейчас такой феномен, что то, что нам еще две недели назад казалось очень важным, оказывается сейчас совсем неважным. Но, чем тоже очень классно сейчас это время кризиса, это то, что я могу встретиться с большей правдой о себе. Я могу вдруг обнаружить себя в чем-то, очень настоящем. Что я имею в виду? Например, когда мне надо было, я по себе могу сказать, я жила в гонке, а у меня гонка безумная. Расписание такое, что у меня еще недавно, до начала коронавируса, у меня было все расписано по конец мая. Я уже отказывала просто всем клиентам потому, что все расписано полностью, некуда всунуться. И в таком темпе жизни понять, что на самом деле мое, а где я вынужденно иду за обстоятельствами, довольно сложно. У меня просто есть расписание, и оно мною управляет. Я не думаю до конца всерьез: я действительно этого хочу, это правда моя ценность, или я это делаю по инерции. То есть, я все время про это думаю, но в небольшой дозе. Сетка расписания владеет мной и не дает мне осознать, что подлинно мое, а что, может быть, внешне привнесенное. Я делаю это по инерции. Может быть, я уже 20 лет делаю по инерции то, что на самом деле не мое. Это про «отделение зерен от плевел».

И сейчас я оказываюсь в пространстве сидения дома 24 х 7 с гораздо сниженным оборотом нагрузок. Я знаю, что не у всех это так. Что, конечно, в семьях порой занятость очень сильная, особенно когда есть маленькие дети. Но для многих, я знаю, сейчас времени свободного стало гораздо больше. Особенно сейчас, когда идет неделя, когда мы можем не работать. И вдруг высвобождается пространство, я сижу дома, я много чего не могу. Я не могу пойти гулять, я не могу общаться с друзьями, я не могу сделать то, что было для меня привычно. Я не могу позволить себе сделать то, что раньше, может быть, заполняло какую-то мою внутреннюю пустоту. Я не могу позволить себе сделать то, что, может быть, было моим старым рефлексом. Я не могу продолжать жить с какой-то «ценностью», о которой я думала, что она моя ценность. И оказывается, сейчас, когда я вхожу, может быть, в чуть большее пространство некой собственной обнаженности перед лицом той реальности, с которой я встречаюсь, то я могу обнаружить то, что на самом деле мое. Когда у меня есть несколько свободных дней подряд, (когда это еще у нас было?) Чего же я на самом деле хочу, а что на самом деле для меня важно, а чего жаждет моя душа, в чем моя истинная потребность, истинная ценность, истинное желание, истинная цель? Кто я, когда я сижу сейчас в четырех стенах, без возможности делать очень многое из того, что я делал раньше. И это очень классное время. Очень классный кризис, когда у нас уходят внешние необходимости, уходят долженствования делать очень многое из того, что мы привыкли делать на автомате. И есть возможность вынырнуть и посмотреть — хорошо, а чего на самом деле я сейчас хочу, а что подлинно мое, а что мне действительно важно, что дает мне жизнь и так далее? И в этом пространстве есть большая, знаете, контрастность. Сейчас есть возможность более ярко встретиться с чем-то в себе, может быть, всерьез важным. Я вдруг могу обнаружить, или кто-то из вас вдруг может обнаружить, что не может сидеть на месте и срочно включится в волонтерскую деятельность. Я знаю таких людей, которые просто выходят и всерьез идут волонтерами в больницы, и так далее. Вдруг, какой-то такой рывок в экстренной ситуации у кого-то обнаруживается. Кто-то наоборот, может быть, понимает, что я, например, про себя понимаю, что я не готова пойти в больницу. Мне это не очень нравится. Я по первому образованию медсестра, может, и могла бы. Но, я все-таки боюсь. Но, вместо этого, я думаю, например, о том, чтобы, может быть, организовать какую-то онлайн группу поддержки, например. Ищу тот способ, каким могу сейчас в чем-то помочь другим людям, но безопасно для себя. И это тоже интересное открытие. Думаю: надо же как, оказывается, я не готова, я боюсь пойти в больницу. Но, например, оказывается, у меня все-таки есть какое-то желание. Например, сделать какое-то онлайн-мероприятие. Еще вопрос, для кого я его хочу делать — для вас или для себя? Я прекрасно могу думать, что я сейчас причиняю вам добро и забочусь о вас. Но, может быть, это мне сейчас больше нужно с вами говорить и это меня поддерживает. И тоже здорово это честно надо осознавать и с этой правдой о себе встречаться.

Итак, еще раз. В ценностном жизненном мире сейчас мы имеем критическую ситуацию, в которой рушится опора, в которой то, на что я, кажется, уповал, то, на чем я, кажется, стоял, возможно, оказывается под серьезной угрозой. Но, чем это здорово и классно? Я могу встретиться всерьез с тем, что на самом деле мое и осознать где мои подлинные ценности, а где наносные. В психологии есть понятие ценности реально действуемой и ценности знаемой. Это означает, что я могу проповедовать сколько угодно какую-то суперценность. И это моя знаемая ценность. А в моей жизни она на самом деле глубинно не имеет для меня значимости. Именно в критической ситуации, в которой мы находимся сейчас, например, становится доступным сознанию различение ценностей.. Какая ценность у меня реально действуемая, а какая ценность у меня знаемая. И это болезненный процесс. Я могу узнать вот что: я свято верил, что моя главная ценность — причинять любовь ближним, а сейчас я обнаруживаю, что в страхе я никаких ближних видеть не хочу. Классно! Есть возможность встретиться с правдой о себе и вдруг узнать, что часть моих ценностей, в которые я свято верил, в которых я был уверен, что это про меня, лопается как мыльные пузыри — от страха, от необходимости выживать. Потому что цена вопроса — жизнь моя и моих близких. Очень, очень здорово встретиться с этой правдой. И в то же время, наверное, происходит обратное. Я вдруг могу обнаружить, что какая-то ценность, которая вроде есть у меня, а может и нет, оказывается реально действуемой. Она оказывается что ни на есть моей самой настоящей. Например, я, в общем-то, всегда знала, что для меня важны Евангельские молитвенные группы, про них еще отдельно сегодня скажу. Но, сейчас оказавшись на карантине, я понимаю, что они для меня важны еще намного больше, чем я об этом думала. Что это для меня просто вот кислород, жизненная необходимость. Как вчера один мой друг сказал: «Это как аппарат ИВЛ». Вот для меня, действительно, Евангельская группа в каком-то смысле сейчас как доступ к кислороду, острая необходимость. Я, может быть, раньше так сильно не осознавала значимость и ценность Евангельской группы для меня. А какие-то вещи наоборот, вот как в приведенном мной примере: оказывается, я не готова снова пойти в больницу, хотя я по первому образованию медсестра. Да, мне неприятно это в себе осознавать, но это зато какая-то правда, которая сейчас в экстремальной ситуации высвечивается, подсвечивается, разделяются подлинные ценности от внешне знаемых.

Это то, что можно сказать по поводу ценностного жизненного мира и по поводу кризиса в этом мире, когда мы можем встречаться с большей правдой о себе. Когда у нас рушатся опоры, но зато остается что-то, на чем я могу стоять. И это классно. Но от нас требуется много мужества, чтобы встретиться с этой правдой о себе. Это не всегда приятно.

Хорошо, и остается у нас четвертый творческий тип жизненного мира по Василюку. Творческий жизненный мир — это такой жизненный мир, когда мы говорим о человеке в контексте его жизненного пути в целом. Кто я, тот, кто живет свою жизнь? Верующий человек спросит: «Кто я перед лицом Бога?» в контексте своего призвания в этот мир. Кто я, идущий по своему жизненному пути? Кто я, живущий свою жизнь? Я — в контексте всей своей жизни в целом. Я тот, у которого есть и какие-то витальные потребности, цели и задачи, и ценности, и какие-то экзистенциальные измерения. Вот я целиком. Я тот, который находится в контексте жизненного пути. Как только мы попадаем в контекст жизни в целом, мы говорим о творческом жизненном мире. Почему этот жизненный мир творческий? Потому, что там нет правильных ответов, там нет однозначных ориентиров. Нельзя сказать: «Раз-два, стройся, иди и живи вот так». Не получается. Есть с одной стороны моя правда, есть с одной стороны мои потребности, мои желания, мои ценности. Есть с другой стороны реальность, которая диктует свое. Сегодня мы находимся в ситуации, когда реальность нам очень сильно диктует свое. Мы зажаты в довольно жесткие рамки реальности, у нас очень сильно сужается пространство свободы, во всяком случае, внешней. Сужается очень сильно. Внешний мир как бы подвинулся очень сильно близко к нам и создает такие все теснее приближающиеся каменные стены, за которые мы не можем вырваться. И, недаром, сейчас иногда в иных публикациях сравнивают то, что с нами происходит, хотя и рано пока проводить это сравнение, с концлагерями, например. Сравнение это некорректно. Но в чем здесь есть доля правды? Сужается внешнее пространство свободы, сужаются внешние рамки. И в творческом жизненном мире мы призваны к тому, чтобы умудряться реализовывать все важное для себя, вообще как-то продолжать жить. В том числе, с учетом внешних трудностей, с учетом той реальности, которая есть. В инфантильном мире просто: я хочу и быстренько получаю то, я хочу. Что тоже классно и здорово. Если ты хочешь сегодня поплавать в ванне с солью, пойди и сделай это. И это будет суперская практика во время карантина.

