Источник электронной публикации — http://ternavcev.ucoz.ru/load/tolkovanie_na_apokalipsis/oglavlenie/2-1-0-7
Предисловие редактора
Над «Толкованием на Апокалипсис» Валентин Александрович Тернавцев работал практически всю жизнь, с 1918 по 1940 год, хотя отдельные идеи были проработаны много раньше. Например, в марте 1908 года на заседании Петербуржского Религиозно–философского общества он прочёл реферат «Империя и христианство», а в 1914 году в первом номере журнала «Богословский вестник», изд. МДА С. — Посад, напечатал большое исследование «Римская империя и Христианство». Ссылка в Сибирь в 20–х годах не прервала его работы над Толкованием, и он продолжал работать после своего освобождения, несмотря на весьма тяжелые житейские условия.
В августе 1940 года ТВА тяжело заболел, вызвал из Ленинграда дочь Ирину. Как она писала Перцову Петру Петровичу, «в период болезни он закончил работу, но именно не успел привести в порядок всё написанное. Мне ещё надо навести в Москве справки относительно той части рукописи, которая, как будто находится у машинистки, но я положительно не знаю, кто из папиных друзей может это знать. Может быть, он Вам говорил, кто ему перепечатывает, или Вы знаете кого‑нибудь, кто может указать какой либо след?» (РГАЛИ. Фонд 1796. Оп.1, ед. хр.204).
После смерти отца Ирина всю его работу просмотрела, привела в порядок, конечно, как умела, и вывезла в Ленинград. Так как о своей работе ТВА не сделал никаких распоряжений, то в начале 1941 года Ирина Валентиновна привозила рукописи в Москву Перцову П. П., чтобы он просмотрел их и дал ей необходимые указания.
Имеется записка Ирины:
«Список работ папы, увезенных в Москву
5 маленьких папок с черновиками;
1 большая папка с черновиками;
1 большая папка с «Малой Азией» №1;
1 большая папка с «Апокалипсисом» №2;
1 большая папка с «Асией» и «Апостольское приветствие» №3».
В годы Великой отечественной войны Ирина Валентиновна вместе с мужем Исааком Альтманом была в эвакуации в городе Молотов (ныне Пермь). Оставалась ли рукопись в Ленинграде на это время или её брали с собой, не известно.
Долгое время считалось, что «Толкование на Апокалипсис» утеряно. По свидетельству Татьяны Васильевны Розановой, дочери В. В. Розанова, оригинал главного труда Тернавцева пропал, но копия была передана в Ленинскую библиотеку и, может быть, там сохраняется. (Ю. Иваск «О В. А. Тернавцеве (1866–1940)»// Вестник РХД. № 134, 1981. С.116–118) (об этом упоминали С. К. Маковский, Н. Г. Чулкова и др.).
После нескольких лет поисков, наконец, в 2008 году мне удалось обнаружить рукопись «Толкования» в Рукописном Отделе Российской Национальной библиотеке. Оказалось, что в 1968 году Ирина Валентиновна Тернавцева продала архив отца в РНБ. В томе «Новые поступления в отдел рукописей РНБ» за 1964–1968 г, стр.190 отмечено: «Тернавцев Валентин Александрович (1866–1940), педагог. Материалы к исследованию Апокалипсиса. 1918г. — /1930–е гг/. Авторизированная машинопись, 1842 лл. Поступление 1968г. 30.»
Всё было разложено в восемь папок. Определить, какие материалы Ирина Валентиновна возила на просмотр Перцову П. П. в соответствии с её запиской, в которой говорится о пяти маленьких и четырёх больших папках, невозможно. Существовал ли оригинал отдельно от остальных машинописных копий или в этих восьми папках был весь материал – точно сказать невозможно.
В 2012 году архив был обработан сотрудниками библиотеки, составлена новая опись фонда, вместо первоначальных восьми появилось 11 папок.
Отдельные главы Тернавцев переделывал по нескольку раз. Например, главы «Происхождение Апокалипсиса», «Доказательство подлинности Апокалипсиса», «Личность Иоанна и Апокалипсис» имеются в четырех вариантах, а другие – даже в пяти: «Апокалипсис и историческая наука», «Символика Апокалипсиса», «Антропология Апокалипсиса», «План и состав Апокалипсиса».
Главы «Иудео–христианство», «Языко–христианство», «Малая Азия времен Апокалипсиса» также имеются в нескольких вариантах под разными заголовками. Сказать, какой из вариантов является окончательным, можно только после сравнительного анализа всех вариантов.
Некоторые главы имеются только в единственном варианте. А главы «Явление ковчега», «Жена, рождающая чадо», «Дракон», «Чадо мужского пола», «Эвкалегион» вообще не обнаружены в рукописи.
Вниманию читателей предлагается расшифровка отдельных частей рукописи, выполненная редактором с 2008 по 2016 гг., с таким расчетом, чтобы охватить все главы, указанные ТВА в оглавлении. Большая часть работы представляет собой машинописные листы с большим количеством авторских правок, но есть полностью рукописные листы. Авторские правки вписаны во всех доступных местах: между напечатанными строками, на полях, на обороте листа или же на клочках бумаги. Они чаще написаны карандашом, но иногда чернилами, которые со временем выцветают.
ТВА многократно возвращался к одному и тому же тексту. Практически нет ни одной главы, не имеющей правок. Даже когда в одном варианте он зачеркивал слово, которое его не понравилось, и над ним писал более подходящее, то во втором, перепечатанном варианте, всё равно могли появиться новые вставки между строк.
Особенно большие вставки написаны на обороте. В отдельных случаях стоят отметки в виде звёздочек, треугольничков и других значков, которые позволяют вставить отмеченные абзацы в основной текст на соответствующее место. Но часто никаких отметок нет, а текст представляет наброски отдельных мыслей, как бы намеченных для дальнейшей проработки. К какому месту отнести это дополнение, можно догадаться лишь в контексте. В таких случаях читателю предлагается этот материал как дополнительный текст в фигурных скобках со словами «На обороте листа», набранными курсивом.
Вставки, написанные в рукописи между строк или на полях, помещены в основной текст, когда однозначно понятно, к какому месту они относятся, или на это есть прямое указание. В других случаях они напечатаны курсивом. Курсивом напечатаны также редакционные комментарии и вспомогательные слова. Греческие и латинские слова снабжены переводом. Слова, которые не удалось прочесть, отмечены как неразборчивые в круглых скобках.
Редакция постаралась сохранить орфографические и синтаксические особенности автора, внеся лишь незначительные исправления в соответствии с правилами современного русского языка.
А. А. Федякова
Введение
Глава 1. Происхождение Новозаветного Апокалипсиса
В. Тернавцев.
1918
Евпатория
От ред.: По авторскому оглавлению «Происхождение Новозаветного Апокалипсиса» входит во «Введение», которое многократно перерабатывалось и существует в четырех вариантах.
Предлагаемый текст можно считать, как бы наиболее проработанным, по сравнению с другими вариантами вступительной части. Окончательный вывод можно будет сделать после расшифровки и сравнения всех вариантов. Он представляет собой машинописный текст с многочисленными рукописными вставками, которые местами сильно обесцветились и плохо читаются.
«Вот наступают дни, говорит
Господь Бог, когда Я пошлю на
Землю голод, — не голод хлеба,
не жажду воды, но жажду
слышания слов Господних»
(Амос VIII,11)
В числе священных книг Нового Завета есть одна книга, стоящая особняком. Ни по форме, ни по содержанию непохожая на другие, она в течение 18 веков привлекает к себе внимание толкователей, и, несмотря на все старания рассеять окутывающий её таинственный мрак, остаётся до сих пор менее всех прочих понятой и истолкованной.
Странными, совсем не евангельскими чертами она изображает Христа, каким Он явился Иоанну на Патмосе в завершение апостольского века (I, 13–20; V, 6). Она содержит послания этого Христа к семи Церквам, сложившимся в Асии, показывает Бога Отца на Престоле в ослепительном сиянии Его святости и могущества и Христа Агнца, принявшего на Себя грех мира, победившего смерть и ставшего Источником пакибытия, и затем в грандиозных символах потрясающего трагизма изображает последующую борьбу Его с тёмными силами за Град Божий в истории. Но борьба эта представлена в символах, вызывающих недоумение. В противность Апостольской концепции Церкви, как существа бесполого (Гал. III, 28), и учению (неразборчиво) о непротивлении злу насилием, книга эта показывает Церковь в образе жены в момент рождения ею чада мужского пола, которому суждено в будущем пасти все народы жезлом железным.
Вместо одноактной эсхатологии, принятой в церквах языческих, эта вносит решительное исповедание двухактной эсхатологии. Светопреставление (Ап. ХVI, 18–21), в котором разрушено будет….. (Ап. XIII) она отделяет от светопреставления космического, т. е. кончины мира (XXI, 5–6)….. Воскресения только святых и временное скование Сатаны (XX, 2–6) книга эта отделяет от всеобщего воскресения мёртвых и осуждение Сатаны на вечные муки (XX, 10–15). Тысячелетнее царство воскресшей святыни святости Град Божий ещё на этой земле (ХХ, 4–6) отделяет от пакибытия на новом небе и новой земле (ХХI, ХХII).
И в том, и в другом и в третьем отделяющей гранью служит теофания Христа, обещанная Им (Ин. ХIV, 18–21; Мф. ХХVI, 29; Мк. ХIV, 25; Лк. ХХII, 18).
Эта книга Апокалипсис, данный Иисусом Христом апостолу Иоанну для возвещения семи Церквам Асии и всему христианскому миру. Значит, и нам. Каково же происхождение этой книги?
В самом Апокалипсисе мы не находим сведений ни о времени, ни об условиях его написания. Здесь говорится только о том, что за свидетельство об Иисусе Христе Иоанн был сослан на остров Патмос (Ап. I, 9–10) и что там ему явился Христос и показал ά ἐστιν καὶ γενέσθαι ἐν τάχει (то, что есть, и должно случиться вскоре – пер. ред), т. е. что суть и «чему надлежит быть вскоре». Вот и всё. Об остальном мы можем догадываться лишь из преданий, содержащихся в сочинениях более поздних христианских писателей и из внешних источников и вспомогательных материалов.
Патмос – небольшой угрюмый остров неправильной формы 9км длины и 2–4км ширины, лежащий на стыке между трёх материков и старого языческого мира – Азией, Европой и Африкой. Тяжёлой массой он почти отвесно подымается из Эгейского моря. Судя по тому, что Патмос представляет из себя теперь, надо думать, что этот вулканический сплав тёмно–серых утесов тогда был ещё более пустынен и лишен растительности. После каждой бури волнами прибивало к берегам обломки кораблей, потерпевших крушение, из них жители острова строили хижины, запасали топливо. Лучшая бухта, которая только и могла служить убежищем для киликийских пиратов, обращена к востоку. Здесь ютился жалкий поселок. Крутые каменистые тропинки вели вверх, к другим разбросанным лачугам. Есть сведения, что Патмос был когда‑то μεταλλοφορος (рудоносным – пер. ред.). Но у римлян в то время, подобно Наксону, Пандатерии и другим островам, отличавшимся бедностью и первобытными нравами жителей, служил местом ссылки.
По преданию Иоанн был сослан туда при Домициане. Этот Император, последний из дома Флавиев, получил власть по наследству от здравомыслящих и гуманных старшего брата Тита и отца своего Веспасиана. Но в противность им обязанность поклонения себе, как божеству, ввел в правительственную систему.
Мрачный, везде видевший опасность, крайне жестокий, по временам, стоящий на грани безумия, он правил от 81 до 96 г. по Р. Х., т. е. четырнадцать лет. Таков, значит, промежуток времени, в один из годов которого дан был Иисусом Христом Апокалипсис Иоанну.
Где, по какому поводу и при каких обстоятельствах Иоанн был схвачен – это в точности установить нельзя. Известно, что в правление Домициана гонений на христиан, как таковых, не было.
Вероятнее всего, Иоанн был взят под стражу по постановлению Проконсула Асии в Ефесе, где была большая иудейская колония, и взят был за отказ воздать божеское поклонение статуе Домициана и за свидетельство в противном сему о Божестве какого‑то Иисуса Христа, на которое осмелился при этом. Это принято было как оскорбление императорского величества Кесаря. Или, может быть, взят был за это же исповедание, сделанное им при взыскании с него fiscus Judaicus, т. е. карательного налога, установленного Домицианом, с иудеев, живших в Империи. Т. к. христиане тогда римским правительством ещё не были отличаемы от иудеев, то должны были выплачивать этот налог наравне с ними. Конечно, христиане весьма основательными доводами старались доказывать, что они не разделяют закоренелой мятежности иудеев и что у них иные верования. Но это для языческих властей было непонятно, а в некоторых случаях даже могло казаться ещё более подозрительным. Известно, что налог этот acerbissime actus est, т. е. взимался властями с применением больших жестокостей и с глумлением над обрезанием, в наличности которого налоговые комиссии должны были удостовериться в каждом данном случае. Что касается самой меры пресечения, то надо думать, что Иоанн не был присужден к содержанию на Патмосе в оковах или под стражей, а сослан туда лишь на положении custodia libera, т. е. с сохранением личной свободы (домашний арест – пер. ред.). Но сколько времени он пробыл в этом изгнании – сведений точных не сохранилось.
Однако из сопоставления всего, что мы знаем о внутренней жизни первой Церкви того переломного момента, можно догадываться о следующих условиях, среди которых появился Апокалипсис.
Когда Апостол Иоанн покинул Иерусалим – неизвестно. Доподлинно известно только, что он во время Апостольского собора 50–51 года там был (Гал. II, 9). Но в последний свой приход в Иерусалим Апостол Павел уже не застал там любимого ученика Христова, а это было около 58 года. Из посланий же Апостола Иоанна видно, что он – бывший «столп» великой Церкви Иудейской (Гал. II, 9) в Палестине – сумел подобно Петру найти себе место в Асии среди тамошних эллинских общин, задолго до него сложившихся подвигом Апостола Павла. Иоанн пишет нам, что он стал их «братом и соучастником скорбей» (1Ин. II, 7, 18, 24; III, 11; IV, 3; Ап. I, 9).
Однако по задачам своего Апостольского служения Иоанн не мог себя привязывать исключительно к одному какому‑нибудь городу, а должен был вести проповедь Евангелия, обходя всю землю: πορευθέντες οὖν µαθητεύσατε πάντα τὰ ἔθνη (отправившись, научите все народы – пер. ред.) (Мф. ХХVIII, 19). Почти постоянное пребывание Иоанна в столице Асии вовсе не означало, что покинув Иерусалим, он утвердил в Ефесе Апостольский престол свой.
Можно с уверенностью сказать, что Апостолы нигде не утверждали «апостольских престолов», что и все прочие Церкви Асии, а также Понта, Вифинии, Киликии, Сирии и Рима были одинаково ведомы и дороги ему, а тем более иудейские Церкви Палестины. В этот момент приближающегося кризиса он думал о судьбе всего христианства и делал усилия к объединению обеих его ветвей на основе решительного исповедания Божества Христа, что и запечатлел в своем Евангелии о Предвечном Слове, ставшем Плотью.
В чём же заключается этот приближающийся перелом церковного строения? И что мог думать Апостол Иоанн о судьбе христианства?
Чтобы составить себе верное понятие о том, что такое была в действительности первая Церковь, надо не забывать разницу, которая существовала между двумя частями или как бы ярусами её. Наверху стояли Апостолы, носители идеи и тайн Христа (Мф. ХVIII, 11; Еф. III, 3–5; 1Кор. IV, 1) – исполины веры с мирборящим сиянием огненных языков на челе. Их было немного, и с течением времени число их не увеличилось. Под ними волновались, в брожении таинственной закваски, постоянно возрастающие в численности послушные верующие: иудеев и ещё больше язычников. Степень озарения от Духа Святого, широта кругозора, сила слова, сопровождаемое чудесами, непоколебимая устремленность воли к поставленной задачи и, наконец, полная согласованность личной жизни с проповедуемой истиной (Мф. ХХVIII, 19) у лиц апостольского верха была приблизительно одинакова. Все они сливались в одно единодушное «мы» (Еф. II, 20; Еф. III, 5; Деян. IV, 20; 1Ин. I, 1).
Уровень просвещения уверовавших толп народных был более или менее одинаков. Но разница между этими двумя ярусами Церкви была неизмеримо велика.
Апостолы – все евреи, простолюдины Галилейские (кроме Павла) – представляли собой сонм небольшого числа избранников, над которыми вспыхнули пламенные языки в день Пятидесятницы. С тех пор грозная тишина близкого присутствия Божия сопровождала их повсюду. Имена всех их мы знаем. Знаем также индивидуальный характер главнейших из них. Находясь в постоянном совете, а когда разошлись в дальние страны, то в общении молитв друг с другом, Апостолы в причастии Святого Духа, освобождающего от плена трёх измерений пространства, охватывали своим руководством и наблюдением все общины, основанные ими не только в Палестине, но и повсюду за пределами её. Чуждые каждому городу, куда приходили, его тёмным идольским культам, его политической суете и борьбе за власть и безумствам разнузданной чувственности, Апостолы несли людям, задавленным жизнью, никогда не покидавшим своего очага, такой свет познания Единого Истинного Бога, Отца всех людей, столь заразительную радость спасения и новую жизнь через веру в Божественность Иисуса Христа, – что двенадцатерица их представляла собой как бы живой горний свод раскрытого неба, возвышавшегося над множеством общин спасения, насаждаемых ими (1Кор. IV, 1; VI, 2–3; Еф. II, 20; III, 5) по лицу земли.
Далеко не то представляли собой эти непрерывно возрастающие толпы верующих. Они были святы тою начальной степенью святости, которая требовала ещё долгого воспитания в будущем. Апостол Павел неоднократно указывал на это зачаточное состояние духовной жизни своих слушателей. Тоже и Апостол Пётр. В истории лиц этих неофитов мы не видим, имён не знаем. «Язычники, слыша это, радовались…. и уверовали…» – говорит Книга Деяний (ХIII, 48). «…Уверовало великое множество Иудеев и Эллинов» (Деян. ХIV, 1). «Проповедав Евангелие сему городу и обретя довольно учеников» (Деян. ХIV, 21). «Присоединились к Павлу и Силе, как из Эллинов, чтущих Бога, великое множество, так и из знатных женщин немало» (Деян. ХVII, 4). «И многие из них уверовали из Эллинских почетных женщин и из мужчин немало» (Деян. ХVII, 12) и т. д.
Когда мы читаем это и изучаем другие священные памятники того времени, то чувствуем, что перед нами множество колыхающихся голов, спин, – стада, жалобно блеющие о своем спасении, а ещё более о своем желании скорее и ближе соединиться со Христом, и о скорейшей кончине этого ветхого мира в громах и молниях Страшного Суда.
Новая жизнь этих людей представляла собой лишь первые шаги на пути служения Единому Невидимому Богу. Особенно это верно было для бывших язычников. «Я не мог с вами говорить как с духовными, но как с плотскими и как с младенцами во Христе» – писал ап. Павел Коринфянам (1Кор. III, 1) под конец своей долгой деятельности среди них. «Много ли из вас разумных?» – спрашивает их он. «О, несмысленные Галаты!» – упрекает он других. «Не спешите колебаться умом, будто уже наступает день Христов» – умоляет он фессалоникийцев. «Как новорожденные младенцы возлюбите чистое словесное молоко» – писал также под конец своей многолетней апостольской деятельности Пётр и тем и другим и всем христианам Малой Азии (1Пет. II, 2).
Церковь в соединении этих двух элементов – апостольского верха и неохватных стад народных, – представляла собой невиданное в истории осуществление самой невероятной утопии, величественнейшее зрелище достигнутого идеала на земле – познание Единого Бога Отца Небесного, святость, братство и веселие сердца, как бы рай на земле, под верховным руководством Апостолов.
Но чем Церковь могла казаться после лишения её верхнего слоя, т. е. Апостолов? – Здание без крыши, если не развалиной.
Мученическая кончина Апостола Петра, а вскоре и Апостола Павла, которые оба проповедовали и устраивали Церкви в Асии, потрясла умы верующих и вызвала среди них великое смущение, так как ожидалось пришествие Господа ещё при жизни этих Апостолов. Вот почему, по мере того, как надвигалось полное пресечение Апостольства, – это было равносильно катастрофе.
Ко времени же ссылки ап. Иоанна на Патмос эта бесшумная катастрофа завершилась. Иоанн уже около 25 лет оставался πρεσβυτερος (старшим, старейшиной, пресвитером – пер. ред.), так он сам себя называл во II–м и III–м посланиях: – «Старейший» – из Апостолов и столпов, бодрствовавший над этими стадами. Пастырь – властелин, первый по близости ко Христу и последний из двенадцати, которые были µάρτυρα τῆς ἀναστάσεως αὐτοῦ (свидетелями Его воскресения — пер. ред., Деян. I, 22), т. е. самовидцами смерти и воскресения Спасителя и слушателями Его учения, единственный в живых хранитель всего предания Церкви от самого её начала. Для Иоанна, стоявшего на закате дней и тщетно ожидавшего надежного после себя преемства, ясно было, что на смену Апостолам Господь больше не воздвигает таких других деятелей, как Павел. Вершина христианства заканчивалась отвесным обрывом.
И подобно Орлу, паря кругами над множеством общин спасения, основанных за эти 60 лет в Палестине, в городах Малой Азии, Сирии, Киликии, Понта, Вифинии, Македонии, Греции, на островах, в Риме и других более далёких странах, великий Апостол, стремившийся к таинственному единению этих несчетных стад, с Единым Пастырем на небесах (Ин. Х, 1–16), окидывал прощальным взором все эти земные владения Его и естественно должен был чаще и чаще задавать себе вопрос: Какова же будет дальнейшая судьба этого столь обширного посева?
Суд Божий над преступным домом Израиля, как пророчествовал Исайя (ХLIII, 21–28) и Иоанн Предтеча, и как предрекали Ап. Пётр и Павел, совершился (1Пет. IV, 17; 1Фес. II, 16), теократическая самостоятельность Иудеи сокрушена. Иерусалим пал в 71 году; храм, многократно осквернённый пред тем самими иудеями, разрушен и сожжён язычниками, жертвы прекратились, богоотступный «народ Адонаи» подвергнут почти полному истреблению у себя в обетованной земле. Эта земля, залитая кровью и слезами отчаяния, лежит в развалинах. Измождённые, жалкие, но не заслуживающие ничьего сожаления, остатки пленников иудейских уведены в рабство и продаются на невольничьих рынках Сирии и Азии, как самый дешевый товар для травли в цирках зверями. Но διασπορα (диаспора – пер. ред.), т. е. еврейство, рассеянное в странах языческих, гораздо более многочисленное, чем жившее в Палестине, едва очнувшись после разрушения своей священной столицы и храма, опять охвачено изуверской жаждой насильственного освобождения и всемирного господства и готовится к новым восстаниям против ненавистной империи Рима, и, отвергнув мистический храм, созидаемый Христом из живых душ уверовавших, мечтает о демонски самочинном восстановлении вещественного храма из мёртвых камней. С глубочайшей скорбью смотрел на это Иоанн, ибо знал, что такие восстания опять будут подавлены огнем, мечом и распятиями.
Юное же эллинское Христианство, воссылающее по заповеди Апостолов молитвы Богу о властях языческой Империи, может быть, само того не желая, оказалось оторванным от тысячелетней Ветхозаветной теократии и синагоги, и, как видно из проповеди ап. Петра к народу в день Пятидесятницы и из речи диакона Стефана перед Синедрионом, из Евангелия Матфея, Марка и Луки и из посланий ап. Павла, повсюду продолжало выступать против иудейства с новым толкованием Святого Писания, применяя все его пророчества и символы к Иисусу, Сыну Марии, Распятому и Воскресшему. Между тем век Апостольский оканчивался, а духовные и учительские силы этих эллинских общин были невелики.
И вот это примитивное Христианство простолюдинов и рабов, разноплемённое, без Апостолов, без высшей объединяющей организации, без богословских школ, совершенно непосвященное в высшие тайны библейского оккультизма, без путеводных пророчеств, должно будет сознать и исповедовать себя абсолютной религией, поставленной на огромный и ответственейшей высоте: быть единственным светильником откровения новозаветного и ветхозаветного для всего мира.
Правда, ап. Павел открыл для эллинских ἐκκλησίαι–й (церквей – пер. ред.) (экклесий) некоторые опоры духовной самостоятельности – догматы, дававшие определенность вере, и епископальный строй, дававший в каждом отдельном городе твердую организацию аморфным толпам людей, собирающихся вокруг восторженного проповедника.
Но всё это было ещё ново, непривычно и часто служило поводом к разделению среди братий на подневольные стада и на «владык», заражая этих последних соблазном высокомерного произвола и честолюбивого деспотизма, так что в одной церкви Асии такой возгордившийся предстоятель не хотел принимать даже самого Апостола Иоанна. И гностики всюду старались путём обмана и хищения стать на опустевшие места Апостолов и повести за собой Церковь к смерти (3Ин.9–10; 1Пет. V, 3).
Особенно же казалось тревожным, что при таких затруднениях чудесные наития свыше: дар пророчества, языков, явления Ангелов, изгнание бесов и др. знамения стали в Церкви заметно убывать. Хотя об учении и делах Иисуса оставалось ещё так много сказать, что самому миру не вместить было бы написанных книг (Ин. ХХI, 25).
Однако Евангелием Иоанна состав священных книг Нового Завета закончился, почти умолкло и устное пророчество.
Недоумение усугублялось ещё тем, что и сама Церковь в Риме претерпела неожиданное и ничем не вызванное кровавое гонение от Нерона после страшного пожара в мировой столице. Правда, когда распространялась по всем провинциям весть о том, что пламя бушует уже 10 дней и 10 ночей, пожирая нечестивый город, то все Церкви трепетали в радостной уверенности, что это наступает последний День мира. Но в умышленном поджоге христиане были неповинны. Однако за этим пожаром не последовало обещанного пожара всего мира и вознесения верующих навстречу Господу, как учил Апостол Павел (1Фес. IV, 17). Напротив, с годами опасность гонений не обещала рассеяться, ибо во многих городах Востока и Запада против христиан, как бы по сигналу из Рима, начала подниматься грубая языческая чернь, везде подстрекаемая иудеями. И над юными общинами спасения вместо обетованных радостей и благ мессианского века нависли тяжёлые тучи без просвета. Долго ли будет длиться это состояние предгрозовой духоты и к чему приведет?
Первые десятилетия христиане охвачены были неотмирным настроением, ждали, согласно учению Апостолов, со дня на день пришествие Христа: «Маран Афа» — «Господь идёт» было общим лозунгом среди них. Ну, не дальше, как через 2–3 ближайших месяца, ждали наступления мессианских дней здесь на земле (Деян. I, 6) или кончины этого прогнившего мира в истребительном пламени и вечного блаженства в пакибытии: ἐλθέτω χάρις καὶ παρελθέτω κόσµου αὐτὸς (да придет благодать и да пройдет мир сей — пер. ред) молились они (Διδαχη — Дидахе 10.6 — пер. ред).
На этих ожиданиях строилось многое во вдохновенном и как бы хмельном поведении христиан. И разве Сам Господь не дал решительного обещания вернуться «в силе своего Царства» прежде чем окончится наличное поколение Его иудейских слушателей? (Мф. Х, 23; ХVI, 28; ХХIV, 34; Мк. IХ, 1; ХIII, 30; Лк. IХ, 27; ХХI, 32).
Между тем проходило десятилетие за десятилетием, и время, словно пытка, тянулось бесконечно. Сама Церковь, казалось, скорее близится к упадку (Лк. ХVIII, 8), так что ап. Иоанн только мог со слезами пересчитывать умножающиеся отпадения братий и появления многих «антихристов» и со стенанием предвидеть ещё большие отпадения в будущем. А Рим после пожара, уничтожившего его, отстроился ещё величественнее и пышнее. Также и другие города языческие стояли по–прежнему нагло, вызывающе, и природа каждую весну цвела и улыбалась. Это повергало в одно и то же смущение все ἐκκλησίασ–и Востока и Запада. Братья терялись в догадках, и то и дело спрашивали у своих пророков и епископов: «где же, наконец, этот обещанный день пришествия Господа?» Пророки пытались оправдываться. Епископы отвечали словами ап. Петра, что «день тот по Божию долготерпению откладывается» (2Пет. III, 19) или что «об этом спрашивать нельзя». Но такие ответы мало кого успокаивали, так как со дня кончины ап. Петра прошло уже более 30 лет в этих тщетных ожиданиях. И теперь всюду христиан гонят, и нет спасающего. В умы закрадывалось чувство покинутости в будничном мире, и эсхатологическая восторженность никла. На собраниях братия избегали смотреть друг другу в глаза, некоторые же сидели, опустив голову на грудь. И многие отпадали от Церкви со смехом над своими вчерашними верованиями.
В какой бы город Асии, в какую бы общину не приходил наперсник Христов, его окружали десятки святых встревоженных глаз, в которых он читал среди подавленных вздохов одну и ту же θλῖψις (гнет, мука, скорбь – пер. ред.), т. е. скорбь несбывшейся надежды, один и тот же молчаливый вопрос и упрек: «Когда же, когда?»
Великий Апостол, едва успевающий справляться с опасностью от гностиков, бессилен был дать ответ. Тщетно было успокаивать смущенных братий «невмешательством» Бога, когда их сжигают в смоляных саванах и тащат в темницы. Это горбило ему спину и причиняло такую душевную боль, что он едва сдерживая рыдание (Ап. V, 4), говорил братьям, что он их συγκοινωνὸς ἐν τῇ θλίψει, т. е. соучастник в этой скорби (Ап. I, 9) и призывал к терпению и непоколебимой надежде. Но всем казалось, что наперсник Христов имеет право и должен говорить более определенно.
Но у Ап. Иоанна было ещё одно недоумение, непонятное эллинским общинам, – мучительнейшее, от которого складка между бровей становилась ещё глубже.
Господь явился Павлу на пути в Дамаск не так, как Он явился 12–ти по воскресении, а с небес: в грозной силе потустороннего блеска и разящего света. Это произошло ещё до «посещения Апостолами всех городов Израилевых» и послужило началом призвания язычников в смертельную обиду и в осуждение иудейству. И действительно, точно по мановению с тех пор в странах диаспоры стало приходить к вере в Иисуса все меньше и меньше евреев. Наконец, приток их в последние десятилетия почти прекратился, и вопрос об обрезании перестал волновать Церковь. Равно и в Иудейских городах Палестины и Заиорданья вера в Иисуса, как дерево, не выдержавшее громового удара, умирала после разрушения Иерусалима. Послание Иакова, брата Господня к «12–ти коленам, находящимся в рассеянии», отклика больше не получало; иудео–христианские миссии, некогда ставившие столько препятствий проповеди Ап. Павла, заглохли. Не передаваема была и домашним примером в уверовавшем еврействе радость спасения от родителей к детям. Даже Евангелие Иоанна о Слове, которое было «у Бога и стало Плотью» и обитало с нами, т. е. с иудеями, не подняло с одра болезни иудейскую Церковь, состоявшую из многих тысяч ревнителей Закона. Вся она угасала. Душа должна была разрываться у Апостола при виде, что христианства у иудеев хватило только на одно поколение.
Как было понять это? И как с этим примириться? Тут, несомненно, опять чувствовалась Его рука над этой Церковью, в которой явлено было Им столько милости и чудес в первые десятилетия. В то же время к последнему Апостолу, только что написавшему для всех Церквей языческих и иудейских свое Евангелие «О Премирном Слове, ставшем Плотью», отовсюду доносились одни и те же вести, что святые ἐκκλησίαι–и Сирии, Киликии, Малой Азии, Македонии, Ахайи, Италии и островов приняли это Евангелие о Слове и наводнены неофитами из необрезанных язычников, и дети их уже лепечут имя Христа и Матери Его Девы Марии θεοῦ τέκος (Богородица – пер. ред.), воспитываются в вере родителей и в познании Единого Бога Отца Небесного, и готовятся к крещению по достижении зрелого возраста (1Ин. II, 12–13). Так неужели это нечаянное и столь стремительное вторжение Иисуса Мессии в тёмные души язычников и просиявшая в них святость, этот резкий переворот, который Он совершал в их жизни, озвездив её далёкими библейскими мистическими целями, – неужели это и есть то пришествие Его, хотя внутренне, но вполне ощутительное, о котором Он говорил, что оно наступит скоро (Мф. Х, 23). Ведь принимая Крещение помимо Закона Моисеева, язычники приносили в Церковь вместе с религиозным усердием свои исконные извращения плоти (1Пет. IV, 3), неисправимую наклонность к суетному философствованию и необузданной фантастике, и вытекающие отсюда уклонения от евангельской простоты во Христе и опасность гибельных лжеучений (2Кор. ХI, 3).
И, тем не менее, на глазах Иоанна главное средоточие Христианства из Палестины постепенно переместилось в Малую Азию. Недолгое время первого Христианства, сплошь Иудейского, миновало, и перед Апостолом – старцем, принадлежавшим ещё к Церкви обрезания, вдруг открылись новые горизонты, наступила новая церковно–историческая эпоха Языко–Христианства, не задетого мрачной иудейской катастрофой и раскидывавшегося из Малой Азии, как из нового центра, свои неутомимые миссии в другие страны.
Но где же тут Его Царство, пришедшее в силе? При таких обстоятельствах понятно, как много недоумений должно тесниться в душе последнего Апостола, чувствовавшего себя поставленным у какой‑то заветной грани. Если будущая судьба ветхозаветного избранного народа за тысячу лет вперед была охвачена взором, измерена, взвешена и начертана в свитках древних пророков (Ис. ХLIII, 21–28), то какова будет судьба этого вновь народившегося Израиля, ибо об этих пришельцах сказано: «не Мой народ назову Моим» (Рим. IХ, 25), «некогда не народ, а ныне народ Божий» (1Пет. II, 10; Еф. II, 11–12, 19).
Уверовавшие язычники со слов Апостолов знали, что Иисус, явивший Себя живым по смерти, вышел победителем из религиозного столкновения с книжниками, фарисеями и Синедрионом иудейским, – столкновения, в сущности, разыгравшегося на пространственно тесной арене Иерусалима, где Он, – как писал христианам асийским Ап. Павел: «ἀπεκδυσάµενος τὰς ἀρχὰς καὶ τὰς ἐξουσίας ἐδειγµάτισεν ἐν παρρησίᾳ, θριαµβεύσας αὐτοὺς ἐν αὐτῷ» (Кол. II, 15), т. е. «отняв силу у начальств и властей (иудейских) подверг их позору, восторжествовав над ними Собою».
Но если языко–христианство выступило на первый план, теперь подымался другой безмерно большой вопрос: Как Он сможет явить Себя Победителем и Царем не только в Малой Азии, а здесь на этом новом необъятном поприще, среди удушливой атмосферы гнуснейшего идолопоклонства, с его гигантской человекобожной империей кровавой, вмещавшей множество городов с их капищами, библиотеками и школами суемудрой философии, самодовольным счастьем сильных мира и народных толп, склонных то к мятежу, то к тупой покорности, но всегда одинаково жадных лишь до хлебных подачек и омерзительных зрелищ, этих необрезанных толп, несметных, как песок на берегу моря. Всё это было в полном расцвете сил и покоилось на основах, прямо противоположных Евангелию… И христиане, отделившись от синагоги, от иудейских обрядов и иудейских ожиданий, теперь робко входили туда, как в тёмный лес. Ап. Иоанн видел всё это и мог только мысленно протягивать к ним старческие руки с предостерегающим криком: «Дети, блюдите себя от идолов» (1Ин. V, 21).
Если вспомнить, что Иоанн, всегда радостный и спокойный, в посланиях своих не уделял место эсхатологии, а в своём Евангелии даже не привёл ни одной притчи и ни одного заявления о кончине мира и пришествии Мессии, то исключительное давление этих вопросов на ум Иоанна теперь, на рубеже прекращения Апостольства, угасании иудейской Церкви и общего потускнения авторитета эсхатологических обетований в Церквах эллинских, станет понятным. Вот с какими мыслями Ап. Иоанн мог прибыть в место ссылки, т. е. на Патмос.
Мысли эти, конечно, не могли поколебать веры великого Апостола или отлучить его от любви Господа и познания Его, но всё‑таки залегли на его чело печатью недоумения и сосредоточенной скорби и делали его согбенным (Ап. V, 14). Они были для него как бы вторым Патмосом и даже хуже того, ибо из ссылки он мог быть освобожден manu militari (силой оружия – пер. ред.), а что могло вывести его из этой душевной тесноты? Только величайшее чудо. Но как?
И вот, когда все Христианство казалось подавленным и вконец изнемогающим под тяжестью этой общей скорби и мучительного недоумения, в один из воскресных дней на Патмосе совершилось чудо, большее всех евангельских чудес. Это – новая теофания Христа Прославленного. Иоанну вдруг явился Иисус Мессия, не в зраке раба, т. е. не в терновом венце и не со связанными руками, а во всей Своей славе и силе, как «Первенец из мёртвых», ставший теперь «Владыкой всех», т. е. и языческих царств и империй земных, и показал ему, Иоанну, в странных видениях ἃ εἰσὶν καὶ ἃ µέλλει γενέσθαι µετὰ ταῦτα, т. е. показал «что есть и что будет после сего», т. е. сокровенное, но подлинное состояние малых Церквей Асийских, среди которых столь долго обращался Иоанн.
Кроме того, Он в исполинских призраках начертал уготовляемое Им через Ангелов Своих крушение всемирной Империи Рима и ущербление всечеловеческого эллинского мирочувствия и показал всю дальнейшую судьбу невидимого духовного Царства Своего, отчасти открывающегося в сердцах людей и имеющего некогда придти в силе на землю видимо и осязательно: среди эллинов, латинян и в более полной мере среди каких‑то других дальних народов, лица которых тогда ещё и разглядеть нельзя было (Ап. Х, 11).
И в заключение повелел Иоанну записать всё виденное и послать в назидание и утешение не великой иудейской Церкви в Иерусалиме, а семи малым Церквам, прозябшим в идолопоклоннических эллинских городах Асии, церквам простолюдинов, рабов и бедняков: Ефесской, церкви Смирноской, церкви Пергамской, церкви Фиатирской, церкви Сардийской, церкви Филадельфийской и церкви Лаодикийской.
Так Иоанн и сделал.
Отсюда видно следующее о происхождении новозаветного Апокалипсиса.
В то время как четыре Евангелия и Книга Деяний Апостольских прежде, чем быть записанными в свитки и размноженными, существовали некоторое время почти во всем своём составе в виде устных повестей, которыми обменивались ближайшие последователи Христа, в то время как догматические мысли Апостолов Симона Петра, самого Иоанна и особенно Павла, были неоднократно ими передаваемы устно в синагогах, на площадях перед толпами язычников и в христианских ἐκκλησία–ях, в частных домах и даже в судебных заведениях, и потом лишь для большей прочности были ими закреплены в посланиях, – Апокалипсис имеет иную историю своего происхождения. Видения, содержащиеся в нём, никогда до того «на ум не приходили никому» из рядовых христиан и даже никому из Апостолов. Впервые это откровение через «сына грома» было принесено церквам из языков после решительного отделения их от иудейства, в виде готовой связной книги. Это был как бы свиток, упавший с неба, подобно молнии.
Но пророчества, изрекаемые для будущего, всегда окутаны туманом и плохо понятны современникам. Так было и в данном случае. Откровение это было принято в Ефесе ближайшими учениками великого Апостола, и читалось ими со смутным волнением и страхом. Вскоре пергаментные свитки эти, перевязанные шнурком с восковой печатью, переданы были как некая драгоценность из рук в руки тем самым Церквам, коим повелел Господь, а потом усердно размноженные ефесскими переписчиками разосланы были и другим общинам, навеки приковав взоры потомства к Асийским очагам веры. Последующая история показывает, что к ближайшему поколению христиан Апокалипсис, несмотря на его кажущуюся фантастичность, перешел уже с крепким преданием о его подлинности и бесконечной цене.
И много лет спустя, т. е. в начале II века, когда христиане Асийских Церквей в борьбе против ефесских гностиков почувствовали, что состав Евангелий и других Апостольских книг окончательно завершился, и стали освобождать их от писаний «мужей апостольских», от иудейских псевдоапокалипсисов, от других апокрифов и подложных гностических документов, – Апокалипсис, данный Иисусом Христом на Патмосе Ап. Иоанну, данный глаз на глаз без других свидетелей, столь трудно понимаемый и даже не везде принятый для богослужебного употребления, однако с почетом вошел в канон богодухновенных книг Нового Завета, как необходимая и равноправная часть.
Каково же место, занятое Апокалипсисом в христианском каноне? Это единственная пророческая книга ἐν τὴ Καινὴ Διαθήκη, т. е. в Новом Завете. В то время, как Ветхозаветная Церковь имела книги четырех великих пророков и двенадцать малых, мы, христиане, имеем всего одну – данный Иисусом Христом Иоанну Апокалипсис, который обнимает всё домостроительство во плоти языческих народов и служит ключом к самым беспокойным загадкам будущего и является в общем своде новозаветной письменности как бы её замковым камнем и высшей точкой истинного Γνωσις–а (гнозиса, знания – пер. ред.), «в Котором сокрыты все сокровища премудрости и ведения» (Кол. II, 3).
Глава 2. Доказательства подлинности новозаветного Апокалипса
Можно было бы думать, что теофания на Патмосе и дарование всеобъемлющего пророчества о семи примитивных Церквах Асии и о гибели всемирной противохристианской культуры языческих народов и явления Града Божия на земле произведёт ошеломляющее действие на молодое христианство Асии и вызовет глубокое движение в умах. Но, к удивлению, этого сказать нельзя. Апокалипсис по своей глубине и таинственности и широте концепций настолько превосходил меру понимания и духовного опыта верующих асийцев, что принят был большинством пассивно без захватывающего интереса к самому откровению, а скорее с доверием исключительно к личности Иоанна. Этим только и можно объяснить, что тотчас же после смерти Ап. Иоанна эту книгу начали осаждать сомнения некоторых более образованных читателей в её подлинности при общем молчаливом убеждении простецов в её ненужности, ибо жизнь Церкви на глазах у всех текла своим чередом, как‑то помимо Апокалипсиса, и строилась будто бы вполне объяснимо и без его загадочных видений. Такие же сомнения многих христиан в подлинности Апокалипсиса и даже принятие его как болезненного привеска к четырём Евангелиям, сопровождает его на протяжении всех последующих 18 веков, вплоть до наших дней.
Поэтому на вопросе о подлинности этой книги я должен остановиться с особым вниманием. Вот доказательства того, что дошедший до нас Апокалипсис есть именно тот, который был дан Апостолу Иоанну Спасителем мира Иисусом Христом.
Первое. – Собственные показания, которые дает Апостол Иоанн о своей личности в первых строках книги. От имени первого лица он говорит, что Христос показал ему «рабу своему Иоанну». Таким же почетнейшим именем δούλος Ίησού Χριστού, т. е. «раб Иисуса Христа», называл себя и ап. Петр (2Петр I, 1) и ап. Павел (Рим. I, 1; Тит I, 1) и брат Господень Иуда (Иуд. I, 1).
И тут же писатель добавляет, что он не простой раб, а тот, «который свидетельствовал Слово Божие (Ин. XIX, 35) и свидетельство Иисуса Христа и что он видел», т. е. написал, как самовидец, книгу о Слове, ставшем Плотью, т. е. четвертое Евангелие.
Дальше он пишет: «Иоанн седми Церквам, находящимся в Асии, благодать вам и мир». И говорит: «Ἐγὼ Ἰωάννης, ὁ ἀδελφὸς ὑµῶν καὶ συγκοινωνὸς ἐν τῇ θλίψει καὶ βασιλείᾳ καὶ ὑποµονῇ ἐν Ἰησοῦ», т. е. «я, Иоанн, брат ваш, т. е. Асийский христианин, и соучастник в (нынешней) скорби и (будущем) царстве и терпении во имя Иисуса Христа» (Ап. I, 9). Согбенный этой скорбью гораздо больше, чем его слушатели, он, вероятно, разумел тут мрачные дни Неронова гонения, особенно мученические кончины ап. Петра и ап. Павла, ибо эти кончины производили крайне угнетающее и неизгладимое впечатление на Церкви Малой Асии; недавние притеснения от Домициановских комиссий по взысканию налога – fiscus Judaicus (подушная подать с евреев в пользу императора – прим. ред.), который acerbissime (мучительным образом – пер. ред.) взимался и с «галилеян», т. е. христиан, а также многочисленные отпадения братий от Христа вследствие соблазнов мира, и появления «антихристов» в Мало–Азийских общинах, о чем с сокрушением Иоанн писал в своём послании (1Ин. II, 18–19). Но все эти скорби поглощала одна главная общая всем Церквам мука и самая глубокая – это скорбь по поводу столь тягостного замедления пришествия Господа вопреки прямым обещаниям Его. Но имя Иоанна было тогда обще и некоторым другим лицам, так например, знаменитому евангелисту Марку, который также носил имя Иоанна, и Иоанну Крестителю и Первосвященнику Иоанну (Деян. IV, 6), а также благовестнице Иоанне, о которой упоминает евангелист Лука (Лк. XXI, 10), и вообще это имя в то время было весьма распространено. Поэтому Апостол Иоанн тут же делает отличие себя от всех других современных ему и будущих Иоаннов. И говорит, что это пишет тот, кто за «слово» Божие и «свидетельство об Иисусе» – ныне на Патмосе.
Второе. – Если бы Новозаветный Апокалипсис был умышленно подделан, как склонны думать некоторые исследователи, то это могло бы исходить скорее всего из сект иудейских гностиков в Палестине или в Ефесе, вносивших еще в дни апостола Павла и особенно после разрушения Иерусалима много намеренных извращений в учение и жизнь первой Церкви, о чем еще задолго до того писали братья Господни Иаков и Иуда (Иак. III, 1–6; Иуд. I, 8–13). Между тем в Апокалипсисе мы находим против иудейства тяжкие укоризны, которые никогда не могли бы выйти из‑под пера иудействующего. Например, «Се грядет с облаками и узрит Его всякое око, и те, которые пронзили Его», т. е. иудеи (I, 7). И еще более грозное разоблачение: «Знаю злословие тех, которые говорят о себе, что они иудеи, но не суть таковы», а «συναγωγὴ τοῦ Σατανᾶ», т. е. «синагога сатанинская» (II, 9). Ту же уничтожающую характеристику читаем в посланиях к другой Церкви: «Вот, Я сделал, что ἐκ τῆς συναγωγῆς τοῦ Σατανᾶ», т. е. из сатанинской синагоги, из тех, которые говорят о себе, что они иудеи, но не суть таковы, а лгут – «Вот, Я сделаю, что они придут и поклонятся пред ногами твоими…» (III, 9). Город, где был распят Христос, т. е. ή νύν Ίερουσαλήμ, т. е. исторический Иерусалим, назван здесь «Содомом и Египтом», совершенно в соответствии с характеристикой книги Деяний (Деян. IV, 27), в которой читаем: «Ибо по истине собрались в городе сем на Святого Сына Твоего Иисуса, помазанного Тобой, Ирод и Понтий Пилат с язычниками и с народом израильским» (Ап. XI, 8).
На всем протяжении Апокалипсиса семь раз видения будущего прерываются гимнами в честь Иисуса – Мессии – Агнца Божия (I, 4–7; I, 8–11; II, 10–12; XI, 15–19; XII, 10–12; XV, 3–4; XIX, 1–7). И, наконец, самое главное – слава Иисуса Мессии пришедшего, но отвергнутого за то, что «делал себя Богом», и за бунт против Кесаря присуждённого иудейскими начальниками к распятию и Воскресшего, никогда под пером иудейского гностика не была бы изображена равной славе Бога Отца, как это мы находим в V главе и завершительных главах – ХХ, ХХI и ХХII.
Третье. – Некоторые полагают, что Новозаветный Апокалипсис возник в замкнутых сектах эллинских и ассирийских гностиков, враждебных ветхозаветному иудейству, но вкравшихся в языко–христианские общины. Например, его мог составить Керинф или кто‑либо из его учеников. В подтверждение этого, совсем уже несуразного мнения указывают на то, что книга эта написана языком мистерий, и так переполнена непрерывными символами и аллегориями, что, по–видимому, ставит себе задачей скорее ошеломлять и затуманивать ум читателя, нежели научить и просветить. Это делает настоящую книгу собственно не откровением, а, вернее бы сказать, криптографом, т. е. самым настойчивым сокрытием вложенного в нее смысла. Это, якобы, дает право думать, что Апокалипсису сначала сопутствовало тайное его толкование, которое было передаваемо устно из поколения в поколение тесным кружкам «совершенных» πνευματικών καί φωτιζόμενών (духовно и просвещенно – пер. ред.), что бывало среди элевсинских и гностических школ, склонных в своем презрении к толпе забавляться символами и невероятными гротесками. Затем указывают на то, что автор Апокалипсиса в видениях далёкого будущего созерцает 12 Апостолов и говорит о них в третьем лице; значит, и об Апостоле Иоанне, т. е. о себе самом, чего не могло бы быть.
Если бы Апокалипсис был написан лицом, враждебным Ветхому Завету, то никогда он не называл бы Моисея «рабом Божиим» (Ап. X, 3) и песнь его не влагал бы в уста всем святым Христовым вместе с песнью Самого Иисуса Агнца Божия. В Апокалипсисе нет следов ни одной из гностических идей того времени: ни «эонов», ни «плеромы», ни «Демиурга», который якобы только придал форму не им созданной материи. Нет завершения истории так называемой «гармонией», т. е. прощением, т. е. торжеством Сатаны – любимая идея гностиков.
Конечно, кроме Христианства общедоступного всегда существовало Христианство избранных, более углубленное (Мф. ХIII, 10–13; 2Кор. II, 6), эзотерическое, для которого, собственно, и назначался Апокалипсис. Но эзотеричность Апокалипсиса такова же как эзотеричность Литургии, за которой после возгласа «Оглашенные, изыдите» могут присутствовать и действительно присутствуют духом, т. е. разумением, только верные… И тайн в этой книге вовсе не больше, чем в других пророческих книгах Ветхого Завета Даниила, Иезекииля, Исайи, которые также ведь не открыты всякому праздно любопытствующему. В третьем же лице говорит Иоанн о себе самом так же, как и в Евангелии и в послании, а тут еще и потому, что таково было свойство пророческого созерцания, дарованного ему на Патмосе: раздвоение личности: После того, как Иоанн увидел Христа Прославленного и пал перед Ним, как мёртвый, – он потом мог говорить о себе только в 3–м лице, т. е. глаголами прошедшего умершего времени.
Четвёртое. – Новозаветный Апокалипсис также не есть Ίουδαικός μύϑος (иудейский миф – пер. ред.) (Тит I, 14), т. е. произведение иудейского фольклора или мифотворчества, ибо тогда в нем картина мессианского века с его долголетием человеческой жизни, с его фантастическим плодородием виноградников и садов и господством иудеев над всеми народами непременно была бы изображена широкими яркими чертами и со всею страстностью распалённого иудейского воображения, каким оно было в промежуток от разрушения Иерусалима до восстания Бар–Кохбы, т. е. от 70 до 136 гг. Между тем Апокалипсис крайне сдержан в описании 1000–летнего Царства.
Правда, вся вторая часть этой книги (Х, 7; ХI, 15) движима приготовлениями к нему. Это Царство восторженно приветствуется святыми с неба в момент его закладки (ХI, 15) и затем в каждой дальнейшей стадии: после низвержения с неба дракона, т. е. диавола, на землю (ХII, 10), после жатвы (Х, 4), после осуждения церкви блудницы (ХIХ, 2) и, наконец, перед открытием на земле (ХIХ, 6). А между тем, самое 1000–летнее Царство представлено не подробно, не в ярких красках облагодатствованного бытия и чудес, а лишь с некоторой идейной монотонностью едва намечено. Сейчас же пред тем гороскопу Церкви Блуднице отведено две больших главы – это целая инвектива чрезвычайной яркости, написанная с большим обличительным подъёмом. Надо думать, что это сделано нарочито с целью оградить даруемое языко–христианам великое святое обетование от чувственной и мстительной мечтательности на подобие иудейской, которой после Неронова гонения склонны были предаваться почти все христиане из язычников.
Пятое. – Новозаветный Апокалипсис не есть πσευδοεπίγραφ, т. е. в его основу якобы взята некая галаха, т. е. иудейский документ, составленный по апокалиптическому шаблону того времени, затем этот документ христианизирован вставками и подписан именем знаменитого Апостола. Кем же могло быть сделано это? Разумеется, только каким‑нибудь христианским еретиком фантастом, достаточно беззастенчивым для такого дела, но, однако, понимающим цену великого имени Апостола Иоанна.
Псевдо–эпиграфические сочинения и псевдо–апокалипсисы того или близкого к тому времени дошедшие до нас, весьма резко отличаются от «Откровения Иисуса Христа, которое Он дал рабу своему Иоанну». В них авторы имеют в виду читателей иудеев и никогда не выступают от первого лица. Они или предпочитают остаться неизвестными, или не делают никаких попыток, чтобы возбудить в читателе доверие к своим явно вымышленным именам, вроде: «Двенадцать патриархов», «Енох» и т. п., и стараются скрыть время и обстоятельства происхождение этих писаний своих. Все они исповедуют Мессией не Иисуса, Распятого иудеями в Иерусалиме при наместнике Римском Понтии Пилате и Воскресшего, но ждут иного вождя, якобы долженствующего прийти. И по причине своего религиозного бессилия изображают настоящие события так, как будто бы они были ими предсказаны еще до их наступления – vaticinium ex evento (предсказание по событию – пер. ред.).
Они многоречивы, поверхностны, полны небылиц и дышат иудейским презрением ко всем другим народам. В Новозаветном же Апокалипсисе автор обращается не к иудеям, а Церквам, составившимся из язычников, и выступает от первого лица Έγώ Їωάννης εἶδον ἤκουσα (Я, Иоанн, видел и слышал – пер. ред.). В центре всех предсказываемых свершений стоит Он, пришедший, но отвергнутый иудеями Мессия – Иисус Агнец Божий, всеобщим образом крестными страданиями Победивший смерть и открывший тайну творения, и всё здесь поражает такой необъятной широтой созерцания, какая может быть только у Апостола. Каждая честь Апокалипсиса есть отрывок истории, пронизываемый сверхзрением боговдохновенного пророка, и учит о вечности. И все здесь дышит одним и тем же целомудренным и пламенным чувством ревности по правде Агнца и непримиримой враждой ко всякой лжи и к врагам Христа. Эта ревность не угасает в Иоанне даже тогда, когда он оказывается поставленным перед Престолом Всевышнего. Он «много плакал», что и там, среди небесной Церкви Херувимов и прочих Ангелов и 24 старцев Сопрестольников Богу никого не нашлось достойного раскрыть и читать сию книгу и даже посмотреть в неё (V, 4).
Новую Землю и Новые Небеса созерцает он через раскрытые во Времени врата вечности и внизу видит зияющий загробный мир и несчётные рои душ тех грешников, тела которых давно истлели в могилах. И видит ад, где в неугасимом огне будут вечно мучиться распинатели Христа, Сатана, Зверь и Лжепророк; а также «псы, и чародеи, и любодеи, и убийцы, идолослужители и всякий любящий и делающий неправду» (ХХII, 15). Эта ортодоксальность исповедания и омерзения к неправде и лжи, как внутреннее свидетельство Святого Духа, служит вполне надёжным ручательством того, что мы имеем дело с подлинным писанием Апостола Пророка. Та же ревность об Истине слышится и в заключительных словах: «Если кто отнимет что от книги пророчества сего, то…» (ХХII, 19).
Поэтому Апокалипсис Иоаннов не есть один из многих или лучший и более зрелый из иудейских апокрифических «апокалипсисов» того времени. Он есть единственный, совершенно несоизмеримый, стоящий вне их и недосягаемо высоко над всеми этими сорными травами иудейской религиозной письменности, ибо содержит истинное откровение Иисуса Христа о будущей славе Церкви в мире и в пакибытии, о судьбе кровавых зримых царств и всей противохристианской культуры языческих народов и самого мира.
Шестое. – Немалую доказательную силу имеет и личное отношение Апостола Иоанна к Апокалипсису. Оно такое, какое может быть только у истинного тайновидца и пророка. Символы и образы он не заимствует у какого‑либо другого писателя. Все они не выдуманы, не скомпилированы, а взяты с живой действительности собственными глазами и собственным слухом: εἶδον ἤκουσα (я видел, я слышал – пер. ред.). При этом на всем протяжении книги Иоанн старается не отождествлять себя с источником описываемых видений. Напротив, он многократно настаивает на отличении себя от Христа, Подателя Откровения, и от Ангела, Мистагога Небесного, показывавшего ему видения сии, то заявляя о своем падении замертво к ногам явившегося ему Господа, то о своём непонимании виденного, то обливаясь слезами по поводу бессилия всей Небесной Церкви пред тайной спасения рода человеческого и пакибытия (V, 5), то вопрошая о смысле показываемых ему образов (VIII, 14), то неразумным поклонением Ангелу Мистагогу один раз, потом другой (ХIХ, 10), то порываясь к действию, от которых его удерживают (Х,4; ХХII, 10). Всё это показывает, что Иоанн нисколько не старается сделать себя больше, чем он есть. Это сообщает произведению черты глубокого чистосердечия и неизъяснимо прекрасной искренности и тот общий характер правды, которые способны сделать это произведение «вечным» как человеческий документ. Ничего этого не было бы, если бы автор книги был фальсатор (фальсификатор – прим. ред.), а не истинный свидетель Христов.
Седьмое. – Глубокое соответствие Новозаветного Апокалипсиса всей канонической апокалиптике Ветхого Завета. Промыслительное отношение Бога и Христа к миру и человечеству вполне соответствует библейским воззрениям. Бог Апокалипсиса есть Бог мироздания и истории – Судия мира и Мздовоздатель. Вера в небесную справедливость, господствующую над нечестивою жизнью языческих империй, царств и народов, проникает в каждую его страницу и каждую строку. Символы, схемы, стиль Апокалипсиса, его онтология социальная и онтология космическая, гороскопы о Римской Империи, об эллинском самодовлеющем просвещении, об оправдании меча в Христианстве и о судьбе других царств и народов – это та же Библия. Если бы перевести всё это с греческого языка на сиро–халдейский, то Апокалипсис решительно нельзя было бы отличить от писаний древних пророков Даниила, Иезекиила, Захарии и других, – до того у них язык, тон и дух ясновидения один и тот же. Разумеется, если только закрыть глаза на явно–христианские элементы. Поэтому, если отрицать Апокалипсис Иоанна, то надо отвергнуть и всю библейскую апокалиптику.
Восьмое. – Искупительное дело Христа–Агнца среди языческих народов и первоначальное творение Ангельского Неба и Земли и человека «из ничего» представлено в Апокалипсисе исходящими из одного и того же источника – Бога, Отца Небесного, Иегова–Элогим, Саваоф – θεός (бог – пер. ред.) – Он же –огонь поядающий, Непосредственный Творец «видимых всех и невидимых», изображается святым, благим, совершенным, премудрым и…ревнителем, нетерпящим подле себя никаких кумиров и идолов (Ис. ХIII, 5; ХI, 11; Ап. IХ, 20).
В творении Неба и Земли Он тот же, что и в спасении. В карах тот же, что и в милости. Ангелы и человек, Небо и Земля – суть близнецы в творении Его. Вещи на Небе и вещи на Земле, – родственны между собою, и потому одни могут служить символами и притчами других. Зло жизни и неописуемая бедственность человеческой истории имеет начало в восстании некоторого высшего ангела и грехопадения первого Человека (Ап. ХII, 9–10). Между тем все теософы и теурги того времени и особенно противники апостолов – гностики, склонны были причину зла и виновность в дисгармонии мира перекладывать на Творца, некоего второго низшего бога – Демиурга, сотворившего только мерзостную плоть, подверженную болезням и смерти, и гнилостному разложению, землю и материю.
Ещё больше Апокалипсису чуждо пантеистическое смешение Бога с «душой мира». Апокалипсису чужда идея предсуществования материи и чужд дуалистический взгляд на жизнь, как на борьбу двух равнодержавных совечных друг другу начал – светлого доброго и темного злого, которые, борясь между собою, якобы одинаково полезны и необходимы друг для друга и для существования жизни в мире. Апокалипсис дышит верою в безраздельное владычество Единого Бога Вышнего над всем небом и землей, и всеми ее стихиями, над каждой отдельной человеческой душой и целыми народами, над светлыми Ангелами и над падшим сатаной и темными демонами, последовавшими за ним, – Бога Святого Промыслителя и Грядущего Судию. Под Его водительством в конце истории праведные восторжествуют, а грешные вместе с диаволом будут низвергнуты в огонь вечный (ХХII, 5–15).
Девятое. – Догматическое учение о Боге в Его сверхприродной сущности, раскрываемое в Апокалипсисе, то же, что и в Ветхом Завете. Бог восседает на четырех Херувимах. Его трепещут все Небесные Силы и вся тварь земная (Мф. ХVII, 26). Истина Триипостасности, как внутренней тайны Божества, составляющей основу всего Христианства, пронизывает также и Апокалипсис. Таковы Апостольские приветствия к Церквам (I, 4–8) и великий пролог (IV и V). Учение о Христе и Его небесной славе среди benei elohim, т. е. Ангелов, совершенно то же, что и у других Апостолов (1Петр III, 22; Флп II, 10–11; Евр. I, 1–14; 1, 4–5; VIII, 1–2; Кол. I, 20; 1Тим. III, 16). То же и о святом Духе.
Демонология и ангелология Апокалипсиса те же, что и в учении Спасителя, как они переданы нам евангелистами в Евангелиях и в Книге Деяний Апостольских. Ангелы, хотя являются и невидимыми, внемирными силами, и они могут проницать волей все стихии материальной природы и служить посредниками между Богом и человеком, но они суть существа тварные. Мера Ангелов та же, что и мера Человеческая, т. е. создания из ничего (Ап. XXI, 17). Сатана – падший Херувим, страж материальной основы всего семидневного творения, дух бесплотный и вождь третьей части последовавших за ним омрачившихся духов (Ап. XII, 4), он пытается утвердить над падшим родом человеческим свое седьмиглавое господство тёмное в противность святому пакибытию, созидаемому Агнцем. Но это ему удается не в большей мере, какую попускает Бог, в целях более полного и окончательного торжества Церкви христовой.
Десятое. – Основная антропологическая идея Апокалипсиса и социальные обетования его совершенно те же, что и во всех вероучительных памятников Ветхого и Нового Заветов. От первой главы Библии, раскрывающей последовательный семиактный план творения, от скорбной и малопонятной истории первородного греха до Псалтыри и пророков – эта антропологическая идея одна и та же: святость и праведность человека есть могущество не только духовного, но и материального порядка. Это оккультное хранимое космическое значение нравственного начала и святости в человеке с одной стороны и утрата ветхим космосом его первоначальной нравственной значимости с другой стороны – делают Апокалипсис столь физичным и математичным в смысле величайшей числовой точности его определений, что я покажу в следующих схолиях. Псалом 81 вовсе не риторически восклицает: «основания земли колеблются» оттого, что «бедному и нищему не оказывают справедливости». Это после того, как среди Израиля произошло расслоение между землевладельцами и батраками. «Небо свивается как свиток» оттого, что в народе Божием после преступного разделения царств на Израильское и Иудейское, возобладал грех вавилонского астрономического материализма – небо без Бога. В том же смысле учил и Спаситель, говоря: «если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажите горе сей: перейди отсюда туда, и она перейдёт», и «ничего не будет невозможного для вас» (Мф. XVII, 20).
Социальные обетования Ветхого Завета и Евангелий не только подтверждаются Апокалипсисом, но Апокалипсис в точности указывает и условия, среди которых они найдут своё исполнение. «Земля наполнится познанием славы Господа, как воды наполняют море», – говорит пророк Аввакум (II, 14). «Тогда мечи перекуют на рала и не будут друг друга учить воевать» (Ис. II, 4). «Тогда Бог будет судить бедных по правде и решать дела страдальцев земли по истине» (Ис. XI, 4).
Обновление произойдёт во всех царствах природы; даже хищная природа зверей изменится: «волк будет пастись вместе с ягнёнком и лев есть солому, а дитя играть над норою аспида» (Ис. XI, 4–8). «Не будут трудиться напрасно и рожать детей на горе» (Ис. LXVI, 20–23). «Там не будет малолетнего и старца, который не достигал бы полноты дней своих, ибо столетний будет умирать юношей».
Значит, брак, рождение и смерть ещё будут. Значит, Пророк исповедует двухактную эсхатологию.
Кто же будет участником этой эпохи? «Блаженны кроткие, ибо они наследят землю» – учил Спаситель (Мф. V, 5). Апокалипсис также пророчествует об этой эпохе кротких, имеющей наступить на земле ещё до кончины мира.
Он учит, что на исходе тирании человекобожия Зверя кроткие, победившие начертание имени этого Зверя, в познании и труде будут стоять на «стеклянном море», т. е. море перестанет быть для них топким, и они в восторге нравственной победы над тяготением, держа гусли Божии, будут петь песнь раба Божия Моисея и Агнца.
И, наконец, эти дни наступили… «И всякий остров убежал, и гор не стало» (Ап. ХVI, 20). «Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом, над ним смерть вторая не имеет власти». Значит, эта вторая смерть, хотя и утратившая свою мучительность, однако ещё будет. «Они будут царствовать со Христом χιλία έτη, т. е. тысячу лет» (Ап. ХХ, 6).
Та же двухактная эсхатология.
Одиннадцатое. – Конструктивность Новозаветного Апокалипсиса изумительна. Число «7» проникает все священное произведение и определяет состав циклов. Поэтому Апокалипсис, несмотря на свою трёхпланность, разумею три первые главы, 17 последующих и две завершительных, – не поддается никакому расчленению и не имеет следов интерполяций. Его нельзя разделить между несколькими писателями и ещё менее относить отдельные части к разным эпохам. Он только и мог родиться сразу целиком, как величайшее Откровение, и именно в недрах религии Креста Христова, который есть единственный путь к победе над грехом и смертью.
Апокалипсис исповедует Христианство как религию космическую и показывает, что в борьбе добра со злом не только человек, но и животные и Ангелы являются побежденными или торжествующими, но в гораздо большей мере и сам Христос, Совершитель спасения. Он борется рядом с нами, и внутри нас с силами смерти и тьмы, т. е. с диаволом. И с каждым новым поколением Он как бы возвращается на Свой Крест.
Таким образом, Сам по своему Человечеству Он является и страдающим и торжествующим. Поэтому Апокалипсис – м о н о д р а м а, изображающая историю христианских Церквей и народов так, как если бы эта история на всем протяжении была в основном и главном пережита и выстрадана одним Существом – Агнцем, взявшем на себя грех мира. Поэтому по складности Апокалипсис может быть сравниваем только со здоровым живым организмом, имеющим одно бьющееся сердце и одно могучее дыхание, объемлющее всё человечество и всё мироздание. Тут всё на своём месте, и уж никак нельзя думать, что раньше существовал какой‑то арамейский πρώτό–текст или что не хватает некоторых стихов, глав.
Каждая отдельная часть Апокалипсиса – крушение Ангела верховной власти христианизированной Империи, т. е. второго Рима, не приемлющего обетования Града Божия на земле – т. е. отвергающего двухактную эсхатологию, т. е. хилиазм, и возвещающего urbi et orbi (граду и миру – пер. ред.) о безбудущности исторической жизни на земле, никакой новой эры Христа ждать нечего, т. е. что «времени уже не будет», а будет только вечность пакибытия (Х, 1) на новом небе и новой земле.
Но как бы в опровержение сего Жена апостольски рождает «чадо мужска пола» для осуществления политических и социальных обетований будущего. И для расслоения этого будущего происходит низвержение Дракона с Неба на Землю и тирания Зверя над внецерковным человечеством. Крушение тирании семиглавого Зверя и лжепророка, обслуживавшего эту тиранию под иллюзорным знаком технического прогресса.
И, наконец, открытие этого будущего: жатва, потоп из крови и Суд над блудницей, – расчищает дорогу этому будущему.
Все эти части так могущественны, закруглены и так уравновешены и согласованы между собою, каждая часть следует за предыдущей так логично, служа необходимой ступенью к дальнейшей, – и все вместе так определённо и решительно ставят проблему будущего Мессианского века, т. е. Царства Святых еще на этой земле, в его р а з д е л ь н о с т и и от наличного состояния семи городских Церквей Асии, и от всемирного Царства Зверя, и от пакибытия на новой земле и на новом небе, как могло сделать только истинное пророческое дерзновение.
И наряду с этим вся книга настолько раскалена одной идеей спасения искупительным подвигом Агнца, и не то, что свидетельствует, а прямо ревёт о конце времён и суде, что она никогда не могла быть фальсификацией.
Двенадцатое. – Среди христиан всегда было много детски наивных душ, неспособных к росту, и тупых резонёров. Могла ли их захватить эта книга? При чтении её на их ум наплывала темнота. Но так это и должно было быть. Поэтому волнение, вызванное Апокалипсисом в современных ему Церквах Асии, скоро улеглось, как круги на воде от брошенного камня.
Величественное и пронзающее впечатление осталось лишь в интимной обстановке у тех, кто был хоть в некоторой степени причастен к χάρισμα προφητικόν (пророческий дар – пер. ред.), т. е. к пророческому ясновидению.
Так как Апокалипсис был дан Иоанну без посторонних свидетелей, то у многих учителей веры недоумение скоро перешло в равнодушие и сомнение, а сомнение в отрицание. Полтораста лет спустя у Александрийской катехизической школы (Оригеном и Дионисием) была пущена в оборот даже легенда, что Апокалипсис вовсе не апостольская книга, а написана позднейшим «пресвитером Иоанном». Тут произошло параллактическое смещение образа великого Апостола в другой образ какого‑то никому неведомого «пресвитера Иоанна», ибо Ориген и Св. Дионисий захотели не очами веры, а методом рассудочных построений риторического аллегоризма своей школы измерять мощные и полнокровные символы Апокалипсиса. Книгу эту некоторые под их влиянием стали причислять к άντιλεγόμενα, т. е. возражаемым книгам, её почти не цитируют и за богослужением перестают читать.
При таких условиях, казалось бы, Апокалипсис должен сам собой выпасть из канона, тем более, что этот канон официально не был зафиксирован на Соборах. Но тут совершается новое чудо, доказывающее подлинность Новозаветного Апокалипсиса…
Глава 3. Время написания и язык Апокалипсиса
Вопрос о времени написания Апокалипсиса имеет значение гораздо большее, чем это может казаться с первого взгляда. Верное, – разумеется, не в смысле точного указания даты, – решение этого вопроса значительно облегчает первые шаги к пониманию этой книги. Было сделано немало попыток доказать, что время происхождения Апокалипсиса должно быть отнесено к значительно более ранним годам, ко времени, например, Неронова гонения. Я же стою на том, что Апокалипсис был написан, как почти единодушно утверждают древние авторитеты – св. Ириней, Ориген, Евсевий и бл. Иероним – в конце правления императора Домициана. Известно, что злополучное правление это длилось с 81 по 96 год, и потому следует думать, что Апокалипсис был написан в 95 или 96 году по Р. Х. Таким образом, Нероново гонение 64 г. и разрушение Иерусалима и Храма в 71г., в момент откровения на Патмосе было уже фактом совершившимся около 25–30 лет тому назад, и потому совсем не могло войти в круг созерцанийоἃ εἰσὶνκαὶ ἃ µέλλει γενέσθαι µετὰ ταῦτα, т. е. того, «что есть и что будет после сего» (I, 19).
Мнение некоторых ученых экзегетов, относящее написание Апокалипсиса ко времени Нерона или ко дням до иудейской войны, исходит из предположения, что св. Ириней Лионский в V–й книге своего сочинения «О ересях» по ошибке смешал Нерона, – который кроме nomenproprium (имя собственное – пер. ред.), как известно, носил ещё cognomen (фамильное имя – пер. ред.) Домитий, – с именем Домитиана, и в фразе προς των τελει τουΔομιτιανου αρχηςупотребил выражение «Δομιτιανου» не в смысле существительного, а в смысле прилагательного, т. е. «под конец Домитиева правления». Но это мало похоже на истину. Почему – увидим ниже.
Исследователи, настаивающие на нероновской или веспасианской дате, надеются этим облегчить себе разрешение двух действительно трудных вопросов: во I–х, почему язык Апокалипсиса, по сравнению с языком посланий и Евангелия, так лапидарен и полон иудаизмов, и во 2–х, в символах Апокалипсиса они хотят, во что бы то ни стало, увидеть Нероново гонение и особенно гибель Иерусалима. Ибо не может быть, думают они, чтобы такие грандиозные события в жизни первой Церкви и ветхо–заветной теократии не вошли в поле зрения этой пророческой книги. Но, конечно, ничего кроме натяжек и истинной пытки для ума отсюда не получается.
Об Иерусалиме в Апокалипсисе есть упоминание, но не много раз, и то в смысле иносказательном, духовно, – в таком же смысле, в каком там говорится о Магеддоне–Иезавели, Валааме, Храме Божием и т. д. Сказано, например: «и трупы их оставят на улице великого города, который духовно называется Содом и Египет, где и Господь наш распят» (XI, 8). В одном из следующих видений Агнец стоит на горе Сионе и с ним 144 000 девственников (XIV, 1). И, наконец, на пороге к завершению всей человеческой истории Иоанну был показан «великий святый город Иерусалим», который сходит с неба от Бога. Но и в этом последнем случае речь идёт о Сионе и об Иерусалиме ином, ибо Иоанн тотчас же говорит: «Храма же я там не видел, ибо Господь Бог Вседержитель – Храм Его и Агнец» (XXI, 22). Вот и все упоминания об Иерусалиме. Они явно говорят о Сионе и об Иерусалиме Небесном, духовном ἡ ἄνω Ἰερουσαλὴµ (вышнем Иерусалиме – пер. ред.), от образом которого был Иерусалим земной и исторический в лучшие свои времена и в лице лучших сынов своих.
Напротив, уподобление ἡ ἄνω Ἰερουσαλὴµ Иерусалима земного, исторического (XI, 8) Египту и Содому, уже разрушенным в момент откровения на Патмосе, даёт право полагать, что и Иерусалим тогда уже был разрушен. Попытка отнести пророчества о всесветной Блуднице к Иерусалиму (XVII, 10), – ещё менее допустима, так как всё содержание этого пророчества (главы XVII и XVIII) никакого подобия не имеет с судьбой Иерусалима и особенностями его трагедии. К тому же о гибели Иерусалима Самим Спасителем изречено было исчерпывающее пророчество ещё при жизни в Его эсхатологической беседе (Мф. XXIV, 4–21).
Тогда что же такое есть Апокалипсис?
По собственным его уверениям, Апокалипсис в 1–ой части занимается событиями, которые совершались на непосредственном Асийском горизонте Иоанна:ἃ εἰσὶν«Напиши, что е с т ь». Затем во 2–ой части он развёртывает перед Иоанном ἃ µέλλει γενέσθαι µετὰ ταῦτα, т. е. «что будет после сего».
Таким образом, Апокалипсис предполагает уже пройденный первый этап развития христианства среди иудеев. Он есть пророчество о судьбах Мессианского Царства среди язычников, после их решительного отделения от иудаизма. Поэтому Апокалипсис и начинается с откровения не о великой Церкви иудейской в Иерусалиме, а с откровения о Церквах, находящихся в Асии, которая была колыбелью Эллинского Христианства, как самостоятельной религии.
Сам Христос Себя именует неא и ת, алеф и тав, а α и ω, т. е. первой и последней буквами греческого алфавита, а не еврейского (I,8; XXI,6; XXII,13). Упоминаемые меры веса (χουνιξ – (хиникс, греческая мера зерна, ок. 1.1 л – прим. ред.)), меры длины (σταδιον), деньги (διναριος), – также греческие, а не иудейские. Таинственная формула зла, которому (XIII,18) попущено будет возобладать на земле, дана в числовом значении греческих по–змеиному шипящих букв: χ ξ σ – хи–кси–сигма. Двенадцать названий драгоценных камней, украшающих стены Иерусалима небесного, как‑то: ιασπις, σαπφειρος,χαλκηδονος, σμαραγδος, σαρδιον, σαρδονυξ, χρυσολυθος, βηρυλλος, τοπαζιον, χρυσοπρασος, υακινθος, αμεθυστος(яшма, сапфир, халцедон, изумруд, сердолик, сардоникс, хризолит, берилл, топаз, хризопраз, гиацинт, аметист – пер. ред.)– все греческие (XXI,19–21).
Иудеи имели о себе пророчества, которые обнимают всю судьбу их: распятие ими пришедшего Истинного Мессии, гибель Иерусалима, отвержение Израиля и новое обращение их к Богу и Христу в будущем. Народы же языческие, ставшие теперь «чадами Авраама», никакого путеводного и всеобъемлющего пророчества о себе не имели. Оно стало возможным только со вступлением их в завет с Богом, т. е. с принятием Христианства.
Многих ученых экзегетов сбивали разноречивые свидетельства первых христианских писателей. Но должно сознаться, что почти все писатели эти, по сравнению с Апостолами, отличаются ограниченным кругозором и каким‑то досадным умалчиванием о самых для нас важных вещах. Довольно элементарного знакомства с ними, чтобы убедиться, насколько велико было расстояние между Апостолами и этими ближайшими их «преемниками». То, что оставили нам эти писатели, или вернее, что дошло до нас от их писаний, почти не проливает никакого света на великое учительное движение апостольского века. Поэтому главными и почти единственными источниками, но источниками безмерно великой цены, для нас должны служить: четыре Евангелия, книга Деяний, Послания Апостольские и самый Апокалипсис. По ним мы должны добираться до истины.
Последнее Евангелие написано было Апостолом Иоанном, в точности не известно когда, но во всяком разе в последние десятилетия первого века, когда свитки Матфея, Марка и Луки уже читались в Церквах Асийских, и когда, несмотря на этоазийское христианство было потрясаемо и до крайней степени смущено нападками гностиков и когда подходила к концу устная борьба в Эфесе с этим вечно шевелящимся змеиным гнездом лже–учителей, принимавших вид апостолов Христовых (2Кор. XI,13), имена некоторых из них мы знаем, – Именей, Филит, Александр–литейщик модных идолов, о которых упоминает апостол Павел, предсказывая, что ὁ λόγος αὐτῶν ὡς γάγγραινα νοµὴν ἕξει, т. е. что «их учение будет распространяться, как гангрена». Значит, эти лжеучители не были одиноки, а увлекали за собой многих (2Тим. II,17). Таковы же Диатреф и другие гностики, о которых пишет сам Иоанн, называя их антихристами и говоря, что их развелось много (1Ин. II,17–18). Значит, это было целое направление учительное, весьма деятельное.
Основные тезисы проповеди этих антихристов нам известны. Это идея о вечности материи, учение об образовании из грубой материи «столь несовершенного мира» каким‑то, хотя и высшим существом «Демиургом», но по природе отличным и далеко отстоящим от Бога, учение Филона о том, что мир есть не что иное, как материализовавшийся λογος, и, наконец, утверждение, что непосредственного соединения Божества с человеческой природой быть не может. Всем этим идеям, выдвигаемым то врозь, то вместе, гностики старались придать вид не произвольных утверждений, а откровений более возвышенных, нежели учение трёх евангелистов, гордились «знанием глубин», т. е. знанием пути к общению с потусторонним миром, и совращали многих верующих. Конечно, это были или шарлатаны или самообольщенные. С этими лже–откровениями Иоанн долгие годы боролся устно, на площадях и в авдиториях Ефесских, стараясь все возражения против них внедрить в умы братий. И наконец, завершил эту устную борьбу написанием четвёртого Евангелия о Премирном Слове, через которое всё начало быть, что начало быть (значит, и материя), – Слово, Которое было у Бога и Само есть Бог (а не «демиург») и это Слово Предвечное стало Плотью и обитало с нами. Значит, соединение Божества с человеческой природой возможно. Это Евангелие было написано около 70–80 годов.
Сравнение же Апокалипсиса с посланием и четвёртым Евангелием без предвзятых мыслей заставляет думать, что из них Апокалипсис был написан непременно и значительно позднее.
И вот почему. Евангелие от Иоанна заканчивается рассказом о последнем явлении Христа повоскресении из мёртвых ученикам у моря Тивериадского. Тут были Пётр и Фома–близнец, Нафанаил, Иаков и Иоанн и ещё два других неназванных ученика. Дело было так.
Три раза спросив Симона Петра о его любви к Себе, Христос троекратно поручает ему пасти Его овец и агнцев. И после этого Христос иносказательно предрёк Петру, какою смертью он прославит Бога, т. е. мученичеством. Именно Христос говорит ему, удаляясь: «Иди за мной». Пётр пошел, но обернувшись, увидел оставшегося Иоанна. Тогда Пётр говорит Иисусу: «Господи, а он что?» Вопрос был естественный, так как Пётр и Иоанн до сих пор везде выступали вместе, как самые доверенные ученики Христа. Иисус же отвечает Петру: «Ἐὰν αὐτὸν θέλω µένειν ἕως ἔρχοµαι,τί πρὸς σέ», т. е. «если Я хочу, чтобы он п р е б ы л, пока приду, что тебе до того». «И пронеслось это слово между братиями, – пишет Иоанн, – что ученик тот не умрёт. Но Иисус не сказал ему, что не умрёт, но: «если Я хочу, чтобы он п р е б ы л, пока приду, что тебе до того» (Ин. XXI,15–24).
Отбросим на минуту нашу привычку следовать тому, что принято у нас как школьное мнение, и спросим себя: возможна ли была такая передача Иоанном этого события с недоумением по поводу его загадочного смысла, если бы за несколько лет до этого описания был воспринят Иоанном и пережит Апокалипсис? Я думаю, что нет.
Христос являлся по вознесении Апостолам много раз. Он явился Петру в Иофии, диакону Стефану во время его побивания камнями, потом Павлу на пути в Дамаск, Анании в Дамаске (Деян. IX,10), опять Павлу в Иерусалимском Храме (Деян. XXII,17–18). Ещё Павлу, когда он был восхищен на небо (2Кор. XII,1–4), потом служа заключенному в Иерусалимской крепостной башне (Деян. XXII,11). Опять Павлу в Коринфе (Деян. XVIII,10). Павлу во время кораблекрушения (Деян. XXVII,23), и наконец, ему же перед смертью в Риме (2Тим. IV,17). Несомненно, также многократно Он являлся и прочим Апостолам, о подвигах которых до нас дошли одни лишь смутные предания. Но такого явления Христа, какого удостоился Иоанн на Патмосе, – явления в славе, именно как Первосвященника и Царя Царей из языков, т. е. когда главное средоточие Христианства было перенесено в страны враждебные иудейству – в Малую Асию – такого Богоявления громоносного с видениями, охватывающими крушения всех Царств Земных и открывающего все будущие судьбы Царства Его, пришедшего в силе, – этого самообнаружения Христа Иоанн не мог бы оставить без упоминания в рассказе о прощальном явлении Его у Тивериадского моря.
Тогда Иоанн непременно сказал бы в своём Евангелии, что это загадочное ἕως ἔρχοµαι– «пока приду», именно и получило своё исполнение в один из воскресных дней на Патмосе. Между тем, в Евангелии своём Иоанн не только передаёт голый факт последнего явления Его ученикам, но и добавляет к этому факту своё пояснение: «и пронеслось то слово между братиями, что ученик тот не умрёт». «Но Господь не сказал» и т. д.
Такое изображение Тивериадского прощания только и возможно было при том условии, что пришествия Христа к Иоанну на остров Патмос тогда ещё не было, когда писалось Евангелие. Поэтому‑то евангелист Иоанн в доброй совести и оставляет читателей недоумевающими, ибо сам недоумевал: о каком тут пришествии своём говорит Господь. Если о том, что будет при кончине мира, то известно, что Иоанн умер, этого пришествия не дождавшись. Тогда значит, слово Христа оказалось ложным, чего, конечно, допустить никак нельзя. Если же здесь Он разумел ещё какое‑нибудь новое, по вознесении на небо, явление Своё на земле, подобно тому, как Он являлся Апостолам: Петру, Павлу, Стефану и многим другим свидетелям и исповедникам в момент мученичества, – то, во–первых, о таком явлении Христа Иоанну не сохранилось решительно никаких следов в памяти Церкви; во–вторых, ради такого лично–интимного явления нечего было во всеуслышание заставлять Иоанна, чтобы он «п р е б ы л» и окружать это «пребывание» столь значительной загадочностью.
Поэтому надо думать, что у Тивериадского озера Христос тогда именно и разумел своё будущее явление Иоанну на Патмосе: когда Он явится ему в завершении апостольского века, как Владыка уже существующих Церквей, созданных трудами Апостолов, как Покланяемый Господь, на первой ступени своей сверх–иудейской и противо–иудейской славы, уже достигнутой. Будущую же славу всемирную, Своё Царство, пришедшее в силе, которое обратит во прах все человеческие могущества, опирающиеся на Зверя из бездны и затем окончательно сокрушит власть Диавола на веки, Он тогда же покажет ему в грандиознейших символах и видениях. В таком разе слова Христа «пока приду» действительно оказались непреложным обетованием, данным Им в последнее явление ученикам. И это обещание связывало столь исключительную долготу дней Иоанна священным ожиданием на подобие Симеона Богоприимца. Своим явлением на Патмосе Господь только исполнил это обещание, данное Иоанну.
Почему же в таком случае Иоанн не сделал дополнительных поправок в конце своего Евангелия?
Возражения, с которыми обрушивались на Апостольскую проповедь, были везде одни и те же в языческом мире. Что выставляли гностики в Ефесе, то же говорилось в Александрии, в Антиохии, в Коринфе, Афинах, Риме и других городах.
Только, быть может, не в такой острой форме, как в Ефесе, и не в таких доведённых до конца демонических положениях. Поэтому Евангелие Иоанна о Λογος–е, сразу ответившее на общее недоумение первых язычников, по детски уверовавших в божество Христа, и было принято легко и без возражений Церквами. А то, что, Иоанн не внёс в него дополнительных поправок, – это показывает, что уже прошло несколько лет, примерно 10–15, в течение которых списки этого Евангелия успели быть размноженными и быть принятыми во всех Церквах Поднебесной, делая Богооткровенное учение о Λογος–е, эту Ефесскую победу над гностиками, всеобщим достоянием Христианства.
Остаётся ещё объяснить, как могло статься, что греческий язык 1–го Послания и Евангелия, написанных раньше, гораздо более совершенен, чем грубоватый и малограмотный язык Апокалипсиса, написанного позднее. Ученые, считающие Апокалипсис более ранним произведением, думают объяснить это тем, что якобы от книги к книге, т. е. с годами практики, апостол Иоанн стал более твёрд в κοινη διαλεκτος, т. е. в эллинистическом наречии того времени.
Я же думаю иначе. Книга Деяний передаёт нам, что Апостолы Пётр и Иоанн в начале своей деятельности были люди ἀγράµµατοί εἰσιν καὶ ἰδιῶται (Деян. IV,13), т. е. не книжные в смысле еврейской раввинской учености. Вероятно, такими же они остались и до конца жизни. Не то в греческом языке – греческом чтении и письме. Здесь, конечно, и восьмидесятилетнему старцу, разница в десяти–пятнадцати годах практики греческого языка должна была принести заметное усовершенствование, тем более, что Иоанн имел дар языков. Таким образом, язык Апокалипсиса должен был бы быть более совершенным. Но здесь дело было совсем не в этом.
Учение, содержащееся в 1–м Послании и Евангелии в частях и в целом, Иоанн, движимый Духом Святым, проповедывал устно монологическими речами в течение нескольких десятков лет по–гречески. Каждый сказ этого Евангелия, каждый стих Послания он в Ефесе и других городах, изо дня в день, из года в год, с одинаковым вдохновением передавал разному составу слушателей и собеседников и при разных условиях. Равно и в горячих словесных поединках с гностиками отвечал на одни и те же лукавые вопросы, опровергал те же возражения, которые много раз выслушивал и в других городах; теми же доводами боролся против неверия и лжи тех, которые говорят, что в них «воскресение уже совершилось» (2Тим. II,18) и что они поэтому стоят по ту сторону добра и зла, т. е. «не имеют греха» и потому не нуждаются в Искуплении Христа (1Ин. I,8). После такого тысячекратного устного повторения и отчеканился слог «пишемых книг». Возможно, что когда Иоанн выражался не совсем правильно, то эта отчеканка происходила не без устных поправок и со стороны Ефесских слушателей, из коих некоторые были πεπαιδευμενοι и πολυμαθεστατος, т. е. владели литературным греческим языком и были опытны в философской полемике того времени. Конечно, это нисколько не умаляет боговдохновенного достоинства Евангелия, так как слушатели во время слушания также были под наитием Святого Духа. Таким образом, ещё задолго до записи на пергамент Евангелие было произведением, вполне созревшим в уме и устах Иоанна, и по содержанию и по форме. Язык Евангелия и Посланий получил ту, вполне законченную обработку, как в этимологии, так и в синтаксисе, которая нас так поражает своею ровностью и торжественно ровным течением речи, при неизмеримой глубине предмета. Итак, план Евангелия:
1) Пролог о Предвечном Слове, ставшем Плотью;
2)затем повествование, отличное от тесной галилейской рамки и расположение материала по четырём Пасхам (II,13; V,1; VI,4; XI,55; XII,1; XIII,1), проведённым Спасителем в Иерусалиме;
3) литературный стиль, склад диалогов, описание чудес и борьбы с фарисеями, изображение таинственного отношения Иисуса к Предвечному Отцу, Его воскресение и последующие многократные явления ученикам, – всё это с внешней изобразительной стороны получило законченную лепку в устной проповеди и записано было до откровения на Патмосе.
Не то Апокалипсис. Видений Апокалипсиса Иоанн никогда раньше не видел и о них не проповедывал. Они были для него так неожиданны и потрясающи, что он упал, как мёртвый, когда Христос прославленный явился ему на Патмосе. Кроме того, личное участие Иоанна в составлении Апокалипсиса, как письменного памятника, было крайне не велико. Сам он говорит, что многое ему было прямо продиктовано. Порядок видений, пояснительные замечания к отдельным символам, вводные эпизоды, как например, суд над Блудницей, – были даны Иоанну Самим Христом. Будучи в экстазе, Иоанн только смотрел и видел, вперял очи и запоминал. Но вместе с тем, язык этот имеет много общего с языком Евангелия. Таких длинных фраз, как у апостола Павла, совсем нет. Фразы по большей части среднего размера, но встречаются и распространенные предложения. Не избегает он причастных и деепричастных конструкций. В целом этимология и синтаксис таковы, какими обычно говорят люди, не старающиеся прибегать к литературным приёмам. Несмотря на крайне повышенное экстатическое состояние, нет преувеличений, красочных эффектов, ни ироний, ни сарказмов. В общем, этимология и синтаксис его таковы, каким обыкновенно говорят простые люди, незнакомые с литературными приёмами, или вернее, люди, когда им не до литературных приёмов.
Точно обжигающимся языком, едва подбирая греческие слова, а иногда даже допуская несогласование в роде, числе и падеже для обозначения тех предметов, о которых он раньше до того и речи ни с кем не вёл из уверовавших язычников, а разве только слышал, как читали по–еврейски в синагогах отрывки из пророков, – он тут же записал отрывистыми фразами среднего размера всё, что видел, в свиток и послал этот свиток эллинским Церквам Асии, как ему было повелено.
Понятно, что и κοινη διαλεκτος, т. е. греческий язык Апокалипсиса получился совершенно особенный: символический и иносказательный, но вместе с тем, твёрдо предметный; огненный в себе, но совершенно не воспламеняющий воображения людей посторонних; страстный и порывистый, но целомудренно сдержанный; рудиментарный, шокирующий своей грамматикой, но точно выразительный и страшно мудрый; со словами, которые то необъятны, как океан, то мелочны, как надписи на банках москательной лавки (Ап. XVIII,12–13); грозно потрясающий небо и землю, но до времени слышный лишь «имеющим уши». Всё это можно объяснить только тем, что в основе Апокалипсиса действительно лежит катастрофический факт всеобъемлющего Откровения, произведшего зияющий разрыв в сложившемся уже тогда историческом сознании и языческих Церквей, и Апостольского сознания самого Иоанна.
Но и это не всё.
Греческий язык этой великой книги судеб по сравнению с языком Евангелия и Посланий действительно носит на себе много следов иудейской и вообще живой семитической речи. Как объяснить эту слишком уж большую разницу словесных инвентарий?
Предполагать, что первоначально эта книга была написана Иоанном на арамейском наречии и потом с неё был сделан другим лицом не совсем удовлетворительный перевод на греческий язык – нельзя, так как об этом не сохранилось ни одного свидетельства древних писателей. Напротив, все они настойчиво утверждают, что Апокалипсис был написан именно на греческом языке, что вполне понятно, ибо Церкви Ефеса, Смирны, Пергама и т. д. были эллинские.
Как же быть?
Если принимать Апокалипсис за каноническую книгу, – так надо не только принимать, но и веровать в него. Тогда должно помнить, что на Патмосе явился Иоанну Тот, Кто с ним при жизни никогда не говорил по–гречески, а только по арамейски или по–еврейски. На этом же наречии Он говорил ему и здесь, также как и Павлу на пути в Дамаск:Ἑβραϊστὶ(иврит – пер. ред.) (Деян. XXVI,14). Странно было бы ожидать после этого, чтобы Апокалипсис не носил на себе неизгладимых отпечатков этой живой речи, бесконечно дорогой и священной для Иоанна.
Теперь нам станет понятен и завершительный характер Апокалипсиса среди прочих частей христианского канона. Написанный в конце правления Домициана, т. е. около 96 года, значит, после всех новозаветных книг и в заключение Апостольского века, он распростирает над едва сложившимися младенческими школами христианской добродетели в городах Асии трагическое небо древних пророков с его видениями и тем завершает их религиозную самостоятельность и обеспечивает в будущем их духовную зрелость.
Глава 4. Личность Иоанна и Апокалипсис
После вопросов об условиях происхождения, о подлинности, о времени написания Апокалипсиса, важно выяснить отношение автора к видениям, описанным им в этой книге. Чем был Апокалипсис для самого Иоанна?
Апокалипсис не был для Иоанна выражением всегда властно почивавшего на нём Духа Святого, раскрывающего тайну времени и земного пространства и показывающего Христа на небесах в окружении служащих Ему Ангелов, т. е. Апостольского вдохновения, которое ежедневно изливалось в трудах устной проповеди, в молитвах, в моменты священнодействий, в верховном управлении Церквами, в благовестнических путешествиях, в окружном послании, в полемике с гностиками и, наконец, даже в написании четвёртого Евангелия «о Премирном Слове, Которое было у Бога, стало Плотью и обитало с нами».
В Апокалипсисе есть нечто сверх всего этого. В тот κυριακῇ ἡµέρᾳ (воскресный день – пер. ред. (I, 10)) явление Христа на Патмосе и дарование пророчества обо всём христианстве, было для самого Иоанна настоящей катастрофой познания в подобие тому, что лишь частично было испытаноапостолом Павлом на пути в Дамаск. Дело произошло неожиданно, несмотря на то, что, как я уже показал, почва к тому была подготовлена.
Что же произошло на пустынной скале Патмоса?
Иоанн говорит, что в один из воскресных дней ἐγενόµην ἐνπνεύµατι, т. е. что он был «в наитии Духа Святого». Это, вероятно, бывало каждый воскресный день: усиленная молитва, Евхаристия, воспоминание об Иисусе, Его учении, чудесах, о борьбе с книжниками и фарисеями, безропотном отдании Себя на смерть, о явлениях по воскресении, –всё это, особенно глубоко переживаемое в воскресные дни, чрезвычайно подымало духовное настроение у первых христиан, а тем более у наперсника Христова. Но в этот κυριακῇ ἡµέρᾳ, Иоанн внезапно был вырван из материального порядка вещей и поставлен по ту сторону всех человеческих законов познания, лицом к лицу перед зрелищем иной действительности, которая составляет сокровенную сущность и объяснение первой.
Сюда, на пустынный остров, место ссылки и величайшей скорби о положении покидаемого им христианства, вдруг нисшел к Иоанну Равви–Иисус, Мессия, отвергнутый после тысячелетних ожиданий иудеями, как «самозванец и бесноватый» (Ин. X,20; VII,20; VIII,48–52; Мк. III,22), но «славно бо прославленный» в странах далёких среди исконных врагов и соблазнителей Израиля, нечистых «слепорождённых племён» Греции, где при жизни Он никогда не бывал и где совершенно не был ожидаем. И вот теперь Сам Он стоял здесь, Сияющий выше всякой меры, посреди семи каких‑то светильников и держал в Своей руке над ними семь странных звёзд. Всё это было так загадочно, грозно и ошеломляюще, что апостол Иоанн, который умом проникал в тайну предвечного Λογοσ–а, явившегося во Плоти, теперь потрясённый страхом, «упал, как мёртвый». Но был поднят Равви–Иисусом. И тут же Господь дам ему объяснение, что семь светильников знаменуют эллинские Церкви в семи нечестивых городах Асии, а семь звёзд – ангелы сих семи Церквей.
Иоанн, живший в столице Асии, Ефесе много лет до того, конечно, знаком был и со всеми Церквами этой Асии. Из сохранившихся трёх посланий его видно, что он κατ ὄνοµα, т. е. поимённо (3Ин, 15), знал там не только взрослых членов каждой общины, но и всех νεανίσκοι, т. е. отроков, уже родившихся в христианстве, знал кудрявых, босоногих παισια, т. е. малюток, в чёрных глазах которых уже светился огонь веры и язык которых лепетал имя Иисуса и Θεοτοκος – Приснодевы Марии Богоматери (1Ин. II,12–14); (2Ин. 13); (3Ин. 4,15). Знал поимённо также всех лжеучителей Γνωσις–а, этих одержимых духом тьмы клеветников и ропотников на Бога, якобы «создавшего мир, полный зла и нечистоты», и всюду противодействовавших проповеди апостолов. Казалось бы, что при таких условиях Иоанн мог бы Иисусу Христу, вознесшемуся на небо, сам поведать гораздо больше об этих Церквах, чем услышать от Него. Но, значит, это не так.
Что же такое чрезвычайное было открыто Иоанну?
В момент, когда христианство казалось подавленным и в конец изнемогающим под тяжестью разбитых надежд на скорое пришествие Господа, Им Самим обещанное, и когда это Христианство стояло перед вопросом быть ли ему, или не быть дальше, Христос открывает Иоанну и велит передать Церквам, что вознесшись на небо, Он не оставил Своих земных владений в наместничество ему, Иоанну, последнему Апостолу и епископам. Если Христос Сам держит в Своей руке Асийское семизвездие сих малых общин, то кольми паче Церкви Вселенской… И ему, Иоанну, апостолу первому по близости ко Христу, нечего бояться за дальнейшую судьбу Христианства на земле оттого, что он остаётся последним из самовидцев и «столпов» и должен, не дождавшись пришествия «Царства Божия в силе», уйти со сцены, и что самое Апостольство с ним пресекается. Христос поэтому открывает о Себе: «А з е с м ь П е р в ы й и П о с л е д н и й». Христос – Сам навеки деятельный Вождь Церквей, Верховный Судия и глава их.
Открывая это о Себе, Он и этим нечаянным общинам Асии усвояет безмерно более таинственное значение, чем мнил о них Иоанн. Господь совлекает распростёртый над ними синий покров эллинского неба с его «всевидящим» Гелиосом и показывает образы сих Церквей Иоанну, – не те внешние панорамные картины городов, которые можно было бы видеть с Патмоса в иллюзии солнечного света, которая есть сверкающая западня тьмы (Деян. II,20), а союзы душ человеческих, возрождённых Благодатью Его, сложившиеся в каждом из сих погибающих городов в столь несходные очаги святого мистического пламени, и над этими пламенами ещё сияли, подобно звёздам, недосягаемо возвышенные утопии их, как они виделись трепещущему Иоанну в потустороннем свете прославленного Лица Иисуса–Мессии. Всё это было ошеломляюще–ново и неожиданно для Иоанна.
Так с первых же строк Апокалипсиса, любимый ученик и наперсник Христов является как бы умалённым. С последнего и старейшего Апостола и властелина, избранного среди прочих избранных Апостолов, совлекается понятие верховного наместничества над Церквами, в которых он столь много лет учил. Но взамен даётся большее.
Видение светильников и звёзд относилось к Церквам Асии. Но этими Церквами не исчерпывалось дело Христа среди языческих народов. Это были слагаемые, но без суммы. Поэтому Иоанн говорит: «Я взглянул, и вот дверь отверста на небо». И прежний голос сказал (т. е. голос Равви–Иисуса): «Взойди сюда, и Я покажу тебе, чему надлежит быть п о с л е с е г о», т. е. на следующей ступени Его славы, где будет показано нечто большее и высшее, нежели простая сумма.
Тут сверхъестественное просветление ума у Иоанна– ἐν πνεύµατι γενέσθαι ещё более повышается. Точно огненные языки всех отошедших Апостолов остались ему в наследие и опочили на нём. Тело остаётся на Патмосе, а сознание, отделившись и более не связанное, вступает в иной мир, непостижимый для смертных.
Ум Иоанна от начала был тайнокрылый и орлиный: он легко преодолевает тяжесть своего тела, любит широкие горизонты, не боится высоты и беспредельных пространств. Живой Престол Всемогущего Бога, Святого Творца неба и земли, он описывает не в смутных междометиях, не жестами, вследствие онемения языка, а в чеканных изречениях, твёрдых, как алмаз, – совершенно так же, как древние пророки.
Объективность видений ещё резче подчеркивается тем, что Иоанн неоднократно выделяет себя из окружающего, оставаясь при этом в полной власти над своими умственными способностями и пятью чувствами. Его не покидает даже человеческая боль, созревшая к концу долгих лет апостольства и тревога о положении христианства. Он «много плакал» там, у Престола (Ап. V,4). И тогда тут же на его глазах, на которых ещё дрожали тяжелые слёзы, совершается небесное прославление Христа Агнца после того, как Он взял из рук Всемогущего Судии свиток о человеческой судьбе.
По характеру своему Иоанн не был склонен к обильным словесным выступлениям. Книга Деяний нигде не показывает нам его говорящим речи. После Сошествия Святого Духа, когда он всюду сопутствовал Петру, он, по–видимому, был более склонен к внутреннему сосредоточенному созерцанию великих событий и последних тайн, служивших основанием их.
Но с начала и до конца дней апостол Иоанн не был безгневный созерцатель жизни, недаром Христос назвал его Βοανεργες, т. е. «сын грома». Увидев однажды человека, изгоняющего именем Христа бесов, Иоанн решительно пресёк это, так как тот не принадлежал к числу ближайших учеников Христа. Но Христос не одобрил этого. В другой раз Иоанн попросил позволение у Христа низвести огонь с неба, попаляющий Самарийское селение за то, что оно отказало дать приют Христу и Апостолам. И этого Христос не допустил (Лк. IX,49–54). С сошествием Св. Духа, конечно, это изменилось, но порывы к решительным оценкам остались те же. При виде безнаказанности антихристианства, зрачки глаз его вдруг расширялись, как у орла, и взор вспыхивал молниями святого негодования. После же казни Божией над Иерусалимом и иудейством, жажда ниспосылания карающих громов неба, и видеть зло, повергнутым во прах и здесь на этой колоссальнейшей арене, – это требование возмездия зажглось в нём пламенем и стало движущей силой всей его нравственной природы. Но теперь под конец жизни, тайнокрылый ум Иоанна был обогащен познанием человеческих характеров и народных судеб вне иудейства, научился понимать зло более проникновенно. Простосердечие рыбака, давно покинувшего свои сети и лодку у берегов маленького Тивериадского озера, теперь сочеталось в нём с мыслительностью мужа, который опытно познал необъятный, как океан, языческий мир и улавливал на дне его души не только тёмный груз грехов, тех же, что и в иудействе, но и скорби безотчетного страха и тоски по Истинному Богоявлению. Но мысль Иоанна не летела по прямой линии, подобно мыслям Павла, как стрела, а подобно орлу, поднявшемуся вверх, парила над земной юдолью всё более и более расширяющимися кругами, почти не двигая могучими крыльями. Так ему и показывает Христос будущие катастрофы, уготованные делу Диавола на земле – в циклах видений.
По мере того, как Агнец–Христос снимает печать за печатью, – три измерения пространства подчиняются какому‑то чудесному разъятию, и взор Иоанна из над–мирного средоточия Славы Божией, где он так много плакал о положении покидаемого им Христианства, обращается вниз, на нашу бедную землю, где непоколебимо раскинулись два мировладычества, противостоящие Евангелию: мировладычество Рима – мечом, и мировладычество Эллинства – умом и мироощущением. Вся сила души Иоанна ушла в созерцание бездонной инфрасферы, т. е. тёмной половины человеческой жизни, которая всегда существует обок с освещенной солнцем, – жуткая, непреклонная, где движутся какие‑то реальности, определяющие судьбы народов и Царств. Видение четырёх вздыбленных и мчащихся куда‑то коней, символизировали бедствия, имеющие быть насланными на богоборную империю. Бессмертные Ангелы–кони те проносились в инфрасфере над подводной частью всемирной Империи и, совершив своё дело, гасли где‑то вдали, вея странной властью неотвратимых судов Божиих. И с каждой печатью рушились одна за другой казавшиеся незыблемыми опоры римского политического титанизма. Таков цикл печатей (Ап. VI).
Затем пророческому взгляду Иоанна дано было увидеть, как к престолу Божию откуда‑то выплывает шествие душ тьма численного множества святых Христовых, тела которых давно покоятся в могилах, – святых не только сих семи Церквей Асии, знаемых Иоанном, а верующих, которые выделены или будут выделены из всех племён, народов, языков и поколений. Все эти избранники, ещё до всеобщего воскресения, были в белых одеждах с сияющими нимбами вокруг ликов. Плечом к плечу, исполненные радости, которую нельзя передать, но которая видна была в их широко раскрытых глазах, устремлённых на Агнца, они с пальмовыми ветвями в руках шли по долинам, где цвели непорочные цветы не наших садов. Это Сам Агнец пасёт их, как стадо овец, сбившихся в кучу вокруг Него, и водит на живые источники вод.
Но странно и прямо невероятно, что Иоанн среди них не различает ни одной знакомой походки, ни одного дружеского лица, ни одной руки, подающей ему знак привета, не узнаёт также и самого себя, принимающего участие в этом шествии, и спрашивает в недоумении: «кто сии и откуда пришли?» Тогда ему объяснил один из старцев, сидевших перед Богом Саваофом, на 24 сопрестолиях внутри чертога славы (Ап. VII).
Но следующий цикл загадочных событий происходит опять на земле. По знаку семи труб не на камнях Патмоса, а в инфрасфере всеохватного эллинского интеллективного мировладычества, как на арене самого высокого человеческого сознания, миропознания и человеческой славы, всё пошатнулось в бытии (Ап. VIII‑IX).
После сего в языческий мир, погибающий от религиозной слепоты, от грабительских наклонностей и вражды племён друг к другу, нисходит с целью решить международную проблему, некий сильный Эллоах–Ангел. Это воинствующий умиротворитель, с тою же титанической идеей Империи второго Рима. Он исповедует, что окончательного политического объединения всех мятущихся племён и народов земли в одно универсальное государство можно достигнуть только на базе исповедания догматов Вселенской Церкви, Св. Троицы и Богочеловечества Христа, отвергая хилиастические обетования. Этот Ангел провозглашает, что «времени больше не будет», т. е. не будет эпох для каких‑либо иных положительных великих задач, подлежащих решению универсальной государственной власти, не будет также никакого Страшного Суда, нового религиозного откровения. Всё закончено, всё сказано, всё сделано. «Времени уже не будет», а будет только вечность пакибытия. И скрестив руки на груди, Ангел этот смотрит спокойными глазами на отчаянные картины нужды и бедствий низших классов Империи, давящие своею беспросветностью.
Он принимает их, как удел самим Богом назначенный человеку, против которого нечего спорить и бороться.
Если догматы Троицы и Богочеловечества Христа – вся истина, то чем же он надеется внедрить эти истины в умы народов с целью укрепить и расширить базу этого «второго Рима»? – школой, взятой в руки государства. И вот за Ангелом тем без всякого произволения со своей стороны спускается на землю и Иоанн. По повелению голоса, который Иоанн теперь уже слышит не с неба, он берёт это главное орудие «завершенного» Богопознания – некую «книжку» раскрытую, учебник догматики и катехизис из рук этого Сильного Ангела и поглощает её. Она оказалась сладка, как мёд в устах Иоанна, но так как между учебником и учеником стоит учитель, чрево его наполнила горечью, – в знак того, что этому святому предельному идеалу политическому, сладостному, пока он был идеалом Великого Ангела, но мучительному, как только он переходит к осуществлению человеческому, не суждено было здесь воплотиться, ибо дело это не Ангельское, а Человеческое, и решается оно не в категории догмата, как Закона Веры, а на путях возрождения, Христом творимого, т. е. на путях Благодать и Евхаристийного приобщения к ней «многого» множества учителей, т. е. целого учительного движения. И затем Иоанн созерцает дальнейшие судьбы Христианства у других народов, у которых было больше будущего, нежели прошедшего, – созерцает по эпохам каждую в её сокровенной сущности.
И вдруг та святыня, о поругании и разрушении которой Иоанн, как иудей и Апостол Христов, в глубине души неутешно скорбел, храм, который иудеи кощунственно мечтают восстановить своими руками, в противность Храму, воздвигаемому Христом из душ, уверовавших в Него, – вдруг этот Храм теперь осязательно стоял перед Иоанном, выраженный языком линий, пропорций и красок. Великий Дом Божий, в насквозь оккультной красоте своей, оказался как‑то и когда‑то и где‑то возведённым. И всё в нём отвечало таинственному плану древних обетований, данных через пророка Иезекиила. Каждый живой камень, вытесанный и омытый в водах Крещения, симметрично уложен к камню, и каждый могучий и возвышенный столп с равно могучими и возвышенными столпами. Это – Двенадцать Апостолов поставлены рядом, так что на них опираются Отцы Церкви, как духовные стропила прочно. И каждому своеобразному постижению Христа уготовано радостное место в этом Храме и свободный голос хвалы (Евр. III,6).
Что Иерусалимский Храм будет разрушен и духовной сущностью своей некогда совлечется из каменной скорлупы и рукотворных оболочек и растворится невидимыми частицами в людях – эту тайну Апостолы знали и об этом проповедывали язычникам неоднократно (1Петр. II,5). И верующие, казалось, понимали эту тайну скорее в переносном смысле, а не в такой оккультной глубине. Но чтобы это огромное здание самым реальным, образом где‑то за пределами трёхмерной действительности уже сложилось из душ уверовавших язычников, живших на большом расстоянии друг от друга и в разные времена, не знавших друг друга и говоривших на языке, понятном лишь для себя, – этого, конечно, никакое воображение человеческое представить себе не могло. И вдруг теперь из разбросанной, порывистой, волнующейся и распадающейся языко–христианской стадности – Храм! Живой, трепетно вмещающий Бога.
И Иоанну было повелено самому убедиться, что это не призрак, и измерить сей таинственный Храм и поклоняющихся в нём. Здесь в действиях Иоанна принимают участие все его внешние чувства: неошибающимся ухом он слышит повеление, очами осматривает Храм снаружи, рукой осязает полученный жезл.
Как Первосвященник со страхом и изумлением входит внутрь, в Святилище, поднимается в Святая Святых, обоняет ароматы молитв как каждение, и подвиги самоотречения, как дым жертв, и, затаив дыхание, откладывает меру за мерой считая. Видит непоколебимость этих одушевленных стен, крепость и величие Двенадцати Апостолов–столпов и себя самого как столп, святость и незапятнанную чистоту всех поклоняющихся в нерукотворном Храме том, и посреди неугасимый светильник семи Церквей, показанных ему перед тем. Этот Храм, на слабом языке истории, есть Святая Соборная вселенская Апостольская Церковь, осуществившаяся в жизни языческих народов. И Иоанн теперь понял крепким пониманием, что Храм этот уже никакой человеческой рукой разрушен не будет никогда. Но Храму этому не доставало связи с тем, что его окружало, т. е. со всеми человеческими отношениями, из которых строится государство, т. е. Внешний Двор Храма, ибо здесь господствует неприкрытое язычество с его чудовищной аморальностью. Поэтому внешний двор Храма Иоанну повелено было не измерять, и объяснено почему. Потому что вокруг Храма произойдёт обвал того универсального государства, и Храм на долгие века окажется без внешнего двора. Вселенская Церковь долго будет возвышаться прямо над обступающими её безднами гибнущего человечества из‑за звериного образа его государственных концепций.
Но навсегда ли это?
И Иоанн видит падшую звезду ложной теократии Ислама, вынудившего всё христианство взяться за меч. Видит нашествие монгольских кочевников, сросшихся со своими конями, и оставляющих позади себя всюду пустыню, что ещё больше подтвердило эту необходимость меча в Христианстве. Но как может быть оправдан меч и кровопролитие? Разве не сказано: «взявший меч, от меча погибнет»?
И вот, как бы в ответ на этот роковой вопрос, Иоанну дано было увидеть пророческим сверх–зрением иную эпоху христианства: будущую судьбу новых строителей жизни, «других племён, языков и царей многих», которым проповедывали не Апостолы и которые приняли основные Догматы Христианства, но с некоторыми человеческими примесями, и от менее совершенных проповедников. Но среди этих‑то народов варварских и произойдёт религиозная развязка драмы языко–христианства.
И теперь с земли Иоанн слышит, как по седьмой трубе, при этом переходе Христианства к новым варварским народам, грянули на небе радостные восклицания: «Царство мира соделалось Царством Господа Иисуса Христа». И Иоанн видит, как для этих новых языческих народов, – славян, германцев, кельтов, – как бы в дополнение к несовершенству учения проповедников, отверзается с неба этот измеренный им Храм, так как у этих младенческих народов ум ещё не созрел для самостоятельного философствования о Боге, то для них является Ковчег Завета, т. е. святой родник спасения. И не от Догматов, ложно преподаваемых, как отвлечённые доктрины, не от «благочестивых» и неблагочестивых обманов, не от подложных документов, фальшивых чудес и свирепой теории искуплений, а от Крещения и от Плоти и Крови Его, т. е. от Евхаристийного познания Его, теперь будет совершаться приобщение этих новых варварских народов к Премирной Тайне Агнца.
Все последующие циклы событий – зловещих и радостных, относящиеся к осуществлению предельного политического идеала, дающего теократическое оправдание меча и социальных обетований 1000–летнего Царства Христова, Иоанн продолжает созерцать с земли через горы «времени, времён и пол–времени», но так, что «дверь» в потусторонний мир для него остаётся «отверстой». И оттуда, из этих голубых сияющих провалов Ангельского неба он слышит голоса, громы и видит сверкание молний.
И вот, в опровержение ползучей клеветы Дракона, что Евангельская мораль и мистика – субъективны, не дают оправдания меча и потому совершенно не пригодны для построения такого объективного дела, как всемирное государство, ибо для этого необходима верховная власть, употребляющая насилие, кары и скорпионы, к которым Евангелие запрещает прибегать христианам, а проповедует не противиться злу насилием и прощать до семиждысемидесяти раз, в противность этому Иоанн видит на небе великое знамение – видит Церковь в странном символе, не как «Невесту», а как «Жену с раздавшимися бёдрами», «облечённую в солнце». Под конец долгой исторической ночи, которую она наполняла криками боли и веры, рождает она «Младенца Мужского Пола», которому суждено явить в Христианстве истинное величество. Сей Младенец, когда возрастёт, то теократически объединит во имя Христа всех верующих в Него и возрождённых Благодатию из всех семи Церквей и осуществит на земле социальные обетования пророков, а народы, противящиеся Христу, «будет пасти жезлом железным и сокрушать их, как сосуды глиняные».
Отсюда же с земли Иоанн увидел происшедшую после сего в мистических пространствах горнего неба битву Ангельских умов бесплотных: войну между Михаилом и Драконом, – и следит низвержение небесного Дракона на землю. Здесь же на помраченной «земле проклятия» Иоанн видит и последнюю борьбу рассвирепевшего Дракона против Жены, родившей «Чадо».
Потом Иоанн опять без всякого произволения со своей стороны был переброшен в другую действительность. Он поставлен «на песке морском». И вот, на далёком водном горизонте он видит древние и новые народы, вздымающиеся один за другим последовательными волнами. И из этой волнующейся инфрасферы выходит глухо–немое чудовище – это гидра политического самообоготворения о семи главах с раскрытыми хищными пастями. Как плавающая льдина 9/10 частями своего тела невидима, так как находится под водой, так и здесь 9/10туловища этого Зверя сокрыто в инфрасфере великих народов, сменявших друг друга в миродержавии. На протяжении 21/2 тысяч лет семь Империй попеременно возглавляют этого Зверя на поверхности истории: Вавилон, Персия, Македония, Рим, Византия, папство и Германия. Это Зверь динамизирует их своим атеистическим мирочувствием, внушая через них всему человечеству одну и ту же интуицию о себе, как высшей исключительной реальности, и повергая в небытие всех богов, как чистые призраки, в том числе и Синайское «Аз есмь».
И за этим Зверем подымается из земли на служение ему другой Зверь – Лжепророк. Это Зверь материального господства над природой. Он воинствует лжепророческой идеей прогресса и чудесами техники, с пустым небом над собой.
Оба они обольщают народы посулами всеобщей сытости и призраками будущего мирного счастья. И противопоставляют обетованному Граду Божию, как ложной иллюзии, созданную ими всемирную экономическую тиранию над человечеством, противящимся Агнцу. Искореняя везде страх Божий из сердец и из души человеческой возвышенное чувство её вечности и все отголоски религии, они отвергают праздник победы Христа над смертью.
Смерть, этот главный ужас жизни, для которой нет слов на человеческом языке, а только слёзы, они считают делом естественным, эту победу Христа над смертью оба Зверя всюду стараются обращать в безысходные будни земли без седьмого дня, т. е. успокоения в Боге – 666 – в шестидневных неделях, в десятках годов, в столетиях и тысячелетиях прошлого и будущего, везде без праздника успокоения в Боге. Можно ли вообразить, что должен был испытывать Иоанн – сын громов – глядя на это. Но он об этих своих чувствах не говорит ни слова.
И вдруг, среди этой культуры самодавлеющей человечности, отвергающей Бога и в труде и в познании, среди ужасов нравственного растления и коррупции, под личиной высоких гуманных освободительных идей и революций, когда все люди, изверившись друг в друге, будут смертельно тосковать по нравственной чистоте, в этот момент «Сам Агнец» появляется «на горе Сион», Его Богочеловеческая природа станет раскрываема для всех, Его Крестный подвиг станет понятным в его антропокосмическом смысле. Вершина этой горы терялась в глубине небес отверстых, в вечном Царстве, где вера есть познание и где справедливость заменена на милосердие и прощение. На уступах этой горы вместе с Агнцем были 144 000 девственников, святость которых казалась так часто бесплодной и ненужной для земли. Это не мусульманский рай неистощимого сладострастия с гуриями – блудилище, перенесённое безумной фантазией Лжепророка на небо. Это видение действительности высшего порядка, которое сразу сдёргивает фальшивое покрывало человеколюбия героизма и просвещения с Царства Зверя.
Тут Иоанн, как орёл на солнце, жадно устремляет свой неморгающий взор на Агнца и слышит с неба победные «осанна» Ангелов Агнцу. И в ответ им вся гора сверху донизу гремела и сотрясалась от голосов этих 144 000 девственников, искупленных от земли, шествие которых было ему ранее показано.
И вот Иоанну дано было увидеть начало развязки на земле. Для сокрушения Царства Зверя, якобы навсегда объявшего землю, «три великих Ангела» летят посреди неба, т. е. над небосклоном сознания всех народов земли. Призывая людей к страху Божию, они несут Вечное Евангелие людям, живущим на земле и изнемогающим под игом Зверя и Лжепророка, но не принимающим начертания имени Зверя. Новое Благовестие это раскрывает последнюю тайну о мире, как т в о р е н и и Божием: тайну неба, земли и моря, как величайшую тайну, в Человеке заключённую, и тайну зла, т. е. тайну падшего Ангела–Сатаны, и тайну Зверей и тайну о Церкви–Блуднице. С этих пор понимание добра и зла в религии, и в политике, и в истории будет озарено таким светом, что для каждого христианина явится возможность сознательно определять себя в ту или в другую сторону.
И как дальнейшее развитие победы над Царством Зверя – на облаке является «Чадо», рождённое Женой. Но Иоанн теперь видит, что это уже не бессильный Младенец, а властелин, созревший до подобия Сыну Человеческому, т. е. до полнейшего посвящения Своей жизни раскрытию антропологической идеи Христианства. Он теперь является с серпом в руке. Созрели к этому сроку и все произрастания на земле, произрастания добра и произрастания зла. Иоанну дано было увидеть столь долго ожидаемую развязку – религиозную жатву среди всех разветвлений христианства, среди обоих монотеистических религий, исповедующих ту же, что и Христианство библейскую космологию, т. е. в разноплемённом мусульманстве и в иудаизме, которые причиняли столько бедствий христианству. И Иоанн с удовлетворением смотрел, как в этой жатве Ангелы пятами мнут виноград человеческой плоти, и при криках и воплях растаптываемых гроздей в христианстве, в иудействе и в мусульманстве кровь течёт «до узд конских».
Насытив очи циклом этих возмездий, видеть которые так всегда жаждал Иоанн, – опять не по своей воле, – вступает в надмирное средоточие славы Божией. Но теперь здесь на небе многое изменилось в зависимости от происшедших потрясений в человечестве на земле, и слышатся иные гимны.
Как орёл, паря на могучих крыльях ума ещё более широкими кругами, Иоанн смотрел на землю, когда на неё изливаются карающими Ангелами семь чаш последнего гнева Божия. И затем видит величайшее чудо Агнца в истории. Это о с у щ е с т в л е н и е б о г о с ы н о в с т в а на земле, о котором со дня грехопадения долгие тысячелетия вздыхала вся тварь (Рим. VIII, 19–23). Иоанн, увидев усвояемую избранными человеками нравственную победу Христа, как Нового Адама – победу над временем, над пространством и над физической тяжестью плоти, это делает из таких избранников сонм могучих святых вождей, способных направлять народы на светлые пути ко Граду Божию (XVI, 17).
Один только эпизод этой борьбы, будто нарушая экономию рассказа, уводит внимание наше в сторону от общего плана. Иоанн, очи которого уже так привыкли к небесным блистаниям святости, был поведён Ангелом–Мистагогом снова на землю – в пустыню, т. е. в область святого, а не лицемерного отречения от мира (1Ин. II, 15). И оттуда дано было ему ещё яснее увидеть некую религиозную мерзость в самом христианстве, окруженную Вавилонской роскошью «Церковь–Блудницу», которая долго вводила в заблуждение все народы. С великим удовлетворением смотрел Иоанн на справедливый суд и внезапно разразившуюся казнь над ней: видел бесконечный ужас в её помертвевших глазах, её всемирный позор, запустение и печальные развалины среди всех обольщенных ею народов.
Этим завершаются последние раскаты тех очистительных гроз, революций, социальных катастроф и религиозных потрясений, которые должны предварять нисшествие Града Божия. И Иоанн видит «такое землетрясение, какого не было с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Такое великое!»(XVI, 18)
Теперь Иоанн, как орёл, склонный все вещи окидывать взором с большой высоты, опять подымается на сильных крыльях ума в круг горнего мира и там пророческим ухом слышит, как все Силы Небесные восторженно восклицают Господу: «аллилуя!». И видит ликование многочисленного сонма святых и пророков, составившегося из пострадавших на протяжении веков от великой Любодейницы. Небо и земля слились тут в одном радостном ликовании по поводу этой победы над злом, так ловко прикрывавшимся на протяжении столетий личиной религии бедняков и личиной исключительного Апостольского преемства.
И вот, Иоанн видит «брак Агнца», – видит, как исторической Церкви, сбросившей грязное рубище и залечившей все свои позорные раны и воспринявшей антропологическую тайну о космосе, дано будет облечься во всё героическое – мудрое, возвышенное, бескорыстное, талантливое, смелое, прекрасное и сильное, на что только способен человек. Иоанн в благодарном порыве бросается на колени перед Ангелом, показавшем ему это торжество веры и познания на земле. Но Ангел, Мистагог Небесный, могучий, грозно сверкая очами, быстро приблизился к нему, но тихим и нежным ударом крыла удержал его, напомнив о безумии поклонения кому‑либо иному, кроме Бога Вышнего и Агнца.
Затем Иоанн, опять помимо воли, оказывается на земле, уже очищенной величайшими страданиями от всякого религиозного блуда, но ещё не удовлетворенной. И он видит «Чадо» вещее, – т. е. того же подобного Сыну Человеческому, который совершал жатву, но теперь он уже не на облаке и не с серпом, и не с пальмовой ветвью, а как Воитель, исполненный Даров Святого Духа, с мечом в руке на белом коне и в окровавленной тунике. Ему, являющемуся выразителем царственного гения Христианства, дано будет осуществить социальные обетования древних пророков на земле. Он объединит, наконец, верующих из всех племён языков и народов в один могучий союз, воинствующее святое братство о Христе. В этой борьбе между христианством и антихристианством непримиримость добра со злом на веки станет совершенно ясной для обеих сторон, и потому не будет места для каких‑либо промежуточных нейтральных групп. Такие группы неизбежно будут скатываться в лагерь той или другой стороны. И после ряда мессианских войн, этот рождённый Церковью, как Женой, – Воитель, которому надлежит пасти все народы жезлом железным, осуществляет новозаветную теократию на земле, т. е. внешний Двор Храма, который так долго был попираем язычниками. Здесь борьба между Христианством, т. е. Чадом, рождённым Церковью, и обоими Зверями и рассвирепевшим Дракономдоходит до высшей степени напряжения и завершается позорным падением власти Диавола на земле, мучительным пленом обоих Зверей, так что дым от мучений их будет восходить во веки веков (XIV, 11) и скованием самого Диавола пока не на веки, а на тысячу лет.
И, наконец, Иоанну дано было увидеть красоту и радость и чудеса Мессианского Царства, пришедшего в силе, о котором он и другие апостолы столько раз приступали к Христу с вопросами при жизни и даже при Его явлениях по Воскресению (Деян. I, 6). И вот на глазах Иоанна происходит таинственное, до сих пор возбуждающее недоумение богословов «первое воскресение», подобно тому, которое пережил сам Иоанн, когда ему на Патмосе предстал Христос Прославленный. Это не пакибытие, а преддверие, Внешний Двор Храма, который был так долго попираем язычниками. Это Град Божий, где будет отчасти и на время преодолена трагедия мировой истории и где соединены живые и отошедшие Ангелы в могучий, опытно чувствующий своё единство παρεµβολὴν τῶν ἁγίων, т. е. стан воскресших святых, управляющий всеми народами земли при небесах отверстых. Этим «тысячелетним Царством», однако, не заканчивается судьба человека на земле.
Разительна тут противоположность между личностью Иоанна и всей этой частью Апокалипсиса. Невольно возникает вопрос: как Иоанн, «Апостол Любви», мог видеть все эти казни и неописуемые бедствия от снятия печатей, кровавые потрясения по звукам труб, из столетия в столетие протянувшуюся победу Зверя над святыми (XIII,7), излияние на землю последних «чаш ярости Божией». Ужасающие кровопролития мессианских войн с их священными резнями, пламя и дым пожаров, покинутые обгорелые жилища в покидаемых городах, без числа гибнущие жизни от голода, от болезней, от скорбей, от удушливых газов, разгром Церкви–Блудницы во всех странах, и опять битвы, и потоки крови «до узд конских», и, конечно, стоны и слёзы, бесчисленные руки, поднятые к пустому небу с мольбой о помощи, и проклятия этому пустому небу.
Как Иоанн мог, созерцая и слыша всё это, не пасть к ногам Христа, простившего некогда блудницу, с мольбою о помиловании человека? Ведь падал же он перед Ангелом–Мистагогом на колени в благодарном порыве. Куда девались слёзы из его глаз и нежность из сердца? Помня Авраама, который молил Бога о пощаде Содома, естественно хочется задать этот вопрос.
Мы грубо ошиблись бы, если бы представляли себе Апостола Иоанна только созерцателем и учителем любви. Да, он был таким, но не в нашем прекраснодушно–ходульном смысле. Церкви Асийские были тогда в большой опасности: они были переполнены полу–обращенными и колеблющимися, и в этом состоянии представляли заманчивую добычу для гностиков. С этими последними Иоанн вёл непримиримую борьбу долгие годы. Судя по посланию, он в этой борьбе не допускал постепенных переходов от зла к добру, как ножом отрезывал свет от тьмы. Но какой любовью дышат его обращения к верующим, которых он иначе не называет как: «дети мои». Надо было видеть его на площадях и авдиториях Ефесских, когда он вступал в спор с этими противниками его евангелия о Λογος–е. Это был не человек, а сущий гром небесный. Нападая, разя, изобличая, клеймя именем «антихристов», он ежедневно устремлялся на них, как на боевом поле, не развязывал узы, а разрубал. Иногда даже могло казаться, что он не следует образу Спасителя, который «и льна курящегося не угасит и трости надломленной не сокрушит». Этот колосс ужасов: трудно даже было поверить, что он был человеком. Ответ на это сомнение сам собою будет явствовать при истолковании каждого видения. Если для нас потусторонний мир является туманной отвлеченностью, то для Иоанна быть созерцателем значило видеть сразу два плана: высшую реальность вечной жизни и здешний преходящий мир. Страдания здешней жизни ничто по сравнению с радостями, уготованными в вечности. И казни, постигающие отдельного человека, и целые народы, стоящие на путях зла, имеют целью пресечь для них возможность совершения дел ещё худших, которые ещё больше отяготят их загробную участь. Конечно, такое оправдание зла в истории может понять и принять только тот, в ком открылось внутреннее око веры. Тогда для него будет приемлем Апокалипсис без ропота и возмущений.
Дальнейшие события Иоанн созерцает уже как сверх–будущее plusquamfuturum. Это – крайняя эсхатология, т. е. то, что будет по ту сторону «тысячелетнего Царства Христова», которое тогда останется позади. Этим с новой силой подтверждается неразрешимость исторической трагедии в пределах истории, т. е. на этой земле. Проклятие далёких катастроф тех Иоанн видит в смутных очертаниях и говорит о них в кратких словах (XX, 7–10, всего 6 строк), потому что тогда будут воздвигнуты Богом свои могучие пророки и вдохновенные ясновидцы, которые с блаженных высот Града Божия увидят новые, ещё более мрачные, чем минувшее Царство Зверя – горизонты магической культуры, сатанинской эпохи и за ней необъятные светлые дали пакибытия и предначертают всё ярко, подробно и с великою властью.
Никому другому из Апостолов, а именно Иоанну дано было увидеть это окончательное завершение драмы человеческой: освобождение Сатаны после «тысячелетнего Царства» на малое время и последнее отступление народов по его древним внушениям: «будете яко бози». Это – мистическая гегемония «Гога и Магога», т. е. запредельных народов, т. е. дотоле бывших за пределами главных путей истории, именно: желтолицых монгольских племён, издавна носивших в своем унылом и диком сердце образ Дракона. На глазах у Иоанна в разгар этой мистической культуры, когда мир обратится в пандемониум (Пандемоний— место сборища злых духов в греческой мифологии — прим. ред.) совершится последний Суд: воскресение мёртвых, низвержение Сатаны в вечные муки геенны огненной, и происходит гибель старого мира в громах и молниях Страшного Суда при всеобщем пожаре. И наконец, всё завершается явлением нового неба и новой земли, «ибо прежняя земля и прежнее небо миновали, и моря уже нет»…
Орёл – краса и царь небесных пространств и тут – сильнокрылый дух Иоанна сверх–зрением разума своего, больше чем где‑либо, напоминает орла; также и его орлиная жажда беспредельных горизонтов находит себе последнее и полное удовлетворение. У него хватило силы видеть те дали, куда не могло достигнуть никакое человеческое око: вечная жизнь на новой земле под новыми небесами, – Град незнакомый и непонятный. Черты святости и нравственного долженствования в этом Граде выражены в загадочно–точных архитектонических подробностях и таинственная симметрия их сообразна закономерности пакибытия.
В этом Граде 12 жемчужных врат (XXI,21). Жемчужины те были – слёзы бедняков и страдальцев земли, остановившиеся в вечности, ибо в этих слезах всегда было нечто вечное. Спасённые народы широкими шествиями вливались в эти ворота из остановившихся слёз, оплакивавших грех и судьбу человеческую на прежней земле. А там, внутри, всё исполнено молитвенных благоуханий рая, вызолочено не нашим золотом (Ап. III,48) и опрозрачнено светом не нашего солнца, а сиянием Живого Лица Бога Творца Саваофа и Агнца, которые там будут вечным светилом.
Увидя всё это, Иоанн в благодарном порыве, опять ринулся к ногам светоносного Мистагога небесного, показывавшего и истолковывавшего ему великие видения сии. Но Ангел тот, исполненный нечеловеческой силы и красы, гневно сдвинув дуги бровей и затрепетав крыльями, опять вразумил его, сказав: «смотри, не делай сего, ибо я сослужитель тебе и братьям твоим… пророкам» (XXII,8–9).
И отступили видения от Иоанна.
Без языка от пережитого, Иоанн нашел себя одиноким на пустынном утёсе. О берег бились волны бушующего моря. Под ногами хрустел песок Патмоса.
Из всего этого можно понять, что Иоанн на Патмосе вовсе не был поставлен перед панорамой фактов будущей исторической действительности так, чтобы потом эти факты силой своего художественного воображения он претворял в символы. Нет, он видит в каждом цикле только нездешнюю сторону вещей, только символы фактов со стороны их подводной части. За ними осязаемой исторической действительности не видит и, может быть, лишь иногда смутно догадывается. Это потому, что символы эти суть откровения не столько о будущем, сколько о подлинно сущем во вневременных глубинах инфрасферы, так что Иоанн не творец, не лепщик образов, а зритель и при том сам по большей части недоумевающий.
Символы, явившиеся Иоанну на Патмосе, состояли преимущественно из впечатлений зрительного характера, но с ними нередко соединялись восприятия и других чувств, в особенности слуха. Иногда эти ακουσματα (слышанное, акузмы – пер. ред.) происходили независимо от видений – голоса, громы, шумы. Иногда тут ещё были ощущения осязательные, вкусовые, как болезненной горечи во чреве, обоняние фимиама. Отсюда видно, что Иоанн был перенесён по ту сторону вещей со всеми своими органами чувств и индивидуальными способностями.
Воспринимаемые наяву образы эти производили на Иоанна впечатление объективной действительности – α εστιν. Как вылитые из бронзы, реальности инфрасферы даны были в объёме, а не в плоскости, хотя и не имели внешнего материального субстрата. Они не были вызываемы или удерживаемы, или отгоняемы Иоанном по произволу, как бывает с образами мечты у людей с живым воображением. По Высшей воле они появлялись, не вызывая ни малейших усилий со стороны Апостола Иоанна, кроме усилий внимания, и стояли, повернувшись в одну и ту же сторону будущего: они смотрели не на него, а на что‑то впереди себя, невидимое для Иоанна, ἃ µέλλει γενέσθαι (что должно стать, Судьба – пер. ред.). Все они были связаны между собой единством седмиричных циклов и целостного плана в одну общую действительность до дна раскрывшейся инфрасферы. И вместе с тем эта действительность не ощущалась Иоанном, как тождественная с обыденной, а как противостоящая ей и властвующая над ней. Патмосские видения и акузмы возникали независимо от воли Иоанна, а потому и воспринимались им как третья реальность, приносившая с собой и своё покоряющее внушение подлинности, – особую среду, одинаково отличную, как от области нашей умственно–произвольной жизни, так и от вещей внешних.
Круги зрения менялись и делались всё шире и шире также не по воле Иоанна. На невидимых крыльях ума Иоанн, то воспаряет в отверстые небеса, то вдруг оказывается поставленным среди человеческой юдоли и даже в преисподних земли, где видит озеро огненное и ад. Иногда ему говорил один из 24–х старцев, один из многоочитых Херувимов, или иной Ангел–Мистагог, повелевая, что и как он должен записать, о чём умолчать или, напротив, не запечатывать свитка, иногда слова слышались из невидимых уст. Все такие диалоги ещё более подчеркивают нетворческую роль Иоанна.
Но Иоанн даже не наблюдатель, ибо всякий наблюдатель сам выбирает объекты, интересные для себя, и ведёт наблюдение по своему плану. Здесь же Иоанн только зритель, отдающийся во власть своих глаз. Поэтому от первой главы до последней Апостол Иоанн, собственно, не является «автором» этой изумительной книги в общепринятом смысле. Тут перед нами не красноречие оратора, и даже не пафос проповедника. Ещё меньше это маг и внушитель, имеющий намерение заворожить внимание «адептов», чтобы повести их к своим скрываемым целям. Апостол Иоанн тут выступает, как правдивый и взволнованный свидетель – нотарий, передающий то, что он видел и как видел, а Апокалипсис представляет собой скорее нотариальный акт о виденном и слышанном.
Ни одного литературного украшения, к которым обыкновенно прибегает «сочинитель», никаких подчеркиваний, чтобы завлечь читателей, никакого умышленного мастерства в распределении действий и лиц.
Весь рассказ ведётся от первого лица «Ιωαννης», т. е. Я, Иоанн,εἶδον– видел»,ἤκουσα – слышал»… «Я взглянул»… А между тем везде центрами рассказа являются Агнец–Христос, Ангелы, Дракон, Зверь, Лжепророк, Блудница, а не он – Иоанн. И это до такой степени, что читателю никак не удаётся подметить личность самого тайно–зрителя. Иоанн видел победу Дракона над святыми, т. е. разрушение святости на земле, видел Царство Зверя, объявшее землю, видел Церковь–Блудницу, но ни слова не говорит, что он при этом чувствовал.
Там же, где он высказывает своё отношение к видениям, он делает это с неподражаемой искренностью, не скрывая ни своих слёз, которых он так много проливал, забыв о месте, ни своего удивления, ни своего непонимания, ни своей опрометчивости и никакой гордости видениями. Немногие места, где личный элемент вторгается в описание – там слова Иоанна проникнуты верою в святость Источника, дарующего откровения, и он воодушевлён Апостольским чувством возложенного на него посланничества поведать миру о виденном. И везде это вполне здоровый, уравновешенный ум с чуткой и четкой восприимчивостью (XVIII, 12–14), чуждый всего надрывного и истерического. Без всяких усилий над собой, он охвачен сильнейшим экстазом, безмерно более глубоким, чем обычная Апостольская одухотворённость, но ни на минуту не теряет способности контролировать себя и везде сознаёт границы своей личности и остаётся полным хозяином всех своих пяти чувств. Шестьдесят раз на протяжении книги повторяя εἶδον,ἤκουσα без εγω, он ни разу не смешивает этого εγω ни с духовными сущностями, захватывавшими его внимание, ни с Подателем откровений. Этим и объясняется, что Апокалипсис носит на себе гораздо меньше следов индивидуальности писавшего, чем другие вероучительные произведения того же автора.
Чтобы написать Апокалипсис, Иоанну достаточно было знать одни греческие буквы без орфографии и синтаксиса, ибо показываемые ему видения сами были исполнены непогрешимой меры, грозной знаменательности сжатых действий и беспредельного величия радостных обетований. Воспроизводя их, Иоанн как бы вновь находил законы вкуса, простоты, равновесия и пропорций, – эти качества столь нужные для писателя. Апокалипсис не велик, пробежать его глазами можно в два–три часа, а воспринять в душу? Поэтому, сколько времени продолжались видения – сказать нельзя. Может быть, до захода солнца, а может быть и до следующего κυριακῇ ἡµέρᾳ, т. е. воскресного дня, а может быть даже до самого конца ссылки. Ибо чтобы воспринять всё это, пережить и записать, – необходимо время гораздо больше, чем один день. Думаю, что лучше не задавать себе этого вопроса. Вне времени был Апостол Иоанн, когда созерцал всё это.
Свои записи, сделанные spiritusanctodictante (как диктовал Святой Дух – пер. ред.), Иоанн отдал семи Церквам Асии. Но всё виденное и пережитое так и осталось для самого зрителя неразгаданной тайной. Этим в сущности только и можно объяснить тот поразительный факт, что ближайшие ученики и послушники великого Апостола после того, как он возвратился из ссылки в тот же Ефес, не получили от него никаких указаний для чтения этой «безумной» книги.
Если бы сам Апостол Иоанн имел ясное и определённое ощущение тех конкретных действительностей будущего, мистические слепки которых ему дано было увидеть на Патмосе, не при свете солнца, а при Свете Солнца Правды – Христа, то он бы дал со страниц этой книги хоть какое‑нибудь указание, намёк, которые были бы, как спасательный брошенный круг экзегетам последующих столетий, утопающим среди недоумений, разногласий и темноты. Судя по человечески, он должен был в особом ко всем Церквам сопроводительном послании высказать эти мысли или, по крайней мере, поделиться ими хоть устно с ближайшими из своих учеников – Поликарпом, епископом Смирнским, например. А от него пошло бы это предание к Иринею Лионскому и дальше, и могло бы послужить зерном, вокруг которого потом создалась бы среди Асийских Церквей особая школа тайноведения. Но видно, Бог судил иначе.
Возвратившись из ссылки в ту же столицу Асии, в Ефес, Иоанн продолжал своё апостольское дело. Слепящие лучи всех 12 языков огненных вокруг головы, как у Моисея – этот неизгладимый знак воспринятых величайших откровений – как первосвященнический πεταλον (металлическая пластина, бляшка – пер. ред.), резко отличало его, так что он вне дома должен был надевать повязку. Об этом спустя 100 лет, Ефесский епископ Поликарп писал римскому папе Виктору (†205г.), желая этим увеличить авторитет Иоанна в споре о времени празднования пасхи вместе с иудеями. Вероятно, толпы расступались перед Иоанном на улицах, когда он медленно, походкой птицы с большими крылами, непривыкшей опираться всей тяжестью тела о землю, проходил с одной окраины города на другую, где назначены были агапы, т. е. братские трапезы, на которых он, благовествуя, по–прежнему подобно орлу, парил кругами четырёх Пасх над событиями жизни Иисуса. А на евхаристийных собраниях верных в каждом из этих семи городов Асии он не раз читал вслух, бледнея, с перехватывающимся дыханием и длинными паузами Апокалипсис, т. е. пророчество Иисуса Христа о том «ἃ εἰσὶνκαὶ ἃ µέλλει γενέσθαι µετὰ ταῦτα», т. е. «что есть и чему надлежит быть после сего». Сердце его дрожало, как огненная звезда, а голос среди общего изумления звучал точно издалека, несмотря на то, что он сидел обок. Исполинские призраки будущего вставали перед слушателями. То вздохи сладкой надежды, то крики боли и ужаса прерывали старца. Но победную музыку этой книги они чувствовали, и вместе с этой музыкой полнота веры в истинность этих видений и непоколебимое мужество изливалось от него на посвященных пресвитеров, тесно сидевших у его ног и внимавших ему с широко раскрытыми глазами. Вся же εκκλησια(собрание, церковь – пер. ред.) трепетала в новом наитии Святого Духа и как бы рождалась в более полную зрелость.
По преданию апостол Иоанн умер в103 году. Значит, после великой теофании на Патмосе он прожил ещё около семи лет. Это как раз столько, сколько необходимо было, чтобы своим апостольским авторитетом внедрить Апокалипсис путём терпеливых разъяснительных усилий в детски–элементарное религиозное сознание избранных Церквей, чем только и можно объяснить такое бесспорное принятие столь странной книги первохристианскими общинами Асии.
Каково же было отношение их к Апокалипсису? В духовном отношении христиане были дети, даже меньше, чем дети – младенцы. Им казалось, что не столько в видениях Апокалипсиса, сколько в нависших бровях, в восторженном взоре любящих очей и в серебристых зарослях бороды Иоанна, вмещается всё оправдание скорбей, выпадающих на долю Христианства, и упрёки в медленности путей Божиих замирали на их устах.
Но явившись провозвестником столь «безжалостного», т. е. полного кровавых катастроф, плана домостроительства, из которого будто исключена оценка человеческого страдания, Иоанн до последних дней оставался тем же великим учителем любви, завещанной Христом. В последние годы уже слабый, приносимый в собрания на носилках своими послушниками, он распространял вокруг себя не могильный холод смерти, а радость вечной жизни, уготованной ему и всем верующим, и как только подымались распри между братиями, угрожавшие единству Церкви, он с улыбкой на запавших губах, простирал руки, и водворялось молчание «ἀγαπῶµεν ἀλλήλους», т. е. «Будем любить друг друга». От этих двух тихих слов его дыхание неба нисходило на спорящих и мир восстанавливался.
До конца дней Иоанн питал нежность к детям, отрокам и юношам, как к едва распустившимся цветам, которые в этих Церквах уже рождались и росли и воспитывались в вере. О них он говорит в своих посланиях, в них он, иудей по крови, любил великое будущее Христианства среди язычников (1Ин. II, 12–13; 2Ин. I, 4, 13)«Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине» – писал он. Апостол–властелин и Богослов–гигант, единственный из людей, который видел Бога лицом к лицу в самой Его Сущности и Славе и остался жив, он проявлял тот интерес к индивидуальному и частностям, который всегда характерен для истинной любви. Он готов был писать собственноручные послания к каждому едва заметному Гаию, к матери каждой малой домашней Церкви. Без гнева пишет он о зазнавшемся предстоятеле соседней общины Диатрефе, который не хочет принимать его, как Апостола, и даже поносит его злыми словами, хотя Иоанн мог испепелить его своим отлучением. И эти послания сохранены для нас в Новозаветном каноне, как памятники любви Апостольской. Оставляя целое стадо, готов был идти на поиски за одним юношей, увлеченным на дурной путь,Παρθενος и Πρεβυτερος, т. е. непорочный девственник и «старец», отягощенный годами, он охотно принимал священное участие в тех праздниках плоти юношей, которые обеспечивали дальнейшее существование рода христианского на земле. Таким он и запечатлелся в живой памяти последующих поколений: «καμπουρηκασπρουγενη», т. е. «Седобородый, сутулый, приди, благослови!» доныне поют о нём на свадебных пирах жители Патмоса.
Но всеобъемлющее пророчество своё он так неразъяснённым и передал последующим поколениям христиан для какой‑то далёкой цели, тогда никому непонятной. И вот, после восемнадцати веков недоумения, мы теперь начинаем понимать эту цель. Это с тем, что когда пробьёт час, пророчество это будет до дна разгадано, и Христос прославится новой великой славой.
Глава 5. Апокалипсис и самораскрываемость его в истории
Как это ни странно, но в первые века Христианства препятствий к пониманию Апокалипсиса было гораздо больше, нежели теперь. Они лежали и в состоянии умов тогдашних толкователей (1Кор. III,1; 1Петр. II,2), и в объективных условиях эпохи.
Сначала я постараюсь выяснить субъективные условия.
В первые века у христиан было много восторженной веры и ещё больше живого ощущения, что ταχὺ,ἐν τάχει, т. е. «скоро», наступает Царство Христово (Деян. I,6). Это ожидание охватывало верующих, все жизненные элементы их существа: ум, чувство, волю, мечты плоти. Но оба волнующие обетования: Град Божий на земле и Царство славы в пакибытии – для них сливались в одно многострунно–радостное: «ей, гряди!» Начертывая α и ω над дверьми молитвенных собраний, на алтарях, на надгробных памятниках и даже на перстнях, первые христиане шли по избранному пути такою походкой, которая, казалось, вела к цели совсем близкой. У них не было памяти своего тёмного языческого прошлого, которого они покаянно отверглись и о котором старались забыть, ибо там была только «жизнь по человеческим похотям», «суета и мерзость» (1Петр. IV,3), но не было потребности всматриваться и в будущее. Они совсем не ощущали историю, как долгий целеположный процесс. Тогда спрашивается: к чему мог служить им Апокалипсис? И могли ли они понимать его?
Μὴ σφραγίσῃς τοὺς λόγους τῆς προφητείας τοῦ βιβλίου τούτου, ὁ καιρὸς γὰρ ἐγγύς ἐστιν, т. е. «Не закрывай слов пророчества книги сей: ибо время близко», – сказал Ангел Мистагог Иоанну под конец видений. Так Иоанн и сделал. И подлинно, с тех пор на протяжении 18 веков вплоть до наших дней, Апокалипсис является действенным и полуоткрытым. Несмотря на то, что это никогда не делалось сознательно и умышленно, чин литургии сложился по образу видений Апокалипсиса. Несмотря ни на какие возражения недоумевающих и скептиков, ещё в начале II века, т. е. при ближайших учениках апостола Иоанна – Поликарпе и Паппии – между непроницаемыми загадками Апокалипсиса для новых христиан из язычников забрезжил свет. Под влиянием этого света, а вовсе не по соблазну иудейских ожиданий «иного Мессии», с которым тогда уже было покончено, хилиастический трепет широкой и могущественной волной охватил примитивные Церкви Малой Асии, а отсюда распространился дальше. И везде 1000–летнее Царство созерцалось всецело в будущем. Это как нельзя более показывает, что Апокалипсис уже успел корнями врасти в религиозное сознание юного языко–христианства. С этих пор он продолжает существовать, т. е. гореть и раскрываться и вне страниц собственной книги, писанной чернилами и в душах тех верующих, которые книги этой, может быть, никогда и не читали.
В эпоху кровавых преследований, особенно когда эти преследования сделались чуть ли не главной задачей погибающей языческой Империи, всякому, кто приступал к чтению или слушанию Апокалипсиса с верой, когда душа скорбела и ум становился в тупик перед кажущимся могуществом зла и медленностью путей домостроительства, – этот свет приходил на помощь. Μακάριος ὁ ἀναγινώσκων (единственное число)καὶ οἱ ἀκούοντες(множественное число) τοὺς λόγους τῆς προφητείας (Ап. I,3) («Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего») – чтение это было общественное, т. е. «богослужебное», и, значит, повторяемое, и воспринималось всеми. Научая умы язычников, которые так долго были в плену у чувственности, совлекаться чувственных ожиданий и плоского оптимизма, этот свет уводил их своими зарницами по ту сторону каких‑то катастрофических свершений к радостным концам, когда «Господь отрет всякую слезу» у верующих в Него, Сатана будет скован«на тысячу лет», и наступит на земле большой торжественный Праздник для всех верующих – ὁ γάµος τοῦ ἀρνίου - брак Агнца с Его Невестой–Церковью, приготовившей Себя. Это будет исполнившееся Царство Благодати – мессианские дни на земле, и только после вторичного и последнего, на короткое время, отпадения наступит гибель этого ветхого мира и откроется царство Слова Христова и блаженства праведников на новом небе и новой земле inseculaseculorum (на веки вечные – пер. ред.). Так представлялись пути домостроительства Божия по указаниям Апокалипсиса. Вот почему для христиан, живущих под постоянной угрозой темницы, пыток, ссылки и смерти, даже от самых незамысловатых устных объяснений Апокалипсиса, даваемых по этой схеме, всегда изливалась некая толика масла в гаснущие светильники веры.
Надо помнить, что у Церквей того времени, несмотря на то, что они искренно молились о властях Империи, не было никакой самостоятельной политической концепции. Этот недостаток и восполняем был для них огромной светлой надеждой на близость 1000–летнего Царства Христова. Почерпаемое из Апокалипсиса учение о хилиазме было теорией исторического оптимизма в те тяжёлые времена. Привлекая христиан обещанием блаженства (Ап. I,3) к богослужебному чтению и слушанию «слов пророчества сего», Апокалипсис издревле имел также и своих письменных изъяснителей. Есть свидетельство, что во II веке Мелитони Сардийский, в III веке – Ипполит Римский, Мефодий Тирский (†305 г.) и Викторин Петтавийский, пострадавший при Диоклетиане, а также Феофил Антиохийский, донатист Тихоний (IV в.) составляли письменные комментарии к Апокалипсису. Но эти сочинения были забыты Церковью и до нас не дошли, или дошли только в отрывках. Надо думать, что и в этих опытах, кроме, разве, донатиста Тихония, 1000–летнее Царство было не отождествляемо с наличной церковной действительностью, несмотря на её высокий религиозный подъём, а ожидалось в будущем, когда славаmillennium–а (тысячелетие – пер. ред.) превзойдёт даже славу первой Церкви. Так же учили св. мученик Юстин Философ, св. мученик Ириней Лионский, Тертуллиан, Сульпиций Север, Юлий Африкан, Лактанций, Коммодиан и другие.
Некоторые еретики, начиная с гностиков и особенно лже–харизматики монтанисты, старательно искали в Апокалипсисе оправдание своих значительных, но двусмысленных успехов и ложного положения, занятого ими по отношению к епископскому Христианству. Чтобы подкрепить свои обвинения против церковного Христианства в утрате им пророческого духа, в угодничестве перед языческими властями и омирщении, в которое оно действительно впало в спокойные промежутки между гонениями, монтанистские толкователи выхватывали из апостольской книги отдельные отрывки, которые казались им наиболее удобными для вкладывания в них желательного смысла, и к этим отрывкам прибавляли свои вымыслы о 1000–летнем Царстве, якобы имеющем открыться в ближайшие дни в их общинах во Фригии. Таким образом, создавалась воинствующая еретическая эсхатология, крайне заразительная и скоро получившая повсеместное распространение. Это вызвало решительный отпор со стороны епископов и святых исповедников Церквей асийских и заставило их отодвинуть хилиастические обетования на задний план в учении веры. Таков собор Иерапольский 173 года. Но это монтанистов не образумило. Лишь ужасное Декиево гонение на христиан одновременно во всех провинциях Империи остановило эту заразу ложного понимания Апокалипсиса.
Совершенно противоположное влияние на умы христиан оказали идеи Оригена, хотя, как я привык думать, Ориген лишь собирался написать толкование на Апокалипсис, но сделать этого не успел. Каково же было моё удивление, когда мне сообщили, что толкование Оригена на Апокалипсис недавно найдено и издано в Афинах. Живя в условиях крайне неблагоприятных для научной работы, я не имел возможности достать его и удостовериться. Но удивительный муж этот, обладая несравненной познавательной энергией и трудолюбием, делал из христианства религию философского разума и шел в мистике неверным путём и склонен был к произвольным аналогиям. Кроме того, он имел существенный порок в своей концепции Божественного домостроительства. Именно: он отвергал хилиазм и вечность мучений. Его восприятие борьбы добра со злом, как страшной сказки, но с благополучным окончанием для обеих сторон, слишком расходится с духом Апокалипсиса, которому совершенно чужда мысль о прощении Диавола. Поэтому вряд ли можно ждать больших плодов от его попытки истолковать эту книгу.
На важнейшие моменты христианской эсхатологии давали ценные объяснения: Ириней Лионский – о тысячелетнем Царстве; Ефрем Сирин – об антихристе. Эти сочинения до нас дошли. Но христиан в те времена учили веровать не столько писаные сочинения, сколько события жизни. На исторической же сцене в начале IV–го века совершились такие события, которые произвели ни с чем несравнимую перемену в настроении умов учителей веры.
Миланский эдикт 313 года, давший свободу исповедания Христианству, перенос столицы Империи из языческого кровавого Рима на берега Босфора, откуда вскоре и центр общечеловеческого внимания был перенесён в потусторонний мир, и где жизнь государства начала строиться под знаком Креста; крещение самого императора Константина и, наконец, воспитание им своих сыновей в Христианстве – всё это открыло новую эру.
Христианство, не смотря на то, что христиан было не более 1/10всего населения, восторжествовало над язычеством со всеми его культами, мистериями, оракулами, оргийной экстатикой. Язычество, которое, как тогда думали христиане, воплощало в себе весь мрак и все язвы пошлого человечества, было окончательно побеждено в греко–римском мире. Икак личное верование и как религия, занимавшая определённое место в государстве, оно кончилось. Кончилась также и роковая роль иудеев в их злобном натравливании трона против христиан. Евреи вынуждены были удалиться с главного пути развития Христианства и искать новых средоточий в Персии, в Вавилонии. Теперь Церковь высоко поднялась в глазах народов, как Summumbonum (высшее благо – пер. ред.) для Империи, которая владела «всем миром». Число христиан стало расти с неимоверной быстротой. И скоро не было ни одной сколько‑нибудь знатной семьи, которая не исповедывала бы религию, ставшую религией императора.
Невольно стало казаться, что с этих пор «Царство мира сделалось Царством Господа Иисуса Христа», и эра счастливого спокойствия низойдёт на землю. Если об этом не проповедывали открыто с амвонов, то в глубине сознания почти все руководители христианства именно так воспринимали этот изумительный переворот, от которого на мир, действительно, повеяло субботним покоем. Но нет ничего более опасного для мечтателя, как подойти слишком близко к своему идеалу. Так как эти столь быстро размножившиеся христиане были ещё полуязычники и вкладывали в свои хилиастические обетования свои пожелания и самый обыкновенный житейский смысл, то сложившаяся после Миланского эдикта действительность оказалась вполне на уровне их требований.
При таких условиях ожидания 1000–летнего Царства, как чего‑то высшего и будущего, само собой угасло или отодвинулось в область отвлеченных аллегорий, Апокалипсис перестал читаться за богослужением и перестал служить источником для мыслей «несбыточных» и хмельных деяний. И в «восторжествовавшем» Христианстве само собой наступило странное хилиастическое безразличие и как бы оскопленность от этой великой надежды первых веков. Так, например, бл. Августин уже построил целую философию истории на идее, будто существующая Церковь iamnuncest Civitas Dei (Град Божий уже сейчас– пер. ред.), т. е. что «тысячелетнее Царство» таинственно сбывается в наличном состоянии восторжествовавшего Христианства. Но самим Апокалипсисом Августин не занимался.
Есть известие, что бл. Иероним написал к Апокалипсису краткий комментарий, который утрачен. Однако некоторые думают, что этот комментарий сохранился в качестве приложения к книге испанского пресвитера VIII века Беата. В нём Иероним перерабатывал толкование Викторина Петтавийского, выбросив из него хилиастические места. Я этого сочинения, приписываемого Иерониму, не имел возможности достать, так как оно не вошло даже в собрание Migne (Жак Поль Минь— французский католический священник, редактор и книгоиздатель, — прим. ред.). Но трудно думать, чтобы такой «цицеронианец» мог сказать что‑нибудь существенное об Апокалипсисе.
Подвижники Нитрии, Фиваиды и Палестины IV и V веков, достигавшие самых крайних вершин мистического созерцания, ничего не прибавили к пониманию Апокалипсиса и о 1000–летнем Царстве не учили. Место хилиастического ожидания у них заняла сосредоточенная мысль о личной смерти неотвратимой и всегда неожиданной. И это создало у них совершенно иную ориентировку в эсхатологии. Но чудом прижизненного преображения душ и тел своих они до сих пор служат лучшим комментарием к самым невероятным обетованиям Апокалипсиса.
На Вселенских Соборах эсхатологическая проблема совсем не была поднимаема и потому не получила определённого решения в догматических формулах. Причиной тому служило наступившее общее равнодушие к хилиастическим обетованиям, о котором я уже говорил, а также и другие более важные причины, о которых я ещё буду говорить.
Создатели кафолицизма, отцы Церкви IV и V–го века, Афанасий Александрийский, Василий Кессарийский, Григорий Нисский, Григорий Назианзин, Иоанн Златоуст, папа Лев – все это были люди, в которых вера во Христа не ослабляла интереса к культурному наследию своего времени. Они лично присутствовали при гибели всей римской цивилизации, – этом первом акте мировой трагедии, предсказанной ап. Иоанном, и признавали Апокалипсис канонической книгой. Вероятно, не раз в изумлении и тихой задумчивости склоняли своё лучезарное чело над страницами его, но толкованием его не занимались. Во–первых, потому, что они заняты были раскрытием догмата о Единосущной Троице и о Предвечном Λογος–е и поглощены были заботами об утверждении кафолического единения веры среди наступивших церковных распрей. Во–вторых, вследствие эллинского склада ума они смущаемы были мессианским духом возмездия, иудейской патетичностью и картинностью Апокалипсиса, написанного как бы мазками крови. И в–третьих, у них также не было чувства истории, как ещё долгого целеположенного процесса, каковая длительность составляет основную мысль Апокалипсиса.
Quidsobriumestsi Romaperebit (зачем быть трезвым, когда рушится Рим – пер. ред.) – восклицали они, ибо за горизонтом римского orbisterrarium–а для них всё было погружено во мрак и хаос. Для объяснения прошлого они пользовались пророческой концепцией, почерпнутой из Библии о четырёх всемирных монархиях, сменявших друг друга, из коих последней Римской уготован конец в столкновении с Христианством, т. е. Царством Святых (Даниил II,34–44). Но вот Рим пал, а где же это Царство святых? Напротив, ереси охватили большую половину Христианского мира и истинные христиане гонимы. Для понимания этой действительности, возбуждавшей в них столько горя и слёз, они вынуждены были довольствоваться учением Ап. Павла об Императоре, как о ο Κατεχων, т. е. удерживающем. Власть Кесаря, особенно после того, как он принял Христианство, – думали они, – одним существованием своим, как мистический фантом, удерживает в связанном состоянии анархию, которая есть самое крайнее проявление греха и зла и которая готова хлынуть и затопить всю землю, открывая дорогу бесовским силам. И хотя Св. Отцы хилиазма не отрицали, но ключом к будущему, при наступившем общем обмирщении Христианства, для них служило уже не радостное обетование о Тысячелетнем Царстве, а жуткий и трагический образ «Человека греха» — антихриста, начертанный ап. Павлом (2Фес. II, 3–12).
Наконец, в VI–м веке, в точности неизвестно когда, на Востоке появилось толкование св. Андрея, епископа Кессарийского (в Каппадокии), который следуя возобладавшему эсхатологическому представлению, воспользовался, как он сам говорит, сочинениями своих предшественников, – каковые сочинения тогда ещё не были утрачены.
{На обороте листа:
Жажда бесконечного наслаждения благами жизни…
Материализм, жажда земных благ, которыми воображение пополнило это Царство, теперь были даже…
Ученье это по существу своему не относится к вопросам теоретической догматики, при всём своём влиянии…
Вряд ли хилиазм занимал не случайно место в системе христианского вероучения первых веков..
Он может (мог) быть без ущерба для него выброшен.
Оно связано тесно с важнейшим моментом христианского домостроительства и имеет коренное отношение к учению о зле, благодати и искуплении…
Шумные потоки переселения народов…}
Поэтому на толкование св. Андрея можно смотреть в некоторых отношениях как на суммарий. С первых шагов оно пользовалось уважением в Церквях. Для понимания звериного числа он даёт нить в слове λατεινος, т. е. латинянин, намекая, конечно, на Римскую Империю. Впрочем, такое понимание «зверя» было распространено среди христиан ещё со дней Нерона, т. е. задолго до откровения на Патмосе. Тысячелетнее же Царство св. Андрей уже не относит всецело к будущему, а усматривает его черты и в наличном состоянии Христианства, и так как христиане тогда уже начали вести летосчисление от Рождества Христова (по Дионисию Малому), точнее: за тысячелетнее Царство св. Андрей принимает всё время от воплощения Бога Словадо пришествия Антихриста, которого, следовательно, по прямому и буквальному смыслу надо ожидать в 1000–м году.
Чем же объяснить столь резкий перелом в эсхатологических воззрениях учителей Церкви? Конечно, одной реакцией монтанизма, реформой Константина и общим обмирщением Христианства этого объяснить нельзя, так как хилиазм занимал не случайное место в учении апостолов. И действительно, здесь были другие, более глубокие причины. Но о них я пока говорить не буду.
Толкование Андрея Кессарийского усердно читалось на Востоке и Западе и много раз переписывалось. Оно дошло до нас полностью и до сих пор служит единственным памятником святоотеческой мысли после–Константиновского периода по этому вопросу. Оно даёт немало полезных указаний, и хотя судит о некоторых вещах по–детски прямолинейно, не подозревая их внутренней значительности и силы, однако со страниц его в сердце читателя изливается уверенность, что Бог всё направляет к спасению рода человеческого самыми лёгкими и кратчайшими путями. Но так как св. Андрей основных загадок Апокалипсиса не задевает, а лишь скользит по поверхности их, то это делает его толкование бессильным особенно для наших трагических дней. Разумеется, это бессилие не было личным недостатком св. Андрея, как экзегета. Вряд ли кто другой из современников сумел бы выполнить такую задачу лучше его. Тут мы имеем дело с грехом и бессилием целой эпохи, когда христианское общество, оскопленное от хилиастической надежды, не следовало за великими учителями–отцами Церкви, а отождествляя себя с полной богооткровенной истиной, истощало себя в церковных интригах, догматических спорах, в риторике и дворцовых переворотах (или извращенной половой жизне), в борьбе цирковых партий и в восторгах пред победившими наездниками. Всё это вопияло о возмездии и прещении.
И это прещение явилось. Наступили времена самые печальные, какие только переживало человечество. Мир, т. е. всё пространство, занятое империей, был в огне и крови. Бурная пора переселения варварских народов началась под влиянием толчка, данного кочевниками из Азии, и продолжалось 4 столетия. Одни народы, согнанные со своих насиженных гнёзд, ворвались в пределы Империи и соединились с внутренними варварами, за ними вторглись другие. Остготы, Вестготы, Сарматы, Квады, Аланы, Вандалы, Маркоманы, Лангобарды вооруженные, с женами и детьми и со всем скарбом, шумными потоками неслись из провинции в провинцию навстречу какому‑то неведомому будущему. Такие нашествия сопровождались повсюду разгромом городов античной культуры. Теперь никто в этих славных некогда городах не мог спокойно отдыхать у своего очага. То, что вчера считалось богатством, сегодня оказывалось прахом и лежало в развалинах, кто вчера был властью и ограждал кое‑как права, тот сегодня сам был в оковах. С варварской жестокостью жители избивались или были уводимы и продаваемы в рабство, в том числе епископы и пресвитеры. Понятие родины, освещенных веками границ, понятие права были вырваны с корнем. Всюду плач, многие образы смерти. В ту пору «не было на земле ни добра, ни зла, ни Бога, ни Его Закона. Царило лишь право сильного, ежечасно попираемое силой ещё большей». Упадок культуры вызвал упадок и церковной образованности. Это было как бы междуцарствие в Царстве Божием на земле.
Только IX–й век принёс новые времена. Варварские народы, наконец, осели на захваченных местах. Христианство античных народов стало малиться, а на северных территориях бывшей Империи зарождались новые центры религиозного воодушевления и политических интересов. И вот, история человечества с какой‑то невинной торжественностью начинается вновь.
Образы святых апостолов, мучеников, подвижников, Отцов и учителей Церкви производили на умы этих варварских народов неотразимое впечатление. В нетерпеливых восторгах пред истиной они покидают своих старых деревянных идолов и принимают Христианство. Вера в существование высшего мира, откуда исходит таинственной влияние на военные удачи и на все земные дела, была тогда обострена у этих взрослых детей до крайней степени. Отсюда проистекала их робость ума при всей дерзости на кровопролитие и насилие. Конунги и предводители этих народов наперебой ищут освящения своей власти у Церкви. Но несчастие этих варваров было в том, что как раз в это время папы решили сбросить с себя долг подчинения Византии, налагаемый на них старой теорией императорского права, и при попустительстве святых своей Церкви вступили на путь подлогов, узурпаций и погони за призраком мировладычества.
Христианское пророчество о «Едином Стаде и Едином Пастыре» они подменили язычески кровожадной мечтой, будто Риму предназначено вечное господство над всеми народами. Варвары, легковерные и безрассудные, как дети, не умели отличать подлинной истины от подделки, обмана от действительности, и под влиянием пап полагают не в Византии, а у себя в варварском мире, начало самостоятельному исканию Империи, т. е. общечеловеческого государства, как вечного царства мира. Эта подброшенная им несчастная мысль представлялась им задачей священнейшей и самой неотложной после былого периода анархии, бесправия и хаоса. Крушение этой первой попытки и распадение великой Карловой монархии привело к образованию национальностей, никак не объединимых с Французской– Немецкой, Итальянской, Английской и, вне этой системы, – Славянской. Но идея универсального государства с тех пор никогда не переставала воспламенять воображение этих новых народов.
На основании учения Андрея Кессарийского в Византии и в Новой варварской Европе христиане с покаянным волнением среди общей паники ждали, что в наступающем 1000–ом году земля станет добычей серного дождя с неба и все предстанут на Страшном Суде. Пасхалии, летописи, государственные хартии и даже частные договоры конца X–го века обычно обрывались словами: «terminemundiappropinquante» (конец света близок – пер. ред.) – т. е. в виду приближающейся кончины мира, – то‑то и то‑то.
Но тут возгорелась братоубийственная распря двух главных и более образованных Церквей– Латинской и Греческой. Можно было бы думать, что враждующие перво–иерархи, принадлежавшие к старой отходящей культуре, упрекая друг друга в извращении Апостольских заветов, будут в страхе и эсхатологическом волнении прибегать к доводам, главным образом почерпнутым из судной символики Апокалипсиса. Но, как это ни странно, вся полемика, полная измышлений и страстей, здесь развивалась на казуистической и бесплодной почве. В сущности же она была вдохновляема не утихавшим даже пред лицом ожидаемого Страшного Суда национальным высокомерием с той и другой стороны, завистью и захватными иерархическими вожделениями, предметом которых были эти же новообращенные варвары.
В Византии при новом расцвете богословской и светской образованности, с патриархом Фотием во главе, не появилось ни одного сочинения, которое по влиянию могло бы быть поставлено в уровень с комментарием Андрея Кессарийского. Толкование Арефы, епископа также Кессарии Каппадокийской, написанное в IX–м веке, в точности неизвестно когда, высказывает лишь мысль, что черты Вавилона присущи не одному первому Риму, но в такой же мере и второму Риму, т. е. Константинополю. В остальном оно не возвышается над шаблоном. Мешала тут однобокая эсхатология и ещё более обострившаяся, после разрыва с Западом, национальная гордость греков и особенно их высокомерный взгляд на Христианство: что оно никаких существенных задач за пределами Византийской Империи иметь на земле не может. Это сообщало трудам экзегетов того времени характер бессильных риторических парафраз и компиляций, и делало для них совершенно непонятной мощную и полнокровную символику Апокалипсиса.
Между тем, напророченный 1000–й год миновал благополучно, и расчет Андрея Кессарийского о пришествии Христа и кончины мира не оправдался. Это показало также, что и его понимание тысячелетнего Царства было ошибочно. Но Христианству от сознания этой ошибки становилось не легче. Кроме тоски обманутых надежд на Христианство готово было обрушиться испытание гораздо более тяжелое. Дело в том, что новое варварское Христианство Запада с глубоким убеждением чувствовало себя хранителем всей полноты новозаветного откровения и считало себя призванным к мировому господству. А между тем на Востоке, равно как и на Западе, мечом Магомета уже были завоёваны: вся Аравия и Сирия, Персия и Палестина, часть Малой Азии, Египет, северная Африка, главные острова Средиземного моря и большая часть Испании – все это страны, прославленные в истории Христианства. Корме того, каждый год должно было ожидать последних уничтожающих ударов на остатки Христианского мира с двух сторон: с Востока на Константинополь и с Запада через Пиренеи на государство Франков. В огромных же халифатах, раскинувшихся на три части Света, мусульманство импонировало своим высоким светским просвещением и изысканностью нравов, но в то же время пугало и отталкивало своим религиозным изуверством, легко выливавшимся в единодушные военные действия против христиан. Под влиянием страха и соблазна толпы христиан в этих халифатах без особенных колебаний переходили из церквей в мечети, и многие ренегаты заняли высокие посты при дворе калифов, чем содействовали ещё и политическому возвеличению Ислама, поднявшегося тогда на степень гораздо более высокой культуры, по сравнению с молодым варварским Христианством.
Что могли думать и чувствовать при виде этой «ночи, объявшей землю», набожные люди свободных христианских стран? Им оставалось только сознание своих грехов, недостатков и покаяние братоубийственных междоусобий, в которых они истощали свои силы. И вот жажда очищений и покаянных паломничеств к святым местам охватила с необычайной силой эти воинственные христианские народы. Десятки тысяч людей, ежегодно возвращавшиеся с мусульманского Востока к себе домой, были живыми свидетелями, как там под игом нечестивых изнывали оставшиеся верными христиане, и какие там совершаются фанатические поругания дорогих святынь.
С неописуемой мукой и ужасом слышали всё это ревнители Церкви и люди меча, употребляемого столь преступно друг против друга. Они начинают настойчиво прибегать к Апокалипсису и в новом понимании его видений и символов искать объяснение происходящего. И вдруг их детским умам становится ясно, что «звезда, падшая с неба» (IX, 1–11) – это ложное откровение Магомета, а «Саранча» – это неисчислимые полчища сарацин. И что с этим врагом Христианству должно считаться не речами с кафедры, а мечом в открытом поле. И только в этом меч может найти себе оправдание. Это было поистине новое откровение для Христианства, дотоле исключительно миролюбивого. И вот это откровение загремело, как труба с неба на всем Западе. Явились вдохновенные проповедники мировых битв против Ислама. По голосу их императоры, короли, рыцари, горожане, крестьяне, произнося обеты пред алтарём и освятив церковным благословением своё оружие, стали собираться в ополчения и двигаться на Восток. Оставшиеся дома горячими молитвами и всевозможными жертвами устремлены были туда же. Под стенами Иерусалима по намёкам и символам Апокалипсиса богословы и простые воины старались вычислить «таинственные пять месяцев» – предназначенное время господства ложного «откровения» Магометова, и угадать желанный час падения этого могущества нечестивых. Но то были скорее опыты мантики, нежели экзетезиса и здравых объяснений.
К сожалению, религиозное вдохновение этих походов не смогло удержаться первоначального идеала. И главным виновником того были папы, которые проституировали их. Они направили «крестоносное ополчение» не только против мусульман, но и против восточных христиан, с целью мечом, грабежом и насильственным обращением осуществить свою мечту о мировладычестве и возвеличить себя ещё больше. Это привело всё крестоносное движение к весьма печальному концу.
Так рыцарская цивилизация примирилась с яростным религиозным индифферентизмом.
{На обороте листа:
Зародыши одержимости были почти в каждом человеке средних веков.
Народ в сердце своём оставался вполне языческим. Он ненавидел Христианство, а теперь ненавидел «обетовавшего спасение и уготовавшего только муки». Но больше всего народ ненавидел Церковь неверную, предательскую, распутную и коварную, Церковь, которая в ненасытной жадности вымогала последний грош у крестьянина и последний кусок земли у дворянина. Только представление об аде и адской каре удерживало в узде народ.
Надо было победить врага на его же духовной арене.
Надо было до глубины почувствовать тайный укор себе.)
Однако положение латинского Христианства, не перестававшего считать себя единственным хранителем абсолютной истины, и у себя дома исполнено трагизма. После IX века Церковь в варварском мире явилась главной и почти единственной строительницей культурной жизни. Она, сохранившая среди бурь переселения народов начатки наук, искусств, права, хозяйства, мирных отношений, теперь учила всему этому новые народы. Каждая победа Христианской религии и Церкви была тем самым победой и культуры. Но, конечно, не это было главным и основным призванием Церкви. Потому настоящему служению Церкви предстояли ещё большие испытания.
Первое из этих испытаний было в том, что Церковь в своём победоносном распространении здесь неожиданно встретила преграду в ином религиозном движении, не христианском, также сверх–национальном, таком же прозелитическом и также строившем культуру. Весьма загадочное движение это имело на одном своём крыле аскетов и исповедников, не боящихся страданий, на другом – исступленных оргиастов плоти. Эта странная религия двух богов была Манихейский гнозис, обновлённый провансальскими евреями. Охватывая север Италии и юг Франции, – страны, с наиболее культурным в то время рыцарством и с многолюдными иудейскими колониями, – эта религия отрицала святое начало творения и Промысл Божий в истории Христианства. Она разбивалась на несколько сект под именами павликиан, богомилов, кафаров, альбигойцев, люцифериан, но сохраняла сходство организаций и непримиримую вражду к Церкви, упрекая её предстоятелей в омирщении и всевозможных пороках, но меча против Церкви не поднимала. Если эта странная религия тогда ещё не решалась высказывать своего последнего слова и лишь многозначительно намекала на некоторую хранимую ею тайну, – то Церковь поспешила отгадать эту тайну: это оправдание Сатаны в его отпадении от Бога и ожидаемый и подготовляемый в будущем равнобожеский культ ему.
Столкновение этих двух столь противоположных религий было неизбежно. Но в этом столкновении Папская Церковь забыла, что подобные испытания ниспосылаются, как Крест, т. е. путь принятия вины на себя в заблуждениях противников, пренебрегла евангельскою заповедью терпения и любви. Она побудила более грубое и фанатичное рыцарство северной Франции совершить в зараженных странах поголовное избиение еретиков, и этот поход назвала «крестовым». Это было роковою ошибкой. Правда, тёмная природа Манихейства тут подтвердилась, ибо после гонений оно не просияло, как это было всегда с Христианством, а омрачилось ещё больше. Но омрачилась также и сама иерархия Латинская, взявшая на себя это кровавое дело.
Альбигойцы были сломлены физически, но преемственная душа их осталась и ушла в подполье. Там, в подполье они утратили философски–спекулятивное ядро манихейского учения. Ещё более заостряясь и накопляя злобу против Христианства и жажду его разрушения, эта религия заимствовала у евреев формы эзотерической организации и напряженнейшую ненависть уже не только против Церкви, но и против самого «Галилеянина». У испанских же арабов заимствована была онтология черной магии. Так рядом с Церковью поднялось на Западе устойчивое здание еретической мистики, которая, предаваясь экстазам падения по ритуалам неистовым и страшным, старалась в противовес благодати Иисуса Христа установить связь человека с целым лабиринтом тёмных сил. С тех пор западное, вплоть до нынешнего «века разума», Христианство не могло избавиться от ужасных кошмаров демономаний и жило под угрозами этой черной религии. Иногда же чувство близкого присутствия Сатаны и его вседержительства – ubiquedemon (дьявол есть везде – пер. ред.) – обострялось там до высочайшей степени трагизма.
{На обороте листа:
Натужно и лицемерно исповедующие Иегову, асердцем будучи на стороне языческих богов, этот (эти же?) дети преступления…См. 138, 139
Это два враждебных лагеря, вечно злоумышленных друг другу…
Прочная пустыня души
Целый мир злобы поселил обоих…
Это было тёмное беспредметное вдохновение злости…}
Приблизительно в это же время на арену исторической жизни варварской Европы, где все богатства состояли в земле, т. е. в ленных и наследственных владениях, и этот порядок считался установленным Божественной волей и потому окончательным, выступает ещё один фактор, – евреи, изгнанные Багдадскими калифами из Вавилонии за безбожие, ростовщичество, обманы и вносимое ими нравственное разложение, они в XI веке массами двинулись на Запад и расселились по Испании и Франции, где и до того были немалые иудейские колонии. И здесь начали свою новую роль в Христианстве. Евреи ненавидят Христианство за то особенно, что оно объявляет отверженным этот народ, претендующий на исключительное внимание к себе Провидения. С этих пор вся жизнь их обратилась в злобное и завистливое наблюдение за Христианством. Постоянное муравьиное прилежание к делам других, к делам Христиан придало им действительную власть.
Таким образом, Христиане и Евреи, как и в первые века, опять оказались друг против друга, подобно двум враждебным лагерям, но теперь иудеи не могли мечтать о замене веры христиан положительной иудейской религией, так как у них таковой не было. У них были лишь обломки обрядов, опустевшие от Шехины и двусмысленного ожидания. Эзотерическое же устройство кагалов и хранимая ими какая‑то тёмная тайна поразительно совпадала с мистикой альбигойского подполья. Потому с этой стороны евреям приходилось только защищаться. Но евреи принесли с собой в Европу ещё иную религию, от которой приходилось защищаться и самим христианам, эту воинствующую религию денег, – денег, как отечества, как свободы и силы. И на этом фронте они скоро пошли в наступление против средневекового христианства.
Рыцарское Средневековье по самой аскетической природе своей презирало сбережения и барыши. Никаких далёких перспектив для жизни на земле оно от святоотеческих времён не унаследовало и жило под давлением одной мысли о близкой кончине мира и Страшного Суда. Понятно, что проценты казались чем‑то омерзительным и неоднократно были запрещены под угрозой отлучения от Церкви. Евреи, издревле усвоившие понятие «денег, которые плодят деньги», оказались монополистами ростовщического капитала, но внушали отвращение и ужас. Для жизни им отводимы были особые кварталы в городах. На платье их обязывали носить желтые нашивки, как знак богоотверженности, но деньгами они от всего откупались и всё превозмогали. Не смущаясь папскими анафемами, т. к. они были пронзены проклятиями гораздо более тяжкими, они постепенно воцарились в этих новых христианских странах над всем тем, что разоряло и феодалов и простолюдинов: податями, таможенными сборами, долговыми расписками, закладными векселями, процентами. Они умели так искусно нырять между интригами, так искусно опутывать людей своими займами. Нередко короли назначали их министрами финансов и сборщиками податей. Нередко народ христианский был отдаваем им на откуп промотавшимся владетелем, лишь бы была уплачиваема ему условленная аренда. Поэтому золоту, текущему в еврейские сундуки, народ придавал ужас крови, выкачиваемой из тела христиан. Но так как в этом христианском мире было много лжи, то на это Евреи отвечали наглой, а иногда справедливой критикой всех христианских идей и учреждений во имя якобы разума, а сами вместе с тем являлись главными хранителями и распространителями тайных наук: алхимии, черной магии, астрологии, обыкновенно употреблявшихся в те времена для преступных целей.
Всё это в глазах святых ревнителей Церкви представлялось, как величайшее несчастие, обрушившееся на Христианство, и подтверждало страшный образ Апокалипсиса о присутствии в жизни невидимой, но крайне деятельной Сатанинской силы – о Драконе, низвергнутом на землю.
Когда терпение народов истощалось, происходили массовые погромы и изгнания Евреев из Испании, Португалии в XV веке, из Германских городов, из Итальянских в XVI веке, затем из Англии. Но никакие изгнания и насилие не могли помочь делу Христианства. Евреи успели войти в жизнь новой Христианской Европы не только как болезнь, но и как неотъемлемая часть. Кроме черных наук и силы, которую давали деньги, Евреи среди Христианства, оскопленного от хилиастической надежды, были сильны тем, что у них одних в Новой Европе были открыты глаза на великие возможности, предстоящие человечеству.
Они одни несли надежду светлого будущего на земле, хотя эта надежда была у них двусмысленной: не то ожидание мессианских дней, не то ожидание «иного Мессии».
К сожалению, папство не поняло апостольских задач, диктуемых этим новым испытанием. Оно и тут для победы над врагами вступило на путь огня и меча, насильственных обращений, конфискаций имущества, поголовных изгнаний и чудовищных жестокостей. С этих пор образ инквизитора, восседающего на своем трубиноле среди орудий пыток, пылающих жаровен, железных решеток, деревянных станов, полосных клещей для вывертывания членов, окруженного доносчиками, палачами, свидетелями и другими участниками допроса, этот образ как бы остановился в памяти народов.
{На обороте листа:
Только священство есть божественное установление, Империя же дело рук человеческих.
Образовал подпольный орден, связывающий своих адептов единством исторических обетов.}
Это вступление (часть текста закрыта наклейкой) против альбигойцев и против евреев (часть текста закрыта наклейкой)вало догматических оправданий (часть текста закрыта аклейкой) Кессарийского и идей бл. Августина теологами сделан был губительный по своим последствиям вывод, будто Град Божий уже осуществлён и даже не во вселенском Христианстве до его разделения, а исключительно в западном варварском Христианстве, возглавляемом папами, и что эта Церковь UnaSancta – единоспасительна и непогрешима в учении и путях истории, а все другие Церкви -суть схизмы, добыча диавола, и им уготован ад.
Но можно ли апостольски доказать святость подобных притязаний иначе, как святостью жизни и дела? Учение Евангелия, которого папы выдавали себя провозвестниками, требовало от них чистоты больше, чем от кого бы то ни было, тогда, как каждый присваивал себе слишком гордую идею о своей божественной миссии, а между тем их жизнь часто бывала ужасна. И вот теми же теологами создан был догмат, что пороки и падения иерархов не имеют значения для святости творимого ими дела. Это окончательно развязало им руки и поставило по ту сторону добра и зла.
Это сделало латинскую клерикальную организацию воинственной, но совсем не в христианском духе, и отдаляло её от апостольского предания ещё дальше и бесповоротнее. С целью оправдывать такое извращение экзегетам приходилось закрывать глаза на обмирщение папства, на господствосимфонии на всех ступенях иерархии, на преступную игру папской политики против государственной власти, на позорную жизнь самих пап, на истерию и эпилептические эпидемии беснования в женских монастырях, на успехи черной религии. Схоластикам приходилось насиловать механизм своей мысли, чтобы доказывать, что сатана здесь связан, а Христос торжествует.
Но это привело как раз к противному. За образы Апокалипсиса на Западе всё чаще и чаще начали хвататься как оружие защиты против тирании и безнравственности Римской курии. Особенно во временатрагических столкновений Пап с германскими императорами, когда многие набожные люди, в тревоге за свою вечную участь, страстно искали слов, на которые можно было бы опереться и которые с достаточной силой могли бы заклеймить зло сложившейся клерикальной системы, построенной на демоническом властолюбии, на жестокости, узурпации и на подлогах. И вот, в Апокалипсисе они находили эти слова. Образы «Вавилонской Блудницы», сидящей на звере и опьяняющей все народы вином блудодеяния своего, казалось, как нельзя лучше выражали существо дела. Германские же Императоры, Генрих IV и особенно Фридрих II, английский король Ричард Львиное Сердце, в порывах обличительного пафоса, с глубочайшим убеждением и во всеуслышание христианских народов относили эти символы прямо к Папству. А папы также во всеуслышание прилагали образ Зверя к Императору и Империи.
Правда, всё это имело значение скорее ругательства, нежели экзегетических прозрений, тем не менее, небывалое потрясение охватило умы и совесть всех сословий средневекового общества. Немецкая же Империя, долженствовавшая служить образом вечного мира, была повергнута в нескончаемое замешательство и опустошительные войны.
Но из этих усилий мысли, стремящейся к освобождению, и из порывов нравственного негодования люди того времени не могли создать целостного и плодотворного понимания домостроительства Божия на основании Апокалипсиса. Препятствием к тому служили: во 1–ых, схоластический метод мышления, калечащий умы теологов, и во 2–х, грех слепой и суеверной религиозности, который был общий у обличителей и обличаемых. Но всё‑таки, с тех пор образ «черной религии», т. е. Дракона, низвергнутого на землю, и особенно образ «Блудницы» и «Зверя», приобрели трагическую выпуклость в религиозном сознании западных народов и стали направлять их к определённым решениям в будущем, а толкователей Апокалипсиса побуждать к новым исканиям.
Однако, понимание Апокалипсиса им не давалось потому, что оно имело память греческого Христианства и Латинского, но понятия слова Христа как самобытной веры не имели.
И вот более бескорыстный и захватывающий интерес к Апокалипсисус его хилиазмом начинают возбуждать не люди меча, а Вальденцы, деревенские ткачи, и на исходе XII века нищенствующие монахи и особенно францисканцы–спиритуалисты – вот кто первый почувствовал новый перигелий Солнца правды–Христа. Теми же настроениями были охвачены итальянские школы иконописи и замкнутые цехи рабочих, занятые постройками храмов, особенно когда число этих мечтательных каменщиков увеличилось в эпоху грандиозной готической архитектуры. В этом брожении иногда загорались подлинно пророческие прозрения о том, что христианское общество идёт по неверному пути, и совершенно по–новому осмысливавшие историю, эти прозрения вылились, наконец, в учение о «Вечном Евангелии». Аббат Иоахимдель Фиоре (1141 — 1201) (Иоахим Флорский — прим. ред.), Герард (Герардин - прим. ред.), Иоанн Пармский, Петр Оливье, Данте – главные выразители этих идей – были люди высокого религиозного настроения, большой душевной чистоты и смирения. Потому их речи звучали неотразимо, как голос самого неба. Не покидая почвы Церкви, они сосредоточили внимание западных народов на том, что Апокалипсисом обещано новое откровение в Христианстве, – обещан Суд над Блудницей, победа над Зверем и наступление блаженного Мессианского века на земле, когда Сатана будет связан. Ту блаженную эпоху в противоположность наличной папской Церкви эти энтузиасты называли «Царством Святого Духа», в которое на равных правах войдут, а может быть, даже и с преимуществом и Христиане восточных Церквей. Тогда же совершится обращение евреев, о котором говорит апостол Павел (Рим. XI,25–26)и обращение мусульман, от которых теперь приходится Христианству переносить столько унижений и бед.
Мир не слыхал учения более утешительного. Несмотря на некоторые детские ошибки, учение это с неудержимой быстротой охватывало умы и высоко поднимало современников над повседневными нуждами и несчастьями, внося в жизнь великую надежду. Так учение о 1000–летнем Царстве стало для того времени и теорией прогресса, и социологией, и каноном красоты. С тех пор сладостное ожидание не конца мира, а просияния Христианства, – не гибели, а возвышения Церкви уже никогда не умирало на Западе, но эта идея хилиастического блаженства не отрицала идеи Страшного Суда и пакибытия, а лишь раздваивала эти моменты христианской эсхатологии, ставя один впереди другого.
Конечно, это опрокидывало ложный догмат о якобы уже осуществлённом Граде Божием в Римской клерикальной системе. Поэтому папы налагали анафему на эту проповедь, разыскивали её пытками инквизиции и карали как ересь смертью на кострах, причем пострадала лучшая часть ордена францисканцев. Но папы были бессильны искоренить ненавистное им учение, так как оно верно улавливало главные расчленения домостроительства по Апокалипсису, который сама же Римская Церковь признавала книгой канонической и апостольской, да и тайных иоахимитов было немало среди епископов и аббатов.
Что же принесло это пророческое движение Западным народам? Не отвергая иерархии, оно дало вкусить святым душам свободу индивидуального горения, в котором вера и любовь главенствуют над повиновением букве и обряду. Оно возбудило чувство всехристианского братства и уважения к другим Церквам, столь попранное папской политикой. Отвергнув бесплодный и мучительный призрак Империи, находящейся в вечном противостении со своими притязаниями, оно провозгласило необходимость какой‑то иной монархии, не от папства происшедшей, а рождённой из мистических недр Христианства и наследующей универсализм Римской Империи (Данте). Но где, как и когда это может осуществиться – ни для кого не было ясно.
Помимо этого чисто церковного и главным образом монашеского движения в средние века и в городах не было и не могло быть никакого революционного идеализма и никаких новаторских попыток, которые бы не облекались в религиозные формы. И все они, так или иначе, искали и, как им казалось, находили в священной фантастике Апокалипсиса неиссякаемого возбудителя. В каждой стране, в каждом городе латино–германского Запада люди с горячей головой и всякие беспокойные политические мечтатели с неусыпным рвением переводили с латинского на народные языки Апокалипсис и. ссылаясь на него, продолжали проповедывать, что Meretrix Magna (Великая Блудница – пер. ред.) – это господствующая Латинская церковь и поддерживаемый ею феодальный строй, лежавший столь тяжким бременем на крестьянстве и служивший помехой возрастающему расцвету городов, нуждается в полном преобразовании и даже ниспровержении, и что на смену всего этого грядёт новая эра – Царство свободы и справедливости, которое явится скоро.
Новая эра действительно стучалась в ворота городов и замков, но это была не эра религиозного вдохновения и хилиастического блаженства, а нечто иное.
Крестовые походы начались с необычайным религиозным воодушевлением. На протяжении двухсот лет 7 раз были подымаемы из западной Европы ополчения в сотни тысяч человек. Это требовало величайших усилий и неисчислимых экономических жертв. Тут соединялись в совместном подвиге сыны Франции, Испании, Италии, Германии, Англии, Скандинавии с целью, наконец, там, в Иерусалиме, утвердить вершину святого порядка вечного царства Благодати и мира. Верили, что великолепие небесного Иерусалима снизойдёт на развалины Иерусалима исторического, попираемого язычниками. Но всё это окончилось неудачей и жестоким посрамлением Латинского Христианства. Главной причиной тому было отсутствие общей государственной власти у христиан и упорнейшее противодействие со стороны пап к созданию такой власти. Эта неудача открыла для западных народов дверь к религиозному сомнению, привела главный рыцарский орден к черной религии и упадку, содействовала возвышению антиклерикальной королевской власти, проникнутой римским языческим духом. Так мировой теократический режим Западной Церкви подломился, и положено было на Западе начало постепенной секуляризации жизни. Сначала робко, а потом смелее и решительнее люди научаются думать, трудиться и управлять государством без религии, чему всеми силами тайно и явно содействовали Евреи, оказавшиеся удивительно приспособленными для такой задачи.
По мере упадка феодального строя и развития промышленности в городах и торговли, Евреи из ростовщиков превращаются в банкиров, финансистов и решительно вторгаются в судьбу Европейского Общества и государства, и приобретают политический вес. В то же время они содействуют установлению торговых сношений с восточными рынками, которые им были знакомы лучше, чем кому бы то ни было. Под их же значительным влиянием создаётся в городах новый экономический строй вне–религиозный, аморальный, который послужил началом капитализма. Порвались все связи феодальной верности абсолютизму. Всегда мечтающие царствовать над миром, если не через Мессию, то при помощи золота, и привыкнув действовать тайно хотя бы из чувства самосохранения, они во всё стали вносить материалистический дух атеизма, и не было на Западе умственного религиозного или политического движения, враждебного религии Иисуса Христа и мировому теократическому режиму Церкви, которого Евреи не поддерживали бы. Против этого папская Церковь опять не сумела придумать никаких средств, кроме костров и инквизиции. На этом собственно оканчивается религиозная гегемония Западной Церкви в Христианском мире.
Радикально изменилось основное понятие государства, отношение между правителем и управлением. Все обязанности управления, исполнявшиеся до тех пор феодальной аристократией, епископами, коммунальными магистратурами, перешли в руки целой лестницы чиновников и королевских делопроизводителей.
Идеи Петра Пустынника (Пётр Амьенский – прим. ред.), которые питали всё средневековое рыцарство, повсюду объявлены были предрассудками, суевериями. Теперь Христианство не содрогнется и не подымется больше при мысли о бедствиях Иерусалима.
В это время, т. е. в XIV веке, на славянском Востоке – этом самом глухом углу Христианского мира – произошло иное решительное дело, которое показало, что Церковь, несмотря на разделение иерархии, мнящей себя «владыками» Церкви, осталась в своём мистическом существе е д и н о й.
Как бы в ответ на ребяческие слёзы об утрате Палестины, на надрывающиеся вопли всего Христианства о преступном своекорыстии Пап и о бессилии христианского Рыцарства в этих мировых битвах против мусульман, – здесь, на славянском Востоке, Церковь в великих родильных муках апостольски родила начаток новой верховной власти, несущей в себе тайну самораскрывающегося космоса и преображения мира. Он, как ребёнок, вышедший из лона матери, самостоятельный и самовластный. Рождая его, Церковь от него освобождается. Эта власть продолжала расти и крепнуть, держась независимо и против Византии, и против Рима. Она проявляла в собирании земли вовсе не варварскую последовательность, и в заботах об утверждении Христианства в своём народе вовсе не варварскую мудрость. При детском мышлении, она оказалась вовсе не по–варварски способной подымать свой взор за пределы собственного полу–деревенского государства и смело исповедывать идею своей будущей универсальности. Располагая беспредельной повелительной силой, она скоро сокрушила могущество мусульман в самом его диком и свирепом воплощении – закалённых в победах татарских орд, принявших Коран и образовавших огромные военные становища: царство Казанское, царство Астраханское, царство Сибирское, ханство Крымское. Так бутафорские небеса, которыми Коран пытался покрыть всю землю, рухнули. Ислам безвозвратно потерял мировое господство, и страх перед его оружием рассеялся.
Только в Апокалипсисе, этой книге столь больших горизонтов, русские книжники и государственные деятели того времени могли находить ключ к пониманию столь грандиозного свершения, вторгшегося, как ч у д ов цепь наличной исторической действительности. И русские люди непоколебимо уверовали, что эта Власть и есть «Чадо мужска пола», которому надлежит в будущем «пасти все народы жезлом железным». Здесь происходит прорыв истины Бога Христа сквозь плотскую оболочку существования Церкви.
С тех пор жизнь русского народа стала апокалиптически пронзённой. Но Апокалипсис – это книга слишком больших глубин и горизонтов. Этот же народ был всё‑таки варварским, т. е. невежественен, груб, жесток, малодушен и жаден до чужого. Из этого великого дара избранности он попытался сделать себе основание для себялюбивой замкнутости и презрения ко всем другим народам, как нечестивым, для хищнического захвата соседних стран и т. п. Это сделало дальнейший рост его крайне болезненным.
Ещё более обостряло эту болезненность то, что единственным истолкователем путей Божиих для нового народа этого являлось духовенство, державшееся старых византийских образцов политического мышления. Потому русские люди дальше идеи о «третьем Риме» пойти никак не могли. При таких условиях могла ли быть речь о создании целостной и путеводной философии истории, т. е. понимания Апокалипсиса?
Однако, власть эта пережила смутное время 1613 года и смену династий, проявила дивную братотворящую силу в присоединении Малороссии, вышла целой из реформ Петра I и стала расти дальше. Совне облекшись в псевдоклассические формы Империи и просвещенного деспотизма, она, тем не менее, старалась оберегать в народе его детский идеал «Святой Руси» от соблазнов и идейных бурь, несущихся с Запада, ибо в глубине своего сознания несла, как мучение совести, некую нравственную интуицию: предельный идеал совершенного о Христе Общежития – вселенского Града Божия. На своём пути она переживала периоды болезней, когда у неё почти совсем угасало чувство мистического призвания, и небо, распростёртое над своим народом, переставало казаться священным. Но это было болезни роста и дальнейшего усиления, показывающие, что она готовится для какого‑то великого дела в будущей религиозной развязке, имеющей наступить при решительном столкновении Царства Христова с Царством Зверя.
Вот почему чувство всемирно–исторических задач, долженствующих быть выполненными этой властью, с тех пор никогда не угасало ни на Руси, ни на порабощенным мусульманами христианском Востоке. На Западе же лицедеи католического и протестантского монархизма удивлялись проявлению столь могучего Самодержавия, но принимали его, как за лишний случай варварского деспотизма на почве извращенной греческой схизмы, и со злобной удовлетворённостью следили за каждым его ослаблением.
Чтобы возвыситься до понимания этой положительной тайны общехристианского домостроительства, начавшей совершаться в столь мало- культурных условиях, Западному Христианству потребовалась длинная цепь несчастий, моральных и политических потрясений. От многого внутри себя надо было отрешиться.
Эти потрясения не заставили себя ждать.
Гуситское движение, вспыхнувшее в славянской Чехии, жадно вобрало в себя все хилиастические мечты и революционные идеи, бродившие на Западе, и все горькие злобствования против роли Папства в Церкви. Но отстаивая необходимость для мирян Причащения под обоими видами, признавая иерархию, почитание икон и святых, гуситство сохранило облик Церкви и тем уберегло западных славян от реформации. Апокалиптический же образ Meretrix Magna, т. е. Кровожадной Распутницы, «сидящей на семи холмах», давал опру религиозному негодованию и критике последователей Гуса. В противность бездушным умствованиям тогдашних богословов–схоластиков, это была живая философия истории, примитивная, но бушующая в сердцах, и неудержимо побуждающая к действиям. В видениях 1000–летнего Царства последователи Гуса – Ян Жижка и Прокопы (Прокоп Великий и Прокоп Малый – прим. ред.)–с трагической восторженностью находили для себя источник новой мистической морали и оправдание меча. Мечом, якобы, должен быть расчищен путь и ускорено наступление 1000–летнего Царства святых на земле. Это верование сразу обращало мирных славянских поселян в грозных воителей Церкви – таборитов, способных оказывать сопротивление нескольким «крестовым» ополчениям немецких феодалов и всякого сброда, поднятых папами из своего позорного Авиньонского плена против Чехии. Но так как пражские доктора теологии и не подумали искать религиозной опоры в Восточной Церкви, а рядовые гуситы оказались совершенно бессильны отмежевать себя от еретических течений, примкнувших к их делу, то это привело восставших к тяжелым разочарованиям.
Однако гуситское движение не осталось без плода. Оно воочию показало неосновательность притязаний латинской иерархии на гегемонию и помогло западным народам понять, что папизму должны быть противопоставлены не секты и ереси, и не мистическая мечтательность, а Истинная Церковь вкупе с Богоданной Государственной властью и что 1000–летнее Царство не цель для военных предприятий, и не есть задача для усилий какого‑либо одного поколения людей вне всякой связи с общей жизнью человечества, а драгоценнейшее обетование о Чуде, которое в свой день и час низойдёт, как откровение из отверстых небес в сердца всех народов христианских.
После того, как надломился мировой теократический режим Папства, народы Запада не бросились восстановлять его.
Напротив, повсюду, точно по какому‑то мановению, начинается странный переворот в вековой психике и в настроении человеческих умов. Переворот этотпроизвёл потрясение во всех трёх религиях, опирающихся на одну и ту же библейскую космологию. Начался он в мусульманстве ещё в VIII веке в Багдаде, затем расслоил иудаизм и, наконец, охватил Христианство, внося в умы уверовавших варваров настоящую трагедию познания.
В чем же заключался этот переворот? Ещё недавно люди решительно не могли себе представить существование мира без Бога и дел человеческих без вмешательства потусторонних сил. Теперь же люди смотрели на небо, смотрели на землю и никаких следов присутствия Господа Бога там не находили, жадно и добросовестно исследовали природу и ничего сверхъестественного в явлениях её не оказывалось.
Но Папство, порвавшее с апостольским преданием, теперь уже не могло понять выпавшей на его долю задачи. Здесь иерархиям всех Церквей, муллам в мечетях и раввинам синагог послано было испытание смиряющее. Оно должно было им показать, что в религиозном откровении ещё не всё дано, что есть некоторые вещи, которые могут быть открыты лишь после того, как самостоятельная человеческая стихия до конца испытает себя и осознает свои границы. Это содержащаяся во Христе Тайна о Человеке и мире. Папство же, мня себя сосудом полной Истины, с бешеной злобой и проклятиями стало воздвигать костры против свободных исследователей природы и тем ещё более обличало пустоту своих собственных схоластических учений о мире. Конечно, никакой террор не мог задержать этого движения умов. Герои нового познания теперь уже не уходили в подполье, а продолжали открыто создавать независимую науку, празднуя одну победу за другой. Духовная мощь Церкви была надломлена. Все начали рассуждать о священных предметах и сомневаться в них, выводить новые заключения, чувствовать ужасающую пустоту церковного учения, с диким воодушевлением слушать курс революционных учений о власти Церкви, которая должна быть только духовной, как того хотел Христос.
Так постепенно космос выделяется из лона этих трёх религий и становится пред людьми, как нечто совершенно независимое от каких бы то ни было религиозных верований. Сам собою повсюду наступает конец мучительнейшим страхам пред папскими проклятиями, пред властью Сатаны и пред грядущим Судом последнего дня. Пытки, инквизиция, костры – всё это должно было отойти в область прошлого, как тяжкий сон. Предоставив делу личного усмотрения веру в Бога Творца и будущую жизнь, ученые арабы, отщепенцы от Корана, христианские гуманисты, отошедшие от Церкви, и евреи, порвавшие с Синагогой и кагалом, протягивают друг другу руку через голову своих враждующих религий, легко столковываются между собой, и кладут начало новой эпохе свободного исследования природы и самоутверждения человека на земле вне всякой сверхъестественной помощи.