Но, в творческом мире мы вынуждены учитывать внешнюю реальность. Она очень сильно меняется, она меняется каждый день. В воскресение вечером вдруг приходит сообщение, что нельзя с понедельника выходить на улицу. В какой-то момент приходит Церковное сообщение о санитарной обработке, о нем сегодня скажу отдельно. В какой-то момент Патриарх в воскресенье призывает верующих не ходить в храм. Это вызывает шквал и почти раскол в церкви. Реальность меняется каждый день с неимовернейшей скоростью. И если я остаюсь в творческом жизненном мире, мне приходится учитывать это соотношение «я и мир». Я — в контексте жизненного пути, я — со всеми своими потребностями, задачами и ценностями. И реальность, которая я есть. И, конечно же, сейчас многие из нас оказываются в серьезном кризисе потому, что реальность нас как бы вынужденно в этот кризис погружает, многих из нас. А реальность очень сильно и резко меняется, сужается, стены передвигаются очень близко. Я уже не могу так свободно раскрыть свои крылья, как мог это сделать еще две недели назад. Я вынужден как-то вот быть живым в пространстве своих четырех стен. Но это тоже хорошее, конечно, время для высвечивания какой-то большей правды и того самого отделения зерен от плевел. И у нас здесь остается очень серьезный вопрос, когда мы остаемся в творческом мире: а на что же мне опираться? А как же мне идти, как же мне жить дальше? Как же мне идти по своему пути, когда у меня очень многие вещи встали под вопрос, когда я заперт в этих стенах? И тогда, быть может полезно читать экзистенциальных психологов и философов, Франкла, например, про тот же самый концлагерь, когда нас будут приглашать к поиску смысла. Кто-то из вас писал в чате: «Хочется понять смысл». Конечно, наверное, мне легче будет переживать эту ситуацию тогда, когда я пойму ее смысл. И дальше мы встречаемся с серьезной экзистенциальной проблемой, проблемой добра и зла в мире, проблемой абсурда зла в мире. Потому, что мы не найдем, скорее всего, ответ на вопросы: «Для чего это было, зачем это было?» А сейчас очень много можно встретить таких благочестивых интерпретаций, что это забота Бога о нас. Он послал нам коронавирус, чтобы мы наконец-то попостились. Мне сложно здесь цензурно выражаться. Да, мы не знаем и важно признать, что мы не знаем. И, может быть кто-то в своей личной молитве, в своей личной жизни сможет найти ответ на вопрос лично для себя: «А что это для меня сегодня?» И, может быть, это будет особый вызов к вашей личной практике отношений с Богом, когда вы будете сидеть одни, или в какой-то малой группе, и просто кричать: «Господи, ну что это означает? Зачем это? Где Ты во всем этом?» Про то, где Бог, я тоже отдельно скажу.

Но мы не можем дать общий ответ для всего человечества, мы не знаем. А нам очень тяжело оставаться в позиции незнания, нам очень хочется ответов. Когда у нас есть ответы, даже самые дурные, нам чуть-чуть легче. Мне кажется, это одна из причин, почему сейчас такой просто шквал и фейков, и всякой совершенно недостоверной информации, и каких-то просто совершенно идиотских ответов на мучительные вопросы: «Зачем и кто выдумал вирус?» «Как его на нас наслали?» И всякие такие вещи. Это связано не только с психологическими защитами, о которых я сейчас тоже скажу. Но это тоже попытка, может быть, ответить на невозможность. Нам трудно оставаться в ситуации без ответа, в ситуации незнания. Правда в том, что мы не знаем, зачем это и почему. Как с любым злом в мире, когда происходит какая-то катастрофа, например, горела Австралия летом и так далее, мы не знаем. Но сейчас это коснулось уже не только других, коснулось каждого. И правда в том, что мы не знаем, но нам очень тяжело выдерживать это незнание. Но, мы можем искать только свой ответ на какой-то свой личный смысл. И в этом тоже серьезный момент кризиса сегодня: мы оказываемся без опоры, без ответа на вопрос о смысле. И, повторюсь здесь, может быть так, что кто-то найдет для себя какой-то личный смысл. Это классно. Но пока у нас нет ответа о всеобщем смысле. Может быть, когда-то он придет. Но, обычно это приходит намного позже, очень сильно постфактум, не в данный момент. Вряд ли сейчас мы сможем услышать для себя какой-то общий ответ про всех, для чего это и почему это.

Но, нам остается быть в том, что есть сейчас. Дальше все эти пункты, о которых я сказала. Забота о себе в инфантильном жизненном мире, перестановка средств для решения задач в реалистическом мире, пересмотр иерархии ценностей и разделение зерен от плевел, отделение подлинных ценностей от наносных в ценностном жизненном мире и, может быть, пока пребывание перед лицом неизвестности и неопределенности, абсурдности ситуации в экзистенциальном измерении в творческом жизненном мире.

Так, мне кажется, можно описать с точки зрения Типологии жизненных миров то, что с нами сейчас происходит. Это моя попытка посмотреть только в контексте одной из психологических теорий на то, что происходит. Какой вывод можно сейчас сделать? Все-таки, это очень серьезный кризис, не будем его отрицать, не будем замазывать и говорить: «Ну, ерунда, ничего». Это тоже один из способов защиты. Мы действительно оказались перед лицом более чем серьезной ситуации. И она касается нас и рушит то, на чем мы стояли. Тоже важно, мне кажется, глаза на это не закрывать, не замазывать. Правда в том, что кризис есть и кризис очень, очень серьезный. Я не коснулась сейчас юридических аспектов, я не коснулась экономической ситуации, не коснулась проблемы выживания там, где может быть какая-то ситуация голода или отсутствия денег. Но, нам, конечно же, еще предстоит много чего пройти. Но, все-таки я знаю, что к счастью у большинства из нас, я имею в виду сейчас тех, кто в России, в постсоветском пространстве, пока еще нет угрозы, что у нас нет еды, например, или у нас дома рушатся. Как-то мы пока еще относительно не в самом крайнем положении.

Итак, это по поводу жизненных миров. Дальше я обещала вам чуть-чуть сказать про некоторые психологические защиты. О том, как происходит очень сильное разделение на катастрофизацию и отрицание. Это будет такой следующий блок, тоже пока психологический. Из него станет чуть более понятно, что происходит в Церковных реалиях.

Наверное, многие из вас знают стадии горя. Довольно типичная классификация. Но я заново их перечислю. Стадии горя, которыми мы можем мыслить так же, как некоторыми феноменами защиты, которые проявляются сейчас: отрицание, гнев, торг, депрессия. Мы говорим об этом как о стадиях горя, но можем говорить тоже как о способах реагирования на экстренную ситуацию. Такие стадии, способы эмоционального реагирования на острую стрессовую ситуацию. И вот у меня в Фейсбуке есть пост, я его перепостила от одной своей хорошей знакомой. Там описание этих стадий применительно к ситуации с коронавирусом. Я хочу остановиться, может быть, не на каждой из этих стадий. Хотя понятно, что все эти стадии тоже сейчас у нас есть, потому что мы тоже переживаем утрату. Я думаю, из разговора о четырех мирах можно извлечь вывод: мы переживаем утрату тех способов, которые были раньше нам доступны; тех важных реализаций, может быть, ценностей, которые раньше были на автомате; привычных возможностей, которые нам были доступны; тоже, может быть, утрату материального положения, которое было. Какую-то меру утраты мы сейчас переживаем. Поэтому, может быть, это действительно корректно сравнивать со стадиями горя.

Но я хочу сейчас сказать больше не про стадии горя как таковые, про это очень много материала, он вполне доступен, про вот это разделение на отрицание и катастрофизацию. Это связано со стадиями горя или с этими способами национального реагирования. Мы видим сегодня очень много разделения, причем везде. Это не специфическая Церковная реальность. Очень много разделения. Мы не можем говорить о четкой бинарности. Конечно, в разной степени у разных людей это выражено. Но, тем не менее, мы видим это довольно серьезное бинарное разделение. Одних людей больше уносит в сторону отрицания — это психологическая защита, важно это понимать. И, на всякий случай, тоже важно понимать, что любая психологическая защита бессознательна. Это не то, что я сижу и выбираю, думаю: «Так, мне пойти в отрицание и сказать, что вируса нет, или мне пойти в катастрофизацию и решить, что завтра апокалипсис, конец света?». Нет, конечно же, это не так. Любая психологическая защита работает бессознательно. Психологическая защита на то и защита, что она защищает от каких-то очень тяжелых болезненных переживаний. Я ломала голову: почему же так сейчас это сильно выражено? Почему, как я уже сказала, я вижу с большой болью, что даже, порой, очень здравых, умных, интеллектуальных, рефлексивных людей сносит очень сильно или в отрицание, чего я вижу как-то больше в своей ленте, условно, или в катастрофизацию.

И сегодня, когда я думаю о нашей встрече, я понимаю, что такая степень выраженности защит связана, конечно же, прямо со степенью тяжести переживания. Почему кто-то так легко и сильно впадает вот в эту фантастическую страусиную политику, в такое радикально сильное отрицание, про то, что вируса вообще нет, его выдумали. И до сих пор мне попадаются такие посты. Мне сложно поверить, что это до сих пор живо, но это все еще есть. А есть более мягкие версии, что, на самом деле, не так уж и серьезно и вот это, что умирают люди от гриппа больше, и, вообще-то, это все происки запада. Или вот это прекрасное разделение на «мы и они», «чужие и свои». Ну, это все эти западные, которые не очень верующие. Они где-то там далеко, а мы — настоящие верующие, нас это не коснется, Россия, у нее свой путь, вообще нас это не коснется. Вот такие страшные тоже позиции. Но что за ними стоит? Механизм отрицания. Почему так это сильно и так этого много? Потому, что правда в том, что мы все сейчас встречаемся с ситуацией «угроза жизни», как я сказала вначале. А, когда мы переживаем ситуацию «угроза жизни» — это очень мучительная встреча с тем, что я переживаю свой страх смерти. Как у меня это было вчера. Это очень тяжело и с этим очень сложно справиться. И пойти в то, чтобы переживать вот этот свой сильный страх, эту такую очень сильную тревогу, неопределенность, незнание, умру я или нет, заражусь я или нет. У меня три года назад была пневмония, я была за полчаса до смерти в реанимации, я лично, серьезно. И я боюсь тоже, и мне переживать вот этот страх настолько тяжело, что могут срабатывать защиты. Для чего? Чтобы не встречаться с острым, невыносимым переживанием. Любая защита решает эту задачу. Мне с чем-то встречаться в себе невыносимо, боль настолько высокая. Любая защита носит характер анестезии. И тогда включается психологическая защита любая. Например, отрицание. Это одна из защит, вытеснение, рационализация, те же самые торг и гнев, если говорить о стадиях горя. Для чего? Чтобы мне не проживать полноту правды той реальности, в которой я оказался. Потому, что встретиться с этой полнотой правды, встретиться с тем уровнем боли, который есть, с тем количеством страха и тревоги очень тяжело, почти невозможно. Именно поэтому, я снова и снова напоминаю: «Мы очень нуждаемся сейчас в поддержке». Мы не можем переживать полноту того, с чем мы встречаемся, и мы нужны друг другу в этом. Психика нам помогает, она дает анестетик, она дает нам защиту. И тоже в ситуацию «угроза жизни» включаются более примитивные психологические защиты или, иными словами, тоже включаются многие, знаете, такие биологические механизмы, более животные. Я могу быть очень интеллектуальным, интеллигентным человеком в своей жизни, находясь в ситуации безопасности. Но, в ситуации «угроза жизни» вдруг я как бы регрессирую на уровень, близкий к более архаичным структурам мозга для моего реагирования на стрессовую ситуацию. И тогда оказывается, что я начинаю реагировать какими-то более простыми способами, нежели, может быть, в обычной жизни, когда такой угрозы жизни нет. И именно поэтому я понимаю, что происходит такой очень сильный шквал в сторону таких очень мощных защит, которые нарушают контакт с реальностью. И в чем проблема здесь? Защита — это неплохо, это то, что меня анестезирует. Но высокая степень защиты нарушает мою связь с реальностью. И в чем сейчас это особенно плохо и опасно? Ну, окей, я не в контакте с реальностью. Я живу в своей реальности и считаю, что вируса нет, его выдумали и все это происки запада. А жуткий Патриарх сказал, что надо не ходить в храм, как он мог? И вообще, мы-то православные, мы-то знаем, мы-то будем причащаться потому, что заразиться невозможно и без всякой спиртовой обработки. Окей, ты можешь жить со своей степенью защиты, и ты можешь быть в отрицании, и тебе это помогает сейчас выживать. И мы можем уважительно к этому отнестись. Это означает, что ты настолько не справляешься, тебе так трудно и тяжело, что у тебя вот так сильно срабатывает защита. Хорошо, но цена вопроса — жизнь других людей. И в этом очень серьезная опасность. Вот почему мне так больно видеть тот масштаб бедствия, когда настолько сильны вот эти защиты в сторону отрицания, в том числе, в Церковной среде, но не только. Это не специфично для верующих. Потому, что одно дело я сижу дома, соблюдаю карантин, окей, законопослушно. Я считаю, что это все идиоты выдумали такие законы, и вирус выдуман. Но, я законопослушный, может быть, из страха штрафа, например, у нас штрафуют теперь за нарушение, я сижу дома и пребываю в своем отрицании. Окей, нет проблемы серьезной. Ты можешь пребывать в отрицании, это какое-то время сейчас тебе помогает. Но цена вопроса — жизнь других людей. Потому что, если я пребываю в отрицании, я не встречаюсь с реальностью. И тогда, в нашей сегодняшней коронавирусной ситуации, я становлюсь опасным для других людей. И тогда могу невольно совершить убийство. У меня не было тенденции убийства, но я невольно могу его совершить. Это то самое страшное для меня, что я тоже вижу в Церкви. Но про Церковь будет сказано отдельно.