Восторженный интерес к памятникам греко–римской языческой культуры, когда люди жили высокой умственной жизнью, не ведая никакого жреческого гнёта, открытие заокеанских земель, новые астрономические познания о небе, дающие дивную возможность точнейших предсказаний, ещё более закрепили этот переворот. Книгопечатание дало возможность сделать этот переворот достоянием многих современников и передать следующим поколениям. Теперь права человека на земное счастие, ощущение бесконечных путей, расстилающихся пред человеческой энергией, проповедь освобождения плоти и признание прав человека на земное счастие, и утверждение светлого будущего здесь, на земле, стало главной основой наступающей эры. Бог не желает подавлять человеческой стихии со стороны Божественной силы. Это усвоение не может быть пассивным восприятием чуждого содержания. Оно предполагает движение и от себя, навстречу Ему. Для этой цели человеческая стихия должна временно отделиться от Божественной, быть осознанной до глубины, как таковая. Человек должен стоять на собственных ногах, чтобы свободно принять и усвоить божественное содержание жизни.
(Часть текста не читается) но с каким волнением встречаем был этот переворот в недрах еврейства, которое в горькой скорби своей самоотверженности среди постоянной погони за деньгами и постоянных страхов перед новыми преследованиями издревле хранила почти подобную же положительную надежду. С огромным удовлетворением следили за этим переворотом и из манихейско–гностических подполий, радуясь, что этот переворот если не разрушает, то ослабляет Христианство, и в надежде, что он, в конце концов, приведёт к «черной религии».
Вместе с первыми восторгами этого освобождения от папского ига и аскетического подавления человеческой природы распространяется та метафизика неверия, которая господствует и поныне в университетах, в экономической жизни, в политике и в труде. Этот переворот имеет дуалистический характер: вражда к средневековью или к Христианству. Энтузиазм этого переворота подхватил как бы на свои крылья дело церковной реформы на Западе и помог его довести до конца. Но, конечно, он не дал сил для более глубокой постановки и решения ни одной из религиозных проблем.
В таких условиях подготовлялась и назревала в XVI и XVII веках реформация, и, наконец, она завершилась. Знаменательно, что ни один из славянских народов к ней не примкнул. Конечно, никакого усовершенствования западного Христианства от этой реформы не произошло. Произошло лишь отпадение от Рима почти всех германских народов с их государственными властями, которые после этого остались навсегда религиозными карликами.
{На обороте листа:
Они создали кургузую теорию для того только, чтобы успокоить свою совесть и оправдать свою ненависть.}
В этом отпадении реформаторы апеллировали уже не к будущему 1000–летнему Царству, а к прошлому, к временам первой Церкви, когда папства не было, Церковь состояла из святых и была управляема апостолами. Хотя об Апокалипсисе сам Лютер выражался отрицательно и даже кощунственно, и символические книги лютеран отвергли хилиазм (17 членов Аугсбургского исповедания), – тем не менее, в протестантстве и особенно в его крайних фракциях и сектах, многие весьма скоро вынуждены были искать опор для своей колеблющейся общинности в мистическом созерцании будущего. Тогда Апокалипсис с его обетованиями делается и у протестантов снова излюбленным предметом чтения и толкования. Но тут религиозные суждения их были слишком осложнены лихорадочной критикой неисчислимых злоупотреблений папства, гневным протестом «освободившего» разума против обскурантизма католического клира, возмущением плоти против принудительного целибата и завистью к богатству монастырей, действительно чрезмерным на фоне общей нищеты народа. В этом же ослеплении страстей можно было побивать противника текстами Святого Писания, как камнями, но нечего было и думать о более глубоком проникновении в планы Домостроительства Божия, начертанного в этой таинственной книге. Потому германская реформация ничего нового не прибавила к пониманию домостроительства. Та же уверенность в господстве Сатаны на земле, о чем Лютер говорил с искренним убеждением и большой силой, то же понимание папской курии, как Блудницы, те же идеи Иоахима del Fiore о грядущем Царстве Святого Духа. Попытки Томаса Мюнцера и цвиккауских пророков использовать Апокалипсис для поднятия крестьян против феодалов на расплату за века угнетения, за насилие, за разоряющие поборы окончились неудачей. А попытки Иоанна Лейденского инсценировать самое 1000–летнее Царство навеки останутся в памяти, как примеры изуверства и религиозного бессилия тех поколений германского народа. Тридцатилетняя война против католиков – эта последняя религиозная война на континенте Европы, потрясшая всё здание Западно–Европейской культуры, – уже велась не с целью осуществления 1000–летнего Царства на земле. Ни один из латинских народов к этой реформации не примкнул, так что она осталась чисто германским явлением. Напротив, в недрах латинских народов поднялась контрреформация с иезуитами во главе.
Ортодоксальные богословы иезуитированного католичества после Тридентского собора (1545–1563 года) поставили себе целью, не брезгая никакими средствами, восстановить средневековый католицизм и значение папства. Для этого они употребили немалые усилия к созданию особой «христианской науки» о мире и природе. Но ничего существенного в этом направлении им не дано было сделать. Ещё меньше они могли сделать для понимания Апокалипсиса, так как смысл его раскрывается на путях духовного опыта, а у них была изворотливость и огромная воля к господству, но ни благодатного мистического опыта, ни больших религиозных идей у них не было. Все они были схоластики, рабы силлогизма и, следовательно, неисправимые рационалисты. Человекобожные же притязания папства, нераскаянные и после реформации, до такой степени расходятся с божественной мистерии спасения, предначертанной в Апокалипсисе, что тут не может быть никакого взаимного проникновения.
В грозной теодицее, изображаемой на страницах этой пророческой книги, оно‑то, быть может, и есть главный подсудимый, а не судья и общник обетованных радостей (1Кор. VI,2).
{На обороте листа:
Существование высшего абсолюта, невидимого мира…
Фурье (1772–1837)…
Всматриваясь в глубины жизни, как в демонический кошмарный сон, научились ощущать демоничность жизни.
Казалось бы, что для того, который опознал реальную силу зла, как основу мировой трагедии, тот должен утратить былую доверчивость к истории и жизни.
Казалось бы, когда началось такое опознание реальной силы зла, как основы мировой трагедии, должны были быть подорвана былая доверчивость к истории и жизни и открыться очи к пониманию Апокалипсиса, но этого не произошло.}
Бессильным оказался даже человек таких дарований, как Боссюэт. Я разумею его «L’Apocalypseavecuneexplication» 1614 г.
Французская революция, ниспровергшая королевскую власть, и феодальный строй, и господство католицизма, не осуществила царства провозглашенных ею вечных идеалов: свободы, равенства и братства, но разбудила в низах народных жажду социальной справедливости, с тех пор неугасающую, а в классах, утративших господство, всколыхнула религиозное чувство до небывалой глубины. Это зажгло на Западе целый круг стойких эмоций, как например, реакционный романтизм Шатобриана, прогрессивный идеализм Гюго, социальную утопию Фурье, и в умы внесло несколько ценных идей, которые могли бы быть использованы для понимания Апокалипсиса. Например, идеи Де–Местра о рационализме XVIII века; идеи Императора Александра I о призвании русского самодержавия к мистическому преодолению нигилизма в политике; но что всего важнее, революция натолкнула умы на более глубокое понимание проблемы зла в политической и социальной жизни народов и в истории.
Горьким опытом приобретено было познание, что в основе не только преступлений и ужасов революции, но и в основе всей западной Европейской культуры, начиная с IXвека, лежит присутствие и деятельность совсем особенных сил, дотоле упорно ускользавших от очей историков и лишь теперь вскрывшихся наружу. Это работа тайных обществ гностико–манихейского типа, способных связывать своих адептов единством исторического обета в ордена, направляемых какой‑то потусторонней волей, которая одна и та же от времён Апостольских влачится через сменяющиеся поколения; зоркая, холодная, неутомимая в своей ненависти к Христу и Церкви и тем более пагубная, что человек её не замечает.
Экзегетические же усилия тех дней – это по большей части исповедь растерявшихся умов, кидающихся от писаний г–жи Гион и Боссюэта к жутким разоблачениям аббата Баррюэля. Для более глубокого же понимания путей домостроительства они не были способны, так как сосредоточивали свой ум на преступлениях революции, а преступлений старого режима сознать не хотели или не умели.
В средние века при всёподавляющем господстве религиозных интересов, проповедники двигали миллионами людей, говоря им о рае и аде. Тогда наука могла быть не больше, как служанкой богословия. Тексты Св. Писания озаряли разум ученых как в физических изысканиях, так и в политических теориях. Выводы науки не могли противоречить религии, а должны были с нею совпадать. Поэтому наука не играла самостоятельной роли рядом с предписаниями Церкви. Она только защищала и аргументировала подсказываемые Церковью истины.
После же Французской революции эмансипация умов и обезбожение европейской жизни пошли ещё более решительными шагами. За одно столетие все науки словесные и физические, международные отношения, государственное законодательство, правосудие, собирание налогов, промышленность, мореплавание, торговля, художественные вкусы, воспитание подрастающих поколений, – всё это одно за другим выходило из‑под опеки Церкви и сложилось в целую культуру, под знаком прогресса противостоящую Христианству.
В создании этого переворота участвовали выдающиеся люди всех западноевропейских стран. С ними соперничали евреи, которые везде бдительно следили за тем, чтобы именно в Христианстве этот процесс раскрещивания был произведён возможно более полно и последовательно. Эта адская борьба иудейства с христианским светом, которое стремится захватить в свою власть всю жизнь и всё погрузить в тот самый мрак и хаос, из которого извлёк нас только Спаситель Иисус Христос…Чем сильны евреи среди Христианских народов? В чем их слабости, недостатки?
Торжество еврейства среди Христиан, их успехи по завоеванию торговли, биржи, периодической печати, литературы, искусства, политики, школы и прочее – всё это лишь суровое напоминание о слабостях и недостатках Христиан, об их измене Христианству, нетвёрдости в вере, в жизни. Отсюда неспособность противостоять действию нехристианских сил и начал в общественной жизни, противных христианской европейской цивилизации.
Всякое торжество иудейства среди Христианских народов есть призыв забывших Христа к Христианству, напоминание о христианстве, как о единственно спасительной созидательной силе общественной жизни и истинного прогресса народов.
{На обороте листа:
Они держат за горло миллионный пролетариат страхом голодной смерти.
Избранный народ, носитель мессианской идеи, этот пролетариат с особой душой и особой революционностью, ему предназначена Роль Сатаны, а Велиара досталась на долю класса капиталистов (далее неразб.)}
Так, после Французской революции в Европе создалась могущественная вне–религиозная культура, гордящаяся своей свободой, веротерпимостью, успехами наук и просвещения, чудесами техники, проникнутая уверенностью, что только теперь на основах материалистического мировоззрения и истинного познания законов природы человечество сможет, наконец, сложиться по–настоящему в один организм. Факторы этой культуры повсюду явились одни и те же: атеистическая наука, достижение техники и капитал, главными держателями и махинаторами которого являются те же евреи. Папская Церковь против этого не могла дать никакого знамения с неба. Но видя, что ни костров, ни пыток уже применять нельзя, она невольно стала не творческой силой, а консервативной и даже реакционной. Вместе с тем, в душе многих истинно святых Христиан чаще и чаще стал подыматься вопрос: откуда и когда явится тот Самсон, который в силах будет расшатать устои этого неправедного капища. И вот, как бы в ответ на это, жизнь показала, что сила такая есть и готовится к выступлению. По мере успехов этой безбожной культуры, внутренние противоречия её с каждым десятилетием становятся непримиримее, ибо всё здание её имеет под собой весьма ненадёжный базис. Оно держится на обезличении и жестокой эксплуатации трудовых масс, обрекаемых на нужду и мучения, и так как эти обездоленные труженики знают, какими способами создавались огромные состояния их повелителей и господ, то этот социальный базис везде складывается в однотипную взрывчатую среду, в которых счастие богатых и сильных отражается только конвульсиями зависти и гнева. Первые поняли и громко заговорили об этом социалисты–утописты Фурье, Сен–Симон и Конт, мечты которых о будущей мировой гармонии и рае на земле ещё питались отзвуками средневекового монашеского хилиазма. Но к этим основоположникам социализма, полным веры в человечество, его силы и в будущее, примкнули евреи. С тех пор Христианство и социализм не могли уживаться, и еврейский нерв в социализме начинает звучать всё властнее и громче. Евреи внесли в это движение роковые черты своего извращенного мессианизма: жестокость, своекорыстие, неукротимую вражду к Церкви и Христу с сохранением своих старых схем: Избранный народ – это пролетариат с особой душой и мировым революционным предназначением. Все другие классы должны быть стерты с лица земли, как язычники. Будущее мессианское Царство – передел всех имуществ и рай всеобщей сытости при господстве смерти над человеком.
Правда, социалисты верно подметили сходственную классовую сущность пролетариата в странах европейской системы. Они пытаются повсюду выделить этот класс и, сделавшись распорядителем его энергии, противопоставить его всей капиталистической культуре.
Так, учение социалистов о неминуемой гибели буржуазной культуры, как библейское «мене, текел, фарес» стало служить источником эсхатологической тревоги у обеспеченных классов в наши дни. Обещания же, в случае захвата власти, создать высшую форму человеческого общежития – вечное Царство справедливости, где не будет ни угнетения, ни эксплоатации и «все» будут сыты и счастливы, волнует многомиллионные массы обездоленных, как новая воинствующая религия.
Деятели этого движения проповедуют близость социальной катастрофы, которая обнимет все народы, но, однако, не будет катастрофой космической. Это весьма сродни начертаниям Апокалипсиса, который также ведь резко различает две катастрофы в их раздельности.
Конечно, мирное сосуществование Христианства и Социализма невозможно в этом мире. Но рецепция Христианством социалистического учения о первом эсхатологическом моменте, т. е. об обреченности данной культуры и о грядущем Царстве справедливости и братства, не только возможна, но и необходима. Разумеется, с некоторыми весьма существенными поправками. Но этого никто из новейших толкователей в своих сочинениях не сделал. Потому к пониманию Апокалипсиса не могло быть прибавлено ничего существенного.
Когда я начинал излагать эту схолию, я имел намерение дать при этом краткие заметки относительно виднейших толкований, которые существуют. Но так как вышло и без того слишком велико, то я решил от заметки отказаться и отослать читателя к книге Герика или ещё лучше к книге Свита, вышедшей сравнительно недавно.
Да не посетует на меня читатель, что я воздерживаюсь от подобной передачи содержания и критического разбора многочисленных сочинений об Апокалипсисе, появившиеся в последние 2 столетия. Моя задача иная и без того не лёгкая. Могу здесь только сказать, что, в общем, эти сочинения неизмеримо слабее экзегетических трудов тех же протестантских ученых на другие книги Нового Завета. Несмотря на трудолюбие и освободительный идеализм своей философии, они оказались религиозно бессильны для такой задачи. И потому могут представлять интерес только академический.
У нас, у русских, имеется гораздо больше данных для понимания Апокалипсиса и больше тяготения к нему в простом верующем народе. Но, к сожалению, у наших толкователей мысль связана предвзятым семинарским мнением, будто на II Вселенском соборе (381г.) хилиазм был осуждён. Между тем, это вопиющая неправда. На этом Соборе была осуждена лишь еретическая система Аполлинария Лаодикийского о душе и плоти Христа Богочеловека и вытекающий отсюда, конечно, ложный хилиазм его.
В чем же причина общего бессилия и неудачи всех этих толкователей?
Общей субъективной причиной, закрывавшей до сих пор доступ к пониманию Апокалипсиса у древних толковников и у позднейших ученых экзегетов православных, католических и протестантских, служило: прежде всего, ложное отношение к пророческой символике вообще. Богословская образованность наша унаследовала от давних времён аллегорический метод александрийской школы. Согласно этому методу таинственные символы святого Писания принимаются как образчики «ориентализма», это якобы напыщенные «фигуры» литературные, допускающий целый ряд иносказательных значений, и потому для объяснений их можно применять те же словесные фокусы, которые применялись философами к истолкованию мифов умирающего политеизма. При этом никого не смущало, что тогда Апокалипсис обратится не больше как в музей мифов или примеров Малоазийского красноречия, которое, как известно, не отличалось высокими качествами. Ещё больше мешало пониманию Апокалипсиса неумение толкователей воспринимать историческую жизнь как мистерию, т. е. намечать видящими глазами в ней поля зрения так, чтобы события, дела и вещи сами посылали струение своего бытия в символы Апокалипсиса, как в свои зажигательные стёкла, и тем освещались бы по–новому и помогали бы опознавать явления, истолковывали бы Апокалипсис.
Объективным же препятствием к пониманию Апокалипсиса до последнего времени было то, что в самых разветвлениях Христианства в типах его святости ещё не созревали некоторые процессы, не сформировались все ткани и органы. «Разве вы не знаете, что святые будут судить мир?» «Разве вы не знаете, что мы будем судить и ангелов?» – делает ап. Павел эти ошеломляющие заявления и тут же прибавляет: «Не судите никак прежде времени, пока не прийдёт Господь, Который и осветит сокрытое во мраке и обнажит сердечные намерения» (1Кор. IV,5). И действительно, тёмные силы сатанинские, издревле противоборствующие делу спасения человечества, ещё не говорили тогда своего последнего слова. Поэтому всякий такой преждевременный созерцатель исторической драмы неизбежно явится судией и, принимая часть за целое, может впасть в ошибку. Судить же в истории можно только тогда, когда вражеские течения вскрылись и иссохшие корни их обнажены и все явно находятся под сенью своего конца, а Церковь, напротив, проявляет признаки нового расцвета и следы приближения Господа. «От смоковницы возьмите подобие: когда ветви её становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето» (Мф. XXIV,32).
В таком именно положении находимся теперь мы.
И субъективные, и объективные условия наших дней чрезвычайно содействуют пониманию Апокалипсиса и прямо толкают к нему.
Откуда это видно? Прежде всего, из состояния Христианства.
Правда, Христианство теперь уже не занимает главенствующей роли в Европейской культуре. Оно больше не волнует человечество ни своими чудесами, ни своим учением о жизни, ни своими обетованиями. Оно везде отодвинуто на задний план и умалилось до значения «приживалки атеистической цивилизации», как любят повторять его враги. Жизнь строится без него, другими силами, другими факторами. Да и в самом себе Христианство разложилось на непримиримые в своих иерархических верхах вероисповедания, из которых каждое к тому же переживает распад ещё и внутри себя. И, тем не менее, в этом умалённом виде Христианство похорошело, ветви его становятся мягкими и готовы пускать новые ростки.
Римское Папство в иерархическом окостенении провозгласило новый догмат о своей непогрешимости. Но это ни у кого из католиков не подняло веры в него и не заставило забыть его преступлений, а лишь создало из этого догмата западню себе, из которой не будет выхода в день развязки. Многие священники в Италии, Франции, Испании, Баварии, Ирландии, Польше хотели бы с чистой совестью, оставаясь в Церкви, найти для неё общие пути с разумом и свободным духом века. Но как это сделать – не знают.
Там же, где сохраняется простодушная вера Средних веков, происходит неудержимое отмирание некогда составлявших столь отталкивающие черты Латинства. Дикими кажутся главные тезисы Syllabus–а папы Пия IX в 1864 г. («Syllabus Errorum» — «список заблуждений», прим. ред.), каковы отрицание свободы науки, отрицание свободы совести, отрицание светской школы для детей. Ещё менее приемлемы стали притязания пап на сверхсуверенную власть распоряжаться судьбами всех народов. Но кто не видит, что в этом умалённом состоянии католицизм проявляет больше жизненности и одерживает лучшие победы.
В Протестантстве отношения к Богу от начала имели отвлеченно рассудочный характер, почти лишенный литургических основ. Теперь же многие профессора теологии и пасторы, опираясь на Кантовскую критику познания, молча, а иногда даже открыто, составляют союзы отвергающих Богочеловечество Христа и Воскресение Его. Но все эти союзы остаются мертворождёнными, хотя, конечно, внимая подобным учениям с церковных и университетских кафедр, многие обречены томиться у закрытых дверей веры, и, тем не менее, всё‑таки вера в Протестантстве сохраняется во всех слоях общества и особенно там, где люди с возрастом не утратили обаяния «семейной Библии». Протестантские миссии имеют несомненный успех, протестантская богословская наука значительно приблизилась к святоотеческим преданиям и оказывает незаменимые услуги всему Христианству.
В русском Православии рухнула опека Империи и «просвещенного деспотизма» над Церковью. И Церковь эта находится в состоянии бедствий, которые, конечно, послужат ей к великому внутреннему обогащению. Множество душ решительнее, чем когда‑либо, стали прибегать к сокровищу спасения, каким‑то чудом сохраняемому в этой Церкви, служащей вместе с тем главным оплотом национальной идеи. С великой скорбью видя массовое отпадение от Бога не только людей образованных, но и простого народа, искони религиозного, учителя этой Церкви стараются вести оставшихся чад испытанными путями внутреннего духовного опыта и судорожно ищут устойчивых канонических норм для управления полуразбитым кораблём Церковным. А многие понимают, что никакими канонами тут дела не поправишь, и в мистическом волнении ждут нового утра. Какого– сами пока ещё не могут сказать.
Везде кончается господство иерархического абсолютизма и падает авторитет отвлечённых догм и схем. И, как знамение Божие, нигде на епископских и профессорских кафедрах не выдвинулось ни одного сильного учительного дарования. Основа Христианства в обеих половинах Вселенской Церкви остаётся целою, одной и той же. Поэтому Восточная и Западная Церковь не суть радикальные отделенные совершенно чуждые друг другу тела, а части Единого Истинного Тела Христа – Вселенской Церкви. Обе Церкви общи одинаковым соединением с Христом через апостольскую преемственность, истинную веру и таинства.
Истинная Вселенская Церковь на Земле под главенством самого Господа Иисуса Христа не может заключаться ни в каком из Христианских исповеданий отдельно от других, и все они только часть Единой Церкви.
Но все Христианство (часть фразы не читается) одно духовное тело, один духовный материк спасения, одушевляется одним Духом Божиим. «У всех них Един Дух, Един Господь, Едина вера, Едино крещение и Един Бог и Отец всех» (Еф. IV,4–6).
Правда, эта Вселенская Церковь лишена внешней организации и не имеет никакого органа для выражения совокупной веры и воли всей Церкви, каков может быть только Вселенский Собор.
А между тем во всех вероисповеданиях какая‑то самая существенная часть остаётся живою. Бог по–прежнему служит источником радости для чистых душ, и все они входят неизъяснимыми путями в состав одного великого таинственного Целого, несокрушимого ни для каких сил ада.«Врата адовы не одолеют её».
Но есть ещё один показатель, гораздо более решительный. В сущности, и католичество, и протестантство сделались уже не те, что были прежде; равно как и православие. Эти великие исторические ветви Христианства лишены взаимного общения, живут каждый особняком теперь в обстановке подавляющего свободомыслия и небывалых успехов материалистической культуры. Со всех сторон религию Христианскую, иудейскую и магометанскую обступает иная онтология, старающаяся своими наваждениями снимать с душ всякий страх Божий.
{На обороте листа:
Кто не содрогнётся при виде этой ледяной пустыни небес.
Воля с тоской отвращается от культуры с её машиной железных душ внешних форм общежития и международной политикой.
Антиматериалисты с глазами, устремлёнными внутрь себя.
Уход от поверхностных плоскостей практических действий.
Это тоска человека по грядущей гармонии…}
На земле с точнейшим соблюдением расписаний мчатся удобнейшие поезда по тысячеверстным железным дорогам; по водам океанов и под водами, не боясь бурь, плавают пароходы и броненосцы; по небу человек – «этот червь земной» – бесстрашно летает выше облаков; рентгеновские лучи уничтожили преграду между видимым и невидимым; радио вконец изменило чувство пространства. Весь необъятный физический мир теперь вызывающе стоит против всех религий, кичась своим устройством якобы совсем не по тому плану, какой рисовался учителям веры прошлых веков: папам, патриархам, епископам, подвижникам миссионерам. Мысли одна другой мучительнее и мрачнее овладевают душой многих христиан, и они готовы согласиться думать, что дело Христианства на земле проиграно окончательно и безвозвратно.
Но вот, совершенно независимо от религии, в ученых и свободомыслящих кругах главных европейских народов за последние десятилетия начал намечаться глубокий кризис в материалистической концепции мира, и заколебалась вера в идеал науки.
Математика, физика, химия и естествознание, которым на рубеже настоящего столетия, по–видимому, только оставалось закреплять и расширять свои приобретения, вдруг увидели себя у порога к чему‑то новому. Вульгарное и ребяческое учение о пространстве, о времени, принимавшихся на веру, учение о неделимости и неразрушимости атомов, как последних элементов материи, учение о невесомом эфире, как абсолюте- эти главные опоры воинствующего материализма заколебались, и умами ученых овладела фантастика, которая совсем по–иному шевелит тайну мироздания, – и где всё это остановится – пока никто сказать не может.
Наряду с этим и среди психологов обозначилась склонность к более глубокому проникновению в душевную сущность человека и пониманию многообразия религиозного опыта. Стало ясно, что разум есть только орудие, а не источник истины. Особенно же бросается в глаза, что всё это происходит вне руководства со стороны какой бы то ни было Ecclesiadocens (церковное учение – пер. ред.). Во всех нациях выдвинулись первостепенные художники, которые умеют наблюдать самих себя и правдиво описывать свои переживания. Бегство от механического мировоззрения и глухая тоска по Чуду приводят их к тому, что они неожиданно стали ближе, чем многие профессиональные богословы, к тому, чтобы приподнять тяжелое бремя материи: путём не отрицания, а какого‑то внутреннего просветления её. Духовность вещей, излучающаяся из них воля – suntlacrimaererum (есть слёзы вещей – пер. ред.)
{На обороте листа:
Само образование, сами культурные национальные черты}
И обратно: ложащиеся на них эманации человеческих верований, радостей и скорбей, стали главными темами в музыке, в живописи, в танце, в скульптуре, в литературе. Человек стал достигать почти чудесной осязаемости души: он научился видеть не только глазами, слышать не только ушами. А театр с его мистериально–символической трактовкой мира развил это ясновидение до небывалой степени. Теперь скрывать свой внутренний мир от других сделалось гораздо более трудно, чем выявить его, ибо души стали струиться из тела, точно кровь из раскрытой раны.
Невольно возникает вопрос: не начинается ли это обратное движение всей культуры к утраченным высотам? Нет, таких возвращений в истории не бывает. Невозможно также и стояние на месте. Есть же это прорастание каких‑то новых побегов на таинственном дереве Христианства.
И действительно, на наших глазах происходит грандиознейший перелом, который никак не укладывается в схемы рациональных объяснений. Родится робкое ощущение мира, как некоей религиозной тайны. В противовес опустошительной иллюзии материального прогресса, небо вдруг начинает казаться священным, и в душах людей расцветает надежда и радость. Через посредство литературы, музыки, философии складываются новые связи между людьми разных наук, какая‑то новая Вселенская сопринадлежность душ. Замечательно, что одно и то же переживается не только в Западном и в Восточном Христианстве, но тоже чувствуется многими евреями и, вероятно, мусульманами. И тем, и другим, и третьим предносится какое‑то преображенное Христианство, сверх–иерархическое, исполненное примиряющих сил и благой вести о земле. Конечно, всё это волнует только единицы, но эти‑то единицы и составляют вершину человечества. Они встречаются во всех странах и у всех народов, вкрапленные в них, как благородные камни в простую породу. Эти люди знают цену всем идейным богатствам современной культуры, но знают также и то, что безмерно выше и дороже этих идейных богатств. Они рождали другую незримую радость.
Понятно, что в этих чаяниях уже не могло остаться ни следа от прежних чувственных и своекорыстных вожделений и плоского оптимизма, которыми так часто осложняем был хилиазм в прошлом.
Здесь, быть может, ещё недостаёт полного сознания и меры зла, возобладавшего в жизни человечества, и степени трудностей, которые придётся преодолевать. Но этот недостаток может быть восполнен не словесным доводом и не книгами, а событиями жизни, которые учат более показательно и властно.
И вот, как бы в ответ на это, в политической жизни европейских наций на наших глазах произошли такие трагические и грозные события, каких до сих пор не переживала земля, и которые заставляют с воплями искать высшего смысла истории и объяснения её ужасов. Общечеловеческая катастрофа, Война на суше, на морях и в воздухе, т. е. в тех стихиях, где человек только что с такой гордостью провозглашал себя царём и богом, – война, какой не бывало от начала мира по количеству участвовавших в ней государств, потрясла всё здание человечества на обоих полушариях. Зачинщиком явилась наиболее образованная и промышленная нация – немцы. Все самые культурные и могущественные «христианские» державы втянули за собой в эту катастрофу и нехристиан. Участвовали 22 государства. Центральный союз с Германией во главе выставила 22 миллиона. Против них Антанта призвала под знамёна 401/4 млн. человек. Это значит, 621/2 миллиона мужчин отборной силы. Соседи, ещё вчера обменивавшиеся успокоительными заверениями в миролюбии, кинулись друг на друга с ожесточением, которого нельзя постигнуть. Они низвергали в течение 4–х лет друг на друга такие бури истребительного огня, каких не в силах была представить никакое вооружение. 800 миллионов артиллерийских снарядов сметали с лица земли живые, истекающие кровью человеческие линии тысячеверстных фронтов. В тылу целые города с безоружным населением, домами, храмами, садами и пашнями и даже слои плодородной земли. Когда этого оказалось недостаточно, стали применять самый диавольский способ человекоистребления – удушливые газы. Когда и этого казалось мало, как жалящие змеи, пускали в ход идеологические яды, подпольную агитацию в тылу у противника, рассчитанную на то, чтобы произвести революцию и гражданскую войну в его стране и тем, если не погубить навсегда, то ослабить его на долгие годы в будущем. С целью оправдать всё это и усыпить совесть, обе воюющие стороны заверяли, что эта война должна разрешить все проклятые вопросы Европейской цивилизации и потому будет последней. Число убитых превысило 91/2 миллионов, число раненых 20 миллионов. Бедствия же голода, нравственное растление душ, принесённые этой войной, разрушение экономических систем – неизмеримы. Но самое страшное – это для будущего. Верховные идеи, которые до сих пор составляли «обаяние и славу» Европейского «человечества», идеи разума, гуманности, права, защиты слабых, свободы, достоинства труда – все эти заветные идеи, до сих пор служившие большими посылками хоть какой‑нибудь нравственной аргументации в международных отношениях, утратили свою повелительную силу. И дух убийства и разрушения повис над землёй ещё грознее.
Не выдержало испытаний войны и величайшее Царство Российское. Династия самодержавных монархов, едва смевшая заявлять о своём теократическом призвании, пала. Вместе с самодержавием пал также административный, финансовый, промышленный и социальный строй, который создался в России путём долгого и старательного пересаживания с Запада и подражания атеистической цивилизации его и гордо возвышался над долготерпеливой мужицкой основой. Всё это, рухнув, раздавило господствующий класс. Гражданская же война, голод, эпидемии унесли ещё больше жизней.
Такие уроки не даются без воли проведения. И, действительно, по этой катастрофе двухсотмиллионного государства, видимой с самых дальних концов земли, другие Европейские народы вынуждены теперь читать приговор и себе. Так, зрелище русской трагедии стало служить прообразом того, предсказываемого Апокалипсисом, общего социального катаклизма, угроза которого висит над всеми народами (Ап. XVI, 18).
Что это? Конец вещей? Всеобщая гибель? Неужели это последние времена? – спрашивают многие. Нет, это замыкается исторический кругооборот Христианства – «оканчиваются времена языков», о чем предрекал Спаситель (Лк. XXI, 24).
Судя же по Апокалипсису (XVI, 18), мы стоим у порога ещё больших скорбей, именно социальных потрясений всечеловеческого масштаба. И лишь по ту сторону этих испытаний Христианству дана будет возможность развернуться на более широких путях и с новыми силами. Это подтверждается двумя указаниями.
Какими?
На наших глазах происходит крушение тех идолов, которые до сих пор служили главными возбудителями воинствующего атеизма: падение гегемонии науки и гибель идеи прогресса.
Теперь, когда пушечные громы умолкли, и облака удушливых газов рассеялись, стало ясно, что война эта ничего собой не решила, ничего не уладила, а сделала вперед неизбежными ещё более ужасные столкновения. Нации–победительницы в развитии военной авиации и истребительной химии продолжают идти дальше. И те же «светила» науки и техники, не ограничиваемые никаким удержом со стороны других «светил» науки, изобретают новые средства, составляют новые формулы ещё более губительных взрывчатых веществ и дают возможность низвергать на врага с неба тысячи снарядов с ядовитыми газами и болезнетворными бактериями и сразу обращать чуть ли не всю территорию противника в долину смерти. Так что ближайшие войны должны будут оканчиваться едва ли не полным уничтожением одной из воюющих сторон. И у науки совершенно не оказывается собственных сил, чтобы остановить это готовящееся человекоистребление и повести народы к свету, к миру, к братству и счастью. Точно также, вместо блуждающих огней прогресса, якобы ведущего человека к дальнейшему самоутверждению на земле, вдруг раскрылось пред Европейской цивилизацией неминуемое самоистребление в удушливых газах и огне, – подлинное дно ада. Такова судьба большинства изобретений– они, прежде всего, утилизируются ненасытным милитаризмом, как могучие средства разрушений и уничтожения. С этих пор черные навесы дыма из фабричных труб развеваются точно знамя несчастия, которые должны взять свою дань страданий.
И стало ясно, что истинный конец всему этому безумию может быть найден не на полях науки и не на полях войны.
А где же? Только в вере, только в Христианстве! Но каком? В прежнем? Но оно разве помешало совершиться этой катастрофе? Не поддерживало ли оно каждую из воюющих сторон в этом человекоистреблении?
После падения трёх империй, – одной, опирающейся на православие, другой, опирающейся на католичество, и третьей, опирающейся на протестантство, – а Империи эти, как усиленный мистический ο Κατεχων(удержание – пер. ред.)(2Фес. II, 3–12), служили последними опорами «порядка» и консерватизма в Европе и были щитами против анархии, т. е. потопления человечества в слезах и крови, после того, как русская революция привела в брожение рабочий класс во всех промышленных странах старой Европы, и волнения охватили Китай и готовы охватить Индию, – стало ясно, что настоящая война подводит все мыслящие умы к одной и той же проблеме: к проблеме добра и зла в истории и к вопросу, как победить зло, т. е. как найти путь к мирному политическому сожительству народов на земле и справедливому социальному строю. По мере развития событий, вытекающих из этой войны и из русской революции, выдвинувшей для самых страшных и тревожных социальных задач такие крайние решения, которые послужат источником нескончаемых будущих революций в других странах, — то везде точно по мановению началась одна и та же трагедия господствующих классов, теряющих веру в своё дело. Для ответственных умов старой культурной Европы, если они и дальше намерены управлять людьми, становится ясно, что судьбы всех народов на земле фатально связаны между собой, и что все они висят над бездной, ибо мир уже охвачен грозой и пожарами. Теперь нельзя добиться успокоения для двух–трёх из них, оставляя другие в жертву кровавому Молоху войны и внутреннему порабощению или хаосу. Поэтому искомый мир должен быть не иным, как м и р о м в с е г о м и р а, т. е. замирением всех народов (Ап. XX). Но ведь это и есть эра духовного человечества, о которой так страстно и молитвенно мечтали средневековые хилиасты и которую и ныне жаждут избранные души в Христианстве, в Иудействе и в Мусульманстве и о которой пророчествует Апокалипсис.
Разумеется, нечего и думать, чтобы подобную задачу можно было разрешить конгрессами дипломатов или угрозой новых насилий и кровопролитий международных или гражданских. Здесь Христианством должно быть сказано такое слово и явлена такая степень правосудия, какие не под силу традиционному богословию существующих вероисповеданий. Тут должно быть дано людям испить из иных источников счастья, пред сияющей правдой, которого умолкнут и хищные страсти угнетателей, и социальная зависть угнетённых. В каких книгохранилищах искать такие слова? Где уста, которые произнесли бы их? Какой авторитет способен начертать условия такого мира и заставить упорствующих подчиниться? Ведь надобно убедить самые аристократические и гордые нации, простить друг другу не только денежные долги по займам, но забыть унижение, горе территориальных утрат и, наконец, повсюду принудить господствующих расстаться с классовым высокомерием и эксплуататорскими инстинктами по отношению к слабым и неимущим. Надо, чтобы пред лицом приближающейся огненной гибели мира другие правила жизни зазвучали в сердцах. Кто сделает это? Только сверхъестественное чудо нового излияния Духа Святого могло бы сотворить это путём перерождения умов и сердец по иному образу, создав новую породу людей и вождей, несущих в мир концепцию иного неукрадаемого богатства и сокровища нетленного, и иной план будущего Града.
Апокалипсис даёт нам эту великую надежду. Он обещает, что в свой день, т. е. как только у людей в достаточной мере станут раскрываться устья душ, то благовестие страха Божия – «Вечное Евангелие», разъясняющее творческую тайну мира, пронесётся над всеми недогующими разветвлениями Христианства, над мусульманством и иудаизмом, исповедующими одну и ту же библейскую космологию. Покрывая все шумы века, это Евангелие будет услышано в самых далёких концах земли (Ап. XIV, 6–7).
Это новое учение о мироздании в таком неотразимом свете представит крестный подвиг Христа, что это сразу примирит веру и науку, побудит отпадших возобновить обеты, данные при крещении, соберёт стада Церквей воедино, и везде обессилит вражду против Христианства. Только на почве этого нового религиозного сознания, которое будет принесено Вечным Евангелием, и может разрешиться вопрос о едином источнике общечеловеческого законодательства и единой вдохновенной вероучительной власти над всеми властями.
{На обороте листа:
Всеми силами стараются представить разницу между капитализмом и социализмом.
Вечный спор мрака и света.
Вместе с диктатурой капитала воскресло всё, что было самого человеконенавистнического и противообщественного во всех давным–давно переживших исторических типах цивилизации: варварстве, рабстве, крепостничестве}
И это будет власть не иерархически–клерикальной, а государственной. Только тогда исстрадавшиеся народы смогут, наконец, образовать из себя великое о Христе братство, коленопреклонённое пред Богом Отцом Небесным. А это и есть главная тема Апокалипсиса (XIX,11–12). Вот, в преддверие к чему, сама того не желая, поставила нас эта война.
К тому же приводит нас и сцепление фактов так называемой мирной жизни после войны. На ком кровь эта? Кто вдохнул в зачинщиков преступную решимость к уничтожению стольких миллионов, себе подобных? Это стало теперь вопросом, от решения которого зависят пути будущего. Социалисты стараются подменить этот вопрос другим: Кому была нужна, или вернее, для кого оказалась выгодна эта война? Ответ ясен. Война оказалась выгодна только для кучки крупных промышленников и банкиров, работавших на оборону. Они и есть во всех странах главные виновники этой чудовищной бойни, ибо, как теперь рассказывают, они много лет вели через подкупленную ими печать агитацию за войну и разжигали вражду между нациями. Только для этой небольшой кучки «магнатов капитала» войны, и в случае победы и в случае поражения, означают одинаково повышение дивидендов. И теперь, когда заключен мир, они, держа за горло миллионы пролетариев страхом голодной смерти, заставляют их работать на фабриках, верфях, в шахтах и рудниках.
Ошибка такой постановки вопроса заключается в том, что эту вопиющую виновность здесь хотят отождествить с вопросом о метафизической природе зла в истории. Действительно, за последнее полстолетия капитал сделался главным двигателем политической жизни в Европе. Капитализм, – это всецелое создание еврейского духа – в противовес старой воинственной феодальной аристократии, долго выдавал себя за единственную миролюбивую и созидательную силу цивилизации, якобы признающую авторитет и религии, и сущих властей и патриархальной морали, силу, движимую якобы только идеей служения человечеству. К интересам этого капитала повсюду охотно подлаживалось Христианство, своей худшей частью. Этот капитализм, возглавляемый небольшой группой финансовых и промышленных магнатов образовал промежуточный слой между национальными государствами и как бы высшую инстанцию над ними, теперь сам становится диктатором–миродержцем, который для достижения своих целей действует не только экономической кабалой, но и кровопролитием. Порождая в своих приспешниках одну и ту же чудовищную мораль покупателя и продавца человеческих тел и душ, он в войне этой, наконец, открыл своё отмеченное жуткой тайной лицо.
Но надо помнить, что этим не исчерпывается метафизическая природа зла. У зла есть ещё и другие лики и другие главы, одна из которых, не менее страшная, подымается и в самом социализме. Пролетарские массы в промышленных странах доверчиво следуют за социалистическими вождями, так как социализм пока что есть единственная сила, которая во имя любви к обездоленным и защиты трудящихся, борется против капитала и обещает создать новую и более счастливую эпоху, где не будет эксплуатации бедняков.
{На обороте листа:
Они всматриваются в глубины жизни, как в демонический кошмарный сон.
Толпами безработных искателей хлеба, неизменно толкущихся у фабричных ворот}
Но в понимании природы человека, у которого якобы нет ни отечества, ни религии, у которого на первом плане пищеварительный процесс, <который есть лишь>механическая сила, могущая быть предложенной на бирже труда, и который будто всегда и во всём руководствуется, прежде всего, экономическим расчетом, и, наконец, в понимании последних целей жизни и проблемы зла – социализм топчется в пределах тех же трёх измерений пространства, что и капитализм, который смотрит на мир, как на обыкновенный рынок для покупателей и продавцов.
Поэтому социализм лишь на первых порах может сослужить службу и при том только относительную, как взрывчатое вещество огромной силы, против буржуазной культуры и омещанившегося Христианства, совершенно не задевая таинственную сущность последнего. А потом и он неминуемо создаст ещё более тягостные формы капитализма государственного, который уже не будет знать над собой никаких высших инстанций, – настоящее Царство Молоха, поддерживающее таким же кровавым и экономическим террором и кабалой. «И сделает то, что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание или имя Зверя, или число имени его» (Ап. XIII,16–17).
Кто даст имя всей этой лжи, держащей в плену миллионы людей? Кто поможет увидеть здесь под новыми масками всё то же старое зло, а под личиной любви к человеку иное дергающееся лицо? – Только обратившись к символам Апокалипсиса можно научиться видеть очертания этого многоголового чудовища, и догадываться, какою силой из иного плана оно разъярено и направлено против Христианства.
Но есть и ещё одна важная причина, побуждающая нас с мольбой протягивать руки к Апокалипсису. После этой войны никакие светлые идеалы не парят больше над трупом человечества. Декларация о правах человека и гражданина – всё это лопнувшие мыльные пузыри. Лозунгами о «свободе, равенстве и братстве» теперь никого не воспламенишь и не обманешь. Что же остаётся? Чем жить дальше? «Да и стоит ли жизнь жизни, и история стоит ли продолжения?» Этот вопрос скоро станет роковым и для социалистов, умственная самоуверенность которых до сих пор была исключительной.
Одни тёмные гностико–манихейские учения, связывающие своих адептов единством исторических обетов в некий орден, подобно гарпиям с голодными глазами, привлекаемые запахом падали, готовы распростереть свои крылья над Европейской культурой. Хранители этих учений участвовали в революции и в социализме, но теперь больше не так нуждаются в них, и испытали грызущую совесть от их элементарности, не хотят больше прятаться по эзотерическим трущобам, но ещё не знают, как перешагнуть через воинствующий материализм, не ослабив служебной силы его. Неужели настал час развернуть без утайки всю свою доктрину и позвать людей к неким иным алтарям? Но как от полного отрицания всякой религии перейти к открытому утверждению столь долго скрываемой «чёрной религии»? Движимые в своих заправляющих центрах несчастной бредовой жаждой служения Сатане, при полной вере в бытие его, и исканием мистической встречи с ним, они, пока эта встреча им не даётся, пытаются под тем или иным предлогом низложить Христианство, отбросить его от наследственного влияния на народы, и, став вместо него всемирной завершительной религией, повести эти народы по своим путям, уже давно подготовляемым, И вот теперь без боязни пред лицом Церкви, пред лицом науки и государственных властей, буржуазных и социалистических, они хотят проповедывать открыто своё подтасованное и уже не экономическое объяснение прошлых судеб человечества, а более радикальное, что человек, существо подверженное смерти, есть нечто такое, что может и должно быть превзойдено. И готовятся вскоре выступить с древним титанским замыслом: обратить, наконец, эту землю в один город – противников Божиих, достигающих телесного бессмертия если не своими собственными силами, то силой сильного вечного противника Божия. Вавилон великий и последний.
Разрозненные, смущённые, утратив свою наивную доверчивость к истории, христиане бродят вокруг своих святынь, сквозь слёзы радуясь на ещё кое–где зеленеющие побеги. Но им до сих пор и в голову не приходило, до какой степени может быть подделываема история и какие отсюда могут вытекать последствия. Что же дают им служители Церкви? Храня таинства тела и крови Спасителя, они обращаются с амвона только к внутреннему чувству. Указывая на древние авторитеты, зовущие к борьбе с собой и только с собой, а «прочее», мол, «приложится», они оставляют своих чад в мучительном недоумении.
Имея в Апокалипсисе огненное пророчество о победе Царства Божия в истории, и о сковании зла на земле на целую тысячу лет, они об этом бессильно молчат. И книга эта при всей своей идейной громадности поныне в руках их остаётся грамотой странной: она то окрыляет и будит сладостные предчувствия, то угнетает, как совершенно не поддающаяся пониманию.
Между тем для Христианства теперь наступает решительный час: ему предстоит выдержать самую трудную и последнюю борьбу – с противниками, воинствующими таким оружием, какого у христиан до сих пор никогда не бывало: это объяснение всего прошедшего и начертание будущего. Тёмному соблазну, пленяющему миллионы колеблющихся умов, Христианство на радость всем верующим угнетённым должно открыть свою богооткровенную истину. Чудовищной лжи противопоставить исповедуемый им лучезарный план Града Грядущего и тем утолить стенающую потребность понять, наконец, эту жестокую игру жизни, и указать центр вины за великие скорби и унижения.
Вот почему понимание Апокалипсиса становится для нас, христиан, не вопросом суетного любопытства или праздной игры ума, а самой насущной и прямо‑таки смертельной религиозной потребностью. И теперь, когда главные идолы пали и субъективные и объективные препятствия устранены, то полное раскрытие пророческого свитка сего явится таким знамением и громовым чудом, каких не имела ни одна религия, и таким торжеством познания, о каком не смела мечтать ни одна наука. Во истину пир веры!
Глава 6. Апокалипсис и историческая наука
Не будем, однако, скрывать от себя огромных трудностей, которые ожидают нас на пути к пониманию Апокалипсиса. Главное препятствие тут будет исходить с той стороны, откуда, казалось бы, должно ожидать только помощи. Я говорю об исторической науке.
В исторической науке есть два яруса, две ступени познания. Первая – высшая, творческая, синтетическая, конструирующая, обобщающая и делающая выводы; вторая – низшая, она собирает сырой материал, устанавливает факты. Как в первом, так и во втором ярусе есть элементы, совершенно неприемлемые для Христианского γνωσις–а, ибо они заключают в себя коренную религиозную неправду о человеке.
В чём же неправда эта? Эта неправда в восприятии времени.
На смертоносном противоречии категории времени останавливали своё внимание ещё древнегреческие поэты и философы. Παντα ρει, ουδεν μενει, т. е. «всё течёт, ничто не останавливается» (Τα πάντα ρει και ουδένμένει= всё течет и ничто не остается прежним – слова Гераклита – прим. ред.). «Никто никогда не бывал дважды в одной и той же реке, потому что каждый моментона течёт уже другими струями». «Настоящее, как только мы помыслим о нём, уже перестаёт быть таковым. Прошлого уже нет; будущего ещё нет, а как только оно наступает, то каждым моментом своим гибнет в настоящем. Каждый момент настоящего есть ступень в бездны, разверстые по обе стороны его». «Это лишь точка средь тёмных и бесконечных «ничто», обнимающих вещи с обеих сторон. Таков Κρονος, поглощающий своих детей и неизвестно для чего выпускающий их на свет». «Счастливы звери, не знающие времени». Всё это похоже не на тезисы философии, а скорее на стоны души, вдруг понявшей, что она здесь находится под игом какого‑то непобедимого наваждения, жертвой которого является всё человечество. Подлинный религиозный ужас и потрясение ума возбуждала загадка времени у древних мыслителей. Но только Христианство принесло понимание, что категория времени есть извращенная вечность, и что время тварно и во Христе – Λογος–е, рождённому «прежде всех век», время нравственно победимо и для нас.
Основная и, так сказать, высшая ложь истории состоит в том, что историческое созерцание познающего субъекта здесь строится не на сознании этой тварной относительности времени, а путём возведения времени в абсолют, т. е. через мысленно–суммирующее сложение времени по одной линии без глубины. И такое арианское восприятие времени, совершаемое в уме историка, передаётся читателям.
Но вдумайтесь. Всякий человек личным опытом своим знает очень немногое. Он ограничен в непосредственном наблюдении весьма небольшим отрезком действительности: тесным кругом лиц и фактов на протяжении ближайших дней. Между тем, история даёт уму для восприятия чрезвычайно большое число фактов прошлого, героических характеров, событий, больших коллективных предприятий, народных успехов и бедствий, общечеловеческих катастроф и т. п. Факты эти разбросаны на таком обширном пространстве, посетить которое сам познающий никогда не был бы в силах. И всё это запечатлено в летописях за такие длительные периоды времени, каких этот воспринимающий субъект сам не прожил бы. Как в отношении пространства, так и в отношении времени все эти вещи даются историку для восприятия в таких размерах, по сравнению с которыми этот книжник сам по себе ничто.
Такое ведение они имел бы, если бы всю эту познанную жизнь пережил сам, если бы дни ему прилагались к дням, период времени к периодуна протяжении веков и тысячелетий.
{На обороте листа:
Христианство есть религия историческая. Боговоплощение произошло во времени. И для всего существует полость времени, «времена и сроки»}
Тут же к одинокой мимолётной личности как бы прилагается другой долговечный субъект. К простой малой величине приписывается большой множитель. Этот‑то долговременный коэффициент и есть πρωτον ψευδος (первичная ложь, ошибочный изначальный тезис – пер. ред.) истории и ложь пред Богом. Такого коэффициента на самом деле нет, ибо на пути сложения его всегда стоит смерть, как всеобщее разъединяющее начало, и сколько смертей, столько слагаемых. Принимаясь за свои книги, историк должен был бы на развёрнутые страницы всегда класть перед собой человеческий череп, как напоминание, ибо Смерть сначала надо победить. А для этого надо уверовать в Победившего смерть и соединиться с Ним. Считают ли это для себя нужным г. г. историки, и переживается ли ими что‑нибудь подобное?
Напротив, здесь под видом почтенной фикции в познающем субъекте совершается какое‑то самодовольное действо и без победы над смертью. Ограниченный, краткосрочный и потому ничтожный книжник приобщается через этот ложный познавательный акт к какому‑то книжному quasi- бессмертию. Подходя к своим фолиантам, он как бы вступает в жизнь, чуждую ограничений, получает очи, не ведающие тесноты кругозора и даже смерти. Но какое это бессмертие? Какая вечность? – М е х а н и ч е с к и сложенная из промежутков времени и возведённая в абсолют.
Не то означает вечность во внутреннем опыте истинных учителей веры. Там это не дурная бесконечность суммы сложенных дней, а разрешение любой точки настоящего не в сторону прошедшего и не в сторону будущего, а вверх, в небесную потусторонность. Это молитвенное поднятие к таинственному чертогу Божией славы в сторону «вечного т е п е р ь» божественного бытия и должно быть положено в основу исторического познания. Только научившись этой тайне, «книжник сможет выносить из своей сокровищницы старое и новое», не губя себя и не отравляя других (Мф. XIII,52).
«Вникай в обстоятельства времени. Ожидай Того, Кто выше времени – Безвременного, Невидимого» – писал христианам Игнатий Богоносец, идя на мученичество. И, действительно, для первых христиан ожидать пришествие Христа – это значило постигать тайну времени. Мистический прорыв в небо давался им верою во Христа Воскресшего, молитвою, постом, послушанием языческой власти, над ними поставленной, в уверенности, что она от Бога, прощением врагов, которых было так много кругом, делами братской любви. Тогда им открывалась тайна н р а в с т в е н н о й победы над временем и иная глубинность его. Всё это хорошо знали по опыту и позднейшие подвижники Нитрийской пустыни и Фиваиды и потому так решительно выступали против Ария, учившего, что время больше Христа –ἦν ποτε ὅτε οὐκ ἦν(было время, когда Его (Христа) не было – пер. ред.)– и охватившего своею ересью большую половину тогдашнего христианского мира. Читайте писания этих подвижников, – там вы найдёте глубочайшее и трепетное переживание этой тайны.
Чтобы ещё лучше уяснить себе религиозную тайну времени, обратимся к обетованиям Божиим. «Ей, гряду, скоро», – говорит Спаситель. «А впрочем, близок всему конец», – прерывает свои увещания апостол Пётр (1Петр IV,7). «Дети, последнее время», – восклицает Иоанн (1Ин. II,18). «Ибо ещё немного и очень немного, и Грядущий приидет и не умедлит», – писал апостол Павел Евреям (X,37). «Пришествие Господа приближается», – говорил также ап. Иаков (V,8). «Не запечатывай слов пророчества книги сей, ибо время близко», – сказал ангел–мистагог Иоанну (XXII, 10).
Между тем с тех пор прошло вот уже 19 столетий, а никакого конца мы не видим. Что же это, обман или самообман?
«Бог долготерпит по безмерному человеколюбию своему» (2Петр III,9) – уже тогда объяснял ап. Пётр. Полно, только ли это? Не вернее было бы сказать, что здесь мы имеем дело с своеобразным устройством категории времени, – это устройство как χαρισμα передавалось вместе с верой и принимаемо было вместе с крещением. Это и значило: «имеющий ухо, да слышит». С тех пор для этих φωτιζομενοι (озарённый – пер. ред.) из каждого факта преходящей жизни сквозила лучезарная вечность. И они видели, что эта вечность во–истину «близ есть», «при дверях»: ταχύ(скоро – пер. ред.)!
Чтобы лучше понять это ταχύpropheticum (пророчество – пер. ред.) вникните в следующее.
Кому говорил Спаситель – «ей, скоро»? Ученикам. После того любой ученик сколько лет мог прожить? – Десять, двадцать, ну, тридцать… И умер. За гробом для него нет счета времени: там не возвещают петухи приближение каждого утра, нет отличия дня от ночи. Тогда к этим 10, 20, 30 годам земной жизни надо было бы прибавить ещё загробное время до дня воскресения из мёртвых. Если же за гробом времени нет, то это будет всего: 10 плюс ноль, т. е. десять. Что же это, разве не равно?
На это вы скажете: а столетия и тысячелетия ожидания томительного и тщетного?
Да кто же это существовал и ждал тысячи лет? – спрошу я. Никогда и нигде не было такой самосознающей единицы. Вы скажете: нации.
Но что такое нация? Что национальности существуют как своеобразные исторические силы – об этом, конечно, спора быть не может. Но что это за силы? Это вопрос о душе народов, как целостных существ. Самосохранение собирательного целого, которое живёт где‑то в подсознании множества человеческих лиц, и производит свои иногда очень сильные обнаружения, но сама душа эта стихийная, импульсивная, слепая, без лица, никогда не вмещающаяся ни в одном индивиде, и, значит, без субъективизации времени. Нигде, никогда, никакая нация не имела лица. В этом именно и состоит трагедия нации. Только на почве откровения ясновидящие умы пророков могли обращаться к нациям, как лицам: «Израиль», «Ассур», «Едом». Нынешние же детские умы или при помощи мифа ученые историки и политические деятели или при помощи фикции приписывают нациям атрибуты лица и наделяют их сознанием, счисляющим своё время. При помощи подобной же фикции строится и идея человечества.
Между тем при рационалистическом понимании жизни, т. е. при ограничении её только посюсторонним бытием – человечества нет.
Это – абстракция, ускользающая из рук, подобно призраку, как только мы пытаемся его схватить.
Самообман тут в том, что делается прикладывание немногих годов чужой жизни к немногим годам ещё более чужой, и ещё более чужой и т. д. И получается будто бы объединённая во времени жизнь всего р о д а человеческого. Между тем, Христос, соединяя Своих последователей с Собою через Таинства, именно и отторгал каждого от связей с этим ветхим и «лукавым родом». Такой разрыв с родом, с гнусностями отцов и пороками матерей, (1Петр IV,3) был переживаем уверовавшими как изведение себя из под власти категории времени, как из злого плена, влекущего за собой неисчислимые последствия нравственные и прежде всего слепоту ума. Такой разрыв с соблазном времени сначала смирял христиан, вселяя в них чувство одинокости и как бы святого легкомыслия: «не пецытеся<убо>на утрей» (Мф. VI,34), а потом бесконечно обогащал их сладостным соединение со Христом, как источником побеждённого времени и Царём вечности. Они освобождались от гордости всеобщего охвата жизней чуждых друг другу и взаимно исключающих, а приобщались к радости и величию новой конструкции времени.
Поэтому поверить в «скорое» пришествие Спасителя – это значило прежде всего принять в душу потрясённую покаянием Его исчисление времени. Предчувствие возможности этого слышится в восклицаниях псалмопевца: «Господи, научи нас так исчислять дни, чтобы нам найти в очах Твоих мудрость» (Пс.89, 12). «Всякий книжник, н а у ч е н н ы й Ц а р с т в у Н е б е с н о м у, подобен хозяину, который выносит из сокровищницы своей старое и новое», – говорил Христос ученикам (Мф. XIII,52). Ибо в каждом моменте нового такому книжнику сквозило сияние нравственной победы над временем, которое имел принести на землю долгожданный Мессия. По этой же причине в книгах Евангелистов и в книге «Деяний Апостольских» нет ни одной даты. События, описываемые ими, так трудно вдвинуть в грани общей хронологии и так легко воспринимать, если в начале каждой части мысленно поставить зачало: «во время оно».
Но кроме механической победы над временем, которая делает историческую науку слепой, бессильной в постижении великих тайн домостроительства Божия, здесь перед нами выступает во всём своём всеобщем значении ещё загадка причинности.
Для историка, старающегося мыслить при холодном свете рассудка, т. е. прагматично, все чудеса Спасителя и книги Деяний Апостольских, патериков и церковных хроник, считаются достаточно доказанными только тогда, если их можно «объяснить», а объяснение состоит в том, что историк истолковывает их как неизбежные следствия прежних фактов той же исторической действительности. Каждое настоящее событие всецело воздвигается на прошлом, оба оставаясь в чисто посюсторонней связи, т. е. на одной и той же плоскости. И ничто не в силах прорвать эту цепь: ни чудо, ни случай. Целыми рядами цепляются «причины» одна за другую, производя с механической неизбежностью свои ряды «следствий». Этот сплошной посюсторонний процесс причинения, без всякой тайны в себе, не обнаруживает нигде перерыва – ни просвета вверх в небо, ни провала вниз в бездну. И даже там, где в качестве членов причиняющей связи выступает так называемый «психологический момент», – и там «познать» для ученого историка значит воспринять это «объективное» событие, применив к нему «закон» причинности. Вот почему для историка, если какое‑нибудь «чудо» и было издавна признаваемо сотнями свидетелей, как совершившееся по действию Божию, то довольно науке поработать над этим фактом, и после такой Wissenschaftlichearbeit (нем. научно–исследовательская работа – пер. ред.)окажется, что никакого чуда тут не было, а дело обстояло очень «просто» и «естественно», ибо вообще нет в мире никаких сверхъестественных сил.
Все это было бы так, если бы в Христианстве даже до сего дня и относительно причинности не было иных показаний религиозного опыта. Религиозный опыт, если он действительно глубок, изощрён и проверен опытами других, более совершенных, т. е. святых, свидетелей в единении веры с ним, показывает, что в нём содержится иначе устроенный познавательный акт. Поставьте эти два пути познания рядом, – и вы убедитесь, что это – антиподы.
Научная история – это изобретение и гордость нашего времени. Она опирается на «Закон достаточного основания», по коему в действии не может быть ни больше, ни меньше, чем заключается в причине. Научная история не допускает ни «случая», ни скачков в прошлом и «капризов в наступлении событий». Она проникнута убеждением, что историческая жизнь всецело дело наших рук и что никаких сверхприродных сил не существует.
Поэтому она всюду ищет последовательного развития с механической и даже автоматической необходимостью происходящего. В опыте же святых и праведных – иначе. Там нет пропорциональности между причиной и действием, а напротив, настоящее нравственное состояние – святость – никогда невозникало и не утверждалось на посюстороннем прошлом своём, а решительно отрицало и устраняло его. Всё чудо христианского возрождения и действие Таинства покаяния до днесь производит в верующих разрыв категории причинности при полном соблюдении начала тождества. В этом именно и заключается его сверхъестественность.
Изучайте христианскую жизнь, – я разумею здесь случаи, когда эта жизнь была действительно христианской, – и вы с изумлением убедитесь, что на лестнице религиозного роста у людей святых прошлое никогда не создавало светлого настоящего.
Вспомните Жития Святых. Какова основная тема всех их?
Из грязной клоаки, из порочности, из ничтожества вырастают такая духовная красота и такое моральное величие, каких не видел мир. Из злодеев люди становились милостивыми, из блудников – благоговейными, из обжор – постниками, из гордых – смиренными, из ленивых – тружениками, из лжецов – правдивыми, из трусов – храбрыми, из легкомысленных – мудрыми, из жалких униженных рабов – свободными и царственными. Правда, эта нравственная высота им давалась не даром, не без борьбы с собой и миром. Но во всех этих перерождениях повторялось одно и то же чудо: новое светлое настоящее всегда нисходило свыше, всегда от благодати, а не от себя. Греховное прошлое даже в воспоминании о нём отсекалось от власти над настоящим, для чего люди расставались со всем, что было неотделимою частью их самих, уходили из семьи, из своего города, из родины и даже совсем от мира в пустыню. И не оглядываясь на привязанности, которые оставили позади себя, умирали для прошлого, и оно умирало для них: лежало где‑то позади, как гнойная яма раскрытая. А они были обновлены, свежи и полны той божественной юности, которая не знает увядания: «Обновится, яко орля, юность моя»(Пс.102:5. – прим. ред.).
Точно также и все важнейшие и решительные повороты в судьбе целых Церквей всегда приходили, как чудо, из высших, горних миров, где незримо борются за эти Церкви их великие заступники против сил тёмных. Кто был в состоянии предусмотреть одновременное появление таких соперничающих лиц на патриарших престолах Востока и Запада, как Фотий и Николай I, таких миссионеров, как просветители славян Кирилл и Мефодий, такие созидатели религиозной государственной власти, как митрополит Алексей и преподобный Сергий?
{Рукопись карандашом:
Смирна, Сарды: Отсутствие настоящего политического миросозерцания. Отсутствие гражданского пафоса, вообще какая‑то малая заинтересованность общественной и политической жизнью. Равнодушие какое‑то, индифферентизм.
Борьба за изменение общественных форм.
Они пришли на родину и не нашли родины. А они хотят найти её, потому что без неё нельзя жить. Им нечем себя наполнить без родины.
Но от политики никуда не убежишь, никуда не спрячешься.
Камни Храма говорили голосом отцов и матерей и предшествующих поколений ветхозаветных праведников.}
То же и в политической жизни наций. Действия Провидения здесь – это ряд чудес, которых ни под какую науку нельзя подвести. Кто мог бы предусмотреть великое переселение народов, перевернувшее вверх дном судьбу всей Европы, или возникновение Ислама, с фантастической быстротой создавшего гигантскую Империю, охватывавшую три части света, или бедствие, подобное чуме 1347 года, которое в продолжение 16 месяцев унесло1/3 населения Европы, или появление гениальных государственных деятелей в нужный момент, и не появление их в моменты ещё более потребные. А чего стоят чудеса исполнившихся вещих сроков и пророчеств Даниила, Исайи и др.
Власть прошлого – это одно из самых тяжелых и мучительных рабств для народов, стремящихся к счастью и совершенству. Некоторыми поколениями иногда переживаются страстные порывы к освобождению от этой власти. Желание сбросить с себя это бремя веков, решимость разорвать причинную связь с ним навсегда, сжечь его совершенно и обновить все свои учреждения – это вызывает бунты и революции, после которых всё остаётся прежним, меняя лишь названия и маяки. И только Христианство делает возможным такое обновление через общее покаяние и ч у д о отпущения всенародного греха. В этом заключается его неотразимая сила. Испытав это однажды, народ во всю дальнейшую жизнь не может забыть эту светлую тайну своего возрождения.
Апокалипсис в огненных образах показывает, что историческая действительность царств, народов и всего человечества не есть замкнутая действительность. Это не эволюция, совершающаяся по неотвратимым естественным законам, и не диалектическое развитие абсолюта, а процесс телеологический, в который постоянно нисходят из мира невидимого служебные духи – Ангелы, посылаемые Самим Богом для того, чтобы через их вмешательство поднимать дух угнетённых, смирять гордыню царств мира сего и возводить человека через познание собственной ограниченности к познанию Бога святого и всемогущего. История мистериальна до дна. Всеми событиями её движут сверхприродные духовные силы и при том борющиеся между собой. В особенности же развитие Христианства есть подлинно теогонический процесс с многими прорывами в потусторонний мир. Потому только на почве Христианства возможно пророчество в смысле предсказания будущего.
История же ученых историков – это странная наука. Она отрицает и чудо и случай и кичится, будто бы улавливает закономерность в наступлении событий. Но на деле выходит иное. На глазах историка течение жизни постоянно прерывается неожиданностями, которые уже после того, как они наступили вне очереди и плана, историк, руководимый каким‑то демоном слепоты, из всех сил старается доказать, что эти неожиданности были логически необходимы, неизбежны и предвидимы. Но опять новые и новые «вдруг». И историк везде натыкается на какие‑то выступы тьмы. Именно вследствие неспособности предвидеть будущие события, история не может быть принимаема не только как наука, но даже как зачаток науки. От чего же зависит эта слепота?
Эта слепота происходит от того, что прагматическая история опирается на порочный символ веры, состоящий из целого ряда предвзятых пунктов и руководящих концепций о смысле жизни – аморальных, весьма неглубоких, плоских, кургузых, самопротиворечивых и в существе, конечно, ложных. Таковы: идея естественной и прирожденной благости человеческих существ, идея естественного самозарождения жизни и происхождение человека от низших животных, догмат прогресса, естественного происхождения власти в социальных организмах, происхождение религии из обманов, принцип верховенства экономического фактора во всех явлениях политической и духовной жизни, так называемый диалектический материализм и т. п. Всё это болотные огни. Поэтому ни одна наука так самоуверенно не лжет, как история. С этих‑то позиций и идёт всё более и более разгорающийсяodium (ненависть – пер. ред.) против Христианства.
Впрочем, на этих позициях не всякому созерцателю удаётся долго сохранять самодовольное равновесие духа. Отвергнув религию Христа Воскресшего, менее тупые из них при виде страданий и нелепостей, на протяжении тысячелетий переполняющих земную жизнь и остающихся необъяснёнными, «неоправданными» – впадают в отчаяние. Не то в Христианстве. Здесь проблема земных страданий находит исчерпывающее объяснение. Христианство учит, что страдания никогда не бывают случайны, неразумны, нелепы. Они суть свыше ниспосылаемая кара человеку и целым народам за грехи. И если человек или народ сознают свою вину пред Богом, то эти страдания могут послужить, как средство искупления и ступень к совершенству.
Многовековой опыт Христианства подтверждает, что страдания в путях Провидения это то же, что нож в руках садовника.
Для верующих же – это Крест, а не несчастье и бессмыслица. А Крест – благо, ибо он один побеждает зло, несмотря на своё кажущееся уничижение на земле. Такова была и вера Церкви от начала, такова она и теперь.
Вот почему, когда «рациональная» историческая наука, хотя бы с кафедр богословских факультетов, пользуясь своими рационалистическими шаблонами в оценке возможного и невозможного, без критерия для отделения истинно святого от самообольщения, – когда она всё‑таки берётся за церковно–исторические темы, – то это служит источником отравляющего скепсиса и организованного разрушения веры. Прочитайте у таких историков – католических, протестантских, православных – изображение Вселенских Соборов. Это бешеная конкуренция нескольких резонёров, крайне придирчивых к словам друг друга, борьба учительных честолюбий, отвлеченных доктрин, национальных соперничеств, – и в результате какой‑нибудь случайной интриганской победы являлось «торжество православия», т. е. несколько пустых формул бессодержательных для ума и безразличных для жизни. Такими представляют они догматы: о Троице, о нераздельности и неслиянности двух природ во Христе, об иконах.
Ещё лучше это можно проверить на том, как такие историки изображают век апостольский. Для их окаменелых мозгов понять эту эпоху, главные события которой были чудесны, т. е. совершались praeternaturam, supraetcontranaturam (вопреки природе, сверх и против природы – пер. ред.) – значит не больше, как освободить все эти кричащие и трубящие факты из обманчивого тумана сверхъестественности. Поразительные следы Божьего водительства, бывшие в те дни, исполнение древних обетований, благовещение Святой Деве, славословие Ангелов в небесах отверстых, которое слышали пастухи, и, разумеется, оба центральные чуда – Рождество и Воскресение Христово, затем огненные языки в день Пятидесятницы и харизматические дары в Церкви. Но обо всём этом церковные историки–рационалисты рассуждают, как глухие о музыке и слепые о красках. Вместо объяснения они или совсем отрицают эти факты, или принимают их, как дело расстроенного воображения первых христиан. И лишь в лучшем случае по тактическим соображениям такой рационалист–историк лицемерно признаёт чудеса эти, чтобы не ввязываться в борьбу с церковным начальством или с клерикалами. Назвав этот период «библейским», или «священным», отодвигает его в угол, задёрнув завесой, и затем старается скорее перейти к более «реальным» последующим векам, где всё может быть объяснено просто человеческими пружинами: невежеством и суеверием одних, властолюбием других, борьбой наций за первенство и т. п. А дальше история Христианства уже совсем легко укладывается в рамки эволюционного построения, ибо разница между религиозной и внерелигиозной этикой совершенно стирается, и всё тут начинает совершаться причинно, «без чудес», т. е. по Закону достаточного основания, по коему во всяком действии заключается не больше и не меньше, чем в причине. Апокалипсис для таких церковных историков и богословов – это среди прочих нравоучительных писаний новозаветных – «сумасшедший член семьи».
И подлинно, иногда может казаться так. Для апокалиптика силлогизм – это главное орудие так называемого методического мышления, – не существует. «Все люди смертны?» – спросите вы его. Да, смертны, – ответит он. «Иван – человек?» — продолжаете вы. «Ну, положим, что так». Значит, и Иван смертен?
— В том то и дело, что нет.
Как? Откуда?
Тогда мистик ответит: если бы все люди, будучи смертны, в этой смертности своей действительно находили объединение, – тогда это было бы так. А люди из‑за этой именно смертности и создают себе тысячи миражных бессмертий, за что ненавидят друг друга, и бесконечно отталкиваясь, разбегаются с криками проклятия друг другу в разные стороны. Если смертность им служит в разъединение и муку, то значит, это состояние смертности есть противопоказание, а не доказательство. Значит, Иван – бессмертен. И это не парадокс софиста, а только…конец Аристотелю.
В подлинном Христианстве всегда таится иной путь мышления, приводящий к Истине. Для апокалиптика между отвлечёнными общими идеями с одной стороны и эмпирически–данными частностями с другой – нет силлогистического перехода. Для него каждое лицо человеческое однократно и неповторимо, и связывается с иными нормативными началами – в Христе воскресшем, ибо Он, Воскресший, мера всех вещей, единица всех чисел и общее всех частностей. Пресловутый критерий истины св. Викентия Леринского: quodubique, quodsemper, quodabomnibuscreditumest (чему верили повсюду, всегда и все – пер. ред.) подлежит весьма существенным дополнениям. Для христианина всеобщность, всегдашность, повсеместность не суть признаки истины. Грех, болезни, смерть – всеобщи, всегдашни, повсеместны, однако они не есть истина о человеке. Они господствуют без исключений, но не «вечнуют», в пакибытии их не будет.
Тогда нас спросят: кто же из историков способен мыслить столь странным образом? И такое мышление не сделает ли ум совершенно неспособным к научным занятиям, ибо тут отрицается не только силлогизм, но и всякая познавательная ценность обобщения? И на первый и на второй вопрос отвечу отрицательно.
Христианство – область внутреннего и непоколебимого знания, проверенного вековыми свидетельствами многих тысяч людей. И каких! Церковь помнит то, чего мир не помнит: не помнят ни историки, ни геологи, ни астрономы. Она таит возможность всеведения. «И вы помазание приясте, и весте вся» (1Ин. II,20). В сравнении с этим γνωσις спиритов – это мерцание гнилушек. Тогда значит, у христиан до сих пор не было р е л и г и о з н о построенной истории Церкви? Скажу прямо: да, не было, не смотря на то, что написаны целые библиотеки. Но возможна ли такая история? – Возможна и необходима. То, что у нас есть, — это дееписания, мартирологи, агиографы, официальные акты, например, Соборов, собрание молитвенных и литургийных чинов, катехизических символов, сборники канонов и аскетических правил, коллекции поучений и писем к отдельным лицам, надгробных надписей, кодексы императорских определений о Церкви, обширнейшие собрания совершенно сырого материала: иконографических образцов, статистических, хронологических, лингвистических справок и т. п. Я вовсе не хочу умалять цену трудов некоторых знаменитых историков, каковы древние: Евсевий, Сократ, Созомен, оставивший нам собственно не историю, а складочные места документов и фактов, таковы же полюгисторы, недавно писавшие на Западе Тильмон, Неандер, Дёллингер, Гарнак, Дюшен и др. И у нас: Лебедев, Болотов, Спасский и другие лица, давшие ряд монографий. Что, кроме благодарного удивления могут заслуживать эти огромные богословские энциклопедии, созданные коллективным трудом нескольких сот ученых специалистов. Всё это исполнено с изумительным трудолюбием, знанием дела, добросовестностью, а иногда и литературным талантом. Но, увы, веры они не зажигают и религиозного познания прошлого Христианства не дают. Скажу больше. все эти сочинения не имеют почти никакого отношения к духовному бытию Церкви, как продолжающей среди людей жизни воплощенного Λογος–а. Это особенно резко стало чувствоваться теперь, когда ο Κατεχων (Проведение – пер. ред.) отнялся, рухнули большие предпосылки всякой нравственной аргументации народов по отношению друг к другу, и христианство со всех сторон осаждаемо.
Также и в нижнем ярусе историческая наука руководствуется другими принципами познания. Взгляд на историю за последнее столетие существенно изменился. Прежде историю уподобляли по её задаче изобразительным искусствам и особенно поэзии. Потому охотно говорили об «историческом искусстве», вдохновляемом даже особой Музой. Историк же в лучшем случае был талантливый или, по крайней мере, занимательный рассказчик, морализующий в меру общепринятых нравственных норм. Воссоздавая картины прошлого, он устанавливал ответственность тех или других лиц и расточал им порицания и похвалы, предлагая таким образом «историю политических перемен в лицах»: королей, императоров, полководцев, министров, дипломатов. Он не знает личного, разумного начала в мире и в истории, где царит только «сила вещей», законы исторического и экономического развития.
А между тем история творится живыми силам, а не мёртвым стихиям, и человеческая личность со своим идеалом, со своей религией есть творческое зиждительное начало истории.
Теперь история понимается, как наука по методам своим приближающаяся к естествознанию. Ища познания твёрдого и устойчивого, нынешняя историческая наука хочет опираться на внешнюю чувственную сторону социально–экономических отношений, так как эту сторону считает самой незыблемой и уловимой. В основу её познания кладётся мысль, что сцепление причин, создающих события, гораздо могущественнее «сильных мира», принимающих в них участие. На какой бы высоте ни стоял человек, им руководит классовая среда и экономические условия. Историку надо только уметь нащупывать эти массивы, влияющие на жизнь неотвратимо, как слепые божества. Стараясь быть вдумчивым и объективным, ученый историк теперь вечно гоняется за этими «чистыми объектами». Он охотно поучает о неумолимости этих слепых божеств – экономических факторов– и ещё охотнее старается подметить печать обречённости на челе своих противников, не видя той же печати на себе. Но исследуйте происхождение и состав так называемого «фактического», – и вы будете поражены.
За изображаемыми в истории внешними событиями народной жизни, за физическими действиями при обработке земли, возведении построек, в промышленности, в войнах всегда лежит такое или иное безотчетное состояние человеческого духа, и это больше всего в жизни идейной, политической и трудовой. Какие гигантские усилия ума и воли тратятся на устройство армий, на сооружение крепостей, на изобретение орудий убийства. Сколько тревоги и мольбы о помощи свыше переживает земледелец при каждом посеве. Сколько мысли и ежедневного нервного напряжения тратится на создание и поддержание определённой системы обучения в школах, на удержание в идеологическом плену целых классов и поколений, к каким ухищрениям в экономической жизни прибегают для заключений займов внутренних и иностранных, ибо все без исключения государства вынуждены прибегать к ним. А подземная стратегия тайных обществ, так ловко умевших до сих пор выдавать дело рук своих за стихийные движения народов. Всё это существует лишь потому, что мысли и намерения человеческие тянутся в далёкое будущее, которого ещё нет. Человек прежде хотел жить для блаженного будущего на небе, а теперь для счастия и покоя здесь на земле тех поколений, которых ещё нет на свете, а не только для настоящего. Ведь все эти скрытые и в большинстве случаев химерические пружины д у ш е в н о й жизни не подлежат чувственному восприятию и учету извне и часто даже не передаваемы на словах. С тех пор как человек вышел из первобытного состояния, он в течение тысячелетий неустанно создавал иллюзии, которым поклонялся, и на этих иллюзиях строил великие факты – целые цивилизации, поражающие нас своею устойчивостью на протяжении веков.
Кроме того, наши поступки никогда не бывают тем, чем кажутся, а действия по большей части ведут к целям, которых они себе не ставили. Крестовые походы, предпринятые в пламенном желании возвеличить Христианство, привели Западную Европу к религиозному сомнению, а потом и к постепенному обезбожению всей жизни. Мореплаватели страстно хотели открыть путь в Индию, <а>открыли страну, ничего общего с ней не имеющую. Не церковные ли иезуитские школы во Франции воспитали большинство энциклопедистов, так потом подорвавших религию во всем мире? И разве «эра разума», которую все приветствовали как конец кровавого средневековья, не привела Францию и всё человечество к ещё более ужасным кровопролитиям?
Человек почти никогда не знает источника своих решений, даже самых «обоснованных», и редко умеет сознаться самому себе в их интимных побуждениях. Он думает, что сеет пшеницу, а вырастает терновник; он насаждает сад, а плоды с него собирают другие.
Идеи растут, развиваются и находят воплощение в фактах по каким‑то своим собственным принципам, не спрашивая позволения у тех, кто считает их своими, потому что впервые выпустил их на свет, дал им имена. Неожиданности играют человеком, как ветер былинкой, и рычаги, приводящие в движение самые важные наши действия, сокрыты в каком‑то ином бытии. В сфере же коллективных действий сознательная цель и план – есть всегда самообман. Утопии и утописты, искатели иных берегов и новых стран, – вот кто до сих пор вёл человечество. Дорога к лучшей действительности всегда идёт через мечту. А так называемые люди рассудка и плана всегда бывают лишь бессознательным орудием в чужих руках.
Понятно поэтому, что каждый факт поддается почти такому же количеству разных оценок и толкований, сколько людей на него смотрят или участвуют в его осуществлении. «Исторический факт» всегда есть сплетение внешне–опытных элементов с умозрительными, эмоциональных с волевыми – объективного с субъективным. И всё это зыблется, как трясина. «Факты – упрямая вещь», но это только для упрямых и тупых наблюдателей. Вот почему некоторые критически мыслящие историки уже давно сознали, что в понятии «факта» нет ничего незыблемого, если в него не вливается и не затвердевает некая частица от истинного бытия, т. е. от «абсолюта». Потому эти историки так настойчиво пытаются отыскать единый кряж, лежащий в основе всего исторического процесса. Потому философия Гегеля и экономический материализм и являлись столь обольстительными, не смотря на свои несообразности. Но только у Христианства истинный монистический взгляд на историю.
Христианство – это религия, которая от первых дней состоит из единого сверхъестественного факта, явившегося предметом веры, поклонения и восторженной проповеди, – «Слово Плоть бысть», из факта двухтысячелетнего бытия Церкви и из столь же сверхъестественных обетований о царстве святых на земле и пакибытии, которые в свой день также станут фактами. И вместе с тем Христианство есть религия историческая. Для всех его важнейших событий положены времена и сроки. Боговоплощение совершается, когда прошло: от Авраама до Давида 14 родов, и от Давида до переселения в Вавилон 14 родов, и от переселения в Вавилон до Христа 14 родов. Воскресение Спасителя произошло на 3 день, вознесение на 40 день, сошествие Св. Духа в 50 день.
Точно также и в дальнейшем домостроительстве, которое показано в таинственных символах. «Дана власть – саранче вредить людям, незаписанным в Книгу жизни, пять месяцев» (ΙΧ,10).
«Освобождены были четыре Ангела, приготовленные на час, и день, и месяц, и год для того, чтобы умертвить третью часть людей» (ΙΧ,15).
Язычники «будут попирать Святой Город сорок два месяца» (ΧΙ, 2).
«Два свидетеля, стоящие пред Богом земли, будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней»(ΧΙ, 3).
«Жена убежала в пустыню, чтобы питали её тамтысячу двести шестьдесят дней»(ΧΙΙ, 6).
«Дракон скован будет на 1000 лет»(ΧΧ, 3).
Потому не экономический материализм, а Христианство должно иметь и будет иметь историю, написанную на скрижалях завета. Подавляющее господство материалистической культуры наших дней не должно смущать нас. Дни её также исчислены.
Физический мир в христианине вызывает изумление, но вовсе не потому, что этот мир состоит из молекул и атомов, приходящих между собой в какие‑то взаимные отношения по законам физики и химии, а по другим основаниям. Христианство святых целиком отрицает верховность законов природы. Оно ставит пред очами верующих образ иной вселенной, совершенной, заведомо недостижимой естественным развитием. Эта новая вселенная уже давно начала строиться в тех сияющих душах, которые последовали за Христом. И в свой час эта вселенная катастрофически с великим шумом придёт на смену ветхого мира. Эта вера святых есть такое восстание против праха и тлена действительности, какое не снилось никаким утопистам революции.
Благодаря этому также и в нижнем ярусе познания историческая наука и христианский γνωσις, не смотря на то, что они получают внешние восприятия от одних и тех же возбудителей, результаты дают совершенно разные.
Там, где историк увидит один неразложимый факт, одно событие, одно деяние, доверяя документам и свидетельству о себе самих деятелей, – там религиозный созерцатель увидит два, три несоединимых агента; и каждый из них теперь предстанет в непохожих очертаниях, с иным именем и различной судьбой, и наоборот. Таким образом «факты», даже когда они не являются «предметами» статистики, всегда бывают результатом предварительной обработки и предвзятой классификации.
Расхождение научного и пророческого мышления в установке фактов прошлого может быть ещё более непримиримым при попытке углубиться в корни этих фактов и при понимании, что «отдельных» фактов собственно нет. Для историка–материалиста нуменальная сторона жизни непознаваема, и действительность не имеет никакой внутренней глубины. Товары, экономические ценности – вот нумены. «Массовый экономический человек», создающий эти ценности – вот безличное отражение этих нуменов. Правда, в социализме есть живое ощущение роста классового сознания, происходящего в рабочих во всех промышленных странах. Этот класс, с железной логикой противопоставляющий себя всей буржуазной капиталистической культуре, становится новым субъектом истории и стремится сказать своё слово в политике. Здесь диалектическими материалистами действительно подслушано биение исторического пульса, но верно ли понято?
Нищенски–плоской представляется с этих позиций жизнь. Обольщение в том, что здесь открывается поприще для так называемой планомерной работы ума и воли во имя будущего. А это даёт возможность обратить историю из науки о б ъ я с н и т е л ь н о й в науку н о р м а т и в н у ю, и таким образом служить политике данного класса, т. е. применять на деле свои«спасения» человечества.
Религиозный же опыт научает нас, что самое важное и великое в человеческой душе происходит в страхе Божием, в тишине и молчании. Тогда открываются глаза на космическую значимость человеческой души, для обозначения которой ещё не найдено даже слов в нашем языке. Открываются также глаза и на внутреннюю сущность того же сверх–индивидуального процесса, который социалисты считают диалектикой Абсолюта и лишь в ослеплении классовой вражды поклоняются ему. Между тем сущность эта имеет корни, уходящие далеко вглубь потустороннего мира, и там этот процесс сочленяется воедино с внутренней стороной других казавшихся ранее противоположными сущностей. Так за внешним обликом роста единого классового сознания трудящихся вырисовывается вдруг нуменальное лицо того же капитализма и даже очерк целого шевелящегося в своих изгибах какого‑то душевного тела. Как живой массив, проходящий сквозь эпохи, это тело связывает поколения и народы, составляя единосущную опору и как бы спинной хребет всей Европейской культуры, о неминуемой гибели которой так любят говорить социалисты. Тогда общепринятое «имя» данного события может распасться, как неподлинное, или быть удержано за тем «оно», которое с упорным гнётом своего низшего психизма невидимо давит на решение действующих лиц, оставляя им лишь иллюзию свободы, а в себе скрывает свою душу, не совпадающую с «Я» человеков действующих. Такое расхождение внутреннего и внешнего лица фактов может вызывать в созерцателе трепет и ужас пред тайнами видимых вещей.
Хронология налагает на историка, как собирателя фактов, непреодолимые узы: он вынужден ставить в чертеже исторического процесса одно событие позади другого, потому что внешне, хронологически – это было так. Но существуют явления, которые стоят вне внешних измерений времени. Таковы чудо Евангелия и сверхъестественные обетования братства на земле. Таково очистительное значение страданий, которые подымали и ещё неоднократно подымут Христианство на высшую ступень. Таковы же многие события, происходившие и вне Царства Божия, например, движения политические, в которых ради слов, захватывавших умы с какою‑то колдовской силой, проливались потоки крови, не замечая, в жертву каким иллюзиям они себя приносили. В мистической перспективе созерцаний Апокалипсиса такие факты будут измеряться не днями и годами, т. е. не по физическим движениям земли вокруг оси и вокруг солнца, а будут находить своё начало и конец «во времени без солнца», и будут поставлены во главу угла.
И времена, и сроки бытия их здесь исчисляются иначе: по дням творческого семиднева.
Историк–рационалист, набравши внешних фактов, как вещей, кончает пресыщением. Вместе с ученостью у него растёт душевный мрак и отчаяние, часто скрываемые, как тайная болезнь, ибо знание его аморально: оно одинаково освещает путь к добру и злу. И только невежды могут удивляться такой учености, ибо о знании у них существует такой же предрассудок, как у бедняков о богатстве: «чем больше, тем лучше». При религиозном же постижении фактов нельзя никогда пресытиться, как в любви Евангельской.
Наконец, для историка–рационалиста процесс рождения людей и их смерти беспрерывен, это путь, не имеющий ни начала, ни конца, а жизнь человечества – это бесконечный поток развитий от обезьяны до социализма. Эти развития послужат причинами и следствиями других развитий, и этот поток никогда не прекратится. Кажущийся конец его – подобен горизонту; он лишь оптическая иллюзия. Для христианина же история есть теодицея, начинающаяся и заканчивающаяся вне истории. Она замкнута между крайними точками – сверхъестественным сотворением мира и такою же сверхъестественной катастрофой конца и последним судом, и на всём протяжении происходит под водительством Божиим. Каждому человеку в личных делах и каждому народу, отстаивающему своё положение под Солнцем, дана возможность свободно избирать путь жизни и определять себя в религии и в политике – к Богу или к диаволу… Жизнь есть заданный человечеству урок, который будет прерван трубой Архангела, которую услышат все живые и мёртвые во гробах. И в тот день Страшного Суда надо будет за всё дать ответ.
Теперь будет понятно, что и в нижнем ярусе познания весь сырой материал фактов и действующих сил истории будет иначе препарирован. Глядя на эти факты, религиозный созерцатель почувствует, что сквозь видимую внешность, ещё вчера казавшуюся дебелой и непроницаемой, сквозит и кое–где уже проторгается к бытию иная действительность, освещенная другим, несолнечным светом, и «образ мира сего» со всеми его преступлениями и иллюзиями проходит, как мучительный сон и сатанинское марево (1Кор. VII, 31). Недостаёт только всеохватывающей мистической системы, которая сделала бы понятными обе эти противоположности до конца, и помогла бы все явления истории поставить на своё надлежащее место.
Тут нам следует вспомнить, что у нас есть Апокалипсис. Образы его нам могут прийти на помощь как в самопознании, так и в отмежевании от врагов. Скажу больше: они для этого трагического момента и предназначены. И всё совершающееся кругом заставляет думать, что этот «день» огненного испытания и для Христианства и для противников его наступает.
Так пусть же это испытание будет и для них и для нас решающим. Пусть на глазах у всех как на лобном месте совершится этот суд Божий. При этом почва фактов ни на минуту не должна быть покидаема ни той, ни другой стороной, лишь способ пользования ими будет составлять показательную и наиболее интересную часть творческих приёмов. Итак, если весь фактический материал прошлых двух тысячелетий в полном объёме без остатка уместится в схемы Апокалипсиса, как в свои истинные держалища и синтетические охваты; и если вся история найдёт себе в них объяснение, так что содержание совпадает с очертаниями символов, а факты и вещи сквозь это символы, как сквозь собирательные стёкла, станут видимы в истинном смысле, и пограничные столбы времени совпадут с переменами апокалиптических циклов – то над Христианством засияет новый венец познания и славы, а для врагов его начнётся долгая ночь, посрамления и неописуемых мук (Ап. XIV, 9–11).
Глава 7. Символика Апокалипсиса
По форме символика Апокалипсиса не представляет собой чего‑либо нового сравнительно с другими книгами Священного Писания. Образы, символы, иносказания, притчи и гороскопы Апокалипсиса можно найти в Пятикнижии Моисеевом, в Псалмах Давида, в книгах Пророков. И там они имеют тот же смысл, что и здесь.
Что же это за символы, и каково их значение?
В Апокалипсисе символы трёх родов: одни изображают надмирную славу Божию; другие переносят нас в блаженные дни обетованного Града Божия, сходящего на землю, т. е. 1000–летнего Царства Святых, и затем в пакибытие; третьи дают пророчески обличительное начертание истории. Буду говорить сначала о первых.
Восхищенный на небо Иоанн поставлен был у Престола Творца Всемогущего и тут открытыми очами увидел, что словесные твари не исчерпываются человеком. Престол Божий окружен огнезрачными ликами ангельской природы – Херувимам מלאך [здесь и далее выделено автором]. Эти тварные психо–организмы суть элогимы, стоящие безмерно выше нас, падших человеков, во–первых потому, что постоянно лицом к лицу зрят Предвечного; во–вторых потому, что они непричастны смерти и в–третьих потому, что будучи служителями миропонимания Творца отстаивают в творении славу Божию всеобщим образом.
Потому‑то апостол Павел и называет их «Херувимами славы» (Ев. IХ, 5), т. е. Χερουβειμ δοξης.
Обнимая всё мироздание, каждый מלאך, т. е. Херувим стоит на ревнивой страже одной какой‑нибудь всеобщей основы творения. Первый – подобный ЛЬВУ, выражает тайну причиняющей энергии и всесильной активности. Второй – подобный ТЕЛЬЦУ – тайну сознания своей тварности, т. е. безропотного отдания жизни во всецельную жертву пред Творцом, даровавшим эту жизнь; третий – подобный ЧЕЛОВЕКУ – хранить тайну времени, ибо всё, что сотворено – духовное и телесное- существует во времени. И четвертый – подобен ОРЛУ летящему – хранить тайну охваченного пространства. Таким образом, мироздание, поскольку оно после падения богоподобного человека остается благоустроено и представляет собой единоцентричный и населённый космос – подведомо этим четырем Элогимам всеобщего служения.
Образы Херувимов – симморфны животным, ибо по мысли Творца психо–организмам Ангельской иерархии в верхнем ярусе бытия соответствуют породы бессловесных животных на земле долу. Из рассматривания сих последних на земле мы можем постигать и тайну Херувимов на небе. Действительно, названные животные – цари на земле: лев – высшая точка силы; телец – тварной покорности и стадного распространения; орёл – житель заоблачной выси – царь пространства; а человек, в уме вмещающий память пережитых тысячелетий – царь времени.
Херувимы славы имеют по шести крыльев. Это у них органы всюдубывания. Они сверх того усеяны тысячею очей – это органы всезрительства, всенадзирания. И что же?
Стоя столь близко к Творцу, т. е. к источнику праздника и субботы, — они при всём своём всюдубывании в творении и при всём своем всеозирании созданных вещей не могут постигнуть тайны спасения и плана нового творения (2Кор. IV, 9; VI, 3).
Но почему?
Как названные животные на земле являются самыми высшими и самыми сильными, но остаются внешними миру и всем его вещам, так и Херувимы на небе. Они не суть творческие силы Саваофа, а хранящие. Неустанно пламенея смотрением, точно зрящие аппараты живых, они делят внимание между очами своими, ибо внешни всему надзираемому ими через посредство этих тысяч очей. Неустанно всюдубывая, они всё‑таки ограничены тем местом, в котором являются, ибо внешни каждой частице бытия, посещаемой ими при помощи шести глазастых крыл. Они всеобъемлющи, но через enumeratio simplex (простое перечисление – пер. ред.), ибо в них нет богоподобия. Бог вездесущ, а не только всюдубывающ, всеведущ, а не только всенадзирающ. Такова божественная метафизика.
Вот почему, видя лик Бога Саваофа, пламенеющим молниями гнева против падшего рода человеческого, и опуская взоры свои вниз на гибнущее творение, где должна была открываться картина падения богоподобных: темное идолопоклонство и гордыня одних, позор и рабство других, бесконечные кровопролития, бедствия, болезни и всеобщая смерть – Херувимы суровы, страшны, ибо их содрогают омерзение и ужас, но они не осмеливаются произносить укоризненного суда против человека (2Пет. II, 11), а только вопиют и взывают к изначальной святости Бога Творца в творении, но… сами не находят себе покоя субботнего ни днем, ни ночью, ибо покоя и праздника, субботы Божией в творении нет. Этот праздник для всей твари навсегда разрушен грехом.
Но вот подходит к Престолу Всемогущего Агнец–Христос, и всё разрешается. Не имея шести крыльев и тысячи очей, стоя на одном месте Агнец–Христос охватил всё, и ко всему становится во всеобщее отношение. Но как? Чем?
В Нём, в Его человеческой природе есть богоподобие, есть какой‑то орган внутреннего отношения ко всему мирозданию. Это Его софийный λογος (логос – пер. ред.) человеческий. И так как пространство и время не вне Его, а в Нём уцентрованы, то путь Его был путем нравственной победы над пространством, над временем, над тяготением и смертью, т. е. над всем тем, что побеждают Херувимы внешне и механически через enumeratio simplex (простое перечисление – пер. ред.): тысячью глаз и шестью крыльями. Вот почему, когда Своей победой над смертью Он приносит осуществление Божьего покоя и субботы в творение, – то Ему поклонились эти ревнивые духи–гиганты, стоящие на страже четырех порогов к славе Божией – Херувимы, ибо увидели, что Он в сиянии славы своей стал по истине во всеобщее отношение к миру, по человеческому богоподобию своему.
Таково было видение Иоанна.
Поразительна тут совершенная одинаковость видения, открытого под конец апостольского века христианскому пророку на Патмосе, с теми видениями, которые были показаны за шесть столетий раньше ветхозаветному пророку Иезекиилу в вавилонском плену на реке Ховар, о чем тогда стало сейчас же известно в темных еврейских хижинах, в которых денно и нощно плакали о несбывшемся Сионе. Могли ли бы те и другие видения быть так тождественны, если бы самый предмет не существовал объективно? Где и когда беспредметные и потому произвольные образы могли бы до такой степени совпадать?
Я остановился так на видении, описанном в прологе ко второй части Апокалипсиса, потому что оно есть гносеологический ключ ко всей последующей драме человеческой.
Дальше образы и символы и видения имеют уже другой смысл. Это – история. Но и здесь они опять те же древние обличительные символы, при помощи которых Бог Саваоф много раз «глаголал через пророков»… Голод, война, мор – суть те удары Божьего бича, которыми и прежде всегда в истории сокрушаемы были с какою‑то скрытой методической закономерностью у возгордившегося человека «опора хлебная», «опора мирная» и «опора телесная». И там, и здесь небо свивается точно свиток, солнце становится мрачным, воды речные и морские обращаются в кровь. Зверь появляется из бездны, как символ безбожного огосударствления народов, и другой Зверь из земли, как символ материальной победы над природой для поддержания этого огосударствленного человечества. Это антитеза святого человечества. Из‑за Евфрата во исполнение теократии среди святого человечества движутся «цари от Востока»…
Все эти радостные и мрачные фуги устремлены к одной завершительной мета–исторической цели, которая горит вдали будущего огнями и звучит радостными песнями, как украшенный брачный чертог. В конце домостроительства победа Христа принесет людям на землю откровение богосыновства, для восприятия которого человек должен пройти сквозь великие очистительные страдания.
Мессианские дни в Апокалипсисе представляются не как естественное продолжение теперешней действительности и её исторического развития, но как совершенно новое творение: 1–ое воскресение.
Богоподобие осуществится: через осияние человека новым творческим актом возрождающей благодать, что сделает несколько поколений живущих на Земле причастниками нравственной победы над временем и над пространством через открытие иной глубинности их, также победы над тяготением и частичной победы над смертью… Это изображено здесь в ярких образах и символах. Над коленопреклонённом человечеством небо будет отверзаться, и вечность зримая в сияющих провалах его будет потрясать блаженством познания сердца сынов земли, которые стоя над кровавыми трясинами падающих ложных религий и царств, будут петь хвалу Христу. Моря с его губящей нирваной для них уже не будет, оно станет «стеклянным», т. е. прозрачным, но не топким для избранников, не приявших начертание зверя и побеждающих свое тяготение, которое победимо нравственно (Ап. ХV, 2). Гор и островов не станет, как отделяющих народ от народа (ХVI, 20) Мертвенно окаменелые части природы – эти источники горя и нужды человеческой одухотворятся и просветятся. Тогда невозможного не будет для христиан, ибо словом веры они будут передвигать горы и низины и творить другие великие знамения, и смерти не будет с её мучительным ужасом, а будет тихое и мирное успение.
Между видениями, описанными в прологе, и этим мета–историческим завершением человеческой драмы, т. е. Мессианским Царством на земле, и затем видениями пакибытия – и умещается 20 веков скорбной человеческой истории, как мы её знаем из собственного опыта и еще больше по летописям и документам. Перипетии этой борьбы не земле, нарастание и завершение каждого цикла действий, – всё происходит под знаками этого начала и этого конца, и также представлено в символах и образах.
Теперь является вопрос: каково же значение этих третьих исторических символов, знамений и гороскопов, содержащихся в средней части Апокалипсиса? Символы эти, как я уже неоднократно говорил, не суть призраки, осаждавшие больной ум писателя и которые могли быть прогнаны светом дня или выздоровлением, а равно это и не художественные вымыслы восточного поэта, и еще менее объективированные философские настроения последнего апостола. Задача моя показать, что символы эти реальны и тверды, как само правосудие Божие; они выражают подлинные состояния исторической действительности; и суть откровения не столько о будущем, сколько о подлинно существующем во вневременных глубинах бытия, так что в них вмещаются факты пережитого прошлого, переживаемого нами настоящего и имеющего быть пережитым будущими поколениями. Если те символы пролога и образы крайней еще не исполнившейся мета–истории и пакибытия мы можем постигать только умозрительно верою, — то эти символы, изображающие весь 20–вековой исторический промежуток, стоят к нам в ином отношении. Их внешнюю сторону мы достаточно хорошо знаем по собственному опыту, их фактическое содержание мы можем знать при помощи исторической науки еще лучше. Таким образом, здесь нам даётся возможность познания одних и тех же предметов и явлений, но с двух сторон. С внутренней нездешней стороны: в форме символов Апокалипсиса; а с внешней стороны: в виде фактов истории, опытно воспринимаемых при свете солнца.
И вот теперь возникает недоумение: как могло статься, что вся жизнь народов: религиозные культы с их идолами, государства с их войнами и революциями, промышленность с её железным грохотом и экономическими переворотами и чудесами, борьба классов за социальные утопии, наука и нравственность, сбросившие с себя святое иго Закона Божия – как всё это, оказавшись в трагической коллизии с Евангелием о Христе, могло принять такой странный и неузнаваемый вид.
И наука, и философия в сущности очень мало нам говорят об условиях происхождения и устойчивости человеческих обществ.
Человеческое общество в каждый данный момент есть нечто гораздо большее, нежели только простая сумма личностей, в нём живущих. Наша принадлежность, например, к своей нации совершенно не зависит от нашего личного сознания. Она существует до него и помимо него и даже вопреки ему. Нации рождаются в мире, борются с другими нациями, ведут самостоятельную жизнь, впадают в ничтожество. Проблема безличной субстанции общества и его единства при множественности сменяющихся лиц – до сих пор остается чрезвычайно трудной.
Наука утверждает только, что общества не есть вещь искусственная, логически построяемая умом, которую можно создать диктаторской волей, не есть дело личного произвола, договора. Точно также преобразование социальных отношений нельзя достигнуть только путём индивидуального усовершенствования и личного примера.
Общества — сверхличны, сверхиндивидуальны. Они подобны созданиям природы и скорее всего могут быть сравниваемы с живыми физическими организмами. Но, конечно, это только начало познания.
Более углублённый взгляд раскрывает, что каждое из наших, по–видимому, личных переживаний в данном национальном комплексе или социальном строе есть продолжение какой‑то связной жизни, другими частями своего целостного и нерасторжимого психо–организма достающейся на долю других неведомых нам отдельных лиц.
Потому в человеке могут происходить события, далеко превышающие его собственную меру – гигантомания какая‑то.
Откуда это?
С грехопадением произошла не только порча нрава человеческого, но переменилось место, занимаемое человеком в природе, и произошло расстройство самого мироздания. Внутренняя жизнь растений, животных, стихий, теперь вывалилась из внешних обликов своих, как из скорлупы: а имена в устах человека остались за этими опустелыми материальными обликами, которые бегают и ползают по земле, летают по воздуху, лишь совне освещаемые солнцем. И сам человек после падения, опустев внутренне, больше всего стал бояться в себе именно этой пустоты темной, ибо она ведь уже здесь загробный мрак. Поэтому человек, когда он становится вожаком других людей, то гонимый этим horror vacui (боязнь пустоты – пер. ред.), без ведения о подлинных именах тварей, он осуществляется в их внутренние душевные туловища, опрокидывая всю эту мерзость звериную в себя и в образуемые вокруг себя коллективы людей и принимая эти безымянные темные твердины за данности своего душевного мира. Между тем – это не есть его душевный мир, не его принадлежности, не его свойства, а психо–организмы, потерявшие имена, и неузнаваемые части и элементы разрушающегося космоса. Вечно голодные не о пище, а об истинном человеке, который когда‑то в раю нарекал им имена и тем приобщал к Богу, обширные безличные сущности – рыбьи, птичьи, звериные, пресмыкающиеся ищут в потемках родственных себе особей. Через этих вожаков и идеологов они молчаливо захватывают собой множество человеческих песчинок, тем самым делая их «народами». Человеческие же личности лишь суетятся на поверхности истории, обманывая себя иллюзией свободы. А скрытые душевные туловища, эти ens realissima (наиреальнейшая сущность – пер. ред.), сплачивающие своим животным упорством падших людей в компактные и государственно–устойчивые единицы, в классы и социальные группы, в целые культуры, быть может, и неведомо для тех, кто носит всю эту звериную мерзость в себе по частям, и принимая её за подлинное выражение своей человеческой природы, – эти душевные туловища со скрывающимися в них инстинктами звериной слепоты и безжалостной импульсивности, всё время остаются за сценой истории.
Возможность этого основана на способности человека к некоторым распространительным переживаниям за пределами данной своей телесной скорлупы и на сдвиге всего внутреннего нуменального момента космоса в сторону. Потеряв имена, он стал частями проходить позади наружных ликов человеческих, являясь, как сквозь глазные щели маски, то теми, то другими частями своими, при кажущейся пустоте безличных мгновений.
По сочинениям христианских подвижников – аскетов мы до сих пор учились только святой мистике личного спасения, где предметом интимных созерцаний и нравственной самооценки является всё переживаемое в индивидуальном опыте данного лица при условии его аскетической отрешённости от общества и от мира. Здесь совесть заострена, но как бы сужена, укорочена. Она зряча и чутка к личному греху, но индифферентна к исследованию социальных язв, не внимательна к грехам коллективов, т. е. ко лжи самого построения социальной жизни. Апокалипсис же ставит себе именно эти последние задачи. Он раскрывает трансцендентную морфологию человеческих коллективов: государств, каст, корпораций, классов в их связи с тайной космоса, как творений из ничего.
Внутренняя душа мировладычных народов и государств, судьба угасших культов с их длительными мистическими наваждениями и скрытых идолопоклонств позднейших времен – всё это здесь изображено в их утверждающих отношениях к разным моментам ветхого шестоднева и в фатальном отношении к тайне Креста, т. е. несказанной Жертвы – Агнца, находящегося в войне с ветхим космосом.
Этим новозаветный Апокалипсис скорее примыкает к древним апокалипсисам Ассиро–Вавилонии и Египта, выраженным в каменных изваяниях, в которых бред переплетается с былью. Таковы полузвери, полуптицы, сфинксы и особенно пирамиды на берегу Нила, что до сих пор, видимые издалека, подымаются среди заброшенных песков пустыни. Таковы же были и общественные должности циклопических учреждений этих монархий колоссов. А, может быть, также и к апокалипсису Индии, осуществляемому в живых душах и телах её аскетов.
Такая социальная мистика только теперь впервые намечается в Христианстве. Она наводит на мысль, что настоящая тайна мира заключается не в невидимом, а в видимом, ибо душевная глубь человека космична. Вот почему у нас, в Восточной Церкви до сих пор так много встречалось людей, склонных к мистицизму личного спасения и достигавшем на этом пути истинного величия, и совсем неспособных понимать священно–жестокие и полнокровные символы пророческой книги св. апостола Иоанна.
Чтобы понимать Апокалипсис, верующий христианин должен претерпеть коренное изменение не только своего интимно–нравственного «Я», каким оно стоит пред Богом, но и своего общественного лика, каким он обращен к себе подобным. И именно в познавательном аппарате этого второго лика должен совершиться некий дегуманизирующий καθαρσις (катарсис, очищение – пер. ред.) огненный, о котором говорит апостол Пётр (1Пет. IV, 12), т. е. очищение ума навсегда от картин воображения зооморфно–политического.
Тогда душа приноровлена будет к иным восприятиям. С очами, с осязанием, со слухом должно произойти некое огненное крещение. Тут, конечно, собственными руками мы ничего не в силах сделать.
Только когда испытующий родится свыше, от Духа Святого и в нём откроются окна души для истинного и благоговейного Γνωσις–а (гнозис, познание – пер. ред.), тогда он ощутит иную глубинность пространства, и пред его очами раздвинутся перспективы в сокровенный внутренний мир душ живых и отошедших, — только тогда научится он понимать язык Апокалипсиса – полуземной и полузагробный… И, не обманываясь видимостью вещей и отношений, станет прозирать в социальных комплексах, заполняющих историческую сцену на целые столетия, очертания этих звериных тел, как иноприродных существ, столь искажающих величие и красоту человеческого лика и захватывающих в свой хищный плен чреду за чредой падших поколений и целые народы. И тогда он узрит истинную правду о человеке, Христову правду, в тайне созидаемую, и возрадуется о грядущем торжестве Её.
Но и это не всё.
Сколько бы мы не рождались свыше по действию Духа Святого и как бы мы не переустраивали сами своего внешнего познания, – никогда мы не увидели бы прошлой истории своей и уготованного нам будущего в этих апокалиптических образах, – если бы мир и человеческие дела в объективной сущности своей от первых дней бытия не заключали в себе изначальной способности являться в этих образах, в этих именно символах. Символы Апокалипсиса имеют онтологическое значение. Только потому они и могли, как бы остановившись в вечности, сделаться ключами к человеческой судьбе. Потому же и для толкователя они всегда будут не только предметом исследования, но будут таинственны и бесконечно страшны, ибо несут суд миру и народам.
Глава 8. Антропология Апокалипсиса
Апокалипсис – это organummysticum (мистический орган – пер. ред.) человеческой истории. Но если социальные комплексы, захватившие почти всю арену человеческой истории, – зооморфны, то где же тут человек, где «откровение сынов Божиих», обетованное нам? Какова у Апокалипсиса антропология?
В Апокалипсисе дано оккультно начертанное домостроительство человеческого спасения во плоти, всё содержание которого в момент откровения на Патмосе ещё лежало в будущем, как в зерне заключено будущее растения. Так как более долгая и подготовительная часть этого плана в настоящее время уже исполнилась, – то по ней и по аналогиям домостроительства в Ветхом Завете мы можем предугадывать и те условия, среди которых произойдет главная развязка религиозной драмы в Христианстве – «откровение сынов Божиих, о которых воздыхает вся тварь» (Рим. VIII, 1). На такое предугадание даёт нам право то, что Апокалипсис на всем протяжении пронизан несколькими основными идеями, подчинёнными одной главной идее о человеке.
Главная антропологическая идея Апокалипсиса – это изначальное, но с грехом утраченное и потом вновь созидаемое богоподобие человека.
Отсюда непреложная равночестность Христа–Агнца Богу–Отцу. Поклонение, которого удостаивается Агнец Христос, – в нём же полнота человечности, –от четырех вседержительных Херувимов и от 24–х старцев, от прочих Ангелов, окружающих Престол Бога Саваофа, и от всякого создания, находящегося на небе и под землею и на море – даёт полное подтверждение этому.
На протяжении всей истории Христианства, созерцаемой Иоанном из Патмоса, Агнец является таинственным центром спасения и судов Божиих над миром и деятельным началом нового творения, и под конец вносит в него утраченный праздник и покой. Все святые, записанные в эту книгу жизни Агнца, находятся в реальнейшей связи с Ним и полны Его онтологических излучений. Они чувствуют боль, Ему причиняемую в Его человечности, и Его радость о спасении каждой души заблудшей. Эти чувства Его составляют таинственную совесть каждой из семи Церквей, а Он– всем – Солнце грядущего святого человечества. Исторический процесс, – это монодрама с единым Действующим Лицом, завершающаяся ликующими восклицаниями на небе: «царство мира соделалось царством Господа нашего и Христа Его» (XI, 15). В этих словах нет абсолютного отрицания мира, а есть радость о его преображении.
Однако творческая и промыслительная деятельность Христа Агнца здесь представлена так, что сам Он показывается на сцене весьма мало. Его рук, возводящих сложное здание жизни спасаемого человечества, – т. е. Храм, – мы не видим, Его слов, руководящих этой работой –не слышим. Путей, которыми Он ведет свои избранные церкви Асии к новым и более завершенным святыням, т. е. к кафолицизму и далее – к хилиазму и далее к пакибытию – не можем уследить. Он снимает с таинственной книги домостроительства семь печатей, одна за другой – вот и всё. Но потом этот ритм седмиднева как э х ос нарастающим значением повторяется в семи трубах, в семи чашах, — и всё зло на небе и на земле оказывается потрясённым, обессиленным и низвергнутым навеки.
Позднее Агнец является ещё раз, но также не действующим, а стоящим на горе Сион. Как белый ирис Галилейский на тонком стебле, Он лучами далекой и непонятной славы Своей освещает полную ужасов историческую ночь земли. Но здесь Он ещё Царь не этого мира, а лишь немногих чистых душ, собранных на вершине и на уступах этой горы. Здесь Он в окружении всего только 144 000 непорочных девственников (XIV, 1).
Это как бы просцениум Его будущего Царства, высоко поднятый над землёй. Люди же похоти плотской, осквернявшиеся с женами в грешных экстазах чувственности, но, однако, не поклонившиеся зверю, – а таких миллионы бременят землю, – эти люди пока могут лишь, как сироты, подымать на Него свои взоры, раненные, беспомощные и умоляющие.
Где же тут антропология?
Разогнем листы Апокалипсиса и вчитаемся. Действующими являются звездоокие Ангелы, которые в прологе поклонились Агнцу. Поэтому всё, что ими совершается, совершается во имя Его; всё, что говорится, говорится о Нём, или обращено к нёму, ибо образ Его прославленной Человечности во Плоти служит им мерой, законом и движущим принципом всего построения судьбы народов на земле. Но построение это ведется странно: началось под покровом тайны в Асии в общинах крошечных, как горчичное зерно. А где то кончится? Ибо рядом с Ангеламиэтих малых церквей эллинских действует падший гигант духовный – Херувим всеобщего служения (Иезекииль, XXVIII,12–15). Это – отец лжи – Диавол – изначальный завистник и враг богоподобия рода человеческого. Он представлен здесь не ничтожеством, а показан во весь рост своего загадочного туловища духовного, как небесный дракон рукокрылый.
Не тьму, а свет вносит в понимание истории это видение сверх–человеческого фактора зла. Оно учит нас веровать, что ужасы истории проистекают не от одной слабости человека, не только из его порочных и низменных наклонностей.
Человек, поскольку он в своей воле, плоско позитивен и сам по себе ни в чём не радикален. Люди доходят в злобе и жестокостях до исступления, лишь переносясь за пределы человеческого, – входя в мистический контакт с кем‑то, лица которого они не видят, но кто безмерно более опытен и силён во зле, чем они.
Оттуда идут неиссякающие тёмные внушения, так что люди скорее достойны жалости. Они лучше, чем можно судить по их жизни и даже по их преступлениям.
И вот, в противоположность вдохновителю зла Диаволу, во всём величии показана и Церковь, но уже не как седмисвещник Малой Асии, а как Вселенская Церковь в её антропологической тайне – как Жена, рождающая «в болестях». Бесполой и безлюдной демонологии здесь противопоставляется антропология. Жена рождает Чадо М у ж с к а пола как правду Христову о земле и человеке, которая раскроется и победит в будущих веках, и, таким образом, в предельном идеале поле истории останется за христианским человечеством. Этим дракон разоблачен пред сонмами Ангелов на небе. И произошла против него в небесных пространствах война светлых Ангелов, которые поклонились Агнцу. Дракон со всем воинством своим был низвержен на землю. И с этого момента, пресмыкаясь в прахе материи, он устремляется к соединению с ненавистным ему сынами праха. Его мечта – вытеснить из человека его собственную душу и занять в нём её место. Этого он в значительной мере достигает, и начинается эпоха демономании, – самая мрачная, мучительная и трагическая из бывших в истории. Но в тот момент, когда люди готовы с ужасом отвернуться от путей сатанинских, он развертывает новую и последнюю ложь о Боге, о себе и о человеке. Пользуясь религиозным несовершеннолетием рожденного Чада, он притворяется несуществующим, несуществующим представляет и Бога и в душах людей подменяет предельный идеал человеческого общежития. Теперь зло начинает действовать на земле под обманчивыми личинами добра и человеколюбия, ибо злу приходится соперничать с Христианством, несущим идеал праведной Земли. По внушению Дракона, выступает Зверь со своим планом огосударствленного человекобожия и в помощь ему другой Зверь – Лжепророк. Оба они яростно противодействуют повсюду Церкви и спасению Христову, а осуществляются планы Агнца. На протяжении веков идет борьба за обезбожение человечества и мира, причем из этих трех врагов Агнца каждый думает о себе, преследует только свои цели, решает только свои задачи, а в конце концов все обращается к возвеличению человеческой природы Агнца и к Его славе, раздвигающейся беспредельно в душах людей на земле и связывающей их в единое человечество. И в завершение Иоанну показано, что Агнец – «метатрон» Отцу: Престол у Отца и Агнца – общий (XXII,1).
Все это так мало похоже на триумфальное шествие победителя по ровной дороге, приготовленной и украшенной, как мы привыкли воображать подобные шествия, что тут при толковании Апокалипсиса должна получить совершенно новое освещение проблема человеческой личности и человеческой свободы, как иллюзии и как действительного творческого начала. Человеку кажется, что своими действиями он осуществляет намеченные им цели, и что с ним только иногда происходят досадные «случайности», а между тем через него строится иной план, прямо противоположный его хотениям.
Если богоподобие человеческой природы Агнца есть первый камень этого плана, – то что, согласно Апокалипсису, является следующей ступенью домостроительства?
Единочеловечество. Но что такое это единочеловечество и чем отличается оно от противоборствующего ему всечеловечества, т. е. космополитизма, который строится Зверем под лжепророческим знаком прогресса, после того, как этому Зверю была «дана власть над всяким коленом и народом и языком и племенем, незаписанным в книгу жизни у Агнца» (Ап. III, 7)?
Господь в видениях открывает Иоанну, что единочеловечество исходит <не>из мира сущего, ветхого, а из чистого пакибытия. В мистерии спасения единочеловечество не есть простой перечень святых имен, записанных в книгу жизни у Агнца (Ап. III,8), не есть расположение молитвенных славословящих человеческих «Я», как точек вокруг одного геометрического центра–Христа; единочеловечество не есть только собрание абсолютно простых монад человеческих, одиноко уверовавших в Него личностей, – после того, как из этих личностей в муках возрождения вылущены пол и плоть, и пережито ими всецелое отрешение каждого от гибельной связи с прошлыми поколениями языческих предков и с землёй. Такое собрание было бы равноангельским небесным сонмом святых, но вовсе ещё не новым родом человеческим, наследующим землю, ибо соединяющая сила Агнца там захватывает лишь вершины людского материала, оставляя на добычу тёмных демонских влияний весь собственно человеческий психизм, т. е. самые глубокие инстинкты плоти родящей и стремления сердца, которыми человек отличается от Ангела, и которые обеспечивают дальнейшее существование рода человеческого на земле. Нет, Христос спас р о дчеловеческий и именно в загадке р о д а. И спас мир в тайне его отношения к этому р о д у.
Что значит это?
Новая жизнь во Христе созидается по ту сторону ветхого человека и как бы на развалинах его. Но так как человек трехчастен, состоит из духа, души и тела (1Сол. V,23; Евр. IV,12; 1Кор. XV,44; II,14–15; Иуда ст.19), то и смерть ветхого человека может быть духовная, душевная и телесная. Значит, и святость должна быть святостью духовной, святостью душевной и святостью телесной.
Космополитическое всечеловечество пакибытие отрицает и исходит из мира сущего, которому придает цену вечности – это противоборствующее сплочение людей в комплекс посредством их обезличения и порабощения. Это – «Египет и Содом, где и Господь наш распят» (Ап. XI,8). Здесь вожаки предполагают объект воздействия пассивным, тщатся обнимать «массы», т. е. всех поголовно, объединяя их не путем пробуждения в них самостоятельной духовной личности, а иллюзиями бессубъектного отвлеченного добра или убегающими призраками равенства, подсчитанной пользы, справедливости, свободы. И так как мир сей сгорит в огне, то оставит их, в конце концов, бескосмичными. Посему космополитизм есть ложная двусмысленная подделка, а не живая действительности будущего. Здесь вожаки – только внушатели обмана, а ведомые – рабы, масса «без лица».
Под знаком прогресса миллионы людей приносятся тут в жертву честолюбию вожаков во имя счастья якобы будущих поколений. Но почему счастье тех далеких поколений более ценно, чем счастье этих настоящих – никто не знает. Где ручательство, что обещанное счастье – действительно наступит, никто не укажет. И обманутые «массы», связанные этим пророчеством, стоят на одной общей плоскости земли без лестницы в небо и без победы над смертью отошедших. Прогресс – это самая черная и жестокая теория человеческих жертв. Никакой социальной проблемы, содержащей в конечном идеале преображение мира, тут между человеком и природой не вклинено. Природные условия, земной, плотский человек – вот предел, дальше которого не идут желания.
Единочеловечество же должно охватывать народы, возрождая через Таинство Церкви в каждом лицо, т. е. его «Я», не сводимое ни к каким другим «Я». Среди таких избранных есть овцы, есть и агнцы. Агнцы – это богоносные праведники, которые охватывают отошедших и всё существо живых в глубину до дна. Собирая их в таинственный Град, единочеловечество оставляет за пределами объединения противников, отвергающих Христа, причём ветхий космос в его творческой тайне раскрывается в социальном моменте этого грядущего Града, и потому остается за избранными, а сыны погибели – бескосмичны, несмотря на смертельную жажду иметь опору в мире сём. В этом их проклятие и мука неугасимая. Поэтому при явлении возрождённого человечества в мистерии спасения всегда будет оставаться множество слепых и бессильно–озлобленных противников, «числом как песок морской», которые собираются «против стана святых» и «Града возлюбленного». Сжигаемые внутренним огнем отчаяния и вражды против Агнца, они яростно ненавидят этот Град, считая его не царством света, радости и истинной свободы, но непереносимым для себя пленом, тиранией и мукой (XX, 7–8). Равно и в последнее завершение в Царстве славы единочеловечество соберет опять не абсолютно всех. «Боязливых же, и неверных, и скверных, и убийц, и чародеев и идолослужителей, и всех лжецов – участь «в озере, горящем огнем и серою»(ХХ, 14), «где будет плач и скрежет зубов» (Мф, VIII, 12).
Из этого видно, что ничто так не чуждо Апокалипсису, как идеал всеобщей нивелировки и механического уравнивания всех в «массе» по одному и тому же обезличивающему шаблону. Так же чужда Апокалипсису и отвлеченная идея благоденствия всех среди этого ветхого, не преображённого мира. Теократическое единочеловечество – это новый избранный род человеческий, чающий нового неба и новой земли, который всегда, как показанов Апокалипсисе, будет иметь под ногами своими ветхий род, низвергнутый, обмирщенный, побораемый, и, в конце концов – бескосмичный, в плену держимый. Разумеется, на пути испытания единочеловечества явление святости духовной, святости душевной и святости телесной требует лишь непрепятствования до некоторой степени со стороны остальных двух. Но это только непрепятствование. Положительный же расцвет каждой святости возможен на вершине своей ступени. И лишь на последней ступени все они, «светлеясь трагическим единством», явятся вместе.
Поэтому и единочеловечество в плане общей мистерии Апокалипсиса осуществляется в трёх последовательных актах, которые в истории разделены полосами долгих ожиданий. В эти глухие промежутки кажется, что Царство Христово возрастает медленно иследы его почти незаметны. Но вдруг всё меняется, и с катастрофической быстротой святое вдохновение охватывает многих, преодолевая все препятствия. Тогда наступает пора очистительных страданий, и день равняется году, год – столетию. Так было несколько раз. По ту сторону смерти религиозной в иудействе и язычестве явился соборный кафолицизм святых отцов (VII, 2–11; XIV, 3). По ту сторону аскетического безземного Христианства античных народов явилось новое Христианство варварских народов, движимое утопией Града Божия. По ту сторону всеобщей смерти социальной в этом варварском христианстве и возрожденном иудейском явится хилиастическая святость душевная – 1000–летнее царство святых на земле – Град Божий (XVI, 18–21; XIX, 11–20); и по ту сторону гибели ветхого космоса (XXI, 2–3) – явится пакибытие – прославленная телесность среди нового неба и новой земли – навеки. И единочеловечество каждый раз будет иметь свою вершину, свой центр.
В первый раз единочеловечество является на исходе эры примитивных городских Церквей, когда они изнемогли в спорах о времени празднования Пасхи, о сверхвременном значении Таинства Крещения, о времени наступления 1000–летнего Царства, и бессильно упёрлись в арианскую ересь, учившую, что время больше Христа, «ἦν ποτε ὅτε οὐκ ἦν» (было время, когда Его (Христа) не было – пер. ред.). Тогда единочеловечество осуществлено было Великим Ангелом общего служения. Как дневной свет зарождается на Востоке, так и Ангел сей появляется с востока. И затем на всём пространстве земли (Ап. VII, 2; XIV, 3) среди бесчисленных толп язычников, лишь наружно, из страха и из подражания принимающих крещение, этот Ангел запечатлевает истинных христиан одною и тою же печатью веры в свехвременную вневременность Λογος–а. Этим действием все эти раздирающие споры навсегда потеряли смысл и поверх раздробленных элементарно–религиозных городских общин, знавших одного Христа Спасителя, кладется начало осуществлению нового духовного союза кафолического. Эта единая Церковь в новом излиянии Св. Духа постигает Бога, как Единосущную и нераздельную Троицу и Христа, иже от Отца рождённого прежде всех век. С этих пор Христианство выступает, как религия всего человечества, не знающая ни стен городов, ни границ стран, ни пристрастий национальных, ни преград высокой эллинской образованности. Единство этой религии было ограждено догматами Вселенских Соборов и обороняемо мечом теократизированной Императорской власти.
Так к реальному торжеству Христианства в IV веке прибавилось его поднятие на высшую ступень богопознания, а также идеализация предшествовавших веков и как бы апофеоз их. Кто же были провозвестниками, столпами этой религии? Святые отцы. Все эти избранники Божии –были люди, и точно не люди. Кажется, будто они нечаянно попали на нашу грешную землю и ошибкой облечены в бренную человеческую оболочку, которой чужды.
Все они девственники и подобны светлым ангелам, которыми руководит один, ещё более их, великий иерофант – Ангел от Востока–Солнца. Кафолицизм, созданный ими, – это религия неба, ангело–человеческая держава, в которой «нет ни мужска пола, ни женска, ибо здесь полы встречаются не как супруги, а как братья во Христе» (Гал. III, 28)
Но исчерпана ли была этим задача?
Апокалипсис показывает, что нет. В явлении этой святости Христос не мог ещё праздновать своей субботы, ибо откровение сынов Божиих тут ещё не было воспринято. И действительно, здесь не было дано откровения оземле. «Не делайте вреда ни земле, ни морю, ни деревам, доколе не положим печати на челах рабов Бога нашего» (Ап. XII, 3). Вот самое большее, что мы здесь слышим о земле.
Для того же, чтобы спасти языческое человечество как р о д, надо освятить, т. е. мистически преобразить о Христе в человеке п о л, не как источник сладострастия, а как дивную способность свято зачинать плотью, т. е. так, чтобы тем самым заключать в себе и духовное бытие нового потомства спасаемых. А это значит – признавать святыню плоти, т. е. осуществить в Таинстве брака половую мистику Песни Песней, столь непонятную для необрезанных народов. А если благословить любовь, продолжающую род, то значит благословить и землю, питающую эти восторги зачинающей плоти, т. е. землю со всем тем, что делает её жилою кормящей матерью. Землю проклятия, с её мертвенно окаменелыми частями, преобразить в землю благословения, где человек займёт место, от начала уготованное ему Творцом, т. е. землю, готовую встречать новых зачинаемых чад раскрытыми объятиями не только своих виноградников и садов, но прежде всего правдой своего социального строя не зооморфного. А так как земля, чтобы быть жилою и кормящей, должна быть орошаема источниками вод, то надо благословить и всё, что обуславливает излияние этих источников: небо, море, солнце, чудом подымающее облака из моря к небу и оттуда изливающее эти воды опресненными на землю. Поэтому спасти человека как р о дродящих и родящихся – значит внести радостное утверждение во в с ёмироздание, ибо человек в тайне своего существа – космичен. Вот почему сказано: «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, т. е. человек, не погиб, а имел жизнь вечную» (1Ин. III, 1). Каков же должен быть этот общественный строй, пронзающая правда которого стоит между человеком и природой?
После падения картина рода человеческого представлялась в виде людского множества, стоящего на одной плоскости земли как пирамида, опрокинутая острием вниз, в огонь вечного осуждения и смерть, а при восстановлении род принимает вид пирамиды, сияющим острием своим уходящей вверх, к Престолу Божию. На первый взгляд можно подумать, что вершина этой новой пирамиды спасения окажется всегда в самом Христе. Но это не так.
«Симон Ионин! Любишь ли ты Меня… паси овцы моя»…(Ин. XXI, 15–17). Отсюда мы видим, что Христос творчески воссоздает каждого отдельного человека не только как овцу–монаду, но некоторых людей, как агнцев – орудия спасения других отдельных человеков, когда они берут на себя вину за грех братий, т. е. – не только управляемых во Христе, т. е. покорные стада овец, но и управляющих в Духе Божием, т. е. агнцев, своими страданиямиполагающих конец этому человеческому отчуждению и телесной внеположности друг к другу. Он соделывает нас не только «священниками», но и «царями» друг над другом. И вот Апокалипсис показывает, что над всеми этими агнцами–царями Христос ставит одного, как вершину вершин, говоря: «кто соблюдает дела мои до конца, тому дам власть над язычниками и будет пасти их жезлом железным» (Ап. II,26). В нём (Чаде) сконцентрированы лучи Его возрождающей благодати и Славы, как в фокусе зажигательного стекла. Пирамидальное строение рода человеческого как при гибели, так и при восстановлении, есть та тайна о человеке, которая грезилась ещё древнему Египту. Но раскрытие и живое осуществление эта тайна находит только здесь, в Христианстве.
Внутренний человек в этом едином властеносителе и есть социальный лик человечества. Социальная проблема и есть проблема о Нём. Этот внутренний Человек родится от Церкви Вселенской, как Жены, в «великих родильных муках и стенаниях», и это Чадо не бесполое, а «м у ж с к а п о л а».
Как понимать этот слишком уж человеческий образ? Это значит, что сей Властелин–Праведник связан с Церковью, её антропологической тайной. Этой тайны он и явится выразителем в дальнейших веках. Ею он и будет потрясать мир.
Он показан не статически, как данный, (например– Ангел любви) а– динамически, как становящийся и растущий, и этим ещё более подчеркивается его человечность. Этот загадочный Υιος αρσενικους – т. е. «Чадо мужского пола» в раскрытии своей человечности представляет не точку, а л и н и ю и служит великой антропологической осью, вокруг которой развиваются и вращаются все последующие концентры и гороскопы Апокалипсиса. Отныне в Христианстве тайну соборности сменяет тайна роста и рода этого социального Лика. С рождением Чада Христианство из религии монашеской и аскетической преобразуется в религию войны и религию хилиастическую, в которой явлено чудо: слияние силы и правды во Властелине–Праведнике, образ которого неугасимо начинает гореть как воинствующая утопия над всем Христианством. Из младенца «Чадо» должен возрасти «в мужа совершенна» и потому в кругах зрения Апокалипсиса является три раза. Эти три явления символизируют три ступени – одну выше другой, ряд восходящих проявлений одного и того же «сверх–Я» человеческого.
В первый раз – это зябкий начаток ещё без дара слова. Это – не Христос, ибо Христос был рожден Пресвятою Девой Марией безболезненно и безистления, а сей младенец мужска пола рождается Церковью с воплями ив муках великих. Как хилиастический потенциал, как утопия царей и всех, принимающих власть в страхе Божием, он высоко поднят над «землёй проклятия и скорби» к Престолу Всевышнего, где внимает Его глаголам. Но эта внешняя безуспешность его дела и кажущееся бессилие в истории лишь до времени прикрывает величайшую общехристианскую значимость его бытия. С этого момента λαος των χριστιανων (народ христианский – пер. ред.), будучи пронизываем лучами его утопического бытия и воли к преображению земли, через то становится религиозен в совокупности своей и свят именно в родовой плотской человечности, т. е. делается не безлично зооморфным, а теократичным и оликовствованным – Святая Русь.
В то время как западное Христианство было так посрамлено в своих Крестовых походах, рыцарство его кончило манихейской ересью (Тамплиеры), а папство – авиньонским пленом, и вся жизнь – распадом на жизнь религиозную и жизнь светскую, мистическая мощь Чада с первых же шагов в явлении Белого Царя на Руси, который никогда не был фактом, а лишь идеей. И вот, Святая Русь движимая братотворящей силой этой утопии, одерживает победу за победой над несметными монгольскими ордами, которые, приняв Ислам, в этом почерпнули ещё большую вражду к Христианству и энергию наступления. И в то время как Западное Христианство раскололось после реформации на протестантскую и католическую половины, здесь под тем же знаком Белого Царя совершается присоединение Малороссии.
Второй раз это же «Чадо» явится в мрачную эпоху, когда теократический идеал Христианства и земная действительность, созданная Зверем, будут отделены друг от друга глубочайшей пропастью. Тогда Чадо явится, по достижении своего религиозного совершеннолетия, как подобный Сыну Человеческому, т. е. Христу, для того, чтобы сразиться со Зверем и Лжепророком и преодолеть их соблазн социального рая на земле. Теперь он будет действовать как вероучитель: словом. Это – идеолог, сильный не своей силой, а мирборящей онтологией Агнца. Он восседает на грозовом облаке с серпом в руках. Но это – не Христос, ибо ему повелевает Ангел опустить серп и пожать землю. А ангелы Христу не повелевают, а поклоняются и поют хвалу. Сей же, повинуясь Ангелу, опускает серп. Раскрытием на себе самом космической значимости возрожденного во Христе человека он совершит развязку на земле нынешней безбожной материалистической культуры, свяжет себя через голову нескольких поколений с прерванной линией предыдущих воплощений Чада в русских царях–самодержцах и положит основание единой всемирной государственной власти в Христианстве. С его явлением, все наследственные и представительные власти других народов, опирающиеся на иную метафизику, лишатся того оправдания в грехе, какое давало им неведение Божьего пути. Христиан разбросанных, разбитых, полуживых, прозябающих на полях истории меж сорных трав, он свяжет заново в снопы такими узами, что, даже сталкиваясь между собой, они не будут обессиливать друг друга, а подкреплять. Из перессорившихся вероисповеданий, сект и религий он соберет в единое стадо под сень Вечного Евангелия. И тем создаст новый кафолицизм, но… ещё безгосударственный, т. е. не нашедший осуществления в социальной плоти человечества. И снова перерыв…
В третий раз он явится как теократический Воитель, полный неиссякаемого вдохновения, решительный и неотразимый: на белом коне, при небесах отверстых, глава и вождь осуществляемой святой государственности. Над ним будут чувствоваться перспективы, раздвигающиеся в бездонность иного мира.
И опять же это не Христос, ибо «на одежде и на бедре его написано имя: Царь царей и Господь господствующих», т. е. имя благодатной силы Христа, Которою Он будет облечён. Он – тот, который соблюдает дело Христа до конца. О нём Христос говорит: «И дам ему власть над язычниками, и он будет пасти их жезлом железным; как сосуды глиняные, они сокрушатся, как Я получил власть от Отца Моего; и дам ему звезду утреннюю», т. е. дар пророчества (Ап. II,26–28). Этот вдохновенный и ясновидящий ратоборец будет чувствовать в своей руке энергиюи силу тысячи бойцов.
Мечём, наточенным о камень веры, т. е. этого нового космизма, Он в великих кровавых войнах ниспровергнет столь долго казавшееся несокрушимым царство зверя и лжепророка на земле. Он тот, о котором Христос говорил, что он «и больше сих сотворит». Как новый Иисус Навин, несущий в себе тайну космоса, раскрывающуюся в социальном лике человеческом, Он на «тысячу лет» остановит заходящее Солнце человеческого существования на земле и поведет всех верующих к торжеству обетованного мессианского века. Всё это показано в последовательных концентрах, отделенных друг от друга веками ожидания.
Иоанн видел всё это и в восторженном волнении говорит: «и наступил брак Агнца, и Жена Его приготовила себя»; «блаженны званные на брачную вечерю Агнца». (XIX, 7–9).
Но опять же странно. Самого «Жениха, грядущего во полунощи»к Церкви–Невесте в подвенечном наряде, здесь не показано. Не показан также и пиршественный чертог с гостями зваными и избранными. Иже это будет показано далее, в пакибытии (XXI,9). А теперь показано то, что будет происходить за пределами «брачного чертога». Υιος αρσενικους, «Чадо мужска пола», «Совершитель жатвы» и «друг Жениха» будет воинствовать Его Именем, «сокрушая врагов Его, как сосуды глиняные» и проливая потоки крови тех нечестивцев, которым лучше было бы не рождаться в мир.(Мр. IX, 42; Лк. XVII, 2; Мф. XVIII, 7).
Но кто же он?
Если вспомнить, что «человек – сын вечности», то ни о каком отдельном человеке нельзя сказать, что он вполне человек, вполне осуществляет идеал человека, все мы только более или менее успешно стремимся стать людьми путем личного усвоения плодов Благодати Христовой в свои малоёмкие и надтреснутые сосуды. Теперь же, после рождения Церковью Всечеловеческого Лика, можно сказать, закончились искания, ибо творчески найдено разрешения того противоречия между общим идеалом и частной действительностью, которое угнетало и религию, и философию с древних времен.
Как до своего Пришествия в мир Христос имел в Давиде свой ветхозаветный прообраз, вся праведность которого исходила из пророческих предчувствий грядущего Мессии, так после своего вознесения на небо Христос должен будет иметь свой новозаветный отобраз, как вершину возрождаемого Им Человечества.
Υιος αρσενικους и есть эта вершина. Это – не безличная идея и не единоличный конкретный властелин, и не династия властителей. Это – «сверх–Я», внутренний человек. Он плоти и крови не имеет и светит нам не извне, но изнутри, из тайников совести, где сказывается принадлежность человека к иному миру, и может составить и душу династий, и гений отдельной личности, являющейся во благовремении. По всей прямой линии своего роста он внутренне проникнут откровением человечности Христа. Он – не Христос, ибо Христос создал Церковь, крестными страданиями своими, а не родился от нее. Этот же – в великих муках рождён ею. Он государственно свидетельствующий о Христе, огненный выразитель Его активной человеческой природы. Он не провозглашает деклараций, не обнародывает программ, но лучами инобытия своего являет высшую норму общения людей на этой ещё Земле. Благодаря ему верующие во Христа становятся способными различать добро и зло, правду и неправду в социальной жизни и в истории. После смерти каждого носителя он будет находить себе новые и более полные и совершенные воплощения, являясь бессмертной душой учреждения, но без аморального безличия его. Как сверхличный ингредиент он будет осиявать преемственный ряд конкретных лиц, стоящих у власти, откровением нового имени Христа. Он очистит политические инстинкты народов от языческого блуда и звериной хищности и обратит государство во внешний двор Храма Богу Живому.
Какова же цель всего этого? Теократия, осуществляющая антропологическую тайну христианства.
Апокалипсис показывает, что эта теократия найдет себе временное, и не кратковременное, а на 1000 лет, исполнение в исторической действительности, т. е. здесь, на земле. Значит, это будет до всеобщего воскресения телесного, но по ту сторону– всеобщей смерти, гражданской, душевной, т. е. по ту сторону всеобщего социального катаклизма, неминуемость которого давно уже предвидится и политическими деятелями, и философами, историками и экономистами. В этом социальном светопреставлении, которое обнимет не только христианство, мусульманство и иудейство, как религии одной и той же библейской космологии, но потрясёт также и мир далёких стран и морей, ибо все власти и умственные вершины старого общества зашатаются. Это будет повсюду одна и та же трагедия господствующих и ведущих классов. Подобных бедствий человечество ещё никогда не испытывало: «Такое землетрясение! Такое великое!» (Ап. XVI, 18). Только для христиан тогда ясен будет твёрдый путь жизни. Народы же и племена, живущиена разных концах земли, совлекаясь иллюзии о могуществе Зверя, сольются в одном страдании, великом, очистительном, которое будет для них как бы новым крещением Человечества(Ап. XVI, 18).
И вот, над этим кровавым хаосом взойдёт утренняя звезда Града Божия, т. е. святой Политии, имеющей покоряющую власть над нечестивцами, глухими для Истины (Ап. XVI, 26–28). С мгновенной яркостью молнии новый творческий акт первого воскресения обнимет живых и отошедших праведников. Будет ли это воскресением одних душ их, или также и телес – не знаем. Но все умершие, которые были за имя Христа обезглавлены телесно, или порабощены политически, теперь воскреснут, и видимо для живых праведников займут руководящее положение в Граде том.
Это частичное преодоление смерти разрешит все проклятые вопросы и все антиномии человеческого сознания и бытия и внесёт в жизнь столько света нездешнего, блаженства и свободы, и такое посрамление диавола, Зверя, Лжепророка и путей их, что изгладятся предваряющие страдания анархии и мировых бедствий. Это и будет эпохой победы и господства одухотворённого человечества, «тысячелетнее Царство Святых на земле», где всё будет успокоено в радугах мира, и каждый день исполнен страха Божия, несказанной красоты и сладости близкого присутствия Христа и праведников, удостоившихся первого воскресения: апостолов, мучеников, подвижников, юродивых, столпников, бессребреников, отцов и учителей прежних эпох. Конечно, тела этих воскресших при первом воскресении будут не теперешние, а такие, может быть, как Христово тело по воскресении и до вознесения. Праведники же земли, будучи ещё в посюсторонних телах, но научившись в чуде этого общения вмещать славу Божию, будут святы и счастливы в супружестве; столетний, умирая, будет как юноша. Труд человека будет творческим и потому не порабощающим и будет благословен в плодах и в святом распределении их.
Во всех странах из‑под безобразных развалин прежней антихристианской культуры, строившейся Зверем под лжепророческим знаком Прогресса, подымется, как некое видение, новый восстановленный единый человеческий род, свято размножающийся, род чистых сердцем и кротких, которым дано будет «наследовать землю»… И этот мир, опять помолодев, станет таинственно прекрасным, тайной Агнца, победившего мир, т. е. преображённым. Здесь Агнец явится воистину как ЭММАНУИЛ, т. е. с нами Бог. Но это будет не старая языческая земля, с захлопнутой крышкой физического неба над собою и раздираемая бешеными криками «моё», «твоё», и не «новая земля» пакибытия, а земля прежняя, но расколдованная от наваждений диавольских, т. е. освобождённая во Христе от уз времени и пространства на 1000 лет, т. е. Преображённая. Однако, в Апокалипсисе Св. Иоанна сказано, что эта теократия единочеловечества на земле не завершит собой историю, а лишь внесет в неё перерыв на тысячу лет. Окончательное же завершение единочеловечества произойдет вне истории, в Царстве славы, «где не женятся, не посягают» (Мк. XII, 25) и где «испразднится всякое начальство и власть» (1Кор. XV, 24), т. е. после кончины мира. Тогда теократия для всего человечества будет возглавлена непосредственно Самим Агнцем Христом и Богом Отцом. Такова антропология Апокалипсиса.
Если космос есть такой необходимый момент в раскрытии антропологии Христианства, то возникает вопрос: что же такое этот космос?
По мысли Создателя космос от начала принадлежал р о д у человеческому, – ни Ангелам, ни рыбам, ни птицам, ни пресмыкающимся, ни скотам, ни зверям, но р о д у, т. е. родовому лику богоподобного первочеловека Адама и всей будущей пирамиде его потомства. Космос – это подножие славы Адама, как бы его внешнее тело. В Адаме было наслоение всех дней творения. В нём космос был уцентрован, для него космос был нравственно целесообразен. Через Адама, если бы не было грехопадения, космос был бы таким же нравственно целесообразным и для нас. Горы по слову нашему двигались бы, воды морей расступались бы. Но с падением и смертью Адама космос стал аморален и глух для человека, он обступает его как враждебное и мертвенное царство необходимости; ибо представляет собой внешний труп Адама, лишь до времени неубираемый. Солнце, луна, Звезды – также части этого трупа.
Вот почему при восстановлении во Христе рода человеческого этот ветхий космос рано или поздно должен быть разрушен и сожжён как аморальный и антиморальный – «во зле лежащий». И это разрушение в Апокалипсисе пророчески изображено. Сначала гибнет 1/3 часть во всех моментах шестоднева. После чего для античных народов, принявших Христианство, глухая стена между духом и материей, между нравственным долгом и физической природой рушится. В следующий момент среди новых варварских народов остальные2/3 космоса будут поражаться назнаменованием гнева Божия, после чего они потеряют способность служить для Дракона и для зверя метафизическими предпосылками в их богоборстве и остаются способными к временному преображению. И под конец весь космос гибнет в огне. И при общем ликовании святых творится новая земля и новое небо.
Таким образом, нравственный закон – не мертвая буква, придуманная только для того, чтобы пугать воображение и сковывать нашу «свободу», но есть творческое и воистину освободительное начало. Так как нравственный закон есть тайна, имманентная мирозданию, то нарушение этого нравственного закона первыми людьми имело магические последствия, потрясшие не только душеустроение всех тварей, но и самую онтологию мира. Природа – не внешняя декорация истории, а живой участник нравственной мистерии, бьющийся в судорогах зла. Вот почему Апокалипсис столь физичен. Но физичен он, конечно, не в смысле материалистического естествознания. В нём раскрыта оккультная физика мира, погибающего во зле.
Замечательно, что частичная гибель ветхого космоса, как аморального, при встрече с пирамидой богосыновства, открывшегося в человеках, совершается по тем же швам (Ап. VIII‑IX; XVI), по коим мир был создан согласно сказанию Книги Бытия. С каждой трубой Апокалипсиса, с каждой чашей ярости Божией поражаются элементы аморального космоса и именно в порядке библейского шестоднева; поэтому понимать это пророчество можно только в синопсисе с 1–й главой Бытия. Мир в циклах Апокалипсиса представлен как бы разборная модель, раскладывающаяся по тем же седми тезам, по которым он явился из рук Творца.
Таким образом, грядущая теократия, превращающая всё человечество в живой Храм Бога Вышнего, будет построена на космогоническом откровении Агнца, которое состоит в нравственной победе над временем, над пространством, смертью и причинностью. Эта четвероякая нравственная победа, в конце концов, и составляет ключ к ветхому космосу, как достоянию рода.
В грядущей апокалиптической теократии единый род человеческий олицетворится в «Чаде мужска пола» и идущей от него живой пирамиде возрождённых о Христе царственных харизматиков. В этом Граде всё множество народов и языков на земле будет охватываться не по образу зверя, т. е. не механической победой над временем, пространством, смертью и тяготением, а по образу Агнца–Христа – Его нравственной победой над этими всеразъединяющими и всепротивопоставляющими началами. И властелин этот, некогда рождённый Церковью в великих муках, явится теперь носителем творческого опрозрачнения этого мира. Это может быть выполнено, если чудо победы Христа Агнца в Его подвиге любви к человеку отдаваемо и как бы отчуждимо и может быть положено во главу угла этой живой пирамиды властей созидаемого Града Божия, который по Апокалипсису строится и нисходит сверху, а не снизу. Ветхий космос через Крест Христов, т. е. в религии искупления – только в ней, нравственно победим и для нас. И по изначальному устройству своему именно путем такой нравственной победы и был предопределен к опрозрачнению и просиянию (Ап. XIII,8?). «Страданиями своими уяснил тварь».
Нравственная победимость космоса, т. е. преображение земли, освобождение её от оков пространства и времени, а плоти – от блуда и ига тяжести, и есть третья великая идея антропологии Апокалипсиса. Поэтому учение, вытекающее из раскрытого Апокалипсиса, будет делать людей святыми и вдохновенными вождями и царями народов, честными супругами, «зачинающими на ложе неоскверненном» новое поколение, и будет грозно и обличительно против врагов этой святой политики и новой социальной архитектоники, т. е. идеи праведной земли. Если ветхий космос нравственно победим во Христе, то христианское учение о святом социальном и политическом строе будущего должно вытекать из возобладавшего на земле страха Божия и основываться на раскрытии подлинной о н т о л о г и и мира как творения Божия. Тайна нравственно–целесообразного устройства неба, земли, моря и опреснительной работыСолнца (Ап. XIV,7) и составляет тайну о человеке, как завершительном звене творения.
Образ и подобие Божие в человеке поэтому должны стать в учении о путях к желанному политическому строю и социальному устройству жизни не риторикой, не демагогией, прикрывающей политический блуд и своекорыстные цели, не пустыми словами, вызывающими лишь досадное недоумение, а воинствующим глаголом огненным, перерождающим сердца. Поэтому и толкование на Апокалипсис должно завершиться раскрытием тайны о человеческой природе во Христе и бытийственном составе шестодневного мира, и устремлением наших колеблющихся и вялых душ <к>львиной вере, соединяющей нас в братство, способное к историческим деяниям.
Если принять во внимание, что проблема человеческой природы Христа и проблема эсхатологическая подвигами Вселенских Соборов IV‑VIII веков не только не были разъяснены, но даже не были и поставлены, то важность момента истории, к которому мы теперь подошли, сделается сама собой очевидной. Поток событий приблизил нас к высочайшему моменту нового излияния откровений Духа Святого (Ап. XIV, 6–11). Это дается народам раз в тысячи лет.
Глава 9. План и состав Апокалипсиса
После всего сказанного невольно явится желание спросить: неужели кроме символов, образов, знамений и притч в Апокалипсисе ничего не дано? Нет, при кажущемся беспорядке, неожиданности и раздробленности самодовлеющих частей это произведение от первой главы до последней сохраняет свою духовную целостность. В Апокалипсисе есть свой ταξις, т. е. строй и состав. Число СЕМЬ определяет количественную меру видений в пределах каждого данного цикла – церквей, печатей, труб, чаш. А внутреннее содержание каждого видения в каждой такой седмирице таинственно определяется днями творения. Последовательное же расположение самых циклов и фаз проникнуто нравственной диалектикой суда над народами и возмездия им.
Книга состоит из двух закруглённых и несходных частей – эпистолярной и символико–пророческой. По форме, объёму и содержанию это как бы два плана: они настолько различны между собой, что неопытному читателю может казаться, что первая часть лишь со–вне приставлена ко второй, как совершенно случайный и ненужный привесок. Но, конечно, это не так.
Первая часть состоит из трёх глав и заключает в себе пролог и семь посланий к ταῖς ἑπτὰ ἐκκλησίαις ταῖς ἐν τῇ Ἀσίᾳ, т. е. «церквам, находящимся в Асии»: «в Ефес, и в Смирну, и в Пергам, и в Фиатиру, и в Сарды, и в Филадельфию, и в Лаодикию». Спустя 65 лет по вознесению на небо, Господь явился Иоанну, сосланному на Патмос, и диктует ему эти послания, пребывая в потрясающей παρουσι–и (присутствие — пер. ред.), а не с небес отверстых. Внутренним взором Иоанн видит Христа, стоящим посреди семи светильников, внутренним слухом воспринимает Его глаголы.
В прологе к этой части Христос открывает Своё водительство этими языческими Церквами, личное на веки, и тем погашает в Иоанне всякую тревогу о пресечении апостольства и навсегда устраняет идею заместительства Его на земле, кем бы то ни было.
Послания составлены в тесных малоазийских пропорциях и симметрично: все одинаково начинаются и одинаково оканчиваются. Сложенные вместе, они образуют как бы один многогранный кристалл таинственный, в каждой грани которого Христос отражается разными лучами Своего прославленного существа. Послания содержат нравственную оценку сокровенного лица каждой εκκλησι–и этих избранных языческих городов и увещания, соответственные этой оценке. Один и тот же дух святого жития, подобно аромату душистого мёда, разлит в строках этих посланий. Но вызывает недоумение, что Ликами Ангелов здесь будто заслонена человеческая вменяемость верующих. Христос обращается не к верующим, которые во Имя Его сплотились в εκκλησι–и в этих тёмных и грешных городах и после этого стали сугубо ответственны за свои ошибки и падения. Нет, Он обращается к Ангелам этих εκκλησι–й.
Ещё больше поражает изолированность этих зачаточных церквей. Церкви эти создались почти одновременно, расположены в близком соседстве и во всём дополняют друг друга. Но это семь замкнутых мирков. Каждая связана токами душевного обмена только внутри себя. Никаких соседских отношений между ними будто не существует: ни союзов любви, ни расколов, ни соперничества, ни братоубийственных войн, ни даже тайной охоты перешагнуть через стену друг к другу. Между тем нам доподлинно известно, что к началу II столетия язычники, уверовавшие в Иисуса, уже чувствовали потребность в общехристианском объединении и проявляли дивную способность к нему. Это показало дело Игнатия Богоносца, когда его из Антиохии через длинный ряд городов вели на мученичество в Римский Колизей. Эти же семь церквей Апокалипсиса никакого долга общих религиозных предприятий на себе будто не несут. Животворное чувство общехристианского братства и солидарности будто неведомо им или не имеет повода к проявлению. Идеи Вселенской Церкви у них нет; нет даже идеи общей Мало–Асийской Церкви, как церкви весьма важной в то время провинции – Проконсульской Азии, взволнованной проповедью Евангелия раньше, сильнее и глубже других стран. И вместе с тем – эти Семь Церквей суть не семь схизм, а семь подлинных Церквей, воспринимающих Богоявление Христа Спасителя своего духовными очами через Ангелов, приставленных к ним. Это точно стада, пасущиеся недалеко друг от друга, но на склонах гор, пересеченных непроходимыми пропастями и туманом облаков, и потому не могущие слиться в одно стадо. Как звёзды, разделённые бездной, они досягаемы для зрения, но не досягаемы для общения.
Они точно помещены в (неразб.) условия изолированности.
Каков же смысл этой недосягаемости? – Смиряющий. Это с первых же шагов научало Церкви помнить, что не собственные силы их, а только чудо нового Богоявления, имеющее охватить всё Христианство, способно соединить их в Единое Стадо. Потому ожидание этого чуда должно составлять главный пророческий вопль их: «Господи, явися нам». И действительно, в дали будущего на горизонте некоторых из этих Церквей вспыхивают зарницы каких‑то общехристианских откровений и гроз. Так Фиатирской Церкви сказано: «и уразумеют в с е Церкви, что Я есмь испытующий сердца» (II,23); Филадельфийской: «Я сохраню тебя в годину искушений, которая придёт на в с ю вселенную, чтобы испытать живущих на земле» (III,10).
Эта первая часть Апокалипсиса представляет свои трудности для понимания. Но при вере в неё и при умении пользоваться скудными историческими справками <она> может быть истолкована довольно удовлетворительно и в духе прочих нравоучительных писаний Нового Завета.
Труднее понять отношение первой части Апокалипсиса ко второй. Некоторого уяснения этого можно достигнуть лишь при условии, если признать, что тут имеются два апокалипсиса, два домостроительства, созерцаемых концентрично или вернее в двух параллельных планах: один над другим. Один – апокалипсис о седмитипной системе ангельского христианства городов без антропологии и без раскрытия тайны о космосе.
Отличительной чертой этого христианства является раздробленность. Правда, в этой многотипности выражается его богатство и полнота, но вместе и незавершенность. Другой апокалипсис есть завершение первого. Он содержит откровение о Единой Вселенской Церкви, как Жене, и о всечеловеческом Граде Божием, который соединением христиан всех народов во имя Единого Воскресшего побеждает городскую разрозненность в её онтологических предпосылках. Но так как это откровение о Граде даётся тем же Ангелам Седми Церквей Асии, а не кому‑либо другому, то отношение между этими двумя апокалипсисами таково: вместить пророчество о Граде и блаженных днях его сможет только тот, кто принял и сохранил в сердце свет откровения о сих седми Церквах, т. е. принадлежит к одной из них. А это возможно лишь при условии, если эти избранные Церкви Малой Асии, столь хорошо известные апостолу Иоанну, которые в его дни ярко горели, но потом скоро угасли, – если они сверх того знаменуют и нечто гораздо большее. Если они суть вечные т и п ы поместного служения Христу, обнимающие собой в исторической последовательности более широкие эпохи Христианства, доныне продолжающиеся, над которыми горят те же семь звёзд.
Подобно тому, как седмисвещник был одна из принадлежностей Храма, но не весь Храм, так и семь Церквей есть принадлежность теократии, ступень к ней, условие для неё, но ещё не сама теократия. Тогда эти семь Церквей, действительно, будут относиться к последующему явлению общечеловеческого Града Божия, как светильник к Храму. Это неугасимо сияющие источники веры во Христа и богопознания, при свете которых возводится одна общая постройка одушевлённых стен и горнего свода теократии, имеющей обнять всех и вся. Такой же смысл отношения между этими двумя апокалипсисами подтверждается и словами Спасителя к Иоанну в завершении первого апокалипсиса: «Ἀνάβα ὧδε, καὶ δείξω σοι ἃ δεῖ γενέσθαι µετὰ ταῦτα», т. е. «взойди, или лучше подымись сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть п о с л е с е г о» (IV,1). Это µετὰ ταῦτα лучше было бы здесь переводить <как>«сверх сего». Такое ограничительное и вместе с тем расширительное понимание семи Церквей подтверждается ещё и тем, о семи звёздах этих – «о семи духах», опочивших на этих малых церквях, дальше сказано, что они – эти Духи «ἀπεσταλµένοι εἰς πᾶσαν τὴν γῆν», т. е. посланы во всю землю (V,6).
Вторая часть Апокалипсиса разделена на 19 глав. Она состоит не из посланий к Ангелам εκκλησι–й, а из грандиознейших символов и аллегорий. Поля зрения здесь – Престол Божий и окрест его сонма бесплотных духов на небе и внизу – народы земли и человечество в целом. Читая эту часть, мы чувствуем себя поставленными на какой‑то вершине, откуда будет виден весь поток всемирной истории от сущего к должному, т. е. от тёмной тирании зверя к лучезарному Граду Божию, видны и берега тех онтологических предпосылок, среди которых найдёт исполнение это обетование. Откровение даётся трепещущему Иоанну при небесах отверстых и показывает Агнца, стоящим пред Престолом Всевышнего, в осиянии всей небесной славой, как победителя Смерти и мирового зла в его первоисточнике – диаволе, показан тут же и диавол, который воинствует против Церкви–Жены. О семи общинах Малой Асии и вообще о первом Апокалипсисе здесь нет упоминания, точно его вовсе не было. Даже странно.
В этом втором Апокалипсисе нет нравственных увещаний, а есть несколько циклов видений и символов. Здесь Бог учит землетрясениями, воздействует голодом, попущенными междуусобиями, смертоносной чумой, падениями царств и другими «превратностями жизни». Агнец снимает 7 печатей с книги человеческих судеб. В числе этих печатей последняя седьмая заключает в себе таинственную полноту событий, выраженную седмикратными звуками ангельских труб, из коих последняя заключает седмикратное излияние чаш гнева небесного на мироздание. После чего сквозь потрясённый в своём самодовлении эллино–языческий космос на людей будет глядеть своей грозной творческой тайной библейский шестоднев с его чёрными безднами небытия, зияющим из‑за спины всех вещей – это те «ничто», из которых всё было призвано к бытию.
Но при этом апостол Иоанн не живописует эпох истории. Он передаёт читателю не панорамные изображения будущих состояний Христианства или господства Зверя, а нечто иное. Нигде на страницах книги мы не встречаем ни изображение нравов, ни обрисовки характера деятелей, имеющих прийти. Мы ищем великих событий, нам известных, и их нет.
Нет также ни имён, ни лиц, ни народов, сыгравших значительную роль в истории Христианства, ни названия земных местностей, где всё будет происходить, и ещё меньше хронологически внешних указаний времён. Это как бы драма с действиями, но без действующих лиц. Даже там, где, казалось бы, всего скорее можно ожидать конкретного и захватывающего описания, идиллия 1000–летнего Царства изображена в крайне скупой и сдержанной схеме (XX,2–7). На сцене какой‑то химерической географии видение проносится за видением, аллегория за аллегорией, не оглядываясь на предыдущую и будто не цепляясь ни за какую конкретную действительность.
Тогда что же это пред нами?
Здесь пред нами две взаимно открытые друг другу действительности –царство сил бесплотных ангельских и внутренняя действительность душ человеческих, но души человеческие взяты в моменты их с о ц и а л ь н о г о расширения в комплексы, ибо только тогда эти души обретают к о с м и ч е с к у ю з н а ч и м о с т ь. Оттого Апокалипсис всего менее похож на дидактическое произведение, пользующееся символами с целью осмеяния или осуждения, и подавляет всякую попытку иметь в нём пособие для повседневной морали и руководителя поступков. Его задача иная.
Нет в Апокалипсисе и красоты, ибо какая это красота – Четырёхугольная земля; кони с львиными головами и змеиными хвостами; саранча с длинными женскими волосами и венцами на голове; проглатывание книги; речные и морские воды, обращенные в кровь; седмиглавое и десятирогое чудовище, выходящее из морской бездны; язвы, гноящиеся на людях, и т. п. И, наконец, верх антиэстетики – кубическая форма рая с улицей из чистого золота в вечном Царстве славы (XXI,16). Тут не чувствуется ни малейшего стремления к художественной убедительности, как её принято понимать в искусстве, а напротив, скорее видна склонность к деформации, извращениям ликов, к уродливостям и нелепостям.
Но вовсе не страшно, что Апокалипсис эстетической ценности не имеет, так как он имеет некоторую другую ценность, безмерно большую ценность – святыни и истины. Потому Апокалипсис не обращается к нашему воображению. Напротив, он всею своею суровой нравственной ревностью предостерегает от пользования этой опаснейшей силой души. Вот почему Апокалипсис не занимает нашей фантазии, как восточная сказка, и не волнует чувств, как трагедия, представляемая в театре. Он ведёт верующих читателей от видения к видению, всё время, держа их в полумраке.
Но в христианстве тайна есть понятие условное. Что для обыкновенных людей тайна, то для святых постижимо. Что тайна в настоящее время, то перестанет быть тайной в будущем и при других условиях. И вот в будущем Апокалипсис обещает возвести целые поколения христиан, не принимающих печати зверя, на высоту серафического γνωσις–а. Стоя над кровавой бездной погибающей экономической тирании, созданной Зверем (XIII, 15–17), они будут пророчествовать о грядущей теократии, восклицая: «Прав Ты, Господи, ибо открылись суды твои» (XVII,2–4).
До этого же момента полумрак, царящий в этом угрюмом прорицалище, лишь изредка будет прорезываться короткими зарницами, открывающими то тайну Дракона, то тайну Чада мужского пола, то тайну Зверя и Блудницы, сидящей на водах многих. Между этими символами и знамениями нет ни обыкновенного воздуха, ни солнечного света, и позади нельзя разглядеть никаких сценических подробностей. Властное веяние тайны не покидает нас на всём протяжении 19 глав. И всякий успех в понимании какого‑нибудь образа тотчас же сменяется чувством новых, ещё больших тайн, обступающих толкователя за перейдённым порогом. Невольно хочется пасть на колени и шептать: «Господи Сил, с нами буди!». Общий тон второй части Апокалипсиса– судный, но под конец каждой полосы испытаний несказанно радостный.
Каков же план её?
Плана в л и т е р а т у р н о м смысле в Апокалипсисе нет, ибо прочитав одну главу, вы никак не можете сказать, чем кончится данный цикл и что будет за ним. Но Апокалипсис не бессвязен. Б ы т и й н а я ц е л ь н о с т ь его изумительна: отнимите одну печать, одну трубу, одну чашу, и всё здание перекосится. Монументальность этого здания будет открываться более и более по мере истолкования отдельных видений. Тогда же станут ясны и линии нарастающих развязок и блаженств: явление кафолицизма (VII, 2–17), Вечное евангелие и Жатва (XIV,14–20), Брак Агнца (XIX,8–9), Тысячелетнее Царство Христово (XX,1–6) и Пакибытие (XXI‑XXII). Поэтому, выясняя строй и состав Апокалипсиса, я должен буду давать и некоторые экзегетические указания на связь видений с житейским планом самой истории.
Вторая часть Апокалипсиса имеет свой пролог, который составляет, как я уже говорил, гносеологический ключ ко всему Апокалипсису. Этот пролог, потрясающий по глубине и силе, представляет собой самую главную часть всего Апокалипсиса. Бог Саваоф, Творец мира и Судия, восседает на Престоле в ослепительном сиянии горних сфер неба. Вседержительство Его беспредельно. Его Престол окружают 24 старца, 4 Херувима с огненными крыльями и несчётные сонмы ангелов. В середине этого круга пред Престолом стоит Агнец закланный, в котором соединены воля Бога к спасению вселенной от власти Диавола и воля вселенной найти путь к Богу (Рим. VIII, 22–23).
Самый решительный момент наступает, когда Агнец берёт из рук Бога–Отца книгу человеческих судеб. После этого происходит нарастание небесной славы Агнца. Из единичного события в тесных пределах Палестины и седмикратного явления в эллинских церквах Малой Асии Он по мере снятия печатей с этой книги возвышается до того, что круг Его бытия на небе как бы совпадает с Божественной природой Отца, и Он из творения становится творческим принципом всей истории, органом управления народами земли и воссоздания нового одухотворённого человеческого рода, как целого, и, наконец, явления нового неба и новой земли (1Кор. VIII,6), где уже не будет ничего проклятого (Ап. XXII,3). В завершении домостроительства престол у Бога Отца и Агнца будет общий (Ап. XX,1). Таков смысл пролога.
Этому богоявлению отвечает домостроительство.
Против исполнения Вселенской Церкви, т. е. осуществления Царства Христова в условиях земной жизни, сначала выступает исконный человекоубийца – Дракон Небесный, потом он скрывается, а действуют за него вдохновляемые и озлобленные им хищнобестиальные психо–организмы, связующие отпадших от Бога людей в огромнейшие комплексы из всех народов. Но это временное попущение злу лишь расширит устье душ избранных и будет содействовать более полному торжеству Христианства. Страшная борьба эта направляема Богом через Ангелов кратчайшими и легчайшими путями к воссозданию богоподобия человека и должна окончиться победой над диаволом, его позором, унижением и муками навеки.
В этой борьбе три фазы, из которых каждая состоит из нескольких актов или концентров. Первая фаза содержит постановку задачи Града Божия в истории и радость частичного исполнения этой задачи – созданием Храма (без внешнего двора) из уверовавших иудеев и язычников. Вторая фаза изображает борьбу Зверя против завершительного осуществления этой задачи – построения внешнего двора Храма и радость 1000–летнего Царства Христова на земле. Третья фаза содержит сатанинскую эпоху последнего отступления, второе пришествие Христа на Суд, всеобщее воскресение мёртвых и вечную радость праведных в пакибытии.
I. Агнец снимает печать за печатью со свитка судеб человеческих. И по действию коней опоры, на которых держался государственный титанизм Рима, и от которых, казалось, веяло духом вечности, вдруг эти опоры подламываются. И титанизм этот в отчаянии собственной гибели пытается стереть с лица земли Христианство, неиссякаемая жизненность и величие которого начали везде чувствоваться языческими народами и особенно высококультурным эллинством, которое тяжелее всех других переносило своё порабощение Риму. Вместе с тем, солнечная видимость политического подчинения и порядка в богоборной Империи сменяется тьмой. И вся пирамида еёвластей в монотеистическом ужасе от гнева Единого Невидимого Бога и Агнца вопиет о спасении. Это подготовляет и как бы подводит Империю к тому, чтобы сделать Единобожие и Христианство своей государственной религией. Но имелись ли для этого основания в верованиях Церквей? Ведь это были всё‑таки церкви лишь отдельных городов, ограниченных на небольшом пространстве каменными стенами, задающиеся местными целями.
II. И вот новое чудо сошествия Св. Духа расторгает узы этой городской тесноты. Ангел от Востока, поклонившийся Агнцу, совершает запечатление истинных христиан во всех церквах, народах и языках одною и тою же печатью догматической верности. Это создаёт Церковь Церквей и возводит Христианство единичных городов до высоты общечеловеческой религии, ограждённой уже не каменными стенами, а невесомой нематериальной, но ещё более твёрдой оградой сияющих догматов – Пресвятой Единосущной Троицы и Богочеловечества Христа Иисуса. Но эти догматы, столь чуждые и непонятные для язычников, могли стать религией Империи лишь при наличности в умах народов таких философских предпосылок, каких тогда ни у кого не было.
III. И вот по звукам семи труб происходит в эллинском философском сознании ущербление третьей части самодовлеющего космоса во всех моментах шестоднева. Это делает эллинский интеллектуальный универсализм в некоторой доле ампутированным, но зато способным сочетаться с учением Церкви о предвечном ЛОГОС–е, ставшем плотью, и послужить метафизической опорой теократизированной Империи, которая после этого делается всё более и более греческой.
IV. Однако в понимании этой теократизации было опасное преувеличение и недоразумение. Христианство и Империя непримиримы по существу, они не могли уступить место друг другу и не могли слиться. Эти два Града уравновесились лишь на краткий миг, «как бы на полчаса» (Ап. VIII,1), по требованиям исторической необходимости, пока не явится возможность поставить в жизни народов идею мессианского века как очередную задачу.
Вся эта часть, обнимаемая главами 6, 7, 8, 9 и 10–ой, изображает постановку з а д а ч и мессианского века в истории языческих народов. Арена – душа первородных в языко–христианстве племён – это греки и римляне. Каково же отношение их к этой задаче? Хилиастическая утопия о единочеловечестве исполняется в истории народов тем же путём, как и возрождение отдельной личности, согласно Апостолу Павлу: «сначала закон, потом, по мере падения надежд на свои собственные человеческие силы, б л а г о д а т ь».
{На обороте листа:
Своим облачением иконописным он символически намечал своё подобие Христу. Но в социальных и этических требованиях и жизни частной. Но креста‑то тут и не было. Только мученический подвиг создаёт действительно верующих и убеждённых, поэтому и тут должно было явиться полнейшее самоотвержение, а не только намёки, символы и обещания.
Он должен был явить на себе, на своем правлении применимость учения Христа, а не отделываться символическими актами.
Он показывал долг и возможность проведения в жизни учения Христа, но не проводил его.
А для варваров этого было недостаточно.
Их прямолинейным детским умам одних символов недостаточно…
Их могла убедить только полнейшая жертва.}
Так и здесь. Сладостная утопия о замирении человечества, несомая единовластием Кесарей, тяготеет над народами земли, погибающих от взаимной вражды, как з а к о н, открывающий грех разъединения и междуплеменного хищничества. Всякий закон вообще утопичен для ветхого человечества, потому о законе сказано, что он даётся а н г е л ь с к и м устроением (Деян. VII,53; Гал. III,19; Евр. II,2), т. е. без откровения о падшей плоти человека и об условиях жизни в этом мире, лежащим во зле. Закон теократизирует Империю, ангельски пронзает её (X глава), т. е. делает её такой, какой она явилась после реформы Константина Великого и Феодосия.
Она государственно, т. е. как вера ведущего класса, преодолела всеобщим образом еретическую идеологию Ариан, ересь Несториан, ересь монофизитов, неистовства иконоборцев. И в этой Империи под покровом тайны воздвигнут был Храм кафолического спасения, который повелено было Иоанну измерить. Но без внешнего двора, ибо этот внешний двор, т. е. универсальное государство, станет возможным лишь впоследствии, а теперь он будет долгие века попираем язычниками.
Апокалипсис вскрывает подоснову этой теократии среди арийских народов, только что освободившихся от капищных наваждений. Эта подоснова – неведомый им прежде монотеистический страх, опочивший на всём шестодневе по действию семи труб Ангелов. Военное и политическое бессилие этой ангельски теократизированной Империи против Ислама и против разрушительных набегов азиатских кочевников обусловлено было тем, что она была полу–учением: религией неба без правды о земле, Храм без внешнего двора, т. е. без всего того, что ведёт к воплощению Христианства в социальных отношениях на земле. Потому в явлении этой святости Христос не мог ещё праздновать своего брака с Церковью. При неоспоримом величии святой идеи, при огромном напряжении воли к победе, Ангельская теократия эта не заключала в себе религиозного решения антропологической проблемы. Как на Востоке, так и на Западе Христианство принято было правящими кругами, знатными фамилиями, но лучшие государственные люди считали религию Христа лишь способом управления. Проповедь Христианства варварским народам была подобна охотничьему промыслу, ибо направлена была, главным образом, на то, чтобы сделать эти народы своими подданными. Весь же общественный пафос расходовался не на решение вопроса об участи слабых и угнетённых внутри Империи и не на борьбу за социальные реформы, а на вероломнейшие дворцовые перевороты и на к о н с к и е ристалища. И потому этой Империи суждено было погибнуть от мусульман, более верных своей власти, и от ещё более яростного к о н с к о г о пафоса монголов. В X главе показана трагедия и крушение Ангела–вдохновителя этой теократизированной Империи.
И первая фаза заканчивается пророчеством о новых варварских народах, как самостоятельных носителях идеи царства Божия, и новых свершениях среди них. ∆εῖ σε πάλιν προφητεῦσαι ἐπὶλαοῖς καὶ ἔθνεσιν καὶ γλώσσαις καὶ βασιλεῦσιν πολλοῖς (Ап. X,11).
Вторая фаза борьбы изображена в главах от XI по XX,6. Здесь время изменяет своё течение, и пределы исторического мира передвигаются, чтобы дать дорогу хилиастической надежде (Ап. X,11).
И показан был Иоанну апостольский и пророческий подвиг неких двух свидетелей Христовых, которые победили в себе культурное высокомерие, государственное и национальное своекорыстие византийское и римское. Это дало им возможность увидеть в дальнейшей судьбе Христианства не продолжение догматических споров и иерархических соперничеств, а живое д е л о н а р о д о в з е м л и.
Таковы были святые Кирилл и Мефодий. Псевдо–аскетизм высоких иерархов и еретический аскетизм манихейства имели много общего. И вот среди возобладавшего принятия земли, как поприща зла и добычи дьявола, эти апостолы ἐνώπιον τοῦ κυρίου τῆς γῆς ἑστῶτες, – стоят пред Богом земли, т. е. з е м л и Б о ж и е й, земли, материнская благодать которой – от Бога. Они полагают среди земледельческих народностей славянских основание светлой веры в святыню земли и начало новой религиозной действительности, от которой, как от закваски, начинают бродить на х и л и а сти ч е с к и х дрожжах славянские народы и все другие молодые варварские народы, дотоле стоявшие в стороне от гордой славы и преступлений античной цивилизации.
Здесь преполовение Апокалипсиса, и ему отвечает разрыв в судьбах Европы. Это IX век. Эпоха классической культуры кончилась катастрофой переселения народов. Её великие иллюзии и разочарования уплыли вместе с потоками крови и слёз в Средиземное море.
И снова времена…
Отселе всё происходящее в новой варварской Европе будет пронизываемо не догматами теологии, а сияющей утопией 1000–летнего Царства Христова, которое восторженно приветствуется на небе гимнами святых в честь Агнца в момент первой закладки этого Царства при звуках седьмой трубы (XI,15). И затем в каждой дальнейшей стадии осуществления: после низвержения дракона (XII,10), после жатвы (XV,4) и, наконец, перед самым открытием (XIX,6).
Здесь действующими лицами являются свежие народы, новые мученики предельного идеала – славяне, германцы, романизированные кельты. Их воинственность, их мистические склонности, их социальный утопизм, их страсть к земле, – вот то поле, которое теперь подлежит засеванию и обработке. Этим народам и будет дано вместить задачу о внешнем дворе Храма, т. е. об универсальном религиозном государстве как Града Божия, и осуществить хилиастические обетования, горящие над Христианством от начала.
{На обороте листа:
В противоположность бесполому аскетизму он не только не оскорбил их чувства мужского и женского, но дарит им уверенность в их бытии.
Сатанист аскет сходился с (неразборчиво) не презирает пол как последнее унижение, как животную похоть в жгучих слияниях тела с телом, а нечто угодное Богу.}
Эта вторая фаза открывается изумительным видением Церкви. Церковь здесь выступает не в ликах Ангельских, не как Малоасийский седмисвечник и не как кафолическая религия Неба, т. е. монашеский аскетизм Св. Отцов, а во всём величии её антропологической тайны, как Плоть родящая – Ж е н а в р о д и л ь н ы х м у к а х. И Иоанну показано было это положительное религиозное действо Церкви, как целостного существа, которое не нуждается для своих решений ни в шумных съездах епископов и громких анафематизмах, ни в уголовных санкциях Кесарей. Жена сама творчески рождает в истории вершину и начаток нового теократического государства, т. е. новую универсальную Личность, несущую иное измерение пространству и дающую освящение м е ч а против врагов. Это родильное действо Церкви состоит в способности немногих душ сосредоточить, выстрадать и пережить в своём сердце одну скорбную мысль и общую м у к у всего Христианства после того, как оно, скомпрометированное иерархическим расколом Востока и Запада, неудачею крестовых походов, позором авиньонского плена пап, ужасами инквизиции и, в довершении всего этого, было окружено победоносным Исламом и растоптано конными полчищами монгольских орд.
Что же это за мука и что за действо?
Родильный акт Вселенской Церкви есть роза Апокалипсиса. Солнцеликая Жена рождает Υἱόν, ἄρσεν, ὃς µέλλει ποιµαίνειν πάντα τὰ ἔθνη ἐν ῥάβδῳ σιδηρᾷ (чадо мужского пола, которому надлежит пасти все народы жезлом железным – пер. ред. (XII, 5)), т.е. Церковь рождает государственную верховную власть, религиозную во внутреннем существе своём и несущую раскрытие творческой тайны космоса. Этому «Чаду» мужска пола в детстве открывается то, что станет для других явно лишь в его зрелости. Он будет пасти все противящиеся Христу народы «жезлом железным». Это не византийский базилевс, выразитель закона о Единочеловечестве, снедаемый бессильной мечтой о restitution Orbis (реституция мира – пер. ред.), взорами своими обращенный назад и вечно упивающийся прошлой языческой славой своей. Нет, этот Младенец – плод Благодати созидающей. Он носитель как бы революционной религии и всею жизненностью своею обращен вперёд к грядущему торжеству Христианства в социальных отношениях и преображению мира. Вместе с этим Чадом пришел в мир начаток новой религиозно-философской системы: о Боге, о Христе, о добре и зле, о науке и разуме, о поле, о народе и государстве. Эта система полностью раскроется лишь в будущем.
Теперь же во имя этого светлого будущего происходит молчаливый перелом во всём славянском благочестии, которому чтобы быть не только поместной Церковью, а стать религиозным и государственным спасением человечества, как рода, т.е. ковчегом среди общего кровавого потока, имеющего очистить землю, и удержать за собой землю, надлежало стать хилиастичным.
•
Вековечные надежды человечества}
Только тогда к бесполой и безземной монашеской морали Христианства прежнего периода дано будет сделать некоторую прибавку – освятить пол, т.е. любовь, размножающую семью в народ и народ в род человеческий, и оправдать меч, защищающий землю.
Всеми ли в Христианстве было понято и оценено это мирборящее действо Церкви-Жены, вселенское по внутреннему существу, но имевшее по внешнему виду лишь местно-варварский и случайный характер? На православном Востоке, изнывающем под игом мусульман, конечно, весьма многие испытали некоторый мистический толчок в душу, пробуждающий их к великой надежде, после чего их можно было порабощать физически, но не духовно. Не то на Западе. Там многие святые души давно смутно гадали, что где-то и как-то должно произойти подобное свершение. Но что оно уже происходит здесь среди варваров из варваров – не подозревали. Другие же по гордости и суете враждебно отнеслись к происшедшему, ибо почувствовали в нём нарождающуюся опасность для своего государства. И это там имело и ещё будет иметь для многих роковые последствия.
Вместе с Чадом в мир приходит новый народ, религиозный трагик и государственный утопист. Этот народ, как никто другой, способен к терпению и отклику на каждый стон человечества, чуткий ко всему великому у других народов, он страдальчески жаждет правды на земле. Он не образован и до времени составляет низший слой своей нации, долго был порабощаем своими же соотечественниками, хищными и чуждыми благодати Христовой. Но народ этот растёт вместе с Чадом и в дальнейшей истории раскроет Божественный идеал человеческого общежития, в нём заложенный. Этот народ является в языко-Христианстве единственным носителем идеи мессианского века. Для него одного до сих пор политика звучит как религия, а религия переживается как Апокалипсис.
Это явление нового мессианского народа вызвало окончательное разделение на небе. Иоанну показано было, что на защиту этого новозаветного народа Божия выступает Михаил, вождь небесных воинств, который и в Ветхозаветные времена был защитником народа Божия.
Против – Дракон, исконный завистник и враг богоподобия человека. И Дракон был низвержен на землю. С этого момента весь спор добра со злом переносится с неба на землю, и страшная мистическая и нравственная двойственность начинает раздирать историю этих варварских народов, принявших Христианство.
Так называемой постепенности в развитии этой борьбы света и тьмы и всех этих антитез усмотреть из видений Апокалипсиса нельзя. Здесь явлена иная последовательность, не менее логическая: перемежающиеся катастрофы клеветы на человека, ритм крушения царства лжи в лице Дракона на небе и зверя из бездны и лжепророка, пытающихся на земле загородить народам дорогу к Мессианскому Царству. Но в противность им подымается власть правды Христовой на земле всё ярче, могущественнее, шире и благолепнее, что выражается прямою линией роста Чада мужска пола, т.е. роста новой верховной власти в Христианстве.
Дракон – это падший Ангел бытия, Херувим, поставленный в первый же день творения стражем над всем тварным бытием, бытием бесплотных ангелов и бытием перво-материи, из которой потом всё было создано в 7 творческих дней.
•
Сатана рассеял свои мысли между людьми, и никто из них не знает, его ли собственные те, которые он высказывает.
Не гармония всех религий и всех духовенств ждёт нас, а раскрытие тайн о человеке.}
И так как в каждом из сих «дней» он был поставлен главой тварного бытия, то поэтому у него 7 глав. Этим выражено его всеобъемлющее значение. Таким он и является здесь во весь рост своего ангельского психо-организма. Это семиглавый пресмыкающийся с исполинскими крыльями. Когда, впав в гордыню, он был ещё на небе, то утверждал свою власть на склонности людей к суевериям и образовывал ложные языческие религии с их исступленными экстазами греха и падениями. Теперь же изгнанный с небес, он потянул за собой «третью часть звёзд» (Ап. XIII, 3) и пытается основать своё земное господство на неверии и материализме. Отец лжи и тьмы, он теперь фосфорирует, как устроитель антихристианского «просвещения» из этих падших звёзд, среди которых хочет явить себя равнобогом. И дана была ему власть над всяким коленом и народом и языком и племенем. Стенания подлинной истерии слышатся, когда мы читаем эти строки и переносимся в эпоху, ни с чем несравнимую по мучительности и трагизму, эпоху демономании, охватившей Запад, т.е. ту часть христианского человечества, которая, руководимая папством, не поняла мирборящего значения родильных мук Церкви-Жены. Это невероятное и, тем не менее, осуществившееся Божие попущение злу и составляет самую глубокую и трагическую основу культуры западных народов (Ап. XIII, 7).
Как же пользуется Дракон этой попущенной ему властью? Он исторгает из лона религии ветхий космос, как якобы окруженный абсолютной пустотой небесных пространств, и противопоставляет его Церкви, как внеположную данность, вовсе не побеждённую «Галилеянином». Но это вопреки воле Дракона лишь помогает делу Христову, ибо теперь только избранные души научились понимать, что Богочеловек Христос больше, чем наличное иерархическое Христианство, что в наличном иерархическом Христианстве ещё не всё дано, что содержится во Христе Богочеловеке, что Его лучистая онтология опрокидывает, бодает ветхий мир наличного бытия, и что должно ждать и молить нового общехристианского откровения о космосе. Богоотверженным же людям их всех народов и языков Дракон внушает безумную по дерзости мысль, что нет ни Бога, ни Христа, что нет также и его, Диавола, и сам как бы вовсе устраняется со сцены истории. Заботливо скрывая границы своего влияния, он продолжает действовать через подставленные им хищно-бестиальные психо-организмы. Эти же последние сплачивают людей, приявших материалистическое начертание мира и труда, в кровожадные антихристианские комплексы. Медленно стягивая кольца своего духовного тела, Дракон, пресмыкающийся во прахе ветхого бытия, пытается стереть на земле все следы несказанной жертвы Агнца.
•
Кто не содрогнётся при виде этой ледяной пустыни небес.}
Со змеиным коварством он учиняет в умах людей подлог великого обетования человечеству: вместо Града, сходящего с небес, с пакибытия – кощунственно-самочинный «рай», строящийся с земли против Бога, и выдвигает свои образцы человеческого совершенства для подражания. И этой лжепророческой иллюзией прогресса д а н о б ы л о е м у в е с т и в о й н у с о с в я т ы м и и п о б е д и т ь и х (Ап. XIII, 7), т.е. тех, которые, продолжая считать себя истинными христианами, т.е. святыми, не принимали хилиастического начатка праведной земли, положенного родильным актом Церкви-Жены.
Громовыми словами Апокалипсис предрекает гибель Зверя и Царства его, держащегося экономическим террором и ложными знамениями (Ап. XIV, 8-11). Это человекоубийство, возобладавшее на земле, прервано будет лучезарным видением Самого Агнца, стоящего на горе Сион с 144 000 девственниками. Пред ними все «идеальные люди», выдвигаемые в стан противников Божиих, померкнут и откроется позор их. Эти же первенцы Христовы и девственники суть вечные образы человеческого совершенства, – они составляют как бы Храм богоявления Агнца. Это видение связывает всё святое прошлое Христианства с его великим и славным будущим. Под знаком этого будущего многие люди, живущие на земле, хотя плотские, но не поклоняющиеся Зверю, не принимают окончательной реальности внеположного мира. Эти люди из среды всех народов в предчувствии новых откровений и новой связи неба и земли, бессильные сами победить Зверя, с мольбой протягивают руки.
И в ответ на это, посреди неба несётся Ангел, чтобы благовествовать «Вечное Евангелие» всем этим страдальцам земли. Это Евангелие страха Божия опрокинет господствующее материалистическое мировоззрение века и развеет все иллюзии о человеческом благополучии и могуществе, подаваемые зверем под знаком прогресса. Это пламенное осияние умов Духом Истины будет подлинно новой Пятидесятницей, отличаясь от перво-апостольского благовестия тем, что благая весть здесь будет состоять в раскрытии творческой тайны мира, в человеке заключённой. Это евангелие будет не «юродство Христа ради», а мудрость глубочайшая, которая, взяв в свои руки ключи гносеологии, тем увенчает здание всех наук человеческих, ничего не оставляя для внешнего и атеистического знания, кроме полоумного и омерзительного колдовства.
Вечное Евангелие сорвёт обманчивое покрывало человеколюбия и света с царства Зверя и разоблачит также Церковь-Блудницу вавилонскую, столь долго выдававшую себя за «полноту Церкви» (Ап. XIV, 8-9). Но обличить – ещё не значит победить.
При чтении этих глав Апокалипсиса надо мыслить сцену истории раздвинувшейся до последних пределов. Все материки земли и далёкие океаны теперь уже спаяны в одно целое, как бы для того, чтобы сделаться, когда наступит час, подмостками какого-то общего театра. На этих безмерно расширившихся подмостках и будет происходить религиозная развязка в Христианстве.
И вот в момент, когда Евангельский идеал и безбожная действительность после Вечного Евангелия ещё больше будут отделены друг от друга непереходимой пропастью, на вершинах религиозной идеологии появляется Υιον αρσενικος, но теперь это уже будет не Младенец, а вероучитель, возросший до «подобия Сыну Человеческому». Восседая на грозовом облаке, он сотворит то, что не смогли сделать Ангелы, ибо они всё-таки Ангелы.
•
Раскрытием творческих тайн мира антропология явится логическим завершением веры в Бога и Христа.
И только посреди этой антропологии эта вера во Христа возводится на степень широко объемлющей системы, которую можно положить в основу целого социального порядка и морали.}
На Себе Самом Он явит осуществление и раскрытие антропологической тайны Христа, которая может быть показана только на человеке, ибо она есть правда о Нём, и тем положить конец бесовскому отделению космоса от религии. После этого каждая из трёх религий, опирающиеся на библейскую космологию – Христианство, Ислам и Иудаизм, – будут похожи на полосу, скошенную одним взмахом серпа. Народы же, у которых уже давно был утрачен религиозный смысл мира, как творения, придут в неописуемый трепет пред лицом этой раскрывшейся Христовой Тайны о человеке и космосе.
Одновременно с сим выступит Ангел для совершения в Христианстве и за пределами Христианства р а з в я з к и п о л и т и ч е с к о й. Эта развязка обратит мир в виноградную давильню, где виноград – плоть народов. В многоязычном Христианстве, в иудействе, в разноплемённом мусульманском мире, в религии Зороастра – в Персии; среди конфуциан в Китае, на вершинах Буддизма – в Тибете; среди браминов на берегах Ганга и даже среди чернокожих фетишистов Африки и островов тропического пояса, – везде дела правителей, сильных мира и богатых подвергнутся критике подавленных и слабых бедных. Атмосфера негодования и мести сгустится до последних пределов. Произойдут восстания, мятежи, революции, везде одно и то же: крушение господствующих классов, истребление царств царствами. Чего будет стоит всё это – видно из того, что об этих катастрофах сказано, что тогда кровь будет литься «до узд конских». «Такое землетрясение. Такое великое!» (Ап. XVI, 18). Это всемирный потоп из крови. Среди этого потопа, как Ноев ковчег, будет единственно плавающая сила – корабль Церкви, оснащенной новым откровением о человеке. Из 2000 миллионов населения земли, быть может, останется только десятая часть. Евреи, которые так много содействовали обострению этих смут, больше всех других будут страдать от них и потому громче других взывать: «Благословен, грядый во Имя Господне» (Лк. XIII, 35).
Но только по излиянии последних Чаш гнева Божия на все семь моментов тварного космоса, внеположенная данность ветхого мира, как самобытийного, потеряет способность служить аргументом и метафизической опорой для богоборства зверя и империализуемых им народов.
•
Прежняя Церковь была Церковью веры, а эта торжествующая Церковь будет Церковью непосредственного созерцания Бога, временем полных разумений
Вековечные надежды человечества найдут оправдание.}
Теперь от всех стен мира будут слышаться предостерегающие запреты «не ходи дальше», «не опирайся на самобытие вещей: они «ничто»», и во внутреннем опыте верующих наметятся ясные линии, ведущие в вечность.
«И всякий остров убежал, и гор не стало…» Понятие земли как шара уступит место иному измерению пространства, ибо в пространстве открывается иная глубинность: обратная перспектива, которая давно предчувствовалась святыми иконописцами. Вместе с тем это будет конец и нашей душевной изолированности, ибо души обнажатся друг пред другом. Праведники будут общаться на расстоянии, и это нравственно побеждаемое во Христе пространство ляжет в основу единения общечеловеческого Эроса, а небеса отверстые будут религией этого стана святых. После этого окажется невозможным никакой религиозный обман и блуд. Тут-то и произойдёт посрамление и разгром Церкви Блудницы всемирной, которая на протяжении веков ложно выдавала себя за самое совершенное и чистое воплощение Христианства. Не принимая на себя родильных мук по отношению к единой всехристианской государственной Власти, жила блудом. Она религиозный обман ввела в систему и делала из Таинства Агнца способы прельщения и волшебства, и целые века разъяряла к революциям политическое воображение пасомых ею народов, внушая им презрение к государственной власти. И как бы в оправдание этой казни является Истинная Πληρωμα της Εκκλησιας (Полнота Церкви – пер. ред.) – Брак Агнца с Церковью. Тут сияющий нимб Его Лица расширяется и покрывает всю Церковь.
Но вне Церкви будут ещё многие народы, противящиеся даже этой величайшей теофании, потому в завершении этой фазы опять выступает Чадо, как Воитель «во имя Господне» (Ап. XIX, 11-21), вдохновенный для того, чтобы ποιµαίνειν πάντα τὰ ἔθνη ἐν ῥάβδῳ σιδηρᾷ (Ап. II, 27), т.е. пасти жезлом железным эти народы, оставшиеся за оградой Церкви. Он тот, о котором сказано, что Он во свете Лица Христова «сотворит дела и больше сих», т.е. дел, совершенных Спасителем при жизни (Ин. XIV, 12).
По повелению одного Ангела, ἑστῶτα ἐν τῷ ἡλίῳ, т.е. стоящего на Солнце (Ап. XIX, 17), все положительные науки, постигающие предметы в условиях солнечной видимости, к тому времени совлекутся атеистического материализма и отдадут свои силы – в помощь этому святому Воителю. Он смиряет хаос, бушующий за оградой Церкви, побеждает обоих зверей и кладёт начало осуществлению святой всемирной государственности, которая будет держать в страхе всех противящихся Агнцу и сокрушать их, как сосуды глиняные. Первое воскресение отошедших праведников увенчивает эту государственность и обратит её в подножие Града Божия, нисходящего с неба.
ФАЗА ТРЕТЬЯ
Третья фаза борьбы начинается на закате Царства святых на земле. Это показывает, что дело отрицания и утверждения ещё не кончено и что историческая трагедия неразрешима в пределах истории. Тут Иоанн пророческими начертаниями своими уводит нас в самые мрачные дали будущего и затем в необъятное Царство света и блаженства. Он видит, что Сатана со своим древним соблазном «и будете яко бози» вновь выступит πλανήσῃ ἔτι τὰ ἔθνη, т.е. сбивать с пути народы, размножившиеся при кротком управлении Святых (XX, 3). Тогда под приматством низших азиатских желтолицых рас – Гога и Магога – произойдёт последнее отпадение всех народов, неисчислимых ὡς ἡ ἄµµος τῆς θαλάσσης, т.е. как песок морской (Ап. XX, 8). Они подвергнут осаде стан Святых и город возлюбленный, эти к тому времени поредевшие ряды царственных харизматиков. Разбросанные остатки верных будут изнемогать в непосильной борьбе с яростным прибоем освобожденных демонов в души людей. И вот настанет момент, когда Сатана скажет своё последнее слово не через безличных зверей, которые тогда будут уже мучиться в озере огненном, низвергнутые туда святым Воителем, другом Жениха (Ап. XX, 10). Апостол Павел говорит, что на исходе истории, т.е. на краю между этим и будущим веком Дьявол в жажде избавления от предстоящих ему адских мук будет в отчаянии искать среди ненавистного ему человечества и, наконец, найдёт себе избранника в одной личности, тайна беззакония которой уже давно подготовлена всей предыдущей историей богоборства. И ворвётся в микрокосм этого рокового человека всею седмиглавой сущностью своей. То будет как бы вочеловечение сатаны. Этот influxus mysticus (приток мистический – пер. ред.) будет решителен и для Дракона, и для падшего человечества. Тогда Сатана и отомкнёт семижды заклятые Чашами Божьего гнева пределы тварного бытия, и во всех моментах ветхого космоса откроются зовущие глубины, и человек решится присвоить себе творение Божие. Те тайны природы, которые на протяжении веков, чародействуя, постигали колдуны и ведьмы, откроются теперь этому роковому избраннику. И он придёт уже не с достижениями техники, а «со всякой силою и знамениями и чудесами ложными» (2 Фес. II, 9). И захочет навеки закрепить за собой материальный план мира, как метафизическую опору своего могущества и противления истине Христовой, ибо материя станет для него не внеположной, а магически проницаемой. Тогда произойдёт анти-преображение: все вещи на момент предстанут в окраске и освещении какой-то адской зари и потом всё соблазнённое человечество и мир на момент обратятся в пандемониум, повторится в грандиознейших размерах средневековая демономания. Но тоска будет страшная и ни с чем несравнимая среди людей. Её можно будет заглушить только содомским блудом, который дойдёт до крайнего неистовства. В эти дни произойдёт разделение на окончательное добро и окончательное зло, и каждое из них возведёт себя к своему источнику. И не будет уже середины между ними. Все люди разделятся на две части: немногие с Богочеловеком-Христом и остальное несчётное множество с Сатаной и антихристом, уже готовыми праздновать свою победу. Но этот день будет последним днём человеческой истории.
Вдруг загремит труба Архангела, от звука которой дрогнут сущие во гробах, и внимание всех живых сразу устремится ко второму Пришествию Христа. Обветшалое физическое небо, трупы звёзд, труп Солнца и труп Луны с шумом великим падут к ногам людей, как тысячелетняя иллюзия, и явится Христос – незаходимое Солнце Правды – в сияющей славе новых небес, в зените которых все узрят Бога Отца, сидящего на Престоле, и в этих новых небесах видны будут мириады новых живых звёзд – это святые и праведники. Неописуемое ликование и воля к жизни охватит христиан и скрывающихся гонимых, и бесконечен будет ужас Диавола, Антихриста и приспешников его, которые в отчаянии, озираясь вокруг, будут охвачены волей к смерти и небытию, ища провалиться под землю. Но по неумолкающей трубе Ангела недра земли и недра моря, в которых были погребены несчётные человеческие поколения, раскроются. И при общем пожаре мира от огня, ниспадающего с неба, произойдёт воскресение всех мёртвых на суд, – тот Страшный Суд, который н а в е к и утвердит пропасть непереходимую (Лк. XVI, 26; Ап. XXII, 5). По одну сторону её будут нескончаемые муки для Диавола, Антихриста и всех сынов погибели, а по другую несказанное блаженство, лицезрение Бога и Христа, драгоценный рай и жизнь бесконечная для праведников…
Здесь у раскрытых дверей вечности останавливается Апокалипсис.
Часть I
Глава I. Малая Азия
Откровение дано Иисусом Христом церквам седми городов: Ефеса, Смирны, Пергама, Фиатиры, Сард, Филадельфии и Лаодикии. Так как все эти города находились в Малой Асии, то является вопрос: что это была за страна загадочная, которая удостоилась столь исключительного избрания? Ведь к концу I века было уже немало сильных центров христианства и в других провинциях Империи – в Иудее, Сирии, Египте, Македонии, Ахайи и, наконец, Риме. Т.е. приэгейская Азия в те дни была цветущей и густонаселённой страной. Приобретённая римлянами в 133 г. до Р.Х. по смерти пергамского царя Аттала III, она в 27 г. до Р.Х. была организована в особую сенатскую провинцию под управлением отдельного проконсула, резиденцией которого сначала был Пергам, а потом Ефес.
Это плоскогорье, в середине безводное и малообитаемое, окаймлено широкой полосой гористых берегов, круто обрывающихся к морю и покрытых обильной растительностью. Благодаря выгодности своего географического положения, Малая Асия издревле служила соединительным звеном в торговле между заевфратским Востоком и Европой. Но и сама Малая Асия была чрезвычайно богата. Лиственные и хвойные леса зелёными ярусами покрывали склоны гор. Быстрые реки текли в зарослях мирта, лавра, акации. По холмам пастбища, где жители занимались разведением рунных овец и коз. Мраморные ломки, из которых добываемы были монолитные колонны Синнода поражающих размеров. В долинах масличные, фиговые, миндальные, гранатные и лимонные сады, виноградники и хлебные поля.
По берегам лиловые бухты и заливы с зазубренными краями. И тут же на западном горизонте Эгейского моря подымаются бархатные горбы ближних островов, за которыми видны дымные очертания островов более отдалённых – архипелаг. Отсюда из гаваней, переполненных кораблями, торговые галеры, набирая полными парусами благоприятный ветер, достигали берегов Эллады в два дня, а Египта – в четыре-пять дней. Всё это способствовало развитию общительности, разнообразных искусств и обогащению жителей.
Здесь под вечно синим небом и горячим солнцем жило густое и разноплемённое население. Греки, финикийцы, галаты, т.е. кельты, латины, сирийцы, армяне, иудеи, персы и даже скифы, – плавильный тигель народов (Кол.III, 11). Древние писатели передают, что более 500 городов, соединённых хорошими путями сообщения, разбросаны были здесь, как кучи белых кубиков, на небольшом пространстве земли в долинах и складках гор. И некоторые из этих беломраморных и многоколонных городов были знамениты, соперничали друг с другом своими достопримечательностями с истинно языческим тщеславием.
В мало-асийских городах толпы народа шумели на множестве наречий, но в управлении, в школах и в торговле господствовал своими шепелявыми и колючими звуками язык греческий. Римляне предоставили этим городам значительную самостоятельность, не трогали их учреждений и почти не содержали там войска. Некоторым их них было предоставлено право римского гражданства и дозволено по-прежнему чеканить монету с гордыми надписями о своей державности и величии и даже вести своё собственное летоисчисление. И города эти продолжали жить почти тою же жизнью, какой жили до римского завоевания.
Таково было положение Малой Асии в начале христианской эры.
Теперь там умолкли какие бы то ни были учения, одна пустыня, по которой кое-где ютятся полудикие мусульманские гнёзда и кочевья туркменов. Десятки тысяч караманли-греков (караманлы (тур. Karamanlılar, греч. Καραμανλήδες) — тюркоязычная этническая группа греческого православного вероисповедания, проживавшая в г. Караман и области Каппадокия в центральной Анатолии – прим. ред.), забывших свой язык и говорящих по-турецки, влачат дни, не имея ни малейшего понятия о блестящем прошлом этого края. Но изыскания, производящиеся на этих местах, ясно намечают планы больших городов. Обнаруживаются каменные дуги амфитеатров, мшистые развалины храмов, дворцов, величавые остовы акведуков. Среди стен древней кладки, засыпанных прахом веков, находятся выщербленные ступени лестниц, покоробившиеся мозаичные полы с плещущимися нимфами, обломки мраморных статуй, капители колонн цоколя, барельефы, утварь, монеты, надписи. Все эти останки замечательны по изяществу и разнообразию и служат подтверждением, что это была когда-то великая страна.
Но, конечно, не это сделало Малую Асию предметом особого Божественного внимания, ибо в те дни в Римской Империи немало было и других провинций, таких же богатых и таких же счастливых.
А что же?
Передняя Асия в начале христианской эры – это был край и в духовном отношении замечательный и прямо-таки единственный в своём роде. Здесь на небольшом пространстве земли приходили в соприкосновение четыре самых могучих древних культуры: Восток, Эллинизм, Рим и Иудейство встречались здесь и в войне, и в торговле. Здесь же они сталкивались и своими учениями о жизни.
Каждый из этих великих культурных потоков, окружавших себя ореолом божественности немеркнущей славы, стремился к захвату всего мира, но настоящее средоточие своё имел далеко за пределами Малой Асии, и лишь развиваясь вширь по лицу земли, захватывал и эту страну. Здесь, в Малой Азии же, каждый из них, встречаясь с другими такими же гордыми притязаниями, пришедшими издалека, сознавал себя не дома, не на корню.
Пришельцы с Востока – финикияне, сирийцы, персы, фригийцы признавали настоящей родиной своей Ассиро-Вавилонию, междуречье Тигра и Евфрата. Там в Месопотамии была родина того вдумчивого экстазного пантеизма, который составлял всюду подоснову язычества. Оттуда вместе с караванами верблюдов, нагруженными всяким товаром, шли древние учения, которые, подводя умы к головокружительной тайне мира, как призрака, везде старались осложнить человеческое познание и деятельность мистикой и дополнить по-своему культы богов. Древние соблазны человекобожия, символы зооморфности социальных организмов, приёмы волшебства, оргии аскетические и чувственные – всё это шло оттуда и в Палестину, и в Александрию, и в Грецию, и в Италию. Так же и города Малой Асии питались отзвуками этого могучего движения.
Греки подлинной митрополией своей признавали счастливую Элладу с её весёлыми богами. Но к этому времени ум греков освободился от наивной анимистической космогонии. И теперь из Пелопоннеса волна за волной распространялась рациональная культура с неотразимым ассимилирующим воздействием на другие народы. Софисты, грамматики, поэты, архитекторы, геометры, математики, гимнасиархи, лекари, толмачи при восточных царьках, секретари при римских вельможах постепенно захватили умы всех стран тогдашнего мира. Это была проповедь ясного для ума реализма, солнечной человеческой эстетики, гимнастического и ораторского воспитания.
Патриархальная добродетель теперь покинула многобожие, и вся нравственность сводилась к изящному образу жизни, которого должен придерживаться истинный человек, т.е. эллин. Зараза этой рациональной и эстетической выучки была так велика, что энтузиазм к эллинизму с непонятною для нас силой разлился повсюду, и к началу Христианства все народы, составившие тогда вокруг Средиземного моря как бы общечеловеческую семью, говорили по-гречески. Так что Цицерон сетовал, что латинская речь была только местной, а греческий язык был универсальным. Здесь же, в Малой Асии, греки занимали лишь побережье, которое издревле было оспариваемо у них то со стороны лидян, то со стороны персов, то со стороны сирийцев. В Малой Асии греки сознавали себя всего лишь колонистами, пришлецами.
Понятно, что и римляне настоящим центром своим признавали Urbs aeterna (столица, вечный город – пер. ред.) и Италию. Из Рима шло государственное объединение стран, дотоле бывших чуждыми друг другу. Оттуда ниспосылаемо было на всю землю великое благо международного замирения: Pax Romana (Мир Рима – пер. ред.). Оттуда во все концы мира проложены были шоссейные дороги, защита прав, власть, суд, наказания, денежные знаки, меры торговли, общее летосчисление. Оттуда же двигались и железные легионы, поддерживавшие всю многосоставную организацию Империи-колосса. В Малой же Асии римские гарнизоны и италийцы – военные ветераны, поселенные в качестве колонистов, говорили на латинском языке, поклонялись римским богам и чувствовали себя, как на чужбине.
Точно так же и иудейство, распространившееся по всему лицу земли, – родиной своего загадочного культа и богопознания считало Иерусалим с его Храмом, который был единственным местом жертв и истинного познания Бога и поклонения. Оттуда неслась героическая проповедь единобожия, потрясавшая везде политеизм и сбрасывавшая идолов в грязь. Оттуда же подымалась и бредовая злодейская мечта о мессии-мстителе, который, как верили евреи, должен поработить им все народы земли (Исаия XI, 14). Малая же Асия для иудеев также была местом расселения и скитальчества. Здесь их синагоги и молитвенные дома были точно заброшенные островки среди бушующего моря неукрощенной языческой стихии.
Каждое из этих направлений у себя на родине было слишком поглощено своей прошлой славой, которая там являлась как непререкаемая твердыня. И только здесь, в Малой Асии, все эти направления с их страстью к преобладанию и находились как бы в равновесии.
Что же это было за равновесие? Насколько устойчиво? К чему приводило нарушение его?
Каждый город Малой Асии был как бы показательным полем, где сталкивались эти могучие космополитические течения, далеко ещё не изжившие и ещё не сказавшие своего последнего слова, которым суждено было в будущих веках держать ещё многие поколения и целые народы в плену, и которые готовы были наполнить собой мир. Теперь же в Мало-Азийских городах на тесном, легко обозримом пространстве все они чувствовали себя точно выпущенными на состязание. Здесь они противоборствовали, стараясь взаимно поглотить друг друга. С ненавистью и злорадством обличали противников в неистинной божественности и нравственном уродстве, нанося один другому первые удары.
Таким образом, Малая Асия была в те времена не только местом встречи религиозных, торговых, умственных и государственных притязаний этих мировых идей, но и местом зарождения первых сомнений в правде их. Я говорю тут не о философском сомнении книжных людей, а о сомнении вульгарном, – том, которое могло одновременно охватывать толпу и совершать свою неслышную работу в душах людей обездоленных, которые в скором времени должны были выступить на арену истории.
Благодаря такому состязанию культур и мировоззрений в городах Малой Асии (четыре учительных потока), довольно было в те дни последнему рабу сделать шаг, и он подпадал под власть такого влияния, с точек зрения которого весь мир осязаемых вещей ему казался тяжелым сном, и он уже находил основание сомневаться в прочности римского владычества.
Отсюда довольно было перейти улицу и тот же человек опять оказывался под иным наваждением, с точки зрения которого весь блеск эллинского образования и гражданственности являлся бессильным миражем и суетой. И довольно было в этом же городе войти под кровлю синагоги послушать, что проповедуют и о чём молятся и чего ожидают там, как все эти замыслы языческой гордыни вдруг начинали казаться сплошным грехом пред Единым Истинным Богом, над которыми тяготел Его гнев, проклятие и казни.
Вот почему нигде умы не были так взбудоражены, как здесь. В этих асийских странах раньше, чем где бы то ни было, рождалось жгучее сомнение в правде всех этих культур. Глухая тоска по истинной теофании здесь прямо висела в воздухе, готовая при первом же толчке охватывать толпы. Таковы корни того факта, что обоготворение Кесарей, например, здесь прививалось скорее и легче, чем где бы то ни было и даже чем в самом Риме. Это же видно из попытки обоготворения ап. Павла и Варнавы, имевшее место в г.Листре.
Не следует при этом думать, что Малая Асия была тогда край патриархального быта, захолустье, тёмная азиатчина, где великие культуры античные сталкивались своими отбросами. Нет. Со времени Александра Македонского центр греческой образованности и культуры переместился в Малую Асию и Египет. Сама же Эллада обезлюдела, пришла в запустение и окончательный упадок. В начале нашей эры некоторые города Малой Асии были самыми передовыми постами греческой образованности. На площадях Пергама, Ефеса, Смирны обсуждались все вопросы века. Библиотека Пергама содержала в себе до 200 000 свитков и славилась своими изданиями. В Малой Асии хранилась знаменитая библиотека Аристотеля. И ещё несколько богатых библиотек вывезено было отсюда Лукуллом. В Пергаме было самое замечательное лечебное учреждение древности – храм Ваалу-Асклепию, «спасителю». А капище Дианы Ефесской каждую весну привлекало толпы поклонников со всех стран. Работа здешних художников и ремесленников возведена была на степень такого совершенства, что награбленные сокровища Мало-Асийских храмов и дворцов составляли главную гордость триумфов, с которыми римские полководцы после выигранных сражений возвращались отсюда в Рим. Из Малой Асии шли в мировую столицу золотые украшения, роскошные пурпурные ткани, пергамент, косметика, ароматы, яды. Отсюда же вместе с женоподобными мужчинами шло безумие извращенных желаний. Словом, жизнь в городах Малой Асии была насыщена всеми дарами и соблазнами самых утонченных и самых аристократических наслаждений тогдашней культуры языческой: нескончаемыми философскими спорами, мистикой, досугами эстетикой и утонченным сладострастием.
{На обороте листа:
Характер Римлян требовал не слов, а действий. Для Греков же словопрение было и сама борьба.
Без колесницы, без конвоя, а пешком по извилистым горным дорогам Тавра здесь нельзя было путешествовать без опасности для жизни.
Вероятно, не без страха пробирались через горный перевал Тавра по этой стране.
Дорога проходит среди отвесных скал и ущелий, оврагов и пропастей.
Эта страна населена разбойниками. Жители занимались разбоем, говорили на нескольких местных наречиях и по-гречески.
Город Ант<иохия> (или Ант<такья>) лежал на границе Фригии и Ликаонии, на безводном плоскогорье
Римляне перепутали исторические и племенные границы, ибо для удобства управления и или в награду угодных лиц переделывали округа.
Римские полководцы производили все новые и новые административные деления этой страны, одни города освобождали, другие подчиняли новым царям, третьи оставляли под властью римского Сената и (неразб.), а некоторым давали права римских граждан.
Эти милые города яркого солнца, голубого неба, столь шумных площадей, сверкающих гаваней, переполненных кораблями, людей с быстрыми жестами и говорящими по-эллински (?)
Место смешения цивилизаций, столкновений, соприкосновений идей с их золотыми грёзами и кровавыми безумствами.
Эллинизм был единственной средой, где христианское противопоставление естественного и сверхъестественного могло быть понято, оценено и воспринято. У них одних была физическая концепция мира.}
Но как memento mori над всем этим висела смертельная тоска и ужас частых землетрясений, которым подвержена была в те времена эта страна, и которые вдруг обращали её из голубого языческого эдема в мрачную тюрьму с падающими сводами. Древние географы передают, что в Малой Асии не было города, в котором не жило бы предание о трагических происшествиях при землетрясении. Здесь обрушившейся кровлей задавило друзей, собравшихся на συμπόσιον (симпозиум, совместный обед – пер. ред.), там упали стены акрополя и провалилась половина города с храмами и богами, а тут вдруг целая река ушла куда-то под землю, образовав плутонизм, т.е. пещеру со вспыхивающими огнями и смертоносными испарениями. И везде то и дело линия горизонта безумно коробилась. Словом, у населения Малой Асии в те дни совершенно отсутствовала идея твёрдой и благополучной земли. Естественно-эсхатологический ужас там был знаком всем от мала до велика.
В политическом отношении городские государства Малой Асии представляли собой особые мирки, замкнутые на небольшой территории, municipio (город, муниципалетит – пер. ред.) или quasi-municipi-и (квази-муниципалитет – пер. ред.). Нам трудно и вообразить себе, насколько античный человек срастался со своим маленьким отечеством. Это точно улитка в своей раковине: изгнание из города было почти равносильно смерти. Центром этих государств был город-πόλυς. В управлении наверху стояли дельцы или плутократия, выдававшие себя за аристократию, ещё чаще тиран, поставленный с титулом царя из Рима, и иногда жрецы. Внизу – демос. Демос не был многочислен, так как труд был рабский, и рабов всюду было множество.
Настолько рабы, вольноотпущенники и обедневший демос были везде похожи друг на друга, настолько господствующий класс имел свою физиономию в каждой из этих крошечных политий. Так как город был законченной государственной единицей, то это позволяло всем гражданам знать друг друга лично и принимать участие в политической борьбе за власть и влияние, что сообщало жизни своеобразное возбуждение. К πόλυς-у тянулись свои πόλισμα – пригороды и άγρος -районы, заселённые рустиками: пастухами и земледельцами.
Римские полководцы для удобства управления или по проискам угодных лиц неоднократно переделали границы этих государств, вследствие чего и значение πολίτ-ий менялось.
Все эти города-государства, πολιτειαι, если и были объединены, то только обще-эллинским преданием героизма, идеями философии и чувством превосходства над варварами, некоторыми языческими празднествами. Рим зорко следил, чтобы они и не пытались объединиться во что-либо реальное, и опутывал их сетью интриг и раздоров. С презрением смотрели римляне, как эти народишки забавляются игрой в политику и шумят, покуда у них на άγορά (рынок – пер. ред.) не появятся ликторы (особый вид госслужащих для исполнения распоряжений магистратов, носили перетянутые красным шнуром либо связанные ремнями пучки вязовых или берёзовых прутьев – прим. ред.) с пучками палок и молчаливый центурион, мерно отбивающий шаг. И действительно, города эти были совершенно беспомощны пред своими покорителями. Только всесильная власть римского проконсула да общая система податей, сделанная на откупе, кое-как объединяла их и примиряла.
Вот почему Малая Асия поистине должна считаться родиной городской культуры конца античных времён. Ни в какой другой стране города-государства не могли складываться в такое беспримерное разнообразие политических форм и бытовых укладов. Здесь в каждом городе был свой муниципальный дух, своё упорно культивируемое воспоминание о прошлом: тут были города философские, жреческие, торговые, земледельческие, банкирские и т.д. И всё на одном и том же фоне вулканических пейзажей и жуткой эсхатологии.
И если Христианство с его учением о Боге Слове, ставшем плотью, и со странною проповедью о грядущей гибели мира, нашло в Малой Асии языческие народные массы раньше, чем где-либо, подготовленными к принятию Евангелия, – то разнообразие политического устройства этих городов дало возможность христианской истине найти себе здесь множество способов приложения к жизни, и юным общинам спасения откристаллизоваться в вечные типы.
Глава 2. Иудео–христианство и языко–христианство
Иерусалим был колыбелью иудео-христианства, которого хватило лишь на одно поколение.
Родиной же эллинского христианства, которое существует уже почти 19 веков, была Малая Асия. Как же и почему могло произойти такое различие? И каково было отношение между этими двумя ветвями зачинающегося Христианства?
Сошествие Святого Духа в день Пятидесятницы совершенно преобразило учеников Иисуса, создав вокруг них грозовой мистический воздух. Подобно тому, как железное острие искрится во время грозы, так и личности апостолов теперь вспыхивали молниями святого познания о Боге и Христе. И от этих молний каждое выступление их перед толпой готово было ежеминутно разлиться в целое море разумного света, осиявающего эту толпу. Это показало первое же обращение ап. Петра к народу, т.е. к иудеям местным и иудейским пилигримам из дальних стран. По слову Петра сразу уверовало три тысячи. Переворот душевный был так разителен, и радость откровения об Иисусе столь велика, что все они раскрыли объятия друг другу и тут же образовали общину, и каждый день пребывали в Х р а м е. Тут уверовавшие каждый день жадно внимали учению апостолов (Деян.II, 46; III, 11).
И отсюда группами ходили к ближайшему берегу Иордана, где принимали крещение во Имя Отца и Сына и Святого Духа. С этого момента воистину спадали с них цепи рабства. Они по-новому начинали видеть ужас еврейской действительности и понимать тайный смысл её трагедии. Себя же чувствовали как бы спасёнными из общего пожара и изъятыми из «рода сего лукавого» (Деян. II, 40).
Радость и духовное обогащение уверовавших было так безмерно, что все богатства земли стали им в ничто.
И те, которые владели землями или домами в Иерусалиме, «продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам апостолов, и каждому без различия – местный ли они или иудей из диаспоры – давалось в чем, кто имел нужду. И не было между ними никого нуждающегося» (Деян.IV, 33-35).
«Был же страх на всякой душе; и много чудес и знамений совершаемо было руками апостолов. Все уверовавшие держались вместе, при Храме». «Евхаристию же совершали по домам с молитвами, после чего за общими столами принимали пищу в веселии и простоте сердца, хваля Бога. И находились в любви у в с е г о народа» (Деян.II, 47; III, 11).
Однако эта «любовь всего народа», как скоро оказалось, была непрочна, «ибо народ был в руках раввинов», которые смертельно ненавидели «Пророка из Галилеи», обличавшего их, и не чувствовали нужды ни в каких откровениях Св. Духа о Нём.
Если вспомнить, что население Иерусалима, когда там стекались иудейские пилигримы со всех концов мира на дни Пасхи и Пятидесятницы, достигало трёх миллионов, то, конечно, эта община Сошедшего Святого Духа была лишь маленький островок среди бурного моря ветхозаветного иудейства, страстно негодующего на своё политическое бессилие, всеми помыслами устремлённого к иному Мессии, под предводительством которого они сбросят иго Рима и поработят народы земли себе.
По мере успеха вдохновенной проповеди об Иисусе связь этой маленькой общины с Храмом делалась решительнее и заметнее, ибо «Господь ежедневно прилагал спасаемых к Церкви» (Деян.II, 47). Но эта связь таила в себе опасность: она помогла внешнему сплочению, но она же ускорила столкновение апостолов с Синедрионом. Книга Деяний так передаёт это.
Однажды апостолы Пётр и Иоанн шли вместе в Храм в час молитвы девятый и исцелили хромого от рождения, который много лет сидел у ворот Храма, и потому был известен всему городу. Как только слух о чуде распространился, толпа сбежалась к притвору Соломонову, чтобы посмотреть. Пётр, воспользовавшись этим, со ступеней Храма обратился с разъяснением, чьею силой они сотворили это. И обличая тех, которые «Иисуса Начальника жизни» убили, стал призывать народ к покаянию. Тогда тут же сразу присоединилось к Евангелию новых 5000 человек из иудеев. Первосвященник и храмовая стража, не желая Храм делать местом ненавистной проповеди, наложили на апостолов руки, и продержав их до утра, повели в Синедрион. Но
Дальнейший текст на л. 9-32 не обрабатывался
Дальнейший текст на л. 9–32 не обрабатывался
Возвеселитесь язычники с народом Его
/Второзак. XXXII, 43/.
Бог может из камней сих воздвигнуть
детей Аврааму
/Мф. III, 9/.
Не так складывалось Эллинское Христианство.
В богатой и многолюдной Антиохе Сирийской, бывшей столице Селевкидов, известной своими распущенными нравами, а теперь, после завоевания Римом, ставшей резиденцией императорского легата для всей Сирии и погрязшей в ещё худшем распутстве, издревле существовала значительная иудейская колония. Она имела своего архонта, свой малый синедрион, но в то же время всецело предана была центральному теократическому правительству в Иерусалиме, куда ежегодно посылала собранные с иудеев всей Сирии денежные взносы на Храм. И вот, около 42 года в Антиохии образовалась при синагоге иудео–христианская община, которую создали Апостолы после того, как рассеялись из Иерусалима. Понятно, что эта община признавала себя отраслью Иерусалимской Церкви, где действовали Апостолы. Она росла (Деян. XI,19–20)и считала долгом по примеру Апостолов вести проповедь в других городах Сирии и Киликии иудеям и прозелитам, т. е. тем эллинам, которые приняли обрезание и весь Закон Моисея, но, конечно, не распутным язычникам.
После того как Савл и Варнава в Антиохии целый год проповедывали в иудейских кварталах с выдающимся успехом, Дух Святой, видящий сердца проповедников и проницающий будущие судьбы Христианства у других народов (Лк. XXIV,47), устами братий, почитавшихся пророками, возвестил, что проповедники сии должны быть посланы «на дело, к которому призваны». Община совершила торжественное моление с постом и, возложив на них руки, благословила в путь, разумея, конечно, что цель миссии:μηδεν λαλεωλογον,ει μονον ιουδαιος (Деян. XI,14), т. е. проповедь только иудеям диаспоры, лишь в более широких размерах.
Но кто такой был Савл?
Савл не был галилейский простолюдин и даже не из колена Иудина, а еврей из колена Вениаминова, уроженец города Тарса, что в Киликии, но получивший в Иерусалиме в высшей раввинской школе талмудическое образование у ног знаменитого раввина Гамалиила. Однако не это образование поставило его на такую высоту. Савл был из тех людей, которые не имеют учителей и предшественников – человек исключительный – наби, т. е. пророк. Он был обращен не Апостолами, а Самим Христом (Гал. I,1), явившимся ему с неба, когда он шел в Дамаск, чтобы разгромить там Церковь по поручению Синедриона. Глубокий темперамент, эмоциональный, постоянно находящийся в состоянии патетической напряженности, по временам склонный к религиозному исступлению, и вместе с тем огромный проницательный ум, которому ученость иерусалимских раввинов нисколько не импонировала, так как он сам вполне обладал ею. Упорная сосредоточенная жажда личного совершенства и открытое до обнажения сердце, готовое сознавать содеянные грехи и главное преступление своей жизни, – гонение на Имя Христа и избиение святых Его учеников, — и покаянно свидетельствовать об этом всенародно. Крайне слабое здоровье и наряду с этим дух инициативы и неукротимая завоевательная воля, не останавливающаяся ни перед какими физическими препятствиями. Можно себе вообразить, что получилось, когда на этот характер заблудившегося наби низшел огонь Божественного Духа. Как стрела, пущенная из туго натянутого лука, летит прямо к намеченной цели, — таким явился он в борьбе, выпавшей на его долю. Но от этой его прямолинейности никогда не веяло жестоким иудейским изуверством, так как все эти качества были у него подчинены чудесно воспринятому откровению об Иисусе, Агнце Божием, Которого он при жизни не знал, но Который сошел со своего места на небе одесную Отца, чтобы приобрести его, Савла (Гал. I,1).
Взявши в помощь своего друга школьных лет Варнаву и для услуг его племянника, Марка, Савл двинулся в путь. Сознание, что они посланы на это дело Духом Божиим, заставило их чутко прислушиваться к его велениям и отличать их от своих человеческих расчётов.
Прежде всего, они отправились на родину Варнавы, остров Кипр, завершать начатое. Там, за несколько лет перед тем, рассеявшиеся после «великого гонения» в Иерусалиме ученики, хотя уже протоптали дорогу для проповеди об Иисусе, но эта проповедь, по–видимому, не успела пустить глубоких корней. Остров этот был переполнен иудеями, особенно с тех пор, как император Август передал тамошние медные рудники иудейскому царю Ироду «великому», который переправил туда много рабочего люда из Палестины. Кроме того, Кипр славился своими виноградниками, оливковыми рощами и изобилием хлеба, но представлял настоящее блудилище на лоне могучей красоты южной природы. Здесь среди эллинов, иудеев и особенно среди финикийских подонков господствовала удушливая атмосфера чувственного культа Афродиты, на праздники которой в окрестности города Пафоса со всего острова сходились толпы мужчин и женщин, отдавших себя на служение этому идолу. Не вступаю в борьбу с этим культом, проповедуя мессианство Иисуса только в синагогах и еврейских бет–мидрашах, т. е. молитвенных домах, которые здесь были в каждом городе, в каждой деревне, почти при каждом медном руднике.
Синагоги иудейские не были тем, чем в последствие стал христианский храм. В них не было священнодействия и той сосредоточенной тишины, которую оно внушает, не было также и эстетической привлекательности языческих храмов. В синагогу входили, стуча ногами и отхаркиваясь. Сидели на скамьях в белых полосатых талесах (в иудаизме молитвенное облачение, представляющее собой особым образом изготовленное прямоугольное покрывало – прим. ред.) и с кубиками тефелинов («охранные амулеты», элемент молитвенного облачения иудея: две маленькие коробочки – прим. ред.) на лбу и левой руке. Громкое бормотание молитв всеми одновременно, унылые завывания с биением себя в грудь и закатыванием зрачков; подпрыгивание на месте, в нелепой уверенности, что этим становишься ближе к небу, — всё это перемежалось суматохой, спорами и криками о житейских делах, как на рыночной площади. Только когда по спинам неугомонных начинала гулять палка «шамеса», т. е. синагогального пристава, тогда водворялся некоторый порядок.
Савлу и его спутникам, Варнаве и Марку, везде было предоставляемо слово, как странствующим раввинам. Пользуясь этим, они вдохновенно и смело проповедывали о мессианстве Иисуса, распятого иудейскими начальниками в Иерусалиме и Воскресшего.
Так как проповедники говорили на греческом языке, то обратились ко Христу также некоторые язычники, т. е. эллины, посещавшие синагогу, которые задыхались под тиранией Афродиты. Так при некоторых синагогах сложились иудео–христианские кружки уверовавших в Иисуса. Книга Деяний не говорит о выдающемся успехе этой проповеди, не говорит также, чтобы она возбудила особое противодействие со стороны местных иудеев, которые не были строгими законниками, наподобие иерусалимских, но всё‑таки были одержимы обще–иудейской болезнью извращенной мессианоманией.
По–видимому, кипрские иудеи были не в ладах с высокомерными и властолюбивыми иерусалимскими теократами. Они, например, не были в Иерусалиме при сошествии Святого Духа на Апостолов, между тем как критяне были (Деян. II,5–6). Кипрские иудеи смотрели сквозь пальцы на успехи Евангелия, тем более что Савл и Варнава не подчиняли этих вновь образовавшихся общин главенству Иерусалимской Церкви. Только в городе Пафосе произошло столкновение, когда сам проконсул острова Сергий Павел, интересовавшийся тайными учениями и даже державший по тогдашней моде при своей особе волхва, призвал к себе во дворец Савла и Варнаву с целью ознакомиться с их учением и стал склоняться ко Христу. Но тут против проповедников яростно выступил волхв по имени Вариисус, состоявший при дворе Римского проконсула. Это был иудей, кипрский лже–мессия, в подобие Симону волхву в Самарии. Конечно, при дворе Сергия Павла этот «мессия» изрекал предсказания о вечности Рима и показывал чудеса, только приятные проконсулу. Но кипрские иудеи в своей мессианомании верили, что когда пробьёт час, он покажет дела, сокрушительные для римского владычества. А пока теперь, облачённый в одежды кудесника, он выступил против Евангелия, но не во имя Закона Моисеева, а в защиту своего кудеснического авторитета, которым, по–видимому, больше всего дорожил. Тогда Савл в присутствии проконсула и его двора в наказание поразил его слепотой. И он, беспомощно протягивая руки, татуированные магическими знаками, искал и не мог найти дверей, чтобы скрыться. Это положило конец колебаниям проконсула Сергия Павла и он уверовал во Христа. Такое обращение язычника и притом римского потентата, т. е. главного правительственного лица большого острова, по слову Савла, понято было Савлом и Варнавой, как знамение, гораздо более внушительное, нежели обращение скромного центуриона Корнилия в городе Кессарии по слову Верховного Апостола Петра. В таком успехе Савл, с замиранием сердца, увидел первый шаг к исполнению обещанного Христом ему, окаянному гонителю и убийце, высокого удела Апостольства среди язычников (Деян. ΧΧΙΙ,21), и так был потрясён и обрадован этим, что принял латинское имя своего первого ученика из язычников и с тех пор стал называться «Павлом». На это не трудно было решиться, так как Савл уже имел право римского гражданства, как уроженец города Тарса.
Слух об этих событиях скоро облетел остров, и легенда о возможном мессианстве Вариисуса рассеялось, как злое наваждение. Это карающее чудо, ставшее надолго памятным, располагало потом умы жителей Кипра, иудеев и эллинов, к страху Божию и побуждало внимать проповеди Евангелия об Истинном Мессии, за которой сразу почувствовалась такая сверхъестественная сила, от которой скоро и культ Афродиты должен был заколебаться.
Павел и Варнава расстались с Марком, который не пожелал следовать за ними дальше, так как в этом возвеличении Савла увидел умаление верховного авторитета Апостола Симона Петра, послушником которого себя считал. В доме матери его Марии в Иерусалиме Пётр часто находил приют; там же неоднократно собирались Апостолы под председательством Петра, и Марк видел, каково было отношение всех их к нему. Туда же в ворота постучался Верховный Апостол, когда чудесно был выведен из темницы (Деян. XII,12). Павел и Варнава, не будучи в состоянии переубедить Марка, наняли судно для переправы на материк и двинулись вглубь Малой Азии.
В то время, говорит древний географ Страбон, по этим неспокойным местам даже римляне не решались путешествовать без конвоя. Павел же и Варнава, пренебрегая опасностью для жизни, отправились пешком. По слову Господа они не брали с собой ни сумы, ни хлеба, ни денег. Одетые в самую простую одежду и грубые сандалии, с посохом в руках (Мф. X,9–16; Мк. VI,8), они, как нищие, пробирались по дороге, и тем не менее, на извилистых тропинках суровых гор Тавра несколько раз подвергались нападению разбойников с целью грабежа. Но это не обратило их вспять. Повинуясь какому‑то таинственному голосу, они смело шли вперёд.
Страны эти на языке римской администрации носили общее название Галатии и были населены сплошь необрезанными язычниками, не умеющими отличить в религиозных вопросах правой руки от левой. Иудеи жили здесь небольшими сплоченными и замкнутыми колониями в городах, в особых кварталах, состоящих из путанных, тесных и грязных переулков с низкими покосившимися домиками, где, однако, не было ни капищ, ни статуй. Занимались они мелочной торговлей, ремёслами, маклерством, поставками и подрядами, предсказаниями будущего за деньги, ростовщичеством, перепродажей рабов и ухитрялись извлекать свою долю выгоды из всякой слабости язычников. С вечера пятницы лавки и мастерские в этих кварталах закрывались, улички пустели, а у порогов сидели по–праздничному одетые еврейки с кучами детей. Из переполненной же синагоги слышался молитвенный гул мужских голосов. Говорили эти иудеи на испорченном греческом языке с гортанным акцентом, пересыпая речь еврейскими изречениями из Библии и присказками из раввинов.
Но к этому времени во всех городах Азийских было немало язычников, по большей части эллинов, ищущих у евреев истинного богопознания (Деян. XV,21). Эти люди были известны под именем «пришлецов Правды», если принимали весь Закон Моисеев и обрезание, и «пришлецов Врат», если принимали только Единобожие без обрезания. Они просто считались φοβουμενοι και σεβομενοι τον Θεον, т. е. боящиеся и чтущие Бога. Евреи, как всюду, так и здесь, оставались народом генеалогии реальной, а не фантастической, как греки и римляне. Гордясь своим происхождением от Авраама, лица вполне исторического, они вели родословные записи каждого иудея мужского пола и с высоты своих национальных обетований снисходительно смотрели на «пришлецов Врат» и презрительно на окружающих идолопоклонников. Они имели везде отдельные кладбища, где в ожидании воскресения мёртвых хоронили своих единоверцев. Также и со стороны язычников отношение к иудеям было повсюду насмешливое и враждебное. Поэтому иудеи, мечтая о своём близком воцарении над язычниками, уже в мыслях обращали их в рабство и делили их богатства между собой и лишь пока что держались в пугливо–тревожной обособленности. Но в то же время с изумительным искусством, как увидим ниже, умели везде, когда им это было нужно, овладевать пассивной и колеблющейся душой языческой толпы.
В Малой Азии, что ни город, то ждали Павла и Варнаву иные условия. Пройдя около 300 километров, они прибыли в Антиохию Писидийскую. Выбор их пал на этот город, так как он находился на границе Фригии, Ликаонии, Писидии и собственно Галатии, и к тому же лежал у большого торгового тракта, идущего из Ефеса сквозь всю Малую Азию к Евфрату.
Кроме того, это был центр системы римских гарнизонных поселений и военных императорских дорог οδος βασιλικων в Азии. В этом городе большинство составляли греки, но было много также иудеев и варваров и значительная римская колония. Жители говорили на греческом языке, как более культурном, и не трёх местных варварских наречиях.
И вот, в первый день субботний, т. е. вечер пятницы, Павел с Варнавой вошли в синагогу. Синагога была полна молящимися иудеями, но тут были также и язычники, также бросавшиеся в глаза, так как не были облачены в талесы. После начинательных молитв следовало чтение положенных отрывков из Закона – «Параша». Если Параша читалась по–еврейски, то тут же стих за стихом переводилась на греческий язык особым толковником. После этого читалась также по–еврейски или по–гречески «Гафтара», т. е. отрывок из пророков. В заключении следовал «мидраш», т. е. разъяснительная беседа на данное чтение. В синагогах личный состав правления никогда не достигал значения иерархии. Поэтому всякому вновь приходящему раввину, который производил впечатление почтенного человека, охотно даваемо было право предлагать свой «мидраш».
Воспользовавшись этим, Павел, взойдя на биму, обвёл собрание вдохновенными глазами и торжественно провозгласил: «Сыны Израиля и язычники, боящиеся Бога! Ныне все пророчества исполнились! Мессия пришел, это – Иисус, Сын Давидов!»
Теперь еврейское имя Иешуа больше не произносилось. А всюду стало слышаться греческое имя Господа Ιησους, которое, впрочем, и раньше было известно в Иерусалиме среди иудеев эллинистов.
Затем Павел выступил с обширным и проникновенным изъяснением на греческом языке всей ветхозаветной истории, истолковывая её в смысле предуготовления к страдальческому пути Мессии и с потрясающей изобразительностью рассказал о крестной смерти Его в Иерусалиме: «Но Бог воскресил Его из мёртвых! И это факт наших дней, свидетели которого существуют – живые лица – Его Апостолы (Деян. XIII,31). Да будет же известно, что ради Него, Мессии, Распятого в Иерусалиме иудейскими старейшинами и первосвященниками и Воскресшего – возвещается теперь всем, внимающим здесь этой проповеди, прощение грехов!»
Евреи заволновались. В Законе Моисеевом нигде человеку не давалось право отпущения грехов другим людям, которое принадлежит только Одному Богу. По–видимому, среди слушателей было не мало «пришлецов Правды», т. е. язычников, принявших обрезание и весь Закон Моисеев, и ещё больше «пришлецов Врат», т. е. греков, склонных к единобожию, но которых иудаизм, вследствие своей сухости и бесплодия, не удовлетворял (Деян. XIII,26). При выходе из синагоги эти последние обступили проповедников и стали просить их говорить о том же предмете ещё.
В следующую пятницу иудеи сделались свидетелями небывалого в этом городе и единственного по величественности зрелища. Σχεδὸν πᾶσα ἡ πόλις – это значит, почти все жители, т. е. язычники (Деян. XIII, 44), – а Антиохия Писидийская была город не малый – ещё задолго до захода солнца стали собираться к синагоге. Из прилегающей пустыни на верблюдах, с разных концов города на носилках, верхом на осликах и пешком греки, римляне и местные варвары, жаждущие послушать этих странствующих раввинов, и просто любопытные. Каждый старался протолкнуться вперёд, ближе к входу. Но, конечно, синагога была с лишком мала, чтобы вместить такое множество. Начальники синагоги, – габаи и шамесы и их помощники, едва могли сдерживать напирающую толпу.
Павлу пришлось говорить с портика синагоги к тысячной толпе, запрудившей площадь и улицу. Павел сразу понял, что для этих слушателей ссылки на священные книги иудеев не будут иметь значения. Поэтому он говорил о Христе простыми словами, но с такой вдохновенной верой в Него, что смутная историческая фигура Человека, распятого 12 лет тому назад в Иерусалиме и боровшегося неизвестно за что, овладела общим вниманием с непонятной силой. Когда же Павел, воздев руки к небу, воззвал к Богу с таким глубоким чувством и убедительной страстностью, что многие из присутствующих невольно подняли головы, чтобы увидеть Того, к Кому он обращался и на Кого смотрел глазами, полными мольбы, то тут над сознанием этого колыхающегося моря голов вдруг разорвалась гнетущая пелена неведения. Пространство подчинилось какому‑то чуду, и потоки небесного откровения о Божественном достоинстве Христа молнией излилось в умы. Восторг загорелся во всех глазах, устремлённых на Павла, и открылись пред слушателями таинственные горизонты Мессианского Царства. Всё произошло неожиданно для самого Павла и так же, как и по слову Апостола Петра в Иерусалиме, когда присоединилось сразу пять тысяч иудеев. Но тут по обычаю эллинскому оглушительные аплодисменты были ответом на эту проповедь.
Долго потом, когда площадь опустела, около синагоги стояли спорящие и обсуждавшие учение Павла группы иудеев, эллинов и варваров. Конечно, эти неожиданные впечатления для большинства язычников были скоротечны, но были среди них и такие, которых зрелище растления языческого мира уже давно угнетало, вызывая чувство пустоты и безысходного злополучия жизни. Этих‑то новое учение захватило сильно и глубоко, и они с того дня превратились в горячих слушателей благой вести о Христе, хотя за час до того, быть может, и не помышляли о новой религии.
Это вызвало переполох в иудейском муравейнике. Вожаки кагала, старшины синагоги и фанатики иудаизма нашли учение Павла о Мессии, подвергшемся столь унизительной казни, по постановлению самого синедриона в Иерусалиме, обидным и совершенно неприемлемым для себя, а в приобщении к Мессианскому Царству язычников – этих нечестивцев и глумителей, заклеймённых религиозными прещениями книг Закона, увидели нарушение своей исключительной избранности. И они с крайней злобой воспротивились Павлу.
Тогда Павел, притянутый к ответу пред ними, исполнившись Духа Святого и со свойственной ему решимостью, воскликнул: «Вам первым надлежало быть проповедано слово о спасении. Но как вы отвергаете ἰδοὺ στρεφόμεθα εἰς τὰ ἔθνη, т. е. «вот, мы обращаемся к язычникам».
Этим словам суждено было стать на многие века роковыми для судьбы иудейства, для языческого мира и для судьбы самого Павла, ибо с этих пор в него вошла, с тем, чтобы никогда его не покидать, некая святая тираническая идея, — это идея покорения языческих народов Христу.
Наняв аудиторию в частном доме, Павел и Варнава ежедневно в течение целого года учили там на греческом языке бесплатно. Зарабатывали же на хлеб изготовлением палаток. Необрезанные язычники, — свободные и рабы – слушая это учение, начинали понимать ложь идолопоклонства, любить Христа превыше всего на свете и поклоняться Ему, как Богу и Спасителю своему. И так как смутное сознание своих недостатков и немощей, и прежде у них бывшее, теперь стало до мучительности ясно, а учение это утоляло их тайную мало–азийскую тоску по явлению Истинного Божества среди людей и оправдывало исконные антипатии к иудеям, которые сыграли такую чёрную роль в трагедии Его отвержения и распятия, и ныне противятся вере в Него, то тем легче они веровали (Рим. IX,11–15). Мирборящий пламень святого Духа властно осенял их умы и, как у слепорождённых, у них прорезывались новые духовные очи (Деян. XIII, 48), а в сердца хлынула такая радость общения со Христом, какой не передать никакими словами, и вместе с тем явилось острое чувство отчуждения от прежнего мира и свобода, которой они раньше никогда не испытывали.
И распространился волнующий слух об Иисусе Христе, явившемся в Малой Азии «Новом Боге», Который особенно благосклонен к беднякам, рабам, нищим, ибо сам жил, как нищий, и претерпел распятие, как последний раб, за наши грехи от иудейских начальников в Иерусалиме, воскрес и вознёсся так, как был, с двумя ранами на ногах и двумя ранами на руках, на небо. Эта молва распространилась по широкой округе тёмных языческих стран: Писидии, Ликаонии, Фригии и Галатии (Деян. XIII, 49) и дальше по караванной дороге до Евфрата.
Иудеи же, понося Павла, как нарушителя первейших заповедей о единобожии, как предателя, изменника, дезорганизатора теократических установлений, с бешеной решимостью подстрекнули римских властей и эллинских отцов города, вероятно, подкупив и тех и других, и Павел с Варнавой были изгнаны (Деян. XIII,14–52; 2Тим. III,2).
Нет сомнения, что и вновь сложившуюся в этом городе небольшую общину из бедняков и обездоленных, над слабостью которых дотоле издевалась людская злоба, общину эллинско–христианскую иудеи всем кагалом понудили сейчас же отделиться от ветхозаветной синагоги и иудейской колонии, думая тем лишить этих подкидышей драгоценных обетований «народа Божия». Но после принятия крещения и возложения рук Павла и Варнавы, отверзающего небо, сладостное откровение веры в Единого Бога отца всех людей, как соты душистым мёдом, наполнило сердца этих необрезанных.
В учении Павла менее всего понятно было язычникам: как это можно было Иисусу Христу, пострадавшему в Иерусалиме, взять на Себя грех людей, живущих в Антиохии Писидийской, которых Он никогда в глаза не видел и грехов которых не знал? И что это за «грех мира»? Ведь мир – небо, земля, море, солнце – если они не боги, то неодушевлённые существа. Какой же у них может быть грех? Но недоумение обрывалось ни с чем несравнимой радостью снятия с душ тёмного гнёта прежней жизни. Это ими чувствовалось на собственном опыте так сильно, так пронзающе, что заставляло веровать не спрашивая, веровать в непонятное. Младенческая община эта, отделившаяся от синагоги и исторгнутая из растленного языческого быта города, не распалась, а после ухода проповедников начала жить новою святою жизнью, руководствуясь собственным коллективным мистическим опытом: трепетным чувством παρουσι–и Христа, т. е. незримого Его присутствия в каждый данный момент среди общины и ожиданием Его явления с небес, отверстых «скоро»…
«Когда будут гнать вас в одном городе, бегите в другой» (Мф. X,23), — говорил Господь. Так действовали великие Апостолы в Палестине, так же решили поступить и эти два нищих странника. По пустынным и опасным дорогам они в страхе погони направились пешком на юго–восток и, пройдя более 650 стадий (это около 100 километров), вздохнули свободно, когда вдали увидели кипарисы Иконии и благополучно вошли в городские ворота. Не в пример опустевшим городам Эллады, Икония была город довольно населённый, с гранатными садами и тутовыми рощами и с землёй плодородной и обработанной – говорит Страбон, — центр тетрархии, независимой от Антиохии Писидийской, откуда их только что изгнали. Поэтому слух об этом изгнании не успел дойти до Иконии.
Придя туда, Павел и Варнава, по слову Господа (Мф. X,11), навели справки, кто достоин принять их, и в том доме поселились. И каждую субботу начали учить в синагоге об Иисусе Христе. Тогда как речи местных проповедников, изощрявшихся в мидрашах, звучали вяло и равнодушно, Павел и Варнава говорили с такой силой о совершившемся чудесном пришествии Мессии, и с такой вдохновенной убедительностью о принятии Им на Себя грехов всех людей, что, несмотря на вопиющую неправдоподобность этого чужеземного учения, уверовало во Христа множество эллинов, иудеев и азиатских варваров (Деян. XIV,1), рабов и свободных, задавленных бременем жизни и скорбями. И в сердца их вторглась радость познания Христа, как Бога Спасителя, и освобождение. Но также и здесь большое недоумение осаждало умы уверовавших: что такое этот «грех мира», о котором так решительно говорил Павел. Ведь небо, земля, солнце, особенно в плодородной Иконии, так много дают человеку. Какой у них может быть «грех»? Но радость, безмерная радость веры и найденного пути жизни заставляла умолкнуть все возражения.
Здесь главари синагоги оказались ещё злее: они натравили против пришлых учителей местную чернь, так что весь город резко разделился надвое: одни – немногие – стали восторженными сторонниками нового учения, а другие – большинство – с криками злобы и поднятыми кулаками накинулись на проповедников.
Не смущаясь этим уличным восстанием, Павел и Варнава всё‑таки пробыли там около года, уча и подготовляя уверовавших к крещению (Деян. XIV,3). Принимая крещение, иудеи оставляли позади себя кагал, возмущённый, осыпавший их угрозами и страшными еврейскими проклятиями. Также и язычники – эллины и варвары – разрывали со своими истлевшими идольскими культами, в которых всё теперь им представлялось нелепым, чуждым и отталкивающим.
Смело действуя о Господе, Павел и Варнава образовали там εκκλησι–ю, т. е. созванное собрание верующих. Среди молитвенного шепота и благоговейно склонённых лиц братий каждый новый приходящий был научаем основам веры и после отречения от сатаны, троекратно погружался с головой в воду ближнего ручья и в нахлынувшей на него радости Духа Святого, размыкающего небеса, приобщался к познанию Господа, сидящего одесную Бога на престоле среди Ангелов, и вступал в жизнь, в которой всё было для него неожиданно и сладостно. Так εκκλησια со дня на день росла. И только после того, как Павлу и Варнаве стало угрожать от иудеев побиение камнями, а уверовавшие иудеи и язычники успели сплотиться под давлением иудейской злобы в единодушное братство, только тогда проповедники двинулись дальше.
Не убоявшись пути через глухие и разбойничьи местности Исаврии, по которым только кое–где бродили полудикие пастухи со стадами овей и коз, Павел и Варнава, пройдя 450 стадий (70 километров), прибыли в небольшой город Листру, лежащий в предгорьях Тавра. Приют нашли они в доме двух благочестивых евреек Лоиды и дочери её Евники, бывшей замужем за язычником–греком.
Каждый день они проповедывали в доме Евники соседям и её знакомым, а каждую пятницу в синагоге на греческом языке. Но скоро оказалось, что они вынуждены были отстаивать здесь дело Христово уже на два фронта. Прежде им приходилось бороться только со слепотой и озлоблением иудеев, или с тупым равнодушием язычников, а тут ещё – и против языческого ложного уверования.
Благовествуя, Павел и Варнава исцелили одного хромого от рождения, известного всему городу. Когда жители Листры, бывшие при этом, увидели того человека ходящим на ногах, то были так поражены этим неслыханным чудом, что стали толпиться вокруг таинственных странников, галдя по–ликаонски, и, наконец, с азиатским простодушием мужчины и особенно женщины порешили, что это никто как«сами боги сошли с неба к ним в Листру в образе человеков».
-Θεοφάνια! (богоявление – пер. ред.) –кричали эллины и варвары в один голос, обегая город и созывая народ. Павел, как небольшого роста, с движениями быстрыми и стремительными, принят был за Гермеса, а величественный Варнава, с жестами размеренными и неторопливыми, за самого Зевса. Во всём городе только иудеи держались в стороне от всеобщего возбуждения.
Не смущаясь злобными насмешками, идущими из синагоги, бурная горячка языческого фанатизма охватила город. Во всех расширенных глазах, устремлённых на Павла и Варнаву, видна была одна и та же страстная малоазийская жажда исступлённого и жестокого поклонения явившимся, наконец, божествам. Нашли цоколи, на которые хотели их втащить. Не прошло и часа, как местный жрец капища Зевса, среди тяжелого дыхания взволнованной толпы, уже занёс нож, чтобы заклать приведённого и разукрашенного быка в общественное жертвоприношение этим богам, после чего надлежало устроить идоложертвенное необузданное пиршество для всего города, которое будет завершено оргией этих богов со смертными женщинами по их выбору.
Тогда Павел и Варнава, раздирая на себе одежды, бросились в толпу, и стоило им немало усилий, чтобы удержать листрян от такого безумия. Отцы города и большинство листрян и жен их, конечно, были разочарованы и крайне раздосадованы, особенно против Павла. Некоторых же Павлу и Варнаве дано было просветить относительно источника своих деяний: Невидимого Бога – Творца неба и земли, Которого исповедуют иудеи. И оставшись там, сколько было нужно, по–видимому, тоже около года, учили монотеистическому страху и возвещали радостную весть об Истинном Сыне Божием, сошедшим с неба на землю и взявшем на Себя грехи мира, распятом иудеями в Иерусалиме и воскресшем. И вот теперь эта Его победа над смертью по вдохновенному слову проповедников, Его учеников, становится достоянием всех уверовавших в Него, как бы далеко они ни находились от места Голгофы и от горы Елеонской, с которой Он вознёсся на небо. Ибо всякая даль пространственная крестным подвигом Христа навеки побеждена. Как это могло совершиться, нечего было спрашивать, так как живым ответом на этот вопрос была великая радость общения с Ним.
Слушать проповедников сначала собирались немногие люди, склонные уже понимать одурманивающее и мертвящее значение идолопоклонства и смущённые сознанием собственной нечистоты. Их примеру следовали другие. Вместе с крещением и возложением рук Павла и Варнавы, они принимали в умы огненную радость Духа Святого о Христе Иисусе, имя Которого теперь сладостно таяло у них на устах. И здесь уверовавшие тем решительнее вступали в общину, что это противопоставляло высокомерным и злобным иудеям (Деян. XIV,8,20). Здесь вместе с другими обратился ко Христу сын домохозяйки Евники, у которой жили проповедники, юный Тимофей, который потом покинул родных и дом и, сделавшись любимым послушником Павла и помощников, стал сопровождать его в миссионерских путешествиях.
Однако злобные иудейские агитаторы, подосланные инокийским кагалом, преследовали Павла и Варнаву по пятам. И то, что не удалось им в Инокии, того добились они здесь. При попустительстве римской власти, которая в этом маленьком городе была слабо представлена, они, совершив заочно над Павлом ужасный обряд проклятия в синагоге,, решили организовать казнь над ним по Моисееву Закону о лжеучителях — побиение камнями. Побиение камнями только тогда считалось отвечающим ритуалу, когда в побиваемом не оставалось никаких признаков жизни. Местные отцы города не хотели воспрепятствовать этому, так как были злы на Павла, а уверовавших было не настолько много.
Первым же камнем Павел был сбит с ног. Едва успел он руками закрыть голову, как был оглушён до бесчувствия. От следующих камней тело его уже перестало вздрагивать. Когда же из его горла с предсмертными хрипами показалась кровавая пена, он был вытащен за городские ворота до захода солнца и брошен, как мёртвый, на свалке вместе с падалью (2Кор. VI,9). Подавленные происшедшим Варнава, Лоида, Евника, Тимофей и другие братия, под покровом ночной темноты, собрались вокруг тела безмерно дорогого вероучителя, чтобы оплакать и погребсти его с честью, но Павел, долго не подававший признаков жизни, к их изумлению и радости, силою Божьего чуда, вдруг поднялся (Деян. XIV,6–20). Превозмогая страдания, он не роптал и не проклинал своих убийц, ибо всегда помнил крестные муки Спасителя и своё постыдное участие в побиении камнями Стефана и многих братий. Однако настроение врагов Евангеля было таково, что Павлу оставаться в Листре нельзя было ни минуты.
Но это побиение камнями только помогло делу Евангелия в Листре, так как окончательно убедило общину уверовавших, но ещё колеблющихся, что эти столь удивившие их чудотворцы – не боги, а такие же смертные, как и другие люди.
Весь в зияющих ранах и кровоподтёках и с головой в окровавленных повязках, и вероятно, с повреждёнными рёбрами, одной рукой держась за плечо Варнавы, а другой опираясь на посох, Павел едва мог передвигать ноги. Но в восторге Духа Святого о том, что удостоился пострадать за Христа, как главные Апостолы, на другой же день, ещё до первых петухов, в сопровождении Тимофея, нёсшего съестные припасы, пустился в далёкий путь.
Книга Деяний не говорит, сколько раз они вынуждены были делать остановки для отдыха в тени придорожных деревьев и у ручьёв, чтобы омывать раны Павла, и через сколько дней по пустынным дорогам они добрались за 625 стадий (это около 100 километров) до города Дербии, что на границе Каппадокии. По–видимому, листрийские иудеи не думали, что Павел остался жив, и потому не преследовали его, так что в Дербии проповедники (Деян. XIV,20) не подвергались никаким гонениям и имели возможность отдышаться и залечить раны Павла.
Город Дербия, – говорит Страбон, — ещё недавно был гнездом разбойника Антипатра и его шайки, не трогавшейся ни мольбами, ни слезами, наводившей ужас своими грабежами с жестокостями на соседей и на проходившие караваны, за что многие поплатились головами, а некоторые, вероятно, даже были распяты на крестах, так как тогда по всей римской империи шла борьба с разбойничеством. Теперь же Павел и Варнава явились проповедывать в этом городе покаяние и Евангелие Сына Божия, — иудейского Мессии, отвергнутого самими иудеями, принявшего позорную смерть на кресте в жертву за грехи наши рядом с двумя разбойниками, — и воскресшем. Слух об этом странном учении быстро облетел город, но вряд ли мог расположить жителей в свою пользу. Дело в том, что все жители Дербии причастны были к разбойничьим и воровским делам шайки: прятали награбленное, помогали сбывать его в других городах и т. п. Они знали, что распятие на кресте постигает не за хорошие дела. Некоторые же стали слушать проповедников с возрастающим интересом и страхом. Павел не подкупал их ласковыми словами. Он говорил этим людям так, как никто никогда им не говорил до тех пор. Он говорил, что все наши поступки имеют отношения к нашей вечной участи. И вот в умах слушателей загорелась грозная, точно с неба упавшая, мысль о воздаянии за гробом. От неё мороз пробегал у них по коже и слёзы текли по щекам, как у детей. Павел и Варнава учили там в течение целого года по–гречески и, после отпущения грехов именем Иисуса Христа, крестили тех, кто каялся и уверовал. С сошествием Святого Духа для них открылось небесное видение Бога и Христа, и словно путы спали с умов у этих вчерашних необрезанных язычников. Образовалась Церковь. Их души, уже не отягощённые недавним прошлым, но столь бедные ещё нравственными идеалами и столь нуждающиеся в них, на глазах у всех перерождались и опьянены были сладостным учением об Иисусе, отверзающем двери рая и разбойнику. С тех пор образы рая и ада захватили все помышления этой Церкви. Здесь Павел приобрёл ещё одного замечательного послушника – Гая, который потом стал его спутником и не боялся делить опасности его миссионерских подвигов.
В этих трудах прошло четыре года или около того. Наконец Павел и Варнава собрались в обратный путь. Проходя теперь, в течение пятого года, по тем же трудным и опасным дорогам, они не убоялись посетить опять те города, из которых их изгоняли, где побивали камнями и где при одном имени Павла ревнители иудаизма загорались ненавистью и хватались за ножи. Но, хранимые Богом, Павел и Варнава утверждали там основанные ими святые школы нового учения, к которым в их отсутствие присоединилось немало новых учеников. Ветхозаветных синагог в этих городах они больше не посещали и новых синагог, по типу назорейских в Иерусалиме, не устраивали. Ни обрезания, ни иерусалимского коммунизма в этих общинах не вводили. Исполнять бесчисленные обряды субботы, облекаться на молитвы в талесы, привязывать ко лбу коробочки тефелинов о воздерживаться от свинины – не требовал. Совершать ежегодные паломничества в Иерусалим на праздники, для участия в кровавых жертвах и обрядах библейского оккультизма при Храме, и платить подати на его содержание никого не обязывали. Одним словом, язычников не превращали в иудеев, а терпеливо и с любовью воспитывали этих нечаянных учеников в познании Единого Невидимого Бога, Отца всех людей, и Иисуса Христа Сына Божия, опираясь на ядро лиц, более увлечённых Евангелием. Из этих последних они теперь, с постом и молитвой, на торжественных собраниях, рукоположили в каждой общине пресвитеров.
В то время как философские школы имели обширную литературу, Церкви до появления четырёх Евангелий были школами исключительно устного учения, вдохновляемого Духом Святым. Апостол Павел не надиктовывал никаких конспектов, никаких катехизисов. Оттого многое, что слушатели узнавали от апостола о жизни Христа и Богоматери, не сохранилось в памяти Церкви. Так как вся наука веры у язычников была основана на воздействии Самого Христа и вдохновенном свидетельстве Апостола, то Павел называет слушателей своих «книгами, написанными им», чтобы они были читаемы всеми человеками (2Кор. III,2), т. е. чтобы по их жизни, святой и чистой, все могли познавать правду Евангелия.
Понятно, что небольшие кружки эти, усвоившие название εκκλησι–и, т. е. созванных собраний, везде вынуждены были отделиться от синагог и иудейских колоний, руководимых кагалом. Синагоги галатийские после этого отслоения начали ежедневно молиться о гибели Павлова дела, со страшными обрядами проклятия проклинали его и, истощая себя в лихорадке бесплодных ожиданий «иного Мессии», становились гнездилищами тёмных сил, болезни и глупости. С тех пор не сияние Духа Божия, а тусклый погасший колорит стал ложиться на всё происходящее в них и на всё исходящее от них.
Малоазийские ученики Павла и Варнавы стали открыто называть себя χριστιανοι (1Пет. IV,16), т. е. христианами, также как и братья в Антиохии Сирской, где эта уличная кличка, означающая «помазанцы», сначала дана была верующим в насмешку. В знак своей сокровенной связи с Иисусом они не прибивали к косякам дверей «мизузе» — пергаментный свиток с заповедями, не начертывали на своих дверях Храмовый седьмисвечник, а ставили знак Х или одно слово ιχθυς, что по–гречески значит рыба, так как это слово состоит из начальных букв полного греческого имени Господа Ιησους Χριστος Θεου Υιος Σωτηρ – Иисус Христос Сын Божий Спаситель, или делали просто рисунок рыбы. Эти символы стали действовать среди них, как мощные внушения надежды.
В восторге новой жизни и находясь под властью ежедневно творящихся среди них чудес и ожидания ещё больших радостей за гробом, эти уверовавшие, в большинстве люди не книжные, после ухода от них Павла и Варнавы, скоро окружены были врагами и вынуждены были собираться на полуночные собрания и через потайные входы. Конечно, среди них были и такие, которые легко отрекались от Христа, как говорит Плиний в своём письме к императору Траяну. Но в решительную минуту среди них же всегда находились люди, которые сладостно переживали сокровенное вторжение вечности в свою убогую жизнь и готовы были мужественно свидетельствовать о Христе и переносить всякие скорби от своих многочисленных и высокомерных врагов иудеев и язычников, соединившихся в этой вражде к христианству на свою погибель.
Само собой разумеется, в этих галатийских городах Антиохии Писидийской, Иконии, Листре и Дербии – уверовало лишь очень незначительное меньшинство жителей. Особенно же бросалось в глаза, что стекались в εκκλησι–и των χριστιανωνрабы, нищие, вдовы, старые девственницы, всякие жалкие калеки и вообще угнетаемый сознанием своих ошибок жизни мелкий городской люд. Но здесь они возрождались из мрака и унижения к свету и силе, в великой радости спасения. Бремя жизни стало теперь для них легчайшей ношей.
Εκκλησι–и эти, исторгнутые из городского общежития, были слишком необычным явлением. Своим сиянием святости они противостояли растленному языческому быту этих городов, как «безумие мира». Но и самодовольное большинство жителей, отвергнувших Евангелие о Христе во имя эллинского «здравого смысла» и утробного языческого довольства, после изгнания Апостолов и после того, как Апостолы отрясли на них прах своих ног (Деян. XIII,51), уже не могли жить прежнею жизнью. Хотя над этими городами по–прежнему ярко сияло эллинское солнце, на рынках кипела торговля с её обманами и погоней за наживой, на форумах шла политическая борьба с её интригами, тщеславием, пресмыкательством пред римлянами и обоготворением кесарей, а в капищах продолжались дурманящие культы идолов, но прежняя уверенность и эллинская радость жизни, в некоторой её доле, угасли здесь навсегда; какое‑то смущение пред лицом Церкви и чувство внутреннего холода и пустоты объяли людей, и тень обречённости легла на эти города (Мф. X,14–15; 2Кор. II,15–16).
Все люди одиноки, и в этом проклятие их. Но в εκκλησι–ах сверхъестественный дар братской любви полагал конец этому одиночеству. Без помощи внешних чувств эти люди переживали на далёком расстоянии через пространство мистическую близость друг к другу, которая продолжалась даже за гробом. Таким образом, верующие братия, которые, вероятно, исчислялись не более, как десятками и сотнями, сливались в одно огненное целое, чувствуя свою общину духовным светильником и единственным оплотом для угнетённых и обездоленных в этих погибающих городах. Центральной святыней в εκκλεςι–ах уже было не обрезание и не многосложный Закон Моисеев, с его оккультным жертвенным уставом, а Крещение. Никакая сила в мире не может сделать мерзость бывшей жизни небывшей. Здесь же с принятием Крещения во Имя Отца и Сына и Святого Духа это чудо совершалось воочию. Вводило же на новый путь жизни возложение рук проповедников, отверзающее небо, и ослепительное Таинство Тела и Крови Иисуса Христа, дающее жизнь вечную.
Рукоположенные Павлом и Варнавой пресвитеры здесь получили совершенно новое значение, нежели «рошим» в назарейских синагогах в Иерусалиме. Здесь пресвитеры были не блюстители Закона, а «строители» тайн благодати Христа. Им дана была власть в вечности, власть вязать и разрешать в загробном мире, какой не имел никто в Ветхом Завете. Но и в здешней жизни их разрешающее слово снимало все путы с души в таинстве покаяния. Вера в этих εκκλεςι–ах не нуждалась в исторических справках из Ветхого Завета, так как сильна была сознанием своего непосредственного божественного происхождения. Греческий язык – κοινη – стал священным языком молитв, богослужения и управления церквами. Ιερα γραμματα των Ιουδαιων (Священное писание евреев – пер. ред.) в греческом переводе LXX (Септуагинта – прим. ред.) /там, где они имелись/ были предметом назидательного чтения, но не культа каждой буквы. Конечно, в этих общинах были и уверовавшие иудеи, но они здесь были в меньшинстве, не имели никаких преимуществ и оказывались стоящими наравне с язычниками. Праздники праздновались не ветхозаветные, а новые: еженедельно – вместо субботы – первый день после неё Κυριακη ημερα, т. е. день Господень, Воскресенье 0 ставший днём радостным для христиан и ненавистный для синагоги. И однажды в год το Πασχα Σωτηριον, т. е. Пасха Спасения в память распятия за наши грехи и воскресения Иисуса Христа. В этот день 14–го нисана восторженное настроение с особенною силой охватывало все азийские εκκλεςι- и, и чувствовалось, что вместе радуются и небо, и земля, и преисподня. Между тем как в синагогах в этот день вспоминалось только освобождение от Египетского ига. Но никакого освобождения от современного Египта – Рима – не приходило. И, быть может, праздновали ещё Пятидесятницу в память сошествия святого Духа на Апостолов в Иерусалиме.
Теперь верующие бестрепетно ступали по вулканической почве Малой Азии, скрывающей в себе целый ад огня, который в последний день должен превратить в пепел всю эту погрязшую в грехах и преступлениях землю. И каждый языческий город, в глазах его Церкви, уже теперь шатался в дыму погибающей вселенной.
Уверовавшие язычники и иудеи, чувствуя себя поставленными на краю истории, с нетерпением ожидали этой кончины мира и скорого пришествия Господа. Μαραν αθα! Μαραν αθα! –т. е. «да расточится тьма» –эти два слова были их тайным лозунгом, заставлявшим радостно сжиматься сердце, когда в ответ слышалось шёпотом «Аминь». И над всеми этими общинами загоралась нежная заря какой‑то новой религии.
В те времена странствующие раввины, риторы и философы обогащались преподавательским трудом. Павел же и Варнава за учение платы не брали, а динарии на пропитание зарабатывали тем, что делали ярмарочные палатки. Приносимые им деньги и вещи они раздавали беднейшим из слушателей, которыми были переполнены общины. Поэтому, после пятилетних трудов, провожаемые молитвами и благословениями восторженно преданных учеников, они отправились в обратный путь без золота и серебра, спрятанных в поясах, одетые в те же изношенные плащ и грубые сандалии. Но Павел чувствовал себя безмерно обогащённым, ибо обещанный ему Спасителем Апостольский удел среди язычников стал, видимо, сбываться.
Когда Павел, весь в шрамах и рубцах от побиения камнями, возвратился наконец с Варнавой в исходный пункт своей миссии – Антиохию Сирийскую, то, собравши Церковь и старейших братий, по полномочии которых они были посланы на это дело, он поведал им о том, как подавляющее большинство иудеев в городах малоазийских оказалось глухо к Евангелию, и как Господь, несмотря на препятствия, яростно чинимые иудеями, открыл своё Мессианское Царство необрезанным язычникам (Деян. XIV,27). Это было неожиданное, всюду повторяющееся, одно и то же изумительнейшее чудо. Оно направляло всё дело Христово иначе, чем это рисовалась до того времени воображению главных руководителей первой Церкви в Иерусалиме и Антиохии Сирийской, ибо открывало перспективы на образование из уверовавших язычников и иудеев нового равноправного народа Божия. Такой исход малоазийского «чуда» – конечно, неожиданный и для самого Павла, –вызвал досаду и громкие нарекания в Антиохийской Церкви, тогда ещё состоявшей сплошь их иудеев и прозелитов, «пришлецов правды», т. е. греков, принявших Закон Моисеев и обрезание. Когда же некоторые последователи Иешуа Мессии, как раз в эти дни пришедшие из Иерусалима, и потому считавшиеся более святыми и авторитетными, стали доказывать, что это, наделавшее столько шума, обращение язычников является в сущности жесточайшим «посрамлением Израиля» и мятежом против вековых уставов его благочестия, и что, во всяком случае, для полноты обращения, над этими «недоносками» и «незаконным приплодом» должно быть совершено обрезание (Деян. XV,1), –то поднялся спор, который, судя по–человечески, грозил завершиться расколом. Павла обступили с негодующими криками, что он наделал в Азии совсем не то, на что был уполномочен, и что «он после этого не подлинный провозвестник веры Апостольской», а какой‑то самозванец, позволяющий себе проповедывать свои собственные измышления.
Казалось бы, что в ответ на это Павлу достаточно было сослаться на повеление Христа: «шедше убо научите вся языци земные», т. е. все языческие народы, и на то, что тут действовал Сам Дух Святой, Который ведёт Церковь и «дышит идеже хощет»…Но это для Иерусалимских братий было неубедительно.
Впрочем, несправедливо было бы думать, что иудействующие братья из Иерусалима защищали тут какой‑нибудь человеческий обычай или школьную раввинскую доктрину. Расхождение тут было гораздо глубже. Они ведь тоже ревновали о справедливости. Они желали сделать Закон Божий, дарованный через Моисея Израилю,, обязательным и для христиан эллинских, –тот Закон, к которому относился, как к нерушимой святыне, Сам Спаситель (Мф. V,17–18). Твёрдо держа мысль о вечной и абсолютной истинности каждой буквы этого Закона в данной именно форме, т. е. в форме внешнего, лицемерного фарисейского его исполнения по отдельным заповедям, а не исполнения внутреннего, всего в целом, путём крестных страданий Мессии–Агнца Божия, они со всем упорством настаивали на том, что одно водное крещение никоем образом не может быть достаточны для отложения этих людей от слепоты и мерзости их тысячелетнего идолопоклонства. И, что особенно было важно, –ссылались на слова Св. Писания: «И сказал Господь: субботы Мои соблюдайте, ибо это знамение между Мною и вами в роды ваши, дабы вы знали, что Я Господь, освящающий вас». «Кто осквернит субботу, тот да будет предан смерти, кто станет в оную делать дело, того душа должна быть истреблена из среды народа своего» (Исх. XXX,13–14). И ещё: «И сказал Бог Аврааму:…да будет обрезан у вас в роды ваши всякий младенец мужска пола»… «И да будет Завет Мой на теле вашем заветом вечным». (Быт. XVII,9–14).
Приводили в пример более авторитетных «Двенадцать Апостолов», которые были избраны Самим Спасителем при жизни, и от Него непосредственно получили решительное наставление: «на путь к язычникам не ходите» (Мф. X,5), –потому лучше знают Его волю. Эти Апостолы, по внушению Духа Святого, сошедшего на них в день Пятидесятницы, насаждают теперь христианство в Иерусалиме, Палестине и Финикии именно такое, а отнюдь не то «исковерканное», которое выдумал из своей головы Павел для этих несчастных язычников: без Торы, без разбора в пище, так что они по–прежнему жрут даже свинину, без субботы, –ибо в субботу они ведут себя так же, как в любой будний день, –без обрезания, без синагоги, без обязательных паломничеств в Иерусалим на ветхозаветные праздники, без Храма и установленных Самим Иеговой кровавых жертв в нём, исполненных глубочайшего оккультно–космического значения, без денежных податей на Храм, тогда как Сам Он говорил: «Дом Мой – Домом молитвы наречётся для всех народов» (Мк. XI,17). И, наконец, без коммунизма! Какой‑то кощунственный минимум! Неужели Бог разделился в Себе? Неужели так состарился, что не только своих запретов, но и Самого Себя не помнит? –спрашивали с гневом друг друга обе стороны. Никакой человеческий ум не в силах был разрешить этот спор. Только чудо нового излияния Святого Духа, не менее явственное и решительное, чем вдохновение Моисея, могло тут дать ответ. От иерусалимских братий узнали, что верховные Апостолы Пётр и Иоанн, после продолжительной отлучки, теперь снова находятся в Иерусалиме. И решено было отправить Павла и Варнаву с представителями Антиохийской Церкви в Иерусалим к Апостолам для проверки.
За те пять лет, когда Павел и Варнава насаждали и умножали нечаянное христианство среди эллинов и варваров в городах Малой Азии, великая Церковь Иерусалимская, насчитывавшая своих членов десятками тысяч (Деян. XXV,20), также продолжала расти и умножаться. При чём, вместе с простецами галилеянами и еврейскими пилигримами из далёких стран в неё вступили многие из храмовых жрецов и фарисеев, привыкших господствовать в духовной жизни Израиля. Они по большей части и становились пресвитерами и членами совета в синагогах назарейских, образовав как бы особый союз более авторитетных лиц, принявших Евангелие, которые под главенством братьев Господних, о происхождении которых из «рода царя Давида» теперь стало всем известно, склонны были держать себя самостоятельно даже перед Апостольским ликом. Под их влиянием Закон и законничество выдвигались, как способ спасения, равносильный и чуть ли даже не более действенный по сравнению с Крестом Иисуса Агнца Божия. Ибо что такое Крест? – думали они, –мучение и позор! А Закон – слава! – избрание одного народа из всех и для господства над всеми.
Благодаря этому вдохновенный и добровольный коммунизм первых дней постепенно вытиснился коммунизмом подражательным, навязываемым под психическим давлением и почти принудительным. Это сделало иерусалимских последователей иешуа почти поголовно нищими – «эбионим», которые опьянены были не столько чудом Богочеловеческой Личности Иисуса и Его победой над грехом и смертью, сколько пафосом ложного истолкования обетований древних пророков об избавлении от ига язычников и восстановления Царства Израиля над всем миром, т. е. мечтами о собственном возвеличении. Но, конечно, верховное руководство всем צּדּתּאּ–новым народом Божиим, т. е. Церковью принадлежало по–прежнему самому Господу и ближайшим свидетелям Его Апостолам Симону Петру, Иоанну и прочим 10 и брату Господню Иакову, вместе с другими братьями Господними, которые были блюстителями над синагогами назарейскими.
И вот в Иерусалиме, для решения этого малоазийского вопроса, за которым, вероятно, не сразу почувствовалась глубочайшая религиозная важность и общечеловеческое значение в будущем, собрался Собор Апостольский в 50–51 году. Но где мог собраться такой Собор? Конечно, ни в одной из синагог назарейских, которые были малы, и ни у кого из братий, так как частные дома были и того меньше, а только в притворе Соломоновом, как это ни было опасно. Однако, здесь дело приняло иной оборот, чем то желательно былофанатикам абсолютного иудаизма.
Какую же картину мог представлять собой этот Собор? Со вне он не был похож на позднейшие Вселенские Соборы, происходившиев огромных нефах храмов, при свете золотых светильников, с заранее расставленными седалищами для епископов, с возвышенным местом для председателя, с кафедрой для докладчика, со столом для нотариев, с троном для кесаря и креслами для представителей императорской власти, под охраной которой происходили деяния этих Соборов и по велению которой отцы Соборов были осыпаемы всяческими почестями и благами – даровым проездом, продовольствием и помещением. Апостольский Собор ничего этого не имел, а был под постоянной угрозой разгона и кровавой расправы со стороны иудеев. Он скорее был похож на лагерь или стан, готовый каждую минуту сняться с места и разбежаться в разные стороны по сигналу дозорщиков. За недостатком скамей многие стояли на ногах, прислонившись к колоннам, или разместились на ступенях притвора, большинство же εβιονιμ сидело на полу, подобрав колени к подбородку. У стены на скамьях сидели пресвитеры синагог назарянских и братья Господни, и отдельно Апостолы. Над Апостолами с особенной силой и властью реяло сияние Духа Святого, раздвигающее три измерения времени – и охватывало всё собрание. Это вызывало братий на суд пред открывающейся вечностью и повергало одних в экстаз, других в дрожь страха, иных же в мистическое беспокойство. В центре стояли Павел, Варнава и Тит, мысленно уносившиеся к дорогим Церквам Асии. Но тут они чувствовали себя будто поставленными на весы.
В стеснённом молчании выслушан был рассказ Павла и Варнавы о проповеди их в городах Малой Азии и о противлении иудеев. В доказательство довольно было взглянуть на увечья Павла. С удивлением выслушан был рассказ о многократном чуде схождения Святого Духа на слушателей – необрезанных язычников, и о великих знамениях и чудесах именем Иисуса Христа, совершаемых среди них, и о том, как молва об этом всполошила сердца язычников в других городах. Самым же непреложным доказательством, что эти уверовавшие без обрезания получили доступ в Мессианское Царство Иисуса, было то, что они, по свидетельству Павла и Варнавы, тотчас же расставались с гнусностями и пороками отцов своих и начинали во Христе новую святую жизнь во всём её трогательном величии. Живым примером того был представлен Собору Тит, необрезанный уверовавший язычник из эллинов, приведённый нарочито Павлом из Азии. Как ни подсматривали (Гал. II,4) за ним фарисействующие пресвитеры и прочие ревнители Закона, вероятно, Тит всё–такибыл неотразим в своём святом горении ко Господу.
Апостолы и пресвитеры, ближе познакомившись с Титом, не заставили его обрезаться, а συν ολη τη εκκλησια, т. е. со всей Церковью, долго и всесторонне обсуждали вопрос. По мере обсуждения, однако, огромность вопроса становилась всё яснее, ибо тут дело шло не только об обрезании, но обо всём Законе Моисеевом. Братья сходились и расходились в спорящие группы, собрание гудело несколько дней, как потревоженный улей, умолкавший только на ночь, когда все спешили по домам. Апостолы, озарённые Божественным Светом, переходили от одной группы к другой и направляли внимание братий к тому незримому для внешних очей, что окрыляло учительные подвиги Павла и Варнавы и двигало всеми этими событиями в Малой Азии, и где с несомненностью чувствовалась рука Божия. Фарисействующие же пресвитеры шептались между собой, советовались с братьями Господними, рылись в Писании, в острой жажде найти подтверждения своей правоты. И, наконец, наступил день, когда более решительные из них, закатывая глаза и потрясая руками над головой, едва сдерживая своё раздражение, заявили, что если уверовавших в Иисуса язычников не подчинить Закону Моисееву в полном его объёме, то всё дело еврейства падёт, не имеет никакого будущего и уже теперь превращается в прах и дым, и Израиль погиб! Многие с криком боли и ужаса повскакивали с мест…
Когда волнение и шум достигли высшей степени, тогда выступил на середину собрания Симон Пётр и дал знак рукой. Сразу наступила торжественная тишина, и взоры всех обратились к нему. От его лица, как лучи от солнца, исходили на всё собрание внушения Божественного разума и правды. Книга Деяний не передаёт нам всей речи Ап. Петра, так же как и при передаче речи его в день Пятидесятницы сказано: «и другими многими словами он свидетельствовал и увещевал» (Деян. II,40). Несомненно, чтобы убедить собрание, он должен был разобрать каждый шаг Павла и Варнавы в Азии и подвергнуть оценке плоды их трудов, в которых нельзя было не признать явного чуда – открытия Царства Божия среди язычников. И в заключение обведя присутствующих загоревшимися глазами, он с мужественной прямотой тоном упрёка воскликнул: νυν ουν τι πειραξετε τον Θεον επιθειναι ξυγον επι τον τραχυλον των μαθητων ον ουτε οι πατερες ημων ουτε ημεις ισχυσαμεν βαστασαι, т. е. «Зачем же вы ныне искушаете Бога, желая возлагать на выи учеников азийских ярмо, которое не могли понести ни отцы наши, ни мы?» (Деян. XV,10). Колонны зашатались от этих слов, как уже было однажды (Деян. IV,31) и, казалось, притвор Соломонов раздвигается до пределов земли. Собрание ловило каждое слово верховного Апостола, ибо поняло, что он – больше всех пророков и вождей, бывших до Христа (Мф. XI,11; Лк. VII,20), что ему Богом дано полномочие провести разделительную черту между Ветхим и Новым Заветами. Откровение Святого Духа входило в умы присутствующих мощными волнами, как прилив, с такою силой, что мы, спустя 19 веков, не перестаём видеть зарево света над этим Собором. – Аминь! Аминь! – со вздохами облегчения неслось ему в ответ. И те же клики: Аминь! Аминь! – отвечают ему в веках и тысячелетиях и до сего дня.
Под влиянием этого вдохновенного выступления Апостола Петра, фарисействующие пресвитеры иерусалимские в смущении вынуждены были умолкнуть, если не согласиться. Собор оправдал Павла и Варнаву. Для большего же веса в глазах синагог назарянских и примирения последний решающий голос предоставлен был Апостолами наиболее ревностному законнику – Иакову, старшему из братьев Господних, — предстоятелю всех назарянских синагог в Иерусалиме, который был даже не из 12 Апостолов, а как бы «цадик», чтимый и фарисействующими пресвитерами.
И вот, по внушению Духа Святого, ощутительно реявшего огненными молниями повелительного Разума над Собором, составлено было от имени Духа Святого и от имени Апостолов и всех собравшихся собрание к иудео–христианам Антиохии Сирийской, которое разъясняло, что люди, смутившие их, вовсе не были уполномочены на то от Апостолов. Послание же это поручено было отнести в Антиохию Иуде (Мф. XIII,66), младшему из братьев Господних, и Силе, пророку Иерусалимской Церкви, которые, придя в Антиохию и собравши людей, должны были прочитать решение Собора. И как гром Откровения, наполняющий небеса, прозвучало на все будущие века решение Духа Святого и Апостолов, что бремя обрезания и всего Закона Моисеева на новых христиан из язычников не возлагается.
Это был самый решительный, самый бесконечно богатый по плодам и самый великолепный час во всей последующей истории христианства и в истории всего человечества.
При этом ничего не было сказано, чтобы в этих новых малых Церквах была установлена денежная подать на содержание Храма или что учительные должности непременно должны быть занимаемы иудео–христианами, не сказано даже, чтобы общее управление ими шло от верховных Апостолов из Иерусалима. Напротив, тут же положено было предоставить Павлу и Варнаве продолжать дело спасения среди язычников в том духе, в каком оно ими было начато, а в великой иудейской Церкви и на страже спасения погибающего Дома Израилева стоять пока что верховным Апостолам Симону–Петру, Иоанну и брату Господню Иакову (Гал. II,9). Затем было постановлено, что новообращённые язычники должны платить подати не Храму, а помогать бедным – «эбионим» Иерусалимской Церкви, — это как бы в ответ на мольбы их о чуде насыщения, — и не делать никому из язычников того, чего не желает себе.
В знак же омерзения к язычеству и его демонским наитиям они должны воздерживаться не от свинины, а только от вкушения идоложертвенного, крови и удавленины, и от гнусностей блуда, особенно ритуального. До этих несложных заповедей патриарха Ноя, обязательного для иноплеменников, смиренно стоящих в качестве просителей или «пришлецов врат», т. е. отдалённых, едва терпимых слуг (Исх. XX,10; Втор. XIV,21; XIV,14), была сведена Апостольским Собором для язычников вся категория Закона и религиозного долга пред Богом. Вот их Тора!
На этом верховные Апостолы – столпы и азийские проповедники по–братски подали друг другу руки и тем при знали, что Сам Господь сделал Павла, бывшего убийцу и гонителя, «Великим ловцом человеков» и самостоятельным домостроителем ТайнСпасения, т. е. возвёл его в сан богоизбранных Апостолов (1Кор. IV,1).
Можно ли себе представить, с каким чувством облегчения и радости это боговдохновенное постановление Апостольского Собора принято было Павлом, Варнавой, Титом и Церковью в Антиохии Сирийской (Деян. XV,30–31), и какое ликование оно вызвало в крошечных галатийских церквах, уже утвердившихся в Малой Азии, т. е. в Антиохии Писидийской, Иконии, Листре, Дербии и др.?
Конечно, для язычников это были только начатки пути Господня. В дальнейшем вопрос об отношении Иудейской Церкви к Эллинскому христианству, как мы увидим ниже, станет гораздо труднее разрешимым. Ибо многие иудео–христианские проповедники, нисколько не противореча Апостольскому Собору, считали себя в праве смотреть на Эллинское христианство не как на «Царство Христово, имеющее придти в силе», а как на некоторый случайный и малоценный придаток к себе, или как на христианство низшего сорта, не имеющее о себе путеводных пророчеств, не посвящённое во все тайны храмового монотеистического культа, с его жертвами, с его драгоценным правом вопрошания Самого Бога через Урим и Тумим, но допускаемое только к внешнему учению и менее возвышенным благословениям. Поэтому из недр Иерусалимской Церкви и после Апостольского Собора продолжали исходить в другие страны миссионеры, проповедывавшие «христианство первого сорта» только своим иудеям, а язычников заставлявшие обрезываться. И вот, где такие проповедники наталкивались на общины, основанные Апостолом Павлом, там они уже от себя, а не по полномочию Верховных Апостолов, старались третировать Павла, как разрушителя Закона и обманщика, и вовсе не Апостола, так как он не был при сошествии Святого Духа в день Пятидесятницы (2Кор. VI,8; 2Кор. IX,1–2), (Рим. III,8). Его миссионерские подвиги выставляли, как агитационные скитания, крайне вредные и преступные (Рим. I,16), его учение, как бесстыдную πορνεια, т. е. духовный блуд, его последователей как, приблудных подкидышей, а возрастающую с каждым годом славу Павла, как позор и муку для Израиля. Вследствие этого, теперь Апостолу Павлу почти на каждом шагу приходилось действовать, отбиваясь уже не столько от иудеев ветхозаветных, повсюду соединявшихся с язычниками во вражде к Евангелию, но от иудео–христианских миссионеров «первого сорта», иногда более опасных и коварных.
В скором времени Апостол Павел, –этот человек столь тревожной судьбы, –предпринял второе благовестническое путешествие также из Антиохии Сирийской, но уже не по полномочию старейших братий Антиохийской Церкви, а по внушению Духа Святого, ему самому данному. Со своими прежними помощниками – Варнавой и Марком – Павел расстался. Варнава и его племянник Марк отплыли на остров Кипр с целью –завершить тамошние общины согласно постановлению Апостольского Собора, т. е. по образу малоазийских Церквей.
Себе же Павел избрал новых сотрудников – Силу, Тимофея и Гайя. Сила был тот пророк Иерусалимской Церкви, которому Собор Апостольский доверил отнести своё постановление в Антиохию и который поэтому мог быть самым лучшим свидетелем одобрения, данного Собором деятельности Павла и всюду подтверждать признание верховными Апостолами за Павлом Апостольского сана. Тимофей был полу–иудей, полу–эллин, но не обрезанный, житель города Листры, член тамошней Церкви и, значит, живой свидетель чуда обращения к Богу и Христу в Малой Азии закоренелых необрезанных язычников, помимо Закона Моисеева. Гаий же мог быть свидетелем полного нравственного перерождения, происшедшего под влиянием веры во Христа среди жителей разбойничьего города Дербии. С этими новыми послушниками (2Тим. III,11) Апостол Павел не убоялся в третий раз посетить все Галатийские Церкви в Азии, основанные им в первое путешествие, и утвердил их в новой святой жизни, убеждая соблюдать постановление Апостольского Собора, бывшего в Иерусалиме.
По пути он сделал остановку и проповедывал в приморском городе на западном берегу Малой Азии Александрии – Троаде. Там Павел, сам не обладавший эллинским образованием, приобрёл Христу ещё одного замечательного ученика – Луку, человека вполне сведущего в эллинских науках и обладавшего литературным дарованием, который по профессии был врач (Кол. IV,14). По императорским декретам от профессии врача требовалась значительная степень образования. И, вместе с тем, этот человек жаждал познать Бога и стал теперь преданнейшим слушателем Апостола. Он сопровождал его в опасных миссионерских путешествиях и выступлениях до последних дней (2Тим. IV,11) и оказывал ему, постоянно больному и часто подвергавшемуся побоям и истязаниям, врачебную помощь и служил, вместе с тем, живым опровержением клеветы врагов, — будто веру в Божественность Христа, давшего Себя распять на Кресте, могут принимать только легковерные женщины и безграмотные невежды или окончательные безумцы. Затем, по особому внушению свыше (Деян. XVI,9) Апостол Павел с этими четырьмя сотрудниками направил свои стопы в европейские провинции империи – Македонию и Ахайю.
Страны эти хотя и были полны памятников высокой эллинской культуры, но находились тогда в состоянии упадка, нищеты и крайней подавленности. Вера в олимпийских богов уже давно была поколеблена учениями философскими и научными. Знаменитые политические учреждения умерли, ибо идеи отечества, племенного родства, стремление к общему благу, доверие к выборному представительству – все эти понятия и чувства, вместе с основами патриархальной нравственности, были подорваны в нескончаемом соперничестве и войнах греков друг с другом. Особенно же были истощены силы греков последней борьбой против Рима, ибо в одном только Эпире римлянами было разрушено до 70 городов. Эллинский народ в те дни более склонен был к скорбной философии жизни и отвращению к людским делам. Золотой век мыслился ему в далёком прошлом. В будущем человека ждёт всё худшие и худшие времена. И как было думать иначе, когда целыми сотнями и даже тысячами римские полководцы продавали с молотка и вывозили из Греции обращённых в рабство несчастных грамматиков, библиотекарей, философов, поэтов, актёров, педагогов, скульпторов, геометров, архитекторов, механиков, т. е. цвет эллинской нации. Это вызвало крайнее понижение образовательного уровня в стране. Но греки всё‑таки оставались греками. Тонкий пытливый ум, умение отличать глубокое от поверхностного, чуткость к красоте и душевной гармонии ставили их на недосягаемую высоту по сравнению с азиатскими варварами и римлянами. Беспримерная же убыль населения была такова, что вся Греция в то время могла выставить не более 3000 воинов, — между тем как некогда против персов это число выставлял один только второстепенный город Мегара (Cicero. De republica III, 6 – Цицерон «О государстве» — прим. ред.)
Сообразуясь с этим, Апостол Павел, как истинный стратег Божий, избрал пунктами своей деятельности те города, где местное обезлюдение было восполняемо постоянным притоком людей из других городов и стран, и где, поэтому, учение о Христе могло иметь наибольшую слышимость. Но все такие города в то время кишели ложными мистиками – тавматургами, т. е. чудотворцами разного рода, странствующими жрецами Кибеллы, Мифры, Изиды, халдеями, сибиллами, «математиками», т. е. астрологами, предсказывавшими по звёздам судьбу правителей, и т. п. Это делало для всех них особенно опасной проповедь нового мистического учения, претендующего на исключительную истинность, в котором эти пройдохи сразу готовы были видеть соперника. Во всех этих городах были также иудейские синагоги, к которым нерешительно тянулись φοβουμενοι και σεβομενοι τον Θεον, т. е. небольшие группы язычников, чувствовавших расположение к монотеизму.
Особенно замечательная черта Павловой проповеди была в том, что он не обличал ни культов эллинских, ни культов римских богов. В его посланиях мы не встречаем имён ни Зевса, ни Марса, ни Венеры, ни других имён; там нет следов борьбы новой религии Бога Истинного с религией идолов. Проповедь Павла была направлена в другую сторону.
В течение трёх или четырёх лет Павел проходил страны по Балканскому полуострову и во многих городах основывал Церкви Христовы. Слух об этом странном иудейском учении, которое, не смотря на бешеное сопротивление самих иудеев, и наперекор эллинским философским школам и здравому смыслу, везде одерживало победы, опережал Апостола, будя в душах язычников давно забытую грусть об утраченной истинной перво–религии, как о воспоминании светлого детства. Теперь он, Апостол Павел, поддерживаемый пророком Силой, Тимофеем, Гайем и врачом Лукой, ещё решительнее учил уверовавших язычников соблюдать постановление Апостольского Собора, бывшего в Иерусалиме в 51 году (Деян. XVI,4), т. е. ни в коем случае не обрезываться (Фил. III,2), и действовал везде по готовым образцам малоазийского христианства.
Здесь Павел встречал те же препятствия, что и в Малой Азии, — одну и ту же, без конца повторяющуюся мелочную суматоху провинциальных городов, а в душах один и тот же мёртвый непостижимый мрак – ту инфрасферу, куда не проникали при солнечном свете ни взгляд, ни осязание, ни мысль самих язычников. И на этом общем фоне душевного мрака гордость, своекорыстие и ещё большую ожесточённость, чем в Азии, римских правителей, грязные и тёмные дела их, повсюдное господство неправды, тупое равнодушие языческой толпы и тяжкая участь рабов, которая после нескольких усмирённых восстаний стала ещё более тяжёлой. Но всё это в гораздо более широком масштабе, чем в Азии.
Иудеи видели, что Апостол Павел за несколько месяцев приобретает несравненно больше последователей Иисусу Христу, нежели сколько они сами могли в течение десятков лет склонить к Моисею. Они везде, в смертельно раненой религиозной гордости, кричали, что Павел отступник от Закона Божия, перебежчик в стан заклятых врагов Израиля и, во всяком случае, не истинный Апостол. Гоняясь за ним из города в город, они старались образовывать среди первых его слушателей злобную и планомерную оппозицию Евангелию, после чего синагоги — эти исконные школы святого монотеизма, — превращались в дома погибели (2Кор. XI,16). От них веяло пустотой ума, как затхлостью из погреба. Также и языческий мир, живя под воздействием общечеловеческих факторов: под обаянием титанической империи Рима, уверенности в завтрашнем дне и прочности материальных интересов, обеспечиваемых империей, эстетической чувственности, эллинской философии и науки, и наконец, восточного волшебства, выдвигал против Евангелия то те, то другие из этих начал, после чего они становились также пустыми и обречёнными на смерть (Лк. XX,18). Сообразно с этой более широкой ареной, Апостолу Павлу здесь пришлось выяснять общечеловеческую ценность Евангельского учения и мировые задачи христианства.
В первую очередь Апостол Павел с четырьмя сотрудниками прибыл в Филиппы, город военный и земледельческий. Наделённый привилегиями италийской municipi–и, этот угрюмый город имел собственное управление и свои законы и находился под сильнейшим обаянием двух языческих империй. Это была колыбель эллинского универсального государства, некогда созданного молниеносными завоеваниями Александра Македонского, наполнившего мир несравненным блеском своей героической личности. Золотые и серебряные монеты с изображением Александра ещё имели хождение – от Индии до Испании. Город Александрия, основанный им, стал цветущим мировым центром торговли и наук, пред которым не могли не преклоняться и сами римляне. Сказания о его военных подвигах были передаваемы среди македонян с таким же волнением, как поэмы Гомера. Теперь же в этом городе главной эмблемой было бронзовое изображение Римской Волчицы, с широко разинутой прожорливой пастью. Здесь размещены были склады оружия римских легионов, и сюда перенесён был центр военной администрации края. Целыми днями под звуки медной трубы македоняне – этот первый народ в Греции – по римской команде должны были выступать мерными шагами, от которых дрожала земля, рубить мечом, закрываться щитом, метать копья, перепрыгивать рвы, приводить в действие стенобитные машины. На каждом публичном заседании символические буквы S. P. Q. R., т. е. «Senatus Populus que Romanus» (Сенат и граждане Рима – пер. ред.), резали глаза македонянам, среди которых ещё жили сожаления об утраченном собственном величии, и напоминали им о тех кровавых усмирениях в греческих городах, которыми поддерживалась слава и мощь римской императорской системы, осуществлявшей всемирное государство на земле. Но как всюду легионы формировались из туземцев, так и здесь они были переполнены македонянами, которых, надо думать, не особенно удовлетворял римский государственный титанизм, когда они сделались его объектами. Образ великого фракийца Спартака, предводителя восставших против Рима гладиаторов, был храним в воображении македонян, как путеводный маяк. Недаром ещё в Троаде Апостолу Павлу, как передаёт Лука, было ночью видение: «предстал некий муж–македонянин, прося его и говоря, «приди в Македонию и помоги нам» (Деян. XVI,9).
В Филиппах иудеев было так мало, что у них даже не было синагоги, а была только προσευχη – молитвенный дом на берегу реки. Здесь Павел в первую же субботу встретил одну замечательнейшую женщину, ищущую Бога, малоазийскую фригиянку Лидию, сразу ставшую горячей сторонницей его учения. Она в Филиппах имела торговлю багряницами и предложила Апостолам приют у себя дома. Там в задней комнате лавки Лидии происходили первые собрания маленького кружка слушателей, среди которых, вероятно, большинство были македоняне, служившие в римских легионах, завербованные Лидией.
На этих собраниях Павел проповедывал Божество Распятого за грехи людей в Иерусалиме Иисуса, иудейского Мессию, и Воскресшего, Который имеет власть прощать грехи и давать жизнь вечную уверовавшим в Него, где бы, и кто бы они ни были, пред Которым уже преклонились все сонмы Ангелов на небе и в будущем преклонится всё человечество на земле. Но филиппийцы были прирождённые государственники. Им казалось странно, что Христос, который главной задачей Своей считал повести за Собой иудейский народ, а когда этот народ, забыв о пище и питье, ходил за Ним неотступно, пытаясь провозгласить Его своим царём, упорно уклонялся от этого. На это Павел должен был указать им, что иудеи хотели сделать Его орудием своих земных вожделений и хищного государства. Его же Царство воздвигается на основе победы Его над смертью. Это Царство не от мира сего – это вечное гражданство на небесах и земле, которое завершится всеобщим воскресением, держава непобедимая, безмерно более возвышенная и святая, нежели та, о которой мечтали иудеи, и нежели существующая империя идолопоклоняемого кесаря, которая создана и поддерживается беспощадным насилием и грабежом(Фил. II,9–12; III,20). Тщательно скрываемая антипатия македонян и к иудеям, и к римлянам помогла успеху проповеди. Ответом на неё было множество сияющих глаз, устремлённых на Павла. Когда же Дух Святой сошёл на слушателей, у них в умах загорелся ярко выраженный и раскрытый к познанию образ Христа, не стригущего шерсть со своих овец, не мстящего за заблуждения и грехи идолопоклонства, а прощающего до семижды семидесяти раз (Мф. XVIII,22), бесконечно любящего и щедро одаряющего Своею благодатью.
Образовалась община. С этого часа душа слушателей как бы раздвоилась между видением Святого Царства на небе и гнетущей действительности на земле, зрение внутреннее отделилось от зрения внешнего. Это пребывание за пределами жизни, откуда они ожидали пришествия Спасителя, наполняло их сладостной мудростью, которая была понятна только для обездоленных и совершенно не понятна для довольных собой и привязанных к миру. Отсюда точно на крыльях эта радостная и освободительная весть распространилась и дальше по городу среди македонской бедноты.
Таким образом, здесь не синагога, а лавка Лидии стала исходным пунктом проповеди, а сама она помогала Павлу своим знанием местных людей, своими средствами для милостыни бедным, и своей восторженной преданностью ему, так что Павел называет её своей γνησιε συζωγε, т. е. своей духовной супругой, как сказано в греческом подлиннике (Фил. IV.3; 1Кор. IX,5). Делу Евангелия помогали и другие уверовавшие женщины, подруги Лидии, Еводия и Синтихия, вероятно, также фригиянки (Фил. IV.2), ставшие диаконисами Церкви.
Так как здесь синагоги не было, то можно было надеяться, что Апостолу Павлу и его сотрудникам не угрожает преследование. На деле же оказалось не то. В этом городе среди монотонной лагерной жизни быстро сложившееся общинное устройство христиан, которые уже успели прибрести себе особое помещение для собраний, скоро обратило на себя внимание римских властей.
Но ближайшим поводом к гонению послужило нечто другое. В то время римляне всюду старались разыскивать сибилл, т. е. женщин, одержимых Дионисовым вдохновением, и составлять из их тёмных предсказаний целые книги о вечности Рима и эксплоатировать их в целях политической борьбы партий. Надо думать, что то же отчасти было и здесь. Местная сибилла, которая была трубой города, попала под опеку знатных римлян (Деян. XVI,16). Когда она стала громкими выкриками привлекать внимание улицы к необычайным личностям Апостолов, то Павел изгнал πνευμα πυθωνος, т. е. прорицающего духа из этой сомнамбулы (παιδισκη, а не δουλη) (Деян. XVI,16), доставлявшей господам не малый доход своими предсказаниями. Тогда эти господа (Деян. XVI,21) подняли римскую власть, указывая, что «новые обычаи», т. е. общинное устройство Церкви, вводимое какими‑то неизвестно откуда явившимися еврейскими агитаторами, рассказывающие небылицы, противно Риму. Действительно, императорскими декретами строго воспрещались подобные самовольные сообщества. Местная чернь также восстала против Апостолов, так как многие обращались к этой сомнамбуле, как к гадалке. Тогда областные дуумвиры, т. е. начальники военный и гражданский, без всякого суда отдали Павла и Силу на расправу свирепым ликторам. Ликторы потащили их к позорному столбу на форум, кишащий толпой, и стали развязывать свои пучки прутьев. При виде этого Павел и Сила были так поглощены воспоминанием о Распятии Христа, что не догадались заявить о своём римском гражданстве. И когда среди злобных криков черни на обнажённые спины Апостолов со свистом посыпались удары прутьев, разбрызгивающих кровь, они с особой остротой стали ощущать знакомое сладостное чувство παρουσι–и Господа в своих сердцах. Затем по распоряжению дуумвиров бросили их окровавленных и едва живых в темницу и даже забили им ноги в колодки.
Тимофей, Гаий и Лука не подверглись избиению, потому что, как новообращенные, считали себя не вполне созревшими духовно для проповеди и держались несколько в стороне. Но в первую же ночь, когда Павел и Сила воспевали хвалу Богу за то, что Он дал им не постыдно перенести муки за Евангелие, вдруг сделалось великое землетрясение, с шумом отодвинулись засовы дверей, и в темноте со всех заключённых спали цепи. Это чудо заставило уверовать нескольких соузников и даже самого надзирателя тюрьмы, вероятно македонянина, после чего он смыл истерзанные спины Апостолов, вывел их на свободу и сам крестился в новую веру со всем домом своим (Деян. XVI,33). Дуумвиры же, узнав от надзирателя о протесте, заявляемом Павлом, что он и Сила имеют права римского гражданства, стали просить у них прощения, так как императорскими декретами строго воспрещалось местным властям подвергать римских граждан такому позорному наказанию без суда. Апостолы простили их.
Можно было бы подумать, что перенесённые истязания, следы которых ещё не успели зажить, охладят проповедническую ревность Апостолов. Но нет. Радуясь, что им дано было пострадать за Господа (Фил. I,29), они стали после этого действовать ещё смелее в этом городе, при этом особенной ревностью отличался Тимофей (Фил. II,20). Успех был так велик, что Павел потом писал: «тут у меня ежедневное стечение людей», — вероятно, в той же задней комнате лавки Лидии (2Кор. XI,28). Теперь Апостол Павел и его сотрудники уже не ограничивались проповедью в городе Филиппах, но выступали εν περιχωραις (в пригородах – пер. ред.), т. е. в полускифских деревнях округа. Возникла целая гроздь Церквей. Поэтому скоро появилась необходимость посвятить для всех этих македонских Церквей несколько епископов – благочестивых, осмотрительных, неустрашимых для руководства общинами, и диаконов, для оказания помощи из церковных приношений (Фил. IV,15) множеству бедных братий и для заведывания церковным хозяйством (Фил. I,1).
Церковь эту, не знавшую ни культа Закона, ни субботства, ни обрезания (Фил. III,2), ни коммунизма, ни паломничеств в Иерусалим, но допускающую верующих женщин к участию в церковных делах и даже учительстве, Павел называет «отрадой и венцом своим» (Фил. IV,1). Она доказала потом своё последование Христу тем, что неоднократно посылала Павлу, когда он отправлялся в Иерусалим, весьма ценные денежные пожертвования, собранные у себя, но не в пользу Храма, а для братьев иудео–христиан «первого сорта», вечно нуждающихся и жестоко преследуемых своими соотечественниками (Фил. IV,12–18). Это было тем более показательно, что состав македонских общин был η κατα βαθους φτωχεια (2Кор. VIII,2), т. е. крайняя беднота и голь. Принимая эти пожертвования, даже самые строгие иудео–христиане Иерусалимские, должны были убеждаться в искренности обращения ко Христу этих язычников по слову Павла и видеть руку Христа.
Но и в Филиппах община уверовавших в Иисуса Христа оказалась противопоставленной окружающему язычеству, как «безумие мира», и у неё скоро появились озлобленные враги, подстрекаемые иудеями. Когда же на Филиппийских христиан обрушилось настоящее гонение, то Павел писал о них, что «они среди великих испытаний скорбями сияют, как светила в мире». А им писал: «Берегитесь псов, берегитесь злых делателей, берегитесь обрезания» — т. е. иудеев. «Не страшитесь ни в чём противников. Это для них есть предзнаменование погибели, а для вас спасения» (Фил. III,2).
Оставив временно в Филиппах Луку и Гайя для завершения общинного устройства Церкви, и поручив Лидии, Синтихии и Еводии поддерживать единодушие среди уверовавших македонян, Павел, Сила и Тимофей пустились в путь. Дивная панорама моря и лесистых берегов Стримонского залива под голубым куполом синего неба и белые кубики мирно дремлющих городков не захватывала их внимания. Они понимали, что природа с её порядком и красотой сама по себе вовсе не религиозна, что она какой‑то стеной отделена от Творца. Она также равнодушна и безжалостна к человеку — господину своему. По внушению Духа Святого они видели в этой красоте и в этом порядке только яркий и обманчивый покров непрерывно разлагающегося трупа мира, блюдомого огню в последний день.
Пройдя более 100 километров с этими эсхатологическими мыслями, они прибыли в столицу второго округа Македонии – многолюдную и шумную Фессалонику. Римляне дали этому городу автономию, там же имел резиденцию Проконсул всей провинции. В этом портовом городе, где было много иностранцев, Апостолы имели ещё более значительный успех. Поселившись в доме уважаемого члена местной иудейской общины Иасона, всего три субботы выступали они в синагоге с вдохновенным словом о том, что иудейскому Мессии надлежало пострадать и воскреснуть из мёртвых, и что это исполнилось на Иисусе Назарее, Распятом за грехи мира в Иерусалиме иудейскими начальниками, и что Воскресение Его приносит победу над смертью и всем уверовавшим в Него, где бы они ни находились и кто бы ни были. Под влиянием этой проповеди у слушателей рождалось иное понятие о смерти. Смерть есть не только разлучение души с телом, после которого тело безобразно разлагается с невыносимым смрадом. Смерть есть также данное нашей душевной жизни. Она есть та тёмная, не освещённая солнцем инфрасфера непреклонная, которая из какого‑то иного измерения обнимает душевный мир всех людей и которую каждый человек носит в себе со дня рождения, как начало болезней и разрушения. Теперь же слушатели на собственном опыте убедились, что это безграничное молчание смертного мрака души в них побеждено сиянием Божественной Личности Христа. Это окрыляло в них надежду на будущую полную победу при всеобщем воскресении.
Присоединилось к Евангелию много язычников, но мало обрезанных. Зато между последними особенно выдвинулся ревностью фессалоникиец Аристарх, который стоил многих. Он, чистокровный иудей, стал преданнейшим помощником Апостолу в благовестии эллинам и мужественно не покидал его в самых страшных испытаниях до конца дней. Подавляющее же большинство фессалоникийских иудеев было заражено тою же несчастной манией извращённого мессианства, что и в Палестине. В своём разъярённом воображении они ждали иного Мессию, который мечом сокрушит империю Рима и предложит всем языческим народам на выбор: обрезание или смерть.
В Фессалонике Павел проповедывал не только в синагоге. Везде, где предоставлялся удобный случай, он заводил речь о Христе с отдельными лицами (1Фес. II,11), выступал на площадях, перед толпой и даже среди суетни и шума гавани, где стоял острый запах солёной рыбы и смолы, так что скоро сделался известен всему городу.
Сначала язычники слушали Павла, как дети, которым рассказывают сказку, и то и дело прерывали, требуя новых подробностей. Но скоро убеждались, что это не сказка. И вопо слову Апостола сладостное безумие веры охватило великое множество эллинов, рабов и свободных, и увлекло даже некоторых из знатных греческих матрон, при чём исконная антипатия всех этих людей к иудеям и тут чрезвычайно облегчала успех Евангелия. С крещением и сошествием Духа Святого для них открывалась новая жизнь. Умственное ясновидение, охватившее новообращённых, и нравственный переворот в них были так разительны, что Апостол Павел решил тут же посвятить их них пресвитеров для совершения завещанного Господом Таинства Хлеба и Вина, под видом которых уверовавшие, жертвуя свидетельством собственных пяти языческих чувств, приковывающих их к внешнему миру, принимали Истинное Тело и Кровь Спасителя. (Ин. VI,53–58). Установилась Церковь.
Фессалоникийцы особенно поражены были эсхатологическим учением Апостола Павла о близкой кончине мира в огне. Это учение, так решительно идущее в разрез с языческим чувством прочности мира, ударило им в голову, как крепкое вино. Как дети на пожаре, боясь потеряться в толпе, хватаются за тунику матери, так и теперь многие из них теснились каждый день около Апостола, ни за что не хотели возвращаться к своей прежней жизни и, бросая свои ежедневные занятия, раздавали и распродавали имущество и погружались всецело в ожидание немедленного пришествия Господа. К тому же их ещё больше подстрекали корыстные люди из своих же братий, ищущие случая дешёвой покупки. Но Павел, Сила и Тимофей употребляли немало усилий, чтобы образумить их, разъясняя, что до последнего дня не должно оставлять трудовой путь настоящей жизни, что ожидание, которое делает человека пассивным и располагает к праздности, не есть спасительное ожидание. Это многих расхолодило, и они бросились в другую крайность: стали пренебрегать всяким пророчеством.
Тогда Павел опять образумил их, грозно восклицая на каждом собрании: «Духа не угашайте! Пророчества не уничтожайте!» И снова зажёг их умы огнём ясновидения: что «день тот не наступит, пока не придёт Антихрист». И начертал жуткий образ Христова противника, который в осенении мрачного нимба сатанинских сил будет прельщать народы колдовскими чудесами, воссядет на престоле Божием в Храме, как Бог, но будет низвергнут внезапным явлением Христа во всей Его славе с небес отверстых (2Фес. II,2–12). Теперь же препятствием появлению этого «человека греха» служит материалистический дух века, высшим выражением которого является власть кесаря.
А чтобы дать уверовавшим пример как жить, нося в душе такие эсхатологические ожидания, Павел во всё время своего пребывания в Фессалонике трудился день и ночь (1Фес. II,9) – кроил, сшивал и ставил новые палатки и починял старые, чтобы заработать на кусок хлеба, а учил безвозмездно (2Фес. III,7–10). Павел убеждал братий любить друг друга, воздерживаться от грехов плоти, ни с кем не поступать противозаконно и корыстно, быть долготерпеливым, жить тихо, работать своими руками и уважать своих προισταμενους – предстоятелей.
Так как в Фессалонику постоянно притекало много новых людей, то это неслыханное учение о грядущем Антихристе распространялось весьма широко и быстро, и навсегда стало служить ключом к уразумению всех зол, постигающих христианство, а Церковь Фессалоникийская скоро сделалась для всех Церквей Македонии, Фракии, Греции, Азии и Антиохии Сирийской (1Фес. I,7–8) образцом истинной веры и вдохновляющей силой эсхатологических ожиданий; учение же об Антихристе как бы сокращённой философией истории.
Но и здесь приём язычников в семью Авраама смертельно ранил религиозную гордость вожаков кагала и синагоги (2Кор. VII,5). Они объявили Павла вероотступником, попирающим основы Богоданного Закона и, взявши с площади и портовых притонов τινας ανδρας πονηροθς, т. е. негодных людей, сумели через них зажечь среди черни этого города против христианской общины ту же антихристову непотухающую ненависть, что и в других городах (Деян. XVII,5), и повлекли Апостолов к политархам, т. е. греческим начальникам города.
Так как все синагоги в Фессалонике благодаря учению Павла действительно сделались еженедельными аренами яростных споров о том, может ли столь многозначительное имя Мессии быть приложено к человеку, «позорно» окончившему свои дни рабской смертью на кресте, то нетрудно было убедить эллинских политархов, что Павел – это известный богохульник и поджигатель народных страстей, ибо он уже неоднократно возмущал мир в других городах и отовсюду был изгоняем. И даже хуже того: что «этот Павел и его сообщники την οικουμενην αναστατωσαντεη, т. е. всесветные возмутители против империи, — пришли и сюда сеять мятеж против власти «божественного» кесаря, ибо проповедуют царство некоего именуемого ими «Божественным» Иисуса – царя Назарейского» (Деян. XVII,7).
В этом обвинении, как и в обвинении Христа перед Пилатом, иудеи показали всю низость и черноту души, до какой их доводило противление Евангелию, ибо сами‑то они больше всех истощали свои силы в злобных и мятежных пожеланиях империи и ожидании её конца. Это было самое опасное по тому времени обвинение, по которому грозила мучительная казнь – распятие на кресте. Обвинение это было тем более ужасно, что с внешней стороны оно было похоже на правду. Что под тяжестью его испытывал Павел и его сотрудники, мы узнаём из его послания: «Когда мы были в Македонии, плоть наша не имела никакого покоя. От вне – нападения, внутри - страхи» (2Кор. VII,5), — вероятно, от предательства. Ибо всюду и всегда в Церквах рядом со святыми братиями были люди ненадёжные, но терпимые церковью, которых легко было подкупом или угрозами склонить к предательству (1Ин. II,18–19). Павел молит Бога, чтобы «ему избавиться от таких беспорядочных и лукавых людей, ибо не во всех, называющих себя христианами, вера» (2Фес.ΙΙΙ,12). Только поручительство перед политархами почтенного Иасона и других Фессалиникийских граждан спасло их. Но положение было настолько угрожающее, что братия немедленно в ту же ночь помогли Павлу и Силе бежать из города. Когда же в скором времени на Фессалоникийских христиан всё‑таки обрушилось гонение со стороны закоренелых язычников, Павел, утешая, писал им: «вы сделались подражателями Церквей Божиих, находящихся в Палестине, потому что и вы потерпели от своих единоплеменников то же, что те терпят от иудеев» (1Фес. II,14).
Измученные передрягами, бывшими в Фессалонике, Апостолы нуждались в убежище, где можно было бы отдышаться и отдохнуть. Таким убежищем, увы, кратковременным, оказался для них тихий городок Берия, лежащий в стороне от большой дороги. Придя туда, Апостолы начали своё дело так же, как и везде, с синагоги. К счастью, евреи здесь оказались благоразумнее. Они приняли благую весть об Иисусе. Ежедневно в синагоге и по домам буква за буквой разбирали они пророческие места Священного Писания о Мессии, отыскивая намёки и прообразы в псалмах о страдании и воскресении Мессии, и с трепетом убеждались, что всё это действительно должно быть отнесено к Иисусу, Распятому иудейскими начальниками в Иерусалиме и Воскресшему, и путы греха, точно по мановению, спадали с душ их. «Многие евреи уверовали и крестились».
Но и любопытству языческого населения города дана была обильная и завлекательная пища. «Уверовало также из эллинов и почётных женщин и мужчин не мало» (Деян. XVII,12). Так и в этом тихом полугреческом и полускифском городке произошло то, чего дотоле не бывало нигде и никогда. Среди сонного прозябания глухой провинции, лишённой каких бы то ни было высших интересов, возгорелась новая, объединяющая иудеев, эллинов и варваров вдохновенная святая жизнь, созерцательная, с её опьянением бесконечностью будущего века и чувством всемирного домостроительства Божия, уже теперь в противовес римскому мировладычеству, охватывающего все народы.
Однако эта созерцательность подверглась жестокому испытанию. Когда фессалоникийские иудеи, неутомимые в злобе, придя по пятам Апостолов в Берию, возмутили т здесь чернь – особенно против Павла и, по иудейскому закону о лжеучителях, хотели побить его камнями, то общество уверовавших оказалось так мало активно, что не сумело оградить Апостола, хотя для этого достаточно было только обратиться к защите римской власти, которая в то время ещё не была вооружена против христианства. Тогда Павел, уже претерпевший однажды побиение камнями в Листре, оставил в Берии Силу и Тимофея для завершения Церкви, а сам поспешил незаметно скрыться и направил стопы свои на юг в Афины.
Дорога шла через бурно разливающиеся реки Фессалии, Фокеи и горные ущелья Беотии. И везде глазам Апостола открывались вдали белеющие руины покинутых городов, некогда сильных, цветущих, знаменитых своими учреждениями, волнуемых идеями всечеловеческого значения. Теперь же там источники высших умственных интересов иссякли, и дух гражданственности отлетел от них, и эти дивные мраморы, порастающие плющом и сорными травами, вопияли о непрочности всяких человеческих πολιτ–ий на земле.
Греция была совершенно задавлена римским владычеством, и Афины были мёртвый город. Но утратив политическое значение, они были наделены всяческими привилегиями со стороны римской власти и сохраняли значение образовательного центра. Так что считались как бы «оком Греции» и даже главным седалищем человеческого разума на земле. Но, кроме того, это был музей художественных сокровищ, застывший в недвижном стереоскопическом пространстве.
В Афинах Павелсначала проповедывал в синагоге, но как истинный ловец человеков, он на каждом перекрёстке находил случай завести речь о Христе. Ещё чаще он проповедывал на беломраморной αγορα, полной статуй прославленных граждан и жертвенников, и застроенной великолепными храмами и общественными зданиями, представлявшими собою совершенное выражение законов красоты. На этой площади расточалось некогда столько речей и обсуждаемы были все вопросы, способные занимать человеческий ум, а теперь, в ожидании новостей, слонялись между колоннадами скучающие маленькие наследники великого культурного наследства, впавшие в спокойную праздность. Дух свободного философствования, царивший в Афинах, обеспечил Павлу безопасность, и иудеи здесь не могли ничего предпринять против него.
Павел не читал ни Геродота, ни Фукидида, ни греческих трагиков и не проявлял ни малейшего интереса к блестящей истории этого знаменитого города. Да и вообще он не обладал эллинским образованием: не изучал Платона и Аристотеля, не знал теорем греческих геометров, ни законов механики. Он был гигант веры в Иисуса Христа, победившего смерть, и воин Духа Святого – Апостол и наби, т. е. пророк. Как правоверный еврей, воспитанный в презрении к эстетике (Второз. XXVII,15; Прем. Сол. XIII,16–17; XV,17), он не восхищался зданиями и не находил «божественными» линии и пропорции мраморных статуй, не соглашался, что уста их говорят и грудь дышит (Псал.134, 15–18), а сами они дивными пропорциями тела якобы служат высшей мерой человечности, а крайне возмущен был чрезмерным множеством их. По целым дням окружённый тесным кольцом любопытных афинян и многих живущих там иностранцев, он излагал богооткровенное учение об Иисусе Христе, Который отдал Себя в жертву за грех мира и воскресением в прославленной Плоти Своей положил начало новому космическому порядку (Деян. XVI,17). Но здесь слушателями его были не задавленные рабы и не простолюдины, как в других городах. Чтобы быть для этих образованных и утончённых язычников более понятным, Павел совсем не касался ни Закона Моисеева, ни ветхозаветных пророчеств.
Язычество здесь противостояло ему, как законченное мировоззрение, в виде двух неглубоких, но более общедоступных философских школ Επικουριων και Στοικων, т. е. эпикурейской и стоической (Деян. XVII,18), которые привлекали сюда многочисленных слушателей из других городов и стран.
Эпикурейцы утверждали, что никаких олимпийских богов нет (не существует), равно как нет и Единого Бога – Творца мира. о Котором говорят иудеи. Этот атеизм служил для них не6исчерпаемым источником удовлетворения. Они находили утеху в том, что есть только одна материя, состоящая из мельчайших атомов. Всё, что мы видим в природе, происходит само собой по действию слепых естественных сил, соединяющих и разъединяющих эти атомы. Забота философа должна быть направлена к тому, чтобы, освободившись от всяких суеверий и страхов загробного наказания, уметь пользоваться этим миром и наслаждаться жизнью. Хотя сам Эпикур питался только хлебом и овощами, но представителями этой школы обыкновенно выступали или низкие и грубые сластолюбцы, или богатые люди, которые только и думали о том, какие бы ещё более тонкие наслаждения доставить себе. С жалостью смотрели они на тех, кто тратит дни на искание чего‑либо более возвышенного. Местом собраний их были сады Эпикура, расположенные близαγορα.
Стоики также не признавали ни олимпийских богов, ни еврейского Единого Бога, Творца вселенной, а считали действительно существующими только вещественные предметы. Но, в противоположность эпикурейцам, они не находили утешения в этом атеизме, а чувствовали чудовищную ложь человеческой жизни и учили, что столь ценимые в глазах толпы внешние блага – богатство, утехи плоти, здоровье, почёт, за которыми так гонялись эпикурейцы, не увеличивают достоинство человека и не суть блага. И, наоборот, бедность, болезни, даже смерть, которых так боятся люди, — не есть зло. Единственное зло – это нравственная низость и ничтожество человеческое, которое обступает философа со всех сторон. Истинная добродетель – твёрдость духа. Её философ должен достигать собственными усилиями, живя сообразно с природой, т. е. без излишеств. Этой философии, весьма удобной для обличения чужих слабостей и обнаружения величия своей души, предавались многие римляне в виде отдыха от государственных забот.
Некоторые из стоиков были люди большой моральной силы, но подавляющее большинство их, проповедуя строгость жизни, равнодушие ко всем её превратностям, были снедаемы честолюбием и гордыней; а более искренние считали самым высоким и естественным актом жизни – самоубийство. Местом собраний их было Στοα Ποικιλη – портик, тянувшийся с другой стороны αγορα (Деян. XVII,21).
Но, конечно, в Афинах были приверженцы и других школ: академики, т. е. последователи более глубокого учения Платона; перипатетики, преклонявшиеся перед Аристотелем и его всеобъемлющей наукой, эклектики всяких оттенков и ещё больше людей с философской путаницей в голове. Этот город действительно был как бы сплошной университет. Разумеется, все учителя в этих школах, соперничая в красноречии, не отличались философским бескорыстием, а учили за высокую плату и одинаково держались гордого сознания своего эллинского расового превосходства над варварами, к числу коих относимы были и иудеи, — эти азиаты со всеми их «дикими и бессмысленными учениями». И кто бы мог ожидать, чтобы центром внимания здесь на некоторое время мог сделаться какой‑то маленький тщедушный иудей со слезящимися глазами, столь низко ценивший человеческий разум и отвергавший полезность σωματικη γυμνασια, т. е. гимнастических упражнений (1Тим. IV,8).
Обвинённый в том, что он в нарушение государственной религии проповедует о чуждых божествах, Павел был позван в Ареопаг, т. е. высшее судилище города (Деян. XVII,17–19). Но прошли времена, когда афиняне осуждали на смерть или на изгнание по подобным обвинениям своих лучших сограждан: Сократа, Анаксагора, Протагора, Софокла и др. Теперь вера в олимпийских богов исчезла у самих афинян. Её место заменила терпимость, вытекающая из равнодушия. Больше из любопытства и для потехи поставленный перед судом, Павел должен был ответить, кто он, откуда явился, чем прокармливает себя, если учит безмездно, и изложить своё учение. Но и тут Дух святой не оставил его без указания. Эллины издавна признавали, что всё бессознательное, непредрасчислимое и смутно чувствуемое в жизни человека вытекает из одного и того же Неведомого Источника, происходит по действию Одной Какой‑то Высшей Силы, без лика и без имени. Такое богоощущение афиняне запечатлели особым жертвенником с надписью Αγνωστω Θεω, т. е. «Неведомому Богу». Но этот «неведомый Бог» у них совершенно терялся в толпе весёлых олимпийцев.
И вот Павел заявил: «не чуждых богов, а от имени Бога, Которого вы, афиняне, не зная чтите, я проповедую вам». И выдвинул этого Бога на главное место. Павел развернул перед Ареопагом целостную философию о духовности этого неведомого, но признаваемого ими Бога. Все вещи произошли не от сочетания атомов, а от этого Единого Бога. Он‑то и есть Святой Творец неба и земли, и всего, что есть в них, т. е. и атомов, и не нуждается ни в золоте, ни в серебре, ни в изваяниях из мрамора. Он не оставляет без милости ничего сущего на земле и близок каждому человеческому сердцу, жаждущему познать Его. И вот ныне Он повелевает всем людям покаяться в грехах. Затем учил о жертвенном служении Распятого на кресте Сына Божия, Иисуса–Мессии, Воскресшего и Вознёсшегося на небеса в Своей прославленной Плоти, Он стал высшей и вечно живоймерой человечности, и Он один может избавить нас от грядущего гнева. В заключение апостол Павел на общее богоподобие рода человеческого, без различия иудеев, варваров и эллинов, и возвещает грядущий суд Христа над живыми и мёртвыми в последний день, когда раскроются небеса и возрыдают о Нём все племена земные. Так перед афинянами начертано было законченное мировоззрение чрезвычайной глубины и грозной эсхатологической силы.
Слушая Павла и сравнивая свои великолепные мраморные здания с жалкими палатками, которые умел делать и штопать этот невзрачный еврей, члены Ареопага с презрительной усмешкой только поглаживали свои завитые и надушенные бороды. «Варварское» же учение его о раскрываемости небес, т. е. трёх измерений пространства, казалось совершеннейшей бессмыслицей им, людям утончённого ума и вкуса, каковыми мнили себя афиняне, избалованные привилегиями, получаемыми от Рима, пустой славой своих риторов и гордящиеся своими памятниками искусства, столь пленительными в замкнутом стереоскопическом пространстве. И, покидая Афины, Павел вынес горестное убеждение, что афиняне оказались недостойны принять Духа Святого и что для ищущих человеческой мудрости и погибающих учение о Кресте Христовом – «юродство есть». Но всё‑таки и здесь были уверовавшие среди членов Ареопага Дионисий, а также некоторые из народа, но, вероятно, не из эпикурейцев и не из стоиков, а из задавленных жизнью рабов. Из них составилась церковь, по–видимому, незначительная, так что в третье своё миссионерское путешествие по Греции Павел этой церкви не посетил и ни одного послания к ней не написал.
- - - - - - - -
Затем Павел с сотрудниками направился туда, куда его меньше всего можно было ожидать – Коринф. Это была столица Средней и Южной Греции, разграбленной римлянами и превращённой в провинцию под именем Ахаии. Коринф же опять стал большим шумным городом с двумя гаванями по обе стороны перешейка – кенхрейской, где бросали якорь корабли, приходящие с Востока, и лехнейской (гавань Лехайон – прим. ред.) – с Запада, благодаря чему был доступен для всех народов, торговавших вокруг Средиземного моря. С вершины Коринфского Акрополя открывались по берегам заливов живописные холмы, покрытые рощами платанов и кипарисов, и чарующие виды двух синих морей — Эгейского и Ионийского – с белеющими парусами и триремами вдали. Но Коринф в те дни известен был не столько красотой местоположения и философскими школами, сколько как центр всемирной торговли и прожигания жизни среди пьянства и удовольствий чувственного культа Афродиты πανδημος, т. е. международной. По понятиям язычников, Коринфская Афродита была самое полное интернациональное выражение той Венеры, внушений которой жаждут и люди и боги. Здесь, при её капище, к досаде всех честных матрон города, числилось для ритуальной проституции до 1000, говорит Страбон. Накрашенные, с глазами, подведёнными по–египетски, с афродитиным вожделением в бёдрах, они, шепча имя богини и бросив несколько зёрен на алтарь её, отдавались за горсть маслин, за кусок овечьего сыру. А более ловкие и красивые с непокрытыми головами, в сандалиях, украшенных бубенчиками, шныряли по людным улицам города и гаваням и зазывали на всех языках к капищу богатых купцов и судовладельцев, и обещанием самых тайных наслаждений расслабляли сердца мужчин. Там же слонялись мужчины с длинными волосами и браслетами на руках, предлагавшие свои пассивные услуги. Фурии плоти во имя Афродиты захватили здесь окончательное верховенство, и все законы стыдливости были перевёрнуты. Можно себе представить, какое попрание естества там творилось. Это был самый растленный город в Греции – πολις επαφροδιτος τατη, т. е. настоящий Содом, расцветший, как ядовитый цветок, в раме из кипарисов на развалинах классического Коринфа, опустошённого и разрушенного римским полководцем Муммием в 146 году до Р. Х., так что от него остались только обгорелые руины одного какого‑то храма. Но спустя 100 лет этот город вновь был заселён, по распоряжению Юлия Цезаря, вольноотпущенниками, ветеранами, моряками и всяким сбродом под названием Laus Iulia (хвала Юлия – пер. ред.), каковое названием, впрочем, за ними удерживалось ненадолго. Без аристократии, без героических преданий, без солидных граждан, дорожащих своим именем, этот двухпортовый город быстро стянул к себе с Востока и Запада толпы спекулянтов, совершающих крупнейшие сделки. В прибрежных тавернах и ночных притонах под писк тибий и гул бубнов стены дрожали от плясок, и стоял дым коромыслом. И кровавые побоища происходили там между пьяными моряками, всегда отличающимися беспечным отношением к жизни и деньгам, из‑за женщин, жадных к деньгам.
Зрелище бешеной погони за лёгкой наживой и жуткая картина этого разноязычного города, захлёбывающегося в грязи, могли наполнить апостола Павла – бессеребренника и чистого девственника – только омерзением и бесконечным ужасом.
Когда Афродита не вызывает вожделения, она внушает отвращение. Но, как ни странно, Павел не отдавался этому отвращению. Он не проклинал ни Афродиты, ни капищ, не обличал жриц её, не предсказывал этому городу трагической судьбы древнего Содома. Дух Божий удерживал его в этом городе целых полтора года. Поселившись в Кенхрейской гавани в доме честной иудеянки Хлои, Павел поступил в мастерскую уверовавших во Христа супругов–иудеев Акилла и Приски, ставших его послушниками и друзьями. Эти супруги, родом из Понта, собственно были членами Римской церкви, но вместе с многими другими иудеями по декрету императора Клавдия 52 года были изгнаны из Рима и временно поселились в Коринфе. В Коринфе Павел прокармливал себя трудами рук своих – нехитрым ремеслом делателя палаток, каковым ремеслом занимались и эти его хозяева. Работой они были обеспечены, потому что в Коринфе, наряду с постоянными товарными складами, требовалось множество переносных палаток, навесов и брезентов (2Кор. XI,8).
Каждую минуту Павел с тревогой прислушивался к гулу преисподней, которая, как ему казалось, вот–вот готова была разверзнуться и поглотить этот Содом с его товарными складами, спекулянтами и блудилищем, оставив на месте их лишь второе Мёртвое море. С великим терпением и слезами Павел начал учить иудеев в синагоге каждую субботу, а эллинов в мастерской Акилла каждый день, убеждая и тех и других одуматься (1Кор. II,3) и уверовать в Иисуса Христа, Который возложил на себя бремя всех грехов мира. И учение это оказалось не без плода. Сам начальник одной из коринфских синагог уверовал в Господа и крестился со всем домом своим, и некоторые из коринфских евреев, слушая, уверовали и крестились (Деян. XVIII,8).
Но подавляющее большинство евреев противились и поносили Евангелие об Иисусе–Мессии, Распятом в Иерусалиме и Воскресшем (1Кор. XV,3–4). Общину веровавших братий они подвергали презрению и всяческим клеветам. А так как Павел знал, что Евангелие для противящихся есть запах, поражающий на смерть, то, воздев руки к небу, со слезами воскликнул: «Кровь ваша на головах ваших!» (2Кор. II,16), т. е. в карах небесных, которые теперь будут обрушиваться на них, он не повинен.Απο του νυν εις τα εθνη πορευσομαι, т. е. «отныне иду к язычникам» (Деян. XVIII,6).
Этим заявлением он ещё раз подтвердил свою бесповоротную решимость осуществить грандиозный миссионерский план обращения язычников не только в Малой Азии, но и на самой широкой ареневсемирной империи.
Помня о Том, Кто и блудницу помиловал, Павел, после того, как верующих набралось достаточное число, открыл беседы в частном доме некоего прозелита Юста, который жил рядом с главной синагогой и на той же улице. И вот, когда из окон синагоги доносились запевы хозана и их подхватывали, точно жужжанье разозлённого осиного гнезда, упрямые молитвы фанатиков иудаизма, — здесь, в Кенхрее, в доме Юста, под низко нависшим потолком убогой аудитории, Апостолом Павлом скоро собрано было самостоятельное общество, начатком которого был Стефан и вся его семья, посвятившие себя на служениецеркви Христовой. На этом же поприще выдвинулись также Ахаик, Фортунат, диаконисса Фива и др. Всё это были люди по большей части из безграмотной разноплемённой языческой бедноты: рабов, матросов и тех же международных женщин, но измученных похотливой требовательностью мужчин, и проклинавших Афродиту (1Кор. I,26). Уверовал также городской казнохранитель Эраст (Рим. XVI,23) и грамматик Тертий. Но, вероятно, людей образованных и с видным общественным положением в Коринфской церкви было немного, так как Павел пишет: «Посмотрите, братья, кто вы призванные. Не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных» (1Кор. I,26).
Самое соседство дома Юста с синагогой часто приводило к столкновению между иудеями и небольшой общиной христиан. Это видно из того, что Павел неоднократно с горечью жалуется на своих соплеменников, что «они препятствуют проповедывать язычникам, чтобы спаслись» (1Фес. II,14–16). Но Господь, явившись в видении Павлу, сказал: «Не бойся, говори и не умолкай, ибо Я с тобою, и никто не сделает тебе зла, потому что у Меня много людей в этом городе».
Вскоре Павлу на подмогу пришли из Македонии Тимофей и Сила, и дела пошли успешнее. А это означает, что споры о мессианстве Иисуса между иудеями и христианами дошли до высшей степени ожесточения. Иудеи, рассвирепев, схватили Павла и потащили к Ахейскому проконсулу, который имел резиденцию в Коринфе, к Аннею Галлиону, и шумно с угрозами стали требовать осуждения Павла, как нарушителя Закона Моисеева. Но Галлион, – брат знаменитого стоического философа Сенеки, — известный своим благоразумием, зная, что Кенхрейские иудеи – народ злобный и презирающий законы государства, прогнал их, сказав, что не хочет быть судьёй в иудейских религиозных вопросах.
После этого Павел ещё смелее продолжал умножать в Коринфе число язычников, уверовавших во Христа. Сам он почти никого не крестил, чтобы устранить подозрение, будто его личность имеет особенное значение в Таинстве Христовом. И коммунизма среди них Павел не вводил, не смотря на всю его соблазнительность для бедняков. Однако он учил, что «время уже коротко» (т. е. до второго пришествия Христа), что «имеющие жён, должны быть как не имеющие», «покупающие как не приобретающие» (1Кор. VII,29–31), т. е. к жене надо относиться, как к сестре, и никакую собственность не считать «своею», а достоянием Божиим. И, о чудо, — в противность ползучему законническому лицемерию и лжемессианской злобе иудеев и ещё больше в противность запаху разлагающейся человеческой плоти, идущему от капища, — молитвенные и евхаристийные собрания, а также братские трапезы христиан наполнились благоуханием потустороннего мира. И когда, навстречу этому наитию свыше, от кадильниц подымался сладкий голубоватый дым ладана, то огненные экстазы охватывали собрание с чрезвычайной силой. Неучёные простецы вдруг начинали пророчествовать, читать в сердцах малейшие низменные чувства и помыслы, возвышенно и мудро самозабвенными словами учить о Боге Отце Небесном и о Христе, Победившем смерть, на всех наречиях, на которых толпы галдели на чёрной бирже в гаванях и безумствовали вокруг блудилища, говорили на совершенно непонятных никому языках, разоблачали тщательно скрываемые грехи друг у друга. Неожиданно и невероятно всё это было для самих уверовавших среди такого города, но тем более радостно и страшно. Ещё больший трепет и даже растерянность пред величием и безмерностью Божьего милосердия испытал сам Павел во всё время пребывания в Коринфе, ибо видел, что Церковь эта созидается Христом прямо над раскрытой со всех сторон бездной погибели (1Кор.ΙΙ,3–5).
Казалось бы, что Царство Божие отделено в этом городе о царства сатанинского так отчётливо и наглядно, что Павел, собираясь в обратный путь, мог быть спокоен за судьбу этой экстазной и профетической церкви. В прощальных беседах Павел заклинал своих коринфских учеников воздержаться от ритуального блуда и ревновать о дарах духовных, столь обильно уделённых им, а наипаче о том, чтобы сохранить за собой славу и высокое достоинство первой профетической Церкви в язычестве, т. е. чтобы пророчествовать. Но столь легко давшееся начало профетизма должно было подвергнуться испытаниям (1Кор. XIV,1). Соблазн подкрался незаметно. В отсутствие Павла, не прошло и 2–3 лет, как в церкви Коринфской, которая чрезвычайнобыстро росла численно, пошло расстройство. Профетическое тщеславие оказалось той дверью, через которую тёмные силы сумели проникнуть в души некоторых братий. Началось с соперничества учителей; каждый стал воображать себя пророком и вождём своей партии и превозноситься над другими. Коренные члены Церкви, которых было большинство, считавшие себя учениками Павла, проповедывали Евангелие новым братиям, готовящимся принять крещение, в нарочито простых словах, как младенцам. Другие, присоединившиеся к общине, уже основанной Павлом, следовали примеру александрийца Аполосса, позднее прибывшего в Коринф, и считая учение Павла слишком простым, излагали науку о Христе в философской и ораторской форме и старались переучить Павловых учеников. По–видимому, они отвергали воскресение тел (1Кор. XV), так как мечтали только о духовном воскресении (2Тим. II,18), и смеялись над слишком чувственными понятиями учеников Павла (1Кор. XV,35). Третьи хвалились своей иудео–христианской верой, принятой ими от «верховного Апостола», от самого Симона Петра, в Иерусалиме, и требовали исполнения всего Закона Моисеева, и также силились повернуть всю общину коринфскую на законнический иудео–христианский путь. Наконец, четвёртые величали себя «Христовыми», так как видали и слушали Самого Иисуса Христа при жизни, и потому, считая себя христианами самого высокого сорта, требовали, чтобы все следовали за ними. Таких едва ли могло быть много, но смуту они увеличивали намного. И каждый, снедаемый «профетическим» честолюбием, заносчиво считал только свои вдохновения пророческими, т. е. ведущими ко спасению, а мнение противников – заблуждением и пагубной ересью, а из самих подлежащими анафеме. Отчуждение дошло до того, что вожаки перессорились и стали привлекать друг друга к суду перед языческой властью по поводу взаимных обид. На агапах пошло объедение, а в некоторых случаях за братскими трапезами даже напивались допьяна. Вкрался и блуд: один христианин вступил в половую связь со своей мачехой, что в таком городе необузданной чувственности было особенно опасно. Но ужаснее всего было то, что некоторые на молитвенных собраниях отрицали будущее воскресение мёртвых (1Кор. XV,12), выдавали за пророчества свои кощунственные выкрики, делаемые в состоянии конвульсивной одержимости нечистыми духами, и заражали других беснованием. Дело доходило иногда до того, что они предавали анафеме даже Самого Христа Иисуса, после чего приглашали к себе за стол к своей чаше братий от других столов. Казалось, вихрь безумия пронёсся над общиной, и вся Церковь Коринфская окончательно гибнет и станет жалким посмешищем в глазах язычников и иудеев.
Слух об этом поверг Павла в величайшую скорбь. Можно было думать, что Павел должен бросить навсегда мысль о спасении язычников в этом оголтелом городе, но нет…Не имея возможности притти тотчас же в Коринф лично, Павел «с теснённым сердцем и обливаясь слезами» (2Кор. II,4) написал Коринфянам и отправил с Тимофеем полное любви, но властное и пронзающее послание, в котором с упрёком говорит: «Неужели вы хотите, чтоб я пришёл к вам с палкой» (1Кор. IX,21). Вскоре затем он поручил Титу отнести туда же второе послание. В этих посланиях он прежде всего убеждает, что разногласия их нелепы, так как все они Христовы, ибо куплены Его Божественной Кровью, и с гневом восклицает: «Не хочу, чтобы вы были в общении с бесами», «не можете пить Чашу Господню и чашу бесовскую» (1Кор. X,20–21). И преподал им правило, как отличить духов пророческих от бесовских, именно: что пророчество без любви Христовой – ничто, бездушный металл, звенящий в пустоте. И говорит: «хотя у вас теперь тысяча учителей, но немного отцов. Я же родил вас во Иисусе Христе благовествованием» (1Кор. IV,15). Эти слова: «родил вас во Христе благовествованием» приподнимают завесу над тайной Апостольского подвига в его отличии от всякого другого учительства. И свои наставления он прерывает криком: «Бегите блуда!» В заключение же, как бы срывая с себя все одежды, обнажает перед ними свою душу. Не убоявшись насмешек и укоров в нескромности со стороны случайных читателей, он заявляет о себе, что он, Павел, если не больше, то, во всяком случае, не меньше первых Апостолов, ибо потрудился больше их, и однажды был восхищен даже до третьего неба в рай.
Но так как письменное воздействие могло всё‑таки оказаться недостаточным, то Павел потом ещё два раза (2Кор. XIII,1)посетил этот отчаянный город. Убедившись в немощи своих коринфских учеников, Павел, как великий ловец человеков и стратег, не сузил для них программу учения, не сократил количество богооткровенных истин, а поступил как раз наоборот: он преподал им ещё более обширные и глубокие откровения. Их опыта жизни он понял, что Ноевы заповеди для «пришлецов врат», предписанные Апостольским Собором для уверовавших язычников, недостаточны, или вернее требуют дальнейшего раскрытия. В сладострастии этих людей святой девственник Павел сумел расслышать стенания плоти о неудачнопреодолеваемом одиночестве человека. Он учил, как ничтожны мгновенные утехи плоти по сравнению с вечными радостями, уготованными нам на небе, и как безумно поступают те, кто превращает данное Богом тело в средоточие греха, когда оно предназначено быть прославленным, как тело Христа. И, движимый Духом Святым, углубил философскими объяснениямипостановления Апостольского Собора. Запрещение ритуального блуда, столь противоположного святым целям полового инстинкта – продолжение рода сынов Божиих, — он усилил учением о серафической красоте целомудрия и о сакраментальном значении христианского супружества «в подобие союзуСамого Христа с Церковью». Коринфским женщинам христианкам он запретил ходить по городу с непокрытой головой, а мужчинам отпускать длинные волосы, так как и то и другое имело в Коринфе, да и вообще в греческих городах, слишком определённое значение (Ефес. V,22–35). Апостольский запрет вкушения идоложертвенного он дополнил откровением о пустоте идолов и свободе в выборе пищи, лишь бы только это не соблазнялобратий слабых в вере (1Кор. X,25), и, наконец, во всеуслышание провозгласил: «Обрезание ничто и необрезание ничто»! Этим заявлением, передаваемым из уст в уста верующими, он как молотком ударил по религиозному сознанию иудео–христиан и иудеев. «Всё – в соблюдении заповедей Божиих!» (1Кор. VII,19) восклицает он, конечно, разумея под этим заповеди Десятисловия, потому что обрезание тоже было ведь заповедью, но данной только евреям, а не язычникам. Отрицательную же заповедь Апостольского Собора о неделании другим, и главным образом, язычникам того, чего не желаешь себе, он усилил положительным вдохновенным учением о любви братской, αγαπη, отличительные черты которой изобразил с изумительной силой, глубоким проникновением и полнотой.
Ни дар пророчества, ни сила веры, ни раздача имения, ни отдача самого себя на смерть – без любви не ведут ко спасению. И закончил пророчеством, что эта любовь никогда не перестанет среди истинных христиан, будут ли они обрезанные или необрезанные (1Кор. V,8; X,23–28; XIII,1–8). И как доказательство этой любви к язычникам, Павел указал на свой и своих сотрудников–иудеевподвиг проповеди среди них, язычников, а как ответный акт любви язычников к иудеям организовал здесь же, в нищей коринфской церкви, во исполнение пожелания Апостольского Собора, постоянный сбор денежных пожертвований, опять же не в пользу Храма, т. е. иерусалимской аристократии, иначе сказать жадной клики саддукеев, а в пользу бедствующих братий Иудейской церкви. И собраныбыли немалые суммы (1Кор. XVI,2).
В заключение он умоляет их быть единомысленными, мирными, приветствовать братий лобзанием святым, а не таскать друг друга на суд пред язычниками. И, как знак высокого доверия к Коринфской общине открывает ей великую профетическую тайну будущего суда. То, чего ещё никто из Апостолов никогда никому не говорил: «разве вы не знаете, что «мы» — кто это мы? – очевидно, Павел и коринфяне, — «будем судить и ангелов» (1Кор. IV,5), а не то что язычников, у которых вы судитесь.
После Коринфа Павел отправился в Иерусалим на праздник, вероятно Пасхи. Такие паломничество он совершал ежегодно, как правоверный еврей.
Павел не был ни последователем, ни подражателем двенадцати Апостолов. Он не ими был обращён ко Христу, не по преемству от них вступил в великое служение, учил не их словами, не по их программе, а самостоятельно, по откровениям Святого Духа, ему ниспосылаемым (Гал. I,1). Но, конечно, в каждый свой приход в Иерусалим на годичные праздники, он, признавая величие первых Апостолов, с жадностью собирал от них, как самовидцев, которым неоднократно являлся Господь по воскресении из мёртвых, и от жён, следовавших за Христом, а также от братьев Господних и многих других лиц, составлявших тесный круг постоянных слушателей Иисуса, — собирал свидетельства Его о Своём Богосыновстве и сведения о Его жизни, учении и чудесах, о борьбе Его с раввинами и фарисеями, воссевшими на седалище Моисеевом, — и всё это, вместе с откровениями, лично ему бывшими, связывал в одно целое догматическое учение: Учение о законе, как открывающем проклятие греха на земле, о преемственности первородного греха, об утрате через этот грех человеком своего богоподобного места в мироздании, — что объясняет тайну врождённой порочности всех людей, — как в еврействе, так и в язычестве, и одинаковую бедственность их судьбы: болезни и вездесущую смерть; учение о необходимости спасения всего человеческого рода, об искупительных страданиях Единородного Сына Божия Иисуса Христа; о Кресте Его, как победе над смертью и необходимом условии получения верующими Благодати; о благодати Его, как непоколебимом основании для нового отношения человечества к Богу, и о воскресении Его, как залоге нашего спасения, и, наконец, об имеющим прийти в конце времён Антихристе, подготовка которого уже «втайне деется», но который будет убит Христом, внезапно явившимся с небес отверстых, во всей славе и силе, т. е. в окружении Ангелов и святых праведников.
Свидевшись теперь в Иерусалиме с Апостолами, Павел показывал им те, ещё дляниз неизведанные, глубины религиозных откровений, которые содержаться во Христе и его искупительном подвиге. И эти распространительные учения, из которых некоторыемогли казаться отменяющими постановления Апостольского Собора 51 г., получили полное одобрение со стороны Апостолов. Ибо они сразу почувствовали действующую тут, столь знакомую им, силу Духа Святого (Гал. II,1–2; 2Петр. III,15). Они открыли братские объятия Павлу и, вероятно, по заповеди Господа омыли ему ноги, столь натруженные его апостольскими хождениями (Ин. XIII,14).
Вместе с успехами у Павла росли крылья, с победами – дерзновение, с торжеством над препятствиями – готовность бросить во имя Христа Иисуса вызов всему языческому миру, всему иудейству и всему иудео–христианству.
Передав весьма щедрое пожертвование для «эбионим» иудейской церкви, Павел не остался в Иерусалиме, а тотчас возвратился в Антиохию Сирийскую, исходный пункт обеих своих предыдущих миссий. В Антиохийскую церковь, после решения Апостольского Собора, было допущено много необрезанных. Ещё перед началом своего второго миссионерского путешествия в языческие страны Европы, Павел, дабы ослабить преграды своему Апостольскому служению среди сынов Израиля, нарочито обрезал своего любимого ученика и сподвижника, уже взрослого Тимофея, чтобы он имел право выступать в синагогах. Но жизнь показала, что это мало помогло делу Евангелия среди иудеев.
С горестью думал Павел о синагогах, которые он невольно обращал в духовные развалины на всём протяжении своего Апостольского пути в странах языческих. Ибо, какую вдохновляющую силу теперь могли иметь талесы – эти молитвенные саваны, если они внешне покрывали людей, всё внутреннее существо которых отдавалось во власть духов тьмы? Или какую пользу могли приносить коробочки тефелинов с вложенными в них заповедями, привязываемые ко лбу, когда в голове кипели мысли, ниспровергающие эти заповеди (Рим. X,1)? После отвержения Евангелия синагоги становились гнездилищем тёмных сил и пунктами клеветы на совершившеесявоочию освящение языческих народов, т. е. всего человечества, и на плечи фанатиков иудаизма падала чудовищная тяжесть богоборства. Сами же они становились более мёртвыми, чем, если бы были действительно умершими (2Кор. II,16).
Всею мыслью Павел был теперь с новыми общинами, неся в сердце своём их опасности и скорби. Теперь он всё больше и больше убеждался, что это «упрощенное» эллинское христианство вовсе не «упрощенное» и не вовсе не второго сорта, а такое же полноценное чудо Воскресшего, как и трёхсоставное христианство иудейское. Он писал языко–христианам: «Во Христе Иисусе не имеет силы обрезание» (Гал. V,6); «берегитесь псов, берегитесь злых делателей, берегитесь обрезания!» (Фил. III,5). Эти слова бросали вызов всему иудейству, как уверовавшему, так и не уверовавшему, и были, как боевая труба на поле сражения. Предостерегающий смысл навсегда залёг в сознание церквей, создавшихся его трудами в Фессалонике, Коринфе, Берии, Филиппах, Дербии, Листре, Иконии, Антиохии Писидийской и других городах Галатии и Фригии, о которых в книге Деяний не упоминается. Так как в этих новых святых общинах всюду состав был смешанный, — в них иудеи были в меньшинстве и сливались с уверовавшими эллинами, — то такие призывы, конечно, производили впечатление и на иудео–христиан в странах рассеяния, так что те теперь даже старались скрывать своё обрезание (1Кор. VII,18), а не выдвигать его, как привилегию.
Служение Павла было невыносимо тяжким ударом по еврейскому религиозному самомнению, по еврейским притязаниям, по еврейской прошлой истории, и, вместе с тем, угрозой всей будущей еврейской судьбе. Это служение явилось неизгладимым упрёком также иудейскому христианству и не осталось без влияния даже на верховных Апостолов. По действию Святого Духа, оно помогало и им услышать в душе других народов стенания, над которыми так злорадствовали иерусалимские раввины, и поставить в своём служении всечеловеческое начало выше национально–иудаистического, и с этой новой, более свободной и широкой точки зрения отнестись к грехам и притязаниям иудейства более решительно. Но это им далось не так легко и не сразу.
В Иерусалиме с уходом всех Апостолов во главе церкви остались братья Господни, Иаков, Иосия, Симеон и Иуда, которые по отцу также происходили из рода царя Давида, и тогда там окончательно возобладало законничество, как путь спасения (Деян. XXI,20), и начертывались планы дальнейших завоеваний иудео–христианства, как христианства якобы высшего сорта, во всех странах еврейского рассеяния.
Знаменательно, что и после этого второго путешествия в Апостола Павла опять произошел конфликт. Около 55 года Верховный АпостолСимон–Пётр из Палестины перенёс свою деятельность в столицу Сирии – Антиохию. Здесь на братских вечерях Пётр и другие верующие иудеи заняли места за одними столами с бывшими язычниками, причащались с ними от одного преломлённого Хлеба и единой Чаши Господней и потом ели приносимую ими пищу. Можно себе представить, каким благоговением был тут окружаем верховный Апостол и самовидец Христов, и с какой жадностью слушались его застольные беседы о чудесах, притчах и о крестных страданиях Спасителя, и как принималась Евхаристия.
Но вот пришли из Иерусалима уполномоченные от Иакова, присвоившего себе право оберегать чистоту учения, — этого великого законника и цадика, облечённого таинственным, но неопределённым титулом старшего из «братьев Господних». Что могло означатьэто имя «брат Господень» — сказать трудно, особенно после того, как Господь решительно заявил: «братья мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его» (Лк. VIII,21). Во всяком случае, нечто гораздо меньшее, нежели «Апостол». Надо помнить, что братья Его при жизни не шли за Ним и не веровали в Него (Ин. VII,5). Это о них Он сказал: «Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своём и у сродников в доме своём» (Мк. VI,4). Страдая на кресте, Матерь Свою Он поручил не их попечению. Никого из них Господь не избрал в число своих 12 Апостолов. И, наконец, послания их обоих не содержат в себе черт посланий Апостольских, т. е. не свидетельствуют о Христе Воскресшем.
Эти уполномоченные имели одобрительные письма (2Кор. III,1), подписанные Иаковом, которого они по–прежнему считали главным блюстителем чистоты всех христианских миссий первого сорта. Для них исходный пункт и мера правильности полагались в Иерусалиме, где начертывалась обширнейшая программа (Гал. IV,26) христианского иудаизма, имеющая охватить и подчинить себе весь мир.
После Собора 51 года Иаков, по внушению Духа Святого, властно реявшего над собранием, согласился с тем, что обращённые язычники могут спасаться без обрезания и без соблюдения Закона Моисеева. Но, конечно, категорически отвергал, чтобы уверовавший в Иисуса настоящий обрезанный иудей мог нарушать Закон, не совершая тем преступления. Ужас уполномоченных Иакова перешёл всякие границы, когда они увидели, что сам Симон Пётр, Верховный глава церкви обрезанных, живёт в Антиохии, как язычник: ест и пьёт с ними, принимает Евхаристию, посещает их дома. Пётр невольно был смущён этим, пересел от своих сотрапезников и даже перестал причащаться с ними, желая избежать упрёков в осквернении, как это уже было однажды (Деян. XI,2–3). Застольные беседы прекратились, и большая группа членов Антиохийской церкви подавлена была ощущением своей отверженности. Ещё хуже было то, что примеру Петра последовали все прочие обрезанные христиане и даже случившийся тут Варнава, первый сотрудник Апостола Павла по созданию самостоятельного эллинского христианства в Малой Азии.
Причащение Тела и Крови Спасителя, сопровождаемое молитвами и воспоминаниями о Его жертве за грехи мира, братской трапезой и беседой, имело литургическое значение. Отказаться от участия в нём вместе с целой группой членов общины – это означало отлучить эту группу от Церкви. И это после Иерусалимского Собора!
Тогда Павел выступил, как «наби», т. е. пророк обличитель: он не отозвал Апостола Петра в сторону, чтобы с глазу на глаз переговорить с ним, а, весь сотрясаясь огненной бурей Святого Духа, столь знакомой всем Апостолам, открыто восстал против такого малодушия и со свойственной «наби» решимостью громко возвестил среди смущённого собрания, что «человек оправдывается, т. е. становится праведником, не делами Закона, а только верою в Иисуса Христа» (Гал. III,11–21).
Такое столкновение Апостола Павла с Верховным Апостолом Симоном–Петром вовсе не было делом их личной неприязни или соперничества. Последующие факты показали, что оба Апостола относились друг к другу с величайшим взаимным уважением и братской любовью. Это видно уже из того, что Симон–Пётр сознал свою ошибку и вскоре отправился в Понт, Галатию, Кападокию, Асию и Вифинию, проповедывать тем же язычникам, причём, конечно, посещал их дома, ел и пил у них и причащался с ними от Единого Тела и Крови Господа. Несклонный повелевать и приказывать с угрозами или величаться своим верховным полномочием, — утверждать братьев своих, т. е. других Апостолов (Лк. XXII,32), он писал потом ученикам церквей, основанных Павлом, что они приняли ισοτιμον πιστιν, т. е. «равно–драгоценную веру» (2Петр. I,1) с Апостолами и иудео–христианами Палестинской церкви. И смело во всеуслышаниепризывает этих уверовавших язычников оставить их содомские половые извращения и стать «народом Божием» в истинном смысле (1Петр. II,10), а пастырей их, рукоположенных Павлом, называет своими «сопастырями» (1Петр. V,1). В почтительных и любовных выражениях говорит об Апостоле Павле и его посланиях (2Петр. III,15). Обращаясь, между прочим, к Галатам, он повторяет почти буквально мысли и доводы того послания Апостола Павла к Галатам, в котором образ действий его, т. е. Петра, в Антиохии подвергнут был столь резкому осуждению (1Петр. II,15,16; Гал. V,1,13,14; 1Петр. II,24; Гал. II,20). И в заключениепрямо говорит, что это «истинная благодать Божия, в которой они стоят» (1Петр. V,12), что слово, которое им проповедано (Апостолом Павлом), есть вечная истина. И по его указанию послушник его Марк пишет своё Евангелие уже не по–еврейски, а прямо по–гречески.
Этим Симон–Пётр навсегда явил пред будущими поколениями христиан пример прощения не только личных обид, но и гораздо более жестоких мук своего учительного унижения, и тем показал величие своего Верховного Апостольства – воистину непоколебимую скалу верности Христу и пример братской любви, превозмогающей и покоряющей всех и вся. Не выронил из рук ключей, данных ему Господом, ибо именно в этой любви и надо видеть «ключи в Царство Небесное». Так лучистое сияние над его головой до днесь неизменно раздвигается в бездонность отверстых небес (Мф. XVI,19), оправдывая полномочие, данное ему Иисусом Христом.
Однако, настоящий спор показал, что вопрос об отношении между двумя половинами тогдашнего христианства далеко не был исчерпан Апостольским Собором 51 года, что отношение это заключает в себе много неясного и нерешённого и готово каждую минуту порождать мучительные недоумения, если не у Апостолов, то у рядовых христиан, ибо великая церковь иудейская в Иерусалиме, возглавляемая братьями Господними, стала мнить самое себя, а не Духа Святого, центром и источником проповеди о Христе, и колебалась входить вкакие‑либо соприкосновение с необрезанными язычниками, принявшимихристианство помимо Закона Моисеева, как бы ни было высоко их благочестие.
Вскоре после этого Апостол Павел опять по высшему велению Святого Духа, которое совершенно отвечало его завоевательным наклонностям и образовавшейся у него привычке к скитальческой жизни, предпринял третье благовестническое путешествие, занявшее также четыре года, — теперь опять по странам Азийским, где собственно и зародилось эллинское христианство, как независимая религия, т. е. опирающаяся на свой собственный мистический опыт. Ни слабость здоровья, ни перенесённые увечья, ни клеветы и угрозы от иудеев, ни крики христиан первого сорта, что он не был в день Пятидесятницы вместе с прочими 12 Апостолами, когда Божественная сила Святого Духа снизошла на них, что он, после того как уверовал во Христа, стал ещё худшим разрушителем иудейской Церкви, чем был до своего обращения, — ничто не удерживало Павла, а лишь раскрывало перед ним новые перспективы для борьбы и дальнейших завоеваний Христу всего греческого Востока. Для этого завоевания он не вступал ни в какие компромиссы с язычеством. Его учение было – меч, рассекающий язычество. В какой бы городПавел ни входил, он наперёд знал, что несёт спасение и жизнь вечную тем, кто уверует, и вечное осуждение противящимся. О себе же знал, что эти противящиеся возненавидят его и будут злоумышлять на его жизнь. Καθ ημερα αποθνησκω! «каждый день я обрекаем на смерть!» — восклицает он (1Кор. XV,31).
В Азии Павел в четвёртый раз посетил (Деян. XVIII,23) дорогие ему галатийские церкви в городахДербии, Листре, Иконии, Антиохии Писидийской и др., где ему грозила на каждом шагу смерть. некоторые из этих церквей он нашёл в состоянии расцвета и численного роста, а некоторые в периоде опасных колебаний и даже отклонений от первоначального пути под влиянием иудео–христианских агитаторов из Иерусалима, не придававших Кресту Господню исключительного значения в деле спасения и сбивавших Павловых учеников на путь законничества (Гал. IV,21; V,7). Тогда Павел заявил на собрании каждой из галатийских церквей, что люди, смущающие их, чьим бы авторитетом они ни прикрывались, понесут на себе осуждение (Гал. V,10), (Гал. IV,17). И если бы даже Ангел с неба стал благовествовать им иное, — то да будет анафема! (Гал. I,8). И опять он положил немало труда на оздоровление этих церквей. Он изобразил перед ними страшную эпопею Голгофы с такой скорбью и с таким значением всепримиряющей жертвы, а Воскресение Христа с таким торжеством надежды для всего человечества, будто всё это произошло у них на глазах в Галатии (Гал. III,1).
В послании же к этим общинам ради утверждения их религиозной самостоятельности рассказал о той борьбе которую ему пришлось выдержать в Антиохии против самих Апостолов, Симона–Петра и Варнавы (Гал. II,15). «Вы все сыны Божии не по обрезанию, а по вере в Иисуса Христа».. «Стойте в свободе (т. е. свободе от внутренних тяготений ко греху), которую даровал вам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства» (Гал. V,1). «К свободе вы призваны, братья!» — восклицает он. «Весь Закон заключается в одном слове: люби ближнего твоего, как самого себя» (Гал. V,14).
С умом, переполненным «светом во откровение языков», а сердцем терзаясь об упорстве иудеев (Рим. IX,4), Павел сам и через послушников своих немало потрудился и в других городах Малой Азии: Лаодикии, Иерополе, Колоссах и ещё во многих городах, о которых не упоминает Лука в книге Деяний, а говорит сам Павел в своих посланиях (2Кор. XI,25). Павел везде создавал и утверждал общины спасения на тех же основаниях, как в Малой Азии – исповедание Богочеловечества Христа, исключительного значения Его крестного подвига, великой радости воскресения, свободы и отложения от извращённой иудейской теократии и прогнившего языческого мира. Желая оградить язычников от порабощения лицемерному иудейскому законничеству, он писал им: «в Нём (т. е. во Христе) вы обрезаны обрезанием нерукотворным» (Кол. II,2), разумея под этим Таинство Крещения, которое вызывало полный духовный переворот. «О горнем помышляйте, а не о земном» (Кол. III,2). Как гениальный организатор, Павел носил в сердце всех, кто по слову его уверовал; и как неукротимый завоеватель, испытывал апостольский голод по новым и новым людям, которых можно было бы обращать ко Христу. День, когда у него не было таких встреч, он считал потерянным и упрекал себя, восклицая: «Горе мне, аще не благовествую» (1Кор. IX,16). И тогда снова та же, независимая от его воли, святая сила Духа Господня точно на крыльях подхватывала его и направляла дальше.
Пройдя верхние страны, т. е. Вифинию и Троаду, Павел, «покрытый пылью всех дорог», прибыл в Ефес – главную столицу греческого Востока. Хотя теперь он имел за плечами многолетний миссионерский опыт среди язычников, однако этот город оказался для него самым трудным. Если во всех городах еврейского рассеяния на Павла обрушивалась бешеная злоба иудеев, если в Афинах учению Павла противостояли самодовольные философские школы, а в Коринфе содомские нравы, то теперь в Ефесе он встретился сразу и с теми и другими и третьими. Кроме того, Ефес был центром воинствующего эллинизма, т. е. целостной эллинской культуры в варварской Азии, и воинствующего иудаизма в азийской диаспоре. Но что ещё важнее, он был гнездом тайных наук.
До сих пор учение Церкви было так просто, что, принимая его, казалось, нечему тут было и учиться, а надо толькосреди подавляющей языческой скуки и растленных нравов открывать своё сердце нахлынувшей светлой радости об Иисусе и веровать в Него. В Ефесе же, этой столице, полной шума нескончаемых языческих празднеств и животной жизнерадостности, было иначе. Здесь Павлу предстояло отмежевать евангельскую радость вечного спасения от жалких и по большей части распутных языческих увеселений. Но мало того. Здесь не только стоики и эпикурейцы привлекали общее внимание, не только сторонники рационального научного мировоззрения, а главным образом люди углублённого оккультного мышления и острой жажды выйти за пределы внешних чувств, переступить границы обычного человеческого опыта. Эти люди составляли умственную знать, аристократию в этом городе, пред которой даже местные денежные магнаты и сами римские власти стояли в смущении. В Ефесе не было более высокого честолюбия для иудея и для язычника, как быть допущенным к познанию последних тайн. Быть гностиком значило воображать себя обладателем сокровенных истин, дающих сверхъестественную власть над вещами, что доступно лишь избранным из избранных.
Поэтому здесь христианское учение, которое каждым священнодействием и каждым чудом своим тоже переступало грани естественного опыта и которое прямо обещало, что имеющий веру, хотя с зерно горчичное, будет передвигать горы, — должно было подвергнуться самым серьёзным испытаниям. Здесь надо было не только веровать, но и знать, во что веруешь, т. е. понимать учение Церкви, отчётливо мыслить о нём и не обольщать себя насчёт глубины и силы своей веры. Поэтому в Ефесе догматические очертания христианства должны были окончательно определиться, как система, непримиримо отличающаяся от мистических систем ефесских волхвов, несмотря на готовность этих последних признать христианство, как разновидность своих учений. Поэтому Павлу здесь пришлось отстаивать Евангелие, как истинный праздник победы Христа над смертью, на четыре фронта: против синагоги, против извращённого иудейского храмового оккультизма – каббалы, против практической теософии эллинских оккультистов, т. е. восточной магии, которая здесь считалась всесильной, и ещё против закоренелого эллинского паганизма. Насколько это было не легко и не безопасно, можно судить из того, что Павел писал: «в Асии мы отягощены чрезмерно и сверх сил, так что не надеялись остаться в живых» (2Кор. I,8–9). Павлу помогали Гай, Аристарх, Тимофей, Ераст. На помощь ему из Коринфа поспешили ещё Акилл и Приска.
Начал Павел с синагоги, которая в Ефесе была особенно богата и наделена большими привилегиями и от селевкидов, т. е. прежних сирийских властей, и от римлян. Кагал Ефесский считал себя славнейшим и благословеннейшим среди прочих кагалов Асии. Поэтому здешние иудеи были чрезвычайно надменны, горды своим происхождением, держались за авторитет иерусалимских раввинов и уверены были, будто обладают полным и цельным богопознанием, к которому не должно ничего прибавлять и от которого нельзя ничего отнимать. Но, кроме того, они были наслышаны о Павле и ожесточены против него. Каждое выступление его в синагоге прерываемо было неистовыми криками: «долой с бимы!»
И вот он, неоднократно выталкиваемый в шею из синагоги, скоро принуждён был отделить своих слушателей и нанял готовую аудиторию в частном доме некоего языческого ритора Тирана, где стал вдохновенно и «со слезами» (Деян. XX,19) учить на греческом языке не только по субботам иудеев, но и ежедневно с утра до вечера, каждого приходящего отдельно, выделяя более восприимчивых, которых сводил по несколько человек в группы по домам, поручая их своим помощникам, и потом всех в общие собрания (Деян. XX,20) в нанятой аудитории, где выступал сам.
Хлеб же зарабатывал по–прежнему своим ремеслом делателя палаток, на которые в Ефесе, как большом торговом городе, всегда был спрос. Так в течение целых трёх лет – т. е. гораздо дольше, чем в других городах (Деян. XX,31), — жители Асии, как иудеи, так и эллины и азиатские варвары, уже не из синагоги, а от независимой общины могли слушать изумительное учение об Иисусе Христе, распятом в Иерусалиме иудейскими старейшинами и Воскресшем.
Христа изображал Павел не только как человека, великого Своими нравственными наставлениями, но как Агнца Божия – жертву за грех мира, Своею смертью победившего смерть всеобщим образом, т. е. и в нас, уверовавших в Него, и учил, что во Христе Иисусе, ныне в сиянии славы Сидящем одесную Отца на небесах (Еф. I,20), всё небесное и всё земное приобрело своего главу, так что в потустороннем мире не может быть никакой живой лестницы сил, которая бы не была подчинена Ему (Еф. I,10). И когда по слову Апостола, сверхъестественным чудом Духом Святого раздвигались, точно кулисы, три измерения пространства, то оказывалось, что хотя пространство вне человека и независимо от него, но некоторой своей частью оно в человеке и зависит от него. И загорался в умах слушателей новый свет и видение вечной жизни (Еф. V,8). Земля плыла под ногами, сладкая боль откровения об иной глубинности времени – вечности – охватывала души при мысли о тайне крестных страданиях Иисуса, имя Которого вырастало в нечто лучезарное, как новое Солнце, ни с чем не сравнимое по величию (Еф. I,21). Образ Христа видели они не во сне и не в мечтании, не в исступлении расстроенного ума, а духовными очами въяве, среди трудов дня и забот житейских. И, в противность этому, Павел настаивал, что все чародейские попытки гностиков проникнуть в мир потусторонний не через Христа ведут к бесовству и гибели.
Духовная сила Апостола Павла была так велика и действия столь неотразимы, что одно прикосновение пояса его или головной повязки производило исцеление больных. И тут же, на глазах всего города были посрамлены «скитающиеся иудейские заклинатели», каббалисты, производившие за серебро наведение порчи или изгнание злых духов по формулам каббалы. А когда эти заклинатели, имитируя Павла, попытались именем Иисуса сделать это, не веруя в Него, над одним одержимым (Деян. XIX,13), то были истерзаны им и в ужасе бежали. Это так взволновало теософские, т. е. высшие мыслящие круги города, что многие языческие оккультисты уверовали во Христа и публично сожгли на площади перед аудиторией Павла целую гору своих εφεσια γραμματα, т. е. изданных в Ефесе свитков по чародейству. Эта демонстрация произвела такое впечатление в городе, что уверовали даже некоторые из азийских начальников и сделались друзьями Павла (Деян. XIX,31).
Скоро Ефесская Церковь настолько возросла численно и окрепла духовно, что стала примером и центром самых сильных мистических притяжений для всей Асии, так что в этой провинции образовалось несколько общин, руководящихся указаниями Ефесской церкви. Но дух у всех них был один и тот же.
Везде главным вербовщиком в эти церкви являлось страдание и чувство злополучия жизни. Со стороны могло казаться, что Павел основывает «религию бедняков». Но это было не так. Это была религия обездоленных и угнетённых жизнью, которых было немало во всех классах античного общества после многих лет гражданской войны. Правда, Христос говорил, что легче верблюду войти в игольное ушко, чем богачу попасть в Царство небесное, но мы неверно понимаем это изречение. «Игольными ушами» назывались одни из самых узких ворот в Иерусалиме, в которые верблюд мог проходить, лишь согнувшись и, может быть, ободравши себе бока. Богатым, надеющимся на своё богатство, трудно было войти в мессианское Царство, но и бедным, кичащимся своею бедностью, как, например, иерусалимским «эбионим» и эллинским циникам, тоже нелегко было достигнуть этого. В общины входили бедняки, рабы, неграмотные простолюдины и на равных правах с ними, ученые, как врач Лука, грамматик Тертий (Деян. XIX,19), теософы, сжегшие свои свитки по магии, и состоятельные люди, как Лидия в Филиппах, знатные греческие матроны в Берии, замужние матери семейств с детьми, и одинокие вдовы и девственницы, чья судьба мало кого занимала (2Ин. I,1,13; Ин. II,12–14). Вера во Христа служила для них неиссякающим источником светлой радости; вторжение вечности в их жалкую будничную жизнь чувствовалось на каждом шагу, а ожидание скорого пришествия Господа примиряло всех и вся так, что с этих пор они несли бремя жизни, как легчайшую ношу. Иерусалимского коммунизма, как высшей формы святости, Павел здесь не вводил, но помощь бедным и обездоленным возведена была на степень первейшей религиозной обязанности: в церквах для них создавалось почётное и верное убежище. Некоторые из вдов и девственниц (1Тим. IX,10) скоро заняли в церквах высокое положение диаконисс, на них (2Ин. I,1,13) возлагаемы были ответственнейшие поручения (Рим. XVI.1–2), а иногда дома их служили местом собрания церкви.
Бывали воскресные дни, когда все братия на собраниях после Евхаристии, вместе с Апостолом, в благодарном порыве простирая руки к небу, чувствовали, что они отрываются от земли и без крыльев уносятся высоко в раскрывающуюся глубь небес, навстречу Христу, и потом они не могли забыть об этой минуте блаженного экстаза всю жизнь.
К концу третьего года всё‑таки разразилась катастрофа. Вследствие успеха проповеди Евангелия среди жителей Ефеса знаменитый искони капищный культ Диана–Астарты оказался под угрозой запустения. Тогда один известный в городе литейщик идолов, по имени Димитрий, возмутив художников, торговцев и ремесленников, обслуживавших этот культ, — а таких в Ефесе немало. С угрожающими криками и лозунгом: «Велика Артемида Ефесская!» вспыхнул бунт против Павла. Весь город пришёл в движение. Это был взрыв самозащиты религии, судьба которой казалась ефесянам связанной с существованием наук, художеств, материального благосостояния и общеэллинской славы города. Гайя и Аристарха потащили в амфитеатр, где уже собралась возбуждённая толпа, требовавшая к ответу самого Павла. Но ученики спрятали его, так как иначе ему неминуемо грозило растерзание.
Волнение сумел успокоить только азийский начальник, дружественный Павлу, напомнив, что эти крики об исключительном величии их божества – Артемиде Ефесской – могут быть приняты проконсулом, как умаление «божественного» величия кесаря и как первый шаг к всеобщему восстанию греков Азии против Рима, чего всегда боялись римляне, — а тогда Ефесу придётся плохо. И довольно было ефесянам перевести взор на стоявшую тут же бронзовую голодную волчицу с торчащими рёбрами, к которой присосались маленькие близнецы, — чтобы понять это, успокоиться и разойтись по домам.
Так в Ефесе, под напором наступательных воздействий Апостола Павла и его сотрудников на четыре фронта, зашатался целый мир универсальной эллинской культуры, основанной на самочинном человеческом разуме и на рабовладении. Тогда Павлом возвещено было то, что идёт на смену этому отжившему миру, истлевающему в обольстительных похотях (Еф. IV,22). Это – языко–христианство, т. е. новое космополитическое общество людей, отрекшихся от тёмного языческого идолопоклонства, от всякого оккультизма с его бесовщиной, и от содомских грехов, связанных с ними. Эти люди теперь уже не «пришельцы врат» (Еф. II,19), как некогда трактовалих Собор Апостольский, а полноправные «сограждане святым». Основой общества этого будет служить преобразование семьи и супружеских отношений во Христе и уничтожение жестокого института рабства, что будет достигнуто не восстаниями рабов, ибо не цепи, но рабское сознание делает человека рабом. Освобождение будет осуществляться изнутри: перерождением душ, после того как рабы и хозяева станут «рабами Иисуса Христа» (1Тим. V,8; Тит I,5; Филимону). Поэтому раб, уверовавший во Христа, да не смущается рабством своим, а верует, что горечь земного его состояния – ничто, по сравнению с уготованными ему радостями в вечности.
И тут Павел открыл ефесянам великую идею о мистическом единстве и динамической природе Церкви, не только Ефесской, как первенствующей в Асии, но и Церкви вселенской, имеющей прийти в силе, которую, по словам Христа, «врата Адовы не одолеют». Это единство не исчерпывается только высокой моралью и еженедельными собраниями, на которые сходились верующие для евхаристии в κυριακη ημερα (день Господень – пер. ред.). Оно не гетерия, не ассоциация взаимопомощи бедняков для похоронных целей, не деспотический авторитет епископов над мёртвым уровнем народа, утратившего свой голос в церковных делах. В ней нет ничего юридического и нет ничего от рационализма. Она теократична по происхождению ие д и н апо человечеству, несмотря на различие благодатных даров (Еф. IV,2), несмотря на внешнюю разбросанность во времени и пространстве отдельных общин, основанных другими Апостолами и, может быть, не знающих о подвигах друг друга, и несмотря даже на непримиримое отчуждение иудейской и языческой ветвей апостольского христианства (Еф. II,11–23). Она не есть только церковь земного будущего, в которой должны исчезнуть все различия между рабами и господами, между иудеями, эллинами и варварами. Она уже теперь Едина (Еф. II,11–20). Она есть Σωμα Αυτου, т. е. беспредельно расширяющееся Тело Самого Воскресшего и несёт в себе всю тайну Его нравственной и онтологической победы над временем, над пространством, над смертью и над тяжестью (Еф. III,17–18), каковая победа явлена в воскресении и вознесении Его на небо Плотию прославленной.
Конечно, это реальнейшее чувство растворности трёх измерений пространства, иной глубинности времени и левитации плоти человеческой опрокидывало эллинское восприятие стереоскопического пространства, как неподвижного, абсолютного, со всей его эвклидовой геометрией и архимедовой механикой. Но тогдашние христиане были слишком дети душой, чтобы можно было поставить эти глубочайшие проблемы пред их умами. Поэтому Павел ограничился лишь указанием, что они, укоренившись в любви Христовой, постигнут со всеми святыми τι το πλατος, και μηκος, και βαθος, και υψος, т. е. что такое широта, и долгота, и глубина, ивысота, т. е. тайну пространства и тяжести. Таким образом, здесь эллинское христианство воспринимало в себя оккультную проблему о космосе в его творческой тайне, над которой бессильно бились и раввинские школы и эллинская философская мысль (Еф. III,18).
Это откровение о динамической тайне Церкви Христовой, подводящее итоги не только деятельности Павла, но и деятельности всех прочих Апостолов, и рассчитанной на всеразрешающий финал, вверенное Ефесской общине, поднимало эту последнюю на несравненную высоту перед другими языческими церквами и сделало её как бы блюстительницей апостольской идеи об универсальном призвании христианства: вступить в бой со вратами ада и покорить Христу весь мир.
С целью завершить устройство этой церкви, как более полного типа, Павел поставил в ней епископом любимого ученика своего, юного Тимофея, и положил основание тому каноническому строю трёхчленной иерархии, который вскоре стал общей нормой для всех церквей (Послание к Титу). А также раскрыл основы независимой от всех посторонних влияний догматической христианской мудрости, питающейся внутренним светом благодати Святого Духа, безбоязненным исповеданием Богочеловечества Христа и движимой грозной эсхатологией пришествия Антихриста, последнего суда и вечного воздаяния.
Тут же в Ефесе Апостол Павел, этот человек, которому дано было совершить столько переворотов в душах язычников, окончательно утвердился в своём высоком взгляде на дело Апостольства среди язычников, на которое он, по призванию Божию, отдал всего себя, не убоявшись ни трудностей страннической жизни, ни огорчений от слушателей, ни палок римских ликторов, ни бешеной злобы еврейского кагала и его палачей, ни побиения камнями, ни клевет иудео–христианских лжебратий, которые причиняли ему боль большую, чем это побиение, и своею травлею и обвинениями, будто он не подлинный Апостол, а никем не уполномоченный самозванец, превратили жизнь его в сплошное мученичество (2Кор. XI,24–27).
Да и в глазах прочих Апостолов, после того как они прислушиваясь к зовам всего человечества, рассеялись из Иерусалима, чаша весоы эллинского христианства всё более и более стала повышаться, а чаша весов иудейского христианства стала понижаться. И невольно вспоминалось им то, чего они были свидетелями: когда эллины, пришедшие на праздник в Иерусалим, заявили Филиппу, что им хотелось бы видеть Иисуса, и когда об этом Ему сказали, Он воскликнул: «Пришёл часпрославиться Сыну Человеческому!» (Ин. XIV,20–23). Такое же чувство превосходства навсегда залегло в глубине религиозного сознания и самих эллинских церквей.
Можно себе представить, с каким чувством удовлетворения Апостол Павел около года употребил на завершительный обход церквей, основанных им во время второго путешествия в Македонии и Ахаии. Он мог теперь убедиться, что таинство крещения производит почти в каждом вновь присоединяющемся брате полный духовный переворот, что великая Αγιασμα, т. е. святыня Тела и Крови Христовой, совершается ими в страхе и глубоком умилении пред тайной Креста (Ин. VI,47–57; 1Кор. XI,26), что они, уверовав в Богочеловечество Иисуса Христа, в изобилии имеют в себе внутренние творческие дары благодати. И вся новая жизнь, окрыляясь парящей с раскрытых небес силой Святого Духа, растёт и движется у них изнутри наружу, т. е. всё внешнее становится выражением внутреннего света и радости о Христе, а жизнь в церкви есть для них жизнь в свободе (2Кор. III,17).
На обратном пути Павел в Ефес уже не зашёл. К нему вышли навстречу, по его вызову, ефесские «пресвитеры», чтобы принять от него заключительные наставления о том, как управлять церковью. Павел пророчески, предвосхищая будущее, предостерёг их от теософского гнозиса и сказал, что он будет распространяться, как гангрена, и принесёт церкви большие беды. Братски простился он с ними и заклинал их бодрствовать.
Павел, после того как ему на пустынной дороге в Дамаск явился Христос в разящих лучах своей небесной славы, всю жизнь страдал глазами. Так некогда Иаков, боровшийся с Богом, на всю жизнь остался хромым. Но и помимо этого, Павел был весьма слабого здоровья, печать гнетущей болезненности всегда лежала на нём. «Три раза молил я Господа, чтобы Он удалил от меня это жало в плоть, — пишет он. – Но Господь сказал: довольно для тебя благодати моей. Сила Моя – в немощи совершается». (2Кор. XII,9). И действительно, странно было смотреть, как этот человек проповедует другим людям спасение и именем Христа совершает над ними чудеса исцеления от болезней, а сам остаётся вечно больным (2Кор. XII,7–8). Тем резче бросалась в глаза сотрудникам духовная мощь (2Кор. VII,7), с которой он овладевал вниманием слушателей, и одним словом побеждал в них сомнение. Когда за братской трапезой при слабом свете масляных светильников, едва приподнявшись на ложе и опираясь на локоть, он начинал говорить о Христе, то иной свет, неземной, озарял его лицо, и оно внезапно теряло свою обидную невзрачность. Неизъяснимая сладость веры изливалась от его обжигающих слов и пронзала душу слушателей, а когда он, угрожая противникам Евангелия, с гневом взмахивал рукой, то казалось – пылающий меч сверкает над миром. Присутствующие здесь лицом к лицу сталкивались с чем‑то громадным, потрясающим, от чего у них подгибались колени и волосы шевелились на голове, и что властно вырывало их из прежнего языческого мирочувствия и порядка вещей и ставило под благодать Святого Духа, раздвигающего три измерения пространства и открывающего иную глубинность времени – вечность, обнимая видимое всё и невидимое. И когда по действию этого Духа Святого открывался образ Христа на небе и зрелище поклонения Ему всех Ангельских сил (Флп. II,10), то слушатели хватались за глаза от боли, так как не могли сразу сообразить, что видят они это не телесными очами, а внутренним зрением. И наряду с этим гневными молниями озаряем был тёмный, во грехе лежащий внутренний мир погибающих душ человеческих на земле, — та инфрасфера, в которую никогда не заглядывало «всевидящее» эллинское солнце. А это земное «солнце» обращалось теперь в тьму, так же как в день Пятидесятницы, по слову Верховного Апостола Симона Петра в Иерусалиме (Деян. II,17–21).
Заканчивая этот последний Апостольский обход церквей, основанных им с такими трудами и среди таких опасностей (2Кор. XI,24–27), Павел действительно и без преувеличения мог чувствовать себя «покорителем всех народов» (Рим. I,5). Он поддерживал связи при помощи письменных посланий (Флп. II,12; 1Фес. V,27), которыми тотчас же обменивались все церкви, и через доверенных сотрудников, которые передавали его распоряжения из уст в уста и приносили ему известия о состоянии общин (2Фес. III,1–8).
В отличие от прочих Апостолов, склонных к глубочайшим богословско–догматическим построениям всеобщего значения, Павел не обладал писательским талантом, он мало был способен излагать свои мысли «по порядку», как Лука, т. е. ясно и понятно для широкого круга верующих, в подавляющем большинстве совсем не литературных людей. Каждая фраза его посланий полна до краёв величайшего смысла, но все их он соединил в неуклюжие длинныепериоды, и между этими периодами часто не чувствовалось связи или последовательность была сбивчива. Он сам про себя говорил, что он ιδιωτης τω λογω (2Кор. XI,6), т. е. не горазд в слове. А Верховный Апостол Пётр совершенно справедливо замечает, что «во всех его посланиях есть δυσνοητα τινα, т. е. нечто неудобовразумительное» (2Петр. III,16). Но это было не всегда. В учении о любви его речь развёртывается широким последовательным потоком пылающих глаголов, дающих поистине бессмертное и исчерпывающее определение любви, этой добродетели, неведомой в язычестве, но которую Христос сделал возможною для уверовавших в Него.
Поэтому Провидение послало Павлу целую свиту таких преданных сотрудников, которые, будучи согреваемы его любовью и проникнуты его идеями, покинули родину и, подвергая себя опасностям, всюду следовали за ним и, готовые головы положить за это учение (Рим.ΧVI,4), умели разъяснять его на словах верующим простецам. Это Павел особенно ценил в них (1Кор. IV,17). Таковы были Сила, Тимофей, Лука, Гай, Аристарх, Тит, Лидия, Акил, Приска, Нимфан, Епафрас, Тихик и многие другие.
Так Павел, несмотря на своё обычное положение больного и преследуемого вероучителя и запыхавшегося беглеца, мог на огромном пространстве языческого мира разлить вокруг себя мирборящие лучи Святого Духа. «Я могу похвалиться, — говорил он, — ибо благовествование Христово распространено мною от Иерусалима до Иллирика» (Рим. XV,19). Это значило, что теперь ему внимали, как своему вероучителю и религиозному вождю, все церкви Асии, Галатии, Понта, Вифинии, Каппадокии, Киликии и Сирии в Азии, Македонии, Ахайи, Кипра и Крита – в Европе, словом, церкви всего греческого Востока. Правда, эти церкви были немноголюдны, но они ветвились неуловимыми побегами во все стороны и заканчивались домашними церквами не только в тёмных переулках предместий и в конурах рабов, но и в домах богатых и знатных, и даже во дворце кесаря в Риме (Флп. IV,22), ибо и там находились задавленные жизнью. От этих церквей вскоре должны были везде заколыхаться в своём образе мыслей и прийти в движение неисчислимые толпы язычников и их будущие поколения. Это было самостоятельное эллинское христианство, опирающееся на свой собственный религиозный опыт, своё собственное постижение Бога–Отца всех народов и Христа, Сына Божия, как Спасителя мира.
- - - - - - - - -
О жизни и учении Спасителя это христианство имело уже изумительную книгу, которую также нельзя назвать иначе, как книгой вечной. Она написана была по указанию Апостола Павла, «по тщательном расследовании всего сначала» (Лк.Ι,3)и «по порядку», его ближайшим сотрудником – Лукой, который был образованный врач (Кол. IV,14) и живописец из Антиохии, чистокровный эллин, необрезанный, и обладал большим литературным дарованием. Лука, как и Павле, был современник Христа, но лично не зналЕго. При написании своей книги он был озарён откровением Святого Духа. Евангелие это было составлено им уже прямо на греческом языке и было от первой страницы допоследней не менее боговдохновенно, чем еврейское Евангелие самовидца Матфея, во многом дополняя его, и, вместе с тем, отличается картинностью и стройностью изложения. В этой книге Иисус Христос изображён, как Сын Божий, без указаний каких‑либо национальных иудейских черт. Его родословие возводится по линии не Иосифа обручника, как у Матфея, а по лини Его Матери Девы Марии и через Её отца Иоакима или Илию, дальше Авраама, а именнодо первозданного человека, и заканчивается словами: «Иисус – Сын Адамов, Божий».
Здесь нет ссылок на пророчества, дарованному еврейскому народу, но более подробно изображена историческая и мистическая обстановка чудесного рождения Иоанна Предтечи и Младенца Иисуса от Марии Девы, славословиеАнгелов в небесах, раскрывшихся над той пещерой, и поклонение пастухов. Эта книга особенно замечательна тем, что Лука приводит драгоценнейшие черты из детской и отроческой жизни Иисуса, чего нет у других евангелистов (Лк. II,41–52). Отсюда мы узнаём, как Он, будучи отроком, беседовал с учёнейшими раввинами в храме и поражал их знанием Слова Божия. Узнаём также, что до 30 лет Иисус жил в Назарете, «в повиновении у родителей, преуспевая в премудрости и любви у Бога и человеков» (Лк. II,51–52).
Затем Лука описывает Его выступление на общественное служение, во время которого Он никогда не выражал притязания на славу мирского героизма. Ученикам Своим Он не обещал никакой другой награды в этом мире, кроме участия в Чаше Его страданий (Ин. XV,20), но зато венцы на небесах. Его притчи, Его свидетельство о Самом Себе переданы более подробно. Ярко описаны Его великие чудеса, Его беспредельное милосердие к грешникам не иудеям, смелые обличения иерусалимских книжников — талмудистов и фарисеев в одержимости диаволом. Накопление у них страшной ненависти к Нему, которая привела их к решению погубить Его. Его предсказание о гибели Иерусалима и Храма и о кончине мира. И в потрясающих чертах изображено последнее столкновение Его с начальниками иудейскими. Ночной суд над Ним, безропотная отдача им Себя в руки мучителей и мрачная трагедия Голгофы. Страдания Его изображены так, что уверовавшие язычники не могли без волнениячитать об этом и, обливаясь слезами, хотели страдать вместе с Ним, ибо образ Христа начертан здесь, как Искупителя всего рода человеческого от греха Адама.
При чём не допущено ни одного грубого и ругательного слова против иудеев, ни одного проклятия врагам и распинателям Христа, Пилату и римским воинам, что под пером эллина Луки было бы естественно. Но тут всё проникнуто дыханием сверхъестественного. Также более подробно рассказано о совершенно реальных явлениях Его ученикам по воскресении из мёртвых. И вместе с тем, всё это Евангелие вполне выражало основную мысль многолетней Павловой проповеди, что Иисус пришёл для спасения и языческихнародов, т. е. всего человечества.
Книга эта, как и Евангелие от Матфея, подобна сосуду, который на протяжении веков стал наполнять тысячи душ, сам ни на минуту не делаясь пустым.
Но и здесь о Божестве Христа не было сказано решительного слова, по–видимому, предоставляя это сделать самим Апостолам в устной проповеди и в посланиях. Не объяснено было также и то, как одному человеку, хотя бы и совершеннейшему праведнику, можно было взять на себя вину за грехи всего человечества, когда этим грехам конца и края не видно, и за зло мира, и в чём тут выразилось Божественное правосудие? Тут не была ещё вскрыта какая‑то от первых дней творения таимая механика духа человеческого в его отношении к космосу и ко всему роду людскому, сделавшая возможным такое единоборство.
Это христианство проникнуто было отрицательным отношением к иудейским притязаниям на теократическое господство, опирающееся на храм, на обрезание и на закон Моисеев в его лицемерном фарисейском исполнении, а также отрицанием кощунственного богословия раввинов–талмудистов с их человеконенавистнической эсхатологией, которая извращала святые обетования, данные Богом их отцам.
Только одна значительная ветвь христианства в странах языческих сложилась задолго до обращения самого Павла и около 25 лет росла помимо него и миссионерствовала в ином духе и, может быть, не без некоторой иронии смотрела на его «апостольские» успехи (Рим. I,16). Это была церковь, утвердившаяся в Риме, столицемировой идолопоклонной империи.
Какова была эта церковь – Павел знал из рассказов Акилы и Приски.
Родилась она в Иерусалиме в 33–м году в великий день Пятидесятницы по вдохновенному слову Верховного Апостола Симона–Петра, обращенному между прочими и к иудеям, пришедшим из Рима в Иерусалим на этот праздник (Деян. II,10). Они вместе с другими пилигримами сбежались «на шум с неба», который был при сошествии Святого Духа (Деян. II,2–6), уверовали в воскресение Иисуса Назорея, и тут же образовали святое собрание, «постоянно пребывавшее в учении Апостолов»(Деян. II,42), в притворе Соломоновом и, «преломляя по шатрам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца»(Деян. II,45). Эти «римляне», и после того как приняли Евангелие, держались среди океана пилигримов в Иерусалиме отдельной группой, и по связи новой веры и по связи землячества. Несомненно, что большинство из них так захвачены были светом откровения и огромной пронзающей радостью новой жизни, что по окончании этой незабвенной Пятидесятницы долго не могли расстаться с Апостолами. Но когда спустя 2–3-4 года всё‑таки надо было возвратиться домой, т. е. в Рим – этот «новый Вавилон» с миллионным языческим населением, — то, конечно, они перенесли туда с собой и сокровище веры в Иисуса; перенесли также целиком и всю свою маленькую общину с пресвитерами и литургами, в которой осталась навсегда неискоренимой память об её основателе, ВерховномАпостоле Симоне–Петре. Они жили в Риме, но мысли их неотлучно были в Иерусалимес Апостолом.
Весь состав этой общины были, конечно, не римляне–квириты, а иудеи — «эллинисты», носившие греческие и латинские имена, а также бывшие прозелиты из греков и сирийцев. Положение иудеев в этом городе смешавшегося человечества было двояко. Богатые иудеи вливались в сословие всадников, жили в роскошных домах в лучших частях города, вращались среди римской финансовой знати, занимались спекуляцией, торговлей, военной службой, подрядами, поставками, и, судя по речам Цицерона в защиту Флакка, который конфисковал иудейское золото, предназначавшееся иерусалимскому Храму, иногда оказывали влияние на политику. Иудейская же беднота жила обособленно, укрываясь по большей части в северных путаных кварталах за Тибром, или на южной окраине столицы у начала Аппиевой дороги, которая вела в Неаполь. Кварталы, которые занимал этот «восточный сброд». Считались как бы зачумлёнными. Здесь непроходимые грязные улицы с переполненными, лишенными света и воздуха домами, кишели людьми, в которых по их бородам, острому запаху чеснока и жестикуляции сразу можно было узнать иудеев. Вывески над лавчонками было еврейские, но говор греческий.
И вот среди этой удушливой тесноты открылись двери рая – церковь! Церковь иудейская читала греческую Библию, молилась, проповедывала и была управляема не ρωμαιστι, т. е. не на латинском языке, а на ελληνιστι, т. е. на греческом жаргоне с примесью еврейских и латинских выражений. Развиваясь самостоятельно и миссионерствуя не без успеха среди иудеев, которых в то время в Риме насчитывалось до 60 000, и среди языческих прозелитов в столице, а также среди иудеев и прозелитов, рассеянных по Италии (Деян. XVIII,14), эта церковь резко не отделялась от местных синагог, которых в Риме было семь. Уверовавшие иудеи в Риме не сумели сразу образовать своих отдельных синагог, наподобие «назорейских» в Иерусалиме. Поэтому проповедь об Иисусе вносила глубокое разделение в иудейские кварталы (Деян. XXVIII,22). Шумные и яростные споры во всех семи синагогах, где постоянно повторяемо было имя «Хрестуса», привели римскую власть к убеждению, что среди этих азиатских подонков действует какой‑то ловко скрывающийся мятежник impulsor Chrestus. И указом императора Клавдия в 52 году огромное число иудеев, не разбирая, признают ли они Иисуса Назорея за Христа, т. е. Мессию, или нет, было подвергнуто позорному и разорительному изгнанию из столицы. Но благ Господь! Указ этот только первое время исполнялся со всей строгостью. Поэтому иудео–христианская церковь всё‑таки уцелела в столице. Надо думать, что после этого она отделилась от синагог, и собрания её стали происходить в особых помещениях, быть может, даже тайно.
Новая вера для этой общины служила лишним побуждением для того, чтобы каждый год, когда открывается навигация, в ветхозаветную Пасху, в Пятидесятницу и в праздник Кущей, вместе с прочими набожными иудеями, отправляться почти в полном составе в Иерусалим, где можно было получить утверждение в вере и радостном уповании от верховных руководителей иудейского христианства, — Апостолов Симона–Петра, Иоанна, брата Господня Иакова и других. Вследствие этого церковь эта вряд ли даже имела нужду в особом старшем предстоятеле на месте, т. е. епископе в Риме, так как считала своим предстоятелем самого Апостола Петра, вдохновенный и величественный образ которого постоянно чувствовала среди себя.
Под этими иерусалимскими влияниями на окраинах Рима в общине уверовавших во Христе иудеев утвердилось такое же отношение между Законом и чудом явления Иисуса, какое подавляло в Иерусалиме иудаистическое христианство и служило причиной его замкнутости и бесплодия. Если здесь не было Храма с его первосвященником и кровавыми жертвами и не было фарисеев и раввинских школ, — то похвальба всем этим, т. е. теократическое фарисейское лицемерное законничество, была. Надо думать, что сначала церковь эта состояла в большинстве не из людей κατα βαθους φτωχεια (крайняя нищета — пер. ред.), как в Филиппах, потому что они могли совершать путешествие в Иерусалим, жить там некоторое время и приносит в жертву своего ягнёнка на алтарь Иеговы. Всё это стоило не дешево.
В этой церкви иудейские и языческие братия, по–видимому, образовали два слоя: обрезанных христиан первого сорта, упоённых своим превосходством, и беспрекословно подчиняющихся им необрезанным христиан второго сорта, под настоятельством одних и тех же пресвитеров первого сорта, которые, как писал им Апостол Павел, «имея в Законе образец ведения и истины, считали себя путеводителями слепых, учителями младенцев и наставниками невежд» (Рим. II,19–20), под каковыми, конечно, разумелись уверовавшие язычники.
Эта церковь больше, чем всякая другая, почти по–ветхозаветному или по–государственному, усвоила идею чёткой организации, крепко сплочённой по внешним гарантиям авторитета, а не по вдохновению внутренней свободы и благодати. Там не могло быть таких скандальных разделений, как в Коринфе; не было вражды между обрезанными и необрезанными братиями, как у галатов; не было неурядиц и мистических ересей, как в Колоссах. Культ деспотической дисциплины, как источник спасения, создал корпоративность, которую иудействующие христиане склонны были выдавать для необрезанных за тело Церкви. Но, конечно, эта корпоративность, обращающая всех в безгласное стадо, ещё не была Церковью в том полном и сакраментальном смысле, в каком изображена она была Павлом перед Ефесянами и Колоссянами.
Несообразность этого должна была особенно бросаться в глаза Апостолу Павлу, когда приток ко Христу иудеев, живших в Риме, совершенно прекратился, а после Апостольского Собора 51 г. в общину римскую/Транстеверинскую, стало входить больше и больше эллинов без обрезания. Между тем сухой, мёртвый, безнадёжный костяк дисциплины и законничества по–прежнему выпячивался здесь на первое место, как путь спасения, подавляя благодать Христову.
И вот, по внушению Духа Святого, поборающего всякую неправду, вечно парящего над созиданием всемирного во Христе братства и предвосхищающего будущее значение римской церкви, Павел, во время своего второго пребывания в Коринфе, принимает необычайное решение (Рим. I,5–6). Он, который никогда не обращался списьменным посланием к тем, кого раньше не учил устно, он, который никогда «не строил на чужом основании», т. е. не проповедывалтам, где до него действовали другие Апостолы (Рим. XV,26), берёт на себя смелую задачу преобразовать эту столичную церковь и во всём её составе повернуть на тот единственно–спасительный путь, на который он поставил всё языко–христианство, основанное им на Греческом Востоке (Рим. XI,15–16–19).
Но как можно было совершить такое грандиозное дело заочно над церковью, которую он не сам основывал (Рим. XV,20), а которую со многими чудесами и знамениями основали и которой руководили из Иерусалима Верховные Апостолы Симон–Пётр и Иоанн, которую затем, вероятно, они неоднократно посещали и которая уже имела даже своё Евангелие, написанное в Риме Марком на греческом языке, по воспоминаниям и указаниям Апостола Петра? Книга эта, более живая, чем живой человек; совершенно безыскусственна в литературном отношении. Но прошло 19 веков, а голос её звучит так же явственно, как в первый день написания. Она особенно замечательна тем, что завершается исповеданием Божества Христа (Мк. XVI,19), в каковом исповедании слышится львиный голос Верховного Апостола (1Петр. V,13). Этой церкви Павел был известен скорее от его иудео–христианских противников.
И вот, находясь в Коринфе и зная все подробности духовного склада римской церкви от Акила и Приски, Павел диктует своему послушнику, грамматику Тертию, обширнейшее послание к этой церкви, по размерам почти равное Евангелию от Марка. Это не полемическоепроизведение строгого критика, не навязываемая декларация партийных тезисов, не догматический трактат и не кодекс, возлагающий на далёких и незнакомых людей новое бремя нравственных правил, а как бы второе сошествие Святого Духа на эту общину.
Конечно, Апостол Павел вовсе не намерен был уводить эту Церковь из‑под послушания Апостолам Петру и Иоанну, пред которыми благоговел, как пред избранными Самим Христом старейшими Апостолами и «столпами». Но, по внушению Духа Святого, он должен был только избавить эту церковь от тех иудейских пут и предрассудков, которые служили помехой и для самих Петра и Иоанна в их дальнейшем руководстве этой церковью.
В своём послании к римской церкви, исполненном необычайной глубины, силы и широчайших перспектив исторических, хотя не отличающемся ясной последовательности частей, Павел, прежде всего, говорит римским христианам о своём торжественном избрании Благодатью Духа Святого к Апостольству и о вселенском характере этого его Апостольства, и заявляет, что Евангелие, проповедуемое им, не есть самочинное дерзкое новшество, но предсказанное пророками спасение всех человеков через веру в Христа Воскресшего. Затем он высказывает полное уважение к вере этой церкви и её миссионерским успехам. Но зная по опыту, какой духовный блуд можно прятать под личиной дисциплины, порядка и законничества, он ниспровергает в ней культ Закона, как самостоятельного источника спасения, и глубже, и настойчивее, чем кому‑либо, разъясняет провиденциальное значение Закона Моисеева, но не как источника спасения и святости, а лишь как подготовительной стадии, открывающей общность греха, и потому с необходимостью ведущей к отчаянию в собственных силах и жажде спасения во Христе, т. е. к Его благодати, которая одна есть столп и утверждение истинной церкви, ибо Христос есть сущий над всеми Бог (Рим. IX,5). Таким образом Благодать Христа становится на первое место, а Закон Моисеев низводится с его первенствующего значения в умах иудео–христиан на второстепенное место: он имел лишь воспитательное значение, но сам по себе ничуть не был достаточным и окончательным. «Конец Закона — Христос» (Рим. X,4). И затем Павел смело возвещает, что не плотское, а духовное семя Авраамово есть единственно истинный народ Божий.
В противность фарисействующим христианам римско–иудейской церкви, признававшим волю Божию только в судьбах израильского народа и видевшим в языческом мире лишь одно господство бесовщины, Павел настойчиво открывает этим христианам то, чего не осмеливался говорить ни один Апостол в Иерусалиме, что Закон отнюдь не есть исключительное достояние иудеев и иудео–христиан иерусалимских. Нет. Иегова–Эллогим – есть Единый Бог и Отец небесный всего человечества. Думая о Нём, языческие народы признают Его под другими именами. Разве афиняне не чтили Его под именем Αγνωστος Θεος (неизвестный Бог – пер. ред.)? Законное начертано Богом в сердцах всех язычников. Потому он, Павел, Апостол Христов, призывает уверовавших иудеев, а также уверовавших эллинов и варваров, живущих в Риме, оставить свою исконную мятежность и злые пожелания против языческой империи, и быть покорными этим властям, как поставленным от Самого Бога, т. е. Иеговы. А между тем в то время в Риме правили Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон и т. п.
В этом Апостол Павел, как истинный «наби», следовал за древними «наби», т. е. пророками, которые также заповедывали пленникам еврейским чтить правителей Вавилона, как поставленных от Бога, и молиться за них (Дан. XI,37; Ис. XIV,4; Варух I,11; Иер. XIX,7). Между тем там царствовали тогда Синахирим, Валтасар, Навуходоносор, Салманасар и т. п.
Однако это увещание, как и у древних пророков, не было призывом к преклонению пред фактом человекобожного Левиафана империи. Как древние пророки, призывая Израиля к покорности, вместе с тем предрекали гибель Вавилона, так и Апостол Павел. Переведя издалека мысленный взор на этого политического Левиафана, что мог он о нём думать? Как учёный раввин и фарисей в прошлом (Флп. III,5), Павел был отлично знаком с иудейской эсхатологией (2Сол. II,4; Дан. XI,28–31; 36–39; VIII,9–12). Под четвёртой универсальной монархией пророчества Даниила он разумел, конечно, Римскую империю, которой суждено рассыпаться во прах при столкновении с вечным Царством Мессии.
И действительность вполне подтверждала это. В старину римляне не были атеистами. Напротив, всё прошлое римского государства протекало sub auspiciis deorum (под эгидой богов – пер. ред.): римляне чувствовали благоговейный ужас пред Верховной Силой, о существовании которой догадывались из «рассмотрения тварей». И тогда нравы у них были строги и чисты. Но когда императорская столица сделалась седалищем самого безумного человекобожия и высокомерного деспотизма, какие только видел мир, Рим стал возмущать каждого честного язычника, а не только христианина, своим нравственным разложением и сатанинской дерзостью. Здесь были собраны идольские культы со всего мира и им посвящены великолепные капища. Общественные здания поражали вызывающим величием и красотой, площади – колоннадами и триумфальными арками, прославляющими хищных завоевателей. Неистощимые богатства и роскоши дворцов сильных мира похожи были на сказку, а рядом – неприглядная теснота, грязь и убожество кварталов нищего пролетариата и безмерно горестная, после нескольких усмирённых восстаний, доля рабов. Рабов было так много, что Ювенал восклицал: «Сколько железа идёт на цепи! Скоро его не будет хватать на плуги». И всё это претендовалона вечное существование, как последняя правда о человеке.
Но Павел видел, что под головокружительной громадой и импозантной внешностью этой империи, пряталась в душах правителей, равно и управляемых и рабов, одна и та же тёмная пропасть – жуткая, непреклонная, не освещенная солнцем инфрасфера – уже поглотившая всё, кроме только вот этой блестящей внешней, совсем тонкой оболочки. Павел знал, что императорские оргии поглощали доходы целых провинций, что ни один пьяный пир римских потентатов не обходился без того, чтобы они в венках, съехавших набекрень, и рвотным пером за ухом, не стучали кулаком по столу с наглыми криками: Roma aeterna! Orbem regere memento!(Рим вечен, помни, что правишь миром – пер. ред.)
Это вызывало у Апостола лишь горькую усмешку, и он пророчески возвещает, что над тёмной громадой этой мировой империи навис гнев Божий с небеси, что видно из нравственного растления и повальной половой психопатии правящих верхов и самих императоров. «Мужи знаменитых богатых семейств отдаются друг другу», — говорил Ювенал. Из двенадцати Цезарей, описанных Светонием, — восемь педерасты. — «Матроны делают себя бесплодными и уничтожают род людской в самом его источнике, так что в золочёной кровати едва ли найдётся хоть одна роженица». И извне море варваров теснило римский горизонт. И Павел пророчествует, что древний змий, прячущийся во тьме этой инфрасферы и наделяющий духом самобожия эту державу смерти, будет «сокрушен под ноги христианства скоро».
Эти огненный слова его, как «мани, факел, фарес», некогда появившиеся на стене во время оргии царя Валтасара, предвещали гибель Вавилона, так теперь они нависли над этой новой оргией политического человекобожия, а для христиан они стали порукой близкого избавления. И действительно, от империи уже веяло тлением.
Но чтобы эти обратившиеся в христианство иудеи и эллины, жившие в Риме (о латинянах тогда не было и речи), не слишком превозносились в своих мечтах, Павел смиряет их пророчеством, что противление иудеев лишь «до времени»… Когда окончатся времена язычников, они, т. е. иудеи, теперь противящиеся, войдут в Мессианское Царство Иисуса, и это будет «откровение сынов Божиих, о котором воздыхает вся тварь», т. е. хилиастическое воскресение всех языческих народов к новой, более полной религиозной жизни. И он приветствует это грядущее Царство Божие на земле, и тем самым как бы призываетримских христиан смирять себя пред образом того далёкого будущего царства.
Каждое слово здесь было как жернов, стирающий в порошок самоуверенность этих столичных христиан первого сорта, склонных воображать себя церковными квиритами. Конечно, такие идеи, грандиозные и неслыханные среди первых христиан и даже среди 12 Апостолов, а тем более среди Братьев Господних, и потому могущие казаться прямо безумными, совершенно отрицали законничейскую ориентацию иудействующей церкви в столице мирового идолопоклонства. Они вряд ли могли быть безболезненно приняты транстевертинской общиной, которая сама себя уже была склонна считать «Апостольской церковью», и не в глубине и силе веры, а в своих ежегодных пилигримствах в Иерусалим к Апостолам и к храму, и ещё больше в своём столичном положении видела гарантию такого самосознания. Поэтому Апостол Павел писал им: «Не думайте о себе более, нежели должно думать. Но думайте скромно по мере веры, какую каждому Бог уделил» (Рим. XII,3).
Отправляя из Коринфа это послание со своей честной послушницей Фивой, которая перед тем заявила себя, как заслуживающая полного доверия диаконисса Кенхрейской церкви в Коринфе, Павел лучше, чем кто‑либо, знал, что эти идеи не его личные выдумки, а богооткровенные императивы, способные произвести настоящее землетрясение, которое опрокинет законнический строй Римской церкви, т. е. дезорганизует её временно и сделает из неё «царство, разделившееся на ся», — собрание людей, волнующихся и без конца спорящих между собой, где их пресвитеры первого сорта, «считавшие себя путеводителями слепых», потеряют и власть и голос, — что потом и исполнилось (Деян. XVIII,22). В случае же непринятия, идеи эти смогут даже послужить как запах, убивающий насмерть целую общину.