Хорошо, мы впадаем в это отрицание. Я тоже не без греха в этом смысле. Еще две недели примерно назад, да у нас же все меняется очень быстро, я всерьез думала о том, чтобы отмечать свой день рождения очно. Еще две недели назад я думала о том, что мы сейчас ведем занятие в рамках нашего образовательного проекта «Психология для Церкви». У нас часть студентов учится очно, часть — онлайн. И я думала: ну слушайте, зачем нам переходить в онлайн, это так неудобно, я не хочу работать онлайн. Вот как с вами сейчас. Я хочу видеть живых студентов перед собой, мне неудобно работать онлайн. И я думала: да ладно, что там. У нас там на тот момент было 80, что ли, человек в стране зараженных, или там 120. Это не про нас. Это в Италии, а у нас все нормально. Я думала о том, что я не буду переходить онлайн. «Давайте уже очно, у нас аренда помещения оплачена, какие проблемы?»

И в какой-то момент я вдруг поняла, что и у меня тоже в этом смысле было, в некоторой степени, отрицание. К тому же и дезинформация, потому что я не очень-то следила за статистикой. Сейчас я за ней слежу каждый день, а тогда я не следила потому, что у нас была цифра маленькая по России и по Москве. Но, в какой-то момент я вдруг понимаю: вообще-то хорошо, окей, я не боюсь за себя. И мне, может быть, нормально, не страшно, и даже спирт я не покупала, и дезинфицирующих средств у меня не было, и масок у меня нет, по сей день, но просто их нет в продаже. Но я не очень хорошо искала, может быть. Но я вдруг поняла, что я как преподаватель, как руководитель этого проекта, несу ответственность за людей, которые передо мной. За студентов. Наши учащиеся очень мотивированы, они хотят прийти очно на наши занятия. Если я своей властью дам им эту возможность, оставлю это на их личную ответственность. Я как преподаватель, я думаю: «Ну, взрослые люди. Хотят — придут. Пусть дома сидят, могут не прийти». Но я в какой-то момент вдруг понимаю, что это моя ответственность, я создаю им условия, приглашая их прийти. И в этом смысле, я их соблазняю. Я создаю условия, говорю: «Хорошо, вы можете прийти или не прийти. Ваша ответственность. Мы будем проводить занятия очно, а вы, пожалуйста, сидите дома. Но можете прийти». Но, я вдруг понимаю, что я своей ответственностью рискую спровоцировать то самое заражение. Потому что, если я говорю: «нет, ребята, сидите дома», будет различная реакция. Некоторые учащиеся были очень недовольны: «Что это вы нас посадили на онлайн, мы хотим очно». Говорю: «Нет, ребята, пожалуйста, сидите дома». Не потому, что я в данный момент очень хочу с вами работать онлайн, а потому, что я беру на себя ответственность за эту маленькую группу своих учащихся, как преподаватель, не создавать им дополнительные условия, где они могут кого-то заразить. Может быть, вы не боитесь за себя, но мы не знаем, как это. Вы прекрасно все знаете про то, как мы бессимптомно заражаем. И один человек, в среднем, заражает троих. И как я могу потом спать спокойно, если я буду знать (а, я могу не знать, и скорее всего, я не буду знать), что я, собрав своих студентов очно, или поехав в метро или что-то еще, может быть, когда я, не зная, что я носитель, я могу кого-то заразить. И этот человек окажется какой-нибудь бабушкой или, неважно, молодым человеком, сейчас больше уже тоже заражается людей молодых. И этот человек потом умрет. Как я буду с этим жить? Мало того, я, может быть, этого не узнаю никогда, и даже, скорее всего, не узнаю. И вот осознание такой меры ответственности меня ставит очень сильно на место, и я говорю: «Хорошо, только онлайн». Сейчас уже нет вопросов про онлайн. Уже очевидно. Но две недели назад это было не очевидно. Почему я про это говорю? Что отрицание, возможно, и у меня тоже было на каком-то этапе. Я тоже думала, что это все какая-то несерьезная вещь. Но очень важно осознать и встретиться с той мерой ответственности, перед которой мы сейчас стоим.

И здесь мы попадаем в еще одно важное ценностное измерение, что у нас в обществе есть некоторая тенденция ухода от ценностей общественных к ценностям индивидуальным. Это тоже вопрос, который сейчас довольно много и бурно обсуждается в СМИ, в различных публичных пространствах. Здесь, понимаете, мы оказались в той ситуации, где мы не можем рассуждать, как я рассуждала сначала: «Я не боюсь заразиться. Меня это не беспокоит. Я считаю, что я могу приехать на занятие. Я считаю, что я могу пойти в храм. Я считаю, что я могу поехать куда-то». Окей, в ситуации, когда еще нас извне жестко не посадили на жесткий карантин. «И это моя ценность, и я сам отвечаю за свое здоровье. Я сам отвечаю за свою жизнь и смерть. И я не буду, это моя позиция, я не беспокоюсь, я буду ходить». И оказывается, что для многих людей сейчас вот эта индивидуальная ценность конфликтует с ценностью условно общественной. И оказывается сейчас, что у нас есть дефицит общественных ценностей. И это тоже факт поворота такого ценностного последних нескольких десятилетий, как мне кажется, поворота к более индивидуалистическому познанию, в целом, в культуре, в мире. Больше в западной культуре, наверно. Но у нас это точно есть. У меня есть мощная моя ценность, и я отвечаю за себя и у меня нет в сознании ценности про то, что я влияю, и я отвечаю за общество, за каких-то людей. Я же не знаю, заразится кто-то или нет. Это какие-то чужие люди, я про это не в курсе. И оказывается, чего сейчас очень много в публичных спорах, я могу свободно выбирать про себя. Но, боюсь ли я заразиться и сижу дома, или я не боюсь заразиться, я хожу в разные места. И меня больше ничего не волнует, я отвечаю за себя. Но, оказывается, нет.

Оказывается, сейчас наступила та ситуация, которая ставит большой вызов нашим ценностям, условно говоря, общественного блага, не знаю, как еще не очень по-советски сказать. Ценностям заботы людей друг о друге, как просто о человеческом виде. Оказывается, очень остро приходит к нам ценность общественного сознания. И оказывается, что я не могу себе позволить думать только о себе и о своем здоровье в контексте индивидуалистического сознания. Оказывается, я вынужден думать о людях, о которых я никогда не думал. Ни о моих родственниках, ни о моих друзьях, ни о моих даже студентах, которых я так люблю или ни о моих участниках Евангельской группы, и даже, может быть, ни о моих прихожан, хотя там уже начинается, а о каких-то людях. Вот, каких-то, знаете, которых я знать не знаю и которые мне вообще не интересны. И я о них обычно не думаю. Но, сейчас оказывается, что я вынуждена о них думать. А если я сейчас о них не думаю, я рискую совершить невольное убийство. Вы это прекрасно знаете, но, мне кажется, это важно понимать, в том числе в контексте тематики отрицания. Ведь чем опасно отрицание? Вот именно этим. Отрицание есть какой-то мой личностный процесс, но я не учитываю общественный контекст, когда ухожу в позицию отрицания. А отрицание очень популярно. И снова, и снова скажу, что так много этого отрицания именно потому, что очень острая степень критической ситуации, ситуации «угроза жизни».

Хорошо. Крайность одна. Значит, часть людей ушли в отрицание, а часть людей ушли в катастрофизацию. В моем окружении таких меньше. Но, из того, что я вижу так по тоже какой-то ленте, часть людей ушли в катастрофизацию. Это выражается в такой полной парализации, в таком абсолютном коллапсе. Когда я уже готовлюсь завтра к концу света и, может быть, впадаю даже в какую-то депрессию — «мы все умрем и какая разница». Но, может быть, я умру завтра. Парализуются все мои сферы жизни. Я уже не занимаюсь реализацией каких-то важных для себя вещей, сидя дома. Я просто уже буквально готов, как Святые Отцы некоторые советовали, «поставить дома гроб». Мы знаем примеры некоторых святых, которые ложились спать в гроб, чтобы иметь память смертную. И вот, может быть, сейчас кто-то в такую практику входит, переживание близости смерти, что само по себе может быть неплохо и экзистенциально важно. Но плохо, когда это парализует мою жизнь. Когда я отказываюсь от всех сфер жизни, отказываюсь от пребывания здесь и сейчас. Отказываюсь от дара жизни, в какой-то мере, и, в общем-то, уже в такой степени паники нахожусь, в такой степени захваченности тревогой, что тревога мной владеет, тревога мной управляет. Я никак над ней не властен. Я не могу снять эту корзинку с тревогой из головы, как кастрюлю и как-то держать ее в своих руках. И она полностью меня парализует. И тогда это такие апокалиптические настроения, затвор и избыточная стерилизация. Хоть я и не знаю, может ли быть стерилизация избыточной.