Когда‑то Павел писал фессалоникийцам (1Фес. V,27): «Заклинаю вас Господом, прочтите сие послание моё всем святым братиям». Но мог ли он так закончить своё послание к церкви Римской? Вряд ли. Была ли у него уверенность, что послание это возымеет действие на пресвитеров этой иудействующей церкви? Вряд ли. Поэтому он, как гениальный стратег Божий, применил тут тот же приём, как при избрании себе в сотрудники Силы и Тимофея, а в другом случае при представлении Тита на Апостольский собор, или же когда подверг обрезанию уже крещёного взрослого Тимофея, или когда в Афинах выдвинул культ «неведомому Богу», а позднее в Кесарии Палестинской, сослался на идею воскресения мёртвых пред членами синедриона, чтобы вызвать раздор среди них (Деян. XXIII,6–9).
Но здесь положение было безмерно труднее, и потому необходимо было чрезвычайное средство. И Павел нашел это средство. Ни Симона–Петра, ни Иоанна, которые могли бы быть свидетелями Апостольского достоинства Павла, по–видимому, в то время не было в Риме. Поэтому он, быть может, по совету Акила и Приски, которые тоже озарены были Духом Святым, заранее озаботился, чтобы к моменту получения этого послания собраны были в Римской общине 26 главных испытаннейших его сотрудников, в том числе Акил и Приска. Как он их туда переправил, нам неизвестно. Но они должны были не позволить ревнителям иудео–христианской ориентации замолчать это послание или, прочитав, предать забвению, что очень нетрудно было сделать среди малограмотных и простоватых римских христиан, больше приученных повиноваться, чем рассуждать. Ведь, чтобы воспринять это послание, надо было не раз и не два прочитать его общине с настойчивыми разъяснениями, — тем более, что Павел, как ιδιωτης τω λογω, не умел писать удобовразумительно. А только эти лица и могли начертать истинный образ Павла, как Апостола, великого из великих, и из факта получения Римской общиною послания, принесённого «какой‑то» Фивой от «какого‑то» Павла, — сделать событие церковной важности, т. е. произвести глубочайший перелом духовного склада всей общины (Рим. I,16). И в конце послания Павел приветствует не фарисействующих римских пресвитеров первого сорта, а поимённо этих 26 лиц, которые среди возгоревшихся споров должны были занять решающую позицию: быть посредниками и примирителями в восприятии проповедуемых Павлом грандиознейших идей, и тем способствовать восхождению всей Римской общины на ещё более высокую ступень духовной зрелости, любви братской и свободы во Христе (Рим.Ι,11,13). Нет сомнения. Что Апостолы Симон–Пётр и Иоанн, неоднократно раскрывавшие объятия Павлу, своим последующим одобрением, по внушению свыше, только закрепили этот переворот иудео–римской церкви в духе эллинского христианства.
Совершив этот подвиг невообразимый даже среди Апостолов мужества, Павел отправился в Иерусалим на праздник Пятидесятницы. Это было в 58 году. С этого момента Павел живёт и действует, как обречённый.
Можно было думать, что столь беспримерная многолетняя деятельность этого человека, осуществившего самые несбыточные предсказания Спасителя (Лк. XXIV,47) и пророков, обратившего на путь спасения многие сотни людей в стольких языческих городах и, можно сказать, положившего начало обращения всего эллинского народа к Единому Богу и Христу, — казалось бы, что такая деятельность не должна была вызывать у верующих братий в Иерусалиме ничего, кроме восторженного одобрения, что Иаков устроит почётную встречу Павлу, приготовит ему приют у себя, — в доме, а если нет, то позаботится о его защите. Павел, просивший некогда коринфских христиан, чтобы они позаботились о безопасности Тимофея (1Кор. XVI,10), казалось бы, имел право рассчитывать, что и о его безопасности должны позаботиться братья господни в Иерусалиме. Однако, на деле произошло нечто ужасное. Апостолов Симона–Петра и Иоанна в Иерусалиме тогда уже не было. Павла встретило там крайне враждебное отношение одних – храмовой аристократии и кагала, и двусмысленное отношение других, т. е. верующих иудеев и Иакова с пресвитерами. Скромное пристанище Павел нашёл лишь в доме некоегоМнасона, который, как кипрянин, не особенно считался с иерусалимским фанатизмом (Деян. XXI,16).
Когда Павел со своими сотрудниками явился к Иакову, тотчас же собрались туда и все пресвитеры назарянских синагог (Деян. XXI,18). Приняв богатые денежные пожертвования для εβιονιμ, т. е. христиан «первого сорта» от основанных Павлом церквей «второго сорта» (2Кор. VIII,20), и выслушав повесть обо всех этих победах не человека, а Духа Святого, блюститель синагог назарянских Иаков, этот правовернейший σαδδικ, и тамошние пресвитеры, вместо того, чтобы взять на себя труд разъяснить своей общине значение этого дела, заявили Павлу:«Видишь, брат, ποσες μυριαδες», т. е. сколько десятков тысяч здесь уверовавших иудеев, и «все они ζηλοται του Νομου», т. е. ревнители закона, — не Христа, а Закона. Мы знаем, что значило это противоположениев глазах Павла: «А о тебе наслышались они, что ты всех иудеев, живущих между язычниками, учишь отступлению от Моисея, говоря, чтобы они не обрезывали детей своих и не поступали по (раввинским) обычаям». И во избежание беды, Иаков, брат Господень, тут же посоветовал Павлу, как обойти Закон.
«Есть у нас четыре человека из уверовавших иудеев, т. е. принявших святое Крещение, но сверх того ευχην εχοντες εφ εαυτων, т. е. имеющих на себе аскетический обет назарейства. И вот, перед вступлением в назарейство, они должны очиститься от греха прикосновения с язычниками». Взяв их, очистись и ты с ними от прикосновенияк язычникам. Но, так как эти люди слишком бедны, то прими на себя издержки на жертву за них – жертвенные овцы продавались при храме по учетверённым и больше ценам. И чтобы они остригли себе голову, — и тогда узнают все, что слышанное ими о тебе несправедливо, но что и сам ты продолжаешь исполнять Закон» (Деян. XXI,27). Брать на себя такие расходы за бедняков считалось подвигом особенного благочестия и человеколюбия.
Что мог ответить на это Павел, больной, искалеченный, троекратно избиваемый палками римских ликторов, пять раз полосованный ремнями иудейских палачей, однажды до полусмерти побитый камнями? (2Кор. XI,25) Три раза терпевший кораблекрушение? Он мог ответить только одно: «для иудеев я был, как иудей, чтобы приобрести Христу иудеев; для чуждых Закона, как чуждый Закона, чтобы приобрести Христу язычников» (1Кор. IX,20–21). Конечно, он мог бы ещё сослаться на пример Апостола Петра, который, когда пришёл в Кесарию к язычнику Корнилию, то сказал: «вы знаете, что иудею возбранено сообщаться или сближаться с иноплеменником; но мне Бог открыл, чтобы я не почитал ни одного человека скверным или нечистым» (Деян. X,28). Но могло ли это успокоить таких противников, какими были иудейские ζηλοται του Νομου? Слишком много раз Павел во всеуслышание громил этих ревнителей Закона, «которые убили Господа и его пророков и нас изгнали,… и которые препятствуют проповедывать язычникам, чтобы те спасались, и через это наполняют меру своих грехов. Но приближается на них гнев до конца!» — писал он своим ученикам, уверовавшим из евреев и из язычников (1Фес. II,11, 15–16). «Берегитесь псов, берегитесь обрезания!» В те времена тоски и религиозных исканий этот крик его вызывал антииудейское эхо по всему языческому миру.
Однако, желая сохранить мир с Иаковом, братом Господним, и другими родственниками Господа и пресвитерами назарейских синагог, Павел согласился. После того как сам он всюду проповедывал, что «обрезание – ничто, и необрезание ничто» (1Кор. VII,19), что «делами Закона не оправдается никакая душа», что «Христос – конец Закона», — он оплатил все расходы: а полагалось по 4 овцы за каждого человека, значит всего 16 жертвенных животных. Это было целое стадо, потребное для очищения этих неимущих братий – сумма немалая. Но и сам Павел исполнил все обряды, т. е. остриг себе голову, ногти, принёс и за себя кровавые жертвы и «очистился», как кающийся иудей. От чего? – «От скверны»прикосновения к язычникам, которым сам столько лет проповедывал, на которых низводил очищающие дары Святого Духа, среди которых обрёл себе лучших сотрудников, с которыми причащался Тела и Крови Христовой и делил трапезу на агапах, у которых находил ночлег и защиту во время преследований, которых много раз прижимал к груди в братских объятиях и от которых теперь принёс для иудейских христиан первого сорта большие денежные пожертвования… И вошёл в храм – это роковое и обречённое место. Тут Павла подстерегали ефесские иудеи, пришедшие на праздник из Малой Азии, которые особенно его ненавидели. Они скликали толпу фанатиков и наложили на него руки (Деян. XXI,27. Это повело его к ряду новых испытаний, которые могли окончиться только насильственной смертью. Вскоре после сего жертвой того же иудейского законничества сделался и сам ревнитель Закона, Иаков, «раб Бога и Господа Иисуса Христа». Он был убит в 62 году.
Но к этому времени, по действию промысла Божия, многое переменилось в строении христианства. В течение первых трёх десятилетий после сошествия Святого Духа Иерусалимская община была единственная вполне организованная церковь, которую возглавляли Апостолы, откуда двигались миссии к иудеям Палестины, Сирии, Финикии и к иудеям диаспоры. Брат Господень Иаков в своём послании ещё обращается исключительно к иудео–христианам: «двенадцати коленам, находящимся в рассеянии», хотя 10 из этих колен были почти совершенно потеряны. К тем же иудеям обращается и другой брат Господень, Иуда. Но теперь живая лоза христианства успела пустить в сторону ростки необычайной силы и красоты.
И вот сам Верховный Апостол Симон–Пётр уже пишет своё соборное послание к языко–христианским общинам, разбросанным в Понте, Галатии, Асии, Каппадокии и Вифинии, основанным трудами Апостола Павла, т. е. в странах, лежащих на полуострове Малой Азии. Ап. Пётр завершает их религиозную самостоятельность. Он говорит им, которые ещё недавно дико плясали и безумствовали вокруг своих козлоногих идолов: «довольно, что вы прошедшее время жизни поступали по воле языческой», «предаваясь мужеложству, скотоложству, пьянству, обжорству и нелепому идолослужению» (1Петр. IV,3). «Вы, некогда не народ, а ныне народ Божий», «люди, взятые в удел» (1Петр. II,9). Убеждает их «жить уже не по человеческим похотям». И в предчувствии близкой отмены ветхозаветного культа и гибели храма (1Петр. IV,17), призывает этих христиан из сочетания душ своих, как из живых камней, созидать иной, духовный храм Богу (1Петр. II,5). Конечно, верующие язычники лишь до некоторой степени могли вместить эту великую тайну. К тем же христианам мало–азийских общин обращается он и во втором своём соборном послании (2Петр. III,1), написанного из западного «Вавилона», т. е. Рима, накануне своей мученической кончины.
По преданию, в этих же странах трудились также Апостолы Филипп и Варфоломей. К этим же христианам Малой Азии писал свои соборные послания и Апостол Иоанн, надолго поселившийся в Ефесе. И, наконец, отсюда стало раздаваться на весь мир учение Апостола Иоанна о Христе, как Предвечном Λογος –е, завершившее благовестие всех апостолов иудеям и эллинам.
Таким образом, в последние десятилетия первого века почти весь Апостольский Лик оказался в Малой Азии, где христианство окончательно отрешилось от извращённого библейского оккультизма, от законнического изуверства и человеконенавистнической эсхатологии иудеев.
Ни одна из провинций империи не была так взволнована «безумием» христианской проповеди, как Малая Азия. Это видно из письма правителя Понта и Вифинии, Плиния Младшего, к императору Траяну, написанного немного позднее этого времени. Малая Азия сплошь была усеяна очагами нового учения, независимыми от ветхозаветной синагоги. И всё это были общины христиан, только что в муках покаяния и в восторге обретённого нового пути жизни выходивших из‑под наваждений тысячелетнего идолопоклонства.
Плиний верно уловил характерную особенность этих новых людей: их Бог враждебен «божественному кесарю» и всем богам империи. Ему Одному они поют свои ночные гимны, а всех прочих богов считают за ничто и упрямо оставляют без курения ладана и возлияния вина. «Из числа этих безумцев множество людей всех возрастов и состояний того и другого пола буду мною потребованы к ответу. Ибо не только город, но сёла и поляохвачены этим заразительным суеверием» — пишет Плиний. И утешает себя тем, что некоторые христиане легко отрекаются от Христа и под угрозами наказания даже хулят Имя Его.
Является вопрос, как могло совершиться такое грандиозное дело при посредстве устного слова в столь короткое время? Одних великих Апостолов, проповедывавших громко и открыто, было недостаточно для этого. Каждый обращённый, едва узнав учение веры, в свою очередь загорался неудержимым желанием стать ревностным распространителем этой радости. МИ вот в помощь Апостолам, без малейшего следа соперничества и иудейской зависти к ним, быстро народился из уверовавшихбратий–язычников новый вспомогательный тип «благовестников» (Еф. IV,2), неутомимых сеятелей слова. Из города в город, из деревни в деревню, минуя иудейские заставы, двигались эти неутомимые харизматики. Осторожно, точно боясь расплескать переполнявшее их чувство драгоценной истины, эти люди, подчас едва умевшие собрать в одну фразу несколько слов, входили в дома языческой бедноты, в лачуги рабов на окраинах, в трущобы гаваней, где Апостолов никогда не видели и не слышали. И вслед за этими благовестниками невидимо, но ощутительно, входил Сам Он, Совершитель спасения, Воскресший (Мф. XXVIII,20).
Эти люди не рукополагали епископов и пресвитеров, но всюду подтверждали радостную весть о победе Христа над смертью и об освобождении уверовавших из‑под власти дьявола. Проводя субботние вечера и Κυριακη ημερα (воскресный день – пер. ред.) то в той, то в другой семье, при свете горящих светильников, они беседовали о Христе и Его великих Апостолах. И в восторженном ужасе перед тайной Его креста, образовывалась домашняя церковь, где образ Иисуса, Агнца Божия, простирал к ним спасающие руки и оставался с ними навсегда, после чего в их мелочные и жалкие будни входила радость, которую никто и ничто не могло отнять, а их хижина преображалась в чертог света. Неширок был круг повествований этих харизматиков, но тем скорее они исчерпывали себя и, движимые какой‑то непонятной, но святой и ревнивой силой, шли дальше. И вслед за ними всюду шёл Он, Победивший смерть. Как мог Он, оставаясь в одном месте, одновременно идти дальше за благовестником – это можно понять только при свете веры в чудо прославления Его человеческой природы, приобретшей свойство Божьего вездесущия.
В то время как прочие страны только начинали прислушиваться к этому новому учению, над Малой Азией, в ликовании раскрывающихся небес, тихо реял кроткий образ Распятого иудейскиминачальниками в Иерусалиме и Воскресшего Сына Божия, и во многих городах и деревнях мерцали тысячи огней откровения. Не в Иерусалиме, не в Антиохии, не в Риме и не в Александрии, а здесь, в Малой Азии, еврейский Мессия, Иешуа, с двумя ранами на ногах и двумя ранами на руках впервые был поднят на щиты и провозглашён Богом, Спасителем и Царём всего человечества, а христианство получило отклик мировой и исторический.
Из всего этого видно, что принятое у нас, в качестве школьного, представление, будто иудейская церковь – это Церковь–мать – начала оскудевать дарованиями по мере того, как к ней стало приходить больше язычников, — не соответствует действительности. У иудейского христианства были свои внутренние, слишком влиятельные причины, от которых оно угасло.
Первые христиане из иудеев и первые христиане из язычников к концу Апостольского века далеко не представляли собойе д и н о йцеркви. Конечно, я говорю здесь не о мистическом единстве, а о единстве, осуществлённом вовне, в видимом для всех опыте. Это были две далеко расходящиеся ветви, две половины, из которых каждая имела свой резко очерченный склад, своё бремя греховного прошлого, свою траекторию полёта в будущее. Иногда же они упрямо стояли друг против друга, как противники. Судя по–человечески, они всё время были накануне неисцелимого разрыва.
В каждое своё благовестническое путешествие Апостол Павел переступал преграды иудейской национальности и обращался, уже в лице эллинов, которые были тогда настоящими законодателями в умственной жизни народов, ко всему человечеству.
Поэтому каждое благовестническое путешествие Апостола завершалось конфликтом между зачинающимся языко–христианством и вполне сложившейся иудео–националистической церковью. Три путешествия и три конфликта. И с годами эта вражда не угасала, а напротив усиливалась: каждый следующий конфликт был мучительнее и безысходнее. После первого путешествия Павла возгорелся спор об обрезании и законе Моисеевом, который был решён Апостольским собором в Иерусалиме. Второе путешествие закончилось открытым столкновением Апостола Павла с Верховным Апостолом Симоном Петром в Антиохии, которое уже не было решено никем третьим, а только самим Петром, — сознавшим свою личную неправоту, но не неправоту иудео–христианства. И, наконец, третье путешествие завершилось избиением Павла в Иерусалиме, как нарушителя закона, и многолетними узами его.
В чём же заключалось различие между этими двумя половинами христианства?
Иудео–христианство поражает прежде всего своею монолитностью. «Видишь, брат, ποσαι μυριαδες, т. е. сколько десятков тысяч здесь уверовавших иудеев. И все они ζηλοται του Νομου, т. е. ревнители Закона», – говорил Иаков, – ревнители не благодати Иисуса, Агнца Божия, а Закона. Это сплошь однородный материк духовный, сразу нараставший большими массами в 500 (1Кор. XV,6), в 3000 (Деян. II,41), 5000 (Деян. IV,4)человек и т. д. Книга Деяний не сохранила нам сведений ни об одном учительном пререкании, ни об одном расхождении по вопросам веры и устройства общинной жизни. Однако различия между фарисеями и храмовыми жрецами, и малограмотными простецами из «ам–гаарец», между местными эллинистами и коренными иудеями, после того как они приняли крещение, непременно должны были дать некоторые оттенки в религиозных устремлениях той и другой части иудейской церкви, так как естественно, что и те и другие привносили с собой нечто от своей закваски. Наконец, в церкви Иерусалимской было немало уверовавших иудеев из диаспоры Восточной заефратской и особенно Западной Эллинской, т. е. из самых несходных между собою стран рассеяния, с нажитыми таи наклонностями и говоривших на чуждых друг другу языках.
Единственное известие сохранила нам Книга Деяний о недовольстве эллинизированных иудеев на пренебрежение, чинимое их вдовам при раздаче хлеба. Но эта жалоба была тотчас же удовлетворена, и, в предотвращение сего на будущее время, был образован Апостолами священный институт диаконов, поставленных из эллинистов (Деян. VI, 1).
Другое известие касается выступления фарисействующих пресвитеров на Апостольском Соборе (51г.). Но и этот разлад был погашен Симоном Петром, указавшим на то, что законничество не создало среди них, иудеев, царства Божия, а благодать Христа явно создала это царство среди язычников. Послания братьев Господних Иакова и Иуды сообщают также только об одном существенном расхождения учительства в этом христианстве. Но даже и эта зараза лже–профетизма мятежных учителей, злобный пафос которых был «воспламеняем от геенны», не вызвала отлучения их Апостолами от общества верующих и не создала раскола.
Что же это было за единство? Не знак ли достигнутой п о л н о т ы во Христе? В том‑то и бело, что нет.
Если не считать самих Апостолов, которые представляли собой странствующий (Мф. XVIII, 19; Евр. XIII, 14) боговдохновенный учительный чин, и которые поэтому принадлежали и языческим церквам, тогда ни о «материнстве» этой церкви, хотя бы и возглавляемой родственниками Иисуса, ни о совершенстве её не может быть и речи. Это открылось с полной ясностью, когда главные столпы христианства, т. е. Апостолы, покинули Палестину, и община уверовавших иудеев, не пошедшая на разрыв со своей нацией и продолжавшая чувствовать себя больше «синагогой», как сказано в греческом подлиннике, т. е. школой ревнителей Закона, как их назвал Иаков (Иак. II, 2; Деян. XXI, 20), чем Церковью учеников Иисуса Христа, осталась сама с собой. В еврейском языке даже не было слова «церковь», а «Назарейская ересь». Не было и слова «христианин».
Единство в иудейской церкви достигалось тремя могущественными воздействиями. Во–первых, З а к о н о м. Иудейские христиане под влиянием уверовавших фарисеев, жрецов храма и братьев Господних, вовсе не считали, что Закон Моисеев отменён, поглощён или исполнен за нас во всех егооккультных глубинах крестным подвигом Христа. Наоборот, они соблюдали его с двойным усердием (Деян. XXI, 20), ставя выше всего своё плотское происхождение от Авраама, обрезание и субботу (Мф. XXIV, 20). Во–вторых, единство достигалось верою в Иешуа, сына Давидова, как в Мессию, и ощутительными dona supernaturalia (сверхъестественные дары – пер. ред.) «Руах–га–Кадош», т. е. дарами Святого Духа. И в–третьих, психическим давлением, так как иудеи не терпят разности в религиозных убеждениях, а в иных случаях даже террором, который вытекал из ζηλον Θεου ου και επιγνωσιν, т. е. «из ревности по Богу, но не по разуму». И это последнее – «страх иудейский» (Ин. XIX, 38; XX, 19; Мк. XVI, 8) – для палестинских христиан первого сорта был чуть ли не значительнее первых двух. «А других страхом спасайте» – настаивает брат Господень Иуда в своём соборном послании (Иуд. I, 23). Даже Верховный Апостол Симон Пётр после многих лет апостольства мог освободиться от этого «наваждения» – «страха иудейского» — только при помощи Апостола Павла (Гал. II, 11–21).
Иудео–христианские общины Иерусалима и других городов Палестины, Сирии и Финикии представляли собой как бы ряд концентрических кругов, самые крайние линии которых состояли их едва христианствующих обрядовых изуверов. Все эти люди в разной степени веровали в Иисуса, сына Марии, но за Закон Моисеев, как источник национальной гордости и религиозной похвальбы пред язычниками, держались одинаково фанатично.
Чем же так импонировал им этот культ Закона, под водительством которого они не сумели создать среди себя царства правды ни на один момент своей истории? Не значило ли это, что Закон возлагал на них бремя неудобоносимое только для того, чтобы они познали свою духовную нищету (Деян. XV, 10)? Нет, он их приковывал даже после того, как они уверовали в мессианство Иисуса и приняли таинство Крещения и обильные «Руах–га Кадош», т. е. dona supernaturalia – дары Святого Духа. Неужели даже пример Павловых общин не раскрыл им глаз?
В глазах иудео–христиан эллинские общины, основанные Павлом, в лучшем случае, казались лишь какими‑то вольными школами индивидуальной святой добродетели, без всяких корней в прошлом и без всяких обетований будущего, — собраниями людей, отрёкшихся от своего рода и племени, т. е. отщепенцев эллинства и не вошедших в иудейство. Слишком бросалась в глаза неполнота и незавершённость этих общин. Учение Апостола Павла о том, что будто кровавые жертвы, в громах и молниях Синая Самим Богом установленные с такими подразделениями и подробностями, суть только символы, тени, прообразы будущего, — казалось дерзкой нелепостью и кощунством. Ни одна из самых главных и глубочайших проблем библейского оккультизма для уверовавших язычников, этих овечьих душ, не то что не была разъяснена, но даже не была затронута: ни тайна категории времени, как извращённой вечности, ни тайна мира, как «творения из ничего», ни тайна Храма, в видении показанного пророку Иезекиилу, ни проблема кровавых жертв и их очищающего значения, ни тайна замкнутых и отверстых небес, как загадка пространства, ни величайшая и страшная тайна четырёх Херувимов, ни последняя тайна живой колесницы Престола Божия.
В Иерусалиме же была религия Закона, данного Богом, прославленная великими именами праведников, воссиявших навеки, из коих некоторые были живыми взяты на небо, религия, засвидетельствованная чудом гораздо большим, нежели воскресением одного какого‑то человека, исходом по дну расступившегося моря целой многотысячной нации из египетского рабства, – нации, с тех пор ревниво помнящей себя на протяжении 1500 лет, – нации, выделенной Самим Богом из «скотских» племён языческих и неоднократно наказанной Богом за забвение ею своего национального призвания. И разве пророками не было предречено, что евреи – народ, которому Бог даст господство над всеми народами земли. Эта могущественная религия запечатлена не легко смываемым, а пластическим знаком – обрезания. Религия, с «священным» учреждением праздников, открываемых звуками серебряных труб со ступеней храма и охватывающих все классы нации в целом, как бы далеко они не были рассеяны, и властно дополняющих и подчиняющих себе мораль отдельных лиц. Наконец, это была религия с видениями славы Святого Творца неба и земли – Иеговы на Престоле Его, религия с обширной раввинской учёностью, которая клеймила презрением неграмотных соотечественников, т. е. не умеющих читать книг Закона и книг пророков, религия, которая хотя тщетно, но всё‑таки пыталась если не разъяснить, то дать почувствовать эти последние тайны бытия. И самое главное, религия с путеводным пророчеством о долженствующем прийти избавителе – Мессии, имеющем стереть с лица земли все нечестивые царства языческие и возвеличить Израиля. Наконец, религия с правом меча, т. е. войны, смертной казни – побиения камнями – и террора, направляемых самими небесными знамениями против исконных внешних врагов – нарушителей и извратителей Закона, т. е. еретиков.
Да, всё это было так. Но только до тех пор, пока евреями не были извращены все эти залоги и преимущества до такой степени, что они не узнали Того, Кто составлял ещё в предсуществовании Своём центр и душу всей этой религии. С отвержением же Христа и Его победы над смертью, внутренний остов культа этого закрылся для них и подменён был духом тьмы, а с внешней материальной стороны превращался в прах, был лишь богоотверженной развалиной обрядов. «Ваш отец дьявол!» – (Ин. VIII, 44) неоднократно с гневом бросал им в лицо это страшное обвинение Христос. Тёмное мистическое окрыление фанатиков иудаизма лишь совне прикрываемо было масками благочестия, словесными формулами и обрядами, которые когда‑то были святы для других людей, по–иному верующих (Мф. XXIII). Теперь же культ этот только надмевал и демонизировал эту упрямую своекорыстную и изуверную нацию. Соблазнял их считать себя «избранными» и до Христа, «праведниками» и без Христа. И не Христа, а себя самих, вдохновляемых дьяволом, они старались сделать предметом веры и поклонения для всех этих религиозных гилотов, т. е. язычников. Вот почему Апостол Павел так настойчиво предостерегал язычников: «Много есть непокорных пустословов и обманщиков, особенно из обрезанных. Они развращают целые домы, уча, чему не должно, из постыдной корысти» (Тит I, 10–14). И громко кричал на весь мир: «берегитесь обрезания!», т. е. берегитесь евреев.
«И все они – ревнители Закона», – с удовлетворением заявляет о составе Иерусалимской церкви Иаков, родственник Господень, главный цадик и блюститель синагог назарянских в Палестине. Самодовольное законничество, прикрывающее злобные мечты об отомщении язычникам за столетия рабства, за соблазны, за многократные ограбления и разорения Храма в прошлом, за бесчисленные насмешки и глумления над мессианскими ожиданиями, – за то, что эти нечестивцы и теперь распластали обетованную землю, поделив её между своими приспешниками – злодеями из Иродова дома, и грабят её без страха и совести, – эти мечты о «мессианском отомщении» составляли главную духовную пищу не только террористической кучки исступлённых зелотов, вызвавших позднее несчастное восстание против Рима, но и умеренных ревнителей Ветхого Завета; эти же демонические мечты околдовывали и иудео–христиан, открывая путь своекорыстным страстям и нечистым вожделениям.
Как иудеи, так и иудео–христиане были смущены слишком долгим ожиданием восстановлением царства Израиля. Чаяния Мессианского царства в форме изгнания из Палестины греков и римлян со всеми их театрами и амфитеатрами и акведуками, насильственного восстановления мирового и мирского преобладания, и у иудеев, и у иудео–христиан было одно и то же – хищно национальное. Это то, что теперь называют расистской теорией, – болезнь, которой заражены все европейские народы.
И для тех, и для других было понятно само собой, что все народы, обитающие на земле, должны войти в теократическое царство и подчиниться Мессии Израиля (Мих. IV, 1–3). Но формой этого подчинения признавалось непременное вступление под Закон Моисеев и в Завет обрезания. И разве Давид, будучи прообразом Мессии, не явил вечный пример, бросив к ногам Саула, как победный трофей, 200 крайних плотей, насильственно обрезанных у филистимлян, для чего ему, конечно, пришлось умертвить их (1Цар. XVIII, 25–27). Участь греков, римлян, персов и других варваров должна быть та же, что некогда поголовно избиваемых ханаанских племён, что вскоре потом и подтвердилось в Кипрском восстании иудеев в 131 году под предводительством Бар–Кохбы. Мессия должен прийти не для избавления рода человеческого от греха, проклятия Божия и смерти, а для основания земной империи Израиля. Сами Апостолы до сошествия Святого Духа верили в эту империю и лишь спорили о том, кому какая достанется сатрапия в ней (Мф. XX, 21; Мк. X, 35–37). Израильская империя с Единым Невидимым Богом на небе, но на перебиваемых костях всего видимого языческого человечества – вот предел пределов. Вот для чего должен прийти Мессия!
Если бы Мессия был таков, каким Его представляли иудео–христиане и иудейские националисты и книжники–раввины, то Он был бы злейшим теократическим тираном, который когда‑либо угнетал человечество.
Где же корни такого чудовищного извращения?
Оно заключалось прежде всего единственно в ложном отношении между двумя основными категориями религиозного бытия: З а к о н о м и Б л а г о д а т ь ю. Главная тайна Закона была в том, что он не исполним просто–человеческими силами. Но тогда к чему же он был дан? – Чтобы открывать власть над каждым отдельным человеком и над целым народом иных тёмных вожделений, глубоко сидящих внутри. «З а к о н о м» познаётся грех, плен у первородного греха, заполняющего своими разветвлениями всю инфрасферу, т. е. всю неосвещаемую солнцем глубину душ человеческих. Закон ставил себе задачей раздваивать зрение человека и внутренний взор его устремлять на этот всеобщий плен у греха. Если же Закон не открывает греха, а только надмевает человека, – то он гибелен. Между тем, ревнители иудейской церкви в безумии своём полагали, что Закон исполним просто человеческими силами каждого иудея, ибо каждый иудей есть тоже мессия, только в несколько меньшей степени, что Закон деловая, вроде торговой, сделка Израиля с Творцом неба и земли, что он есть самостоятельная система оправдания, т. е. приобретения праведности. Но тысячелетний опыт удостоверял, что от дел Закона нравственной чистоты в душе ни у кого не получалось. А было одно наружное лицемерие, – то чёрное бесстыднейшее лицемерие, в котором их обличал Спаситель. Оправдание получалось только у тех, у кого горела в сердце вера в грядущего Мессию- Искупителя.
Ревнители иудейской церкви полагали, что вера в Иешуа должна были лишь некоторой второстепенной или вспомогательной прибавкой к Закону, как основе национального величия и обособленности, дающей право на мировое господство, что главная задача христианства – восстановить в иудействе Моисееву систему, которая в последние столетия была так поколеблена и искажена нечистыми, всё нивелирующими влияниями окружающего эллинизма.
Не Крещение, и не сошествие Святого Духа, и не Евхаристию – эти таинственные добытки крестного подвига Мессии, Агнца Божия, – они считали самым великим чудом, пребывающим на земле, а Закон, Храм с оккультными жертвами в нём, своё плотское обрезание и разрывающие душу ожидания мирового господства над язычниками. Иудео–христиане по–прежнему веровали в скорое наступление земного царства Иешуа Назорея, который должен возвратиться уже не в терновом венце, а с мечом, как настоящий властитель мира, в этот или в другой подобный храм, и при помощи своих чудес сделать то, что Он не успел сделать за три года своего общественного служения в зраке раба. Ибо Он – «наш Господь Славы» – (Иак. II, 1) должен открыть пред Израилем широкие пути к господству, сделать Иерусалим центром несравненного политического могущества и блеска, и бросить под ноги иудеям все эти ненавистные «скотские племена» языческих стран, неисчислимые богатства которых они в мечтах уже делили между собою, как военную добычу. Разве не сказано у Исаии: «тогда будет великий раздел добычи» (XXXIII, 23), «так что и хромые пойдут на грабёж».
Также и к источнику благодати – Иисусу Мессии, пришедшему и отвергнутому начальниками иудейскими и нацией, как целым, здесь было отношение не животворящее. Почти все христиане Иерусалимские знали Иешуа лично, помнили Его голос, видели Его чудеса, наблюдали образ жизни, ходили по тем же улицам, по которым ступала Его нога, видели, как в летний зной Он искал тени, как прятался от дождя и, дрожа от холода, кутался плащом в зимние непогоды. Помнили ужас, объявший весь город в часы Голгофы, рассевшиеся камни и сверхъестественную тьму над землёй…
Верные всем этим внешним впечатлениям, произведённым на них великим боговдохновенным «Раввуни», – и имея своим главой Иакова, родственника Его, — но, не победивши в себе мстительных помыслов, эти εβιονιμстремились до точности воспроизводить внешний образ Иешуа и в своём поведении. Совершали обрезание в присутствии 10 свидетелей, посещали Храм, соблюдали кровавый жертвенный устав до мелочей…Субботу, очищение от прикосновения к язычникам. Молясь в положенные часы каждений в Храме рядом с убийцами Христа, скорбели об Его участи, унизительной и ужасной, н е с м о т р я н а к о т о р у ю чтили Его, как Мессию, т. е. «пророка сильного в деле и слове пред Богом и всем народом» (Пк. XXIV, 19), но оказавшегося бессильным в последний момент жизни, и вряд ли, к а к Б о г а (Иак. I, 1; II, 1).
Учение Павла о положительном и универсальном значении крестных страданий Мессии, как искупление от греха, проклятия и смерти, им казалось совершенно непонятным, ненужным и пустым. Вера в богочеловечество Иисуса–Мессии оставалась достоянием лишь Апостолов и немногих избранных из избранных. Она составляла как бы тайное учение в этой церкви. Если бы эту веру Апостолы пытались проповедывать в Иерусалиме, то слушатели остались бы безучастны и глухи, и эта глухотаим послужила бы, как яд, отравляющий в ещё горшее осуждение.
У иудейских христиан было чувство преданности Господу и уверенность, что телесное лицезрение Его доставляет им особые привилегии верховенства над христианами из язычников, не видевшими и не слышавшими Его никогда, но не было подлинного понимания Его дела, как Богочеловека и Искупителя и как «чаяния языков», т. е. Спасителя всего человечества. Было поклонение Ему, как вознесшемуся на небо предмету дорогих и скорбных воспоминаний, но не было восторженного ужаса пред Тайной Его Креста, победившего дьявола, первородный грех и смерть. Не было и ощущения Его, как внутреннего блага, как сокровища, раскрывающегося в душе каждого уверовавшего в Его крестный подвиг, и по Его примеру взявшего свой крест на себя. Поэтому от гонений иудейское христианство не могло получить новых сил для роста в глубину: не расцветало, а хирело и никло.
Крест Христов выдвигаем был Апостолом Павлом в эллинских церквах, как единственный способ исполнения Закона во всех его оккультных глубинах и искупления человечества от греха и смерти, так что ничего не допускается наравне с Крестом, ничего подле него и ничего сверх него. В слепом непонимании этой страшной тайны Креста, не допускающего совместительства, и была трагедия иудео–христианства, которое вследствие этого не постигало самой сущности искупления через голгофскую жертву Иисуса–Агнца Божия, не обладало ею и не способно было сообщать её другим.
При таких условиях вдохновенное общение имуществ – этот максимализм первых дней, – здесь скоро выродилось в почти поголовную нищету, выдающую себя за подражание Иисусу, а в душе терзаемую горькой завистью к богатым братиям, хорошая одежда которых и драгоценные персти на пальцах, когда эти «счастливцы» в синагогах назарейских садились на передних скамьях и, выпячивая холеные руки, слепили глаза «эбионим» и тем заставляли их чувствовать себя несчастными (Иак. II, 1–3). Учительная же зависть к огненным языкам Апостольских полномочий будила чуть ли не в каждом ревнителе иудейского христианства, как христианства первого сорта, мечту о собственномподобном же учительстве (религиозный сальеризм). «Братья мои, не многие делайтесь учителями!» (Иак. III, 1) – тщетно вопиял Иаков на всю иудейскую церковь. Он видел, что язык этих учителей, разжигающих воображение слушателей, хотя был тоже «огонь», но «воспламеняемый от геенны», ибо служил лишь прикрасой неправды (Иак. III,6, 14). Это они, как псы из‑за спины великих Апостолов, преследовали Апостола Павла, так что он кричал своим общинам: «берегитесь псов, берегитесь обрезания!»
Общенационального перерождения Евангельская проповедь в иудействе не произвела ни в первые годы, ни на последующих ступенях, т. е. после смерти Иакова, брата Господня. Никаких широких задач, никакой свободы не породила. Получилось нечто подобное мёртвому сухостою в лесу среди молодых порослей. Какое‑то остановившееся существование, оторванное от общей жизни христианства и великой задачи спасения человечества. Та же удушливая пустота, которая висела над ветхозаветным иудейством после того как оно отвергло Христа, постепенно наползала и над иудейским христианством, после того как оно заняло высокомерную позицию по отношению к эллинским церквам, ибо законничество и националистическое самообольщение было и тут и там общим несчастьем и преступлением «погибающего дома Израилева».
Душевный надрыв (Иак. III,14), ежедневно растравляемый противоречием между высокими полётами фантазии и убогой действительностью, угнетал «эбионим», особенно когда голод вынуждал их стоять с протянутой рукой пред посланцами от эллинских христиан из Асии, из Македонии и из Ахаии (1Кор. XVI, 1, 3) и тем как бы ставил их на колени пред дерзко цветущими Павловыми школами, не знавшими ни субботства, ниобрезания, ни коммунизма, — школами, на которые из Иерусалима смотрели и с восхищением (Деян.ΧV, 3; Гал. I, 24; Деян. XXI, 20) и с отвращением, считая их за что‑то недоделанное и даже за πορνεια, т. е. духовный блуд (Деян. XXI, 21–24).
Эти эбионим, едва вмещающие в тощих телах бури своего воображения, могли только тунеядствовать и, слоняясь по назарянским синагогам, проводить жизнь от погрома до погрома среди своих кружков всё в одних и тех же толках о чудесах, о великом отомщении язычникам, о близком восстановлении царства Израиля, и грезя о каком‑то беспредельном не то театральном, не то политическом государстве иудеев над миром.
Иудеи никак не могли примириться с обидным фактом Мессии, родившегося в скотьем хлеву, Великого Царя, не имевшего где приклонить голову на земле, Ему обетованной, и жившего подаяниями. Они не раз, раскрывая рты, в завистливом изумлении смотрели на официальный проезд по городу императорского наместника Сирии. Предшествуемый отрядом конницы, он мчался в золочёной колеснице под балдахином, запряжённой белыми буцефалами с подстриженными гривами, с страусовыми перьями на головах. Сзади скакал второй отряд всадников, роскошно одетых и вооруженных… Слышали также они о сказочно–пышных триумфах, которые устраивал Рим своим военачальникам за одержанные победы.
А тут!.. «Мессия» «триумфально» въезжает в свой стольный город на жалкой ослице, едва семенящей ногами, сопровождаемый толпой босых оборванцев галилейских, постилавших ему по дороге свои лохмотья, и уличных мальчишек, дико орущих этому «одержимому»: «Осанна!» Ещё менее евреи способны были примириться с позорнейшим зрелищем Мессии, Которого римские воины били по щекам и Которому плевали в лицо, – и, наконец, Мессии, давшему себя распять на кресте! Заставить себя поверить в такого Мессию не хватало никаких человеческих сил… Но в том‑то и состояла драма, раздиравшая душу иудейства, что вера эта не была делом человеческих сил.
И даже те, кто кое‑как «принимал» мессианство Иисуса Распятого, могли ли примириться с заключительным фактом утраты своего духовного первородства над уверовавшими язычниками? Иудео–христиане, эти христиане первого сорта, «путеводители слепых», упрямо твердили, что Бог не будет Богом без иудейской нации, небо не будет небом, пока там не воссядет древний еврейский Бог, Иегова. И если уравнивать их с язычниками, так уравнивать: Бог должен в ярости Своей судить и языческие народы: испепелить их города, поражать их голодом, кровавыми междоусобиями, чумой, чтобы внушить им страшное синайское «Аз есмь!»
В своём самоослеплении уверовавшие иудеи не отдавали себе отчёта, как могло произойти так скоро угасание целой их церкви и определить меру своей вины в этом. Но Апостолам и проницательным христианам из язычников уже тогда можно было с замиранием сердца видеть, что церковь эта, не смотря на своё блестящее начало, обречена, как бесплодная смоковница, на засыхание. И, действительно, из дальнейшей истории мы знаем, что свитки еврейской литургии и еврейского Евангелия от Матфея, изорванные и изношенные, погибли в кучах вековых отбросов Иерусалима и дошли до нас уже только из греческих рук и в греческих переводах, и что самому иудео–христианству не суждены были долгие дни: его хватило лишь на одно поколение.
«Этот народ Я образовал для Себя;
Он будет возвещать Славу Мою».
«А ты, Иаков, не взывал ко Мне; ты,
Израиль, не трудился для Меня»
(Ис. XLIII,21–22)
Христианство необрезанных язычников сначала везде лепилось возле иудейской диаспоры. Но скоро вынуждено было отделиться и сложилось многотипно. Оно создано было теми же верховными Апостолами, над которыми горело молниеносное сияние огненных языков. Начато Павлом и Варнавой, завершено Симоном Петром и увечено Иоанном, но – в странах Азийских, среди языческих народов и, главным образом, среди эллинов, которым тогда принадлежала гегемония в философии, в науках и в учениях о высшем благе жизни, так что языко–христианство первых двух веков можно считать эллинским. Таковым оно было и в Риме, и в Галлии, и в Британии, и в Африке. Это христианство распространилось и везде складывалось по указаниям мало–азийского религиозного опыта, было независимо от иудаизма и даже заострено против него. Здесь что ни церковь, что ни городская республика, то получался особый духовный склад, особый закал. Со своей рукоположенной Апостолами иерархией общины эти были совсем не похожи друг на друга, да от них и не требовалось, чтобы они были похожи. Это была как бы гроздь винограда, каждая ягода которой заключена в свою кожуру, имеет свой хмельной сок и свою косточку. Довольно прочитать послания Апостола Павла к Ефесянам и к Фессалоникийцам, чтобы убедиться, до какой степени в каждой из этих Церквей христианство было воспринято по–своему и до какой степени пред каждой было открыты иные горизонты. Довольно вспомнить, при каких несходных условиях складывались общины в Антиохии Писидийской, Листре, Дербии, Филиппах, Коринфе, чтобы понять это ещё лучше.
Эта многотипность, как мы увидим ниже, происходила оттого, что языко–христиане не знали Христа ни по вещаниям древних пророков, как обетованного, ни лично, как историческую быль, а воспринимали Его по боговдохновенному слову Апостолов и через таинства Крещения, возложения рук и Евхаристию.
Что же от Апостолов узнавали они о Нём?
Они узнавали, прежде всего, как Господь постепенно подготовлял ближайших учеников к пониманию того, Кто Он есть. Только после 11/2 года притч, иносказаний, чудес и терпеливых разъяснительных усилий Он, наконец, предлагает им решительный вопрос: «За Кого вы Меня почитаете?» И объявляет, что Его Церковь будет непоколебимо покоиться, как на камне, на том исповедании, которое сделал Симон Ионин относительно Его Божества, за что этот Апостол и прозван «Петром», т. е. камнем веры. Эту веру в Божественное достоинство Христа в Малой Азии, Македонии, Ахаии, Риме язычники принимали в простоте сердца. Его громко возвещали им на греческом языке Апостолы Пётр, Иоанн, Павел и все их послушники. И устно и в посланиях они внедряли эту веру во всех эллинских церквах, основанных ими.
Апостол Пётр учил, что Иисус Христос, «восшед на небо, пребывает одесную Бога, и Ему поклонились Власти и Силы» (небесные) (1Петр. III,22), т. е. все высшие Ангельские лики. Марк своё Евангелие, написанное по указанию апостола Петра, заканчивает утверждением, что Господь по вознесении на небо «воссел одесную Бога» (Мк. XVI,19). Апостол Павел учил, что Он, т. е. «Иисус Христос, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу» (Флп. II,6), что Христос – Сын Божий (Рим. I,4; Гал. IV,4), что Он «Сын Давидов, от вечности сопребывающий со Отцом в Божественной славе и нас ради обнищавший» (Евр. I,2–3); что Он – «Творец мира» (1Кор. VIII,6), «Сшедый с неба (1Кор. XV,47), и теперь сидящий одесную Отца» (1Еф. I,10; Рим. VIII,34); что «Он есть образ бога невидимого, рождённый прежде всякой твари, ибо Им создано всё, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: Престолы ли, Господства ли, Начала ли, Власти ли, т. е. все Ангельские лики – «всё Им и для Него создано, и Он есть прежде всего и всё Им стоит». «Он есть глава тела церкви» (Кол. I,15–18); и «в Нём обитает вся полнота Божества телесно» (Кол. II,9). И, наконец, что «Христос – сущий над всеми Бог» (Рим. IX,5). И после своего вознесения на небо Он продолжает руководить Апостолами и, запрещая им наперёд подготовлять свои речи, влагает в уста пророков и евангелистов, как импровизации, те слова, которые надлежит сказать (Мф. XXVIII,20; Мк. XIII,11).
Это учение язычники принимали с полным доверием, в простоте сердца, как дети. Ещё более решительному исповеданию Богочеловечества Христа научал эти церкви любимый ученик Христов, величайший из Апостолов Иоанн устно и в циркулярном послании ко всем церквам. Это же потом он завершил, написав на греческом языке книгу, как свидетель, очи которого видели, уши слышали и руки осязали, – книгу о Премирном Слове, ставшем Плотию, т. е. 4–е Евангелие. Под такими внушениями Духа Святого, раскрывающего врата неба, пресветлый Лик Христа запечатлевался в умах язычников, как единственное и исключительное чудо всех времён, и раскрывался для каждого сердца, как внутреннее благо и высшая реальность, по мере разочарования во лжи идолопоклонства и в соблазнах жизни, а также по мере покаяния в грехах своего языческого прошлого. Это было не тайное учение, а громко во всеуслышание всех народов, словно в трубы архангельские, провозглашаемая основная истина Церквей эллинских.
И так как Закона Моисеева, а тем более национальных политических вожделений у эллинов, особенно после покорения их римлянами, не было, а были только трупы разложившихся мифов, да жалкие россказни жрецов и поэтов о всяких небылицах и весьма сомнительных похождениях богов и богинь, покидаемые капища с идолами, ла пустые торжества с дионисовым беснованием, то кто разрывал с этими наваждениями вчерашнего дня, тот оказывался исключительно под действием великой скорби о гибели своего земного отечества, порабощённого римлянами, и под бесконечно радостным воздействием Христа и только Христа, как Бога, Который являлся для них и законом и благодатью, а царство Его – всечеловеческим грядущим Градом и отечеством.
Душевный кризис начинался у язычников при первом слышании этой странной проповеди. С Крещением происходила непередаваемая на словах перемена чувств места человека в мире, и совершался внутренний переворот. День Крещения для каждого вступающего в Церковь был единственным, неповторимым днём жизни. Впоследствии многие дни могли быть счастливее, торжественнее, например, в моменты мученичества, когда душа приходила в экстаз, предвидя ожидающие её радости, но более разительного перехода из одного состояния в другое не повторялось никогда. Ибо здесь религия нравственных заповедей преображалась в религию космическую, – религию побеждённого мира: Крещение освобождало мир от сатанинского околдования, оцепенявшего его в нечто абсолютно сущее для человека. Восторг этого освобождения и наплыв в душу небесной созерцательности удостоверяли действенность Крещения.
Бессмертия же вкушали от евхаристийной Чаши и преломляемого Хлеба, ибо здесь вещества эти таинственно, т. е. силою чуда, пресуществляются. Внутренняя, невидимая, нуменальная сущность Хлеба и Вина возносится в сферу Божественной Телесности Христа Прославленного и поглощается Ею, тогда как феноменальная действительность, т. е. внешняя видимость этих веществ не испытывает никакого ощутительного изменения. Непонятно было всё это, но светлая радость и веселие новой жизни, чего самые лучшие люди среди язычников давно искали и нигде не могли найти – ни в мистериях, ни в философских школах, – была самым убедительным доводом в пользу принятия этого учения, как божественной истины.
Поразительным было это столь обильное осенение Святым Духом вчерашних тёмных идолопоклонников и сладострастных выродков (1Петр. IV,3). Дух Святой, нисходящий с небес в сферу человеческого понимания, теперь проникал в их умы, реял мирборящим сиянием над всей их жизнью. На евхаристийные собрания, происходившие по ночам, они, забыв утомление после трудового дня, спешили издалека в надежде мистической встречи со Христом, и эта надежда их не обманывала. Целые общины переживали за евхаристией чудо исходящих от Него утешений, – утешений, что разлучены они со Христом временно, и разлука эта только кажущаяся, так как, вследствие раздвигаемости пространства, границы, образуемой Плотью Его и плотью их, больше не существует ни для них, ни для Него! Ибо через эти ослепительные тайнодейства они стали Его сотелесниками. Плотскими глазами они Его никогда не видели, и даже со слов Апостолов едва ли знали, каков Он был из Себя, чем отличался от других людей по наружности. Читали только, что хитон у Него был нешвенный (Ин. XIX,23). Но по прикосновению Его к сердцам они узнавали Его безошибочно (Лк. XVII,21). «Иисуса, Которого не видели, любите и радуетесь радостью неизреченною и преславною», – писал азийским христианам Верховный Апостол Пётр (1Петр. I,8).
Этих христиан не смущало то, что Он, Сшедший с небес, родился в скотьем хлеву, сто Он, Повелевавший бурей, принял обет страдальческого пути и позволил бить Себя по щекам и плевать в лицо и даже дал распинать Себя на кресте, как последний бунтующий раб. Напротив, всё это ещё более трогало их, роднило с Ним и повергало в умиление, ибо их тоже неоднократно били по щекам и бичевали, и плевали им в лицо. И сами они были по большей части рабы и такие же бедняки, по нескольку раз в жизни бывавшие близки к бунту, т. е. к тому, чтобы быть распятыми на крестах.
Впервые же воспринимаемая грандиозная и подавляющая идея о «первородном грехе», тяготеющем над всем человечеством, начало которого теряется во мраке незапамятных тысячелетий, нашёптывала им не словами, а какими‑то молчаливыми внушениями объяснение той тайны вездесущия смерти и сверхчеловеческого источника зла, т. е. диавола, которое недоступноникакому земному пониманию и которое делало радость спасения в этих общинах ещё более острой, глубокой и трепетной. Они понимали, что Его Крест не единичный подвиг, только Его одного касающийся, не изменяющийобычного строя вещей и в конце концов бесследный для человечества, оставшегося по–прежнему в рабстве греху и смерти. Нет, крест Христов, как путь победы над всеобщим первородным грехом и смертью, вынимал смерть и из их душ. В этих общинах, поддерживающих друг с другом постоянные сношения, Его Крест принимал грандиозные размеры, распростираясь от края востока до края запада, и от преисподних земли до неба небес, охватывая властью своей всё человечество, все Ангельские чины и самый космос, т. е. весь мироустав.
Везде новообращённые эллины, хотя и читали αγια γραμμα τα των Ιουδαιων (святые письма евреев – пер. ред.), но не высчитывали количество букв в каждой книге и не делали предметом культа каждую букву, не гадали по этим буквам, ждёт ли их прибыль в торговле, а полагали, что вера в Иисуса Христа вполне заменила религию Моисея не через отмену, а через таинственное выполнение её во внутренних действиях души и совести, – как высший культ отменяет низший. Это одно в глазах иудео–христиан казалось уже безумием и кощунством. А между тем это была полная истина.
Там, где жертвы не были извращены восприятием их, как кормление божества, там человек, приступая к жертвеннику пред лицом Ягвэ, должен был возлагать левую руку свою на главу жертвенного животного. Это было существенной особенностью всех жертвоприношений (Мф. XII,7), и тем своё животно–человеческое неразумие, в котором совершаемы были грехи и преступления, он как бы опрокидывал в душу приведённой покорной жертвы. А закланием её отрицал это животное безмыслие и неведение, как неправду в себе и о себе. При виде крови, бьющей ключом и последние содрогания жертвы, в душе приносящего образовывалась некоторая пустота и жажда мессианского заполнения её. Это была священная пантомима, понятная только избранным, которым «безвестная и тайная Своя» открыл Бог (Пс. L,8).
Таким образом жертвенные обряды Закона Моисеева были лишь оккультными символами будущих мессианских богодейств: они в смутных намёках без слов давали почувствовать лишь отрицательную сторону мессианской тайны о человеке, небе и земле. Закланием тельцов отвергаемо было животно–бычачье примирение человека с этой землёй, уготованной огню. Закланием агнцев отвергаемо было для человека животно–овечье неведение злобы мира и неведение ужаса смерти, которую надо победить, как дело противоестественное и вопиющее. Жертвенным обламыванием крыльев у голубей отвергаема была для человека достижимость Ангельского неба птичьими средствами. В таинствах же, завещанных Христом, последняя правда о человеке, земле и небе открывается не в смутных намёках, а даёт вкусить себя во всей её онтологической полноте и безмерном богатстве нового творения.
Проповедуя спасение язычникам, Апостол Павел обращался к внутренней свободе уверовавших во Христа. Со стороны же могло казаться, что он сам созидал эту свободу. Но, конечно, это было не так. Эта «свобода» была не πορνεια (проституция – пер. ред.) циников, не ελευθερια (свобода – пер. ред.) греков, не emancipation (эмансипация – пер. ред.) или civitas (гражданские права – пер. ред.) римлян. Эта свобода была сверхъестественное чудо, творчески творимое – βαρα – «из ничего» Христом Воскресшим в тёмных пустотах душ у каждого человека отдельно и у многих вместе, т. е. оно творчески творило Церковь. Это было чудо самое поразительное среди сумерек того века, трагического в религиозном отношении, полного волнений и тоски умирающих культов, которые давали в течение веков, хотя обманчивое, но некоторое утешение человеку. За этой свободой приходили подсматривать снедаемые враждой иудейские христиане первого сорта из Иерусалима (Гал. II,4). Она составляла предмет злобы и недоумения для языческих жрецов; клеветы для черни, как свальный грех, ибо братья и сёстры приветствовалидруг друга лобзанием, не принятым среди язычников; удивления и зависти для философов; опасения для римских властей, как бунт рабов, ибо делало их из объектов – субъектами, и как sacrilegium (святотатство – пер. ред.), т. е. оскорбление «священного» императорского величества, ибо говорило о каком‑то другом «Царе Царей».
Учение о Христе, не смотря не его крайнее неправдоподобие для внешних, подымало верующих на такую высоту идеалов, до какой никогда нельзя было достичь с помощью философских школ, ибо Евангелие не было только учением, а прежде всего чудом возрождения.
Однако корни долголетнего нечестия сидели в язычниках так глубоко и так цепко опутывали всё их существо, что надо было ждать многократных новых падений и отпадений. Поэтому сверх единократного Таинства Крещения было ещё установлено таинство повторных покаяний.
Таким образом люди тут вступали на лестницу духовного опыта, о возможности которого они до того и не подозревали. На вершинных ступенях этой лестницы обрывалась власть инфрасферы и достигалась полная свобода от внутренних тяготений ко греху – рай ещё при жизни! Победа Христа над смертью сияла, как новое солнце, навстречу которому раскрывались десятки и сотни душ, измученных безрадостной жизнью и угнетённых сознанием собственного ничтожества, нечистоты и бессилия. В перерождение этих людей нельзя было не верить; оно происходило на глазах у соседей, у родных, у друзей и врагов, видно было на лицах, на походке, на жестах, на поведении. Если эти христиане были не так крепки насчёт первых четырёх заповедей, и если эта свобода приводила во многих случаях к злоупотреблениям (Гал. V,13), то она же, не угашая пытливости ума, давала невиданную красоту многообразного духовного перерождения – чудесного, с полным сохранением индивидуальности каждого, и тем неотразимо влекла к себе.
Главной же предпосылкой этих обращений было то, что сознание собственных грехов и греха первородного может быть достигаемо не только З а к о н о м и кровавыми жертвами, но и и с п ы т а н и я м и ж и з н и, которые также имеют очищающее значение. Именно этим путём Бог вёл язычников к познанию истины и открыл это Ап. Петру, сказав: «то, что Бог очистил, ты не считай нечистым». Среди язычников открытие сердец Евангелию происходило вследствие различных степеней духовного обнищания: разочарования в людях, банкротства философских школ и общенациональной катастрофы отечества, во время которой многие тысячи свободнорождённых и свободолюбивых греков были проданы в рабство людям, по сравнению с которыми считали себя безмерно выше. Теперь, под воздействием Апостолов, в душе у них был рай, и они, в восторге Духа Святого, были опьянены перспективами открывшейся вечной жизни.
Глядя на эту религию, которая без обрезания, без Храма, без нации, без своего государства, а с идолопоклонной римской государственной властью над собой, без богословской науки, без путеводных пророчеств, казалась неустойчивым нежным цветком, — благоуханным, но вырванным из родных недр библейской земли и пересаженным на чуждую почву эллинского мира, где самый воздух, насыщенный сладострастием, философским скепсисом и рационально–научными идеями, был убийствен для неё, — возникал большой вопрос.
Конечно, среди расшатанных умов того легковерного поколения язычников проповедь об иудейском Мессии, как о Богочеловеке, который начал великими чудесами и самыми невероятными обещаниями, а когда «счастье повернулось к Нему спиной», кончил зрелищем полного своего бессилия и позорной казни на кресте, — конечно, к такому учению могли возбуждать доверие угнетённых жизнью простолюдинов, эллинов и азиатских варваров только Апостолы, воодушевлённые непосредственным знанием личности Христа.
Но что же будет дальше? Как заставлять верить в это «противоестественное» учение, похожее на безумие, более здравомыслящие поколения в устной передаче, а тем более в письменной, хотя бы и Апостольской? Чем в дальнейших веках эта зачинающаяся религия будет одерживать победы среди разбойничьих варварских народов севера, с совершенно иным мирочувствием, когда Апостольство пресечётся, и место великих учителей займут люди слабые, ничтожные, а иногда и преступные, и христианство на целые столетия вступит в «полосу малых дел» и религиозных обманов и будет похоже на стадо, покинутое пастырем? Когда другие учения и идеи, как жадные паразитические растения, будут заглушать его посевы? Когда оно будет служить упрёком, особенно людям государственным, в их жизни хищной, и утробной, и тщеславной? Не будут ли они извращать христианство, чтобы сделать его таким же кровавым, тщеславным и утробным? Что тогда останется от этого великого учения?
Страх хватал за горло, когда приходилось задавать себе этот вопрос. Довольно было вспомнить скандалы в Коринфе, чтобы понять, как всё в этой религии находится в сомнительном и зыбком состоянии, всё в неустойчивом и зыбком равновесии, т. е. «пока живы Апостолы», и пока не изгладится впечатление их великих личностей. Когда готский епископ Ульфила, всего два столетия спустя, делал перевод Библии на готский язык, он выпустил книги Царств и Паралипоменон, мотивируя это тем, что если воинственным готам дать читать эти книги, то они перережут все народы.
И вот, Апостол Иоанн в своём циркулярном послании (V,6–8) указывает эти опоры. Это не Храм, не обрезание, не субботство. Этих опор три. Они сверхисторичны, но твёрдостью своею превосходят все разрушительные силы истории. Никаким молотом времён они не раздробимы и свидетельствуют все об одном и Том же: об Иисусе, Победившем смерть. Иоанн говорит Асийскимцерквам и через их голову всему христианству: Слушайте! «τρεις εισιν οι μαρτιρουντες: το Πνευμα, και το Υδωρ, και το αιμα και οι τρεις εις το εν εισιν», т. е. (1Ин. V,7–8) три свидетельствуют на земле, и сии три об одном: Дух Святой, пребывающий среди верующих и свидетельствующий о Богочеловеческой природе Спасителя; Вода завещанного Им крещения и Кровь Его, отдавшего Плоть свою за грех мира, т. е. Таинство Евхаристии. Вот те выпрямители и центры пребывающей на земле несокрушимой мистической радиации, вот чем несмотря на бываемое моральное ничтожество и малоумие учителей, крепко будет это христианство «пришлецов и странников на земле» (1Петр. II,3), и чем оно в будущем победит мир, и в свой день и час явится как Царство, пришедшее в силе.
- - - - - - - -
И, действительно, над этим христианством языческих народов с первых же шагов загорелось поразительное богатство глубоких идей и светлых возможностей. Большие творческие задачи стали устремлять его не к угасанию, а к новым берегам будущего. Поэтому его нельзя изображать статически, а динамически, как развитие, рассчитанное на всеразрешающий финал.
Конечно, первым христианам видны были только ближайшие вехи. А что там, за ними, стало видно лишь последующим поколениям. Прежде всего перед этими христианами подымался трагический вопрос об отношении городских церквей к существовавшему тогда гонительскому идолопоклонству и идолопоклоняемому всемирному государству, т. е. Вавилоно–Римской империи. И по всей линии церквей Востока и Запада вопрос этот был единодушно решён в смысле покорности государству, молитвы о благополучии его и о властях его, но не поклонение им.
Даль, когда Рим пал, – пал к ногам христианства, на очереди стало раскрытие кафолического догмата о Боговоплощении, как центральном сверхъисторическом и всемирно–историческом факте. Этот никейский догмат, как маяк среди бурь истории, стал указывать путь всем народам земли и служить мерилом истинной философии и спасающего правоверия. Этот догмат не бездушная отвлечённость, а откровение внутренней жизни Божества и Его обращённости ко всем народам и мирозданию.
Дальше, как мы знаем из истории, стала на очередь задача о слиянии всех местных городских церквей в единую святую соборную и Апостольскую кафолическую Церковь на основе догмата о Логосе, Который от Отца рождён прежде всех век. Этот догмат был, как меч рассекающий, ибо такую веру могли исповедывать во всех церквах только те, кто опытно познавал иную глубинность времени, т. е. принял в душу сокровище нравственной победы Христа над временем; все же другие отпадали во власть ересей и погибали: и отдельные лица и целые народы. Таковы остготы, вестготы, вандалы, лангобарды, бургунды, норманны, принявшие арианство, – все они вычеркнуты из списков дальнейшей истории.
Ещё дальше, по принятии христианства новыми варварскими народами и особенно славянами, стал на очереди вопрос об отмежевании великих хилиастических обетований о праведной земле от плотских посулов сектантского адвентизма и революционного социализма, разжигающего мстительные ижестокие страсти в трудовом народе.
Ещё дальше, в противность атеистическим теориям исторического процесса и теориям происхождения мира, даётся новое откровение: об оккультной антропологии христианской в её различных стадиях, о рождении Церковью боговодимой верховной власти, в каковой власти раскроется тайна крестных страданий Христа в их отношении к жертвам ветхозаветным.
Дальше, общее оздоровление Христианства (Ап. II,28), после раскрытие религиозной мерзости в иерархическом строе, – разоблачение Церкви–Блудницы.
Дальше, обетование всеобъемлющего чуда новой теофании, имеющей потрясти небо и землю, т. е. о хилиастическом явлении нового сверх–государства: всемирного Града Божия, с боговодимой верховной властью, имеющей «пасти все народы жезлом железным», при свете религиозной науки, религиозного искусства и при осуществлении социальных обетований христианства, здесь, на этой ещё земле. Это высшая и последняя метаисторическая форма государственности.
Наконец, когда вопрос о человеческой природе Христа, как ключе к последней тайне о космосе, станет вопросом жизни и смерти не только для отдельных лиц, но и для всего мира, тогда в удушливой атмосфере демонизма заключительной эпохи истории раскроется тайна о нравственной победимости космоса и тайна творения Ангельского неба, т. е. «видимых же всех и невидимых». На всех этих этапах Христианству предстояли большие испытания и долгий исторический путь, в котором каждый новый посев отделены от жатвы столетиями.
До каких же это пор? «Доколе не окончатся времена языков»… Таким образом языко–христианство с самого начала было не мерой, отмеренной толика,, а путь поднятия к полному Богопознанию и к совершенству, – как Царство Его, имеющее прийти в силе.
Теперь станет понятно, что отношение между этими двумя половинами Апостольского христианства с первых же шагов было чрезвычайно трудно примиримо. Собор Апостольский 50–51–го года сделал дело, которое, конечно, было не под силу никакому человеческому авторитету. Но он не соединил в одно общественное целое эти две ветви Апостольского христианства и такой задачи даже не ставил себе. Это видно из того, что, спустя всего 6–7 лет, некоторые ученики из Иерусалима от Иакова, брата Господня, — пришедшие в Антиохию, т. е. в церковь, которой недавно было Апостолами отправлено знаменитое соборное постановление, «изволившееся Духу Святому и нам», могли смутить даже такого столпа как Верховный Апостол Симон Пётр, человек неуклончивый, твёрдый в вере и испытанный в братской любви. Значит, всё‑таки в душе иудео–христиан не было существенных условий для единения с необрезанными христианами,, как бы высоко они не стояли в вере и чистоте жизни.
Является вопрос, могли ли Апостолы после Собора 51 года примирить эти два мира, создать из них одно видимое и нерушимое братство, даже если бы поставили себе такую задачу? Скажу прямо: судя по–человечески, нет. Апостолы мучились этим расхождением. Легко себе представить, что испытывал Верховный Апостол Симон Пётр, предрекавший в день Пятидесятницы возможность призвания язычников (Деян. II,39) и положивший начало этому призванию обращением Корнилия, и так охотно потом ссылавшийся на это, — что испытывал он, когда его обличил в малодушии и учительном лицемерии Апостол Павел открыто перед церковью в Антиохии и потом разгласил об этом чуть ли не на весь свет. Или что испытывал Апостол Павел, когда брат Господень – Иаков – этот святой цадик, всеми почитаемый, как родственник Иисуса и как потомок царя Давида, и, как казалось, столь уравновешенный между Законом и Благодатью Иисуса Мессии – «Царя Славы» (иудейской), указал Павлу на «ревнителей закона» иерусалимских, готовых размозжить голову камнями ему, «избранному сосуду», за то, что он посмел сделать Христа Царём Славы общечеловеческой, а не только иудейской. В вере, в учении, в догмате, в мистическом чаянии Апостлы исповедывали это единство Церкви, как «Тела Христова». Они понимали, что то, что едино в вечности, не может не восторжествовать над разъединением во времени, и лично никакой вражды друг к другу не питали (2Петр.ΙΙΙ,15). Напротив, они «подали друг другу руку общения», чтобы Петру и Иоанну оставаться с иудеями, т. е. у изголовия смертельно больного Израиля, а Павлу и Варнаве идти к язычникам (Гал. II,9). Что легче, что труднее – знает только Господь.
Чтобы не допустить до разрыва, Апостол Павел ежегодно посещал Иерусалим и предлагал на одобрение Верховным Апостолам Петру, Иоанну и брату Господню Иакову (Гал. II,1–9), проповедуемое им учение, а в странах языческих научил эллинские церкви крепко чтить великие деяния и страдания Апостолов среди иудеев, как общечеловеческую святыню, а не только иудейскцю, и самые чудеса и знамения, явленные Богом в первые десятилетия среди уверовавших иудеев в Иерусалиме и Палестине, как исполнение древних обетований, данных Израилю.
Вечным памятником этого служит книга Деяний, написанная учеником, другом и послушником Павла, Лукой, с точки зрения языко–христианского «мы» и с благоговейным отношением к иудео–христианскому «они». Но за Апостольским сонмом стенами стояли на той и другой стороне ближайшие их последователи, а за ними вторыми, ещё более массивными стенами подымались рядовые христиане. И за лучшими из них теснились, не всегда послушные им, упрямые фанатики, склонные к теократическому террору и угрожающие насилиями, готовые злоупотреблять великими именами Апостолов для своих целей, и даже отрицающие у других право говорить во имя Иисуса Христа. Стены из камня с землёй сравнять нетрудно. Но стены из предрассудков, суеверий и страстей, невидимые, невесомые, громоздящиеся в душах, что могло разрушить?
Поэтому в последующие десятилетия в факте, во внешней действительности отношения между иудейским и эллинским христианством складывались упорно по–своему. Апостолам этого единства не дано было создать. После же мученических кончин Апостола Иакова Зеведеева, Апостола Петра, Апостола Павла и брата Господня Иакова – рознь стала ещё более глубокой и непреодолимой. Она могла быть побеждена только чудом новой теофании.
Только промысел Божий силён был дать ответ на роковой вопрос и указать пути к примирению этого трагического несогласия обеих ветвей апостольского христианства. Все пути были нечаянные. Вот они.
Казалось бы, что всё иудейство после отвержения им Христа падает и навсегда превращается в мёртвые кости и прах, что христианству ничего нельзя ждать от него, кроме новых клевет и преследований. Но, движимый пророческим озарением, тот же Апостол Павел в послании к Римской церкви возвещает тайну домостроительства Божия по этому мучительнейшему вопросу: «Не хочу оставить вас, братия, в неведении, – говорит он, – о тайне сей, что ожесточение произошло вИзраилеотчасти, д о в р е м е н и, пока не войдёт полное число язычников». Значит, настанет час, когда этот народ исчерпает до концатысячелетнее горе своей богоотверженности. И знаменитое пророчество Иезекииля о евреях, как о мёртвых костях, имеющих некогда ожить, исполнится (Иез. XXVII, 1–14). «И так в е с ь Израиль спасётся, – говорит Павел. – Ибо, если отвержение их послужило к примирению с Богом вас, язычников, то, что будет принятие, как не жизнь из мёртвых вас, язычников?» (Рим. XI). Зажёгши столь яркий светоч хилиастического обетования Божия над Римской церковью, а через неё и над всем языко–христианством, Павел смирил его и вместе с тем окрылил надеждой на грядущее религиозное е д и н е н и е рас во Христе в новых условиях религиозной жизни под отверстыми небесами Апокалипсиса, — оно же есть небо древних пророков.
Второе знамение явлено было над иудейством и над иудео–христианством. Руководители церкви в Иерусалиме, быть может, на словах готовы были соглашаться, что внешний обрядовый ветхозаветный уклад в фарисейском его исполнении, как отслуживший свою службу, должен уступить место «поклонению Богу в Духе и Истине» (Ин. IV,23). Но все надежды в этом отношении иудео–христиане склонны были возлагать на вторичное телесное пришествие Иисуса в этот Храм (Малахия III,1) и в Иерусалим с тем, чтобы очистить их страну от всяких следов язычества, осуществить Мозаизм, т. е. Моисееву систему, и сокрушить все языческие царства, — каковое ожидание у них по психическому и моральному содержанию было то же, что недавно привело к осуждению на смерть Христа и позднее всюду побуждало к борьбе против принятия язычников в Мессианское Царство. И вот, всё это опровергнуто было не устными обличениями и не доводами писанных книг, а одним сокрушительным ударом.
Знамение промысла Божия явилось в том, что отмена эта совершена была не пришествием Христа в этот храм, а р а з р у ш е н и е м этого храма и Иерусалима руками тех язычников, о гибели которых молились и мечтали евреи, избиением священства и почти всех жителей Палестины. Катастрофа эта наполнила бесконечной тоской и муками смертельной обиды души иудео–христиан во всех странах рассеяния, а также дала возможность церквам из языков вздохнуть свободнее от давления иудейского законничества и стать мудрее, ибо в этой катастрофе они не могли не видеть прообраза будущей кончины мира и общего суда над всем человечеством, т. е. и над собой.
А народ еврейский впал в состояние, о котором пророк Исайя, обращаясь к Богу, с горестью говорит: «мы сделались такими, над которыми Ты как бы никогда не владычествовал, и над которыми никогда не именовалось Имя Твоё» (Ис. LXIV,19).
Казалось бы, что после того, как иудео–христианство осталось теперь жить под единственным воздействием благодать Иисуса, т. е. Мессии пришедшего, — церковь иудейская в Иерусалиме, как светильник, поставленный на горе, будет являть всему миру самый высокий пример духовной жизни и для многих поколений давать вдохновенных епископов, неотразимых апологетов, бесстрашных исповедников и глубокомысленных катехизаторов для всех церквей из языков (Евр. V,11–12). Но, увы, случилось иначе.
«Судя по времени, вам (а не эллинам), надлежало быть учителями. Но вас снова нужно учить первым началам Слово Божия. Вам нужно молоко, а не твёрдая пища, потому что вы не способны слушать», – писал Апостол Павел уверовавшим евреям. Иудейское христианство кончилось в бурном закате ветхозаветной теократии. Даже во время восстания лжемессии Бар–Кохбы в 131 году, когда евреи Кипра и Киренаики под руководством учёнейшего раввина Бен–Акибы снова впали в буйное религиозное умопомешательство, и когда многие из уверовавших во Иисуса Христа «эбионим» были безжалостно избиваемы кровожадными фанатиками иудаизма, – имена этих мучеников не вошли в общехристианские святцы. И после церковь эта, лишь едва тлея без лучей света и теплоты, медленно агонизировала во второстепенных городах Палестины и горных посёлках Заиордания, в виде маленьких сектантских общин, пробавляющихся апокрифами и влачащих дни без всякого влияния на дальнейшую судьбу христианства. А цветущая некогда Палестина, вместо того, чтобы стать центром блестящего царства Израиля, на 19 веков покрылась безжизненными развалинами с печальным небом, нависшим над ней, как могильный свод. И всё здесь – каждый камень, каждая пядь земли – таит в себе скорбь запустения, бесплодия и нищеты, от которых до сих пор веет ужасом опаляющего Божия проклятия.
……..
Третьим знамением, самым решительным и действенным, была громовая теофания на Патмосе Христа Прославленного и дарование Им через Апостола Иоанна седми примитивным церквам Асии путеводного пророчества. Это было подобно одежде, сшитой на взрослого, но подаренной младенцу. Когда он ещё в колыбели.
Языко–христианам, едва начинающим свою духовную жизнь, здесь явлено чудо предречения всей будущей судьбы их; им дарован свой «Урим и Тумим», могущий давать ответы на все вопрошания их ума и их совести. Апокалипсис содержит мистическую и нравственную оценку сих малых церквей. Но в главной своей части он учит не заповедям морали, а видениям. Пред внутренним взором верующих он на целые века останавливает видения, так что императивы морали следуют уже сами собой.
В этих видениях он показывает судьбу первородных языческих народов, вступивших в христианство, имея за плечами большое и славное прошлое: Римлян, с их мировой империей, и эллинов, с их универсальным самодовлеющимпросвещением. Затем Апокалипсис, также в видениях, показывает, что из сих церквей, прозябших среди иудеев, римлян, эллинов и варваров, таинственно осуществлён будет Седмисвечник храма, а из душ уверовавших в Божество Агнца воздвигнуты будут, как из камней, мистические стеныэтого всемирного Храма с его столпами, жертвенником, но без внешнего двора, и тем разрешена будет проблема Вселенской Церкви, но без универсального теократического государства.
Но в этом грозном свитке, где в каждой строке чувствуется полёт орла, дано гораздо больше – здесь охвачено всё небо человеческой истории, т. е. дано пророчество также о других новых варварских народах, которые вступят в христианство позднее, у которых не было никакого славного прошлого, но было жадное устремление к будущему. Трагедия этих народов будет состоять в том, что в жизни их, и часто против воли и ведома их, будет совершаться в тайне душ построение Внешнего Двора к нерукотворному Храму тому, т. е. будет созидаться, среди величайших бурь истории, всемирное христианское государство – Град Божий.
Чтобы показать тайну этого созидания, Апокалипсис срывает нависшую над этими народами голубую пелену Птоломеева, а равно и Коперникова неба с трупом солнца, раскалённого до 60000, и обращает его в тьму, а взамен распростирает над ними трагическое небо древних пророков и ставит всех уверовавших язычников лицом к лицу пред раскрывшейся бездонной инфрасферы падшего рода человеческого во всём её объёме, т. е. с той тёмной половиной людской жизни, которая всегда существовала о бок с освещённой солнцем, как второе пространство, непроницаемое для просто–человеческих взоров. В котором движутся какие‑то глухонемые реальности, властно определяющие судьбы народов, царств и всего рода людского и препятствующие явлению Града Божия на земле. И вот в это пространство Апокалипсис вносит свет и суд иного Солнца – Солнца правды Христа, и даёт иное видение, которое составляет розу Апокалипсиса.
Церковь, как Жена, в великих муках рождает Верховную Власть для грядущего теократического универсального государства – «Чада мужска пола». А пока этот Младенец будет возрастать, Апокалипсис предсказывает, что всё внецерковное человечество придёт к атеизации природы и истории и на протяжении веков будет объято сатанинским царством зверя с пустым небом над собой, – и даёт видение этого хищного зверя о семи головах. Но это царство в свой день и час будет разоблачено и сокрушено, как ложь о земле. «И сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Такое великое!» (Апокалипсис, XVI,18). И над этим кровавым хаосом гибели всей культуры самодовлеющей человечности возгремит Синайское: «Аз есмь!» А путь спасения будет явлен проповедью Вечного Евангелия, раскрывающего тайну творения и тайну богоподобия человека.
И далее Апокалипсис даёт обетование великого чуда, которое потрясёт небо и землю, – чуда новой теофании, видимой со всех концов земли. Это – первое воскресение, скование сатаны на 1000 лет и 1000–летнее царство святых над народами при небесах отверстых, это – Град Божий, нисшедший от Бога, – высшая и последняя историческая форма государственности.
После же этого блаженного тысячелетия произойдёт освобождение сатаны на малое время (Ап. XX,7). Отступление народов по его последним внушениям. Но всё это будет внезапно прервано явлением Христа во всей Его силе и славе. Пожар ветхого мира и страшный суд. Ад для грешников и рай на новом небе и новой земле для праведников in secula seculorum (все возрасты – пер. ред.).
Это пророчество 18 веков было хранимо в христианских церквах, вызывая задумчивое недоразумение и страх у простецов, и изнеможение ума у ученых толкователей, как непостижимая тайна… Но приближается день, когда христиане в состоянии будут вместить эту тайну тайн, и через то взойти на высшую ступень веры, познания и силы. Это совершится, когда станут подходить к концу времена «язычников», т. е. когда пробьёт час осуществления хилиастического «Града Божия», единого для всех народов земли, – Града, в котором «несть ни эллин, ни иудей, ни скиф»…
Глава 3. Мало–Асийский седмисвещник
Ефес, Смирна, Пергам, Фиатира, Сарды, Филадельфия, Лаодикия – все эти эллинистические города расположены были в передней части Малой Асии на расстоянии 60–80 километров друг от друга, т. е. на расстоянии двух–трёх дней пешего пути. Это как бы тесный цикл городскихполитий, никогда не терявших из вида друг друга и постоянно оттачивавших острие своей индивидуальности во взаимном соперничестве. Но, конечно, не это географическое соседство послужило причиной их совместного избрания.
Есть свидетельства, что в конце апостольского века были сильные центры Христианства и в других городах Малой Асии, расположенных почти также близко. Доподлинно известно, что церкви были в АнтиохииПисидийской, Иконии, Листре, Дервии, Троаде, Колоссах, Иераполе, Магнезии, Траллах, Милете, Пергии и во многих других. Чем же объяснить выбор этих семи Церквей? Почему именно они явились сосудами для восприятия тайн грядущего?
Некоторые толкователи думают, что выбор пал на эти общины потому, что в них проходил завершительный период своего служения апостол Иоанн. В Ефесе он жил много лет, там написал своё Евангелие о Слове, и в ближайшем округе, т. е. в этих семи городах проявлял свою апостольскую деятельность. Я держусь иного мнения, и, думается, не без основания.
Чтобы понять причины избрания этих, а не других Церквей, надо, прежде всего, не забывать, что этот выбор был сделан вовсе не Иоанном, а самим Спасителем, явившимся апостолу на Патмосе. Для Иоанна этот выбор был неожидан. Поэтому причину такого выбора лучше всего можно понять из содержания тех глаголов, которые Господь повелел передать каждой из этих Церквей.
Прежде всего, бросается в глаза, что Господь показывает каждой отдельной Церкви лишь один какой‑нибудь луч, одну какую‑нибудь черту из всего прославленного Существа Своего, открывая Себя Иоанну во всей полноте струящегося из Него пакибытия и света. Ефесской Церкви Он открывает Себя, как держащий семь звёзд и ходящий посреди седми светильников; Смирнской – как Первый и Последний, который был мёртв и се жив; Пергамской – как Имеющий острый с обеих сторон меч; Фиатирской – как Сын Божий, у которого очи, как пламень огненный, и ноги подобны халкиливану; Сардийской – как Имеющий семь Духов Божиих и семь звёзд; Филадельфийской – как Святый, истинный, имеющий ключ Давидов; Лаодикийской – как Аминь, Свидетель верный, истинный, начало создания Божия.
Такое несходство может быть понятно только из действительного несходства обликов этих церквей. В семи кратких, но исчерпывающих повестях, исполненных жизненной свежести и глубины, здесь обрисована вера и нравственное достоинство этих седми субъектов мистического строения. И подлинно, что ни церковь, – то иное религиозное лицо, иной идеал, и каждая из этих церквей понятна только в стенах своего города. Поразительно, что все они не связаны между собой никаким общим делом и предприятием. Будто закон обетования всемирного братства для них не существует. Это стада, пасущиеся далеко друг от друга на склонах гор, но отделённых друг от друга пропастями и туманом облаков. Каждую из них Христос пасёт на свойственных лишь той одной пажитях. Будучи Единым Богом и Спасителем всех их, Он каждую меряет особой мерой и венчает особой похвалой. Но при этом ни в одной не подавляет её общественной индивидуальности, а сохраняет. В этом и есть высшее проявление любви созидающей. Из тёмных языческих душ на наших глазах Он рукою своей отшлифовывает грани этих первых церквей эллинских, точно свои драгоценные камни. И они горят перед Ним, отражая сияние Его пакибытия, Его радость, Его славу.
Но что такое представляли собой эти городские церкви?
На этот вопрос мы находим ответ в книге Деяний и в посланиях апостольских. По внутреннему существу это были церкви, совершенно свободные от связи с иудаизмом. О внешнем же устройстве их лучше всего можно судить из того, что в Ефесеуже во времена апостола Павла было по несколько пресвитеров (и диаконов) при одном епископе (Деян. XX, 17). А это значит, там было несколько и авдиторий, а также несколько и общин, группировавшихсяпо месту жительства своих членов на разных окраинах города, и каждая имела своего пресвитера литурга, который по рукоположению апостола предстательствовал на молитвенных собраниях, совершал Евхаристию и трудился в слове и учении (1Тим. V, 17). Все же общины имели одного блюстителя общегородского союза верующих – это был епископ, также рукоположенный апостолами. Под его управлением состояли пресвитеры. Такое устройство, несомненно, было не только в Ефесе, но и во всех прочих городах, взятых на череду светильников для всего мира. Поэтому городскиеепископии Апокалипсиса лучше всего соответствовали нашим маленьким приходам. Церковь была для них не понятием отвлечённым, или местом собрания слушателей. Нет, это было живое, близкое, проникнутое Единым духом существо, с которым они сроднились и которое горячо полюбили, – существо, которое было, однако, более дорого Ему.
Является ещё вопрос: Если апостолы всюду проповедывали язычникам не закон Моисеев, а Христа распятого и воскресшего, и если у всех этих церквей иерархический строй и литургийный чин были одинаковы, то откуда могло получиться столь разительное несходство их?
Чтобы понять это, надо прежде постараться уяснить себе, что такое было возрождение во Христе. Принятие Христианства язычниками совершалось тогда в зрелом возрасте и сопровождаемо было разительным внутренним переворотом. Таинство крещения потрясало всё существо человека, после чего каждый Христианин становился в большей или меньшей степени харизматиком. Новая личность, хотя младенческая, но святая, рождалась в мире вся в лучах радости. Это происходило после покаянных размышлений и мук и в полном разрыве с окружающей жизнью, тёмной и нечистой до омерзения. И вот, если бы все эти люди могли одновременно покаяться во всем до дна, то сразу наступило бы полное единению обновленного человечества, и Церковь с первых же дней явилась бы на сцене истории единой и завершенной.
На самом же деле так никогда не было. Ещё меньше бывает это и теперь. В притче о зерне горчичном Господь начертал картину постепенного роста семени Царства Божия. Тоже и в притче о вскисании теста, в которое положена закваска.
Своим искупительным подвигом Спаситель не отменил для нас долга борьбы со злом. Эта борьба будет растянута на всю историю человечества, т. е. на тысячелетия. Но Христос сделал возможным победоносный исход этой борьбы в каждом моменте в зависимости от некоторого искания, усилий с нашей стороны. До Его пришествия эта борьба была совершенно непосильна людям. После же Его искупительного подвига, вся сверхчеловеческая тяжесть её пала на плечи Самого Спасителя, а нам осталось деятельно усваивать себя Воскресшему, отторгаясь от греха теми способами, которые Он установил и заповедал в Своей Церкви.
{На обороте листа:
Токи душевного обмена…
Речь их была не складная, но напоена божественной любовью ко Христу. Они молились громко, так что души слушателей пылали, как раскалённые уголья.
Это горение ко Христу, к Его Тайне в мире падшем и Люцеферовская примиренность с падением.
Христиане пользуются всеми способностями мысли, всею пламенною расширимостью чувства, героизмом души сильной, преданностью ума покорного.
Доступное всякому разумному созданию, сливаясь с каждым биением нашего сердца с гениальным человеком, оно возносится на высоту недосягаемую для других; с умом робким идёт по земле мерным шагом; уму мыслящему оно открывает глубины; душам, склонным к воображению, творит образы будущей благодати и славы.}
Но грех – не случайное пятно на единичном лице. Грех всечеловечен, он уходит на множество ступеней в глубину каждой личности и разветвляется на все стороны религиозной, плотской, умственной, социальной и политической жизни. В грехе весь мир лежит. Поэтому всецелое отторжение себя от цепких пут греха и зла, от всех его наслоений лжи и сразу – чрезвычайно трудно. В действительности при своём обращении первые христиане переживали разрыв, конечно, только с некоторою частью своего греховного существа, тою частью, которая выступала в ближайшем круге их нравственного сознания. Отвергшись в одном, эти люди во всём прочем продолжали держаться своих застарелых навыков, прежних иллюзий касательно познания и счастия, пока не бывали поражены опять новым гонением или какой‑нибудь превратностью жизни, и пока не впадали в новое обнищание духа. Подобно золоту, которое редко встречается в чистом виде и почти всегда бывает вкраплено в шлак, так и каждый христианин наряду с началом святости всегда носил в себе нечто тёмное, по большей части даже для себя неведомое, но приготовляемое в таинственном процессе брожения к будущей победе и потому не вменяемое пока в грех (Псал. XXX, 2).
Поэтому первые общины эллино–христианские вовсе не представляли собой собрание лиц, уже «достигших совершенства». Это были школы постепенного очищения, ограниченные, где святое было смешано со стихийным, – но такие, которые, кристаллизуясь в особые типы, хранили в себе нетленное сокровище спасения, – и в плане будущего должны были послужить священными преддвериями к Церкви Вселенской–Жене и к Граду Божию.
Так в каждом возрожденном человеке после крещения живые пламенеющие состояния духа подымались вверх, будучи отделены и как бы оторваны от тёмных подспудных, естественных пластов ветхих, – из этих‑то огненных вершин многих лиц Христос образовывал среди падшего мира лучезарные союзы, связывая их так, что благодатные горения отдельных людей взаимно дополняли. «Служите друг другу каждый тем даром, который получил», – писал апостол Пётр Мало–Асийским христианам (1ПетрIV, 10). Так это и было в действительности.
Вдохновенная молитва пророка уносила вверх всё собрание, подымала молитвы других. Праведность одного возвышала всех. Бесстрашные исповедники утверждали колеблющихся и слабых.
Творчество каждого, духовный опыт и руководство прежде живших святых направляли по испытанным путям целые стада. И в этом общем духовном действии сильные становились ещё сильнее, слабые становятся подсильными. Имеющие пять талантов приобретают ещё другие пять. Имеющий два приобретает другие два. И только те, которые совсем не хотят приобретать, не приобретают ничего. Сколько различных деятельностей тут сливалось воедино. Сколько сердец, совершенно несходных, горело одним огнём. Терпение, щедрость, целомудрие, трудолюбие, дар исцелений – сколько различных сил и добродетелей тут поддерживали друг друга, сколько сердец, совершенно несходных, билось одним биением. И всё это сливалось в одно общее горение ко Христу и каждое такое горение воистину было светильником среди языческой тьмы. В сиянии этого светильникаотдельных лиц верующих нельзя и не должно было различать.
Жизнь городской епископии, состоявшей из нескольких общин, – это была среди падшего мира жизнь самостоятельного светящегося существа, хотя безличного, как всякий союз, всякое собирательное целое, – но такое, которое зажигает один и тот же духовный пламень у всех составляющих его членов через вверенные ему Таинства, – теперь это уже не простая сумма наличных членов, не случайное скопление восторженных слушателей, не временная группа слушателей, а крепкая самостоятельная единица, имеющая свои цели, способная жить и в отсутствии апостолов.
{На обороте листа:
Как линия горизонта не призрак, которого никогда не догнать человечеству, ибо он кажется живым оборотнем, но чем больше ты гонишься за ним, тем дальше он убегает от тебя, чем увереннее ты, что стоит тебе протянуть руки и ты поймаешь его, тем быстрее он ускользает от тебя.
Верующие не старались скрывать недостатки своей Церкви, как скрывают язвы тела.
Вечные звёзды
Христиане вместе с крещением отрывались от непосредственного чувства бытия. Идеал, поднявшийся над жизнью, стал автономнее, чем‑то в роде «государства в государстве». У них были радости в идеале, скорби в жизни, мир в человецех в идее и война в жизни, красота в видениях и уродства в быту, богатства в небесах обетованных и бедность. Христиане были люди двойного гражданства и несли его покорно.
Оттого так радостно и симфонично было у них приобщение к коллективу.}
Она восстановляла себя в новых членах в случае утраты кого‑нибудь: отпадения, отъезды, вступление в другую Церковь, и склонна к расширению себя до пределов городской черты. С другими сообществами того же города эта единица вступала в борьбу. Города в своей действительностивыработали общественную среду, которая хотя и подвергается постоянному воздействию сознательных личностей, своем целом представляется как нечто пребывающее и до известной степени определяющее личность. Церкви эти в каждом данном городе есть нечто гораздо большее, чем, нежели только совокупность личностей в нём живущих. В нём воплощается вся предыдущая история, кристаллизовавшаяся в нравах учреждений и фактических отношениях.
И вот таких светильников было с е м ь.
Но Иоанну показано было, что этим не исчерпывалась тайна Церквей. Над каждой из этих седми пылающих έκκλησι–й ещё видны были вызвездившиеся над ними утопии их. Это не идеалы земных утех, вполне достижимых, но которые по житейским или историческим причинам ещё пока были не доступны. Это также и не призраки, витающие над всяким болезненным одиночеством, за которые потом приходится мучительно и злобно стыдиться. Нет, это как звёзды сияющие образы недостижимого совершенства, влекущие всю общину. Благодаря этим дрожащим вверху лучистым утопиям в душах верующих каждой церкви жила любовь к нереальному, к невозможному, к тому, что своими силами не воплощается никогда, к могущему наступить только через ч у д о. Под влиянием звёзд сих святое безумие охватывало многих, уязвляя сердца сладостным ядом безграничных желаний. Идеи, волновавшие Церковь, всегда были вышеи больше исполнения, но христиане переживали эту мечту, как большую реальность, чем сама жизнь, как обещание конечного торжества и победы идеала над жизнью. «О горнем помышляйте» (Кол. III, 2), «Горе имеем сердца».
Этим‑то первые христиане так удивляли врагов своих какой‑то оторванностью от действительности и чувством какого‑то парения над жизнью. В атмосфере этого чуда и жило христианство. Они никогда не принимали наличной действительности такою своей Церковью, какой она была. Её гонящиеся раны всегда былиперед их глазами: блуд, сутяжничество, высокомерие, отчуждение учителей, споры за первенство, угодливость перед властями, недостойное принятие Евхаристии.
И пока новой действительности они создать не могли, то порывались вверх. Это раздвоение церкви научало различать между желаемым, должным и действительно существующим. Конечно, расстояние между идеалом и действительностью оставалось и здесь, как везде, однако же высота и чистота идеала и соответствовавшая ей высота жизни остается исключительной, и то и другое светло, научало веровать в чудо.
Правда, в такой погоне за недостижимым Церкви часто спотыкались на земле, но это же заставляло их приводить свою действительность в созвучие с идеалом и служило залогом духовного роста. По этим‑то звёздам Иоанну и дано было увидеть то, о чем тоскуют эти церкви в земной юдоли, чем недовольны в себе, что создали бы, если бы имели полную власть над собою и над расступающимся перед ними язычеством своего города.
Конечно, эти светильники и звёзды, загоревшиеся в Малой Асии, дано было ап. Иоанну увидеть с Патмоса не в синеющейперспективной дали трёхмерного пространства, а духовно в лучах света, исходящего из очей Его, явившегося во славе…
Для многих не понятно только, для чего над Церквами тут парили Ангелы? И как они могли быть ответственны за чисто человеческие грехи и падения общин? Ведь все семь посланий написаны к Ангелам сих Церквей. С древнейших времён толкователи здесь под Ангелами разумели епископов. Это так, но и не совсем так.
Чтобы понять это, надо вникнуть в тайну епископского служения. Если собирательное и потому безличное существо έκκλήσια –находило свою личность в епископе, и через то самое становилось как бы вменяемым и нравственным, – то это понятно.
{На обороте листа:
Эти идеальные ценности, вневременные, вне пространства, они отсутствуют в эмпирической действительности. Они никогда не находят в ней своего законченного выражения, но которые реализуются в процессе пути.
Эти группы необъединенные, недисциплинированные, без всякого опыта и плана действия. Нужны же были не порывы, а кропотливая медленная работа. Епископство обеспечивало преемственность, накопление опыта, постепенную выработку высшего типа церкви единой.
Преемственность, родословное дерево}
Но почему епископ назван Ангелом?
Неужели тут мы имеем дело только с метафорой?
Нет, тут выражена подлинная суть дела, находящаяся в связи с общей тайной о Церкви. Ангел – бесплотен, по осязаемости своей он похож на луч света. А Церкви городские, не смотря на свою ограниченность, в конечной тайне телесны, но таинственной телесностью Богочеловека Христа, ибо составляют части единогоТ е л а Его – Жену, с покрывалом на лице до времени. Но при чем тут могли быть Ангелы?
В этих союзах веры и братской любви, просиявших на городских окраинах в Малой Асии, епископу недостаточно было быть выборным или просто достопочтенным архонтом в роде гимназиарха в гимназии. Иначе из власти епископской получилось бы не чудо Церквей, а только лишний случай восточной деспотии и из семи очагов света Христова – семь идолопоклонств человеческих.
Каждая Церковь относилась бы к своему епископу, как царство к своему властелину у язычников или как партия к своему главарю, составляя его социальное тело: «Князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими, но между вами да не будет так» (Мф. XX, 25).
Поэтому тут необходимо было чудесное сверхчеловеческое начало, –такой сакральный единящий центр, который бы дополнял своим личным умом, своею личной вменяемой волей безличное и потому аморальное собирательное существо – союз, не обременяя его своею плотию, а в своём духе носил молитву и заботу о целой общественной единице, как имеющий свою светлую утопию и подвигал бы к этой утопии.
Это метафизическое единство сущего и должного является духовным маяком человеческой жизни. Этот идеал достигается лишь на протяжении всего пути, как её конечная цель. Но всё в жизни (Церкви) общин имеет цену лишь по степени приближения к этой абсолютной по своему значению идеологии. Содержание невечной жизни относительно, но оно получает смысл лишь как стремление к абсолютному.
Истинное проклятие всех коллективов и собирательных существ в том, что зло в них творится, а виноватых нет.
Здесь же, чтобы создать такое лицо с умом верующим в сокровище возрождения, с оком раскрытым на питающую силу Таинств, – лицо, восполняющее собой неустранимые другим способом недостатки всякого социального коллектива и подавляющее в каждом верующем тёмные невозрождённые глубины, – для этого в самом епископе должно было быть произведено отрешение ума, духа, от всего остального существа. Это могло быть достигнуто в Епископе не только путём умерщвления его плоти, не только отречением от суеты мира, почестей, богатств, семьи и других забот житейских. Тут необходимо было нечто большее. Глядя на первые Церкви, украшенные столькими замечательными личностями, невольно хотелось спросить: неужели эти общины, как всякое собирательное существо, когорты, сходки не будут иметь и своей памяти, или Церковь, рассчитывающая на вековое и тысячелетнее существование, как могла разрешить эту задачу?
Эта задача и разрешалась через рукоположение апостольское. В епископе происходило таинственное отделение ума. Вместе с тем через это же мистическое действие ему давался ещё особый дар: к уму рукополагаемого делалась прививка иного ума, присоединялся новый коэффициент, «сверх–Я» – происходил сплав душ: умножение ума человека на нездешний ум звёздного Ангела. Такое сакраментальное срастворение умов человеческого и ангельского и поныне даётся епископу, дабы он при своём одиночестве не затерялся и не был поглощен снизу невозрождёнными и стихийными элементами общины. Только тогда сможет он быть живою памятью Церкви и совершать строительство душ, держать в руках её родословное дерево, которое всё идет сверху, а не снизу, от Бога Вышнего и Христа, восшедшего на небеса, а не от человека и праха земного.
{На обороте листа:
έκκλήσιαсамодержавна, она не может быть на втором месте. Она не может только украшать Ефес, Смирну; форма έκκλήσι–ипродиктованы не ею самой. Она жаждет изнутри преобразить все города, но преобразила ли?
Это метафизическое единство сущего и должного служит маяком человеческой жизни.
Благодать Епископская, как тут представляется, не даёт Епископу право и силу блюсти истину Христову во всей чистоте уже само по себе, не требуя восполнения веры Епископа его общением со всею Церковью (живых и умерших), с народом, <и>то, что Епископ является хранителем и свидетелем веры независимо от всего народа, от паствы.}
А без Ангела самый добродетельный коллектив, как безличное и потому аморальное существо, лишен был бы единства памяти и опустошал бы и понижал бы своих членов, не возвышал. Имея в сакраментальной личности епископа свой вменяемый серафический центр, свою религиозную совесть, городская Церковь, как безличная единица, получала спасительную прибавку на святость.
Чудо священства в том, что человеку несвятому, а имеющему лишь волю к святости, даётся власть в вечности, власть вязать и решать на небесах, как не имел никто в Ветхом Завете.
Дар языков, дар чтения в сердцах, билокация, пророчества стали дарами личными и адрес<ными>. Со смертью харизматика они не передавались преемственно ни по единомыслию, ни по кровному родству и могли угасать в Церкви. Дар же священства есть харизма о харизмах. Это дар не личный, а общественный, и вглубь времён данный. Со смертью этого предстоятеля тот же дар переходит к следующему, но не создавая потомственности епископата, а создавая земное бессмертие общинного типа.
Целесообразность этого видно из следующего. Сколько тогда из язычества приходило к Церкви людей с экзальтированным воображением, душ буйных, привыкших жить мечтою или вращаться умом среди самых отвлеченных предметов и склонных выдавать за божественную харизму всякое своё волнение, и вот тут‑то Ангельские Лики раскрылённые, вбирая в себя весь подлинный свет утопий, и отбрасывая из неё миражные оргиастические элементы, витают среди общей ночи над Церквами Ефесскою, Смирнской, Пергамской, Фиатирской, Сардийской, Филадельфийской, Лаодикийской, как умные и светлые видения совершенной жизни. И везде там епископ, будучи насыщаем этим видением больше других, имея под собой по несколько общин с начальствующими пресвитерами. Епископ властно их объединяет, срастворившись с Ангелом сей Церкви, – объединяет по–Ангельски, точно на каких‑то белых крыльях, без нравственной разгадки о пространстве, объединяет живых с умершими безнравственной победы над временем смертью, вечен без нравственной победы над временем, раскрыленный парит высоко над землей без нравственной победы над тяжестью.
Дальше. Каким чудом Епископ – ψηλόςάνϑρωπος (высокий человек- пер. ред.), исторгая Церкви из общежития языческого и противопоставляя ему, как безумие мира, мог бы объединить общины так, чтобы тем самым не вытеснять, не попирать, не подменять собой объединения, творимого уже через Таинства с Божественным Микрокосмом Христа? Это доступно только Ангельскому Лику. Ангелы, не ведая творческой тайны созидаемого пакибытия, служат этому делу, как совершенно покорная и прозрачная среда.
Только через с р а с т в о р е н и е человеческого ума епископа с нездешним умом Ангела возможно было для человека епископа не становится средостением между Христом и верующими и не задерживать на себе горячих лучей поклонения и молитв Ему, т. е. не господствовать над наследием Божием.
Как же происходила такая встреча умов и слияние?
У избранного в епископы мысль, чувство, воля и действие в момент посвящения разъединяются друг от друга и от физического тела. Новое их взаимоотношение устанавливается уже не через него самого, а через высшее сознание – Ангельское. С тех пор эти свойства делаются орудиями Ангела, который господствует над ними из иного мира. Тогда епископ будет говорить слова не те, что сам думает по человечеству, поступать не так, как хотелось бы самому. Восприятиевнешних чувств в нём с особенной лёгкостью заменяются внутренними: зрение – устремлением ума к свету вечному, слух – душевным вниманием к голосам совести, которая есть седалище Божие, осязание – бодрственным и тонким различением духов тёмных, обольщающих, телодвижения – священнодействиями. Для людей внешних епископ по–прежнему видится, как человек и только человек: в действительности только же он – Ангел, который встречается глазами со Христом в потустороннем мире. И не словами он теперь влияет на стадо, а своею оккультной личностью.
С первых же дней это мистическое неравенство исповедывалось в эллинских церквях и наверху самыми епископами и внизу народом. Оно возвышало теократию так, как никогда бы не могло поднять её никакое другое превосходство – ни выборы, ни богатство, ни образование, ни возраст, ни опыт жизни… «Никто да не пренебрегает юностью твоею» – пишет ап. Павел Тимофею, епископу Ефесской церкви. «Кто ищет епископства – доброго ищет» – говорит он же.
Сверхъестественный дар епископства– этот сплав умов с бессмертным Ангелом – приносил Церквам ещё и ту пользу, что при одиночестве епископа этот дар служил порукой непрерывного единства служения и власти при множестве перемен всех следующих друг за другом епископов в этом городе. Каждый епископ умирает, а Ангел, оставаясь бессмертным объединителем рода епископов в одну непрерывную теократическую линию, идущую, словно позвонки спинного хребта, от Апостолов. Ангел хранит нетленным и данный тип религиозной культуры во всем его своеобразии, т. е. даёт Церкви земное бессмертие учреждения, не создавая наследственности священства, и служит опорой в постоянной борьбе против обманчивых мечтаний и всякого субъективизма, ложных и болезненных вдохновений и уклонов в анархию и схизму.
Разумеется, данный епископ может и не вмещать Ангельского лика, витающего в качестве светлой умной силы охранительной и связывающей отдельных людей в общину, хотя от имени этой силы епископ и выступает пред стадом и перед другими Церквами, и перед врагами Христа, как было, например, во времена гонений.
Тогда такой неключимый епископ этою же умной силой и будет судим. В душах верующего народа эта сила зажжёт такое яркое видение идеала, в сравнении с которым уродство преступного епископа станет вопиющим. Отсюда возможны совершенно справедливые низложения епископов.
Теперь будет понятно, что звёзды и Ангелы, раскрылённые над городскими Церквами, – это не миф и не игра слов, не вымысел воображения, а необходимейшая часть таинственного устройства этих Церквей, пока в процессе истории не совершится сочленение каждой из них со всеми другими городскими церквами в е д и н о е т е л о Христа – Жену, чтообетовано в дальнейшем (Ап. XIX,7–8). Теперь понятно также и то, почему Христос Прославленный мог обращаться с похвалой и порицанием за человеческое поведениеЦерквей кА н г е л а м их, а не к смертным епископам поименно.
Но почему же городские Церкви сии были так мало похожи друг на друга? Где причина того? Зерно одно – Христос. Но из Него получили цветы разной формы, разного аромата, но цветы живые.
Давая всем отдельным и потому слабым членам своим силу и твёрдость бытия, городская Церковь с Ангелом во главе, терпит до времени в каждом верующем те тёмные части, которые уже обречены, но ещё не изжиты покаянием. И вот в зависимости от местных условий в каждой политии Малой Асии этот процесс перерождения собирал в единый очаг света то те, то другие, то третьи пылающие вершины христиан, обрекая на испытания в будущем те или другие, или третьи остатки. И огненные горения, из которых строился светильник и высокие звёзды над ними и дебелые тёмные отбросы и миражные мечты в каждой Церкви были и н ы е. Благодаря этому при исповедании Одного и того же Христа и при одинаковом устройстве во всех семи общинах души человеческие расцветали по–иному, и каждая из этих примитивных Церквей по своей мистической красоте является совершенно неповторима.
Причина же выбора Господом этих именно городов заключается в том, что это были в некотором смысле абсолютные города: каждый из них действительно был в высшей степени типичен в язычестве, таким же типичным оставался и в христианстве. Это я постараюсь показать ниже.
Таким образом, на окраинах каждого из этих политийАсийских, где грязными и уродливыми кучами теснились дома бедноты, проторгался к бытию новый христианский город численно слабый. Это был крошечный, как горчичное зерно, кружок.
{На обороте листа:
В центре каждой из них сияет тайна брачного соединения с Ним. Это драгоценные камни, которые, когда правильны его грани, способны принимать Его свет в себя и прославлять тайну Его.
Тут одна ближайшая действительность служит символом другой отдаленной.
В истории существуют такие воскресения типов. Через 10 веков появляется насвете в новой форме, расширенной и более законченной в своих проявлениях, раскинувшиеся на более широком пространстве, но одушевлённые тем же Ангелом космополитические города.
Одних они спасали, другим давали отрицательное знание того, насколько уродлива и незаконна их жизнь. То же приобщение к премирной тайне, тот же разрыв причинности природы и низведение Благодати.
δευτερωσις- это высший тип организации, аналог.
Отличительной чертой этого городского Христианства является раздробленность, духовная разобщённость его частей. Правда, в этой множественности выражается её богатство и полнота, но вместе и незавершённость.}
Среди затуманивающих философских идей языческого и иудейского Ефеса в полном разладе с эпохой и действительностью ярко сияла группа людей, связанных единством, возвышенным верованием, единством земных интересов и единством власти – это новый христианский Ефес; среди раззолочённых потёмок язычества и иудейства – тихо мерцала новая христианская Смирна; среди мрачного удушия Пергама струил неугасимый свет новый христианский Пергам и т. д. И все эти примитивные эллино–христианские общины сохраняли за собой прежние городские имена, каждая из которых наполнилась новым содержанием.
Но главное чудо седмисвещника в том, что здесь в территориальном крошечном зерне раскрыто типичное, отдельные факты подняты до общезначимости. Поэтому здесь чувствуются планы новых, ещё не реальных городов, проекты каких‑то других великих обществ, которые задуманы в будущем. Те же токи душевного обмена, который действовал в Малоасийских крошечных группах веры, и там. Ведь сказано, что «семь духов были посланы во всю вселенную». И мы видим, что эти т и п ы могли отрешаться от тяжёлой массы данных людей, первоначальных конкретных условий и мест, как бы совлекаясьвременных одеяний из праха.
И действительно, те города Асийские пали. От большинства из них не осталось камня на камне, а типы сии, как запахи, уплывшие от своих цветов, свободно парят над всем христианским человечеством в виде мистических образов нормативных, и мы увидим, что они было уловлены в других местах земной юдоли и в других эпохах.
И там наложили на уверовавших во Христа свою собственную норму Ангельского сопряжения. Ни о каком умышленном человеческом переносе или планомерной рецепции здесь не может быть речи. Каждый вселенский δευτέρωσις – вторичный Ефес, вторичная Фиатира, вторичная Филадельфия– кристаллизуется по своему знаку, совершенно не ведая своих прототипов. Здесь люди, говорящие на иных языках, будут пронзены теми же Дарами Св. Духа, у них тот же строй чувств, внутренние пути мысли, сходные посылы, и они совершают подобные же подвиги, впадают в подобные же грехи, но в гораздо больших масштабах.
Как законы геометрии одинаково верны для малых и больших треугольников, так и здесь откровения о каждом примитивном кружке христиан Малой Асии могут быть одинаково приложимы и к церквам кафолического масштаба, аналогам. И они повторяют основные линии своих прототипов.
Теперь станетпонятно, что типы эти, не меняя своей идеи, не перестраиваясь один в другой, могли мигрировать и, осуществляясь за пределами Малой Асии, стать семью великими всемирными религиями, которые приподняли над землей миллионы людей и наполняли божественной энергией целые столетия. Но и на этих вторичных, более широких поприщах своей экспансии, они были те же замкнутые в своей тождественностисобирательные существа, ангельски оликовствованные, объединявшие живых и мёртвых, которым вечное Царство Христово показывает тот же свой лик. И здесь они остаются тем, чем были в начале. Они не растут и расти не могут, а могут только расширяться и не падать.
Чувство сдавленности своим горизонтом и жажда выйти за пределыгородских стен к более широкому простору своего δευτερωσις–а у этих церквей есть, но эти δευτερωσις–ы- ещё не Град Божий, не есть теократия. Града Божия сами они не в силах построить, даже если бы достигли своих идеалов. Град Божий в них только подготавливается и составляет обетование и тайну для них.
В чем же причина такой ограниченности этих городских епископий? В каждом городе все л и ч н о знали своего епископа, и он знал всех лично. Здесь люди связаны между собой узами соседства, гостеприимства, кровного родства, дружбы, взаимных услуг и одолжений. Нравственный переворот каждого вчерашнего язычника при обращении в христианство был известен всем другим и составлял предмет раздумий и болей радости. Здесь понимали грехи и падения своих братий, потому что всё это происходило на глазах. Здесь епископу довольно было перейти улицу, площадь, – и он лично воздействовал на того, о ком по диптихам каждый день молился.
Вот почему никакие тайны высшего γνώσις–а на поприще городских ангелофоний не задевались. Ни нравственная загадка времени, ни нравственная загадка причинности (пространства), ни проблема тяжести, ни страшная тайна смерти. Здесь не было ни истинного, ни ложного решения об этих вседержительных тайнах бытия.
Здесь был соблазн путём ложного решения тайн времени расширить горизонт своегосегодняшнего дня в целый небосклон сознания для всех других людей, но не было положительного решения этих проблем. Были попытки через ложное решение тайны о пространстве расшириться волей в норму жизни для многого множества современников, незнаемых лично, но отделенных друг от друга угрюмо молчащим расстоянием, но не было истины раскрыть эти тайны. Был соблазн подниматься вверх к небу без нравственной победы над тяжестью. Но не было соблазна найти путь бессмертной жизни помимо воскресения во Христе.
Так эти семь Церквей являли собой не только систему и полноту сосуществующих примитивных очагов веры с детским небом над собою. Нет, они и за пределами Малой Асии представляют смену лучезарных периодов в историческом развитии Вселенской Церкви.
{На обороте листа:
Между ними вечно движутся потоки людей.
Ναός (храм– пер. ред.) – это гигантское учреждение, одно из семи чудес света и по своим колоссальным богатствам, по числу привлекаемых им иностранцев, по преимуществу и славе, которую он давал городу, по пышным празднествам и по промыслам, которые оно поддерживало.
Подобно всем промышленникам, живущих за счет благочестия паломников, эти рабочие были очень фанатичны.
Празднества были Panionia, Oecumenia, Artemidia, Efesia, Bacchanolia, Lucullia и т. д. Всеионийские, Всесветные, Артемидины, Ефесские, Вакханалии, в честь Лукулла.}
Расположение их в порядке седмисвещника – не случайно как бы поднятие по семи ступеням, исчерпывающим исторические возможности.
Так что тип каждой городской Церкви есть необходимое предваряющее условие к следующему смежному мистическому типу. При чём, одна Церковь в своем городе закатывается за другую, как светило, сменяемое светилом, но она продолжает быть видима из других широт (жизни) земли. И всякое новое восхождение имеет достаточное основание в складе и характере предыдущего типа. Тут в каждом переходе чувствуется Его ведущая рука и проступает осуществляемый Им план общего домостроительства πληρωμα τηςεκκλησιας (полнота церкви – пер. ред.). И так как ангелофониями не исчерпывается тайна Церкви, у Апокалипсиса имеется 2–ая часть, которая есть пророчество о Граде Божием и пакибытии.
Теперь станет понятно, почему эти примитивные Мало–Асийские Церкви имели вечное значение. Городское благочестие – не случайно. Оно есть религиозная категория ангельского восприятия христианства в городах языческих, которую должен проходить каждый церковный союз в веках на арене всемирной истории. Все будущие городские и поместные церкви – епископские единицы – где, конечно, они не извращали своего типа, – слагались, теперь повсюду слагаются и будут до конца дней слагаться по образу этой седмирицы: Церквей Ефесской, Смирнской, Пергамской, Фиатирской, Сардийской, Филадельфийской и, наконец, Лаодикийской.
20 столетий прошло над этим седмисвещником. Всё промеж огней его изменилось: пала мировая Римская империя. Её сменила Византия. Из глубины Азии проснулись полудикие завоеватели, неся по земле разрушения. Перешла на север гегемония наций. Блуждающими огнями загоралось и гасло так называемое просвещение. Возникла новая промышленность. Народы поднимались и опадали, как волны на море. Но церкви эти пребывают неизменными до сего дня, точно они погружены на дно какого‑то глухого ко всему этому шуму мистического океана, куда не доходит никакой шум века. Угаснув в Малой Асии и как бы развеществившись, они вторично воплощаются в других веках и других народах, чтобы на грандиозно расширенной исторической сцене исчерпать все исторические возможности. Вне этих типичных Церквей, н и г д е не будут знать Христа Воскресшего, нигде не получат спасения. Вот почему эти Церквибыли взяты на чреду светильников всему миру и вот что означало это Мало–Асийское ч у д о.
Глава 4. Апостольское приветствие и исповедание веры
«Откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре. ИОн показал, послав оное через Ангела Своего рабу Своему Иоанну, который свидетельствовал слово Божие и свидетельство Иисуса Христа и что он видел. Блажен читающий и слушающий слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нём; ибо время близко.»
Эти три первые стиха первой главы Апокалипсиса представляют собой как бы фронтиспис. Их следовало бы считать не началом самого текста книги, а заглавием или надписью, которая могла быть начертана на обложке апостолом Иоанном и не в состоянии того чрезвычайного έκστασις–а (экстаза– пер. ред.), в котором всё созерцалось на Патмосе, а позднее в обычномдуховном состоянии, в котором Иоанн всегда совершал своё служение. С трезвой высоты этого обычного состояния он здесь удостоверяет ещё более высокую трезвенность и правду того другого, менее для нас доступного.
Апокалипсис начинается апостольским приветствием к семи церквам, находящимся в Асии, и общим исповеданием веры Иоанна. Эта вера после воспринятых виденийἃ εἰσὶν καὶ ἃ µέλλειγενέσθαι µετὰ ταῦτα, т. е. видения о том, что есть и что будет после сего, стала ещё более определённой изаконченной в своих эсхатологических гранях.
ИОАНН СЕМИ ЦЕРКВАМ, НАХОДЯЩИМСЯ В АСИИ: БЛАГОДАТЬ ВАМ И МИР ОТ ТОГО, КОТОРЫЙ ЕСТЬ И БЫЛ И ГРЯДЁТ…
В этих стихах – от 4 до 8 – раскрыто потустороннее исходное начало всего христианского домостроительства во языцех и крайнее завершение в его пакибытии.
В пределах между этими началом и концом и будет умещено в таинственных символах всё содержание человеческой истории.
«Благодать и мир» возвещается семи церквам Асии от ТОГО, КОТОРЫЙ ЕСТЬ, БЫЛ И ГРЯДЁТ, И ОТ СЕМИ ДУХОВ, НАХОДЯЩИХСЯ ПЕРЕД ПРЕСТОЛОМ ЕГО И ОТ ИИСУСА ХРИСТА.
Таков источник бытия Церквей Малой Азии, которые послужили колыбелями дальнейших триумфов Христианства. Таков же источник и всего будущего домостроительства. Этот источник –т р о и ч е н.
Тут Бог Саваоф открывает Себя, как Тот, Который есть, был и грядёт. Что значит это странное Имя?
Оно – больше, чем сущий, потому что ныне сущий может не быть в прошлом и не быть в будущем и быть, наконец, неживым. Оно больше, чем живой, потому что Его нельзя постигать средствами, какими мы познаём каждую наличную жизнь, ибо Он премирен. Оно больше, чем Премирный, ибо премирность означает, что Он всего лишь по ту сторону мира, а между тем Бог по ту сторону не только мира, но и человека и Ангелов. Оно – большечем Вечный, ибо в понятии вечности может заключаться и бесконечная продолжительность во времени, т. е. дурная бесконечность и толковая вечность мучений в аду. Оно – большечем Предвечный, ибо в понятие предвечности не содержится движения и действия по отношению ко всему временному. «С Кем вы сравните Меня, Кому уподобите?» «Я–Бог и нет других богов» – говорил Он некогда народу Израилеву. Так говорит Он и этим народам, долго пребывающим во тьме.
ТОТ, КОТОРЫЙ ЕСТЬ, БЫЛ И ГРЯДЁТ – это воинствующее Имя. Он Сам назвал именем Своим на веки. Оно само есть Богоявление и означает святое нравственное господство Бога Отца над временем, ибо Он Сам Творец времени и веков.
СЫЙ – это такой Сущий, который вместе с тем всегда был и грядёт.
БЫЛ – это такой бывший, всё прошлое которого сохраняется в настоящем. ГРЯДЫЙ – это такой будущий или вернее шествующий, чтобы стать «всё во всём», наступающий на растленное творение с судами своими, ибо оно несовместимо с Ним, Который уже реален в настоящем и грозит огнём всему лже–сущему, т. е. творению, лежащему во зле, грехе. Это имя превосходит всякий человеческий ум, ибо оно – откровение.
Это – святой, вечный, всемогущий Бог, создавший всё и ответственный за творение.
И вот Он обуреваем огненным попаляющим гневом на тварь. Пред молнийным Ликом Его всё творение стоит обнажённое в своём посягательстве на само–бытие и само–Божие.
Под ногами Его, как дым, шатаются в бытии опоры этого видимого мира и завеса, отделяющая от Него всё невидимое, истаивает, как марево. А дела человеческие, которые опирались на кажущуюся непоколебимость мира сего, в свой день и час найдут себе суд и оценку. Несуществующее Он называет сущим, и оно становится таковым, а сущее – несуществующим, и оно распадается в ничто, ибо Его дыхание – пожар миру. Волосы шевелились на голове, и сладостно расплавлялась вся внутренность у этих вчерашних идолопоклонников, когда они впервые начинали ощущать огонь поядающий этого древнего святого имени Иеговы, становились по ту сторону призрачных вещей и текучих явлений пред Его Лица.
Вот от Кого апостол Иоанн возвещает привет первым эллино- христианским церквам Малой Азии.
Внешняя принадлежность к двум порядкам в ней, где господствуют две системности: та, которая есть – созданная Богом святою, но растленная грехом диавола и человека и выдаваемая за истинно–сущее, и та, новая, которая воссоздаётся Христом к пакибытию и которая грядёт на смену первой.
Но мир и безмерная радость об этой благодати дарована была этим скромным Церквам Асийским не только от Бога Отца, но и ОТ СЕМИ ДУХОВ, НАХОДЯЩИХСЯ ПЕРЕД ПРЕСТОЛОМ ЕГО.
Кто же Духи эти?
Эти Духи – не Ангелы и никакие существа тварные, ибо от Имени их, наравне с другими Лицами Святой Троицы – Отцом и Сыном –изливаются дары благодати Церквам. Значит, это самостоятельный Источник благодати. Что это так, видно из того, что все тварные существа, описанные позднее в V главе, поклоняются Отцу, сидящему на Престоле – Херувимы и 24 старца, и Ангелы и прочие бесплотные Силы и святые праведники, искупленные от земли кровью Агнца. Но Семь Духов – нет… потому что Они Сами достойны поклонения, как Податели Благодати и Откровений.
Семь Духов – это Единая Огненная Ипостась Духа Святого. В проявлении к человеческой природе Христа – Агнцу Дух Святой рассемиряется. Почивая на Агнце в седмиричной полноте, Дух Святой тем самым простёр Своё действиена всёновое творение, ибо Агнец – центральный узел и вершина всего вновь созидаемого.
Но если это Божественная Ипостась Святого Духа, то почему о Нём говорится, что Он пред Престолом, а не на Престоле с Отцом?
Это потому, что Он творец здесь – не в состоянии внутренне–троичного премирногоисхождения от Отца, а в Его обращенности к творению, где Он является Источником домостроительных свершений: давая огненное освящение всему тому, что искупает Агнец. Он Царь Небесный готов к посланничеству в мир, чтобы быть «Иным Утешителем» и уже действует в седми Церквах, ибо Бог Слово не может быть познан ничем иным кроме как Богом же, т. е. Им Самим, Его Силою, которая Сама есть Лицо и зовётся Святым Духом.
Потому Он в своей обращенности к творению и рассемиряется, т. е. принимает такую сочеловечную форму, чтобы тварная природа Христа–Агнца – была способна Его принять, носить и передавать другим.
Рассматривается же Дух Святой здесь по числу семи дней творения, ибо в каждый день творения создавался один из моментов, ставших потом слагаемыми человеческой природы Христа. Семь раз отмеряет Бог перво–дни и семь раз «видел Бог яко добро» при создании. Эти семь видений Божиих погасли на трупе падшего «мира, лежащего во зле», и вновь опочили на Агнце, и в будущем вечно будут гореть на всём новом творении, начиная с семи церквей, а под конец и по всей новой грядущей вселенной.
Таким образом, Утешитель является таким же посредником, как и Слово. Он послан Отцом по ходатайству Сына. Он будет свидетельствовать о Нём так же, как Иисус Христос свидетельствовал об Отце и навсегда пребудет среди людей, освящая их седмичный состав.
Третьим Источником благодати и мира для семи Церквей Асии служит Иисус Христос – Агнец. Он – равночестный Источник благодати, как Отец и Дух Святой. Но Он не только Бог, но и человек. Значит, человечество в Его Лице введено в недра Пресвятой Троицы, как бы на равных правах с Божеством. Каков же путь этого обожествления человека, чтобы оно не было хищением и кощунством?
Этот путь – жертвенный, крестный. И здесь в общих чертах намечен этот путь.
Иисус Христос – «верный свидетель» о воплощении в Себе «Бога Слова». Он победил смерть не только в Себе, не только про себя и для Себя, но и всеобщим образом. Ибо, являясь первенцем, Он «омыл» своей жертвенной кровью и нас, уверовавших в Него, от грехов и соделал«царями и священниками» в вечном царстве Отца Небесного, где смерти уже не будет ни для кого. И если теперь эта Его победа пока является более или менее сокрытой в тайниках сердец верующих, — то в будущем в День Суда вокруг Него под новыми Небесами отверстыми соберется всё воссозданное Им человечество.
Он грядёт с облаками Ангелов и узрит Его всякое око, а на отрицательном полюсе бытия – «возрыдают пред Ним все племена земные» и особенно те, кто возвёл Его на Голгофу и на кресте поил желчью и уксусом, и те, кто пронзили Его.
Такое завершение истории достигнуто будет крестным подвигом Агнца ниспосланием Семи Духов. Это же явится возможным и исполнимым только потому, что Альфа и Омега всего сущего – Бог Отец, Который Есть, Был и Грядёт.
В данном исповедании ап. Иоанна в кратких чертах сжата и передана теология и Христология всего Апокалипсиса.
Глава 5. Видение Христа прославленного
Ни одно из трёх посланий Иоанн не начинает с указания на своё апостольское достоинство, как это делали прочие апостолы. Это потому, что все, к кому обращается Иоанн, лично его знали как апостола и ежедневно видели среди себя. Не так начинается Апокалипсис.
Прежде чем возвестить о том, какое событие общечеловеческого значения произошло на острове Патмосе, Иоанн даёт настойчивые показания о своей собственной личности. Это с целью возбудить в слушателях доверие к дальнейшему своему повествованию, так как это событие произошло на его глазах! Без посторонних свидетелей и является самым невероятным из всего, что до сих пор возвещаемо было им самим и другими апостолами. Иоанн ссылается на свою известность среди Мало-Асийских Церквей, куда он прибыл из Иудеи и где все его принимали, как любимого ученика Христова, сына Заведеева, брата Иакова, и как самовидца страданий, смерти и воскресения Господа, знаменитейшего апостола, перенесшего много гонений от иудеев в Палестине и много скорбей от гностиков в Асии, написавшего Евангелие о Слове, ставшем Плотью. И этих указаний для первыхасийских христиан было достаточно, чтобы отнестись с полным доверием к его показаниям.
Что же по словам Иоанна произошло на Патмосе?
К Иоанну в один из воскресных дней нисшелХристос в громовой теофании, и дал ему через Ангела Своего откровение о том, ά έστικαί ά μέλλείγενέσϑαί μετά ταΰτα, т.е. «что есть и что будет после сего».
Христос явился Иоанну не только какΛόγοϛ, а в прославленном состоянии Своей человеческой природы. И не в том виде, в каком Его знали ученики при жизни на земле и даже в явлениях по воскресении из мёртвых.
Услышав позади себя голос, как бы трубящий, Иоанн обернулся; всё земное отступило как бы в тумане, и он увидел «семь золотых светильников и посреди них подобный Сыну Человеческому». Он был облачен в подир, длинную одежду, которую носили в торжественных случаях иудейские первосвященники и цари, и опоясан золотым поясом. Глава Его была обрамлена волосами белыми, как снег, «и очи Его были, как пламень огненный. И ноги подобны халколивану, как расплавленные в печи. И голос Его, как шум вод многих. Он держал в руке Своей семь звёзд и из уст Его выходил острый с обеих сторон меч. И лицо Его было – как солнце, сияющее в силе своей».
Здесь Господь описан такими подробными чертами, каких ни один евангелист не сохранил нам о его прижизненном облике внешнем.
Это вид великого Жреца, грозного Законодателя, какого-то страшного Исполина, а не смиренного «равви», за каким ходили толпы народа в Галилее и Иудее.
И, конечно, в этом описании есть всё, кроме так называемой красоты. Невольно является даже вопрос, как мог Иоанн узнать своего Господа в таком и даже отталкивающем виде?
Близкое присутствие Господа верующие чувствовали постоянно. Эта близость давала себя знать сладостным касанием Его к сердцам. При впадении в грех, Он отдалялся, и это вызывало горестное чувство пустоты и утраты. Напротив, с каждым шагом по пути веры и добродетели, это касание Его усиливалось до ощущения светозарной бездны, раскрывающейся в душе учеников. И теперь, увидя Христа лицом к лицу, Иоанн был охвачен тем же знакомым чувством παρουσι–и (присутствие- пер.ред.), но в гораздо большей мере, до смертельного потрясения. Вот почему он узнал Господа своего.
Каково же было это прославленное состояние? И чем оно отличалось от обычного?
В обычном состоянии весь душевный мир у равви Иисуса находился по ту сторону плоти, был закрыт Его плотью, как непроницаемой завесой. А здесь, наоборот. Его душевное существо человеческое выявилось по сию сторону плоти, как бы обволакивая её снаружи, и потому все атрибуты Его Тела, не теряя своей самостоятельности, как бы утопали в лучистых блистаниях духа и души, т.е. покрывались светом тех сторон Его человеческого душевного существа, выражением которых должны были служить.
Пряди тёмных волос Его оказались снаружи овеяны волнами святых мыслей, излучавшихся из Его головы и направленных к этим общинам, - мыслей от начала таимых Богом о человеке, и возраст их обозначался белоснежной сединой извечности.
Очи Его метали свет и огонь, и так как источник света был не вне Его, и не над Ним, а внутри Его Самого, то этот огонь теперь пламенел по сию сторону Его сапфирно-синих глаз. Он смотрит и тем самым освещает из себя, как всевидящим фонарём, предметы своего смотрения, так что и по человечеству для Него нет ничего сокрытого. И под этим взором просиявали(так у автора.Прим.ред.) недра душ вчерашних тёмных нечестивцев, из которых составлялись Церкви, среди которых Он ходил.
Ноги Его были подобны «халколивану». Грамматики не находят такого слова в греческом языке. Отдельноχάλκοϛ – медь, отдельноλίβανοϛ – ладан. Тут же соединено несоединимое. Но разве не так сочетаны в Нём Божество и человечество?
Ноги Его, вознесшегося на небо, лёгкие, как клубящийся ладан, не касались земли, но неутомимые, как медь, металл упорно-твёрдый, – были охвачены неистовым желанием скорейшего движения к цели, какую Он себе поставил – стать «всё во всём».
И эта палящая устремлённость воли, видимая снаружи, делала ноги Его подобными столпам, раскалёнными добела в печи.
По сию сторону голоса Его до внутреннего слуха Иоанна доносился шум Его обращений к тысячам сердец верующих не только сих семи малых Церквей в Асии, но и миллионам всех будущих Церквей, – тех обращений, которые каждый из нас в своём одиноком сердце ощущает, как потаённый шепот. Но здесь при акустике иного мира все эти зовы и шепоты слились в один великий шум, подобный морскому прибою.
Речь Его, льющаяся из уст, совне закрывалась потоком правды, ибо каждое слово Его о Церквах было непримиримым отрицанием всего лже-церковного в них, ибо отрицало (обличало) не только противление Ему, но и льстивое признание, не только зло, но и самочинное отвлеченное добро их, ибо не знает человек, не послужит ли оно во зло.
Этим обоюдоострым пронзанием речью Своей Он, на глазок Иоанна, как мечом, отделял в каждой из семиέκκλησί-й(церковь- пер.ред.) Церковь истинную от церкви, так называемой и кажущейся; отделял в каждом уверовавшем язычнике мысли от слов, слова от дел, и в делах личное от сверхлично-прирожденного, т.е. рассекал дух от души и душу от тела, и в каждом теле кровь от плоти, и в эти отверстые болезненные раны вкладывал сладостное слово своего Спасения.
Лицо Его было молниевидно, как солнце и невыносимо для глаз, ибо крестным подвигом своим Он включил в Себя всю тайну познания и света, и по человечеству стал видеть невидимое, и сделался воистину сверх-солнцем для солнца, родник живого вечного дня воскресения. И с тех пор Ангелы и человеки, после грехопадения потерявшие из вида друг друга и утратившие взаимное соприкосновение, (и созерцать Ангелов для человека соединено с опасностью для его жизни), – теперь получили возможность созерцать друг друга, а также прозревать вещи нового творения в свете Его лица.
Нити завета, которые Он успелпротянуть от Себя к этим уверовавшим язычникам – и это были не шерсть, корыстно состригаемая с побеждённых врагов, а нити милости и прощения грехов. И из этих– то нитей, ставших теперь видимыми, было соткано сплошное белое одеяние, покрывавшее Его, как бы льняное.
Он ходил среди этих светильников своих не пассивным зрителем, а действуя. И потому был туго подпоясан, чтобы руки были свободными. Дары, которыми Он безмерно щедро осыпал этих врагов Израиля, составляли сплошное опоясание Его по персям: вожделеннейшие дары богопознания, святости, бессмертия и несказанного блаженства. И так как, в конце концов, ими измеряется цена всего преходящего и покупаемого на золото, - то тот пояс щедрот был, воистину, золотом золота.
И Он держал в деснице Своей Семь звёзд – семь недосягаемо возвышенных путеводных идеалов сих Церквей.
Таким Он ходил посреди светильников, воспламенившихся в эллинских городах Малой Асии, и во всех Его движениях чувствовалась избирающая любовь, неизреченная творческая радость и ревность жениха, и готового слиться с каждой Церковью, раствориться в ней.
Одной Он говорит: «Имею против тебя, что ты оставила первую любовь твою»… и «хорошо, что ты ненавидишь дела Николаитов, которые и Я ненавижу»…
Другой бросает в лицо: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мёртв»…
Третьей грозит: «Я тебя изблюю из уст Моих».
Но при этом Он во славе человеческой природы Своей до такой степени сливается со славою предвечного Бога Отца, что так же, как и Отец и тот час же после Него именует Себя «Альфой и Омегой», «Первый и Последний», т.е. начальным звеном и завершительною цепью всего существующего.
Когда Иоанн увидел всю эту правду об Асийских Церквах, то, всплеснув руками, с криком ужаса ринулся ко Христу и пал к ногам Его, как мёртвый. Ибо душа его не могла вынести этого видения, подобно тому, как Иисус Навин (V, 14), пророк Даниил (VII, 17; X, 8-9)и апостолы во время преображения Господня (Мф.XVII, 6). Это знак слабости смертного естества человеческого и великого расстояния между Богом и человеком.
Но Господь положил на него десницу Свою и сказал: «Не бойся», «Напиши, что ты видел»… И, оставаясь всё время в этом прославленном состоянии, Христос открывает трепещущемуся Иоанну тайну за тайной своего отношения к языческим Церквам и тайну [ угол листа оборван] Что же это за тайна? Что за откров[ угол листа оборван]
с тем, что возвещали другие апостолы? [ угол листа оборван]
Лк.IX, 27; МаркIX, 1.
На рубеже прекращения апостольства [ угол листа оборван]
Он присущ Церквам, это Его Царство, пришедшее в силе.
Он-Сам экклесиарх всецело [ угол листа оборван]
ими. Бодрствуя над ними, Он зорко видит сокровенные недра каждого ценит их верность, язвится их неправдами [ угол листа оборван]
стыдит, предостерегает, помнит прежние заслуги[угол листа оборван]
волнуясь, даёт обетования о будущем. Он – Сам ве[угол листа оборван]
Церкви, которыми, казалось, руководит Иоанн, первый по близости апостол, последний по времени. Он сам – Первый и Последний, ибо вот держит и все дни до скончания века будет держать над ними их звёзды в руке Своей и ни минуты не спускать с них Своего взора.
Этим откровением в корне изменилось сложившееся уже тогда понятие о Церкви после пресечения над ней апостольского верха, и навсегда отвергалась идея какого бы то ни было наместничества. Ибо всё Его существо через крестный подвиг теперь стало гораздо более открыто к познанию для верующих, чем при жизни.
Но почему светильники – суть Церкви, а вызвездившиеся над ними утопии – Ангелы Церквей?
Как идеал духовной жизни, легко достижимый для бесплотных Ангелов, недосягаемо высоко парит над человеческим существованием, так и звёзды отстоят от земли на непереступаемом расстоянии. Там мешает плоть, тут межзвёздное пространство, но и там и тут мрак бездыханный, смерть. Когда же Христос совершил победу над смертью, т.е. воскрес, то и тайна звёзд в их отношении к земле оказалась в Его руке. Тогда Ангел и человек – звезда и ком глины – стали рядом в каждой из сих Церквей пред Ним, прославленным Искупителем, в трепетном ожидании о себе Его решающего слова.
Ибо ведь мера того и другого – одна и та же: оба они тварь, созданная по одному и тому же отвесу: бытия, тяготеющего к небытию [которая сама в себе тяготеет]
Есть желание спросить: т а к о е возвеличение Христа – полное ли оно и окончательное ли?
Нет, это первая ступень прославленного состояния Господа нашего. Тут Христос является как Жрец – Великий Первосвященник Церквей и податель им благ откровений [сокровищ духа (духовных?)], но еще на тесном поприще эллинского Асийского христианства.
Тут Он еще не на Престоле, небеса остаются еще не отверстыми над семью Церквами. Тут еще не разъяснена тайна космоса. Всё это совершится на второй ступени Его славы и будет изображено во втором прологе Апокалипсиса, где показана Слава Бога Отца и Слава Христа, как Агнца, взявшего на Себя грех мира. (в главах IVиV).
Глава 6. Ефесская церковь
Провинция Асия в составе Римской Империи представляла собой административную единицу, не только не совпадающую с нынешним понятием Азии, как части света, но даже не охватывающую всего мало–азийского полуострова. В состав Римской проконсульской Асии входило лишь 11 политий Западной части полуострова. Это была самая богатая и самая культурная часть Римской Империи на греческом Востоке. Главный город её Ефес расположен был в стороне от моря в прекрасной луговине между двумя мягко очерченными линиями гор. Ефес славился великолепными дворцами (мраморным великолепием дворцов) римских правителей и греческой знати. Αγορα (рынок – пер. ред.), вымощенная плитняком, кишела вечно возбужденной толпой.
На площадях на видных местах и перекрестках статуи Ефесских знаменитостей, знаменитые статуи с бывших императоров без зрачков, с бычачьими откормленными шеями. Несколько театров и палестра, где ефесяне могли упражняться в вольных играх. У лавок, переполненными предметами роскоши, по целым дням колыхались носилки со знатными матронами. Обширный ипподром для конских ристалищ. Авдитории (старая форма слова «аудитория» — прим. ред.) риторских и философских школ, несколько заведений для переписки книг со штатом диктующих грамматиков и скорописцев, скульптурные и живописные мастерские, и, отдавая дань римскому вкусу, бани и амфитеатр для кровавых зрелищ, вмещавший 40 000 зрителей.
Главная часть города резко переходила в кварталы победнее, с рынками, харчевнями, ткацкими и литейными заведениями и всякими другими мастерскими. И на окраинах беспорядочными кучами теснились лачуги бедноты и рабов. Евреи жили в особых кварталах, где не было ни статуй, ни алтарей.
Для всей Ионийской колонии в Малой Азии Ефес был столицей, хранящей среди общего упадка предание эллинской умственной культуры и славы.
Ефесу принадлежали также обширные плодородные земли, исчисляемые миллионами πλέθρ–ов (17х122/7саж.) (плефр — византийская мера площади, равная 1261,9 кв. м – прим. ред.), обрабатываемые рустиками за часть урожая и рабами.
Ефесу Римским Сенатом предоставлена была широкая автономия, разумеется, под условием ответственности за полный порядок и спокойствие во всех политиях, вошедших в состав Асии, и под звериной лапой мировой Империи Ефес не смел пошевельнуться. Во главе управления стояла клика архонтов, философски настроенных эллинских дельцов, умеющих ладить с Римом. Они выступали с трибуны перед народом и важно заседали в общественных учреждениях, особенно с тех пор, как сюда из Пергама была перенесена резиденция римского проконсула с его свитойconsiliari–ев (советники -пер. ред.)и клиентов, — это еще решительнее выдвинуло Ефес на первое место в глазах Асийцев.
Ефес имел свою гавань с корабельными верфями и товарными складами в Панорме, — это в 2–х километрах от столицы у берега Кайстрского залива. Там сосредоточена была крупнейшая торговля товарами Востока и Запада и пересылка рабов на злополучный остров Делос.
Но Ефес с незапамятных времен был также центром религиозным – в гавани Панорме находилось древнейшее капище Артемиды–Астарты, пользовавшееся всемирной славой и составлявшее главную гордость Ефеса. Граждане Ефесские издавна отличались быстрым и восприимчивым умом и природным эстетическим вкусом, предание которого восходило к знаменитым соотечественникам – скульптору Праксителю и живописцам Парразию и Апеллесу. Но еще больше ефесяне отличались желанием во всем первенствовать, выдвигаться на первые места (во что бы то ни стало срывать рекорды). Беспокойная погоня за славой, не разбирая ей качества, была их болезнью. Каждая знаменитость, хотя бы темная, тут была окружаема шепотом завистливого удивления и одобрения. И как это ни странно, над этим городом всегда витал образ безумного ефесянина Герострата, который из одногокощунственного желания прославиться, сжег главный предмет славы Ефеса – капище Артемиды.
Но призрак богини прочно жил не столько в камнях капища, сколько в душах Ефесян, и они решили превзойти все храмы, дотоле построенные в Греции. Эфесские женщины жертвовали свои украшения. Из соседних ионийских городов, из стран Азии и даже Персии и Месопотамии десятки лет тянулись к мольбищу тяжело нагруженные скрипучие колесницы с материалами. Из Эллады, из Сицилии и самых далеких островов плыли целые флоты с дарами. Сотни пар сильных волов тащили исполинские колонны и части фундамента из ближних и дальних каменоломен, поднимали капители на неслыханную высоту. И когда весь Храм был сооружен заново с еще большим великолепием, то толпы людей с прежним исступлением распростиралисьво прах пред идолом, и религиозная слава Ефеса была восстановлена. Строил этот Храм лучший архитектор тех дней Хейрократ, — тот же, по планам которого в 323 г. до Р. Х. был одновременно построен город Александрия в дельте Нила, что в Египте.
Окруженный столетними остроконечными кипарисами и купами благовонных лавров и олеандр, храм с требищами занимал 11/2 десятины. Самый же храм в 4 раза превосходил афинский Партенон. И действительно, 120 монолитных мраморных колонн ионийского ордена в 81/2 сажени высотой вырисовывались белыми контурами на темно–синем небе.
На каждой колонне было высечено имя греческого царька, разорившегося на эту постройку – точно все тщеславие эллинского мира тут вздымалось в виде этих колонн, возвышаясь на высокой площади, и поддерживало могучий архитрав и золоченую двухскатную крышу. Расположенный на вершине холма, этот храм был виден далеко с моря во всем величие и красоте и считался у греков одним из «семи чудес света».
Внутри за завесой в удушливом полумраке возвышалась Диана –Астарта. Богиня ночи и таинственных родящих сил была сделана из дерева в виде истукана в мумийном футляре со множеством питающих сосцов. Перед этим закопченным изваянием древней теогонии под гул барабана и звуки свирели подымались с треножника клубы дурманящего курева, и среди мычания быков и блеяния овец под жертвенным ножом, совершаемы были мольбы и заклинания. Алтарь был изваян самим Праксителем. Стен не было видно, — так они были увешаны приношениями exvoto (по обету – пер. ред.)из золота, серебра, коринфской меди, слоновой кости, перламутра, черного дерева. А на особо почетном месте было помещено изображение главного жертвователя великого македонца – Александра, покорителя Востока, который тщетно добивался чести, чтобы ему ефесяне позволили весь храм восстановить за свой счет.
Жрецы–евнухи, заведовавшие культом, были из персов, они пользовались доходами с обширных угодий (имений) и рыбных ловлей, принадлежавших капищу. Пискливыми голосами выкрикивали они имя богини, и, ударяя о порог жреческим загнутым посохом, зазывали прохожих к принесению жертв.
На рынке, раскинувшемся вокруг капища, из года в год продаваемо было несчетное количество маленькихизображений храма, статуэток многогрудой богини, амулетов и всяких вещейexvoto: за выздоровление руки – изображение руки, за избавление от головной боли – изображение головы и т. п. Вследствие множества пилигримов, которые стекались сюда на поклонение, — ефесяне имели в этом культе обильнейший источник доходов.
Жрецы, ίεροδοϋλ–ы (проститутки – пер. ред.) (с цинизмом), начальники города, художники, ремесленники, торговцы съестными припасами, содержатели гостиниц и притонов, рабы–прислужники, — все смотрели на Артемиду не только как на свою богиню покровительницу, именем которой они клялись, но и как на питательницу. Не даром она была изображена со множеством сосцов. Казалось, никакие силы не будут в состоянии поколебать этот вековой культ, столь отвечавший эстетике и материальным интересам и душевному строю полувосточной Греции и архипелага. Подрывать этот культ значило сделаться не только богохульником, но и врагом народа.
(Это город, в котором эллинская культура была представлена во всем её мраморномвеликолепии и (неразб.) богатств)
Но город Ефес также был центром эллинского праздничного веселия. Этим он не меньше (еще больше) привлекал людей из других стран. Каждую весну, когда все окна открывались навстречу солнцу, особенно торжественно в течение целого месяца праздновались и великие панегирики- в честь Артемиды Ефесской. Многолюдные процессии мужчин, женщин и соблазнительных мальчиков в нарядных одеждах, возглавляемые прихрамывающими отцами отечества, этими похотливыми козлами с венками на головах, двигались через весь город к капищу для всенародного жертвоприношения. По вечерам в окнах почти каждого дома светились огоньки и из открытых дверей выплывали звуки музыки, стук игорных костей, смех и песни, (слышен был оживленный говор и веселая музыка). Ночные же шествия в удушливом дыму смоляных факелов с накрашенными гетерами, подплясывающими под томные звуки флейт, служили обрядным прикрытием той смеси религии с наивным бесстыдствомдома терпимости, которая везде составляла истинное проклятие язычества.
(Сбоку: отяжелевшие, разгоряченные с багрово–красными тяжелыми шеями, они хрипло смеялись каждой шутке. Ефес был развращенный город. Принимали картинные позы полководцев)
Празднества Panionia, т. е. всеионийские, собирали в Ефес для принесения торжественных жертв Посейдону мореплавателей, судовладельцев, купцов, отправляющих грузы морем, и представителей всех двенадцати ионийских городов Азии. Тут богатые ефесяне, держащие в своих руках все изобилие азиатских рынков, одетые в шелк и парчу, старались блеснуть гостеприимством, и слава об этих пирах гремела по всему архипелагу. —
(от круглой чаши, обходящей стол с ликующими гостями и двоились в глазах светильники (неразб.)и они переставали отличатьнебо от моря. А под конец (неразб.)венки)
(страна, где жизнь человека (эллина) протекала полнее, чем где бы то ни было в другом месте)
Празднества Bacchanalia в честь бога Вакха–Диониса тянулись все время виноградного сбора, когда в воздухе стоял острых запах бродильных чанов. Пьяная деревенщина с окрестных гор врывалась в город. Пьяные в венках из виноградных листьев, женщины, подвесив к ушам синие грозди, дикими ватагами, горланя хвалы Дионису, с неистовыми плясками, пьяным ревом, свистом и гамом бродили по улицам, заводили драки и скандалы, озорничали.
Празднества Lucculia установлены были в знак сочувствия римскому завоеваниюАсийских стран Лукуллом, принесшего им замирение –paxRomana. На них собирались римские власти, управлявшие Азией, и представители городов, получивших права римского гражданства. Тут устраивались оргии обжорства и разврата с истинно римским размахом и гладиаторские бои перед пирующимис участием отборных пергамских атлетов.
И, наконец, oecumenia, т. е. вселенские празднества, на которые собирались все, кто хотел, люди со всего мира, и Ефесна те дни становился космополитическим городом. Так из года в год город вращался по одному и тому же кругу грязи.
Все эти празднества были вместе с тем ярмарками, на которых совершаемы были крупнейшие торговые сделки. Город был переполнен приезжими и весело возбужден. Иностранцы шатались из лавки в лавку, из гавани в город, толпились у меняльных столов, ели сладости, заводили знакомства с живым товаром всех народов и рас, которые, чуя наживу, стаями слетались сюда на эти дни. Театры были переполнены. У портиков, по аллеям садов и в школьных авдиториях желающие могли слушать философов и риторов.
Казалось, что Ефес только то и делал, что без конца веселился, праздновал праздники прибылями, пирами, необузданными оргиями, песнями, хороводами, цветами. Можно было подумать, Ефесская полития – это какая‑то озаренная (одаренная?) страна блаженных, где кончились заботы о деньгах, о материальных благах, что в этом городе нет места никаким серьезным мыслям, нет людей, задавленных судьбой, что это какой‑то языческий элизиум, спустившийся на землю. (Самый передовой, самый большой, самый эллинский, крепкий, самый культурный, тучный. Вся самая великая страна в мире)
Но, конечно, это было не так.
Сравнивая свой Ефес с другими знаменитыми греческими городами того времени, ефесяне с гордостью находили, что он‑то, он опережает всех. Действительно, Ефес был более чванливый (эллинистичен), чем Антиохия, более многолюден и склонен к глубоким мыслям, чем Афины с их атмосферой ясности, выделялся более аристократически характером, чем этот проходной двор – Коринф, был более богат и утончен торгашеской Фессалоники; и отличался более высокой культурной жизнью и скептическим духом, нежели казарменные Филиппы.
В других знаменитых городах, — в Пергаме, в Афинах – греки слишком были преданы традициям и не поощряли новизны. Ефес же, наоборот, был город пытливого мышления, в нем издревле возникали большие идеи, захватывавшие потом умы всего мира. Здесь некогда Фалес дал первый толчок учению, что мир вовсе не создан олимпийскими богами, а сам собой произошел из воды. Затем Анаксимандр и Анаксимен пошли еще дальше в материалистическом объяснении мира. Они провозгласили те космогонические теории, которые еще больше потрясли наивные верования греков, установившиеся с незапамятных времен. Но в Ефесе было немало людей, которых не удовлетворял голый материализм позднейших эпикурейцев и прозаический рационализм стоиков. Ефесяне понимали, что известное – это только небольшой островок, окруженный океаном неизвестного, и чувствовали пустоту всего этого шума, погони за наживой, развлечениями и славой. Эти люди возводили своё философское предание к гениальному Ефесянину Гераклиту (475 г. до Р. Х.), который учил о преходяществе и ничтожестве всех земных вещей, и которому настолько чужда была эллинская радость жизни, что он никогда не улыбалсяс роду. В нем эллинский гений как бы готов был переступить границы своей национальности. Его последователи в Ефесе составили вокруг себя особую умственную школу, которая отличалась страстью к сверхъестественному, к тайным учениям, выводящим ум за пределы обычного человеческого опыта. Ефес стал городом астрологии, вызывания духов, волшебства, веры в перевоплощение, талисманы и таинственные заклинательные формулы. То, что у одних обратилось в жажду сверхъестественного, хотя бы в самых шарлатанских формах, то у других оставалось на степени неясной веры в возможность какого‑то великого чуда.
С другой стороны, та жуткая противоположность социальных верхов и низов, которая повсюду составляла смертельную болезнь античного общества, в Ефесе, как богатой столице, была еще в большей степени и вопияла об избавлении.
С одной стороны, правящие знатные и полноправные граждане, с другой – неисчислимые толпы рабов. Вся домашняя прислуга были рабы. Везде, где требовался совместный труд многих людей, он лежал на рабах. Труд в промышленных заведениях – рабы. Строительные рабочие города – рабы; кузнецы, землекопы, грузчики в гаванях и гребцы на триремах – рабы, приказчики в торговле – рабы. Переписчики книг – рабы. Обработка земли в деревнях лежала на рабах. Конечно, между рабами были такие, которые умели пробивать себе дорогу к отпущению на волю, или ученые рабы – им жилось лучше
Только эти последние по преимуществу оказались способными откликнуться на проповедь Евангелия. И вот среди них на окраинах города Ефеса зародилась и расцвела Христианская Церковь.
Начертанный исторический сценарийmiseenscene (фр. мизансцена–пер. ред.) полезно нам иметь перед глазами для понимания выдающегося значения и странной судьбы этой Церкви – первой звезды Седмисвещника Апокалипсиса.(сдвинутой с места)
{Далее абзац перечеркнут:
Внутренним источником для понимания сокровенного Лица этой Церкви нам будут служить памятники новозаветной письменности, так как ни об одной Церкви они не дают столь много сведений, как об Ефесской. Я разумею книгу «Деяний» Апостолов, послания ап. Павла Ефесянам, оба его послания к Тимофею в Ефес, оба послания ап. Петра, между прочим, и к христианам Асии, т. е. в Ефес, а также написанные ап. Павлом из Ефеса и под ефесскими впечатлениями: 1–е послание к Коринфянам и послание к Галатам, а также три послания ап. Иоанна. Но, конечно, самым главным источником для нас будут служить глаголы Самого Господа этой Церкви}.
«АНГЕЛУ ЕФЕССКОЙ ЦЕРКВИ НАПИШИ: ТАК ГОВОРИТ ДЕРЖАЩИЙ СЕМЬ ЗВЁЗД В ДЕСНИЦЕ СВОЕЙ, ХОДЯЩИЙ ПОСРЕДИ СЕМИ ЗОЛОТЫХ СВЕТИЛЬНИКОВ»
Прежде всего, обращает на себя внимание то, что Ефесская Церковь поставлена Христом (Иудейским Мессией) на первом месте среди других светильников Асии. Почему?
Из послания ап. Павла к Ефесянам видно, что послание этоотличается чертами от окружных соборных посланий: в нем нет ни личных приветствий, ни собственных имён, несмотря на то, что апостол учил там три года и знал всех όνομαστί, т. е. поименно (Деян. XX, 31). Это показывает, что послание это, направленное в Ефес, было предназначено не для одного Ефеса, а скорее для целого круга общин. Выступления ап. Павла в Ефесе обеспечили ему известность во всех городах Асии. Из Ефеса же, как из центра, «от имени всех асийских церквей» апостол Павел посылает приветствие верующим братьям в Галатию и в Коринф (2 Кор. XVI, 19). Также ап. Иоанн, поселившийся в Ефесе после смерти ап. Павла, отсюда пишет свое καϑολίκήέπιστολή (кафолическое, соборное послание- пер. ред.), т. е. послание ко всем церквам поднебесным. И то, и другое, и третье даёт право думать, что Ефесская Церковь уже тогда была одним из самыхсильных центров христианства на греческом Востоке, являясь как бы духовной метрополией многих церквей. Весьма вероятно, что некоторые из церквей Седмисвешника, если не все, были основаны учениками ап. Павла из Ефеса, ибо города Смирна, Пергам, Фиатира, Сарды, Филадельфия, Лаодикия находились в провинции Асии и смотрели на Ефес, как на свою столицу (Деян. XIX,26)
В Ефесе эллинское христианство окончательно сознало себя не как христианство второго сорта, не как придаток к угасающему законническому христианству Палестины, а как христианство самостоятельное, только что после разрушения Иерусалима сбросившее с себя опасные путы иудаизма и достигшее некоторой богословской и структурной зрелости.
(Сбоку вставка: Христос является чудесным Вседержителем, Владыкой Церкви… чудесами сияющий сквозь красоту, сияющий выше всякой меры, чем‑то стоящим выше времени, выше пространства)
В противность (иудейским) церквам Палестины Церковь Ефесская лично Христа не знала, но она еще свежо помнит великие личности апостолов, знает появлявшихся у нее на собраниях после смерти Павла и лже–апостолов. Под руководством ап. Иоанна Ефесская Церковь сделала первые шаги в религиозной борьбе того бурного века против гностиков за Божественный Λόγος, не возгнушавшийсядевического чрева, т. е. не осквернивший себя тем, что стал плотью (1 Ин. IV, 1–3). Но начало этой борьбы еще происходило в области устного слова, живого апостольского предания, среди знамений, чудес, харизматических даров, проявлявшихся почти на каждом шагу, и братской любви, сплачивающей общину Иоанна. Первый внутренний враг христианства –Николаитство – еще стоит вне ограды этой Церкви, как соблазн будущего. Эллинская Церковь эта еще не подвергается гонениям за свою веру в распятого Царя Назарейского со стороны языческой Империи Рима. Напротив, она сама была наступающей стороной. Она верила, что Апостолы пришли в языческий мир обличить грех идолопоклонства, сильных и великих низвергнуть, малых и задавленных спасти.
(Абзац перечеркнут одной чертой:
И власть Вавилоно–Римской Империи в своем отношении к христианам еще стоит на точке зрения коринфского проконсула Галиона, который, отказываясь принять жалобу местных иудеев на ап. Павла, заявил, что это дело не подлежит его ведению. Христиане еще не скрываются по подземельям. Например, в Троаде–Александрии (Деян. XX, 8), а тем более в Ефесе Павел выступает в авдитории при открытых окнах, которые бывали всю ночь освещены, что не могло не броситься в глаза соседям и архонтам города. Эсхатология у ефесских христиан слитная: хилиастические чаяния Града Божия на земле не переживаются в их отдельности от пакибытия.)
(В этом городе мистика являлась осязательной реальностью.)
Как же открывает Себя Христос этой Церкви?
ТАК ГОВОРИТ ДЕРЖАЩИЙ СЕМЬ ЗВЕЗД В ДЕСНИЦЕ СВОЕЙ И ХОДЯЩИЙ ПОСРЕДИ СЕМИ СВЕТИЛЬНИКОВ.
После того, как Ефесская Церковь отделилась от хищного и плотского иудаизма, ей стала угрожать фантастика разлагающегося эллинства. И вот Господь открывает себя ей полнее, шире и светоноснее и выспреннее, чем Церкви Иудейской в Палестине.
Он Бог не только Ефесской Церкви, но и Бог всех Церквей, возможных на земле.
Так открывает себя Христос Церкви, создавшейся на окраинах Ефеса, потому что она была по преимуществу «апостольская» в языко–христианстве. Ей проповедовали сами апостолы и их ближайшие сотрудники. Три года там действовал апостол Павели здесь заложил епископальный строй, долженствовавший стать потом нормой для всех церквей, будущих на земле. Павлу помогали Варнава и Лука, написавший также книгу Деяний апостольских, и пророк Сила, Онисифор (2 Тим. IV, 19), Фигелл, Ермоген(2 Тим. 1,15), Гаий, Аристарх (Деян. XX, 29), Нимфон, Андроник, Юний (Рим. XIV, 7).
Кроме того, здесь проповедовали сотрудники и друзья Павла, Аквил и жена его Прискила, и имели домашнюю церковь у себя в мастерской палаток. Здесь выступал Александриец Аполлос, а также Стефан, Епафродит (Фил. II, 25), Фортунат, Ахаик (1 Кор. XVI, 17), Крискент, Трофим, Тихик (2 Тим. IV, 10–12). Здесь епископствовал рукоположенный Павлом любимый его ученик, сотрудник и свидетель апостольских подвигов ап. Павла во всем мире Тимофей. Здесь же проповедовал Иоанн–Марк, состоявший (бывший)
послушником ап. Петра и написавший второе Евангелие (2 Тим. IV,11). Позднее, когда Павел в течение почти пяти лет был в узах (находился под стражей) сначала в Кесарии, потом в Риме, тут действовал сам верховный апостол Симон Петр (1 Пет. I, 6) и апостол Филипп. После мученической кончины Петра и Павла сюда переселился и около 30 лет здесь проповедовал любимый ученик Христов и величайший из апостолов Иоанн со своим учеником Поликарпом. Отсюда впервые понеслось во все концы мира учение четвертого Евангелия о Премирном Логосе, ставшем Плотью, что окончательно теократизировало έκκλησ–и, сложившиеся среди язычников. Наконец, сюда в завершение Апостольского века Иоанн принес с Патмоса Апокалипсис, который дал Отец Небесный Иисусу Христу с обетованием новой теофании, т. е. тысячелетнего царства святых на земле. Во всем языко–христианстве не было никакой другой Церкви, которая была бы так связана с личностями Апостолов. Это была подлинноSedesApostolica (апостольская штаб–квартира – пер. ред.)во языцех! Всё это сообщало несравненный авторитет и славу Церкви Ефеса.
Что Иерусалим был для иудейского христианства Палестины, Сирии, Финикии и диаспоры, — то Ефес стал теперь для всего зарождающегося эллинского христианства, особенно, когда век апостольский подходил к концу. К началу II века Ефес был во главе всего христианского движения в языческом мире.
Но пресвитерам и епископам Ефесским, переслушавшим всех апостолов и их ближайших сотрудников, помнившим черты лица каждого из них и со всеми ними неоднократно обменивавшимся братскими объятиями, дававшим всем им приют у себя в доме, и столь высоко ценившим это свое преимущество и потому претендовавшим быть законодателями апостольства для всех в деле пропаганды учения, — этим пресвитерам и епископам Ефесским должно было помнить, что не апостолы создали успех Христу, а Христос апостолам. Эта‑то истина, по–видимому, и затмевалась в умах первых деятелей эллинского христианства в Ефесе. И не вследствие ли их прирожденного славолюбия, — порока, который был в крови ефесян, не из ревнивого ли желания удержать за собой славу хранителей и продолжателей дела апостолов на земле. (Они надеялись, что все это сделает Ефесскую Церковь классической страной (неразб.) учителей Апостольской традиции для Европы, вселенной)
В этом отношении и рабы и свободные были вылеплены из одного теста.
Вот почему Христос, желая предостеречь Ефесскую Церковь от такого опасного соблазна, открывает ей, что Он – источник бытия всего того, что сделано апостолами в Ефесе и на всех концах земли. Он, а не апостолы и тем более не ефесяне, держит в руке своей все семь светильников Асийских, т. е. Церквей. Он, а не апостолы, навеки зажег семь путеводных лучистых утопий над этими пламенеющими очагами веры в Асии. Это Его земные владения.
Как же могло произойти, что в сознании ефесских христиан апостолы заняли столь неподобающее место? (опасный сдвиг)
Хотя к концу 1–го века списки четырех Евангелий и всех посланий апостольских уже были известны в Ефесе, однако подавляющее число христиан были рабы, бедняки и люди не книжные. Почти каждый христианин принимал веру, главным образом, из устных повествований самих апостолов или их сотрудников или непосредственных слушателей этих последних.
При этом ефесян поражало, что роль апостолов, этих несравненных «ловцов человеков», среди основываемых ими общин слишком мало была похожа на роль риторов и обыкновенных учителей философии в том же Ефесе.
(Абзац перечеркнут одной чертой:
Апостолы в одном городе являлись с подробным изложением домостроительства Божия на протяжении ветхозаветных времен и с благою вестью о совершившемся пришествии Мессии – в АнтиохииПисидийской. В другом с вдохновенными речами об основоположном значении крестных страданий и о воскресении Иисуса Мессии – у Галатов. Тут с речью, полной богословской мудрости и возвышенного философствования о Боге и о природе человека – в Афинах. Там с грозным словом обличения с острова свободы в Христе и указанием на свои апостольские заслуги – у Галатов. В Филиппах же с братским приветом любви и благой вестью о созидаемом Царстве Христовом, имеющем обнять Ангелов на небе и все народы на земле.)
Сверх словесного свидетельства о Христе и чудесных знамений, подтверждающих это учение, апостолы всюду несли некое несказанное богодейство– переживаемый им во Христе творческий акт, рождающий в каждом слушателе нового человека в мир и происходящее отсюда полное обновление жизни.
«Вы дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос» — говорил апостол Павел слушателям. И действительно, в этот момент слушатели видели перед собой не непреклонного учителя и властного вождя, а близкого человека, который с материнскими слезами и в страданиях творческого действа изводил из себя к бытию их новые души, которые оставались потом в них и росли с независимостью живых существ. И так каждого человека отдельно (Деян. XX, 20; XX, 31; 1 Фес. II, 11). В таких же муках деторождения апостолы бывали везде. Поэтому труды апостолов – это вовсе не было «учение учителей» вроде публичных лекций, или агитаторских речей политических деятелей, или ораторских выступлений наемных риторов перед толпой. Это был, прежде всего, творимый внутренний переворот в каждой отдельной душе, и так в тысячах душ. Труд огромнейший и мучительнейший – «в муках рождения».
Задача Апостолов здесь сводилась к тому, чтобы этими таинственными родильными муками возжигать в уверовавших жизнь Христову, а не свою, не Павлову, не Петрову, с Ним, т. е. со Христом воссоединять, а не с собою.
«Разве Павел распялся за вас? Или во имя Павла вы крестились?» — с горечью упрекал он во 2–м послании к Коринфянам, которые склонны были прилепиться к Петру, Аполлосу, а не ко Христу. Так внушали повсюду Апостолы, но не совсем так принимали это жители Листры, Коринфяне, Фессалоникийцы, Галаты, Ефесяне, взволнованные величием апостолов.
Родильными актами апостолов, совершаемыми стократно повсюду, вводились в жизнь новые люди. Эти сияющие младенческие души вступали в жизнь после только что пережитой мучительной катастрофы разрыва с семьей, друзьями. Они смотрели теперь на мир новыми глазами бесконечной радости и удивления, и вместе с тем охвачены были неугасимым желанием жить свято, творить добро, любить братий (1 Ин. II, 10) и возвещать истину спасения другим (благоволение ко всем).
Как мы знаем из книги «Деяний» и еще больше из свидетельств современников, враждебных христианству, успех Апостолов был повсюду необычайный, несмотря на самую простую речь и на философскую несообразность этого восточного, т. е. «варварского» учения, скорее похожего на безумие, и несмотря на низкий образовательный уровень людей, к которым они обращались – исстрадавшаяся беднота, рабы и лишь иногда состоятельные люди и знатные, задавленные жизнью. Мы лишь смутно можем себе представить, как высоко вознесены были Апостолы над общинами уверовавших. Это были какие‑то исполины духа, настоящие завоеватели в городах, где они появлялись. На глазах богатой влиятельной синагоги Ефесской апостолы исторгали из‑под власти философских школ и знаменитого древнего культа Артемиды многие десятки и сотни людей, еще вчера плясавших и бесившихся на празднике богини, или на празднике Вакха, или вокруг огромного изваяния Приапа, т. е. мужского детородного члена. И не было дня, чтобы молва не приносила в Ефес вестей о новых таких же победах Евангелия в других городах Асии.
Уверовавшие ефесяне знали, что сам Христос при жизни собрал вокруг себя не много учеников. Да и эта малая горсть последователей тотчас же разбежалась после Его казни… Кто же, как не эти недосягаемые учители собрали теперь здесь, столь далеко от места Его распятия, эти толпы, от которых ломились авдитории и братские трапезы. Разве не силою своего огненного таланта, слова, энергии, самоотвержения, они дали Ему торжество, сделав Его поклоняемым и у ученых магов, и у торговцев, стоящих за прилавками, и в конурах рабов, и у домашних очагов задавленных жизнью людей (Деян. XX, 20) и в их общественных собраниях, т. е. έκκλήσι –ях. И Христос для Ефесян как бы терялся в лучах славы апостолов.
Слушатели Ефесские видели над головами апостолов молниеносное сияние, уходящее в раскрытую бездонность неба, и почти боготворили их (по мало–азийски). Смешивая исповедь во грехах со слезами благоговения, эти прозревшие язычники добровольно несли к ногам апостолов деньги, одежду, съестные припасы и последние крохи своего имущества. «Если бы было возможно, то они исторгли бы очи свои и отдали мне», — говорит о них Апостол Павел, неизлечимо больной глазами после видения, бывшего ему на пути в Дамаск (Гал. IV, 15). Верили каждому апостольскому слову, каждому самому невероятному обетованию. Как неоперенные птенцы, дрожащие в гнезде, ждали обещанного прихода апостола, восклицая: «О, красны ноги благовествующих истину!».
Апостолы приходили и, пламенея дарами Святого Духа, орлиный взор свой устремляли куда‑то вперед, в дали будущих поколений (Фил. III, 13) через головы слушателей. «Вам не тесно во мне?» — спрашивал Павел. Возвышаясь страшным правом «вязать и решать» в вечности и правом рукополагать пресвитеров и епископов, апостолы являлись подлинными законодателями познания Единого Бога и какой‑то неслыханной мистической любви братской и восторженной новой жизни в тех социальных низах, где до того были только мрак и мучение.
В отсутствие свое через поставленных ими епископов и пресвитеров, онипродолжали управлять общинами и судить. И голос их издали звучал также властно и направляюще, как и в личном присутствии, ибо пергаментные свитки их посланий, с благоговением лобзаемые, многократно перечитывались на каждом собрании Церкви (2 Кор. X, 8–10; XIII, 10; 1 Фес. V, 27).
(Сбоку: Свидетелей истины спасения считали не только таким свидетелем, но даже виновником спасения)
(эллинская страсть к плотской мудрости, к красноречию)
Но далеко не так представлялось дело это многочисленным Ефесским скептикам и особенно философам. Никакого молниеносного сияния над головой апостолов они не видели. Все эти успехиим казались каким‑то неимоверным проявлением учительной ловкости и удачи. И вот сатанинская зависть вонзила свое жало в умы некоторых, и неугомонная жажда собственных успехов на этом же пути отравила их на смерть (Иак. III, 1, 14–16; 2 Кор. II, 16).
Так бывало везде, где действовали апостолы. В Ефесе же это должно было быть сугубо так. Дело в том, что со времени Александра Македонского центр эллинской культуры переместили в Малую Азию, и особенно в Ефес. В те дни Ефес – это была та же Александрия, только в меньшем виде, настоящее торжище оккультных и философских идей, с которыми предстояло встретиться Христианству и помериться силами, вершина языческой образованности, художественного вкуса, всякой религиозной полемики и, наконец, нескончаемого праздника плотской жизни. Для христианского проповедника иметь успех в Ефесе – это значило стать мировой знаменитостью, ибо сюда под тени кипарисов и мраморные колоннады площадей стекались не только маги и философы разных школ и художники для выставки своих произведений, но также видимо–невидимо людей, съезжавшихся на ярмарки и празднества, и между ними немало таких, которые искали истинного познания и которые готовы были платить учителям, не жалея динариев.
И действительно, тут было кого послушать. Тут имели свои авдитории желчные скептики с саркастической усмешкой, подвергавшие уничтожающей критике все существующие философские системы; холодные, подчеркнуто скромно одетые стоики с горько сжатыми губами; пресыщенные эпикурейцы, пропахшие ароматами, излагавшие теорию атомов и призывающие пользоваться жизнью для наслаждений; наглый смердящий циник, сидя у своих бочек, по улицам скитался, потрясая лохмотьями и с жаром доказывая, что философу не должно ничего стыдится (перекатывающие свою бочку с одной площади на другую); Поэты, преподававшие космогонию Гесиода и мифы Гомера в новом истолковании. Они хранили культ муз и прославляли однополую любовь. Пифагорейцы с каменными лицами и с глазами, смотрящими внутрь себя, учившие о скрытой силе чисел и настаивавшие на воздержании от мясной пищи. Но больше всех привлекали к себе халдеи и жрецы тайных восточных культов с взором, неподвижно застывшим на одной мысли, и умевшие предсказывать будущее, на расстоянии влиять на судьбу людей и вызывать души умерших. Все эти учителя, часто голодавшие, но вечно снедаемые потребностью поучать, изрекать заповеди, в своихавдиториях безраздельно господствовали над слушателями. Но на площадях яростно грызлись между собой в диалогах, никогда не умолкавших, и вели интриги с целью отбить друг у друга слушателей.
Это соперничество, а также строй политических и судебных учреждений столицы делал для ефесского гражданина искусство владеть словом первым залогом успеха. Умелая драпировка складок тоги, философская борода, важный вид, театральная жестикуляция, искусная игра голосом, — все пускаемо было в ход для успеха.
Понятно, что дело апостолов, тоже «странствующих учителей с Востока», но с речью простой и неискусной и разящей, здесь должно было оказаться совершенно в ином положении, нежели в других местах – например, в какой‑нибудь полудеревенскойДербии или даже Филиппах. Т. к. здесь в центре внимания стояли люди углубленного оккультного мышления (?) и острой жажды преступить границы обычного человеческого опыта, то поэтому Христианство, которое каждым чудом своим преступало граньестественного опыта, должно было подвергнуться самым серьезным испытаниям. ВЕфесе (неразб.)языко–христиане должны были окончательно определиться.
Недаром ап. Павел решился прийти сюда лишь после того, как имел за плечами многолетний миссионерский опыт. Книга «Деяний» передает, что ему здесь пришлось развивать (раскрывать) свое учение под перекрестным огнем враждебной полемики с четырех сторон. Он писал: «В Ефесе я пробуду до Пятидесятницы, ибо для меня (здесь) отверста великая и широкая дверь, но и противников много». О степени трудности и опасности борьбы с этими противниками можно судить по тому, что апостол Павел свои трехлетние подвиги в этом огромном языческом городе сравнивал с выступлениями гладиатора в цирке против диких зверей (1 Кор. XV, 32).
В Ефесе иудейская колония была весьма велика и влиятельна, ей для жительства предоставлена была особая часть города, и дано было право иметь своих архонтов, свой суд и несколько синагог, кроме одной главной. И что особенно важно, они освобождены были от воинской повинности и находились в постоянных сношениях с центральным храмовым правителем в Иерусалиме, куда ежегодно посылали собранные в Азийских городах дары (подати).
Прежде всего, конечно, Павел стал выступать в иудейском квартале и главной синагоге, но тут ему пришлось выдерживать бешеные нападки со стороны старейшин синагоги, которые упорно держались воззрений иерусалимских раввинов на Закон и на то, каков должен быть Мессия. Каждое выступление Павла прерываемо было яростными криками «долой с бимы!(возвышение – прим. ред.)». Скоро ожесточение дошло до того, что шамесы (служки в синагоге–прим. ред.)в шею вытолкали его. После его ухода синагоганаполнилась гулом взволнованных. Тогда ап. Павел порвал всякую связь и со всеми другими синагогами Ефеса и отряс на них прах своих ног. Их бесплодное законничество, лихорадочные ожидания Мессии–мстителя, исступленное бормотание молитв, закатывание глаз к потолку, вопли – все это осталось где‑то позади, как тяжелый сон прошлого. Веяние смерти духовной распространилось над синагогой. Но этому разрыву Павел здесь придал принципиальное значение. Он разъяснил своим слушателям, евреям и язычникам, то, чего не касался никто из других апостолов. Это – полная невозможность, несмотря на все человеческие усилия и ухищрения достигать в фарисейской теократии святой праведности пред Богом и чистоты душевной. ПониманиеЗакона, как контракта двух самостоятельных сторон – Бога и Израиля, причем исполнение каждого Божьего предписания якобы создает совершенную праведность Израиля, так что никакой Благодати Христа не нужно, — это гибельный самообман. Главная задача Закона была открывать грех и тем воочию показывать необходимость сверхъестественной Благодати Иисуса – Мессии, взявшего на Себя грех мира, распятого и воскресшего. Этим Павел решительно оградил эллинское христианства от подчинения его торгашеской праведности иудаизма на все будущие века.
Павел нанял на окраине города скромное, но приспособленное помещение у захудалого языческого ритора, некоего Тирона, и теперь в независимой авдитории все уверовавшие жители Асии, т. е. иудеи и язычники (Деян. XIX, 2) в осенении Святого Духа могли слушать изумительное учение об Иисусе, подкрепляемое многими знамениями и чудесами не только по субботам, а каждый день. (В еврейских кварталах не показывался)
Но, кроме того, Павлу здесь пришлось отбиваться от кощунственного иудейского использования Христа. «Семь сынов бывшего первосвященника в Иерусалимском храме, некоего Скевы, унаследовавшие от отца тайную науку демонической мистики Каббалы, странствуя из города в город и из синагоги в синагогу, занимались то колдовством, то освобождением от одержимости темными силами за деньги, то наведением порчи на людей. Видя же гораздо большие чудеса, совершаемые Апостолом, и принимая Благодать Христову лишь за более действенную форму колдовства, попытались именем Иисуса изгнать злого духа из одного одержимого (1 Тим. VI, 5), но на глазах многих свидетелей, все семеро заклинателей были истерзаны этим же духом и в ужасе бежали».(Эти маги представляли умственную знать Ефеса). (Здесь христианам пришлось встретиться с диалектикой исключительной силы, которая сконцентрировала всю силу мысли и опыта на то, чтобы доказать отсутствие следов промысла Божия в жизни и истории). Как иудеи ни старались скрыть этот факт, но слух о нем так поразил многих, что скоро весь город повернулся лицом к апостолу и стал прислушиваться к его учению, и «напал страх на всех живущих в Ефесе и величаемо было Имя Господа Иисуса» (Деян. XIX, 17). Впечатление от Павла в Ефесе было впечатлением людей, совершенно растерявшихся перед величием этой духовной силы.
После сего, события стали развертываться шире и определеннее: в Ефесе совершилась одна из самых побед Апостольского слова – это победа над носителями оккультного мировоззрения языческого, столь здесь распространенного. Под влиянием посрамления еврейских заклинателей и еще более под влиянием чудес, сопровождавших проповедь Павла, многие ученые маги Ефесские сделались слушателями апостола и добровольно принесли и сложили на площади перед авдиторием Павла целую гору своих рукописей по колдовству в общей сложности на огромную сумму 50 000 драхм (12 000 руб.) и подожгли их. Огонь медленно расползался и пожирал коробящиеся свитки, густой дым поднялся столбом над площадью, и на глазах у многолюдной собравшейся толпы теософы подталкивали ногами к костру свои пергаменты и папирусы, пока не остались от них лишь черные хлопья золы. Такое дело могло произойти только в Ефесе.
Конечно, в Ефесе были и такие маги, и их было большинство, которые не приняли участия в этой огневой демонстрации. Они отнеслись к ней крайне неодобрительно и злобно и готовы были при первом удобном случае схватить этих демонстрантов за горло. Но, во всяком случае, это сожжение придало проповеди Павла широкую известность во всей Азии. Оно показало, что в целом учительном классе, который представлял собой умственную знать Ефеса, и который гордился своей истинной властью над материей и над душами человеческими и привлекал своими έϕεσία γράμματα (Ефесские сочинения, книги – пер. ред.) многих слушателей в этот город, произошел раскол. Таким образом, всенародно показанобыло крушение его. В грехе же оккультного познания публично покаяться, да еще в таком городе, как Ефес – дело было трудное и мучительное. Как волхвы с Востока, они теперь поклонились Христу и стали слушателями Павла. И потянули за собой многих ефесских граждан, которые привыкли следовать за ними. (На этом костре сгорело все их теософское прошлое).
Потом апостол Павел писал им, что «могли постигнуть со всеми святыми, что широта, и долгота, и глубина ивысота», т. е. что усовершенствовавшись в любви Христовой, они познают и ту тайну, которая так манила их в колдовстве — телепатическое влияние на людей через далекое пространство (Еф. III, 18). –молитвой, любовью.
Ни один человек в те дни не привлекал к себе такого острого и жадного внимания со стороны жителей Ефеса и во всей Асии, как апостол Павел. Личность его была окружена ореолом сверхъестественных чудес и таинственного нового учения. А то, что имя его оказалось под «херимом», т. е. проклятием Синагоги, так это еще больше привлекало к нему внимание язычников.
Понятно, что после таких побед скоро в частной авдитории Павла сделалось тесно. Потребовалось нанять еще несколько помещений, на других окраинах города, где учили сотрудники Павла, а на молитвенных и евхаристийных собраниях предстательствовали рукоположенные им пресвитеры (Деян. XX, 17). Но все они составляли одну Ефесскую έκκλήσι–ю, έκκλήσι–ю простолюдинов, рабов и поклонившихся волхвов. Это была замкнутый мир и город в городе, новый город в обычном старом. В έκκλήσι–и теперь стала пульсировать душа многих мыслящих и обездоленных людей города. Новая έκκλήσι–я эта стала затмевать собой богатую иудейскую синагогу, мистерии Артемиды с их оракулом, ритуальной проституцией и заманчивыми посвящениями, философские и риторские школы с их бесконечными спорами и интригами, все гетерии и другие объединения города, будучи совсем не похожа ни на одну из них. Можно с уверенностью сказать, что к концу трехлетних усилий ап. Павла в этом столичном городе не осталось ни одной хижины, ни одной риторской школы или купеческого прилавка, ни одного дворца, которые не были бы так или иначе задеты этим новым учением (Деян. XIX, 26). Для одних оно было благой вестью о спасении, над другими нависало, как грозовая туча, и гнало сон от их постелей.
Наконец, эта школа Павла определилась в глазах всех как новая религия, а не школа, как теократически построенная Церковь Распятого и Воскресшего Христа Спасителя Мира. В вихре философских споров, веселых празднеств, процессий, торговых сделок, конских ристалищ, вакханалий гладиаторских боев, всяких восточных сумасбродств и половых извращений языческой столицы Церковь была каким‑то упавшим с неба отрывком нездешнего мира, где в сладком восторге прикованы были души слушателей к проповедям.
(О ком могли толковать на всех собраниях, в термах, на площадях, в театрах как ни о Павле.
Город гудел по–прежнему в своих вечных приливах и отливах приезжих иностранцев, празднеств, веселий и будней.)
Скоро Έκκλήσι–я стала затмевать даже знаменитый культ Артемиды, к которому тянулось столько поколений и с которым связано было столько интересов города. Против ложных миракул (чудес – прим. ред.), которые постоянно надо было придумывать жрецам, чтобы подогревать веру в идола, — в Церкви совершались истинные чудеса Божьего всемогущества, открывавшие новый путь жизни и будившие страх греха (Деян. XIX, 17). По молитвам έκκλήσι–и исцелялись смертельные болезни, падал с неба дождь на поля, родили виноградники, спасались утопающие далече в море. В то время, как к великолепному капищу Артемиды, пользовавшемусяjusasyli (правом убежища), стягивались преступные подонки со всей округи, оставаясь такими же преступными, благодаря чему весь город иногда попадал в руки злодеев, что побудило Августа отнять это право убежища у Храма Артемиды, — в противность этому в убогих авдиторияхΈκκλήσι–и воочию совершалось чудо перерождения людей. Глядя на восторженные серьезные лица христиан, на трудовые руки мужчин, скромные глаза женщин, наблюдая их простое и достойное обхождение друг с другом на собраниях, нельзя было не удивляться. Еще более поражала внутренняя восторженная ясность этих еще вчера задавленных людей. Подсматривая за их домашней жизнью, нельзя было не верить в действительность этого сверхъестественного переворота; ибо этих людей год тому назад все зналисовсем иными. Тогда это были лживые, вороватые и склонные к побегу рабы, сквернословы, грубияны, лентяи, скотоложцы, мужеложники (Еф. IV, 17–29; 1 ПетрII, 1–4; III, 1–4; IV, 3; Филимону), а теперь – святые. И неудержимая молва об этих перерождениях разбегалась кругами из Ефеса в другие города Асии, всюду находя отклик, удивление и радостно бьющиеся надеждой сердца.
С каждым выступлением апостола Павла и сотрудников больше и больше открывалась для посторонних теократическая сверхприродная красота Церкви. В ней одни были Апостолы, другие пророки, иные евангелисты, иные пастыри, иные учители, иные совершители святыни (Евхаристий) (Еф. IV, 11–12). И все уважали в себе и друг в друге орудия общего дела спасения человечества.
Но больше всего привлекало язычников любовь, переполнявшая сердца Христиан.
«Кто имеет достаток в мире и видит брата своего в нуждеи затворит от него сердце свое, как пребывает в нем любовь Божия?» (1 Ин. III,17). Иоанн научил их блаженству любви. От этого учения Церкви распространялся над городом здоровый мистический воздух. Дурманящий же призрак Дианы–Астарты перестал околдовывать души и угас. Теперь для многих за завесой была не σέβασμα (респектабельный – пер. ред.), а торчал лишь пустой закоптелый истукан с жрецами, сидящими на истертых мраморных ступенях в тщетном ожидании заказов на жертвы и не могущими от скуки сдерживать зевоту.
Так обман, целые века творившийся в капище, теперь сам собой выявился на общий позор миру.
Важно заметить, что ни книга Деяний, ни Послания не говорят ни слова об обличительных выступлениях апостолов Павла, Петра и Иоанна и их сотрудников против «мерзости Ефесской». Вековой культ был разоблачен, т. е. лишен окутывающей его мистики, и зашатался сам собой. И не жрецы, а металло–литейщики, художники, торговцы изображениями богини и амулетами первые спохватились и подняли на дыбы почти весь город, но было поздно. Этот мятеж против Евангелия был успокоен местным блюстителем порядка, по–видимому, ставшим учеником Павла. Обратившись к разъяренной толпе, он сказал: «Мужи сии ни храма Артемиды Ефесской ни обокрали, ни богини вашей (а не сказал «нашей») ни хулили» (Деян. XIX, 37)И ссылаясь на то, что этот бунт может быть истолкован, как самоуправство, оскорбительное для власти Рима, предложил недовольным обратиться к суду проконсула. Крики сразу умолкли, и толпа стала расходиться. Очевидно, судьба Артемиды Ефесской решалась (решилась) где‑то на другом (невидимом) поле битвы.
Таким образом, Церковь в Ефесе была на первых порах защищена ап. Павлом с четырех сторон: от лицемерного законничества и поработительных притязаний фанатиков иудаизма, от волхвований и каббалистов, от языческого ученого оккультизма и от закоренелого эллинского идолопоклонства.
Позднее ап. Петр еще больше закрепил дело, начатое Павлом, внушив ефесским христианам, что они теперь «избранный народ Божий», ибо у них уже было свое молодое поколение: дети, отроки и юноши, возраставшие в познании Истинного Сущего Бога (1 Ин. II, 12–14) и в вере в победу Христа над злом. А еще позднее апостол Иоанн окончательно завершил это же дело, внедрив в их умы учение – догмат- об Иисусе как Предвечном Λόγος–е и о Пресвятой Деве Марии, которая была вверена его попечению – как Θεοτόκός, т. е. Богоматери, из чрева которой воссиял сноп чудесных лучей Λόγος–а, озаривший весь мир.
Так, огражденная четырьмя башнями сторожевыми, эта Церковь рабов и поклонившихся волхвов и была передана ближайшему поколению ефесских пресвитеров. (+ идея Церквистр.110)
Каково же было отношение ко Христу этой первой языко–христианской Церкви, созданной трудами величайших Апостолов?
С сошествием Св. Духаздесь загорелось познание Господа, как Лица Божественного, которого Бог Отец посадил одесную Себя на небесах (Еф. 1, 15–23). И дал Ему Имя превыше всех ангелов и всякого Имени на земле, и потому ни с кем Он несравним.
После смерти апостолов верующие устремляли мысль к Его так описуемому Существу и встречали в Нем лицом к лицу Того Истинного Бога, которого столь много искали и столь давно не находили. Бывали моменты, когда вся Церковь наполнялась ликующими лучами Его незримого присутствия– παρουσία! (парусия – пер. ред.)и тогда исчезала власть материи над душами и чувство тяжести
Вместе с тем, здесь Иисуса познавали и как Лицо вполне историческое, исторически осязаемое до боли. По той ненависти, с какой евреи говорили о Нем, греки чувствовали, что Он действительно был, действительно существовал – этот загорелый сын Девы Марии и плотника Иосифа, обличавший их грехи.
Апостолы были несравненные живописцы событий жизни Иисуса. На каждом собрании из уст их лилась потрясающая повесть о его безропотных страданиях Его на Голгофе, чего они были свидетели. Его тело, искаженное висением на кресте, окровавленная поникшая голова в терновом венце, угасающий в предсмертных муках взор (прощание и упрек) – виделись Ефесянам, как собственными глазами. Имена лиц и городов далекой южной страны, где Он проповедовал и пострадал, теперь наполнили их память, как родные.
Все привязанности, семьи, жены, дети, начальство и подчиненные стали вдруг как слова иностранного языка.
Его стенания, казалось, слышались по всей Асии. Вот у подножия креста Его Матерь и другие жены с потемневшими от скорби лицами, тянутся к Нему, ломая руки, вот столь знакомый ефесянам Иоанн. И тут же из толпы иудейских начальников злорадные крики торжества и бешеной ненависти против Него. И потом эта тьма на земле. Распавшиеся камни, явление многих своих умерших людей… Все так, как если бы Он был распят и пригвожден ко кресту у них в Ефесе (Гал. III, 1).
Гневная дрожь пробегала по собранию слушателей (с нахмуренными бровями) – простолюдинов и магов ефесских. Громко и единодушно они выражали проклятие предателю Иуде, римским воинам (римские воины плевали Ему в лицо), богоубийцам – храмовым первосвященникам в Иерусалиме и Пилату… и иудеям Ефеса, которые с такой ненавистью натравляли городскую знать и чернь на Церковь. В их умах вспыхивали картины мести иудеям квартала. Но когда вспоминали завет евангельской любви и прощения, то поднятые кулаки опускались. Каждый, прижимая руки к груди, продолжал слушать дальше, мысля, что и он тоже во многом повинен перед Христом и, быть может, тоже, кто кричал: «Распни, распни Его!»
А образ Христа, сияющий сквозь красоту воскресения, сияющий выше всякой меры.
{Зачеркнутый абзац: Здесь же в Ефесе ап. Иоанном положено было основание культу оставленной на его попечение Девы Марии, как честнейшей Херувимов Θεοτόκος. А несколько позднее в Ефесе была воздвигнута в честь Ее Соборная Базилика – первая в Христианском мире}
Так вся евангельская трагедия и безмерная радость победы Спасителя над грехом и смертью была пересажена с почвы иудейской на почву эллинскую. Это неслыханное дело соединяло умы уверовавших Ефесян не только со Христом, но и со всем ветхозаветным приготовлением к Нему (Еф. II, 11–20). И если принять во внимание повсюдное господство эллинской речи и ефесскую жажду первенства мысли над умами в других городах Асии- но греки тогда были учители, опекуны не только в Асии, но духовными поставщиками всего древнего мира, — то поистине можно сказать, что теперь голосу Моисея и песням Давида скоро будет отвечать всемирное эхо.
ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ И ТРУД ТВОЙ И ТЕРПЕНИЕ ТВОЕ
Какие дела? Какой труд? И чье терпение? Пресвитерам Ефесским после смерти ап. Павла, Петра и Иоанна первым приходилось камень за камнем складывать, ничего не заимствуя у иудеев, новый христианский монотеизм и новые христианские обряды без кровавых жертв и быт, т. е. новую эллино–христианскую культуру рабов и бедняков и поклонившихся волхвов среди окружающего язычества (огромного языческого города), среди богатых и сильных мира, т. е. создавать на окраинах города самый духовный материк Церкви,(который теперь выключил социальную тиранию столицы).
Со вне Церковь Ефесская похожа была на несколько школ или на несколько общественных столовых для бедных в роде древнихσυσίτι–й. Тут было ежедневное учение, еженедельно совершаемая Άγιάσμα (освящать – пер. ред.) Тела и Крови Спасителя и братские трапезы -άγάπαι (агапы, трапезы любви — пер. ред.)по вечерам.
Так как радостные переживания Благодати Духа Святого были не мимолетны, не случайным подъемом чувств отдельных людей, то они скоро потребовали для себя твердых форм и учреждений в противовес разлагающейся блестящей
У изголовья умирающих создавался заупокойный чин, в котором не было ни следа языческого отчаяния, ни иудейского омерзения к трупу, а самое погребение обставлено было «последним целованием» и песнями, выражающими уверенность в скорой радостнойвстрече при воскресении из мертвых на небе.
Переписка Евангелий и посланий апостольских и снабжение ими других Церквей — была посильна только Ефесской Церкви. Для этого требовалось обладание подлинниками, подкрепляемое знанием самих личностей апостолов и наличием среди верующих хорошо грамотных диктовщиков и писцов, привыкших к сосредоточенному вниманию, и стоила дорого. Не легко было находить и аногностов, т. е. чтецов для богослужебных собраний, так как священный текст писался тогда сплошь без разделения на слова, без заглавных букв и без знаков препинания, так что легко было в нем
(Динамическая система рассчитана навсе раздробимые факты)
Вдохновенная творческая энергия этих «дел» и трудов переливалась через край έκκλήσι–и и захватывала домашние очаги (которым предавались). Теперь родители со стыдом вспоминали скотоложество и мужеложество и рады были, когда у них рождались дети, так как надеялись при помощи Благодати воспитать из них существ, более совершенные, чем были они сами, ибо колыбельными песнями для этих детей теперь служили гимны (песни) в честь Пресвятой Девы Марии. ВсяΈκκλήσιαвстречала, как праздник, рождение каждого ребенка, т. е. будущего христианина (1 Ин. II, 13; 2 Ин. I, 13). Опека над вдовами и сиротами перестала быть обузой, взваливаемой на чужие плечи, а исходила из неведомого прежде сладостного ощущения, что «человек человеку — святыня». Создавалась новая христианская семья, исполненная чувством уюта, т. е. домашняя Церковь. Вся Έκκλήσια состояла из таких домашних церквей, как гроздь винограда из отдельных ягод. Это обещало в корне изменить в будущих поколениях лицо эллинского народа с его уродством однополой любви.
Новое отношение к рабам и нищим, где рабство и бедностьпереходили в братство, таило в себе залоги лучшего социального строя, начатки которого уже чувствовались в равенстве и тихом веселии агап, где богатые, переставшие надеяться на свое богатство, сидели рядом за одним столом с бедными, и в том изменении социальных пропорций, которое уже было на лицо, ибо φωτιζόμενοιδούλοι, т. е. верующие рабы становились учителями слова, пресвитерами и епископами, а их господа – смущенными слушателями. Конечно, очень немногие стояли на высоте, большинству оставалось делать еще много усилий над собой, чтобы быть достойными призвания. Это видно из послания ап. Петра к христианам Асии. Но немощи одних покрывались терпением и любовью более совершенных братий каким‑то чудом. Наконец, суд епископский (1 Кор. VI, 1) для членов своей общины завершил организацию. По всему этому видно было, что в Церкви Ефесской происходит полный переворот всей эллино–языческой культуры.
И внутри собрания Церкви мало были похожи на шумные собрания философских школ, училищ и харчевен. У христиан сразу же утвердилось небывалое среди язычников отношение к слову – целомудренное, запрещавшее всякую игру с ним. Тем сильнее среди общего молчания действовало каждое выступление служителей слова. Когда от кадильницы подымался сладкий голубоватый дым ладана за Евхаристией создавало атмосферу, среднюю между воздухом улицы и закрытых мистерий. А приход издалека загорелых босых благовестников и пророков, исполненных святого пафоса, от впалых щек которых исходило бледное сияние, был обставлен великим почетом, не смотря на то, что они, имея дар видеть невидимое, обличениями своими снимали покров с тайных помышлений сердца и обнажали у многих братий скудость веры и грех, так что иные падали ниц, восклицая: «воистину с вами Бог!» (1 Кор. XIX, 25).
Так чудеса духовного озарения здесь впервые находили себе внешнюю плоть в общественных отношениях. Все это требовало больших организаторских усилий, еще большего терпения, вдумчивости, внимания к каждому члену Церкви, заботы, сострадания, изящного вкуса. Очень различны, противоречивы были люди. И это тем больше, что у Церкви своего предания еще не было, а между тем за годы после смерти ап. Павла, Петра и Иоанна Ефесская Церковь численно возросла. Чем‑то сильным, бодрым, гениальным веяло от всей этой созидательной работы, делавшей из этой первой эллинской Церкви, самостоятельный союз, над которым подымалось зарево великой новой религии. Вот о каких делах и терпении говорит Господь. «Ценою Крови куплены есть, не будьте рабами человекам».
Но на пути дальнейшего роста этой Церкви стояли большие и неожиданные препятствия. Христиане жили новой жизнью в старом языческом городе и. наконец, в мире сущем. Против внешней красоты культуры города, т. е. языческой культуры своих богатых хозяев и поработителей у христиан было много огненных возражений, но не было желания поднять на них руки, ибо видели их и без того оделенными Богом. Видели, что мишура, блеск, богатство, размеренный и церемонный образ жизни не прикрывают их внутреннего ничтожества.
Но как понять мир сущий, о котором сказано, что он во зле лежит (1 Иак. V, 19). Ведь учение апостолов не содержало раскрытия тайны творения мира из ничего: но «из ничего может произойти только ничего». Поэтому в уме первых христиан ефесских крестный подвиг Иисуса связывался или с химерической космологией мира или с эллинской идеей космоса, опьяняюще прекрасного (опьяняющий подъем радости и доброты ко всему), законченного в своей гармонии, что на первый взгляд будто соответствовало радостному настроению верующих и перекидывало мост между христианством и язычеством.
Нежданно–негаданно свалилась на них какое‑то счастье вдруг, но они не понимали, в чем именно оно заключалось, что оно означало, откуда пришло? И в своей нерешительности какая‑то нарастающая лавина новых представлений и вопросов, до тех пор совершенно чуждых им, обрушивалась на их сознание путаницей и неразберихой в головах.
Поэтому Церковь эта, являясь весьма удачным житейским построением, исполненным братской любвии с открытыми путями к достатку, и благодаря трезвости и трудолюбию верующих к общественному почету, не смотря на свое странное учениео победе над смертью в то время, каквсе христиане продолжали по–прежнему умирать, наравне с язычниками, — эта Церковь могла скоро затеряться среди своекорыстных организаций города школьных, торговых, земледельческих, погребальных. К ней легко мог приражаться наивный, тупой, себялюбивый, насквозь фальшивый оптимизм языческий. Или как одна из самых складных и счастливых, она могла сделаться просто «украшением» Ефеса, столь богатого всякими мистическими диковинами.
Поэтому Церкви Ефесской предстояла новая задача: отмежевать себя от окружающего язычества, когда многие потянулись к ней, привлекаемые ее славой, выгодами взаимопомощи и чудесами перерождения. Где же те линии, которые могли бы оградить эту Церковь, составившуюся из вчерашних язычников?
«Ты не можешь сносить развратных» — вот первая линия.
Церковь Ефесская сознавала себя, как святой аскетериум и с гневом отмежевалась от всех видов блуда: от дикого животного скотоложества, от блуда культового сатанинского и от содомий, в чем их обличал ап. Петр. Сладострастие в язычестве понимаемо было, как лучший дар богов, и считалось непобедимым ни для какой человеческой мудрости, ни для самых богов. Самые выдающиеся женщины были враждебны к материнству, гетеры, находящиеся в опоэтизированной однополой связи между собой… Прославленные философы – открытыми педерастами. Поэты воспевали содомию, находя в ней только утехи и не видя ни греха, вопиющего к небу, ни срама, ни уродства.
Омерзение Церкви к блуду вытекала из иной эсхатологии о плоти.(хмельная мысль о воскресении). Здесь Церковью выдвигалось совершенно другое основание для целомудрия и для чистотысупружеского ложа. У Церкви, проповедующей Евангелие Царства Божия, — строгость нравов была первым шагом к разрыву с миром сим и «всем, яже в мире». А так как весь быт языческий был пропитан жадной похотливостью: хороводы и пляски женщин вокруг изваяния Приапа, Праздники Афродиты, при храмах которой содержались сотни и даже тысячи женщин, обслуживающих покорно мужчин (СтрабонVIII, 6–12), театральные зрелища, жертвенные пиры, досуги, художественные вкусы, — все дышало этой эстетической влюбленностью в телесные формы без отношения к из моральной цене. Все пропитано было обоготворением физических побуждений. Отсюда получались характеры себялюбивые, беззастенчивые, низкие, соперничающие в новых и новых видах разврата (Гал. V,19). При Академии Любви в Александрии при храме Афродиты всех женщины проходилисложную науку сладострастия. Поэтому отрешиться от культа плоти для христиан значило отлучить себя от всей культуры языческой и устремить чаяния праздника плоти не к сладострастию, не к плоти, а к акту зачатия в страхе Божием новой святой жизни и еще больше к воскресению этой плоти в пакибытие (Иуд. I, 7). В этом именно и состояло духовное обрезание христиан из язычников, о котором учил апостол Павел.
Вторая линия пролегала в учении восприятии мира и смерти.
И ИСПЫТАЛ ТЕХ, КОТОРЫЕ НАЗЫВАЮТ СЕБЯ АПОСТОЛАМИ, А ОНИ НЕ ТАКОВЫ. И НАШЕЛ, ЧТО ОНИ ЛЖЕЦЫ.
Как ни отгораживали себя новые христиане, Церковь Ефесская в те дни представляла собой слишком заманчивую добычу (1 Тим. VI, 3–5). Но для кого?
То было время падения языческих культов. Среди странствующих жрецов и волхвов, привыкших подчинять людей своей воле, властвовать, внушать страх и мистифицировать, будто они поддерживают связь с потусторонним миром и умеют вызывать души умерших, а также среди бродячих философов, привыкших поучать на перекрестках и говорить загадками и заповедями, скоро выдвинулись люди, отмеченные роковою печатью. Притворно принимая крещение, они вкрадывались в общины (Иак. I, 14; I Ин. II, 18;2 ПетрII, 1–2; Деян. XX, 29).
Более образованные и искушенные в обманах, они высокомерно относились к верованиям как языческой, так и христианской малограмотной толпы и лишь краем уст повторяли эту «жалостливую историю распятого Царя назарейского», и жаждали стать на опустевшее место апостолов. Ап. Иоанн говорит: «Они вышли от нас, но не были наши» (1 Ин. II, 18–19). Конечно, тут действовала не только корысть. Какой‑то древний шепот змеиный пронизывал их души. Жажда быть обоготворенными снедала этих людей. Έκκλήσια же, казалось, представляла для того единственно удобные подмостки: разве не здесь были обоготворяемы апостолы?
Эта поистине сатанинская цель стала привлекать в Ефес еще большее число искателей учительной удачи из Палестины, Египта, Антиохии и других мест. И Ефес стал вечно шевелящимся змеиным гнездом гностиков. Таковы были знаменитые в ЕфесеФилит, Именей, Александр медник и Димитрий. Действуя в Ефесе еще против апостола Павла, они учили, что пакибытие и обожениев них уже открылось, что они стоят на такой высоте, что не могут оскверняться, как бы ни грешили, и увлекали многих на поклонение себе (2 Тим. II, 17–18).
Позднее некий Диотреф совершенно захватил одну из окрестных общин, так что в своей наглости дошел до того, что самого апостола Иоанна не хотел принимать и даже поносил его злыми словами.(3 Ин, 8)
Подделывателями тогда кишело христианское общество.
Таков же был Керинф. По словам ап. Иоанна Церковь прямо кишела подобными людьми (1 Ин. II,18) «Теперь много антихристов появилось» — говорит он. О них он говорил: «Кто говорит, что не имеет греха…».
И что могло помешать этим хищникам учительства? Чудеса? Их можно было подменить волшебством или спиритическими явлениями, на которые была так падка ефесская толпа, или только обещать и пускать о них слухи через подставных лиц. Глубина учения? Ее можно было подменить отвлеченными понятиями, которыми так изобиловал такой живой гениальный язык греков. Опоясанные веревкой, они расхаживали с дорожным посохом и тыквенной флягой возле мест собрания христиан и заманивали простецов своим значительным видом, вкрадчивыми речами и обещанием раскрыть гораздоболее глубокие тайны, чем апостолы. (2 Кор. XI, 13)Исполненные радости Ефесские христиане склонны были находить мир великолепным и готовы были жить с ним в полном ладу.
Гностики же указывали на отсутствие благого Разума в устройстве мира и на то, что, не смотря на победу Христа над диаволом, всюду по–прежнему господствует зло: болезни, нужда и неоправданные нравственные страдания. Этого не могли не признать и христиане, хотя с некоторыми ограничениями. И не смотря на победу Христа над смертью, все люди по–прежнему умирают. Такие «ропотники» и хулители Бога за столь несовершенное творение, жестокое «домостроительство» оскверняли и плоть оргиями, т. е. «шли во след иной плоти», «делая всякую нечистоту с ненасытимостью» (Еф. IV, 19).
Среди христиан пускал свои тонкие и цепкие корни, упрекали их в жизнерадостной слепоте.
Обманы их были по большей части грубы, но иногда искусство подделки доводилось до высокой степени. Ведь в то время ново–заветные писания еще не были сведены в объем их нынешнего канона и еще не получали в глаза христиан верховного авторитета, равного устному слову, так как эти простецы христиане больше приучены были принимать учение не из писанных книг, а устно от непосредственного озарения свыше. Пользуясь тем, гностики делали вставки в рукописи Евангелий и Посланий апостольских и старались пустить в ход эти испорченные списки, а потом ссылались на них, как на святыни (2 Фес. III, 17–18).
Ό λόγος αύτώνώςγάγγραινα νομήνέξαι –и, т. е. «учение их, как гангрена, будет распространяться» — предсказывал ап. Павел.
Верующие братья соглашались, что мир во зле лежит, но как люди малоученые почти бессильны были разбираться в этом вихре лжи, фантастики и интриги. Вот какая опасность угрожала Церкви в Ефесе.
Будь живы апостолы, то довольно было бы одного слова их, одного взмаха их посоха, и все эти обвинители Бога за существование зла в мире рассеялись бы как прах ничтожный. Но апостолов уже не было в живых. И сам Господь эту боевую, но почетную задачу возложил на плечи Ангела первой апостольской Церкви в языко–христианстве – Церкви Ефесской.
Что это было за время, можно судить из того, что до нас дошло около 50 названий апокрифических Евангелий под разными именами, не говоря уже о посланиях апостольских.
В этой борьбе с целью отличения ложных евангелий от истинных, хищников учительства от истинных апостолов впервые, надо думать, в Ефесе и определился канон боговдохновенных новозаветных книг и отвергнуты испорченные списки и апокрифы. Этот Ефесский κανώντήςάληϑειας (канон истины – пер. ред.) был принят вскоре всеми Церквами мира. Равным образом и ефесский культ Пресвятой Девы Марии, которая как Θεοτόκός (Матерь Господа нашего – пер. ред.) стала основным догматом веры для всех христиан, а трехчленный состав ефесской иерархии явился образцом, по которому происходило всюду сложение всех Церквей на Востоке и Западе.
Вверенная же им ап. Павлом идея о вселенском единстве апостольской Церкви принята была ими, как программный документ для их новых побед и новых притязаний на славу, что они апостольские учители не только для ефесской Церкви, но и для всех Церквей на землеследовать Христу, который «пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам Его» (1 Петр II, 21). Надо было уже самим подняться на высоту планов Агнца Христа, ходящего посреди седми светильников – Церквей в Асии и держащего в руке своей семь звезд над ними. Это значило взять крест Христов на себя, как путь победы над злом мира. Если мы вспомним, как велика была разница между апостолами и младенческой массой верующих (Еф. IV, 14), колеблющихся и увлекаемых в Ефесе всяким ветром сумасбродных мистических учений, то мы поймем, что эта задача была не из легких.
{Запись на отдельном листе:
Люди здесь выглядели так, как будто они никогда не мылись, на улицах пахло помоями, прогорклым годами оливковым маслом, гнилостный запах помоев.
В сознании того, что им как избранному Богом народу, разрешается все в отношении других народов, даже величайшие жестокость и несправедливость.
Воспитание ненависти! Воспитание уважения к ненависти! Воспитание любви к ненависти! Организация ненависти! Долой детскую боязнь, ложный стыд пред.
О них пошла молва, что от них недалеко до самого диавола
Грязь, вонь, скученность тел.
Эти христиане весьма невежественны, и, как большинство невежд, не способны поддерживать рассуждения о справедливости того, что они думают и во что верят, и могут спорить только пинками и кулаками.}
ТЫ МНОГО ПЕРЕНОСИЛ И ИМЕЕШЬ ТЕРПЕНИЕ И ДЛЯ ИМЕНИ МОЕГО ТРУДИЛСЯ И НЕ ИЗНЕМОГАЛ, НО ИМЕЮ ПРОТИВ ТЕБЯ ТО, ЧТО ТЫ ОСТАВИЛ ПЕРВУЮ ЛЮБОВЬ СВОЮ.
В дальнейшей борьбе с лже–апостолами (и в борьбе за первенство во Христе), по–видимому, и были подготовлены условия к утрате первой Любви, внедренной ап. Иоанном среди братий, помрачению этой Церкви. Как же могло произойти это горестное дело? Первые ефесские христиане были в подавляющем большинстве простецы, бедняки и рабы. Они не знали никаких наук, ни философии, ни математики, ни истории, ни механики, не знали, не понимали и не ценили их, ничего не знали, кроме тех истин, которые непосредственно открывались их детскому сердцу. Они медленно искали слов и с трудом находили их для выражения своих верований и чувств. В интересах полемики Ефесские апологеты стали выдвигать на первый план Евангелие не как дело спасения, открывающееся сердцу, а как философскую систему, т. е. учение, которое можно воспринимать одним умом. Это делало Ефесскую Έκκλήσι–ю для всего зачинающегося эллинского христианства главной ареной разработки догматов, как отвлеченных начал. Незаметно получалась борьба истинной философии против философем ложных, защиты учения подлинных апостолов против усилий извратить его ложными апостолами. Борьба Иоанна за Церковное наследство с гностическим устно, а потом письменно.
Создавался культ истинных апостолов, лишь в более утонченной форме, чем это было в Листре, но с тою же готовностью приносить им кровавые языческие жертвы. И из‑за спины ефесского христианства незаметно стал подниматься, как тёмный фантом, иная религия – религия ученических страстей, поглощавшая теперь почти всю энергию общины. Эта же зараза из ефесский авдиторий кругами разносилась по другимέκκλήσι–ямАсии и дальше.
Кто же были эти апологеты? Вероятнее всего, это были некоторые из обратившихся риторов или же из магов, когда‑то сжигавших свои рукописи по колдовству. Перспектива победить в споре какого‑нибудь знаменитого противника, т. е. теософа, не вошедшего в Церковь или отступившего от неё, наполняла апологете гордостью. Целью тут было склонить на свою сторону авдиторию, вызвать рукоплескание себе и свистки противнику, мимолетные риторические успехи. Шум этот не всегда бывал торжеством истины. Эта полемика была тем вредна, что по самому существу своему призывала в судьи толпу простолюдинов, всегда склонных к насилию.
Так Церковь стала защитникам своим казаться не делом Божиим, которое сильнее всего на свете, а созданием хрупким, которое ежеминутно готово рассыпаться во прах, если они не защитят его.
В полемике выдвигались из святого союза люди фанатической неукротимой воли, более искусные в слове боевого задора, πολυμαϑέστατον–и, у которых огонь первой любви подменен был умственным темпераментом, а откровение Святого Духа – пафосом логики, идущей в своих выводах до конца. Когда противники пытались укрыться под защиту греческих философов, тогда защитники христианства пред лицом Распятого объявляли учение Сократа безрассудством, царство вечных идей Платона – бреднями. Нападали на всех мудрецов Эллады, упрекая их, что они запятнали себя гнуснейшими пороками, об эпикурейцах дна и говорить не пристойно. Аристотеля и всю греческую ученость признавали дерзостью самочинного разума, вредной для спасения. Полемика делала недоверчивыми, раздраженными, упрямыми. Воображая, что в их руках находятся интересы и даже судьба абсолютной истины, начали кичиться своими публично демонстрируемыми победами и смотреть сверху вниз уже на неискусных в слове и менее одаренных своих братий, и вести за собой приверженцев, как партию.(2 Тим. II, 14–18;2 Петр, II, 1–2; Деян. XX, 30).
Такая борьбапорождала злобу не только к лже–апостолам, нои пренебрежение к присным по вере, склонность же господствовать над наследием Божиим (1 Петр, V, 3), от чего их предостерегал апостол Петр, невольно обращалась в человекоубийство духовное. «А вы знаете» — писал азийским христианам апостол Иоанн – «что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной»(2 Ин. III,15).
И постепенно сияющий союз веры в Ефесе, мнящий себя образцом апостольской веры, стал меркнуть. Сделалось же так, разумеется, в противность воле и учению самых апостолов (1 Кор. III, 4–5).
Между тем, свергнуть тиранию лже–апостолов – это значило для Ефесской Церкви подняться на высшую ступень в вере, в любви, в мудрости, усвояя себя Господу Иисусу Христу в еще большей мере, чем при жизни апостолов (1 Ин. III, 24).
Для этого надо было очами Ангела Церкви Своейпознать Его,
как Ходящего посреди семи светильников
и держащего семь звезд.
Тогда в нем открывался бы для них путь к истинному познанию и апостолов. Иначе над этим первым эллинским христианством, которое истощало себя в распрях и спорах об апостольском учении нависла угроза того, что предрекал им Павел (Деян. XX, 29–30): «Войдут к вам лютые волки, не щадящие стада. И из вас самих восстанут люди, которые будут говорить превратно, дабы увлечь учеников за собою. Посему бодрствуйте».
С тех пор прошло не много лет, и теперь уже Сам Господь говорит Ангелу этой Церкви:
Вспомни, откуда ты ниспал и покайся,
А если не так, то скоро приду к тебе и
Сдвину светильник твой с места.
Сияющий вечно всему миру Образ Христа стал истинностью.
С замиранием сердца должны были слушать ефесяне угрожающие интонации этих глаголов. Христос не говорит: «погашу светильник твой», а «сдвину с места». Это значит, что учительные доспехи Церкви: Апостольские догматы, священнодействие, чудеса, каноническое преемство иерархии останутся те же, а внутреннее существо станет иным. Прошло не много времени, и а этой апостольской Церкви образ самого апостола Иоанна, столько лет учившего здесь, подвергся параллактическому смещению, т. е. «сдвинут был с места»: он стал двоиться. Некоторые ефесяне говорили уже о двух Иоаннах: об одном пресвитере Иоанне и о другом- Иоанне апостоле. Догматы заменили отвлеченными формулами, состоящими из тех же слов, таинства – театральными церемониями с теми же действиями. Вместо чаяния воскресения плоти возобладало учение о бессмертии души. Вместо иерархического преемства — господство над наследием Божиим (1 Петр., V, 3). Вместо религии бедняков – религия богатых. Чудеса с фантастическими выдумками и благочестивыми обманами вроде легенды о семи юношах, проспавших 200 лет в пещере.
Но у Церкви этой был выход ко спасению. Он наметился в той же борьбе. На него указывает сам Спаситель:
Впрочем то в тебе хорошо, что ты ненавидишь
Дела Николаитов, которые и Я ненавижу.
Что такое было Николаитство? Есть глухое свидетельство, что один из диаконов Иерусалимской Церкви – Николай – родом антиохиец, обращенный из язычников, впал якобы в ересь, которая потом получила его имя. Некоторые толкователи сомневаются в возможности относить это к диакону Николаю (Деян. VI, 5). Но если между 12 апостолами нашелся один предатель. Иуда, то почему нечто подобное не могло произойти и с одним из первых семи диаконов?
Для нас важно то, что духовный облик самых «дел Николаитов» очерчен Господом вполне ясно. Это вкрадчивая смесь плотской оргийности и волшебства с учением о Христе, как маге, — весьма стойкий опьяняющий синтез, который преследовал потом Церковь и в дальнейших периодах ее истории.
(Огромное уважение к обетованию будущего заставляло Христа отбрасывать всякие суррогаты идеалов, всякую ложную, дешевой ценой доставшуюся преогромность, приготовить человека к встрече этого будущего, чтобы эта встреча оказалась достойной.
Христианин должен оставаться верным не только силе своей любви и прощения, но и силе своей ненависти и отрицания. Именно сила этой ненависти, сила отрицания и есть источники христианского хилиастического оптимизма. Оно рождало мечты, всегда обращенные только к будущему)
Стр.43
Пусть они, неся пред собой лучистую дароносицу этойненависти к делам николаитов, и чтоона открывает пред ними перспективы в вечности.)
В то время какγνώση (знания – пер. ред.) обращался к уму, Николаитство делало то же дело, но с другого конца: обращаясь к плоти, к чувственности и жажде сверхъестественного. В Ефесе этотсоблазн вследствие строгости нравов Церкви стоит еще вне ее, как источник явной лжи и опасности, готовый без слов при первом случае подменить своим экстазом всю внутреннюю экстатическую жизнь Церкви (отталкивание мерзости), и Господь, только что упрекавший Ангела ефесской Церкви в утрате первой любви, вдруг говорит:
Впрочем то в тебе хорошо, что ненавидишь дела Николаитов
(«Любящие Господа, ненавидьте зло» (Пс.,96, 10)Эта ненависть научает многому.
Да не покажется нам странным это божественное установление вражды ко злу. Оно открывает пред ними перспективы в вечности.
Оно здесь служит огнем очищающим и залогом победы над этим губительным соблазном, который, как мы увидим позже, подменяя любовь Христову некритическим благодушием (ложное всепрощение), переползет порог некоторых Церквей и станет роковым для них. После этих слов ефесские христиане должны были перестать бояться ненависти, как орудие борьбы, и скупиться на нее, неся пред собой лучистую дароносицу этой ненависти к делам николаитов, когда Самим Господом указан предмет этой ненависти. Ведь «не мир», «но меч», и даже два меча принес Он на землю (Мф. X, 34), (Лк. XXII, 38).
Но надо крепко запомнить, что веление ненависти к делам Николаитов, а не к самим Николаитам служит условием для вступления на путь утраченной любви. Это значит, должно ненавидеть зло, а людям, творящим его, желать спасения, т. е. любить их. Только тогда мы научимся ценить победу Христа над злом и удостоимся приобщиться к ней.
Позднейшие бури истории не пощадили Ефеса. Когда в жизнь вступили поколения, уже лично не знавшие апостолов, почетное значение и авторитет –sedesApostolica (апостольский –лат., пер. ред)– не долго удержалось за Ефесской Церковью. Уже к концу II века в споре о времени празднования Пасхи Ефесская Церковь стояла на почве апостольского предания, а Рим следовал образу Христа, и победа осталась не за Ефесом. И в следующих поколениях Ефесская Церковь не возвысилась до значения патриархата. Не на Ефесских, а на Римских, Александрийских, Константинопольских и Антиохийских епископов стал смотреть весь orbischristianus (Христианский мир- пер. ред.), как на хранителей апостольского предания.
Действительно,«Наше учение, — кричал Тертуллиан. –depraesornuer (надёжноили успешно — пер. ред.). Берегитесь, вы, выдумывающие стоическое, платоническое и диалектическое христианство. Нам нет более надобности напрягать свои мысли с тех пор, как у нас есть Иисус Христос, нет более надобности искать чего‑либо с тех пор, как у нас есть Евангелие. Если мы веруем, то мы ни в чем кроме веры не нуждаемся».
Так не устоял светильник Ефеса, не устоял и город Ефес. Теперь на месте Ефеса жалкое турецкое поселение Ая–Салык, в котором не больше 40 греческих семейств. Они, хотя и называют себя христианами, но о Христе и Его учении едва имеют большое понятие. Что было в Ефесе, то было во всем эллинском христианстве до гонений, когда оно хотело утвердить себя не на Христе, а на апостолах, как источнике спасения.
О дальнейшей судьбе Ефесского типа христианства
Но «Имеющий ухо слышать, да слышит, что Дух говорит Церквам»
Когда эра (эпоха) асийских примитивов миновала, то Дух Ефесской Церкви послан был во всю вселенную (Откр. V, 6). Где же он свел себе новое гнездо? Где же можно видеть вселенский аналог ее? К какой Церкви в более широком масштабе могло относиться всё сказанное Духом Господним об Ефесском Христианстве?
— Думаю, что Церковь Кафолическая позднейшего Александрийского периода – это аналог Ефесской.
Если в I веке Христианство было преимущественно религией простонародной, верой необразованной бедноты, рабов и женщин, то со II века оно вступает в среду эллинских образованных кругов. Это особенно было заметно в Александрии, — бывшей тогда абсолютной всемирной столицей наук и философии. Здесь христиане, дотоле сознававшие себя обладающими Истиной, имеющей победить мир, стали себя чувствовать неуверенными и невежественными среди ученых философствующих александрийцев, которые хотели все знать, в том числе знать и христианство, которое казалось им загадочным, влекущим, хотя и похожим на безумие. Христианских учителей упрекали, что они учение свое излагают варварским языком, что они губят древнее красноречие, умевшее приводить разумные доводы, что они пренебрегают науками и выдают свое невежество за добродетель и готовы чуть ли не всю Александрийскую Библиотеку с сочинениями Архимеда, Эратосфена, Эвклида, Птоломея признать за кучу хлама, блюдамого огню.
И вот в Александрии при епископской кафедре создалась первая школа высшей богословской науки, где катехизаторы старались перевести «варварское» учение Евангелий, ап. Павла и других апостолов на язык философии и науки, чтобы сделать его более
(сюда перенести вставку сверху)
Стр.45
(доступным для ума и более приемлемым для образованных эллинов. Богословская школа эта скоро прославилась своим авторитетом и аллегорическими толкованиями загадок Библии, стала привлекать многих слушателей и сделалась рассадником епископов, пресвитеров и учителей для других Церквей. Так началось «изучение» христианства и приспособление его к языческой образованности. Но были и возражения со стороны Христианского учения. Христос не оставил ни одного написанного Им сочинения, зато апостолы оставили. И вот писания апостолов в Александрии изучали, их преданию старались быть верными. А образ Христов оставался втуне, и следование Ему забывалось. Тут произошло то же, что и в Ефесе. Среди таких учителей выдвинулся св. Дионисий и особенно Ориген –настоящий гигант христианской учености, но оба они не во всем оставались верны образу Христа (далее неразборчиво: и сделаться… примеры.. роковые ошибки в учении… некоторых отступали от образа Христа в вероучении)
Александрийская Библиотека- это был не просто склад книжный, а энциклопедический вместилищевсей (неразб.) государства. Здесь книги переписывали и продавали, огромная армия переписчиков сидела за работой, постоянно умножая копии книг.
Незадолго до этого же времени, в 113 г. вновь разразилось отчаянное мессианское восстание иудеев на острове Кипр, в Киренаике и в Палестине, этой стране священной и проклятой в одно и то же время. Военными силами Императора Адриана восстание было раздавлено, и враждебные христианству центры каббалистического пантеизма (демонизма) талмудистов, основавшиеся после падения Иерусалима в 71 году в Ямне, Лидде–Беторе были разогнаны. После этого уцелевшие деятели их потянулись в Александрию. Здесь вере христиан в Иисуса, как Единственного посредника между Богом и человеком, они старались противопоставить свое исступленное учение об Ангелах–мироздателях – эонах, служащих якобыединственно действенными и живыми ступенями в потусторонний мир, посредники между Небом и Землей.
В Александрию также стекались языческие философы иученые с целью усовершенствоваться при знаменитой Библиотеке и приобрести себе имя. Но неудовлетворяемые реальными науками математическими и физическими и господствовавшим тут бесцветным философским эклектизмом, (эти искусственные всезнайки–совопросники века сего) они сгорали жаждой переступить границы обычного человеческого опыта, и молодому Христианству, его чудесам и откровениям противопоставляли древний оккультизм Египта и персидскую магию, у которых тоже были свои чудеса. Вследствие покровительства императорской власти этому ученому центру каждая идея, отсюда исходящая, получала мировое эхо и размах. Подэтим влиянием в Александрии рождались толпы новых гностиков с более притязательными системами.
Быть может, никогда еще не было такого обилия вдруг возникавших и исчезавших сект. Во II веке Александрия представляла из себя какой‑то огромный пламенеющий очаг, где клокотала неизрасходованная сила религиозных страстей и откуда взрывами выбрасывались системы одна другой фантастичнее и чудовищнее.
Почти одновременно выступали со своими постоянными мистико–спекулятивными композициями новые обвинители Бога за зло мира с тою же демонической задачей «завершить» христианство подобно тому, как и в Ефесе. Окруженные фантастическим и жутким ореолом знания вещей высшего порядка, гностики Вазилид, Гермоген, Вардасан, Валентин, Карпократ, Сатурнинсириянин, Каиниты, Офиты, т. е. «братство Змия». В письменных сочинениях и гимнах они с изумительной точностью повторяли то, что устно говорилось 80–100 лет тому назад в тесных кружках в Ефесе первыми противниками апостолов. Все эти учения вместе с половыми эксцессами сатанинских шабашей, их сопровождавшими, для многих людей имели авторитет последних откровений.
Получалось точно удлиненное туловище прежнего ефесского гнозиса, которое, лишь сменив кожу, змеилось вокруг Церкви, и так же угрожающе подымало свою голову с раздвоенным языком, ибо учение о зле мира было двусмысленно: отчасти верно, отчасти ложно.
Некоторые из этих гностиков называли себя христианами, но, однако, не настаивали на этом названии, ибо евангельскую истину в конец извращали, опираясь на апокрифы, уже отвергнутые Церковью.
Как иудейские, так и языческие гностики, подвизавшиеся здесь, третировали христиан, как простолюдинов, считали их плотскими, а себя духовными, избранными. Они отбрасывали ветхозаветные основы христианства и считали грех лишь пустым словом, слабоумной болтовней, служащим для запугивания слабоумных. Дарам же Духа Святого, явно сияющим в Церкви, старались противопоставить пафос своей ненависти к плоти, к материальному «миру сему» и свою аскезу, будто бы ведущую во внутреннем опыте через душевное слияние с эонами, к полноте высшего знания обобожении, ссылаясь на «факт» неисполненного обещания о скором пришествии Христа.
Они слушателей своих организовывали по типу тайных обществ: у низших было только настроение, только склонности и полная покорность. Их научали верить, что основы истинного Богове для миропонимания есть великая тайна, подымающаяся по ступеням. Она хранится в более тесных и высших кругах главарей тавматургов — человекобогов, стоящих по ту сторону добра и зла. Церковь, покланявшаяся Богочеловеку Христу до Декиева гонения 249–251 гг.(от взгляда христиан, в глазах гностиков) везде окружена была толпами мужчин и женщин, стремящихся к ней и готовящихся к крещению, которое совершаемо было однажды в год. (И потому до этого момента подлежали захвату сверхъестественным существом) Но александрийские гностики не шли туда, а смотрели на эти толпы голодными глазами хищников, как на добычу, могущую пригодиться им. Так гностик Валентин из Александрии около 140 года переселился в Рим и там приобрел столь значительное влияние, что чуть не был избран епископом, но ему предпочли Пия.
Эти жуткие люди с раздвоенным языком с захватывающею убедительностью начертывали отчаянные картины человеческого существования в этом мире (различающимся эрами), зловонном, нелепом, который есть ничто иное, как творческий бред не то Демиурга, не тодиавола, под которым тайно разумевали Бога истинного. Будто бы так же, говорили они, смотрелина мир и христиане: «Весь мир во зле лежит». Но христиане помнили слово Христа: «Мужайтесь, Я победил мир». Эту победу над злом мира они чувствовали всюду: в факте существования Церкви, в возрождении тысяч душ погибавших.
Когда же христианские учителя требовали от гностиков более определенных истолкований, — то оказывалось, что это было не только острое познание зла мира, но особая религия отвергнутого спасения. Они имели свои вступительные обряды, песнопения, учительные поэмы, магическое предание, книги формул. Каиниты почитали Каина, жителей Содома и из апостолов Иуду предателя носителями высшей силы и мудрости и своими покровителями. Офиты возводили свое оккультное предание к богоборству доисторическому, к Змию – первому искусителю. Религии эти были страшнее, чем их носители, ибо из их намеков, недоговоренностей ясно было, что они падшего Сатану чтили как άγαϑοδαίμων–а (добрый демон- пер. ред.), как бога, Параклета «благодетеля» и освободителя человечества от цепей нравственного закона, а Бога, Святого и Всемогущего Творца принимали за губителя, только умевшего связывать свободу человеков бесчисленными заповедями и запретами, и на протянутые к нему руки всего человечества отвечающего каменным молчанием.
А чтобы заглушить черную тоску и мучительность этого «знания», призывали своих «адептов» к исступлению аскезы или к оргиям пола, как «вратам познания». Против этого зла δευτέροση (вторая – пер. ред.)Ефесская, т. е. кафолическая Церковь Александрийской эпохи, обращаясь к вечно пребывающему голосу Апостольского предания, выдвигала своих ученых апологетов, своих диалектов и моралистов, которые цицероновскими периодами умели защищать христианство, но, увы, только как отвлеченную философему, и проявляли так мало любви к единоверцам и так много ненависти к противникам, что все сочинения гностиков были истреблены. Это угасание любви навлекло потом на Христианство великие беды массовых отпадений в ереси. Как памятник такой ненависти, памятник «светильника, сдвинутого с места», является на веки вечные деятельность патриарха Александрийского Феофила, который был величайшим богословским авторитетом своего времени и вместе с тем запятнал себя гнусными интригами против Иоанна Златоуста, жестокостями (расправой) противоригенистских монастырей Нитрийской пустыни и злодействами против язычников – по его наущению были разграблены в Александрии Серапеум и знаменитая Библиотека. Еще более показательным является разбойничий собор 449 года, хотевший быть «вселенским». Этот собор был именно в Ефесе и заседал в базилике Пресвятой Девы Марии, где разбойниками явились именно александрийские иерархи с патриархом Диоскором во главе, воспитанного в преданиях Александрийского богословия.
С перенесением главных очагов Христианства на север к новым варварским народамв VIII, IX, X веках, когда этому варварскому христианству пришлось совершенно наново отстраивать себя и, как можно прочнее, закреплять свою связь с апостольским преданием и когда папы настаивали на апостольских основах своих критериев, — захолодевший, было, γνώση (знания – пер. ред.) вдруг опять ожил и среди общего невежества, грубости, суеверий, склонности к насилию снова появляется на сцене истории. Правда, этот гнозис сменил кожу: он был более вульгарный, но по комплексу вкрадчивых ядовитых теорий и демоническому мирочувствию, совершенно так же рептильно цеплялся за недостатки Церкви и недоговоренности в ее учении о творении мира и был, в общем, тот же, что в Ефесе и Александрии. Скоро весь юг Франции был заражен, люди сами не знали, что с ними делалось. Молитвенники выпадали из рук. Души наполнялись туманными бреднями и были постоянно взволнованы, хула на Католическую Церковь раздается все чаще и чаще. Только в одном отличался: он теперь открыто поднял наступательную войну против христианства и старался подыскать более глубокие основания для оправдания Сатаны, якобы несправедливо осужденного и низвергнутого с небес.
Тайны мира, добра и зла они пытались открыть ключом, быть может, подаренным им диаволом, но отворяющим врата высшего познания.
И по его внушениям тысячи людей начинают домогаться мистической встречи с падшим духом и даже вступить с ним в договор, какой бы то ни было ценою. Таковы ереси манихейского типа: богомилов, кафаров, альбигойцев, люцеферион, волновавшие страны Востока и Запада и грозившие самому существованию Христианства. Таково же Фаустическое течение во всей средневековой науке.
Как на Востоке, так и на Западе в расправах с этими антихристианскими ересями Церковь еще более показала себя «ниспадшей» и «утратившей первую любовь свою», доступ в которой открывался только «посвященным». Она возненавидела людей, творивших злые дела, а не только дела их. Но потом нашла спасение только в гневном отмежевании себя от эротической мистики шабашей, содомий, инкубов, суккубов, столь свойственных этим ересям, (отталкивающая мерзость).
«ИМЕЮЩИЙ УХО ДА СЛЫШИТ, ЧТО ДУХ ГОВОРИТ ЦЕРКВАМ»
Из‑за этих слов и на Ефесян, и на деятелей александрийского кафолицизма, на пап и на инквизиторов средних веков глядели Те Глаза, от которых ничего нельзя было утаить и от которых некуда спрятаться:
«ПОБЕЖДАЮЩЕМУ ДАМ ВКУШАТЬ ОТ ДРЕВА ЖИЗНИ, КОТОРОЕ ПОСРЕДИ РАЯ БОЖИЯ»
Побеждающему обещаю венец не здесь на земле, а в раю, т. е. на новом небе и на новой земле. Там после победы над лже–апостолами и николаитством дастся Ефесянам вкусить не от древа познания добра и зла, а от древа жизни. Значит, Церковь эта здесь на земле не имеет положительного будущего. Но вечно сияет она среди типичных очагов христианства, как первое усилие уверовавших язычников подняться на высоту задач апостольского духа.
(Теперь этот гнозис кажется хрупкий и пустой, как сброшенная змеиная кожа. Они пытались открывать загадку мира ключами, подаренными им диаволом. Тварная загадка мира открывается Благодатью Христа, а не ключами, подаренными диаволом)
Стр.50
Глава 7. Смирнская церковь
Церковь эта, как таковая, ведёт своё происхождение не от Ефесской Церкви, а из самостоятельного религиозного опыта, т. е. от Христа, который к ней прямо и обращается. Равно и Лицо Смирнской Церкви, как оно обрисовано Самим Господом в Апокалипсисе, имеет другие черты.
Смирнская Церковь существовала одновременно с Ефесской, но здесь мы дышим воздухом другой эпохи. Жажда учительствовать и задачиучения отошли на задний план, и нет тех опасностей, которые так угнетали Христианство в Ефесе. Догмат Церкви, канон книг уже сложился, трёхчленная иерархия тоже, Смирнская Церковь уже не имеет над собой апостолов ни истинных, ни ложных. Она осталась лицом к лицу со Христом.
Истинное апостольство пресеклось, а ложное встретило непреодолимые препятствия, которые теперь никому не позволяли смотреть на Церковь, как на выгодную и приятную добычу. Пропасть, отделяющая эту Церковь от предыдущей, образовалась быстрее, чем верующие успели заметить.
Если Ефесской Церкви Христос открывает Себя в меру широты своих воздействий на языческие народы, то, как Бог всех Церквей сущих и будущих на земле, Смирне Он открывает Себя в глубину: ТАК ГОВОРИТ ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ.
Что значит это? Это имя Божие, теперь оно стало именем Богочеловека. Он – предопределённыйот создания мира Источник (Начаток) нового творения, т. е. возрождений, и последняя завершительная цель его. Он покажет на Смирнской общине, что все блага века сего – богатство, ученость, здоровье атлетов, военные почести Римской власти, Смирнское знатное родство, александрийская греческая философия, утехи плоти, свобода, даже самая жизнь, т. е. всё, что было так ценимо язычниками, к чему была жадность у язычников, – без Христа рушится в грязь, кончается разочарованием, позором и кровью.
И только в Нём, как в Новом и Святом Источнике всё это может быть вновь обретено, оправдано и омыто, и среди развалин прошлого возрождено, устроено и освящено. Ибо – Он Первый, Он движущее начало, от которого отныне потечёт новая жизнь на теле(? – неразб.) города Смирны и вся новая история человечества.
Но Он и последний. Ним заканчивается домостроительство Отца Небесного. К Нему были тайно устремлены все события истории, и западные смены эпох, которые кажутся языческому уму то произведением слепого случая, то влиянием Сатурна, то роком Мойры, то произведением рационального ума.
И когда обветшалые небеса падут, и земля будет объята пламенем, и люди в бесконечном ужасе, раздирая себе грудь, предстанут на последний Суд, – тогда Он же окажется сияющей паче Солнца вершиной нового избранного человечества, восстанавливаемого к блаженству. Вот что значит «Первый и Последний». Вот в какие рамки Христос включает то, что будет говорить дальше Смирнской Церкви.
ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ И СКОРБЬ И НИЩЕТУ…
Смирна в те времена была богатейшим портовым городом, коммерческой столицей Азии. Одна часть города, расположенная на горе, обведена стеной, защищающей её с суши, а другая, большая, раскинута в низине и завершалась гаванью и упирается в спусковойклиф. Гавань всегда была переполнена кораблями и могла быть запираемой цепями при малейшей угрозе пиратских нападений с моря. На кораблях привозили товары и толпы рабов с севера, запада и юга. Сухим же путём в Смирнуприходили из‑за Ефрата караваны верблюдов с товарами восточных стран и также с толпами рабов.
Торговые обороты Смирны достигали огромных размеров, в благодарность за что были воздвигнуты в городе пышные капища Зевсу, великой матери богов Кибеле, богам моря, богам благоприятных ветров и богам барыша. А по всему полукружию зелёных гор разбросаны алтари. Город неоднократно терпел от землетрясений, но каждый раз отстраивался с ещё большим великолепием, от улицы, покрытой мостовыми, особенно славился храм Гомера с его статуей и библиотекой при храме.
Богатства копились из поколения в поколения и сосредоточены были в руках сплоченной торговой олигархии, ловкой, жадной, сильной, от глаз которой ничто не могло укрыться в городе. Этой же группе богачей принадлежала и власть. Но это, конечно, не мешало тому, чтобы жизни в Смирне на каждом шагу представлялась открытые пути к скромному достатку и благополучию.
Однако из слов Спасителя видно, что Церковь здесь оказалась в полной противоположности с этими особенностями местной жизни. Она бедствовала. Если принять во внимание честность, трудолюбие, трезвость первых христиан, дух бережливости, их братскую взаимопомощь и скромный образ жизни, которые были признаваемы даже врагами, то эта нищета в Церкви в Смирне вызывает недоумение. Откуда она могла происходить?
Тут действовало две причины.
Первая то, что в Смирне был невольничий рынок, над которым всегда чувствовалось дыхание жалобы и скорби. Но рабы, как обездоленный класс, раньше, скорее и глубже всех склонны были отзыватьсячувством в этом городе на благую весть о спасении. Вторая – влияние синагоги и богатых иудеев, которых было много среди местной плутократии. Они, состоя членами правления синагоги, решили в корне задушить Церковь в Смирне.
В тысячу труб трубили они о нарождающейся христианской опасности, как «бунте рабов», восстании, чего Рим более всего боялся. Под влиянием этого злословия Христианство здесь с первых дней было окружено общественным недоверием, что в таком городе, как Смирна, имело тяжкие последствия, и прежде всего экономические: христиане были упорно оттесняемы от общественной и торговой жизни, от всяких выгодных занятий и заработков (Иак. II, 5–6). «Не богатые ли притесняют вас? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь?» – писал некогда Иаков, брат Господень двенадцати коленам, находящимся в рассеянии. Вот откуда происходила нищета и скорбь этой Церкви.
Из уст в уста по лачугам передавалась волнующая притча: «Когда все богатые и знатные отказались придти, тогда Господь и велел слуге: пойди скорее по улицам, переулкам города и по дорогам и приведи нищих, увечных, хромых и слепых». И наполнился чертог Царствия Божия (Лука, XIV, 16–24)
ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ, СКОРБЬ И НИЩЕТУ… ВПРОЧЕМ, ТЫ БОГАТ, И ЗЛОСЛОВИЕ ОТ ТЕХ, КОТОРЫЕ ГОВОРЯТ О СЕБЕ, ЧТО ОНИ ИУДЕИ, А ОНИ НЕ ТАКОВЫ, А СБОРИЩЕ САТАНИНСКОЕ…
Конец иудео–апостольского века завершился трагическим событием, которое, хотя и было локально, но смутило умы всего мира. Это разрушение столицы Иудейской – Иерусалима и знаменитого храма. После этого религиозными средоточиями для иудеев сделались на многие века синагоги. Разбросанные по всему миру иудейские колонии подстрекаемы были кагалами, которые из‑за оккультной солидарности своей назывались иногда единым злобным союзом, направляемымточно одной какой‑то тёмной рукой, против христианства.
Потеряв возможность действовать прямо, устрашатели–фанатики иудаизма с бешенством старались действовать через других. Они старались, где только могли, поднимать против христианских общин все силы языческого мира: то римскую власть, то философов, то плутократиюязыческих культов, то влиятельных лиц в городах, то жрецов, то ваятелей идолов, то поставщиков скота для жертв, то городскую чернь. Везде, где только мы видим Церковь, гонимую в те дни, – везде должно искать скрытую иудейскую руку, подталкивающую нож.
Что происходило в Смирне, то в огромных размерах, нос поразительным подобием повторялось потом везде: в Антиохии, Лионе, Александрии, Риме. Но это иудеямне обошлось безнаказанно. Взяв на себя чудовищное бремя богоборства, они стали воистину СБОРИЩЕ САТАНИНСКОЕ.
После того, как умерла всякая надежда на учреждение обетованного царства Божия, в формах израильской теократии во внутренней жизни синагоги не осталось ничего библейского и ничего святого, чистого. Гибель Храма и всех его святынь не образумили раввинов.
Их иссохшие умы в высокомерной меланхолии ещё упорнее привязывались к букве закона, нисколько не обогащавшей их души, и образовали новые центры талмудической учености в Лидде, Иоппии, в Тивериаде. Хищную и мстительную мечту своего воображения, которую они считали мессианской идеей, они стали теперь переносить к явлению будущего «противника Иисуса», который когда придёт, то окончательно сокрушит Церковь Христову, поработит евреям все языческие народы.
Вечно живые образы пророков, царей, Моисея навсегда погасли в их сорной синагоге. Уста бормотали древние слова псалмов, а лучи молитвенного обращения гасли в тёмной и холодной пустоте, или упирались в иной лик – бесовский, демонический. Вместо путей к небу и святых откровений в душе разверзались какие‑то окна во тьму и склонность к мистическому садизму, который стал тяготеть, как общая порча над всем этим проклятым народом и служить низменным источником воинствующего аморализма, отчаяния, надрывных экстазов, скорбной жажды чуда. Так синагога стала воистину сборищем сатанинским, оспаривавшим у Святой Церкви Иисуса наследие великих обетований Божиих.
Оно же привело народ иудейский к новому безумному восстанию против Рима при императоре Адриане, что завершилось окончательнымразгромом и падением иудейства.
Примитивную церковь языческую в Смирне, эту веру невольничьего рынка, богатые и ученые иудеи, конечно, глубоко презирали и злословили, как ничтожную и неудавшуюся «секту галилеян» (Деян. XXIV, 5). Её успехи выставляли как бунт рабов, ибо в общинах христиан действительно часто рабы были пресвитерами, а их господа – всего лишь оглашаемыми.
Их «агапы» — братские трапезы как блудилища; символические надписиα –ω,Ίχθύς, хризма
Но в этом была иблагоприятная сторона. По причине этих клевет, а также по причине нищеты, Церковь в Смирне почти сразу перестала быть предметом учительных происков со стороны ложных апостолов, т. е. гностиков. Видная для всех бедность, её скорбь и полная невзрачность среди пышных языческих культов, манящих мистерий и шумных философскихшкол отогнали от Церкви всех хищников религиозного учительства, которые из Ефеса уже было, подобно гарпиям, готовы были распростирать свои крылья над ней, как над неминуемой добычей и с которыми она вряд ли могла бы справиться.
ВПРОЧЕМ, ТЫ БОГАТ… О каком тут богатстве говорит Господь Спаситель?
Они ничего не зналисчастливее убогой Смирнской Церкви, просиявшей среди грубого и жадного торга человеческими телами и душами, Сам Христос даёт вкусить сердцам некоторой своей тайны о богатстве – после чего для них стали невозможными никакие терзания нищеты и неволи.
Мелкие клиенты, могильщики, банщики, ремесленники, грузчики, конопатчики, проститутки, гребцы с галер, –все эти рабочие и рабы с рубцами на спине от вчерашних бичей, обречённые натупой страх подневольной жизни, с захлопнутой крышкой гроба из синего бархата, –теперь уверовали в Евангелие, вдруг почувствовали себя в Смирне, в этом мире, как в доме Отца Небесного.
Вчера постылый мир, враждебной стеной окружавший их, сделался теперь для них родным чертогом, полным святых чудес.
Это пошатнуло всю социальную пирамиду Смирнского Египта и создало для уверовавших иудеев и для язычников совершенно новое отношение к Богу, как к своему Отцу, что впервые делало их тайными участниками Его властинад творением.
Убедительный шепот об этом, подымавшийся откуда‑то из немой глубины души, потрясал их умы среди белого дня чувством неистощимого обогащения и радостью. Среди сутолоки портовой эти люди, вся жизнь которых протекала в грузке и разгрузке, рассказывали друг другу завлекательную повесть своего обращения, и небо, синевшее сквозь снасти и мачты кораблей, не было теперь безмолвно для них чужих богатству.
Еще более удивительные вещи происходили в деревне. Масличные сады смирнских богачей с воркующими горлицами в тени теперь стали молчаливо раскрывать этим нищим «галилеянам» тайну своих урожаев, и каждая ветка по–братски протягивала свои дары им на благословение.
Для апостолов, непосредственных служителей, мученичество не было существенной чертой. Оно не было для них источником познанияХриста. Они были самовидцы Его и свидетели Его, μάρτυρία. И участники Пятидесятницы. В этой же церкви мученичество явилось источником познания Его, как живого и живущего.
Так вот Кто единственный обогатитель бедных и освободитель закованных в цепи, Богневольничьего рынка. Но всех ли? Почему далеко не все рабы, не все угнетённые отзывались на благовестие? Где таразграничительная линия, которая могла отделить одних от других? Угнетённый, который мечтал самстать угнетателем, и раб, в тайнах души мечтавший статьрабовладельцем, те были отвергнуты. Те же, ктожаждал правды – были приняты.
Стада овец и коз, возвращаясь по вечерам с пастбищ, вверяли им свою кроткую душу, воздыхающую о том Боге, которого они теперь носили в сердце, и сама пастушья свирель, казалось, приводила эти стада к его ногам. Вставая до зари на работу, христианин–раб видел, не страшась наказания, что окрестные холмы с этими «чужими» пашнями и виноградниками в нём приветствуют своего подлинного господина и хозяина, через которого они, немые, смогут, наконец, возносить свои хвалы Творцу, и он найдёт слова, чтобы передать об этом Ему. Это обладаниебыло не собственностью, но больше собственности!«Мы нищи, но многих обогащаем. Мы ничего не имеем, но всем обладаем». (2 Кор. VI, 10).
Отец Небесный сотворил для сынов своих все эти чудеса, которые их окружают, – небо, землю, море, журчащие ручьи, день, ночь. И этот новый образ мира, в котором им являлась природа, уже не мог быть отравлен никакими гностиками, и прочно держался в памяти этой Церкви божественного мироздания.
«Нет, вы не рабы больше», – шептало какое‑то сознание. И они в упоении внутренней свободы как узники, которые только что перепилили оковы, видели, что это тень.«Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться детьми Божиими» — писал им ап. Иоанн (1 Ин. III, 1), и Павел (Гал. IV, 6). Вот что означали эти слова Христа бедствующей Смирнской церкви – «Впрочем, ты богат». И это был не мираж, дразнящий путника в пустыне и готовый рассеяться при первом приближении к действительности, а пронзающее откровение истины, которая не боялась никаких испытаний.
НЕ БОЙСЯ НИЧЕГО, ЧТО ТЕБЕ НАДО БУДЕТ ИСПЫТАТЬ…
И предречены этой Церкви гонения. Государственные гонения ещё дальше отбросили с пути этой Церкви все учительные опасности первого Ефесского периода: и лжеапостольство, и Николаитство.
Если мы вспомним разницу между апостольским верхом и стадами верующих, то должно будет признать, что гонения были, в сущности, единственным выходом для Церкви в тех тяжёлых условиях словесной борьбы и логических состязаний, в которых она оказалась в Ефесе. Дело в том, что образ Иисуса, как он был начертан апостолами в Ефесских авдиториях, рассыпался в умах верующих на сотни восприятий и тысячи частичных отражений.
И если бы все эти умственные познания Его и восторженное удивление пред Ним, как идейной новизной, осложнённые личной восприимчивостью и индивидуальным характером каждого верующего, получали дальнейшее развитие, – то первое познание Христа неизбежно повело бы к поли–христианству. Тут же в Смирнской общине, стиснутой этим кольцом смерти, открылся в сердцах верующих иной путь познания Христа, новый источник откровения о Нём. Что же это за источник?
БЫЛ МЁРТВ И СЕ ЖИВ…
Хмельнаявера в воскресение из мёртвых. К бедствиям нищеты иоклеветанности, прибавилось испытание гонений: смерть стала осаждать смирнское христианство со всех сторон. Но сказано ей: «Не бойся ничего, что тебе надо будет претерпеть, вот Диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас».
Первое испытание, в котором наметилось своеобразие наступающей эпохи и которое открывает лицо Смирнской Церкви, произошло в Смирне, хотя героем в ней явился не смирнский, а антиохийский епископ Игнатий. По приказу императора Траяна его вели в Рим на казнь, но Духу Святому угодно было сделать именноСмирну трибуной, с которой возвещено было новое слово о Христе и Церкви в изумительной противоположности со всеми радостями века.«Огонь и крест, звери, вывертывание членов, раздробление костей, растерзание тела, все мучения демонов пусть падут на меня, только бы я мог наслаждаться Иисусом Христом» – говорил св. Игнатий в Смирне представителям асийских Церквей, которые собрались сюда для прощания с ним. Из Смирны же он обратилсяко всем асийским Церквам с посланием, убеждающим:«Кто будет почитать себя больше епископа, тот погиб окончательно», «которые суть Божии и Иисуса Христа, те с епископом» и «делающий что‑либо без ведома епископа служит дьяволу…».
Тут же с неожиданной силой обнаруживается вполне созревшее чувство всеобщего братства в Церквях. В каждом городе на долгом пути из Смирны в Рим, где останавливался конвой, к Игнатию являлись местные христиане с приветствием и оказывали ему всевозможные услуги. И Игнатий всех убеждал, чтобы и впредь были поддерживаемы завязанные его путешествием общения между Церквами. Провидя, что римские христиане будут хлопотать об облегчении его участи, он писал им с пути: «Не останавливайте меня идти наслаждаться Богом моим. С тех пор, как я в оковах, я научился не желать ничего мирского». И голос его звучал над всем христианством, как сладостная музыка Эрота, создавая энтузиазм кровавого свидетельства о Христе воскресшем.
(Игнатий Богоносец † 107 г.)
После этих испытаний опоройотдельной верующей душе и всей Смирнской общине уже могло служить не строгое отличение Апостолов истинных от апостолов неистинных, как в Ефесской Церкви, не через апостолов, — а внутреннее и непосредственное познание Самого Христа, лицом к лицу, как того, который был МЁРТВ И СЕ ЖИВ.
Среди ужасов смерти, отовсюду надвигающихся на Церковь, Он стал раскрываться сердцам, как Победитель смерти, как осиянный белым светомв Плоти Своей. Таким образом, в Смирнском восприятии Христианства нашел свою поправку и дополнение тот профетический и умственный способ познания Христа, который имел преобладание в Ефесской эпохе. Теперь явилось новое отношение к Христу не как кисторической были, а как к Иисусу Се Живому Сладчайшему.
Несмотря на то, что Он для них никогда не был знаем, –Он стал доведом сердцам больше, чем когда был видим и осязаем. Иисус «Се Живой» открывал им свою жизнь, свою свободу, свою радость, свою премудрость. Исключительно благоприятный кобездоленным беднякам, Он, призывающий их к братству, нежно обнимающий какие‑то не то загробные, не то даже в близком будущем счастливые дни, когда сатана будет связан.
Всё это передавали друг другу без (неразб.), но чувствовалось с тем большей остротой и силой среди убожества, нищеты и особенно среди ложных обвинений, создавших вокруг Церкви постоянную угрозу смерти.
Боясь преследований, конечно, христиане пытались скрываться, но их выдавало многое. На улицах с омерзением проходя мимо капищ, они отворачивались, не посылали поцелуя обожания статуям кесарей, что в Асии было общепринято, уклонялись присутствовать на общественных празднествах по случаю победы империи, на рынке вдавались в расспросы: «Откуда это мясо?» – и т. п., – «не идоложертвенное ли?»
И вот эти люди, из глаз которых ещё вчера смотрела их забитая жалкая душа, теперь в тайниках самосознания обретали самого Христа, как источник бесстрашия и металл душевной твёрдости, которые ничто не могло отнять и сломить. При угрозе страданий взор их вдруг загорался восторженной решимостью. Это делало их непобедимыми.
Скоро Евангелие приобрело доверие и во многих других городах Асии, особенно среди неимущего злополучного класса бедняков и рабов. Богатые же и сильные мира возмущены были. И вот повсюду христиане стали наполнять судилища и тюрьмы железным лязгом своих цепей везде по тем же подстрекательством иудеев.
С горечьюдругой мученик Юстин Философ упрекал их: «Вы отборных людей нарочиторазослали во все концы мира говорить, что появилось безбожие, ересь христианская, и разглашать о нас небылицы. Таким образом, вы становитесь виновниками не только собственной несправедливости, но и несправедливости к нам всех людей».
Но так было не только в Смирне. Судьи, да и сами христиане, не сразу поняли, что мученики возвышаются над толпой христиан вовсе не героической преданностью идеи и ещё менее своим равнодушием к смерти. Людей героических и презирающих смерть было много в легионах и гладиаторских школах. Здесь же былоЕго чудо – чудо воскресшего! С этим смирнским познанием христианство везде стало твёрдо исповедовать Христа перед судьями, с Ним выходили к бушующей толпе, встречаемые мерзким хохотом и угрозами.
С этим же познанием они принимали и палачей в решительный час испытаний в Галлии, Лионе, в Карфагене, в Кессарии Палестинской. Это познание близости Христа было совершенно не исторично, но так сильно, так всегда одно и то же, что оно‑то и создало сияющее единодушие гонимого Христианства во всей Империи.
Это постижение Его было настолько богонасыщающе, что малейшая попытка дополнить Его в живописи или в словах или в учении прежним, внешним, историческим познанием казалась ненужной.
Конечно, не все христиане былисвидетелями–μάρτυρας.
Христос воскресший и связавший Себя с верующими одним и тем же узлом таинств, на одних и тех же условиях бедности, иудейской клеветы и гонений со стороны мира, – этот Христос воистину стал теперь, как Первый и Последний в умах верующих. Только этими можно объяснить, что в эпоху гонений не Его крестные муки и смерть были предметом молитвенного воображения, а Его воскресение и жизнь.
{Сбоку приписка: Изменился характер самого праздника Пасхи. Раньше смотрели на Пасху, как на пост в память смерти Спасителя, умершего именно в дни Еврейской Пасхи. Теперь с ней соединили радостные воспоминания о воскресении Христовом, более приличные первому дню Христиан.}
Этот дивный опыт доведомости Христа был публичен, открыт для толпы, ибо он передавался христианами и в предсмертном оцепенении на казни, смотреть которую бежали толпы язычников с поднятыми кулаками и криками ненависти, и при даче показаний на суде, и в темнице, и в каждом выступлении в защиту веры среди враждебного гула улицы.
Это познание потрясало мученика среди дыма изапаха собственного горящего тела над раскалённым железом и иногда вдруг охватывало и самого судью и палача. Первому оно давало блаженство и свободу среди истязаний, последним – тесноту и мрак дальнейшей жизни, как навеки осуждённому, ибо судья из судившего уходил в одинокое бездомное, всем чужое изгнание.
Христианский мартиролог и враждебные языческие писатели в один голос утверждают, что христиане, избитые и окровавленные, в сопровождении плачущих детей и женщин, обнимавшихих на прощание, смело шли в темницы на допрос. Под свистящим бичом они в изнеможении мотали головой, закрыв глаза, среди зверства людей и каменного равнодушия вещей, а внутренними очами видели Воскресшего, почти касались Его,… и блаженство, разгоравшееся в их сердцах, заставляло исповедовать Его Имя дивноедо последнего издыхания.
После пожара Рима по приказу Нерона христиан, одетых в смоляные саваны, привязывали к столбам во время нероновых празднеств в столице и зажигали. Но из пламени и дыма слышны были хриплые и прерывающиеся кашлем голоса, певшие хвалу «Галилеянину» и «Κύριεελέησόν» (Господи, помилуй – пер. ред.).
И даже в амфитеатре, когда по знаку, данному из императорской ложи, выпускали зверей, и лев ударом лапы валил на арену ближайшего из осуждённых и, вонзая клыки в дрожащее тело, вырывал окровавленные внутренности, – остальные христиане, переводя свои взоры в какую‑то даль, где видели сбывающимся нечто несказанно радостное, пели «Χρίστόςάνεστήνεκρών»(Христос воскрес из мёртвых – пер. ред.).
И заглушить их голосов не могли ни рев зверей, ни трубные звуки кериксов, ни рукоплескания безумствующих зрителей. У братий, остававшихся на свободе, велико было уважение к мученикам. Неугасные и даже искромётные мученики из темниц изрекали ответы по вопросам правоверия, примиряли разномыслящих, выдавали записки об отпущении греха отпавшим. На казни же, когда над их головами загоралось молниеносноесияние, последние слова и действия их запечатлевались, как на каменных скрижалях, в душе верующих, всегда старавшихся присутствовать в толпе. За останки мучеников платили сторожам Колизея большие деньги.
Более богатые общины посылали христианам в каторжные рудники денежную помощь, не делая различий между собратиями своих общин и общин других городов.
Таково было действие этого постижения Христа в те страшные дни. Но только оно спасло Христианство для последующих веков. В дальнейших поколениях исторический образ Царя Назарейского тускнел бы по мере того, как впечатление от громоносной проповеди апостолов утихало, – образ Его распался бы, дробился, рисуясь уже в неверных колеблющихся очертаниях, легко подменяемых, особенно среди словесных битв. Если бы не пришел на помощь этот внутренний источник познания Его, то Имя Его скоро уже почти ничегоне говорило бы тем, ктоапостолов не знал лично и не слушал их своими ушами. Образ Его ушел бы из памяти общин, основанных во Имя Его, ибо никогда бы первые христиане, эти простецы, только что расставшиеся с идолами, при их критическойбеззаботности, прямолинейности и одностороннем устремлении (неразб.) не в силах были отбиться от соблазнов лже–учителей, которые как туча воронья уже налетели на Церковь. И христианство распалось бы на сотню самостоятельных мирков, как рассыпанная ртуть.
Конечно, живая устойчивость Его образа в душах верующих была обеспечена Евхаристией. Но разве опыт не показывает, что Евхаристия при неправом учении «попаляет душу яко огнь», и ещё дальше отводит от Христа? Вот почему тысячекрат благословен Бог, пославший Церкви гонения. Ни книги Евангелистов, ни вошедшие в славу катехизические школы, ни трактаты апологетов, а непосредственное познание Христа, как Се Живого, вот что стало теперь воистину солнцем Церкви. На этом теперь держалось Христианство в течение этого долгого и тяжкого периода гонений.
Казалось бы, что у христиан, постоянно живущих в атмосфере вражды и преследований, должно было развиться озлобление и мрачная недоверчивость к внешним, а было наоборот. Языческийсатирик Лукан (Марк АннейЛукан – прим. ред.) потешался над их добродушием и неисправимой готовностью принимать к себе всякого негодяя, который их приветствовал словами «брат», «братья», а потом оказывался предателем Церкви, клятвопреступником.
Особенно замечательно, что от деятелей Церкви того времени до насне сохранилось никаких следов о попытках собирать еще не утраченные предания, расширять новыми изречениями и незаписанными притчами άγραφο (неписанный – пер. ред.) круг имевшихся уже синоптических воспоминаний о Христе. Это потому, что для деятелей того времени было ясно, что умножение этих письмен нисколько не облегчит душу в настоящих испытаниях.
Представление о Его долготерпящейстраждущей человечности уже потому одному, что это страдание было по сю сторону смерти в свой день и час, и прошло, — не могло напитать душу в столь трудных обстоятельствах. Познание о Нём, как о Прошлом уже потому, что это прошло, не удержало бы завета с Ним. А между тем, один иудейский христианин Егезиний, посетивший весьма многие Церкви на своём пути из Палестины в Рим и везде беседовавший с епископами, утверждает, что у всех он нашёл одно и то же: «в каждой Церкви сохранено каноническое преемство епископов от апостолов и всё шло так, как учит Закон, пророки и Господь». Что же создавало это единообразие на столь огромном пространстве?(Евсевий, Церковная история. I, 209).
Десятки и сотни кровавых повестей, в центре которых сияло это новое свидетельство μάρτυρίαо Христе, распространявшееся из Смирны по Церквам Асии самых глухих городов гонительской империи. Повести этистали служить лучшим учением о Нём: Он «Первый и Последний», «был Мёртв и се Жив» и даёт им быть участниками Его бессмертия.
Не громы апостольского слова теперь перекатывались от края и до края, а эти повести Его победы над Смертью благовестническим шепотом передавались из уст в уста в полумраке ночных собраний среди лихорадки бессонницы. Они сладостно волновали сон единственного убежища сердца и будили в них тайную готовность принять такой же венец. Молитвенное воображение христиан было населяемо теперь видениями свидетельства до мученичества, как брачного пира. Эти повести, нарастая, скоро обнялипразднованиями памятей своих весь круг годичный, а к прежнему синоптическому познанию Христа не было прибавлено ни одной новой черты.
Под угрозой притеснений, повторявшихся с каждым новым Кесарем, ревностным к интересам государства, с каждым новым прокуратором провинции на развалинах всякого житейского благополучия, когда христиане могли собираться только в катакомбах по ночам, когда у них не было ни храмов, ни алтарей, ни внешней обрядности в богослужении («nullasarashabent, templanulla, nullanotasimulacra» Minucius Felix (из диалога «Октавий», авт. Минуций Фелиск, ум. ок. 210 г., раннехристинский апологет – прим. ред.)) –в это время общественная видимость и объективность этого особенного познания Христа, как Се Живого, представляла собой неизъяснимое чудо эпохи. Ибо безусловное познание этобыло более убедительно, светоносно и насыщающе, чемсамые красноречивые и глубокомысленные послания и диспуты, услышанные ухом.
И для правителей, проконсулов провинций, легатов и для черни, и для многих философов с каждым гонением становилось яснее, что тут творят дело уже не люди, а происходит воочию некое Богодейство, эти безумцы действительно становятся участниками какого‑то бессмертия. Общественный воздух был насыщен острым ощущением близости потустороннего мира. Нередко бывали случаи, что веру во Христа принимали сами палачи, приводившие в исполнение страшную казнь за свидетельство об Иисусе. Был случай в Риме, что актер, когда в присутствии самого гонителя императора Диоклетиана, ради осмеяния, предъизобразил на сцене вступительное таинство «галилеян» – крещение, вдруг пережил действительный переворот, – объявил себя христианином и вместо аплодисментов прямо с подмостков поведен был в тюрьму. Имя этого актёра – св. Геннадий. Случаев же, когда лицом из толпы делались заявления об егоуверовании внезапном при виде мучений христиан, везде было немало. Эти обращения совершались без проповеди, без слов назидания, без катехизации, и даже без крещения.
Совершенно невероятным явлением были эти εκκλήσι–и в мире языческом. Кровавая участь восьми епископов и лучших людей всегда была перед глазами, и, тем не менее, это был социальный организм с тихими и успокоеннымиделами пред собой. Все христиане чувствовали себя стоящими на конце дней и у конца мира. И в то же время все были милленаристы с наивным ожиданием близкого Царства Божия на земле. После каждого гонения, как после битвы, они славили Христа за увенчавшихся и плакали об отпадших. Ещё поразительнее, что в это именно время самых лютых преследований, когда судя по–человечески у этих «галилеян» должны были остаться только одни глаза, чтобы плакать и сетовать на своего Началовождя Иисуса за то, что Он завёл последователей своих на это красное поле смерти, –в это как раз время, средимогильной тишины катакомб преобладало исключительное представление об Иисусе, как о Пастыре Добром.
По вырубленным ступеням мы теперьспускаемся в катакомбы и что видим? В тесных залах на надгробных плитах, за которыми лежали остатки свидетелей христовых той эпохи с переломанными костями, отрубленными головами, обгоревшими членами, с изувеченными и истерзанными телами, засеченные бичом, замученными на десятки дьявольских ладов…, какие надписи читаем? «Не тревожьте сладчайшего сна моего», «Софрония, ты в вечной радости у Бога», «Жду вас», «В мире», «Во Господе», «В покое», «Сабина, ты жива», «О, Юст, ты в числе избранников на небесном пиршестве», «До свидания в Раю».
Примирительные рисунки в виде оливковой ветви, голубя, рыбы, радуги. Орфей, укрощающий диких зверей игрою на лире; молодой Пастух, несущий на плечах овцу; олень, пьющий из ручья. Всё это изображено наивно и неуклюже, но сильнее всяких книжных писаний внушало основную мысль этого типа эпохи – веселие и свежесть душевную, истекающую из познания Христа, как Победителя смерти.
Все здесь были не погребены, а «depositi», т. е. положены на хранение до времени и лежа как бы услаждались вечности. Среди запаха склепа и ладана этот временный сон обнимал одинаково пресвитеров и лаиков, т. е. мирян, и рабов и господ, и мучеников и рядовых христиан, и мужчин и женщин, окончивших дни свои невредимо. Одинаковые плиты над всеми без украшений. Только над некоторыми мучениками – аркосолеи для совершения Евхаристии, одинаковая простота и одна у всех сладко–волнующая вера – «БЫЛ МЁРТВ И СЕ ЖИВ». Его новая жизнь бьётся от края до края Церкви сильнее всех этих сердец.
В надписях также нашло себе выражение отношения живых к умершим. Мужчины называются «набожными», «достойными», женщины – «кроткими», «прекрасными», «сладчайшими душами», «много потрудившиеся». Это обрисовывало, как людите жили друг с другом в домашнем быту. Взрослые младенцами «infantes» (новорожденный ребёнок – пер. ред.), «pueri»(дитя – пер. ред.). Узы любви не расторгались даже смертью. «Элион из Пафлогонии покоится в мире, да помянет его Бог во веки», «Димитрий и Леонтия своей доброй дочери Сирике. Господи Иисусе, помяни наше дитя», «Молю Тебя, о свет мертвых, успокой мою мать» (далее неразб.).
На быте не чувствуется никакого ужаса и подавленности, что среди верующих было много рабов, но ни одной надписи со словом «раб» (среди надписей много имён, обыкновенно даваемых рабам, но нет слова «раб»).
Напротив, даже от смерти, этого неумолимого страшилища всех живых и счастливых, веет безграничной свежестью, свободой и предощущением рая. И слова Христа к этой Церкви о том, что «ПОБЕЖДАЮЩИЙ НЕ ПОТЕРПИТ ВРЕДА ОТ ВТОРОЙ СМЕРТИ» здесь уже исполняются воочию.
Апологеты тех дней любили повторять, что Церковь Христова подобна виноградной лозе, чем чаще её обрезывают, тем больше даёт новых побегов и плодов. А её обрезывали действительно часто и сильно.
Понятно, что в этомСмирнском цикле соблазн Николаитства совершенно отпал от Церкви. Это соединение сладострастия, мистицизма с притворнымиречами о Христе теперь не стояло рядом с Церковью, и та невероятная эсхатология плоти, которая в Ефесской Церкви только намечалась в борьбе с тёмным языческим блудом, – здесь переживается как ощутительно блаженная тайна загробной жизни. Равным образом и все хищники учительства далеко отлетели от Церкви, ибо кому из этих корыстолюбцев могла явиться охота подвергать себя риску. Теперь все споры о том, «кто Павлов, кто Кифин, кто Аполлосов» и «кто Варнавин» – сами собой заглохли.
После каждой такой обрезки не только в городе Смирне, а во многих городах Востока и Запада открывалось это внутреннее познание Христа как Живого. Вместе с костями мучеников христиане разносили это познание во все концы мира. Оно входило в семью вслед за проповедниками. Без слов, но крайне властно, познание это и там, в далёких странах, где мученичества почти не было, перестраивало весь духовный состав каждого верующего и объединяло их нарастающие ряды в один очаг яркого света, в один цикл религиозного опыта, в одну хвалящую Бога и вопиющую к Нему о защите от гонителей, в одну нищую, но лучезарную кафолическую Церковь, Церковь победителя смерти, δευτέρος–у Смирны.
Как ни чудовищно это, но только данная эпоха имела свои соблазнительные уродливые подделки. В Латинской Африке и других странах с финикийским населением в деревнях жило смутное предание прежних человеческих жертв Молоху. И вот под влиянием невыносимых тягот жизни анархические толпы таких людей начали бродить из города в город и в ненависти к миру, в ненависти к власти выкрикивать словахристианских символов, поносили Императорские власти, умышленноища смерти, котораямолвою христиан была разукрашена столь влекущими чертами. Жажда кровавого свидетельства иногда эпидемически охватывала взрослых и детей. Но здесь Евангельское отношение ко Христу подменяемо былореволюционным пылом. Они врывались в тюрьмы, нарочно оскорбляли стражу, чтобы только быть арестованными и чувствовали себя на месте казни, как на театральных подмостках.
И, конечно, это были лишь самоубийства чужой рукой, а не свидетельство о победе Христа над смертью. Сама Церковь не в состоянии была отмежеваться от такого лжемученичества. Только ребром поставленный вопрос об отношении к государственной власти могоградить подлинную Смирнскую Церковь от этого соблазна извращения революцией.
Со всей определённостью Св. Поликарп Смирнский (любимый ученик Иоанна Богослова, ок. 70–156 гг., епископ Смирны с 110 г. – прим. ред.), учил: «Молитесь также за Царей и властей, даже за преследующих и ненавидящих нас, и за врагов Христа, чтобы плод вашей веры был явен для всех, и сами мы были совершенны» (Послание к филиппийцам, Глава XII).
Тертуллиан говорит: «Мы всегда молимся за всех императоров, чтобы их жизнь была продолжительна, чтобы власть безмятежна…, чтобы войска храбры, чтобы Сенат верен, чтобы народ честен, чтобы государство было спокойно» (Апология, I, 161–162)
Чтобы понять Нероново гонение – оно не былопо действию какого‑либо писанного закона. Это было делом самовластия. Хотя, конечно, не было недостатка в юридических основаниях для преследований христиан законным порядком: обвинения в противозаконных сборищах, в распространении чуждого культа.
Эсхатология – предавала их в руках властей.
Церкви этой эпохи были везде одни и те же в своей нищей красе и в своём богатстве познания Его. Вкрапленные во все города на огромном пространствегонительской Империи, долго потом пыталась в каждом спокойном промежутке жить этим новым познанием Иисуса, как «Первого и Последнего, се Живого», Воскресшего. Это познание после Смирны загоралось то у Лионских мучеников, то у Севастийских, то в Палестине, то в Египте, то во Фригии, то в Риме. Но везде одно и то же при одинаковых условиях.
И искусный оратор, и косноязычный простец, и строгая матрона, и её черная рабыня, скалившая рот до ушей, – все давали одно и то же показание, с одним и тем же жестом вдохновенного свидетельства, что «Он Первый и Последний, был Мёртв и се Жив», ибо Он привносил на их души отблеск своей вечности. Это же познание, как крик свободы и радости, они бросали внаследие будущим векам. И оно поныне подхватывается на всех невольничьих рынках жизни страдальцами за истину Христову. Так стены города Смирны зашатались, и Смирнская Церковь таинственно расширяетсядо краев земли.
И БУДЕТЕ ИМЕТЬ СКОРБЬ ДНЕЙ ДЕСЯТЬ…
Большинство древних и новых читателей и экзегетов сходятся в том, что это означает десятерицу страшных гонений, которые пришлось Церкви пережить от Империи Римской до того радостного часа, когда, наконец, Христианство при Константине было объявлено религией дозволенной. Любят ссылаться на то, что и казней египетских тоже ведь было 10.
С этим объяснением можно согласиться, хотя десятеричное число императорских гонений усмотреть не так легко.
1. Кровавая тяжба между Римской Империей и βασιλεία τωνουρανών (царствие небесное – пер. ред.)началось при Нероне (54–68 гг). Наглый грубый атеист, дошедший до крайней черты в пороках, семейных злодейств и политических преступлениях. Он постоянным злоупотреблением своей власти старался самому себе доказывать рабам её силу и самодовольно говорил, что он первый постиг, как далеко может заходить произвол Кесаря, и дошел до чудовищных преступлений политических. Но болезненная актёрская жажда быть всегда на подмостках и отпечатлеваться в душах рукоплещущей ему толпывытекала у него не только из страсти к эстраде, а из давящего ужаса одиночества и вследствиеболее глубоких трагическихтяготений ко злу. Он наслаждался положением семейки, на которую смотрят.
Снедаемый сумасбродной мечтой перестроить столицу по своему более величественному плану, он поджёг Рим. Огонь бушевалболее недели. Из 14 кварталов уцелело лишь 4. Народ волновался, и можно было ждать восстания. Чтобы отклонить от себя обвинение, Нерону нужно было выставить таких обвиняемых, в виновность которых легко могла бы поверить римская толпа. Приближенные иудеи указали на Церковь, на христиан, которые вечно носились с мыслью о грядущей гибели мира в огне.
Пострадали ап. Пётр и ап. Павел и многие другие. Ужас, наведённый этими гонениями, был так велик, что спустя 250 лет они всё ещё допускали, чтоАнтихрист будет не кто иной, как вновь возродившийся Нерон.
2. Домициан (81–96 гг.) – мрачный, задыхающийся от власти, на всех языческих богов смотрел сверху вниз, как на бессильные призраки, себя объявил богом. Только Бог «галилеян» ещё как‑то теснил его кругозор, и он терзался подозрением и страхом. Без суда казнил и сослал многих патрициев и философов.
Узнав, что эти «галилеяне» всё‑таки ожидают триумфального пришествия какого‑то Христа, и, боясь, чтобы это не послужило поводом новых восстаний, вызвал в Рим из Палестины оставшихся в живых родственников Иисуса, велел отыскать. Но у них были обветренные лица, грубые руки, которыми они обрабатывали свои крошечные поля, нищенская одежда, и удостоверившись, что они ждут Царства с Неба, с презрительной усмешкой отпустил их.
Для пополнения же истощенной казны установил казначейский особый налог на иудеев в пользу капища Юпитера, взамен разрушенного Храма Иерусалимского. Эту подать должны были платить также и прозелиты иудаизма, к которым причисляемы были и христиане. Если христианам удавалось доказать свой разрыв с иудаизмом, но всё‑таки не хотели исповедыватьДомициана богом, и этого было достаточно. Потерпели многие, и в том числе ап. Иоанн был сослан на остров Патмос. Климент, епископ Римской Церкви, сослан в далёкий край.
3. Император Траян (98–117 гг.). Видя, что в Мало–асийских провинциях начинают волноваться массы рабов, по докладу Именея, под влиянием каких‑то подстрекателей, которые имвбивают в головы разные восточные бредни, издал декрет о запрещении по всей империи тайных обществ. Благодаря этому, правители в каждом городе легко делались орудием черни, направляемой иудеями против христиан. Особенно прославились мученики Св. Игнатий Антиохийский (Игнатий Богоносец, ум. 20 декабря 107 г., третий епископ Антиохийский, ученик Иоанна Богослова – прим. ред.), Поликарп Смирнский, пострадали в Палестине Симеон, епископ Иерусалимский (апостол от семидесяти, сын или племянник Иосифа Обручника, ум.107 г., второй епископ Иерусалимский – прим. ред.), и многие в Сирии.
4. Четвёртое гонение произошло, когда на троне сидел гуманный философ – Марк Аврелий(161–180 гг. – прим. ред.). Вращаясь в обществе стоиков, в рядах которых было больше всего холодных лицемеров, читавших поучения Зенона Китийского (ок.334–262 гг. до н. э., основоположник стоицизма – прим. ред.) современникам, сам Марк Аврелий трусливо и приветно был предан язычеству. Не умея победить в себе надменного скептицизма тогдашних ученых, он признавал христианство за грубое восточное изуверство, всё более и более охватывающее низшие слои населения и потому опасное.
Остальное сделала государственная машина, раньше заведённая и пущенная Траяном против христиан. Так как народная фантазия везде была уже отравлена иудейской клеветой, то всегда находились злобные озорники, которые на бедствиях голода и чумы, обрушивавшихсяна Империю, винили христиан. И такова ирония судьбы, что именно при «гуманном» Марке Аврелии впервые стали применяться против христиан пытки, чтобы вынудить у них отречение от Христа.
Число мучеников везде было велико, особенно же в Малой Асии и в Галлии. Пострадали Иустин Философ (ок. 100—165 гг., священномученик и апологет христианства – прим. ред.), епископ Потиний (ок.85–177 гг., первый епископ лионский, священномученик – прим. ред.), и др.
Иустин философ пострадал от философа Марка Аврелия.
Далее годы отдыха.
5. Пятое гонение воздвигнуто было Септимием Севером (193–211 гг.). Правительству казалось, что благодаря успехам христианства, всё величие Рима находится под угрозой, т. е. дотоле языческая религия давала побуждение для гражданских доблестей. И вот запретил переход из язычества в Христианство. Императорские солдаты привыкли думать, что приказами можно всё сделать.
Но т. к. к новой вере повсюду было огромное движение, то кровавые последствия этого указа являлись как бы по вине самих христиан. Полились потоки крови. Особенно прославились мученики греческой Церкви в городе Лионе и мученики (неразб.) Карфагенской Церкви в Африке. Положение Христианства было исполнено такого драматизма, что некоторые верующие думали, что наступают последние дни пред концом мира. Но затем последовали 25 лет сравнительного покоя.
6. Шестое гонение было поднято грубым диким фракийцем и злодеем, вознесённым на престол военным переворотомМаксимианом (235–238 гг.). Так как численность христианских общин всё‑таки росла, то власть поставила себе задачей уничтожить церковь, как организацию, несущую неминуемую гибель Империи. Так как думали, что корень христианства в епископах, в пресвитерах и в книгах, по которым они, как могли, творят эти чудесные улавливания души, то преследования обрушивалось главным образом на предстоятелей и книги, чтобы обезглавить церковь. Отбираемы были свитки Евангелий, апостольских посланий и даже сочинения апологетов. И чтоособенно было ужасно, многие христианские диакониссыи жены насильно отдаваемы были содержателям публичных домов для поругания.
Здесь 10 лет отдыха.
7. Седьмое гонение поднял Декий (Деций – прим. ред.) (249–251 гг.). Это был решительный и жестокий тип, каких всегда было много в легионах. В убеждении, что целость и величие пошатнувшегося государства зависит от сохранения языческого культа древних римлян, он решил, во что бы то ни стало искоренить эти столь непомерно умножающиеся очаги заразы, тем более, что в них вспыхнуло монтанистская проповедь о близком наступлении какого‑то 1000–летнего Царства Христова.
Христианство сделалось важнейшей проблемой внутренней политики Империи. Всем христианам поголовно велено было в каждой провинции к определённому сроку явиться к языческим алтарям и в присутствии особых Libelli (нотариус – пер. ред.) правительственных комиссий приносить жертвы или курения, в чем выдавалась расписка, а противящихся карать. Епископов же разыскивали, лишали имущества и предавали казням, ссылали в рудники.
8. Восьмое гонение воздвиг Валериан (253–260 гг.). Под влиянием юристов, теоретиков государства, пособников жрецов издыхающего язычества, под влиянием оккультизма, Валериан понял, что успехи христианства не от человеков, что всё оно обвеяно какой‑то сверхъестественной силой. Это чувствовали все не только в твёрдости исповедников, но и на стихийных несчастиях, постигающих Империю: голод, чума, смуты, – виноваты христиане.
Запрещено было христианам собираться на богослужения и даже посещать свои кладбища в Риме. Пострадали папы Стефан (Стефан I, епископ Рима с 12 мая 254 г. по 2 августа 257 г. – прим. ред.), Сикст (Сикст II, епископ Рима с 30 августа 257 г. по 6 августа 258 г. – прим. ред.), диакон Лаврентий (св. Лаврентий Римский, ок.220 – 10 августа 258 г., архидиакон риской общины – прим. ред.). В Карфагене епископ Киприан (ум.14 сентября 258 г., богослов, создатель канонического учения о единстве церкви и её иерархической структуре – прим. ред.) и другие, великое множество сослано было на каторжные работы в рудники Испании, Сардинии, Нумидию.
9. Девятое гонение поднялАврелиан(270–275 гг. – прим. ред.), воин и мечтатель, поставивший себе безнадёжную задачу, во что бы то ни стало восстановить государственную целостность и величие падающей Империи в прежних границах orbisterrarum – restitutioorbis (восстановление мира – пер. ред.)(274 г). Крики christianosadleones (христиан львам – пер. ред.) раздавались при всяком общественном бедствии.
10. Десятое гонение разразилось про Диоклетиане (284–305 гг.). Твёрдою рукой он долго умел сдерживать распадающийся состав государства. Для того ли, чтобы лучше достигнуть этой цели, сам разделил обширную Империю на две половины: восточную и западную. Помощник Диоклетиана Галерий, загрубевший в кровавых расправах на войне, человек железного характера, до исступления преданный язычеству, предыдущим гонениям, стал душой жесточайших мероприятий против христиан. Несмотря на это времяво всех городах Империи христиан было уже великое множество, гонение Диоклетиана и Галерия было самое продолжительное и ужасное. И совершенно справедливо было принимаемо христианами как прообраз того, которое предстоит вынести верующим пред кончиной мира.
В безумиибогоборстваГалерий потребовал, чтобы перед статуями Диоклетиана повергались ниц, как пред «богом». Против христиан же издан был ряд эдиктов общегосударственных, в которых назначен был срок для существования Церкви Воскресшего на земле.
Евхаристические собрания и агапы воспрещались. Молитвенные дома и храмы, которые христиане успели построить за 40 лет отдыха после предыдущего гонения, должны быть разрушены или отняты, списки священного писания, богослужебные книги, которые христиане переписали с таким усердием, их катехизические школы, ученостиотобраны и сожжены. Епископы и пресвитеры лишены всяческих гражданских прав и заключены в темницы. Объявлялось, что те, кто не согласится принести жертвы или совершить курение богам, они должны быть подвергнуты пыткам и казни.
С этим указом для провинциальных властей методическая и беспощадная жестокость к христианам сделалась условием повышения по службе, и так как по римскому праву судьям предоставлена полнота произвола в выборе наказания, этим всё христианство обречено было на неописуемые страдания, на смерть телесную или на отступничество, т. е. смерть духовную. Было много отступников, но много и увенчали. Один город во Фригии был сожжен со всеми жителями (около 10 000 душ). В Египте число мучеников простиралось до 145 000. Железо мечей притуплялось, и палачи из‑за утомления, отдыхая, били по очереди, а христиане толпами танцевали в радостном волнении около мест казней, ища себе мученического венца.
Такова в сжатых чертах внешняя сторона этих гонений.
Но у них была и своя внутренняя сторона, изумительная и сладостная и нежная. Среди этих мрачных бедствий вера, почти без учения, которой проникнуты были эти люди, вдруг прорывалась внутренним зрением: Христос, как живое солнце в лучах Своего вечного света являлся умам избранным. И каждое такое откровение переживаемо было как подлинный κυρίακήήμέρα (день Господень, воскресный –пер. ред.) воскресный на земле и в небесах, возбуждённо–праздничный д е н ь Божий, весь залитый воздухом Его победы над смертью. Не целый год непрерывно Он светил так, а в особенные дни, память о которых жила потом долго, и которые представлялись, как светлые вершины среди промежутков, длившихся иногда 10, 20–30–40 лет.
И таких вершин по числу гонений Господь говорит, что было д е с я т ь.
Смеем ли сомневаться – не годами государственного календаря, ни личностями епископов, ни переменами в каноническом строе Церкви, ни поколениями верующих христиане тогда измеряли своё время. Разъединённые, испуганные, легко впутывавшиеся в грязные сети быта и часто впадавшие в ереси, они жили от гонения до гонения, от одного такого «дня» Христова до нового такогодня, и каждый такой день посещения Христового открывал им глаза на все ошибки спокойного промежутка. Этими «днями» исчисляли жизнь не только отдельные верующие, но и самую историю Церкви своей. Среди мелькания слепых и нищих будней, которые «пролетали как мякина» (Софония, II, 2). Эти дни Христовы освещали им путь, который они проходили в трудах и тревогах здесь на земле в те промежутки отдыха, иногда довольно продолжительного, который давала им императорская власть обречённой Империи.
Поэтому у христиан той эпохи не было хронологических «летописей». Агиографии и мартирологи строились не на общейхронологической основе, а на этихтаинственных «десяти днях» и лучшевоспринимались по зачалам «во время оно». Так что позднее самое летосчисление христиане начинали вести не от Р. Х., аот последнего такого «дня», т. е. от диоклетианового гонения.
В душных темницах, зловонных подземельях в цепях на принудительных работах по рудникам в Нубийской Сахаре христиане понимали, что такая яростная злоба против Христа, бешеная зависть к жизненной устойчивости Церкви была бы непосильна просто–человеческому сердцу. Тут человеческую волю иудеев и целого ряда Кесарей, пропреторов, философов и особенно судей распалял, а иногда прямо насиловал некий будущий тёмный лик.
Это он 10 раз подымал против Христианства все силы мировой империи, всю звериную философию мирового государства. Его злобные зеницы, как два кратера ада, мелькали в мстительных кознях иудеев, в лже–мученичествах африканских, в ожогахнедорогого огня чувственности на агапах, в гордости епископов и пресвитеров. Это его руки были и в подталкивании к отступлению от Христа уже принявших крещение христиан. Всё тот же дух демонический бушевал и сам теперь томимый теснотой бытия бился крыльями о стены какой‑то темницы.
Но где эти стены? Кто изъяснит?
ПОБЕЖДАЮЩИЙ НЕ ПОТЕРПИТ ВРЕДА ОТ СМЕРТИ ВТОРОЙ…
Этим обетованием и завершается откровениео Смирнской Церкви. Церковь эта, несмотря на свой милленаризм, такжеимеет одноактную эсхатологию. Для земли и на этой земле она не имеет никакого обетования. Всецело она устремлена к кончине мира и вечному Царству Славы в пакибытии.
Глава 8. Пергамская церковь
Город Пергам лежал вдали от моря. Это была резиденция римского управления Азией до тех пор, пока не была перенесена в Ефес. Среди прочих политий Пергам имел удивительную судьбу. В то время, как другие страны – Карфаген, Сирия, Македония, Египет, Коринф, Иудея, Галлия, Испания, Германиядолго сопротивлялись римскому завоеванию, и Рим вынужден был пролить целые реки крови, прибегать к интриге, вероломству и подкупу прежде чем смог утвердить в них своё господство, – в это время нашлась одна страна, которая сама добровольно пошла на встречу нарождающейся гигантской Империи. Это был Пергам в Малой Асии.
Пергам был один из наследников мировой Империи Александра Македонского. И задолго до появления Христианства он был самостоятельным государством диадохов и занимал всю переднюю часть Малой Асии. Во главе Пергама стояли не случайные тираны, заискивающие перед чернью, а наследственные цари с широким и метким умом и ореолом человекобожия под собою, ибо вели свою власть от Александра Великого, божественность которого казалась непререкаемой.
В борьбе с Вифинией и полудикими кельтами, населявшими Галатию, эти цари создали довольно обширное царство, ввели в нем греческую образованность и подняли благосостояние жителей. Во всех войнах, которые вел в Азии Рим, пергамские цари были его неизменными союзниками и опорой. Последний же царь ПергамскийАтталIII кончил тем, что как бы впав в безумие «подобное кесарскому» в 133 г до н. э., сам, не спрашивая народ, добровольно завещал своё царство далёкому Риму, точно прозирая мировое будущее этого города. Сделал, однако, он так не по безумию или азиатскому подобострастию, а смутно сознавая свою конгениальность с Римом. Недаром существовало сказание в Риме, что он был основан выходцами из Пергама.
Это внутреннее сродство находило потом себе еще больше подтверждений. Когда в Риме стал складываться принципат, и императоры, задыхаясь от власти, впадали в подобное самообоготворение, – то этот новый демонический культ цезарей, встречаемый в самом Риме и во многих провинциях злобными насмешками или холодным равнодушием, находил в умах греков–граждан Пергама самую подготовленную почву. Здесь за 30 лет до Р. Х. построен был первый и долго остававшийся единственным в АзииAugusteum – храм божеству–Августу. Позднее тут же воздвигнуты были пышные капища божественному Траяну, божественному Коммоду и др. Каменные изваяния их утопали в волнах кадильного дыма, пред ними воспевались хваления, приносились жертвы и совершаемы были кощунственные мольбы об урожае, об избавлении от чумы и победах римского оружия над врагами–варварами.
Как величайшая религиозно–политическая мысль язычества, которая в руках Рима стала орудием покорения всех племён земли под иго одной самодовлеющей человеческой воли, – здесь, в Пергаме, эта мысль получила себе восторженное признание и поддержку, о чем свидетельствует также много надписей, находимых среди развалин этого города. И как малая капля воды содержит в себе все свойства великой водной стихии, обтекающей землю, так и город сей был политический микрокосм гигантской Империи. Поэтому вполне можно верить, что для пергамлян эта самоотдача Риму была не одним актом раболепства, проявленияпресмыкающейся трусости (пресмыкающегося трусливого смирения) и языческой подлости. Здесь был пафос о человеке, вкус к гигантскому и своего рода политический хмель.
Бесстрашный реализм колоссальной Империи пред капищными наваждениями и страхами находил себе в Пергаме сочувственное эхо и в других отношениях. На что опиралась Империя? – На крепкие тела италийских подданных, на силу рук и плеч воинов, на выносливость их поясниц и ног в далёких походах, на бесстрашие их ума перед святыми покоряемых народов, на человеческую волю к власти и всемирному господству. И вот некую часть, толику от всего этого, именно: идею телесного здоровья и бесстрашного ума в Пергаме культивировали издревле. Зодчество здесь было гармонично и величественно, скульптура смелая со стремлением к гигантскому. Остатки пергамского искусства до сих пор поражают нас своею чисто человеческой мощью и выразительностью. Таковы барельефы гигантомахииЛаокаона. Еще определённее ту же идею осуществляла знаменитая здесь гладиаторская школа, служившая законодательницей кровавого культа плоти.
То же культивировалось здесь не менее настойчиво и с другого конца. Среди тёмного полоумного знахарства и нелепых суеверий тут родился до сих пор влекущий соблазн о нормальном здоровом человеке и земном бессмертии его. Эта мечта больных и умирающих о телесном спасении получила тут своё применение в науке врачества. В Пергаме находился знаменитый храм Асклепию–Эшмуну. Сюда притекали страдальцы не только из Асии и из Эллады, но и из далёкой Италии, бледные изможденные с вывернутыми кровяными веками, подагрики, еле передвигающиеся на опухших ногах, изъязвленные раком, в повязках, паралитики на носилках с беспомощно свисшими руками и блуждающим взором. Это был самый рациональный культ древнего врачевания. При храме состояли жрецы, гимнодыи иеродулы. Здесь во II веке проявился величайший гений медицины Гален, положивший основание позитивным наукам: анатомии, физиологии, лекарственному делу, и вместе с тем тому заблуждению людей, будто они имеют власть исцелять одной только наукой.
Среди лавров и стройных остроконечных кипарисов раскинуто было это обширное капище. Полное испарениями всех недугов, оно напоминало не столько храм, сколько нынешние поликлиники. Право изрекать медицинские откровения и раздавать лекарства и талисманы былоэзотерично: оно принадлежало только ученым жрецам и травматургам, которые в трудных случаях беспомощно пожимали плечами и разводили руками. В случаях же удачи оживлялись и охотно становились в позу того божества, которое призывали больные. Жрец–Врач – существо вдохновенное, одаренное особым гением (δαιμων). Ему бог дал возможность читать в немощных силах плоти. Идол Эшмуна–Асклепия носил название «Сотёр», «Фесос–Сотер». Это то же имя, каким христиане благоговейно именовали своего Христа, победителя зла и смерти – «Спаситель». Среди этих стен, переполненных страданиями, Идол пергамского спасителя восседал на троне, держа в руках жезл, обвиваемый змием, из которого якобы невидимыми волнами струилась целительная сила. Иногда изображался один змей – «Дракон», который служил таинственным символом самого Ваала–Асклепия. В составе оккультных обрядов было нашептывание магических формул над ранами, указание дней, которых нужно бояться, искусственное погружение в сон, окуривание, омовение водой, т. е. минеральные ванны, из идоложертвенного ключа – опрокинутое подобие крещения у христиан.
Здесь же почитаема была и богиня Ὑγιεία (Гигиея –здоровая, пер. ред., дочь Асклепия – прим. ред.), прорицавшая заповеди о сохранении красоты, мускульной силы не только больным и калекам, но и здоровым. Всё капище с жертвенником и лечебными учреждениями называлось Κάϑέδρα τούΆσκληπίος или ΚάϑέδρατούΔρακόντος – Престол Дракона.
Вместе с тем златоверхий Пергам, с квадратным форумом, украшенным статуями царей, и улицами, вытянутыми по линейке, был также центром государственно организованного просвещения. Цари Пергамские умели, не мигая, смотреть на солнце наук. Они не боялись этого огромного хранилища мыслей. За два века до Р. Х. они положили основание знаменитой библиотеке. Это была новая вавилонская башня из 200 000 свитков, мало чем уступавшая библиотеке Александрийской. Она славилась также своими изданиями, была центром ученого эллинского вкуса и философской экзегетики Гомера. В этом ясна была огромная просветительская энергия диадохов, сумевших сделать у себя прочное седалище книжной мудрости, без боязни, что эта мудрость когда‑либо поколеблет их власть.
Пергамляне были насквозь государственники. Пергам был в упадке, а его граждане были в тоске по минувшему величию, но он оставался тем же государственным. В государстве проходит вся жизнь человека, и от государства ему уйти некуда. Оно же стремится подчинить себе всего человека со всеми его стремлениями и помыслами. Государству присуща тенденция утверждать материальное благо, как высшее в мире. Государство хочет быть для человека безусловною ценностью. Оно вообще не склонно признавать никаких внешних над собой ценностей, в том числе и ценности человеческой души или безусловного достоинства человека. Если этот уклон к государственному абсолютизму восторжествует и произойдёт окончательная утрата человека, то и сама память о нём исчезнет.
Теперь станет понятно, насколько своеобразны были условия, которые могли встретить Христианство, несущее спасение душ и телес наших. После того, как в Пергаме власть идолопоклоняемая создала государство, науку, художества, медицинское спасение, – было бы странно думать, что эта власть здесь не сделает попыток государственными средствами вмешаться в дела этого Христианства и приспособить его к своим целям и подчинить себе. Вопрос только в том, были ли для такого подчинения условия в самом Христианстве?
Да, были. Церковь от первых дней исповедовала внушенное ей Апостолами странное учение о Божественном происхождении государственной власти у языческих народов. Церковь не отрекалась от этого учения даже в тяжкий период гонений со стороны этой власти. Теперь же большинство христиан, наскоро обращенных, было совершенно аполитично и так подготовлено к абсолютному управлению Кесарей в Азии, что без всякого удивления и боли принимало учение апостолов о власти, которое будто только подтверждало их тысячелетние идолопоклоннические привычки. Толпа этих полоумных галилеян готова ползать у ног всякого нового властелина. Но тут же ап. Петр учит, что «мы должны повиноваться Богу больше, чем человеку» (Деян. V, 29).(Пред ним нравственно выветрившаяся толпа рабов.)Подлинным же христианам это учение всегда несло мучительное раздирание души и было для них крестом, через который они до конца совлекались в себе ветхого человека. Это учение заключает в себе гораздо больше, чем обыкновенно думают: оно совлекло с душ обольстительные призраки тщеславия политического, убивало в них волю к борьбе за преобразование вещей мира и внешних отношений и звало в мир внутренний, где открывается другое «во имя».
{На обороте листа: Когда человек желает предоставить себя Христу, чтобы Он преобразил всё его существо, то человек исповедует отказ от всей своей воли и самости, готовность повиноваться Ему. Послушание есть тайна, непонятная миру. В послушании Христу человек берёт для себя законом волю другого; и берёт добровольно и радостно. С точки зрения мира – это непонятно. Но для верующих в Царство Божие это предание себя Христу означает именно желание человека, чтобы его душа и тело были пересозданы Благодатью.
Повиновение есть единственный путь к достижению небесной радости. Послушание власти есть тайна, непонятная не только многим христианам, но и моральному сознанию мудреца. Но одно лишь послушание вселяет в душу настроение достоверности… до созерцания Тайны божией.
Кто не верит в Царство божие, тот тем самым не полагает сердца своего на небесах, ибо верить во что‑либо значит полагать в нём сердце.
Послушание это совершенный отказ от своей воли и принятие в руководство своего поведения воли Того, в ком раскрылась более непогрешительное различение добра и зла.}
Им (христианам – прим. ред.) брезжила некая мессианская тайна о плавкости плоти, о возможности её просветления Его светом. Оно же открывало и путь к праведной земле.
И вот в Пергаме – в этом городе, который и в римскую эпоху не потерял веру в себя, от встречи этих двух течений – поклонения мертвящему кумиру Кесарей и веры Церкви в божественное происхождение их власти (этих Кесарей) – и родилось государственное Христианство. Оно таило в себе великое недоразумение, так как при внешнем совпадении в словах тут было глубочайшее расхождение сущностей. Победить это недоразумение можно было не словами, учением и даже не терпением, а действием, рассекающим этот Corpus permixtum (смешанное тело – пер. ред., понятие, введенное Св. Августином для описания земной Церкви, в которой к святости примешаны наши грехи и заблуждения – прим. ред.). В этом именно смысле Христос и открывает Себя этой Церкви:
ТАК ГОВОРИТ ИМЕЮЩИЙ ОСТРЫЙ С ОБЕИХ СТОРОН МЕЧ…
Христос воинствует против государственного Христианства Пергамского в Церкви кажущейся. Он на всём протяжении этого типа будет отделять Церковь истинную…
Что значит это?
Церковь Христова и Римская Империя противостояли друг другу, как две октавных противоположности. Пока Церковь была гонима, отношение истины ко лжи было ясно: ложь и тьма гнала истину и свет. Ложью была воодушевлена власть государственная и гнала она Истину,«общество святых». Но теперь эта власть сама стала на сторону истины. Теперь граница для лжи и истины скрылась от очей человеческих и стала мучительнейшей тайной жизни всех христиан. Только Сам Христос в силах был сделать это отделение «пшеницы от плевел».
Гонения в Смирнскую эпоху дали победу не гонителю, а гонимым.(См. Иероним. История Церкви Смирн<ской>. Болотов). Но какую однако? Церковь со своим познанием Иисуса Христа, со своими таинствами, с братской любовью, после Миланского эдикта не ушла в оазисы Египетской и Сирийской пустыни, не принялась создавать своё государство где‑нибудь за пределами Империи по хилиастическому идеалу своей души, а всячески старалась удержать за собой главное место в существующей Империи: борясь с ересями за это место с такою же страстностью, ревностью, как и самые догматы.
Она осталась ж и т ь в этой самой гонительской Империи, точно в одном сосуде с язычеством. Без тревоги нельзя было смотреть на то наивное ликование, с каким христиане выходили из своих подземелий, чтобы встретить labarum, т. е. знамя с хризмой, войск Константина, сломившего языческие войска Максентия. Чувство облегчения охватило везде церковные общины, епископии и, казалось, само тело Церкви, после того, как государство перестало гнать Христову веру. Наконец Христос победил презрение к себе.
Усилению подзаконного духа в Христианстве способствовало объявление христианства религией государственной в Римской Империи, а также наследственное распространение Христианства путём рождения в нём без соответственного христианского воспитания в семье и школе.
И когда синагога, причинившая столько бедствий христианству, была эдиктами Императоров низведена на степень ограниченной в правах нечистой общины, сношение с которой воспрещены верующим, то христианам казалось, что для них открываются широкие пути к спокойной жизни под небосклоном Империи. Епископы с победоносным видом кинулись воздвигать свои храмы на урочищах, думая, что тем утверждают камень за камнем чуть ли не 1000–летнее царство Христова. У христиан явилась уверенность в завтрашнем дне, в защите прав. Весть о том, что по поручению самого Константина Евсевий, епископ Кесарийский, должен был изготовить 50 экземпляров Библии для новой столицы, приводила христиан в умиление, как детей. Они и не замечали, как государство в их душах постепенно заняло место Церкви.
{На обороте листа: Пастырь Добрый – простодушный символ детской веры, несущий на плечах заблудшую и найденную овцу – душу грешника, никто уже не знает и не видит Доброго Пастыря. С этим изображением Слуги эпох связан был какой‑то далёкий детский сон, который иногда хотелось вспомнить и не могли.}
И вот все христиане с громким исповеданием Христа потянулись теперь к «афинским усладам»: принялись устраивать своё благополучие здесь на земле в условиях гражданского порядка, т. е. в той же мировой и мирской Империи. Но так как гражданский уклад Империи, никогда не терявший веры в себя, весь был повелителен и до дна демонизирован: проникнут тёмными страстями, гордостью, тщеславием, похотями плоти, хищной жадностью к чужим землям и убийствам целых народов, – то для того, чтобы жить в этом омуте, христианину надо было на каждом шагу впутываться в эти сети быта, творить много невольного зла, участвуя сплошь и рядом в общественных неправдах. И, кроме того, приходилось творить так называемое самочинное «добро», – стоическое, эпикурейское и еще больше совершать поступков, безразличных в религиозном и нравственном отношении, где источником действия является не Христос, а просточеловеческое «Я». Тщетно над всем этим гремели слова апостолов: «Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам».
«Прелюбодеи! Не знаете ли, что дружба с миром есть вражда против Бога?».«Кто хочет быть другом миру, тот становиться врагом Богу» (Иак. IV, 4; 1 Ин. II, 15–16).
Церковь уже не была «собранием святых», отделённых от иудейской и языческой толпы и противопоставляющей себя ей. И как быстро совершена эта перемена. Подлинная Церковь перешла в скрытое состояние: необоримые исповедники в годы недавних гонений и люди огненной веры затерялись в общей массе лжехристиан, или вернее христиан–государственников, влачивших двусмысленное существование. Одни из них верно исповедали догмат и на словах признавали авторитет Церкви, но не выполняли её заповедей; другие, наоборот, погрешали в догматах, но в жизни являли пример некоторого бескорыстия и человеколюбия. Третьи решительно не знали, что делать со своею верой. В случаях болезни метались между надеждой на жрецов Дракона и ожиданием чуда Христова, между лекарствами Асклепия и св<ятым> елеем, к которому советует прибегать ап. Иаков (Иак. V, 14).
Христиане в практической жизни почти перестали отличаться от язычников. Им нравились богатая утварь и идолопоклонная роспись вновь воздвигаемых базилик с мозаичными уродами на алтарных апсидах. Здесь деятели Церкви учат, читают Библию, совершают таинства в том состоянии духа, в каком может действовать человек с неотразимым до боли ощущаемым верховным гневом над своей головой.
От христианских проповедников нельзя было услышать неуклюжих слов о Спасении. Из уст их теперь лилась настоящая ораторская речь, Демосфеновская с закругленными периодами. Женщины стрекотали о добродетелях святых.
{На оборотелиста:
Христианский дуализм: Но это не было изменой Христу. Была только третья стадия борьбы. Это был переход от страданий к примирению, но это оказалось переходом от открытых страданий к скрытым, более глубоким.
Христос оказался Богом благоустройства и порядка. Никакие харизмы не ведут к новым мирам, и в старом, ветхом миревсё остаётся на прежнем месте. Религия Христа оказывается силой консервирующей, а не освобождающей.
Но под этим религиозным единством, как под обманчивым покровом, скрывались все роды и формы вольномыслия и даже совершенного безверия. Теперь епископы с одинаковой лёгкостьюмогли становиться друзьями и врагами за какую‑нибудь подачку или из страха, сторонником или злейшим противником какой‑нибудь ереси или православия.
Христианство рисовалось в то время еще в неопределённых чертах и с неопределённым будущим.}
Эти риторические беседы проповедников с нескончаемыми потоками слов и жестами мимов создавали шумную славу амвонам; диаконы в завитых прическах, на высоких каблуках и в широких персидских халатах, экзотические рассказы о чудесах, которые с томным фатализмом любили выслушивать, обмахиваясь веерами из павлиньих перьев, матроны–христианки, приносимые рабами на носилках к богослужению.
Что было в Пергаме, то же происходило в Антиохии, Александрии, Риме, Константинополе. Понятия храма и театра перемешались до того, что популярных проповедников встречали и провожали не иначе, как аплодисментами. Такое же чудовищное смешение было и в иерархии. «Вчера оглашенный – сегодня папа; вчера в амфитеатре – сегодня в церкви; вечером в цирке – утром у алтаря. Незадолго покровитель комедиантов – и вот уже посвятитель дев» (цитата из Бл. Иеронима по книге А. Диесперова «Блаженный Иероним и его век», гл. IV – прим. ред.). С беспечным видом знатоков входили епископы в храм через боковые двери, так входит на скачки распорядитель.
И везде у верующих подымался один и тот же вопль в душе: да неужели это Церковь Апостолов и мучеников? Кто и что в состоянии будет отделить здесь истинное христианство от этих нечестивых наслоений? Только Сам Он!
Но оставшись жить в этой гонительской державе, не отрекаясь от Христа, сияющий союз веры в Пергаме скоро оказался еще перед новым и неожиданным испытанием. Дело в том, что не только пергамский этнос, но ибоговенчанные Кесари сами теперь потянулись к Церкви с тем, чтобы в ней иметь себе опору непоколебимую. Для этого власть окружила епископскую корпорацию блеском и почетом и дала ей привилегии высших государственных чиновников, право пользоваться государственными колесницами, пересылкой почты и военной охраны. Храмовые таинства и молитвенные собрания теперь обратились в громоздкие и пышные церемонии. Скоро Христианству дано было исключительное право миссии и положение официальной государственной религии, вроде как бы обширнейшему нравственно–лечебному заведению на подобие ПергамскогоΚαθεδρα τουΔρακοντος.
Это внешне почти совпадало с тем, что говорили о Церкви лучшие учителя её.«Церковь – часто повторял Златоуст, – есть врачебница душ. Мы здесь получаем лекарства, соответствующие нашей болезни, и отсюда выходим исцелёнными»…
Вера теперь стала достоянием не только избранных душ, как дар небесный, а политической обязанностью, отступление от которой карается уголовными законами. Внутренняя свобода, непрестанное ощущение себя гражданином вечности, подменялись свободой политической и ощущением себя гражданином вечной Империи.
И на глазах всего одного поколения огромная двух–верная Империя с решительным уклоном стала мнить себя «Христианским государством». Но так как жизнь мирская, с которой вошло в единение Христианство, была в своей тайне не хаос, а последовательный порядок, ползком стелящийся по земле, то появлялся вопрос: чем, кем и где возглавлен этот порядок? Все нити тёмных влияний и соблазнов были собраны в один волевой узел. И узел этот находился, увы, именно у престола Кесарей. Разве не на этой вершине христиане столь много раз видели мрачных богопротивников, законодателей зла и порока, верховных гонителей Истины Христовой, а среди сыновей равноапостольного Константина покровителей ересям и кровожадных гонителей святых исповедников никейской веры. Этот престол слишком много раз являл себя, как подлинное седалище сатаны. Вот почему Христос беспощадно разбивает основную иллюзию этого вообразившего себя торжествующим восторжествовавшим Христианством, говоря:
ТЫ ЖИВЁШЬ ТАМ, ГДЕ ПРЕСТОЛ САТАНЫ.
Не борешься, не агонизируешь, не умираешь, а ж и в ё ш ь. Разумеется, здесь речь идёт не о географическом месте жительства, а о жизни в социальном строе мирового государства. Вселиться в Империю для Церкви значило заключить себя во власть и под власть мира, как в истину о себе. Проповедуя о божественном происхождении «всякой власти», но имея над собой власть историческую, которая в недавнем прошлом заявила себя столь явно одержимой диаволом, – Церковь эта, – этот пергамскийδεύτερος (здесь – вторичный, т. е. эмпирический – пер. ред.; так автор характеризует Семь церквей по отношению к идеальной, горней Церкви – прим. ред.), оказался, в сущности, перед задачей, неразрешимой для своего Ангела: или отделить в этой власти божественную идею от тёмной человеческой стихии, к которой слишком легко приражался сатанизм, или создать новую власть, внутренне христианскую, неприразимую для диавола за пределами Империи. Ведь Христианство к этому времени было уже проповедано и в Армении, и в Персии, и в Индии, и в Скифии, и в Эфиопии и в оазисах пустыни. Поэтому оставаясь в Римской Империи, Церкви приходилось идти на сожительство с демоническим человекобожием Кесарей. И потому христиане здесь постоянно впадали в культ власти и культ насилия, в сущности такой же идольский и бесовский, как у язычников. Сам Ангел Церкви был совершенно неспособен отделить одно от другого.
Напрасно думать, что язычество после реформы Константина было уже не жизненно. В половине IV века оно считало в числе своих последователей еще половину, а в некоторых местах даже большинство населения. В 341 г. императорским эдиктом запрещено было торжественное праздничное жертвоприношение. С 453 г. за публичное исповедание язычества угрожала смертная казнь. После этих грозных указов Феодосия язычество замолчало, но было полно насмешливого неверия. На западе оно проявляло даже готовность к реставрации и к борьбе. При всяком народном бедствии там люди склонны были обращаться за помощью к старым богам. Тайные же язычники везде по–прежнему считали Кесаря живым божеством из плоти и крови, «человекобогом», своим pontifexmaximus–ом (первосвященник – пер. ред.), осуществляющим их идею. Юстиниан – разве не собрал в одни Дигесты всю железную логику языческого эгоизма, разве не осуществил силою меча мечту последних языческих императоров – restitution orbis? И одновременно с сим христиане разве не считали этого же Юстиниана своим «новым Соломоном», построившим храм Св<ятой> Софии?
Примирения тут не было, ибо противоречие между Империей и Христианством было вопиющее. Даже после того, как власть открыто стала на сторону Христианства и отошла от язычества, – но языческое население не отходило от него. Кроме того, во власти было внутреннее язычество, в ней всегда таился зародыш новых Неронов и Домицианов, делавших из эпохи «торжества Христианства» – время насильственного обращения, отнятия и разрушения епископами языческих храмов. Власть не могла, оставаясь Империей, быть христианской. Все императоры после Константина с удивительной стойкостью держались традиции Римского всемирного господства, другой политики, кроме завоевательной и реставрационной, у них не было. Кесарь был источник тишины всемирной – PAX ROMANA, податель права на жизнь, повелитель, власти которого резонировал самый космос, т. е. «мир еси» с «Князем мира сего». И «жить там, где престол сатаны» – это значило принимать за подлинную жизнь, подаваемую с высоты престола Империи, – этого страшного седалища, откуда в течение 250 лет ниспосылаемо было столько хулы на Христа и столько бедствий на Церковь. И вот вместо темницы, мук и смерти, которые от него принимали прежние поколения верующих, – теперь христиане благодарно принимали льстивые объятия жизни.
Правда, Кесари теперь исповедовали эту веру безграмотных галилейских рыбаков, эту «позорную веру в Распятого бунтовщика», и великодушно взялись дать ей силу осуществляемой истины. Поэтому двух–верную Империю уже многие готовы были считать «христианской и даже принимать за тысячелетнее царство Христово на земле». Но каким жутким высокомерием веет от указаГалерия, Константина и Ликиниана 311 г. «О дозволении христианам опять оставаться христианами и строить домы для своих обычных собраний»… «За такое наше снисхождение (!) христиане должны молить своего Бога о нашем здравии и благосостоянии общественном и о своём собственном, чтобы государство во всех отношениях благоденствовало и сами они спокойно обитали в своих жилищах.»
В этих поразительных по гордыне и тупой солдатской самоуверенности словах выражен тот дух, который потом на протяжении веков определял отношение государства к Церкви. Самообман власти заключался в том, что Империя была сама предметом веры и религии. Она сама чувствовала себя религией. Она чувствовала себя гораздо больше древней и «вечной», чем юная Церковь. «Мы со вчерашнего дня», – писал Тертуллиан. Атрибут жеAeternitas (вечность – пер. ред.) в титуле Кесарей не был пустым словом. Исступление дурной бесконечности во времени тут ставилось выше нравственной победы над временем, подаваемой в благодати Христа. Перемена, произведённая Константином, собственно внутреннего существа Империи не коснулась. Эти люди насквозь пергамляне, насквозь государственники, такими же остались и в христианстве. Переворот обнял только личную жизнь, личную веру Кесаря, а никак не самое учреждение власти. И последующие Императоры руководствовались личной верою своей во Христа, личной склонностью к Православию или ересям. Пирамидовый механизм же Империи, как таковой, остался прежний, Диоклетиановский, нисколько не связанный с религиозной тайной Христа победителя Смерти. Таким образом, здесь Христианского Государства в его истинном значении вовсе не получалось и не могло получиться. Империя по–прежнему былав метафизическом существе языческая, анти–христианская, и такая же гонительская, как и до Константина, что неоднократно проявлялось в государственном засилии над Церковью арианствующих и иконоборствующих Императоров, в гонениях даже православных императоров против вдохновенных учителей веры.
Это и выражено Господом в следующих словах:
И НЕ ОТРЁКСЯ ОТ ВЕРЫ МОЕЙ ДАЖЕ В ТЕ ДНИ, В КОТОРЫЕ У ВАС, ГДЕ ЖИВЁТ САТАНА, УМЕРШВЛЁН ВЕРНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ МОЙ АНТИПА…
Значит, в этом самом общественном порядке, за первенствующее место в котором Церковь так страстно боролась со всеми ересями, и после «равноапостольного» Константина были дни умерщвления свидетелей Христовых. Значит, Смирнская Церковь мучеников и исповедников и Пергамская Церковь «восторжествовавшего Христианства» находятся под одной и тою же властью, высшее седалище которой – трон Кесарей – был или бывает в то же время престолом сатаны. Так это и было в действительности.
СВИДЕТЕЛЬ МОЙ АНТИПА…
Правду сказать, имя Антипы нам ничего почти не говорит. У древних писателей есть указание, что Антипа был епископ примитивной Пергамской Церкви, пострадал в 92 году, т. е. при Домициане, – и больше ничего. Память его до сих пор празднуется 11 апреля. По смерти он не оставил громкой славы среди верующих. Но во всем Апокалипсисе это единственное собственное имя. Значит, епископ Антипа действительно был достоин того. Это показывает, что имена многих святых известны Церкви, а многих составляют тайну, прославление мучеников – в руках Христа. И нечего удивляться, что тот, кто по суждению человеков, мнящих себя раздаятелями венцов святости, не являл в мученичестве ничего особенного, вдруг удостоен был быть названным по имени Самим Христом во услышание будущих поколений. Это имя Антипы даёт очень глубокий урок о канонизации святых.
Но в Пергамскомδεύτερώσις–е, т. е. христианстве того же типа, более широкого масштаба, были такие же имена: Иоанн Златоуст, замученный среди полного торжества истинного Христианства императором Аркадием, издававшим строгие указы против язычников и ариан (395 г.). Также замучен был и Максим Исповедник (†662 г.) императором Ираклием, защищавшим Христианство от персов и мусульман, и многие другие.
{На обороте листа:
Валак старался развить в иерархии все страсти светской службы, искательство пред сильными мира<сего>, почести, пренебрежение к низшим и слабым, мздоимство, жадность к денежному прибытку.
Тут какой‑то навязчивый голос начинал нашептывать ему: «Воспользуйся случаем, он никогда тебе больше не представится. Никто не изобличит, всё кругом молчит, как могила». Ему не отделаться от этого голоса, который, не умолкая, звучит то тихо, то громко, доходя до крика, по всей линии.
Политически обезвредить христианство тысячелетней этой властью.
При этом казалось, учение апостолов о божественном происхождении власти рассекало по живому человека.
Этим учением верующие принуждены были делить ответственность, не имея ни малейшей возможности влиять на направление политики.
Слабость и глупость людей – вернейшие опоры власти над массами.
Осыпали их словесным золотом.}
НО ИМЕЮ НЕМНОГО ПРОТИВ ТЕБЯ, ПОТОМУ ЧТО ЕСТЬ У ТЕБЯ ДЕРЖАЩИЕСЯ УЧЕНИЯ ВАЛААМА, КОТОРЫЙ НАУЧИЛ ВАЛАКА ВВЕСТИ В СОБЛАЗН СЫНОВ ИЗРАИЛЕВЫХ, ЧТОБЫ ОНИ ЕЛИ ИДОЛОЖЕРТВЕННОЕ И ЛЮБОДЕЙСТВОВАЛИ.
Еврейское «Билеам» равнозначаще греческому Νίκόλαος. Валаамиты это то же, что Николаиты. Валаам научил моавитян отвлечь как Израиля от истинного Бога и тем обессилить через заразу оккультного сладострастия. То же было и здесь. Валаам старался развить в иерархии все страсти светской службы, искательство у начальства, жадность к власти, к почестям, к денежному прибытку.
Корни Империи были глубоко инфернальны и человекобожны. Несмотря на все усилия Императоров «благочестивейших», «равноапостольных», прославивших себя подвигами выяснения догматов на Соборах, суровыми мерами против еретиков, благотворительностью, постройкой храмов, войнами против неверных, корни этой власти были чужды правде Христовой о человеке. Переродиться Цезаризм не мог. Он мог в своё время только выродиться, умереть и уступить место другой власти, способной воскрешать религиозно–творческие силы христианских народов.
В церковно–государственном синтезе, созданном Императором Константином и Отцами 1–го Собора Вселенского – Церковь была и права и неправа. Так же и государство было право и неправо. Ибо государство оставалось во внутренней природе своей не братотворящей силой, а разъединяющей, и тою же идолопоклонной, а не теократической. «Пергамский Спаситель» Дракон гнездился в самоммирочувствии этой власти. То чудовище, которое терзало Церковь при Максимине, Декии, Диоклетиане, оно же и теперь, как фантом, стояло за спиной позднейших христианских кесарей: Констанция, Юлиана, Валента, Аркадия и др. Голова этого змия то через супругу, то через приближенного евнуха тайно склонялась к их уху, а холодные глаза пристально смотрели из иного мира в душу, и вкрадчивый шепот внушал: «Ты сам бог». И они вскакивали с трона, как ужаленные. И становясь в тысячелетнюю позу божества, изрекали роковое решение. Вот откуда шло это неумирающее опьянение человекобожия в длинном ряду арианских и иконоборческих законодательных актов и деланий, потрясавших Церковь святых. Как только у власти становился буйный энергик или слабовольный интриган, готовый прислониться ко всякой силе, умевшей польстить ему, то этот шепот человекобожия находил себе приём в душекаждого мечтателя о величестве.
{На обороте листа: Тут происходило раздвоение единого «Я» человека.
Старая лихорадка человекобожия вспыхивала в них, ужасаясь Бога.
Человеческое ничтожество способно угнетать души монарха не меньше, чем его подданных. Сняв пышный костюм, оставаясь наедине без свиты, без придворного зверинца, дайте ему возможность думать о себе – и он самый несчастный человек.}
Но зато этим жертвенным деланием открывалось внутреннее зрение на то, в чем они как подданные принимают участие и чему содействуют всею своею жизнью и потому казнятся, и именно казнятся. Можно себе представить муки, которые должны были испытывать отцы и учители «восторжествовавшего Христианства», когда в порфиру облекались еретики и подымали гонения против православных. По завету апостолов христиане и тут верили, что власти от Бога, и, смиряя себя, смело смотрели в глаза этих супостатов. И вдруг глаза эти делались для них окнами, за которыми виднелась далёкая, и в то же время близкая, страна свободы Христовой с радостной открытостью человеческих душ друг другу.
Но почему Господь только немного имеет против неё? Потому что это вселение Церкви туда, где престол сатаны, было всё‑таки шагом к тому, чтобы создать христианское государство, что отвечает основной мысли домостроительства. Потому, что власть Кесарей стояла пред Церковью, как единственная историческая возможность. Лучшей власти не было. Она могла родиться вне пергамских условий и вообще вне условий Асийских церквей. Потому Он лишь «немного» ставит в вину этой Церкви её попустительство преступлению Валаамову, так как роль её в этом пассивная и как бы вынужденная.
После победы Христианства во время гонений казалось, что для Церкви путь ко Граду Божию, т. е. воцарению Христианства на земле, был открыт. Бл<аженный> Августин так и верил, уча, что Град Божий теперь победил и Церковь и есть теократия. Многие ждали, что со священными песнями и горящими светильниками можно будет входить в этот Град. Но тут действительность глянула на христиан ужасным лицом. Что сделала власть? Власть теперь по опыту слишком хорошо познала, что бесполезно противиться Христу и опасно выступать против Него с оружием в руках. Это твердыня невесомая и неизмеримая, но о которуюразбивается всякий, кто упадёт на нее. Желая, однако, сделать из Христианства подмостки для своего человекобожия, Императоры, точно повинуясь голосу Валаама, прибегали к новому средству, подсказанному тем же интимным побудителем – «дозволить Христианство», дать ему покой и все блага века сего. И вот действительно, чтобы сделать из него среду управляемую и послушную, Кесарям пришлось действовать в духе Валаама.
Чтобы управлять христианским и языческим населением в общеимперском духе, а не сделаться предметом обличительных нападок и укоризн и с той и с другой стороны, государственная власть вынуждена была, прислушиваясь к потустороннему шепоту о своём человекобожии, давать философам свободу мысли и скепсиса, право насмешки и глупости. Такие лица, как Либаний, этот люциферIV века, Гален, Плотин и под конец Гемистий жили и проповедывали под покровительством закона, как некогда в Пергаме.(См. Болотов, т. II,166 стр. Ист. Цер. Смирн.)
И одновременно с этим Кесари чтили знаменитейших отцов Церкви, говорили с епископами не иначе, как употребляя почтительные выражения, в присутствии даже вставали и обнажали голову, но старались тешить их властолюбие разными земными благами, дурманя золочеными пустяками, нащупывая и в христианских массах стороны, к которым можно было приразить этот соблазн. Иначе для власти, которая по–язычески понимала задачи земной жизни, христианская половина Империи была совершенно неуправима. Соединение и разъединение епархий, возвышение кафедр на степень митрополий, созывы и оплата соборов, защита мечами и ссылками, избавление от еретиков. Милостивое отношение ко всякого рода ходатайствам одного епископа преимущественно пред просьбами другого, насильственное низвержение некоторых. Публичное преклонение пред духовною властью одного и полное невнимание к другим, самоуничижение пред святыми реликвиями тут, а не там. Одних не принимали ко двору, а других принимали, и те сразу принимали победоносный вид. Уже Император Константин дарит епископу иерусалимскому Макарию ίεράνστολήν (священные одежды – пер. ред.) из золотой нити, т. е. парчовое облачение, за то, что он помогал Елене отыскать Крест. Эти блага и земные отличия сеяли рознь и зависть между епископами, вчерашними братьями, хотя, быть может, и плохими, но всё же братьями. И благодаря этому христианское население делалось легко управляемо в императорском смысле, ибо одних противопоставляли другим. Вот в чем тут было дело Валаамово. И святые молчали и молчали, даже такие великие мужи, которых мы до сих пор считаем вселенскими отцами и учителями Церкви.
ТАК И У ТЕБЯ ЕСТЬ ДЕРЖАЩИЕСЯ УЧЕНИЯ НИКОЛАИТОВ, КОТОРОЕ Я НЕНАВИЖУ
Николаитство в Ефесе была за рубежом Церкви. В Смирне оно отошло далеко в сторону вследствие опасностей гонений. Здесь же оно въелось в церковное христианство, и производит там своё разлагающее действие, подменяя внутреннюю жизнь Церкви ложными радостями житейского успеха.
Сделавшись государственным, Христианство здесь претерпевает глубочайшее изменение сверху донизу. В Смирне показано было, что люди искуплены для той совершенной свободы, которая не нуждается ни в каком земном счастии для исполнения своего святого призвания.
Человек может быть истинно блаженным на развалинах всего своего земного благополучия, раз в душе его свет и радость побеждённой смерти. А здесь в Пергаме к этому блаженству и как бы в дополнение к нему придаётся несоизмеримое с ним счастие земное, строящееся под державой сатаны. Спасение Христово и благодать Духа Святого ставятся рядом как равное с равным на одной линии с прочими благами жития в Империи. Богатые, сильные мира, господствующие, сытые, стали говорить о Царстве Небесном, как о новом удовольствии в придачу к тем, которыми они пользовались на земле. Всякая попытка не «умереть для мира», а каким‑нибудь способом обойти эту смерть нашла теперь в Николаитстве готовое ложе, защищаемое множеством софистических доводов и оправданий.
Николаитство на этом, исполненном противоречий и томления двух–верном существования, представляло собой уже не секту с явно противонравственным характером, а ползучий соблазн, многоглавую систему, охватывающую тысячею щупальцев всю земную жизнь и колеблющую догматы, этику и дисциплину Церкви. Николаитство молча, без шумной словесной полемики, угашало в верующих религиозную совесть о земле, затаптывало в душах хилиастическое упование и тем открывало пергамским христианам свободу греха здесь, на земле. Волнение этой свободы оно не противопоставляло святому восторгу освобождения от греха, а прибавляло одну к другой. И все, кому надо было в этом новом государственном положении Христианства угасить свою совесть, склонялись к николаитскому духу, оставаясь только наружно с прежним исповеданием Христа на устах.
Себялюбие домашнего очага и тщеславие убранством жилища, себялюбие красоты и здоровья плоти и сладострастие, себялюбие возвышения в государственных должностях, себялюбие успехов в торговле и приобретении богатств, себялюбие славы военной и успехов оружия, себялюбие побед на конских ристалищах, себялюбие книжного познания и мудрости века сего, себялюбие учительных побед в православии, – все эти себялюбия с тысячью разветвлений змеились вокруг каждого христианина, выходя из Николаитства, возглавляемого у престола Пергамского Спасителя–Κάϑηδρα τούΔρακόντος Ваала. Благодаря условиям этой лже–оседлости Церкви, Николаитство стало на Пергамском периоде особенно легко приразимо к Христианству, и сумело опутать своими петлями всю душевную жизнь и внешнее поведение епископов и верующего народа. Можно ли удивляться, что к истинному христианству здесь стали относиться скорее как к утраченному сокровищу и разыскиваемому кладу? Мог ли после этого Христос улыбаться этой Церкви?
ПОКАЙСЯ, А ЕСЛИ НЕ ТАК, ТО СКОРО ПРИДУ К ТЕБЕ И СРАЖУСЬ С НИМИ МЕЧОМ УСТ МОИХ
{На обороте листа:
«Имя новое» для вечности
Эта однократность и неповторяемость каждой личности только в Церкви.
Имя слова с определённым количеством букв – этикетка на бутылке, но имя не может влиять на содержимое в бутылке}
Опять меч! Но где же он?
Тот же меч рассекающий чувствуется и в судьбе Κάϑηδρα τούΆσκληπίος. Культовый демонский момент заглох, и капище обратилось в развалины, а Галеновский врачебный позитивизм выделился и вступил в связь с Христианством.
Василий Великий основал там изоляционные дома, снабдил эти учреждения транспортными средствами и устроил в Кессарии (370–379) целый город для больных. Всем страждущим врачебная помощь была подаваема с молитвою ко Христу Спасителю Иисусу.
Здесь и понятие о болезни как плоде греха и надежда воскресения и потом лекарства. Поправившиеся люди выходили оттуда более совершенными христианами с иными понятиями об истинно здоровой и духовной жизни. Это учреждение носило имя «Базилия», прославилось на всём христианском мире и послужило потом образцом для подобных учреждений на все будущие века. Такие же больницы (лечебницы) устроил Иоанн Златоуст в Константинополе, как только сделался там архиепископом.
Несколько раз Христос давал возможность николаитским течениям в этом «восторжествовавшем» Христианстве уплотняться во едино, находить себе выразителей и вождей и стать ересями, притязающим на вселенское господство. Если сосчитать годы господства реставрированного язычества при Юлиане, годы засилия арианства при потомках Константина, засилиянесторианства в Сирии, монофизитства в Египте, иконоборчества при Исаврийцах во всей Империи, то это займёт больше половины всей эпохи Пергама. И каждый раз Господь обличал их откровением правоверия и отсекал взмахом меча–анафемы. Христианство вздрагивало, как бы от перемещающихся во всем его теле острия, глубоко и мучительно вонзаемого. После чего эти еретические поросли становились на веки засохшими и мёртвыми наростами.
Так весь обширнейший уклад этой новой культуры восторжествовавшего Христианства здесь оказался под обоюдоострым отрицанием Христа. И в науке и в художественном творчестве здесь ощущается та же боль вонзаемого в сердце меча, – боль и сладость. Здесь Христос уже не мог воображаться, как «Пастырь Добрый», а как Грозный Судия, который в разрушительном благоволении обличает и знает дела тьмы. И Христианство из религии света и радости превращается в религию грозныхпрещений и покаяния, не потому, что Христос жесток, а потому, что Христианепредались жестокой жизни.
Господь говорит, что с «ними» сразится, а не с истинною Церковью. С теми, кто несёт и принимает николаитскоезасилие в Христианство. Значит, меч будет разить собственноне Церковь, а весь государственный элемент синтеза.
Этот меч – обоюдоострый: он сокрушает и положительное, и отрицательное делание в месте нового жительства Церкви, куда она вселилась, как в землю обетования.
В Пергаме, городе демонского культа Кесарей, науки и врачевания, сделана попытка иметь двухактную эсхатологию, причем, за хилиастический первый акт принято именно вселение туда, где престол сатаны, т. е. в Империю. Этот первый акт и отрицается, как ложный, не самый принцип двухактности, а ложно взятый первый акт.
ПОБЕЖДАЮЩЕМУ ДАМ ВКУШАТЬ СОКРОВЕННУЮ МАННУ И ДАМ ЕМУ БЕЛЫЙ КАМЕНЬ И НА КАМНЕ НАПИСАННОЕ НОВОЕ ИМЯ, КОТОРОГО НИКТО НЕ ЗНАЕТ, КРОМЕ ТОГО, КТО ПОЛУЧАЕТ
Слова поразительные по соответствию со всем обликом Пергамского христианства. В древности всякие выборы производились при помощи камешков «белых» и «черных». Здесь «белый камень» означает избрание Христом. Так и Антипа только один знал имя, которое получил, и никто другой не знал его. Иначе его мартиролог – значит в память его, сохранивший о нём сведения, –не был так скуден, ибо пострадал он всего за 4 года до написания Апокалипсиса.
Если каждый Христианин Пергамской эпохи будет питаться манной сокровенною и если будет даже имя носить неведомое никому из других братий той же Церкви, то это полное одиночество религиозной личности пред Богом, и не есть ли это конец самой Церкви в Пергаме? Не обратится ли εκκλησια в отвлеченный культ в пустом храме?
Правда, Церковь здесь, несмотря на всё богатство её публичного доказательства, как бы потеряла дух видимой общественности и к ней относятся скорее как к утраченному и разыскиваемому кладу. Она уходит в невидимое состояние, Христианство уходит с поверхности и становится более интимным, монашеским, т. е. стало внешне неизвестно, кто к ней действительно принадлежит, т. е. кто подлинно спасается. Где тут церковь? Неужели Церковь есть тайное общество под личиной видимого? Это Его Тайна, ибо Церковь в истории не есть человеческая организация святых, а Его Тело. Теперь понятно, почему в ту именно эпоху должно было возобладать в Церкви монашество, как религия уединенного служения Богу.
Манна была пищей Израиля в пустыне. Так и здесь, избранники Христовы проходят своё поприще точно по пустыни, но не как целый народ, а в глубоком уединении. Здесь манна – пища, питающая в вере. Не катехизические школы, не философская подготовка, за которой так гонялись тогда христиане, не пышно обставленные молитвенные собрания, не испытания жизни, не примеры других, а всё это и ещё многое другое, через что Господь, зорко смотрящий в каждую отдельную душу, таинственно окормляет её, но здесь «Имя новое» – это имя новое для вечности, мистическая личность, имеющая существование, параллельное внешнему человеку; это слово о земле христианина государственника. Но поделиться этим возрождением и этим словом с окружающими нет никакой возможности, и потому нет путей сделать это верой целого класса, верою государства и идеей общей политики.
{На обороте листа:
«Имя новое» для вечности
Сознание одиночества еще более отрывает людей друг от друга, обособляет, заставляет замыкаться душу.
Таким образом, одиночество, полный разрыв социальных связей и мистицизм, страсть к сверхъестественному, к порывам в потусторонний мир они спутали друг с другом.
Молитвенная полнота сердца
Монашеский идеализм
Святых прошлого разыскивают, как потерянный клад
Монастырский идеализм, аскетическая безгрешная духовность
Здесь есть слагаемые, но нет суммы отдельных личностей,
Так и не уступают своё место классу
Радостное чувство победы не покидало их на всем протяжении их жизни (?)
Чувство изолированности каждого, несмотря на всё доброжелательство друг к другу, они не могли увлечься чем‑либо общим крупным, значительным, что придало <бы>горячности и силу.
Христианство было признано властью, сияло золотом, звучало песнопениями и дышало ладаном во всех храмах, признаваемое императором за ортодоксию, за очаги истинного просвещения. Но оно же хранило черты первыхвеков в пустыне.
Превращённое в приманку для простецов, оно говорило о братстве людей, говорило о бесконечной любви и «жертве за други своя», открывало при тусклой и свирепой жизни просвет в мир иной, мир «подлинной правды».
Плутовское и уступчивое к власти имущих, требовательное к низшим, за обещанное благо на небесах выманивающее у них терпение, Христианство явилось гнуснейшей формой реакционной мысли.
Они поставили личную совесть Христиан лицом к лицу с Богом.
Абсолютные ценности человеческой личности и всякой души человеческой, искуплённой кровью Христа и призванной к наследию в высшем Благе Царства Божия. Стало невозможно поглощение личности государством, характеризующее языческую древность.}
Не древнее испытанное многобожие, не иудаизм, не культ Митры, не гностики, не манихейство, а монашеское христианство стало преемственной религией Кесарей, но Империя от этого нисколько не стала христианской.
Империя по–прежнему строила своё дело на безличном тождестве людей, на заменимости одного другим, и такая заменимость давала бессмертие учреждению. Христос же смотрит на своих, как на совершенно незаменимых. Этих людей с «именем новым», быть может, великое множество. Всем им языческая толпа внушает отвращение, и новая столица казалась таким же Вавилоном, как и старая. Всех их одинаково угнетает иго государства.
Они умеют молиться, мыслить о Христе, но обнаружить себя, приоткрыть свои новые лица друг другу они не могут. Все эти внутренне сосредоточенныемужи и жены, готовые на нелюдимую тяжелую жизнь в пустынях и монастырях, в затворах, на столпах, в суровой отчужденности проходят свой путь, и только по ночам на молитве могут открывать своё истинное лицо Христу. Вот почему, рассеянные поодиночке в великом бродильном чане Империи, эти люди создать из себя правящий христианский класс, способный повести Империю на новые пути, не могли.
Вместо того чтобы осуществить христианское государство, в Пергамской эпохе установился государственный деспотизм над Церковью, а христианство оказывается только индивидуальною верой отдельных мужей государственников, которые выдвигаются то здесь, то там на лестнице должностей духовных и светских в столице и в провинциях. Трогательное величие их святости. И даже на Престоле, среди интриг двора, шума и суеты больших городов эти христиане чувствуют себя одинокими как в пустыне. Вот почему эти «елицы верные» не могли противостать с мечом в руках ни арианскому рационализму преемников Константина, ни 100–летней тирании иконоборцев, которая была последней попыткой преобразовать Церковь в интересах человекобожного государства.
Двух–верное государство это политически объединяло, принудительно и внешне связывало народы, живущие на земле, подавляя в каждом человеке личность, издерживая её как средство. А в государственной церкви этой каждый избранник Христов в вечном одиночестве своего «Я» служит Христу, Грядущему Царю не только неба, но и земли. Христос здесь венчает индивидуальность, выставляя её как цель своего творческого и спасающего дела. Все верные христиане этой Церкви – насквозь государственники друг по отношению к другу – самобытны. Они – прежде всего подданные Христа Иисуса и Его Βασιλειατών ουρανών (Царство Небесное – пер. ред.), а потом уже Кесаря, власть которого на земле от Бога. В уединенных недрах сознания, куда не проникает ничей глаз – там свершается это раздирание завесы, отделяющей дух от души, приносимое этим учением, тайна «белого камня», избавляющего из‑под ига человекобожия и дающего вступление в подданство Христу–Богочеловеку для грядущего наследования земли.
Всё, что Христос говорит Ангелу Пергамской эпохи, это Он хочет сделать достоянием всех других Церквей.
ИМЕЮЩИЙ УХО СЛЫШАТЬ, ДА СЛЫШИТ, ЧТО ДУХ ГОВОРИТ ЦЕРКВАМ.
- - - - - - -
Глава 9. Фиатирская церковь
Фиатира расположена на границе с Фригией, была одним из центров Катафригии (имеется в виду катафригийская или монтанова ересь, монтанизм, названная так, поскольку основатель ереси Монтан и его первые последователи происходили из Фригии. Возможно, автор смешивает понятия Фригии и катафригии – прим. ред.). Подобно Команам в Каппадокии (город, знаменитый в античное время благодаря храму сирийской богини Луны Ма–Энио – прим. ред.) это был жреческий город, совершенно не похожий по своим бытовым особенностям ни на какой из прочих городов седмисвещника. Под влиянием такого соседства оргийный культ Кибеллы составлял здесь главный предмет притяжений славы и общественного влияния. Культ этот служил источником, подымавшим тёмные бури ложного воодушевления, и держал над городом никогда не рассеивающийся удушливый мистический туман, где естественно, здешнее и потустороннее сливалось воедино.
Возглавляемый жрецами культ опирался главным образом на истерических женщин. Некоторые из них здесь приобретали культовое иератическое значение: они почитаемы были за одержимых божественными откровениями. Жена, восседающая на разъярённом звере – таков был символ этого культа. Софокл называет Кибеллу «великой матерью богов», «блаженной», «сидящей на льве, пожирателе быков».
С древних времён Кибелле поклонялись в рощах и дубравах, жертвы сопровождаемы были игрой на флейтах и ударами тимпана и в бубен. Великие же радения под разными именами происходили весной, экстазы человекобожия, переживаемые в этих оргиях, сопровождались плясками дико–языческими. Причём жрецы, надышавшись испарений волшебных трав, блуждая в потёмках сознания, со скошенными глазами и сверкая белками, выкрикивали с пеною у рта имя Великой Матери, поражая себя острыми орудиями, проливая свою кровь в жертву ей, доходя иногда до самооскопления. А девушки в полумраке капища приносили Кибелле в жертву своё целомудрие, отдаваясь под надзором жрецов чужестранцам, посещавшим культ. И в иступлённом трепете слияния плоти, при разобщении незнакомых языков, казалось, находили какие‑то залоги будущих беспредельных побед богини, ибо телом своим они тут уловляли не только тело, но и души пришлецов. Скопчество сацердотов (священник – пер. ред.) и половая сексуальная жертвенная готовность женщин – вот два полюса этой воинствующей мистики. В противность прочим языческим божествам, которые все были связаны с определённым городом и местным и странствующим народом, Кибеллане была божествомгорода какого‑либо или государства.
В III веке при Северах странствующие труппы «безбородых галлов», этих кастрированных нищих, с лихорадочно запекшимися губами, были известны везде. Их хриплые выкрики о продаваемых амулетах и чудесах, то угрюмо сосредоточенные, то мечтательно усмехающиеся чему‑то невидимому лица пляшущих спутниц, виляющих бедрами, распространявших под дребезжание sistrum–а (систр, трещотка – пер. ред.), судорожно дёргаясь, чувственный дурман, –были знакомы почти в каждом большом городе Италии и принимаемы за теофанию, т. е. явление божества на земле. Во многих местах культ этот сумел слиться с культом Митры–Диониса, и в начале III века оба они могли насчитывать адептов не меньше, чем Христианство.
Культ её был чрезвычайно заразителен, со своими блуждающими гинекеями легко переходил из страны в страну. В Риме величественнейший пантеон, построенный Агриппой, посвящен был Кибелле, как «матери всех олимпийцев». Изображение Кибеллы было поставлено посреди арены в Circus Maximus (Большой цирк, самый обширный ипподром в древнем Риме – прим. ред.) для возбуждения ристалищного пафоса.
В религиозном поклонении Юпитеру у Римлян не было ничего мистического. Это были акты, выражавшие почтение, но религиозного энтузиазма вовсе не было. Даже служение авгуров и гаданий было холодно, размеренно и ограничено правилами строгой обрядности. Поклонники держались вдали от божества и не входили с ним в общение.
Не то культ Великой Матери: тут душа стремится к общению с божеством, жаждет получить то счастие, о котором она тоскует.
Такая роль женщин в Катафригии была подготовлена и политическим прошлым этой страны. Когда за 550 лет до Р. Х. основатель персидской мировой империи завоевал Фригию, то поставил себе задачей уничтожить до корней воинственный дух в этом народе. Он воспретил мужчинам носить оружие; военные упражнения заменил обучению пляскам и пению, и, оттеснив мужчин на задний план, положил таким путём начало тому малодушию и изнеженности их, которая составила потом дурную славу этого края.
С другой стороны, οίκοσ–ная, т. е. домашняя, промышленность Фиатиры – наследственный источник благосостояния города – выдвигала на первый план женщин. Погружая все гинекеигорода в монотонные занятия, которые как нельзя больше умерщвляли впечатления внешнего мира, она тем развивала в ткачихах ещё большую склонность к опьянению мечтой. Тут чуть ли не в каждом доме жужжали веретёна, гремели ткацкие станки. А по канавам со дворов струилась на улицы пурпурно–красная жидкость, выливаемая из красильных чанов. В цвете том странные были чары: казалось, будто весь город захлёбывается в крови. Торговля же багряницами составила славу Фиатир, как некогда Вавилона. И если принять во внимание высокую цену пурпура в те времена и огромное потребление его для всякого рода публичных празднеств, – а с распространением Империи на весь мир число начальствующих лиц, облекавшихся в toga praetexta (тога с пурпурной полосой, знак аристократии, жрецов, должностных лиц – прим. ред.), значительно умножилось, то потребность в багряницах стала подавляющей. Это ещё выше подняло промышленность Фиатир, и вместе с тем значение фиатирских женщин – мастериц и одержимых.
Замечательно, что книга Деяний сохранила нам известие, что также и Христианство впервые было принято из жителей Фиатир – женщиной, некоей Лидией (Деян. XVI, 14). Эта Лидия вдали от родины, в военном городе Филиппах занимается поставкой произведений своего города – багряниц для римских легионов. Она смело приглашает к себе апостола Павла. Крестилась сама, обращает в Христианство близких и предоставляет свой дом подавдиторий апостольства. И потом этот дом делает сборным местом первых Фригийских христиан, с одинаковым усердием управляя торговлей, а, может быть, вместе с другими женщинами, Евдокией и Синтихией, тоже вероятно фригиянками, оказывает влияние на дела и распространение учения Церкви (Деян. XVI, 40; Флп. IV,2).
Что это так, видно из того, что Павел другим женщинам советует молчать в Церкви.
Эти резкие особенности Фиатиры в тот век великих религиозных катастроф языческого политеизма и кризисов, конечно, должны были создать совершенно своеобразные условия и для восприятия Христианства, когда оно здесь было проповедано. Фиатирская Церковь поставлена Христом в центре таинственногоседмисвещника, как подымающая свой огненный язык выше других. О ней и сказано Господом больше глаголов, чем о каждой из прочих.
После того, как примитивное Христианство выдержало борьбу с лже–апостольством в Ефесе, устояло против гонений в Смирне, тщетно попыталось явиться осуществившимся государственно, т. е. как Царство Божие, в Пергаме и на земле, – то здесь в Фиатире Христианству, имевшему столь великие обетования о своих судьбах, в поисках путей к осуществлению этих обетований, угрожала иная опасность–быть подхваченным на крылья оргийного лже–пророчества скопческих жрецов и истеричных женщин, которые склонны были выдавать своё дикое и обманчивое предвкушение победы над всем и вся за просветы, выдавать за исполнение обетований Евангельских о «едином стаде и едином пастыре».
{На обороте листа:
Христианство чувствовало себя обманутым, разбитым, запряжённым в какое‑то ярмо законности и обрядов. Оно обещало осуществление нового общества. Где оно?
Многим казалось, будто победная колесница Христианства остановилась. Такое впечатление, конечно, было обманчиво по существу.
Брожение святой закваски продолжало свою работу где‑то глубоко, и в этом заключалась его огромное органическое значение.
Но на поверхности открытия, для наблюдения, – эта обманчивая тишина, отсутствие ярких проявлений. Благодать вызывала нечто вроде ужаса при мысли, что жизнь так и замерла в своих наличных уродливых формах.
Странные надежды на счастье
Здесь Христианство точно помолодело от какой‑то страсти.
Всё Христианство страдало от неутолённого желания. Души требовали новой судьбы.
Зачаток счастия оказался слишком хрупким.
Верующим хотелось бы побежать быстрее, кинуться вперёднавстречу этому обетованному будущему.
Восторженность, доверчивость…
Образ Града Божия они носили в своём сердце, как семечко в плоде.
Христианство всех касалосьсвоейбольшой усталой души, обессиленной тем, что ей приходилось ожидать и без конца ожидать.
Они привычным усилием возносили душу из глубины своего тела и развевали её вокруг себя и над собою подобно дыму. Они чувствовали, как подымаясь, она остывает и слабеет.
И это нежное облако, истощавшееся в своём восхождении, опускалось и заставляло людей дышать по–новому.
Фанатичная склонность к оргиям.}
Годы беспощадно тянулись за годами. Медлительность Господа была тайной болью всего примитивного Христианства, и всё оно было в смущении и муке.
И вот для пылких христиан Фиатирских видеть Церковь Вознёсшегося Господа столь долго не достигающей победы на земле стало невыносимым испытанием и начало порождать мучительные сомнения в достаточности сил Самого Христа для задуманного Им дела, сомнения в Его твёрдом стоянии. И они, «жалея» Его, свою зоркость, свою силу, своё умение захотели (решили) придать Ему, нас ради человек распятому при Понтийском Пилате. Вот какой смерч религиозных искушений закружился над этой Церковью.
И как бы предостерегая Фиатирян от этого, Христос открывает Себя:
ТАК ГОВОРИТ СЫН БОЖИЙ, У КОТОРОГО ОЧИ, КАК ПЛАМЕНЬ ОГНЕННЫЙ, И НОГИ ПОДОБНЫ ХАЛКИЛИВАНУ…
Это значит, что дело Голгофского Мученика стоит не на просто–человеческой добродетели Его и не на талантах учеников, а на чуде Его богочеловечества. Вот ноги Его, не касаясь земли, клубятся, как ладан, уносимый к небу, ибо Он нравственно победил тяготение и вознёсся. И они же, как медь, чуждаясь усталости, несокрушимее всяких человеческих мышц. Ни для какой химии неслиянны эти два вещества. Так и Божество, и Человечество в Нём! Только в чуде Духа Святого эти две природы, столь несоизмеримые, могли быть соединены в Его Личности. Неопалимая купина! Вот на чём стоит и возрастает Его дело.
И путь Свой Он избирает не в помрачении ума, а верою, ибо у Него очи – как пламень огненный: ими Он пожирает цель, поставленную Себе. Все дела человека, не только те, что сам человек готов о себе открыть, но все мысли и намерения, которые пугливо прячут от постороннего взгляда и которые типичны для фиатирян и чрезвычайно важны в картине, бессознательные помыслы и склонности Он до корней видит: оценивая их, как самоцветные камни, годные или негодные к отшлифовке для возводимого Им здания. И если Он, столь неистово жаждущий исполненияСвоей Церкви, медлит, так что нам, слепым и малоумным, мнится иногда, что нет нигде никаких следов Его шествия, то это только кажется, потому что Своё домостроительство Он закладывает на таких глубинах душ и возводит в тайне такого множества сердец, что уследить за этим Фиатирянам нет возможности. А Он, и по человечеству ставший всевидящим, может. Его дело и путей они не знают, а Он знает их дела и пути и говорит:
ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ, И ЛЮБОВЬ, И СЛУЖЕНИЕ, И ВЕРУ И ТЕРПЕНИЕ ТВОЁ
{На обороте листа:
Суровые отвергатели государства
Жреческая тирания
Великие римские тени населяли пустынные камни развалин.
Вместо повышения настроения и бдительности многие попали в русло обольстительского благодушия и эсхатологической беспечности. Впали в самоуспокоение и самодовольство, которые должны быть чужды христианам.
Христианство внесло в мир совершенно новые идеалы человеческого общежития, подлежащие всё более и более полной реализации, и государствотак или иначе должно поступиться своим верховным значением.
Ум их всегда склонный к единству
Исконная тайна католицизма, чаяние мистерии духовного брака с Иисусом}
Какие это дела? Что за служение? Какое терпение «твоё»?
Известно, что в эпоху гонений Фригия дала несчетное число исповедников–мучеников. Целые города со всем своим населением шли на мучения и были умерщвлены. В моменты спокойствия и отдыха она держалась старого до–пергамского воззрения, в силу которого церковный вопрос считали делом самой церкви, т. е. харизматиков и иерархии, а никак не государства.
Она сумела отстаивать свою религиозную самостоятельность против государственногочеловекобожия, утвердившегося в Пергаме. Ангел примитивного Фиатирского Христианства больше, чем кто‑нибудь, боролся против засилия «светской» власти в делах церковных и после так называемого «торжества Христианства», ибо власть часто бывала опутываема влияниями, идущими от престола сатаны. Такой обличительный подвиг сопряжен был с опасностью навлечь на себя гнев этой власти и новые гонения.
Поэтому в Фиатире Ангелу, парящему над Церковью, пришлось употребить немало любви и труда на то, чтобы победить религиозный индивидуализм и рознь верующих предыдущей эпохи. Чтобы христиане не затерялись в мутных волнах языческой толпы, связать их в организацию прочную и борющуюся на земле за свои права и цели, осуществить между ними благотворительность, взаимную защиту и самооборону. Для христиан, столь склонных отдаваться под покров государства, это было нелегко. Среди множества верующих, разъединяемых давлением власти и приручаемых соблазнами благ земных, от неё идущими, – такая задача пророчески требовала труда, настойчивости, терпения, любви и особенно вдохновенной веры в Церковь, а иногда и революционной смелости. Вот почему нежностью дышат дальнейшие слова Христа:
ЗНАЮ… ЧТО ПОСЛЕДНИЕ ДЕЛА ТВОИ БОЛЬШЕ ПЕРВЫХ…
Какие это «последние дела»? По–видимому, Господь придаёт им особенно важное значение, если из‑за них потом прощает этой Церкви столь многое. В своей первосвященнической молитве в гефсиманском саду Господь говорил: «да будут все едино, как и Мы», «чтобы мир познал, что Ты Меня послал» (Ин. XVII, 11, 21). И вот по мере того, как число христиан множилось, вопрос оединстве их становился главным. Поэтому единение – это главное, чего должны желать христиане, ибо только в факте единения весь мир и все народы будут находить убедительнейшее доказательства Божественности учения Христа.
И вот, по–видимому, примитивная церковь Фиатир больше всех прочих избранных церквей была чутка к этой сверх–городской задаче Христианства на земле и имела волю к её исполнению. Это она запечатлевала трудами и делами, которые по ценности своей были гораздо больше «первых», т. е. таких же, какие совершала и Ефесская Церковь, – дела по утверждению учения и нового быта христианского.
(Сколько раз ждали и ничего!)
Изумительная Церковь эта, особенно в δευτηροσις–е своём, одна верит, что история – нравственно–целесообразный процесс домостроительства, а не бесцельное томление и диаволов хаос, одна чует, что в истории действуют положительные силы Божии. Одна не спускает очей с последней и бесконечно славной, как солнце, цели домостроительства – мистерии духовного брака с Иисусом, едино стадо и един пастырь. Поэтому из семи примитивных Церквей Асии она одна как бы предваряла события далёким предварением, переносит главные цели пастырства к далёкому будущему и тем становится теологичной и как бы пророчественной. Потому она поставлена в середине Церквей, но тут была и своя опасность.
{На обороте листа:
Δίδαχή τῶνδώδεκα ἀποστόλων (Дидахе или Учение 12 Апостолов – пер. ред.) (гл. XIII) говорит: «Отдай начаток от точила и гумна, от быков и овец, отдай начаток пророкам, ибо они первосвященники ваши».
Пророческий дух есть необходимая черта первосвященника. Этот дух был у Фиатиры и сделал её первосвященником среди прочих Церквей.
Наступил момент, когда Христианство точно вошло в середину притяжения другой планеты, центр тяжести христиан переместился.
Папа Стефан I(253–257) пошел еще дальше Виктора (Виктор I, папа в 189–199 гг. – прим. ред.) по отношению к Африканской церкви: отказал в приёме посла её и отправил туда повелительное послание по вопросу о перекрещивании еретиков. (См. Иванов, стр.12)
С учением Монтан выступает спустя немного после обращения в Христианство.
Они жили в какой‑то радостной огненной сфере, в неустанном вихре, в неровном неистовстве, словно жизнь каждого из них и всех вместе только теперь должнабыла начаться.
Род человеческий должен быть прекращен целомудренным воздержанием.
Ибо дано право говорить заповедями.
Суровые отвергатели государства.
Не в помраченном уме эти экстазы.
Христианское население впало в апатию. Оно бессильно было сопротивляться.}
Везде Христианству грозило вырождение: в Ефесе – в отвлеченную философему; в Смирне – в блаженство, отрицающее землю; в Пергаме – в двухсмыслие христианской государственности. Здесь же в Фиатире иерархия, уверенная в своём заместительстве Христу, понимала всю грандиозность задач Христианства: перерождение не только своей Фиатиры, но и всех, преображение царства мирского сатанинского в Царство Христово, Божие, для исполнения чего Церковь эта устремилась к тому, чтобы стать властью над властями, и совершился подмен целей.
Эта пророческая дальновидность, впервые делавшая из мирного эллинского Христианства грозную религию меча и силы, высоко подняла Фиатирский светильник над другими и сделала её красой Церквей Асийских. Все прочие Церкви, робко прозябавшие в стенах своих городов и с поникшей головой, её мерой стали мерять добро и зло в своих внутренних делах, в её учительные доспехи облекались, когда надо было бороться против врагов у себя дома. Ей подражали.
И вот тут‑то на пути к столь великим задачам, эта Церковь–воительница становится приразима влиянию лже–пророчественных вихрей Кибеллы: мечты оргийные, идущие из тёмного и поганого капища, также летели к захвату власти над властями. Также рвались за стены Фиатиры и с триумфом на жизненном ристалище, ибо соблазнительный призрак владения миром здесь издревле витал над умами. И дико–языческий хмель чувственного мистицизма, который кружил головы жрецам и спутникам пророчиц Кибеллы, стал теперь опьянять и многих христиан Фиатирских.
Сопротивляемость этому соблазну у Церкви падала по мере того, как харизматические дары Св<ятого> Духа повсюду стали меркнуть.
Таким образом, Катафригия и Фиатира скоро действительно сделались исходным пунктом энергичнейшего монтанистского движения. К середине II века оно перекинулось далеко за стены Фиатирыи начало потрясать, волновать примитивные церкви Асии, Понта и даже Фракии ложными чудесами своего фригийского «Параклета» (Дух–Утешитель, обещанный в Евангелии Иоанна – прим. ред.), которые были принимаемы за харизмы не менее Божественные, чем ниспослание огненных языков в день Пятидесятницы. У главы же этой лже–харизматической секты – Монтана, кастрата, человека совершенно неучёного и, значит, не могущего корректировать себя Писанием, бывшего жрецом Кибеллы, и лишь недавно крестившегося в епископском одеянии, остались и в христианстве неразлучные спутницы женщины – свои Пифии, живые раздаятельницы таких лже–харизм (их звали Приска (Присцилла) и Максимилла – прим. ред.).
Это Катафригийское движение в бурном избытке принудительной воли к власти скоро впала в обольщение наместничестваХристу –Осуществить своими силами главный завет Евангелия: собрать и организовать якобы заблудших и рассыпавшихся христиан разных Церквей Асии в едино стадо. С фанатическинаглым пафосом и несравненным искусством симуляций и имитации, монтанисты ниспровергали в соседних церквах апостольские установления и больше всего старались «высвободить» христиан в каждом городе из якобы «малодушного прозябания» под властью местных епископов и гражданских властей и условий быта и образовать особое, подчиненное одному монтанистскому главе воинствующее общество, которое подымалось бы над границами городов и якобы приготовляло всех к пришествию «Иерусалима Небесного», которое откроется во фригийском городе Пепузе. Эти люди так решительно обманывали себя, что трудно было им не верить в тот век веры.
В Асии многие Церкви признали божественность Фиатирских пророков. В черных хламидах, измождённые постом и серьёзные, как смерть, эти «пророки» ни в чем не погрешали против догмы, но выступали, однако, в убеждении, что то Христианство, которое они оставляли позади, не было жизненно. Они учили, что «истинное» Христианство только в них начинает своё бытие, и декларировали и провозглашали самые чрезмерные обетования. Выдававший себя за мученика (симулируя) монтанист Фемизон обращается на подобиеверховных апостолов Петра и Иоанна ко всем Церквам мира с «соборным посланием» καϑολική έπιστολή.
{На обороте листа:
Суровыеотвергатели государств
Весь смысл этого переворота только в том, что он есть единственный способ обнаружения должного в жизни церквей.
Прогресс есть движение сущегопо направлению к должному, есть торжество должного в сущем
Оно превратило теорию развития и вскисания в теорию прогресса, внесши в него телеологический принцип, местный культ своим изуверством и преобладанием жреческой тирании
Религия и наука помогали их алчности.
Захватить вселенную это была мечта здесь (далее фраза не разборчива)
Много разных чудес были сочиняемы и рассказываемыфиатирянами для того, чтобы отбить охоту у других народов ездить и пускаться в далекие края.
Они умели молчать.
Они одни знали, что везде море как море, берег как берег, люди как люди
Торговая алчность их велаиз одной страны в другую, и они первыми узнали, что свет велик.
Эта истерическая женщина вся из нервов, вся из страхов, всегда в экзальтации.}
Считая себя последними и потому главнейшими носителями окончательных откровений, изрекали новые заповеди: осуждали брак и военную службу в защиту государства, но, разумеется, в нужную минуту готовы были благословить всякий меч в защиту себя, отвергали искусства, зрелища, всякие удовольствия. Эти самозванцы апостольства, ловко смущая умы бурным красноречием на перекрестках фригийских городов, приёмами религиозной демагогии сеяли новое и воинствующее суеверие там, где великое дело могла сотворить разоблачением только вера и терпение святых.
Замечательные учители Церкви смотрели на них, как на бесноватых, и указывали на то, что Монтан и одна из его спутниц кончили жизнь самоубийством. Мученики Церкви в темницах и на казнях держались в стороне от бывавших тут же монтанистских мучеников. На нескольких соборах в АсииМонтанизм был обличён и окончательно осуждён на соборе в Иераполисе в 173 году (собор был проведён под председательством местного епископа св. Апполинария Клавдия, присутствовали 26 епископов из других городов, точный год его проведения неизвестен – прим. ред.).
Но положительными заслугами святых фиатирян объясняется то, что Христос лишь «немного» имеет против них за грех попустительства этому лже–пророчеству ΚατάΦρύγας (катафригийский – пер. ред.). Обетование Божие – «И будет Едино стадо» есть святыня, но она же может стать и опасным идолом, требующим человеческих жертв и возбуждающим неистовую эсхатологию.
Теперь от Пепузы ничего не осталось, нельзя указать даже места, где она была располагаема. На месте греческой Фиатиры жалкие развалины, среди которых ютятся турецкие деревни с двумя–тремя христианскими храмами, прихожане которых ничего не знают о прошлом своей Церкви. Но дело Фиатиры этим не кончилось. Еще во II веке монтанизм из Малой Асии через Тертуллиана (†220) получил быстрое распространение в цветущих церквах Латинской Африки, и совершенно захватив их мышление, переплестнулся в донатизм. Оттуда он перекинулся в Рим, где был формально осуждён. Но, тем не менее, к неописуемому удивлению всего Христианства Папский secretarium (секретариат – пер. ред.) вдруг заговорил тем же нагло–повелительным тоном монтанистским, симулируя (неразб.), при уроженце латинской Африки папе Викторе (187–200) по вопросу о времени празднования Пасхи. С тех пор монтанистская психология с её избытком принуждающей воли и неистовства оказала самое решительное влияние на характер высшей Латинской иерархии. Предпосылками к тому можно найти творения Киприана, Минуция Феликса, Лактанция, Августина, Иеронима, папы Григория Великого и особенно в дальнейшемполупелагианский характер богословия. Позднее здесь монтанизм стал проявлять себя под другими именами: то клюнийского движения, то доминиканцев, то zelanti (термин, применявшийся с 13 в. к консервативным, охранительным членам католического духовенства – прим. ред.) всякого рода и ультрамонтантство (странное совпадение в словах!).
Теперь понятно, какую Церковь знаменовала Фиатира. Римскую!
Этой Церкви Христос, держа в руке звезду, говорит: «НО ИМЕЮ НЕМНОГОПРОТИВТЕБЯ, ЧТО ТЫ ПОПУСКАЕШЬ ЖЕНЕ ИЕЗАВЕЛИ, НАЗЫВАЮЩЕЙ СЕБЯ ПРОРОЧИЦЕЙ (т. е. высшим представителем Христа на земле), УЧИТЬ И ВВОДИТЬ В ЗАБЛУЖДЕНИЕ РАБОВ МОИХ, ЛЮБОДЕЙСТВОВАТЬ И ЕСТЬ ИДОЛОЖЕРТВЕННОЕ.»
Из Библии известно, что Иезавель была финикиянка, дочь жреца Астарты в сатанинском городе Сидоне, который вёл тогда торговые дела мирового размаха. Вся земля и море, как добыча, расстилалась (лежала) пред ним, были носителем чувства реального широты земли. Сделавшись женою Ахава, царя Израильского, Иезавель, пользуясь своим положением, избивала истинных пророков Иеговы и ввела в Израиле в противность святой мистики Скинии, т. е. Плоти чаемого Мессии, свой свирепый культ чувственного мистицизма с блудом на высотах, для чего вызвала из Финикии до 1000 жрецов и жриц, предоставив им в стране все высоты для ритуальной проституции. Когда же и где повторилось это в Латинском Христианстве?
{На обороте листа:
Этот монтанизм в корне подрывал всю примитивную иерархическую организацию Церкви и выступал грозным её противником. Совершив подмену целей, антицерковную революциюмонтанизм пап поднимал ни во имя какого‑либо новшества, всегда отпугивавшего робкие умы, а во имя возврата к высокочтимой старине, к благодатной харизме апостольского века: «ТыПётр..». Вот откуда успех.
Рим – этот вечный тиран народов
Католичество с его презрением в светской власти Urbis et Orbis (города и мира – пер. ред.)
Папы сознавали свое призвание: вырвать Церковь из оков языческого государственного деспотизма и руководить независимым её духовным развитием. Право и титул Pontifex Maximusи исключительное обладание ими они должны были с бою взять себе у Императоров. Всё это стоило для пап тяжелой борьбы.
Папы решили освободиться от гнёта, налагаемого на них старинной тиранией Императорского права.
Фанатическая склонность к оргиям.
Древняя римская жажда беспредельного могущества охватила их, быть боготворимыми кумирами для народов…
Они составили себе слишком гордую идею о своей апостольской миссии. Они присвоили себе бесконечное могущество.
Они рождались с манией величия в душе. Страсть к вечной потребности быть главой, руководителем, центром, особенно чувствительно было в ту пору всеобщей анархии. Они нашли, в чём быть первыми, самым знаменитым, самым великим. Они хотели совершить нечтогигантское, великое, неслыханное, от чего преобразится лик земли и сердца людей и обращение варваров севера.}
Постепенно возвысившись, Иерархи Рима, млея пред кумиром былого величия Цезарей и с воображением, полным оргий властолюбия, гнева и мести, как новая Иезавель, захватила все высоты в Церквах: Южно–Италийской, Миланской, Галльской, Британской, Испанской, Сицилийской, Кельтской, Франкской и др. И везде вместо прежних епископов, якобы робких, без горизонтов и малодушно прозябающих, она посадила своих примасов, которые вдохновлялись её богочувствием, её страстями и руководились её стратегией. (Эти цари, засыпанные житейским мусором. Тихий полусонный покой обволакивал их.)Так на Западе над церквями, ведущим своё предание от эллинских общин Малой Асии, поднялся по–монтанистски связанный союз, и над славными честными епархиями и аббатствами на местах возвысился особый тиранический верх, облечённый в златотканые жреческие одежды и суеверные легенды.
Как же могло произойти это?
С тех пор для этого верха «добром» стало всё то, что помогает ему, а «злом» всё, что обличает его. На основании этого перестраивалась нравственная скала «добрых дел», где верхнее оказалось внизу, а нижнее наверху.
По единодушному учению апостолов происхождение «всякой» гражданской власти – божественно. Наличной властью даётся каждому народу Слово Божие о нём самом: слово кары или милости. И истинные христиане, испытывая себя, убеждаются, что власть всегда говорит языком, каким говорят его мысли. Повинуясь ей, хотя бы и с болью, мы познаём полно и опытно Христа промыслительную близость к нам, как судьи милосердного и спасающего. Приятие учения этогов страхе Божием и с покорностью заставляет каждого христианина совлекаться политического воображения и своеволия, но зато приоткрывает в глубине потрясённого сознания Coelumcordis (небесное сердце – пер. ред.) и выход из мира сего в иной высший план, – дверь к подлинной мистике плоти. Неприятие – закрывает эту дверь и оставляет человека прикованным к здешнему плану. И вот, когда папа Григорий I, вслед за Августином («О граде Божием», кн.4, гл.4 – прим. ред.), начал решительно учить, что «все земные царства суть в существе только magna latrocinia (большие разбойничьи шайки– пер. ред.), созидаются руками человеческими» и что «происхождение их постыдно и преступно», – то это революционное учение, сделавшись преемственной динамикой Римской Кафедры, послужило для позднейших пап молотом, которым они сокрушали самых опасных своих врагов не меньше, чем учением о страшном суде. Но зато этим они навсегда закрыли для христианских народов Запададверь к Мессианской тайне о Плоти и бросили многие будущие поколения на путь анархии политического нигилизма и революций без конца.
После этого западные христиане могли служить государству, но уже только как скрытые враги и, во всяком случае, плохие слуги, ибо всё существо их с содроганием отступало пред заповедью: «всяка душа власть предержащих…». Лишение же мирян Чаши Евхаристийсной с целью выделить и возвысить служителей Алтаря обрекло эти западные народы на бесплодие внешнего подражания Христу, симуляции святынь и грех чувственного мистицизма.
Так после IX века на Латинском Западе у пап пора пастырского смирения и честного мышления миновала. То, что едва брезжило на пороге сознания прежних знаменитых епископов: Виктора, Григория Великого, Льва, Григория II, Григория III, Захария и Стефана, теперь окончательно овладело их преемниками. Пьянящая идея быть боготворимым кумиром для народов идревняя римская жажда беспредельного могущества охватила их и вспыхнула, как падшая звезда, на их челе. Если раньше эта иерархия томилась тем, что не находила арены достаточно обширной и свободной для своего властительского гения, то теперь в лице Папы Николая I (папа римский с 24 апреля 858 по 13 ноября 867 года, идеолог папоцезаризма, самый значительный понтифик эпохи Каролингов – прим. ред.) она нашла эту арену.
{На обороте листа:
Гордость и высокое мнение о себе не давалось папам легко. Им с ранних веков приходилось страстно бороться с сомнением по отношению к себе. Это доставляло им много страданий. Гордыня увеличивает чувствительность и побуждает надевать лицемерную маску для избежания уколов и неприятностей. Так Григорий В<еликий> именовал себя «раб рабов Божиих», отказывался от титула «Вселенский».
Он стал олицетворять тиранию латинского народа над всеми народами земли.
Везде они умели находить соумышленников и уловлять ту связь людей, которая создаётся общностью порока или преступлением.
Конспирация возникала…
Выбирая пап или генералов орденов, им надобен был сотоварищ ещё более решительный, ещё более преступный, чем они сами, для того, чтобы оправдаться пред самим собой.
Кровь стучала у него в висках при мысли, что когда‑нибудь он сможет исповедывать эту божественную женщину и чувствовать в интимной темноте исповедальни прикосновение её шелкового чёрного платья к своей потёртой люстриновой сутане.
Народы эти находились во власти того исторического недоразумения, будто…
Эти атеисты, красным плащом прикрывающие свою грязь и бессовестность…
Странная радость наполняла их, что их любят «святые»,
где кончается душа и где начинается тело, они не знали теперь.}
После же разрыва с Константинопольским патриархатом, открыто поставив себя выше Соборов и перенеся главные свои задачи в будущее, папство не видело больше пред собой никаких запретов канонических и вырвалось из подданства также и Императору Византийскому, –и, наконец, очутилось лицом к лицу пред волнующимся морем варварских народов по ту сторону Альпийских ледников. Пользуясь детским состоянием ума и религиозной впечатлительностью этих народов, папы стали проповедывать им своё новое воинствующее суеверие, ложную легенду о «княжестве» Симона Петра над прочими апостолами Христовыми и будто бы ап. Пётр был 25 лет епископом Рима. И это только для того, чтобы потом утвердить на этом другой, более нужный для себя догмат своего исключительного наместничества на земле и единовластия в Церкви. Наместничество сначала Петру, потом –Агнцу Христу и, наконец, Богу, Отцу Небесному. Теперь Богу уже не о чем заботиться на земле, незачем управлять. Мы заботимся! Мы управляем! А когда этого монтанистского самозванства было недостаточно, тогда в умы этих же новых народов были влиты другие яды, другие преступные вымыслы: будто первый христианский император Константин «подарил» всю Западную Половину Империи Папам, и что поэтому папы должны быть верховными главами и державцами вселенной. И это, якобы, и является исполнением обетования о «едином стаде и едином Пастыре» и т. п. и т. п. Варвары были взрослые дети, смелые в битвах и кулачных расправах, но чрезвычайно робкие умом. Они охотно верили этому: гордые короли и рыцари, только что зародившиеся ученые, забитые поселяне.
К этому времени на Западе от древних корней снова всплыл в душах народов призрак всеохватной принудительной государственности, хищной, кровожадной. На него‑то и воссела победившая иерархия, выдавая это за полноту Церкви. Как новая Кибелла, она почувствовала себя великой, как Бог, по сравнению с прочими церквами, древними апостольскими, и поставила себе задачу: воинствуя, расшириться далеко за Альпы, вечно окутанные манящим туманом. Туда уносилась её воля, жаждущая добычи. И решила сделаться религией все–светной. Однако, первое увлечение блудящими огнями «успеха» было непрочно. История свидетельствует, что карающей рукой Божией папство тотчас после Николая I с этой высоты было низвергнуто. Поддерживающая его клерикальная олигархия с Анастасием Библиотекарем (810—879 гг., антипапа в 855 г., церк. и полит. деятель, историк, переводчик – прим. ред.) во главе разбросана. Глубоко было падение это. Оно длилось почти два века. Папский престол в эту пору занимаем был самыми недостойными личностями, и они часто сменялись убиванием друг друга, погибали от ножа, верёвки или яда. Икак знамение, папство было игрушкой то в руках буйных анархических латинизированных баронов–варваров, то в руках фуриозных порочных женщин Иезавелина типа. Но, увы, причину такого посрамления ревнители папства усматривали не в отнятии Чаши у мирян, не в узурпации светской власти и не в анархическом отношении к государству, и не в своих обманах канонических, а в связанности клира апостольским таинством брака и узами семьи, и <в>происходящим отсюда равнодушии к смело поставленной папами сверкающей задаче.
И вот Папство, поднятое новой приливной волной монтанизма, в лице Григория VII (1020/1025 – 25 мая 1085, папа римский с 22 апреля 1073 г. – прим. ред.), вместо покаяния, пошло по прежнему пути ещё дальше. Окружив себя, как трубными звуками, красными мантиями своих приспешников, атеистов в рясах, он стал учить, что источником духовной власть был Христос, а светской –нечестивый Нимврод (или Нимрод, по родословию, приведённому в книге Бытие, – сын Куша и внук Хама – прим. ред.). И под предлогом высшей святостиГригорий VII решил ввести обязательный целибат для клира. Этим монтанистским аскетизмом священники на всём Западе отлучались от апостольской святыни брака клеветою на плоть и завистью, а от верующего народапропастью.
Вечно неудовлетворённые, они теперь за немногими исключениями вынуждены были делаться жрецами Иезавелиных страстей и её стремлений. А это, в свою очередь, на всём Западе потребовало и со стороны женщин половых жертв и жертв без конца, под внушением, что те, кто жертвует своим «Я», – так божественны, что не могут грешить. И вот под звуки грегорианских напевов и бархатный гул органа поднялся нескончаемый любодейный шепот у исповедален, а сакристии (ризницы – прим. ред.) стали подобны капищам, где опустошённые припадками чувственности тела жрецов и женщин, посвятивших себя этой новой религии, делались одержимы воинствующим мистицизмом, в котором под именем божественной любви скрывается плотская экзальтация. С тех пор над этою Церковью навис никогда не рассеивающийся мистический туманКатафригии.
{На обороте листа:
Они только посредством лжи имели возможность давать жизнь тому, что в них было, и что требовало своего права на жизнь.
Их душевное состояние делало их похожими (?) на Бога, у ног которого молится страждущее человечество о счастье, свободе, о спасении.
Это материалистическое и магическое превращение религии Христа в Финикийский <культ>.
Огонь фанатизма смешивался с ребяческим благочестием.
Мадонна становится фетишем. Она требует странного, иногда кровавого культа.
Все церкви, и национальные и местные, Запада подчинились её влиянию, как руководительнице целого христианства, носительнице конечного идеала его, который она призвана осуществить.
Эти святые нищие жили на земле, как в раю.
Фанатическая склонность к оргиям.}
Понятно, что сожитие с тою смиренной частью Латинского Христианства, которая осталась верна Евангельской чистоте, кротости и хилиастическим обетованиям, могло состояться только потому, что у этих приспешников Иезавели лица прятались под масками, они притворяются верующими, не уступают ни одной легенды, ни одного догмата, ни одного обряда, образовали из себя сплоченную олигархию, правящую курию и обращались к епископам местных церквей, к императорам и королям варварского мира, демагогичноподымая везде толпы народа и монахов против апостольского установления женатых священников. С безжалостною повелительностью и обличениями, имитируя сурового пророка, говорили о необходимости чистоты у алтаря, весьма искусно умея скрывать свои подлинные цели. Махая дымящим кадилом пред иконами Христа, они продолжали распевать по тем же нотамTe Deum (благодарственный молебен – пер. ред.); а обращались к мечте о своём человекобожии при возгласе oremus (помолимся – пер. ред.), в честолюбивом бреду распростирались пред образом своего превосходства над светскою властью унижаемых и низвергаемых императоров и королей. А при словах Gloria in excellis (слава в вышних – пер. ред.) помышляли об опьянении человеческой славой на мировом престоле в чертогах Латерана (дворец в Риме, резиденция пап – прим. ред.).
Так употребляя христианские имена для обозначения опыта совсем нехристианского, попадали в плен трёхмерного пространства и устанавливали у себя в Италии и везде за Альпами такие же отношения ко Христу и святым, как к идолам –кумирные, ставя раскрашенные истуканы их в храмах.
Естественно спросить: а детски верующие массы народные? Ведь были же между ними святые с сокрушённым сердцем, подлинно пророческие души. Неужели они не чувствовали этих подлогов? Чувствовали! Они давно уже жили со смутным сознанием совершаемого кощунства. Возвращаясь из Рима, все эти босые пилигримы со вздохами рассказывали на протяжении веков одно и то же: они видели там один «блуд на высотах», святокупство, любостяжание, роскошь, грабёж, интриги, адская политика и не целибат, а содом, вопиющий к небу. Но вместо огненных обличений и мужественной борьбы, чтобы сокрушить эту тиранию зла на столь высоком месте, с безнадёжным фатализмом склонялись перед этим понтификальным верхом, как перед Провидением, пути которого, мол, неисповедимы.
Так на Латинском Западе, в подобие асийскойФиатире примитивной, сложились под одним и тем же словесным покровом две религии, но в тайне с разными ликами и противоположной судьбой: одна – Иезавель, Жрица страсти, Кибелла, сидящая на Звере – чудовищная пародия на Христианство, и другая – подлинная Церковь святых, стыдливых душ, которые боятся споров и уступают старшим. Но эта Церковь отягощена грехом попустительства. Первая несёт с собой повсюду «железное иго древнего Рима» и чувственный мистицизм. Она имеет рост во зле и падении и кончает «глубинами сатанинскими», semper cadens (всегда падает – пер. ред.). У второй нет внутреннего саморазвития и роста в глубину. Имея тяжкую тень на сердце, она главные усилия должна употреблять лишь на то, чтобы едва сохранить обладаемое сокровище веры и нежно звучащиехилиастические предчувствия обо всем Христианстве.
Понятно, что это раздвоение скрыто для человеческого взора, а видимо только Его очам, которые как пламень огненный. Этот болезненный симбиоз не был бы возможен и не был бы так длителен, если бы у них не было какого‑то общего греха. В чём же грех этот?
И там и здесь люди снедаемы одной и той же идеей наместничества Христу, к которой так фатально всегда приразимочеловекобожие. И там и здесь мысли о Его страждущей человечности вырождаются, как когда‑то в азийскойФиатире, в молчаливую евионитскую (Евиониты— «эвьоним», то есть «бедные» — иудействующиехристиане, продолжавшие придерживаться Моисеева закона – прим. ред.) мысль о Его бессилии вывести свою Церковь, гонимую и обременённую, к торжеству на земле.
{На обороте листа:
Но можно ли вообразить себе очищение Бога, т. е. совершенствование совершенного? И кто решится на сострадание Богу?
Знаменитые и колоссальные монархии, лежавшие за Евфратом.
Исполинские формы Империй, которые давно уже прошли «по пути к своей гибели…»
Латинская Церковь не создавала Государей, не рождала, она ставила их, и только санкционировала их власть, которую они достигли захватным путем.
Жреческая тирания
И жертва готова рискнуть(?)
Не могло родиться глубокой привязанности к государству, т. к. оно не могло дать таких общественных привилегий, как Церковь, прелаты, епископы, генералы орденов, кардиналы.
От времён апостолов при совершении Таинств действие Св. Духа было на первом плане, дело же человеческое считали ни во что. Отсюда формула: «крещается», «причащается». Теперь же Дух Святой отодвинут, а выпятилось на первое место человеческое «Я», «Я», «Я» сацердотов. «Я крещаю», «Я отпускаю», «Я объявляю вас мужем и женой»… За завесой такого извращения и происходит подмена Евхаристии Христовойидоложервенной Иезавелью.
Нечистые таинства Кибеллы
Фанатическая склонность к оргиям
Женщины, подобные тигрице, с разъяренным воображением
Дело, доверенное женщине, идёт вернее
Ты хочешь совершить таинство, которое считаешь суеверием}
Основной принцип средневековогокафолицизма – это принцип принуждения. Легкомысленно думать, что этот принцип имел своим основанием лишь произвол (злобность) кафолического духовенства. Напротив, редко какой‑либо другой принцип имел такие широкие и глубокие идейные основания, а также высокие моральные оправдания, как этот принцип принуждения или насилия во имя осуществления Царства Божия на земле.
Ведь именно перво–христианский аскетизм не только оправдывал, но и предписывал жестокость, необходимую для умерщвления плоти и спасения души. Великая концепция «Града Божия» на земле, созданная бл. Августином и очаровавшая человека своим неземным превосходством над сокровищем мира, вдохновляла целые поколения людей на поиск путей для его осуществления.
Навстречу их томящемуся духу вышла Церковь. Она не могла не освятить величайшую жестокость, поскольку последняя «гостиная плоти» человека в то же время делает его рабом. Церковьопираетсяна человека, отрекшегося от мира и, следовательно, всецело отдавшегося Церкви. Последняя достигла необычайного могущества и уже во имя власти не останавливалась ни пред каким насилием, оправдывая его всё той же заповедью: «распятия плоти».
Отсюда среди подавленных низов народных в «подражание Ему» создались бесчисленные рати нищенствующих монахов с еретическим культом бедности, как совершенства. А наверху папы в наместническом пафосе также еретично решили Его святому неумению побеждать придать своё умение. Его милосердию – свою неумолимость; Его кротости – свою мощь; Его терпению – свои кары; Его победе над смертью – своё презрение к смерти; Его галилейски тесному кругу сердечных воздействий – свой мировладычный размах. И вот в Иннокентии III (папа римский с 8 января 1198 по 16 июля 1216 года, в его понтификат папство достигло вершины своего могущества – прим. ред.) древняя фиатирская мечта, теперь усиленная тысячеустными «amen!», «amen!», «amen!», идущими из всех стран Запада, шатала их, как пьяных.
Властительскую утопию этой лже–церкви нищенствующие монахи проповедывали как религиозный догмат, как канон канонов, коего каждая буква священна. Для круга же ответственных умов: пап, кардиналов, генералов орденов, докторов теологии, которые налитыми кровью глазами бросали терзающие взоры на греческий Восток и на partesinfidelium (края неверующих – пер. ред.), – для них началом жизненного совершения, высшей реальностью стал уже не Христос, а чаемое человекобожноеобъединение приспешников Иезавелиных – «Едино стадо и Един пастырь»! Но кто тут будет пастырь? Не князь ли мира сего?
Так Фиатирскиелже–харизмы – гнев Кибеллы и блуд Иезавели – сделавшие из уважаемейшего и смиренного некогда епархиота города Рима воинствующего первосвященника всемирного, были поистине вавилонским красящим веществом, в которое окрашивались теперь все одежды: и теология, и каноническое право, и понимание истории, и стратегии этой роковой религии в Христианстве.
Невольно хочется воскликнуть: но разве не «едино крещение» исповедывали обе эти части латинского Христианства? Не единого ли Тела и Крови причащались? Неужели благодать Христова перестала здесь врачевать немоществующия и дополнять оскудевающия? Какая из Церквей не впадала в ошибки и преступления? Ведь действенность таинств не зависит от чистоты совершающих литургов, – так охотно учила Иезавель.
Значит, есть какая‑то грань, когда дело идёт о чём‑то более существенном, нежели чистота литургов. Это когда самая система богочувствия разрушает или точнее исключает условия динамики таинства, тогда совершается лишь пустое подобие Евхаристии. Здесь Змей древний, овладев умами, подсказывает мысль о необходимости создания «великого кумира», который даст твёрдость и единство церковному стаду. ИИезавель учит рабов Христовых
ЛЮБОДЕЙСТВОВАТЬ И ЕСТЬ ИДОЛОЖЕРТВЕННОЕ…
Через эту ложную харизму атеистов в рясах и тиарах и подмен конечного идеала Евхаристия обращается в нечистое таинство Кибеллы, в «идоложертвенное», и ещё больше распаляла ристалищным пафосом и дряхлых старцев в тиарах, и сластолюбивых весельчаков гуманистов в красных мантиях, и сдержанных генералов орденов, и желчных докторов схоластической теологии, и бледных инквизиторов в церковных застенках пред Распятием, и везде женщин, женщини женщин, посвятивших себя религиозной страсти, (новых и (неразб.)важных монстров(?)). И те древние цели, которым поклоняться научал пап монтанистски исступлённый ум, они, облачившись в парчу и багрец, с трёхвенечной тиарой на головев знак того, что власть их должна обнимать небо, землю и чистилище (см. Discorsi di Pio IX, I, i33)(Выступления Пия IX – пер. ред.), старались всеми воздействиями своего иерархического авторитета и литургийной магии сделать идолами и для всех молодых народов Запада, вечно волнующихся и религиозно возбужденных. Пред этим изваянием мечты своей, показываемым сквозь дым кадильный в очертаниях мировладычества древнего Рима, они в течение столетий заставляли королей и императоров произносить обеты. К ногам этого кумира щедро текла от народов «лепта святого Петра», и совершались завещания умирающих. Во имя его увечился и сквернился пол и отдавались миллионы жизней.
{На обороте листа:
На таких мнимо–апостольских основаниях они построить хотели Империю.
Окруженный атмосферой восхищения, папа чувствовал себясловно в дыму курящегося ладана и богом.}
От имени этого идола преподаваемы были благословенияurbi et orbi (городу и миру – пер. ред.) и кощунственно, в облачениях и масках католицизма, шептались святые слова молений по церковному требнику. Что это было так – можно убедиться из того, что в эту «свою евхаристию» не раз и не два, и не три они всыпали друг другу яд. Для (ограждения от этого) предотвращения сего в чине литургии, на которой предстательствуют (которую совершают) папы, доныне удержался особый обряд испытания Остии (одна из семи субурбикарных епархий Рима – прим. ред.): из предлагаемых трёх опресноков ризничий на глазах у всех должен предварительно сам вкусить два и не по своему выбору. Равно и Кровь Христову папа всасывает через трубочку, чтобы не прикасаться к Чаше губами. Таковы знаки вечного и неистребимого подозрения, что они могут быть отравлены.
Я ДАЛ ЕЙ ВРЕМЯ ПОКАЯТЬСЯ В ЛЮБОДЕЯНИИ ЕЁ, НО ОНА НЕ ПОКАЯЛАСЬ
Этим Христос как бы хочет оправдать те суровые кары, которые вынужден будет принять против неё. Действительно, история Латинской Церкви до реформации представляла собой ряд нераскаянных ошибок и чудовищных преступлений пастырства. Но откуда мог взяться здесь этот финикийский культ Кибеллы? В мистике, как в химии, некоторые вещества действуют на другие не прямо, а лишь предварительно соединившись с третьим, и через это соединение вытесняют из первого менее стойкие элементы. Такую роль посредника (катализатора) играет здесь монтанизм на протяжении веков.
При каждом возвышении пап в лице Николая I, Григория VII, Иннокентия III, Григория IX происходила монтанизация Латинства, ибо эти папы так решительно обманывали себя, что все им верили, что их идеи и планы вплоть до инквизиции внушены Св. Петром. Та же бешеная похоть власти, как огненное вино лже–харизмы, бросалась им в голову и зажигала волю готовностью устранять со своего пути все препятствия: религиозные, политические, национальные, нравственные. Но каждое такое возвышение папства фатально оканчивалось новым падением, ещё горшим.
После БонифацияVIII, принимавшего германских послов сидя на троне с короной на голове, с мечом в руках и грозным возгласом: «Я, я император!», наступает долгое унижение Авиньонского плена. Но и это их не образумливало.
С непреклонной решимостью эта Иезавелина секта, мнящая себя едино спасающей Церковью, Una Sanсta! Semper eadem (одна святая, она всегда будет – пер. ред.), а потому ненавидящая все прочие независимые церкви, будто бы еретические, шла по пути падения дальше и дальше. Каждый раз, снова поднимаясь на баснословную высоту и жадно глотая сладкую отраву временного успеха, она, не внимая указаниям богословских факультетов, (Doctor Angelicus – {прозвище Фома Аквинского – прим. ред.})чтобы поддерживать в народах культ своего человекобожия, подтвердила отнятие у мирян права читать Библию и тем ослепила их; подтвердила отнятие Чаши и тем сделала непереходимою грань между Богом и человеком, что обрекло массы на бесплодие внешнего подражания Христу. Папство выработало неслыханные в апостольском Христианстве орудия прельщения: индульгенции, продаваемые за деньги, и тем внесло нравственное растление в народы. Отношение к Богу и Христу перестраивалось по типу торговых сделок: милость неба стала покупаться за плату, как товар, а пастырство Христово подменялось счётным искусством торгашей. Это произошло в совершенное подобие тем тарифам жертв, которые выставляемы были пред капищами в Финикии во времена Иезавели и в которых точно вычислены денежные цены каждой помощи Ваала–Сидона («Властелин Сидона», главный бог древнефиникийского города Сидона – прим. ред.).
И как некогда алчные финикийские купцы, для того, чтобы оградить себя от конкуренции, развозили (распространяли) по всем сторонам, отплывая в торговые путешествия, рассказы о чудовищах, великанах, циклопах, гидрах многоглавых, об ужасном царстве мёртвых и т. п. вещах, с которыми им якобы приходилось встречаться (бороться) за морем, притворяясь, будто сами в страхе, надолго отбили у других охоту пускаться в дальние плаванья. К подобным же приёмам прибегали теперь и папы, поддерживая в народе суеверия о загробных ужасах. Но, кроме того, посреди святынь поставили престол диаволу.
Сеяв своих целях среди народов бесчисленные суеверия и свирепые экстазы мятежа, и революционными обличениями подымая вассалов против власти императорской, королевской, герцогской, а в семьях –супружеской, оно (папство – прим. ред.) повсюду разнуздало и отравило политическую совесть мужчин и половое воображение женщин, ибо папы прекрасно понимали, что подчинённых целибатов можно держать в послушании лишь при том условии, если им давать индульгенцию на прелюбодеяние. Свою же власть поддерживало софистическим злоупотреблением разума с высоты церковных и университетских кафедр, интригами и демонской стратегией в политике и террором духовным и телесным, т. к. располагало везде силами государства. Интердиктами, налагаемыми на целые страны по вине одного короля, в мрачной церемонии погашения свечей при покрытых трауром алтарях и иконах. Инквизиция же с её чудовищным судопроизводством поставила себе задачу tormento (мучение – пер. ред.): испытывать сердца и внутренние помышления каждого верующего. Чтобы добиваться сознания и вырывать отношение души ко Христу и церкви, в застенках перед Распятием и Евангелием увечили десятки тысяч христиан: на дыбе выворачивали все суставы, вытягивали языки, выдавливали глаза, при помощи нарочных(?) тисков дробили кости, загоняли иглы под ногти, сдирали кожу с живого, заливали глотку расплавленным металлом, бессонницей. Всячески изыскивали максимум страданий, какие можно причинить человеку. И ссылаясь на слова Евангелия: «всякое дерево, не приносящее плода, бросают в огонь» (Мф. VII, 19), «кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь и засохнет, а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают» (Ин. XV, 6), десятки и сотни тысяч уличённых и только подозреваемых и ложно оклеветанных в ересях, сжигаемы были на кострах под звон колоколов и пение литаний.
Так как религиозно возбужденные толпы варваров были нетерпимы, кровожадны, отличались избытком воли, гневных страстей и особенно легко загорались массовыми воинственными порывами, то папы в погоне за собственным миродержавием стали возбудителями нескончаемого ряда кровопролитнейших войн внутри христианства. В дико–языческом экстазе, от которого стены храмов шатались как пьяные, оправдывали для всякого сброда так называемых «крестоносцев» грабежи, обманы, коварство, нарушение клятвы и убийство.
На разгром и опустошение южной Франции, где среди религиозных заблуждений жил также истинно евангельский дух, например, у Вальденцев, возбудили северных рыцарей дозволением грабежа: «Бейте всех поголовно. На том свете сам Бог отделит верных от еретиков». Для порабощения славян на востоке и малых прибалтийских народов на севере подняло немецких рыцарей–разбойников без веры и совести. Восемь раз папы посылали на территориальное завоевание Иерусалима и Гроба Господня сотни тысяч людей, которые находили лишь смерть в песках Сирии и Палестины. А эти тысячи детей малолетних что, как не жертвы Молоху.
В нечеловеческой жажде власти везде оправдывали убийства ядом, убийства мечом, убийства темницей, убийства костром, убийства пыткой, убийства изгнанием, убийства заговором и революциями, убийства погромами, убийства заживо замучиванием в камере, замуровыванием в стену. Казалось иногда, что вся Латинская Церковь захлебнётся от крови.
Я ДАЛ ЕЙ ВРЕМЯ ПОКАЯТЬСЯ, НО ОНА НЕ ПОКАЯЛАСЬ…
Как ни велико было долготерпение Христа, однако и ему пришел конец. Но конец преступлениям этим был положен не самой Иезавелью. Нет, она не раскаялась: конец положен был только возрождением любви к языческому прошлому человечества атеистическим духом нового века.
Но странно, что рядом с сектой Иезавели, идущей по трупам по колено в крови (через горы трупов) с высоко поднятой головой, на том же Латинском Западе никогда не угасала другая Церковь, великая подлинная Краса Церквей Асийских. Это Церковь епископа Бонавентуры, папы Целестина V, Франциска, художников Джото и ФраБеатоАнджелико, поэтаДанте, пророков ИоахимадельФиоре, Савонароллы и Жанны д’Арк, и великого множества подлинно святых Фиатирян со сладостной утопией в душах о грядущей общечеловеческой солидарности во Христе. Они продолжают до сего дня простаивать целыми ночами на молитве, на каждого голубя смотрят с мыслью о Св. Духе, на овцу с мыслью об Агнце, возжигают лампады пред кротким ликом Мадонны с Младенцем на руках, при мысли о кресте подступали слёзы к горлу. В монастырях являют подвиги воспитания детей, чудеса человеколюбия, труда, книжной науки. Утраченное примитивное искусство их художников до сих пор ранит нашу душу своею гениальной народностью. Но над этою Церковью, простой и строгой, в течение веков совершается сатанинское надругательство. Её ограбляют нечистые руки. Она слышит вокруг себя властно перекликающиеся отвратительные голоса. Но, как сомнамбула, безответная перед своим внушателем, не подымает глаз из боязни лишиться рассудка. И понурив голову, только шепчет молитвы, перебирая чётки. Почитайте жития святых Римской Церкви до Реформации, и вы поймёте, в каком смущении бывала там религиозная совесть этих канонизованных узников духа, тысячи протестов, возражений и упрёков рвали их сердца и ум: Пётр Дамиани, Бернард Клервосский. Положение же некоторых из них было исполнено неописуемого драматизма: их сжигали, а потом канонизовали (Жанна д’Арк, св. Мефодий), чего не сумеет затушевать никакая официальная цензураагиографов.
{На обороте листа:
Сложнейший торг
Открытие фрески «Страшного Суда» в Сикстинской Капелле имело место в 1541 году. Народ стекался со всех концов Италии, из Франции, из Германии, из Фландрии, чтобы присутствовать при этом открытии кощунственного зрелища.
Павел IV
Реформация Церкви не создала прославленное обновление религиозной жизни при помощи террора и ложью.
Реформация уловила Иезавель на таинствах. Раз «я», «я» совершаю, то значит, это дело человека.
Англия, Шотландия, Швеция, Норвегия, Дания, Сев<ерная> Германия и Богемия…
Все подлоги, при помощи которых она заставляла целые века народы повиноваться себе, с шумом опозорены.
Те мысли и намерения, которые пугливо, как воры, хоронятся нами от постороннего взгляда, но которые типичны дляФиатиры и чрезвычайно важны в картине.
Теперь легче вздохнули святые Фиатирские.}
Ведь были же процессы даже против иезуитов болландистов (католическая конгрегация, состоящая преимущественно из учёных—иезуитов, занимающаяся собиранием, сочинением и изданием житий святых и манускриптов, возникла в 17 веке – прим. ред.). Папы проклинают императоров. Императоры – пап. Папа римский проклинает папу авиньонского с его приверженцами и обратно. Одновременно действуют три–четыре папы и Собор, и все взаимно обманывают и проклинают друг друга. Точно в каком‑то оцепенении проходят свой путь здесь святые уже больше тысячи лет под властным взором Иезавели. А что должны испытывать эти святые души, когда смотрят на тот порядок, при помощи которого папы возводятся на этот роковой престол? Ведь только шайка злодеев, не боящихся Бога и ни на йоту не доверяющих друг другу, может иметь такую избирательную процедуру. И когда эти святые взирали на свой иерархический верх, то много раз, как стоны отчаяния, раздавались голоса недоумения: что же, что могло бы принести избавление? Избавитьот этой преступной и человекоубийственной властисвященства? Весь Западно–Христианский мир бьётся в поисках выхода и спасения их этого круга. И, наконец, избавление это явилось, став роковым для ума человека.
ВОТ Я ПОВЕРГАЮ ЕЁ НА ОДР И ЛЮБОДЕЙСТВУЮЩИХ С НЕЮ В ВЕЛИКУЮ СКОРБЬ, ЕСЛИ НЕ ПОКАЯТСЯ В ДЕЛАХ СВОИХ…
Так эта человеко–божная организация, не знавшая себе возражений, занявшая всё небо средневековой цивилизации и даже родившая из себя это небо, теперь обреченаСамим Христом на болезнь.
(Высший представитель Христа на земле.)
Что же это за болезнь?
Реформация. Гонения против свободной пророческой религиозности хилиастов, интриги и революционная борьба против государственной Sanctum imperium (Священная империя – пер. ред.) власти, вражда против человеческого разума, – всё это, наконец, вызвало отпор. Религиозное вдохновение, разум и власть на момент объединились против папской системы и выдвинули поколение людей, решительных до героизма, и это завершилось отпадением от католичества почти всех германских народов и созданием эмансипированных государств у оставшихся верными католических народов и нарождением свободной богословской и светской науки. Такой удар действительно уложил эту великую когда‑то Церковь, гениальную, но преступную, на одр болезни. И с этого одра она не может подняться до сего дня.
В чём же болезнь?
Папская курия до сих пор сознаёт все протестантские народы и эмансипированные государства Франции, Бельгии, Испании, Италии и Южной Америки как своё «тело», а всю науку европейскую как своё дело, свой ум, но её пастырская воля не действенна над всем этим. Она чувствует свои слова к ним, как отнявшуюся речь, а их самих как больной паралитик свои отнявшиеся руки и ноги, которые, состоя из одних и тех же клеток и питаясь из тех же живительных источников святого прошлого, связаны и теперь общей циркуляцией крови, которая продолжает глухо пульсировать в обеих разобщенных частях и создаёт общие запасы подсознательной религиозной энергии, но не повинуются центру.
Тщетно старается вложить в буллы и энциклики прежние властные интонации, приводить те же цитаты из Св. Писания, те же угрозы отлучений, но из этого ничего не выходит. Оборвалась связь воли, но не ответственности и чувствительности. Обе считают Св. Писание Божественным откровением, но каждое слово пастырское вызывает десятки возражений и бурю негодования, мучительных укоризн и разоблачений прошлых обманов, злодейств и преступлений со стороны этих полуомертвелых частей, что воспринимается как грызущие боли в понтификальном верхе. Это составляет источник постоянного бессилия и глубочайшей скорби не только Римской иерархии, но и любодействующих с нею педантов её схоластической теологии и светских «христианнейших», «апостолических» королей и крулей священно–германских и просто германских императоров.
И как удары погребального колокола звучат дальнейшие слова Христа:
И ДЕТЕЙ ЕЁ ПОРАЖУ СМЕРТЬЮ, И УРАЗУМЕЮТ ВСЕ ЦЕРКВИ, ЧТО Я ЕСМЬ ИСПЫТУЮЩИЙ СЕРДЦА И ВНУТРЕННОСТИ И ВОЗДАМ КАЖДОМУ ИЗ ВАС ПО ДЕЛАМ ВАШИМ.
{На обороте листа:
На таких мнимых апостольских основаниях
Вся мерзость, которая развертывается под девизом «цель оправдывает средства», вся та ложь, которая обыкновенно окутывает идолопоклонство…
Успехи иезуитов в Индии, Китае и Америке
Декоративная кротость, декоративное смирение
Далёкие мистические цели человеческой жизни
Добродетель и дело человеческой самодеятельности. Добродетель без собственных подвигов человека в добре представляется невозможною. Точное определение добродетели следующее: она есть выработанное упражнением воли твердое направление человеческой свободы к добру}
Значит, Иезавель, фанатично преданная финикийской религии чувственного мистицизма, не покаялась. С этих пор начинается вторая половина истории Латинства.
Тридентский Собор (1545–1563 гг., начало Контрреформации – прим. ред.) еще усилил высокомерное отчуждение от Востока, подтвердив Filioque. Закрепили похищение Чаши у народа и брака у клира. Когда же подымались возражения, то Папа Пий IVпренаивно отвечал: «позволить священникам брак, значит, низвести папу на степень лишь епископа римского». Так папством завершён был особый род частичного отлучения от Истины всех оставшихся верным ему народов. И всё для того, чтобы обеспечить себе «господство над наследием Божием», от чего предостерегает именно апостол Пётр (I Пет. V, 1–3). После Тридентского Собора Римская Церковь иезуитировалась, и в ней с новой силой вспыхнула Иезавелина похоть и желание нравиться. Едва приподнимаясь на локтях, она «снова нарумянила лицо своё и украсила голову» (4 Цар. IX,30). Выставила безмолочные груди и, бесстыдно обнажив живот с треугольником волос, наигранными улыбками стала добиваться, чтобы поднявшиеся строители вольнодумного века, люди новой атеистической культуры и рациональной энергии уделили и ей нечто от своих успехов под солнцем, и давала им самые соблазнительные обещания.
Волнуемая тою же иступлённой эсхатологией, она изыскивала взамен утраченных германских народов и латинских государств другие круги для захвата: дикие народы в далёких частях света, вновь открытых. И хотя теперь веретена её стали прясть более тонкие нити для сетей прельщения и порабощения, но повсюду за ней, как её же болезнь, идут теперь по пятам миссии протестантские и школы светские.
Вместо прежних прямолинейных инквизиторов, она нашла себе новых пособников. Это огромный прозелитический орден, сплоченный, гибкий, послушный, действующий по методам тайных обществ гностических (имитация святых), но это уже духовные мертвецы.
Необыкновенные успехи иезуитов в деле исповеди и так называемого руководства совестями везде стали свидетельствовать не об оживлении Христова духа и нравственности, а о религиозной смерти, т. е. полной утрате различия между добром и злом ради поставленной цели, с сохранением лживых и вкрадчивых речей о спасении. Иезуиты всюду расставили новые капканы и развесили тенета подлого и подделки. В катехизисах своих оправдывают сознательную ложь, интриганство, угашение совести сильных мира, проникновение в семьи в погоне за наследствами, мошенничества, клеветы, убийства, цареубийство, если «Тиран» им не поддается, – всё в гораздо худшей степени, чем это было у язычников в момент падения паганизма. Эту жуткую картину совне подделанной святошеской жизни при внутренней богоопустошённости и смерти своих духовных чад, сам папа Климент XIV в 1773 году громко засвидетельствовал ex cathedra, когда вынужден был уничтожить орден иезуитов, за что и был ими отравлен.
Но это уничтожение уже не исцелило Римской Церкви. Иезуиты продолжали существовать тайно и скоро опять всё взяли в свои руки. С лишением мирян Чаши и вследствие изначального революционного отношения к власти государственной, – Евангельское равновесие между духом и телом для ответственных лиц окончательно нарушалось. Задача, задаваемая Христианством воле человека, для них теперь стала совершенно непосильной и прямо сверхъестественной. Поэтому вся аскетика здесь выродилась в многоактное самоубийство. Cadaver esto (быть трупом – пер. ред.) стало правилом для всякого послушника, совершенно не означая смерти для мира во Христе. Дух и тело, ум и сердце, разум и воля, наука и вера стали друг другу в безысходное противоречие для детей Иезавелиных. А подтверждённый на Тридентском Соборе целибат сацердотовеще фатальнее продолжал толкать женщин к «божественным прелюбодеяниям» с тем, чтобы тела их уводили за собой и душу пришлецов.
{На обороте листа:
Когда они молятся и говорят о своей любви ко Христу, они употребляют такие выражения, от которых не отказалась бы самая мирская страсть.
Дух христианства жаждет открытого воздуха, широкого дыхания. Он презирает их плоский реализм, шепот передаваемых по секрету откровений.
Их ум, принимавший все секреты, все исповеди, все доносы своего времени
Ни исповедь, ни секреты, ни доносы тайные
Где при великопостном пении Stabat Mater dolorosa (Мать стояла скорбящая – пер. ред.) горло сжималось от подступающих слёз.}
И вокруг церковных исповедален нависло феминистическислащавое облако лжи и похоти. Эти толпы католичек без Бога, но с языческим обожанием обряда, фанатические служанки страстей клира, составляют теперь главную опору и проклятие католичества во всех нациях и его стратегии
В своих исконных мечтах о мировладычестве, когда они уже нигде не располагают мечом государственным, приспешники Иезавели стремятся вырваться на безграничный простор вечности, а на дороге стоит плоть. Дух и ум жаждут совершить бессмертное страстное дело, а тело подвержено соблазнам, болезням и смрадному тлению. Что такое это тело? Неужели только орудие чувственности и добыча червей? И то восклицание, которое вырвалось когда‑то у апостола Павла в его послании именно к Римлянам, оказалось воистину пророческим: «Бедный я человек, кто избавит меня от сего тела смерти!»
Что же могло бы положить конец этому трагическому состоянию? Неужели только топор революции? Новое откровение о человеческой природе.
Настанет великий час в Христианстве. Чудо познания блеснёт, как молния, одинаково видимая над всеми Церквами, и всюду разбудит и осветит в душах такие тайны, в которых христиане фиатирские никогда не сознавались на исповеди, и которые не снились их самым вкрадчивым духовникам. Прижизненное преображение Плоти и Воскресимость её– это последняя тайна о человеке сокрыта во Христе, победителе смерти. Он испытует сердца и внутренний мир каждого. И это откровение Христово о человеке и будет концом общехристианского соблазна Иезавели.
Значит, тирания пап, облеченных в кроваво–красное окружение кардиналов, так долго выдававшая себя за силу апостольски–ведущую, она, ухищрениями исповеди, огнём костров и пытками инквизиции тщетно старавшаяся вырывать у тысячи людей из сердец тайну их отношения ко Христу, рухнет после откровения Христова о человеке. Тогда по этой катастрофе гордого Латинского Христианства все Церкви смиренные, младенческие, едва лепечущие Имя Иисуса вдруг поймут необъятную полноту этого имени, возмужают в вере, похорошеют, ибо небо, земля, море для них провещатся, станут вещающими о Нём. И поймут все, что Он «испытует сердца утробы», а не фиатирские жрецы, так долго державшие в болезненной зависимости от своего «канонического» авторитета и террора и истинно христианскую часть Фиатирской Церкви. Поэтому Христос говорит:
ВАМ ЖЕ И ПРОЧИМ, НАХОДЯЩИМСЯ В ФИАТИРЕ, КОТОРЫЕ НЕ ДЕРЖАТ СЕГО УЧЕНИЯ И КОТОРЫЕ НЕ ЗНАЮТ ТАК НАЗЫВАЕМЫХ ГЛУБИН САТАНИНСКИХ, СКАЗЫВАЮ, ЧТО НЕ НАЛОЖУ НА ВАС ИНОГО БРЕМЕНИ; ТОЛЬКО ЧТО ИМЕЕТЕ, ДЕРЖИТЕ, ПОКА ПРИДУ
Значит, есть эти святые фиатиряне в Латинстве. Они понимают страшную болезнь своего иерархического верха. Они‑то и составляют communiosanatorum (исцеляющее причастие – пер. ред.) этой Церкви, красу Церквей Асийских, которая служит ласковой матерью для детей, утешительницей скорбящих, поэтической для поэтов и полной глубины таинственности для беспокойных философских умов. Есть там Храмы воистину Божии дома, украшенные простодушно, где молитвы звучат действенно, священники и аббаты – экстатичны, где за мессой нисходит на присутствующих трепет тишины и великой тайны, где к первому Причастию готовятся, как к самому значительному акту жизни. А ангелоподобные процессии с развевающимися хоругвями и длинным рядом детей и девушек в белых одеждах с горящими свечами и священником под балдахином – не есть театральное зрелище. Это им говорит Христос: «Держите, что имеете, пока приду». Трогательно величие их святости.
Но как страшно перемешано Божеское и сатанинское в этом трагическом вероисповедании: еще хуже, чем в Пергаме.
{На обороте листа:
Sullabus (каталог, список – пер. ред.) (SyllabusErrorum — «список заблуждений» — список осуждаемых учений и принципов, изданный в Римской Церкви в 1864 году – прим. ред.) т. е. погружения в греховное заблуждение, которое воображает, что папа может и должен примиряться и соображаться с прогрессом, либерализмом и современной цивилизацией…
Опираясь на 23 предложениеSullabus–а, предоставляющего папе право ниспровергать королей и отдавать целые нации и королевства посвоему усмотрению кому ему угодно будет, – папа считает себя самым высшим представителем власти на земле.
Лев XIII, который после смерти оставил своим племянниками 15–20 миллионов франков.