И здесь тоже есть некоторый перекос. Да, вот кто-то пишет: «Меня сильно качает из отрицания в катастрофизацию, обессиливает очень». Да, это так и есть. Тревога отнимает очень много сил. Я это чувствую сейчас буквально по себе тоже, когда я в замедленном темпе оказалась вдруг. Я могу осознавать, что со мной происходит. Тревога отнимает очень много сил. Вчера, когда меня накрыл страх смерти, очень сильная телесная тревога, я устала к вечеру дико, хотя я физически ничего не делала. Я вчера даже никакую зарядку не делала. Сидела дома, минимально работала что-то, но тревога отняла очень много сил. Конечно, это очень истощает. Именно поэтому мы говорим о такой заботе о себе, и попытке быть здесь и сейчас. Почему может качать из отрицания в катастрофизацию? Потому что и то, и это — сильные реакции на степень стресса, на степень того переживания сейчас той тревоги, той остроты ситуации, которую мы имеем.

Хорошо, теперь я, наконец-то, доберусь до Церкви. Я надеюсь, что сейчас стало немножко понятно с психологической точки зрения, что с нами происходит. Что мы в серьезном кризисе, что у нас встали под вопрос какие-то очень фундаментальные базовые вещи — и витальные, и на уровне задач, и на уровне ценностей и смыслов. Мало того, мы оказываемся в экзистенциальной ситуации дефицита смысла потому, что у нас нет ответа на вопросы: «Зачем? Почему?» и так далее. А это серьезный кризис, и выдержать это трудно, а проживать это тяжело. Поддержки мало, а осознанности не всегда тоже хватает, чтобы позаботиться о себе, организовать себе ту поддержку, в которой я нуждаюсь. И может кидать с помощью психологических защит в разные стороны, в крайности. Но иногда это какие-то средние степени, не всегда это полные крайности. Да, тоже еще скажу, что очень много агрессии. И это мне это очень горько видеть. Агрессия сейчас связана вот с этим разделением на два лагеря. Те, которые в отрицании, агрессируют неимоверно на тех, кто в катастрофизации. Те, кто в катастрофизации, агрессируют на тех, кто в отрицании. Каждый знает, что он прав и уничтожает просто человека с инаковой позицией. Кстати, спрошу вас: «Как вам кажется, как мы можем понять этот механизм, почему так много агрессии? Если есть идея, напишите, что происходит с человеком, который начинает очень сильно агрессировать, вплоть до уничтожения представителей другого лагеря? Как вам кажется, с чем связан этот механизм агрессии? Почему ее сейчас настолько много?

Бессилие. конечно. Да, действительно, это один из важнейших механизмов агрессии. «Злость от бессилия». Правда в том, что я ничего не могу сделать. Я не могу выдерживать это, и я тогда злюсь. Да, например, один из механизмов агрессии убирает тревогу.

Страх. Агрессия, связанная со страхом.

Мозг рептилии. Да, конечно, это мозг рептилии.

Угроза мне. Да, да, да.

Да, вот это важно понимать, друзья, что тот шквал агрессии, который сейчас льется — это как бы некоторое следствие. А что стоит за этим?

Это может быть стадией переживания утраты? Тоже да. А стоит за этим страх, тревога, беспомощность. Мне настолько плохо, мне настолько страшно, мне настолько тревожно, что я начинаю агрессировать. Ведь агрессия — это действие. А в агрессии у меня есть ощущение силы. А в страхе у меня, скорее всего, есть ощущение бессилия. Выгоднее, порой, быть в состоянии силы и тогда я буду агрессировать. И что еще стоит за такой сильной агрессией? Понимаете, если я, например, «избрал для себя», бессознательно «избрал для себя» позицию отрицания, я живу в жизненном мире, в котором вируса нет, ну, или он не опасен. Мне он не опасен. В позиции отрицания в чем крутая выгода? А, мне вирус не грозит, это вы выдумали, это у вас там, а у нас его нет, и так далее. В отрицании мой мир становится более безопасным, мне вирус не угрожает. Представляете, что происходит, когда приходят ко мне люди и говорят: «Слушай, ты что? Вообще-то, опасность очень близко». А я в отрицании говорю: «Не, ребята, вы что? Вы все выдумали, вируса нет». Приходит опять какая-то информация, приходят какие-то френды и пишут: «Слушай, ау, ку-ку. Проснись, страусиная политика. Вот она, реальность. Посмотри статистику итальянскую, например, или американскую сегодня». «Вы все выдумали. Это вы верите СМИ. Выкиньте телевизоры, не читайте новости. Это информационная атака. Вас обманывают. Неужели вы не поняли?» И поехало, и раскручивается агрессия. Что этой агрессией я реализую?

Угроза моим убеждениям? Конечно.

Почему я так сильно агрессирую? Какую задачу я решаю? Почему так много этой агрессии? Когда вы со своим голосом реальности вторгаетесь в мой мир, в котором отрицание.

Я защищаюсь. Да, конечно.

Я защищаю свою безопасность, я защищаю тоже тот жизненный мир, в котором я сейчас нахожусь. Не надо вторгаться реальности в мой мир. В моем мире вируса не существует. А вы мне тут лезете со своей. Если я признаю то, с чем вы ко мне лезете, я из отрицания вылезу и мне придется встретиться с тем, что я не могу вынести сейчас. И тогда спасая себя, спасая свое положение, выживая (рептильный мозг!), я буду уничтожать вас как врагов, буду вас убивать своей агрессией. Уйдите вон, не говорите мне ерунду, я буду вас обесценивать, буду на вас очень сильно агрессировать. Потому, что вы разрушаете мою реальность. Потому что вы мне говорите, что я могу скоро умереть. Цена вопроса слишком серьезная. И тогда я буду вас уничтожать, чтобы оставаться в более защищенном пространстве. Мне кажется, это важно понимать, имея в виду такую степень защиты, степень отрицания.

Верно и обратное. Когда я в позиции катастрофы, мне очень страшно. Я переживаю конец света. Я понимаю: «Все, завтра мир рухнет». А, мне говорят: «Ну, подожди, слушай, но еще пока не рухнул». «Да вы с ума сошли, вы что? Я же знаю, что сейчас уже все, сейчас мы все умрем». «Ну, подожди, может, все-таки не все. Какой-то процент людей, немалый все-таки». И это тоже рушит мои какие-то основы. Я опираюсь хотя бы на что-то. Я опираюсь либо на подготовку к катастрофе, к концу света, либо я опираюсь на отрицание. Я хотя бы за это хватаюсь, я хотя бы на этом стою. Это дает мне хоть какую-то опору. А вы ко мне приходите, выбиваете почву из-под ног и говорите голосом реальности: «Посмотри, какая реальность». Это невыносимо. И тогда один из способов — это вас уничтожить. Я начинаю очень сильно агрессировать.

Вот мне пишут: «Интересно вас послушать через две недели». Не знаю, посмотрим, что будет через две недели. Я тоже не знаю, что будет через две недели. Сегодня мы говорим о 1 апреля, да? Как это. Но, конечно, это будет все еще острее, хуже, тяжелее. Да, да.

Значит, что я хочу этим донести? Что когда мы видим всё это, надо попробовать понять себя и друг друга. Когда я обнаруживаю себя или другого в отрицании или в катастрофизации, попробую понять, что с человеком происходит, со мной или с человеком рядом. Что это общая очень серьезная беда. Да, та катастрофа, в которой мы оказались и это переживание серьезной тревоги и страха.

И наконец поговорим про Церковную реальность. С точки зрения психологических механизмов, то, что происходит в Церкви, ничем не отличается от того, что происходит вне ее. Потому, что мы можем видеть все те же вещи. Мы видим подрыв ценностей, невозможность реализовывать что-то важное, что было для нас привычно и традиционно. Также мы видим эти крайности с отрицанием и катастрофизацией. И, честно говоря, в Церковной среде «качели» больше пока склоняются в сторону отрицания, а меньше — в сторону катастрофизации. И важно понимать, что это, конечно, такая защита. Несмотря на постановление Церковное о мерах безопасности в литургической жизни, в Церковной жизни. Стерилизация, одноразовые стаканчики, практика причащения. И уже на этом этапе, к сожалению, много конкретных приходов, конкретных монастырей, каких-то конкретных структур, говорят, даже Епархий, где люди, имеющие власть и ответственность — священники, настоятели, не знаю как насчет епископов, берут на себя ответственность говорить, что: «Это угроза нашим основам веры. Это призыв отречься от Христа». Это такая, конечно же, серьезная гиперболизация. Протереть спиртом икону — это еще далеко от отречения от Христа, это вообще не об этом. Но, тем не менее, это удобный способ усилить свой голос. И священники отказываются применять эти санитарные меры в Церковной практике. Более того, не только отказываются сами, я знаю немало историй, когда какой-то священник хочет следовать этому постановлению, стерилизовать лжицу и проводить санобработку, а настоятель ему это запрещает. Говорит: «Нет». Просто запрещает это делать. И вводится, продолжается прежняя практика, например, целования Креста на Богослужениях, прикладывания к мощам, иконам и так далее.

И это очень страшно видеть, конечно. Я понимаю, что здесь я не буду услышана теми, к кому бы я сейчас обращалась, и у меня не тот статус и не тот голос. А зачем я все это говорю? Может быть, как мне сказали те друзья, которые просили меня высказаться сегодня, может быть, это поддержит кого-то, кто колеблется. Потому, что я знаю, что, например, в России все-таки есть вот эти официальные постановления, и есть речь Патриарха от 29 марта, его воскресная проповедь: «Пожалуйста, не ходите в храм. Последуйте примеру Марии Египетской, чье стояние мы сегодня вспоминаем. Позаботьтесь о других людях. Проявите ответственную позицию». И с особой болью могу сказать о том, что я вижу как эти, очень важные и правильные, конечно же, на мой взгляд, слова Патриарха вызвали серьезнейший раскол в церковной среде. То есть, он нарастал еще до этих слов. Он начался, когда было приглашение ввести санитарные меры. И уже тогда люди разделились на тех, кто их соблюдает и поддерживает и тех, кто категорически отказывается соблюдать эти санитарные меры. А дальше ситуация нарастает. Естественно, количество заражений и смертей у нас увеличивается. И приглашение Патриарха остаться верующим дома воспринимается еще более остро. И, к сожалению, вплоть до того, что наше чиноначалие, тех епископов, которые поддерживают этот взгляд, обвиняют в ереси или в отказе от веры, в предательстве веры, в предательстве Христа. Какие-то такие слова используются. Мы можем, наверное, это расценивать, как позицию отрицания, как невозможность пока еще встретиться с реальностью. И у меня, конечно, много возмущения по этому поводу, очень много боли, много страха про то, что какова цена вопроса. Потому что, конечно, вероятность заражения очень высокая, когда людей много в храме, когда люди прикасаются к предметам.