Люди, хорошо знакомые с ужасами Церкви, войны и юстиции
Красный цвет убийства, проливаемой крови
Ибо в качестве цели всегда мыслится нечто, что находится в нашей воле
Иезуитский стиль – статуи богоматери в шелковых платьях и золотых браслетах и ужасный Младенец одутловатый, бесформенный}
Где средства, могущие сохранить оставшуюся здоровой часть этого виноградника до общей развязки? Кто и как защитит эти многомиллионные верующие стада от соблазна, идущего с иерархических высот, облекшихся после всего своего чудовищного прошлого ещё и в догмат непогрешимости и до сих пор воздыхающих о «святейшей инквизиции»? «О, благословенный пламень костров, коим исторгнуто из пропасти заблуждений сотни и сотни людей», «О, пресветлая и досточтимая память ФомыТорквемады», – восклицал папа Лев XIII в 1895 году при общем молчании верующих католиков. Где же то делание религиозное, которое искупит грех попустительства тех, кто всё‑таки носит живой образ Евангельского Христа? Христос указывает этот подвиг, и как улыбка солнца из грозовых туч, действуют Егослова: «ДЕРЖИТЕ, ЧТО ИМЕЕТЕ, ПОКА ПРИДУ»
Ни роста, ни углубления, а только «держите». Вот какой скромный подвиг Христос задаёт этим верным. Вместо осуществления славной утопии мирового господства на землеэтой Церкви надлежит исполнять лишь незаметную задачу – сохранения того, что она имеет ценного, т. е. одного религиозного чаяния о будущем завершении истории торжеством Христианства.
Этот подвиг будет не из лёгких, ибо заразу чувственного мистицизма и аморальности в политике и дипломатии правящий верх Латинской Церкви, пользуясь своим иерархическим авторитетом, стремится внедритьв верующие массы народные, требуя от них трупной покорности и молчания, и тем будет разлагать их нравственность. Наряду с этим, всё яснее будет открываться, что осуществить эту утопию дано другим, и что это не «цель» для воли, не задача, а обетование и дар, нисходящий свыше. Чтобы сохранятьcorardens (горящее сердце – пер. ред.) среди этих условий, надо всеми силами трезвиться во Христе молитвой, делами любви, покаянной скорбью о тысячелетнем попустительстве своём закрываться, как щитом. Так это и есть в действительности. Не стена мёртвого языка, а только это смиряющее бремя и пролагает до сего дня внутри Латинства невидимую грань между простой, смиренной, строгою Церковью Франциска Ассизского с наивно хилиастическим упованием, с одной стороны, и преступным человекобожием иерархов, воссевших на этом роковом престоле и выставляющих свою ногу для целованияпаломникам всех наций<, с другой стороны>.
НЕ ЗНАЮТ ТАК НАЗЫВАЕМЫХ ГЛУБИН САТАНИНСКИХ
На протяжении столетий жрецы Иезавелины принимали в свой ум от многих тысяч душ исповедь в грехах сумасбродства и гнусностях, на которые только способен человек. Но не умом Господним слушали они всё это и разбирались в этом не при свете Христовом. Знание постыдных тайн они обращали только в орудие своего господства над людьми и порабощения. Это‑то знание и создало у многих священников и иерархов передающийся параллельно святой преемственной линии благодати линию иного черного γνωσις–а: вне–земное прозрение о человеке, холодное и жуткое. Евангелие же о Христе, как Воплотившемся, а не противоплотном Слове, давно уже вызывает здесь в умах многих эзотерические оргии отрицания во имя высоты духа, и сатанинский трепет круговым током исступления пробегает по множеству ответственных строителей, которые чутьём издалека угадывают друг друга в Латинстве.
Так создалось в недрах Фиатиры мистическое подполье, имеющее свои разветвления по всему телу Латинского католицизма.
В этом подполье открывается иная эсхатология плоти. Сатанизм с его древней клеветой на человека, как на ничтожный прах по сравнению с гордыней бесплотного духа, никогда не умирал в Латинском жречестве и подобно чёрной тени тянется за ним повсюду, внушая холодное презрение к этому ничтожному смехотворному и несчастному «образу и подобию Божию», подверженному тысячи болезней и смерти. И всегда находится достаточное количество священников с травмой «тёмного «опыта»» в душе, которые переносят эти шабаши в храмы, и здесь, на алтаре, собственная плоть этих богоотступных клириков, истаивая в бушующих оргиях властолюбия, элиминирует в заповедный опреснок.
И сияющему воскресению Христа, которое проложило Ему путь через Евхаристийную Тайну к завету с сердцами верующих (1 Ин. V, 6), они противопоставляют тёмное окрыление своей плоти, такой же плавкой, которое им даётся при расширении их жреческого «Я» в социальное тело своих соучастниц и соучастников в диких оргиях чувственности. Экстазы спасения подменяют экстазы падения. «Черная месса» на месте святом!
И Христос, крепко держа в руках звезду этой Церкви, говорит:
КТО ПОБЕЖДАЕТ ИСОБЛЮДАЕТ ДЕЛА МОИ ДО КОНЦА, ТОМУ ДАМ ВЛАСТЬ НАД ЯЗЫЧНИКАМИ
Христианство императивно по существу. В нём от начала заложено семя религиозного законодательства, обнимающего всё человечество, и сокрыт меч карающий. Поэтому неминуемо настанет день, когда во имя Бога христиане должны будут словом и учением, трудом и мечом покорить мир Евангелию. Но для того, чтобы привести мир к ногам Христа и держать его в покорном состоянии Высшей Правде, – необходима власть над всеми язычниками.
И вот в Христианстве, быть может, не городском, а шире, такая власть родится. Долго она будет возрастать в тайне и, наконец, откроется. Она будет располагать не только средствами учительного воздействия благодати, но и обретёт львиный голос для повелений. Речь её будет звучать, как суровый закон народам, поклоняющимся золотому тельцу и другим горелым идолам, блуждающим во грехе. Эта власть сосредоточит в руках своих бесконечные милости к нищим духом и верным и строгие кары против язычников и рабов Мамоны. И будет действовать на тех и на других то мудрым указанием пути жизни, то палкой пастуха.
Такая власть, как высший дар небес, в порядке чуда удостоит явиться в той Церкви, которая соблюдёт дела и веру Его до конца. Вот почему Господь дальше говорит про эту власть:
И БУДЕТ ПАСТИ ИХ ЖЕЗЛОМ ЖЕЛЕЗНЫМ, И, КАК СОСУДЫ ГЛИНЯНЫЕ, ОНИ СОКРУШАТСЯ
Эти слова говорят не о мистическом анархизме безвластия, не о безгосударственном христианстве завершительной эпохи, а о будущей единой боговдохновенной власти государственной над всеми язычниками. Тут намечены черты будущей мессианской теократии, в которой найдёт себе исполнение и древняя мечта философов о правлении людей совершенных, и христианское обетование о едином Граде Божием. Только эта власть даст скрижали Закона народам Земли, только ей будет вверено безграничное право принуждения и казней против тех, кто находится вне ограды церковной. Здесь же на Латинском Западе, сколько папы ни измышляли подлогови идеологических прикрытий своих узурпаций и тирании, сколько ни проливали крови, сколько ни рядились в трёхвенечную тиару и пышный цвет императорского пурпура, этой мечте суждено остаться только мечтою, а не исполнившеюся действительностью.
И как бы в завершение Своих глаголов к святой Фиатирской Церкви Христос возвещает, что также и истинное пророчество, ведущее народы к последним целям на земле, Он даст тому христианству, которому будет дана и эта власть государственная.
«И ДАМ ЕМУ ЗВЕЗДУ УТРЕННЮЮ» – Stella matutina! – говорит Он.
Утренняя звезда после долгой ночи на тёмном небе, облегающем землю, зажигается первой и раньше других возвещает о близком наступлении дня. Таков и дар пророков. Ум пророка идёт впереди знания, он среди общей слепоты и сонного равнодушия раньше других золотится лучами восходящего из‑за горизонта солнца Правды и освещает горизонт. И когда появится такая теократическая власть, то она не будет угашать эту звезду, а руководясь ею, будет направлять народы «жезлом железным» на путь Христов.
Имеющий ухо, да слышит, что Дух говорит Церквам!
Да будет так!
Глава 10. Сардийская церковь
Сарды был весьма древний город Малой Асии. Он знаменит был не философскими школами, не морской торговлей, не государственным умом своих правителей, не каким‑либо оргийным культом, – а тем, что он был некогда столицей великого царя Лидии – Крёза (595–546 гг. до н. э. – прим. ред.), превзошедшего своим счастьем и богатством и славой всех сынов земли, а кончившего нищетой и мудростью. Что же это было за счастье, и как мог совершиться такой переворот?
Дворец Крёза стоял в средине акрополя на вершине холма с обрывистыми скалами и сложен был из кедровых бревен с каменною кладкой по углам. Снаружи προϑυρον (порог – пер. ред.) охраняем был огромными медными львами с оскаленной пастью вавилонского литья. Внутри все стены μέναρον–а (мегарон -греческий дом прямоугольного плана с очагом посередине – прим. ред.) расписаны были картинами троянской войны и приключений Одиссея. Потолок из слоновой кости был разукрашен золотом, а полы устланы мягкими коврами из Персии. Столы седалища, скамьи для возлежаний были отделаны перламутром, сами резные из черного дерева вавилонской работы. На полках красовались сосуды, которые сам царь заказывал по похоти очей своих: чаши, фиалы, сделанные руками искуснейших художников.
{На обороте листа:
Он ходил между ними с ключами и тускло горевшим светильником. Всё было безопасно и также сохранно и цело как в последний раз, когда он проверял их по записям на таблицах. Все сокровища, все суммы денег были занесены в таблицу.
12 фунтов изумрудов, триста больших алмазов, тысяча сто персидских круглых жемчужин весом от одного грамма. 4 (бери…) ювелирных вещей
Благородная страсть к драгоценным камням. Золотой водоём, золотые тазы.
На деревьях кричат пронзительные павлины.
Сам поражался, что может быть собрана такая масса драгоценных камней в одну кучу, камней красных как капля крови, золотистых как пшеница, зелёных как весенние листья, прозрачных, словно бегущий из земли родник. И он знал всем им названия и цену.
С холма, на котором стоял дворец царя, круто спускались узкие улицы с домишками, а внизу грязные крестьянские нужды, рабство, давящие своим ужасом.
Наступила зима. Не прекращались сильные дожди. От суровых погод страдала беднота. Много голодных семей просило хлеба.}
Мир предстоит пред Сардийским царем Крёзом как данность, не подлежащая переделке и перестройке, как предмет пассивного созерцания. Отсюда атмосфера ожиданий того света, который тяготеет над их родом.
Были мраморные колонны, отделявшие за чертой главной части, где возвышался трон удивительный, с крылатыми ножками, позади опахало из страусовых перьев, а сверху шатер пурпурный и золотыми подвесками. И тут же направо стоял жертвенник блаженным богам с никогда не угасающим пламенем, а налево грелка, как символ семейной добродетели царицы в подобие Пенелопы. Пышные завесы отделяли эти чертоги от γυναικον–я (гинекей, женские покои – пер. ред.). Светильники тонкой чеканки могли превращать в покоях царя тёмную ночь в ясный день. Зимой жаровни согревали опочивальню, а курильницы голубыми спиралями благовоний услаждали воздух.
Когда царь входил вθησαυρός (сокровищница – пер. ред.), чтобы проверять свои богатства, то великое волнение охватывало его. Он в сотый раз пересчитывал золото в слитках, величиною с талант, перекладывал горы чеканной монеты, наваленные до потолка, перевешивал в унциях кожаные мешки золотого песка из собственных россыпей на берегах Паткола (река в Малой Азии, ставшая по легенде золотоносной после того, как в ней искупался Мидас – прим. ред.). Осматривал в укладках хранимые драгоценные диадемы с цепочками из золота и янтаря, браслеты для рук и для ног с искромётными камнями, серьги для ушей царицы и носа черных служанок, запястья, гребни, пряжки, пояса, перстни для награды сановников.12 фунтов изумрудов, триста больших алмазов, тысяча сто персидских круглых жемчужин весом от одного грамма. 4 (неразб.) ювелирных вещей. Сам поражался, что может быть собрана такая масса драгоценных камней в одну кучу, камней красных как капля крови, золотистых как пшеница, зелёных как весенние листья, прозрачных, словно бегущий из земли родник. И он знал всем им названия и цену.
Жемчуга, бирюза, самоцветные искромётные камни, таинственно влияющие на судьбу. Всё было безопасно и также сохранно и цело как в последний раз, когда он проверял их по записям на таблицах. И большое зеркало в точности отражало блаженное опьянение на лице царя и давало ему некоторую жизнь.
Уходя оттуда, царь смыкал глаза, невольно грезя: «За эти сокровища можно заставить служить себе весь мир». И когда вдруг приходила ему мысль о бренности всего этого, то он опускал на грудь со вздохом голову и вновь подымал её с решимостью остановить самое время.
Кладовые царя были полны одежд, хитонов, плащей, отороченных золотым шитьём, из ярких тканей узорных, так что царь мог одеваться краше цветов полевых – каждый года в иные одежды. Море шапок, колпаков, сандалий, тёплых плащей для зимы было великое множество.
Чтобы услаждать слух, у царя были музыкантские орудия: камышовая флейта Пана, цевницы в два звука, вопившие как плач засыпающего ребёнка, лиры, звучавшие как голос богов, цитры, заставлявшие дрожать всякое человеческое сердце, бубны, обтянутые бараньей кожей, подобные удаляющемуся грому.
Искусные музыканты играли на пирах во время празднеств богам и по желанию царя в часы тоски или плача по умершим.
<…> Но чрезмерное счастье смертных всегда вызывает зависть.
Как буря, поднявшаяся с востока, налетел на Лидию полудикий царь персов и мидян (Кир II Великий – прим. ред.). Войска у него было в два раза меньше, но дух суровый и воля свирепая. В битве при Тимбрах (равнина к северу отСард, битва произошла в 547 г до н. э. – прим. ред.) он разбил лидийские полки и ворвался в столицу подобно грозовой тучи с гор. На коленях, с веревкой на шее, и руками, связанными за спиной, стоял теперь Крёз, с опущенной головой, со спутанной бородой, перед победителем и выслушивал приговор – по ассирийскому обычаю– к сожжению заживо.
Всю ночь пленник смотрел на падающие звёзды, перед умом его проносились воспоминания недавнего величия, и чудился шепот гегемонов приближённых. В предсмертном томлении духа он со стенаниями допрашивал судьбу, и вдруг, как бы сбросив власть сновидений, прозрел. Не стало тогда для него ни стен тюрьмы, ни боязни темноты ночи, ни страха завтрашнего дня. Перед ним открылся иной свет и путь свободы…
На утро костёр был сложен на αγορα (рынок, рыночная площадь – пер. ред.) – перед дворцом. Кругом поставлены были на колени толпы побеждённого и обезоруженного мидянами народа, от воплей и причитаний нельзя было расслышать слов. От слёз земля размякла. А победители в высоких черных шапках, сдвинув брови и с гордо поднятой головой, ходили, размахивая бичами и мечами, и тут же грузили знаменитые сокровища на мулов.
Когда Крёз взошел на костер, замерли и победители, и побеждённые. И всем почудилось, что с ним тут возводится на костёр и всё человеческое счастье, и красота мира. И вот, уже задыхаясь от дыма, пленник громким голосом завопил: «Ложь было всё это счастье. Костёр – итог всему». И умолк. Слова те были переданы глашатаем победителю и поразили их сильнее, чем войско лидян, на которое надеялся их царь, ибо победитель также не знал, какой конец ждёт его самого и в тайне мучился этим. И он даровал Крёзу жизнь. Но в пламени уже горящего того костра для лидян навсегда сгорела какая‑то часть всех этих богатств и славы мира. Крёз кончил дни мудрецом, поучая бывший свой народ истинной цели жизни. И часто бывал приглашаем на совет к победителю. Когда же появлялся за его пирами и попойками, то все невольно опускали глаза и переставали хвастать своими победами и смеяться.
Я привёл эту быль, как притчу, чтобы сделать понятным дальнейшее.
Пять столетий с тех пор пронеслось над Сардами, а повесть о Крёзе и его рухнувшем царстве, претворившись в какой‑то скорбный философский инстинкт о бренности всего земного, продолжала жить в этом городе, как запах вина держится долго в сосуде.
Персидские цари управляли Лидией через своих сатрапов, распоряжения которых были круты и бесповоротны. Потом, когда безвременно скончался Александр, томные и изнеженные его наместники сирийские, управляли Лидией не менее жестоко и корыстно. И наконец, когда пали и эти победители победителей, то утвердилась над Сардами власть Рима. Пожары неоднократно истребляли весь нижний город, застроенный тростниковыми хижинами бедняков (сырые тёмные лачуги), землетрясения разрушали великолепные здания акрополя. Но сардийцы как бы не замечали всего этого. Умы их были так властно, раз навсегда повёрнуты к потрясающей драме их царя, что казалось, будто в этом городе утрачены эллинские радости жизни. Матери со вздохами рассказывали эту поистине библейскую историю детям, как будто она разыгралась у них вчера. По ней сардийцы и в зрелые годы учились выбирать путь жизни, и скорбный философский инстинкт этот всегда готов был у них развернуться в целый круг мыслей. Это была для них как бы вечно раскрытая своя книга Иова и свой Экклезиаст.
Всё, что потом ни выпадало на долю Сард, – было мелко и ничтожно по сравнению с этим грозным уроком, данным тут всякому земному величию навсегда.
Теперь понятно, насколько своеобразны были условия, которые могло встретить в Сардах Христианство с его учением о тщете всех богатств земных и о сокровище духовном, «едином на небеси». В Сардийской Церкви не было словесной войны из‑за истины апостольского учения, как в Ефесе; не было блаженного расставания с землей среди кровавых гонений, как в Смирне; не было демонических дел под личиной христианского государства, как в Пергаме; не было жреческого исступления, стремящегося овладеть землей во имя далекого будущего, как в Фиатире. Напротив, в Сардах глубоко укоренено было недоверие и отвращение ко всякому будущему на этой земле и подлинный ужас пред перспективами его.
В Сардах Церковь могла отдаться исканию руководящих норм в прошлом и только в прошлом, уходя от внешнего мира внутрь себя. И действительно, как мы увидим ниже, здесь умы навсегда были обращены назад к сияющему Эдему первых веков Христианства, когда оно было исполнено откровений и чудес; там же в прошлом разыгралась и всеобъемлющая драма их царя–философа, совлекшегося всех вещей мира.
Есть люди, которые победили способность смеяться.
{На обороте листа:
Потом, когда персидский царь пал, образ Креза стал всегда пред воображением великого завоевателя Персии Александром Македонским, превзошедшего доблестью и могуществом всех владений земных.
История Креза. Повесть о Крезе, как религии Золота. Притча вышла от греческой сказки в последующие века}
Когда другие примитивные Церкви ассийские переполнены были простолюдинами, равнодушными ко всему, кроме сегодня преподаваемого слова веры, и совершенно уверенными, что раз они приняты через Христа в завет с Богом помимо закона Моисеева, т. е. ιενα γράμματα, т. е. священной книги иудеев, нечего им затрудняться и совершенствоваться.
И вот в это время Сардийская Церковь выдвинула такого гения, как Мелитон, мученик, †177(начало II века – ок.190, епископ Сард, святитель – прим. ред.). Неудовлетворённый теснотой горизонта своего дня, он первый со святым волнением всматривается в глубину прошлых столетий далёкой чужой страны, послуживших приготовлением к Христианству, и стал собирать там умные сокровища. Первый предпринял путешествие по Востоку с целью сличения списков священных книг Ветхого Завета и определения объёма их, занимался проверками пророческих мест, искажаемых иудеями, иобъяснением великих имен древнихпроповедников, встречающихся в Библии. От него же мы имеем и первый перечень книг Ветхого Завета.
Своей великой душой Мелитон наполнял эту маленькую общину и сделал обороноспособной. Как сардиец, Мелитон был противником не только грубо–чувственного еретического милленаризма, с его революционными порывами к будущему, проповедуемого в Асии Аполлинарием (епископ Лаодикийский, ок.310–ок.390, богослов, предшественник монофизитства – прим. ред.), но, как евнух, равнодушен был также и к духовному хилиазму апостольскому, несущему в себе будущие оправдания пола и плоти.
Он принял участие в возгоревшемся споре о дне празднования Пасхи и формулировал вот те богословские аргументы, которые вскоре после того послужили защитой против притязаний Римского папы Виктория навязать свои мысли и обычаи асийскому Востоку. Как маяк, видный на всю Асию, стоял Мелитон на страже неприкосновенности Сардийского типа религиозности и научил свою Церковь жить в библейском прошлом, как в крепости.
Если так ограждена была Сардийская Церковь, то спрашивается: каким же испытаниям после этого могло подвергнуться здесь Христианство?
Всякое воспоминание о прошлом как бы преображает свой предмет, уносит его просветлённым куда‑то в высь, и он получает обманчивое сверкание совершенства. И тогда в нашей душе, еще прикованной к телу, льются от минувших дел и лиц и событий как бы веяния бесконечности, точно от звёзд. Но это ложные светочи.
Перспектива времени соблазняет созерцателя выдвигать на первый план элемент фаталистического в самых обдуманных поступках и деяниях людей, и смешивая до безразличия доброе – злое, тем самым нравственно убивает созерцателя.
Поэтому при обращении к прошлому сардийских христиан подстерегало своеобразное искушение: стать лже–собирателями с небосклона своей памяти вызвездившихся там сокровищ и светов духовных. Ибо тогда они суть только воспоминания, ни к чему нравственно не обязывающие, то их можно складывать в уме в богатство, якобы растущее бесконечно, оставаясь сердцем вне обладания ими и вне нравственного роста. Вот почему среди этих оптических ложных светочей необходимо было показать сардийцам звезды истинные. Теперь понятно, как Христос мог открывать себя этой Церкви:
ТАК ГОВОРИТ ИМЕЮЩИЙ СЕМЬ ДУХОВ БОЖИИХ И СЕМЬ ЗВЁЗД…
Здесь Христос открывает Себя не как возжегшего семь Церквей светильником на земле, а как Тот, Который сам в Своей руке держит Церкви и семь звёзд небесных над этими светильниками. Что значило это?
Здесь Он являет Себя как Истинного Обладателя всех тех сверхъестественных даров Святого Духа, которыми Он, где бы ни было и когда бы то ни было, одарял общины верующих, и как истинного Светодавца, высоко зажегшего над ними звездно–сияющие утопии в разных концах земли. И кто хочет унаследовать все эти дары и все эти светы, чтобы сделаться учителем спасения для других, – тот должен прежде усваивать себя Христу, как единственному держателю сверхземных сокровищ этих. Вот что значило это откровение.
Теперь на месте Сард – одни развалины, обломки языческих капищ смешались с руинами храмов христианских, между мраморных колонн и цоколей, обглоданных временем и поросших плющом. На грудах мусора кое–где ютятся жалкие турецкие хижины, в которых ночуют пастухи.
Какую же Церковь в истории могло знаменовать собою Сардийское Христианство? Осуществило ли духовный строй его вторично в более широком масштабе? И где?
Думаю, в Византии. После победы иконопочитания и после разделения Церквей. Что это так, увидим из дальнейшего.
{На листе 84:
Странная вещь – Византийское искусство. Оно погружает нас в некий гипнотический сон, убаюкивает, замедляется мысль. Зрители делаются беззаботными, почти фаталистами, — вот действие Востока.
Вот, что помогло Византии сделаться преемницей Вавилона, Ниневии, дополнением культур Индии, Египта.
Кровавые стороны.
С лицемерной кротостью выслушивает варварских послов, воплощение жестокость. Кто его царедворцы и сатрапы: грабители, разбойники, убийцы}
Среди отходящего классицизма (ибо папа как раз в это время объявил себя преемником Святого Петра и присвоил себе верховную власть над всей землей), на рубеже средневекового Христианства здесь выдвинулся второй Мелитон – гигант собирания умных сокровищ прошлого, патриарх Фотий (ок.820–896, византийский богослов, Константинопольский патриарх, отец церкви – прим. ред.), также прослуживший оплотом против римских притязаний. Этот «церковный Аристотель и Плиний варварских племен», как маяк стоит на страже Восточного Христианства.
Фотий вновь воскресил всё, почти было угасшее, познание отцов Церкви, классических писателей по юриспруденции, медицине и даже тайным наукам. В своём Μυριόβιβλος (Мириобиблион, букв. «тысяча книг», другое название Βιβλιοθήκη «Библиотека», сочинение Фотия – прим. ред.) он входил в θησαυρος (сокровище – пер. ред.), где он собрал цитаты и критику 280 авторов, – и это была лишь незначительная часть его познания.
Повинуясь тому же сардийскому инстинкту, высокий сановник Симеон Метафраст (вторая половина X века, византийский писатель, государственный деятель – прим. ред.)составил обширнейшее собрание жизнеописаний святых всех прошлых веков в разных церквах подвизавшихся. Симеон составил собрание драгоценнейших сведений о людях, деяниях и географических местах античного мира.
Появились сборники, обнимавшие «всё, что нужно знать человеку», составленные из извлечений, позаимствованных у древних: по сельскому хозяйству, терапии, фармакологии, ветеринарии, патологии и всё во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Таким же талантом – манией собирания отличался сам базилевс – Константин Багрянородный и другие его преемники.
В этих людях память, казалось, превозмогла время, и остановилось его движение. Но превозмочь время памятью – это еще не значит превозмочь смерть о Христе.
И действительно, на всём протяжении своей истории, Византия жила под подавляющим обаянием прошлого. Свет первого Христианства и рухнувшее величие четырёх мировых империй – Ассиро–вавилонской, Персидской, Македонской и Римской – вот центры неодолимых притяжений, которые уводили здесь мысль от жалкого настоящего и от будущего, которое лежало перед ними, как раскрытая могила, и делали этих вторичных «сардийцев» патетическими пророками прошлого.
Сказочная красота столицы, великолепие храмов и дворцов, пышность одежд сановников, драгоценность украшений в домах и золото в слитках и монеты, так обильно притекавшие из Азии и Европы, что на него можно было целые века откупаться от варваров и содержать наёмные войска против арабов. Но всё это воспринималось тут не как мертвая добыча всесветныхограбителей–латинян. Нет, человеческие богатства здесь раз навсегда познаны были в их тщете и в чувстве тлена и вновь полюблены какою‑то вторичной любовью. Поэтому в восприятии красоты в Византии всегда чувствовался слабый лирический фон души, пронзающая мистика красок и линий. Это тот же скорбный философский инстинкт Сардийский.
ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ!…
Но какие тут «дела» разумеет Господь?
В Пергамском типе императорскими иконоборцами была сделана последняя попытка реформировать Церковь в интересахчеловекобожного государства с тем, чтобы сделать его более способным сопротивляться Исламу. Этим закончился Пергамский цикл: борьба против государственного двоеверия Пергамскогопериода, борьбы против Латинской Иезавели, вдохновляемой ложнымихаризмами.
Фотий и аморейскаяновая династия, открывшая цикл Сардийский, старались построить политическое единство и мощь Империи на восторжествовавшем православии и национальном единстве эллинском.
К этому времени латинская команда в войсках уже была заменена греческой. На деньгах появились только греческие обозначения цен. Вместо латинских August окончательно вошли в употребление титулы Βασιλεύς (басилевс, царь – пер. ред.) или Δεσποτης (владыка, царь – пер. ред.). В возрастающем отчуждении от языческой древности византийцы утратили вкус даже к собственной эллинской мифологии и её героическому эпосу. С тех пор, как возникла на Западе лже–империя Франков, своеобразие Византии приобретает еще большую замкнутость и острую до болезни неумеренность.
Афинская Академия, как рассадницаэллинизма, давно уже была закрыта. Свободомыслящее учение вынуждено было бежать в Багдад к арабам. После завоевания арабами Антиохии(637 г. – прим. ред.) и особенно Александрии (641 г. – прим. ред.), с остатками знаменитых когда‑то образовательных учреждений, замерло последнее эхо древней свободной мысли.
Под страхом наказания всем предписано было держаться догматов ортодоксии. Власть стянула всё гражданское просвещение к престолу и подчинило его Церкви.
Языческие дигесты, это философское и атеистическое право, равное для всех, — были заменены теократическим «Номоканоном»(византийские сборники церковных правил и императорских указов, касающихся церкви, составленные в VI‑VII веках – прим. ред.).
Вся общественная жизнь свелась к ревностному хранению догматов и к конским ристалищам, к которым все относились с истинно лидийскою страстью. Евреям предложено было или принять крещение или отправиться в изгнание.
Религиозные обеты и епитимьи заменили место муз и граций. Искусство свелось к иконописи, направляемой каноном и как верхами общества, так и его подонками.
Только православный христианин мог быть полноправным гражданином, и отлучение от Церкви было равносильно лишению всех прав состояния. Наоборот, принятие православия делало человека, хотел он этого или не хотел, и даже ведал ли он это или не ведал, подданным Императору.
При Юстиниане Парфенон был посвящен Деве Марии, храм Тезея – святому Георгию Каппадокийскому (Победоносцу). Философские школы закрыты.
Вот то осуществление христианства, которое обозначено было властью Базилевсов, автократов, говоривших к народу, как с амвона, и деспотически действовавших через священную иерархию чиновников. И государство действительно не впадало больше ни в одну ересь. Казалось, всё здесь было сделано, чтобы открылись врата вечности, а между тем, над всем этим тяготела какая‑то роковая неправда.
В чем же была она? Здесь учение апостолов о божественном происхождении власти было принято эллинами, но без плода, так как в этом приятии было только задавливание собственных властелюбивых стремлений, но не было бескорыстной муки за неосуществлённый идеал правды Христовой в социальных отношениях. А это только и могло повернуть их умы языко–христиан к обетованию будущего Града Божия на земле.
Также и борьба против римской лже–теократии была доведена до конца. Она завершилась катастрофой отсечения от «восторжествовавшего православия» всего латинского Запада. Борьба эта велась с обличительными ссылками на книги Евангелистов, на Деяния и послания Апостолов и на обще–поклоняемое прошлое Христианства. Так было на словах. На деле же вожди Византийского Христианства тут руководились не религиозной ревностью об истинных путях Господних, сколько распалением старой эллинской вражды и мести против этих всесветных поработителей латинян и национальнымсамообоготворением эллинским.
Вот почему «дела» эти, великие и светлые по виду, были не таковы в очах Христа, и Он изрек свой суд: «ТЫ НОСИШЬ ИМЯ, БУДТО ЖИВ, НО ТЫ МЕРТВ…».
Какие страшные слова! Что они значили? Грозное обличение слышится в них.
На этом Византийском Христианстве «Торжество Православия» (842 г.) было провозглашено как раз в тот момент, когда Церковь подошла к самой важной задаче: социального осуществления Града Божия на земле. Подлинное преступление против Святого Духа было в том, что здесь все вкладывали в это «торжество» Сардийскую уверенность, что Христианство этим типом навсегда завершено, и ему до кончины мира не предстоит больше никаких задач на земле и о земле.
После того, как воинствующий идеал преображения социального счастья и мира окончательно выпал из этой Церкви, то она вся оказалась в объятиях обоготворяемых призраков прошлого и смерти.
«Православие восторжествовало».
На этом мертвящем начале сходились теперь и патриархи, и базилевсы, и ученые канонисты, и отрекающееся от мира монашество, и сильные мира, и богачи, — словом, и Церковь, и государство теперь составили согласный организм – единый кафолический духовный град –οίκουμένη (мир, обитаемая земля – пер. ред.), мир ортодоксии и истинной гражданственности; а вне её – έρημος (пустыня — пер. ред.), дикая пустыня, неисторический мир варваров, вечно волнующийся хаос народов, неспособных ни на что, кроме рабства и подражания, и о котором не может быть никакого положительного пророчества.
Всё было удивительно в этом историческом наваждении. Когда‑то управлявшая народами трёх материков Византия скоро утратила под ударами Ислама Палестину, Сирию и Египет, и почти всю Малую Азию, то есть три патриархата и весь Запад. Как же после этого могло держаться там тот универсализм, который составлял подлинную динамику Римского государственного предания? Ведь горделивые византийцы, хотя совершенно уже не знали латинского языка, всё‑таки продолжали называть себя «ромеями», т. е. римлянами, всю империю величать «ромейской», т. е. римской, т. е. всесветной, свою столицу на берегах Босфора — «новым Римом», а на римского папу, объявившего себя независимым, и на варваров, овладевших Италией, и на сарацин, захвативших Восток, смотрели, как на своих взбунтовавшихся рабов с низкой душой.
Тут Ангел этой великой Церкви оказался перед уже знакомым Сардийским искушением, неведомым другим Церквам. Не сводя глаз с прошлого, он собирал в религиозное воображение верующих все добытки Христианства, духовные дарованияразных Церквей от самых первых после–апостольских поколений, все художества минувших веков, а также методов управления и дипломатического искусства народов, бывших в их кругозоре. И вот умное обладание всем этим в эллинской гордости своей здесь считали за достигнутую полноту универсализма, не менее действенного, чем грубая физическая экспансия Рима.
Так Церковь стала жить точно под звёздным шатром иллюзорно сверкающих ценностей прошлого и в мертвом спокойствии утвердившейся веры, охраняемой принуждением православных базилевсов.
Какая же в этом была нравственная опасность? Разве такое собирание не есть долг каждого христианина истинного? Сказано ведь: «кто примет пророка во имя пророка, — получит награду пророка, и кто примет праведника во имя праведника, — получит награду праведника» (Мф. Х, 41).
Тут же было иное. Правда, здесь были собраны все писания апостолов, все памяти мучеников и останки их, все отречения подвижников, все юродства Христа ради, все деяния Вселенских Соборов, все описания святых мест Палестины и паломничества к ним, все агиографы с чудесами их, все молитвенные чины в их гимническом великолепии, все сновидения ума великих до–христианских народов.
И когда здешние учители веры говорили об этом варварам, то, смыкая глаза, грезили, что за эти духовные сокровища можно заставить служить себе весь мир.
Эллинская нация – это первородное племя в Христианстве избранных народов Нового Завета. Она является носителем Его божественных глаголов, где бы они ни прозвучали, и осуществляет их как верховную истину в своих учреждениях и политике. Так веровали патриархи, епископы, имперские чиновники.
В действительности Византийские христиане пытались объединить всё это не во Христе, а в себе самих, в своем эллинском эгоизме, без предварительного усвоения себе нравственной победы Христа над временем и пространством. А это производило глубокий вывих в вере верующих.
Надев обманчивую личину теократии, вожди Византийского Христианства стали смотреть на все эти святыни такими очами, какими смотрит хозяин на собственность и торговец на товар.
Научая темные и младенческие народы поклоняться этим святыням, они покоряли их быстрее и прочнее, нежели мечами; доводами веры стали прикрывать корысть купцов, обещаниями небесной награды уловки поработителей. Но так как у них самих обладание получилось внешнее, имущественное, – то товары эти могли оживлять других, но самих продавцов это умерщвляло. Вот почему, неся имя «Будто жив», т. е. «православен», т. е. совершенный христианин, Сардийское Христианство было мертвое, ибо «вера без дел мертва есть». Конечно, Ангел Сардийский имел размах крыльев весьма широкий, ибо он собирал такие сокровища не только для себя, а предлагал это как предельный путь для вселенского расширения: его ортодоксия должна будет стать мерою сирийцев, египтян, италиотов, армян, грузин, франков, полудиких славян, монголо–финнов.
Вот откуда шли такие неутомимые и дальновидные заботы о миссионерских предприятиях, направляемых из Византии.
Но по скорбному сардийскому инстинкту, не взыскуя Града Грядущего и, не веруя ни в какое положительное обетование для Христианства здесь на земле, Византийские учители свой национальный пессимизм старались обосновать на якобы исключительно несомненном последнем акте грозной Евангельской эсхатологии, т. е. идее страшного суда, совершенно минуя и затаптывая первый радостный хилиастический акт Града Божия. По отношению к старым полуистлевшим народам Востока, утомлённым жизнью, тут, быть может, духовного насилия и не было. Но когда Византия захватила душу свежих варварских народов, рвущихся к будущему, – то тяжкий грех лже–учительства и духовного убийства тут падал на неё. Научая эти нетронутые народы трепетать только пред образом страшного суда и, вместе с тем, сковывая их волю полною безнадежностью будущего для рода человеческого здесь на земле, эта гениально–учительная церковь лишала их права на творческую смелость и, духовно кастрируя, обрекала на поглощение собой в ближайших же поколениях, что и происходило со всеми славянскими поселенцами в Македонии, Фессалии–Элладе.
Так вожди греко–восточного Христианства, будучи героическими хранителями догматов, являлись невольными убийцами целых народов. Оставаясь внутренне холодными, деспотическими, коварными и жестокими, они делались маниаками отвлечённых идей: жажда быть всегда правыми снедала их, распаляя лишь половые страсти; они часто готовы были и себя, и других принести в жертву какому‑нибудь умозаключению. Одноактная эсхатология, поддерживаемая патриархом, неисчислимым монашеством, придворными евнухами, извращали в них отношение к человеческой плоти, и плоть стали принимать, как грязную темницу духа, её надо иметь мужество совлекаться до полного одухотворения. Если такого мужества не хватило у самого, то могли явиться на помощь другие. Это давало оправдание омерзительнейшей системе членовредительства в наказание за совершенное преступление, а часто как меры политической предосторожности.
Базилевсы из династии Аморийской, Македонской, Комнинов, Палеологов безбоязненно возводили и низводили патриархов, утверждали или отменяли церковные постановления, вели политическую игру на примирение с Западом и сами угасали в пороках, интригах и крови
БОДРСТВУЙ, И УТВЕРЖДАЙ ПРОЧЕЕ БЛИЗКОЕ К СМЕРТИ; ИБО Я НЕ НАХОЖУ, ЧТОБЫ ДЕЛА ТВОИ БЫЛИ СОВЕРШЕННЫ ПРЕД БОГОМ МОИМ…
Слушая эти слова, невольно хочется воскликнуть: «Да это не Церковь, а какой‑то некрополь с долинами смерти вокруг, поле, усеянное костями. Одна часть её носит имя, будто жива, но мертва. Все же прочее вокруг также близко к смерти.. Что же живо, Господи?»
И неужели так было в действительности? Значит, так. Умирание и похороненное чувство постепенного упадка и неминуемой гибели составляло основной тонус Византийской религиозной психологии и политики на всем протяжении её удивительного существования.
Окружённые священно–придворными чинами и евнухами, базилевсы и патриархи являлись вещателями ортодоксии и деспотических канонов, законодателями религиозно–государственной жизни.
Когда на торжественных приёмах Базилевс – этот коронованный теолог со взором, остановившемся на своём величии, облечённый в тяжелую парчу, возлежал на престоле, и в одной руке держал огромное золотое Евангелие, а в другой – шарообразную державу, увенчанную крестом, — то даже без нимба и надписи «όϖν» был подобен иконе Самого Спасителя Богочеловека.
Этим инсценированным богоподобием своей власти и символической пышностью аудиенций, они с ума сводили не только своих единоплеменников подданных, но даже и далеких варваров. Сам Карл Великий и потомки его, все эти Генрихи, Оттоны, короли и конунги Западной Европы, только и мечтали подражать им.
И только весть о том, что этот самый богоподобный космократор свергнут с престола, ему отрезали нос, выкололи глаза его же приближённые Византийцы, несколько умеряло этот подражательный пыл.
Не менее ужасно было то, что и самую жестокость и коварство своё они переживали как каноническую верность.
14000 болгар, взятых в плен, ослепил Василий II (Болгаробойца, 958–15.12.1025 – византийский император из Македонской династии – прим. ред.) и, оставив на каждую сотню по одному одноглазому, отпустил их на родину, и ни патриарх, ни Собор епископов, ни подвижники из монастырей, – никто не осудил этого, а продолжал по–прежнему верить, что Византия – «свет во откровение языков».
А когда меч ослабел в их руках, то священной дипломатией они всегда умели околдовать противников, заставляя этих дикарей, гораздо более сильных и молодых, но невежественных, рабствовать перед собою, то в благодарность за выданные им мандаты на завоевание других стран, то в оковах церковных канонов, то на основании клятвенных договоров, то импонируя красотой и ученостью.
«Православие восторжествовало!» Какого еще нужно большего торжества?
От этой славной посылки молчаливо и постоянно ползли соблазны совершенно противоположные духу жизни. И на глаза деятелей этой Церкви, в которых никогда не было недостатка, ибо монастыри были переполнены ими, падала завеса, волнующая перспективы на явление Града Божия в истории, к чему звали древние пророки… и Апокалипсис.
«Пророчества не уничижайте» — предостерегал апостол Павел. Но тут отравляющая горечь исторического пессимизма действовала медленно, но именно, как яд. В Церкви Византийской на протяжении веков многие живые элементы борются со смертью, продолжая цепляться за жизнь: в проповеди, в иконописи, в великой миссионерской политике, в монашеском подвижничестве, в богослужебном обряде. И всё это с каким‑то томимым фатализмом бьется в последних судорогах умирания.
Некогда миллионное население Константинополя в последние десятилетия не превышало 100 000. Алексей Комнин (византийский император в 1081–1118 – прим. ред.)писал нормандскому бандиту Роберту Гвискару (норманн из династии Готвилей (Отвилей), завоеватель Южной Италии и Сицилии, 1016–1085 – прим. ред.), который в то время наводил ужас на берега Средиземного моря: «Я сам, облечённый в сан Императора, не вижу никакого исхода. Я принужден постоянно бегать от турок и печенегов из одного города в другой». И одновременно с этим Алексей потребовал от легиона крестоносцев присяги!
Какие бы страны они не завоевали в будущем, как бы далеко это ни было, все это должно вернуться под его верховную власть на том основании, сто некогда все эти страны до Ирана и Аравии принадлежали Византии. Надо быть сумасшедшим, чтобы ставить подобные условия. Когда всё средиземное море было уже в руках арабов, Константин VII (Багрянородный, византийский император из Македонской династии 913–959 гг. – прим. ред.) всё еще продолжал себя именовать «царем царей», «владыкой моря до Геркулесовых столбов», т. е. до Гибралтара. Его преемники всё еще тешили себя мысльюо седмиричном числе холмов, на которых раскинута их волшебная столица, что делало её подобием Рима, и они требовали от Европы признания своей власти.
А слепой Исаак Комнин (император 1057–1059 гг – прим. ред.) накануне падения Империи и завоевания её латинскими крестоносцами, мечтал о всемирной монархии. И, несмотря на всё это безумие, Византия до последнего дня сохраняла царственное значение для народов и Запада и Востока, служа общей наставницей ортодоксии, придворного этикета, учености, классицизма, художеств. Снабжала Европу, Азию оружием, тканями, предметами роскоши, душистыми маслами, плодовыми деревьями, семенами овощей, но уже не религиозной верою.
Вера – великий дар свыше. Она родит в человеке избыток сил бескорыстия и ведет к деяниям. Тут же такой веры не было, потому не было и деяний. Тут было много трудов употреблено на то, чтобы собирать, без конца собирать в свои руки, как в один центр всё духовное богатство разных Церквей, близких и далёких, и создавать у себя склад святой ортодоксии нетленной. И смыкая глаза от волнения, они требовали признания своей власти и от христианских народов, и от арабов, и от евреев.
Но так как эти труды собирания не были делом веры во Христа, то потому они были несовершенны перед Богом. Этот лже–синтез они пытались сделатьпослушным себе и владеть им, как талисманом, дающим право на обоготворение собственной национальности. В нём хотели иметь для себя самих как бы заклинания от смерти и падения, а вышло наоборот. Грубые латинские крестоносцы нанесли Византии такой удар, после которого она уже не могла оправиться. Затем началось неудержимое наступление турок–османов.
Среди застоявшейся тишины церковных музеев жутким веянием смерти одолевающей была здесь приглушаема и чувственность – этот неутомимый враг Христианства в прежних типах Церкви. Но зато там, где надзоры евнухов, аскеза монахов и мистический террор надвигающейся смерти не успевали пронзить душу, — там чувственность вспыхивала в византийцах бешеным взрывом сладострастия и влюблённости.
Является вопрос: На что теперь пред лицом близости смерти могла направляться деятельность этого Ангела этой Церкви? По–прежнему механическое коллекционерство продолжалось и обращало каждый храм в θησαυρος (сокровище – пер. ред.) реликвий, и это усыпляюще действовало на умы и волю, как патриархов, так и базилевсов. «Сокровища одних церквей в Константинополе могут быть достаточны для украшения всех церквей мира» – восклицал с горечью Алексей КомнинГотвилю Роберту Гвискару. И эти слова невольно будили Сардийское эхо. Церковный порядок из года в год повторял молитвенный ритм тропарей и стихир. Они не замечали, что варварский мир – это не только хаос, что на западе надвигается победа гуманизма и возрождение язычества с его своеобразием и культом любовной страсти, а у северных варваров, где посеяны были в чувстве радостного утверждения жизни семена Христианства, загорит зарево новой религиозной самостоятельности и восходит светило новой Церкви.
Иконы и жития писались однообразно, но так, что жизнь деятелей Христианства, всегда исполненная драматизма, представляема была не в суровом окружении действительности, а как бы на золотом фоне триптихов. Через это святые, быть может, выигрывали в глазах победивших иконопочитателей, но теряли самое ценное из своей силы воздействия на других.
Неизбежно подымается вопрос: да не было ли всё это только Христианством эпигонов? Нет. Эпигоны – это выродившиеся потомки великих отцов, бессильные справиться с громадными задачами унаследованными. Здесь же на всем протяжении мы видим силу, не знающую усталости, огромную и почти нечеловеческую последовательность.
На фоне этих эсхатологических решений еще острее, проникновеннее и таинственнее вспыхивала вторичная и как бы возвратная любовь к плоти, к её усладам, с её красками, формами, звуками, запахами. Утратив гомеровскую радость души, они чувствуют привязанность к жизни чуть ли не глубже, чем античные греки или даже варвары. И, во всяком случае, их любовь к жизни тоньше, сложнее, нервнее, многограннее.
Гигантская воля Ангела Сардийского в союзе с человеком тут, казалось, захотела остановить время и победить это страшное приближение всего к смерти, какою‑то особенной победой, видимой и убедительной для всех народов и будущих поколений. Всюду сопутствуемая обоготворяющим церемониалом, церковная власть с каждым веком всё больше и больше суживала религиозные горизонты настоящего, и казалась заснувшей в своём прошлом величии и обстановке цезаризма.
Истина вся в прошлом, и мысль их по ступеням веков патетически уносилась всё дальше и дальше к светлому прошлому и в делах веры, и в делах государства. И туда же уводила все доверившиеся ей молодые народы..
Ничего больше не появится ни великого, ни светлого в Христианстве, «сын Человеческий, пришед на землю, найдет ли веру?»
И они с ужасом отсчитывали каждый уходящий индиктион годовой за индиктионом (период в 15 лет, который использовался в Европе в Средние века при датировке документов – прим. ред.)… до Страшного суда.
И они создали до сих пор не потерявшую власть над душами религиозную культуру остановившегося времени и пространства, расплющенного в плоскость иконопленного фона и приобщающего нас к мистической загадке мира, как творение «благодатного огня». Какую надо было иметь волю и глубину мысли и силу внимания, чтобы осуществить такую задачу!
ВСПОМНИ, ЧТО ТЫ ПРИНЯЛ И СЛЫШАЛ, И ХРАНИЛ, И ПОКАЙСЯ..
Только этот язык прошлого и был понятен для них, потому Христос и говорит так.
Действительно, ни одна из церквей не имела таких учительных преданий, как Греко–восточная. Не Сам ли Господь сказал, когда эллины пожелали Его видеть, что «ныне пришел час прославиться Сыну Человеческому». Вся история Христианства лежала тут пред каждым верующим, как раскрытая книга. Учение и чудеса апостолов в Ефесе, Коринфе, Солуниках, Филиппах, страдания мучеников, подвиги отшельников, — всё это происходило на её территориях, возвещаемо было на её языке, греческом, и без книг держалось в памяти живущих поколений.
Догматическая же борьба с ересями и подвиги Вселенских Соборов были совсем близко, но костенеющим сознанием они не могли понять, что с ними самими происходит нечто ужасное.
В покаянных муках перед всем этим они должны были многократно совлекаться своего национального эгоцентризма, ибо православие не может быть атрибутом национальности, и принять в своё сердце Христа, как нравственного Победителя над временем и благого устроителя будущих судеб земли.
Только тогда это поистине славное прошлое явилось бы их спасением, а не добычей: путём жизни, а не товаром, святыней, а не богатством века сего, которое воры стараются похитить. И как бы отвечая на это тайное искушение души их, Христос говорит:
«ЕСЛИ НЕ БУДЕШЬ БОДРСТВОВАТЬ, ТО НАЙДУ НА ТЕБЯ КАК ТАТЬ, И ТЫ НЕ УЗНАЕШЬ, В КОТОРЫЙ ЧАС НАЙДУ НА ТЕБЯ…».
После сих слов для этих вторичных Сардийцев должно было сделаться ясно, до какой степени своекорыстны их идеалистические тяготения к прошлому. Бодрствовать – это значит иметь око, открытое на своё недостоинство по сравнению с величием долга святости, завещанной Христом в Его Божественном Образе. Иначе Он грозит, что Сам явится к ним, как т а т ь. Сам будет похитителем этого некрадимого богатства, чтобы передать его другим. Угроза ужасная. Но тут же Господь раскрывает и положительную сторону этой Церкви. «ВПРОЧЕМ, ЕСТЬ У ТЕБЯ В САРДИСЕ НЕСКОЛЬКО ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЕ НЕ ОСКВЕРНИЛИ ОДЕЖД СВОИХ, И БУДУТ ХОДИТЬ СО МНОЮ В БЕЛЫХ ОДЕЖДАХ, ИБО ОНИ ДОСТОЙНЫ»
Опыт истории показывает, что многие Церкви, совсем погрязшие в ошибках и грехах, восстали к жизни очищенными и просветлёнными благодаря следованию лишь за несколькими одарёнными личностями. Надо только уметь опознать этих избранников Божиих.
Да не покажутся нам страшными эти слова. Нигде и никогда Христианство не было религией масс. Это была везде аскетическая религия избранных. Поэтому истинные христиане во всех Церквах могли быть только отдельные личности, отрекшиеся от всех бывших грехов, влечений. И они‑то вели за собой Церкви.
Вернее бы передать так: «Есть у тебя несколько великих имён…». Кого здесь разумел Господь, угадать не трудно.
По–гречески сказано: έχετεόλίγα όνόματα (имеет несколько имён – пер. ред.).
Это избранники Божии, поднявшиеся на высшую ступень нравственной лестницы, и мерцающие, как истинные звезды, среди тьмы национальногосамообоготворения.
Эти люди стояли одиноко и как бы отщепенцами.
Они те, которые шли против основных немощей церковного типа. Думаем, что, прежде всего тут надо разуметь Фотия, который, как маяк, стоял на страже против папизма, духовные исповедники Кирилл и Мефодий, которые насадили самостоятельное православное христианство на севере среди славян и тем прорвали у Византийской Церкви это мертвящее понятие οίκουμένη, и открыли путь спасения и для самого греческого православия. Марк Ефесский, который героически воспротивился малодушному компромиссу, ложному и корыстному соединению с папским Римом. Немало было твердыхстоятелей за веру и против Ислама, как Иоанн Дамаскин.
Правда, это λίγα (немного – пер. ред.). Но они стяжали себе όνόματα — имена великие в очах Божиих, и сила их такова, что ими устояла вся эта Церковь, несмотря на турецкое иго. И в заключении Христос с безмерной любовью даёт утешительное обещание, что эти «немногие», эти «побеждающие» не переведутся в греко–восточной Церкви, и что сияние этой Церкви не погаснет.
В 1204 году армия франкских крестоносцев завоевала большую часть Византийской Империи. Столица была взята осадой со страшными жестокостями, грабежом и поруганием святынь, и основана была Латинская Империя, которая пока взяла под своё особое покровительство и руководство. И Иннокентий III сделал то, чего не смогли сделать ни один из его предшественников: он собственною властью навязал древним греческим епархиям своих латинских епископов.
После 60 лет существования эта Латинская Империя бесславно пала, а с нею и навязанная иерархия. Восстановление греческой империи было слишком ослабленно этой катастрофой, чтобы быть в состоянии сопротивляться туркам, и пала под их ударами. Но греко–восточная Церковь осталась жива и по сей день.
«ПОБЕЖДАЮЩИЙ ОБЛЕЧЕТСЯ В БЕЛЫЕ ОДЕЖДЫ, И НЕ ИЗГЛАЖУ ИМЕНИ ЕГО ИЗ КНИГИ ЖИЗНИ, И ИСПОВЕДАЮ ИМЯ ЕГО ПЕРЕД ОТЦОМ МОИМ И ПЕРЕД АНГЕЛАМИ ЕГО»
Понятно, о каких тут победах мог говорить Христос этим людям, так долго испивающим горькую чашу своего политического и национального унижения. Но ничто так не учит, как страдания. Только этой ценой Церковь эта научилась видеть Его, держащего семь Истинных Звезд и семь Духов.
Так Церковь Византийская, которую, казалось, только и остается покрыть погребальным саваном, ибо сквозь кадильные благовония молитв ей уже чуялся смрад разлагающегося трупа, подвигом избранников до сих пор, несмотря на мусульманское иго, является центром мистической радиации и сияет на таинственномСедмисвещнике первых седми Церквей Асийских.
Глава 11. Филадельфийская церковь
Город Филадельфия не могла похвалиться ни своей древностью, ни военной славой, ни богатством. Это был город сравнительно молодой. Он был заложен Пергамским царем Атталом Филадельфом II около 150 г. до Р. Х., отстроен и заселён и того позднее полугреческими–полускифскими выходцами из Македонии. Самостоятельного политического значения он никогда не имел и после присоединения Малой Азии к Римской Империи жил пергамским и сардийским преданиями.
Избрание его из чреды семи Светил совершенная неожиданность.
Город этот много раз подвергался землетрясениям. Стены его были совсем ненадёжные: то с одной стороны, то с другой ползли и рушились под действием подземных сил. Вследствие этого в городе жили немногие, большинство граждан занималось обработкой полей и виноградников в деревне. Это был трудящийся народ, неотёсанные рустики. Быть может, именно потому участие Филадельфии в качестве «полиса» в государственном теле Пергама сводилось главным образом к привычке получать приказания по части разных продовольственных повинностей и отдаче своих здоровых сыновей в отряды пергамских гегемонов, на дорожные работы, для устройства почётных приёмов царских наместников и т. д.
Филадельфия не была захвачена никаким оргийным культом. Роль Филадельфии в поддержании государственного идолопоклонства Пергама тоже была подчиненная и вынужденная. Жреческий демонизм Фиатир в ней не находил себе пищи. Поклонение Деметре, обряды, сопровождающие посев хлебных злаков, культ межевых камней да простодушные пьяные праздники, на которых они дико плясали вокруг козлоногих богов в дни виноградного сбора – вот и вся религия.
Филадельфийцы были плохими язычниками, но, быть может, именно потому из них могли выйти хорошие (лучшие) христиане.
Об особенностях жизни первой Церкви в Филадельфии нам почти ничего не известно. Имеются лишь общие указания о том, что филадельфийские христиане отличались «высоким благочестием». Вот и всё.
Надо думать, что здесь Христианство с первых же дней было перенесено из города в деревню (от тех и других пахнет навозом и чесноком), и благодаря этому, тут образовались своеобразные отношения: это была Церковь вилланов, ходящих в тяжелых деревянных сандалиях и работающих на чужой земле. В этом отношении Церковь эта больше, чем какая‑нибудь другая, похожа на иудео–христианские общины Палестины, которые тоже были земледельческие, деревенские. Ап. Иаков в своём послании (V,4) с силою пророка изобличает сложившиеся там отношения между землевладельцами и полевыми подёнщиками. То же, вероятно, было и здесь. Поэтому от этой Церкви должно было веять ароматом сельских добродетелей и вместе анархизмом полукрепостной деревни.
Но поразительна последующая судьба Филадельфийской Церкви.
Соблазны пагубных ересей, которые вовлекли города в Азии и Асийской Копутангии и которые проносились разрушительными бурями по Империи и отторгали от Евангельской истины целые провинции, не могли поколебать этой деревенской Церкви.
Политические катастрофы, которые выпадали на долю Малой Азии в дальнейших веках, неописуемы по своему ужасу. На Малую Азию успели пойти свирепые готы, армяне; разбойничьи горные племена Исаврии и Пафлагонии вели нескончаемые нападения на Империю. Персы неоднократно проходили по Малой Азии, всё разрушая на своём пути и губя христиан. Сюда ринулись и торжествующие арабы, неся проповедь ислама и отторгая от Христа огнём и мечом округ за округом с десятками тысяч исконных христиан, у оставшихся же верными – оскверняли святыни и коверкали весь гражданский быт.
От Эфеса, Пергама, Фиатир, Сард, Лаодикии не осталось камня на камне. Позднее тут прошел Тамерлан, воздвигавший памятники из человеческих черепов, после чего водворились на время турки–сельджуки, всё покорив кругом, и, наконец, прочно осели турки–османы. А Филадельфию они пощадили, дав ей трогательное имя Алашехир – «Божьего города».
Даже и ныне город этот не перестал иметь значение. Филадельфия утопает в фруктовых садах, а полуразрушенные стены с башнями и бойницами свидетельствуют о бурном прошлом. Улочки узкие и застроены крайне тесно, но жители не хотят выходить за пределы этих стен, боясь через то лишиться драгоценных обетований Апокалипсиса. Несмотря на бедность, в городе пять приходов, кроме того, под управлением митрополита Филадельфийского состоит ещё до 15 сельских церковных общин.
Обещания всяких выгод, которыми английские миссионеры стараются склонить филадельфийских греков в протестантство, а папские – в латинство, не могут соблазнить их. До сих пор Филадельфийская Церковь несёт знамя Православия, являясь вместе с тем опорой, за которую держатся уцелевшие обломки церквей Сардийской и Лаодикийской, едва прозябающие здесь среди небольших греческих поселений, ибо все христиане Мало–Азийского Востока подчинены митрополиту Филадельфийскому.
Сохранение этой примитивной Церкви до наших дней есть невероятное чудо Промысла Божия в истории и поразительно подтверждает слова Христа Ангелу Филадельфийской Церкви, сказанные об этом очаге веры. И до сих пор в городе Филадельфии матери–гречанки заставляют своих детей вместе с первыми молитвами заучивать наизусть глаголы Апокалипсиса об их Церкви, подлинные глаголы.
В чём же были особенные заслуги этой Церкви по сравнению с другими светильниками Асии? И где корни столь несокрушимой устойчивости её? Это можно понять из рассматривания всего цикла религиозных переживаний филадельфийских христиан.
Прежде всего, бросается в глаза, что размах крыльев у Филадельфийского Ангела не широк, будто он не высоко поднят над землёй. Тип этого благочестия выделяется из всех прочих не яркими положительными качествами своими, которые по признанию Самого Христа у них нет, а… загадкой своей убогости.
Является вопрос: какую же Церковь знаменует Филадельфия в порядке более широкого приложения правды Седмисвещника к общему домостроительству христову? Думаем, что Славяно–русскую. Это не только потому, что основоположниками славянского христианства явились также выходцы из Македонии Кирилл и Мефодий, и что как первые филадельфийцы были рустики, ходившие на деревянных подошвах, так и эти славяне – народ земледельческий.
Но лишь в этом предположении возможно понять тип филадельфийского христианства и загадку русской судьбы, ибо и тот, и другие – это народ, не боящийся будущего, а взыскующий его. Сохранение варварской русской Церкви в Европе и Азии есть такое же чудо истории, как и сохранение примитивной Филадельфийской в Малой Асии. Обе они религиозно конгениальны. Русская Церковь, зародившись в более поздний час истории, вовсе не представляет собой жизни испорченной, типа Сардийской, не есть варваризация Византии, но составляет самостоятельный тип – макрокосм Филадельфии, вторую форму православия – славянскую. Это мы увидим из первых же слов Христа о ней: «ТАК ГОВОРИТ СВЯТОЙ И ИСТИННЫЙ, ИМЕЮЩИЙ КЛЮЧ ДАВИДОВ, КОТОРЫЙ ОТВОРЯЕТ И НИКТО НЕ ЗАТВОРИТ, ЗАТВОРЯЕТ И НИКТО НЕ ОТВОРИТ…»
Себя Христос здесь называет «Святым и Истинным», т. е. именами Божьими. Что значит это? Это значит, что на всём протяжении истории этой Церкви её будут соблазнять миражами святости и истины вне Христа. Вспомним, какую опасность для младенческой легковерной Руси представляла проповедь хазарами Иудаизма, который с такой злобой отвергает святость и истину Христа. Позднее ещё более сильный соблазн шёл от Ислама, который приняли поработители Руси – татары. Победоносным мечом проповедовали они святость Магомета и истину его откровения, тоже якобы посланника небес. Позднее на Россию налетели с Запада великие волнующие идеи общечеловеческие, безрелигиозные, которые проповедовали свою добродетель, свои образы нравственного совершенства, свой гуманистический героизм, как более приложимые к жизни, чем христианство, и обещавшие осуществить совершенное правление и даже общее счастье, и тем воцарить человека над его судьбой.
И этот гуманизм сделался даже государственным исповеданием на несколько поколений.
{На обороте листа:
На ней печать нищей скудной жизни, скорбных, безрадостных молений, неизбежного тёмного конца впрок и в безвестность. Вронский II ч. Они прекрасно чувствуют себя в своём навозе.}
Ещё большему давлению эта Церковь подвергалась со стороны материалистического мировоззрения века. Все открытия и изобретения, вся промышленность с её чудесами, финансовая и кредитная системы с их грандиозными махинациями и очевидной службой человеку показывают, что успехи и истина вне Христа и достигаются без всякой благодати. Университетская же наука в тысячу глаз изучает «объективный мир», который нечего и спрашивать о нравственном праве его быть таким, а не иным. Изучает человека и животных и принимает их хищность жизни, смертность, как естественные свойства природы.
Начальная школа с ранних лет организует для верующих детей бесшумный переход от веры к неверию во имя познания «истины». И вот среди всех этих соблазнов сам Христос открывает этой Церкви, что Он единственный источник святости, что в Нём – всемогущая сила Истины. Он единственный Светильник её, ибо содержит в себе всю правду о человеке и о космосе, и о мире, и о небе. Это значит, нравственное начало в человеке не случайно, не надстройка над сытым брюхом, а центрально существенно. Оно ключ к бытию, к познанию творческой тайны мира. Космос не аморален, а нравственно победим и побеждён уже Христом, что и будет показано в день развязки драмы всего языко–христианства и явления Града Божия.
Вот что значит Святый и Истинный.
Он Единый Бог Церкви, Свет и Истина, только Его обетование непреложно и будет исполнено.
Все вокруг Церкви этой лгут: лжёт наука, лжёт государство, лжёт промышленность, лгут банки и кредит, лгут сплошь.
Оно (нравственное начало?) чувствует себя у черты разума. И дивно, что, несмотря на все усилия вырвать веру Христову из сердец этого варварского народа великана–младенца, так страдальчески жаждущего познать Бога до конца, – эта вера там живёт, изливая загадочный свет, который спасал этот народ и под склокой удельных князей, под татарским кнутом и на дыбе Московских царей, среди всяческих посрамлений, катастроф и невероятных бедствий в истории против гуманистической империи.
Еще большая приложимость этого к Руси подтверждается из дальнейшего. Христос имеет «Ключ Давидов», который открывал когда‑то вход в крепость Сион, и через то давал право входа в Новый Иерусалим, т. е. город Истины, Град Божий, и тем самым даёт власть над всем новым Израилем, т. е. λάος τών χριστίανών (христианский народ – пер. ред.).
Этот ключ не жреческий, не священнический, а царский, ключ не монашеского лично–интимного мистицизма, а мистицизма светского, социально–государственного.
«ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ…» Какие это были дела? Где они? Когда в Асии Филадельфийская Церковь выступила на арену – христианство в других городах уже имело определившуюся организацию, ясно выраженный догмат, сложившийся эвхологион, эсхатологион об Антихристе, загадочное учение о власти, двусмысленный опыт государственного христианства в Пергаме, имело печальный пример жреческой харизмы, якобы ведущей к будущему торжеству осуществления единого стада в Фиатире; усвоило ίερα γράμματα τών ιουδαϊων, т. е. писание Ветхого Завета, и делало опыт собирания всех духовных идеалов и религиозного омертвления в объятиях обожаемых призраков прошлого – в Сардах. В чём же после всего этого могли заключаться «д е л а» филадельфийцев? Разве только в терпеливом ученичестве, в восприятии чужого, в смиренном усвоении от предшественников уроков веры и в пересаживании к себе чужих святых, наконец, из старания держать себя в стороне от грехов и падений других Церквей. Роль Филадельфии, таким образом, была скромная, пассивная. Этому как нельзя лучше отвечала склонность филадельфийской расы к усвоению чужого, подражанию и обезьянничеству. Но, конечно, не этим Филадельфия могла приобрести себе место в Седмисвещной истории религий, великое и вечно пребывающее имя.
Находиться так долго в роли подражателя и ученика для этой Церкви представляло даже опасность, ибо сказано: «Довольно для ученика, чтобы был он как учитель его» (Мф. X, 25). Оставаться всегда только учениками, у которых и мысли нет о том, чтобы самому подняться, и, может быть, перерасти своих учителей – это долго связывало все силы её. И подлинно, в русском благочестии до сих пор заметно сплетение нескольких возрастов – подражательного византийского и подготовительного западнического, самобытного русского, которое с чрезвычайными усилиями выбивается из‑под гнёта то той, то другой подражательности. В этом корень смутности русского религиозного сознания и причина болезненности его кризисов и роста. Но находиться целое тысячелетие в роли учеников – для этой Церкви была ещё и другая опасность, чтобы великие учителя не поработили её духовно, грозя открывать перед нею дверь к истине или не открывать в зависимости от готовности её сделаться орудием борьбы за их цели. Дальнейшие слова Христа служат изумительным ответом на эту главную опасность: «ВОТ Я ОТКРЫЛ ПРЕД ТОБОЮ ДВЕРЬ, И НИКТО НЕ МОЖЕТ ЗАТВОРИТЬ ЕЁ. ТЫ НЕМНОГО ИМЕЕШЬ СИЛЫ И СОХРАНИЛ СЛОВО МОЁ И НЕ ОТРЁКСЯ ОТ ИМЕНИ МОЕГО…»
Христос здесь Сам лично открывает дверь перед этой Церковью, как бы помимо всех других полномощных свидетелей Своих – апостолов, епископов, пресвитеров, которых Он сам посылает возвещать учение о Себе в других Церквах. Это значит, что Ново–заветные писания, догматы, власть священничества, таинства, обряды, религиозные обычаи, – не связывают Его, распнувшегося за «ны». Он сам – податель всякого познания о Себе. Он – глава, источник и строитель этой Церкви. Все апостолы, иерархи, все учители, прославленные святые, которые строят Его дело, Ним держатся, Ним созидают. Он дал им власть «вязать и решать», Он дал им «ключи»… Но этим не устранил Самого Себя от власти, не остался Сам без «ключей» (Откр. I, 18). Он волен открываться через голову учителей и официальных строителей. И горе многомнящей о себе иерархии, если она не познаёт Его в этом!
Но не есть ли это отрицание иерархии? Нет. Здесь есть отрицание её как источника спасения, как наместничества, и Церкви, как епископского государствования, но не Церкви, как Его Тела. Он больше апостолов, больше пророков, больше учителей. Так открывает Себя Христос филадельфийским христианам. Это особый путь приближения к Богу, какого не было у других Церквей.
К сожалению, источники святоотеческой письменности, а также исторические справки не дают нам никаких нитей для суждения о духовных особенностях христианства в примитивной эллинской жизни в Филадельфии.
В начале II века Игнатий Богоносец в своем послании к филадельфийцам хвалит их епископа и говорит, что душа его подобна струнам в цитре, настроена согласно с заповедями. «Я поражён его кротостью. Он в молчании своём сильнее тех, кто говорит много». Точно с Тихона Задонского списан этот портрет, и далее Игнатий убеждает филадельфийцев не поддаваться иудеям, которые, по–видимому, наседают на них, и быть верными иерархическому строю своей Церкви, питаясь от единой Евхаристии, как источника Истины и силы.
Но, конечно, это ещё не объясняет загадку такого избрания. Подобные добродетели были не только у Филадельфийской Церкви. Между тем, она, и только единственная она, вознесена в глазах всех на исключительную высоту: тут, очевидно, были ещё другие более веские основания.
«ТЫ НЕМНОГО ИМЕЕШЬ СИЛЫ…». Действительно, Церковь эта среди примитивов асийских стоит как бы в тени.
Но Игнатий Богоносец так хвалит её епископа, называет его даже по имени, между тем как епископов всех других Церквей не называет. Нет имени, значит, нет лица. Двенадцать христиан филадельфийских запечатлели свою верность мученическим подвигом, но не у себя дома, а в Смирне вместе с Поликарпом, но их имён не сохранилось.
Слова Господа о Филадельфийском христианстве станут понятны только при параллельном рассмотрении судеб русской Церкви. Русская Церковь действительно немного имела силы на всём протяжении своего существования. Ей было вверено слово Божие на понятном языке, это величайшее преимущество, из‑за которого происходило столько бурь (неразб.) словестных, но она до сих пор не создала в народе привычки к чтению Евангелия и Библии в домашнем кругу.
В течение столетий народ питался только тем, что слышал о Боге в храме за службами, – святая тайна слов доступных, – и это по большей части торопливо, небрежно и всегда отрывочно. Нет и никогда не было у русской Церкви самостоятельной богословской науки. Многие учёные суть трупы, от которых так смердит распадом, что надо затыкать нос.
Не участвовала она в мировой героической борьбе за веру против каких‑нибудь больших ересей. Нет и никогда не было у нее смелого возвышенного молитвенного творчества. Она пробовала гордиться «своим» древне–чистым православием и высокомерно привязаться к богослужебному обряду, но из этого ничего не вышло, кроме раскола. Создала изумительную иконопись и храмовую бревенчатую архитектуру, но их потом совершенно забыли по причине процветающей косности.
После императора Петра попыталась создать духовную школу, но совершенно не сумела установить в ней правильные отношения между богословием и общеобразовательной наукой. И значительно больше питомцев не отдавали своих сил на служение Церкви.
Главное подчинение Церкви государству, бюрократическое устройство Синодального управления превратило её в одну из малозначительных частей государственного механизма.
Вот уже 300 лет, как у неё не было религиозных искусств, которые способны захватывать одновременно всех, передавая истину выразительнее писанных и книжных слов, и держать под обаянием многие поколения. Не было пламенной проповеди и бичующих выступлений в борьбе за чистоту нравов. Не было борьбы против суеверий, безграмотности, грязи и жестокости народной жизни. Не было борьбы против водки, против «сильных мира сего», возгордившихся пред своим народом, обречённым целые века молчать и терпеть. Не было обличительных выступлений против богатых за их притеснение бедноты, несмотря на грозные прещения Евангелия и Посланий апостольских о том, что мзда, удержанная у полевых работников, вопиет к Богу. Не было участия в мировой борьбе против гуманистического антихристианского направления века, когда пытались подавить свободу совести подменившей её лояльностью, и свободу мнений и слова – терпимостью ко лжи.
Церковь эта наивно мечтала о старине и упрямо то отступала от неё из‑за невежества (отсутствие образования, склонность к умертвению, косности), то подчинялась ходу истории.
Несколько раз пыталась заговорить языком самостоятельным, но голос её тот час же срывался, как детский. Сколько ни думала о Боге, о смерти и будущей жизни, – никогда не могла додуматься ни до чего большого и ясного. Всю богословскую учёность и все реформы свои она вынуждена была заимствовать у тех, кого сама обвиняла в ересях, с кем находилась в каноническом разрыве и житейской вражде. В мужицком богочувствии, со своими долгими всенощными, бесконечными постами, простодушными пьяными праздниками, она жила бессильно, апатично и как бы без высшего принципа среди безоглядных деревенских просторов, к которым приросла. В этой вере дремучей деревни все заповеди Божии, кажется, сводились к тому, что для угождения Богу достаточно обрабатывать землю, давая отдых через каждые 3 года, разводить животных и скот, покровительствовать слабым на мирских сходах, жертвовать на построение храмов. Она поражает незрелостью своих исповеданий. Когда из‑за самодовольства реформ Никона возник раскол, то власть церковная сама не поднимается выше обрядового законничества и смогла решить дело только при помощи государственных насилий, доведя побеждённую сторону до крайних отчаяний и изуверства.
Когда на престоле царей и императоров бывал разврат, – она молчала. Когда на этом же престоле отцы убивали сыновей и сыновья отцов, жены мужей и мужья жен или любовниц, – молчала. (Павел хотел казнить жену.) Когда миллионы православных крестьян были порабощены в пользу одного сословия, – она молчала. Когда народ в интересах казны спивали водкой, – молчала.
Когда высшее образованное сословие, впав в дикое подражание западным обычаям, с преступной и невежественной хулой топтало родные святыни и ругалось над своим боговодимым прошлым, то она молчала или пряталась за чужие спины. Были обличители смелые и угрожающие. Но это были «раскольники» и отлученные Церковью или революционеры, обличаемые ею в безбожии. В глазах высшего образованного класса, которые привыкли считать себя «солью земли», с этою Церковью связывалось всё костное, тупое, невежественное, отсталое, над чем смеются. Когда вспомнить всё это, голова со вздохом падает на грудь, и уста невольно шепчут молитвы.
Да, это так! Но где же, Господи, тогда заслуга пред Тобою?
Малосилие среди обывательской трясины тут, по–видимому, не вменяется Христом во грех, потому что над этою Церковью, которые многие авторитетные богословы и канонисты Запада не хотят даже признать за самостоятельное вероисповедание, а за одну тень чужих верований, над этой Церковью не трудились великие апостолы, как над церквами иудейской, греческой, латинской. Никакой учитель даже в уровень позднейшим отцам Церкви не подвязался в ней, ибо Святые отцы обладали всей полнотой образованности своего века, держали её в подчинении истинной вере. Никакой пророк–обличитель не заставлял здесь сердце сочиться кровью и не раскрывал перед ней ни глубин познания духовного, ни бездонных тайн будущего века. Она не знала ни величественной музыки органа, способной потрясать не только камни кафедральных соборов, но и двигать волю и создавать пафос массовых выступлений против врагов Христа. Сколько мы ни помним свою родную Церковь, всегда она нам представляется верующей в далёкие чудеса, не у неё совершённые, предводимою нищим, малообразованным и многосемейным духовенством с психологией вечных просителей, духовенством, загнанным и оклеветанным, и подавленным всяческими страхами от церковного и гражданского начальства, и ещё больше подавленным высокомерием высшего образованного класса, масонства.
И, тем не менее, об этой, этой именно Церкви Христос говорит: «…И СОХРАНИЛ СЛОВО МОЁ И НЕ ОТРЁКСЯ ОТ ИМЕНИ МОЕГО…»
Ей, Господи! Во истину так. Среди этого бессилия Русская Церковь теперь являет единственный в мире пример сохранения в полноте слова Христа и мистического воздуха воскресения в дни Пасхи. Сколько святых, хотя и неграмотных, с суевериями, но исполненных Духа Божия, она выдвинула на иконостас. Сколько незнаемых праведников в каждой деревне, идя с сохой, предаются думам о Боге, о мудрости творения Его, о смерти, которая у всякого вот за плечами, и когда бросают зёрна в землю, то чувствуют, что Бог отвечает им улыбкой обещающей. Сколько тихих душ у неё в быту мерцают светом Христовым, подвизаясь на всех поприщах труда и терпения: в семьях – постылых жен, забитых детей, угнетаемых слуг; на государственной службе – в должностях малых, почти в порабощении, замученные грехом обеих столиц. Храня в воображении Его, Спасов, Лик, воссылают к Нему робкие мысли, бессловные, ибо догматов и молитв почти ведь не знают они, а если и знают, то мало понимают значение их.
Молятся же не словами, а вздохами покорными, сокрушенным качанием головы. Не ведают также значения и тех великих священных действий литургических, зрителями которых они удостоились быть в храме. Сколько людей в лохмотьях, едва прикрывающих замученное тело, с лицами, на которых застыло сосредоточенное терпеливое ожидание, странствуют по богомольям из дальних концов России, Европы, Палестины, побираясь в пути. А в глазах тоска, которой не угасить никаким удобством сытой и тёплой жизни, никакими соблазнами технического прогресса.
Молитва Исусова и обрывки житий и акафистов да трепет огонька лампады перед иконой – вот их богословие. Да умение истово класть на себя заскорузлыми руками крест. В памяти – двери всех посещённых храмов, охваченные пламенами несметных свечей и везде кочковатое поле голов и спин.
А между тем, отречься от Имени Христа они считали бы для себя равносильным погублению души своей на веки. Это они знают без учителей, без проповедей, в противность внушениям, идущим от господствующего сословия, в противность школе; знают каким‑то крепчайшим знанием внутреннего молчаливого ясновидения. И ждут пришествия Христова! Это ожидание помимо учащей иерархии до сих пор временами охватывает то Поволжье, то Дон, то Урал, то поморский Север.
Это Он сам открывается им! Вне всякой меры с учительными трудами иерархии и внушениями вне изумительного по величию и красоте обряда. Оттого у земледельческого русского народа сохранилось до сих пор сильное и яркое ощущение Бога, настоящего Бога, и такое варварское пренебрежение к богословской учёности высится над ним и около него и здесь, чтобы он последовал за ним, к блеску проповеди, ко всякому словесному сказательству веры. Ни цветов красноречия, которые когда‑то сводили с ума Византию, ни фанатизм кровавых огненных расправ с еретиками, врагами и ругателями веры, которые когда‑то вызывали сочувствие и восторги всего Латинского Запада.
Тут же источник того дикого отпора, с которым народ русский всегда встречал каждое нашествие: бритьё бороды, короткое платье, светскую школу, переписи, картофель, железную дорогу, прививки оспы, рациональное земледелие – это тоже филадельфийская боязнь выйти за свои стены, чтобы не лишиться каких‑то тайно прерываемых обетований.
Это терпение и выводит эту Церковь из положения ученика и ставит в ряду других Церквей на ровную ступень и даже на высоту и увенчает окончательно общежизненными лаврами.
Это Он, познаваемый каким‑то особенным познанием, открывает Себя этой Церкви. Открывает Себя тысячам тысяч сердец то тихой теплотой прощения и света всемогущества мудрости Своей, то грозно сладостной тайной Своего касания.
Он открывает в этих душах coelum cordis (сердце небес – пер. ред.) – дверь куда‑то, откуда льётся свет, и ничто не может закрыть этих дверей. Вот откуда не сатанинский догмат прогресса, а идея иной лучшей и именно святой Христовой жизни осеняет умы этого терпеливого сермяжного стада. Отсюда у них всегдашняя готовность поднимать самые тревожные социальные и революционные вопросы и откликаться на них.
Отсюда же и такая поразительно спокойная смерть у этих мужиков.
И вот как бы наперекор несравненному учительному могуществу других Церквей и как бы в посрамление миссионерским организациям, из которых Римская не без основания гордится тем, что сумела проникнуть своею проповедью даже к дикарям тропических островов и в символику свою ввела торжественный обряд ежегодного крещения в Литургии нескольких евреев; а Англиканская гордится тем, что распространила Библию по всему земному шару на 1001 языке, – Христос обещает, что не только здесь, и в этом суть немиссионерского вероисповедания, произойдёт величайшее чудо учительной победы языко–христианства.
Патетически восклицает Он: «ВОТ Я СДЕЛАЮ, ЧТО ИЗ САТАНИНСКОГО СБОРИЩА, ИЗ ТЕХ, КОТОРЫЕ ГОВОРЯТ О СЕБЕ, ЧТО ОНИ ИУДЕИ, НО НЕ СУТЬ ТАКОВЫ, А ЛГУТ – ВОТ Я СДЕЛАЮ ТО, ЧТО ОНИ ПРИДУТ И ПОКЛОНЯТСЯ ПРЕД НОГАМИ ТВОИМИ, И ПОЗНАЮТ, ЧТО Я ВОЗЛЮБИЛ ТЕБЯ…»
Иудеи, которые 18 веков горели страшной враждой и обидой против Христа и христианства, и когда, погибая поколение за поколением, бросали к небу возглас и укор: «За что?», и никогда не получали ответа, – эти евреи здесь получат ответ. То невероятное обетование, которое возвестил ап. Павел в своём послании к Римлянам, исполнится здесь: «Весь Израиль спасётся!» (Рим. XI, 26). Чуть ли не 9/10 этого проклятого племени столпилось здесь в России. Они, так жадно ищущие «верного» приюта на земле и понявшие, что Палестина для них не может быть приютом, не только из‑за местных условий, а по своему международному положению и по опустошению своих душ, – они думают, что найдут его в России. Но как? Что переживает теперь эта еврейская масса, томимая внутренним беспокойством, отщепляясь от синагоги тёмных наваждений каббалы, тирании Кагала и хасидских экстазов? И приобщаются к культурным сокровищам России, её великой литературе, научающей нравственному самоанализу, философии, её восприятию духовной красоты, её политической драме и… Солнцу её миссионерских надежд.
Если конец этого процесса для самих иудеев пока не ясен, то для проницательных вполне христиан ясен. «Придут и поклонятся пред ногами твоими». Странно это. Когда Иоанн хотел поклониться Ангелу Мистагогу, тот дважды удерживал его. А здесь? В этом покаянном акте иудеи поклонятся Христу, возлюбившему эту Церковь брачною любовью. Тогда увидят, что вдруг из этих обворованных, обманутых, запутанных их сетями, задавленных, каким‑то чудом неожиданно подымается народ подлинно теократический, выступающий, чтобы начать новую эру в истории.
Но не сказано Господом, что поклонятся все. А сказано: «поклонятся из тех». Значит, только некоторые. Тогда не будет ли это началом обращения только отдельных лиц? Отсюда ведь ещё весьма далеко до перерождения всего народа в целом его составе, о чём говорит ап. Павел.
Народность не есть количество, а качество, власть цели над множеством. Как площадь круга содержит бесконечное множество отдельных точек, но только одна единственная точка центра составляет душу всего этого множества, так и в судьбе народов.
Смысл и цельность духовной жизни народа заключается в избранных центральных индивидуумах, а не в массе, не во множестве, не в большинстве, не в инерции поколений. И эти «неожиданные» в озарении новой веры применят весь огонь своих душ и жизненный опыт к изобличению грехов жидовства и потянут за собой многих.
И эта связь, которая существует между отдельными частями этого разбросанного по всему свету племени, необходимо приведёт к тому, что религиозный пожар, возгоревшийся среди него в России, тот же час станет всемирным. Конечно, нелегко отказаться от тысячелетнего заблуждения.
Как совершится этот переворот в иудействе? Вспыхнут ли молниеносными дарованиями в Русской Церкви, и Ангел её вдруг раскинет свои крылья во всю ширь? Произойдут ли одновременно с сим какие‑то потрясающие события, могущие сломить иудейское самомнение, религиозную притязательность и расторгнуть их бесовскую пляску вокруг золотого тельца?
Но чудо освобождения России от иудейского засилья, пути, во всяком случае, явлено будет отважностью огненной бури религиозного учительства, которая по силе святой глубины познания Бога и несомой радости будет напоминать первоапостольскую. Если она сдвинет иудейство, то тем паче захватит другие конфессиональные союзы, мнящие себя завершёнными Церквями. Но что же, что послужит вседержавным основанием для такой милости к этой Церкви? Этот вопрос давно уже стоит комом в горле и давит грудь.
И, наконец, Господь говорит, даёт ответ. О, слушайте! И следите за каждым словом: «…И КАК ТЫ СОХРАНИЛ СЛОВО ТЕРПЕНИЯ МОЕГО, ТО Я СОХРАНЮ ТЕБЯ В ГОДИНУ ИСКУШЕНИЯ, КОТОРОЕ ПРИДЁТ НА ВСЮ ВСЕЛЕННУЮ, ЧТОБЫ ИСПЫТАТЬ ЖИВУЩИХ НА ЗЕМЛЕ…»
Бог Γολγοφα говорит.
Эфесской Церкви Христос говорит: «Знаю терпение твоё»; Фиатирской также: «Знаю терпение твоё». А Филадельфийской? «Сохранил слово терпения М о е г о». Там речь идёт о терпении просто человеческом, самочинном, терпении эфесском, терпении Фиатир. А здесь о терпении Его, Христовом. Так вот оно что!
«Слово терпения Моего» по–гречески сказано как «τὸν λόγον τῆς ὑπομονῆς Μου». Не вернее <ли> было бы перевести «смысл» или ещё лучше «тайну страдания Моего», Святую тайну этих Слов Иисуса!
В чём же терпение это заключается? Это вольное взятие на себя вины за безбожие, пустоту и преступность жизни своей и окружающих людей. Если при этом принимать удары судьбы, тебя постигающие, как нечто заслуженное, – то причастишься мессианской муки Иисусовой, твои скорби сольются со страданиями Его, висевшего на кресте, и ты постигнешь тайну Его Плоти, и в ней тайну плоти своей и во истину сотелесником Его станешь. Тогда Евхаристия Его ставит тебя в Евхаристию.
Конечно, всё это должно твориться в страхе, в доброй совести и во внутренней молитве пред Христом; понять эти условия, поверив в них, как в путь к возрождению в себе внутреннего человека и поддерживать в душе постоянную память о них – это значит сохранять смысл терпения Его. Это терпение заставляет человека, прежде всего, думать о том первородном грехе, который сидит в нём самом.
Эта склонность рассматривать своё злосчастие как некоторый заслуженный вывод из собственной виновности и потому смириться перед ним, у самых простых русских людей давно уже сложилась в своего рода целую дисциплину сердца, в труд души со своими особенными ходами мысли, и составляет основную тайну Филадельфийской Церкви, как великого самостоятельного вероисповедания.
Не от узкого ума, не от скудости душевной или малого значения происходило оно, а от «терпения Его». Это терпение ставит человека на грани распада его индивидуальности и даже на грани безумия.
Это же терпение подчинило закону своего существования и светский ум, светское искусство, сообщило рабский склад истории этого народа и теперь составляет λόγος всей русской трагедии.
Данный тип терпения особенно легко приложим задачам: гордость, себялюбие, жадность, тупоумие, бессовестность всяких властеносителей вновь ложатся тяжестью на управляемых. Подчинение чужой воле кажется уму подданных бессмысленной жестокостью, ибо политическое господство немногих всегда обрекает массы на обезглавление, низвергая их если не в сумерки бытия и как бы в некую долину смерти, то в созерцательную апатию. Вот тут‑то на условиях этого терпения происходит духовное обрезание, и Христос открывает двери и научает смотреть заробевших людей своих через голову наличных властеносителей в пример Солнца Его Лица Божия. Только это давало возможность людям сносить здесь ужас существования в человеческом обществе. И под человеческой властью от Бога, поставленною такой, а не иной потребе нашей.
Без Христа тут было бы только одно раздирание душ, отчаяние, боль, бунты и взаимоистребление. Это подтверждается историей всех русских политических движений.
Сила Христова в жизни других Церквей сказывалась тем, что освобождала их от ложных идолопоклонных форм в познании, в религии, в государственной жизни. А здесь апостольское учение о происхождении власти от Бога и о святом призвании её обращает это терпение в жертву Богу, и оно завершается родильными актами новых людей, способных стать основоположниками лучших социальных связей и отношений.
Неоднократное и мучительное обезглавление, т. е. погружение целого народа в тёмную бездну смерти, и поднятие из этого костолома и удавления путём восприятия от Христа новой душевной личности, – это согласное и соборное переживание охватывало наш народ несколько раз в истории страны его: πολίτες (граждане – пер. ред.) ползли и падали при крушении Руси языческой, при крушении удельной Киевской Руси, крушении старой Московской Руси, при крушении Империи Российской.
Путём таких жертвенных смертей и воскресений шёл весь нравственный и политический рост народа: в собирании земли и в освобождении от татарского ига, в построении Московской державы на основе религиозного развития и теократического закрепощения всех сословий, в присоединении Малороссии, в изглажении последствий раскола в сознании Империи, раскинувшейся на две части света, в создании изумительного языка и, наконец, в последней революционной катастрофе.
На каждой ступени – обременённая виновностью совесть, которая сковывала порывы воли к широким мятежным действиям и энергию, самочинно устрояющую свою судьбу здесь на земле. Поэтому стенание совести.
Только здесь, во вторичной Филадельфии, можно слышать странные раскаяния в таких преступлениях, которых эти люди не совершали собственными руками, в таких наслаждениях, каких они не вкушали своими пятью чувствами. «Это моя вина» – тысячи людей в тихом раздумье говорят здесь себе и берут на себя «грех» за чужое злосчастье, совлекаясь политического воображения, ибо перестают видеть зиждительную общественную силу, идут на страдания внутренние и внешние.
И через этот подвиг нечаянно открывают себе путь ко Христу и тем становятся способными к лучшему благодатному гражданству, быть основоположниками новой социальной действительности, Будущего Победного. Тайна этого терпения состоит в том, что чем большие круги вины охватывает здесь религиозная совесть, тем тяжелее мучительные удары злобы надо будет принимать на себя, как нечто заслуженное и посылаемое от Бога, – тем полнее и лучезарнее явится воскресение. Тогда‑то и откроется Мессианская тайна плоти человеческой. Плоть преобразима ещё здесь на земле. Именно на путях этого терпения она становится плавким эквивалентом святого молниевидного социального лика, струющего из сердца мистические лучи нового бытия, как это было у Серафима Саровского. Только на этом пути в несколько приступов может быть сокрушён в нас всех ветхий человек до конца. Так из самого томления гражданской смерти верующие выходят здесь с новою пасхальною песнью о том, что Крест Христов – величайшая и единственная сила к созиданию «праведной земли», т. е. всечеловеческой πολίτι–и, не боящейся никаких землетрясений.
Такой путь терпения в этом вероисповедании открывает дверь не к чувственному мистицизму, как в Латинстве, а к мессианской тайне о плоти и к выходу из мира сего в иную высшую подлинную действительность, и приближает к Богу тысячи людей, несмотря на все слабости духовенства, несмотря на варварство нравов и бессилие революционной воли к самочинным потрясениям жизни, – он оказывается настолько выше других путей, что даётся Христом Церкви этой именно в противоположность с полным бессилием на других путях познания Его. Этот путь подымает Церковь Филадельфийскую и Русскую на несравненную высоту. И действительно, образ святого «Града Китежа», как прекрасная сказка, вот уже семь веков дрожит над ней своими мистическими всполохами.
Вот что такое «Ключ Давида». Вольное взятие на себя вины и ответственности за зло, нелепость и горести окружающей жизни, за жребий подражательства и рабов, за участь «лишённых всех прав состояния», – этот крест целые века принимался здесь без гнева, печали и малодушного ужасания, и во имя апостольского учения о власти церковной, супружеской, родительской, школьной, хозяйской, государственной, ибо веровали, что всё, на что зовёт нас Христос, может привести только ко благу и к внутреннему освобождению. Вот откуда раздоление этих богатств всяких послушаний у наших благочестивых мужественных предков в Церкви русской.
Подвизаться на этом пути не легче, чем было христианам Смирнской эпохи невинно переносить клевету. Тут не было гонений со стороны язычников, не было злословия со стороны синагоги, но была мука, что жизнь так скудна правдой, что над тобою и кругом тебя «мёртвые души», «тёмное царство тиранов», пустые болтуны, самозванцы, лентяи, невежды, пьяницы, подлизы, воры, пустые обещатели, похотливые обезьяны пытаются схватить судьбу за горло.
Все другие Церкви принимают первородный грех, как вынужденное и естественное предрасположение, как неотменный рок, судьбу. Человек там всегда в недоумении слагает с себя вину и ответственность за ужасы и зло окружающей жизни и всецело взваливал это на какую‑то первоволю, которая заставляет всех терпеть и чувствовать себя игрушкой в руках этого злого рока. Здесь же люди из поколения в поколение погружены в какой‑то мучительный и бессловесный спор о таком. И только здесь в терпении филадельфийском эта необъяснимая судьба жестокая, этот рок превращается в вину воли и тем побеждается. Побеждается в святых и праведниках этого типа, которые относятся к игу зла не по–смирнски, как страдающая невинность, а как добровольная виновность, принимая гражданскую и даже физическую смерть, как правду о себе.
И эта многоактивная смерть, смерть и смерть здесь служит лествицей к победному мистицизму воскресенья и воскресения. Так в этом русском страстотерпчестве готовится неслыханное по глубине и силе решение религиозной проблемы о значении совести в человеке.
Когда она из мерцающей точки вырастает в лик сияющий, умный, повелительный, осуществляющий поверх аморального геометрического пространства – другое Христовое, нравственно сложенное пространство, всё наполненное воздухом Его παρόΰσι–и, т. е. близости.
Эта совесть и являет своё мирборящее значение в миллионах душ человеческих на земле к неизречённой славе Христа Бога нашего. Превращение судьбы в вину – и есть то чудодейство веры, которому суждено потом всё победить и проложить путь ко Граду Божию.
Начатки этого сокровенного познания неграмотные люди здесь часто носят в сердце как философскую интуицию, покрытую отталкивающей скорлупой грубости предрассудков, суеверий, мужицкого ребяческого бреда при полном неумении словами справиться со своими мыслями. Но эта скорлупа была до времени более полезна, ибо надёжнее охраняет чистое зерно истины до полного созревания. Опыт истории показывает, что иногда такой юродивый покров вернее способен сделать своё дело, нежели яркий и приманчивый.
Да и в последней катастрофе русской, не то же ли наблюдается? Разве эти наскоро выделанные из земли и ржаной соломы корявые «граждане» не показывают способность проникаться самыми радикальными возвышенными фантастическими идеями о переустройстве земли по правде?
И разве одновременно с сим множество людей высшего класса, которые потеряли близких, перенесли ссылку, тюрьму при самых жестоких условиях и подверглись полному ограблению имущества, разве они не приемлют всё сие, как заслуженную кару от Христа, знающего их «тайное»? И Богом это им вменяется как подвиг добровольного милостивого раздаяния всего своего имения ради великой мзды на небеси. Так этот удел радует, ибо круг «терпения за грех» расширился ещё больше до беспредельности.
И вместе с тем эта Церковь поднимает всё выше и выше свой огненный язык. Конечно, христиане других Церквей, привыкшие постигать добро только в его ярких и торжественных формах, не могут понять эти Церкви распятого терпения. Разве не показала она себя великой школой скорби и терпения?
Нам же понятно, почему Филадельфийское христианство имеет исключительные данные, чтобы стать в будущем мистической базой нового всечеловеческого Государства Христианского, т. е. всемирного Града Божия. Сколько русских зим ещё должны пройти, когда исполнится это – Бог весть, но апокалиптическое государство это также будет настаивать на отречении человека от всяких державных прав над собою во Имя Христа, но с тем, чтобы ещё полнее открывалось в сердцах Божественный лик социальной совести. Если прежде многолюдные толпы лапотников филадельфийских столь долго недостатками государственного порядка повергались в ничтожество, т. е. обезглавливались, безжалостно издерживались как средство, то теперь, когда не будет этого костолома и удавленины, явится великое число избранников, у которых откроется в сердцах божественный лик социальной совести, и они будут знать, где нужно взять бич и выгнать торгашей из храма, а где подставить ланиты.
Пред Лицом Божиим принимая вину во всём на себя, власть государственная станет вероучительной и, кроме того, глубокими потаёнными внушениями, исходящими от неё, создаст социальную действительность, исполненную примирения.
И это живое сознание несказанно великого дара, подаваемого нам во Христе, будет понуждать миллионы не только сермяжного малого люда, но и великих сыновей, подставлять спину и брать свой крест и идти по Его стопам. Не в красном звоне колоколов, не в золотых главах церквей, не в чудотворных иконах и мощах, не в долгих службах и постах, не византийских масках архиереев, а в этом «терпении за грех» сердце молчаливо сформировавшегося изумительного вероисповедания, исполненного огненной торжественности. И помимо всякой книжной науки Христос открывает тайну вековой устойчивости этого вероисповедания:
«…И СОХРАНЮ ТЕБЯ В ГОДИНУ ИСКУШЕНИЯ, КОТОРАЯ ПРИДЁТ НА ВСЮ ВСЕЛЕННУЮ, ЧТОБЫ ИСПЫТЫВАТЬ ЖИВУЩИХ НА ЗЕМЛЕ…»
У русских есть дар подражания, но нет дара консерватизма. В этом их драма. Они в противовес Византии всеми лучшими силами духа устремлены к будущему, подчас с истинно варварским легкомыслием. Поэтому сохранение религиозного сокровища веры в русской жизни есть не их дело, а чудо Божественного промысла, совершенно неизъяснимое из условий русского характера и русской истории. Тут чувствуется только действующее из иных планов бытие, так же как в чуде сохранения примитивности греческой Филадельфии.
Однако из этих слов Господа видно, что такое состояние странной диспропорции между внутренним Христом и внешним малосилием и невежеством будет продолжаться у той Церкви не всегда, а до времени. Доколе же?
До раскрытия великой тайны о человеке, которое совершится вне асийских ангелофоний. Этот пустынный период затмения длительный, но путь в землю обетованную для всех Церквей лежит через эту пустыню.
В христианстве будет молчать пророчество, почти иссякнут родники религиозного движения в душах, не будет чудес, не будет великих учительных деяний, подобных Вселенским Соборам. Христианство будет дробиться на секты и казаться как бы в конец неудавшимся и умирающим, но это будет только казаться так. Но само же долго оно тогда будет созревать для какой‑то всечеловеческой жатвы религиозной. Вот в эту‑то глухую пору, когда целые народы и классы, соблазнившись, пошли на примирение с духом века, – Церковь Филадельфийская дивно сохранена будет Самим Христом. И действительно, Церковь эта до сего дня живёт жизнью, совершенно тождественной с прежним веком – Апостольское предание, полнота таинственных чинопоследований, неискаженное подвижничество, волнующая сладость эсхатологических чувств.
Только здесь ещё можно видеть битком набитые храмы, только здесь можно встретить людей, относящихся к добру и злу не иначе, как с религиозной любовью и религиозной ненавистью, отзывчивостью к утопическим призывам воплотить Царство Божие на земле.
Филадельфийской, как и Фиатирской Церкви, Христос даёт предостережение не соблазняться долгим сроком Его кажущейся немоты и бездействия на сцене мировой истории, а готовиться.
«…СЕ, ГРЯДУ СКОРО, ДЕРЖИ, ЧТО ИМЕЕШЬ, ДАБЫ КТО НЕ ВОСХИТИЛ ВЕНЦА ТВОЕГО…»
Если иудеи поклоняются пред этою Церковью, то кольми паче христиане других исповеданий, увидя над Русью ознаменование исполняющихся пророчеств Божиих обо всём человечестве, повлекутся к ней с разных сторон. Тут‑то явится опасность и для неё: опаснейшее искушение гордыни. Руки многих, и особенно уверовавших иудеев, потянутся к её венцу.
Это будут незабвенные и вместе с тем страшные минуты. Но только победившим, т. е. тем, кто, несмотря на все успехи, будут сохранять «слово терпения Его», Христос обещает новые более тесные отношения с Собою.
«…ПОБЕЖДАЮЩЕГО СДЕЛАЮ СТОЛПОМ В ХРАМЕ БОГА МОЕГО, И ОН УЖЕ НЕ ВЫЙДЕТ ВОН. И НАПИШУ НА НЁМ ИМЯ БОГА МОЕГО И ИМЯ ГРАДА БОГА МОЕГО ИЕРУСАЛИМА, НИСХОДЯЩЕГО С НЕБА ОТ БОГА МОЕГО, И ИМЯ МОЁ НОВОЕ…» О! Побеждайте!
Апокалиптическая теократия вторгнется в души, как великое мирборящее чудо, обнимающее все церкви поднебесной. Такое обетование даётся собственно Филадельфийской Церкви и всем, кто победит последний соблазн гордости. Значит, Град Божий сойдёт с неба и будет завершением того, чего жаждали все Церкви Асийские, к чему они стремились и их великие δευτερωσ–ы (великие основы), как к своему конечному идеалу здесь на земле. и чего так страстно ждали иудеи.
«НАПИШУ НА НЁМ… ИМЯ МОЁ НОВОЕ…»
Что это за имя новое Христа? Думаем, что это имя Богочеловека Христа с раскрытой тайной его человеческой природы. Это новое откровение и послужит основой Града Божия и той апокалиптической теократии, которая явится завершением истории, и в которой явлено будет христианство во всём блистании истины, правде и присущих ему чудесах созидать его великолепие. Здесь воинствующий идеал христианский, наконец, покорит социальную действительность, и сквозь бури истории воплотится в ней и станет жить, как сверх–история… на тысячу лет.
Без осуществления этого обетования всё домостроительство и суд над народами были бы тщетны. Ибо самая высокая духовная Истина, если она не воплотима, есть ничто, ибо Само Предвечное Слово – плоть бысть спасения нашего ради.
«…ПОБЕЖДАЮЩЕГО СДЕЛАЮ СТОЛПОМ…, И ОН УЖЕ НЕ ВЫЙДЕТ ВОН…», т. е. никогда не рушится его общение с Богом. Как собственники пишут на своих вещах своё имя, так Богочеловек Христос напишет на нём новое Имя Своё.
А что может быть краше, как славиться Именем Божиим (3 Цар. VII, 15–21; 2 Пар. III, 12–17).
В Филадельфии находит свое полное и истинное осуществление двух–актная эсхатология. Она движет всею судьбою этой изумительной Церкви распятого терпения. Она даёт смерти гражданской предчувствие какой‑то второй лучшей жизни на земле, этих надежд хилиастического первого воскресения «обезглавленных за имя Его». Она сделает эту Церковь красой Церквей Асийских и сосудом переполненным благодатных даров в тот момент, когда явится откровение о человеке и когда весь христианский и нехристианский мир будет потрясаем судорогами злобы, ропота против Бога, кощунствований над этим обетованием, кровопролитнейших войн, в которых совершится повсюду ниспровержение кумиров.
Имеющий ухо слышать, да слышит, что Дух говорит Церквам.
Глава 12. Лаодикийская церковь
Обнесённая высокими каменными стенами, с величественным акрополем в центре, Лаодикия издревле была пограничным городом Пергамского царства и вместе с ним подпала под власть Рима. Однако и после того она не потеряла самостоятельного значения. В чём же заключалось это значение?
Имперская монета имела всюду обязательный курс. Но страны Востока сохраняли деньги прежнего чекана Атталов, Селевкидов и даже Александра Великого. Поэтому была необходимость в больших и сложных операциях испытания монеты, оценки и размена.
Эти‑то операции и сделали Лаодикию в Асии одним из главнейших центров накопления золота, как говорит Цицерон (Cic. Ep<istulae>. I,17; III,5) (Цицерон, Письма – пер. ред.)
Здешние τραπεζιτ–ы (менялы– пер. ред.) и argentarii (банкиры – пер. ред.) принимали вклады, открывали текущие счета купцам и промышленникам, взыскивали за них по долговым обязательствам, занимались скупкой золота для императорского монетного двора, играли на повышение и понижение курса, давали ссуды городам и восточным царькам. И через голову всесильного римского наместника диктовали законы экономической жизни всей Азии.
Из этого видно, что Лаодикийские богачи отвергли старую сардийскую традицию прятать сокровища в кладовых. Постигнув законы денежного обращения и кредита, они пускали свои капиталы в оборот. Поэтому отнять их было не так просто даже для таких опытных всесветных грабителей, как римляне.
Но, кроме того, замечательные пастбища, на которых разводились стада тонкорунных овецв окрестностях города, школа врачей, основанная знаменитым Герофилом, – всё это также служило лишним источником богатства и славы Лаодикии. Город был великолепно обстроен, как все лучшие города эллинскойАсии того времени. Беломраморные портики, величественные базилики и термы, лавровые и кипарисовые рощи, один амфитеатр, вмещавший 20 000 зрителей, и два другие поменьше, обширный стадий, гимназиум, акведук. В окрестности гранатные сады и виноградники. Однако от всего этого не веяло эллинским теплом и уютом. Это был какой‑то жуткий эсхатологический город: земля вокруг него вся изрыта землетрясениями, изрезана серными вулканическими жилами и по временам воспламенялась. Ни одна страна не была так подвержена землетрясениям, как эта.
{На обороте листа:
Страбон, стр.589 Плодородие земли и некоторые богатые граждане возвеличили город: сначала Гисраон, оставивший городу наследство более, чем в две тысячи талантов и украсивший его множеством превосходных зданий. Потом ритор Зенон и его сын Полемон, удостоенный даже за свои доблести царского звания сначала Антонием, а после него Кесарем Августом.
«Река Лик течет большей частью под землей, потом прорывается наружу и сливается с другими реками». Смотри Страбон, 589.
В соседней деревне Каруре, имеющей гостиницы и горячие ключи, однажды развратные толпы, кутившие в гостиницах со множеством женщин, погибли ночью во время землетрясения со всеми женщинами.
Вся страна эта изрыта огнём и водой.
Они отвергали и презирали эту старую Сардийскую традицию сокровищ, спрятанных в землю и оберегаемых замками и стражей, которую Сарды оставили в наследство миру.
Можно утверждать, что это они открыли законы денежного обращения.
Городские жители его гордо считали себя самым богатым городом на земле (в Асии), мировым рынком и биржей.
Они были мистиками в финансовых делах и вопросах.
Головокружительную власть денег и хмельное чувство Благодати Иисуса соединил…}
Мертвенно стояли на этой земле деревья, а на небе розовые облака, точно временные декорации. И самые тени от радостного эллинского Гелиоса–солнца, казалось, падали тяжело и уныло. Но тому были не только эти физические причины.
(Вся природа, впавшая в каталепсию)
Лаодикийцы издавна известны были своею гордостью, какой‑то завершительною, редко встречавшейся среди повального низкопоклонства асийскихполитий в те дни. Тацит передаёт, что когда многие города Асии были разрушены землетрясением при императоре Клавдии (60 г.), и все они протянули руку за пособием в мировую столицу, то только жители Лаодикии отказались от всякой денежной помощи Рима и сами восстановили родной город за свой счёт. В этом жесте тогда же почувствовалось нечто, удивившее свой век. С такою же гордостью они отказались от подобного предложения и раньше, когда город их был разрушен Митридатом Евпатором.[Tac. An. H. XIV, 27](Тацит. Анналы, кн. XIV, п.27 – пер. ред.)
Дух самодавления, не смущающийсяни перед космическими катастрофами, ни пред властью Рима, перед которым каждая маленькая πολίτεια (государство – пер. ред.) в Асии тогда чувствовала себя, как кролик под взорами удава, вытекал у Лаодикийцев не из веры в богов–олимпийцев помогающих, а из сосредоточенной веры в сверхчеловеческую мощь золота. О, это не была вульгарная и беспомощная жадность, а ум и подлинное торжество победителя, не чуждого великодушных порывов. Имена богатых жертвователей в провинциях на общие нужды своих городов в те времена считались сотнями. Один такой капиталист из Ликии по имени Опромоасисписал своими пожертвованиями 4 стены своей колоссальной гробницы, и его надписи теперь читаются на 50 страницах печатного текста in quarto (в четверть листа – пер. ред.). Сумма этих пожертвований достигала миллионов динариев, т. е. около ½ миллиона рублей. Географ Страбон приводит много подобных примеров, создававших славу жертвователям.
Но и, кроме того, как было не ценить золота?
Не золото ли в решительный час вырывало победу из рук соперничающих друг с другом Римских полководцев? Не оно ли ставило на колени целые города? Не его ли ценой покупали Лаодикийцы в Риме смену неугодных правителей? Не оно ли творит чародейство купли, продажи и найма? Не оно ли таинственно вмещает всебе все могущества земли, как самое покоряющее и высшее из них?
Как же эта, как говорит Вергилий, Sacra auri fames (правильно Aurisacrafames — Злата проклятая жажда. Латинская крылатая фраза, впервые встречающаяся в поэме Вергилия «Энеида» – прим. ред.), охватывавшая здесь не только скряг, но и мудрецов, могла отразиться на Христианстве, после того как оно было принесено в ЛаодикиюЕпафрасом (апостол от семидесяти, епископ города Колосса и церквей Лаодикии и Иераполя – прим. ред.), послушником величайшего бессребреника ап. Павла (Кол. IV, 13)?
К сожалению, исторические свидетельстваи здесь нам не дают указаний на особенности религиозных настроений, господствовавших среди примитивного Лаодикийского христианства. У Егезиппа, Евсевия, Сократа и других древних историков Церкви духовное око было весьма мало изощрено для таких наблюдений и характеристик. Но из облика, начертанного в Апокалипсисе самим Господом, можно думать, что в то время как в Смирне богачи, среди которых было много иудеев–главарей синагоги, восстали против Церкви – в Лаодикии, наоборот: плутократия сплошь однородная стала на сторону христианства.
Уверовав, Лаодикийцы по–прежнему продолжали мечтатьо чудесах, творимых золотом, и попытались всю волшебную силу его отдать на службу мистическим задачам Церкви. Ну, если не всё, то значительную часть. Осуществление огненного призрака благоденствия, который всегда реет над золотом, они принимали за издревлеобетованное нищими пророками полноту жизни, радости и торжество Христианства. Но что же было тут худого и опасного?
Чтобы понять это, надо вспомнить место Лаодикии среди других примитивных Церквей Асии. Церковь Лаодикийская завершаетсобой полноту огней таинственного седмисвещника, явившегося Иоанну. После исполнения истинной теократии над Филадельфийской Церковью, – что, спрашивается, могло ещё дать городское Христианство?
{На обороте листа:
Это было, в сущности, сильное неофициальное параллельное правительство.
Деньги всех стран и всех образцов были у них в руках.
Быть богатым – ведь это настоящий труд: нужно ходить за своими деньгами, беречь их, считать, укреплять, лечить. Вот отчего у скупцов всегда вид аптекарей и санитаров.}
В истории после явления Града Божия Филадельфийскому городскому Христианству предстояло разрешить ещё одну последнюю и, пожалуй, самую трудную задачу. Оно должно было показать всю условность Града Божия на земле и послужить живою ступенью к Царству Славы и пакибытия. Но на этом пути двухактная эсхатология имеет свой соблазн – ложного примирения между возрождённым человеком и ветхим миром.
По–видимому, так это и было в Лаодикии. В то время как в Ефесе и Смирне первый акт эсхатологии не ощущался в его раздельности от второго, в Пергаме, Фиатире и Сардах этот первый акт ложно творился собственными руками человека. В Филадельфии он нисходит с неба в сердца, как божественный дар благодати. Здесь в Лаодикии к святому, с небес сходящему чуду веры, захотели придать волшебную и демоническую силу золота. Не Христос, а золото Лаодикийцам представлялось чем‑то вроде оружия, которым они смогут победить зло мира на земле. В чём же выразилось это?
Лаодикийские христиане недолго ограничивались собраниями в домашней авдиторииНимфана, о котором упоминает ап. Павел. Когда в других городах Асии верующие имели лишь убогие молитвенные дома, главный храм христиан Лаодикии имел 200 фут в длину и 100 в ширину и был роскошно украшен (язычески пышно). Здесь раньше, чем где‑либо, епископы облеклись в пышные одежды, восседали на перламутровой кафизме, Богослужебные книги были написаны золотыми буквами по окрашенному в пурпур пергаменту, евхаристические сосуды усыпаны драгоценными камнями, в светильниках горел самый чистый елей, молитвенные собрания утопали в синем дыму ароматного ладана. Конечно, и нищие оделяемы были достаточной милостыней, благотворительные учреждения обеспечены процентами с вкладов. А между тем золото, золото, проходившее пекло всех асийских рынков, продолжало обильно притекать в мешки Лаодикийских τραπεζιτ–ов и publicana (мытарь – пер. ред.) по прежним испытанным путям, на которых деньги делали деньги.
В Риме вздымались революции, дом Юлиев сменился домом Флавиев, дом Флавиев сменил дом Антонинов, правители Азии менялись ещё чаще. Войны истощали народы империи. Границы её прорывали варвары, а Лаодикийцы делали из денег деньги и поклонялись Христу.
И если принять во внимание, что Лаодикийская Церковь была главою 16 епископий, то станет ясно, что это была целая религиозно–хозяйственная культура, в которой жажда барыша поддерживала и развивала материалистическое понимание мира. И эта‑то культура здесь принимаема была за столь полное достижение Христианства на земле, что сознание нужды во всяком и ином эсхатологическом завершении меркло. И этим убивалось во множестве душ завершительное чаяние пакибытия: т. е. явлениежажды нового неба и новой земли. В зависимости от этого Христос и открывает Себя Лаодикийской Церкви:
ТАК ГОВОРИТ АМИНЬ, СВИДЕТЕЛЬ ВЕРНЫЙ И ИСТИННЫЙ, НАЧАЛО СОЗДАНИЯ БОЖИЯ
Что значит это странное имя?
Он – внемирныйначаток нового творения, и Он же несёт Собой и истинный конец ветхого бытия. Он – высшая реальность для веры. Он – Бог, творяй чудеса – есть единственная закономерность для мира и всех дел человека. Голова кружилась, и земля уходила из‑под ног у этих уверовавших менял и банкиров от этого имени. Чтобы понять это имя, –Лаодикийцам надо было уяснить себе, ч т о такое Град Божий. Нисходящий с неба Град Божий не есть сплошь новое творение. Явившись после страшного периода социального землетрясения и всемирной анархии, т. е. после войны всех против всех, Град Божий будет представлять собой синтез ⅔ ветхого мира и ⅓ нового творения.
{На обороте листа:
Лаодикийские банкиры только усмехались, когда при них называли Императоров непобедимыми и всемогущими.
Ангел Лаодикийской Церкви имеет свою траекторию полёта.}
Эта ⅓ будет состоять в радостном откровении сынов Божиих, о котором воздыхала вся тварь, как писал Римлянам ап. Павел. Соединимость этих двух моментов и глубокая взаимосвязь их между собою будет служить лучшим доказательством, что спасение от начала было таинственно предуготовано в творении, что оба они исходят из одного и того же источника – Бога. Но это же откровение о новом человеке среди ветхого космоса показывает, что «Град» этот будет явлением временным, относительным. Недаром он называется «тысячелетним Царством» Иисуса Христа, а не Царством Его in saeculasaeculorum (во веки веков – пер. ред.).
Это и выражено Христом, когда Он называет Себя «Аминь», т. е. оправдывающий древние вещания пророков о «мессианских днях на земле», видение которых так пленяло души первых христиан. Этот же «Аминь» подтверждает всё, что Он Сам при жизни говорил ученикам о кончине мира и Своём будущем пришествии судить живых и мёртвых. Такое же значение слову «аминь» придано и во Второзаконии XVII, 26. Бог Себя так именует там в знак того, что Он Тот самый, Кем все пророчества и обетования приводятся в исполнение.
Какую же эпоху Христианства могла знаменовать Лаодикийская Церковь? Известно ведь, что не время разрушило этот город, не люди уничтожили его великолепные постройки. Лаодикия была уничтожена землетрясениеми подземным огнём, и она уже не подымалась более. Остались груды едва заметных развалин, занесённых прахом, среди которых теперь прячутся звери да ящерицы, да из‑под камней растёт терние. Всё тут покинуто и Богом и людьми на произвол стихий и времени.
Где же δεύτέρωσις этой Церкви? Прежде всего, надо иметь в виду, что во всех Церквах были свои Лаодикийцы. Св. Ириней говорит: «Все мы имеем умеренное или большое состояние, которое приобрели от Мамоны неправдой. Ведь откуда мы имеем дома, в которых живём, и прочее, если не из тех средств, которые по алчности приобрели, будучи ещё язычниками? Не говоря уже о том, что мы ещё и теперь, состоя в вере, приобретаем так. Ведь кто продаёт и не хочет пользы от покупателя? Кто покупает и не хочет, чтобы от продавца приобресть с выгодой? Кто ведёт торговлю с иною целью, как не поживиться?» (Iren. IV, 30, 1) (Ириней Лионский «Против ересей» кн. IV, гл. XXX, п.1 – прим. ред.).
А св. КиприанКарфагенский знал даже таких епископов, которые оставляли свои епархии и по чужим провинциям искали рынков, где можно было сделать выгодные обороты. И знал таких, которые увеличивали свои капиталы ростовщичеством. Динарии, статиры, таланты продолжали оставаться после обращения азбукой жизни для весьма многих христиан. Эти люди часто являлись в Церквах раздавателями даровых обедов, жертвователями и строителями великолепных храмов, когда это стало возможно после эдиктов Константина. И везде вместе с ними культ Мамоне вкрадывался в самые недра Христианства. (De lapsis, 6) (Киприан «О падших» –прим. ред.)
Зыбью ходили по водам (неразб.)
Но разве Христос в притче о талантах не узаконил lucrum (прибыль – пер. ред.)? «И одному дал 5 талантов, другому два, иному один. Получивший 5 талантов пошёл, употребил их в дело и приобрёл другие 5 талантов. (значит, 100 на 100). Точно также и получивший два таланта приобрёл другие два. Получивший же один талант пошёл, закопал его в землю и скрыл серебро господина своего…». Когда пришел господин, то оба первые раба вернули ему нажитую прибыль, а третий возвратил талант.
Господин же сказал ему: «Лукавый раб и ленивый, надлежало тебе отдать серебро моё торгующим, и я пришёл и получил бы моё с прибылью! Итак, возьмите у него талант и дайте имеющему 10 талантов… А негодного раба выбросите во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов» (Мф. XXV, 14–30)
Но таланты‑то они не Богу приносили, а себе.
Мысли этих лаодикийцев везде были одни и те же. Трудом, дальновидностью, бессонными ночами завязываются эти торговые связи, приносящие золото. Только безумцы думают, что «слепая фортуна» даёт это счастие. Это труженикам за труды Бог даёт, а не ленивым и глупцам. Трудись, и Бог даст счастие. Это ли не благодать?
Так повсюду связывалось с Христианством это древняя Sacra auri fames, и тогда предрекаемая Христом кончина мира начинала им казаться не благом, а чем‑то страшным: dies irae (день гнева – пер. ред.), от которого всячески хотелось уйти. Но Лаодикийская διάσπωρά (диаспора – пер. ред.) найдёт свой полный и окончательный δεύτέρωσιςпозднее. Где же? Когда?
Примитивная Лаодикийская Церковь найдёт своё кафолическоезавершение в том далёком будущем, когда всемирное сияние Града Божия станет уже меркнуть над землёю, и вера Христова будет находиться под напором последних сатанинскихингрегаций. Именно тогда в религиозном настроении некоторых окаянных народов, вследствие ложного отношения ко второму акту эсхатологии, произойдёт вывих, подобный Лаодикийскому. Вопреки учению апостолов «вечного Евангелия» многие тогда будут склонны почитать Христа, как подателя и поставщика материалов и орудий для построения благой действительности на земле, как «Спасителя» от ужасов социального хаоса и анархии, потрясавших дотоле землю, о котором сказано: такого землетрясения, какого не было от начала мира. Но предрекаемая Христом кончина мира и страшный суд этим лже–строителям будет казаться не благом, а пугающим фантомом, который лишь «напрасно сковывает волю». Под таким влиянием те христиане последних времён, боясь упустить из‑под ног физический план мира, перестанут внимать грозным предостережениям Апокалипсиса, и, несмотря на обилие предвестников близкого конца, отвергнут исамый Апокалипсис, как неподлинный и несбыточный.
Так в тех будущих временах в огромном масштабе совершится то же, что в эру асийских примитивов произошло в тесных стенах АсийскойЛаодикии. И в самом деле, каждая из ранних Церквей седмисвещника, насторожившись, перечитывалаусладительные послания к своим Ангелам, ища узнать в этих образах свои черты, и потом на протяжении многих поколений смотрело в них, как в мистическое зеркало со страхом, волнением и бесконечной благодарностью. Лишь одна Лаодикийская Церковь, точно ослеплённая привязанностью к миру, на Соборе, бывшем в Лаодикии в 381 году и составившем гордость их, дерзнула отвергнуть 60–ым правилом суждения о себе Апокалипсиса, и самый Апокалипсис исключила даже из числа канонических книг. В ней же ещё раньше совершалось и другое странное дело. Послание к ней ап. Павла, о котором он упоминает в своём послании к Колоссянам, утрачено Лаодикийцами или сокрыто. И, во всяком случае, они не позаботились, чтобы оно было внесено в канон. И опять, не потому ли, что там содержалось нечто укоризненное для их гордости банкирской?
ЗНАЮ ДЕЛА ТВОИ, ТЫ НЕ ХОЛОДЕН, НЕ ГОРЯЧ…
Теперь эти слова станут для нас более понятными, и облик этой Церкви среди других обрисуется в своей беспримерной цельности. Христос говорит, что знает «д е л а» Лаодикийцев. Какие они (эти дела)? На закате Града Божия не будет не–христиан на земле, все будут «христиане».
Все труды и подвиги, направленные к восприятию Града Божия, это осуществление в социальном строе великих обетований Христианства, как единственной истины о всечеловеческом братстве здесь на земле. Движимые этою идеей после Филадельфии Лаодикийцы тех последних времён унаследуют неслыханные блага. Величайшие чудеса познания, учреждение социальной справедливости будут у всех на глазах. Кровопролитные войны прекратятся. Установится благодатная гармония между потребностями и удовлетворением их, от людей будет литься могучее мистическое струение благодати. Тела будут плавиться в наитияхСв. Духа. И самое лицо праматери земли, помолодев во сто крат, умножит свои производящие силы. Жизнь будет полна чудес и ощущения близкого присутствия Господа, так что как бы устранена будет граница между видимым и невидимым, естественным и сверхъестественным. Небо будет отверзаемоето там, то тут над людьми в моменты общественных молитв. И Таинства перестанут быть «таинствами», и станет раскрытой теургией. Это великая осуществившаяся религиозная культура всечеловеческая богонасыщенная, радостная, могучая. Она будет на глазах Лаодикийцев, в её создании они сами будут принимать участие. Это их «д е л а». Однако эта культура будет иметь и своих противников, которые долгое время будут испуганы, подавлены и мучимы своим разъединением.
И вот на некоторых монгольских рубежах этой культуры подымется последний соблазн. Выдвинутся люди, ведущие за собой целые народы, которые раньше не смели открывать уст. Теперь они станут громко объяснять все эти чудеса, как мистически окрылённый материализм, как ту же магию, дающую возможность человеку налагать свою волю не только на поверхность вещей, но и проникать этой волей в мыслеупорное и молчаливое нутро их, а «стан святых и город возлюбленный» (Ап. XX, 8), как тиранию олигархов. И на ряду с апостольским γνώσίς–ом учителей, сходящих со сцены под конец блаженного тысячелетия, подымут голову оккультная наука и колдовское искусство, бывшие предметомизгонений и заклинательных экзорцизмов и анафем в первые века, преследований и костров в средние века, осмеяния и презрения в рассудочный век вульгарного позитивизма, – теперь же они сложатся в организованную систему лжи и безнравственности и, выдавая себя за могучее учение истины, прострут свои тёмные крылья над народами.
Преодолев многие умственные преграды и сделавшись постепенно господствующим, это колдовское мировоззрение будет продолжать ту же линию человекобожия, которую вело мировоззрение позитивистическое с его победами наук, материальной культуры, успехами врачебного искусства, покоряющим могуществом техники и экономики. Разница будет лишь в том, что здесь прибавится новая ступень: влияние воли через расстояние при помощи оккультных методов и кощунственное волхвование над смертью, и проникновение даже за грань видимого.
Они будут пытаться снять назнаменование гнева Божия с вещей мира. Земля, вода, воздух, огонь, – с них, наконец, сняты будут роковые запретыГрада Божия, и они станут пронзаемы волей человека. И человек уже готов будет увидеть себя не в рабской зависимости у этих природных сил, а в свободе, обретённой хотя бы мятежом противника Божия. Разумеется, тёмный γνώσίς этот будет требовать своего рода аскезы долгой и упорной, – но раз достигнутый некоторыми, он станет ещё более влекущим для многих. Только теперь, когда душевные стены человеческой индивидуальности будут под влиянием этой аскезы повсюду шататься и падать, кончится для них долгий период замкнутых обществ, делавших своё подготовительное дело в болезненном и двусмысленном сумраке. Теперь, когда этот черный γνώσίς завоёван, начнётся для них время стремления к открытому торжеству и обдуманным «чудесам». Понятно, что прежняя уверенность в прочности мира, как вне–положного бытия, тут утратит свою наивность, и космос, вследствие открывшейся его глубочайшей проницаемости для воли человека, приобретёт тогда новую и бесконечную ценность. Обоготворение природного порядка и всего ветхого мира, как благостного, станет самым болезненно неприкосновенным и тревожным, а страх утратить его самым волнующим. В диком богоборческом исступлении с вызывающим торжеством они будут топать ногою о землю, чтобы убедить себя и других в её прочности и, сжимая кулаки, грозить небу. Ибо эсхатологические ропот и гул Христианских пророчеств о совсем близкой гибели этого космоса будет связывать их невидимыми путами и составлять ни с чем несравнимую трагедию для носителей этого γνώσίς–а, вселяя в них страх геенны и судорожное усилие цепляться за этот план мира. И вот, наконец, Град Божий для них сменится богоборствующим царством магической культуры и земного бессмертия.
Всё это будет смущать и манить христиан лаодикийских, желающих оставаться верными Евангелию. Они не будут раздирать свои одежды от скорби. И Христос бросает им укор:
ТЫ НЕ ХОЛОДЕН, НЕ ГОРЯЧ…
Здешняя жизнь, устроенная на основании «вечного Евангелия», проповеданного новым апостольским ликом, проникнутая открытием тайн творения, получит в глазах этих будущих Лаодикийцев горячую цену вечности, а к самой вечности они станут относиться враждебно и холодно, как к ненужной и несбыточной.
О, ЕСЛИ БЫ ТЫ БЫЛ ХОЛОДЕН ИЛИ ГОРЯЧ…
Какое невероятное пожелание в устах Христа, который льна курящегося не угашал. Но если вдуматься глубже, – оно станет понятно. В богохульстве, в холоде радикального отрицания часто таится напускная дерзость или мука, происходящая оттого, что предмет веры слишком далёк от несчастной души, или, наконец, от неудовлетворяемого желания самому удостовериться, свои персты вложить в Его раны. И вот тогда холод простителен.
Теплохладность же гибельна всегда. Недостаточно признавать Христа избавителем и Спасителем: Спасителем может быть и простой человек ψυλόςάνϑρωπος (блошиный человек – пер. ред.). Христианам же должно исповедывать Его предсуществование как Λόγος–а, веровать в Него, как в Бога, Творца и Освятителя. Божество Его и делает Христианство религией, Церковью, а не магической культурой. Только оно есть «огонь поядающий».
А Лаодикийцы склонны были веровать в чудо Его человечества, не веруя в чудо Его Божества. Поэтому жертва Мессии, принесённая на Голгофе, здесь получит широкое признание, – ей будут поклоняться. Но она будет принимаема, как простой дар из рук могущественнейшего чудотворца, чародея Иисуса из Назарета, которому вовсе незачем было быть Богом, чтобы прийти водою и кровью (1 Ин. V,6), т. е. совершить внутренний союз с Собою через крещение и Евхаристию с целью проникать в разомкнутые храмины душ и телес своих последователей. Религиозно–литургическое отношение ко Христу они заменят оккультизмом. И всю свою тайную науку обратят на «разъяснение» Личности Иисуса с тем, чтобы вытравить из Его Церкви идею Его Божественности.
Такое поклонение безмерно хуже холодности, ибо оно уже никак не поддаётся исправлению: в нём нет оснований для недовольства собой, и подготовляется широкий путь для иных «мессий», т. е. антимессий и главного из них, того, о котором говорил ап. Павел. Вот в чём роковое значение этой теплохладности. Теперь нам будут понятны и дальнейшие ужасные слова Христа:
НО ТАК КАК ТЫ ТЁПЕЛ, А НЕ ГОРЯЧ И НЕ ХОЛОДЕН, ТО ИЗВЕРГНУ ТЕБЯ ИЗ УСТ МОИХ…
Волосы должны были шевелиться на головах у этих argentari–ев и τραπεζιτ–ов от таких слов. Недаром они выбросили из канона Апокалипсис. После того, как христиане этой эпохи были введены в глубочайшие тайники веры, поняли спасительность Его дела, были свидетелями великих чудес, творимых Его именем, они позволяли вытравлять Его из церкви Его! За это они сами будут выброшены за ограду спасения. Это создаст из сих отверженных среду, обречённую подпасть под власть антихриста, и здесь он соберёт себе самую обильную жатву: избранных приспешников и рабов своих. Ибо этот последний противник Христа и будет опираться на вечное значение космоса и явится в ореоле магических чудес над стихиями мира. Он будет требовать от всех веры в себя, в своё дело, в волхвующий труд тех, иже с ним. Он соберёт в руках всё золото мира и с гневом будет видеть, что солидарность его приспешников нарушается только христианами, продолжающими ещё веровать в близкое пришествие Христа на суд миру.
К чему приведёт в своих последних выводах уверенность в метафизической прочности мира – ещё лучше можно понять из дальнейших глаголов Христа к этой Церкви:
ИБО ТЫ ГОВОРИШЬ: «Я БОГАТ, РАЗБОГАТЕЛ И НИ В ЧЕМ НЕ ИМЕЮ НУЖДЫ», А НЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО ТЫ НЕСЧАСТЕН И ЖАЛОК, И НИЩ, И СЛЕП, И НАГ…
Большего расхождения между субъективной оценкой своего положения и действительным его состоянием трудно вообразить. О, заблудиться в своей собственной душе средь бела дня человеку гораздо легче и страшнее, чем в чужом лесу среди ночи. Тут у этих людей конца истории дело самодовольства зайдёт так далеко и явится завершением целого круга таких ложных переживаний, что в Лаодикии потеряют способность отличать святую благодать Христову от мерзостных наитий диавола.
Поэтому Христос и даёт им мерило: надо судить своё состояние не по настоящему дню, а смотреть на конец, в dies irae, dies illa (день гнева, тот день – пер. ред.). А между тем всё счастие на земле достижимое, всё богатство здесь собираемое опирается на метафизическую прочность мира, на несгораемость его. Христианство же есть религия конца истории, конца земли, конца вселенной. «Придёт же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят», – пишет апостол Пётр (2 Петр III, 10). Вот эсхатология космоса, которая служит единственно верной предпосылкой лучезарной христианской праведности.
Вера в творческую силу золота и ложная эсхатология, подсказываемая им, извращают у тех и у других Лаодикийцев все мерила доброго и злого и ставят их спиной к раскрытой пропасти, к которой они приближаются, не видя её глубины. Но существует ли путь исправления для этой Церкви?
Да, существует. Потому‑то Христос и избрал эту Церковь, как Светильник миру и указывает ей путь. К Нему они должны простирать руки с мольбой о помощи, и Он даст им непогрешимые мерила добра и зла среди этих искушений, которые одни способны разрушить это роковое оцепенение и обратить их лицом к этой пропасти. СОВЕТУЮ ТЕБЕ У МЕНЯ КУПИТЬ ЗОЛОТО, ОЧИЩЕННОЕ ОГНЁМ, ЧТОБЫ ТЕБЕ ОБОГАТИТЬСЯ, И БЕЛУЮ ОДЕЖДУ, ЧТОБЫ ОДЕТЬСЯ, ЧТОБЫ НЕ ВИДНА БЫЛА СРАМОТА НАГОТЫ ТВОЕЙ, И ГЛАЗНОЮ МАЗЬЮ ПОМАЖЬ ГЛАЗА ТВОИ, ЧТОБЫ ВИДЕТЬ…
Радостное чувство облегчения вкладывали в сердца Лаодикийских христиан эти слова. Христос не допускает двух источников света и жизни. Истинная мудрость, истинное богатство, истинная религиозность, покрывающая, как одежда, всякую наготу и срам греховный – в Нём, Единородном СынеБожием. Он делает золото истинным золотом. Огонь очищающий – есть огонь Его Божества, грядущего на суд миру и в созидание пакибытия, т. е. нового неба и новой земли, которых Он есть «Аминь».
Их же золото – демонично. Оно не ограничивается соблазном настоящего, оно манит воображение к будущему: рассчитывать барыши, плоды, ещё не убранные и даже не родившиеся. В нём своя эсхатология. В нём же всегда таится антиморальная сила, убивающая совесть. Золото уравнивает людей по–своему. Оно возвещает свой собственный образ мира, своё исступление верховного бытия, которому подчиняет своих пленников. По временам же оно вбирает в себя всё зло мира, и от него тогда подымается запах крови и смерти и ада. Верование в «земной рай», построенный на творческой силе золота, неизбежно приводит к идолопоклонству и сатанинскому окрылению. Вот почему Христос здесь с такой решительностью начертывает грозное и предостерегающее учение о конце мира, как завершение человеческой истории.
Непримиримая противоположность этого учения с плоским оптимизмом, возлагающим надежды на естественные силы и факторы цивилизации: на деньги, науку, искусство, автономную человеческую мораль, которые теперь усилены будут сверхъестественными оккультными познаниями и магией, т. е. опытно–переживаемыми наитиями тёмных потусторонних ингрегаций. Всё это, в конце концов, окажется движимо последней идеей человекобога–антихриста и сатаны и его издыхающей стратегией, и в последний день судный превратится в нищету, в лже–науку, в чудовищное извращение морали и уродство, а магия – в тёмный непроницаемый плен у преисподней.
Без веры в грядущий конец мира и яркого ощущения гибели земли благочестие вырождается в теплохладное признание Христа, как простого орудия для достижения человеком своего земного счастия. Но это уже будет «христос» выдуманный. Кощунственная мысль, что если бы не было Бога, то Его надо было бы изобрести, живёт в качестве демонического паразита на Христианстве с первых веков, однако лишь под конец истории эта мысль захватит умы эпидемически, как болезнь, как последняя и самая гибельная мания. Но этот выдуманный Христос – не Бог, не Сын Человеческий, грозное знамение Которого явится на небе в последний день, а только часть воображения Лаодикийцев, часть их земного благосостояния, элиминированная вверх, перед которой они готовы творить коленопреклонение.
Лаодикийцы были искусные чеканщики, которые отпечатывали свои имена и вес на слитках драгоценных металлов, опытные банкиры и упорные приобретатели золота. Оно сажало их на трон мира, порабощая им человеческие толпы. Потому звон золота, пересыпаемого в их мешки, всегда отзывался в них каким‑то искрящимся ознобом, который они готовы были почитать за благодать Иисуса Христа. А тут Сам Христос открывает, что это золото – «неустойчиво», ибо в нём сокрыта ложно решенная проблема о конечной цели жизни. Оно подобно тем заговорённым кладам, которые открытые в полночь ослепляют блеском, а днём оказываются черепками битой посуды. И Он призывает Лаодикийцевбросить это золото и приобрести у Него иные подлинные сокровища на небесах, которыми безошибочно оценивается всякое богатство мира. Руно их овец превосходило знаменитое руно Милетское и давало им роскошные одежды. А Он объявляет их нагими и призывает у Него купить одежду, покрывающую срам греха.
Их, гордившихся великой школой Герофильских врачей, дававших лекарственные снадобья от всевозможных недугов и особенно от глазных болезней, – Он призывает купить у Него горькое, но настоящее лекарство, которое исцелит их от духовной слепоты и откроет пред их глазами вечный свет истины, а в уста вложит радостную песнь, с которой они будут встречать последний день мира.
КОГО Я ЛЮБЛЮ, ТЕХ ОБЛИЧАЮ И НАКАЗЫВАЮ. ИТАК, БУДЬ РЕВНОСТЕН И ПОКАЙСЯ
Значит, Он их любит!
Как ласковый луч Солнца из‑за грозовых нависших туч, являются эти слова. Этими изумительными словами Христос обращает все свои тяжкие укоризны во благо, т. е. к целям исправления, в которое верит и которому обещает помогать. Всё, что Он с Патмоса говорил через Иоанна Лаодикийским христианам тех ранних дней, это же Он бросает в души и будущих любимых чад Своих той поздней пограничной эпохи, когда всё сущее предстанет в освещении и окраске какой‑то адской зари. Про те времена Он при жизни говорил ученикам: «Сын Человеческий, пришед на землю, найдёт ли веру?» И из‑за этих слов на тех последних Лаодикийцев будут глядеть такие глаза, каких не бывает ни у кого из людей, для которых не существует ни расстояний, ни преград, от которых некуда уйти и ничего нельзя скрыть, ибо Имя Ему:«Аминь».
И мы верим, что ни в том, ни в другом случае Его предостережения не остались и не останутся тщетными. Иначе Лаодикийская Церковь не была бы поставлена на Седмисвещнике, и звезду её Он не держал бы в руке Своей, а была бы она лишь печальным случаем соблазна падения во тьму.
На Лаодикийской Церкви показан свет Христов, как он всегда и везде будет просиявать в страшных условиях ложного отношения ко второму акту эсхатологии. Это и делает Церковь Лаодикийскую на веки типичной и ярко показательной. Она будет возвещать о своей связи со Христом в ту трагическую эпоху, когда многие люди на земле образуют демонскую расу, когда всюду будут раздаваться декларации отречения от Христа и громкие хулы против Бога. Тогда Христос усиленно будет обращаться только к отдельным людям уединённым шепотом личного откровения. И из этих‑то слышащих и будет состоять Церковь – светильник Лаодикийский.
СЕ, СТОЮ У ДВЕРИ И СТУЧУ. ЕСЛИ КТО УСЛЫШИТ ГОЛОС МОЙ И ОТВОРИТ ДВЕРЬ, ВОЙДУ К НЕМУ, И БУДУ ВЕЧЕРЯТЬ С НИМ, И ОН СО МНОЮ.
Значит, начавшись с домашних собраний у Нимфана, которому апостол Павел посылает привет, Лаодикийское Христианство будет сиять во всё время, пока будет продолжаться человеческая история, на всём протяжении этой Церкви Христос не прекратит в ней Своих призывов ко спасению.
В те же времена последние, когда христиане, изнемогая, будут особенно напряженно углубляться в себя и прислушиваться: нет ли шороха совести за стенами души, не ищет ли ощупью чья‑то рука дверь в их индивидуальность, чтобы войти. Тогда христиане будут спрашивать себя: «Что это за толчки?» Это глубокие удары судьбы, которые часто впервые ставят человека перед самим собой, эти какие‑то мягкие стуки ладонью в усталую душу, или шорохи при разочаровании в сумасбродствах и прежних иллюзиях.
Испытывая всё это, они будут знать, что это Он близок. Это Его зовы. И кто услышит и поймёт это как стуки дверного молотка, и отворит Ему, – к тому в душу Он будет изливаться золотыми лучами сладостных откровений о близком пакибытии. Войдёт, как гость и друг и вкусит с ними «в е ч е р ю», т. е. последнюю трапезу догорающего христианства на земле. Так Лаодикийский союз веры, оставаясь звездой в Его руке, по–прежнемуструит по земле далеко вокруг себя мистический свет спасения в те дни, когда кругом будет сгущаться тьма, а роковая жадность к миру будет делать людей одержимыми дьяволом.
Понятно, что и прощальное обетование пограничной Церкви Христос мог дать только в смысле указаний на пакибытие. Так Он и говорит:
ПОБЕЖДАЮЩЕМУ ДАМ СЕСТЬ СО МНОЮ НА ПРЕСТОЛЕ МОЁМ, КАК И Я ПОБЕДИЛ И СЕЛ С ОТЦОМ МОИМ НА ПРЕСТОЛЕ ЕГО.
Таков всемирный конец христианства, казавшийся Лаодикийцам нежеланным и несбыточным. Вот куда они будут теперь устремлять свои очищенные от слепоты взоры. Вот где искать подлинного богатства. И Христос в этих кратких, но всеобъемлющих словах, открывает им будущую славу Свою, когда Он будет сидеть на Престоле одесную Отца и разделять эту славу и радость с уверовавшими в Него Лаодикийцами.
И все Церкви, имеющие уши, слушали и в трепете понимали, что Дух говорил этой последней Церкви из Седмисвещника. Аминь.
Послесловие (первый вариант)
Вот я изложил толкование седми светильников Малой Асии, посреди которых ходил Господь. Я постарался изъяснить эту тайну, прежде всего в смысле одновременного сосуществования разных типов примитивного эллинского Христианства в конце первого века.
Общины эти создались почти одновременно и в весьма близком соседстве. Все они в разладе с окружающим язычеством, но все они, как будто, живут сами по себе, и одна в другой не нуждается. Но, конечно, это не так. Сами того не ведая, они дополняют друг друга и представляют один светильник и седмизвёздную систему.
Строение их одинаково: оно определяется не только наличным состоянием общины, но и утопией, высоко сиявшей над нею, т. е. не только характером святой жизни, но также и тем далёким заданием, которое горело над каждой.
{На обороте листа:
Они собой представляли начальную систему языко–христианства. Они не могут жить друг без друга. Без радости о бытии другой, они бедны. Это и показано в явлении Церкви, как провозвестия(?)кафолицизма и дальше как (неразб. — Жизни?)
Какая‑то связь, невидимая, но значительная, существует между ними.
Но Бога как Троицы они не знали.
Только через Христа возможно постижение Св. Троицы и Царства Божия. А постигать Бога, как Св. Троицу, значит постигать единую премирную Тайну, как она Сама Себя постигает или приобщает к этому познанию. Этого у Церквей нет.
Единосущная и нераздельная Троица им неведома.
Она на ступени Кафолицизма открывается.
Истинное Христианство знает не только Христа Спасителя, но постигает Бога, как Св. Троицу через Христа.
Знание Христа, как Спасителя, ещё не полно. Оно лежит в области истории, а не религии. Здесь есть радость о победе, благодарность избавления от Смерти. Но ещё есть загадка об истории падшей вселенной.
Знание Христа, как Спасителя, есть историческое познание.
Знание же Св. Троицы через Христа – религиозно.}
Таким образом, эллинское христианство с первых дней было едино, но не представляло собой сплошной однородности, побеждённой множественности, но чувствовало ли оно само эту свою седмиричность?
(Вставленная фраза закрыта сгибом листа.)
Тайна светильников еще больше подтвердилась на их δευτήρωσις–ах, ибо в дальнейшем развитии своём, как я показал, Христианство также представляло собой не непрерывно развёртывающееся перед глазами зрителя однотканное полотно с изображением одной и той же драмы, имеющей общий конец. Нет, история его являет собой смену с е м и великих религиозных тел с другими действующими лицами с несходными концами. Но это те же семь самодавлеющихепископально–ангельских типов, несводимых друг на друга, и в то же время представляющих одну систему.
{На обороте листа:
Они приняли (неразб.) нерешительно, неуверенно, как бы вопрошая.
Эти союзы, состоящие из трухлявых костей и мяса, что пожить не успеет, а уже портится.
Эти Церкви Ефеса, Пергама, Фиатиры, Лаодикии занимали сравнительно место небольшоесреди первогоХристианства и незаметное. Были более сильные центры христианства: Рим, Кесария, Александрия, Антиохия, Коринф.}
Что же представляли собой эти типы в их вторичных явлениях? – Те же Чудеса Воскресшего. Они в истории сложены из несчетного множества людей живых, осязаемых. Они окружены врагами, которые или совне ведут против них брань, или пытаются внести разложение внутри них. Но тщетно. Ибо каждая из них в Нём имеет Первосвященника своих жертв и Таинственного Ваятеля. В Нём находят выход из царства необходимости за пределы истории в царство абсолютного… И с Ним одерживают победы над материальным миром и ещё до смерти пронзеныощущением вечности.
Здесь на огромных полях действительности, в мир сейвходят силы иных миров высших – те же Ангелы Асийских Церквей и те же Духи, которые стоят пред Престолом Всевышнего. Он попускает также действовать и тёмным силам преисподней, с тем, однако, чтобы лучше сорвать с них покров тайны и потом окончательно низвергнуть в день суда.
Таким образом, с явлением седмисвещника историческая действительность не есть замкнутая действительность. Эти семь Церквей – семь реальных прорывов в мир высший. Самим фактом своегосуществования они опрокидывают все рациональные теории исторического процессаи разбивают так называемую закономерность рациональной социологии.
Каждый вторичный грандиозный тип, завершаемый ангелофонией, также отличается твёрдой законченностью духовного существа своего, одет в свойственные ему бытовые и исторические оболочки и отвечает сам за себя. В сущности это цикл душевных состояний, слагающихся в единый строй, с детским небом над собою, но воображающий себявсеобъятным. Если в примитивах они физически ограничены были городскими стенами, то в δευτήρωσις–ах рубежами духа. Но и там и тут они представляют собой живые сосуды откровения о Христе. Входя мыслью в каждую церковь, мы испытываем какое‑то волнующее чувство общения с иным миром, ибо каждая из них, поясняя и расширяя прежнюю, даёт новое; и всё среди окружающей тьмы языческой имеет своё духовное горение здесь на земле; и над каждой горит своя заря вечности, как утопия, живёт неповторяемым кругом своих дел, созерцаний подвигов и опасностей, поёт о Христе свои песни.
Эта изначальная разнотипность Христианства имеет чрезвычайно важные нравственные последствия. Она освящает индивидуальность церковную в языко–христианстве и побуждает отстаивать свою религиозно–общественную систему, как узаконенную Самим Спасителем. Наконец, эта святыня многотипности городского Христианства объясняет нам причину неудачи в истории всех усилий, направлявшихся к так называемому «соединению церквей», иботакие попытки в большинстве случаев движимы были преступным умыслом разрушить чужой мистический тип и поглотить его, как ничего не стоящуюлже–индивидуальность. Таковы были многие происки папства.
Но и в этих позднейших формах, более законченных, раскинутых на более широком пространстве, но одушевляемых тем же Духом, стоящим пред Престолом Всевышнего, и теми же Ангелами, эти Церкви не сознавали своей седмиричности. Они не образовали исторически видимого Собора между собой. Возможно, что этого от них и не требовалось. Они были этим Седмисвещником, и этого с них достаточно, представляя семь прорывов в мир высший, опрокидывая все рациональные теории об историческом процессе и так называемую закономерность рациональной социологии.
Этот же таинственный Седмисвещник, из чистого золота, чеканной работы, вот уже 19 веков он горит дарами Святого Духа на тёмной земле. Седмисвещник этот устроен симметрично. В центре и выше всех других подымает свой стебель и чашечку Фиатира – краса Церквей. Здесь жреческое стремление к исполнению Церкви Христовой на земле льёт свой яркий лучистый свет миру и служит как бы разделяющей вершиной между тремя типами Церквей до неё и тремя типами церквей после неё. Ближайшими по ту и по сю стороны Фиатиры держат свои огни два государственных Христианства – Пергамское и Сардийское. Это два типа религиозного действия о земле. Первое осложнено преданием Римского империализма, а второе – преданием эллинского империализма. Следующие два типа – это светильники терпения: от чужого греха и за взятый на себе чужой грех, Смирна и Филадельфия. Благочестие первой бросается в глаза серебристым светом, как страдание невинных; второе изсылает золотые лучи, как вольное принятие на себя вины – мессианская мука. Наконец, два крайних – сияние достигнутой истины, Ефес и Лаодикия. В Ефесе горит свет верности первым апостолам Евангелия спасения, а в Лаодикии свет верности вторым апостолам вечного Евангелия – о творении и страха Божия. (Исх. XXV, 31–36).
Каждый из этих светильников, и примитив и δευτηρωσις, как школа ангело–подобной добродетели, лучезарно светит миру. Христос, как Первосвященник, Своими руками в один подливает масло, на другом поправляет светильню и властно сбрасывает нагар, и во всех поддерживает пламя. Но где же тут Царство, пришедшее в силе? Где Град Божий, сходящий с небес? Где теократия?
Все эти Церкви разнствуют друг от друга не отношением к Богу Отцу или Святому Духу, а только ко Христу. Это семь великих всемирных религий, которые приподняли над землей <на>целые столетия и наполняли их Божественной энергией.
Одна церковь в свой час закатывается за другую, как светило, сменяемое светилом: первая начинается у ног апостолов, а седьмая – сияет и оканчивается у дверей нового неба и новой земли. Но это еще не теократия.
В мире вокруг них готовятся предпосылки грядущей теократии. Когда истинная теократия явится, то она их не отменит, а при свете их будет строиться и стоять 1000 лет, как Храм, их заключающий в себя. Вот почему этим семи ангело–епископальным религиям не дано заповеди возвышаться, а лишь не падая быть верными своей изначальной природе.
Здесь нет еще теократии, но есть её седмисвещник, т. е. предпосылки, преддверие к ней. Здесь Христос говорит Ангелам и через них человекам. Это епископально ангельские религии, которым не дано заповеди возвышаться, а лишь не падая быть верными своей изначальной природе.
Если Христианство от начала своего было многотипно и представляло собой как бы венок городов религиозной культуры, но не могло объединиться организованно, то спрашивается: как оно не раздробилось на фрагменты? Как под давлением соблазнов века и мёртвой тяжести окружающего оно не распалось на множество равнодушных друг другу враждебных толков и церквей? Но они понимают друг друга. Это зависело от того, что Христос не только открывает Себя каждой Церкви и даёт ей откровение о ней самой, но и связал их друг с другом. Но чем? Как? Послание каждой Церкви заканчивается одним и тем же повелительным восклицанием: «Имеющий ухо, да слышит, что Дух говорит Церквам!» (Ап. II, 7, 17, 29; III, 6, 13, 22). Таким образом, Дух Святой, провещая правду о каждой Церкви, даёт разуметь, что слова Его относятся также ко всем остальным. И возвещает их во всеуслышание народов и веков, и тем связывает их в систему. Вот почему святые и праведники одной Церкви так легко понимали святых и праведников другой, несмотря на обособленность языка, эпохи и мест, к которым они принадлежали.
{На обороте листа:
Сошествие небесного Иерусалима никогда не произойдёт в пределах истории, её трёх измерений. Оно есть четвёртое измерение истории.
Прославленная телесность 1000–летнего Царства не есть уже материальная физическая телесность. «Сеется тело душевное, а взрастает тело духовное».
Царство Божие не соизмеримо ни с какой подзаконной общественностью. Свобода Христа в Духе Святом не имеет ничего общего со «свободой» анархической.
Вокруг них иллюзии прогресса, всеосвобождающие революции, безбрежная социальная мечтательность о земном благополучии, всё это бесконечно далеко от действительной онтологии мира.
В истории действуют оккультные силы…
Глубина человека космична…}
Вполне является законным вопрос:
Если Христос открывал Себя каждой Церкви, и это Своё откровение возвещал другим Церквам, – то почему во вторичном последовательном существовании на всём протяжении истории этих семи типов не получилось единого Града Божия, а так они и остались такими же взаимно непроницаемыми Ангельскими типами? Если бы соединить все эти городские очаги веры и добродетели, как слагаемые, – то неужели бы не получилась общая картина Вселенской Теократии? Ведь тут не было физических стен и рубежей Ефеса, Смирны, Пергама, Фиатиры и т. д., – то неужели бы не получилось сплошь Единое Стадо с Единым Пастырем и неужели над этим Христианством не исполнились обетования, горевшие над ними от начала?
В том‑то и дело, что нет. Но почему?
Во–первых, такое «соединение» через иерархии в трёх измерениях Евклидового пространства неисполнимо. Только в подлинно христианском государстве решатся проблемы творческой тайны мира. Здесь Христос говорит Ангелам и через Ангелов человекам. Только в государстве Он может заговорить через человека с народами земли. Ни у одной же из них нет подлинно христианского государства, везде оно чувствуется лишь как возможность, как обетование, а не как факт. В факте же было другое и иное – нечто весьма скверное. Никогда человекобожная власть Пергама, жрецы Фиатиры, духовные собиратели Сард не помирились бы между собою. Чтобы победить их обособленность необходимо, чтобы над всеми ними явилась такая Правда и такая сила, которая, снявши с этих Церквей все их внутренние противоречия духа и все преграды земных интересов, вместе с тем явилась бы исполнением мечты каждой из них. Царям она открыла бы путь к созиданию истинно христианского государства, иерархии дала бы вкусить от своих чистых стремлений к высшим святыням человечества; учителям творческой тайны мира свет Христов, пробивающийся во временном. Святая Верховная власть должна была бы служить живым дополнением к тому безземномуангело–подобному познанию Христа, на котором покоятся все эти семь типов благочестия, дополнить восприятием Имени Его Нового, т. е. раскрытием тайны о Его человеческой природе и грехе, как источнике разъединения и смерти, и паки нового единства всей твари и воскресения в Боге.
Во–вторых, простое собрание семи городских Церквей не разрешило бы проблемы о Единой Церкви ещё и потому, что в религиозном опыте этих Церквей не затрагивается тайна о космосе; христианин здесь проходит свой религиозный путь, будто он не человек, не богоподобный центр всего мироздания, а бесплотный Ангел и только странник в мире и, пожалуй, чужестранец. А между тем онтологическая тайна космоса назнаменована на человеке в его падении. Она же должна быть назнаменована на нём и в его возрождении. И когда это возрождение станет полным, – то засияет как нимб веры и силы познания, двигающей горами. Вот почему соединение Церквей не через разгадку тайны о космосе явилось бы только ломкой и смешением всех их и, пожалуй, извращением у каждой её святых черт.
В чем же причина такой ограниченности этих городских Церквей?
В каждом городе все лично знали своего епископа, и он знал каждого лично. Здесь люди связаны между собой узами соседства, гостеприимства, кровного родства, дружбы, взаимных услуг и одолжений. Нравственный переворот каждого вчерашнего язычника, принявшего крещение, был известен всем другим, и составлял предмет общей радости и раздумий. В каждой церкви лучшие люди, святые, понимали грехи и падение своих братий, потому что всё это происходило на глазах.
Довольно было епископу перейти улицу, площадь, – и он лично воздействовал на того, о ком по диптихам ежедневно молился. Епископ рукополагал пресвитерами, лично ему известных и лично им испытанных. Вот почему никакие тайны высшего Υνώσις–а на поприще городских ангелофоний не задевались.
В δευτήρωσις–ах тоже был соблазн путём ложного преодоления времени расширить горизонт своего сегодняшнего дня в целый небосклон сознания для других людей. Было дерзновение через ложное решение тайны о пространстве входить с испытующей волей в тайники душ многого множества людей, отделённых угрюмо молчащим расстоянием. Была мания подниматься вверх к небу без нравственной победы над злою тяжестью. Были попытки найти путь к бессмертной жизни помимо воскресения во Христе. Но всё это были соблазны, а не святые решения этих проблем.
Вот почему здесь было недостаточно слияние этих ангельских Церквей, как слагаемых для получения суммы. Здесь необходимо было некоторое иное действо: синтез должен быть творчески дарован Самим Господом.
Теперь станет понятно, почему Христос не устремляет городские Церкви эти к великим объединительным действиям, а скорее умеряет порывы их к расширению за пределы своих стен. Он мог бы зажечь с первых дней в них несокрушимую ревность к завоеванию общими силами всей арены жизни. А Он, напротив, по безмерной мудрости и великому человеколюбию налагает на них цепи терпения и молчания. Одним: «Вспомни, откуда ты ниспал»; другим: «Не бойся ничего, что тебе надо будет претерпеть», «Храни, что имеешь», «Будь верен до смерти», «Смотри, чтобы кто не восхитил венца», «Неправедный пусть ещё делает неправду, нечистый пусть ещё сквернится». Таков путь Его водительства среди языческих народов. Этот путь находится в полном соответствии с тем, что Он говорил ученикам при жизни: чтобы они подождали вырывать плевелы до общей жатвы, так как вместе с сорными травами они смогут повредить и добрую пшеницу.
Но тогда что значило это обетование: царство мира соделалЦ. Г. И. Х (Царством Господа Иисуса Христа – расшифровка ред.) (неразб. 2 слова– м. б. Нового Иерусалима?)Града Божия, сходящего с небес.
Это значит, что в душах верующих всех этих Церквей и вне их Господь Сам производит брожение и революции, и готовит всеобъемлющий творческий акт – чудо, которое в своё время потрясёт землю, как новая теофания. На той же сцене истории, где идёт борьба империализмов языческих с их коварной политикой, стремящихся эксплуатировать слабые народы и первобытные племена, там явится решение проблемы о Едином Граде Божием, которое будет вместе с тем и для семи Церквей высшею ступенью жизни религиозной. Святое единовластие, несущее собой в истории четвёртое измерение пространства, долго будет возрастать в тайне, оставаясь хилиастическим потенциалом, вызывающим лишь смутные и восторженные надежды, робкие чаяния. Но когда пробьёт час, – оно созреет и сверкнёт белым светом преображения, изнутриосиявающим Его огнём и душу и тело своих сподвижников, и, наконец, явится Великий Жнец (неразб.) теократии, подобный Сыну Человеческому с серпом в руках, и совершит жатву всего двадцативекового посева Христианства в разных концах земли и оздоровит виноградники Божии, и поведёт ко Христу одни народы словом любви, а другие жезлом железным. Решение это в виде зрелого плода снизойдёт с неба, как радостное откровение о Человеческой природе Христа и о Граде Божием, объединяющем и вмещающем всю тварь через возрождённого о Христе человека. Это решение и положит конец непроницаемости Церквей.
Мистические слепки этих мировых событий изображены в массивных символах второй части Апокалипсиса. Эта часть обнимает Ангельский мир духовный, всё человечество в кровавой загадке зверей и космос – небо, землю и море и всё живущее в них, как тайну творения, раскрываемую в открывшемся богосыновствечеловеков в противность царству зверя. Эти видения переносят нас в циклы грядущих событий и останавливаются там, где начинается вечность, т. е. новое небо и новая земля.
Настоящее толкование моё было бы неполно, если бы я в заключении не попытался ответить на последний и самый трудный вопрос: почему избрано было Господом именно с е м ь Церквей, а не шесть, не восемь, десять или двенадцать?
Седмирическое число Церквей находится в соответствии с глубочайшейтайной о Церкви, как новом творении. Церковь есть явление Бога Живого в человеках, Творца в твари. И так как творение было определено к бытию в семь совершительных актов руки Божией, то и восстановление творения может быть исполнено также в семь раздельных актов спасающей благодати Иисуса Христа.
Основная мысль домостроительства – это «Агнец, закланный от создания мира». Но положить эту тайну во главу угла всего домостроительства оказалось возможным только потому, что от начала космос сложен Творцом в расчёте на возможность восстановления его через искупление Бого–Человеком Агнцем.
Такой взгляд на семь Церквей был бы справедлив, если бы можно было в последовательной смене типов этих Церквей провидеть эти семь творческих актов в том же порядке смен дней творения, как оно рассказано в книге Бытия. И вот я думаю, что некоторые черты седмиднева указать здесь можно.
В первый день – в Ефесе среди эллинского язычества – Христос явил Себя, как всяческий свет: свет небесный – звёзды и свет земной – светильники… И отделил этот свет от тьмы: лже–апостольского γνώσις–а и Николаитства – блуда языческого. В лице апостолов Он распростёр над тёмным языческим хаосом земли ангелоподобное небо чистой духовности. Но земля – цель апостольских воздействий – «шедшеубо научите всиязыци земные» – остаётся ещё не устроенной, безвидной, пустой даже после обращения. Апостольское Христианство явило себя здесь во всей своей противоположности с языческой действительностью земли. Христианство здесь было воистину небом чистой духовности и идеализма над топким хаосом языческих стихий и новым светом среди тьмы.
Во второй день в Смирне – посреди топкости и разъединения языческого, готовых поглотить всё созданное в первый день, т. е. всё искупленное от всеобщей власти греха – явилась новая твердь – Христос, се Живый среди бездны губящей и смерти, надвигающейся со всех сторон. И твердь эта отделила Апостольский верх, который сиял над новым религиозным опытом верующих, живущих в юдоли земли.
В третий день – ПергамскомХристианстве – творчески устрояется земля: суша отделяется от вод. Христианские части населения богоборной Империи собираются изо всех отдельных общин в Единую Церковь кафолическую, а не возрождённые части языческие, колеблющиеся и волнующиеся, точно море, сливаются в одно топкое собрание. И примирены они появлением гигантской растительности на земле – бесполой и бесцветковой – явлением великанов аскезы – отцов Церкви, которые соединили в себе весь рассеянный свет язычества, всю питающую влагу, носящуюся над землёй и поднятую из моря в виде паров, и отдавали всё это на службу Церкви и Христианству, которое здесь уже живёт на земле питающей, и кормящей, и обитаемой.
В четвёртый день – в Фиатирском Христианстве – Христос зажёг на небосклоне истории солнце мессианских надежд. Теперьнад языко–христианством засияли великие ожидания будущего торжества в истории – едино стадо с Единым Пастырем во главе. Видение блаженного века этого, видимого со всех концов земли, – цель истории– стало играть роль светила, во свете которого теперь стали оцениваться все дела и стремления человеческие и стали по–новому расцветать все цветы христианских добродетелей.
В пятый день – в Сардийском Христианстве – созданы были твари летающие и плавающие, как заключающие в себе ангельское и животное истолкование тайны о небе – механическую победу над тяготением. Ибо они, становясь священными воспоминаниями, держатся над водами, что выше тверди, и над водами, что под твердью, но о земле решения тут ещё нет. Так и Церковь Сардийская знает Христа, как раздаятеля бесплотных духов Небесных и Держателя надземных звёзд, но о человеке и земле здесь Христового решения ещё нет.
В шестой день – в Филадельфийском Христианстве – Христос открывается, как воссоздательбогоподобия в человеке на земле в его отличии от зверей, владеющих полем сути. И действительно, здесь в Филадедьфии положено начало той истинной возрождённой человечности, которая послужит подножием Града Божия и вместе с тем является разрешением тайны о зверях и обо всём мире.
В седьмой день – в Лаодикийском Христианстве – Христос почил от дел Своих на земле и для земли. Теперь Он открывает Себя, как Сущего Творца, вне Церквей, как творения Своего, как Царя пакибытия грядущего. Он – сидящий на Престоле в Царстве Славы, к которому устремлены все шесть дней творения Его и, обращаясь к которому, они восклицают: «ей гряди, Господи». И в Нём все эти дни творения, как труды, найдут, наконец, свой отдых и праздник в Боге – субботу истинную и святую, вечную Пасху.
Послесловие (второй вариант) - требует редактуры
Вот я изложил толкование седми светильников Малой Асии, посреди которых ходил Господь. Я постарался изъяснить эту тайну прежде всего в малоазийском прогрессев смыслеодновременного сосуществования разных типов примитивного эллинского Христианства в Малой Асии в момент откровения Иоанну на Патмосе, т. е. в конце первого века нашей эры, но также и в смысле исторической очереди проследить δευτήρωσις–ы (от δευτήρος – вторичный, последующий, второй – пер. ред.) каждого их типа более широкого масштаба. (в более широком масштабе?)
Церкви эти создались почти одновременно и в весьма близком соседстве друг другу. Но они как будто друг в друге не нуждаются, одна другую не питает, не согревает. Но, конечно, это только кажется. Таким образом, с первых дней эллинское христианство было едино, но не представляло сплошной однородности. Но чувствовало ли оно эту свою седмиричность? Эта изначальная разнотипность Христианства имеет чрезвычайно важные нравственные последствия. Она освящает индивидуальность церковную в языко–христианстве и побуждаетбороться за сохранение своего типа и отстаивать свою систему религиозно–общественную, как узаконенную Самим Спасителем. Наконец, эта святыня многотипности городского Христианства объясняет нам причину неудачи в истории всех усилий, направлявшихся к так называемому «соединению церквей», ибо такие попытки в большинстве случаев движимы были преступным умыслом разрушить чужой мистический тип, заманить в свою сеть и поглотить его как ничего не стоющуюлже–индивидуальность. Таковы были многие происки Римских пап.
Однако это святое право на религиозную неприкосновенность своей системы не следует смешивать с индульгенцией на ересь или на раскол. Что такое представляет собой тип городского благочестия, – я надеюсь, что после всего сказанного мною о каждой Церкви и после общего введения к ним, – теперь ясно. Каждый тип имеет своё откровение о Христе, как Богочеловеке, таинственном Ваятеле этих Церквей и хранит это откровение через Ангела своего, т. е. серафическое священноначалие. Это Ангелические религии, которым не дано заповеди возвышаться, а лишь не падать, оставаться верными своей изначальной природе, где Христос говорит Ангелам, а не человекам.
Не исчерпывалась ли этими эллинскими примитивами тайна седмисвещника? Мы знаем, что нет.
Тайна светильников еще полнее подтвердитсянаихδευτήρωσις–ах. В дальнейшем развитии своём, как я показал, Христианство также представляло собой не непрерывно развёртывающееся перед глазами зрителя однотканное полотно с изображением одной и той же драмы, имеющей общий конец. Нет, история его являет собой смену с е м и великих религиозных эпох с разными действующими лицами и с несходными концами. Но это те же семь самодавлеющих мистических типов, несводимых друг на друга, но расширившихся таинственной назидательностью каждого типа на гораздо более обширное поле жизни.
Чудо тут в том, что люди из трухлявых костей да мяса дрянного, что пожить не успело, а уже испортилось, связаны в коллективы тысячелетние, тянущиеся через многие поколения на тысячу лет.
{На обороте листа:
Малоазийское Христианство, – странна судьба его.
Плотно сидели там в многолюдных городах цветущие общины, насаждённые ап. Павлом, Петром, Иоанном и другими апостольскими мужами до конца I века. Во II веке эта Церковь была, несомненно, самою значительною, самой духовно оживлённою, наконец, литературно производительнейшею из всех.
Но в III веке она как бы сразу исчезает из истории. Ни один факт, имеющий более или менее общее церковное значение, ни одно имя какого‑нибудь писателя, ни одно название книги не показывает нам, чтобы там ещё продолжали существовать церкви.
Очевидно, причина этой внезапной перемены заключается в том, что споры из‑за празднования Пасхи, в котором мало–азийские христиане упорно отстаивали свою областную независимость против постановлений большинства церквей, закончились церковным разделением… Церкви Ефеса и Смирны остались вне взаимообщениясовселенскими Церквами. С отчуждением их от церковного мирового взаимообщения наступил застой в самой их жизни.
Когда впоследствии Константин Великий достиг устранения этого почти забытого церковного разделения, то для этой поместной церкви уже было поздно. Она уже никогда опять не приобретала своего прежнего значения.
Каждая церковь замкнута в себе и совершенно независима от других Церквей. Более того, Церкви разделены как бы непроницаемыми перегородками, которые делают немыслимыми сколько‑нибудь значительными заимствования одной Церкви у другой.
А Δευτήρωσις?
Также бесплодные попытки протестантов образовать «Евангелический союз» нескольких сродных между собой секткончились бесцветным индифферентизмом.
Протестантский принцип вседостаточности «невидимой церкви»…}
Что же они собой представляли в истории, в окружении враждебного язычества, в пределах трёх измерений? Чудо! Воскресший Он таинственный Ваятель этих церквей. Каждая из них представляет выход за пределы истории. Это царство абсолютного на каждой из ступеней исторических свершений.
Они победу содержат и несут над материальным миром и приходят в мир иной, к личности Иисуса. В «мир сей» тут входят внешние силы иных высших миров, энергии онтологические (Ангелы и Дух Св. и Евхаристия и Крест). Равно как «из мира сего» могут быть выходы и прорывы в иные высшие миры.
Они есть историческая действительность, но историческая действительность не есть замкнутая действительность, не есть тюрьма под железными запорами. Эти семь перерывов нарушают (опрокидывают) все рационалистические учения (построения) о процессах истории и разбивают все так называемые закономерности рациональных социологий.
Вокруг Церквей этих мир сей безбрежный, волнующийся, неверие в бессмертие, жадность к этому урывку земной жизни и похотливое отношение к земным благам.
Каждый тип, завершаемый ангелофонией, отличаясь твёрдою законченностью духовного существа своего, как в примитивах, так и в δευτήρωσις–ах, одет в свойственные ему бытовые оболочки и отвечает сам за себя и в порядке одновременного их сосуществования, и в порядке последовательности, и над ними горит своя заря вечности. Но суть ли они теократия? Нет. В сущности это система душевных состояний, слагающихся в единый строй, с детским небом над собою, но воображающим себя необъятным. Он ограничен своими городскими стенами и представляет собой как бы замкнутый сосуд. Входя мыслью в каждую Церковь, мы испытываем какое‑то волнующее чувство общения с новым миром, каждая из нихдаёт новое и расширяет прежнее, поясняет, ибо каждая из них среди окружающей тьмы языческой имеет своё духовное горение здесь на земле, свою утопию, и над собой зарю вечности, живёт неповторяемым кругом своих созерцаний, подвигов и опасностей, поёт о Христе свои песни.
Строение каждой системы определяется не только наличным состоянием церкви, но и утопией, высоко сияющей над ним, т. е. не только характером общественно–церковного союза, который уже осуществлён, как плод религиозного брожения, а также и тем далёким заданием, которое горело лучезарным светом над данным церковным союзом в веках в лице своих избранников, лучших людей, к которым они так страстно хотели приблизиться.
{На обороте листа:
Конец времени и преодоление времени не будет во времени.
Сошествие небесного Иерусалима никогда не произойдёт в пределах истории, её трёх измерений. Оно есть четвёртое измерение истории.
Прославленная в Царстве Христателесность не есть уже материальная физическая телесность: «Сеется тело душевное, а восстаёт тело духовное».
Ни в одной из этих семи Церквей проблема эсхатологии не получает ясного и общеобязательного разрешения в форме догмата.
Ожидание Царства Божия и конца мира завтра или послезавтра снимает с людей всякую ответственность и делает их пассивными.
Отождествление Церкви с Царством Божием, с Градом Божием было ошибкой, допущенной Августином. Церкви эти ни в своих примитивах, ни в δευτήρωσις–ах не есть теократия.
Все внешние известные теократические притязания разоблачены (разрушены) историей и не устояли.
Роковой процесс секуляризации не одолел (Святыни) Церквей Христовых, как светильников, но он одолевает теократические притязания. Он разбивает великие религиозные утопии «священных царств» и «империй».
Царство Божие не соизмеримо с какой‑нибудь подзаконной общественностью. Свобода христианина в Духе Святом не имеет ничего общего со «свободой» анархической. И братство о Христе Иисусе – ничего общего с братством социалистических товарищей.
В Царстве Божием нет никаких коллективов: в нём есть только личности разных иерархических ступеней.
Вокруг них иллюзии прогресса, всеосвобождающих революций, безбрежности, социальной мечтательности о земном благополучии, бесконечно далёкие от истинной онтологии мира. В истории действуют оккультные силы.
Глубина человека космична.}
{Абзац перечеркнут:
Но, к сожалению, в прошлом первоиерархи западного Христианства очень редко понимали это различие между правом на ересь и правом на сохранение своего типа. Желание навязать другим свой тип часто вело к величайшим бедствиям: к религиозным войнам, инквизиции, духовному убийству и множеству других преступлений. Вытекающее из самодовольства, скептическое высокомерное и невежественное отношение к иноверцам и ко всему иноверческому стало спутником чуть ли не всякого религиозного подъёма у христианских народов, и было главным двигателем самых мрачных эпох истории. Так подавлено было в 6–7 веках папскими проповедниками в Южной Италии, Сицилии, Галлии и Британии первоначальное христианство, которое было насаждено там по восточному типу из Малой Асии и имело свою славную историю, своих мучеников, например, в Лионе. По этим же знаком совершилось и вопиющее дело разделения Церквей на Восточную и Западную. Оно было подобно братоубийству, ибо обеими сторонами наложены были друг на друга «анафемы» и проклятия, и тем искалечена была в умах всего последующего человечества идея Единой Церкви. Так в древнюю вражду между латинами и греками втянуты были молодые легковерные варварские народы, которые собственно в споре между этими двумя духовными гигантами разобраться были совершенно бессильны. И ненависть, накопленная некогда, отражается до сих пор среди наших современников, продолжая в нас битвы, начатые тысячу лет тому назад. А между тем это же разделение могло совершиться иначе: с полным признанием священных прав Востока и Запада на свою индивидуальность.
Ныне мы вступаем в новую эпоху религиозной жизни с более глубоким прозрением. Апокалипсис станет живой книгой и будет руководить одними народами, повергая во прах другие. Понимание уроков этой апостольской книги положит начало иному отношению Церквей друг к другу. Здесь сама собой станет ясна граница с одной стороны между лже–учением, расколом, с другой – законным сохранением своего типа, как формы, которая освящена Самим Христом и вечно сияет своим светом на Его таинственном Седмисвещнике.}
Эта система Церквей, этот же таинственный Седмисвещник – из чистого золота чеканной работы, – он горит дарами Святого Духа на тёмной земле и устроен симметрично. В центре и выше всех других подымает свой стебель и чашечку Фиатира – краса Церквей. Здесь жреческое стремление к исполнению Церкви Христовой на земле льёт свой яркий лучистый свет миру и служит как бы разделяющей вершиной между тремя типами Церквей до неё и тремя типами церквей после неё.
{На обороте листа:
Откровение о Седмисвещнике Церквей осталось по преимуществу внутренним событием Малой Асии. Для Христиан же в Малой Асии– это был эпизод и весьма плохо понятый современниками, не только простецами, но и книгочеями и учителями.
Доказать общехристианское значение истинного смысла этого откровения, его роль в качестве мировых типов, указывающих на формы благочестия в язычестве, инстинктивно поняли весьма немногие богословы. Эти Церкви совсем забыты. Это видно идля самих христиан первых веков Седмисвещник этот остался, прежде всего, Мало–Азийскимсобытием непонятыми не имевшим никаких отголосков в сознании окружающих (так немногочисленны были его отголоски). Конечно, отвечал немым думам, вероятно, некоторых.
Христианству еще предстояло проделать большую работу, (пройти путь, пережить многое) для того, чтобы пред ним с полной отчетливостью выступило всё громадное значение этих посланий Господа 7 Церквам из примитивов (Церквям святых). Христианство должно было ещё совершить величайшие перевороты во всемирном масштабе, прежде чем станет возможна окончательная победа его и воцарение на земле.
Фактически каждый δευτήρωσις этих церквей осуществляется ощупью, неосознанно и потому не выдержанно, и, тем не менее, осуществлял свои типы, ибо таинственный Ваятель один и тот же. Ещё большее чудо в этих повторных расширениях.
Впрочем, христиане были молоды, полны сил, находилисьв восходящей линии своего развития, имели перед собой будущее. И только теперь христиане, когда выросли, они обращаются к 7 Церквам, как к великому предуказанию, светящему из дальних веков, как к уроку для благоговейного понимания себя и своих границ, и своих обетований.
Семь прободений в мир иной.
Малоасийское событие давно уже вышло из узких рамок только одной Малой Асии и стало в δευτήρωσις–ах своих событием величайшей мировой важности, оказывающее влияние на всю историю человечества.
Разобщенные провалами греха?..
Все это не было враждебно отрицанию разумного…
Поняли ли христиане всю ценность этих откровений? Следили ли они за этими церквами, всматривались ли в их жизнь? Создали ли собор епископов этих седми городов, как постоянное судилище, управительное учреждение? НЕТ.
Насколько известно, даже и попыток подобных не было.}
Ближайшими по ту и по сю стороны Фиатиры держат свои огни два положительных государственных Христианства – Пергамское и Сардийское. Это два типа религиозного действия о земле. Первое движимо преданием восточно–Римским, а второе – греческим. Следующие два типа – жертвенного света: терпения через грех и терпения за грех, Смирна и Филадельфия. Благочестие первой теплится серебристым светом, как страдание невинных; второе иссылает золотые лучи, как вольное принятие на себя вины – мессианская мука. Наконец, два крайних – сияние достигнутой истины: Ефес и Лаодикия. В Ефесе горит свет верности первым апостолам Евангелия спасения, а в Лаодикии свет верности вторым апостолам вечного Евангелия преображенного Христианства– (Исх. XXV, 31–36). Какой размах у ветвей: от начала христианство до конца мира!
Каждый из этих светильников, как школа ангело–подобной добродетели, лучезарно светит миру среди пыльного дыхания этих городов. ХристосСвою рукою в один подливает масла, на другом поправляет светильню, и во всех поддерживает пламеньи властно сбрасывает нагар. Но поразительно, что все эти Церкви разнствуют друг от друга не своим отношением к Богу Отцу или Святому Духу, а только ко Христу.
Но где же тут царство, «пришедшее в силе», где «Град Божий, сходящий с небес»? Сделалось ли царство мира сего, обнимающее их со всех сторон, Царством Господа Иисуса Христа? Нет. Царство мира вокруг них так и осталось царством мира.
Если Христианство от начала своего было многотипно и представляло собой как бы венок городов религиозной культуры, то спрашивается: как оно не рассыпалось и не обратилось в поли–христианство? Как под давлением соблазнов и мёртвой тяжести окружающего оно не разбилось на множество враждующих толков и непонимающих друг друга церквей? Это зависело от того, что Христос не только открывал Себя каждой Церкви и давал ей откровение о ней самой, но и связал их друг с другом: поучение каждой Церкви заканчивается одним и тем же повелительным восклицанием: «Имеющий ухо, да слышит, что Дух говорит Церквам!» (Ап. II, 7, 17, 29; III, 6, 13, 22). Таким образом, Дух Святый, провещая правду о каждой Церкви, даёт разуметь, что слова Его относятся также ко всем остальным. У всех этих несокрушимых систем христианской жизни – один и Тот же Христос–Спаситель, который внутреннюю тайну каждой городской Церквине оставляет закрытой для других, а возвещаетво всеуслышание народов и веков. Вот почему святые и праведники разных Церквей так легко понимаютдруг друга, не смотря на обособленность языка, эпохи и мест, к которым они принадлежали.
{На обороте листа:
Семь Церквей, словно перегородки, делят христиан между собой, препятствуя им объединяться.
Они не положили конец религиозной вражде и фанатизму. Здесь показаны мистические достижения святых, и ценность откровения о Семи Церквах в том, что оно даёт возможность сравнивать внутреннюю сущность этих религий и понять их взаимную непримиримость, несоединимость.
Святые здесь в грязи, и тут есть над чем задуматься. Жизнь от этого сделалась куда ценнее. Видеть моральное величие, вырастающее из грязных клоак и несправедливости. Подниматься самому и созерцать красоту глазами, залепленными грязью. Видеть, как из слабости, порочности и ничтожества вырастает духовная красота и вечная истина.
Ангельскими Ликами здесь как бы поглощено человеческое в церквах.
Соединение их путей, одинаково затемняло бы смысл их обоих.}
Но вполне законен и другой вопрос:
Если Христос открывал Себя каждой Церкви, и это Своё откровение возвещал другим Церквам, – то почему же с первых дней из простого со–существованияв столь близком соседстве всех этих типов не получилось е д и н о й Теократии обетования, а так на протяжении веков они и остались взаимно непроницаемыми Ангельскими типами? Если бы от начала соединить все эти городские очаги веры и света, как слагаемые, – то неужели бы не получиласьв сумме общая картина– тело Вселенской Теократии? Если бы срыть стены и рубежи всех этих Ефесов, Смирн, Пергамов, Фиатир и т. д., – то неужели бы не получилось сплошь одно кочковое поле голов, Единое Стадо с Единым Пастырем (Град Божий) и неужели над этим Христианством не исполнились бы обетования, горевшие над ними от начала?
В том‑то и дело, что нет. Ни у одной из них нет государственного Христианства, везде оно остаётся проблемой.
Во–первых, такое «соединение» через иерархии в трёх измерениях Евклидового пространства неисполнимо. Ибо никогда государственная власть Пергама, которая мнит себя чем‑то большим, чем иерархия, и жрецы Фиатиры, духовные собиратели Сард, не помирились бы между собою. Эти Церкви есть нечто, что должно быть превзойдено. Чтобы победить их обособленность необходимо, чтобы над всеми ними явилась такая Правда и такая сила, которая, снявши с этих Церквей все их внутренние противоречия духа и все преграды земных интересов, вместе с тем явилась бы исполнением мечты каждой из них. Царям она открыла бы путь к созиданию истинно христианского государства, иерархии дала бы вкусить от своих чистых стремлений к высшим святыням человечества; учителям – свет вечности, пробивающийся во временном. Эта власть должна была бы служить живым дополнением к тому безземномуангело–подобному познанию Христа, на котором покоятся все эти семь типов благочестия, дополнить раскрытием тайны о человеке, как источнике разъединения и смерти и паки нового единства всей твари и воскресения в Боге.
Во–вторых, простое собрание, складывание семи городских Церквей не разрешило бы проблемы о Единой Церкви ещё и потому, что в религиозных переживаниях этих Церквей не затрагивается тайна о космосе. Христианин здесь проходит свой религиозный путь, будто он не человек, не богоподобный центр всего мироздания, а только странник в мире и, пожалуй, чужестранец. А между тем онтологическая тайна космоса назнаменована на человеке в его падении. Она же должна быть назнаменована на нём и в его возрождении. И когда это возрождение станет полным, – то засияет как нимб силы и веры, двигающей горами. Вот почему соединение Церквей не через разгадку тайны о космосе явилось бы только ломкой и смешением всех их и, пожалуй, извращением у них многих действительно святых черт. Тут необходимо не слияние этих ангельских Церквей, как слагаемых для получения суммы, а некоторое иное действо: синтез должен быть творчески дан Самим Господом.
«Сердце чистое созижди во мне…»
(что и обетовано во 2–ой части)
Теперь станет понятно, почему Христос не устремляет городские Церкви эти к великим объединительным действиям, а скорее умеряет порывы их к расширению за пределы своих стен. Он мог бы зажечь с первых дней в них несокрушимую ревность к завоеванию общими силами всей арены жизни. А Он, напротив, по великому человеколюбию и безмерной мудрости Своей налагает на них цепи терпения и молчания. «Неправедный пусть ещё делает неправду, нечистый пусть ещё сквернится». Таков путь Его водительства среди языческих народов. Этот путь находится в полном соответствии с тем, что Он говорил ученикам при жизни: чтобы они подождали вырывать плевелы до общей жатвы, так как вместе с сорными травами они смогут повредить и добрую пшеницу. Здесь Господом должен быть явлен синтез, который больше суммы своих составных частей.
Что значит это?
Это значит, что в душах верующих всех этих Церквей Господь Сам готовит всеобъемлющий творческий акт – чудо, которое в своё время потрясёт землю, и явил началотеофании. На той же сцене истории, где идёт борьба с ложными охватами народов и племён, там явится решение проблемы обасийскихЦерквах, которое будет вместе с тем для них высшею ступенью жизни религиозной. Долго решение это будет возрастать в тайне, оставаясь лишь теократической возможностью, потенциалом, вызывающим смутные чаяния и восторженные надежды робкие. Но когда пробьёт час, – оно сверкнёт белым светом преображения, и, наконец, явится как Великий Жнец, Подобный Сыну Человеческому с серпом в руках, и совершит жатву всего двадцативекового посева Христианства в разных концах земли и оздоровит виноградники Божии, и поведёт ко Христу одни народы словом любви, а другие жезлом железным. Решение это в виде зрелого плода снизойдёт с неба, как радостное откровение о Граде Божием, объединяющем и вмещающем всю тварь через возрождённого в Христе человека в Боге. Это решение и положит конец непроницаемости Церквей.
Мистические слепки этих мировых событий изображены в массивных символах второй части Апокалипсиса. Эта часть обнимает Ангельский мир духовный, всё человечество в кровавой загадке зверя и космос – небо, землю и море и всё живущее в них, как тайну творения, раскрываемую в открывшемся богосыновствечеловеков в противность царству Зверя. Эти видения переносят нас в циклы грядущих событий, останавливаются там, <где> начинается вечность, т. е. новое небо и новая земля.
Настоящее толкование моё было бы неполно, если бы я в заключении не попытался ответить на последний и самый трудный вопрос: почему избрано было Господом именно с е м ь Церквей, а не шесть, не восемь, десять или двенадцать?
Седмирическое число Церквей находится в соответствии с глубочайшейтайной о Церкви, как новом творении. Церковь есть явление Бога Живого в человеках, Творца в твари. И так как творение было определено к бытию в семь совершительных актов руки Божией, то и восстановление творения может быть исполнено также в семь раздельных актов спасающей благодати Иисуса Христа.
Основная мысль домостроительства – это «Агнец, закланный от создания мира». Но положить Агнца во главу угла всего домостроительства оказалось возможным только потому, что от начала космос сложен Творцом в расчете на возможность восстановления его через искупление Бого–Человеком Агнцем.
Такой взгляд на семь Церквей был бы справедлив, если бы можно было в последовательной смене типов этих Церквей провидеть эти семь творческих актов в том же порядке семи дней творения, как оно рассказано в книге Бытия. И вот я думаю, что некоторые черты седмиднева провидеть здесь можно. Поэтому будет глава об эсхатологии творения.
Первый день – чувствуем в Ефесскомязыко–христианстве – Христос явил здесь Себя как всяческий свет: свет небесный – звёзды и свет земной – светильники… И отделил этот свет от тьмы: лже–апостольского γνώσις–а и Николаитства, к которому в сущности сводится всякий грех блуда языческого. В лице апостолов Он распростёр над тёмным языческим хаосом земли ангелоподобное небо чистой духовности. Но земля – цель апостольских воздействий – «шедщеубо научите всиязыциземные» – остаётся ещё не устроенной, безвидной, пустой. Апостольское Христианство явило себя здесь во всей своей противоположности с языческой действительностью земли. Христианство здесь было воистину небом чистой духовности и идеализма над топким хаосом языческих стихий и новым светом среди тьмы.
Во второй день– в Смирне – посреди топкости и разъединения языческого и иудейского, готовых поглотить всё, созданное в первый день, т. е. всё искупленное от всеобщей власти греха, – явилась новая твердь – Христос, се Живый среди бездны губящей и среди смерти, надвигающейся со всех сторон. И твердь эта отделила Апостольский верх, который сиял над новым религиозным опытом верующих, живущих в юдоли земли.
В третий день – ПергамскомХристианстве –устрояется земля: суша отделяется от вод. Христианские части населения богоборной Империи собираются изо всех отдельных общин в Единую Церковь кафолическую, а не возрождённые части языческие, колеблющиеся и волнующиеся, точно море, сливаются в одно топкое собрание (бытие). И примирены они появлением гигантской растительности на земле – бесполойи бесцветковой – явлением великанов аскезы – отцов Церкви, которые соединили в себе весь рассеянный свет язычества, всю влагу, носящуюся над землёй и поднятую из моря в виде паров, и отдавали всё это на службу Церкви и Христианству, которое здесь уже живёт на земле питающей и кормящей и обитаемой.
В четвёртый день – в Фиатирском Христианстве – Христос зажег на небосклоне истории солнце мессианских надежд. Теперьнад языко- христианством засияли великие ожидания будущего торжества в истории – едино стадо с Единым Пастырем во главе. Блаженный век этот –цель истории, стал играть роль светила, во свете которого теперь стали оцениваться все дела и стремления человеческие и стали по–новому расцветать все цветы христианских добродетелей.
В пятый день – в Сардийском Христианстве – созданы были твари летающие и плавающие, как заключающие в себе ангельское и животное истолкование тайны о бездне – механическую победу над тяготением. Ибо они, становясь священным воспоминанием, держатся над водами, что выше тверди, и над водами, что под твердью, но о земле решения тут ещё нет. Так и Церковь Сардийская знает Христа, как раздаятеля бесплотных духов Небесных и Держателя надземных звёзд, но о человеке и земле здесь Христового решения ещё нет.
В шестой день – в Филадельфийском Христианстве – Христос открывается, как воссоздательбогоподобия в человеке на земле в его отличии от зверей земных. И действительно, здесь в Филадедьфии положено начало той истинной возрождённой человечности, которая послужит подножием Града Божия и вместе с тем является разрешением тайны о зверях и обо всём мире.
В седьмой день – в Лаодикийском Христианстве – Христос почил от дел Своих на земле и для земли. Теперь Он открывает Себя, как Сущего Творца, вне Церквей, вне творения Своего, а как Царя пакибытия грядущего. Он – сидящий на Престоле в Царстве Славы, к которому устремлены все шесть дней творения Его, и обращаясь к Нему, они восклицают: «ей гряди, Господи!». И в Нём все эти дни творения, как труды, найдут, наконец, свой праздник в субботу истинную и святую, вечную Пасху.
Часть II
Глава 1. Римская империя и ветхий закон
Монолитной громадой стояла Римская Империя против ветхозаветного еврействас его ожиданиями, предсказаниями, приготовлением к новому строю жизни и понятий. Недоумение и ужас возбуждала она своим безбоязненным идолопоклонством, нечеловеческой устойчивостью, хищной волей и непобедимой силой железных легионов. И этот страх у евреев оказался не напрасен.
Римляне верили, что после наказания Парфян, на Земле воцарится мир. Они ошиблись, потому что не знали подлинных размеров Земли. Они неправильно полагали, что Orbis Romanus простирался на весь земной шар, что обитаемый мир кончается у горячих и ледяных побережий, у песков и пустынь, которых достигли римские орлы, и что германцы и парфяне обитали на окраинах вселенной.
Несомненно, Римляне не подозревали о размерах варварского мира и не имели никакого представления о тех громадных человеческих резервуарах, которым в один прекрасный день суждено было прорваться и затопить их.
Римляне, привыкшие измерять достоинство Божества могуществом и силой народов, которые его исповедали, в свою очередь с омерзением смотрели на это «кем‑то и когда‑то избранное племя», переходившее из одного рабства в другое на протяжении всей живой истории. В нём они видели только чудовищные притязания, отсутствие каких бы то ни стало гражданских добродетелей, неискоренимую мятежность и ненависть ко всему человеческому роду, и зловещий ореол каких‑то сверхъестественных сил, стоящих позади него и через него действующих. Gens sceleratissumus (нация преступников – пер. ред.) – вот определение, которое давали мыслящие римляне еврейству (Сенека).
Столкновение между этими двумя противниками, каждый из которых был воодушевлён идеей мировладычества, было предречено в пророческих свитках (Втор. XXVIII,49–57), и назревало с фатальной неизбежностью. Когда же оно, наконец, произошло, то отвергнувшая Иисуса иудейская теократия, с её мечтой извращенного мессианства, разбилась о твердыню империи. Войсками Веспасиана и Тита Иерусалим был осаждён, разрушен, Храм сожжён, и священнейшие предметы культа пронесены в триумфе по улицам Рима и поставлены в капище на Капитолии. Уничтожен культ с его огромным стечением приношений из разных стран. Земля фактически была совершенно отнята у населявших её народностей. Часть народа вырезана во время войны, остальные выселены. Иудейский народ уничтожен, остатки же его подавлены в своей родной земле, а небольшие колонии, рассеянные по всему лицу Империи, вынуждены были влачить жалкие дни в постоянном страхе за свою дальнейшую участь.
Но в своё время и Империю постигла не меньшая катастрофа. В некоторой части своей она сама скоро стала разбиваться о вновь народившуюся твердыню духовную – оторвавшийся от горы еврейства «таинственный камень» Христианства. В другой же части Империя на странных, до сих пор ещё мало уяснённых условиях вошла в союз с этим Христианством, и, найдя себе новый оплот в нём, просуществовала потом более тысячи лет (во власти Римской, в Византии, в Германии и папстве).
Чтобы понять смысл этого столкновения Языческой Империи с ветхозаветным теократическим народом, борьбу Империи с Христианством и последующий союз этой же Империи с Церковью, – необходимо уяснить себе, что такое была Империя?
Римская Империя вовсе не была государством в нашем смысле. Ибо всякое государство нашего времени непременно предполагает отношение к другим таким же суверенным государствам. Римская же Империя к моменту появления Христианства не знала на земле обок с собой других подобных государств. Она видела у себя под ногами лишь поверженные во прах обломки политических построений, возникших из великой эллинистической монархии Александра, и множество других мелких государств побеждённых народов и на окраинах жалкий сброд варваров. Задыхаясь от волнения, от чувства бесконечности перебирали римляне в своём уме границы этой изумительной Империи: на юге граница терялась за Нубией в необитаемых песчаных пустынях Африки, на севере она упиралась в задунайские и за–рейнские лесистые пустыни, по которым бродили полудикие германские племена, не связанные между собою, способные только к разрушению. На Западе Империя подходила к водным безднам беспредельного океана. На востоке в Азии граничила с таинственной рекою Евфратом, (где лежали знаменитые азиатские колоссальные монархии, которые давно уже прошли по путям своей гибели). Это было колоссальнейшее пространство, внутри которого эллиптическое Средиземное море плескалось, как внутреннее озеро. «Limites» (границы – пер. ред.) этого orbis terrarium (Мир – пер. ред.) не были границами в нашем смысле слова (отделяя от стран иной культуры), ибо они совпадали или с концом суши, или с концом гражданственности: это была скорее безграничность. Вот почему вовсе не было преувеличением, когда Империя исповедывала себя не государством, а объединённым р о д о м ч е л о в е ч е с к и м – Genus humanum!
Но и это не всё. Империя сознавала себя не только объединённым родом, но и о с в о б о ж д ё н н ы м ч е л о в е ч е с т в о м. От кого? От чего?
Разгромляя врагов и обезличивая союзников, Империя открыла на земле неведомую дотоле эру человеческой свободы. Римская власть–этот победитель народов и богов, – видела повсюду вокруг себя народы, подавленные суеверным страхом перед призраками своих богов. Это было повсюдноеудушие и теснота от мистических кошмаров. Боязнь посягнуть на священные лица, на оккультных животных, трепет переступить порог в заповедные места, нарушить запретные дни, наложить руку на неприкосновенные сокровища, – всё это сковывало умы людей на каждом шагу и налагало путы на волю.
И вот, против этого патриархального страха, разлитого во всём языческом мире, страха богов в каждом городе и обаяния местных капищных преданий и языческих мистицизмов, Империя всюду подымала одну и ту же бурю человеческой воли, стремящейся наследовать землю. Раздвинуть для себя поприще жизни, умножить предметы для своих властительных воздействий – вот задача, которая зажгла здесь мечту. И эта человеческая воля с бесконечными горизонтами для государственного творчества, всюду несла с собой победу антропоцентрического мировоззрения, упраздняющего всякие σεβασμα (предмет поклонения, святыня – пер. ред.), т. е. потусторонние страхи, и всюду закладывала основы для иного самочувствия, иного восприятия человека: как исключительно здешнего, посюстороннего, неотрывно земного, плотского существа. Империя, повторяю, в сумерках идольских культов открыла новую эру светской цивилизации и явилась первым в истории опытоме д и н о г о ис в о б о д н о г о человечества. Это был объединённый и освобождённый р о д человеческий, Genus humanum. Отсюда вытекающие моральные обновления.
С этой реальной задачей Империя и выступила в истории: объединение всех сынов земли – ORBIS TERRARUM! Конечно, всемирность Рима была условная, или вернее субъективная. Он захватывал в свою волю (могу=хочу) лишь те народы, которые тогда входили в его географический кругозор. Но иначе ведь и быть не могло. Во всяком случае, идея эта так грандиозна и так содержательна, так религиозно дорога человечеству, что её можно причислить к одной категории с библейски–священными идеями, например: идеей грехопадения, мессианской, эсхатологической и т. п.
Эта‑то идея и сообщила нечто абсолютное и сверхчеловеческое власти Рима и ставила её в круг факторов библейско–священных. Услышав это, многие набожные христиане, вероятно, готовы будут схватиться за голову и с негодованием воскликнуть: как, неужели это кровавое идолопоклонное государство, которое дерзнуло кощунственно влечь по улицам своей столицы святыни Самого Иеговы, –могло иметь в себе хоть что‑нибудь от Бога Истинного?
Вникнем в дело спокойнее, и вы убедитесь, что это так. Однако, чтобы понять справедливость этого, мы неизбежно должны сначала коснуться вопроса о границах Завета, заключенного Богом с Еврейским народом.
Закон, откровенный Богом через Моисея, имел два основных момента. Прежде всего, в ряду вечных заповедей, данных с а м о с т о я т е л ь н о й человеческой воле, Закон начертал пред евреями картину должной святой жизни. В этом смысле Законпредставлял собой лестницу, каждая ступень которой имела свою независимую религиозную ценность: каждую заповедь можно было исполнять в её отдельности и подыматься выше и выше. Обещая великие милости исполнителям и грозя проклятиями и жалкой участью из рода в род ослушникам, Закон зажёг никогда с тех пор не умирающее в поколениях молитвенное воображение и нравственную волю к чистоте.
В этом смысле Закон, хотя и не объединял действий подзаконного человека в одну систему, в одну целостную жизнь с единым самоисточным центром, – но всё же был создателем в Израиле некоторой относительной святости, – той святости, которая могла произойти от немощного человеческого исполнения велений Всевышнего.
Но в Законе Синайском был и другой, более важный момент, определявшийся именно в зависимости от этой ограниченности человеческого исполнения возвышенного Закона Божия. В этом последнем смысле Закон Синайский представлял из себя уже не ряд заповедей, не лестницу, а являлся величайшей загадкой для евреев и испытанием, удручавшим их на протяжении всей их истории.
В чём же тут была загадка?
Так как Закон не допускал делить свои заповеди, т. е. сначала утверждаться в исполнении одной какой‑нибудь заповеди, переступая остальные, потом другой, затем третьей и т. д. до десятой, а требовал исполнения в с е г о заповеданного, и именно всего вместе, – то он ставил каждого еврея лицом к лицу пред вопросом о нравственной цельности его существа. В заповедях Закона, в возможностях, раскрываемых им, в могуществе импульсов, толкающих человека на путь восхождения и творчества, в самом Источнике Закона таится уже бессилие, трагическое несовершенство его осуществителей, невозможность полного слияния человека с Богом.
Закон оставляет человека бессильным и беспомощным.
Давая высшее откровение Божественных Заповедей, Закон неизбежно облекает человека на мучительную трагедию – видеть этот образ и подобие постоянно.
На это же указывали и апостолы. «Еще свидетельствуювсякому обрезывающемуся, что он должен исполнить в е с ь Закон» – писал апостол Павел Галатам в разгар полемики с иудействующими (Гал. V,3). «Кто соблюдает весь Закон и согрешит в о д н о м чем‑нибудь, то становится виновным во всём», – объявляет апостол Иаков двенадцати коленам Израиля, находящимся в рассеянии (Иак. ΙΙ,10). Этим требованием Закон приводит личность ветхозаветного еврея к сознанию, что человек своими и только своим силами исполнить Закон, которому он обручился пред лицом смерти и всей будущей своей национальной судьбы, н е м о ж е т. Закон, таким образом, открывал и всюду сеял некую трагическую общую истину о человеке и действительности. В противном случае ничего, кроме лицемерия, не получалось.
Заставить понять и уверовать, что такое действие Закона – не случайность, а главная его задача, – этого почти никогда не удавалось евреям. Требуя живого нравственного состояния целостного, в которомправда пред Богом (не сотвори себе кумира) и полная правда пред людьми: в действиях (не убий, не укради), в словах (не послушествуй свидетельства ложна), и даже в помыслах (не пожелай) – обусловливаются друг другом, – Закон обрекал человека на постоянное внутреннее борение с самим собой. Закон требовал – о желании и нежелании подзаконных не могло быть и речи, – но тут‑то как раз подзаконные и начинали сознавать в себе шевелящиеся другие желания. И таким образом, Закон ранил религиозную совесть у личности и вместе с тем обнаруживал в с е о б щ и й ф а к т власти над человеком какого‑то тёмного начала, противного Закону, тысячей внутренних и внешних тяготений опутывающего единичную волю и весь избранный народ, – именно: факт г р е ха и г и б е л и.
«Законом познаётся грех», – писал апостол Павел Римлянам (Рим. III,20). И в этом он указывал чуть ли не самое глубокое значение Закона. С целью ещё более заострить понимание этого, апостол Павел восклицает: «Что же скажем? Неужели от Закона грех? Никак. Но я не иначе узнал бы грех, как посредством Закона. Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы Закон не говорил: «не пожелай!» Я жил некогда без Закона, но когда пришла заповедь, то грех ожил, а я умер… И таким образом, заповедь, данная для жизни, послужила мне к смерти. «Грех становится крайне грешным посредством заповеди»… Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, – делаю. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в Законе Божием, но в членах моих вижу иной Закон, противоборствующий Закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих… Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти!»
Эти стенания показывают, что Законом религиозное «Я» ветхозаветного еврея противополагалось не внешнему миру, как то склонен был понимать еврей, а внутреннему нравственному существу этого же человека. В этом шествии по ступеням совершенства не было ни радости, ни удовлетворения. Противоречия между священною обязательностью Закона, с одной стороны, и его фатальной неисполнимостью с другой – рассекало не Закон, а человеческое существо, и именно по линии его прикрепления к падшему роду. Совесть библейского еврея всегда была угнетаема тревогой о неосуществлённом долге и обращалась в интимную арену мучительнейшей религиозной драмы, суть которой в конечном итоге сводилась к тому, что для праведности и спасения необходима даже не «помощь» Божия, ибо «помощь» оставляет субъекта, которому она подаётся, всё‑таки самим собой, а нечто большее, и именно: нечто трансцендентное по отношению к субъекту. Этот вечно растравляющий укор совести!
Новый творческий а к т Бога Живого по отношению к человеку становится с тех пор центральным предметом постоянной надежды, мольбы и пророчества в Израиле. Первому постигнуть это в древние времена и выразить с потрясающим лиризмом дано было Давиду. «Сердце чистое созижди во мне» – в смысле первозданности. БАРА – значит сотвори из ничего. И в этом смысле, а, конечно, не в государственном, Давид был «царём в Израиле».
Таким образом, Законом были созданы и постоянно поддерживались в душевной жизни ветхозаветного народа условия, среди которых только и могло гореть чаяние «новых дней творения» Иеговы, имеющих внести коренную перемену в судьбу человека.
Каково же было отношение между этими двумя моментами Закона? Это не трудно проследить в истории Израиля. Сначала выступило значение Закона как ряда заповедей. Затем, по мере оскудения относительной святости выступает другой, трагический момент. Закон является дробящим молотом для аморальной душевной цельности первобытного человека.
Но этот второй воинствующий момент Закона, со всеми установлениями к нему относящимися, как‑то: обрезанием, жертвенным уставом, кастой левитов, скинией, юбилеями – знаменовал тайну непорочного зачатия и рождения Грядущего в мир Мессии, явление Божественного Всечеловека и Его искупительное дело, которое предполагало одновременную подготовку к восприятию Его и во всех языческих народах. Эта подготовка у язычников совершалась через отщепление личностей от Ветхого рода путём страданий, разочарований в жизни, ибо Он был и «чаяние языков». И вот почему, когда с наступлением полноты времён (Гал. IV,4) Христос явился и совершил через крест Своё дело, – то этот второй момент Закона, собственно национальный, потерял значение, ибо и с п о л н и л с я. Путь приуготовления пройден до конца, и Ветхий Завет заменился Новым.
Не то с первым моментом. Первое значение Закона, как десятеричного ряда заповедей, не померкло, а осталось по–прежнему силе, и даже выступило еще разительнее.
И действительно, где только проносилась благая весть апостолов о Христе, всюду в городских общинах уверовавшие язычники видели горящими над собою, точно некое созвездие путеводное, священные десять заповедей о Едином Боге сущем, о непоклонении идолам и т. д. Но эти заповеди перестали уже иметь тесно еврейскую обязательность. Они стали указывать уверовавшим во Христа людям разных народов о вечном долге пред Единым Богом Небесным Отцом, и уже устремляли каждого к внутреннему перерождению во Христе пришедшем, в коем таинственно деется наша встреча с Богом, как в Храме.
Тут‑то при создании связи с Божественным Микрокосмом воскресшего Мессии у многого множества людей и поколений, т. е. при создании н о в о г о ч е л о в е ч е с т в а, – тут‑то и должна была сказаться количественная ограниченность синайских заповедей.
Что значит это? Неужели то, что Закон был несовершенен? Что заповедей должно было быть не десять, а больше?
Нет, не о несовершенстве откровения тут идёт речь. Апостол Павел говорит, что некогда «Моисей полагал покрывало на сияющее лицо своё, чтобы сыны Израиля не взирали на конец преходящего», – так величественен был этот конец и ослепителен обличающий свет его. То же и здесь. Закон, данный двенадцати коленам Израиля у подножия Синая, открывал не весь лик идеала. Он вовсе и не ставил себе задачей исчерпывать всю многообразную полноту священно–должного пред Богом. Целые великие ветви жизни остались неохваченными этим синайским откровением.
«Чти отца твоего и матерь твою»… «Не укради»… «Не прелюби сотвори»… «Не пожелай ни села его, ни вола его, ни осла его» – В этих заповедях не содержится идеи Г р а д а, идеи политии, у н и в е р с а. Закон, напротив, обособлял Израиль и прививал всё национальное отвращение ко всем язычникам. О народах, привлечённых в его окружность, не знали. Спустя несколько столетий пророки дали обетование о Благости. Это – Закон пастушеских шатров, доброго соседства, семейного очага и, пожалуй, хуторской нравственности. Закон замкнутого народа. Но цемента, связующего отдельные народы в обще–народный союз с Израилем, в целостное государство, а тем более в е д и н о е человечество на земле, здесь нет. Началом, объединяющим в народ, у евреев были: обрезание, скиния, жертвы, право на удел в земле обетованной. Но всё это знаменовало Грядущего Мессию, и с пришествием Его упразднялось. В этом смысле Христос был концом Закона (Рим. X,4).
Таким образом, в категории Благодати явился новый всемирный братотворящий центр – Богочеловек Христос: в категории жеЗакона соответствующего повелительного начала не было ни в Ветхом завете, ни у первых христианских церквей. И если иудеи в своём национальном самопревозношении суживали идею Закона, – то апостолы повсюду в основываемых ими общинах городских закладывали прочное начало иному пониманию. «Или Бог иудеев токмо, а не языков?» – спрашивал апостол Павел. И тут же восклицает: «Ей, и языков» (Рим. III,29).
И вот он возвестил, что наряду с Законом Синайским тот же «Бог спасения» и «браней» издревле начертывал з а к о н н о е в сердцах и других народов.
Спрашивается: каково же это законное?
Из летописей истории мы знаем, что императив реального всечеловеческого объединения звучал неумолкаемо в сердцах народов, происходивших от Иафетова корня с некоей сверхъестественной силой и выразительностью. Правда, эта заповедь была открываема народам Иафетова корня без громов, молний и чудес, как при Синае, а в молчаливых зарницах воли и пафосе сердца, – тем не менее, и эта тишина была также не без знамений.
Если «через рассматривание тварей и человека» эти народы, как говорит Апостол Павел, – приходили к библейской идее Единого Бога, –то тем более и наоборот: только при мысли о Боге в них могло пробудиться сознание об изначальном единстве человеческого рода. И вот не иначе, как под влиянием чуда высшего озарения, факт утраченного и почти забытого прошлого здесь превращался в пламенеющую задачу будущего. Образ единого человечества, наследующего землю, – эта огненная мысль, заповедь Самого Бога о человеке – в душе Иафетидов неоднократно вспыхивала, как высочайшая задача и последняя цель истории. И всякий раз, когда подымаемо было знамя этой задачи, – везде ей сопутствовал панический ужас истлевающих во взаимной вражде народов. Страх смерти и материального разгрома был тут явлением лишь производным, а не первенствующим. Это, как мы знаем из истории, имело место при возникновении мировых могуществ – Вавилона, Персии и позднее Македонии.
Такой же взгляд на поочередное появление в истории этих политических колоссов мы находим и в Библии. «Ты<, царь,> Царь царей, которому Бог Небесный даровал царство, власть и силу и славу<, и> всех сынов человеческих, где бы они не жили, <зверей земных и птиц небесных>Он дал в руки твои и поставил тебя владыкой над всеми ними» (Дан. ΙI,37). В этих ярких и неожиданных, как гром с ясного неба, словах пророк Даниил раскрыл – перед кем же? – пред Навуходоносором – его миссию в истории. Позднее язычника Кира Персидского, который был продолжателем дела Навуходоносора на земле – Богустами пророка Исаий называет «Помазанником» Своим и говорит «Я препоясал тебя, хотя ты меня не знаешь» (Ис. XIV,4). «Я держу тебя за правую руку, чтобы покорить тебе народы». Это еще более поразительные слова. И одновременно тот же Бог через пророка Варуха обращается к иудейским пленникам–переселенцам.
Как могло сочетаться в Навуходоносоре это святое призвание со столь чудовищною индивидуальностью его хищного деспотизма, ангельское со звериной мерзостностью, – этого я пока касаться не буду. Скажу только, что здесь к сиянию бессмертной всечеловеческой идеи он с первобытной дерзостью решил подобрать социально–политическое выражение на земле – государственное туловище. Этим он мнил утолить свою жажду вездесущей и прочной на веки власти. Как относились эти языческие властелины к тому Неведомому Святому Богу, помазание которого они удостоились, – на то мы находим указания в Библии. Признавая Бога Израилева – Богом Дивным, творящим знамения на небе и чудеса на земле, Кир и Дарий, однако, не требовали от своих подданных отречение от их идеалов и веры только в одного Бога Даниилова, а запрещали лишь оскорблять Его. Следовательно, подобно Навуходоносору, они оставались идолопоклонниками и не были далеки от веры в Иегову, как Единого Истинного Бога (Дан. III,96).
Святость, моральное величие и вечность задачи о е д и н о м человечестве – эти черты и делали власть вавилонского Навуходоносора, персидского Кира, Македонского Александра в е р х о в н о й не в словесном только смысле, а в действительном. Откровение этой великой нравственной задачи, когда она стала воспламенять волю главного начальника военных сил Римской Республики, сделало также и его власть верховною.
В Риме эта новая власть делала вид, будто она имела какие‑то корни в прошлом, будто непосредственно исходила из имеющихся учреждений республики, стараясь не разрывать круто с наличным строем. Поэтому такой переворот не пугал ни хранителей религии – жрецов, ни державу Сената, ни верховное народное собрание.
После борьбы демократии со старой аристократической партией республики, кровавых ужасов гражданской войны с её чудовищными проскрипциями и резнёй Суллы, – эта великая идея, как далёкая звезда, светила многим честолюбивым, а, может быть, и не только честолюбивым искателям единовластия в Риме. Таковы Марий, Сулла, Красс, Помпей, Антоний, Лукулл и т. д. «Не бойся, ты везешь счастие Цезаря», – говорил будущий основатель этой власти перепуганному лодочнику среди поднявшейся бури. И скоро узко национальная политика Сената сменилась широкими государственными видами Кесарей и водворением муниципального строя среди Gentes, т. е. покорённых народов.
И вовсе не внешняя и слепая случайность была, что Рим всюду находил почву подготовленной для признания святыни этой мечты. Долгий процесс самокритики нелепых в язычестве религиозных верований, почти одновременный и однокачественный во всех странах, прилегавших к Средиземному морю, был школой, которая исподволь подготовляла народы к этому перевороту. К этому же приводило и эллинское художественное и софистическое развитие, которое проникая всюду, подтачивало иго жрецов и разлагало своекорытно–замкнутые патриархальные городские государства, проповедуя философский космополитизм. И, таким образом, всё вело к одному и тому же исходу.
В смутное время перехода римского государства от республики к империи рабы подымали восстание за восстанием и, погибая в невиданно ожесточенных битвах, запечатлевали кровью свой протест против социального строя своего времени.
Тут мы как будто впервые угадываем великую тоску и муку, весь страшный ад палящих сомнений: да неужели же так и должно быть?
Это, по–видимому, было то сомнение, которое никогда не загоралось от ударов бича в груди египетских носильщиков камня, которые длинными немыми и понурыми рядами проходят пред нами на древних фресках храмов и могил.
Но в действительности сподвижники Спартака также не были ни радикалами, ни пессимистами в нашем смысле слова. Они боролись против факта, но не против принципа. Гнев их направлен был не на общий порядок мира, а только на место их в этом порядке. Они признавали институт рабства. Они оставляли его в полной силе: они лишь не хотели сами быть рабами.
Их идеалом было не разрушение старой социальной формы, как изжившей себя и противной разуму, но только переменою ролей. Удовлетворить этих революционеров было совсем не трудно. Одна победа, и бунтовщики превратились бы в довольных граждан, стали бы столпом отечества.
Они не понимали, что уже человечество и совесть никогда не могут оправдать того, чтобы другие люди, одаренные волей и разумом, такие же люди, как и все остальные, могли бы быть собственностью людей же, подобно домашнему скоту или неодушевлённым предметам.**
Булгаков. Два Града (Статья «Первохристианство и новейший социализм» из сборника «Два Града. Исследования о природе общественных идеалов», 1911 г. – прим. ред.):
«Две сицилийские войны с рабами и большая война с гладиаторами чуть не привели государство на край гибели. И свыше 20 000 человек по распоряжению консула ПублияРупилия были пригвождены ко крестам после второго сицилийского восстания. Впрочем, это восстание было, скорее всего, неизбежной стихийной реакцией против порабощения огромных масс недавно еще свободных людей. Но касаться самого института рабства, стремиться к его уничтожению и к легальной свободе никому из бунтовщиков не приходило в голову. Одновременно с земледелами–рабами (familiarustica) выступают огромные массы городских домашних рабов (familiaurbana). Римское рабовладение вначале христианской эры отличалось совершенно исключительной жестокостью и бесчеловечностью.
Поговорка сохранилась у Сенеки: totidemhostesquotservi (сколько рабов, столько врагов – пер. ред.). По определению юриста Ульпиана (ДомицийУльпиан (170—228) — римский юрист, сторонник естественного права. В 426 г. сочинениям Ульпиана была придана обязательная юридическая сила. – прим. ред.) «servusvelanimal aliud» (раб есть животное).»
Благодаря этому сталкиваясь с Римским универсальным Единовластием, языческие народы Запада и Востока чувствовали себя связанными д у х о в н о. Они сознавали себя в этом столкновении притянутыми на суд пред чем‑то безмерно высоким, пред воинствующим идеалом, которому подсудна в с я т в а р ь. И пленные царьки из далёких стран Асии, когда ведомы были в триумфах по улицам Рима в числе захваченных пантер и страусов, и смущенные жрецы богов эллинских, богов финикийских и богов египетских, которые оставались у себя дома, – все были одинаково пронзаемы этой идеей. Вокруг громоподобного имени «Roma» на целые столетия с тех пор веял страх Божий и магнитное притяжение –тот же страх священный и смятение, которые сопровождали явление Закона Синайского.
Неописуемое зло гражданских междоусобиц и еще большее зло племенной неприязни вело к нарушению всех прочих заповедей Божиих и деморализации. Оба эти зла были испытаны и греками после пелопонесской войны, и италийцами в период перехода к Империи и всеми прочими народами в весьма сильной степени в ближайших веках, возбуждая «неизглаголанные воздыхания», на которые никто не знал, как ответить. (Они довели эллинский мир до последнего издыхания). Каждый народ ненавидел соседа, ревниво сберегая свои племенные черты и не подозревая, что это зло.
Даже в глазах самых высокообразованных эллинов чужеземец считался естественным врагом, не заслуживающим ничего, кроме презрения и оков. Их отличнейшие философы, как например Аристотель, не сомневались, что варвары, т. е. все неэллины по самому рождению своему, предназначены к рабству. Везде сильный старался поработить слабого, и сам тотчас становился в положение порабощенного, как только ослабевала сила его. (Эллинизмвзамен(?) предательства и войны) Отношения древних народов друг к другу были жестоки до чрезвычайности: это было сплошной обман, братоубийство и грабёж. К моменту зарождения Императорской власти и в Риме и во всех народах являлись люди, которые до боли жаждали нового единящего начала, которое могло бы положить конец тёмным суевериям и прекратить эти кровавые раздоры внутри и нескончаемую войну племён между собой.
Вопрос только в том, почему идея единочеловечества не оставалась на степени лишь возвышенного философского предписания, а должна была влиться в закон о единовластии? – Когда (политическая) нравственная идея не есть сила – она ничто. Только собственная личность человека, ставши на страже этой идеи и сделавши себя жизненной частью этой идеи, может дать ей пафос и силустрасти к осуществлению. Нет закона во имя безымянных и безличных идей, будь это идея справедливости или непорочная идея истины, и только видимое и, так сказать, осязаемое пребывание истины на земле могло поддерживать господство Закона над народами. Только воплощаясь в формы данной человеческой личности, господствоистины становится прочным и постоянным. Поэтому нравственный Закон о единочеловечности сразу же явился в виде принципата, Единовластия.
Вот почему, когда Юлий Цезарь, Август и другие, чувствуя себя героями какой‑то не то вечной сказки, идущей с Востока и из далёкой древности, не то божественной эпопеи, подняли знамя реального всечеловеческого единения, то лучшие римляне и великое множество лиц из покоренныхнародов преклонились пред этим единовластием, над которым горела заря великой эпохи мира и спокойствия. Думали, что деморализации конец, что наступает пора морального обновления, идиллия совершенного миропорядка на земле, где зло будет побеждено царством добрых нравов, разума и блаженства. Многим казалось, что начинается нечто героическое, необыкновенное, способное возбуждать и питать фантазию.
«Paxromana. Immensomajestas» («Римскогомиравеличиебезмерное», immensaromanaepacismajestas [Plin., Hist. natur., XXVII, l.; Плиний, Естественная история] – прим. ред). Какая сила, какой простор, как молитву твердили наизусть эти хмельные слова. Поэт Гораций от лица Римских гражданговорил Августу, что они чтут его ещё при жизни, воздвигают в честь его жертвенники, клянутся его именем, сознаваясь, что благотворное влияние его власти не имеет ничего равного в прошлом. Это ли не моральное величие! Вергилий в своих «Георгиках» представляет власть Августа виновницей спокойствия, благоприятных времён и чадородия на земле. Сатурнов век! А в «Энеиде» он прямо говорит об Августе, как о лице «божественного» происхождения, восстановителе «золотого века», и сулит Риму господство над народами на вечные времена. Это была величавая и, несомненно, искренняя вера лучших людей эпохи.
Да и как было не верить? От Императора исходило замирение партий в Риме и от него же шли потоки созидательной энергии во все концы orbis terrarium–а. Какие постройки! Где появлялись его наместники, тамстраны, прежде изнемогавшие от междоусобиц местных царьков и тиранов, теперь узнавали покой и счастливые дни. Появлялась безопасность торговли, разумное судопроизводство, равное для всех, расстилались мощёные дороги, возводились полезные сооружения, акведуки и бани. Очистив от пиратов Средиземное море, Кесари сделали из него путь сообщений, не имеющего себе равного: теперь все гавани его были открыты для плавания. И вот, покорённые народы и впрямь почувствовали над собою веяние «блаженного золотого века», который стали отождествлять с PAX ROMANA. «Радость мира!», «Светоч вселенной», – вот какими криками встречаемы были Кесари рукоплещущими толпами не только в Риме, когда появлялись в парадной колеснице, запряжённой тиграми, но и в самых отдалённых провинциях.
Но вот за Августом последовал Тиберий, за Тиберием Калигула, за Калигулой Клавдий, за Клавдием – Нерон, окруженный пышной бутафорией и преступлениями, и стало открываться, что paxromana – это вооруженный мир, где «человек человеку волк», где слабый по прежнему брошен на добычу сильному, где jus civilevigilantibus scriptum est (частное (гражданское) право пишется для бдительных, т. е. кто не пользуется своим правом, сам виноват в своём ущербе – пер. и прим. ред.), смятение – этот paxromana является лишь всемирным и с т я з а н и е м Закона о братстве народов. Императорский Рим постепенно обратил в рабство многие миллионы побеждённых, которых лишили родины, семьи, друзей, свободы.
В тихие ночи по улицам Рима и других столиц Империи то и дело слышались звуки цепей и стоны от ударов бича в казематах, куда рабы запирались на ночь, не иначе как прикованные к стенам. Ещё хуже было в эргастулах латифундий, – из слёз человеческих могло набраться второе Средиземное море. Участь же провинций, приобретённых мечом, управляемых насилием, где жители были развращаемы сценой и кровавыми играми амфитеатра, – была не менее ужасна. Это был сплошной грабёж организованный, ибо за войском везде следовали хищные откупщики и спекулянты.
Тогда стало ясно, что Рим не только зажёг над народами великую вечную цель, но и явил поистине сатанинский опыт осуществления этой цели. И люди почувствовали себя обманутыми. Чувство разъединения, тревоги, тоски и скорбная жажда возмездия среди лучших людей из римских гражданкрайне обострилось и в отдельных случаях доходило до отчаяния. Тот же Вергилий пред смертью завещал уничтожить свои сочинения, в которых он восхвалял принципат (цезаризм). В дальнейшем народы, чем больше узнавали Рим, тем более ненавидели и проклинали его, ибо в политике Рима души их бились точно птицы в крепких сетях птицелова.
И как европейская действительность к моменту пришествия Христа была сплошной мерзостью и «проклятым беззаконием» по сравнению с сияющим образцом святости, открытым в Законе Моисеевом, –так и действительность римского orbis terrarium–а была сплошным злодейством и преступлением перед лицом Закона о всечеловеческом единении. Евреи терзали Закон, открытый им в чудесах и громах Синая. То же делали и язычники с Законом, открытым им в тиши сердца.
Как из одного, так и из другого Закона вела своё начало одна и та же трагедия человеческой воли, стремящейся к предельной полноте и абсолютной правде. Закон единочеловечества в язычестве так же, как Закон Синайский в еврействе, был теократичен по существу, ибо завязывал прерванные отношения с Богом и открывал, что не Бог виновник зла в мире, а что всё в жизни обнимаемо одной и тою же трагедией г р е х а, потому что «все согрешили» и лишены славы Божией (Рим. III,29).
Хотя природа, как одного, так и другого Закона была тождественна, но она в истории никогда не сознаваема была таковою. И это служилонепреоборимым препятствием к явлениюе д и н о г о ч е л о в е ч е с т в а на земле. Несмотря на философское и психологическое сходства этих обоих родов отчаяния, между этими двумя действительностями – еврейской и греко–римской – лежала непроходимая пропасть. Ибо что за дело было римлянам и эллинам до Закона, открытого какому‑то народу, живущему в глухом углу Азии и вечно переходящему из одного рабства в другое. И что за дело Израилю до каких‑то снов сердца поганых язычников, на головы которых пророки Иеговы столько раз метали яростные проклятия и предречение гибели.
И так как в этой вражде было не всё преступно, а было нечто и от Бога Святого и Праведного, – то когда эти два подзаконных противника – Рим и Иудейство – столкнулись со всего размаха своего тысячелетнего бытия, то получилась катастрофа с мистическим заревом над собою. По бедственности своей ни с чем не сравнимая, она явилась прообразом ожидающей нас в будущем сверхъисторической катастрофы. Но об этом я ещё буду говорить в другом месте.
Связать эти две жизни, так во всём чуждые друг другу и при столкновении доходившие до смертельной вражды – это можно было сделать только в дальнейшем, и это было под силу только чуду.
Как же совершилось это в действительности?
Пришествие Христа, Который был воплощенным исполнением Закона, поставило созданные апостолами городские общины бедняков из язычников, – этиcollegiatenuiorum (общество бедняков – пер. ред.), в усыновление библейским откровением. На глазах у синагоги и раввинов–фанатиков иудаизма совершилось неслыханное и ни с чем несообразное дело. А именно: священные и исторические воспоминания Ветхого Завета, заключенного с Израилем, вдруг становились предметом веры и задушевнейшего поклонения для вчерашних поганых язычников.
Странные и великие обетования Божии Аврааму, победный исход из рабства Египетского, огненный Закон, данный с вершин Синая целому народу, горестные скитания в злой и голодной пустыне, дивные псалмы Давида, гибельное разделение на царства иудейское и израильское, горькая неволя вавилонская, новые пламенные обетования пророков, изображенные в Αγια γραμματα των ιουδαιων (святые писания евреев – пер. ред.), – все эти события становились теперь родными и подлинно близкими для каждого вчерашнего язычника, и с ними Он вёл теперь долгие и тихие беседы, полные привета. Рухнуло старое представление о добре и зле.
Но еще удивительнее дело происходило на другой стороне. Люди востока, привыкшие быть свидетелями быстрого возникновения и падения эфемерных государств, воображали, что ненавистная Империя рухнет не сегодня–завтра. Вера в прочность Римской тирании им казалась верхом религиозного нечестия и мерзости. Но вот в противность сему «благодать Иисуса Христа», т. е. новый ум и новые духовные очи, открывали грозовую силу присутствия Божия и над Законом о е д и н о ч е л о в е ч е с т в е, который был издревле начертан в сердцах язычников. И на глазах у всего мира совершилось другое, ещё более несбыточное дело, именно: из уст апостолов, т. е. иудеев, ещё ценивших своё обрезание и субботу, вдруг раздалась единодушная проповедь об абсолютном значении великого морального Закона, откровенного в греко–римском мире, исполненном всякой нечистоты и преступлений. Все 12 апостолов и позднейшие харизматики в один голос трубили, что «сущие», т. е. тогда существовавшие в языческой Империи «власти – от Бога учинены суть», т. е. ставленники Бога. Это проповедывалось верующим, жившим в столице, где власти были всегда на глазах, и в те дни когда Императорский трон только что занимал Калигула, Нерон, префектами Рима были Сеян, Тигеллин, правителем Иудеи Нимфидий Сабин, Гессий Флор и ему подобные. Все это были люди чудовищно преступные, безбожные и прямо инфернальные. И христиане со святою наивностью везде принимали это учение. На агапах, на евхаристических тайных собраниях своих, у гробницы мучеников они молились за властей. Даже последующие жестокие гонения на протяжении двух веков не могли сбросить христианские общины с этой высоты духа.
Вот почему, когда Константин Великий принял Христианство не как частный человек, а как Император и именно, как император, т. е. глава государства, так что это связало и всех последующих императоров и стало вновь сознанной основой верховной власти их; и когда этот факт был признан всеми городскими церквами Востока и Запада, – так признан, что это связало и всю последующую Церковь, – то произошла не ошибка и не несчастное недоразумение, как стараются доказать некоторые резонёры, а совершилось великое религиозное д е л о, произошло объединение Законов Синайского и Всечеловеческого, и историческому развитию христианских народов открыты были те цели, к которым оно стремится и до сих пор.
Придавая провиденциальное значение этому новому факту, не менее чудесному, чем чудо Мало–АсийскогоСедмисвещника, Церковь засвидетельствовала, что над этими двумя мирами – иудейским и языческим – жившими доселе в полном отчуждении друг от друга – не два Законодателя, а Один и Тот же, это – Святый Творец Мира, Отец всех людей, Иегова–Эллогим. Закон Божий – е д и н, где бы и в какой бы форме он не открывался. Признавая это, Церковь засвидетельствовала, что источник обеих трагедий тождествен: какое‑то тёмное несчастие, злое п е р в о д е й с т в о, теряющееся в памяти прошлых веков, о коем повествует книга Бытия. Оно ввергнуло всё человечество в узы греха, оно положило начало разрыву между Творцом и тварью и легло в основу первого и всех дальнейших неисчислимых братоубийств в истории, и что для этих двух миров, погибающих каждый по–своему, не д в а спасения, а Один и Тот же Христос.
Также и для Императоров, начиная с Константина, это вовсе не было «только политикой», т. е. своекорыстным действием, ибо здесь власть их подвергалась полному катаклизму, исход которого далеко не был ясен для них. Дело было безмерно больше, чем соображения о выгодах данного дня, и безмерно глубже, чем личная склонность к Христианству Константина и его матери Елены и личные склонности к этому учению его преемников.
Для местных же церквей типа Мало–Асийских, этим актом, впервые выводящим их из тесных углов своего общинного благочестия, это было, во всяком случае, религиозным действом, ставящим этих верующих младенцев на ш и р о т у з е м л и, а не изменой идеалу. Ибо сколько более выгодных для исторического успеха и более удобопонятным для ума проявлений богословской мысли Церковь признала за ересь – хотя бы то же арианство. Для местных церквейэто было новым актом, подымающим их на высшую ступень духовного возраста. Такою ступенью для Асийских церквей явился к а ф о л и ц и з м.
Таким образом, факт принятия Империей христианства связал в неразрывное целое всю категорию д о л ж н о г о и высоко утвердил его над городскими Церквами, как общий светильник жизни. Синайские заповеди с задачей единого человечества слились в одну полноту Богозаветного Законного, во всеобъемлющий верховный моральный З а к о н о человеческом назначении, по коему с тех пор стали судиться все народы земли.
Теперь будет понятно, почему Римская Империя не могла не стать одним из главнейших предметов мистических созерцаний Апокалипсиса, который есть пророчество о судьбах языко–христианства. Видения, символы и гороскопы, содержащиеся в главах 6, 7, 8, 9, 10 и 11–ой обнимают дела и реальные события, происходившие под политическим небосклоном Греко–Римской Империи. Но прежде чем приступить к истолкованию этих видений и символов, я должен выяснить еще один вопрос – об отношении Римской Империи к Христианству. Этому вопросуи будет посвящена следующая схолия.
Глава 2. Римская империя и христианство
Если столь возвышена и библейски–свята была и д е я Империи, то почему так долго и так тяжко с нею пришлось бороться первым христианам? Откуда могло родиться столь упорное и прямо таки демоническое противление её Евангелию?
В том‑то и дело, что Империя была не только носительницей этой и д е и, но только платоническим вещателем её, но чем‑то большим. Она была законченным опытом её осуществления, с отрицанием других каких бы то ни было путей осуществления этой идеи. На этом теперь мы и должны остановиться.
Каково было это исполнение?
Это исполнение определялось: во–первых, религиознымязычеством, во–вторых, воинствующим государственным гуманизмом. Сплетались тут, таким образом, три могущественных фактора: священный пафос великой идеи, хищное опьянение гордой захватной воли и мистическая одурь капищ.
Как же относились к этому примитивные асийские и все прочие по их типу сложенные Церкви? Понимали ли они всю сложность противостоявшего им явления?
Да, понимали, но только не до конца. Они вникали в это лишь до той степени, до которой это было возможно для их младенческого ума при условии того исторического момента.
Исповедуя по внушению учение Духа Святого о власти, Церкви свидетельствовали устами апостолов и их ближайших преемников, что мерзостью язычества и захватной жадностью и д е я Империи осквернена не в своём теоретическом достоинстве, а в исполнении на практике. Перед Церквами, поэтому стояла следующая задача: отрицая фактическое осуществление, не погасить и самую цель, осуждая злую действительность, не разрушить и великой задачи. И Церкви подвиг этот поняли и приняли на свои плечи, как крест. Своим терпением, учением и жизнью Церкви, движимые Святым Духом, сознательно пошли на подвиг решительного отделения цели от средств, идеи от факта.
Это именно и имели в виду апостолы и мученики, когда объявляли богов то «пустотой», то «бесами», и клеймили Рим именем «Вавилона», «зверя из бездны», «престола сатаны». И в то же время учили с величайшей настойчивостью и при том в один голос, что «сущие», т. е. фактически существовавшие в тогдашний момент власти Империи – «от Бога учинены суть». Таким образом, в самом Риме – столице богоборного государства из рук апостолов, иудеев по происхождению, и мучеников христианских было предлагаемо princeps–у (титул «Принцепс сената» обозначал носителя единоличной власти — императора – прим. ред.) и всем магистратам Империи высшее и самое совершенное оправдание их власти. Это превосходит всякую человеческую смелость.
Апостольским учением о власти эти вдохновенные проповедники рассекали тело Империи пополам: поставляя одну её половину в положительное религиозное отношение к своему христианскому делу, а другую – обрекая на гибель и позор.
Таким образом, апостолы, странствующие харизматики и последующие предстоятели всех церквей поднебесной–епископы – приводили первых христиан вовсе не к преклонению перед голым фактом. Они сгибали их шеи под иго вечного Закона Божия о собрании всех племён и народовв о е д и н о и научали жертвенному деланию, внутри души совершаемому, в котором христиане совлекались державных прав над собой, как лжи и соблазнам, и как бы умирали политически. А так как власть была е д и н а на всём протяжении orbis terrarium–а (земля – пер. ред.), – то в новом религиозном отношении к ней давалось христианам разбросанных городских общин понять и принять путь к Богу, не как монадам, не как атомистически безродным ангелам, а как человечеству, долженствующему быть собранному в единочеловека, какр о д у земли, в тайне и загадке о земле, как едином Граде.
И здесь мука этого жертвенного делания не оставалась тщетной. Она перестраивала чувство места человека в мире и чувство места личности по отношению ко всему человечеству. И находила себе оправдание не только в том, что, заставляя совлекатьсяполитического воображения, давала полное избавление от греха, но и в том, что открывала в верующих coelumcordis (небесное сердце – пер. ред.) и зажигала умы чаяниемхилиастическогоГ р а д а Б о ж и я Грядущего, т. е. нового сверх–городского благодатного соединения всех христиан в Воскресшем при кафолическом единомыслии в вере. Здесь совершалось внутреннее преодоление языческого государства благодатью Иисуса Христа, – ибо магистраты Империи призывались на тот путь, где государство утрачивало богоборный смысл вавилонской башни, который оно имело на практике: и в Риме и в других предшествовавших ему трёх монархиях–колоссах – Вавилоне, Мидо–Персии и Македонии.
Итак, у первых христиан был спор с Империей вовсе не о верховной задаче её, не об этом долге, который тяготел над всеми племенами и народами. Эту верховную задачу христиане принимали, но в ы д е л я л и её из факта. Они настаивали, что язычество и хищная страсть к завоеванию, таящаяся в гуманизме – не пути к этой цели, а сатанинский обман. Власти же Империи, и при том сплошь и рядом лучшие представители её, – Траян, Марк Аврелий, Диоклетиан – настаивали на противоположном.
Но откуда же столкновения с христианством могло сделаться столь кровавым и трагичным? Не от язычества ли? Ибо здесь ведь старая религия сталкивалась с религией новой.
Я теперь не буду распространяться об отношении Христианства к язычеству. Нам для понимания второй части Апокалипсиса необходимо выяснить отношение юного Христианства к Империи, как л ж е р о д у человеческому.
О язычестве же я могу сказать только следующее.
Дело политеизма, как верования, дающего живое общение с Божеством, было кончено уже задолго до появления Христианства. Вследствие своей неустойчивости, внутренней пустоты, бессилия указать путь жизни и идеал для нравственного роста личности, политеизм неудержимо угасал повсюду. Столкновение же одного языческого культа с культами других народов и мест, обращая поклоняемые мифологические образы в игралища фантазии, губило дело ещё больше: политеизм повсюду умирал от собственного истощения.
Теоретические сомнения в истине и нравственном достоинстве богов возбуждала повсюду и философия. Греческие философы и софисты – эти насмешливые скептики дерзко осмеивали басни о богах, развеивали всякие σεβασμα, σεβας (предмет поклонения, благоговения – пер. ред.), как иллюзии, боролись с наваждением капищ и наследиями капищных страхов чуть ли не с первых шагов. Из‑за этого некоторые философы и художники вынуждены были отправиться в изгнание, а иные – принять даже смерть: Анаксагор, Фидий, Эсхил, Еврипид, Софокл, Сократ.
Сам человек почувствовал в себе более высокие знания, более чистые побуждения, нежели те, которые до этого жрецы и поэты приписывали богам.
Что начала философия, то потом всюду довершалориторское движение, перекинувшееся далеко за пределы Эллады (Лукиан).
Таким образом, с язычеством, как религиозной силой, Христианству почти уже не пришлось иметь дело. «Велика Диана Ефесская!» – вопиял народ, будто бы оскорблённый в своих религиозных чувствах успехами апостола Павла. Но из дальнейшего повествования той же книги «Деяний» мы узнаём, что это кричало не возмущённое религиозное чувство, а материальные интересы многочисленных медников и литейщиков идолов. Ещё большего удивления достойно, что ни у Евангелистов, ни в посланиях апостольских мы не находим никаких нападений на предметы общего тогда поклонения, никакой полемики против распространённейших мифов: о Зевсе, о Посейдоне, об Аиде, о Дионисе, о Деметре, об Афине и т. п. Не находим также ни одного упоминания о мистериях, ни о гремевших тогда оракулах. Какая же это борьба религии с религией?
Знаменитые попытки Антонинов восстановить язычество среди общего скептицизма и пресыщения плотскими утехами, к сожалению, у нас до сих пор плохо поняты и служат лишь источником недоразумения среди учёных историков. Это происходит вследствие господствующей слепоты к религиозным ценностям вообще, но ещё больше от непонимания отношений, существовавших между язычеством и государственным гуманизмом Империи. Чтобы уяснить себе смысл религиозной политики Императоров–гонителей, надо понять, что такое был этот государственный гуманизм? Я говорю не о «гуманизме», а о государственном гуманизме.
Космополитический гуманизм этот не имел в себе нравственного Закона и в корне обессиливал всякую религию. Он приблизительно так же разрушительно покрывал своей безличной сущностью все местные языческие культы с их примитивными теогониями, как научный прогрессивный гуманизм нашего времени отрицательно покрывает нынешние вероисповедания Христианства.
Пресловутая реставрация религии во времена Августа сказалась в том, что власть воздвигала статуи, строила алтари, сооружала великолепные храмы, обогащала их вкладами; число праздничных дней с 66 в конце республики увеличилось до 230 при Марке Аврелии, – но всё это делалось вовсе не из религиозной веры в идолов, а по соображениям тактики, из лицемерной игры в консерватизм, в целях импонировать мятежной республиканской аристократии, а ещё больше из сознания своего гордого сверх–божеского права «богов делать богами». От всякого такого прикосновения государственного гуманизма наивное языческое благочестие повсюду падало в гораздо большей степени, чем возрождалось. И невольно приходит на мысль, что Провидение само возложило на государственный гуманизм эту миссию – сокрушить гидру политеизма, – так что трагедия Христианства разыгралась главным образом не в столкновении с язычеством. А с чем же?
Это только первым христианам, людям детского ума и тесного кругозора, погружённым в свои эсхатологические ожидания и не особенно посвящённым в настроение высшего правящего имперского класса, моглоказаться, что власть относится так враждебно к Евангельской проповеди и заставляет христиан приносить жертвы перед идолами из‑за своей религиозной преданности язычеству. Если бы это было так, свитки страданий свидетелей Христовых никогда не были бы столь длинны и ужасны, ибо против господствовавшего многобожия выступали не только «благовестник учения галилеян», а иудеи и другие пропагандисты новых форм пантеистического единобожия, – в роде культа Мифры, Озириса, Кибелы и т. п., которые имели одно время успех не меньший, чем Христианство.
Но власть, несмотря на свой политический такт, как бы движимая исключительно боговраждебностью, восстала на Церковь и из всех религий только на одну Церковь из‑за того, что почувствовала себя уязвлённой именно в этом хищном гуманизме своём. Вот та почва, на которой разыгралась трагедия мученичества.
Чтобы понять это, необходимо выяснить, что такое был этот г о с у д а р с т в е н н ы й г у м а н и з м?
Грех гуманизма не исчерпывался гордым утверждением независимой от Бога человеческой стихии и бесстрашием перед злодеяниями хотя бы весьма многих лиц, бывавших у власти. Одно это не было бы так неодолимо для первой Церкви. Тогдашнее Христианство располагало во всех общинах многими вдохновенными проповедническими силами, злодеи могли раскаяться и причинённые ими страдания быть заглажены. Но в гуманизме была ложь высшего порядка, – такая ложь, которая делала его, как осуществлённое единочеловечество, навеки и фатально неприемлемым для Христианства.
Эта ложь высшего порядка заключалась в том всеобщим психологическом акте, или вернее волевом акте, путём которого persona privata (частное лицо – пер. ред.)получала социальный лик, ζωον πολιτικα (политическое животное – пер. ред.), т. е. осуществлялась в публичную власть.
Вступая в должность, каждый римлянин переживал расширение своего существа до пределов данных ему полномочий. И чем выше была должность на живой лестнице магистратуры, тем шире была эта универсализация личности, тем большие круги зрения и действия охватывала она. На самых же верхних ступенях личность разрасталась вовсечеловеков, в особую породу людей, правивших огромными провинциями и целым миром, и до сих пор удивляющих нас своим властительским гением. Таковы все крупные характеры того времени: Катон, Марий, Сулла, Юлий Цезарь, Красс, Помпей, Лукулл и несчётное множество других лиц. В Палатине за спиной каждого консула, трибуна, претора, цензора, квестора, легата, прокуратора той или другой провинции стояла толпа других квиритов, также способных к делу войны, грабежа и управления.
Клич ORBEM REGERE MEMENTO (помни, что правишь миром – пер. ред.) – был здесь не пустым звуком, асверх–личной хмельной энергией, которая лилась из глаз в глаза и перебегала от воли к воле.
И действительно, прибывая из Рима в далёкие провинции для управления, эти люди точно спускались с какой‑то высоты. Непреклонная решительность в очерке сомкнутых уст, а при улыбке – звериный (волчий) оскал зубов. Злой блеск насмешливо прищуренных глаз, бычачья шея, громовой нагло–повелительный голос, энергичные жесты при театрально–степенной повадке. В этих людях чувствовалось много человеческого железа.
Копья и мечи римских легионеров и розги римских преторов, не ведающих колебаний от перемены лиц, с одинаковым хладнокровием блюли порядок и тишину на лесистых дорогах Британских и в выжженных солнцем африканских оазисах. По растянувшимся на сотню дней пути прямым и вымощенным римским дорогам мчались казённые почтальоны. Многоучёнейшие законоведы, окружённые целым юридическим департаментом, составляли незыблемые своды Римского Права, знаменитые кодексы Сальвия Юлиана (римский юрист, живший во ΙΙ в. н. э. при императорах Адриане и Антонине, знаменит своими «Дигестами» –прим. ред.). Казалось, что с наступлением второго века вселенная надолго вступила в полосу мира, в пору стабилизации.
Опорой этой стабилизации был торговый класс бесчисленных городов Империи. Хозяевами жизни сознавали себя те купцы, промышленники, ростовщики, которые под защитой государственной бюрократической машины изготовляли ткани на сукноваляльных мануфактурах, транспортировали из провинции в провинцию ремесленные изделия Востока, северный воск, пшеницу западных пашен…
Обширнейшими странами по берегам Средиземного моря единодержавно стали править римские Кесари. Гигантский революционный кризис, в течение столетий потрясавший Италию, Испанию, Балканы, Западную Азию и Северную Африку как будто завершился установлением монархии. В провинциях был водворён незыблемый, как казалось, «римский мир». Тяжёлый единообразный аппарат превосходно организованного бюрократического государства проникнул во все углы огромного мира.
Закончился на время круг хищнических колониальных войн, в которых на протяжении всего I века нашей эры первые римские императоры энергично стремились раздвинуть пределы державы на север и восток. Стали забываться пресловутые зверства первых Императоров – Нерона, Домициана, Калигулы. На римском престоле сидели просвещённые люди, добрую волю которых не переставали прославлять риторы и поэты.
Его стабилизация, наметившаяся во II столетии, означала такое господство консервативных, реакционных настроений… То был воинствующий консерватизм, стремившийся остановить историю и повернуть её обратно. Воскрешение древних форм и стародавних черт культурного общежития, а р х а и з м – становится главнейшим явлением цивилизации господствующих слоёв общества. Архаизм идёт сверху, от самих Императоров и двора их. Таковы императоры Адриан,..
Ту же линию продолжают Антонины, гордившиеся своею ученостью, и Марк Аврелий, прозванный раболепными современниками «философом на престоле».
Устав от многолетних гражданских войн, избавленные заботливостью централизованного бюрократического аппарата от трудов и тягостей общественного управления, буржуазия римских провинций теряет всякий интерес к вопросам общей социальной жизни.
Но капитализм античных стран резко отличается от капитализма родившихся в новые времена Европы. Античная промышленность была промышленностью без машин. Машина создаёт машину, открывая всё новые и новые области производства, постоянно изменяя базы могучими рычагами технических переворотов. Машинная промышленность динамична, устремлена к будущему усовершенству. Поэтому строй античной буржуазии был по самой природе своей глубочайшим образом консервативным и косным строем.
Античное мировое хозяйство было хозяйство на основе живой человеческой энергии, на основе труда рабов. Труд рабов консервативен и косен. Он чужд и враждебен всякой перемене. Он ограничивает промышленность узким и раз навсегда установившимся пределом, которым и была связана римская индустрия, производившая исключительно ткани, предметы обихода, потребления и оружие. Труд рабов не даёт выхода и безнадёжен в смысле какого‑либо обновления и усовершенствования.
Всё это было совершенно ново и совершенно не похоже на медленных и изнеженных азиатских властителей с блуждающим взором серповидных глаз, к которым так привыкли народы Востока. И в какую бы провинцию ни вступали эти квириты во главе своих центурий, они везде встречали подобострастные существа с согнутой спиной, у которых уплывала почва из‑под ног, задыхающиеся от желания поймать для поцелуя край их тоги и принять от этих повелителей твёрдые опоры для дальнейшего существования. В чём же разгадка этих характеров, до того сходных при всём разнообразии, что они кажутся отражением одного какого‑то общего лика, смотрящего изнутри их?
Это мы поймём, когда вникнем в тот путь, которым здесь лицо разрасталось во властную сверхличность. Благодаря какой же психологической метаморфозе этот римлянин мог из Палатина покорять себе не только людей близких и знаемых, но и далёких, которых он никогда не видал и не надеялся увидеть, становиться мерою поведения и источником мирочувствия не только для своих подчинённых властей же, но и для миллионов подданных, живших далёко на юге в раскалённой Нумидии или в Осроэнии (Осроена илиЭдесское царство, западная часть Месопотамии – прим. ред.) у берегов Евфрата, или на севере в туманной Британии, и говоривших на совершенно непонятных языках.
Этот путь – следующий. Власть брала на себя тяготу вездесущия, т. е. тяготу п р о с т р а н с т в а, именно «мук пространства» как всеобщего начала, отделяющего человека от человека.
Чем, собственно, отличались городские античные политии от этой общечеловеческой Империи? Тем, что там, во–первых, все граждане воздействовали друг на друга через личное впечатление, личное непосредственное влияние. Стоило перейти дорогу, площадь – и власть становилась лицом к лицу с тем, кого должно было коснуться её слова или действия. Благодаря этому проблема о пространстве не могла там найти себе социальной постановки. В Империи же было иначе. Здесь дело шло о таком количестве людей, в таких далёкихобластях, что о личном знакомстве и прикосновении нечего было и думать. Здесь довольно было стать к власти, чтобы быть вынужденным решать, так или иначе, вопрос о пространстве. Я говорю здесь о пространстве, не как о понятии отвлечённом от вещей, людей и событий жизни, а как о живом деятельном представлении, устрояющем отношения власти к подданным и подданных между собой.
Наша ошибка в том, что мы привыкли за решением вопроса о пространстве обращаться к философии, к геометрии, к кабинетным книжным дискурсиям теоретиков. Между тем философствовать можно не только словами, но и действием – и это главное. История знает решение этого вопроса д е л о м, на живых людях. Впервые такое решение мы можем наблюдать в Риме, в отношении власти к управляемым. Решение это творилось на вершинах власти и передаваемо было вниз по живой лестнице подчинения, как молчаливый волевой акт, как принцип расширения частного лица и мирного носителя тоги в лицо должностное, в toga praetexta–а (Тога с пурпурной полосой (praetexta) была элитарной одеждой, а сама полоса — знаком аристократии, жрецов, должностных лиц – пер. ред.).
Как же этот вопрос решался в Империи?
Империя была основана на к о н н о й т я г е. Идея механической победимости над пространством была положена в основу вездесущия властей. И это не только в повседневном опыте жизни и управления, но, что гораздо важнее, – метафизически, в центральных освоительных актах власти. Точно так же и движение по морю: рабий труд гребцов на галерах римляне ценили совершенно так же, как «лошадиную силу». Юлий Цезарь проезжал от Рима до Роны в 8 дней, а это 1000 вёрст. Гонцам удавалось делать по 180 вёрст в день. Когда же при Августе cursus publicus (общественные поездки – пер. ред.) с его системой почтовых дворов, переменных лошадей и великолепными шоссейными дорогами, сделан был государственным учреждением, то Империя стала организованным мёртвым пространством и расширенным городом. Свист ветра в ушах от быстрого мчания, пыль и неудобства дороги, дыхание и храп лошадей, скука пути и тряска колесницы, – всё это, конечно, могло занимать место в памяти только очень небольшое и случайное. Но у них было одно желание, как бы вдохнуть во все эти напрягающиеся мускулы коней, во все эти колёса ту же лихорадку, которая пожрала их самих. «Целый день мчались кони, тряся колесничное дышло» – шептали уста стих Гомера. И всякое представление вновь назначенного проконсула или пропретора об управляемых, т. е. об отсутствующих, было здесь в тайниках мысли всегда умножаемо на некий молчаливый коэффициент, постоянный всегда и меняющийся только количественно для разных провинций и разно скользящих панорам. И вот этот‑то коэффициент и заключал в себе противорелигиозное решение о месте человека в мире и о самом мире. Это напряжённейшее чувство механической победы над пространством, как интуитивный акт, не поддающийся ни доказательствам, ни опровержениям, ни словесному раскрытию, но содержащий в себе постоянный призыв к хищной энергии, он сообщался от души в душу, из воли в волю по всей системе властей, делая из Империи гигантский ипподром, а из каждого властеносителя – зоркого хищника на расстоянии, которого всегда бьёт одна и та же жажда повсеместности и одна и та же лихорадка далей.
Чувство мчания, напор воли, победная решимость, умножаясь по мере того, как человек разрастался во власть над большими и большими кругами населения, будучир е л и г и о з н о ю л о ж ь ю, вносило одиночество и смерть в сердца людей, к которым направлялся пафос организованного мёртвого пространства; и освобождение от связующих условий его, как начала всё разъединяющего, здесь было покупаемо ценою какого‑то ожесточения и кровожадного опьянения.
И поистине грозная тайна космоса заключается в том, что чем с т е р е о ск о п и ч н е естановилось пространство, тем <более>люди и вещи становились внеположными для власти и друг для друга, и тем более мир обращался в какое‑то накалённое пекло без всякой возможности выхода.
Чтобы иметь начатки выхода, надо было научиться видеть не управляемых в пространстве, а пространство в уме и воле управляемых. Абсолютность мёртвого пространства давала princeps–у и подчинённой ему пирамиде властей ложное понятие о себе самих и об управляемых, закрывая в с е о б щ и мобразом, т. е. в душах всех управляемых, знаменательнейшую загадку нравственного начала в человеке, т. е. совести. Поэтому всюду, где появлялся римский магистрат, от него вместе с пафосом дистанции исходила определённая атмосфера волевой атеистической предвзятости внеположных людей и вещей друг к другу, и над миром нависало отяжелевшее небо, подавляющее всякую молитву в сердцах. Так рождалась та з л а я т е л е п а т и я власти, которая сделала практику Империи безбожной и демоничной, и каким‑то сплошным человекоубийством вблизи и на расстоянии.
Христианские общины – эти тихие таинственные светильники веры – никогда не могли придавать абсолютного значения этой м е х а н и ч е с к о й победе над пространством, как исчерпывающейп р а в д ыо ч е л о в е к еи к о с м о с е. Христианство было основано на крестных страданиях Спасителя, воскресения Его, на одержанной Им н р а в с т в е н н о й победе над пространством. Ибо Он – Агнец Божий – стал открываем и здесь, в Церквах Асии, и там, Церквах Египта и Афин, Рима и Коринфа, и на всяком месте и на всех концах земли в одно и то же время. Оставаясь Единым, Он множился, населяя сотни живых тел. В этих общинах всякая связь с отсутствующими братиями также строилась мысленно в Нём и через Него, который есть «упование всех концов земли и сущим в море далече». Этим закладывались основания совершенно иной концепции расстояния, смежности и пространства. Мы в двух шагах друг от друга, но далеки. Мы далеко за несколько миль, но это не разлука.
Возвещая в Евхаристии открываемость и приразимость Христа Воскресшего, удостоверяясь в этом на ежедневном опыте, переживаемом во всех общинах: «вкусите и видите, яко благ Господь», – Христианство тем самым возвещало ослепительно сияющее чудон р а в с т в е н н о й п о б е д и м о с т и пространства, как истину о человеке и последнюю тайну о пространстве. Христианство веровало в «небеса отверстые». Если теоретическое учение не проповедывалось громко, то несказанное мирочувствие это – открываемость неба – как молчаливая философская интуиция, пронизывалопеснопениямиживящими весь быт юных церковных общин одним и тем же трепетом во всех городах Запада и Востока. Но так как взаимные отношения в этих общинах охватывали, главным образом, только людей, лично знакомых друг другу, то проблема пространства в её оккультной всеобщности ещё не могла найти себе здесь постановки. Апостол Павел только коснулся этого, когда писал раскаявшимся ефесским волшебникам, что, только усовершенствовавшись в любви Христовой, они смогут «постигнуть со всеми святыми (которые, значит, уже постигают), что такое широта, д о л г о т а и в ы с о т а», т. е. постигнуть тайну пространства.
Сея во всех городах семена независимогоΒασιλεια των ουρανων (Царство Небесное – пер. ред.) с таким избытком радостной веры и непоколебимой твёрдости, пред которою железное тело Империи содрогалась в ужасе немощи, – великие апостолы лишь издали уязвлялиИмперию, как разрушаемую организованную человекобожную механическую победу над пространством. Апостолы этой высшей лжи Империи прямым образом не вскрывали. Они указывали на неё лишь прикровенно: Пётр называл Рим «Вавилоном» (1 Пт. IV,17; V,13), Павел в обетованиях будущего (Рим. I,18; XVI,20), Иоанн в видениях Апокалипсиса. Чтобы разоблачить эту ложь, надо было положить хоть начало упразднению её in re (на самом деле – пер. ред.). Надо было в отмену ей противопоставить хоть некоторый начаток Г р а д а Б о ж и я, где бы правда и нетленная красота чуда Агнца в пространстве и слава иной победы над ложью пространствабыла данным опыта, вкушаемым в таком же обилии, в каком механическая победа испытывалась в Империи.
Но после апостолов младенчествующееязыко–христианство первых веков не могло этого сделать, ибо тогда к этому не были подготовлены ни руководители, ни умы верующих. Зато тогдашнее Христианство исполнило всю предварительную работу: и вот Провидение выступило против Империи с потрясением тех метафизических устоев, на которых покоилось её тело и на которых в дальнейшем должно было воздвигаться исполнение её мировладычества. И тем создавало предпосылки для окончательного торжества Христова дела в будущих веках и, быть может, у других народов. Это потрясение и будет показано при истолковании видений Апокалипсиса.
Единовластие Цезаря, Августа, Траяна, Адриана, Марка Аврелия, пресыщенных поклонением и аплодисментами черни, в сущности, не отменяло старой аристократической республики в том смысле, в каком одна форма правления сменяет другую форму правления в нашей исторической жизни. Полнее громовой повелительной силы единовластие Кесарей высоко подымалось над человеческими стадами. Смотря на народы глазами вечно несытого зверя, с разъярённым воображением охмелевшим, оно как бы раскидывало шатёр своего волевого напряжения поверх республики и прочих малых языческих государств, вмещая их почти целиком, лишь за исключением немногих элементов, например, верховенства религиозного, верховных прав Сената, верховных прав народного собрания. Слова Senatuspopulousque romanus (Сенат и Римский народ – пер. ред.) теперь получили значение фикции, а не реальное. Что это так – лучше всего видно из того, что республиканские чувства в Риме надолго пережили самую Империю языческую и продолжали бороться с Церковью уже после того, как Императоры стали на сторону Христианства и перебрались в Константинополь.
Императорская власть при помощи этого вновь поднявшегося из бездны разъединяющейтопкости гуманизма окончательно вышла за пределы своей латинской национальности.
Среди многообразия религиозных культов, политических преданий, обычаев, языков, географических условий Рим зорко присматривался к тому, как глубока у людей и у народов склонность к взаимному отчуждению. И на этом всеобщем отчуждении старался утвердить своё господство с раскрытой пастью против всех и вся. Этим гуманизм вступил в новую форму в с е о б щ е йж и з н и, обратился в неукротимо нападающее и захватное отношение ко всем народам, которые оказывались в его политическом кругозоре. В этом смысле Империя была не толькоформой правления, а чем‑то большим: религией, организованным человекобожием.
Но что же такое был этот государственный гуманизм?
Он был ориентирован социально, а не физически. Он властолюбием своим направлялся не на бездушную природу, как прогрессивный гуманизм нашего времени, а на ч е л о в е к а, в его политических связях и отталкиваниях, т. е. на человека, как ζωον πολιτικα. Гуманизм этот являлся среди всеобщего разъединения междуплеменного, как пожирательный аппарат, и среди открывшейся всеобщей социальной топкости, как единственная плавающая сила, единственное побеждающее и устойчивое начало. В гуманизме этом не было человеческого «Я». Здесь чувствовалось дыхание того безликого «оно», которое плавучим туловищем своим терялось в infraspher–е, в волнующихся душах множества народов и поколений –εξουσια (власть, могущество – пер. ред.)! Зверь из бездны!
Среди общего колебательного состояния народов чувство своей и с к л ю ч и т е ль н о й р е а л ь н о с т и, которым был проникнут этот гуманизм, обращало в его глазах всё прочее, т. е. и языческих богов, и Евангелие о Мессии Воскресшем, победившем смерть, и противохристианский иудаизм, – в тени, в шаткие призраки. В мире по настоящему ничего нет, ни богов, ни демонов, ни Бога, – а есть только эманации этого могучего и ненасытного, нетеплокровного существа (страшное лицо пресмыкающегося), в холодное бесчеловечие которого внутренне осуществлялся всякий носитель власти. После этого он один был субъект, а все остальные объекты. Sic volo, sic jubeo!(Я так хочу, ятак велю –пер. ред.), топнув ногой. Активной кровожадностью и огромным обличием своим это существо в видениях древних пророков (при Солнце мессианских надежд) и в умах первых христиан, ждущих каждую минуту кровавых преследований, запечатлевалось с чрезвычайною пластичностью как з в е р ь и зб е з д н ы, от которого всегда веяло одною и тою же энергией и одною и той же мерзостью.
Он гораздо страшнее тигра, медведя, льва, так как способен протягивать свои когтистые лапы за жертвой на расстояние тысяч стадий и даже до краёв земли.
Что это за зверь? Какая бездна? Где она? Об этом я буду яснее говорить при истолковании видений XIII главы Апокалипсиса. Теперь же я скажу лишь об метафизических опорах этого государственного гуманизма.
На ч е т ы р ёх основах, совершенно противных Евангелию, покоился этот хищный гуманизм (титанизм, титанство) государственный. Из четырёх общих решений о жизни питал он чувство своего верховенства и своей исключительнойр е а л ь н о с т и на земле, создавшее для него неисчерпаемый запас побуждений завоевательной воли. Так как эти опоры представлялись тогда уходящими в неисследимую глубьдуш человеческих, в ту infraspher–у, куда бессильно заглянуть даже Солнце, то и государственный гуманизм (титанизм), воздвигавшийся на них, мнил себя всеобъемлющим.
ПЕРВАЯ ОПОРА этого государственного гуманизма, кощунственно осуществлявшего святую идею единочеловечества – это н е о т к р ы в а е м о с т ь Б о г а, непознаваемость Божественного и полная утрата зависимости от Него. Поэтому Империя всюду мимовольно несла крушение религий, и на развалинах этих древних наивных иллюзий и безумий воздвигала новый, более реальный культ – императора человека–бога. После этого люди в недоумении искали вчерашних богов и теофаний и не могли найти, точно дети, потерявшуюся вещь. Человеческая воля императорской власти над покорёнными народами была гораздо реальнее, чем все откровения и действия богов защищающих. Это человеческая воля государственная изнимала из‑под влияния всяких идолопоклонных наваждений и вымышленных страхов пред демонами мест и ставила их в отношение более реального страха пред собою. Где римский претор прибивал свой aedictum album (список указов – пер. ред.) на площади для всеобщего сведения, – там навсегда рассеивались, как дым, мифические призраки богов эллинских, богов финикийских, богов египетских, Бога иудейского и водворялся «скептицизм здравомыслящих». Ибо теперь все идолы становились «богами» лишь после того, как им считаться таковыми позволили власти Империи. И, конечно, языческие боги не выдерживали этого. Действительно, по сравнению с реальным могуществом Императора, который одним мановением руки воздвигал величественнейшие постройки, притязающие на монументальную прочность, проводил дороги в пустынях, искоренял пиратство на всём море, кормил ежедневно десятки тысячплебса в столице и тешил его кровавыми зрелищами, менял карту земли, давал законы вселенной, сеял смерть и ужас проскрипциями или служил источником мирных дней в столице и на земле, – по сравнению со всем этим действительным могуществом умопостигаемое могущество «древних небожителей», с их похождениями и проказами на земле, могли вызывать лишь усмешку. И самые боги, по сравнению с жуткой серьёзностью властей Империи, казались теперь какими‑то шутами из балагана.
Так Римские Кесари, победители народов и богов, в конец перестраивали отношения к богам не только у себя дома, но и под всем своим политическим небосклоном. Языческие алтари продолжали дымиться в определённые торжественные дни года, но, так сказать, на совершенно других основаниях. Бесстрашно Рим перемешивал, как игральные кости, покорённые царства с их священными преданиями и гробил дотоле неприкосновенные капища во всех провинциях. Прежде мир мыслился язычниками как насквозь пронизанный вмешательством богов. Теперь же он стал опустевшим от богов и молчаливым предметом воздействия человека и только человека.
ВТОРАЯ ОПОРА этого захватного человекобожного гуманизма была следующая. Долгим и осторожным опытом право–образования Римляне, стремясь к вечному мировому господству, искали путей к упрочению своей повелевающей воли в должностных нациях. И вот эти искания, как будто, увенчались успехом. Прежние мировые монархии погибли потому, что не сумели увековечить должностных лиц.
Почему рухнуло дело великого Македонца тотчас после его смерти? Только потому, что он не сумел сделать из своей власти учреждения. Рим же нашёл способ обессмертивать пирамиду правящей воли. Чтобы управление стало действительно прочным, необходимо было победить ограниченность отдельных носителей власти. Надо было, чтобы сквозь случайные черты индивидуальных лиц и склонности людей, занимающих верховную должность princeps–а, глядело некое неизменное лицо, всегда одно и то же, всегда излучающее однокачественную волю.
И вот мимолётная личность стала осуществляться в «юридическое лицо», в устойчивое учреждение principat–а (цезаризма), долговечностью своей хватающее далеко за пределы жизни отдельного Юлия, Клавдия, Нерона, Веспасиана, Марка Аврелия. Личности, занимавшие данную должность, как бы линяли на лике магистратов, пропитываясь странным ореолом какого–толже–бессмертия. Tuaaeternitas (Ваша вечность – пер. ред.) – титул, с которым обращались к Императорам, не был пустым звуком. Как действовал в этой должности, возвышавшейся над вечно волнующимся, мятежным человеческим морем, Каий, так будет в ней действовать и Тиций (обезличка). То же было и с правителями провинций. (Победа над смертью: заменимость человека человеком в деле управления.) Вся пирамида властей Империи была построена на уверенности, что такие «юридические лица» способны на бесконечное существование во времени и будут служить источником прочного государственного порядка и мира на земле и на море–Paxromana immense (Римский мир безграничный – пер. ред.).
Поэтому Империя казалась огромным, раз навсегда заведённым механизмом. Так она себя сознавала.
Но так как всякие «юридические лица» аморальны по природе своей, то это бессмертие навсегда гасило в государственной воле всякие проявления нравственной восприимчивости и закрывало ум к Евангелию.
ТРЕТЬЕЙ ОПОРОЙ государственного гуманизма было впервые родившееся убеждение в механичности природы. Это мирочувствие нашло себе лучшее выражение в учениях Демокрита, Виргилия и особенно Тита Лукреция, 94–54 г. до Р. Х., который был поистине диктатором в этой области мысли. Философы, поэты и педагоги совершили этот освободительный переворот в умах, после которого человек навсегда отрешался от всякого рабьего страха перед мнимыми богами плодородия земли. В прежние времена патриархальной республики природа казалась сплошь пронизанной теогоническими ингрегациями, и все классы Рима в дни земледельческих и пастушеских праздников испытывали перед природой те же чувства, которыеиспытывает ребёнок, держась за руку матери, ночью в лесу. Теперь же Деметра, даровавшая людям хлебные зёрна и научившая их таинствам земледелия, умерла. И природа предстала н е з а в и с и м о й, автономной, до дна физической и совершенно покорной человеку. И этим отводилось хозяину латифундий почётное и спокойное место в мировой столице. Кормя всех без допроса и суда, природа давала неведомый дотоле в язычестве покой сердцу атеиста–землевладельца, обрабатывающего свои необозримые латифундии тысячами язычески–верующих рабов, закованных в цепи.
У Тита Лукреция прямо пляшет сердце в груди от радости, что все предметы мира произошли не от богов, а от сцепления вечно движущихся атомов вещества. Тут разбивались те оковы божественных воздействий, в которых эта природа испокон века являлась умам и господина, и раба. Все мысли о богатстве провинций, о поступлении налогов, могущих составить опору власти, все расчеты на продовольствие легионов и будущие материальные ресурсы казны, все аграрные мероприятия в пользу ветеранов армии исходили из этого нового мифа о такой безропотно кормящей человека земле, с закрытой на ключ внутренней жизнью своей. Пусть рустики Вифинии, Каппадокии, Сицилии, Галлии и Египта молят своих богов об урожае, а власть чувствовала себя в этом вопросе со свободным умом и развязанными руками.
ЧЕТВЁРТАЯ ОПОРАгосударственного гуманизма – это естественная данность жизни. Цицерон, Сенека и стоики, читавшие наставления своему веку восторжествовавшего человечества, подхватили лишь то, что носилось в воздухе. У римских сановников, а так как все они были сановники, создалась своя философия смерти, которая как бы побеждала ужас её неразумности, конечно, при условии материализма. «Человек может доживать до глубокой старости без всяких богов–подателей жизни. Сморщенный, с тусклыми глазами и остывшими желаниями и страстями, как спелый плод отваливается от ветки, так и он отпадает от жизни. Ничему сверхъестественному здесь не оставлялось места». Толпы стоиков и эпикурейцев в школах, в банях, на торжественных пирах – по греческой моде, – поворачивали эту мысль то в сторону той, то другой философии. Плиний же Младший писал: «из всех благ, данных человекуп р и р о д о й, нет лучшего благовременной смерти. А ещё лучше то, что каждый может сам причинить её себе». Ужасные слова, которые слишком часто переходили в дело. И эти люди, созвав друзей на прощальный пир, открывали себе жилы, «уча вселенную как должно умирать». Вот та победа над смертью, которая клала роковую печать на праздник их жизни, казавшийся нескончаемым.
Таковы метафизические предпосылки, на которых держался государственный завоевательный гуманизм (завоевательные войны, человекобожныйтитанизм) Рима. Гуманизм этот и делал римлян мужами среди людей: он внушал властям Империи при бестрепетном забвении всякого fosи nefos, т. е. добра и зла, сознание своего исключительного права на верховенство и своей ни с чем несравнимой единственной твёрдости в бытии, над которым и смерть не властна! Это было самое решительное и прочное прикрепление человеческого духа к земле и к телу (плоти), к осязаемой действительности, по сравнению с которой всё, что было прежде и после, кажется бесплотными призраками. Последняя же мысль Рима – то, что государство и есть наше вавилонское небо, а человек – бог на этом небе земной вечности! Но это ассиро–вавилонское чувство собственного в е р х о в н о г о б ы т и я, служа главным источником воинствующего высокомерия, являлось самым уязвимым и самым неприкосновенным и оберегаемым моментом этого гуманизма.
Довольно было облечься властью, окружить себя пышностью и стать в эту священную позу божества, чтобы и отношение к миру тот час изменилось. О, это теперь уже был не наивный материализм языческих захолустий. Это было своего рода открытие вселенной! Земля теперь пред ними расстилалась во все стороны, как е д и н о ц е н т р и ч н ы й orbis terrarium, всюду умолкший, готовый покорно принимать воздействие воли человека. Высокие горные хребты – Альпы, Пиренеи, Балканы, Киликийский Тавр, Ливан иАнтиливан, – ограничивающие провинцию от провинции и народ от народа, моря, отделяющие острова и архипелаги от материков, не суть препятствия к осуществлению е д и н о ч е л о в е ч е с т в а, ибо горы переходимы на вьючных мулах, а моря достигаемы на галерах.
Из дворца Цезарей на высоте Палатина бежали во все стороны бесконечные просторы единой земли, от которой подымалось влажное дыхание плодородия. И этого единства не нарушала даже бездонная и волнующаяся синь Средиземного моря. Этот синий купол неба, не потрясаемый физической твердью, возвышался над этим «умолкшим» ипподромом земли. И необъятная сущность этого неба слепая, жестокая, атеистическая, без всякой тайны, разве не смеялась над выдумками богов и Бога и людскими страданиями. Огненное око Солнца светилополнотою всевидящего света своего, показывая существеннейшую, т. е. материальную и внешнюю сторону вещей и действий человеческих, не внушая никакого ужаса за чудовищность душевных падений внутренней жизни infraspher–ы. Правящая воля смело уходила в бесконечные солнечные дали будущего и долгие поприща для успеха сами собой раздвигались во все стороны из этого семихолмного центра мира сего.
Так вот откуда земля становилась во всю ширь доступной взгляду глаза человеческого.
Так у этого коллективного существа, разлёгшегося своим мощным организмом на трёх материках, сложилось начертание мира, который представлял собою космическую среду, сочувственно поддерживающую грех человеко–божия. Казалось, что человек тут, наконец, впервые ощутил себя единственным и верховным господином земли и своей судьбы. Со вздохом облегчения эти титаны власти принимали настоящую концепцию мира, ибо в ней находили обширные просторы, куда можно с гордо закинутой головой осуществлять своё блудное ухождение от лица Божия.
Те, которых мы считаем лучшими правителями, – Веспасиан, Траян, Адриан, Марк Аврелий, Декий, Диоклетиан– в каждом акте государственной воли они, как платье, примеряли на себя это аморальное начертание вселенной с внеположным пространством, как бы ища своего продолжения в нём, в недвижном пространстве, и даже в своих мыслях, например, об отдалённых звёздах, не столько определяли природу звёзд, сколько выражали природу своего отношения к ним, как отстоящим от земли на расстоянии механически побеждаемой тяжести. Так древнее и детски–религиозное и теоцентрическое мироощущение было окончательно заменено посюсторонним антропоцентрическим и человекобожным.
Цели мира они делали своими целями. Вот почему чувствовали тождество своего «Я» с абсолютом.
Всё это не оставалось без последствий в политике. Природа разве не напитана смертоубийством? (Кровавыйтиранизм) Нельзя ступить, нельзя вздохнуть, чтобы не уничтожить жизнь. Смерть – всеобщий закон. Вездесущие смерти. И им казалось, что холод и жестокость этого мира сливаются с холодом и жестокостью их души. Убивая друг друга, люди только подражают природе. И власть–победительница всей своей пирамидой вступала с этой мировой машиной мёртвого космоса как бы в союзбезжалостности против побеждаемых народов и особенно христиан. Древнее ассиро (халдейско) — вавилонское познание небесного свода, как бездушной круговращательной машины сроднило Кесарей с чудовищными царями Востока. Вот откуда они так возлюбили появляться к народу в священной позе божества на колесницах, запряженных тиграми и львами.
Так построенная и окруженная пышной бутафорией верховная власть, куда бы ни проникала, какую бы страну ни завоевывала, – везде над местной детской мифологией и географией родных мест раскидывала этот пустой и мёртвый небосклон своего политического сознания, раздвигающегося в беспредельность. И всюду власть эта находила среди и свободных, и рабов людей, которые с двух слов понимали мощный пафос и жуткую музыку её эдиктов, и всеми щупальцами души впитывали в себя эти космические предпосылки государственной безжалостности и становились её слугами. Целые народы умещались под небосклоном Империи, как в подлинное жилище самообожествлённого человека. Небо, земля, море, Солнце молчаливой мимикой своей разве не подтверждали этого человекобожия?
Таковы были метафизические опоры человекобожного самодовлеющего гуманизма, явившего собой Римское осуществление идеи о е д и н о мч е л о в е ч е с т в е, genus humanum (человеческий род – пер. ред.), одну из седми глав Зверя.
И вот этот‑то «мир сей», эмансипированный от всего Божественного, и служил подножием так организованному роду человеческому.
Прочно замиренные племена и языки, досыта накормляемые агротехнической машиной–природой, управляемые властью, чувствующей человекобожное верховенство своего бытия, уверенной в своём бессмертии и видящей себя в сочувственной космической среде, – этот‑то мир и противостоял Христианству.
Что же представляло собой всё это пред лицом откровения Иисуса о седми примитивных Церквах Асийских? Это был лже–род человеческий, вселенски–организованная, но до времени запечатанная л о ж ь, которой попущено было подавлятьИстину неправдой о человеке на всём пространстве земли (Рим. I,18) и всюду собрать свою жатву. (Никакие революции, никакие теократические силы не могли разоблачить). Перед этой ложью, как перед каменными стенами тюрьмы, тысячи тысяч страдальцев подымали в бессильных слезах руки, не зная, где искать помощи, и только детски верующие христианевопиют к небу. С этой запечатанной неправдой и должно было столкнутьсяпримитивное Асийское христианство Агнца и её р а с п е ч а т а т ь. И с каждым снятием печати будет слышен Божий синайский гром, гласящий: «А вот где Я»! «Аз есмь». («Аз Есмь.»«Вот где Аз есмь». «Аз есмь». И где же теперь ваше человекобожие?)
После всего, что я выяснил об отношениях Римской Империи к Ветхозаветному Закону и Христианству, – теперь задача истолкования видений Апокалипсиса будет для меня значительно облегчена.
- - - - - - - - - -
Глава 3. Эсхатология
Эсхатология, т. е. учение о последних судьбах мира и человека, содержащаяся в Апокалипсисе Иисуса Христа, данном Иоанну взавершение Апостольского века – существенно отличается от традиционного эсхатологического учения в его концепции, принятой в Восточной Церкви. В чем же это различие?
Эсхатология Апокалипсиса – двухактная, она содержит два суда и два воскресения, а эсхатология Восточной и Западной Церкви – одноактная: исповедует один Суд и одно Воскресение.
По Апокалипсису домостроительство будет завершено не сразу, а в два всеобъемлющих акта катастрофических. Нынешняя противохристианская культура самодовлеющей человечности, Царство Зверя, искореняющее везде религиозное чувство как суеверие, будет прервана новой Апостольской проповедью «Вечного Евангелия», несущего страх Божий и раскрытие творческой тайны мира, после чего господствующее материалистическое мирочувствие, все земные царства, основанные на этом мирочувствии, потрясаемые сильнейшими социальными катастрофами, падут. «И сделалось – говорит Апокалипсис, –великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое!…»(Ап. XVI,18). И тогда в утоление мировой скорби дней тех, как драгоценнейший дар Благодати, низойдет с неба в души людей «Град Божий». «Сатана будет связан на 1000 лет» и наступят «Мессианские дни» на земле. Это будет первое воскресение не тел, а душ отошедших праведников среди всеобщего отчаяния и ужаса грешников, Тысячелетнее Царство Господа Иисуса Христа (Ап. XX,4) ещё на этой Земле (Деян. III,20–21). Для верующих, живущих на земле, смерть ещё будет, но страх и мучительность расставания с жизнью будут чужды им (Ап. XX, 6).
«Когда же окончится тысяча лет», т. е. на закате этого тысячелетия, как гласит Апокалипсис (XX,7), – «Сатана будет освобожден из темницы своей» на малое время (XX, 3). «Ивыйдет обольщать народы», враждебно принимавшие 1000–летнее Царство святых. И Иоанну дано было увидеть, как эти народы – «Гог и Магог» – «окружат стан святых и город возлюбленный» (XX, 8). Такое восстание противников Христаво главе с Сатаной против Града Божия прервано будет «вдруг», т. е. без всяких предваряющих знамений, второй катастрофой – уже космической – пожаром мира… «И ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их». Всеобщее воскресение мертвых во плоти, и святых и грешных, именно – «второе воскресение» – завершится для сынов погибели Страшным Судом и вечными муками ада. И тут же откроется Царство славы insaeculasaeculorum (на веки вечные (лат.)– пер. ред.) для праведников на новом небе и новой земле, «ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет» (XX, 1). Таково учение Апокалипсиса.
По традиционному же учению Восточной и Западной Церкви дело представляется иначе. Ссылками на послания Апостольские, на Евангелияи на тот же Апокалипсисортодоксальные богословы стараются доказать, что никакого Града Божия на земле ждать нечего. Он вовсе не обетован, да и не нужен, ибо он таинственно уже осуществлён в наличном иерархически организованном строе Церкви, даже несмотря на её недуги и разделения. «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века». Значит, не славы и расцвета ждать ещё надо Христианству на земле, а падения и полной утраты веры. Сказано ведь: «Сын Человеческий, пришед, найдет ли веру на земле?» (Лк. XVIII,8).
Согласно этому учению, история по трубному звуку Архангела окончится резким срывом в бездну адского огня, как предсказано это Апостолами Петром и Павлом. Безбожие, гордость, тщеславие, похоть плоти, окаменение сердец под конец истории настолько возобладают, что людям «за сие пошлет Бог действие заблуждения, так что они верить будут лжи» (2 Фес. II,11). И человечество на миг будет возглавлено анти–мессией, «превозносящимся выше всего, называемого Богом или святыней, так что в Храме Божием воссядет он, как Бог, выдавая себя за Бога» (2 Фес. II,4). Но Господь вдруг явится с небес отверстых и «убьет его духом устСвоих» (2 Фес. II,8). «И тогда эти ветхие небеса с шумом прейдут, стихии же, возгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (2 Петр. III,10). «Мертвые во Христе воскреснут прежде. Потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках к сретению Господа на воздухе, и так всегда с Господом будем» (IФес. IV,15–17).
Томительно долгое, как уже тогда казалось, т. е. 1900 лет тому назад, затягивание исторического процесса Апостол Петр объяснял так: Бог, по безмерному человеколюбию Своему, долготерпит и только. Но Сам Он будто ничего положительного в истории не строит, а предоставил строить человеку, «чтобы испытать живущих на земле» (III,10), как сказано в Апокалипсисе. Человек же строит вавилонскую башню культуры безбожной, предается страстям, во всей жизни его нет ничего, кроме «суеты и томления духа». А Бог всё это видит, молчит и, наконец, в последний день скажет своё огненное и решительное Слово Суда.
Как же быть? Кому верить? Апокалипсису ли, который есть книга каноническая и, значит, боговдохновенная, ни одна йота которой не прейдет, всё сбудется, или Никео–Цареградскому символу веры, за который каждый истинный христианин должен быть готов умереть?
Обычно эти вопросыне имеют значения, от них отделываются такими заявлениями: придет ли Христос для устроения «тысячелетнего Царства святых» ещё на этой Земле, или для последнего Суда над живыми и мертвыми вдень гибели ветхого мира, – это безразлично. Христианину надо жить так, чтобы быть готовым встретить Христа в том или другом случае в незапятнанной одежде и с горящим светильником веры.
Но в том то и дело, что при таком безразличии к сокровищу хилиастического обетования горящего светильника веры и незапятнанной одежды как раз‑то и нельзя сохранить. Такой христианин неудержимо будет соскальзывать или в манихейское чувство мира, как достояние диавола, или в антихристову веру в прогресс, или в утрату веры в победу Христа над злом мира, т. е. – отпадение от Христианства. Поэтому вопрос: какой эсхатологии держаться–стоит перед христианством во всей своей остроте, особенно в наши трагические дни.
Итак: за кем же идти, кому следовать?
Во всех приведенных словах из Апостольских писаний, собственно, нет отрицания двухактной эсхатологии. Здесь только всё внимание сосредоточено на одном последнем акте. Так же и в Никео–Цареградском символе нет отрицания Града Божия на земле, а есть лишь умолчание о нём. Это недоговоренность, такая же, как и в сакраментологии: есть исповедание «единого крещения во оставление грехов», но ни словом не сказано ни об Евхаристии, ни о других таинствах. Может ли это служить доказательством, что отцы Соборов не верили в Евхаристию, и что в неё не должно верить и нам?
Но обратимся к главному источнику, т. е. к Евангелию.
Самоеполное и исчерпывающее учение о последних судьбах мира –в эсхатологической беседе Самого Спасителя.
Правда, это – одно из наиболее трудных для толкователей мест Евангелия. Трудность здесь происходит оттого, что во вдохновенном созерцании Господа события близкие и отдаленные стояли на одной и той же оси Его пророческого зрения и потому сливались как бы в одну общую картину. Ближайшие события служили прообразом других, более отдаленных, и эти последние видны точно сквозь прозрачность первых. Или, ещё вернее: события далекие глядели на Него через головы ближайших. Так гряды гор, разно отстоящих от зрителя, сливаются в одну общую ломаную линию горизонта. Но ещё большая трудность для толкователей происходит от неудачного перевода одного места греческого текста.
Евангелист Матфей в XXIV главе повествует, что Христос, отвечая на вопрос учеников, как бы распахнул перед ними завесу, скрывающую будущее. Он изобразил перед ними это будущее не в загадочных символах, как пророки Даниил, Иезекииль, а в конкретных картинах, исторически понятных и исторически осязаемых. Но каков был вопрос учеников?
Он был сложен. Тут, собственно, было три вопроса: первый – о судьбе Иерусалима; второй –о наступлении предреченных древними пророками «блаженных мессианских дней», принести которые на землю должен был Мессия (Деян. III,20–21); и третий – о кончине мира.
Некоторые толкователи думают, чтовопросы эти до сошествия Св. Духа были сливаемы учениками по их галилейской наивности в один вопрос. Но это совсем не так. Христосв течение трёх лет подготовлял будущих апостолов не смешивать эти вопросы, так как эти три вопроса в Его глазах были раздельны по существу. Но не так раздельно они стояли перед религиозным сознанием всего иудейства в те дни. Ученые раввины, да и сами Апостолы никак не могли допустить, что над иудейством висит страшный приговор, и что язычники будут независимо от них и в противность им приняты в Мессианское Царство и что языко–христианство растянетсяна 19 веков. Поэтому Христос, понимая эти три вопроса, разделяет их и даёт через Апостолов иудейскому народу и иудейской церкви ответы: на каждый порознь. Поэтому следует думать, что данную речь свою, состоящую из трёх отдельных сказаний, Он произносил, размежевывая их длительными паузами. Эти паузы и надо соблюсти.
Дело было так.
После того, как Христос, придя в Иерусалим на последнюю Пасху, произнес в Храме Свои 12 громовых обличений, каждое из которых начиналось: «Горе вам, книжники и фарисеи!», – Он, наконец, в пророческом пафосе воскликнул: «Се, оставляется вам дом ваш пуст, ибо сказываю вам: не увидите Меня, доколе не воскликнете – благословен грядый во Имя Господне»… И, едва переводя дыхание от гнева и скорби, поднялся по крутой дороге на гору Елеонскую с довереннейшими учениками.
Оттуда открывался широко раскинувшийся вид на «город возлюбленный», тройные оборонительные стены с могучими башнями, и на обрывистом возвышении – несравненная громада Храма с золотыми кровлями, террасами, колоннадами и дворами и никогда не рассеивающимся облаком дыма над Жертвенником. Но рядом с Храмом, превосходя его высотой и господствуя над всем городом с суровостью высокомерного Хозяина, чернела Башня Антония – неприступная цитадель римского гарнизона. Вокруг теснились дворцы Пилата, Ирода и первосвященников и несчётное множество домов, словно стадо белых барашков, отдыхающих среди весенней зелени пальм, рощ оливковых и смоковничных и виноградников, зеркала прудов, серебристые линии потоков. На площадях и рынках – движущиеся человеческие муравейники. На окраинах – лобные места с терновыми и кактусовыми изгородями. Дальше – пчельники и белые гробницы пророков и царей, стада овец, направляемые в город к празднику для жертвоприношения и караваны верблюдов, удаляющихся за горизонт.
И вот, когда ученики, впиваясь восхищенным взором в эту картину, стали указывать Ему на трогательное величие Храма, этого непоколебимого, как Сам Иегова, оплота религиозной и национальной гордостииудеев, Иисусв рыдающей скорби воскликнул: «не останется здесь камня на камне, всё будет разрушено!»… Тогда‑то смущенные ученики приступили к Нему и задали эти три вопроса.
Первый вопрос: когда это разрушение будет? Ответ на него обнимает судьбу Храма, Иерусалима, Иудейства и иудеохристианства и содержится в XXIVглаве книги Матфея в стихах с 4 по 24. Исторически же эти события обнимают всего 38 лет: от вознесения Господа до гибели Иерусалима, т. е. век апостольский. Время короткое, но по религиозной значимости этот период имеет вес не меньший, чем следующие тысячелетия. Это величайший период времени из всех, вписанных в историю мировых событий. За эти 40 лет произошли такие события и вещи в мире, каких не было за 1200 лет пред тем и после. Это было невероятное полустолетие: преобразившее и возрождающее к новой жизни одних и смертоносное и роковое для других и преобразившее мир. Здесь – вся мировая история втиснута в ½ столетия. Как же Христос изображает эту катастрофу?
Гнев сошел с Лица Его, голос утратил бичующий тон и сделался похож на эхо какого‑то другого внутреннего голоса, бесконечно скорбного. И Он бросает короткие отрывистые глаголы, которые как молнии из темных туч освещали горизонт сознания смущённых учеников.
БЕРЕГИТЕСЬ, ЧТОБЫ КТО НЕ ПРЕЛЬСТИЛ ВАС, ИБО МНОГИЕ ПРИДУТ ПОД ИМЕНЕМ МОИМ, И БУДУТ ГОВОРИТЬ: «Я ХРИСТОС», И МНОГИХ ПРЕЛЬСТЯТ.
Это сказано за два месяца до сошествия Св. Духа. То же Он говорил им пред (неразб.) «молитесь, чтобы не впасть в искушение» (Лк. XXII,46). И Пётр разве не отрёкся от Него трижды?
Кого это «вас»? Кому это говорит Христос? Неужели Апостолы могли пойти за другими «мессиями»? Но ведь среди них тут был и Иуда. В лице Апостолов и как бы через их голову Христос говорит всему иудейскому народу, слушавшему три года Его учение и видевшему Его дела. И, конечно, после сошествия Святого Духа Апостолы старались это пророчество пересказатьво всём его угрожающем значении в народе, но, почти тщетно.
Отвергнув Иисуса, иудеи, по внушению раввинов, предались ожиданию иного Мессии – Мессии–мстителя язычникам. Каждый дом трепетал, что вот–вот постучится в дверь «Ожидаемый». Ожидание это издавна наполняло еврейский ум обольстительными призраками возвышения, захвата чужих богатств, славы, и теперь, под влиянием развивающихся событий, довело народ до крайнего душевного возбуждения. С сердцем, полным веры и гордости своих отцов, с непоколебимым упованием на небесное правосудие, смущённые слишком долгим ожиданием восстановления Израиля, чаша нечестия была переполнена. Невозможно было, чтобы безбожные нечестивцы наслаждались спокойствием и счастьем, а лучшие, если не вполне праведные, но дети избранного народа, претерпевшие столько и древле и в последнее время, оставлены были в бедствиях и слезах. Среди этой раскаленной атмосферы всякое повышенное чувство активной индивидуальности стало выливаться в мессианоманию. Мессией тогда в тайне души чувствовал себя всякий патриот, всякий безумец, одержимый бредом былых теократических войн, всякий учитель со страстным словом (Иак. III,6), даже иной атаман разбойничьей шайки, который находил в себе силу, чтобы, по словам пророка Исайи, «полететь на плечах филистимлян к Западу и ограбить всех детей Востока» (Ис. XI,14). Иудея кишела сикариями (лат. sicarii, буквально «кинжальщики» от лат. sica «кинжал» – прим. ред.)–тайными убийцами, из которых каждый воображал себя Мессией.
Страна кишела такими вольными и невольнымиобольстителями, присваивающими себе прерогативы Мессии. История сохранила нам лишь немного имен исступленных и хищных лже–мессий того бурного и рокового времени. Досифей Самарянин, уверявший, что он и есть свыше посланный вождь, о котором пророчествовал Моисей; Симон Волхв из Гиттона, выдававший себя за великую «силуБожию», захвативший под своё влияние всю Самарию; Иуда Галилеянин (Деян. V,37), Меандр, некийФевда, убедивший толпы народа идти за ним со всем имуществом к Иордану, где он обещал разделитьводу, подобно Илие и Елисею. Наконец, какой‑то Египтянин, о котором упоминается в книге Деяний (XXI, 38). Все эти лже–Мессии в глазах народа имели преимущество пред Иисусом, ибо отвечали иудейской жаждеполитического освобождения от ига Римского насилия. Все эти лже–Мессии вглазах иудеев имели преимущество пред Иисусом. Они отвечали народной жажде политического освобождения и отомщения против язычников. А Иисус учил, что следует платить дань Кесарю и что взявший меч, от меча и погибнет. У всех у них звучало слово: «И иду избавить егоот руки Египта и вывести его из земли сей в землю хорошую и пространную, где течёт молоко и мёд… Итак, пойди: Я пошлю тебя к фараону; и выведи из Египта народ Мой, сынов Израилевых».
Эта мессианомания вовсе не была похожа на революционные движения нашего времени, ибо осложнена была припадками исступленногомассового мистицизма. Чудеса изнамения отвергнутого Мессии — Иисуса из Назарета были у всех на памяти. И чудеса Апостолов были творимы ежедневно, у всех на глазах. Но эти впечатления действовали на народ губительно. Сознание границ между возможным и невозможным, естественным и сверхъестественным утратилось. Это нетерпеливое ожидание вылилось в вымогательство какого‑нибудь великого знамения с неба и повисло над страной. Но к этому знамению иудеи были слепы и глухи. Раввины, давно уже рассчитавшие год пришествия Обетованного Мессии по седминамДанииловым (Дан. IX, 24–27) и по лунным циклам, подтверждали справедливость этого ожидания. Рассказы о сверхъестественном вмешательстве, которое якобы уже проявляется там и тут и непременно в решительный час поможет иудеям свергнуть ненавистное иго Рима, преобразоваться во всемирную иудейскую империю, подталкивали на самые безумные предприятия. Теперь один вид римской тоги и римского оружия приводил в ярость малейшее скопление иудейской толпы.(См. у Ж. Э. Ренана о провокациях).
Каждый иудей того страшного времени, захваченный этим ожиданием чуда и жаждой отмщения язычникам, в начале своей общественной карьеры имел беспокойную надежду, что под конец деятельности, когда это окажется нужным, и он будет творить чудеса, и на нём исполнятся обетования о Мессии. Весь народ попал как бы в теснины безумия, все вожаки и учители оказались во власти какого‑то смерча ложных надежд и с фатальным упорством маниаков, наперекор всякому благоразумию вели народ к гибели.
ТАКЖЕ УСЛЫШИТЕ О ВОЙНАХ И ВОЕННЫХ СЛУХАХ…
Так ли это было? Да, именно так.
Царствование обоготворенного дома Юлиев, управлявшего народами трёх частей света на протяжения почти столетия, представляло собой в истории древнего человечества беспримерно долгий период спокойствия и счастья. Свободный доступ во все его гавани и все провинции, защита прав и свобода торговли, очистка Средиземного моря от пиратов и ликвидация разбойничества– всё это вносило в жизнь провинций уверенность в завтрашнем дне и вызывало повсюду хвалы гению Рима. Покоренным народам казалось, что immensaPAXROMANA (безграничный Римский мир – пер. ред.) как механизм, заведенный навеки, и дальше будет естественным уделом земли. Но не так думали евреи. И вдруг, как бы в подтверждение их мыслей, под конец правления Нерона, Империя действительно зашаталась, точно в предсмертной агонии. Один из отличнейших военачальников, правитель Испании Гальба, узнав, что Нерон приговорил его к смерти, отказал ему в повиновении и восстал со своими легионами. В то же время другой правитель провинции, Юлий Виндекс, поднял знамя военного бунта в Галлии. К нему присоединился третий легат, правитель Лузитании– Отон. Возгорелась междоусобная война. Также и в столице преторианская гвардия покинула Нерона. К завершению смуты возвысил голос и Сенат, объявив безумствующего Кесаря, «дрянногокифариста», который больше дорожил своей славой артиста, чем достоинством правителя – врагом отечества. Потеряв всякую опору, Нерон лишилсебя жизни, и с ним прекратился дом Юлиев. Всё это вызвало в Риме такое смятение, какого давно не бывало. Когда же верховную власть захватил Гальба, то против него воссталиОтон иВителлий, со своими германскими легионами. Войска из Далмации, Паннонии, Мёзии спешили на помощь Отону, но Отон покончил жизнь самоубийством. И самыйпрестол всесветной Империи достался в жертву новых происков и новых междоусобий.
Теперь это были уже не дворцовые интриги, известные только в столице, да и то в тесном кругуПалатинского дворца. Шум и грохот этих событий стократным эхом перекатывался из конца в конец мира. Донеслось это и до Палестины, будя в этой маленькой и бедной провинции надежду, что вот–вот ненавистный Левиафан сам себя пожрет. Римляне пошли против Римлян, это ли не знамение конца? Эти «военные слухи» составляли теперь в Иудее главную пищу умов и создавали уверенность, что наступает предреченный пророками «день гнева» против язычников. Та же лихорадка злобных пожеланий Империи охватила всю диаспору, т. е. иудейские колонии, рассеянные в городах Запада и Востока.
И ВОССТАНЕТ НАРОД НА НАРОД…
Действительно, утихнувшая, было, под властью Кесарей вражда народов друг к другу внезапно возгорелась с новой силой.
В эти годы на Востоке восстали Парфяне и прогнали Римлян из Армении. На севере, в далекой Британии, вспыхнуло кровопролитноевосстание Кельтов, и они одним ударом смели римскую культуру, что стоило жизни 70 000 римских воинов и колонистов.
По Рейну поднялись галло–германские племена под предводительством Цивилиса. В СирииИудеи и Сирийцы, нося старые счеты в разгоряченных умах, бросились друг на друга из‑за обладания главным портом Палестины – Кессарией. В этом столкновении Сирийцами было истреблено до 20 000 иудеев. Тогда иудеи пронесли смерть и опустошение по соседним городам Сирии. В Александрии греки и копты, соединившись, восстали против засилияиудейского и устроили погром, в которомбыло вырезано до 50 000 иудеев.
В Палестине поднялись соседние кочевые племена, в своей наследственной ненависти дойдя до крайнего озлобления против иудеев, и избивали их по дорогам. Повсюду бушевало одно и то же безумие: оргия расовой ненависти, потерявшая всякий удерж.
И БУДУТ ГЛАДЫ И МОРЫ, И ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ ПО МЕСТАМ…
Иосиф Флавий говорит, что страшный голод свирепствовал в Иудее с 44 по 48 год (<Иудейские>древн<ости>, XX,2,6; V,2). Исторические свидетельства подтверждают, что в эти годы также и Греция, и Италия, и все другие провинции посещаемы были жестоким голодом. Писатели – Тацит (Aнн<алы>, XII, 11, 3), Светоний (Клавдий, 18), Евсевий (Хроника I, 39), Дион Кассий (<Римская история>IX,11) – описывают ужасы этих бедствий.
В это время также страшный мор неоднократно вносил опустошение в империю. Об этих эпидемиях – чуме, тифе, холере, оспе – упоминает Иосиф Флавий (Ant 18, 9, 8) и Тацит (Annal 16,13), считая их наиболее ужасными из всех, когда‑либо бывших. В одном городе Риме падали отэтой эпидемии тысячами в день.
Историки говорят также о многих «землетрясениях по местам», происходивших перед гибелью Иерусалима. По свидетельству Тацита особенно сильное землетрясение было в 45 и 47 гг. на острове Крите; в 51 году – в Риме; в 53 г. – в Апомее и Фригии; в 60 г. – опять во Фригии. Многие города были при этом совершенно разрушены, так что потом не восстановились. Ужасно пострадалив Малой Азии – Лаодикия, Иераполь, Колоссы, Смирна, Милет. Многие города были обращены в развалины на островах Хиосе, Крите, Самосе и других. Пострадали в южной Италии города Геркуланум, Стабия и Помпеи. С тех пор, как человечество себя помнило, оно не было свидетелем чего‑либо подобного. «Вся система вселенной, – говорит Иосиф Флавий, – пришла в расстройство». (Bel<lum>Jud<aicum>IV, 5, 5). Люди везде с ужасом прислушивались, не начинается ли у них под ногамиэтот гул проснувшейся преисподней…
ВСЁ ЖЕ ЭТО ТОЛЬКО НАЧАЛО БОЛЕЗНЕЙ!..
Но почему бедствия, поражавшие Империю, как целое –национальные междоусобия, «глады, моры и землетрясения по местам» – здесь названы «началом смертельных болезней» и именно болезней иудейской же– теократии? Потому, что это действительно было так.
Римские правящие круги уже давно считали иудеев закоренелыми врагами государства.
Теперь же бедствия потрясавшие Римский ORBISTERRARUM, создали в столице сгущенную атмосферу гнева и твердую решимость выступить против иудеев, как сеятелей мистических истолкований этих несчастий Империи. Эту‑то лжемессианскую злорадность по поводу бедствий Империи Римляне читали в глазах иудеев. Она и обрушила её военные силы на непокорную Палестину и Иерусалим – «как гнездо ненависти против рода человеческого» и очаг всяких злобных предречений о языческом мире, подкрепляемых ссылками на «хартии их оракулов», т. е. пророков. В этом приговоре Римская власть, конечно, ещёне отличала иудеев от Христианского общества. Это последнее ей казалось чем‑то не большим, чем иудейская секта, такой же преступной и гнусной, как и всё иудейское.
От первого полководца до любого военачальника, от любого военачальникадо последнего легионера все думали так. Потому это выступление было столь сильно своим единодушием и столь ужасно для иудеев. Конечно, тут были и другие причины. Но они нас теперь не интересуют.
И ПРЕДАНЫ БУДЕТЕ И РОДИТЕЛЯМИ, И БРАТИЯМИ, И РОДСТВЕННИКАМИ И ДРУЗЬЯМИ, И НЕКОТОРЫХ ИЗ ВАС УМЕРТВЯТ.(Лк. XXI, 16)
Действительно, ещё до разрушения Иерусалима и Храма Евангелие внесло глубокое разделение в единый теократический «народ Адонаи». Уверовавшиев мессианство Иисуса иудеи были везде изгоняемы из синагог. От них отстранялись родные и прежние друзья. Не было дома, в котором бы не был нарушен семейный мир Евангелием. Первые и самые жестокие гонения апостолам и ученикам Христа пришлось вынести от своих же собратий по крови (1 Фес. II, 14). В Иерусалиме был побит камнями Стефан и с ним многие другие. Были подвергнуты бичеванию ап. Петр и Иоанн, был умерщвлен ап. Иаков Зеведеев. Был избиваем неоднократно ап. Павел. Был убит брат ГосподеньИаков и многие другие. Но сатанинская вражда иудеев против Распятого ими Истинного Мессии пошла ещё дальше. Они повсюду в странах рассеяния стали натравлять языческую толпу против своих уверовавших братьев и родственников и предавать их в руки языческих властей для казни. Это Христос предрекает, говоря:
ТОГДА БУДУТ ПРЕДАВАТЬ ВАС НА МУЧЕНИЯ И УБИВАТЬ ВАС, И ВЫ БУДЕТЕ НЕНАВИДИМЫ ВСЕМИ НАРОДАМИ ЗА ИМЯ МОЕ.
с поразительной точностью подтверждает, что при дальнейшем распространении Евангелия в диаспоре одно имя «христианин», «галилеянин» иудеи постарались сделать синонимом злодея.
История, и скоро весь мир по наущению фанатиков иудаизма восстал на Церковь.
Отсюда потянулись сонмы свидетелей Христовых, умученных за это Имя сначала от раввинов и старейшиниудейских в Иерусалиме и других городах Палестины, потом – от иудеев же и по их подстрекательству и язычников в Малой Асии, и, наконец – в Риме от Нерона, а также по наговору иудеев, имевших доступ ко двору. Апостол Петр был распят, Апостол Павел – обезглавлен, и немало верующих умучено было и в других городах…
И МНОГИЕ ЛЖЕПРОРОКИ ПРЕЛЬСТЯТ МНОГИХ.
Действительно, каждый шаг Апостолов в Палестине и диаспоре перебегаем был теософами, лжеучителями иудейского γνωσις–а. Чудесам Апостолов эти антиапостолы–маги старались противопоставить свои «чудеса» и обманы (Деян. XIII,6–8; XIX,13–14), Евангелию и крещению – свой ψευδα–καθαρσις, т. е. «путь лжеочищения». Такбыло в Иерусалиме, так было в Самарии, так было на Кипре, так было в Ефесе. Эти тавматурги (чудотворцы –прим. ред.) выдавали себя за чрезвычайных посланников свыше, возвещающих новые, бывшие им, откровения. Брат Господень Иаков, имея в виду этих людей, писал 12–ти коленам, находящимся в рассеянии: «Язык их – огонь, прикраса неправды, воспаляет круг жизни, будучи сам воспален от геенны» (Иак. III,61). Также Иуда, Брат Господень, в своём послании говорит: «вкрались некоторые люди, обращающие Благодать Бога нашего в повод к распутству», отвергают начальство, злословят высокие власти. Это – ропотники, ничем не довольные. ЕщёопределённееАпостол Иоанн в 1–м послании предостерегает: «Испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире!» (1 Ин. IV,1).
ПО ПРИЧИНЕ УМНОЖЕНИЯ БЕЗЗАКОНИЯ ОХЛАДЕЕТ ЛЮБОВЬ…
О каком тут беззаконии говорит Господь? Иудеи отвергли Христа якобы во имя закона Моисеева, – так, по крайней мере, они заявляли и думали в ослеплении своём. То же постарались внушить и детям своим. На самом же деле было<всё> наоборот. Если бы они чтили Закон и рассматривали себя при свете его Заповедей, тогда им бы открывался собственный грех, и сердца их смягчились бы к другим народам от сознания своей вины пред Богом и духовной нищеты. Тогда они приняли бы благую весть о спасении Христовом и ещё более радовались обращению язычников. В действительности же мечта – разве у пророков не сказано, что у каждого еврея по 2800 рабов язычников – это мечта, ради которой они отвергли Христа, была – самое чудовищное черное беззаконие. Это был атеизм, лицемерно прикрывающий себя религиозными догматами и учреждениями, ибо всё у них сводилось к тому, чтобы поработить все прочие народы внешнему обряду, а через то – и себе. Лицемерием заменяли они внутреннюю правду духовной чистоты. Это чёрное «беззаконие» умножалось с каждым новым преступлением против Церкви Христовой среди своёго народа в Палестине и среди языков в диаспоре. Из‑под власти этой жёсткой мечты не могли высвободиться даже и иудеохристиане. Несмотря на могучее воздействие Апостолов, ИерусалимскаяЦерковь упрямо держалась за ветхозаветные святыни (Деян. XXI,20), которые были злоупотребляемы и извращены сатанинским сонмищем вожаков, служа только пищей их надмения, опорой преступного неверия и вражды против Того, в Ком был «весь Закон и пророки».
Но от этого, с каждым днем умножающегося «беззакония», выдававшего себя за законничество, умирало не только иудейство. Иудео–христианская Церковь – также была на краю угасания: в недрах её станет иссякать братолюбие и меркнуть духовные дары. Действительно, если вспомнить, сколько вражды и интриг со стороны иерусалимских христиан возбуждала деятельность Апостола Павла среди язычников, то пророчествоэто окажется подтвердившимся с прискорбною, но совершенною точностью. Это лучше всего видно из послания брата Господня Иакова (Иак. I,26; V,4) и из слов Апостола Павла к Евреям. И действительно, скоро иудео–христианство, как растение, у которого от недостаткавлаги изнемогают корни, захирело и выродилось в злое противодействие Евангелию среди язычников, т. е. спасению всего человечества и в отрицание великого блага «свободы во Христе». И всё это творилось якобы во имя святыни Закона и человеконенавистнической эсхатологии, на почве которой, как ядовитые цветы разрастались своекорыстные страсти и преступные наклонности. Вот почему суд над богомятежным иудейством не мог не задеть и иудеохристианства. А спасительный перелом в жизни этого последнего мог наступить только после образования независимо от фарисейской лжетеократии в Иерусалиме свободного языкохристианства со своими новыми центрами в Малой Асии, Риме, Антиохии, откуда оно стало распространяться и дальше. Поэтому Христос тотчас же говорит:
И ТОГДА ПРОПОВЕДАНО БУДЕТ ЕВАГЕЛИЕ ПО ВСЕЙ ВСЕЛЕННОЙ…
Так это и было. Ко времени разрушения Иерусалима христианство со сверхъестественной быстротой и с невероятным успехом было насаждено Апостолами уже во всех главных городах Империи. В 58 году Апостол Павел писал римским христианам как о свершившемся факте: «во всю землю изыде вещание их (т. е. апостолов) и до пределов вселенной (т. е. Империи) глаголы их»…(Рим. X,18). И ещё: «Могу похвалиться, что Евангелие распространено мною от Иерусалима до Иллирика», т. е. по всему греческому Востоку. Благодаря этому Церковь после разрушения Иерусалима получила полную возможность продолжать своё универсальное существование, независимо от судьбы ветхозаветного культа в Иерусалиме.
И ТОГДА ПРИДЕТ КОНЕЦ. Чего? Конец Иерусалима, Храма, законничества иудейского и иудео–христианства!.. Но не будет ли это вместе с тем началом «Мессианских дней», а также и «кончины мира»? – Нет! Это будет только концом ветхозаветного культа и иудео–христианства, поскольку оно связывало себя с ним.
И ТАК, КОГДА УВИДИТЕ МЕРЗОСТЬ ЗАПУСТЕНИЯ, РЕЧЕННУЮ ЧЕРЕЗ ПРОРОКА ДАНИИЛА, СТОЯЩУЮ НА МЕСТЕ СВЯТОМ – ЧИТАЮЩИЙ ДА РАЗУМЕЕТ…
Что значили эти загадочные слова?
Храм знаменовал собою Плоть Грядущего в мир Мессии. Крестной смертью своею Христос сделал ненужным Храм и кровавые жертвы, ибо Он – больше Храма: Он установил в Самом Себе, в Своём Теле скинию Евхаристического свидания Бога с человеками. Отвержением же и распятием Мессии иудеи убили в своих душах откровение о Храме, которое имели их отцы. Прежде чтимый и приводивший в трепет, теперь Храм перестал быть Домом Божиим. Он стал только магическим фетишем, одно вещественное обладание которым, – думали они, – будет давать им силу и непобедимость и даже право вымогать у Бога чудеса и повелевать Ему. Храм был мерзостно оскверняем и физически, ибо в нём свили себе гнездо убийцы Христа, и он был многократно поруган самими иудеями. Когда же, наконец, в яростной междоусобной борьбе за обладание Храмом, как крепостью, право убежища, которое он имел, было безбожно и дико нарушаемо, и партии защитников Иерусалима убивали священников и жрецов у жертвенника, а его дворы обратились в разбойничьи притоны. Бряцание оружия, военные крики и проклятия вожаков друг против друга раздавались в его притворах, кровью иудеев, избиваемых иудеями же, были залиты его терраса, ступени, колоннады и стены, святилище, входы и выходы ещё до вступления римских войск в город.
ТОГДА НАХОДЯЩИЕСЯ В ИУДЕЕ ДА БЕГУТ В ГОРЫ…
Значит, война эта бедствиями своими охватит не только Иерусалим, но и всю несчастную Иудею. Так это и исполнилось. Евсевий свидетельствует (Церк<овная>Ист<ория>III,6), что обрезанные христиане Иерусалимской перво–общины и других палестинских общин, зная это пророчество Христа и веруя в него, покидали родные очаги в городах иселениях и толпами устремлялись за Иордан в Пеллу, которая была под защитой римлян, так как там были сделаны склады римского оружия, и в другие уединённые места в горах, так что не было известно ни одного примера, чтобы кто‑нибудь из этих христиан погиб при осаде Иерусалима.
И одновременно с этим из Галилеи, Иудеи, Самарии и отовсюду с гор понеслись в Иерусалим противоположные потоки других людей, надеющихся найти спасение за крепкими стенами священной столицы. Это были те, кто, не уверовав во Христа, не придавали значения и Его пророческим словам. С бледными перепуганными лицами они теперь здесь рассказывали о кровавых избиениях, которые чинил враг в захваченных им городах.
ГОРЕ ЖЕ БЕРЕМЕННЫМ И ПИТАЮЩИХ СОСЦАМИ В ТЕ ДНИ…
Для первых бедствие усугубится тем, что беременность будет служить препятствием к быстрому бегству из обреченных городов. Для вторых – потому, что для матерей, связанных узами сострадания к детям, трудно будет спасать с собой и своих младенцев…
КТО НА КРОВЛЕ, ТОТ ДА НЕ СХОДИТ ВЗЯТЬ ЧТО–НИБУДЬ ИЗ ДОМА СВОЕГО. И КТО НА ПОЛЕ, ТОТ ДА НЕ ОБРАЩАЕТСЯ НАЗАД ВЗЯТЬ ОДЕЖДЫ СВОИ…
Это показывает, что казнь над Иерусалимом будет подобна западне, что и исполнилось.
МОЛИТЕСЬ, ЧТОБЫ БЕГСТВО ВАШЕ НЕ СЛУЧИЛОСЬ ЗИМОЙ ИЛИ В СУББОТУ
В лице Апостолов Христос говорит это иудео–христианам и иудеям, которые так чтили субботний покой и к которым Апостолы будут обращаться с проповедью. В субботу по Закону дозволялось проходить лишь краткое расстояние (Исход, XVI,29). Оно, по толкованию авторитетных раввинов, не должно превышать 2000 шагов, т. е. около версты. Действительно, в прежние времена бывали случаи, когда враги избивали евреев только потому, что эти последние не хотели ничего предпринимать для своей защиты в субботу (1 Мак. II, 32–37; 2 Мак. V, 25–26).
Эти слова Христа вызывают недоумение. Предрекая такие бедствия, неужели ещё можно было останавливать мысль на соблюдении субботы? Христос, который в субботу Сам исцелял больных, не запрещал ученикам растирать колосья руками, –и вдруг, в момент гибели всего Ветхозаветного Культа заповедует молиться, чтобы бегство из этого ада случилось «не в субботу». Как понять это?
Тут Христос имел в виду, что в те дни под влиянием надвигающихся бедствий все обрядовые предписания Закона Моисеева будут исполняться иудеями с особенною страстностью и отчаянным фанатизмом. И Христос предвидел, что если время бегства выпадет на субботу, то многие иудеи скорее решатся отложить его, чем спасать себя. Ибо всё‑таки будут сильнее верить в своё исполнение субботы, нежели в возможность гибели этого возлюбленного когда‑то города и святынь его. И вот Христос, не злорадствуя, а прощая своим врагам неверие в Него, соболезнует их слепоте, и желая им спастись, заповедует молиться Отцу Небесному, чтобы бегство пришлось не в субботу, ибо они не в силах будут сбросить с себя «иго Закона».
И ТОГДА ПРИДЕТ КОНЕЦ…
Действительно, с извращением эсхатологических обетований, опирающихся на ложно понимаемые Закон Моисеев и пророков, Иерусалим пересталбыть святым городом, находящимся под особым попечением Божиим.
Покорив в 67–68 гг. почти весь север Палестины, римский полководец Веспасиан уже был готов двинуться на Иерусалим. Но весть о низвержении и смерти Нерона заставила его приостановить военные действия. Когда же сам Веспасиан был провозглашен сирийским и египетским легионами Императором, он поспешил в Рим, чтобы принять власть, а дальнейшее ведение войны поручил сыну своему Титу. Замечательно, что даже в эти годы, пренебрегая опасностями войны, пилигримы продолжали тысячными толпами, веруя в вечность Храма, прибывать в Иерусалим на праздники Пасхи, Пятидесятницы и Кущей со всех стран диаспоры, так что в городе скоплялось чрезвычайное множество народа. Наскоро собранные и плохо обученные военному делу еврейские ополчения нигде не в силахбыли устоять против дисциплинированных железных римских когорт.
Скоро все города цветущей Галилеи, а затем Самарии и многие северные города Иудеи один за другим были взяты и подвергнуты опустошению. Первой пала Гадара; мужчины, женщины идети были перебиты все поголовно. После упорного сопротивления была взята сильная крепостьИотапата, где пало 40000. В Аскалоне – 10000. В Иафии– 27000. В Самарии – 11000. В Иоппии – 12600, в Тарихе – 2200, в Гамале – 4000. Стены везде были снесены до основания, сады, виноградники и рощи – вырублены ипожжены. Многие тысячи пленных, глотающих слезы, были обращены в рабство и отправлены на работы по прорытию Коринфского канала.
Наконец, сделав последние попытки склонить евреев сложить оружие и встретив бешеный отказ, Тит дал приказ о наступлении на Иерусалим.
Римские войска с обозами и тяжелыми стенобитными машинами как живые змеи поползли по пыльным дорогам Палестины. С севера наступали сирийские легионы и вспомогательные части союзных царьков. С юга двигались египетские легионы и летучие отряды бедуинов под предводительством самого Тита. И постепенно вокруг столицы выросло серое кольцо лагерных палаток, в центре которого бился обреченный город. Затем, спустя полгода, ещё более тесным кругом поднялся высокий земляной вал, и всякий выход из столицы сделался невозможным.
Осада началась перед праздником Пасхи 70 года, когда город был переполнен беженцами из городов Палестины и паломниками из разных стран диаспоры. Иудейский историк Иосиф Флавий передает, что в Иерусалиме скопилось более 2 000 000 народа, кроме женщин и детей. Если даже принять во внимание исключительную способность евреев жить скученно, то и тогда эта цифра покажется невероятной в условиях войны. У дворца первосвященника и у домов старейших раввинов, на лестницах и дверях Храма и на улице под окнами членов Синедриона день и ночь стояли волнующиеся толпы. В тоске народ требовал указать Мессию. Но учители и старейшины, ударяя себя в грудь, говорили о непреложности обетований пророческих, но тотчас же тяжко вздыхали. Народ, понурив голову, расходился, но скоро опять приступал с теми же требованиями. Скоро военную оборону и власть в осаждённом городе захватили в свои руки ужасные люди: партия зилотов. Это была наиболее активная группа, фанатично противящаяся какому бы то ни было чужеземному игу, но не пользующаяся доверием населения. Религиозные и националистические мечты у них сплетались с идеей социального переворота. Пророчества о гибели западного Вавилона связывались у них с надеждами на скорое наступление «Царства бедных». Раздираемые бешеными несогласиями между собой, они держались жесточайшим террором против достаточных классов, которые склонны были покориться Риму, подставляли ложных пророков, обещавших, что вот–вот будет получена помощь с неба. И народ дрожал в нетерпеливом ожидании.
Между тем бои на стенах, вылазки и схватки в проломах продолжались без перерыва в течение целого года. Во внутренних междоусобияхзилотами сожжены были огромнейшие запасы пшеницы, бывшие в городе. Среди осаждённых начал свирепствовать голод с такою силой, что заставил умолкнуть все другие страсти, кроме страха перед самими зилотами. Нравственное же состояние осаждённых было поистине ни с чем не сравнимо, ибо здесь происходила массовая гибель душ. Бешеная решимость на борьбу сменялась горестной утратой ещё вчера искусственно поднятой надежды. Новые приливы буйной веры, подобные военным чудесам былых времён, когда Сам Бог Саваоф с развевающейся бородой и мечом в деснице шёл во главе еврейских ополчений, опять уступали место самому чёрному отчаянию. Тщетно ломая руки, искали они откровений. Но небо угрюмо молчало – Бог не воздвигал ни вождя, ни пророка. И они вынуждены были идти за разбойниками и лжепророками.
Богатые иудеи, которым удавалось перебежать на сторону врага, подвергались ещёболее ужасной участи: римские воины всем им вспарывали животы, надеясь найти там проглоченное золото, которое некоторые евреи таким способом пытались пронести с собой.
Тысячи же пленников, захваченных в бою, были распинаемы на крестах перед стенами города, и вопли их предсмертных мучений доносились до ушей осаждённых. Гул и грохот таранов о стены, злой свист стрел, дротиков и камней, метаемых со стороны римлян. Ужасное зловоние, ибо мёртвых уже не погребали в городе, и каждый дом был переполнен разлагающимися трупами. Жалобные стоны умирающих от голода. Дым и зарева пожаров в разных концах города, – вот какие впечатления уносили с собой, умирая, враги Христа вместо картин возвеличения Иерусалима.
Как ни фанатична, как ни упорна была защита, но когда, наконец, 60 000 римских воинов, продолжая давить, колоть, рубить, ворвались в город, яростными криками понося Бога Израилева и Израиль, это была стихийная буря истребления, понесшаяся по улицам, всё сокрушая на своём пути. Иудеи, утратив способность организованно защищаться, метались, ничего не видя и ничего не понимая.
Искреннее желание Тита спасти знаменитый Храм было тщетно, так как разъяренные воины перестали слушаться своих команды своих начальников. В дыму пожара и при издыхающих криках отчаяния последних защитников Храм рухнул.
Иудейский историк Иосиф Флавий передает, что во время осады Иерусалима погибло не менее 800 000 иудеев, а в окрестностях Иерусалима около 240 000, и около 100 000 уведено в плен. Так что всего было истреблено более миллиона этого злосчастного племени. Сам Тит – человек вовсе не кровожадный, а склонный к милости – пришел в ужас пред зрелищем города, когда вступил в него.
Так перед лицом победоносного язычника и пред лицом будущих поколений языко–христиан и всего человечества обнаружилось отвержение Израиля. И сами иудеи чувствовали, что в этой войне безвозвратно погибало их тысячелетнее религиозно–учительное значение во всём мире.
Последние дни Иерусалима, стиснутого в этом кольце смерти, были столь ужасны потому, что тут с военным разгромом соединилась катастрофа религиозная, моральная, политическая и социальная.
Замечательно, что это произошло в тот же день того же месяца Аба, когда был произнесен через Моисея Божественный приговор над вышедшими из Египта евреями, что все они погибнут в пустыне, а вступят в Землю обетованную только дети их… И в тот же день месяца Аба, в который был разрушен Храм Соломонов за 500 лет до того Навуходоносором.
Так исполнилось слово Христа: И ТОГДА ПРИДЕТ КОНЕЦ.
Изэтого пророческого сказания Христа видно, что казнь над богопреступным народом будет ограничиваться определённым местом и временем, так что этого бедствия смогут избежать все, кто, поверив слову Христа, до осады «бежит в горы». И, кроме того, эти бедствия не коснулись огромного числа иудеев, находившихся в странах рассеяния, и не прибывших с караванами паломников в Иерусалим на эту роковую Пасху.
У Евангелиста Луки то же пророчество о суде над Иерусалимом заканчивается словами Христа, которые проливают некоторый свет на дальнейшую судьбу этого народа. Именно: прозирая в ещё более далекое будущее, Христос говорит:
И ИЕРУСАЛИМ БУДЕТ ПОПИРАЕМ ЯЗЫЧНИКАМИ, ДОКОЛЕ НЕ ЗАКОНЧАТСЯ ВРЕМЕНА ЯЗЫЧНИКОВ…
Значит, это многовековое запустение и опалённость Божиим гневом будет уделом Иерусалима не до кончины мира. А до каких же пор? Вполне определенный ответ мы находим у Апостола Павла в его послании к римлянам, где он говорит, что «ожесточение произошло в Израиле отчасти, до времени, пока не войдёт (т. е. в завет с Богом) полное число язычников». Значит, языко–христианство с его недоговоренностями, не сумевшее в своих руках удержать святые места Палестины, и даже неверно исчисляющее год рождения своего Спасителя, разделённое на враждующие вероисповедания и секты, должно будет в своё время уступить место более совершенному типу христианства, изобилующему учительными дарованиями и располагающему силами подлинно теократического государства. Тогда‑то иудеи при встрече с каждым строителем такого государства готовы будут с покаянием и надеждой восклицать: «благословенгрядый во имя Господне!»…
Теперь же, согласно пророчеству Христа, после разрушения Иерусалима настанут долгие века исключительного господства Христианства арийских народов, т. е. язычников. Действительно, Апостольская проповедь ещё до разрушения этого преступного города насадила во всех провинциях средиязыческих народов очаги веры в Единого Бога Отца и в Иисуса Христа – Сына Божия. Эти Церкви до сих пор горят дарами Святого Духа, во свидетельство этим народам: уверовавшим – во спасение, а не уверовавшим – в суд и погибель.
В эти долгие века иудейство, рассеянное среди христианских и других народов по всему лицу земли, и как бы поставленное у позорного столпа истории, всячески будет стараться разрушать Христианские Церкви и всеми силами рваться к господству над миром при помощи денег и обмана, образуя из себя загадочную среду, которая переживает не духовный рост, а какую‑то иную медленную трансформацию по законам, непонятным для Христиан, но, очевидно – ведущим её к какому‑то последнему величайшему религиозному расщеплению, после которого одна часть возродится к новому общению с Богом во Христе, ибо Иерусалим существует для них – не только как воспоминание, но и как упование, а другая – будет истощать себя в приуготовлениях Антихриста.
Таким образом, когда станут подходить к концу «времена язычников», жажда великого чуда блаженных «Мессианских дней», о которых спрашивали у Христа Апостолы, будет гореть уже над всем человечеством, а не только над иудейством, как тогда думали ученики, задавая Христу свой второй вопрос 1900 лет тому назад: «какой признак Твоего пришествия?» и «не в сей ли день Ты открываешь Царство Израилю?» В зависимости от такой, более широкой сцены для развязки и определится вторая катастрофа, предваряющая наступление этих дней…
------------------------------------
Некоторые задают вопрос – почему Христос не изобразил здесь самые «времена язычников»? Надо думать потому, что эти времена позднее будут показаны Им же в видениях Апокалипсиса. И действительно, – там, в пророческих символах семи светильников, в видении Агнца, снимающего перед ПрестоломВсемогущего печати со свитка о человеческой судьбе, в видениях Зверя из бездны и Зверя из земли, в видении Церкви–Блудницы эти «времена язычников» будут представлены в связи с раскрытием тайны космоса и тайны о человеке. Здесь же в трёх сказаниях Христом начертаны только три катастрофических преддверия, обуславливающие наступление этогоположительного периода. Самое же открывшееся блаженное тысячелетие, т. е. «Мессианский век» на этой земле, и, наконец, Царство славы на новом небе и новой земле – Господом не изображены. И это, надо думать, потому, что они в достаточной мере описаны древними пророками, через которых вещал тот же Дух Святой.
И вот, совершенно иную картинупо сравнению с гибелью Иерусалима представляет то состояние, в котором будет находиться не только иудейство, но и всё человечество перед наступлением «Мессианских дней». Это катастрофа иного рода, – катастрофа, главным образом, социальная ипсихологическая, где все потрясения перенесены будут из области внешних межгосударственныхстолкновений в мир внутренне–гражданских связей и в мир душевный всего человечества, а не только иудеев.
Как величие, красота и отрада «Мессианских дней» изображены у древних пророков – мы знаем. Войны повсюду прекратятся. Все орудия убийства будут перекованы на орудия благословенного труда земледельческого. Бедности с её муками голода и унижением не будет. Истинное братство наступит на земле. Даже в естестве животных последует глубокая физиологическая перемена: хищные звери и птицы изменят свой кровожадный нрав: лев станет питаться травой и будет пастись рядом с ягненком, и тигр будет есть солому. Земля, орошаемая во время потребное дождями и росами, будет приносить на нивах и виноградниках тысячерицей плоды. А небо, отверзающееся по молитвам праведников, которые станут во главе теократического руководства всеми народами земли, будет потрясать сердца блаженством непрестанно изливающихся откровений. Смерть перестанет быть предметом ужаса, люди будут отходить.
Конечно, этот расцвет Царства Благодати вовсе не будет себя сознавать самодовлеющим пределом. Духовное обогащение людей здесь будет происходить, поскольку будет в них вера в грядущее Царство Славы insaeculasaeculorum (навсегда–пер. ред.), как предел.
- - - - - - - - -
Второе сказание Христа всего этого не изображает, но лишь поднимает завесу над той общечеловеческой катастрофой, которая будет предшествовать наступлению этих блаженных дней не только для иудеев, но и для всего человечества. Это и было ответом на второй вопрос учеников: «какой признак Твоего пришествия?», ибо они спрашивали именно о признаке.
Речь Христа от 21 стиха по 28 включительно (Мф. XXIV – прим. ред.)представляет собой также законченное целое и охватывает единое историческое состояние, служащее признаком приближения теофании Христа, т. е. Мессианского Царства (Деян. III,20–21). Но чтобы понять это, надо в греческом тексте слова 21 стиха перевести точнее. В подлиннике сказано: «γὰρ τότε». У нас же это переведено словами: «ибо тогда», будто вся последующая речь относится к предыдущему и представляет собой вторичное описание, более точно поясняющее гибель Иерусалима. Между тем, здесь γὰρ τότε следует перевести словами: «тогда же», или «а тогда», т. е. в смысле противоположения ранее описанному разрушению Иерусалима, как катастрофе национальной, строго локализованной. Да и самое содержание дальнейшей речи таково, что решительно не позволяет эту картину относить к предыдущему бедствию. Эти вторые предваряющие события отделены от первых не только двухтысячелетним промежутком времени: они трансцендентны друг по отношению к другу.
Этот 21–й стих надо принимать как разделительный между двумя сказаниями и читать его, после паузы долгой и глубокой, так:
А ТОГДА БУДЕТ ВЕЛИКАЯ СКОРБЬ, КАКОЙ НЕ БЫЛО ОТ НАЧАЛА МИРА И ДОНЫНЕ И НЕ БУДЕТ…
Скорбь – это нравственное состояние, от которого не уйдешь никуда и ни в какое время года, ни в горы, ни за Иордан, ни в будний день, ни в субботний, ни в теплое время года. Так как Христианство тогда (т. е. в наше время) будет исповедуемо множеством языческих народов, и через то станет всечеловеческой религией, как теперь в XX веке, то и скорбь эта будет мировая, ибо она будет проистекать из общей трагедии бессилия Христианства в его наличных формах сдержать бурю атеизма и вольнодумства и трагедии атеистической культуры самодовлеющего человечества, каковыми трагедиями завершится долгий периодязыко–христианства. Под конец человечество будет задыхаться в (неразб.). Мучительнейшее несоответствие между идеалом, который будет властно притягивать души и чудовищной действительностью, – это противоречие станет угнетать все разветвления Христианства и равным образом всех отступивших от Христа, а также Иудейство и Мусульманство. Внутри самых могущественных государств под ногами властей будет колебаться социальная почва: все отвлеченные масштабы добра и зла будут отброшены, как условные; искони принятые, существовавшие в течение веков границы государств станут передвигаться, моральные устои жизни будут подвергаемы критике и оспариванию. Государство, семья, какой бы то ни было договор и союз – обратятся в трупы разлагающиеся. В частных отношениях человека друг к другу исчезнут всякий закон, всякая мера, всякий стыд, всякая правда, всякая жалость. Нигде не находя себе пребывающей опоры, никто не будет в безопасности – ни в имуществе, ни в торговле, ни в труде своём, ни в жизни.
Среди этой агонии земных порядков у людей откроется под ногами подлинная социальная бездна. «Тогда будет скорбь, которой не было от начала мира, и не будет» – сказал Христос (Мф XXIV, 21). Это внесет в сердца неописуемые муки, от которых некуда будет уйти.
И ЕСЛИ БЫ НЕ СОКРАТИЛИСЬ ТЕ ДНИ, ТО НЕ СПАСЛАСЬ БЫ НИКАКАЯ ПЛОТЬ; НО РАДИ ИЗБРАННЫХ СОКРАТЯТСЯ ТЕ ДНИ…
Ясно, что речь здесь идет не об иудеях, с которыми, как с народом «избранным» дело уж давно покончено, и после бегства всех уверовавших в Иисуса за Иордан и в горы, – никаких «избранных» в Иерусалиме не оставалось. Дни же этой скорби сокращены будут «ради избранных», т. е. ради верующих христиан, которых будет много во всех вероисповеданиях и сектах, которые также будут угнетаемы недоумением и общим ожиданием бедствий. В Апокалипсисе, который есть пророческая эпопея языко–христианства, об этом времени сказано почти в тех же выражениях: «и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое!» (Ап XVI,18)… Это – как бы новое крещение всего человечества, которое сквозь очистительный огонь страданий тут должно будет пройти к новой жизни. И вот, через головы присутствующих ближайших учеников Христос говорит христианам тех далеких миров:
ТОГДА ЕСЛИ СКАЖУТ ВАМ: ВОТ ЗДЕСЬ ХРИСТОС ИЛИ ТАМ – НЕ ВЕРЬТЕ, ИБО ВОССТАНУТ ЛЖЕ–ХРИСТЫ И ЛЖЕ–ПРОРОКИ И ДАДУТ ВЕЛИКИЕ ЗНАМЕНИЯ И ЧУДЕСА…
Эти слова ещё больше подтверждают справедливость предлагаемого мною толкования. При осаде Иерусалима никаких чудес и знамений не было, – в этом и состояла трагедия иудейства. «Род лукавый знамение ищет, но знамение не дастся ему» – говорил Спаситель (Мф. XII, 39). В те же будущие дни наряду с проповедью новыми апостолами «Вечного Евангелия» (Ап. XIV, 7–11) и в противовес ему понесется над трупами народов и царств тонкое провозвестие углубленного богоборного γνωσις–а. Маги, достигшие высших степеней, теософы, антропософы, всякие спириты и медиумы будут выступать в эзотерических обществах под хитрым покровом таинственности. И там, при закрытых дверях, будут открывать тайны природы, которые прежде, чародействуя, постигали колдуны и будут давать свои «великие знамения» и показывать свои колдовские чудеса, видеть которые позволено будет только «достойным». Об этих знамениях будут ловко распускаемы слухи их приспешниками, чтобы прельстить и тех «избранных Христовых», ради которых сократятся эти страшныедни, – тех «избранных», которые предназначены начать новый род людской и новую жизнь, после очищения земли…
ИТАК, – ХРИСТОС ГОВОРИТ, – ЕСЛИ СКАЖУТ ВАМ – ВОТ ОН В ПУСТЫНЕ, – НЕ ВЫХОДИТЕ; ВОТ ОН – В ПОТАЕННЫХ КОМНАТАХ – НЕ ВЕРЬТЕ…
В пределах антихристианских тайных обществ и замкнутых союзов всегда существовали и будут существовать другие внутренние, более законспирированные и активные союзы, придерживающиеся ещё более крайних воззрений, но до времени скрывающие, что они исповедуют божественную достопоклоняемость Сатаны, древнего искусителя и человекоубийцы, который влачится сквозь все поколения человечества–с одним и тем же соблазном: «и будете яко бози»…В этом эзотеризме, опирающемся насамобытийность космоса, и будет заключаться временная неуязвимость и заманчивая сила этих губительных обществ…
И БУДУТЗНАМЕНИЯ В СОЛНЦЕ, ЛУНЕ И ЗВЕЗДАХ (знамение об их несамобытийности), А НА ЗЕМЛЕ УНЫНИЕ НАРОДОВ И НЕДОУМЕНИЕ; И МОРЕ ВОСШУМИТ И ВОЗМУТИТСЯ. ЛЮДИ БУДУТ ИЗДЫХАТЬ ОТ СТРАХА И ОЖИДАНИЯ БЕДСТВИЙ, ГРЯДУЩИХ НА ВСЕЛЕННУЮ… (Лк. XXI,25-26)
В Апокалипсисе это чувство ужаса вследствие открывшейсянесамобытийности космосаобусловлено излиянием семи последних чаш гнева Божия на всё творение.
В величайших страданиях социальной анархии человечество совлечется трёхмерного материалистического восприятия вещей мира, осязаемых в ширь и в длину, но при иной глубинности пространства. При раскрытии тайны тяжести совлечется также лже–объективногоастрономического позитивизма, устремляющего ум в высоту. Двумерное мирочувствие древних святых иконописцев с обратной перспективой вглубь души одержит победу и станет общечеловеческим достоянием. Тут разрешится не только теоретическая задача трёхмерности пространства и объемности космоса, а весь космос станет восприниматься не как субстанциальный, а как функциональный, а именно – как функция праведности христиан. Это мировоззрение страха Божия монотеистическим террором будет доводить противников Христианства до потери самих себя и безумия от ожидания войны всех против всех, грядущих казней и бедствий авиахимии, при диавольских способах убийства. И внутри себя человек раздвоится: субъект зрительного восприятия далёких звезд небесныхотделится от субъекта осязательных касаний близких вещей земных, тяготеющих долу. И между этими двумя лицами внутри сознания откроется бездонность общечеловеческойинфрасферы. И этот зев гулкой и чёрной пустоты внутри душ раздвинется до совпаденияс чёрным небом вселенной, заатмосферная пустыня неба с зыблящейся социальной топью, пока эта последняя не совпадет с бушеванием далеко отстоящих морей и океанов. И великий шум этих трёх бездн, слившийся в одно, станет открывать изумленному слуху людейна всяком месте землиту тайну, котораяот начала у человека обща с морем, существование которой он только смутно догадывался в снах своего сердца и которую в безумии греха попирал. И вот об этой тайне теперь «Море восшумит».
Только бездомныеучения сатанинской магии будут носиться как хищные птицы над трупом «человечества» и трупом мира в те последние дни и изо всех сил будут пытаться сбить народы с христианского пути. Поэтому и откровение сынов Божиих в Христианстве сможет утолить скорбь дней тех только тогда, если эта Теофания Христа будет видима со всех концов земли.
Так это и обещает Христос:
ИБО КАК МОЛНИЯ ИСХОДИТ ОТ ВОСТОКА И ВИДНА БЫВАЕТ ДАЖЕДО ЗАПАДА, ТАК БУДЕТ ПРИШЕСТВИЕ СЫНА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО, ИБО, ГДЕ БУДЕТ ТРУП, ТАМ СОБЕРУТСЯ ОРЛЫ…
И вот когда между этими тёмными мистическими учениями начнутся жесточайшие распри взаимные, эти вечные споры хищников над трупом добычи, тогда в противность этому грянет с неба бушующий ураган света, огня и безмерной радости, как некогда в день приснопамятной Пятидесятницы, Дух Владычного Разума, низвергающий супротивников Христовых, плавящий горы, снова изольётся обильно и войдёт в сферу человеческого понимания. И тьма расточится. Это будет откровение внутреннее, т. е. нисшествие Христа в сердца многих и многих тысяч одновременно на разных концах земли, с внезапной молнией охватывающей небосклон сознания всего человечества и всю инфрасферу, в которую не проникает свет Солнца. Это будет откровение о едином новом человечестве. Наполняя души пророческим гулом и голосами небесными, оно сразу перенесёт внешний нравственный Закон внутрь человеческих душ, и всё изменится в мановение ока, и мир внезапно вступит в самые близкие отношения к Богу, отошедшим святым и Ангелам. Это показывает, что начало Мессианских дней должно явиться, как радостное утверждение мира – временное на тысячу лет с раскрытием тайны об изначальной нравственной целесообразности его.
К этому времени и должно бы быть отнесено исполнение пророчества Иисуса Христа, записанное Евангелистом Матвеем (ХХIII, 39) и пророчества Апостола Павла, возвещённое в послании к Римлянам, что «весь Израиль спасётся», как написано: «Придет Избавитель от Сиона и отвратит нечестие от Иакова» (Рим. Х 1, 26). Тогда навстречу каждому провозвестнику «Вечного Евангелия» иудеи в ужасе перед раскрывшейся под их ногами социальной бездной, которую сами они углубляли больше, чем кто‑либо, с покаянными терзаниями будут повсюду восклицать: «Благословен грядый во Имя Господне»!, ибо жажда социального замирения будет снедать их больше, чем кого бы то ни было.
Но в этой хилиастической катастрофе, когда скорбь и смятение душевное дойдут до апогея, – самый космос ещё не будет задет. Что значит это? Это значит, что ветхиймир осязаемый и видимый, имеющий над собой чёрное небо вселенной и по законам тяжести и механики связанный в систему, будет по–прежнему стоять перед человеком, как объективность и внеположная данность.
Несказанная отрада братства людей, красота и просветленный покой природы и величие мессианских дней тут Христом не описаны, так как из свитков пророков всё это известно было иудеям того времени весьма хорошо. Пророки изображали «мессианские дни» как собрание всех 12 колен израильтян рассеяния и возвращение в свою землю, что составит их счастье и свободу всех народов земли, а не их порабощение.
Захватывающие картины блаженного Мессианского века с его чудесными виноградниками, о которых говорит св. Ириней со слов Ап. Иоанна, были самой популярной частью эсхатологического учения. Образы богатства, славы и возвышения евреев над прочими народами с ума сводили не только противников Иисуса, – они неискоренимо жили также в умах Апостолов, слушавших Христа в течение трёх лет, и заложили своим грубо чувственным и себялюбивым оптимизмом тот многолетний тернистый путь испытаний, который надо было пройти не только евреям, но всему человечеству прежде, чем дождаться этого пришествия Христа не вобразе раба.
- - - - - - -
Дальше в речи Христа надо предполагать новуюпаузу, ещё более глубокую и продолжительную, когда Он от беседы со своим внутренним голосом переходит к внешнему высказыванию.
…к другим, ещё более далеким, т. е. к третьей катастрофе. В противоположность длительности «скорби дней тех», которые будут сокращены только «ради избранных», – этатретья катастрофа наступит «вдруг», среди общей неожиданности иантихристианского усыпления. Тогда на земле <усилится>влияние сатанинских ингрегацийна души людей. Обольщенные народы будут думать, что последнее слово ещё не сказано: кто победил – Христос или Велиар? И гонение на веру Христову, влачась через все поколения, дойдет до крайнего упорства и ожесточения.
Это значит, что в минувшую эпоху Тысячелетнего Царствазлобные противники этого Царства будут существовать, но они будут подавлены под пятою святых и праведников. Но зато перед кончиной мира зло совершенно отделится от добра и каждое без переходных ступеней сознает свой источник. Тогда подымут голову и соберутся против «ГрадаСвятого» «Гог и Магог» под предводительством антихриста. Все вещи станут представляться в окраске и освещении какой‑то адской зари, для них желанной. Только вера Христиан будет связывать их невидимыми путами. И они будут гнать её с последним отчаянием. Уверенность врагов Христа будет опираться на труп космоса, как на самобытийное начало. И на всех концах земли будет происходить одно и то же последнее ожесточённое восстание зла против добра и антихриста против Христианства.
ВДРУГ ПОСЛЕ СКОРБИ ДНЕЙ ТЕХ и скорби христиан озасилииСатаны – СОЛНЦЕ ПОМЕРКНЕТ, И ЛУНА НЕ ДАСТ СВЕТА СВОЕГО И ЗВЕЗДЫ СПАДУТ С НЕБА И СИЛЫ НЕБЕСНЫЕ ПОКОЛЕБЛЯТСЯ.
Распахнётся вся инфрасфера.
Эти грозные, ни с чем несравнимые события вселят бесконечный ужас в души сатанистов тех дней и вызовут ликование только у немногих последних стоятелей за веру во Христа, которые изнемогали под бременем этой борьбы.
И, наконец, поднимается третья завеса. Тогда‑то откроется назнаменование Богочеловека Христа на самом космосе, начиная с неба. Откроется человекоцентричность пространства, времени и тяжести и откроется то, что внешние небеса и земля – содержимы Тем же Словом (2 Петр. III, 7), теперь всем станет до ужаса ясно, последнею ясностью, от которой некуда уйти, что в нём – Христе Агнце – заключено право на бытие всего Космоса, который казался самобытийным, источником аморальности и стоящим против Христа, как аргумент неверия. И всё, что строило своё противление Христу Богу на твёрдости и непоколебимости этого космоса аморального, и потому оправдывающего оргию богоборства и зла, – и космоса, закрывающего совесть от суда Божия, – все они теперь увидят, чтоэтот ветхий мир сгораем, ибо он – вне Христа. И вотво Христе и со Христом грядет новый Космос, который давно уже строился в душах святых, нравственно–целесообразный для верных Христовых, навстречу которому они давно восклицали: «Ей, гряди!»: Новая земля и новые небеса!..
Тогда‑то народы и мятежные поколение их, которые отреклись от Него, противились Ему и кощунственно поносили Его «сладостное иго» и Его обетования, будут испытывать бесконечные мучения пред зияющей пастью вечного огня, видя тысячи тысяч раскрывающихся могил и миллионы рук, протягивающихся к небу с мольбой о пощаде. Они теперь восплачут, сожалея о невозвратно утерянном времени, когда они могли Ему отдать свою веру, поклонение и хвалу.(1 Петр IV,5; 2 Петр III,10; 1 Сол. IV,15–17). Ибо обветшалый мир, подожжённый Ангелами, рухнул в исполинском пожаре этого Судного Дня, решающего вечную участь всех людей.
Все это и выражено Христом в словах:
И ТОГДА ЯВИТСЯ ЗНАМЕНИЕ СЫНА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО НА НЕБЕ, И ТОГДА ВОСПЛАЧУТ ОНЁМ ВСЕ ПЛЕМЕНА ЗЕМНЫЕ И УВИДЯТ СЫНА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ГРЯДУЩЕГО НА ОБЛАКАХ НЕБЕСНЫХ СО СЛАВОЮ ВЕЛИКОЮ…
------------------
При таком истолковании вся эсхатологическая речь Спасителя делается понятной и совершенно совпадающей с той эсхатологией, которая Им же начертана Апостолу Иоанну в видениях на Патмосе.
Но чтобы окончательно разобраться в этом, необходимо ещё отдавать себе отчет: какое же значение, в таком случае, могли иметь отдельные заявления апостолов Петра, Иоанна, Павла и братьев Господних – Иакова и Иуды по вопросам о последних судьбах мира. Эсхатологические мысли, которые были высказаны ими по поводу разных недоумений первых слушателей Евангелия, не представляют собой целостного учения. Это – отрывочные созерцания то той, то другой части будущего, которые могут найти себе определенное место в целом, нисколько не нарушая этого целого. Например, в Евангельской речи Спасителя (Мф. XXIV), открывающей тайны будущего домостроительства, ни слова не сказано об антихристе, как единой личности, так же, как и в Апокалипсисе, этой пророческой эпопее, охватывающей всё будущее, нет упоминания о нём. Там говорится об антихристианстве, но не об антихристе как вершинной точке нечестия.
Что значит это?
Неужели ап. Павел был неправ, уча, что жесточайший враг Церкви – анти–мессия, придет в последние дни? Нет, это значит только, что явление антихриста, в котором произойдёт слияние человека с субстанцией радикального зла, т. е. с личностью Вельзевула, надо отнести к своему месту в общем плане будущего, и этим жутким образом дополнить целостную картину домостроительства. Ибо об антихристе было открыто апостолу Павлу тем же Духом Святым, Который провещал и устами Самого Иисуса Христа тогда, на Елеонской горе, и устами Иоанна в Апокалипсисе.
Теперь, я думаю, станет ясно, что одноактная эсхатология, которой до сего дня держится наше школьное богословие и официальное учение Церкви, проповедуемое с амвонов, и которую мы ежедневно исповедуем в Никео–Цареградском символе – «чаю воскресения мертвых» – должно быть мысленно дополняемо идеей Града Божия, имеющего прийти на эту землю разоблачить Лжепророко–Зверяиз земли и разрушить Царство Зверя из бездны. Ничто, быть может, не оказывало такого обессиливающего влияния на нашу государственность императорского периода, на нашу религиозную мысль, на высшее церковное управление и пастырство, как именно эта коренная неправда, или, вернее, недоговоренность в воззрениях на будущее. Не надо забывать, что в первые века Христиане в значительной мере жили этой хилиастической надеждой. Проистекающее из неё радостное приятие мира (Ин. XII,47; 1 Ин. IV,14), собственно, и ограждало их от чёрной клеветы на мир, ставшего якобы достоянием диавола.
Ни скудное образование нашего духовенства, ни деспотическое управление церковными делами епископов, ни зависимость положения власти духовной от власти государственной, ни религиозное одичание интеллигенции – ничто у нас не служило источником таких мертвящих влияний, как навязывание византийской одноактной эсхатологии молодому народу, имеющему великое религиозное призвание в истории.
Не только у нас, но и во всех других Церквах эта одноактная эсхатология долго служила станком палача, на котором оскопляемы были души верующих, одарённых пророческим ясновидением и одержимых жаждой правды жизни.
Недостаток положительной концепции будущего заставляет наших церковных деятелей и богословов искать таких противоядий, которые приносят ещё худшее отравление: они прибегают ко всякого рода нерелигиозным и ложным надстройкам, чтобы только открыть пред собою исторические перспективы, т. е. «окно» к будущему на Земле. Так, например, к аскетической вере святых отцов в один лишь загробный идеал они молчаливо пристёгивают то любодейные мечты об униатстве всех Церквей, сект и даже нехристианских религий, включая сюда чуть ли не вертящихся дервишей, то антихристову веру в материальный прогресс и «социалистический рай», то оргийно–языческую веру в исключительное и всеподавляющее значение своей национальности, как высшей расы. И, собственно говоря, эта мечта о смешении религий, эта вера в прогресс и «социалистический рай», этот идолопоклоняемый национализм и служили до сих пор у христиан движущими началами для всяких усилий церковного творчества и всех якобы реформаторских и модернистических опытов.
Усвоив это, мы значительно облегчим предлежащую нам задачу истолкования Апокалипсиса – этой последней, самой таинственной и трудной для понимания вероучительной книги Нового Завета.
Глава 4. Творение мира
Вначале Бог сотворил Н е б о и Землю. Какое небо?
Духовное. Это несчётное множество духов разумных, разделённых на сонмы сообразно объёму их умов и величию чинов. Сонмы внутри себя разделялись на иерархические ступени, так что откровение воли Божией передаётся от высших низшим. Это Ангелы бесплотные, но с телесными очертаниями. Лики с очами и устами, но неродящие и неразмножающиеся, и потому чуждые роста и разделения на полы. По слову Творца они сразу же явились к бытию из ничего в полном числе своём и образовали одну живую духовную среду – н е б о, трепещущее, разумное, внимающее. Над собою в таинственном верху они в страхе зрели сияющий Лик Творца Святого Всемогущего, а в таинственном низу под собой видели только что созданную из ничего З е м л ю, внеположную для них, еще тёмную, хаотическую, неразумную, странную и совершенно непонятную в её творческой тайне. Но эта первоматерия уже была пред ними не ничто –μειον (возможно, автор имел в виду μη ον =небытие – прим. ред.), из которого создана, а стойкая в бытии объективность, и способная служить основой для какой‑то задуманной системы.
И вот все дальнейшие чудеса творения Божия происходятуже на глазах небесных Ангелов. Что же представляла собой Земля, и каково было это творение?
З е м л я в первый день была темна, холодна, пуста, непрерывна в составе своём и бескачественна. Как зыбящаяся космическая пыль, она всеми точками тяготела к обратному провалу в небытие. Без днища, эта первоматерия была сплошная туманность, в которой всё было смешано, или вернее, еще не дифференцированно, что потом стало качествовать, как твёрдое и жидкое и воздушное, а ещё позднее выделилось в светила небесные. Потому‑то это первичное вещество в библейском сказании называется то «землёй», то «водами», то «бездной». Ибо в этой разреженной туманности были смешаны разные вещества, которые мы теперь встречаем в природе в их столь несходных видах: камни, металлы, глина, вода, газы, звёзды, солнце и всё прочее неорганическое.
И вот в этой первоматерии, тёмной, неподвижной, костной и холодной, без всякого внутреннего действования в себе, но бытийной, по слову Творца «да будет свет», вспыхнул свет. Было ли то первое химическое соединение в веществе с обильным выделением электричества и теплоты или простое движение частиц, – но свет этот был рассеянный, льющийся не из одного источника, а из всей материи, как её общее фосфорисцентноесостояние. Свет этот был ровный, разливной, без теней и без блеска, не играющий, а матовый, как сквозь воду. Он забрезжил в отличие от первоначальной тьмы. То был первый д е н ь, тепловой, жаркий, после холодной ночи. Это не был ещё тот свет, при котором земля в лице будущего воинства своего должна была потом увидеть себя самоё. Это был свет посюсторонний для земли и всецело здешний.
Таково разобщение, творчески положенное с первого дня Богом Всемогущим между двумя главными категориям созданного из ничего бытия – Небо и Земля. Заготовь данный мир бесплотных ипостасей, которые, как умные звёзды, смотрели вниз. И внизу – Земля, зыбящийся прах бескачественный и однородный, который лишь в дальнейшем имеет быть возведён к совершенству через воинство своё. Велико тут было расстояние. Духовные ополчения первородных сверхземных Ангелов – «Небо» с мистической высоты тысяча тысяч умных глаз недоумевающих взирало на материальную «Землю», а Земля бессильная, слепая, инертная, бытийная по воле Творца, сама же по себе в каждой точке готовая обратно провалиться в небытие, лежала внизу под ногами Ангелов. И у Ангелов при виде её впервые пробуждалось искушающее сознание превосходства своего. Но это поставление неразумной Земли в первый же день на одну ступень тварного домостроительства с разумными Ангелами должно было смирять их, ибо оба они созданы «из ничего» и как бы по одному и тому же строительному отвесу: бытия тяготеющего само в себе к небытию, к тёмному ничтожеству, т. е. в смерть. Но носящийся над Землёй Дух Божий, как Око видящий Землю, яко добра, устремлял ангелов к будущему, когда и Земля эта станет осиянна духовно.
Вторым свободным творческим актом Бог Всемогущий внедрил во всю эту хаотическую материю, т. е. Землю, новое устрояющее начало: твердь.
Это было первое действование, преодолевающее костное нутро материи и инертное стремление её к небытию. Теперь сцепление частиц этой космической пыли между собой, как внутренняя энергия, стало действовать в ней вразрез тяготению. Вибрируя в разных направлениях и степенях с вулканическим освобождением теплоты, эта твердь образовала повсюду победу над бездной и над космическим тяготением к небытию, т. е. тяжестью.
Твердь – это сила, запирающая бездну, противоборствующая ей, т. е. секущая давление тяжести, образующая дно, пол, по которым можно потом будет летать, плавать, ходить, ползать.
Разные меры, т. е. степени напряжения этой тверди, накрест пересекающей силу тяжести, проницая всё это хаотическое первовещество, широко расслоили его зияющей пустыней тьмы и небытия. Так явилось первое разделение физического верха и низа – «вод над твердью» и «вод под твердью». Это два состояния материи, запредельные друг другу: вверху газообразное, внизу более уплотнённое –жидко–твёрдое.
Одна часть «вод над твердью», обособившись, поднялась высоко над тёмной пустыней материального небытия, т. е. повисла там в виде вещества для будущих светил небесных. Это был перерыв и расторжение непрерывной дотоле материи: материальное бытие переслоено, прервано небытием, из коего оно создано. Другая часть этих «вод» в виде паров повисла над воздухом. Но та и другая: и отдалённая твердь, протянувшаяся выше в качестве упругого держалища для будущих звёздных масс; и ближняя твердь, протянувшаяся ниже в виде мягкой постели воздушной для облаков, получила потом название «видимого неба». Небо облачное, как завесой, закрывало от Земли небо космическое, а небо космическое, как шатром, завесило от Земли иной мир – мистический Ангельский, небо 1–го дня.
Внизу же «под твердью» осталось обособленным плотное, перевязанное более напряжёнными узами тверди, жидко–твёрдое вещество. Это было бесформенное мокрое месиво вязкое, топкое, мезга. Но вся эта и верхняя и нижняя первоматерия еще очей не имела, а периодически то вспыхивала рассеянным согревающим светом, то погружалась в первоначальный ледяной мрак, образуя день и ночь. И новое око Духа Божия возреяло над Землёй, видя её яко добра.
Следующий свободный творческий акт Бога направлен был на «воды под твердью», т. е. на ту часть первичной материи, которая оказалась внизу. Это было равномерно распределённое жидко–твёрдое вещество. И вот Бог чудесным вмешательством Своим творчески соединяет частицы этого вещества по разной степени напряжения в них «тверди» и тяжести в великие скопища. Более твёрдные частицы с вулканическим освобождением теплоты уплотнились и сжались в камни, металлы, известь, глину… Они выступили непроницаемыми массами над жидкими водами, образовав материковую сушу. Местами эта суша поднялась вверх и остановилась в виде скалистых горныхцепей; местами же опустилась и стала дном глубоким. А жидкие воды, горько–солёные, с шумом великим слившись в общие бассейны, образовали океаны. Так моря заплескались в твёрдых берегах, бессильные размыть их и затопить. И хаос первого дня преобразился в мир сущий. Но земля эта была ещё пустынна и безжизненна.
И вот свыше прозвучало новое творческое «да будет» и завершило день среди безжизненного царства материи, приведённой в порядок.
Появилась первая жизнь – растения. Сосками корней своих они впивались в тёмное лоно земли, а зелёными верхушками мечтательно закачались в воздухе, как бы примиряя землю и воздух и свидетельствуя о целесообразности предыдущих дней творения, ибо в земле растения нашли готовую пищу для корней, а в воздухе готовую пищу для листвы. Так на суше вдруг зазеленели мхи, травы, кусты, деревья.
Но что такое жизнь?
Только Бог воистину жив. Только Он всё творит «из ничего». Жизнь же живых тварей есть сверхъестественный дар самотворчества, но не из ничего, а из пищи. Укреплённые в земле корнями, растения были не мёртвым механическим сочетанием веществ, наподобие кристаллов. Нет, они сами вбирали неживую пищу извне: растворы солей, минералов и газов, и образовывали из них внутри себя всякую твердь на утверждение своего живого телесного состава. По слову Божию каждое первозданное растение, переполненное внутри себя дремотным чувством родовой жизни, несло в семенах своих затаённый закон присущей ему индивидуальной формы, передаваемый своему живому потомству. И эта энергия самотворчества формы стала служить как бы молчаливой душой растений, исполняя одну и ту же лепку тел во всём их роде. С тех пор эти растения, не зная перерывов сна и бодрствования, стали творить себя, т. е. расти и множиться, принимая пищу из земли, воды и воздуха и извергая отбросы.
Это первое растительное царство – мхи, древовидные папоротники и хвощи, –имело своей задачей очистить мутную атмосферу от удушливых масс углекислоты и угара, которые в ней содержались вследствие вулканического состояния материи в предыдущие дни. И вот целые леса этих растительных гигантов вобрали в себя весь излишний углерод, превратили его в древесину, сделали воздух прозрачным и благорастворённым.
По всей земле эта растительность была одна и та же: бесцветковая, неплодовая и монотипная. Когда потом леса этих растений были погребены под землёй, отложившись там в виде угольных пластов, то это стало служитьво свидетельство о далёком прошлом, когда по всей земле был единый бессолнечный климат и сплошной ровный покров тепла и света без времён года. Но свет этот матовый, без теней и блеска по–прежнему брезжил и угасал одинаковыми периодами во всём веществе – в верхнем запредельном космическом, и в нижнем – суше, море и воздухе. И каждый такой период света составлял жаркий «день», а каждый период угасания – холодную ледниковую «ночь». И новое всевидящее Око Божие осенило день сей, его же сотвори Господь, яко добро зело.
Следующий творческий акт Божий направлен был на верхние запредельные «воды, что над твердью». Элиминированное туда туманное вещество, то же, из которого создана Земля, но ещё сплошь вулканическое и расплавленное в себе, Бог ствердил в отдельные сгустки, т. е. шаровые тела. Так стали они органами света. Бог разделил их с тёмными пространствами небытия, из которого всё сотворено, но в то же время связал их узами той же тверди в звёздные хороводы и определил им общий ход и становища на небе. В середине всей звёздной системы поместил Солнце, Земле же и планетам дал вращательное движение вокруг центрального ядра Солнца, которое зарядил неугасимым лучистым светом и теплом, так что вся световая энергия для Земли теперь была сосредоточена там, вверху.
С ликованием встретили это Ангелы, ибо во вспыхнувших несметных звёздах они увидели сияющие залоги будущего прославления и всего праха земного. Для земли же дольней это также принесло перемену. Ибо отныне Солнце начало служить земле, как единственный и постоянный источник света и теплоты. Непрерывно пылая, оно теперь стало золотые свои лучи посылать, как стрелы, вниз на землю сквозь пустое пространство, т. е. побеждать междупланетную бездну материального небытия, отделяющую его от материального бытия, т. е. земли дольней, – бездну вечно тёмную, мёртво молчащую, и, как загробный мрак, непереходимую ни для кого их плотских живых существ смертных, имеющих населить землю. Это видимый «тот мир» – для земли.
Поэтому свет Солнца, Луны и звёзд, льющийся из таинственных глубин неба, есть физически потусторонний, нездешний для земли, оттого он не только светит, но и волхвует, шевеля в душах тайну бездны, и как‑то без крыльев поднимает вверх. Чтобы при их свете верно понимать вещи в их творческой загадке, человеку надо или совлекаться плоти и срастворяться бесплотным Ангелам или чаять преображение плоти.
Земля же, т. е. та материя, которая оказалась внизу под Солнцем, окутанная газовым покрывалом воздуха, с этого дня перестала сама светиться и охладела, сохраняя буйную стихию огненную лишь в утробе своей, как эсхатологическую угрозу будущего. Вращаясь вокруг собственной оси, а также мерно двигаясь по эллиптической орбите, шар земной подставляет под разные углы наклонения солнечных лучей то ту, то другую щеку свою, тем создавая времена года и распределение климатов по поясам.
С этих пор счёт времени и вся механика дня и ночи стала иною, ибо они определяются теперь от света потусторонних, недоступных касанию, за–смертных светил небесных, а не от собственного свечения здешнего, периодического. Те предыдущие три дня, которые исчислялись раньше для земли вспыхиванием самосвечения первичного вещества и могли равняться тысячам или миллионам солнечных дней, – теперь заменены наступлением солнечных утр и вечеров солнечных – зорь и закатов.
Теперь голубое небо с золотым царственным, но физически потусторонним, Светилом и ночью со звёздами, раскинулось над землёй, точно загадочный купол или шатёр расшитый, скрывающий тайну горнего «мира», т. е. небесные селения Ангелов, мистически потусторонние. Под влиянием времен года и по ежедневному действию Солнца стали расти на земле другие растения – цветковые, сеющие семя и дающие плоды. От Солнца все вещи получили новые краски, от него же упадали под деревья тени, доставляя прохладу среди полуденного жара, от цветов полились ароматы. По причине же неравномерного действия солнечныхлучей на воздушное покрывало земли и землю, подули ветры, разнося всюду воздух, годный для дыхания. От ветров заволновалось и зашумело море. Но оно покорно билось о несокрушимую твердь берегов.
Теперь Солнце из‑за непереступаемой грани небытия лучами своими, как могучими золотыми коромыслами стало из солёных морей подымать вверх частицы воды, освобождая их от уз тяготения, и собирать в облака. Оттуда потом облако вследствие холодных ветров, стали опорожняться на землю то дождём, то снегом, образуя по всей земле живительные источники опреснённых питьевых и оросительных вод, из которых потекли ручьи и реки уже сами, отыскивая себе извилистые русла. Так земля преобразилась в нарядный сад манящий, в благоустроенное обиталище в ожидании обитателей и будущего воинства своего.
Одни Ангелы в свете ока Божия видели сей день, его же сотворил Господь, яко добро зело. И это благоволение опочило на дне том, как око.
Следующим чудесным творческим актом Бог создал воинство земли – свободно движущихся р ы б и п т и ц. Рыбы и птицы были вселены Творцом в мир уже готовый, жилой. Они не сеют, не жнут, но в противоположность Ангелам и в ознаменование своей тварной ограниченности, должны поддерживать своё существование извне – пищей.
Что же это были за создания, и что нового приносили они с собой в мир?
Эти создания принесли с собой своё животное истолкование неба и моря. Они являют в мире механическую победу над своим тяготением: в небе птицы побеждают тяжесть своего тела наружными крыльями, мерно ударяя ими о твердь воздуха; в морях рыбы внутренним пузырем, уменьшая или увеличивая свой объём при одном и том же весе, и тем резко давя на твердь воды. Усилиями воли, механически побеждая своё тяготение долу, и рыбы и птицы явились живыми свидетелями и вестниками этой победы над бездной и в воздухе, и в воде. И те, и другие воочию свидетельствовали о бытии этой созданной твари, заграждающей бездну там, где, казалось, только одна пустота. И вот птицы в упоении счастья <от>обладаемого ими голубого «неба» запели свои песни, а рыбы в преисподних вод хвалили творение изумлённым молчанием.
Рыбы и птицы были одарены Творцом безликими душами. Душевные сущности их были заготовь даны для всего рода. Перво–рыбы и перво–птицы в будущем должны были телесно плодиться и размножаться, наполняя воздух и воды, делиться в нисходящих линиях на новые виды, возглавляемые преимущественным развитием какой‑нибудь одной способности рода своего, но не совершенствоваться и не совершенствовать мира. Ибо мир для них в его данности был безысходен, представляясь единственной творческой умопостигаемой возможностью. Никакой лестницы к миру иному им не дано.
Объективная душа первых головных представителей рыб и птиц была создана зараз и как бы более широким взмахом Божией руки, нежели тела. Души эти были созданы Богомкак одно единоцелостное существо. И так как эта душа сразу реально и исчерпывающе заключала в себе многих будущих головных представителей всех своих возможных видов, – то она была сразу же многоглавая. О, это вовсе не было биологически несуразное чудовище. Наполняя собой воды и воздух уже в тот день, душа эта в будущем должна была развёртываться, как единый свиток многоглавый с привесками к нему тел несчётных особей. Но зато в тела перво–рыб и перво–птиц внедрена была более таинственная способность телесного саморазмножения, т. е. творчества себе подобных тел при усвоении заготовь данной души всептичьей и всерыбьей.
Первые рыбы и первые птицы понесли в семени своём закон формы для множества тел своего рода и вида при единстве своей общей многоглавой души. Таящееся в них семя плоти, которое само собой развивается в мудро и неведомо для них Богом устроенные тела, давая им одну и ту же лепку, согласно заготовь существующей душе рода и её душевным возглавлениям. Души рыб и птиц – это гигантские многоглавые сущности – всеводные и всевоздушные – получили бытие, отдельное от Творца и от Ангелов, как самостоятельные начала, проницающие живую твердь тел многого множества особей своего рода. Сами же души эти глухонемые и слепорождённые смотрели на мир только очами тел своих особей. И так как тел этих было великое множество, то и сии души смотрели на мир при свете Солнца неисчислимым множеством очей. И пели тысячею голосов. А тела их в знак своего подчинения единой родовой душе обречены проходить путь жизни кругами сна и бодрствования соответственно сменам солнечного дня и солнечной ночи. С изумлением Ангелы опознавали в этих душах подобие с собой. А руководимые оком Божиим, опочиваемые на делах этого дня, видели, яко добро зело.
Шестым актом творческим Бог призвал к бытию скотов и зверей полевых. Бегающие и скачущие и ползающие, все эти наземные животные никакой победы над тяжестью своего тела в себе не несут, а влекутся этою тяжестью к земле, и сама земля уже своею внеположною «твердью», заграждающей бездну под их ногами, и служить им держалищим. Одни из этих животных едва касаются земли ногами и почти не чувствуют её под собою, другие тяжко попирают, а третьи гнетутся к земле каждой точкой тела, чувствуют и помнят её внеположную данность, ибо ползая на чреве, пресмыкаются. Но у всех у них победа над тяжестью – вне воли их. Подброшенные в воздух, они разбиваются о землю, упав на воду тонут.
И звери, и скоты, и гады созданы в своих головных представителях имеющими таинственную способность телесного, а не душевного саморазмножения. Но голова – не лицо. Голова всего только верхняя часть туловища, лишь видимая вершина жизни, где сосредоточены органы внешних чувств: зрения, слуха, обоняния, вкуса и питания. Лицо же – нравственный центр внимания и ответственности.
Лицо невидимо и также трансцендентно по отношению к плоти, как звёзды к земле. Поэтому скоты, звери и гады в гигантских внеземных душах своих, хотя и заключили с первого же дня всех новых головных особей, т. е. новые возглавления той или другой способности своей в будущих породах и видах, – тем не менее, были безличны. Но и здесь каждая особь после дневного бодрствования в знак покорности своей родовой душе должна погружаться в неё на время сна по ритму солнечного дня и ночи. Эти же всеземные души первых животных при множестве тел, единоцелостные и многоглавые – были глухонемые и слепорождённые. Множеством очей своего рода они смотрели в мир при свете Солнца, как в множество окон.
Что же они видели о мире?
Они видели своё внешнее место в мире. Все эти первозвери, первоскоты, первогады – неотрывно земные, они понимали, что мир, в который они вселены, остаётся для них навсегда внешним и безысходным. Его наличность они знают, внешние чувства у них изощрены до невероятной тонкости, инстинкты, по которым они находят в мире свой путь жизни, носят черты глубокой мудрости. Но творческой тайны мира они не постигают. У них совершенно нет в душе категории долженствования, и потому иного мира они себе представить не могут. Потому‑то им и не дан дар слова, ибо им нечего сказать.
Призванные наполнять землю, они неспособны ни к какому усовершенствованию её, не способны усовершенствовать и себя самих. Они «просто» существуют в объективном мире, не ведая добра и зла, и являя собой животное истолкование мира, как механически внешнего вместилища своей жизни, имеющей распространить и наполнить землю. Мир целесообразно питает их тела пищей в жизнь рода, ибо в отличие от ангелов и в ознаменование своей несамобытийности они жизнь свою должны поддерживать извне – растительной пищей – и этого им достаточно.
Все животные – и рыбы, и птицы, и скоты, и звери, и гады – созданы были сонмами с иерархическим разделением внутри сонмов, по образу некоторых Ангелов небесных: в полёте они имеют окрылённейшего, в силе могущественнейшего, в стадной распространённости в пресмыкании терпеливейшего, среди мира сущего мудрейшего, ибо они помнят о запертой бездне. Но стою разницей, что все они безлики, бессловесны, телесны и родящи, и потому по властным указаниям Солнца требуют сна, т. е. угасания в безличной душе рода своего. Восприятие же мира и познавательные приёмы у животных одни и те же, что у Ангелов, они – эмпирики, и творческая тайна мира для тех и для других одинаково закрыта. Ангелы для Бога – такое же иерархически служебное окружение, как животные для будущего человека. Разница между ними лишь в том, что Ангелы с первого же дня бытия своего зрят Лицо Божие, а животные узрят Бога только через человека. И потому Ангелам входить в общение с животными заповедано не иначе, как через человека.
- - - - - - - - -
Наконец, Бог создал ч е л о в е к а, сокровенно совмещающего в себе мужа и жену. Живое тело человека было изваяно Богом из праха земного, что было у Ангелов под ногами. На глазах у Ангелов оторвался этот ком мягкой земли и ожил. И в это живое, устроенное по растительномупринципу тело из уст Божиих вдунут был бессмертный божественный дух в л и ц о, смотрящее Творцу своему в Лицо.
Человек – лицо, также трансцендентное по отношению к своей плоти, как Ангел к праху и звёзды к земле. Лицо в человеке – это лучистая точка, дух разумный, проникающий лучами мысли своейв вечность, Ангельское небо 1–го дня. Лицо – свободный центр внимания и воли, т. е. способный исполнять и преступать заповеди Творца Своего. В этом человек подобен Ангелам. Вместе с тем он создан с плотью родящей. Он основоположник р о д а человеческого. В этом он подобен животным.
Но человек не только подобен Ангелам, не только подобен животным. Он – образ и подобие Самого Творца. Это откровение о человеке заставило встрепенуться всех Ангелов на небе, ибо было неожиданным громовым испытанием для них, и как бы заповедью. Что же значило оно?
Введённый в мир уже готовый, человек в раю поставлен был в такое отношение ко всему созданному в предыдущие дни, как будто он сам задумал и осуществил всё мироздание: и звёзды, и Солнце, и всех животных, и даже самих Ангелов – по своему плану, будто всё это явилось к бытию поего творческим «да будет». Поэтому с восторженным удивлением Адам смотрелся в мир, как в зеркало своей славы, ибо во всей природе читал рядом с Именем Божьим имя своё. Он предчувствовал, что небо, земля, море кроме видимости своей имеют еще какую‑то более глубокую тайну, которая была и его, человека, тайной. Ему чудилось, что они были для него как бы возможным внешним его телом не только потому, что это осуществлялось в обмене веществ: в дыхании, в пище и в питии. Но потому, что человек был онтологическим средоточием мира, началом внутреннего единства вселенной и завершением её. Его мысль и воля над миром – это была мысль и власть мага и чудотворца, способного словом своим разнимать и вновь образовывать внутреннюю твердь вещей, гасить эти и возжигать иные звёзды. И поэтому мир не был для человека субстанционален и безысходен, как для Ангелов и животных, а был как бы функцией его послушания и верности, и являлся для него одной из многих творческих возможностей.
Но будучи в этом подобен Творцу, человек, однако, испытывал и страх, ибо бытие мира представлялось свободным творением Божиим и каждый миг могло быть Богом же взято назад. Чтобы этого не произошло, человек должен был исполнить заповедь и осуществлять в себе по–до–би–е Божие, – как заданную о себе задачу. Как же и на каком пути эта задача могла быть разрешена?
Личный дух Адама был создан в шестой день и вдунут в тело. Душа же р о д а человеческого не была создана вместе с личностью Первочеловека, как у животных. Поэтому Адаму дан дар рождать детей не только телесно, но и душевно. В наитии свободной любви душевной, но не течки, человеку дано творить и душу детей своих, и потому он за них и отвечает. А дети несут на себе и радостное наследие его святости, ироковое проклятие его падения. Так Адам – этот допотопный колосс, созданный для земного бессмертия – был изначала центром вины и ответственности не только за себя, но и за весь будущий р о д человеческий. Исполнив заповедь Божию, Адам разрешил бы и предлежавшую ему задачу о подобии Божием в себе и во всём роде своём, т. е. о родовой Душе человечества. Ангелы не могут возрастать и возвышаться. Они должны были только не падать, оставаясь верными своей изначальной сияющей сущности. У человека же по мере рождения от него сынов, и сыновей от сынов их рождалась бы и родовая Душа. Она росла бы и возвышалась, и вместе с тем он становился бы бессмертным царём всего своего потомства, светлой вершиной пирамиды неисчислимых поколений.
В подобии – внутреннее отношение к себе и через Жену свою человек восходил бы к своему царственному достоинству.
Этим богоподобием, как вторым Ликом своим, он просиявал быподобно огненному оку Солнца в глухих и неозарённых глубинах душ своих детей и в тысяче душ их потомков, отдалённейших по времени и разбросанных по пространству до последних краёв земли. Подчиняя этому чуду психологических перспектив и пространство внешнее, он жил бы в бесчисленных потомках, как сверхличный множитель, и тем самым раскрывал бы и тайну времени, и тайну отдаления в пространстве, как нравственно победимых, и тайну света, ибо понимал бы, что ним светит Солнце, о нём и потомкам его сияют звёзды.
И это осуществлённое подобие Божие было бы не безличием, а ликовствующей Душой р о да человеческого, живым Сверх–солнцем в Со- лице четвёртого дня. «И виде Бог, яко добро зело». И всё небо Ангелов смотрело на землю в трепете и изумлении.
Наконец, после шести дней творения Бог создал день, самый важный, ибо он составлял цель всех предыдущих трудов и откровений. В этот день Бог «опочил» от дел своих, и этим Он открыл своё отношение к миру.
Он не родил, не произвёл мира из Себя Самого в ущерб полноты своего Божественного Существа, а сотворил его. Мир не необходим для Бога, и свободно вызван к бытию сам по себе, будучи μη ον (небытие – пер. ред.) – ничто во всех шести моментах. Так Бог открылся изумлённым Ангелам и богоподобному Человеку, и гадам, и зверям, и птицам, и рыбам не как элемент мира, не как пантеистическая душа его, а как Творец премирный, празднующий покой свой в н е мира. Он, Единый Создатель всего, отделился от природы и отрешился от всех тварей, не совечных Ему и которые не есть Бог. Он преобразился теперь в Зрителя и воссел на Престоле, высоко превознесённом в таинственных высях небесных, окружённый Ангелами. Вслед за Богом и человек с детским дерзновением возносился к Престолу Его и оттуда смотрел на мир.
И вот, по мере того, как Человек проходил мыслью все дни творения, поражаясь их утренней красе, он углублялся по какой‑то крутой лестнице познания, и видя в каждой из шести ступеней не естественное саморазвитие предыдущего, а анфиладу сверхъестественных чудес, ибо на делах каждого дня млело творческое прикосновение руки Божией и на всём семь очей Божиих видений, яко добро зело. Окидывая взором на небе многоликих Херувимов и всех прочих Ангелов, а на земле многоглавые, но безличные души всех животных, Единый Человек Адам научался, еще до осуществления в себе пирамиды потомства, понимать во свете этих семи видений Божиих «яко добро», безмерную ценность начертанного на себе образа и подобия Божия. И когда от мира сущего опять молитвенно подымался к Престолу Творца, то вместе с умом просиявало и тело его, преображаясь и клубясь вокруг пламенеющего духа и превращаясь из тленного в нетленное. Оно без крыльев способно было возноситься в небеса отверстые, нравственно побеждая и тяготение своё долу, так что моря с его губящей нирваной для него уже не было бы. И свет ума его дивно сходился со светом ума Ангелов и даже превосходил бы их.
Глава 5. Видение (славы Бога Отца)
Глаголы к Ангелам Церквей Асийских умолкли, и видение седмисвещника отступило от Иоанна. Но можно ли было думать, что этим ограничится дело Христа на земле? Из посланий к этим (сим) Церквам видно, там ещё нет общечеловеческого спасения. Там есть только то, что могло бы в отдельных городах служить подготовкой к нему и преддверием. Это нечаянные школы святой добродетели, крохотные, как горчичное зерно, с детским небом над собой и с горизонтом, хватающим не дальше своих городских стен и ионийского архипелага.
Над Христианством же от начала горели обетования безмерно большие. Все Церкви (неразб.) живут среди неразъяснённоготварного (неразб.) мира.
Тогда чего же ещё не доставало этим откровениям о семи церквах?
Недоставало раскрытия творческой тайны о космосе. Не доставало факта власти верховной, государственной–не власти от мира сего, а от Христа, и которая, служа λογος–ом и выразителем этой космологической тайны, ниспровергала бы всякую ложь о христианском мире, являясь в истории строителем святой πολιτι–и, нового универсального государства, orbis христианского, с отверстыми небесами над собою – Г р а д Б о ж и й, обнимающий все христианские народы.
Это и было показано Иоанну в последующихграндиозных видениях. Ему было открыто, что примитивы Церквей из категории бытия Ангельского христианства городского неизбежно, под угрозой угасания, должны перейти в иную категорию высшую – бытия вселенского, мирборящего. Поэтому здесь символика уже не одета в оболочкиморали городского быта, а прямо ведёт к познанию высших мистических реальностей и ставит нас пред лицом последних тайн о человеческой природе, о грехе мира и судьбе.
Весь этот переход будет осуществляться в величайших бурях истории, через страдания, которые иногда по жестокости своей способны будут возбуждать сомнения в милосердии Божием к своей твари и исторгать даже у праведных Иовов стоны упрёка и жалобы: «Доколе, Господи?». И так как Христианство с первых шагов разорвало всякую связь с богоотвергнутым порядком ветхозаветным и синагогой, – то в качестве пролога над этими событиями, имеющими происходить среди языческих народов, принявших Христианство, открывается слава Бога Отца Небесного.
«И ТОТ ЧАС Я БЫЛ В ДУХЕ» – говорит Иоанн. Под этим он разумел ещё более высокую ступень пророческого ясновидения, нежели то, в каком он созерцал семь светильников Малой Асии. Все 12 языков огненных Апостольского вдохновения. Тут впечатления телесной тяжести у него погасли, Земля растаяла под ногами, а крылья уже распахнулись во всю ширь его орлиной природы, – и он бездонными зеницами очей увидел «дверь, отверстую на небо». И вот потусторонние сущности, которые составят основу всех будущих грехопадений и тысячелетних соблазнов, сделались для него осязаемыми в своих очертаниях и начали являться чреда за чредой, раскрывая драму противостояния Святого Всемогущего Бога и мира, погибающего в грехах – жатва – и знаменуя конечную победу Вселенской Церкви, Брак Агнца – тысячелетнее царство – и tremendummysterium (внушающая ужас, непостижимая тайна – пер. ред.), суд миру ивторое пришествие Христа. А Иоанн в трепете смотрел и видел.
Что же явилось ему?
Над едва прозябающими малочисленными и слабыми Церквами в Малой Асии, составившимися из этих вчерашних язычников, распростёрлось всё ветхозаветное н е б о пророков. Теперь это трагическое небо таинственным дыханием своим будет постепенно расширять горизонты сих церквей, претворяя их во вселенское собрание, δευτερωσις–ы. С тех пор христианство «необрезанных» воистину стало библейским и могло утверждать о себе, что вся святыня Ветхого Завета стала исключительно его достоянием, к нему долгим подготовлением, а драгоценные обетования будущего, данные некогда Аврааму, Исааку и Иакову – его будущим. Ибонад синагогой (она с повязкой на глазах ослепла, конец её царству) и еврейством это небо закрылось навсегда, так что отныне вся чёрная богоборная вражда иудеев против Христианства – это будет не борьба Ветхого Завета с Новым, а борьба лжи сатанинской против святыни истины обоих заветов.
«И ВОТ ПРЕСТОЛ СТОЯЛ НА НЕБЕ, И НА ПРЕСТОЛЕ БЫЛ СИДЯЩИЙ»
Отец Небесный – Иегова Эллогим, Бог древних откровений, воинствующего имени которого набожные евреи не дерзали громко произносить ни за чтением Торы, ни даже в молитве, кого не могло назвать никакое человеческое слово, Бог Ревнитель, – восседал на престоле в зените небес. Он – Верховный Живой источник истины, всякого бытия и жизни видимых же всех и невидимых. Святость, всеведение и могущество Его неизменны от первых дней творения. Облечённый в неизречимую лепоту, утопая в ослепительно разящем свете, Он окружен странными зооморфными существами. Бесчисленные сонмы умов Ангельских, как млечные пути звёзд, на Него взирают в страхе и хвалебном трепете. Он – вне мира, Он – высоко над миром, но перед Ним всё мироздание лежит внизу обнаженно, ибо Он семью мановениями воли своей «сотворил этот мир из ничего». Всё создал святым, крепкими бессмертным. Зло, страдание и смерть вошли в мир против Его хотения. И этому миру зла будет конец. Тут же находится истинное объяснение и всему, что должно произойти в дальнейшем с Христианством и его противниками среди языческих народов, ибо здесь у Престола Отца Небесного сосредоточено кормило всей человеческой истории.
«И СИДЯЩИЙ БЫЛ ПОДОБЕН КАМНЮ ЯСПИСУ И САРДИСУ…»
Иоанн не дерзнул описывать святое лицо Бога Саваофа чертами нравственного совершенства и благоволения, молчаливо и багрово от гнева было это Лицо. Только среди камней Иоанн едва подобрал сходственные предметы, дабы передать впечатление. Яспис – яшма пятнисто–коричневая с прожилками. Сардис мглисто–бардовый, точно раскалённый огонь, так грозно и строго Лицо это было.
Странно, что Лик Бога Живого мог быть подобен камням неодушевлённым, немым и глухим (каменное лицо, каменные глаза), когда внизу на многие тысячи лет раскинулось зрелище бедственности человеческой жизни, исполненной греха, заблуждений, вражды и позора, – и оттуда несутся крики отчаяния, тоски, стоны болей, проклятие судьбе, жалобы и мольбы о помощи.
Что могла означать такая каменноликость? Это значило, что Бог видит, но не хочет смотреть, слышит, но не хочет слушать всё это. В гневном исступлении Он суров, строг, грозен и неумолим – как камень. Так неужели же Бог – не жив вовсе или стал жесток, что способен сеять и излучать только всепоглощающее отрицание и ужас…
Нет, тут в человеке дело. Ответственность за зло на нём тяготеет. Он во всепоглощающем падении. Потому для Бога пощадить жизнь – значит возвеличить грех и ложь. В этом загадочном уподоблении выражена мысль чрезвычайной глубины и бесконечно–страшная для нас человеков. «Не любите мира и всего, что в мире. Мир во зле лежит», – внушал Христос ученикам эту грозную истину о богоотверженности мира и ожидающейего участи. «Мир – огню блюдом», и рядом с этим «Всё передано Мне Отцом, и Отца никто не знает, кроме Сына и кому Он захочет открыть» (Мф. XI,27). Этим удостоверяется всеобщая поголовная виновность и отверженность человеческого рода. Отныне милостивое обнаружение Творца к человеку будет совершаться в Сыне, в Нём одном. С момента воплощения Сына и взятия Им на Себя вины за грех мира, всякое познание Бога, как Отца, может достигаться человеками не иначе, как через Агнца, через Его страдальческий подвиг.
Вот почему для всего, что вне Агнца и Его семи Церквей, т. е. для всего, что составляло и будет составлять обширный, самодовольно счастливый и мнящий себя независимым «мир сей», – Бог не благодушный Отец. Он яростно непреклонен и бурно суров, видом подобен раскалённому камню немому, мутно–багровому – яспису и сардису. Он затаил дыхание, едва сдерживая его до времени, ибо дыхание Его – пожар миру. Он свят, свят, свят. Такова грозная сущность отношения Бога Отца к миру и сатанинской лжи о человеке и человеческим преступлениям, его наполняющим. Отсюда ни с чем несравнимая трагичность единоборства Агнца с грехом. Отныне конец в язычественаивному неведению греха, конец эстетическому благодушию! Отсюда же и пронзённость всего созданного подвигом Агнца христианства языков. «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть». Но Бог хочет возбуждать в твари не ужас и страх бездыханный и не каменными чертами Лица Своего сеять подневольное чувство рабов. Цели Его иные. И вот: РАДУГА БЫЛА ВОКРУГ ПРЕСТОЛА ВИДОМ ПОДОБНАЯ СМАРАГДУ…
В дни древние радуга была поставлена Богом после потопа в знак того, что уже не будет больше никогда поголовного истребления плоти на земле. (Химический состав воды изменился, и ставаномальной в природе, она стала отражать). Много веков спустя через пророка Исаию Бог подтвердил, что в грядущем царстве Мессии завет примирения и милости будет столь же непреложен, как и завет с Ноем, данный в радуге. (Ис. LIV,9–10) Эта же радуга, от престола сияющая над кровавой бездной мира, как залога прощения, была предвидена и Иезекиилом (Иез. I,28), который восклицает: «в каком виде бывает на облаках во время дождя, такой вид имело это сияние кругом».
Яшмосардный Бог – это значит, что, несмотря на всю гневную непреклонность Бога Отца к миру, цель домостроительства не гибель, а благодатноепримирение Творца с тварью. Бог, сидящий на Престоле славы, в конце истории даст человечеству отраду дней и простор. К этой цели Бог ведёт рукою твёрдой.
Вот почему СМАРАГДУ уподоблена эта теофаническая радуга Нового Завета. Изумруд – особенно твёрдый камень, прозрачный, нежно–зелёный. Это знак непоколебимой прочности устраиваемого Отцом Небеснымблагодатного примирения с Собою, которого не в силах будет разрушитьникакое возмущение демонов на небе, никакие политические бури и блуд плоти на земле.
И ВОКРУГ ПРЕСТОЛА ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕПРЕСТОЛА; А НА ПРЕСТОЛАХВИДЕЛ Я СИДЕВШИХ ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ СТАРЦА, КОТОРЫЕ ОБЛЕЧЕНЫ БЫЛИ В БЕЛЫЕ ОДЕЖДЫ И ИМЕЛИ НА ГОЛОВАХ СВОИХ ЗОЛОТЫЕ ВЕНЦЫ.
Бог против лже–рода человеческого, сложившегося на земле, но Он не против человеческой природы. Он с человеками. Самое близкое и самое высокое место в средоточии Его славы занимает сонм людей. Они–метатроны Ему. И это не черви, ползающие у подножия Его. Нет, на особых двадцати четырёх престолах эти мужи как бы соцарствуют Ему. Кто же они и где царства их?
Это древние хранители веры в богоподобие человека – пращуры и прапращуры Христа и Христианства. Это ветхозаветная Церковь долгих и усталых ожиданий и разрозненных надежд. Она через промежутки времени среди разных народовидолопоклонских культур выдвигала мужей, которые давали смысл всей истории допотопным и после–потопным временам. Некоторые из этих пращуров Христианства были взяты живыми на небо. Но все они хранили память об утраченной святыни первых дней бытия человеческого в раю у смеющихся рек Месопотамии и чутким ухом прислушивались к освободительному обетованию о Мессии, который придёт во плоти, когда семя женыпоразит главу змея.
А где же их царства?
Простодушные земледельцы, по терниям и волчцам, по поту лица своего познавшие проклятие земли, задумчивые пастухи, кочевавшие по звёздам за своими стадами, богобоязненные судьи, целомудренные жрецы, честные цари, вдохновенные пророки, проходившие обличительное служение в разные эпохи и у разных народов, маги, ворожившие по звёздам и учившие символам, понятным только имеющим уши. В знак победы над страстями и тёмным идолопоклонством своего времени на головах их горели венцы. И свет их душ белел сквозь тела, образуя одевающие покровы.
А где же их царства? Как копна содержит много снопов, сноп много колосьев, а колос много зёрен, – так и эти князья духа: каждый представлял вершинную точку целого ряда связанных с ним поколений до него и поколений после него. Это их царство.
И вот ныне они явятся свидетелями исполнения древней надежды на преобразимость плоти, которая окрыляла праведность их на протяжении тысячелетий. Собственными очами из‑под навеса седых бровей, они узрели теперь, с какой точностью дух Ветхого Завета исполнится на Агнце, и среди ликования Его брака раскроется в деле Его креста победа над смертью, спасение народов, тайна творения и пакибытия.
При жизни они не знали друг друга, но здесь, на небе сошлись в один общечеловеческий сонм друзей Божиих и противников лжи сатанинской о человеке, что смерть – естественный удел человека. Как 24 серебристо–снежных копны стояли эти старцы согбенные вокруг Престола Божия на небесной пажити.
И ОТ живого ПРЕСТОЛА превознесённого ИСХОДИЛИ МОЛНИИ, ГРОМЫ И ГЛАСЫ. Откровения, угрозы(?), интуиции.
Бог– Законодатель природы. Бедственное состояние вселенной. Среди раскрывшейся сгораемости и колебимости в бытии всего созданного ветхого падшего мира неслось от Престола потрясающими раскатами непоколебимое и несгораемое имя Божие в сиянии святости и (неразб.): «Аз есмь!»
Бог –высшая реальность, а не мир.
Это те же громы нравственного Закона, что и на Синае, – но здесь они встречаемы были хвалебными хоралами Ангелов и рокотом гуслей представителей истинной человеческой природы. На земле же они будили внушениями принудительных интуиций и идей бури в душах, производя величайшие потрясение гордых царств. И при сверкании каждой молнии вдруг души этих живущих(?) на земле народовобнажались до последних глубин (инфрасфер), раскрывая звериные недра своих социальных психоорганизмов, ибо что ни народ, то новый грех, новый клубок преступлений.
Одно и то же безумие самообожения в Вавилоне, в Персии, в Македонии, Папстве, Византии, в Германии, в Испании, в Англии тщилось охватить племена, истлевающие во вражде и грехах, в е д и н ы йр о д человеческий, мнящий, что нет над ними власти ни на земле, ни на небе. Людивообразили себя титанами.
Но как одна морская волна прогоняет другую, – так и народы те: один «великий» в диком смятении невозвратно погибал пред другим, ещё «более великим». Теперь же в Риме, – этом последнем становище титанов, которое соединило в себе все предыдущие, – небо, землю и воды морей, созданные и благословенные Творцом, человек повернул против Бога, ставшего плотью и воскресившего плоть, и ими закрывает себя от Лица власти Божией над природой, ими же закрывает от себя и смерть, и в безумии пытается утвердить свой престол выше престола Божия.
И Иоанн увидел, что воистину достойно и праведно, что Лик Божий для всех них не может быть иным как раскалённо–каменным и грозящим.
Поэтому пресечь дела сынов земли стало делом милосердия Божия, ибо без этого люди склонны будут пойти во зле и богоборствеещё дальше и тем ещё более отяготить свою участь в последний день.
И вот всеправедный Бог указывает Ангелам своим поприща казней и испытаний, которыми надлежит потрясти титанизм человеческий на земле и сокрушить опоры, на которых он держится. Эти откровения и заклятия нравственного Закона, приговорыи угрозы найдут исход праведной ярости Сидящего на Престоле и негодованию окружающих Его непорочных сонмов. Отец Небесный хочет быть услышанным в творении, жаждет сочувственных просторов в душах для Своего явления, сердец отверстых для отображения Себя в подобных Ему сынах земли, – хочет излияния милости и щедрот Своих, а Ему противопоставляют труп мироздания, отторгнутого от святых начал первых дней творения грехом, и ещё больше стараются утвердить самих себя в противостоянии Ему. Ангелы же, понимая, что чудо бытия мироздания каждое мгновение может быть Творцом взято обратно, немеют в ужасе при виде раскрывающейся пред ними безумной дерзости человеков, и препоясались, чтобы стать жрецамивсемирныхотомщений (прещений) за грех против Агнца. И не только в Риме, а и на всей земле.
И молнии гнева Божия освещали ложь мира и виновность человека. Со вне же освещаемые солнцем кровопролития, насилие, народные восстания, порабощения сильнейшими слабых, глады, болезни, содомский блуд. И как завершение этого смрадного гноища смерть. Смерть всякого и каждого, смерть вездесущая. И оттуда, с вечных небес видна стала Иоанну вся эта держава смерти, (ужасные несчастия), ещё прижизненная тьма человеческих душ, над которой не властно солнце, над которой слышался хохот диавола. Краткие миги полупризрачного существования во плоти, окаймлённые обрывами бездн загробных, где последние крики мысли и сопротивление захлёстываются чёрными водами небытия, где всё неразличимо, непонятно и страшно, и где кишат остатки человеческих душ, утерявшие свои имена и не ведающие тех образов, в которых они предстанут по воскресении на суд.
А от живущих на земле всё нарождаются новые и новые тела с такими же преступными душами, которые смотрят в прошлое и неминуемое будущее незрячим студнем своих глаз и в таком же отчаянии умирают, не достигая никаких из преследуемых целей. Трупоносцы несчастные.
Жалкими и преступными тенями низвергаются они туда же поколения за поколениями, как в темницу, ничем не освещаемую, ибо там нет ни звёзд, ни солнца; и сознание бытия без мышления, без вещей вокруг тускнеет и заменяется приглушенным сознанием ожидаемого суда, и души эти там не следят за полётом секунд и не отмечают их ничем. А тела остаются тлеть в навозных ямах, именуемых могилами. И столько этих могил, что вся земля уже сплошь стала перегной могильный.
И вострепетал Иоанн радостным трепетом, когда увидел, что среди этой зыбящейся на земле державы смертиподымают свои огни 7 Церквей Асии.
СЕМЬ СВЕТИЛЬНИКОВ ОГНЕННЫХ ГОРЕЛИ ПЕРЕД ПРЕСТОЛОМ, КОТОРЫЕ СУТЬ СЕМЬ ДУХОВ БОЖИИХ…
Так вот где оказался этот нечаянный седмисвещникАсии. На величайшей вершине бытия, с которой открывается тайна Триипостасности Бога и вся видимая телесная жизнь на земле, и весь невидимый загробный, и ангельский миры. Только здесь, в этих семи Церквах, руки человеческие складываются на молитву с сыновним чувством, именуя Бога Отцом. Эти Церкви, так долго окутанные смиренным незнанием последних своих целей, теперь на небе охвачены будут такими откровениями, которые осмысливая всё творение и повергая их на новый путь единения между собой, углублят и завершат их самих, и создадут из них Храм Агнца – ЕДИНУЮ Вселенскую Церковь, Жену, восприявшую творческую тайну мира и празднующую своё торжество – брак с Агнцем среди обновляемого (преображенного) мироздания.
Здесь зрительные способности Иоанна умножились, и ему дано было увидеть некую часть этого примиренного творения.
И ПЕРЕД ПРЕСТОЛОМ МОРЕ СТЕКЛЯННОЕ, ПОДОБНОЕ КРИСТАЛЛУ
Тихая гладь водная без течения и волн расстилалась под ногами 24 старцев и седми светильников и Иоанна. Это не то бурное море на земле, из пучины которого позднее дано будет увидеть Иоанну Зверя выходящим и с берега которого Иоанн будет созерцать суд над Церковью–Блудницей…
Небесное море это служило залогом той будущей закономерности, когда всё творение в его завершительных отношениях к преображенному человеку станет иное. В чем же тайна этих святых отношений?
Море – стихия нежилая человеку, топкая. На море гибнет человек по действию своей тяжести, которой сам он не в силах победить. Здесь же, у престола 24 представителей человеческой природы и семи Церквей человеческих по образу Христа, ходившего по водам, как посуху, и вознесшегося на небо (1 Фес. IV,17), т. е. Победившего тяготение Своего Тела к небытию, т. е. вниз, – здесь они стояли на этом море, не имеющем под собою дна, но которое для них не гибельно топко. Оно прозрачно, но подобно кристаллу твёрдому под их невесомыми стопами, т. е. держит их на себе, не губя.
И они восторженно поют об этом космическом значении святости Агнца, радуясь, что не дарованием крыльев, а кадильным благоуханием нравственной победы над тяжестью сказалось это преображение.
Тут же пред Престолом Божиим был золотой Жертвенник Кадильный (Ап. VIII, 3) и Жертвенник Всесожжения (Ап. VI,9). Так что весь Чертог Небесной славы, открывшийся над юными церквами спасения из языков, как их мистическая опора и конечный идеал, – это духовный прообраз Храма, –тот план, по которому были некогда отчасти сооружены материальные двойники его на земле – скиния и оба Храма Иерусалимские, Соломонов и затем Зоровавелев (Ап. XIV,17). Поэтому разрушенные до основания язычниками рукотворные Храмы те окажутся впредь и ненужными, ибо мистический прототип их с присущим ему жертвенным культом будет выполняться в грядущих веках более совершенным способом: в живых душах христиан, уверовавших из языков (Ис. XXXIII). И этим навсегда рушились иудейские недоумения Иоанна о гибели Храма.
Но что это за небесное пространство бесплотное? Как устроено оно? И в каком отношении состоит к человеческому пространству эллинских геометров, в котором мы и до сих пор проходим на земле свой жизненный путь греха и отсечены проклятьем трудов злобы? Не есть ли это то «небо», которое создано было в первый день и населено Ангелами?
Действительно, бесплотное пространство горнее, в которое вступил Иоанн, было наполнено трепетанием бесчисленных ангельских крыл: там светлые духи иерархически строятся вокруг Белого Престола в ожидании повелений, там же скользят между ними зловещими тенями демоны, откуда слетают и те и другие на землю для исполнения воли Божией как в домостроительстве, так и в попущении зла. Это пространство имеет свою высь, глубь и ширь (Ап. XXI,16), свои перспективы (идеальных отношений личностей), свою геометрию, свою физическую закономерность, и свою акустику. Оно антропоцентрично, а не ангелоцентрично.
Оттуда в свете молниевидного Лица Саваофа 24 увенчанных старца и Ангелы вечного совета проницают взорами наше дольнее пространство и понимают, что грех есть условие человеческого пленничества в трёхмерном пространстве. Внося ужас нравственного суда в тайну этого нашего пространства, они видят, что его мертвящая трёхмерность зависит от трёх–створности измерений: в высоту, в глубь и в ширь, и обусловлена нравственным отношением к Богу, к себе и к людям вокруг себя. Эти трижды ложные отношения, возведённые в степень всеобщего лже–закона, и создают замкнутость неба над человеком и фатальное чувство места человека в мире, обрекающее его на путь преступлений вследствие тесноты бытия. Вот почему пространство это само становится грехотворным.
Как же в таком случае держится это мироздание, стиснутое среди загробных бездн и столь искалеченное первородным грехом и так потрясаемое новыми, ещё горшими падениями в этих колоссальных становищах человекобожия? Как мир не рассыпается во прах?
Мироздание от начала было уцентровано в богоподобном Адаме. После же падения Адама и всей пирамиды потомства богоподобных, оно держится до дня кончины и суда в связанном состоянии служением неких первенствующих Элогимов, т. е. высших. И вот Иоанн с удивлением и трепетом вперил взор в этих странных и невиданных братьев своего духа. Эти Метатроны (существа) находятся внутри чертога славы и пред Богом, между тем как другие Ангелы слушают изрекаемые повеления Божии как бы из‑за завесы.
И ПОСРЕДИ ПРЕСТОЛА И ВОКРУГ ПРЕСТОЛА ЧЕТЫРЕ ЖИВОТНЫХ, ИСПОЛНЕННЫХ ОЧЕЙ СПЕРЕДИ И СЗАДИ, И ПЕРВОЕ ЖИВОТНОЕ БЫЛО ПОДОБНО ЛЬВУ, И ВТОРОЕ ЖИВОТНОЕ ПОДОБНО ТЕЛЬЦУ, И ТРЕТЬЕ ЖИВОТНОЕ ИМЕЛИ ЛИЦО КАК ЧЕЛОВЕК, И ЧЕТВЁРТОЕ ЖИВОТНОЕ ПОДОБНО ОРЛУ ЛЕТЯЩЕМУ
Что Бог Саваоф в таинственных высях небесных восседает на четырёх помазанных «КЕРУБИ», Ζωα (животные – пер. ред.) апостол Иоанн, как еврей, слышал с детства, а в зрелом возрасте, конечно, читал у древних пророков – Даниила и Иезекиила. Но теперь он сам увидел эту изумительную тайну тайн. Апостол Павел называет их «Херувимами славы Господней». Что значит это?
Прочие Ангелы несут служение каждый над какою‑либо отдельной частью творения или областью жизни. Есть Ангелы Церквей, ангелы, хранящие прирожденные особенности народов (Втор.32, 8). Ангелы бездны морской, ангелы реки, ангелы ветров и бурь, ангел, имеющий власть над огнём (XVI, 8–9), ангелы звёзд высоких, ангел возмездий, сковавший сатану, Ангелы кони–истребители, Ангел жнец великий и т. п. Херувимы же сии суть духовные гиганты, находящиеся внутри чертога славы, охватывающие мироздание изнутри чертога славы в с е о б щ и м о б р а з о м, и таинственно открывают всем творения Бога сокровенного. Эти вседержительныеэлогимы–Метатроны.
В мире есть одна только тайна: в нём нет ничего неживого.
Элогимыз о о мо р ф н ы. Но это не в унижение им, потому что сами животные на земле задуманы и созданы Творцом в подобие сим Херувимамнебесным. Разница лишь в том, что Херувимы – ипостаси духовные, словесные, не родящие и не умирающие. А животные – существа телесные, бессловесные, родящие и смертные. Херувимы свободны и подвластны только Богу Вышнему, а животные невменяемы и подчинены человеку. В чем же тогда подобие их?
У Херувимов всё существо их исчерпывается многоочитиим туловищем. Тоже и у животных: хотя плоть рода раздроблена и разбросана на множество особей, имеющих свои очи, но из них смотрит одна душа, которая через то становится как бы многоочитиею, херувимо–подобной, один психоорганизм. И globusintellectualis (умственныймир, духовная сфера – пер. ред.) у тех и у других – один. Херувимы вселены в мир в таком же смысле, в каком и животные. И те и другие в н е ш н и миру. И те и другие суть всеобъемлющи, но per enumeration simplex – простые эмпирики, которые дальше единичных фактов и их обычного сосуществования или следования и сложения одного за другим в своём познании не идут. У тех и у других познавательные приёмы одни и те же, у них нет аппарата нормативных общих идей и нет категории долженствования иных творческих возможностей, а значит, и пакибытия. Поэтому и те и другие не могут возвышаться. Они только должны не падать, оставаясь верными своей сущности.
В чем же зооморфность их?
Мир, т. е. небо, земля и море, – это три вместилища населены живыми созданиями бессловесными, из которых главенствующие истолковывают для всего рода своего эти вместилища всеобщим образом, т. е. так, что это истолкование оказывается принудительно верным и для других подчинённых им тварей. Так орёл самый мощнокрылый из всех птиц небесных, его единственным пониманием неба, как тверди, живут и движутся все птицы. Телец – самый смиренный и стадно–распространённый по земле, его восприятию жизни и смерти покорствуют все жвачные. Лев не знает преград своей силе, ибо пред его причиняющей энергией склоняются все твари. И комментируют(?)эти четыре главенствующие животные природы: крыльями механически властвуя над пространством, стадным слиянием побеждая ужас смерти, силой превозмогая всякое посягательство на свою жизнь и обращение себя в небытие – все по–своему, но всеобщим образом, решают загадку о мире.
Так и Херувимы. Вращая зрачками с выражением ужаса и гнева, они с принудительностью судьбы охватывают труп мироздания с четырёх сторон, настаивая на его законности для человека. Они формируют мышление духов бесплотных на небе, а также людей и зверей на земле: заставляя их познавать всё или во времени, или в пространстве, или как тварную покорность, или как энергию причинности, превозмогающую тяготение к небытию. И тем объективируют мироустав вокруг падшего рода богоподобных.
ПЕРВЫЙ ХЕРУВИМ ПОДОБЕН ЛЬВУ…
У этого Херувима Львинотелого с раскрытыми и реющими крыльями между «хочу» и «могу» – полное равенство.
Среди простой временной последовательности вещей и событий он властью строит свою державу, пронизывает «законными» причинениями всех и вся, так что человек не может указать (по его внушению) в опыте ни одного действия, которое бы возникало без причины. И эта связь, какова здесь, такова же и в других местах мира, какова сегодня, такова была и прежде, такою же будет и завтра, ибо шестикрылый Херувим тот вседержителен, всюдубывающ и бессмертен.
Это он, пульсируя во всём наличном мироздании, сверкает в каждом звене причинности то тем, то другим львиным оком достаточного основания, и тем не даёт волевым диавольскимбурям греха (богоподобных) человеческого обратить космос в хаос, творение Божие – в мираж и фантасмагорию, дикую нелепость измышления растерянных умов. Накладывая на всё бытие разумный лик свой, он внушает также свои нормы мышления и нам, падшим. Едва мы хотим что‑либо понять, то должны это делать не иначе, как в чертах его львиного лика. Призывая для объяснения чего‑либо углубляться и восходить вверх по ступеням причин и следствий, Херувим этот с рыкающей необходимостью (причина причин) приводит нас к Первой Причине – к Богу и всю эту державу сил преклоняет к Престолу Творца.
Это особая теория причинности, с чисто метафизическим учением о причинности, как причинений, созданий следствий активным духовным субстратом. Тут устанавливается тесная связь между категориями свободы, причинности и субстанцией. Всё происходящее в мире и, особенно, в жизни человеческой зависит, кроме своих наличных и очевидных причин, ещё от какой‑то другой свободы (причинности), более глубокой и многообъемлющей, но зато менее ясной – Лев.
И в хвалебных рыканиях он всю эту державу сил преклоняет перед Престолом Всевышнего. Без этого волевого пронзания причиняющего, исходящего из одного центра, невозможны были бы ни физические связи телесного мира, ни самое простое духовное бытие. Ни один атом вещества не изъят из‑под закона сцепления, всюду побеждающего тиранию тяжести, т. е. тяготения к небытию. Ни один ангел, созданный из ничего, не может своевольно опять обратиться в ничто. Без этого разумного управляющего Лика всё творение стало бы слепым и бессмысленным, через него всё глядит тысячью очей, достигая основ. Но это Львинотельный Херувим – святая, разумная, вечно молящаяся ипостась. Как гигантскийglobusintellectualisaenergicus (духовная сфераэнергии – пер. ред.), поющий о Боге, он остаётся в н е ш н и м и чуждым ко всему превозмогаемому им. Он – насильственно преобладающ над трупом мира, но не творчески могуч, ибо ничего вновь создать в пакибытие не может, т. к. мир наличный для него единственно воображаемый и доступный.
ВТОРОЙ ХЕРУВИМ БЫЛ ПОДОБЕН ТЕЛЬЦУ. Он хранит тайну Ангельской защиты родовой плоти тварей путём всецелой жертвы пред Творцом итварной покорности приговору о смерти. Каждая отдельная особь в тельчьей породе так легко и полно сливается со стадной душой рода, остающегося на земле, что ужас индивидуальной смерти побеждён. Но чем? Как? Механическим «приложением к роду своему». Есть жвачка, и он блаженен, не жалея о своей смерти, умирает. Топчется в трёхмерном пространстве.
И так как везде закон рода управляет жизнью тварей, то этот огненный быкообразный гигант, крылатый буйвол, трепеща шестью крыльями, является царём такого бессмертия, ибо несёт в себе механическую победу над вездесущей смертью и тирании её и телесного распада – путём «приложения к роду своему». Всё разлучаемое смертью, он проницательно связывает воедино своего тельчьего существа, исключая хищное, непокорное и бунтующее против приговора Божия о смерти после грехопадения первочеловека. Как мощный globusintellectualisimmortalitatis (духовная сфера бессмертия – пер. ред.), огненозрачный Телец сей увековечивает эту родовую плоть живых существ на земле в противовес ежеминутно повторяемых смертям особей, делающих смерть привыкаемой, и в неустанной жвачке хваленияпреклоняет ко Престолу Бога Вышнего всю свою кроткую державу бессмертия. Ибо смерть – ложь. Она хотя господствует, но не вечнует. В ней ничто не обобщается. Но такая херувимская победа вовсе не преодолевает злой сущности смерти.
ТРЕТИЙ ХЕРУВИМ ПОДОБЕН ЧЕЛОВЕКУ – хранит тайну времени. Категория времени обща и Ангелам и человеку, ибо обнимает и духовное и телесное бытие. Но для человека, вследствие греха, природа времени извратилась и тяжело удручает ум. С одной стороны, человек господствует над временем, расчленяет время, делит на части, размещает события во времени, строит планы на завтрашней день. Оно преподносится падшему уму, как некоторая положительная безграничнаяи единая мощь, которая господствует над всемтекущем из прошлого в будущее. Но с другой стороны, и оно расчленяет человека и дробит на части, заставляя рабствовать минуте. Ибо для человека время состоит из моментов, вытесняющих друг друга, следующих друг за другом и обращающих всё в ничто. И лишь усилием память оно кое‑как побеждает это убийственное влияние времени. Время бесплатно. Для человекоподобного Херувима столетия летят как молнии, ибо на крыльях полёта своего он посещает всякий момент будущего, настоящего и прошлого почти сразу. Иная глубинность времён. Всё разлучаемое временем в горнем и дольнем мире свято обнимаемо в одно как бы вечно пребывающее состояние, подобное гигантской тысячелетней памяти человеческой.
Для человека на земле время может мыслиться пустым от событий, вещей, людей, подвигов и падений, но не может быть устранено из вещей и из событий, духовных и телесных действий, ибо каждое из них размещено во времени и происходит «когда‑нибудь». Это потому, что только в Херувиме том время возглавлено и в нём возможна действительность явлений. Время – нечто единое, бесконечное, однородное. Различные времена суть части одного и того же времени. Различные времена не могут существовать одновременно, а лишь одно после другого. Неумирающая память человеческая. Время – неудержимо текущее, е д и н о и безгранично, потому что вождь времени есть Лицо огненное, поющий о Боге гигант тысячеокий. Ибо благодаря трём парам крыл все моменты прошедшего, настоящего и будущего ему даны как бы зараз, и стоит перед Престолом Божиим как бы остановившееся вечно–настоящее.