Но я попыталась тоже вглядеться и понять этих священников, этих настоятелей, которые это делают. Я думаю: «Боже, ну что вами движет, почему вот вы так?» Что стоит за этим, что движет человеком, что он переживает, когда он, будучи настоятелем, священником, берет на себя вот такую страшную позицию и говорит: «Нет, мы не будем это исполнять. Это предательство веры, это рушит наши основы религиозные, это отречение от Бога. Мы истинные верующие. У нас есть молитва. С нами Бог, мы не заразимся». И призывают прихожан, я знаю примеры из храмов, когда служащие священники призывают прихожан приходить и говорят: «Что вы, маловерные, дома сидите? Приходите, продолжаем. Не отрекайтесь от Христа». Страшная вещь. Пытаюсь понять, что движет этими людьми, что движет каким-то конкретным священником, который занимает такую позицию. Пока могу понять только в контексте того, о чем мы сегодня говорим — через отрицание и через утверждение своей позиции. Потому что, когда я пытаюсь поставить себя на место такого священника и вглядываюсь в это, думаю: «Что он делает? Какую внутреннюю задачу психологическую человек решает?» Он не просто говорит сам: «Окей, я не боюсь заразиться, я не буду ничего стерилизовать»? Но он призывает свою паству, с амвона со всем своим авторитетом, а власть священника в сознании верующих у нас все-таки велика, тоже вот такую позицию занять. Вот пишет Михаил: «Движет пострадать за Христа». Может быть, не знаю. Я психологически смотрю на это. Мне кажется, что это тоже феномен и защиты, и желания утвердиться в своей позиции, чтобы мне более уверенно себя чувствовать, чтобы у меня была опора, на чем я стою, чтобы мне чувствовать (сейчас просто про любого человека говорю), что я не просто идиот, что я действительно прав. Я стою в истине, я стою в истине — в своем отрицании, это действительно серьезно, что мы не заразимся. Что я защищаю этим, какую внутреннюю задачу я решаю, на чем я здесь стою? И может так быть, что с одной стороны я решаю задачу удержания старых своих опор. Потому что, если для меня опорой была сама форма Богослужения, возможность прикладываться к кресту и иконам, возможность совершать вот эти внешние обрядовые вещи, которые важны, конечно, я не хочу сказать, что они бессмысленны, но, они важны тогда, когда они для меня несут этот внутренний смысл и помогают мне в моих отношениях с Богом. И когда сейчас мне говорят сверху от Церковного чиноначалия, от лица Патриарха и так далее: «Прекрати это делать», то на что мне тогда опираться? Какова моя вера? Что происходит с моими религиозными основами в Церкви? Как мне оставаться христианином? Как мне оставаться священником? Как мне оставаться верующим человеком? Как мне сохранять свое Богообщение если в том, через что для меня это осуществлялось, мне запрещают участвовать? Это может быть очень серьезным подрывом моих религиозных оснований, моих каких-то вот столпов, на чем я стою. Как я уже сегодня говорила, мне кажется, что для нас это может быть тоже очень хороший процесс. Если я обнаруживаю в себе, что я переживаю что-то похожее, как мне быть, если мне запретили ходить в храм? Как, как это теперь? Как, как мне вообще жить? Что будет с моей духовной жизнью, когда я не могу совершать те привычные вещи, которые я совершал всю свою жизнь? Потому что мы с вами впервые застали такую ситуацию. Десятки лет мы ходили, проблем никаких не было. Это очень серьезный вызов моей духовной жизни, вертикали в моей жизни, моим отношениям с Богом. Серьезный вызов: а как возможен Бог в моей жизни? А какие входные двери для Бога в мою жизнь? Так ли, что только Церковь является таким входом для меня? Так ли, что только вот это внешнее важное символическое ритуальное действие является моим способом Богообщения? Так ли это? Это очень важные вопросы, которые сейчас перед нами встают. И мне кажется, что они очень классные. Потому, что они ставят очень остро, обостряют нашу духовную реальность, нашу религиозную жизнь, нашу духовную жизнь.

Если вернуться к попытке понять такого священника, который отказывается исполнять меры дезинфекции и слушаться иерархов, то, с одной стороны, это можно понять так, что рушится опора и человек пытается сохранить ту правду, на которой он стоит. Потому что, если он от этого откажется, совсем непонятно, как же жить дальше. Это с одной стороны. С другой стороны, это то, что мы можем понять, может быть, многие из нас это переживают.

А с другой стороны, а почему священнику может быть так важно активно и много проповедовать и приглашать, призывать своих прихожан, свою паству, к тому, чтобы не соблюдать вот эти постановления? Какую задачу через это он решает? Как мне кажется, один из способов психологически понять это явление, это не просто осудить, а вглядеться в человека, который это делает. Это тоже способ какой-то самоподдержки. Одно дело, когда я просто так сам считаю, один, но я, может быть, чувствую, что в этом что-то не то. Я понимаю каким-то бессознательным краешком своего существа, что, может быть, это не так уж однозначно. Но, когда я включаю себе группу поддержки в лице своих последователей или говорю: «Ребята, мы будем делать вот так». И ребята откликаются. И прихожане, которые любят своего батюшку. Бедные прихожане, я понимаю, что это такой очень серьезный кризис, когда твой любимый священник вдруг тебе говорит такие вещи. Это очень сложно. Ты ему веришь, он для тебя авторитет, ты его любишь и вдруг, такой какой-то серьезный выбор встает. И он говорит: «Если ты не приходишь в храм, дорогой мой прихожанин, то ты отрекаешься от Бога. Где твоя вера? Покажи свою веру, прояви свою верность Христу. Продолжай делать все, как раньше. И ни в коем случае, не слушайся того, что говорят эти, которые в Москве, там, в общем, странные люди». И, приглашая других к этому, я формирую себе некоторую группу поддержки. И это приятный момент. Да, но тоже важно, мне кажется, понимать, что за этим тоже может стоять и беспомощность, и такой страх потерять свои основы. Страх потерять то, на чем я стоял. Вот пишете вы, спасибо: «Поиск поддержки и принятия». Да, поиск принятия. Потому что, когда я вижу, что у меня есть единомышленники, значит, я все-таки прав. И я веду за собой людей. А священник призван быть таким лидером. И он, возможно, искренно верит, что реализует через это свой пастырский долг. И это благие намерения. Но здесь цена ошибки довольно серьезная.

Я чуть-чуть включу ваши комментарии:

«В советское время многие не могли ходить в церковь». Да.

«Мы не верим ни в Патриарха, ни в настоятеля». Да.

«Дисциплина в Церкви важна». Да.

Что мне кажется здесь важным? С одной стороны, это очень страшно и слишком высокая цена вопроса, потому что цена вопроса — жизнь других людей. Причем людей, может быть, которых я знаю, или не знаю. А, с другой стороны, я просто глядя сегодня в камеру, пытаюсь вглядеться и понять, что происходит. Почему это так сильно выражено. Почему эти страшные вещи происходят, в том числе, в Церкви.

«Рушится опора».

«Страх, что это навсегда». Да, конечно, это феномен инфантильного жизненного мира, страх, что это будет навсегда. Нас навсегда отлучат от Церкви и прочие вещи. Но, мне кажется, что сейчас, друзья, какое-то очень классное время, когда происходит вызов нашим подлинным ценностям. Вызов нашим подлинным, в том числе, религиозным и духовным каким-то вертикальным вещам. Вызов тому, на чем стоит моя религиозность. Что для меня всерьез в жизни важно? Кто для меня всерьез в жизни важен? А чем я всерьез хочу, начиная от самых простых вещей, заняться, когда я в режиме «24 х 7» дома? И что я действительно люблю делать, а что я делаю из-под палки? Какие люди для меня всерьез важны, а с кем мне на самом деле общаться не хочется, и какое счастье, что теперь я могу с ними не общаться. Какие ценности мои, а какие внешние? Я повторяюсь. И всерьез, в том числе, в нашей духовной жизни, встает этот вопрос о чем-то самом главном: «На чем я стою?» Сейчас, действительно, очень серьезный вызов нашей духовной жизни. Серьезный вызов тому, чтобы искать Бога. Знаете эти слова: «Страшно впасть в руки Бога живаго». Может быть, мне было удобно и здорово жить по Церковному календарю, традиции и правилам. И когда сейчас это рушится, то что остается? Что у меня остается, если меня лишить сейчас возможности ходить в храм? Что у меня остается, если меня лишить возможности участвовать в Таинствах? Таинство — это очень серьезно. Для меня евхаристия — это очень важно. У меня нет ответа на вопрос, который кто-то из вас задал: «Как возможна евхаристия?» У меня есть ответ на вопрос, как возможно наше Богообщение. Но, как возможна евхаристия, я не знаю, если мы не можем ходить в храм. И снова я могу здесь только сослаться на слова Патриарха, у нас есть пример Марии Египетской, которая пребывала в общении с Богом и была просвещена Богом, не ходя в храм, не общаясь ни с какими людьми, и пребывая в еще большем карантине, чем мы с вами. Это тоже интересно и прямо сегодня, сейчас, через 40 минут у многих начнется Богослужение, где мы будем слушать Житие Марии Египетской. Тоже интересное сейчас напоминание для нас такое.

Хорошо. Я хотела, может быть, еще бы в конце поделиться с вами маленьким опытом из Евангельской группы. Но, может быть, есть вопросы?

«Успеть пособороваться до Пасхи». Я тоже хотела.

«Где за этим Бог?» Да, может быть, я что-то скажу про это. Да, и если есть сейчас какие-то вопросы, то вы можете их задать. Наверно, не на все я отвечу.

«Так ли правильно ставить основной ценностью человеческую жизнь? Может быть, из гуманизма и прав человека сделали идола?»

Я не скажу вам какая ценность правильная, какую ценность ставить во главу угла. Мне кажется, что сейчас ситуация кризиса, когда каждый из нас, может быть, встает перед этим вопросом: «А какая ценность главная?» И, может быть, кто-то поймет, что ценность человеческой жизни во главу угла сейчас ставится. Кто-то, может быть, сейчас поймет, что ценность человеческой жизни не самое главное, самое главное что-то другое. И здорово, если вы можете найти ответы на эти вопросы. Вот что, к чему я призываю, что ли, и к чему я приглашаю, это к честности, осознанности встречи с правдой. И, в том числе, вот эти вопросы про ценности: «А, что высшей для меня ценностью является?» И, конечно, здесь начинаются очень непростые вещи. Вот это классно, что сейчас эти вопросы встают. Понимаете? Они у нас не возникают, когда мы живем в такой гонке повседневной, в обычной такой, какая была еще недавно, жизни. Очень многие вопросы начинаются прямо сейчас. Да, это особый вызов для нас.

Для некоторого завершающего аккорда, сегодня я поделюсь с вами размышлением над Евангельским отрывком, который был у нас на Евангельской группе 16 марта.

16 марта была Евангельская группа, еще пока очная. Когда мы собирались в храме, как обычно еженедельно, и читали отрывок Писания, размышляли над ним. И это было то время, когда было объявлено только-только, что нельзя собираться больше 50 человек. Еще пока не был введен карантин, нам еще не запретили собираться в храме. Это была последняя очная встреча, после которой мы перешли уже полностью в онлайн. Но мы уже тогда, конечно, были объяты страхом и тревогой по поводу вируса, потому что уже ситуация нарастала. И уже было понятно, что это не просто где-то там и нас не касается. И я понимала прекрасно, как ведущая группы, что все люди, которые пришли сейчас, мы все охвачены этой тревогой. И, конечно же, когда мы пришли на эту Евангельскую группу, то очень хотелось услышать какую-то поддержку от Бога. Очень хотелось. И, конечно, этот понятный вопрос, адекватный вопрос, который может рождаться у верующего человека, вопль Богу: «А где Ты во всем этом? А что Ты себе думаешь там? Как ты на это смотришь? Почему ты это допускаешь?» Это нормальные вопросы, которые можно и стоит Богу задавать. И, может быть, даже в таком ярком вопле.

Пишут: «У нас маленький приход в Киеве. Батюшка в начале карантина раздал Дары, прежде освещенные, на дом». Да, это отличнейшая практика. К сожалению, тоже болезненно на нее соглашаются люди идти.

«Дать дары мирянам — это ужас-ужас». Но, это, конечно, здорово. Эта практика была в Церкви, да. Она не то, чтобы сейчас впервые появилась.

Вернемся к Евангельской группе. И мы пришли уже тогда вот в этом состоянии некоторой тревоги и такого, конечно, вопрошания: «Как это все? Где Бог?» и так далее. И так вышло, что в тот день мы читали отрывок из Евангелия от Луки, где двое идут в Эммаус, вы знаете этот отрывок. Я зачитаю некоторые строчки этого отрывка. Попробуйте послушать его с позиции всей той темы, о которой мы говорим. С позиции страха за свое здоровье, с позиции непонимания, вообще, где Бог в этом всем, с позиции, может быть, наших вопросов к Богу по поводу всей этой ситуации. И, честно говоря, когда я слушала этот отрывок, (мы сначала читаем вслух, потом идем на размышление в тишине над отрывком), меня поразило. К сожалению, у меня сейчас нет полностью этого отрывка перед глазами, я зачитаю то, что я вижу на экране. Попробуйте услышать это вот именно, как я говорю, в контексте вот этой сегодняшней темы. Да, так интересно.

«Он же сказал им: «О чем это вы, идя, рассуждаете между собою? И отчего вы печальны?» Один из них именем Клеопа сказал Ему в ответ: «Неужели Ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о происшедшем в нем в эти дни?» И сказал им: о чем?» Они сказали Ему: что было с Иисусом Назарянином, Который был Пророк, сильный в деле и слове пред Богом и всем народом; как Его предали первосвященники и начальники наши для осуждения на смерть и распяли Его. А мы надеялись было, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля. Но со всем тем уже третий день ныне, как все это произошло».

В частности, что меня поразило, когда я это читала? «Неужели Ты один не знаешь о происшедшем в эти дни?» Как нам это может быть понятно? Мне кажется, это то, что мы сейчас спрашиваем у Бога. «Ты один вообще не в курсе, что происходит? Неужели Ты один не знаешь, что творится в нашем мире? Не только в Израиле, в нашем мире сейчас?» Как это нам сегодня может быть созвучно? «Ты как будто не видишь, Ты как будто не знаешь. Ты что, не в курсе?» И интересно, что Господь на это отвечает и как вообще он подходит к ученикам. Мы это обсуждали на группе: он подходит к ним и спрашивает: «А о чем вы рассуждаете, отчего вы печальны?» Богу почему-то важно, что с нами происходит. Он спрашивает и интересуется: «А о чем вы сейчас рассуждаете и отчего вы печальны?» Психологи скажут: «Спрашивает про чувства». Да, Перекладывая на нашу реальность, мы могли бы сказать, что Господь спрашивает сейчас: «А что вы тревожитесь? Что с вами происходит? Расскажите Мне про это. Расскажите Мне, что с вами происходит. Расскажите Мне про коронавирус. Расскажите Мне про вашу тревогу. Расскажите Мне про ваши страхи». Ответ очень понятный: «Ты один не в курсе, что вообще случилось». И это тоже удивительно, что Богу все равно важно, Он продолжает спрашивать. Но они так Ему ответили: «Ты один не знаешь». Он продолжает спрашивать. Продолжает спрашивать и говорит: «Ну, подождите, о чем?». Да как бы приглашает опять: «Расскажите же Мне». Они после второго захода, второй попытки, второго вопрошания начинают рассказывать, что произошло, что ты один не в курсе, что было с Иисусом, который был Пророк. И как Его предали.

А дальше очень важная деталь. Очень важная деталь, которая, мне кажется, к нам имеет тоже очень прямое отношение: «А, мы надеялись было, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля. А, между тем, уже ну, не третий, мы скажем, который день, как все это произошло. Уже который месяц, как все это произошло». А мы надеялись было, что Ты есть Тот, который должен нас избавить. И это очень понятное желание. Очень понятное желание, вопли к Богу. Я думаю, это тот кризис веры, который многие из нас могут переживать. А мы надеялись было, что Ты Тот, кто нас избавит. А мы, настоящие русские православные, надеялись, что Ты тот, Который нас защитит, и мы не заразимся в отличие от каких-то там непонятных стран. А, мы надеялись было, что Ты Тот, кто нас защитит, кто нас избавит, кто нас освободит, кто не даст нам проходить через этот кошмар, который мы проходим. Кто не даст нам переживать весь тот ад, который мы сейчас переживаем. И интересно, что тут есть слово «должен». «Он есть Тот, Который должен избавить Израиля». Вот не просто, а должен. Понятно, что в контексте тех событий, но применительно к нам сейчас.

В какие отношения я вступаю с Богом, когда я говорю: «Ты должен был меня избавить и, вообще, Ты как будто бы не в курсе?» В товарно-денежные отношения. Ты должен что-то сделать. Ключевое слово «сделать». Такой образ Бога, действительно, как всемогущего, сильного, который, мало того, что Он сильный, Он еще что-то и должен. И очень понятно наше переживание, когда мы беспомощны, когда мы в страхе, когда мы бессильны, хочется, что бы пришел тот сильный, который что-то сделает. Мало того, он должен сделать. Потому, что если Он Бог, то где Он вообще, и почему ему нет до нас дела?

Да, мы надеялись было. И вот, я вижу, что наше время кончилось. И последнее, что я хочу донести, об этом трудно говорить публично, это сложно сказать корректно, это сложно донести мне сейчас до вас. Я сама сейчас, к сожалению, так не чувствую. Но, тогда, когда я сидела там, на группе, это было очень ярко. Во-первых, когда мы начали молиться на этой группе, прежде чем начать читать Евангелие, как это часто бывает на таких группах, было понятно, что Господь пребывает сейчас среди нас. Прямо сейчас, когда мы сидели на этой группе, когда мы собираемся вокруг Христа, когда мы приходим вместе, хотим провести с Ним время, когда мы приходим, чтобы помолиться с Ним вместе. Здесь и сейчас было понятно, было переживаемо нами, что Господь среди нас присутствует. Господь приходит к нам потому, что мы приходим к Нему вместе и хотим провести с Ним время, мы через чтение Его слова проводим с Ним это время. И меня это поразило, что, когда мы только начали читать, когда мы еще молились перед тем, чтобы читать отрывок, уже было понятно, что Бог присутствует среди нас. Мы верим в то, что слова Евангелия о том, что: «Где двое или трое собраны во Имя мое, там я посреди них», в том числе, и из опыта.

Я знаю, что здесь присутствует много людей, имеющих опыт Евангельских групп. Действительно, вы знаете, как это бывает на группах. И это было поразительно, что Бог присутствует здесь среди нас и мы приходим к Нему с этим воплем, с воплем про нашу тревогу и читаем этот отрывок. И что мы видим тоже в этом отрывке? Мы видим, что эти ученики идут захваченные своим горем. Мы можем проанализировать, какая была у них стадия горя. Захваченные горем, они не видят ничего вокруг. Они захвачены сильным своим острым переживанием. Они переживают утрату. Они переживают крах надежд. У них рухнули опоры и основы. Они надеялись и все пропало. Все пропало гораздо круче, чем у нас с вами сейчас, когда мы не можем прийти в храм. Все пропало по полной программе. Рухнули основы, рухнули опоры. И они не видят. И самый потрясающий момент в этом отрывке: они идут рядом с Иисусом, и они Его не видят. И сказано, что «их глаза были удержаны». Они были как-то закрыты. Не то чтобы это была их вина. И тоже трогательный момент в Евангелии, они не то чтобы такие злостные неверующие, и не видели Иисуса рядом. Сказано: «Их глаза были удержаны». Мы знаем, что будет дальше в этом отрывке. Когда они придут, и когда будет преломление хлеба, мы прочитаем о том, что: «их глаза были открыты и они узнали Его». Этот пассивный залог, во всяком случае, в русском языке, говорит мне о том, что, может быть, это не моя вина, что я не вижу Христа рядом с собой сейчас. Может быть, мои глаза удержаны по какой-то причине. Может быть, потому, что я захвачена слишком сильным страхом и тревогой, как были захвачены ученики в стадии горя. И они не видели, их глаза были удержаны. Очень важная вещь: они Его не видели — это не была их вина, но Иисус шел рядом. Всю дорогу Он шел с ними рядом, и Он интересовался: «А что с вами происходит? А почему вы печальны? А что вы переживаете?» И дает им сказать про то, что с ними происходит. Это такой образ хорошей эмпатической поддержки — дать человеку высказаться, что с ним происходит, с интересом к его чувствам.

Оказывается, что когда мы проживаем сейчас то, что мы проживаем, и задаем этот вопрос: «А где Бог? А мы надеялись было, что Ты должен нас избавить. И мы Тебя не видим», мы идем, захваченные горем и мы не видим Христа, Который идет рядом, Который просто пребывает с нами рядом сейчас. Пребывает в те моменты, когда мы этого не чувствуем. Меня каждый раз это очень сильно поражает. Потому что, я очень много переживаю в своей жизни, беспокоюсь о том, как редко как-то я вижу, что ли, это присутствие, действие Бога в моей жизни. Чаще всего я его как-то не ощущаю. Но, даже в тот момент, когда я не чувствую близость Бога, даже в том момент, когда я, может быть не верю, что Он рядом, даже в тот момент, когда я кричу: «Ты один не в курсе вообще?», Он идет рядом. Идет рядом с нами, как с этими учениками и спрашивает: «Ребята, а что с вами происходит? А расскажите мне, что произошло?» И, может быть, это такое приглашение к тому, чтобы тоже мы могли прийти ко Христу и рассказать Ему все то, что, может быть, частично вы писали мне сейчас в чат. Рассказать ему. Ему это важно, Он хочет это услышать почему-то. Не знаю, мне это не понятно, почему. Но это факт. Почему-то Ему важно, что с нами происходит. Рассказать Ему про свой страх, про свою тревогу, про надежду, которая рушится, про мою злость, может быть, про мое требование, про то, что: «Я Тебя не вижу. Где Ты есть?» И так далее. Это возможное приглашение к тому, чтобы кричать Богу про ту ситуацию с коронавирусом, которую мы сейчас переживаем. Когда рухнули опоры. Рухнули точно так же, как рухнули у тех двоих, которые шли. Кризис. Конец света. Все рухнуло. Все пропало. Безнадежность. Иисус идет рядом. Даже тогда, когда мы его не видим. Даже тогда, когда наши глаза удержаны. Даже тогда, когда мы его не чувствуем.

Наверно, здесь бы я остановилась. Мне кажется, это один из ответов на вопрос о том: «А где Бог в этом всем?»

Вот отлично пишет Александр: «Господи, а как Ты? А что с Тобой?» Мне страшно нравится это. Я тоже об этом думала: А как Господь видит сейчас все это? Как Ты, когда идешь с нами рядом, когда мы трясем Тебя, когда мы требуем от Тебя: «Дай», когда мы требуем от Тебя: «Защити», когда мы говорим: «Где Ты есть? Покажи силу», «как Тебе вообще это все? Ты, вообще, как?» Да, это очень важный вопрос, спасибо, что вы пишете. Тоже, может быть, в какой-то момент у меня родится желание не просто рассказать Богу обо мне, а спросить: «А, как ты в этом всем?» И это то, к чему Иисус приглашает нас в Евангелии от Иоанна: «Говоря, я уже не называю вас рабами, я называю вас друзьями». Я хочу поделиться с вами тем важным о себе, поэтому и называю вас друзьями».

И те, в которые мы скоро будем входить на Страстной неделе. Очень много говорят сейчас о том, а как же мы будем переживать Пасху? А как же мы будем переживать Страстную неделю? Я тоже очень остро это переживаю. Думаю: «Как же я в Страстную неделю не буду в храме?» Я пока не знаю ответа на этот вопрос. Наверное, я буду смотреть трансляцию. Может быть, я захочу тайно бежать в храм. Хотя понимаю, что все-таки не стоит этого делать. Но желание такое у меня есть. Но я тоже понимаю, что точно также я могу открыть Евангелие или собраться с кем-то из вас на молитвенную группу. Или включить трансляцию и тоже попытаться провести время с Богом. Может быть, это будет особая Страстная неделя, очень сильно отличающаяся от всех остальных. Но, это не значит, что Господь не хочет прийти к нам омывать наши ноги, не хочет соединиться с нами в последние моменты Своей жизни. Он тоже сейчас перед лицом смерти так же, как и мы. И в этом то, что нас объединяет сейчас очень сильно. Мы проходим с ним какой-то общий совместный путь.

«Я не сомневаюсь в Его присутствии», пишет Наталия. Это классно. Я часто сомневаюсь, например. И этот отрывок меня очень поддерживает, когда я вспоминаю его сейчас. Потому что я часто сомневаюсь и когда я снова обращаюсь к этому отрывку, как сейчас с вами, я вспоминаю о том, как Господь рядом тогда, когда мы проходим то, что проходим.

«Вопросов больше, чем ответов». Да.

Спасибо большое, дорогие друзья. Я понимаю, что время наше истекло. Если кто-то хочет, то я могу еще какое-то время побыть с вами и, может быть, ответить на какие-то ваши вопросы.

По поводу моей Евангельской группы. Я не готова говорить под запись публично на всю страну. Напишите мне лично по поводу моей Евангельской группы. Да, сейчас мы ведем эту группу онлайн, это правда. Потому что сейчас мы все ведем онлайн и, конечно же, мы не собираемся в храме. И сейчас существует очень много Евангельских групп. Они все сейчас идут онлайн, конечно же, потому что понятно, что мы не можем собираться.

Вы знаете, что меня поражает, если говорить про онлайн? Я уже многим друзьям говорила, что меня поражает, что Бог действует онлайн. Понимаете? Это очень интересный феномен, очень классный. Вот мы собираемся онлайн, мы сидим в разных городах, и Бог что-то делает с нами. Это удивительно.

К вопросу о Богослужениях. У нас есть конец света из-за того, что мы не можем попасть в храм. Но, вот как вариант, мы можем собраться онлайн. Я не хочу сказать, что это заменит литургию, нет. Это никак не заменит евхаристию. Про евхаристию у меня нет ответа. Но, провести время с Богом мы можем, Бог к нам приходит онлайн. Вот это меня всегда удивляет, я раньше не верила. Я, честно говоря, долгое время сопротивлялась, чтобы вести группу онлайн, и я советовалась тоже с авторитетными для меня ведущими Евангельскими группами. Мне тоже говорили: «Ну, нет онлайн — это никуда не годится». Но как-то пришлось. В какое-то время мне пришлось это делать из-за того, что люди из регионов хотели поучаствовать. И оказалось, что это неплохо. Сейчас мы встречаемся онлайн и это, конечно.

«Тоже сомневалась в реальности онлайн общения» Да, вот я тоже, видите, сейчас очень чувствую ваше присутствие, вашу поддержку, и это удивительно. Мы можем тоже, оказывается, встречаться онлайн.

«Мощное ощущение присутствия».

«Может быть, мы придем к возможности Причастия онлайн», пишет мой друг.

Где границы — это сложный вопрос. Но, Дары дома — мне нравится такая позиция. Тоже она вполне возможна. Я думаю, что молиться онлайн мы точно можем, тут вопросов нет никаких. И мы можем быть с Богом онлайн и это классно.

Насчет причастия не знаю, спорный момент и тут, конечно, тоже много есть сейчас обсуждений.

«Есть разные традиции. Есть традиции так называемого духовного Причащения». У меня нет ответа на это. Но, могу только говорить, что молиться онлайн, конечно же, мы можем.

Вот вопрос, наконец-то, поступил. Анна спрашивает: «Ваша точка зрения, как понять грань, где суетиться не надо. Господь все устроит. А где это именно Его руки на земле в нашей жизни?». Не очень поняла. Но, наверно, имеется в виду все-таки грань, где надо ничего не делать и дать действовать Богу. А где, наверное, делать все-таки надо. Есть какие-то такие шаблонные, готовые ответы про «делай, что можешь и будь, что будет». У меня здесь нет какого-то авторитетного мнения. Но просто, какое-то скорее бытовое мнение про то, что там, где я что-то могу сделать, то я должен делать. А где я уже точно не могу, там мне приходится отдавать это все Богу. Но есть опасность. Есть опасность некой инфантилизации среди верующих, когда говорят: я могу ничего не делать и Бог Сам все управит. Это, все-таки, инфантильная такая позиция. Но, в том примере, который мы сегодня обсуждали, если я не соблюдаю санитарные меры, говорю, что Бог Сам всех защитит от вируса, это ложь. То есть, все-таки важно делать все, что я могу делать. И только там, где я не могу ничего сделать, там уже только уповать. Потому что у Бога нет задачи нас инфантилизировать. И у Бога нет задачи жить за нас нашу жизнь. Да, это мера свободы и ответственности, которая есть дар, Божий дар. Да, очень важно тоже как мы этим распоряжаемся. Мне кажется, это тоже важный момент, такой вот в плане ценности дара жизни. Вот сегодня задавали вопрос: «Жизнь — высшая ценность или нет?» Жизнь, в том числе, дар Бога. Это, мне кажется, тоже важно. И моя жизнь дар Бога, даже если я никогда не забочусь о своей жизни, мне кажется, это тоже грех. И твоя жизнь — это дар Бога. Жизнь каждого человека — это дар Бога. И как я обхожусь с этим даром Бога, это тоже важный момент.

Еще вы пишете здесь. «Мне необходимо причащаться на Литургии» Да, мне тоже, Михаил. Я очень переживаю, когда это невозможно.

«От остального — целования, приклад мне можно воздержаться»

«Соблюдение рекомендаций Синода обязательно» Да, Михаил, я согласна. Конечно, соблюдение рекомендаций обязательно. Но, с Причастием тоже видите, как сложно, у меня нет ответа. Я думаю, что если набивается полный храм людей, и люди прикладываются ко всему и так далее, это, мне кажется, все-таки плохо. Но, конечно, для меня Причастие очень важно. Литургии очень важны для меня лично. Это серьезный вопрос, если я не могу участвовать в Литургии — это для меня очень болезненно лично. Многие мои друзья знают об этом. Это всю жизнь было для меня проблемой потому что мне сложно вставать утром и для меня Литургия — это прямо каждый раз такая серьезная вещь.

Кристина пишет: «Меня не пугает коронавирус, смерть и прочие метафизические вопросы. Нет тревоги, зато есть проблема. Работаю удаленно, а теперь дети. О, ужас, может быть, до сентября буду дома на моем рабочем месте, практически. То есть, тревожит, скорее, изменение условий жизни и работы. А болезни не боюсь». Да, только я не поняла в чем вопрос. Да, действительно, здесь то, о чем я говорила: возможно, проблематика врывается в жизнь на уровне, например, реалистического жизненного мира, на уровне бытового, как бы. Это тоже серьезный вызов. А как мне вот быть с детьми в одной квартире в режиме «24х7», невозможно работать? Это все тоже очень серьезные вещи, это тоже подрывает. В этом тоже кризис, что я привык в одном режиме жить, нормально работать, когда мне не мешают, и так далее. И в этом тоже кризис. Конечно, конечно. Поэтому я и говорю о том, что мы прошлись сейчас по всем сферам жизни. У нас под вопрос встали самые разные сферы, у нас проблематика на разных уровнях. Не у всех, может быть, так экзистенциально, как, Кристина, вы пишете. Но, может быть, на другом уровне. Да, я не знаю, как мне быть с детьми, или как мне работать, и так далее. Повторюсь, я не коснулась еще экономической или правовой ситуации.

«Мне кажется, что нынешняя ситуация ценна тем, что она ставит перед нами сложные вопросы и требуют нашего личного осознанного ответа. Начинаем самостоятельно думать», — пишет Дима Дроздов. Да, Дима, я абсолютно согласна, именно это я пыталась донести, что сейчас большой плюс есть в этой ситуации, как в любом кризисе. Коллеги знают по возрастной психологии, что развитие возможно только через кризис. Но это спорный вопрос и всегда ли так? Все-таки сейчас кризис ставит перед нами большие вызовы и заставляет нас самостоятельно думать. Я согласна. Да, в этом большая ценность, большая ценность кризиса сейчас.

«Сейчас много говорят о страхе смерти. Меня совсем другие вещи пугают». Да, я поняла, Кристина, что вас пугает не страх смерти, а ухудшение качества жизни, как вы пишете. Да, качество жизни, когда дома дети, невозможно работать и так далее. Хорошо, что вас не пугает страх смерти, а приходится решать другие проблемы. Но проблем от этого не меньше. Да, каждый затронут сейчас этой ситуацией, и каждый по своей линии. Так или иначе, нас касается это в том или ином виде, нас затрагивает с разных сторон. Но, повторюсь, для меня здесь особую важность являют собой, вот в частности, молитвенные практики. Приходится искать какие-то формы молитвы, которые, может быть, раньше не использовались, я бы сказала: «Искать Бога». Вернее, искать формы Богообщения, искать формы молитвы вот в таких условиях. И тогда очень многие моменты формы и традиции, они как-то отваливаются, что ли. Да, так приходится делать.

«Как понять разницу между возможностью стать убийцей в обычной жизни, пересечься с ВИЧ-инфицированным или онкобольным, и в ситуации эпидемии?». Как понять разницу? Может быть, разница в том, что сейчас это все остро очень для нас стоит. Мне кажется, хороший вопрос. Действительно, в обычной жизни мы тоже можем чем угодно заразиться. Но, все-таки, ВИЧ не так заразен, не так передается, как коронавирус. С онкобольным я не поняла аналогию, онкология же не заразна. А ВИЧ, все-таки, тоже не так заразен, хотя это тоже серьезный момент предохранений всевозможных. «Не ВИЧ заразен, мы можем заразить». Наверное, я не до конца поняла вопрос. Но, пытаюсь вглядеться в него еще раз: «Стать убийцей в обычной жизни». Но, понятно, что это за тема, смотрите как, что тоже классно в кризисе сейчас? Что мы можем начать думать над вопросами, над которыми мы раньше не думали. Действительно, беспечно себя ведя, не предохраняясь, заражаясь и заражая других другими инфекциями, в частности, да, я могу ходить и об этом не думать просто. А теперешняя ситуация заставляет начать про это думать. И быть осторожнее по отношению, конечно же, и к другим вирусам тоже. «С обычным ОРВИ можем убить», я поняла, «с обычным ОРВИ можем убить, то есть, заразим обычным ОРВИ кого-то и кто-то умрет». Такое возможно, но вероятность просто в разы ниже.

Не будем впадать в крайности катастрофизации.

«Если у меня бессимптомный туберкулез». Да, конечно, если у меня бессимптомный туберкулез, если это открытая форма, то я могу заражать других. Это правда. И это тоже вызов к нашей ответственности.

«А онкология, ВИЧ и ослабленный иммунитет? А я на них буду чихать ОРВИ, они умрут» Видимо, такая логика. Это все тоже есть, конечно. Видите, в обычной жизни мы об этом не думаем, а сейчас эти вопросы встали гораздо острее. И это хороший вызов нашей ответственности. Но, тоже, мне кажется, без крайности. Это не значит, что мы теперь будем всю жизнь ходить в перчатках и масках. Хотя, вчера я с одним другом обсуждала всю эту тему, «мир не будет прежним после коронавируса». И, может быть, мы будем более осторожны к заражениям. Явно, в какое-то первое время в будущем, после пандемии, как бы претерпевая ПТСР, мы будем более осторожными какое-то время, почти наверняка.

«Придется осознать и бережнее относиться друг к другу». Да, конечно.

«Сын-подросток каждый раз уходит гулять. Договориться не получается. Понимаю, что проблема с нашей связью. Как, если не через конфликт и запугивание, как можно еще с ребенком договориться о том, что нужно соблюдать?» Дорогие друзья, тут уже жанр, наверное, почти консультативный. Я думаю, что я, конечно же, не скажу, как уговорить подростка соблюдать меры безопасности. Наверное, позволю себе не углубляться в жанр личной консультации.

«Нет ли преувеличения нашей ответственности за жизнь других людей?» Я не знаю, я говорю лишь о том, что нужно найти свою меру ответственности. Да, у меня нет ответа, какая она. Но, сейчас этот вопрос явно встал остро, вопрос нашей ответственности за жизнь других людей. Это не преувеличение, это мое частное мнение, оно может быть для вас не близким, что очень хорошо, если вы поймете, что у вас другая позиция. Для нас это выбор того, как нам понимать меру своей ответственности вообще. Да, это тоже один из серьезных вопросов, на который нет готового ответа. Как мне найти меру моей ответственности за других? Мне теперь вообще не дышать, не прикасаться, не обнимать и не целовать, и всегда так жить? Или как? Вот это, конечно, вопрос.

«Мы взваливаем на себя ответственность. Воля Божия где-то на периферии. Я отвечаю за жизнь других, а воля Божия в стороне». Не совсем так. Все-таки, я уже сказала, мне кажется, что важно осознавать, что от меня зависит, а что нет. Но, это серьезный вопрос, вызов нашей вере. Да, вот то, что я сказала: «Где же Бог? А почему сейчас, когда я чихаю, почему Он не препятствует тому, чтобы вирус из моей слюны попадал на других людей?»

«Воля Божия в стороне. Я могу заражать чем угодно». Сложный вопрос, про волю Божию. Да, вот у меня нет ответа про волю Божию.

«Но, мне кажется, все-таки важна какая-то мера ответственности и поиск Бога в своей личной жизни». Да. Так и есть.

«Я призываю честно вглядываться в себя и поступать по любви». Конечно.

Да, я понимаю, сейчас пошел шквал вопросов про эту меру и границу. Вот где эта граница? Я уже ответственен или нет? Что можно, а что нельзя? Где я уже представляю собой опасность, а где нет? И нет этой границы, это очень сложно. Мы не можем не выходить в магазин, например, в общем, это всегда вопрос. Он же вообще не только сейчас, это вопрос вообще в жизни. «А где я, где Бог? Где моя мера ответственности? Где воля Бога? Как это соотносится? Как соотносится воля Бога и воля человека? Где человек рулит?» Это как в притче про виноградник. Когда владелец виноградника дал этим виноградарям — «Притча о злых виноградарях» — дал виноградарям виноградник во владение и сам отлучился. Так отлучился, что вообще никак не участвовал в жизни виноградника. Все дал, заборчик дал, источник воды дал, давильню дал, все дал, виноград дал: «Пожалуйста, ребята, я вам все дал. Вы там, пожалуйста, возделывайте. А иногда я буду приходить, может быть, часть плодов у вас брать». Только часть плодов, не все плоды, а часть плодов. Причем, причитающуюся ему часть плодов. Не более. «И вы, пожалуйста, там как-то сами возделывайте все это». Вот тоже интересно. И отлучился, сказано. Отлучился и как-то не вмешивается. И когда виноградари ругаются между собой, или хотят присвоить себе все это хозяйство, или хотят убить всех этих посылаемых слуг, он продолжает не вмешиваться. Вот тоже, каков наш Бог? Мне кажется, что эти ситуации сегодня и часть ваших вопросов, спасибо за них, они ставят тоже нас перед вызовом о том, каков Бог? Каков Он? Когда мы говорим про меру ответственности, про вмешательство Бога, про Его волю, про то, почему Он попускает или нет, и так далее. А каков Он? И снова, и снова я тогда приглашаю себя и вас вглядываться в Евангелие, искать Его там. Как он раскрывается? Почему хозяин не вмешивается в виноградник? Безобразие, с ума посходили виноградари, устроили поножовщину там. А он не вмешивается. Он опять и опять посылает слуг, говорит: «Ребята, часть плодов можно мне?» Они опять агрессивны, опять убивают. И это продолжается до бесконечности. Тоже интересная деталь: «А, мы надеялись было, что Ты Тот, Кто избавит. Тот, Кто должен нас избавить».

Дорогие друзья, очень рада вас читать. И, я хотела бы сказать, «видеть», но вижу я далеко не всех. Но, я вижу много знакомых имен, и это страшно приятно. И спасибо дорогому Преданию и Матвею за организацию этой нашей встречи. Да, я очень рада вас видеть. Не знаю, как вас, а меня наша встреча очень поддерживает. Для меня это тоже группа поддержки и какая-то возможность не быть в полной изоляции. Да, такая социальная возможность побыть тоже с вами, почувствовать себя вместе с людьми. Это очень приятный момент.

Хорошо, дорогие. Как знать, может быть, мы продолжим какие-то такие проекты. Подумаем еще с Матвеем, может быть. И «маску на лектора», да. Надо было, я хотела надеть маску, но у меня ее нет просто. Понимаете, я не успела купить, а потом они кончились в аптеках. Короче, нет у меня маски. Для стилизации я хотела надеть. Да, но я дома. Могу себе позволить быть без маски.

«Мы вас хоть чуть-чуть поддержали?» — пишет Надежда. Спасибо, дорогая Надежда. Приятно вас видеть очень и, да, спасибо за ваше присутствие. Правда, конечно, классно. Мне тоже это нужно. Поэтому, будем продолжать осознавать свои потребности и находить способы их реализации даже в таких экстремальных условиях. Хотела бы вас всех обнять. Мало реалистично, но виртуально можно. Поэтому, обнимаю. Как знать, может быть, встретимся еще в каком-нибудь формате. Надо придумать еще какую-нибудь онлайн штуку и что-нибудь такое замутить.

Еще раз благодарю. Спасибо вам. Спасибо Матвею. И тогда выхожу. Выключаемся. Будем на связи в том или ином виде.