Что делает время с ушедшими мгновениями?
ВРЕМЯ не есть элемент пространства.
Время направлено к будущему СУДУ.
Как мы представляем себе Время?
Как нечто непрерывно и равномерно протекающее (от прошлого к будущему) с вечно и везде одинаковой скоростью, направленное от прошлого к будущему. Одно и то же Время течёт во всём мире, и, по–видимому, не может быть двух Времён, которые в различных местах вселенной текли бы не одинаково быстро. В связи с этим находятся наши представления об «одновременности двух событий», о «раньше» и «позже». Эти три элементарнейших представления, доступные ребёнку, имеют одинаковый смысл, кто и где бы ими ни пользовался. В понятии Времени кроется для нас нечто абсолютное, нечто вполне безотносительное.
По теории Эйнштейна никакого абсолютного Времени не существует, каждая движущаяся система имеет своё время.
ЧЕТВЁРТЫЙ ХЕРУВИМ ПОДОБЕН ОРЛУ ЛЕТЯЩЕМУ…
Он глава охваченного пространства, в котором помещается всё мироздание. Мир для него – лишь зрелище. После грехопадения для человека непроницаемость в пространстве (полно криками разлуки), в силу которой не только две части вещества, но и два тела живых не могут занимать зараз одного и того же пространства, а необходимо вытесняют друг друга, –globusspatiu (сферапространства – пер. ред.) – такая непроницаемость является озлобляющим пленом и создаёт физическую невозможность вездесущия. А так как пространство лежит в основе всякого человеческого восприятия внешних вещей и труда и всяких политических экспансий, – то это вырастает в какую‑то безысходную тиранию.
Орлий же Херувим Шестикрылый, всё обнимая воедино своим Ангельским смотрением тысячеоким, проникает в бесчисленныеперспективы, психологические и геометрические, подлетая крыльями к каждой душе, к нутробытию каждого атома вещества. В мгновения проходя на крыльях всё пространство, на что потребовалось, чтобы его исходить, жизнь миллионов людей живых и умерших.
У него нет раздела (пропасти) между зрительным и осязающим «Я», как у человека. Он подлетает и к звёздам, не боясь обжечься об них, переступает со звезды на звезду, как мы переступаем с камня на камень, переходя ручей, перелетает и межпланетную бездну, не боясь её бездыханной пустоты, (пустыню, горы). Поэтому если бы уничтожить все вещи, все тела, людей и зверей и даже самоё мироздание, то останется ещё пустое ангельское пространство. Нельзя представить себе отсутствие пространства, хотя можно представить себе, что никакими предметами оно не наполнено. Пространство бесплатно, повсюду однородно, т. е. одна часть его ничем не отличается от другой. Разные ограниченные участки пространства суть только части е д и н о г овсеобъемлющего пространства. Но материальное вещество и пространство не тождественны. Никакое понятие о его внешнем конце не прочно: какие‑то крылья подхватывали нас, тотчас же этот конец рушится, как только мы его мысленно себе представим стоящим перед собою. Пространство – е д и н о и безгранично, вмещая всё наличное бытие. Ибо Херувим этот – е д и н и безграничен, и держава его расстилается перед Престолом Бога Вышнего, и поёт он о Боге: «Разве Я Бог только вблизи, а не Бог вдали? Не Я ли наполняю небо и землю?» (Иер. XXIII, 23–24).
Отделим ли Херувим от этой категории? Да. Когда пространство будет побеждено, он не погибнет, когда будет гибель мира.
В безмолвном полёте пустого времени есть нечто иступляющее и грозное для человека. В безграничном стоянии пустого пространства также есть что‑то жуткое, настораживающее, что давит – загадкой какой‑то сверхчеловеческой власти и тюрьмы без стен.
Силовая энергия причинности, телесное бессмертие родов, время и пространство, – все эти категории невидимые, но действующие, как рок, суть не бездушные атрибуты вещей, не математические фикции, не самосущие субстанции, не отвлеченные слепые объекты, а в конечной тайне своей – живые сверхчеловеческие ипостаси, παντων μεγιστα, Ангелы высшего совета -Μετατρον–ы Богу Творцу. Эти психо–организмы гетерогенны друг другу, но обнаруживая тесную связь между собою и некую таинственную сопринадлежность и неотъемлемость друг от друга, они четверояко держат на себе всю славу Иеговы в творении, оцепеневая труп мира, так что он не смеет пошевельнуться в бытии. И наличное мироздание, поскольку оно после греха остаётся благоустроено среди окаймляющих его загробных бездн, т. е. представляет собой не кошмарный сон, а твёрдый в бытии объединённый и целостный космос, симметрически и разумно согласованный в частях и процессах – одержимо этими четырьмя бого–хвальными Гигантами. Грозно вращая зрачками очей, они видят в каждом из семи моментов творения святое Божие «да будет» и хранят тайну о мире, как изначала благолепном «творении из ничего». И через них всё мироздание как бы обращается в божественную систему вещей, звучащую хвалой, в огненную колесницу слова Творца, катящуюся среди падения демонов и греха человеков, стоящую выше всех человеческих страстей и грехов.
Они внушают интуиции, что мир существует законно и независимо от потомков Адама, что люди не мыслеполагают мир, а что они вдвинуты в него, как в дом, и подчинены неизменным законам.
Казалось бы, если Бог Творец восседает на таких вседержительных исполинах, непоколебимо верных Ему, которые со скоростью лучей света (молнии) обтекают бытие и у которых тысяча глаз и шесть крыл, позволяющих им всюду распространять свою деятельность, то в творении должен сиять праздник Божий и мир. Но на деле не то. На небе противление диавола и тёмных аггелов (приспешников) его, и на земле грех человеческий обнимает всю плоть мира.
Где же сила Херувимов? Стоя столь близко к Творцу, т. е. Живому Источнику покоя и праздника в творении и потому всё видя, как зрительные аппараты гигантские, Херувимы вместе с тем бесконечно далекиот Него, ибо при всём своём всюдубывании в творении и при всём своём все–зрении созданных вещей, когда они, не поворачиваясь, видят даже и что позади их, при всей своей причиняющей энергии и бессмертии, они «покоя не имуще». Они не могут постигнуть и осуществить пакибытие, праздник спасения и весь план нового творения вне их.
Но почему?
Как названные животные на земле являются самыми высшими и самыми сильными, но в н е ш н и м и миру и всем тварям, его наполняющим, – так и зооморфные Херувимы на небе, оцепеняющие мир. Одним мановением воли создавая для подчиненных душевные оковы времени, пространства, причинности и родового бессмертия тела, эти суровые Ипостаси остаются в н е ш н и всему озираемому ими через посредства тысячи очей. Неутомимо всюдубывая, так что вселенная для них как бы одно место, они в н е ш н икаждойпесчинке бытия, посещаемой ими. Они – хранящие, но не творящие силы. Они всеобъемлющи, но державство их не абсолютно, ибо в них нет б о г о п о д о б и я. Бог – вездесущ, а не только всюдубывающ; всеведующ, а не только всенадзирающ; превечен, а не только бесконечен во времени; творчески могущ, а не только всепревозмогающ.
И вот было показано Иоанну, что эти духовные исполины времени, пространства, причиняющей силы и плотского бессмертия родов – не в состоянии застывшей созерцательности, – а они, как четыре бури огненные:
НИ ДНЁМ, НИ НОЧЬЮ НЕ ИМЕЮТ ПОКОЯ, ВЗЫВАЯ СВЯТ, СВЯТ, СВЯТ ГОСПОДЬ БОГ ВСЕДЕРЖИТЕЛЬ, КОТОРЫЙ БЫЛ, ЕСТЬ И ГРЯДЁТ.
Сфера обитания и действования Херувимов не твёрдая земля, где можно стать и сложить крылья для отдыха, а надмирные выси, сфера духовных небес, где можно только парить, ни на минуту не складывая крылья. Поэтому крылья Херувимов были в постоянном движении. Им не нужен тот покой, в который должны по временам погружаться земные крылатые существа птиц. Но им, дрожащим от бессонницы, нужен праздник в творении, он был бы истинный отдых для глаз и мыслей и приют для бесприютных. Теперь же они праздничного покоя не имеют, да и могут ли быть блаженны и праздничны, когда человек – сам богоподобный брат их, –которого Бог поставил над делами рук своих, преступен, слеп и несчастен в позоре (Евр. II, 7; Пс.8, 7). Они множеством очей с выражением ужаса, омерзения и боли смотрят и на землю, и в загробные мраки, её окаймляющие, и молитвенно жаждут увидеть, когда великое обетование о семени Жены исполнится. Но для них это не пассивное зрелище, а премирное богослужение, где сами они должны действовать, ибо по действию их теперь будут совершаться суды Божии на земле. И они, хотя с покорностью преклоняются Богу, но в недоумении пред Его попускающей волей и с грозовым пылом в очах без устали денно и нощно вопиют хвалу Творцу, как Триипостасному, но тайна богоподобия человека и чудо пакибытия для них ещё окутаны туманом. Эту тайну они узрят только в Агнце, в Его страдальческом подвиге Креста и созидательном, и, особенно, в последующем прославлении.
И КОГДА ЖИВОТНЫЕ (сии Ζωα) ВОЗДАЮТ СЛАВУ, ЧЕСТЬ И ПОКЛОНЕНИЕ И БЛАГОДАРЕНИЕ СИДЯЩЕМУ НА ПРЕСТОЛЕ, ЖИВУЩЕМУ ВО ВЕКИ ВЕКОВ, ТОГДА 24 СТАРЦА ПАДАЮТ ПРЕД СИДЯЩЕМ НА ПРЕСТОЛЕ И ПОКЛОНЯЮТСЯ ЖИВУЩЕМУ ВО ВЕКИ ВЕКОВ И ПОЛАГАЮТ ВЕНЦЫ СВОИ ПЕРЕД ПРЕСТОЛОМ…
Примечательно, что старцы, белые как лунь, представителиизначальной природы человеческой, которые совершают это своё служение надежды у Престола, как бы позади Херувимов и следуя за ними. Это показывает, что у них форма мышления, т. е. всеобъемлющая охватная способность и космическое восприятие ещё не воссозданы Христом по человеческому чину, а осуществляются по херувимским образам. И лишь в дальнейшем домостроительстве, когда тайна о человеке будет раскрыта Агнцем на Себе и внедрена в род христианский, – тогда эти прапращуры Христа и Христианства выступят с самостоятельными хвалами и восклицаниями о земле и многострунными песнями (музыкой) о плоти человеческой, а Херувимы в поклонении Агнцу будут следовать за ними (Ап. V,8–14; XIX,4).
Теперь же они, белые как лунь, вместе с Херувимами, не дряхлея и не меняясь в веках, хотя и пребывают у Источника истины и жизни, – тем не менее, Бог для них не вполне открыт и религия их не завершена, ибо беспразднична, так как тайна творения недоступна. Мироздание же, не смотря на то, что оно всё оцепенено в херувимские держалища, не может силами Ангельского смотрения и господства выйти на путь исцеления и пакибытия, т. е. к празднику в Боге. А Херувимы, не зная ни минуты затишья, едва превозмогают омерзение быть тысячеокими зрителями человеческого греха, злобы, позора, страданий и смерти, этой державы смерти среди богоподобных. И вместе с ними и несчетные умы Ангельские трепещут от жажды видеть иные святые зрелища на земле в человецех, но в покорном томлении ждут, как и чем может разрешиться эта Mysteriumtremendum (внушающая ужас, непостижимая тайна – пер. ред.)человеческой судьбы.
Глава 6. Слава Агнца
Глава отсутствует.
Глава 7. Потрясение государственного гуманизма
Как и почему пала Римская Империя? Историки, старающиеся мыслить прагматично, давно задают этот вопрос и отвечают на него приблизительно одинаково. Главными из причин этого падения считают: чрезмерное накопление богатств в руках правящего класса и происшедшее отсюда, обеднение низшего класса, остановка в приросте населения, замена римской крови чужеземной, вследствие постоянных войн привлечение варваров в войска, упадок мелкого свободного землевладения, чрезмерное развитие рабства, развращающее влияние кровавых зрелищ, вторжение новых и новых варварских племён, полудиких и анархических, с севера и пр. и пр. Но в общем все исследователи склоняются к выводу, что Рим погиб смертью вполне естественной вследствие вырождения и старости подобно тому, как падает осенний лист с дерева и как умирает всякий организм.
Апокалипсис жераскрывает нам иное. Империя вовсе не была на пути вырождения. У этого железного колоссасил еще хватило бы на много поколений и веков. События, потрясшие её, подготовлены были не людьми и не ими совершались. Гибель посетила её катастрофично.
Тогда какпроизошло это? Quibusauxiliis (А это значит – пер. ред.)катастрофа вызвана была посторонними карающими ударами в момент полного расцвета Империи. Как Deusexmachine (Бог из машины - пер. ред.)ворвались из высшего плана некие силы, которые вовсе не вытекали из предыдущего развития Рима. Эти силы обрушивались на Империю в период стабилизацииеё наивысшего могущества, когда это человекобожиетолько что развернулось в идиллию самодовлеющей благожелательности ко всем подвластным народам.
«Открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдой», - возвестил апостол Павел иудео-христианам, жившим в убогих лачугах транстевертинских кварталов Рима. Этими словами он бросил пророческую угрозу темной громадеИмперии. И вот теперь, спустя 35 лет, как бы в подтверждение этого, перед взорами апостола Иоанна на Патмосе приподымается завеса над целым рядом приближающихся метаисторических событий – действий гнева Божия, - которым будет дано повернуть весьход жизниязыческих народов на иные пути, более благоприятные для смиренных светильников Ассийских.
Видения Апокалипсиса, содержащиеся в VI главе, и обнимают эти акты небесного вмешательства в дела земли. С загадочнойпоследовательностью развёртывается эта трагедия столкновения вечного добра и зла, правды Богочеловечества и неправды человекобожия, религии побежденной смерти с миражом самоувековечения. Но поприщем борьбы служат уже не тесныегорода Малой Асии, а «вся земля», orbisterrarium (круг земли – пер. ред.), раскинувшийся на три части света.
Господь малых церквей Ассийских Агнец – Лев, стоя у престола Отца Небесного, срываетпечать за печатью с таинственной книги общечеловеческого домостроительства. И с треском каждой печати, как эхо, рушится на земле в плане эмпирическом какая-нибудь из опор поработительногогуманизма Империи. Становится ясно, что опоры эти могли служить «опорами», т. е. казаться прочными только до тех пор, пока Предвечный Бог, сущий на небесах, хранил молчание и не изрекал Своего гневного словао них. После же сего эти четыре опоры: и успокоительная непознаваемость Бога, и бессмертная силаобъединяющих учреждений, и механическая покорность земли кормящей, и естественная данность жизни во плоти, -все эти «опоры» одна за другой вдруг зашатались, и весьсоциальный материкгосударственного гуманизма рухнул, точно Атлантида, погружающаяся в бездну океана. Здесь мы являемся свидетелями правосудия, бесконечно более страшного и непреклонного, чем всякая месть человека. Четыре Херувима – это четыре великих карателя человеческойгордыни; как только она тщится стать богом, они повелевают коням сокрушить человекобожие, поднявшееся до высоты универсальных государственных форм.
Но при истолковании тайны печатей, снимаемых Агнцем, сначала надлежит объяснить, что значили эти к о н и? Кто были те всадники? Где ипподром, по которому носились они? В чем былоих назначение? Почему мстители были на конях, а не на крыльях, не на волах, не на верблюдах, не пешком, наконец?
Это кони – мистические, но, тем не менее, такие, что потрясаютвсё реальное и твёрдое, обращая его в прах разметаемый.
Как одни ангелы подобны тельцу, льву, орлу, - так другие имели вид коней. И это не унижает Ангелов, а лишь даёт понять, что наши земные кони созданы по образу тех коней небесных.
Каждый такой конь не сбрасывал сидящего на немнебесного всадника, не дыбился под ним, а составлял с ним одно воинствующее целое точно святой кентавр, ибо даже масть коней соответствует задачам Всадников.
Всадники же эти – не гонцы, авоители, не вестники, а свершители возмездий. Но в них нет упоения злорадства человеческим страданиям. Нанося удары, они сами остаются чисты, ясны, как лик пославшего их Бога.
Такие кони неоднократно посылаемы были Богом и в древние временана землю, когда народы впадали в подобный же грех гордого самоутверждения. Подобных, если не тех же коней видел пророк Захария, когда им повелено было обойти землю и в его дни. Они запряжены были и в ту же колесницу, которая унесла пророка Илию на небо.
Думаю, что здесь в конях этих следует видеть особые ангельские лики светлые, святые, верные, но здесь служащие орудиями гнева Божия. В данном случае ужасала не природа коней, а миссия, делавшая их неумолимыми разрушителями всей языческой культуры. (Псал. 77, 49).
С грозовым пылом в очах они совершают отомщениеБожие на к о н я х, потому что они против лжи, охватившей всю землю, воинствовали, а конь – лучший пособник в войне: бьёт ногами землю и рвётся в бой. На быстроногих же конях неистовых, а не на волах и не пешком они явились, потому что имело задачей поскорее сокрушить своими ударами веськ р у г действия государственного гуманизма и тем скорее оказать помощь юным церквам Ассийским, которым в ближайшем будущем надлежало расшириться за пределы своих городских стен и подняться до кафолицизма. Не на верблюдах же они были потому, что неслись не по песчаной пустыне, а над зеленеющей и дерзко цветущей землей. На горячих же конях скачущих мчались эти небесные воители, а не летели на крыльях потому, что они поражали человеческую ложь о земле, не отрицая самой земли, как поприща для будущего воцаренияистины, т. е. Града Божия.
Но где же носились кони эти?
Те кони скакали не по площади земли и не в трёхмерном пространстве. Они не подымали пыль по дорогам, не отбрасывали тени, а в той умопостигаемой среде, которая лежит за миром внешних явлений, там, где эти явленияпрямо соприкасались с нуменальною сущностью государственного организма, который заполнил собой миллионы человеческих душ на протяжении нескольких поколений, скрывая от них очертания своего звериного туловища. Кони неистово скакали там, откуда приходилихищные хотенияимыслив души властителей и подданных, господ и рабов, связывая их в одно целое. То общее земное чувствилище, которое от века было закрыто для света Солнца, -теперь распахнулось пред Иоанном, эта не освещаемая Солнцем область, где лежат первопричины больших исторических происшествий, не зависящих от воли человека. Вот где скакали эти кони. Пронизывая бессолнечное подполье душ, кони снастоящею воинской яростью несли всадников, направляющих удары на Империю и гуманизм, и вместе с тем на многие миллионы тех людей, кто внутренне был одержимэтим гуманизмом.
И, разумеется, ни о каком противоборстве человека тут не могло быть речи. Возникает вопрос: почему не сказано, что по снятии каждой печати является такой-то Всадник, а показаны к о н и определённой масти и потом уже всадник, будто всё ударение тут на коне?
Так и надо. К о н ь ведь здесь является, как Πρώτος (первый, основной -пер. ред.), потому что каждое бедствие это потрясало государственный гуманизм именно в с е о б щ и м о б р а з о м, но оставаясь на плоскости Империи.
Что же значит это?
Чтобы унять наивно-чудовищную дерзостьчеловекобожия ипреступлений, связанных с ним, надо было посетить весь orbisterrariumповсюдным откровением грозного бытия Божия, повсюдныммимовольнымнасильством меча междуусобного, повсюдным непредвидимым голодом, повсюдной неотвратимойэпидемией чумы, т. е. являтьсяздесь и там, и близко и далеко, бросаясь от города к городу, от провинции к провинции, ноне отрицая самого физического плана единой земли, - для этого нужен именно к о н ь, скачущий неустанно над всем этим становищем лже-объединенного человечества. Только коням могла быть дана такая задача: поразить некое целостное существо, разлегшееся в душах народов и племен на пространстве всей знаемой земли, - поразить это существо, не собирая воедино этого множества человеков, как неспособных к иному лучшему собиранию, творимому в Церквях Христом.
Вот почему это всеобщее посещение совершается на к о н я х, т. е. на живых орудиях в с ю д у б ы в а н и я на земле. Это, как я покажу ниже с исчерпывающей правдой, исполнилосьна судьбе Римской Империи.
Но всё-таки, почему конь белый, конь вороной, конь красный и конь бледный?
Общее чувство благополучия жизни у человека – иррационально. Оно вовсе не создается из суммы так называемых «отдельных случаев», хотя бы этих отдельных случаев и было величайшее множество. Чувство злополучияжизни, как таковое, никогда нельзя людям доказать их личнымопытом и из «отдельных случаев», ибо каждый человек, сходя в могилу, может сознавать несчастным себя, но всё-таки видеть других счастливыми, или по крайней мере находящимися на пути к счастью…
Каждый отдельный момент жизни, хотя бы у всех людей, может быть ужасным, но жизнь от этого может рисоватьсятем более в светлом и привлекательном ореолеи влечь к себе. Эти же испытания, чтобы производить впечатление не единичных мелких фактов, не горестных случайностей, не местных и временных неудач, а ударов о б щ и х, должны были выпячиваться вперёдименно своей энергичнейшейвсюдубывающей стороной, т.е. к о н я м и.
Человекобожие Кесарей стало государственно-универсальным при помощи животно-конной тяги, переживаемой в воинской ярости и возведённой в систему. И вот теперь, как бы в противовес этому, выступила конная же тяга, но иная – мистическая Ангельская. Грозное откровение бытия Божия и победы над смертью, непредотвратимые вспышки военных мятежей, фатальность голодов, мимовольная смерть от чумы, - все эти испытания, чтобы явиться всеобщими посещениями, - также брали на себя муку пространства и также в воинской ярости скакали на быстрых конях. Без коней это были бы только единичные несчастные «случаи», каких бывало немало и прежде в истории Рима; на конях же – это было потрясение всеобщих основ бытия. Вот почему за каждым бедствием данного днячудился некто мстящий, воинствующий, бегущий из конца в конец земли. Он мчится так быстро, будто вихрь ему служит, вихрь окрыляет коней. Этими бедствиями потрясаемо быловсё обширнейшее тело Империи то здесь, то там. А почему здесь? Почему там? И где завтра? Оставалось непонятно дляпоражаемых. А между тем удары эти никак не могли быть принимаемы за стихийные слепые случаи. Тут чудился план, не опрометчивая стратегия, благоприятная только «этим христианам».Как комета, появляющаяся на небе, сразу притягивает к себе общее внимание, будя тревогу и страх, так и мистические кони те, носящиесяпо всему ипподрому Империи, вырисовывались взору Иоанна на первом плане. Ибо они-то и создавали для самоупоённогочеловекобожияу ж а с ж и з н и таким, что от него «некуда было уйти» и который, губя рационализм века, стал чудиться разуму власти и подвластных народов, как о б щ а я правда о злополучии человеческого существования на земле.
Это не была паника, возникающая вследствие неожиданности событий. Паника побеждается воздействием разума и усилием воли. Это же было вновь обретённое умное отчаяниежизни у людей власти, стремящейся к вечному существованию при отрицании победы Христа над смертью.
Но кто кроме Иоанна видел коней тех? Где? Когда?
И под раззолоченными потолками Палатина, и в уединённых домах философов, и на полях латифундий, и в низеньких лагерных палатках на далёких окраинах, - всюду маячили эти тени ветхозаветных заклятий и прещений, столь чуждые уму прежних бесстрашных поколений квиритов. Маячили, навевая самые мрачные предчувствия и распространяя над Империей трагическое небо Библии. Всеми чувствовалось, что это теперь мстят не языческие «боги» - идолы, которые «суть ничто», а тот неведомый Бог, Единый и Истинный, от века Сущий Бог ревнитель Иегова, которого они не знали, в безумии презирали.
Чувствовалось, что от Предвечного Источника Единого высылаемы, из Его небесных конюшен, те кони, неистово верные задачам, возложенных на них. И лица всадников (загнут уголок, которые? (неразб. без признака?) низменного наслаждения причиняли страдания другим, суровы, глаза устремлены к одной цели, как во время ристалищ. Они много раз огибают арену, то обгоняя друг друга, то действуя рядом, то становясь почти осязаемы, то растут, то медленно тают. На небе рукоплещут им, а на земле плачут от них. Эти карающие существа носились как ночные видения над землей.
Со стилем в руке и вощеной дощечкой на коленях, Кесари выслушивали ужасные донесения, идущие из хлебороднейших провинций, из счастливых городов, из лагерных стоянок на границах, пытались по-прежнемуобводить «взором власти» столь знакомый им orbisterrarium под солнцем, но не могли больше узнать его. Под копытами этих коней некогда славные города, блиставшие великолепием, теперь лежали в руинах, везде тлели груды окровавленных тел, кругом расстилались иссохшие нивы, заносимые прахом. Пустыней глядела земля.
Прерывая сон, эти властители с факелом выходили и вглядывались в небов надежде увидеть силуэты этих мстителей, нос поникшей головой возвращались на ложе, ничего не увидев. И римлянам, колоссам здравомыслия, казалось, что они сходят с ума.
Реальность этих карающих кентавров чувствовалась ими и днём ярче, чем все земные вещи: на них не смотрели, а продолжали видеть внутренним зрением.
Так кони раскрыли зияющую бездну под всей пирамидой власти, создавая г о с у д а р с т в е н н о е убеждение в злополучии человека на земле. И теперь довольно было кому бы то ни было стать у этой власти, чтобы жизнь открывалась взору не в триумфальном блеске, как в начале Империи, а как сплошное и безысходное страдалище и связанность человека пред лицом иных высших и гневных сил.
В истории Рима, насколько мы её знаем с фактической стороны, именно таково было следствие потрясения государственного гуманизма Империи. Однако был ли этот гуманизм теми конями и всадниками побеждён до конца на веки? Нет, Апокалипсис говорит, что его внутреннее существо оказалось только ранено, но еще способно кжизни. Скрывшись на нескольких веков под поверхностью взбаламученного переселением народов моря, оно под водой продолжало свою работу в подполье душ других людей и на иных условиях. И потом к изумлению его снова узрят, в другой эпохе, когда он опять явится в качестве пожирательного аппаратапод Римским папством, создавая ему личину полноты католического Христианства. И только в далёком будущем по благовестию «Вечного Евангелия», как пророчествует Апокалипсис, этот «зверь из бездны» будет побеждён окончательно, брошен в озеро огненное и околеет вечною смертью.
После сих вводных объяснений, я могу приступить к истолкованию тайны каждой отдельной печати и показать карающие удары всадников этих и научить улавливатьухом топот тех же коней и в наши дни, также требующих возмездий.
Глава 8. Первая печать
Я ВИДЕЛ, ЧТО АГНЕЦ СНЯЛ ПЕРВУЮ ИЗ СЕДМИ ПЕЧАТЕЙ, И Я УСЛЫШАЛ ОДНО ИЗ ЧЕТЫРЕХ ЖИВОТНЫХ, ГОВОРЯЩИХ КАК БЫ ГРОМОВЫМ ГОЛОСОМ ИДИ И СМОТРИ.
Кто это повелевает Иоанну смотреть на землю? Это повелел шестикрылый гигант духовный, день и ночь восклицающий in exemplis (в напоминание, предостережение – пер. ред.) мистическим рыканием львиным о том, что божественна не всемогущая тварь, а всемогущ и всесилен Бог Саваоф, который был, есть и грядет, что Его могуществом смерть побеждена.
Во свете этого воинствующего откровения тварная мощь Римского человекобожия, считавшая себя «железной», но которая была основана на том, что никакого Бога нет, и возможно создать путем приложения одной жизни смертной к другой длительное бессмертие учреждения власти – должна была заколебаться и рассыпаться во прах…
И Иоанн по знаку этого Херувима стал смотреть вниз. И вот там на всем протяжении земли он увидел: КОНЬ БЕЛЫЙ И НА НЕМ ВСАДНИК, ИМЕЮЩИЙ ЛУК, И ДАН БЫЛ ЕМУ ВЕНЕЦ И ВЫШЕЛ ОН КАК ПОБЕДЕНОСНЫЙ И ЧТОБЫ ПОБЕДИТЬ…
Кто же был этот всадник? – Это Апостольский лик, но не в его отношении к созидаемым общинам верующих, и не в его борьбе против иудеев и лжехристиан и против язычников, а в его отношении к человекобожию и императорской власти. Символ этот, как собирательное стекло, преломляя лучи беспредельного Солнца Правды – Воскресшего Христа, будучи наведен из наших дней на далекое умолкшее прошлое, воскрешает это прошлое и заставляет говорить…
На оборотной стороне первого листа, карандашом
= Ждали, не захрустит ли песок под их ногами… Ах, красны ноги благовествующих истину.
= Тут решалась проблема в высшей степени важная, философская, гносеологическая: представляет ли собой власть Кесаря высшую последнюю инстанцию, к которой только и может апеллировать человеческая мысль, или же, напротив, сама власть нуждается в утверждении, утверждении Богом, религией и тем самым является не абсолютной, а производной? Очевидно, это вопрос теории познания. Теория же познания заставляет думать, что приоритет власти чисто фиктивный, что вся она основывается на таких предпосылках, которые могут быть поколеблены. Тогда на очередь становится другой вопрос, связать факт власти с откровением Христовым так, чтобы эта власть входила в него или как часть, или как материал, или как орудие.
=Тут идёт борьба с возведением в абсолют человека, с превращением его в человекобога или сверхчеловека… противопоставляя ему мировоззрение, подчиняющее власти высшему началу. Стрелы, стрелы, стрелы sagittae ignеae <c лат. огненные стрелы – пер. ред.>.
= Иногда они воображали, будто совершают воздушные путешествия bilocatio<быть одновременно в двух местах – пер. ред. >
= Павел постоянно намекает на свою физическую слабость. Он изображает себя человеком, который едва дышит, больным, истощенным и при этом робким, не представительным, не внушительным, не обладающим ничем, что производит эффект (1 Кор. II,3; 2 Кор.1,8-9; Х,10; ХI,30; ХII,5, 9-10; Гал. IV,13-14)
Что же узнаем мы? В этих 20 словах выражена вся сокрытая от очень внешнего историка тайна Апостольского служения в его налетах на государственный гуманизм Империи. Меня некоторые готовы будут спросить: да были ли такие налеты? – Отвечаю. То, что нам не передано ни в посланиях апостольских, ни в книге Деяний и казалось навсегда утраченным, ибо сочинения ранних христианских писателей совсем мало оставили нам сведений об Апостолах, это здесь сказано и показано.
Какое же отношение имел этот конь белый к Апостолам? Подобно тому, как длинный преемственный ряд епископов каждой городской общины мистически связан был единым звездным Ангельским Ликом, чем создавалось бессмертие церковного предания здесь на земле, так и сосуществующее множество Апостолов мистически объединено было единым сверхчеловеческим ликом. Верховных апостолов самовидцев было 12, меньших 70, а малых, т.е. благовестников, без числа. Разойдясь в далекие страны, они больше в Палестину не возвращались. Но кто они были?
Это были не нелюдимые философы, не шепотные учителя тайн при закрытых дверях, не проповедники с постоянных кафедр. В каждом из них своеобразный человеческий лик вдохновенного свидетеля был умножен на некий энергичнейший двигательный коэффициент – конно-ангельской природы, который у всех Апостолов был один и тот же. Конь белый. И этим создавалось единообразие их действования в то время, когда они не могли даже
На обороте 2-го листа карандашом:
= На земле появилось новое поколение таинственное, неведомое, никогда невиданное, для них нет государственных границ. Везде образуется вокруг них новое общество: лучше, чище, благороднее. Вестники Его везде уже в пути. Они обещают, что расцветут пустыни, дерево даст плоды. Да, садом будет Земля!
= В торопливых и весьма не художественных посланиях, где одна строка, одна фраза гонит другую, ведётся рассказ, словно его излагает, едва переводящий дух, истомленный быстрой ходьбой, ворвавшийся в комнату человек.
= Апостолы – чуждые настоящей политике – верили, что Империя приходит к концу, но они не видели будто бы необъятных ресурсов её…
=Кесарь это был путешествующий по Земле (Адриан) и знаменующий свой приезд благодеяниями
= Быстроногое заблуждение христиан завоевательное, странствующее
=Единство империи было предварительное условие всякого великого религиозного прозелитизма, отнявшего..
=Белоконный архангел – он вызывал…. Над ним заблестел ореол победы над роком, над волею судьбы.
(л.3) обмениваться ни посланиями, ни живым словом правды друг с другом за дальностью расстояния. В других отношениях столь несхожие и по степени таланта, и по темам проповеди, и по месту действия, и по составу слушателей – в движении же это один стремительный лик. Ибо не слушатели искали их и не они созывали к себе слушателей, а сами двигались в неведомые города или шли к незнакомым людям, никогда не покидавшим своего домашнего очага, и, двигаясь, ощущали себя в мистическом подобии друг другу. Вот в чем Апостолов единоправие, о котором поет Церковь.
Бесстрашно беря на себя везде муку пространства, с непостижимой быстротой для тогдашних путей сообщения, точно движимые какой-то нечеловеческой силой, появлялись они в Малой Азии, Кипре, Македонии, Ахайи, Италии, Понте, Вифинии. В их посланиях мы встречаем много названий городов, но нигде ни слова об их живописном местоположении, ни о культурных особенностях жителей, ни об исторических типах. Как бы ничего не видя этого, они поглощены были одной мыслью об Иисусе. Учили о Нём уста к устам, всюду завязывая личные отношения с верующими, лично выслушивая исповедь каждого в грехах, отпуская эти грехи (Деян. ХХ, 31; 1 Фес II, 11) именем Христа распятого и Воскресшего и повсюду зарождая в душах победу над смертью и подвигая на новую жизнь, озаренную дарами Святого Духа. «Шедше, убо научите вся языки земные» - этот завет Христа в них нашел своих подвижников.
Это было целостное многолюдное движение благовестническое, не знавшее передышки и устали, и именно движение, странничество, неистовое бегунство являлось настолько существенным в апостольском подвиге, что известный памятник начала II века ή ώ ώ άόω («Поучение двенадцати апостолов»- пер. ред.) прямо говорит, что истинного апостола следует отличать от ложного по (л.4) тому, если он проживет на одном месте не более 3 дней. Можно себе представить стремительность учительной бури. Fugitivi (беглые, дезертиры – пер. ред.) – с язвительной насмешкой называли их враги (Лукиан). Разумеется, это требовало немалых жертв и от верующих. «В нуждах святых принимайте участие». «Ревнуйте о странноприимстве» (Рим. ХII,13) «Будьте страннолюбивы друг ко другу без ропота» (1 Пет. IV, 9). Такие увещания показывают, что постоянно возрастающее требование гостеприимства бывало иногда в тягость некоторым общинам. «Ты как верный поступаешь в том, что делаешь для братьев и для странников» (3 Ин. I, 5). «Мы должны принимать таковых, чтобы сделаться споспешниками истины» (3 Ин. I, 8).
Вероятно, не раз сев на придорожных камнях, эти странствующие, не имея где преклонить голову, благовестники плакали: одежда их была в лохмотьях, лица - загоревшими на ветру, обувь изношена, ноги в крови, в болячках, а стадии пути еще растягивались далеко. Но вдруг подхваченные какой-то святой, ревнивой, нечеловеческой силой, опять вставали и, обтирая на ходу обильный пот, двигались дальше. «О, красны ноги благовествующих…»
Только это и делает для нас понятным, что в те дни путем устного слова и личного воздействия, при всевозможных препятствиях со стороны иудеев и всех философов, без всякой помощи со стороны каких-либо из существующих организаций, в столь короткое время весь языческий идолопоклонный мир был действительно пронизан точно молниями откровением о Воскресшем Христе, о бытии Единого Истинного Бога, и напоен чувством Евангельской радости близости ко Христу.
Что же это был за Всадник? И как он исполнял свое дело? (л.5) «Я принёс на землю не мир, но меч» - говорил Христос ученикам неоднократно. «Не любите мира и всего, что в мире», «Мир во зле лежит». «Хорошо, что ты ненавидишь дела Николаитов, которые и Я ненавижу» - говорит Он по вознесении на небо ефесянам.
Непримиримая и радикальная борьба со злом, - этот завет с первых дней составлял душу христианства. «Продайте лишнюю одежду и купите меч».
Никогда еще от начала мира не появлялось среди людей учения более стремительного боевого завоевательного и дающее право требовать от верующего всяких жертв, вплоть до жизни во имя победы дела Христа. В каждом деянии Апостолов, в каждом послании до сих пор чувствуется этот воинственный пыл, который создавал тогда героев благовестия и учил не бояться никаких опасностей. «Мужайтесь, Я победил мир…» В торопливых и весьма не художественных посланиях, где одна строка, одна фраза гонит другую, ведется рассказ, словно его излагает едва переводящий дух, истомленный быстрой ходьбой, ворвавшийся в комнату, человек. Апостольский лик и был этим Воителем, скачущим на белом коне. Но почему конь тот был белый?
Апостолы были люди арены, ристалища конногоЭто быстрое мистико-конное движение из конца в конец Империи, создавая в сознании Апостолов и врагов их, ибо они везде, в сущности, иллюзию вездеприсутствия, не надмевало их и не ожесточало. Ибо не в этой всюдубывающей широте своих воздействий они полагали главную цену дела, возложенного на них. Другие религии распространялись обещаниями мифа, разжиганием фантазии, обманом, подкупом, лестью, ложным утешением в скорбях и потаканием страстям. У Апостолов было не так. Везде и всегда столь быстрое и обширное соприкосновение с действительностью надмевает, ожесточает и загрязняет или приводит к глубокому разочарованию в жизни. (л.6) А тут орудие всюдубывания – конь – оставалось до конца чистым, чуждым пороков, не запятнанным ни пустой жадностью к приключениям, ни жаждой мести, наживы, похотливых домогательств власти, ни погоней за славой.
Напротив, «Для меня смерть - приобретение», - восклицает Павел. «Мы не сильны против истины, но сильны за Истину» (2 Кор. ХIII, 8).
И вот эти Апостолы, которые запрещали месть врагам и советовали лучше оставаться «обиженными, нежели обращаться к суду» (1 Кор. VI,7), чем больше путешествовали, тем больше видели зла, одерживают победу за победой, какие бы препятствия не стояли пред ними.
Но это была война не кровавая, а гораздо более тяжелая, именно борьба против религиозного заблуждения, магии нечестия и скотского распутства (1 Фес. II,3; 1 Пет. IV,3).
Вот почему конь, на котором Апостолы, пронизывая тьму века, перебрасывались от города к городу, сверкая серафической белизной, был подобен облаку серебристому, едва касающемуся земли. Не этот ли конноподобный Архангел перенес Филиппа чудом за 30 верст в Газу? Не он ли промчал и Петра сквозь стены тюрьмы в Иерусалиме? Павла в Филиппах? Кто из христиан и когда понимал так Апостольское служение? Церковь.
На обороте листа карандашная запись:
Канон святым апостолам. Творение Кир. Феофана
Песнь 4-я, тропарь
«Навел еси на море кони твоя избранная, человеколюбче, злоречь воды возмущающая и всем разум твой истинный возмущающий..»
Составлен Феодором – Феофаном (братья) (начертоных) в ереси иконоборчества раздроблением челюсти ..(неразборчиво)
и нею они пели
«Явльшеся сами якож стрелы острые изощрени, апостолы, вражи разменныя,
стрелы злобы моея ныне бугасите (бросайте - пер. ред.) и помышление мое утвердите»…
Канон Архангелам
Песнь 4-я. Ирмос:
«Всел еси на кони апостолы твоя, Господи, и приял еси руками твоими узды их,
и спасение бысть еждение твое верно поющим: Слава силе твоей, Господи»
Тропарь.
«Всел еси на Ангела, якоже на кони, человеколюбче, и прият рукою твоею брозды их, и спасение бысть еждение твое непрестанно вопиющим: Слава силе твоей, Господи»
В «Минее общей» это в службе святым Ангелам
Но как же творил свое дело этот конь? Как конь, он не раскрывал тайну нравственной победимости пространства, и, как конь, неустанным и стремительным движением своим как бы принимал и подтверждал механически-конную победимость пространства. Но принимал ее не как последнюю истину о мире, ибо нес на себе (л.7) проповедь о Воскресшем, в котором состоит нравственная победа над пространством.
Он нес Апостолов в самую толщу народных масс, где так трудно бывает пришлецу разглядеть отдельные лица. Здесь Апостолы сеяли совершенно неожиданное для язычников познание о Едином Боге и Христе распятом, иудейского первосвященника, не как мятежном Прометее, похитившем неба огонь, а как о Единородном Сыне Предвечного Отца, взявшего на себя грех мира и т.д.
Эти внушения, главным образом, были принимаемы людьми злополучного класса и массами рабов больше все ός άάς (необразованный народ – пер. ред.). Откровение Евангелия давало вкусить сердцам этих подавленных людей восторг духовного отпущения на волю. Ибо апостолы не только проповедовали «о» свободе, а созидали эту свободу, как новое бытие (1 Тим. II, 2), так что для нас иногда звучит скорее иронией увещания Апостолов рабам и слугам, чтобы они продолжали по-прежнему повиноваться своим господам, ибо с первым прикосновением Христа к сердцу господ уже не было. Раб нередко бывал пресвитером в том собрании, где его господин состоял оглашаемым.
Это-то и было в уязвление государственной власти, которая вся держалась на порабощении не только телесном, но и духовным.
Государственная власть в человекобожной гордыне своей долго не замечала переворота, происходившего повсюду в низах народных. Когда же заметила, то увидела в сложившихся общинах не только смиренные святые нравы, но и новую независимую бесстрашную душу… и решила, что это бунт, устраиваемый этими «всесветными возмутителями», которые стараются вбить рабам какие-то бредни, которые слышатся в наших ушах до сих пор. С хохотом повторялись на всех ступенях власти крылатые слова, (л.8) что и у рабов завелся свой бог, какой-то Иисус, про которого говорили, что Он убит, но потом оказалось, что Он жив (Деян. ХХV, 19). Но хохот этот скоро превратился для Империи в стенания и слёзы.
Иоанну было показано, что белый Всадник тот вышел на арену как ПОБЕДОНОСНЫЙ И ЧТОБЫ ПОБЕДИТЬ. Изумительные слова эти. Действительно Апостолы вышли на дело с воинственным пылом. У них была психология неукротимых завоевателей: сам ап. Павел – это был своего рода Тамерлан, не знавший различия между «хочу» и «могу». «Все могу в укрепляющем меня Иисусе» - восклицал он (Фил. IV, 13) после того, как основал эллинское христианство. Под конец же дней кроткому Тимофею он завещает: «преподаю тебе, чтобы ты воинствовал с нами как добрый воин». «Переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа». «Никакой воин не связывает себя делами житейскими» (2 Тим. II, 3-4) – внушает этот умирающий воитель - Лев своим преемникам. – «Ибо мы, ходя по плоти, не по плоти воинствуем. Оружие воинствования нашего не плотские, но сильные Богом на разрушение твердынь». «Ими ниспровергаем замыслы и всякое превозношение, восстающее против познания Божия» (2 Кор. Х, 3-5).
«Наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего» (Еф. VI,12).
А кто же, как не человекобожная Империя была миродержателем тьмы века сего? Какая же это была борьба с властью? Словом. (л.9) Во всей истории умственных стремительных движений человечества нельзя указать словесной борьбы и агитации более радикальной, более святой и бескорыстной, чем эта борьба Апостолов. Они не брали с собой ни хлеба, провизии, ни денег, ни котомки, ни смены обуви, ни даже палки (Мр. VI, 8; Мф. Х,10; Лк. IХ, 3), ни воды в засушливые точки.
В те времена приёмы словесной борьбы были до крайности деморализованы. Повсюду философы, как псы, грызлись между собой, ругая друг друга острыми и отвратительными словами, с истинно языческой подлостью поносили и, высмеивая, устраивали западни друг другу. А тут – безупречность приёмов полемики, чуждые всякой грязи житейской и подвохов, своекорыстных расчетов и желания превознестись. Первое правило было отсутствие подготовленных речей. Святой Дух внушал проповеднику, что ему говорить в каждом собрании. Ни мести против иудеев, ни злобы, ни сарказмов над тупоумием и бессилием язычников.
«Александр медник мне много сделал зла» (2 Тим. IV, 14),- вот, кажется, самое острое сетование, которое встречаем мы. Отовсюду гонимые, везде оклеветанные, неоднократно бросаемые в тюрьму, побиваемые палками римским ликтором, камнями иудеев, они не прибегали ни ко лжи, ни к клевете, ни к человеческому покровительству, ни к хитросплетенным доводам, ни к насилию, ни к махинациям через подставных лиц. Напротив, «не надейтесь на князи и сына человеческие, в них же нет спасения». Нельзя даже себе представить, чтобы эти люди в деле утверждения веры могли идти не прямыми дорогами и принимать на себя какие бы то ни были личины.
Никогда они не старались затемнить ум своих невежественных и доверчивых слушателей испугом пред громовыми откровениями, которых они были носителями. Напротив, они всюду разоблачали дурман магов, суеверие жрецов, лже-свободу гностиков – довольно вспомнить Кипр, Листру, Ефес - и нигде не высмеивали языческих богов, что делали с таким легким сердцем поздние апологеты. «Ревнуйте о дарах больших, и я покажу вам путь превосходнейший», - говорит Павел (1 Кор. ХII, 31), и, описывая чудеса любви, как самой верной завоевательной силы, он обнажает свое сердце. И свет его души прямо белеет сквозь его писанные слова, образуя над ним как бы стоящее зарево. Всё это (л.10) отвечало серафической белизне коня.
Но об этом Всаднике сказано, что вышел КАК ПОБЕДОНОСНЫЙ И ЧТОБЫ ПОБЕДИТЬ… И ДАН БЫЛ ЕМУ ВЕНЕЦ… Похож ли был Павел на победителя? Он постоянно жалуется на свою физическую слабость, он изображает себя человеком изможденным, слабым, болезненным, жизненные нити которого готовы порваться каждую минуту (1 Кор. II,3; 2 Кор. I,8-9; ХI,30; ХII,5, 9-10; Гал. IV,13-14) и тем не менее, Малая Азия была колыбелью этих триумфов, и за 30-40 лет все низы Империи были захвачены новым учением: cинагогальные собрания, торжища, площади, места, где совершались казни, дороги, странноприимницы, притоны нищеты, военные лагеря, гладиаторские казармы, гребные галеры, невольничьи рынки, судилища, дворцы наместников в провинциях, тюрьмы, больницы и даже корабли, плывущие в морях…
Когда ап. Павел прибыл в Рим, то тамошние иудеи, жившие в Транс-иберийском предместье, заявляли ему, что «теперь об этом учении везде спорят» (Деян. ХХVII, 22). И действительно, в скором времени ап. Павел уже посылал отсюда привет своим ученикам в далекие Филиппы от «святых из кесарева дома» (Фил. IV,22), т.е. чертогов Палатина.
Но самая поразительная черта этого воинствования – это его ни с чем несравнимая по быстроте повсюдность… «Во всю землю изыде вещание и во все концы вселенной глаголы их» - писал ап. Павел христианской общине в Риме (X,18). «Не имамы зде пребывающего града» (Ев. ХIII,14)… «Горе мне, аще не благовествую»(1 Кор. IХ,16). (Пс. ХVII,37): «Ты расширяешь шаг мой подо мною, и не колеблются ноги мои». «Задняя забывая, устремляюсь в передняя» (Фил. III,13).
Несмотря на то, что они большую часть пути проходили пешком, иногда едва влача сандалии от утомления per pedes apostolorum (с лат. ногам апостолов – пер. ред.) в мистической сущности апостольского служения чувствуется коническое начало, святое исступление быстрой скачки. (л.11) Таковы были эти странные огненно-язычные люди со шрамами на спине и с болячками на ногах. Говоря на всех наречиях, всегда поспешая из города в город, ко всякому являясь в страшный час душевного кризиса, они возвещали темным язычникам о бытии Единого Бога Отца Предвечного и о крестном страдании за наши грехи Сына Божия и Его победном воскресении из мёртвых во спасение всем народам. Целый цикл этих неслыханных вещей они передавали с такой прямотой, силой и ясностью, что у верующих волосы подымались дыбом от сладкого ужаса откровения. Без всякого уговора между собой, эти странствующие учителя везде выступали с поразительной согласованностью, как единый лик всаднический, скачущий на коне бела.
Но сказано, что этот всадник вышел с ВЕНЦОМ НА ГОЛОВЕ КАК ПОБЕДОНОСНЫЙ И ЧТОБЫ ПОБЕДИТЬ. Как понимать это? В этом КАК слышится некоторое ограничение. Действительно, это ограничение было. Апостольский лик вышел на арену истории с полной верой в скорую победу. Это были пророки близкой кончины мира, «впрочем, близок всему конец», - прерывает свои увещания ап. Пётр мало-азийским христианам (1 Пет. IV,7). «Дети, последнее время» - восклицает Иоанн (2 Ин. II,18). «Ибо немного еще и очень немного (л.12) грядущий придет и не умедлит» - писал ап. Павел евреям (Х,37). «Пришествие Господа приближается»- уверял также ап. Иаков (V,8).
Все апостолы думали, что довольно будет им огласить словом Евангелия главные города Империи, и задача христианства на земле будет исчерпана.
Всматриваясь в их дела и перечитывая их послания, никак нельзя было думать, что после них Христианству еще предстоит иметь почти двухтысячелетнюю историю со столь загадочной сменой эпох, размежеванных неожиданными катастрофами.
Вот почему об этом Всаднике и было сказано Иоанну, что он вышел КАК ПОБЕДОНОСНЫЙ И ЧТОБЫ ПОБЕДИТЬ, а не сказано, что он «победил».
Так неужели же это сознание победы у апостолов было самообольщение? Неужели они были лжесвидетели? Нет! Сказано, что Всаднику тому был дан ВЕНЕЦ. Огненная проповедь апостолов быстро распространялась по всей земле, везде побеждая и все превозмогая. Величие этой победы можно себе представить, только измерив также и психологические трудности, которые стояли против них.
Язычников влекла красота, а они начертывали толпе слушателей для поклонения зрелище отвратительнейшее: распятого и изувеченного нищего – какого-то иудейского Раввина. Людям нравится то, что обещает чувственные наслаждения, а они звали язычников к (л.13) умерщвлению плоти и воздержанию, и лишениям. Люди жаждут успеха в жизни и торжества, а они поставили целые общины под постоянную угрозу нищеты и тысячи людей послали на мученичество. Для матерей в семьях они сделали этого «Царя Назарейского» и за тридевять земель жившего, дороже, чем собственные дети, для братьев дороже, чем все их кровные когнаты, для жен дороже мужей, для друга дороже всех вчерашних сотрапезников - друзей. Они с огненной стремительностью переворачивали верх дном все человеческие привязанности, все естественные связи и тяготения, веками укоренившиеся в человечестве; и, проносясь на белом серафическом коне среди этих душевных развалин, Павел восклицает: «Благодарение Богу, который всегда дает нам торжествовать во Христе» (2 Кор. II,14),
( зачеркнутый абзац: и, действительно, когда его слушали эти вчерашние идолопоклонники, то у них дыбом становились волосы, вместо которых, казалось, воткнуты в голову пчелки, а сердца наполнялись трепетанием неизъяснимого восторга.)
От одних побед апостолы переходили к другим, не зная поражений. Апостольская проповедь по всей линии своей проникнута была чувством своего неизмеримого превосходства над противниками: в познании Бога, в молитве, в мудрости жизни, в мужестве духовном и физическом, в самоотвержении, в чистоте, в нежности, в умственном могуществе. Кто только противостоял им, - все должны были складывать оружие.
Бешеные интриги раненой синагоги, чужой язык, неведомая обстановка впервые посещаемого города, предания местных языческих верований, цепкие сети корысти, насмешки скептиков, обольщения чувственности, приманки чародейства и гнозиса, и, наконец (л.14) ни с чем не сравнимое и подавляющее обаяние государственного человекобожия Рима. Вот сквозь какие заграждения прорывался этот воинственный всадник.
Христианство с первых шагов заявило себя, как львиная вера, как религия силы, победы, а не бессилия и поражения, преодоления всяких противодействий, а не капитуляции пред лестью и безобразием жизни. «Попирать будешь василиска и аспида», не бояться ядов и наваждений – вот его путь. Недаром Иоанну снятие первой печати показал Лев.
А между тем, когда под конец апостольского века стало выясняться, что до полной победы Христианству далеко, то нам показано, что Иоанн зарыдал и много плакал перед Престолом Божиим. Вот почему про Всадника этого иначе и нельзя было сказать как то, что сказано: что он вышел КАК ПОБЕДОНОСНЫЙ. Это «КАК», однако не значит, что вместо победы Всаднику этому пришлось понести поражение, а то, что Всадником этим еще не закончена будет битва за то, чтобы царствовать миром соделался царь Господь Иисус Христос.
Чего же еще не доставало тут?
Если главная сущность учительного подвига Апостолов заключалась в родильных муках, то надо сказать, что этих родильных мук по отношению к власти государственной «самовидцами Христа» тогда пережито не было. Тогда не ясно было, да и возможно ли это?
Эти родильные муки в дальнейших столетиях будут пережиты всею Церковью, в целом её составе, как Женой, когда из страдальческих недр Ее родится подлинно-христианская Верховная власть, - «Чадо, имеющее пасти вся народы жезлом железным».
Теперь же, пронизывая сумерки умирающего язычества, Апостольский Лик носился на этом коне белом, и все битвы его состояли в словесном воинствовании против (л.15) заблуждения, неведения, лжи и всякой скверны. С первых дней христианства везде, и у апостолов и у верующей массы, чувствуется наивное убеждение, что победа достигнута будет только словесными ударами, без ближайшего столкновения с главным предметом борьбы, т.е. верными человекобожной Империи, без ударов меча, льющего кровь, красную теплую человеческую кровь, хлещущую из ран. Ибо самый предмет этого преодоления для Апостолов составлялся вне их, чуждым, точно в бытии этого Левиафана не были причастны ни они, святые ратоборцы, ни толпы уверовавших рядовых язычников... Человекобожная Империя… и «якобы» ώς - нет в греческом тексте побеждающий Всадник – вот две борющиеся стороны. Они в этом состязании были внешними друг другу. Но борьба между Апостольским Ликом и Левиафаном Империи не была такова, что все утверждения и все отрицания, вся истина и вся ложь были поделены между обеими тяжущимися сторонами.
Апостолы не только сеяли семена Евангельской жизни в общинах. Всадник этот имел ЛУК бранный и СТРЕЛЫ. «Я вложил…….,яко стрелы…..(неразб.)»
Это оружие, при помощи которого поле войны значительно расширяется. Оно служит для поражения врага на дальнем расстоянии. Что же значило это? Кроме ударов по телу, по имуществу, кроме стрел насмешки, сатиры, клеветы, есть стрелы убийственной правды.
Они разят далеко и высоко. Апостолы знали, что Евангелие и есть страшный меч… Оно - яд смертельный для противящихся; что, кто отвергнет его, Содому отраднее будет в последний день. «Кто не крестится, осужден будет» - ясное и острое знание этого до такой степени усугубляло в них благовестнический долг, что подобно стону вырывало из груди Павла восклицание: «Горе мне, если не благовествую».
(л.16) В неистовой скачке над неосвещенными Солнцем душевными глубинами множества существ человеческих Всадник белый непрестанно натягивает ЛУК и, как молнии, выпускал из него СТРЕЛЫ правды. И долго за спиной его бился всё ещё полный колчан. Но что это были за стрелы? Кому они наносили раны?
Эти стрелы – смелое учение о Божественном происхождении власти. Эту власть, впавшую в человекобожие, они, «не крестяще» и не «родяще», возвещали ей эту правду о ней. Хищных людей, которые в упоении атеизма держали власть, как нечто самобытное, закрывающее их от богов, они ошеломляли заявлениями, что власть их проистекает от Бога, и что особенно ужасно, - от Бога христианского, которого они – эти босые, загорелые, в заплатанных туниках, всюду изгоняемые – посланники-Апостолы. Нет слов, чтобы описать, сколько муки должны были доставлять такие заявления, открыто бросаемые дивным апостольским Всадником на всем скаку учительства в лицо и воинам, палачам, центурионам, судьям, эдилам, тюремной страже, наместникам провинций и кесарям.
Это было самое кровавое оскорбление, какими только можно было ранить этих людей, подлинные стрелы, пускаемые вверх по всей пирамиде власти и в мир на земле, над которой возвышалась эта пирамида нового Египта (Апок. ХI,8) – стрелы огненные, ожесточающие, ибо они проповедовали религию, в которой личность этих титанов должна быть подчинена Богу.
Говоря языком наших дней, это учение было самым анти-деспотическим, самым радикальным, какое только можно было придумать. Не ясно ли, что это две системы политические, два совершенно противоположные и различные нравственные учения.
На обороте л.16 карандашом:
Бог Евангелия.
Они проповедовали Единого Бога, который не есть Бог одной какой-либо нации. Это Бог всего человечества. Римляне же не веровали в возможность безусловной или всеобщей истины в предметах религии. Здесь веровали в свою верховную власть над миром и в мировое первенство римского государства. Они, которые покровительствовали в Египте, Израиле, Сирии, Палестине всем дозволенным религиям, и вот они охотно признавали право государства устанавливать и поддерживать их.
Римские власти ни коим образом не допускали, чтобы какие-нибудь религии имели в какой-либо степени последствия гражданские или политические. Они не допускали никакого союза в государстве, который не подчинялся бы государству, а подчинял себе государство.
(л.17) Каждое подобное заявление, точно звонкопёрая стрела с зубчатым острием железным, выпускаемая из туго натянутого лука, летело далеко по небосклону общего внимания, достигая главнейших высот власти, куда личное слово апостолов не доходило, везде нанося им одни и те же раны, мучительные глубокие, кровоточащие, ибо существо власти они подчиняли высшему началу, обращая ее в послушное орудие. Подлинно Sagittaе igneaе (огненные стрелы – пер. ред.)!
Трудно описать единодушие и упорство, с которым Апостолы всаживали такие стрелы в этого истукана, виденного еще пророком Даниилом, на дальнем друг от друга расстоянии. Чуть ли не при каждом выступлении со сладостным и потрясающим словом о Христе Воскресшем в собраниях, переполненных верующими, они натягивали тетиву этого своего дальнобойного орудия, и все собрание следило удивленными глазами за полётом этих стрел, и видело, как они вонзаются в живое тело государственного гуманизма, заставляя его приходить в бешенство от ран. Потому-то первые христиане так легко принимали это странное учение, ибо с удовлетворением видели его ранящее победное действие, и, конечно, это учение не согревало сердце ни Кесарей, ни преторов, ни судей, ни тюремщиков, ни палачей, не открывало им двери спасения, а было только в рану им и в ожесточение.
Ибо эти апостолы величественнейший факт власти связывали с собою, и власть сходила как орудие в задачи Христова домостроительства. Сияющее зарево подлинного богопознания горело над общинами Малой Азии, во множестве (л.18) городов Востока и Запада, в Египте.
Это поражало человекобожных хищников власти именно в их чувстве всесилия. Ибо раз Бог есть для кого-то в Ефесе и Смирне, Фессалонике, Коринфе, Филиппах, то, значит, Он есть вообще. А с Ним придет и воздаяние Его. И вся пирамида человекобожия, опирающаяся на три материка Старого Света, шаталась, как мираж, готовая рухнуть.
Учение Апостолов о покорности «властям предержащим» - не было собственно евангельским. Оно не в цикле идей благовестия о Христе, пришедшем во плоти. Оно представляет собой пророческое объяснение доевангельского факта власти, которая была от Бога Отца. Подвиг Апостолов состоит в том, что на этот до-евангельский и вне-евангельский факт они наводили сноп мистических лучей Духа Святого, которыми освещали до корня этот факт. Раскрывая святую сущность государственной власти, Белый Всадник подводил ее под иго Закона Божия, исторгая ее из-под одержимости аморального Диавола.
Этим они подготовляли души к новой державе Христа, такой, которая должна быть в свой день и час подняться из-под развалин державы Кесарей.
Так в воинствовании этим учением у Апостолов было нечто от ветхозаветной сущности: они возвещают власти суд, а не благовестие. Потому-то они символизированы здесь в отдельности от своей собственно евангельской деятельности, как таковой. В этом видении они (л.19) взяты не как созидатели церквей и свидетели о Христе, а как сокрушители величайшей мировой твердыни лже-рода человеческого, Левиафана, противостоявшего Евангелию.
Некогда Бог говорил Израилю: «Ты у Меня молот, орудие воинское: тобой Я поражал народы и сокрушал царства» (Иер. LI, 20). Таким в дни новые в руках Отца Небесного стало апостольство: орудием воинским, которым Он поражает зверя, всемирный гуманизм богоборной Империи. И разве не топот этого серафического всадника и не свист стрел его слышится в словах ап. Павла, когда он говорил: «Мы, ходя во плоти, не по плоти воинствуем. Оружия воинствования нашего не плотские, но сильные Богом на разрушение твердынь» (2 Кор. Х,3-4). В этом смелом заявлении ясно выступает профетический элемент апостольского служения, которое вовсе не исчерпывалось только Евангелием о Христе пришедшем. Апостолы действовали не только как благовестники, но и как пророки мщения Божия против темного наследия Вавилонского – Левиафана Империи.
Sagittaе igneaе et amarаe ex dalai manu Dei (стрелы огненные и острые, посланные из руки Бога – пер. ред.)
Учение Апостолов о том, что «сущия власти от Бога учинены суть» - от Бога, от Предвечного Единого истинного еврейского Бога, которого язычники давно потеряли и забыли, - казалось бы, что это учение совершенно новое, в высшей степени поучительное для самих христиан по сравнению с циклом собственно евангельских тем, (л.20) должно было вызвать гораздо больше расстройства и несогласий в рядах самих апостолов, нежели, например, вопрос о питании эллинистических вдовиц в Иерусалимской Церкви, или вопрос об обрезании в Антиохийской Церкви, или о разобщении на Агапах иудеев и язычников. Однако мы видим как раз обратное у апостолов Петра, Иоанна, Павла прямо и решительно. Даже у самих иудействующих апостолов Иуды и Иакова, если прямо не исповедуется, то явно чувствуется то же учение о покорности властям (Иак. III,13-18).
Важно помнить, что сам Христос при жизни, судя по книгам четырех евангелистов, таких мыслей не высказывал и такого учения в уста апостолов не влагал. Политической тирании Рима над Иудеей Он не высказывал ни осуждения, ни сочувствия, а принимал её как факт: «чье это изображение?» Все внимание Его было исключительно обращено тогда на очищение душ слушавших Его иудеев, галилеян и самарян и подготовление их к принятию Царства Божия. Совет воздавать Божие Богови, Кесарево – Кесареви скорее подсказывает обратное, ибо тут между Божиим и Кесаревым чувствуется противоположение.
А здесь в противовес кровавой революционности иудеев, которая в те дни находила себе выражение во множестве апокрифов, - Апостолы, движимые озарением от Духа Святого на широчайшей арене orbis terrarum (земного шара – пер. ред), всюду воинствуют этим учением о Божественном происхождении власти, направляя эти стрелы против Империи.
Все показывает, что для самого Христа, когда Он посылал Апостолов учить «все языки земные», - эта сторона дела, быть может (л.21) и не выступала так ясно. Ибо все, что было за пределами Палестинского кругозора, стояло для Него как бы за завесой, как-то «остальное, что приложится», только после мало-асийского прославления и после того, как Он явился у Престола Всевышнего, Отца Иеговы и взяв из Его рук книгу о человеческой судьбе и сорвал ее первую печать, эта сторона открылась и Ему Самому. Вот почему Апостолы тут не могли быть названы «апостолами», как в ХХ главе Апокалипсиса, ибо они тут выступают не как Его послы и грозные проповедники, но как служители Иеговы Отца Небесного и действуют по знаку Херувимов.
Но неужели эти кесари не будут (не могли?) игнорировать этого учения? В том-то и дело, что нет. Среди накрепко порабощенных народов, прикованных цепями безбожия корысти, страха, тщеславия и развращения к престолу Кесарей языческих, Апостолы создавали тайное подданство иному Царю через голову Кесаря и прочих властей Империи, христиане несли свою молитвенную преданность народов к прободенным ногам Иисуса.
И опыт гонений скоро показал, что этих новых «мистов» исторгнуть из-под этой власти Человека Воскресшего нельзя. Из множеств кровавых случаев мученичества воочию становилось понятно, что Христос, сияя, царит в душах своих последователей гораздо прочнее, чем Кесари над своими подданными; недаром Он говорил: «Никто не восхитит овец из рук Моих». Поэтому иудеи вовсе не ошибались, когда, желая натравить власть против христиан, везде кричали: «они (т.е. христиане) поступают против повеления Кесаря, почитая другого царем - Иисуса». Тут действительно складывалась какая-то новая таинственная держава, которая в будущем имела подняться и развернуться во что-то ниспровергаемое при развале Империи.
Теперь же в то время как Кесари, чтобы поддержать расположение римской черни, прибегали к безумным тратам на зрелища, разорительной раздаче хлеба, денег, страху проскрипций и избиениям,- по слову апостолов тысячи язычников отдавали свои сердца во всецелую жертву Галилеянину без корысти и не по прихоти.
Гонители христианства от Кесаря до последнего центуриона, обличаемые в неправде человекобожия, десятки раз задавали себе этот вопрос: какие обольщения, какие неведомые дотоле меры пускал в ход этот «Царь Назарейский» в терновом венце с каплями крови на челе, какими чарами и какими приманками достигает Он этого? И не получали ответа. Мы же теперь знаем, в чем дело.
«Конь белый и на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец и вышел он как победоносный и чтобы победить».
Переносясь через моря, через горы, через реки, из конца в конец всесветной Империи, апостольский лик, не знающий себе равных по силе слова и величию духа, проповедал Нового Властелина – Господа Иисуса Христа, от полноты (л.23) Которого призывали всех получить волнующее о Его победе над смертью откровение о том, «что око не видело и ухо не слышало» (1 Кор. II,9) и как только кесари, наместники и судьи Империи, привыкшие стоять в священной позе божеств, наталкивались на этот роковой для себя факт, - то тут наступал конец их абсолютизму и конец (gemyhu manumi - Gemini manus? – неразб.), тут начиналась какая-то иная вновь складывающаяся держава, ни для кого пока не ясная, но возжигавшая в правителях Рима неугасимый пламень властительской зависти. Ибо куда только они не обращали взоры, они видели, что вестники этого Мессии охвачены одною и той же страстью движения и везде день и ночь уже в пути.
Глава 9. Вторая печать
«И КОГДА ОН, т.е. Агнец, СНЯЛ ВТОРУЮ ПЕЧАТЬ, Я СЛЫШАЛ ВТОРОЕ ЖИВОТНОЕ, ГОВОРЯЩЕЕ: ИДИ И СМОТРИ…»
Шестикрылый психоорганизм тельчий, который, не находя себе покоя у Престола Славы Божией ни днём, ни ночью, воинственными словами возвещает о святости Предвечного и громовым мистическим мычанием о своей ангельской победе над смертью, - это он открывает пред Иоанном завесу, за которой громоздились трагические события, имеющие свершиться на земле.
А по земле людям начало казаться, что вдруг точно по чьему-то мановению происходит обвал второй опоры государственного гуманизма Империи.
Повелевающая воля целой прилежно-послушной пирамиды учреждений размагнитилась и потерялась способность примирять, внушать терпение и послушание. И гордый атеистический pax romana (Римский мир - пер. ред.) обращается в bellum omnium contra omnes (война всех против всех - пер. ред.) и в конечном исходе погибает в потоках собственной же крови и позоре унижения. Но как могло ипостазироваться такое нечаянное превращение?
По знаку Херувима-Тельца Иоанн воззрился на землю, и вот он видит: «ВЫШЕЛ ДРУГОЙ КОНЬ КРАСНЫЙ, И СИДЯЩЕМУ НА НЕМ ДАНО БЫЛО ВЗЯТЬ С ЗЕМЛИ МИР И ЧТОБЫ УБИВАЛИ ДРГ ДРУГА, И ДАН БЫЛ ЕМУ БОЛЬШОЙ МЕЧ».
Почувствовав над собой вечно сияющую утопию о едином человечестве, Кесари с пацифистским и (неразборчиво) пафосом начали своё дело. Позади осталась тёмная полоса кровавых смут погибшей республики, о которых никто в Риме не мог вспомнить иначе, как с содроганием и ужасом. Теперь все надежды были устремлены к будущему, и единственным носителем их являлся Август, в котором идея Цезаря нашла своё полное воплощение. По соображениям политической предосторожности он не хотел сразу обнаруживать своё единовластие, но оно было как рог, поднявшийся на теле государства. Сопровождаемый криками желанного обожания, Август высоко вознесен был над человеческим стадом. Orbis terrarum (круг земной -пер. ред.) во всей своей утренней красе молчаливо распростирался у его ног, как широкое поле для насаждения мирных дней и мудрых порядков гуманных.
С тех пор, благодаря последним завоеваниям в Египте, Македонии и Сирии, исходящим из одного бессмертного учреждения – императорской власти, – заставы и перегородки, существовавшие между древними идолопоклонными государствами и языческими национальностями, расположенными вокруг Средиземного моря, теперь пали; и люди безбоязненно вступили в обмен в науках и философии сокровищами познания, в торговле предметами своих производств, принося в Рим неслыханные идеи и невиданные богатства. Известно ведь, что даже самые худшие императоры осуществляли политику по отношениям к провинциям весьма благожелательную, и потому навстречу кесарю оттуда всегда неслись рукоплескания и клики восторга, и многим лучшим умам стало казаться, что по движению руки Кесаря «благие дни» общественного согласия, солидарности, спокойствия и впредь будут поддерживаться на земле. Везде монотипные и бессмертные учреждения проконсульства и легатов, охватившие все провинции, повиновались единой пацифистской воле Кесаря, тогда смотревшего на народы вполне открытыми глазами с этих пор. Теперь Рим, казалось, впредь будет вести только вынужденные войны и совершенно справедливые с дикими пограничными народами для защиты достигнутых благ цивилизации, и Кесари, как рулем с кормы, направлять Империю к «золотому веку». И вот всё это точно по какому-то мановению из другого мира вдруг зашаталось, начало обрываться и рушиться. И … не по воле человека. Рим действительно сначала доставлял некоторые материальные блага покоренным народам. Хорошие дороги, искоренение разбойничества на суше и пиратства на море, свобода торговли, суд, единообразная монета. Но надо помнить, что никаких моральных ценностей Рим не мог дать народам, ибо в его политике самая основа была аморальна и порочна. И это сказалось не только в том, что он треть населения обратил в рабство. А в чем же?
Divide et impera! (разделяй и властвуй - пер. ред.) Используя темноту и отчуждение каждого народа по отношению к окружающим его соседям, Рим еще умножал эту темноту и отчуждение. Хищную волю свою он сделал предметом неумирающей воли «юридических лиц», - и эти обратил все ступени провинций магистратуры как бы в медиумов раздора и насилия среди покоренных народов на всей широте земли. Властью преследуемы были всякие союзы между свободными гражданами, не допускались никакие ассоциации, кроме погребальных. Множество политических доносчиков, которые за удачно проведенное обвинение получали награду из имущества обвиненного, заставили трепетать всех, причастных к политике. А кто в Риме был ей непричастен? Из каждого центра власти в столице и самых отдаленных провинциях струилась непреоборимая воля, под психическим давлением которой все противопоставлялись всем, и люди делались видимыми, слышимыми и осязаемыми друг другу только в этом противопоставляющем наваждении.
И лично у кесарей в деле управления всегда открывались очи только на то, что рознит людей: на вражду этих двуногих зверей друг к другу, на темноту и безысходность их взаимного отталкивания. Это создавало вокруг Палатина дух убийственной целесообразности и подбор преступных персонажей. Как всё тут было загадочно! С одной стороны над Кесарями горело Ангельское откровение верховного Закона о единочеловечестве, благодаря чему они были существами, живущими в ореоле сего сверх-естественного, а с другой - в их душе поднималась глава идолопоклоняемого Левиафана Зверя, выступающего в священной позе божества, который всюду не только видел и предполагал вражду, но еще и сам культивировал и раздувал эту вражду для того, чтобы ему легче было держаться над социальной бездной. И он-то захотел быть источником! в человеках.
Чтобы понять чудовищность этого сочетания, надо вспомнить, что история внедрения Римской власти в каждую провинцию была исполнена потрясающего драматизма. В войнах пунических, галльских, югуртинской, в борьбе с германскими народами и греческими государствами, с Сирией, Египтом, с Пирром, иудейской войне, – везде было одно и то же. Не считая десятки тысяч убитых и ограбленных и сотен тысяч обращенных в рабство, Рим везде производил разделение местного населения: на немногих подобострастных избранников наверху и обреченного на нищету и рабство внизу. Но чтобы отвлекать внимание у тех и других от горестного чувства утраты родины, Кесари стали вводить и у себя в Риме и во всех крупных городах провинций кровавые зрелища, как подлинный праздник для общественных чувств и пищу для умов новой – forum! – смерти, которая стала Маггедоном для язычески обоготворенной плоти.
От полубога Геракла, который свою исполинскую силу употребляет на служение отечеству, от наивного обожания телесной мощи и безупречной красоты, от победы на олимпийских играх до гладиаторских боев Императорской эпохи императорских зрелищ ведь целая пропасть. А между тем, дух неукротимых зрелищных страстей и безумная жажда кровопролития покатилась из Рима как по радиусам по всей Империи, {до… лавшей – неразб.} физической силой.
Как могло произойти такое несуразное дело, совершенно противное интересам государства и столь чуждое строгой патриархальной благочестивой старине римского народа – квиритов?
Откуда могла родиться эта неутолимая жажда смотреть на убийство (героические жестикуляции боя) самых изумительных героев плоти, геркулесовой силы и выразительной красоты мышц, которым так искренне поклонялись язычники?
{Вставка на обороте листа: надо помнить, что с принятием язычников в Завет с Богом Единым и Истинным, эти народы за преступление и грехи свои должны были подвергаться тем же прещениям и карам, что и народ избранный… VIA тем, кто делает себя кумиром и только и должен был быть побиваем (?) камнями.}
Вот откуда тут чувствуется ревнивый дух(?), негодующий против этого поклонения, только он мог вдохнуть эту страсть против еще горшей страсти.
«Великим негодованием Я негодую на народы, живущие в покое» - говорил Бог устами пророка Захарии (1, 15). И вот как бы во исполнение этого «Вышел тут конь красный, и сидящему на нем дано было взять с земли мир и чтобы убивали друг друга, и дан был ему большой меч»
Теперь тысячи нечестивцев, красивых как греческие боги, хвалящихся плотью (2 Кор. ХI, 18), безупречностью мускулов шеи, рук, спины, ног, стали воспитываться в гладиаторских казармах для арены, которая заменила все политические волнения и радости forum-а, убеждающую силу Цицероновских речей и вытеснила греческую трагедию в театре. И такова ирония судьбы, что убийству этих богов и титанов плоти стали вопить хвалы, яростно рукоплескать в цирках, жадно впивая острый запах крови их и всматриваясь в последние судороги на лице умирающих. Это было полное нарушение закона политического самосохранения, ибо десятки тысяч людей, которые могли бы стеной своих несравненно сильных грудей и рук заградить от опасности во время нашествий – тоже обречены быть на службе.
Вдруг из-за других планов Божиих родилась небывалая доступность смерти, какая-то неизъяснимая лёгкость, с какою решались налагать ее на этих поклоняемых полубогов. Римляне лицемерно говорили, что эти зрелища они допускают для поднятия воинского духа в народе. Но, разумеется, это было не так. Героический дух в легионах издревле был питаем еще не угасшей любовью к отечеству.
Dulce est pro patria mori (сладка за родину смерть- пер. ред.) не было пустым словом еще во многих семьях провинциалов.
В отношении же к зрелищам, тут происходило какое-то карающее свершение, носящееся как кровавое облако из конца в конец земли. Это происходило в душах властеносителей, но и в сотнях тысячах душ, одержимых тем же государственным культом плоти. И вот теперь не веяния мира – pax romana - стало осенять землян, а красно-кровавый бред яростно врывался в души толпы и влек тысячи людей к этим зрелищам. И суд был в том, что это безумие являлось в очах Божиих меньшим грехом, чем мерзость обоготворения телесной силы человека. Пафос повержения во прах этих кумиров – лучше и святее, чем самое сотворение себе из них кумиров на веки. Зрители молились на них, но рукоплескали их смерти.
Число сражающихся героев прекрасных, красивых как греческие боги с обоготворенными мускулами постепенно возрастало в цирках и достигло неимоверных цифр.
При Юлии Цезаре 320 пар выставляемых бойцов еще считались роскошью. На играх же, устроенных Августом, по случаю побед и открытия «эры мира», сражалось в амфитеатрах до 10.000 человек. Император Траян по случаю своих побед на Востоке также выставил 10.000 отборных гладиаторов. На играх, устроенных Клавдием в Л'Аквила (озеро Фучино в 80 км от Рима - прим. ред.) в театральной наумахии должны были сражаться 19.000 человек, и никому из них не было позволено спастись. То же делалось и в провинциях: в Кесарии Ирод Агриппа дал народу игры, в которых со столичной щедростью выставил на убой 700 гладиаторов.
Антиохия, Эфес, Пергам, Смирна, Афины, Коринф, Александрия, Карфаген, Неаполь, Помпея, Нолла, Капука, Кадикс, Трир, Ним, Лион, Мец и другие стали соперничать друг с другом в этих зрелищах, так что едва ли существовал значительный город – Маггедон возвеличенной плоти – из италийских и в самых отдаленных провинциях, где не было воздвигнуто величественного амфитеатра для этих кровавых зрелищ. О размахе этого дела можно судить по тому, что в Риме Колизей вмещал 85.000 зрителей, Эфесский театр – 50.000 и так далее.
Ежегодно в больших городах Римской Империи истреблялись многие тысячи львов, тигров, леопардов, слонов, гиппопотамов, рысей, медведей и других животных диких. Целые легионы сопровождали караваны пойманного зверя от окраинных пустынь в столицу Империи. Устраивали целые звериные феерии с замысловатыми театральными действиями и декорациями. В течение однодневных игр в Римском амфитеатре бывало истребляемо по 400 львов, по 500 медведей, по 40 слонов.
Зрители располагались на скамьях, восходящих полукругами амфитеатра, галереи которого украшены были колоннами, статуями, ходами с окнами.
От старинного аристократического презрения к гладиаторскому ремеслу не осталось и следа. Богатые матроны наперебой искали любви этих кумиров толпы, обреченных на смерть, а под конец и сами кесари стали выступать на этой арене, например, сын Марка Аврелия, Коммод. Муниципальные советы городов обратились в ассоциации, имеющих задачей поставку отборных силачей, отборной человечины для развлечения их смертью.
Откуда это, откуда? – в смятении и со скорбью спрашивали друг друга старые римляне, не понимая совершающегося и вперяя взоры в темноту жизни, где им чудился какой-то мечущийся по земле лютый низвергатель кумиров. То: «КОНЬ КРАСНЫЙ И НЕКТО СИДЯЩИЙ НА НЕМ, КОЕМУ ДАНО БЫЛО ВЗЯТЬ С ЗЕМЛИ МИР И ЧТОБЫ УБИВАЛИ ДРУГ ДРУГА, И ДАН БЫЛ ЕМУ БОЛЬШОЙ МЕЧ».
По наитию этого гневного Всадника Красного совершалось радикальное перевоспитание язычески-благочестивых квиритов в школе человекобожных Кесарей и также перевоспитание народных демократий, утрачивающих интерес к судьбам государства и жаждущих видеть кумира возвеличенной плоти поверженным во прах.
Но с момента снятия этой печати также и Кесарям самим предстояло подвергнуться роковому испытанию того же Коня Красного. Учение Апостольское, несущееся из Малой Асии, до чрезвычайности волновало эпоху Евангелием о Христе. Но, кроме того, оно поставило Кесарей пред необходимостью дать себе самим и покоренным народам отчет об источнике своей власти.
Апостолы Иисуса Мессии возвещали, что власть Кесарей от Бога Вышнего, которого они, Апостолы, суть вдохновенные послы.
Отвергнув эту истину о себе, каждый Кесарь во всём неописуемом апофеозе золота и пурпура и окружении воинской славы становился на аморальную почву факта, обращаясь в голого похитителя власти. А поставив себя вместо Бога, он, казалось, совсем переставал нуждаться в Боге. Так создавалось вокруг Кесарей зловеще-темная атмосфера, из которой преемники их вдыхали то волнующее и с ума сводящее представление о своём могуществе, которое окончательно слепило им ум и мешало верно понимать свои обязанности, как правителей.
Каждая династия «божественных» Кесарей, каждая плеяда их, неся в себе проклятие этого ложного решения, т.е. отвергнутого Апостолами учения, имела один и тот же конец: особую болезнь кесарского помешательства. Дом Юлиев оканчивался Нероном, дом Флавиев – Домицианом, дом Антониев – Коммодом, дом Северов – Элагабалом… У всех этих завершительных персонажей одна и та же болезнь. У других при малейшей попытке подняться выше государственной обыденности, священная поза божества у них обрывалась, и они фатально впадали в темную одержимость не только азиатских страстей и языческой грязи. Тут чувствовалось, что корни преступлений лежали вне их личной воли: какая-то демоническая сила, скрывающаяся по ту сторону государственной машины, вихрем захватывала их в сферу самых мрачных тяготений ко злу, создавая катастрофу царствующего дома. И если снова здравое предание любви к великому отечеству и чувство долга перед ним, которое всё ещё сохранялось в отдельных семьях, и геройский дух, который всё ещё жил в легионах, от времени до времени давали возможность восстановления этой власти, то лишь до нового подобного же испытания пред лицом апостольского откровения, после чего падение было еще глубже и ужаснее. Внутренняя история Императорской власти в Риме под влиянием этих столкновений с Апостольским учением обращалась в лестницу упадка и разложения.
Когда, наконец, в завершение этого пути Кесари Нерон и Домициан, один по собственно обдуманному решению, а другой под давлением сложившейся кровавой рутины предшественников и подстрекаемый окружающими философами, вступили на путь яростного богоборства и являлись гонителями Церкви, уже не по недоразумению, а сознательно, то древнее помазание от «неведомого Святого» - Элоах власти, - от них отходило и звезда Цезаря над ними погасала. Отвергнув учение Апостолов о себе, Кесари после каждого гонения всё более и более утрачивали и те остатки наивного языческого оптимизма, который они приносили с собой на престол от своих семейных очагов родительского гнезда.
Вот они видели у своих ног одну и ту же картину бушующего моря людского. С вершин этой власти больше, чем откуда-нибудь становилось ясно, что ложь проникает все существо человека. Они видели вероломство подчиненных, лживость сподвижников, столь завистливых к лучшим лаврам своих собратий, вырывающих друг у друга командование легионами и управления провинциями с их доходами, и в то же время обнимающихся. С каждым годом всё бесследнее исчезала уверенность в незыблемости данного правительства. Поэтому смертный приговор опасным соперникам стал единственным средством политической предосторожности в борьбе за власть. Каким-то неизъяснимым чудом довольно долго держалась эта власть над постоянно раскрывающейся бездной. И Кесари, окруженные евнухами и вольноотпущенниками, бросали тяжелые и мрачные взоры на столь вожделенный когда-то, нераздельный orbis terrarum (круг земной - пер. ред.). Вот откуда шло то презрение к толпе и те кровавые сатурналии, в которых гибли десятки тысяч христиан, и гладиаторов, и зверей.
И вместе с тем, отвергнув религиозную санкцию своей власти, как умонарушающий Талион, Кесари вынуждены были искать иных каких-нибудь казавшихся им более реальных и прочных опор для себя, ибо жаждали быть силой крепкой на век, источником всех прочих сил земли. В древних языческих богов власть, конечно, уже давно не могла верить. Новые культы пантеистического единобожия, Египетский Озирис, Ассирийский Бел и персидский Митра не могли служить источником государственной энергии, а были скорее скучноватыми театральными зрелищами, нежели религиями. Христианство же они гнали.
И вот Септимий Север (193-211) нашел путь для себя и для всех последующих Кесарей. Римский Сенат, как гнездо независимых мнений и республиканской традиции, приравнен был к муниципальным советам провинциальных городов. В противовес salus publica (общественное благо - пер. ред.) и всяким мифам о гении Цезаря, открыто объявлен был источником верховной власти ОБНАЖЕННЫЙ МЕЧ, солдатская сила, солдатский гнев, который каждую минуту может быть обрушаем на соперников в столице и строящих козни, и на всякую непокорную провинцию с взбунтовавшимся легионом. С этих пор вопрос об источнике власти и верховной санкции ее стал роковою западней для неё самой, ибо тут происходила гибель морального величия власти. Такая интерпретация власти навсегда ставила Кесарей в зависимость от одичалой свирепой солдатчины, и Кесарь из источника права обращался в бесчувственного верховного убийцу, который поддерживает своё величие кровавым насилием преданных легионов. Теперь они попытались сделать основой pax romana эмоцию ужаса смерти для всех своих противников, надеясь прочнее всего укрепить на долгие годы свою власть непрерывным солдатским террором, и этим путём приучить население к мысли о незыблемости этой власти.
Но тут опять явился некто МСТЯЩИЙ и ниспровергающий этих кумиров. «Вышел другой конь Рыжий (Красный?) и сидящему на нем было дано взять мир с земли и чтобы убивали друг друга, и дан был Ему Большой Меч…».
Всюдупоспешающий гнев возмездия Божия обрушился с тех пор на самих Кесарей. Опьяненные своим освобождением убийцы, отирая пот с лица полою, поздравляли друг друга. Ибо все они сами стали погибать от солдатского меча, все поголовно: и способные, и ничтожные, и честные, и порочные, и мужественные, и робкие - все поголовно: 10, 20, 30 (убитых) один за другим среди насмешек толпы и надругательств преторианцев, среди пронзительных криков слабой защиты; с отчаянными воплями о помощи протягивали они руки в пустое пространство и все они были изрублены, заколоты, зарезаны, так что ступени трона утопали в крови. При каждом бое неслись громкие и радостные крики возмущения противником переворота, узурпатора и тирана… Были широкие проявления нежности и надежды на будущее империи: нового повелителя рвались видеть и приветствовать граждане, оставшиеся в живых после ужаса битвы на улицах.
Это был суд Божий, для совершения которого выслан был к о н ь р ы ж и й. Нет никакой возможности видеть в этих волнениях только восстание народа и перевороты против данного императора и кесаря, которого безжалостно убивали. Тогда что же это было?
Образ этот заставляет невольно поставить вопрос: что это за всадник? Какова его природа? Свята ли? Не вернее ли было бы думать, что это какой-то демон усобиц, спущенный с цепи?
В том-то и дело, что нет.
Это святой свершитель мщений Божиих обличал pax romana, подаваемого Кесарями во имя своего человекобожия. И вот против этого pax romana Верховный Устроитель судеб человеческих Бог как бы словами пророка Захарии восклицает: «Великим негодованием Я негодую на народы, живущие в покое…» (Зах.1, 15). Красноконный Архангел, окруженный кровавым заревом, как сиянием, носился с развивающимися от неистовой скачки волосами по империи от Сирии до Британии, от столицы к провинции, от одного военного лагеря к другому, взмахивая великим мечом. И с каждым таким взмахом отовсюду бежало атеистическое спокойствие и мир, подаваемый с высоты трона manu militari (принудительно - пер. ред.). А народам, живущим на земле, чудилось, что какой-то кровавый бред быстроногий мечется по земле. «О, меч! Поднимись на пастыря Моего и на ближнего Моего!»- говорит Господь Саваоф, и будто по этому слову пророка Захарии в тысячах душ вдруг вспыхивала внезапная решимость обнажать свои мечи против Кесаря, только что ставшего пред народами в священную позу божества и хотящего дать закон и мир всем народам земли. И это интуитивное оправдание на кровавое выступление против человека, которого вчера другие легионы подняли на щиты, стало волновать умы чуть ли не всех военачальников.
Всё мужество праха свелось к готовности на мятеж. Страдания от видений этой узурпации увеличивались прямо пропорционально сознательности. Люди низшего типа были почти равнодушны к этому, у настоящих же людей возмущение достигало степени постоянной душевной боли. У людей же, в которых властительный гений древний (дремал?), это стадо страдания миновало безмятежно.
В плане эмпирическом история подтверждает, что наглый милитаризм Кесарей послужил главным источником крушения милитаристического центра pax romana, легионы, эти искони школы дисциплины и государственных чувств, - также сделал постоянными гнездами революций и их полководцев - естественными низвергателями кумиров.
Всякое новое поднятие на щиты и вступление на престол per acclamati men (на основании единодушного одобрения людей - пер. ред) вызывало в других легионах без всякого уговора друг с другом один и тот же антиузурпаторский пафос против такого «ложно возвеличенного» захватчика и самозванца. И так как по внушению того Всадника им постоянно грезился какой-то долг безупречного занятия этой столь высокой должности, то всякое восстание казалось безмерно более справедливым, чем августейший террор для поддержания себя и «мира» во имя своего человекобожия, который они хотели дать земле.
Эти солдатские императоры, отвергнувшие Божье чудо в происхождении своей власти, являлись «кумирами» преторианцев. Но кумир преторианцев не был кумиром боевых легионов, стоявших на границах и издали сверкавших тем же оружием. А кумир иллирийских легионов вовсе не импонировал легионам испанским, хотя и стоявшим в боевом порядке, и наоборот. Кумир вчерашний не был таковым сегодня. Надо думать, что во множестве случаев военачальники действовали совершенно иррационально и неожиданно для себя, будто кто-то, стоя за спиной этих людей, привыкших к верности и повиновению, в минуту колебания толкал их на решимость пролить тёплую человеческую кровь только что провозглашенного Кесаря. И чудо путей Божиих чувствуется в том, что это повсюдно, без всякого уговора друг с другом, вспыхивающая революционная решимость была менее противна Богу, чем стремление идолопоклоняемых Кесарей стать навеки источником атеистического умиротворения земли. Тут слышались те же библейские раскаты гнева Божия: «Негодую великим негодованием Я на народы, живущие в покое». «О, меч! Подымись на пастыря Моего».
Трагедия непрекращающейся кровавой бойни в амфитеатрах, кровавая сумятица у престола дворцовых и лагерных революций… И среди этого предсмертного тумана производились набеги на Империю северных и восточных варваров, которые двигались из-за Рейна, из-за Дуная и из-за Евфрата, разрушая города и отнимая хлеб, утварь, платье, угоняя мелкий и крупный скот, уничтожая в деревнях огнём жилища и всё, что нельзя было унести. Рим легко справился бы с этим врагом, но внутри империи ВСАДНИК НА РЫЖЕМ КОНЕ СКАКАЛ И СКАКАЛ… Мистический, с настоящей воинской яростью, конь этот, не зная устали, носился над всей империей. И был дан тому Всаднику великий меч, т.е. оружие воинствования на близком расстоянии. Под влиянием этого Всадника громом рукоплесканий и лавровыми венками встречаемы были убийства божественных атлетов, а по лагерям и стоянкам легионов несся мятежный шепот у подножия портретной статуи только что провозглашенного Императора, и в воображении сильных душ неслись картины какого-то честного принятия власти, и вспыхивали неодолимые побуждения обнажить меч на этого объявившегося где-то там похитителя пурпура Кесаря.
И вдруг толпы воинов всех родов оружия врывались с угрожающим жестом и криками, требуя головы его божественной особы. Восставшие воины наполняли помещения дворца, слышались крики {гениксе – неразб.} в садах, в портиках, в атриумах, перистилях, в кубикулах, залах, украшенных канделябрами и статуями, и во внутренних дворах Дворца. Совершилось! Вооруженная толпа выходила из всех дверей императорского дворца…
Этот Всадник создавал эпидемию меча, отнял мир не только у столицы, не только у одного какого-нибудь народа или у одной провинции, а у всей з е м л и. Те причины, которые полтора века тому назад никогда не вызвали бы восстания против «законной власти», особенно когда враг ломился через границы, - эти причины теперь подымали даже в сонных душах кровавую бурю негодования. Ибо м е ч самими кесарями поставлен был на степень верховного закона. Трупы {тр….ели – неразб.} у ступеней престолов с глазами, открытыми на мрак, их окружающий. Септимий Север, Каракалла, Макрин, Элагабал, Александр Север Максим Гордиан I, Гордиан II, Гордиан III, Декий, Максим, Бальбин, Филипп Арвитянин, Галл, Эмиллиан, Валериан, Галиен, - все эти живые божества из плоти и крови погибали от солдатской расправы с перерезанным горлом, пронзенным сердцем, распоротым животом, задушенные и брошенные в клоаку. Их окровавленные головы поднимаемы были на копья для того, чтобы все видели конец узурпатора среди насмешек толпы и надругательств преторианцев. И вот они протягивали руки, как будто призывая невидимую помощь, но горизонт был полон восставшими, непрерывно подступающими к дворцу. Одновременно с двумя последними в разных провинциях появилось сразу до 30 контр-императоров.
Следующие затем Клавдий Гот, Аврелиан, Тацит, Проб, хотя и восстановили единовластие, но местные восстания одичалой солдатчины против них и появление новых контр-императоров не прекращалось. Не успевали они сесть на престол и послать Сенату о том уведомление, как над ними витал смертный приговор.
И новые узурпаторы переступали окровавленные трупы их, лежащие на полу в лохмотьях пурпура, с глазами, открытыми во мрак. И все они также погибали от меча своих подчиненных и соперников, едва успев задать себе в последний миг вопрос: да были ли они вообще когда-нибудь подлинными Императорами, а не блуждающими тенями. Чтобы понять, что это была за полоса, надо вспомнить, что каждый из низвергнутых Императоров влёк за собой падение своих клевретов и многих из назначенных ими ближайших подчиненных властей. Проскрипционные списки во время этой борьбы военных партий вырывали из рядов противника среди тысяч граждан многих лиц, выдающихся по своим дарованиям, способностям, опыту и заслугам перед несчастным отечеством. Септимий Север приказал избить более 10.000 приверженцев других военачальников, также тянувшихся к императорской порфире, не щадя ни поэтов, ни самодуров, ни женщин, ни евнухов. Каракалла избил 20.000 сторонников умерщвленного им брата Геты. То же делали и другие. Таков был путь, по которому проносился этот Красный Всадник Божьего гнева. Этот путь обозначался конечным обезлюдением правящего класса, пожарами городов, развалинами дворцов и римской знати, и множеством тлеющих трупов.
Эта эпидемия военных мятежей была губительнее всяких внешних войн с варварами. Ибо там, на границах погибали только сражающиеся, а здесь за победой следовало истребление бесчисленных собственных граждан, державшихся побеждённой стороны.
Могущественный римский мир катился в пропасть. Римляне уже перестали веровать в свой собственный общественный и политический порядок. Племя великое, величайшее, какое только знала земля, призванное и готовившееся в течение долгих веков к делу управления миром, теперь поражено было внутренним бессилием вследствие недостатка побуждений именно в то время, когда оно получало в свои руки распоряжение мировыми наследствами.
Теперь и самая природа достославных квиритов изменилась. Это были в молодые годы облысевшие индивиды, нетвердые на ногах с темными кругами под глазами от изнурительных пороков, с жестоким и скучающим взором.
Теперь pax romana – жизнь безопасная и мирная, которую римские юристы и философы так самодовольно противопоставляли общинам христианства, лишилась главной своей опоры. Государственный гуманизм Империи, имевший задачу примирить и соустроить языческие народы и племена и наполнить отношения между ними справедливостью и покоем,- теперь этот гуманизм зашатался, и открылась на позор миру вся эфемерность этого. И на смену величественного царства права, порядка и замирения - pax romana пришел несмирный мятеж и разбуженный кровавый хаос – {im menga wojettos romanae poris – неразб.}.
А мистический Всадник на огромном коне скачущем, взмахивая гигантским мечом отмщения Божия, маячил на гребне событий и при провозглашении каждого нового Кесаря, начертывал его кровавую судьбу, и также в амфитеатрах вызывал бурные восторги пред убийством этих титанов плоти с идолопоклоняемыми мускулами. Клич этот как будто был предназначен для жатвы этих тел розовых, смуглых, желтых, выхоленных, чтобы покрыть землю их смрадными удобрениями.
В последние десятилетия существования языческой Империи в противность всем этим потокам крови на арене общественных интересов и резни из-за ступеней трона, и этой всеобщей гражданской озлобленности, когда, как говорил Сальвиан: «Никто больше не чувствовал себя счастливейшим, пока не увидел всех окружающих страдающими».
[De gubernatione Dei] (под Божьим управлением – пер. ред.), - родился новый формат мистического единения. В церковных общинах ярко сиял «мир Христов», во исполнение обещанного Им: «мир Мой даю вам». Прочный, радостный, чуждый всякой σωματικος γυμνασία (телесные упражнения – пер. ред.) (1 Тим. IV, 8), нравственно-проникновенный, имеющий обетование жизни будущей, хотя уже осуществляемый не только в тесных пределах городских безгосударственных общин, но своим тихим светом orbis {ohris fiomy – неразб.} вылившийся в кафолические дружества.
Нет слов описать то острое чувство молитвенной благодарности Христу за это мир, которое испытывали везде христиане. Его, Бога истинного, Царя, дориносимого Ангельскими чинами, они чувствовали своим вечным Царем и Подателем всяких благ. Но во всём этом была одна поразительная черта. Как ни восставали легионы против каждого отдельного захватчика власти с криками «Долой узурпатора!», однако на самую идею цезаризма они не посягали. Значит, она еще не исчерпала своих задач на земле. Потребность законной и прочной формы мировой жизни никогда не была забываема среди самых черных бедствий и тоски. Эта великая космополитическая идея, никогда не находившая своего достойного осуществления в язычестве, стала теперь искать себе иной почвы. Это показывает, что такое испытание вовсе не было так называемым вырождением власти. Этими ударами из мира потустороннего потрясен был и ранен смертельно только гуманизм, при помощи которого Кесари пытались осуществить горевшую над ними великую моральную задачу. Поэтому, несмотря на все ужасы, среди которых оканчивалось языческое царство и обоготворения плоти и мышц и человекобожия, светильник единовластия не угас, а снова вспыхнет еще ярче, когда Империя решит опереться на Кафолическое Христианство и Бога.
Глава 10. Третья печать
И КОГДА ОН (т.е.Агнец) СНЯЛ ТРЕТЬЮ ПЕЧАТЬ,- Я СЛЫШАЛ ТРЕТЬЕ ЖИВОТНОЕ, ГОВОРЯЩЕЕ: ИДИ И СМОТРИ.
Теперь шестикрылый (зачеркнуто карандашом и сверху стоит 3) Херувим Человекоподобный, хранящий Ангельскую тайну времени, направляет взоры Иоанна на дела и события, свой держал на земле.
По знаку этого Херувима должно было произойти религиозное испытание третьей опоры государственного гуманизма. И вот заботы, довлеющие каждому дневи, в умах людей на земле перестали сливаться в одну сплошную иллюзию будущего, и на глазах Иоанна у всечеловеческой Империи сознание благополучного сытого и светлого будущего вдруг заколебалось, и все расчеты на необходимые ресурсы казны стали рассыпаться во прах. «КОНЬ ВОРОНОЙ И НА НЁМ ВСАДНИК, ИМЕЮЩИЙ МЕРУ В РУКЕ СВОЕЙ, И СЛЫШАЛ Я ГОЛОС ПОСРЕДИ ЧЕТЫРЁХ ЖИВОТНЫХ ГОВОРЯЩИЙ: ХИНИКС ПШЕНИЦЫ ЗА ДИНАРИЙ И ТРИ ХИНИКСА ЯЧМЕНЯ ЗА ДИНАРИЙ, ЕЛЕЯ ЖЕ И ВИНА НЕ ПОВРЕЖДАЙ».
Конь этот скачет по цветущим провинциям, славившихся своим плодородием, и несется впереди него неожиданная весть о черных днях для земли – днях голода… Но неужели это было так неожиданно? Ведь борьба против природы с расчетом человеческим вечна.
Нет, здесь было не то. С утверждением Империи в умах римлян возобладал безбоязненный взгляд на земледелие, как на промышленность и на человеческий труд рабов и наемников, как на инвентарь. Уверенное притязание к земле на хлеб жизни стало изливаться с вершин власти на все языческие народы, и сельско-хозяйственная предприимчивость получила невиданный дотоле размах. Из Италии культура полезных растений распространилась на латифундии по берегам Дуная, Рейна, Темзы, Евфрата и Нила, и испанских рек. Провинции быстро покрылись вновь распаханными пшеничными и ячменными полями. Восток, Сицилия и Египет не возделывали больше зерна, чем в это время. У потентатов- хозяев императорской школы укоренилась уверенность, что будущее всецело в их руках, и эта уверенность обратилась в молчаливый государственный инстинкт, служащий источником ясности ума и непоколебимого мужества и дальновидных расчетов. Многим казалось, что Кесари воистину являются «виновниками плодородия на земле», как вещал Вергилий, приветствуя некогда Августа, открывающего эту «эру мира» и сытости.
Но вот мистический конь черный начал маячить над этими засеянными нивами. Суровый Всадник в повелительно воздетой руке держал малую меру χοίνιξ<хлебная мера, дневнойрацион – пер. ред.> и угрожающе потрясал ею. В след ему из среды Херувимов, как голос рока, звучал приговор: «хиникс пшеницы за динарий и три хиникса ячменя за динарий, елея же и вина не повреждай».
Чтобы понять эти краткие слова, надо вспомнить показания Цицерона, что в его время можно было купить в Сицилии пшеницы за динарий 12 хиниксов, а ячменя 36 хиниксов (Cic.Vepp.III, 81) (Прим. ред. – Цицерон, «Речь против Гая Верреса», назначенная к произнесению во второй сессии, книга III.«О хлебном деле»).Хиникс – это весьма малая толика – самая скудная мера дневного пропитания одному человеку. Динарий же – это была обычная плата за дневной труд наемникам. Пшеница – пища человека; ячмень – корм коней (бензин наших дней).
{На обороте листа карандашом:
=Тут Лукреций радовался, что растение теперь из существ мистических стало ботаническим
=беспомощные народы, как и теперь, не имевшие никаких средств борьбы с засухами, никаких запасов, чтобы переждать черные дни. В семьях друг друга укоряли хлебом. Медленно и тяжело развертывалась трагическая картина перманентного голода, голода по всей Империи.
Черноконный архангел….Народ, доведенный до отчаяния, начинал громить…, доходил до крайнего зверства, до людоедства… прежде чем погибнуть от голодных мук. Сами истощенные обобранные, а господа – уже совсем скелеты, обтянутые кожей… Души сжимал холодный ужас.}
Здесь Бог Небесный заговорил к возгордившимся языческим народам, составившим «род человеческий», тем же библейским языком, каким некогда в гневе говорил Израилю: «Хлеб подкрепляющий человека истреблю у вас; десять женщин будут печь хлеб ваш в одной печи и будут отдавать хлеб ваш весом; вы будете есть и не будете сыты» (Левит XXVI,23-26), и сказал Господь Иезекиилю: «Вот Я сокрушу в Иерусалиме опору хлебную. И будут есть хлеб весом и в печали… И они с ужасом будут смотреть друг на друга» (Иез. IV,16-17)..«Ячмень и солому для коней и мулов доставляли каждый в свою очередь, где находился царь» (3 Цар. IV,28).
То же назначение голода и здесь, но только арена шире, по всему пространству Империи носился скользящей тенью черный этот жуткий Всадник с ореолом мрака над собой, и везде под его копытами погибали посевы хлебные. И люди с воплями отчаяния видели каким-то внутренним взором черный силуэт то взметнувшейся гривы, то мелькающие ноги, и с еще большим ужасом этим взором заглядывали в будущее, которое расстилалось теперь перед ними, как ряд мучительных черных дней.
{На обороте листа: Гонец за гонцом скакали в Рим, принося весть одна другой печальнее. Над полями не поднималось влажное дыхание плодородия}
Медленно и тяжело разворачивалась эта трагическая картина голода по всей Империи. В голоде всегда слышится некоторое тяжкое слово о человеке. Неудовлетворенная потребность в пище послужила первым условием, разрушавшим у этих безбоязненных железных титанов власти иллюзию их человекобожной самобытности, сделавшуюся опорой мирового государства.
Все свидетельства прошлого подтверждают, что точно по какому-то потустороннему карающему мановению (Империя) вступила в эпоху перемежающихсяголодов. Недороды хлеба имели роковое значение политическое, ибо совершенно расстроили не только продовольствие легионов, а через то и все военные предприятия власти, направленные на защиту от внешних врагов, но также и внутреннюю опору её, заставив Кесарей прекратить даровую раздачу хлеба у себя в столице державному пролетариату. Недородом же ячменя разрушалась было конная тяга, служившая для Империи соединительною тканью провинций между собой и с центром.
Знаменательно, что это совершенно непредугадываемое бедствие началось как раз при величайшем рационалисте и превосходном организаторе Траяне (98-117 гг.), который, казалось, обладал гением предусмотрительности. Но тогда правительственная власть еще могла утешать себя надеждой, что организованной продовольственной помощью она свободно будет справляться также со «случайной» невзгодой. Однако в следующие десятилетия при Антонии Пие голод в Империи уже не прекращался: то та, то другая провинции были поражаемы этим испытанием. В правлении Марка Аврелия также был голод.
Но государство еще пыталось кое-как нести отеческие обязанности по отношению к народу: такса на хлеб с возмещением убытка продавцам, премии кораблям, привозившим хлебные грузы, раздача пищи нуждающимся, приюты для детей и т.п.
В правление же сына его Коммода все эти меры рушатся, голод послужил уже причиной восстания народа в Риме, т.к. прежние даровые раздачи хлеба прекратились. Исхудалые руки голодающих уже больше не протягивались к власти, к ступеням трона теперь стекались самые мрачные донесения наместников о том, что «младенцы умирают у пересохшей груди матерей и что скоро земля будет лишена населения». Это внедряло в Кесарях мрачную тоску и отчаяние, сумасшедшими слухами прислушивались они к топоту этого страшного Всадника, принимавшего размеры гиганта, шагающего через моря, горы, реки, сеющего везде один и тот же черный ужас, и искали взором его мелькающую тень. И, казалось, иногда видели.
ВИНА ЖЕ И ЕЛЕЯ НЕ ПОВРЕЖДАЙ – Это показывает, что в голоде тут был не случай природы, не только голод, а еще некая стратегия. Неурожай хлеба при обилии елея и вина: хиосского, фалернского, кекубского (книдского?) и всех других, - значит, происходил не от засухи и не от продолжительного ненастья, и не по действию других естественных причин одинаково вредных для всякой растительности, как для пшеницы с ячменем, так и для винограда с маслиной. Как же понимать это?
Это значит, что эти испытания порождены имперскими земледельческими основами государства, и те области, где не произрастает виноградная лоза и маслина, т.е. северные за-альпийские провинции поражены будут более тяжело.
Там одних голод угнетал, другим вливал в жилы какую-то лихорадку, внушая не жалеть ничего, лишь бы скорее покончить с таким положением.
Оттуда потребность к пище поднимала собственное население на юг, где из тисков обильно сочится италийский нектар и елей, где по слухам в прежнемизобилии дают хоть виноград и маслина.
Голодный разброд представил подлинную опасность для государства, ибо жители, размещенные по северной границе для защиты ее от варваров, теперь обнажили её и обрушивались анархическими массами голодными на Рим и Италию, страну счастливого довольства, где вино и елей. Мужчины тащили жалкие пожитки, за ними шли женщины, согнувшись под тяжестью детей, которые сидели в мешках за спиной.
Но испытание это было не только внешним бедствием, оно проникало и вглубь атеистического сознания того века. Прежде в хозяйственном мышлении, поддерживавшем Империю, отсутствовала грань между трудом и хлебом. Стоику или эпикурейцу – хозяину казалось, что довольно раздать рабам в руки мотыги, кирку и лопату и выгнать их на плантации, чтобы быть спокойным за будущее. В горделивой мысли, что раз есть руки – а что может быть послушливее рабьих рук- особенно когда рабы прикованы к сохам, и есть земля, то житницы будут всегда полны, эта мысль льстила чувству, что человек служит нужной частицей в Империи – этом могучем человекобожном организме, гремящем неистощимыми силами и победоносно разлегшемся на трёх материках вокруг Средиземного моря. Так думал помещик, так думал и раб.
Теперь же в противность всем расчетам происходил повсюду разрыв вековой связи между трудом и хлебом. Вдруг целая бездна раскрылась между ними, и эти подверглось испытанию атеистическое отношение к природе, которое служило опорой всемирного государственного аппарата. Мозолистые руки были, скот, кирки, лопаты, семена, вэргастулах наготове раскаленное железо (было) для принуждения рабов к работе, а земля не родила.
Так мановением этого Всадника по всему orbisterrarium<земному шару – пер. ред.>– и пошло неудержимое разрушение хозяйств. Богатейшие латифундии потентатов с доходной промышленностью и угодьями, служившие главными поставщиками казны, стали приходит в запустение. Вместо пшеничных полей, уходящих в спокойную голубую даль, теперь без конца потянулисьagrideserti (области пустыни – пер. ред.) – под голодным небом имения, брошенные владельцами на произвол судьбы и потом уже больше никогда не возделывавшиеся. Так везде было погублено атеистическое чувство природы, как покорной кормящей машины, которое в начале Империи было столь восторженно принято и усвоено римскими земледельцами и авторизовано государственной властью, как освобождение от суеверных страхов пред старыми деревенскими богами Италии и как устойчивой базе Империи (Тит Лукреций)
Население голодных провинций, двигающееся в более сытые южные страны, приносило с собой не меньшее разорение, чем нашествие варварских орд. Все это в конце путало расчеты власти на будущее собственное могущество, и ставило ее лицом к лицу пред эфемерностью идеи кормящей земли после обнажения ее от всяких божественных воздействий, ибо голод был неопровержимым доказательством против. Ни рационализм философов, ни божественные позы Кесарей, склонных к филантропическим мероприятиям, никакое холодное присутствие духа опытных хозяев не способно было устоять перед этим черным испытанием, переносившимся от одной провинции к другой. О какой тут гармонии с природой могла быть речь? О каком материнстве земли?
Какая тут успокоительная целесообразность в мире, когда у ворот каждого хозяйства стучался этот Черный Ездок и с ним черный бред.
Жестокие посещения эти не позволяли видеть в них «случаи» и только «случаи». За ними чудилась стратегия: какая-то всюдубывающая сила, умно воинствующая, неутомимая. Она бросала сумрачную тень на юдоль земли и ипостазировалась как черноконный Черный Архангел со страшными символами голода, носящийся из конца в конец Империи и против которого не может бороться никакая человеческая власть.
А в плане эмпирическом – голод тут, голод там, голод вчера, голод сегодня, и голод …завтра. И люди, бия себя в грудь, вспоминали горячий здоровый аромат свежеиспеченного хлеба. Под брюхом этого коня мелькали опустошенные поля. И могилы тех несметных толп, которые составляли широкое подножие пирамиды имперской власти и имели в сердце своем решимость поддерживать это человекобожие, как правду о земле и человеке.
Теперь, обращаясь во след этому страшному Всаднику, люди вперяли обезумевшие взоры в черную, как уголь, даль будущего. И та надёжная naturarerum<природа вещей – пер. ред.>, которую так искренне научил воспевать Тит Лукреций и которая проповедовалась во всех школах и исповедовалась как спасение от суеверий, безбоязненно каждым севооборотом, и сквозила во всех расчетах о поставках на будущее, - теперь навсегда скрылась из вида, как проклинаемый обман. И вместе с нею скрылось из вида и солнечное будущее и мир, а это лишение будущего для человеков, поднявшихся на такую титаническую высоту власти, было безмерно мучительнее и убийственнее самого голода.
И вот в чем чудо Агнца, снявшего третью печать, в противность этому общему отчаянию только в Церквах христиан горело какое-то неизъяснимое божественное легкомыслие, беззаботность и наивная незабота о завтрашнем дне.
По заповеди Евангелия эти странные люди молились, пели песнопения и думали только о «хлебе на сей день», не залетая мыслью в будущее. Скромный кусок хлеба им всегда был посылаем. И потому интеллектуальная пытка голода, которая гораздо более мучительна и убийственна, чем физическое лишение пищи, здесь совершенно была неведома. Здесь за источник хлеба было признаваемо не naturarerum, не природа, а Творец Бог Всевышний, и совершенно отрицаемы были заботы о «будущем», которые делают человека пленником злой категории времени и трусливым рабом его даров.
Государственную же уверенность в будущих урожаях христиане считали нечестивым покушением на Бога, Истинного подателя всяких щедрот, который питает и птиц небесных, одевает и лилии полевые. На каждом евхаристическом собрании в ушах этих странных людей звучали слова нагорной проповеди о блаженстве нищих и плачущих, голодных алчущих, (о возможности насыщения 5-ю хлебами 7000), и заботы, довлеющие каждому дню, никогда не сливаемы были в одно сплошное время, в одну сплошную ткань будущего. Поэтому гневное выступление Херувима времени против человекобожной Империи было для них не страшно…
Не у кого спросить, за что такая мука. Некому пожаловаться, страшная непонятная жизнь кругом.
Глава 11. Четвертая печать
И КОГДА АГНЕЦ СНЯЛ ЧЕТВЕРТУЮ ПЕЧАТЬ, Я СЛЫШАЛ ЧЕТВЕРТОГО ЖИВОТНОГО, ГОВОРЯЩЕГО: ИДИ И СМОТРИ.
Это Орлий херувим, хранящий тайну охваченных пространств: небесного, земного и бездны загробного показывает Иоанну четвертое действо победы мистерии Агнца. Снимая эту печать, Агнец коснулся гордого здания человечества, которое упорно хотело знать только землю под Солнцем и только жизни по плоти.
Ведя нескончаемые войны и обрекая на убой десятки тысяч своих врагов, эти люди привыкли слышатьи произносить слово «смерть» с высоко поднятой головой. Наивное понимание смерти до поры до времени делало их столь «сильными мира сего». Не эта ли слепота долго служила им главным условием для совершения великих и славных дел и вела к победам над всеми народами? На протяжении веков последний взор воинов, умирающих на поле битвы, падал на образ счастливого отечества с шепотом: dulceestpropatriamori!(сладка за родину смерть – пер. ред.)
Но теперь, когда Империя отвергла сладостные предвкушения подлинной победы над смертью, подаваемые Христианством, - государственный гуманизм из путеводной мудрости жизни обратился в безумный ужас смерти и стал вести не к победам, а к распадению и бедствиям.
Иоанн говорит: И Я ВЗГЛЯНУЛ, И ВОТ КОНЬ БЛЕДНЫЙ (χλορός), И НА НЕМ ВСАДНИК, КОТОРОГО ИМЯ – СМЕРТЬ
Смерть вездесуща!
Чума стала тянуться по пятам за властью… И везде, где мелькал этот Всадник, он запечатлевался в воображении испуганных языческих народов одинаково:
к о н ь б л е д н ы й и на нём неумолимый Вестник Смерти. -
{ На обороте листа 1:
= Могилы на земле постоянно исчезали под полевыми цветами
= До этого времени эти люди постоянно жили лицом к лицу со смертью с высоко поднятой головой, все время упорно и настойчиво ведя войны, и им не жутко было слышать слово «смерть». Теперь же эти слова неожиданно облеклись новым значением страшным, ошеломляющим, как некое божество, господствующее над миром, всем orbisterrarium (земной шар – пер. ред.).
= Теперь впервые им стало казаться, что умереть – это нечто гораздо более ужасное, чем лежать холодным и недвижным в луже своей крови на поле битвы… Ум был в смятении и тревоге.
= Оргии, запах тела, кушаний, цветов, вина и курений, копоть факелов, гул речей, звон посуды делали тошнотворным этот огромный нечистый зов. Канделябры, лампады, светильники давали много света и казались совсем уж ненавистными. Пища камнем лежала во рту, язык лениво ворочал её комки. Ноющая боль души раздражала, набрасывая тень отвращения на всё окружающее. Подперев голову руками, они задумывались. Клиенты витийствовали, жадно глотая вино. Шли ряды столов, возле которых на запах копошились люди, громко разговаривая. Это заколдованный круг какой-то умышленной торжествующей нелепости сковывал всех. Опять забегали вокруг столов рабы, и все на минуту будто оживлевал душой, что он пьян, и несли ему холодной воды… Каждый из пирующих ясно видел этого бледного коняи свой конец. Они прежде довольно спокойно думали: умрешь, развеешься, - и праха твоего не останется. О, если бы это было так! Он тосковал, рыдал, метался на ложе, о люди..
Ужас умирания в непримиримом противоречии титанического величия власти и позором такой смерти.}
Лицо его выражало бесстрастие, руками сухими, как кости, он размахивает гигантской косой. За плечами развивается саван, и перед бледным конём тем отовсюду с земли бежала улыбающаяся философия жизни и безбоязненного счастья.
Теперь слово «смерть» для понимания неожиданно облеклось новым значением страшным, ошеломляющим; людям впервые стало казаться, что умереть – это нечто гораздо более страшное, чем лежать холодным и недвижным на поле битвы.
Это была отнюдь не обычная очередная смерть, неизбежная для всех, и не одна из тех эпидемий, которые бывали много раз и до того, когда Рим еще не вступил на путь человекобожия и жил благочестием предков. Теперь всё это кончилось. Спрашивается, какая же утешительная теория смерти способна была помогать жить и управлять этим новым титаном? Учение стоической философии будто бы лучше всего пригодно было к тому. В нём находила себе удовлетворение и Римская гордость, и римская потребность мысли. И римская любовь к театральным позам, и римская практичность. Стоицизм учил не столько тому, как следует жить, он напрягал все силы, чтобы победить смерть.
{ На обороте листа 2:
= О, кто, кто здесь распоряжается? Они? Кесари? Нет, вот кто здесь распоряжается. Кто господствует на всем orbisterrarum? Чья воля разносится на конях?
= С какой-то новой зоркостью и новой бдительностью внимательно впитывали они вести о голоде, чуме, узурпаторских замыслах военоначалия.
= Теперь под знаком смерти они пересматривали все ценности злого завоевания и богатств, роскоши художественной, земной утехи, возвышения, власти, - всё это раскрывало тщету свою призрачную, пустую и жалкую сущность пред лицом этого Всадника.
= Стоическая философия, давшая словесную победу, ума раздражение, оказывалась тщетной… Всё гораздо ужаснее.
= Чума гноит мясо, мышцы на костях…
= И они готовы были зажигать фонари ночью, чтобы выходить искать кого-то
= Чтобы существовало «учреждение», необходима воля, инстинкт императоров
= При самом скудном еще знании законов, действительно управляющих природой, при детски произвольных о них догадках, ум человеческий всё же оказывается способен мыслить природу как царство строгой закономерности, где нет места сверхъестественному произволу. Это представление природы, кощунственное само по себе и ложное, поглотило умы римлян.
= Античное свободомыслие, воодушевлённое почти единственно-элементарным здравым смыслом, рухнуло…}
Последняя ступень, последний этап мудрости именно и состоял в преодолении страха смерти, т.е. достижении момента, когда в жизни философия не будет чувствовать никакой привязанности. «Смерти мы не боимся, а жизнь нам не нужна», громко заявляли они с гордостью, сами, быть может, не подозревая, сколько тут было самообмана и лицемерия! В легионах полководцы, военные в школах, педагоги ученикам, философы на званых обедах внушали решимость и умение в любое время по собственному выбору отказаться от жизни. Жизнь или смерть должны быть делом собственного гордого решения истинного человека. Казалось, что нет на свете такого горя, которое способно было омрачить мужественную ясность духа и поставившего себя на такую «высоту». Если стоики не давали душе сил для борьбы со злом и позором разлагающегося язычества, и вовсе эту борьбу не считали и своим нравственным долгом, - они по-своему всё-таки спасали человека от постыдного примирения с безобразной действительностью.
Цицерон в своём трактате Desenectute [прим. ред. -CatoMaiordesenectute -Катон Старший, или О старости, 44 г. до н.э.] выразил мысли, которыми тогда жило множество людей, причастных к политике. Горечь расставания с жизнью побеждалась или когда все утехи бытия для человека уже потеряли свой интерес от пресыщения, и он отрывается от жизни в сморщенной старости, как зрелый плод от дерева… или… самоубийством. «Из всех благ, данных человеку п р и р о д о й, нет ничего лучше благовременной смерти, а еще лучше то, что каждый может сам причинить её себе»- говорит Плиний Младший:“Idqueineaoptimum, quodillamsibipraestarepotest” [Histornaturae XXVIII,2] (Это самое лучшее, что каждый может себе позволить – пер. ред.). То же говорил и Сенека.
{На обороте листа 3:
= Эта победная властная () скачка смуты, от которой бледнели… Все рушилось, разверзалась утроба земли. И вот смерть, словно насытившись.. Эта титаническая песня стала стихать.. Необъятный некрополь…
= Один человек, если сознаёт, что родной его погибает задаром, гибнет от отчаяния. Что же будет с народом, со всей цивилизацией. Умереть с иллюзией лучше, чем жить без иллюзий. Жить без иллюзий – это смерть заживо.
= Конец тайны дрожал в глазах этих умирающих. Смертный одр следовал за ними. Озноб от ужаса. Смерть бродила при солнечном свете.
= Стоик Иеговы наступил ногой на грудь человечеству.}
Философские обоснования к самоубийству, театрально обставленному на пиру, в присутствии приглашенных гостей среди благоуханий или в тёплой ванне с перерезанной веной, лишь подтверждали эту гордую философию языческойέύϑανασι-и (эвтаназия – пер. ред.). И поникли философы, педагоги, историки, поэты.
Теперь КОНЬ БЛЕДНЫЙ поколебал эту έύϑανασι-ю. Он сеял повсюду с м е р т ь иную, которая настигала человека не по его воле и не в избранный им час и не среди ароматов кадильных. Это сообщало бедствию чумы тот особый психический ужас потери последнего оплота гордости, который обращал смерть в поругание, а стоическое учение в скучный и бессмысленный вздор.
Теперь весь мир твёрдых мышц, которые составляли опору могущественного реализма Империи, обращался в кучу мяса, гниющего на костях, а души в прижизненные загробные призраки, бледные, без красок Солнца, обреченные на бытие против воли. Тайна смерти, единственная для людей, стала теперь углублять сознание и уязвлять умы, и никакая человеческая философия не могла от неё защитить. Так наступил конец этой государственной έύϑανασι-и.
КОНЬ БЛЕДНЫЙ И НА НЕМ ВСАДНИК, ИМЯ КОТОРОМУ СМЕРТЬ, метался белесоватым призраком и над чертогами в столице, и над хижинами в деревнях. И везде сразу чувствовали, что теперь кончен жизни сладкий сон.
Чума, холера, тиф, дифтерит, оспа – тогда их не умели различать – поражали народы Империи в дни «лучших императоров». Смертоносные эпидемии стали испытанием, по пятам преследующим торжество государственного гуманизма, перед которым никнул гордый рационализм века и всякой медицины. В короткое и разумное правление Тита чума посетила orbisterrarum как будто невзначай. Но начиная с дней Адриана и до конца правления Марка Аврелия чума, было, уже совсем свирепствовала без перерыва, т.е. с 117 до 180 г., от восточных границ до крайнего запада.
{На обороте листа 4:
Учение Зенона: «Человек отличается от животного тем, что самовольно распоряжается своею личностью… Отнимите у него право жизни и смерти над собойи вы сделаете его рабом людей, обстоятельств… Это право жизни и смерти над собой составляет противовес естественным и социальным бедствиям. Человек пошлый продолжает жить, а мудрец пьёт цикуту и умирает; и нужно ли оспаривать у болезни остаток своей жизни?
Глупец протягивает шею под меч, подлец подписывает своё унижение, мудрец совершает свободный акт. «Он себя убивает и умеет быть свободным!»- восклицает стоик, свободным от ваших страстей, подчиняя их долгу. Свободным от вам подобных, показывая им меч или яд при их посягательстве на вашу свободу, свободу от судьбы, указывая ей предел, за которым она не имеет над вами власти, свободным от всякого животного чувства трусости, умея превозмочь грубый инстинкт, привязывающий к жизни стольких несчастных » (Зенон)(Бальзак)}
При АнтонинеПие бывали в Риме моменты, когда смертность достигала до 2000 человек в сутки, так что повозок не хватало, чтобы вывозить трупы. В некоторых городах опасность заразы была так велика, что за плату нельзя было находить людей для погребения трупов, и эти города лишились всех своих жителей.
В правление Валериана и Галиена ужасная чума опять свирепствовала подряд 15 лет (253 – 268 г.), наполняя дома смрадными трупами, внушая отчаяние властям и сея безрадостный ужас в народных массах. Бывали месяцы, когда в некоторых Ахейских городах, т.е. в Греции, умирало по 5000 человек; и все эти люди падали теперь не с мечом в руках на поле битвы, не с могучим биением жизни в сердце, не воодушевленные отечества славой, а в неописуемом ужасе перед уродством смерти, задыхаясь от смрада сваливаемых в общие ямы трупов.
Описания этих бедствий, оставленные нам такими наблюдателями, как знаменитый медик Гален (II в.) и святые отцы Киприан (IIIв.), историк Евсевий, Августин (IV в.) и Иероним (V в.),рисуют одну и ту же картину.
Такие смертные полосы чумных посещений – это не были лишь несчастные островки среди общего благополучия здоровья и телесной крепости Империи. Нет, конь бледный не щадил ни богатых, ни знатных, ни сильных мира, ни бедняков, ни в суровых северных провинциях, ни в южных с благостной природой. Никто не мог бороться с этим невидимым врагом, от которого не спасала людей ни самая могущественная пергамская медицина, никакие предосторожности, ни какое бегство. С отупелым равнодушием или с отчаянием люди ожидали неминуемой смерти, умственными очами видя, что жизнь их на каждый момент была готова пресечься не по их воле, или старались заглушить мысль об ожидающей их участи чудовищными оргиями.
{На обороте листа 5:
Дионисий Александрийский говорит: «Ныне всё слёзы, все плачут; город от множества умерших и ежедневно умирающих оглашается стонами, которые подобны тому, что было написано о первенцах Египетских (Исх. XII, 30) «Настал вопль великий», ибо нет дома, в котором бы не было покойника.
«Нас же изгнали: но преследуемые и убиваемые всеми, мы однако ж праздновали и в это время. Всякое место нашей скорби было для нас местом и государственного собрания, город ли и деревня ли то, пустыня, корабль, гостиница или темница».«Весьма многие из наших братий от избытка любви и братолюбия не щадили самих себя, но поддерживали друг друга, безбоязненно посещали больных, неутомимо ходили за ними, служа им ради Христа. И вместе с ними радостно умирали, и таким же именно образом оставили жизнь лучшие из наших братий. А сие ради смерти, будучи делом великого благочестия и твердой веры, кажется, ничем не ниже мученичества»
«Они принимали тихо святых на распростертые руки и перси, закрывали им глаза, заключали уста, несли их на своих плечах и потом полагали. Прижимали их к себе и обнимали, украшали их умыванием и одеждами, а скоро и сами сподоблялись того же»
«Совершенно напротив поступали язычники: они прогоняли носивших хворобы, убегали от самых любезных, выбрасывали на улицу полумертвых, оставляли без погребения мёртвых и таким образом старались избавиться от заразы, которая, однако же, при всех условиях не могли отклонить от себя…»
Евсевий, 394 г.
Дионисий говорил: «Чума свирепствовала больше между язычниками»}
Л.6
Но довольно было среди пира заметить у себя на теле темное пятно, и кубок выпадал из рук, и последний день для обреченного обращался в преддверие ада, ибо смерть страшная, отвратительная, позорная, в полном отвержении от близких, налегала на грудь и не давала дышать.
Последний раб, прикованный к дверям, который должен был стеречь вход во дворец потентата, и раздушенныйmagisterelegantiarum (мастер элегантности – пер. ред.)и даже тщательно охраняемый божественный Кесарь, чьё лицо на золоте монет казалось вечным, все были равны пред этим испытанием, всех косил Бледный Всадник. Сам Марк Аврелий, этот удивительный философ, который читал поучения веку, был низвергнут с трона невидимой рукой того же Всадника: погиб от чумы. И везде десятки и сотни тысяч крепких и счастливых людей падали, как бы подрезываемые косой.
ВСАДНИК, КОТОРОМУ ИМЯ СМЕРТЬ… И АД следовал за ним...
Язычники издревле обладали неопределенным предчувствием смерти «естественной» и с учетом веры в богов довольно спокойно принимали: «умрешь, истлеешь и прах твой развеется».
Но тут смерть глянула им в лицо своею таинственностью, ибо каждый стал понимать, что для него со смертью тела кончается еще не всё. И они в отчаянии теперь восклицали: О, если бы это чума легко гноила мясо на костях.
Это небесный Архангел, тот бледный мститель с суровыми очами, в которых стояли слёзы, сеял не только смерть тела, но и муку духа, и потому последние минуты были пронзены этим белесоватым светом страшного загробного бессмертия и суда. Это смерть не во Господе, а смерть вечная, ибо очам неверующих открывались ожидающие их за гробом оковы тьмы и ада.
{На обороте листа 6:
Многие из оставшихся в живых не в состоянии были перенести потрясений от тех сцен, которых были свидетелями, и от изменчивости жизни, которую с такой яркостью раскрывала пред ними чума. Разум, бывший дотоле трезвым и спокойным, становится расстроенным и истеричным. Страх, эгоизм, грубость, бессердечие, все самые низкий и гадкие страсти выступали наружу в окружающих. Чума больше чем всякое другое несчастье вывела наружу слабые и позорные стороны человечества.
Смерть есть лишь первая ступень к настоящему просветлению, и наше полное настоящее «я» мы обретаем только после смерти. Всё, что умаляет наше тело, идёт на усиление нашего духа. Это великая тайна познания открывается полностью только (неразборчиво)
Это осужденность на бытие}
Л.7
Это делало бедствие гораздо более ужасным, чем все предыдущие. Поражая тело и открывая потустороннюю бездну ада, чума разрушала гордую веру в то, что человек крайний судья над собой и своею жизнью. На троне, в роскошных банях, в походах, в школах, на торжищах, у себя дома на ложе супружеском, римлянин теперь чувствовал себя зависимым не от себя, но от кого-то невидимого, но реальнейшего существа на быстрых ногах носящегося по orbisterrarum –у.
При этом выяснялся везде один и тот же позор моральной обстановки, сопровождавшей эти заболевания и смерть. Это признаки (природа?) ада: все близкие становятся чужими, друзья – отворачиваются.
Из описаний чумы в Карфагене, в Александрии, в Ахейских, в Риме, в Италийских провинциях узнаем, что больные и умирающие были безжалостно выбрасываемы из собственных домов, оставляемы близкими без всякого ухода и сваливаемы в ямы еще с признаками жизни без погребальных обрядов и оплакивания. Все нравственные связи и родственные обязанности были забываемы перед лицом открывшейся черной бездны загробной. Эта смерть в сотнях и тысячах случаев была одна и та же. И вот она вопреки античному языческому сознанию приносила, увы, не конец бытия, а …начало вечных мук. Перегородки, отделяющие тех, кто уже умер и мучается в преисподней, от тех, кто жив еще и только увидел у себя на теле зловещие пятна, эта перегородка утончилась.
И тут-то с особенной остротой торжественной ясностью выступило драгоценноеи исключительноепреимущество Христианства. Одни только христиане способны были бесстрашно заботиться о братиях и сестрах, заболевавших этою роковой болезнью, нести им утешение, помощь, любовь и молитву. Апостолы и благовестники христианские проповедовали не преклонение перед с и л о ю смерти, а преклонение перед Победившим смерть.
И эта ликующая радость Евангелия, с которой воспитаема была в собраниях христиан победа Христа над смертью, - эта радость готова была осенить своими крыльями и кончину каждого верующего, так что и сама чумная болезнь была уже не страшна. Смерть их не пугала, так как открывала им не ад, а врата к блаженству. Христиане всех церквей видели в смерти только отдых и покой, возвращение в небесное отечество. Оно было для них – семя воскресения в жизнь вечную.
Подобно цветку, выходящему на свет из-под камня и праха, так и верующие во Христа восстанут навстречу к Солнцу нового бытия. Поэтому только они с чумных кладбищ возвращались умиленные. Все церкви после каждого посещения чумы чувствовали себя более умными и созревшими для какой-то будущей общей задачи. Конь же бледный был для них не страшен.
Для человекобожных Кесарей и людей политического мышления, для философов стоической и эпикурейской школ, для поэтов, педагогов, историков, юристов смерть прежде была далёкой и пустой угрозой, нисколько не смущавшей их ясного спокойствия мысли. Теперь бледный фосфорический призрак стал за спиной у каждого, а ад следовал за ним. Призрак смерти сидел за каждым креслом магистратов, за кафедрой школьного философаи ритора на всех пирах. Смерть вмешивалась во все дела управления, в учение о жизни, в радость брачующихся, и везде ставила предел человекобожию.
ВСАДНИК НА БЛЕДНОМ КОНЕ и при солнечном свете и ночью носился над Империей, то обгоняя коней мистерии и голода, то следуя за ними по пятам; и с каждым взмахом косы его везде вырастали горы трупов и смрад тления, отравляя воздух, и бездонная бледная тайна, которую эти железные люди прежде так спокойно называли «Смертью», теперь омрачила их умы познанием бесцельностисуществования человеческого на земле. Страшная коса в руках этого Бледного Всадника снимала свою жатву повсюду, куда хватала власть государственного гуманизма Империи. Кесари хотели бы закрывать глаза, чтобы не видеть этой жатвы, ниспровергающей их власть. Но никакая воля не могла оторвать их от этого зрелища и тысячекратные повторения не делали его привычным, так что сами Кесари дрожали от ужаса, как последние рабы.
И если прежде сила завоевательного гуманизма росла вместе с препятствиями и опасностями, то теперь она сразу надломилась и поникла. А народам казалось: какой-то свирепый исполин, как злой белесоватый призрак с жесткими задачами, охотящейся на людей, мечется по всей земле и отрывает тысячи сильных и здоровых существ от прекрасной земли, яркого солнца, от дел управления, почестей и богатства. Налетит, выхватит из рядов людей, полных земного веселия.
Все политическое мгновение правящего класса пришло в расстройство, так рушилась последняя опора государственного гуманизма, погасла вера в естественную данность жизни во плоти.
С наместником, носилки которого с аплодисментами встречаемы были населением
провинции, с философом, каждое слово которого современники ловили, как оракула, с божественными Кесарями, на которых с идолопоклонным трепетом смотрели народные массы всего orbisterrarum-а, - со всеми ними эта быстроногая напасть обращалась не бережнее, чем с последним рабом.
Теперь римские потентаты, играя в беседе с друзьями склянкой азиатского яда, больше не испытывали острого утешения при мысли, что стоит только выпить, и без болезни перенесется в те края, где вечное отдохновение.
«Мудрец пьет цикуту и умирает», «Умейте быть свободными от судьбы, указывая ей предел, за которым она не имеет над вами власти» - все эти поучения былых учителей вызывали теперь горькую усмешку. Конь бледный отымал везде у людей право жизни и смерти над собою не столько тем, что своим приговором опережал их желания, а тем, что стал ощущением загробной бездны, перед которой эти железные люди пятились в неописуемом ужасе, и кубок с ядом выпадал из их рук.
Так мировая язва эта, разносимая по земле точно на каком-то всюдубывающем энергичнейшем двигателе, вне очереди скашивала миллионы людей в нескольких поколениях, вселяя озноб ужаса в самые неробкие сердца, ибо все понимали теперь, какая тайна дрожит в глазах этих умирающих.
Конь бледный отнимал у жизни всякий положительный смысл и своим неутомимым воинствованием потряс, вконец, основы мировладычества. И не было никаких человеческих сил удержать этого мстителя, окруженного, как ореолом, гнетущим серо-свинцовым туманом ада.
И дальше сказано, что: ДАНА БЫЛА ЕМУ ВЛАСТЬ НАД ЧЕТВЕРТОЮ ЧАСТЬЮ ЗЕМЛИ: УМЕРШВЛЯТЬ МЕЧОМ, ГОЛОДОМ, МОРОМ И ЗВЕРЯМИ ЗЕМНЫМИ…
Конь довершает разгром хищного римского гуманизма, столь уверенного в своем верховном бытии. То, чего не успевали по очереди сделать конь белый, конь красный и конь черный, - то везде подобрала чума.
Но особенно загадочным является: почему этому Всаднику дана власть над ЧЕТВЕРТОЮ частью земли? Что могло значить это? Так ли это было в исторической действительности? Где и когда исполнилось?
Конечно, никакой статистики подобных бедствий не велось. Все свидетельства современников о числе погибавших неточны, сбивчивы и почти никогда не были выражены в форме подсчетов. Между тем, Апокалипсис точно указывает часть, подвергшуюся бедствию. Она - четвертая. Что же значит это?
Думается мне, что надо счет вести не поголовно человеческим единицам, стоящим на общей плоскости земли, а вглубь каждого отдельного существа, по элементам его составляющим. Тогда показание Апокалипсиса явится позитивным.
Если каждый человек состоит: во-первых, из отношения к Богу; во-вторых, из отношения к себе подобным, т.е. к своим согражданам и к государству; в-третьих, из отношения к миру, и, в-четвертых, из отношения к другим людям, т.е. к роду человеческому, genushumanum, то действительно в каждом человеке государственному гуманизму была приражена именно эта последняя и ч е т в е р т а я часть. Ибо человекобожие поглощало не всё существо каждой человеческой особи, а только ту часть его, которая исчерпывалась социальным ликом и которая была опорой Империи веёбогоборстве. Остальных трех частей, которые обращены к Богу, к самому себе и к миру – этот конь не касался. Роковая одержимость человекобожием распространялась только на ζώον πολίτίκόν (политическое существо – пер. ред.) в человеке, на часть существа, обращенную к управляемым, отделенным пространственно от семихолмного центра, но соединенных эмпирически тягой в genus humana (человеческий род – пер. ред.) к поработителям и порабощенным народам земли, как им сочувственной добычи.
И эта-то часть, поражаемая всеобщим образом чумой смертоносной действительно былач е т в е р т о й частью каждого человеческого существа, и, следовательно, ЗЕМЛИ.
В городе Риме в IV в. было 50000 населения. Теперь смерть входила смиряющим началом в государственное мышление, в каждую мелочь управления и в каждый акт грандиозной борьбы за власть аполитичную…
И у людей умер государственный инстинкт. Все люди теперь стали безгосударственными, потеряли способность служить этому Левиафану, разлегшемуся на трёх материках, а могли только пользоваться обломками его для достижения своих целей. ВеликийΖώον πολίτίκόν умер в латинской расе.
То начало, которое делало их мужами среди мужей, будило несравненную энергию общественную и тревожило уснувшие умы, заставляя искать для своей жестокой воли в добычу новые страны и новые народы, теперь умерло в людях. И вместо древней εϋϑάνασί- и воцарились беспредельное страдание и обреченность без надежды.
Везде мёртвые города, мёртвые зоны и впечатление беспрерывно нарастающего всемирного гнева … иorbisterrarumпревратился в необъятный некрополь.
Глава 12. Пятая печать
(Пятая печать имеет два начала, одно в папке с лл.134-162,как продолжение Четвертой печати, и в новой папке с л.163-192, нумерация красным карандашом)
Четыре всадника, потрясавшие государственный гуманизм вселенской Империи, подготовили возможность снятия пятой печати, продолжали действовать до того, пока Христианство одержало мало по малу совершенную победу над язычеством. Теперь, когда развеяны были, как дым, притязания гуманизма на исключительную реальность и раскрыта была вся призрачность его верховного бытия, - явилась возможность открыть языческим народам глаза, чтобы увидели, где истинное верховное бытие?
Когда Агнец снял пятую печать, то стало ясно, что история Христианства не есть история гибели мучеников, а утверждения их в бытии и прославления. И над потрясенной жизнью этих народов явилось на небе сокровище верховного бытия и не утаено было отношение этого верховного бытия к суете мира.
Я УВИДЕЛ ПОД ЖЕРТВЕННИКОМ ДУШИ УБИЕННЫХ ЗА СЛОВО БОЖИЕ И ЗА СВИДЕТЕЛЬСТВО, КОТОРОЕ ОНИ ИМЕЛИ…
Вот где верховное бытие и истинная жизнь. На небе! Так разрешилось это столкновение между вселенской Империей и верой галилеян. Вверху души убиенных, а внизуповерженные во прах человеки.
Церковные общины одним своим существованием приводили в бешенство людей гуманистической одержимости. Злоба у этих человекобогов нарастала по мере того, как становилось яснее, что игнорировать новой религии нельзя. Кровавые усобицы из-за власти, перемежающийся голод, чума выбрасывали на улицу множество оголтелых людей с расшатанным умом во всех провинциях. В этой среде всякий мог сеять клевету «на галилеян» без малейшего опасения быть изобличенным и наказанным. Это христиане околдовали всю природу.
Злоба против христиан становилась какой-то перманентной манией, охватившей гигантскую Империю.
Так, удары, нанесенные quibusdamauxiliis (определенную помощь – пер.ред.)гуманизму с фатальной силой бросали Империю на Христианство, как на единственного своего счастливого соперника. (δληνοίκουμένην – неразб.)
Без этих бедствий, всюду маячивших на конях, столкновение никогда бы неразрослось в столь трагическое е д и н о б о р с т в о, ибо тяжба шла тут за верования бытия, за исключительное обладание землей, за верховное абсолютное значение на арене истории: или гуманизм или Христианство
Гуманизм был низвергнут. Но как? Чем?
Здесь в видении и было показано, как ярко и в поразительном соответствии с ходом исторических событий… Мне возразят, что все эти «кони» с ихвсадниками для телесных очей поражаемых народов не были видны.
А разве ядро,выпускаемое из пушки по цели, находящейся далеко за горизонтом, заметно, когда проноситсячерез пространство? О существовании и действии ядра мы судим по сокрушаемой цели.
Гуманизм был низвергнут. Но его падение было особенное. Оно совершилось без разгадки тайны о пространстве. Без раскрытия злой неправды государственного созерцания всего в пространстве всеобщем, как вместилище. Такое созерцание запирает от умов управляющих созерцание Обители Божией на небесах. Эта прикрепленность к пространству остаётся в полной силе и после того, как четыре Всадника сделали своё мздовоздаятельное дело на земле. Трагедия этой прикрепленности и является предметом следующих видений Иоанна.
Только в этих всеобщих опорах гуманизм мог исторически в душах народов осуществиться. Пали опоры. И гуманизм оказался несостоятельным призраком. И не бытие Бога и бессмертие миротворящих учреждений, и кормящая покорность земли, и философия смерти,побеждающая её неразумность, - всё это теперь заколебалось и рухнуло. А гонители этой иллюзии, они оставались нищи и наги. Сменялись вести об откровении Бога, о восстаниях во всех легионах, о повсеместном черном страхе голода, о чуме, не щадящей никого и нигде.
Вселенское крушение этих опор, с одной стороны, показывало всю эфемерность обожествленного гуманизма, а с другой -выводило на свет всего мира из скрытого состояния непоколебимую реальность Церкви. Ибо среди всех этих бедствий только под одним Христианством совершенно не колебалась почва, и лишь с каждым вздыманием коня выявлялось наружу его сияющее верховное бытие. И здесь мы на пороге новой Империи, готовой опереться на Церковь и поставле….
Общины были как бы острова мира Христова, где осуществлено было всё подлинное братство, и утолялась всякая вражда. «Мир Мой даю вам».
Черный страх голода не подавлял их своими копытами, ибо они жили только сегодняшним днём, не объединяя дней грядущих в одно сплошное полотно будущего. Чума не лишала рассудка, так как открывала пред ними дверь к свету и блаженству на небесах.
Могучее веяние несокрушимой жизненности, которое шло от Христианства повсюду одно и то же буквально приводило в бешенство его врагов, носителей человекобожия государственного. Но и этого мало, на глазах Империи среди гонений стены, разделяющие одну городскую Церковь от другой, уже не имели значения, ибо сознавалось повсюду на пространстве orbisterrarium (земной шар – пер. ред.) единство религиозного опыта. Теперь ефесянин, смирниот, пергамлянин, фиатирянин, сардиец, филадельфиянин и лаодикиец, - все познали живым опытом свою сопринадлежностьсверхгородскую, кафолическую.
Над Империей теперь как упрёк и угроза витали светлые тени убиенных, вперяющих очи в своих мучителей на земле, отравляя им сон и явь, и из среды всех этих страдальцев подымались руки к Престолуи несся один и тот же хор раздающихся голосов стенания к Богу: «Перебиты наши голени и ребра,ей, гряди ко стаду, Пастырь Добрый!»
И: ДОКОЛЕ, ВЛАДЫКО СВЯТОЙ И ИСТИННЫЙ, НЕ СУДИШЬ И НЕ МСТИШЬ ЖИВУЩИМ НА ЗЕМЛЕ…
В ухо Иоанну дано было услышать этот хор раздающихся голосов и сокровенную мольбу мучеников, с которой они обращались к Богу, в которой они, быть может, не сознавались друг другу, когда в застенках и амфитеатрах последним тоскующим взором обводили от верху донизу тесно сомкнутые ряды своих врагов, рукоплещущих при каждом новом истязании.
Является вопрос: как могло явиться у мучеников это странное недоумение?
Дело в том, что все они страдатели, как и апостолы, умирали в уверенности, что довольно обойти со словом Евангелия мир и довольно не быть гонимыми, - и наступит Царство Божие. Вот почему они к Престолу Божьему приносили этот вопль. Все они совершали своё дивное свидетельство о Христе в полном неведении и непонимании тех будущих столетий, которые предстоит пережить Церкви на земле, того грандиозного плана домостроительства, который был осуществлён Христом в мировой истории. Что это было именно так, видно из того, что в самый разгар конных посещений христиане, как бы не видя этого, вопят пред Престолом: «доколе не мстишь?»
Души убиенных за Христа, перейдя в мир небесный, не отрешились от здешнего мира и счетов с ним. Они оттуда смотрят на земные дела и с недоумением видят, что ругатели Истины и убийцы продолжают безнаказанно свирепствовать над народом Божиим, и тогда им было дано понять, что подвига их еще не достаточно для открытия Царства Божия на земле.
И вот Отец Небесный, который считает сердца, каждый волосок на голове верующих, внял мольбам этим. И даны были каждому из них белые одежды и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока сотрудники их и братья, которые будут убиты, как и они, дополнят число.
Мистическиймораториум, воцарившись тихо и незаметно, дан миру сему.
В то время, как Империя разваливалась и погружалась в позор и кучу нечистот, в честь мучеников начали учреждаться праздники, строиться храмы, писать иконы, составлять житие, службы с хвалебными тропарями.
Всем мученикам даны были одинаковые одежды б е л ы е. Это значит, что святость всех этих вчерашних язычников и нечестивцев, теперь, быть может, еще до Страшного Суда, стала видна и ощутима с земли. Над семью типами разрозненных городских церквей теперь возвышался к предварению пакибытия е д и н ы й сонм знакомых страдальцев за свидетельство об Иисусе. Одним и тем же убелённым ликом смотрел весь этот сонм на землю, и христиане, проходящие свой путь в трудах и привычках греха и скорбях, укреплялись в своей стойкой непримиримости с миром, и все общины приобретали несокрушимое единство нового ублаженного,сверхгородского народа:λαοςτώνχριστίανών (христианский народ – пер. ред.), подготовляя явление кафолической церкви.
ПОКА И СОТРУДНИКИ ИХ И БРАТЬЯ ИХ…ДОПОЛНЯТ ЧИСЛО
Что могли значить эти слова? Это значило, что в будущих веках у этих первомучеников еще должно явиться множество новых таких же героев по терпению и мукам за то же дело Христа. На которых они будут смотреть, как на своих старших братьев. Справедливость этого ясно открывается в тех эпохах истории, когда гонения прекратятся, а …Сион всё-таки еще не откроется, и Церкви еще не сияли огнями исполнившихся обетований о «Мессианских днях на земле».
Столкновение с Империей подготовили души убиенных из юдоли земли не в воздушное небо, а к Престолу Божию и там к сиянию верховного бытия.
Жизнь же гонителей эти столкновения сводили с высоты, оставляя им одни жалкие,скотские удовольствия плоти.
Здесь, на земле, с бешенною завистью бытия к Церкви гонители вспоминали мучеников, которые так ярко и полно на их же глазах наслаждались теми благами внутреннего праздника, которого ничто и никто не в силах был отнять у них.Мучения широко открывали пред христианами ту самую дверь, которую враги их не веки захлопывали перед собой. Эти души людей, растоптанных здесь, оказались причастниками божественного бытия там на небе.
Но что это за «жертвенник», под которым были души убиенных? Это тот вечный алтарь, на котором принесена была искупительнаяжертва Агнца Божия – Иисуса Христа. Не только о Христе они свидетельствовали, но и во Христе, осуществляя в себе часть креста Его, несли свои страдания. Со Христом, принявшим на Себя грех мира, они таинственно связаны, с ним и прославятся.
Так завершено было для Церкви единоборство с Империей за верховное бытие: гуманизм государственный и христианство.
А как оно завершилось для Империи, станет ясно по снятии следующей печати.
Глава 13. Шестая печать
Л.1
И КОГДА ОН СНЯЛ ШЕСТУЮ ПЕЧАТЬ, Я ВЗГЛЯНУЛ, И ВОТ ПРОИЗОШЛО ВЕЛИКОЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ…И СОЛНЦЕ СТАЛО МРАЧНО,… ИБО ПРИШЕЛ ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ ГНЕВА И КТО МОЖЕТ УСТОЯТЬ?
Кто был тот субъект, на которого обрушиваются изображаемые здесь испытания? Где тот всеобъемлющий н е к т о, которому грезились такие ужасы и кошмары в космосе? Ведь подобные мысли не могли быть бес-субъективными.
Это гороскоп погибающей всечеловеческой власти государства, которое попыталось в противность Христу утвердить себя на гуманизме, как конечной правде о человеке. Эта вся пирамида властей мировой Империи, вперяя очи в темноту окружающего мрака, вращая очами в агонии бытия и как бы на пороге безумия, высказывает свое последнее credo. Тут у неё отнимаются космические предпосылки без возможности всякого возрождения в будущем. Потому от этих слов веет таким жутким пафосом рока.
После снятия Агнцем шестой печати у людей власти, начиная от Кесаря и кончая последним центурионом языческого Рима, как первой силы тьмы, которую низверг Христос, исторгнуто было чувство, как среды целесообразной человекобожному гуманизму. Земля, Солнце, звезды, луна и само небо, - всё это поснятии с уст Божиих печати молчания о них, как Его сверхъестественным творениям,- всё это теперь раскрыло свою зияющую антицентричность человеку, и власть, еще вчера освобождавшая народы от капищных страхов, теперь сама потрясена монотеистическим ужасоми перестаёт быть властью. И «сильные мира»- в цепях пред нами, ибо мы будем судить и ангелов. Таков смысл настоящего цикла видений.
И КОГДА ОН (т.е. Агнец) СНЯЛ ШЕСТУЮ ПЕЧАТЬ, Я ВЗГЛЯНУЛ, И ПРОИЗОШЛО ВЕЛИКОЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ, - говорит Иоанн.
Какое землетрясение? Где? Когда?
Это землетрясение душ человеческих, которого Рим никак не ожидал. В государственном понимании римлян земля была не физическим телом, а globa (земной шар – пер. ред.)с приросшими к ней рустиками и рабами и обрабатывающими её автохтонами, не покидавшими никогда своего домашнего очага, - была общечеловечна и едина до последних краев своих.
Это не люди, как ζώονπολιτικον (политическоеживотное – пер. ред.),люди были явлением природы и входили в разряд стихий, ибо везде люди этой породы одинаковыиз-за интересов политики. (Грубая рабочая сила.) Верное решение вопроса о человеке, достигнутое на одном месте, будет верно повсюду.
А так как земля есть единое, вечно молчаливое и неотъемлемое обиталище человеческого рода, то решение это возносило решившего на высоту власти, повелительная сила которой будет действенна и над всейorbisterrarumhumana(земной круг человечества – пер. ред.)
Конечно, государство очень и очень нуждалось в этих крепких и терпеливых, как сама земля, людях, неотрывно земных.
Вот мысли, которые бродили по всем ступеням живой пирамиды нового Вавилона и Египта, «где и Господь наш распят»
А тут по снятии Агнцем шестой печати вдруг кончилось это великое молчание земли, земля заговорила, открылась о ней некаясовсем иная правда. Связи между великими частями Империи, которые были так надёжно упрочены за центром и тем привязаны друг к другу, - теперь стали повсюду ослабевать, рушиться и обрываться.Языческая радость жизни, крепость плоти, непотрясаемая твердь земного неба, - и всё это было разрушено конём черным, конём красным, конём бледным.
Разноплеменные массы населения, которые стояли дотоле под верховным воздействием человекобожной власти на единой плоскости земли,«естественно» кормящей и живой, потрясались в судорогах восстаний, варварской анархии и варварского сепаратизма.
Италия, Ахаия, Малая Асия, Сирия, Египет, Африка, Испания, Галлия, Британия, Германия, – эти десять частей- то та, то другая выдвигали своего контр-императора и тем подымались, как махина, над остальными. Не успевала одна такая местная гора рухнуть с шумом и грохотом разрушаемых городов, как другая провинция облекала порфирой своего узурпатора, притязавшего на такое жевысокое и всесветное значение. Был момент, когда на востоке и западе сразу действовало до 30 императоров, каждый из которых желал других низвергнуть. Можно себе представить, какие повсюду происходили подымания и опускания политической почвы действием всех местных восстаний. Столица была несколько раз переносима с запада на восток и опять обратнов Рим. Когда на одном конце империи было спокойно и наместники, поставленные из столицы, кое-как держались, на другом вспыхивал мятеж в войсках или восстание в народе, и всякая власть проваливалась, открывая неверность собственную и договоров.
Но и этого мало. Одну область унижал голод, другую возносил на вершину довольством урожай. Чума желала то же еще в большей степени.
Все узы гражданского союза расторгались, никто не был безопасен ни в чести, ни в имени, ни в жизни своей, нигде не находя себе пребывающей тверди под ногами.
Резкими подземными толчками и расходящимися кругами волнами из множества внезапно возникающих новых высот и средоточий власти, и случайных понижений благополучия, социальная почва под ногами этих государственных титанов действительно колебалась и всюду давала трещины и расселины.
Скоро встречные токи политического сцепления между провинциями пресеклись тяготением к политическому не бытию и эти провинции- махины и представляли собой глыбы бесформенностиmembradissecta (рассеяные члены – пер. ред.), бьющиеся в судорогах варварского сепаратизма и анархии. Ни на какой союз во всемирном масштабе, ни на какое единение власть не могла больше опереться. Римский колосс твердо-железный безвременно обратился в громадную развалину.
Иметь единой латинскую речь и 20 варварских диалектов, видеть руины колоссальных построек вместо удивительных шоссе,Капитолий до Тибра без перерыва заболоченным.
Digast-ы (дигесты пер. ред.) дрожали в руках. В умах современников это запечатлелось чрезвычайно глубоко.
*** Наступил анархический период Римской истории. Словно вырвались на свободу демоны разрушения и насилия, чтобы попрать закон, права, верность, нравственность и благоденствие народов.
{На обороте листа:
В своем «Предисловии к Иезекиилю» Иероним слезно восклицает: «погасло ярчайшее светило мира… разрушена глава Римской Империи… в лице одного города погиб весь мир.». Смотрел на висевшую на стене огромную государственную карту Римской Империи и не узнавал ее.}
Л.5
И нашло свое выражение в скорбных словах таких умов, как Иероним и Августин: «Обращая галлов, египтян, африканцев, испанцев и сирийцев в римских граждан, как могли Императоры ожидать, что такого рода разноплеменная толпа будет верна интересам Рима?»
Тут очевидно имеется в виду эдикт Каракаллы, давший всем жителям Империи равные права римского гражданства. Детский вопрос. Будто такие вещи происходят по «ожиданиям» императоров. Некто иной тут ожидал и действовал в событиях. Кто же?
Пока г у м а н и з м, разлегшись в душах народов на трёх материках своим единосущных туловищем, связывал все провинции, до тех пор был genushumana (человеческий род – пер. ред.), жизнь казалась простой, дневной, и все кругом отлично знали, что каждый должен делать и чего требует жизнь, это страны держались в мысли и власти кесарей как е д и н а я з е м л я -orbitterrarium.
Теперь же со вступлением на путь богоборства гуманизм был низвергнут, его злая сущность смертельно ранена повсюдным откровением бытия Божия, и земля потрясалась в великих содроганиях голода, кровопролитий, чумы, утрачивая твердь вечного дня.
Каждый Император, каждый новый его соперник со здравым умом, глядя перед собой глазами, широко раскрытыми от ужаса, видел это землетрясение. Это зрелище страшной непонятной жизни кругом, шаткая и неблагополучная земля стала самым подлинным и глубоким достоянием власти, её неотъемлемой онтологией, а не субъективным мирочувствием того или иного лица, захватившего власть.
Теперь кто бы ни восходил на этот роковой трон мира, убеленные ли сединами старец, закаленный ли в боях мужественный воин, увертливый софист, легкомысленная женщина или доверчивый ребенок, - все видели эту жуткую правду о земле
{На обороте листа:Самая важная сторона жизни человека протекает не в сфере действительного и ощутимого. Сокровеннейшие глубины, в которые заглядывает душа человека – дали, грёзы… Внешность становится пустым звуком}
В этом заключалось всеобщее отрицательное решение вопроса о неспособности гуманизма быть метафизической подосновой все-человеческого государства и genushumanum (человеческого рода – пер.ред.).
Но это землетрясение не было для власти толькоtheatrumsolismagnum (великий театр– пер.ред.), внешним спектаклем, наблюдаемым из Палатина. Из дальнейшего узнаем, что во власти происходит также внутренний катаклизм – интеллектуальный.
И СОЛНЦЕ СТАЛО МРАЧНЫМ, КАК ВЛАСЯНИЦА, И ЛУНА СДЕЛАЛАСЬ, КАК КРОВЬ…
Небо, как грифельная доска
Империя охватывала все народы и племена земли, «ходящие под солнцем»… В солнечные дали будущего уносилась и творческая энергия государственного строительства. Власть, приученная к похвалам и лести, как к дневному свету, не ведавшая неисполнимых задач перед собою, наивно, по-звериному была уверена, что люди, вещи и отношения исчерпываются тем, что она узнает о них при свете солнца. Телесная сила воинов, эти железные мышцы их рук и ног, прочность и блеск доспехов, отточенные мечи и копья, послушно движущиеся стройные четырехугольники когорт и легионов, обильные продовольственные обозы, мимика подобострастной преданности военачальников и царедворцев, - вся эта видимая внешность триумфальной обстановки, на которую солнце набрасывает свое покрывало с его успокоительной пестротой и красочностью, принимаема была властью по язычески: за истинно реальную основу государства, так что они клялись Солнцем и непреложной славой света его. Также и внутри пирамида власти была построена по солнцу.
{И волки появились бесчисленными стаями из лесов, поедали тех, кто оставался в живых, и великий страх обуял многих старейшин городов, что села останутся без населения.}
{На обороте листа:
=Только тут стало понятно, в чем заключается творческая сила красок. Краски составляют не только обаятельное свойство внешних предметов, а нечто духовное, открывающее душе значение предметов.
=Чрезвычайно гадательное будущее, какое было у всех военных людей того времени.
=Это исконное умение военных делает автоматом своих сотрудников и народ в безгласное стадо послушное.
=Им казалось, что холод мира сливается с холодом их души.
Теперь военачальники только и думали, что о ниспровержении венценосца, честолюбие и победа которого возбуждали в них род бешенства, скрываемое солнцем.Неуловимые враги, прячущиеся во всех областях управления, под личиной преданности со страшным постоянством добиваются гибели своего повелителя. Каждый «благополучно царствовавший» повелитель мира знал, что ни один из его предшественников не кончил своею смертью… Ах, Солнце, Солнце, где ты, чтобы осветить всё это, где твоё огненное око?}
Каждый подчиненный был обращен к своему начальнику праздничным лицом, солнечными сторонами своих душевных декораций, - и так вверх до самого Кесаря. Златотканый покров солнечного дня.
Думалось, что кто владел этой физической силой и этими внешне обнаруживаемыми при свете солнца сторонами покорства, тому и обеспечена власть. Это был какой-то непрерывный праздник солнца.
А тут вдруг очам власти открылись иные о, какие трагические перспективы в людях. Совершалось нечто странное: всё внутреннее передвигалось наперед, а внешнее отступало назад. Горький опыт научил понимать, что военачальники только и думают, что о ниспровержении Венценосца, у каждого приближенного в душе бьется целое море опасных замыслов, совершенно не освещаемых солнцем. Честолюбивые мечты и узурпаторские планы, тщательно скрываемые под торжественной маской преданности, по плодящиеся где-то в подпольях духа, теперь у всех опрокинулись наружу, обступали Кесарей и в торжественных заседаниях Сената и на официальных выходах в залах Палатина и в далеких походах. По едва заметным жестам, по уклончивости словами военачальников Божественный повелитель старался угадывать назревающий заговор. Только ощупью с прозорливостью военного человека они могли разбираться в этих махинациях и опознавать, что готовится в непроглядных потёмках чужих душ, кто надёжен, и кто опасен, и где притаилась голова этой гидры.
Их тревожило даже спокойствие в армии, ибо это было только отсутствие доказательств, которых они жадно искали, ибо каждый благополучно царствовавший повелитель мира хорошо помнил, что ни один из его предшественников не кончил своею смертью
И вот теперь по какому-то мановению оказывалось, что эти злые темные пропасти душ не есть случайный привесок к освещенной солнцем внешней триумфальной стороне людей и отношений, а они то темные теперь и выступили на первый план по сю сторону тела, как та основа, где родятся решения, колеблющие государство и откуда тянутся своими корнями все эти чудовищные произрастания зла и политических потрясений.
{На обороте листа:
Дни, Дни! Но дни воплощали только вечную ночь
Изысканные яства подносили им на блюдах. Из золотых кубков вкушали они подкрепляющие напитки…Но ими утрачен был эмпирический план мира.. Солнце погасло… Кто поймет это?}
С тех пор эта изнанка человеческой природы – властолюбие, неблагодарность, ложь, вероломство, злоба, жестокость, осуждение, трусость, предательство - выпятилась наперед своими пороками, и стала преследовать власть на всех ее ступенях. Опыт требовал ясности, но обступила тьма.
И даже у себя в тесном домашнем кругу довереннейший вольноотпущенник, любимый евнух, собственные дети, жена, - каждый из также них смотрел на Кесаря этою же чернотой своего существа, и она одна и та же у всех сливалась в какой-то сплошной мрак, изолировавши его maretenebrum (море тьмы – пер.ред.), не освещаемая солнцем.
Константин Великий казнил жену, родного сына.
И солнце теперь уже не сияло по-прежнему в опрокинутой чаше небес над Империей. Оно совершенно бессильно было разогнать эту повсюднуютемноту, ибо само было власянично черное, как дыра. Ночь страшная спустилась над всею пирамидой власти, и будущее Империи утонуло во мраке.
И ЛУНА СДЕЛАЛАСЬ, КАК КРОВЬ
Если тьма объяла и землетрясение расстроили всё здание центральной власти, от которой исходил закон народам, то, казалось бы, что муниципалы бесчеловечных городов, которые были столь управляемы из центра, теперь должны расцвести. Но произошло нечто иное. Кто будет давать теперь защиту слабым? Кто будет карать преступления? – бия себя в грудь, спрашивали старейшины городов.
Вот почему особенно страшно и беззащитно стало на безлюдных площадях и улицах ночью. Мягкий дремотный свет луны, прежде располагавший к спокойному отдыху, - теперь стал пугать (как пособник злодейству)
{На обороте листа:
И когда луна заходила за крыши домов, они отправлялись с отмычками и веревочными лестницами}
О, этот неверный свет. Он делал слепыми и сонными честных тружеников и хозяев, а зрячими только разбойников. Высокий забор, крепкие двери, колотушка сторожа, злые псы на цепи, ночные обходы вооруженной стражи, - и всё-таки ночь не давала желанного покоя в этих благоустроенных городах с акведуком, театром, форумом. Рассказы о кровавом лихом деле, что вчера ночью стряслось над домом первого богача, куда бежали смотреть на перерезанные горла и проломленные головы,и слухи о том, что постоянно творится на окраинах – потрясали умы жутким ужасом.
Люди чувствовали, что в городах они не живут больше под охраной славного, как солнце, paxromana (мир Рима, Римская империя – пер.ред.). Ни в одном городе Империитеперь ничья жизнь не была в безопасности. Всякий civisromanus(римский гражданин – пер.ред.)чувствовал, что из-за каждого угла, в тени каждого дерева его подстерегают убийцы и грабители, которых ночь сделала теперь своими главными героями. А лунный свет только помогает и покрывает.
Кровь сегодня ночью, кровь вчера, кровь завтра при тщетных криках о помощи, и нет никого сильного, кто бы остановил злодеяния. Точно вбирая в себя кровавые отблески всех этих слухов и дел, которым они служили пособниками, луна, как свежая рана круглая и чудовищно сочилась кровью, разливая ярко красное зарево по небу. И казалось, это кровь внушает всем блуждающим по ночам лунатикам крови еще пущую дерзость на смертоубийство, и вся земля готовазахлебнуться в крови
Теперь это больше не была белая луна идиллий, но луна роковая, опьяняющая взволнованных сограждан и служащая лишь источником кровавых наваждений в сознании, туманящимся неотступными мыслями о крови.Теперь только и можно было смотреть на неё, эту луну. И в ясную безоблачную ночь и в ночь бурную, когда едва показывается из-за убегающих облаков.
Во всех городах Империи было одно и то же.
{На обороте листа:
Ветер революций рвал небо и землю.
В древних религиях воспринимали небесное тело, как одушевленное и разумное существо.
Это позволяло им связывать свою судьбу с движениемзвезды}
И ЗВЕЗДЫ НЕБЕСНЫЕ ПАЛИ НА ЗЕМЛЮ, КАК СМОКОВНИЦА, ПОТРЯСАЕМАЯ СИЛЬНЫМ ВЕТРОМ, РОНЯЕТ СМОКВЫ СВОИ..
Что значит это? О каком ветре тут говорится? Что за не зрелые смоквы?
С древнейших времен в душе у народов земли и пастушеских, и мореходных жило мистическое чувство звезд. Правда, во многих случаях оно побуждало к созданию самых фантастических мифов и иногда заставляло делать себе из звезд светящихся Молохов, поклоняемых в страстях сердца и беспомощности темного ума. Но, тем не менее, это мистическое чувство звезд, робкое и почти невыразимое облагораживало все религии и отрывало от земли и луны. В течение тысячелетий служило оно для человека неиссякаемым источником устремлений к горнему миру. Смертным чудилось, что в молитвах и экстазах они как-то переходят через грань, отделяющую действительность от мечты.
Как будто чувство осязания должно было пробежать длинное, длинное расстояние в совершенной темноте, чтобы войти в соприкосновение, как будто эти предметы светящие были удалены от них на расстояние годов пути. От первых дней бытия телом и осязанием человек живет на земле, а зрением на звездах. Звезды обезглавили людей.
Жрецы пели звездам гимны и избранные ими люди подолгу стояли на высотах с воздетыми руками, ожидая минуты, когда душа их отделится от тела, магнитически привлеченная лучами звезд – далеких светил.
С высоты этих экстазов они чувствовали сожаления о грубых и плотских людях, которые не понимая тайны этой, пресмыкаются во прахе.
Звезды подымали как-то без крыльев вверх. Звезды странно колдовали душу, так что снилось, будто летаешь, сам не можешь сказать, где был. На звезды умилялись, чувствуя премудрость небес.
Маяки волхвов.
И от наития этих новых чудодейственных сил становилось несказанно приятно и страшно.
Но вот из Ассиро-Вавилонии, этой родины и чернокнижников, и точных наук, и государственного гуманизма, как бурный ветер, поднялось иное учение о светилах и полетело и свило себе гнездо в Александрии - дерзкое, поспешное и определенное: будто небо это звездная машина круговращательная, геометрически-правильно устроенная и движущаяся по законам механики. Изучив эту машину, мудрецы действительно предсказывали ежегодно повторяемые, правильно размеренные из года в год солнцестояния – летние и зимние. Верно исчисляли фазы луны, подметили неизменное место Полярной звезды на небе и правильно переменяемые по временам года становища всех созвездий. Имея звезды и солнце над головой, они плыли, не ошибаясь,куда хотели без всяких богов.
Из этого астрономического позитивизма уже выброшено было, как детское, мистическое чувство звезд. Ибо тут не оставлялось на небе никакого места ни богам, ни Богу Истинному, «сотворившему вся». Это дерзостная мысль о мироздании, родившись на Востоке, поднялось, чтобы обтечь землю вслед за государственным гуманизмом. Вместе с ним оно было принято как необходимый спутник в уме властью Кесарей в Риме, как воинствующая государственная идеология Империи. Стоики, эпикурейцы, педагоги взялись за его распространение с рвением новообращенных.
С этим учением Кесари вступили в полосу бесстрашия против богов и Бога в союзе безжалостности против побежденных народов, и несчетных, как песок морской рабьих масс и подвергали гонениям астрологов и волхвов.
Вот откуда указы их были исполнены мощного космического пафоса. На крыльях римских орлов бурно неслось это натуралистическое восприятие звезд во всех концах Империи.
Подобно «с и л ь н о м у в е т р у» над древними религиями народов спешно летело оно, врываясь в умы, быстро перестраивало их, а потом играло прежними наивными мыслями о звездах, как ветер играет волосами на голове
Везде равнодушно освобождало оно умы людей от всяких капищных страхов потусторонних, ни на минуту нигде не давая одуматься, воинствовало против «богов», почти без слов, и Бога
{На обороте листа:
В душе находить тот таинственный порог смерти, за который не может переступить нога живого человека}
Истинного, и везде, убивая в сердцах мистическое чаяние победы над расстоянием и световой тяжестью плоти, иного пути к звездам. И везде по пути этого ветра оказывались опрокинутые алтари, совиная глушь в храмах, провалившиеся ступени портиков, зарастающие чертополохом и плющом жертвенники.
Но эта ложь обратным ударом отомстила за себя Кесарям.
Звезды – подлинно таинственны, премудрость неба. Они потусторонни земле, но обогащают землю, как чертога будущего просияния плоти, ибо отстоят от земли на расстоянии не механически победимом, а на расстоянии нравственно побеждаемой смерти и тяжести, так же как власть отстоит от народов. Власть Кесаря и народы – вечно враждующие друг против друга, оба эти момента лежат не на одной плоскости.
Власть – это нравственный закон, погибающие от вражды народы и люди – это факт. Власть императорская была трансцендентна по отношению к народам земли, завоеванным ею, для единства и примирения. В этой трансцендентности и была сокрыта тайна небес, начаток победы над физическим тяготением – над поднятием вверх и опусканием вниз, тайна верха и низа… , и тайна звёзд. Но тут по мановению снятой Агнцем печати власти, высокие звёзды вдруг начали представляться отдалёнными от земли на расстоянии механически победимом, и этим молчаливо введены в круг предметов, до которых можно добраться, подставив лестницу, либо добросить камень пращей, т.е. «п а л ин а з е м л ю», из мистических стали только физическими.
Приведши к Спасителю маяки волхвов рухнулина землю…. Всязвёздная слава материи рухнулась об землю.
Разумеется, всё этопроизошло молча, без словесной полемики в банях, в школах и на площадях.
Но как понимать дальнейшие слова о «НЕЗРЕЛЫХ СМОКВАХ, РОНЯЕМЫХ СМОКОВНИЦЕЙ»?
Астрономический нигилизм – это бурно несущееся воинствующее учение о звёздах и небе в действительности способно было убивать интимное чувство звёзд в душах лишь там, где оно было, как скороспелое обобщение, м и с т и ч е с к и н е д о з р е в ш е е; где было утрачено предчувствие той полосы в вечной смерти и абсолютно нежилой бездны междупланетной, которая на самом деле отделяет звёзды от земли…
Нет права экстраполяции эллипсирования.
Является вопрос: если бы это детски-наивное мистическое чувство звёзд было дозревшим, то чем оно должно было бы завершиться?
Звёзды влекут человека ввысь и в то же время наполняют его сознанием своего ничтожества. Но и это не всё. Далёкие и высокие, они издревле вызывали трепет в сердцах, веяние какой-то сладостной терзающей грусти, которая всегда охватывает при соприкосновении с миром иным, столь близким, и в то же время столь непонятным и далёким.
Это чувство – не субъективно и не случайно в человеке, а подлинно, реально иуниверсально. Его издревле знали не только жрецы, пастухи и мореплаватели, а любой поселянин и больше всех дети.
Что же значит оно? Это срастворение ума человека с умом Ангелов, которое есть начало пути Господня. Это первое внушение о вечности, которое заложено в сердце каждого человека, приходящего в мир.
Но только в Христианстве этому эмбриональному чувству даваемо было завершение, ибо здесь каждый верующий удостаивался в потрясающих переживаниях крещения во имя Отца, и Сына, и Святого Духа вкусить интуицию нравственной победы над смертью и тяготением.
И в дальнейшем росте у первых харизматов и анахоретов всякое приближение к Богу Небесному, и всякое возвышение одной личности, соделанное Богом над множеством других во имя нравственного закона в монашеских ли киновиях, в войсках, в εγγόλησι–ях, в муниципиях, были высотой не убивающей, а животворящей. И христиане чувствовали в каком-то зрелом пророческом экстазе, что не лестницей, не вержением камня и не крыльями птицы, а верою, кадильным дымом молитвы и мистического преображения плоти побеждается во Христе смерть и это тяготение долу, т.е. к небытию.
«Утвердившись в любви, они могли постигать со всеми святыми, что широта и долгота, и глубина, и высота» (Еф.III, 18). Только избранник Христов преображенный подымался ввысь, в небеса отверстые, и телом своим сублимировался в звёзды при переживании радости, о которой никакой язык не в состоянии поведать, а не падал на землю, как незрелая смоква, роняемая смоковницей при сильном ветре
Власть же Императорскаяв безумии человекобожия, обрушиваясь гонениями на христианские общины, где деялось это откровение о звёздах, вытравлялаиз души языческих народов всякие начатки этоготаинственного чаяния. Но это удавалось лишь там, где оно было недозревшим, только там звёзды падали на землю и угасали, как глаза, закрываемые смертью.
Так человекобожная власть стала источником метафизической порчи всего античного человечества. Убивая в народах это волнующее чувство трансцендентности звёзд, власть тем самым обезглавливала их, губя в них восприимчивость к какому бы то ни было иерархическому началу, но души же она убивала, и интуицию трансцендентности себя самой, и тем лишалась блеска, чести, повелительности и смешивалась с чернью.
И народы после этого не могли на неё смотреть иначе, как на простое фактическое состояние, против которого всякий бунт законен. Ибо закон падения звёзд, падения листьев, падения добродетели и падения власти – один и тот же: от бытия к небытию.
И НЕБО СКРЫЛОСЬ, СВИВШИСЬ КАК СВИТОК,…несокрушимая твердь земного неба.
Во всех древних религиях языческих была детская радость о небе священном. Для всякогобесспорно было, что оно населено богами, так же, как земля людьми. Оно было распростёрто над землей в покаяние людям. И когда открывалось оно своими облачными вратами, то каждый луч солнца, благовествуя о милости богов и благоволении, нес прямо от престола богов на землю радость о милости и благоволения.
Закон богов, написанный на небе, еще стоял там, легко читаемый исвященный.
Эта орфическая радость, хотя часто и была затемняема скорбями жизни, однако оставляла в душе смертных неизгладимый след, как бы второе «небо» - coelumcordis (сердце небес – пер. ред.). Вот откуда рождалось у гомеровских людей такое детское веселие душ. Оба эти неба находились в каком-то таинственном и непонятном отношении друг к другу. Но эта неясность не угнетала, так как казался до дна пронизанным теогоническими процессами и человек в них также принимал участие.
{На обороте листа:
Они по-прежнему порывались уноситься в птичью воздушность неба, а попадали в какую-то иную высь, в которую не полетишь птичьимикрыльями}
С утверждением же Империи в государственноммирочувствии победило ассиро-вавилонское восприятие неба.Небо –несокрушимая физическая твердь, -это не больше, как объективное пустое пространство бесконечное. Силы, держащие небо с его самодвижущимися светилами в равновесии и порядке – те же, что движут любой мертвой машиной на земле. Это простые силы природы, физики. Ничему сверхъестественному тут нет места. Никаких Олимпов там нет. Никто не заботится ни о геометрической правильности путей своих светил, еще меньше помышляет как о святости человека и справедливости на земле. Такое механическое воззрение на устройство вселенной, если и не было выражено в эдиктах власти и формулах науки, то для Императорской власти служило молчаливо принимаемой предпосылкой и оправданием политического принципа бессердечия, бесстыдства и ненасытного захвата по отношению ко всем народам земли. Все провинции потонули в бесцельной пустоте
Мир сделался широк и доступен во все стороны, но стал бесконечной чужбиной для человека и человеками потеряны были ключи к его внутренней жизни. Все учреждения религии и иерархия уничтожаются на земле. Теперь небо имело враждебный вид, как крышка гроба, захлопнулось над землей, и земля стала под ним сырою тюрьмой. Отсюда все потонуло, и пошло у народов чувство глубочайшего разъединения и заброшенности, бесцельной пустоты и ощущение своего безмерного сиротства на земле, ибо люди никогда больше и никак не моглипредставить себе тех «небес», где обитает Бог.
Так у целого ряда поколений языческих народов, утративших родные святыни, закрылось иcoelumcordis, и стало невозможным, какое бы то ни было, внутреннее домостроительство совести. Теперь государственный гуманизм, не встречая больше никаких отпоров, нес с собой всюду на крыльях римских орлов чудовищную завоевательную мораль факта и торжества более сильного, мораль оправдания всех преступлений, необходимых в борьбе за порабощение других народов земли.
Но вот по снятии Агнцем шестой печать и после появления во всех городах Империи этих странных христианских общин с отверстыми небесами над собой, человекобожнымиКесарями вдругстала овладевать иная интуиция: пространства – оно не субстанционально, а функционально, но функция не их, а чья-то. И когда они с запрокинутой головой обращали взор свой в пустую высь небес и потом возвращал его назад к тайникам собственной души, у них рождалось новое и безмерно тягостнейшее чувство границ мира, точно стенок тюрьмы, и сознание своей роковой замкнутости от них. Недопущение прорыва для человека снизу, но прорываемостьего сверху – Богом.
Теперь в человекобожном бреду они больше уносились мыслью не в воздушностьнебес,а в какую-то иную высь, в которую непопадают крыльями. Этот свод, покоящийся в пространственной выси и в пространственном далеке, есть не физическая твердь, а гневно свившаяся завеса, скрывающая судилище Божие, откуда вот-вот грянет возмездие. Несмотря на все старания подавить эту мысль своими последними силами, они чувствовали неумолимое проклятие.
Этот гневно свернувшийся свиток небес стал служить теперь объяснением к земной действительности с её усобицами десятилетиями, голодом, чумой и землетрясениями. И грознее всего было то, что эти небеса теперь черные, как грифельная доска, были враждебно сомкнуты над пирамидой власти, обращая в ничто её повелевающую силу.
И ВСЯКАЯ ГОРА И ОСТРОВ ДВИНУЛИСЬ С МЕСТ СВОИХ.
Власть Кесарей для осуществления идея человекобожногоединочеловечества не останавливалась ни перед какими географическими преградами – высокие хребты Альп, Пиренеев, Балкан, Киликийские склоны Тавра, отделявшие страну от страны и народ от народа, и служившие целые столетия надежнейшими опорами их самостоятельности, человекобожные императоры преодолевали смелой прокладкой военных дорог с легкими извилистыми подъемами, по которым перебрасывали легионы с осадными машинами.А чтобы достигнуть островов и архипелагов, разъединенных водною бездной друг от друга и от материков, они располагали могущественной флотилией вооруженных галер с прикованными к скамьям гребцами, и в пафосе достигнутого человекобожия восклицали: «нет больше гор на земле, нет островов на море» и смело готовы были устремляться в бесконечные голубые дали к новым завоеваниям и захватам, шагая через моря и горы
Все провинциалы потонули в бесцельной пустоте
Но вот по снятии Агнцем шестой печати вдруг открылось, что ничего не достигнуто, все как-то сделалось иным и переместилось – заднее наперед, а переднее назад. Вдруг открылось, что внутренний душевный мир заморских и островных подданныхи этих покоренных заальпийских, запиренейских и забалканских народов этот душевный мир и есть самое существенное в них. А он по-прежнему остается недосягаемым. Оказалось, что эти защищены не горами и не темной нирваной моря, а какими-то духовными рубежами.
В области духа есть свои непереходимые высоты, свои непереступаемые пропасти и непереплываемые бездны. И теперь вдруг по какому-то невидимому мановению из-за географических островов и гор стали выступать на передний план бытия эти духовные грани, эти обособления, отодвинув территориальные преграды назад, как несущественные. Перед этими же духовными преградами повелительная сила Кесарей оказалась бессильной и перестала быть властью. И сердце сжималось от страха перед непонятным. Кто поймет это?
Тут тоже пропасть, которая постоянно разверзается властью и солнцем, небом, звездами
И ЦАРИ ЗЕМНЫЕ, И ВЕЛЬМОЖИ, И БОГАТЫЕ, И ТЫСЯЧЕНАЧАЛЬНИКИ, И СИЛЬНЫЕ, И ВСЯКИЙ РАБ, И ВСЯКИЙ СВОБОДНЫЙ СКРЫЛИСЬ В ПЕЩЕРЫ И УЩЕЛЬЯ ГОР И ГОВОРЯТ ГОРАМ И КАМНЯМ: ПАДИТЕ НА НАС И СОКРОЙТЕ НАС ОТ ЛИЦА СИДЯЩЕГО НА ПРЕСТОЛЕ И ОТ ГНЕВА АГНЦА, ИБО ПРИШЕЛ ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ ГНЕВА ЕГО, И КТО МОЖЕТ УСТОЯТЬ?
Чьи это слова?
Это не суеверный испуг перед привидениями, показывающимися по ночам, и не крик о помощи беззащитных людей, боящихся за свое личное благополучие. Нет, тут изображено душевное состояние каких-то погибающих титанов Власти.
{На обороте листа:
Они всячески(пытались – ред.) вырваться из могущественных тисков этой второй действительности, которая обессиливала их. Они судорожно хватались за конкретную обыкновенную действительность в надежде, что тяжелый кошмар сейчас пройдет и все эти ужасы и страхи прекратятся, и жизнь снова войдет в привычное счастливое русло прежних веков. Кесари и вся пирамида власти думали, что воистину существует одна и только действительность. Это и было для них самым несомненным оправданием их человекобожия}
И это не случайный припадок ипохондрии у некоторых отдельных кесарей и их наместников. Нет. Это перманентное состояние ума «царей земных и подчиненных им вельмож и тысяченачальников и всех сильных мира», т.е. множества людей, связанных в живую пирамиду власти. Это вопль всечеловеческой Империи после того, как у неё была разоблачена и потрясена злая сущность гуманизма. Погибающий genushumanum!
Но где и когда, в каких законодательных актах, в каких декларациях или иных письменных памятниках выразилась эта мрачная философия?
Лично Кесарей в последнее столетие перед падением больше не опьяняло сознание своего человекобожия, даже когда им говорили, что их считают высшими существами, в руках которых находится счастье рода человеческого. Приближенные под наружной маской энергии, воли к действию на пользу государства жило отчаяние.
Они по собственному почину пошли на разделение Империи на Восточную и Западную половины, каждая со своим Императором и вспомогательными кесарями. Но никто из них ни устно, ни письменно не высказывал этих положений ни в совете с высшими сановниками, ни со ступеней трона, строгое осуждение своей совести от потоков крови, ни идущим в бой легионам с походной колесницы, ни даже близким друзьям в застольной беседе.
И, тем не менее, эта философия, как вопль немого, стояла в душе всех этих повелителей над родом человеческим с середины II века и кончая Диоклетианом, и даже дальше.
{На обороте листа:
Опорой им служила безмерная трусость и ничтожество. Они искали в себе самих и не находили ничего, кроме пустоты и страха и бессодержательности.
Они обладали физической храбростью, но внутреннего мужества в них не было. Они не знали такого угла, где им можно было бы чувствовать себя в безопасности. Это была слепая борьба в темноте.
Когда они начинали думать тяжелые и неясные кошмары. Им хотелось бы, чтоб действительность зависела от каприза их как мечты
Так утомляла и обессиливала их борьба мысли с привидением, что (неразб.) войны настоящей радовала их
Здесь они впервые знакомились с боязнью измены стен вдруг сталина каждого приближенного смотреть испытующим подозрительным взглядом.
Эти гордые, неприступные люди на фоне пресмыкающихся евнухов и вольноотпущенников.
Как имя той судьбы, которая гонит меня?
Коней они не понимали!
Это племя великое, величайшее, какое только знала земля, - племя, призванное и готовившееся в течение долгих веков к делу управления миром, теперь поражено внутренним бессилием вследствие недостатка побуждений и упований – именно в то время, когда оно получило в свои руки распоряжение мировым наследством.
Такое безотрадноепровественное настроение государственного племени явилось неизбежным результатом новых обстоятельств, в которые оно было брошено судьбой. Все прежние времена римлянин верил в самого себя, в свои учреждения и всего больше в свое государство. Оно было для него Teatrumsolismagnum(великий театр – пер. ред.)
Здесь на пороге новой Империи, которая будет относиться к Христианству по-иному, перед нами разоблачены те мысли, которыми они из гордости не решались делиться со своими самыми доверенными сподвижниками и cоmit-ами (римское (а затем византийское) должностное лицо – пер. ред.), и те слёзы, которыми они, скрывшись во внутренние покои дворца, плакали, ломая руки от отчаяния, …и потом гордые, задыхаясь от должностной мании величия, опять, как ни в чем не бывало, выходили в тронный зал к ожидающей их аудиенции толпе.
Можно ли поверить, что эти титаны, продолжавшие стоять в священной позе божества, которые еще не утратили способности законодательствовать и наводить трепет на утлые народы, сами лучше хотели бы быть заживо зарытыми в пещерах, извиваться как черви под камнями, чем испытывать муки этого неведомого им раньше библейского монотеистического страха.
Что же, собственно, могло вызывать эти крики и мольбы о спасении?
Зрелище мира, каким он являлся без Бога и лишенным всяких божественных наитий. Власть утрачивает эмпирический план мира. Внутреннему взору каждого человека, стоящего на высоте власти, открывалась иная онтологияorbisterrarium-а, пугающая тайной своей нравственной знаменательности.
Железные люди – как Траян, Деций, Септимий Север, Аврелий, Диоклетиан, еще недавно поднимавшиеся до самого высокого напряжения государственной гражданской энергии, на которую только способен человек, - все под конец дней точно в каком-то припадке безумия искусанным языком навзрыд молят и протягивают руки в бездушным камням, чтобы те закрыли их, завалили их, - те скалы, мертвое молчание которых они когда-то приветствовали в начале своего пути, как себе помогающее.
{На обороте листа:
Эти люди после этого были с сильными руками и с пустым сердцем.
Государство, воздвигавшее преследование за веру, которую оно само уже давно утратило.
Здесь не чувствуется никакой связи с географической действительностью, ни великолепием построек, ни орнаментовПалатина или других резиденций.
Какая–то пещера мира, (неразб.) мучительно тесной пещеры (!)}
Они верили, что ни на земле, ни на небе нет над ними власти, кроме них самих и что нет такого ужасного злодеяния, за которое они были бы духовно наказаны. Приняв это, они думали, что с этих пор станут совершенно свободными и счастливыми.
Страдания жизни увеличиваются прямо пропорционально увеличению сознательности. Люди низшего типа – солдаты одичалые – чувствовали все это в самой слабой степени. У настоящих же людей эти страдания достигали самой высокой степени. Тот же, в ком жил гений властительский, страдания становились безмерными.
Обезлюдела земля. Звери.
Весьма мало людей осталось и те как тени.
Шатаются с/с развалины процветавших некогда городов и великолепных храмов}
Особенно убивает тут единодушие этих криков об убежище. Вот ужас и трепет богоборцев вчерашних предсудом Божиим.
Как оно могло родиться? Они желали быть уничтоженными, дабы не являться пред лицом Божиим.
Кесари, законы которых были столь же повелительны на суше и на море для народов трёх материков, как законы Бога, наместники разбросанных на трёх материках провинций величиной в огромное царство, военачальники, двигавшие легионами и бросавшие десятки тысяч людей на смерть, богачи, которые под защитой этой власти не знали счету своему золоту, сокровищам во дворцах и хлебу в латифундиях.Но что особенно неожиданно, что вместе с ними стенают и рабы. Изгнанники дня жалеют о потерянном свете и жаждут вновь увидеть его.Люди, которые под этой властью находили только жалкий удел подневольного скота,вдруг нашли общий язык с сильными мира, - все своим недовольством теперь вопиют одно и то же. Как понять это?
Значит, у всех у них билось одно и то же сердце? Да, значит, так. Ибо без Бога, без веры во Христа все равно преступны, все стонет и трясется и везде обаяние человеческой судьбы.
Всех, кто носил в душе гуманизм, эту роковую «освободительную» ложь о человеке, - всех их теперь обступила ужасающая онтология мира под черным солнцем меланхолии, под грузом тяжелого неба.Деций,Галерий, Максенций,Аврелиан, Диоклетиан скользили мыслью по исчезающим в развалинах городам, где некогда расцветала муниципальная жизнь, остатки властительного разума цеплялись за обломки великого строительства: падающие акведуки, разваливающиеся термы и амфитеатры.Между городами исчезали дороги, гибли сады, столетние масличные сады Африки. Везде одичалое, полувымершее население. И везде земля смешана с кровью и прахом человеческим. О, они навсегда теряли способность смеяться!
{На обороте листа:
Он строил себе резиденции, увесистые, как крепости, крепости роскошнее дворца с лучистымибалюстрадами, дворец, зловещий как тюрьма, тюрьму, молчаливую как могила.
Они все время держались за рукоятки меча.
«И от гнева Агнца
Его кротость – истина становится казнью для нераскаянных. Так страшно лишиться части в высокой премудрости Царства Его в преимуществах искушений:через Христа.
Они строили резиденции, в резиденциях - дворцы. Стены дворцов казались тонки, строили толще стены… слабы.. Скалы, горы, падите на нас.
Этого мало. Разделил Империю на две половины. У каждой Империи еще по цезарю. Образовалось четыре столицы одновременно с четырьмя дворами, и те же заботы о безопасности учетверились}
Омрачаемые дурными предзнаменованиями относительно исхода последнего задумываемого государственного предприятия- restitutioorbis (восстановление мира – пер. ред.), угнетаемые сознанием жизненного бездорожья, трепеща при каждом блеске молнии и при каждом ударе грома, больные более не телом, но душой, находясь в постоянной тревоги за свою жизнь, они стали скрываться уже не в столицах, а в особых резиденциях. Здесь они ограждали себя высокими стенами, за которыми взад и вперед ходят воины, ударяя о землю копьем, стражей у ворот, особо более довереннымиотрядами телохранителей во внутренних покоях, рабы, спавшие поперек дверей, толпою еще более доверенных евнухов у дверей спальни… Пробой пищи и питья.
Но и это не успокаивало. Не веря так и детям, они, ложась спать, клали с собой под балдахин ложа меч. С жадностью усвоили восточный этикет, который их делал почти недоступными для простых смертных.
И это даже Константин Великий, вынужден казнить собственную жену и чуть ли не всех детей, ивсе-таки метался, не находя безопасного места на земле: переносили резиденции из Рима в Никомидию, из Никомидии в Милан, в Равенну, в Сирмиум, в Трир, опять в Рим и, наконец, в Константинополь. Разделил власть на две, а дворы на четыре.
В этом судном гороскопе вскрыт глубочайшего значения катаклизм, который происходил в мирочувствии. этих государственных богоборных титанов. Священная поза божества у власти рухнула.
Власть уже не могла себя сознавать человекобожной и светской без всякой тайны в себе и свободной от всякой ответственности и кроме той, какую она сама себе придумала. В власти под влиянием муки монотеистического страха рухнуло внешнее материалистическое восприятие мира, и она в величайших страданиях совлекалась освободительного плена гуманизма.
В дальнейшем же, с Константина Великого, она в каждом акте законодательства будет чувствовать себя притянутой на суд Подлинного Вершителя человеческих судеб на земле - Единого Истинного Бога Творца неба и земли и разгневанного Агнца.
Заключение
Глава отсутствует.
Часть III
Глава 1. Запечатление праведников
Чтобы понять, что означало это торжественное видение, необходимо дать себе отчёт: могло ли общинное, наивносемитичное христианство, каким оно было по изображению Апокалипсиса в очагах верыв Малой Асии в тот момент, послужить моральным идеологическим базисом погибающей Империи и мощной опорой после того, как аппарат её государственной власти в величайших страданиях совлекался гуманизма, и вопиять о государственном спасении?
Отвечаем смело: нет, не могло.
Это была религия prodomosua (букв. «за свой дом», т.е.в защиту своих интересов – пер. ред.) деятельная, с серьезным нравом караула и суровой дисциплиной и простодушной верой во Христа.
Это ведь были всего только городские церкви, с местным кругозором, с местным интересом, в простоте сердца, наивно семитичного, а не всечеловеческая религия. Они знали Господа Иисуса Христа, каждая по своему, но не имели над собой никакого общего неба – единящего верха ни в слове, ни в управлении. Древние христиане городских церквей довольствовались верой во Христа и не пытались определять представление о Боге, лежащее в основе их веры.
И вот здесь в VII главе, в цикле видений Апокалипсиса явлен тот момент, когда вера городских церквей преображалась в универсальную религию, в этом городском языко-христианстве произошел перелом, совершается прибыль в познании Бога с нарастанием духа. Над городскими общинами зажглось великим светомединого предвечного догмата кафолическое учение, как общехристианский долг веры, и вера общин стала всечеловеческой религиейв язычестве.
Если это метаистория, то исторически как что было?
Это драма. Но где же действующие лица? Кто они? Фон событий? Ангелы, сонмправедников, 4 Ангела ветра, земли.
Мы знаем, что в истории это дело было осуществлено подвигом Вселенских Соборов. Мы веруем в святость этого подвига, поклоняемся ему. Но акты этих Соборов и свидетельства современников сохранились. И вот многое в них для нас странно, оно с трудом вмещается в наши понятия о святом и праведном, в наше чувство Евангельского Духа.
Например: Какая святость в цеплянии, в этом болезненном хватании за словесные формулы веры, то за обставление каждого тезиса истины анафематизмами, как далеко от заповеди блаженства. Это злобное опорочиваниеверований своих противников, это странное вмешательство ещё не крещёного Константина. Это молчаливое позднейшее засилие Императорской власти в деле соборных определений даже до того, как Константин принял Христианство. Это поклонение словам в роде ομοουσιος (единосущный – пер. ред.) на государев счёт. Эти интриги, происки, желание утопить своих противников, словом, партийная борьба со всеми отталкивающими чертами её, жестокостями, коварством и ужасами.
Это странное стремление всячески утвердить догмат с полным умалчиванием о внутреннем опыте и нравственной чистоте, необходимой для исповедания этого догмата. До сих пор Церковь поёт про Николая (Николай Угодник, Чудотворец, святитель, ок.270 г.-ок.345 г., по легенде ударил по щеке Ария во время Вселенского Собора 325 г. и обозвал его «безумствующим богохульником» ‑ прим. ред.): «Крепкими жилами догмат нечестивого Ария удавил еси.» (в канонах из Октоиха, написанных св. Иосифом Песнописцем (+880) в честь святителя Николая – прим. ред.)
Эта утрата доверия к свободному развитию духа, осуждение умерших (вероятно, имеются в виду внутрицерковные распри вокруг указа императора Юстиниана (ок.544 г.), предавшего анафеме трех уже умерших сочинителей несторианского направления и обсуждавшегося на нескольких местных соборах и на V Вселенском соборе (553 г.) – прим. ред.).
Эта скрытая, но яростная борьба между патриархами за первенство чести и первенство власти учительной, учительное честолюбие, применение то военной силы, то кулаков монахов, под наружным смирением которых скрывалась враждебность и иступленная чувственность. Епископские схизмы. Эта неискренность титулований друг друга: «твоё блаженство, твоё святейшество говоришь, как диавол» и т.п.язвительность. Эта неутомимая риторика выступлений публичных, как собаки, готовые загрызать друг друга. Эта нераскаянность и безжалостное мучительство друг к другу при впадении в ересь. Эта яростная борьба за место ортодоксии в Империи. Это оставление без возражений совершенно ложного и опасного еретического утверждения Римских пап о том, что власть их идёт от «князя апостолов» святого Петра, что потом послужило основой вывиха всей западной половины Христианства и повело в дальнейшем к развитию чудовищных притязаний пап на наместничество Божие на земле. Это игнорирование целого цикла великих вопросов – антропологии. Это устранение Хилиастических чаяний первой Церкви. Это самомнительная уверенность, что все учительные задачи Христианства подвигами Соборов истрастных споров исчерпаны и остаётся только ждать кончины мира.
{На обороте листа:
Чем и как объединены были эти две стихии? Желали ли они отмежеваться друг от друга?
Многие христиане тогда были ростовщиками и насильниками, как Константин Великий. Многие язычники были философами строгой жизни, но это не мешало христианам смотреть на язычников, как на низшие существа. При первой возможности фанатичные монахи подбивали христианскую толпу на эксцессы, на разрушение Академии и на такие деяния, как убийство Ипатия (епископ Гангрский, священномученик, убит арианами по возвращению с Никейского собора 325 г. – прим. ред.). ХристианеIV в. с ненавистью смотрели на язычников, на улицах Александрии происходили кровавые стычки из-за модуляций во время церковного пения.
На общественных колесницах съезжались они на собор. Получали кормовые деньги.
Запечатление нельзя приравнять к принятию Христианства.
Вся пылкость Африки и Асии с лучами и томность Азии}
Позади каждого собора были годы тяжелой борьбы с религиозными войнами, братоубийственной ненавистью, изуверствами. Люди оспаривали друг у друга Неисповедимого Творца вселенной и единородного Сына Его, наивно воображая, что могут замкнуть Его исключительно в своё исповедание и в ущерб всем остальным. И, тем не менее, Соборы святы были даже для современников.
Что всё это значило?
Это показывает, что в деятельности всех Соборов было две стихии одинаковые: наряду с несомненным чудом Божия водительства было многое от человеческой стихии и даже от греха. Чем и как объединены были эти две стихии? Желали ли они отмежеваться друг от друга?
Если смотреть простым глазом, каждый Собор гудел, как пчелиный улей, как одно целое corpuspermixtum (смешанное тело – пер. ред.).
Они сделались правительственным орудием чужих деяний, пред нами мелькают неукротимые стремления к (неразб.) и, я бы сказал, нечеловеческимделам и уголовным санкциям.
Наряду с вечным нетленным золотом истины была накипь человеческая. Но кто же был бы способен отделить здесь питательное зерно истины от мякины? Кто был бы в состоянии безошибочно показать эти слагаемые в их раздельности, в разные просветы на будущую их судьбу? Кто даст очам взглянуть на эти слагаемые в их раздельности?
Множество богословов и учёных историков, исследовавших деятельность Вселенских Соборов, искренно желавших понять их святыню, ничего не в силах были там уловить, кроме человеческого философствования и человеческих страстей. И никакой научный анализ не в силах отделить тут одно от другого. Показать там сокровище откровения – это в силах только сам Бог – Иисус Христос обоюдностью меча слова Своего.
Решающее значение тут имело действие Ангела, а то, сколько было Соборов, кто их созывал, кто участвовал, какой ход партийной борьбы – не в этом суть.
И вот в Апокалипсисе сделано это превращение городской религии в мировую. В видении VII главы, изображающем запечатление святых и праведных, показан учительный подвиг Соборов в одном разрезе, в том плане, где всё человеческое, а в X главе, где та же деятельностьСоборов изображена в другом разрезе, как религиозное творческое усилие правительственной власти Кесарей, и как таковая делает понятным тучеловеческую накипь, которая всегда и везде сопутствует святым течениям, идущим от Небесного Источника.
{На обороте листа:
О, сколько раз они возвращались домой с этих собраний без победы, посрамлённые, обезоруженные, поглупев от напрасного шума.
У Церковной жизни есть свои кулисы. За этими кулисами всегда скрываются отвратительные средства, раскрашенные актёры, клакеры, прислуга, наёмные убийцы идей и репутаций.
Составляя вероопределение, Собор имел в виду дать Церкви средства, при помощи которого она могла бы отличать и отделять еретиков от своих истинных чад.
Разумеется, кроме явных еретиков, много было скрытых. Всё это были ловкие и осторожные люди, которых едва ли можно уличить в неправославии.
Что должно было считаться признаком правомыслия или неправомыслия того или другого лица? Принятие известных догматических формул? Но разве нельзя говорить одно и быть убеждённым в другом? Общение с местным епископом? Но где ручательство, что сам епископ православен?
Потому II Собор указал из своей среды нескольких епископов, наиболее известных в разных частях Восточной Империи, с которыми надо было поддерживать общение тем, кто хотел считаться православным.}
Там изображены Соборы, как дело Кесарей, епископской конфедерации, действовала (несколькослов закрыты сгибом листа и не видны) сил Кесаря. Кесари рухнули, а догмат остался, будет стоять до скончания века.
Составные элементы одного и того же величайшего в Христианстве события Соборов здесь расслоены (разложены) тем, что показана двоякая их метаистория, открыты для глаз толкователя разные сверхфакты над ним, которые, собственно, и производили этот синтез, известный современникам и потомству под именем Вселенских Соборов. У Соборов поэтому было два лица, два слагаемых, и каждое из них имело свою природу, свою мистику, свою цену, свою судьбу в будущем. Евангелие, сдавленное якобы догматом Соборов, объяснило богословов.
Неисчислимые последствия для богословской мысли должно иметь такое Апокалиптическое созерцание Соборов. Это созерцание не разрушает веру в них, а подымает на ещё большую высоту. Это удержит на пути спасения множество сомневающихся умов и даст каждому испытующему взору, устремлённому в прошлое, орлиную зоркость апостола-ясновидца. Будем же поклоняться пред тем, что воистину достойно поклонения, вечно свято – пред чудесами Божия водительства в человеческой истории. Оно откроется как виды на героические усилия Кесарей и епископов, как единочеловеческое стремление к великой задачечеловеческими средствами и человеческими силами и порой не чуждое человеческих страстей.
После того, как власть совлеклась гуманизма, она оказалась лицом к лицу пред необходимостью найти иную идеологию для государственного строительства. Власти нужна была всечеловечность Церкви. Вследствие пережитых испытаний, через раскрытие печатей Агнцем, планомерно и последовательно ведущих её к Христианству, власть широкими глазами увиделапротив себя обернутою тайну космоса и тайну верховного бытия человеческого, как целесообразные вовсе не с гуманизмом, а с чем-то иным. Но с чем же? С чем-то давно умершим – Грех.
{На обороте листа:
Человечество, оторванное от своего высшего центра жизни – Кесаря, превратилось в самодавлеющее, никакой объективной правде не подчинённое стадо.
Он Кесарь – единочеловек обводил взглядом власти все провинции, и все донесения и слухи, идущие о них, соединялись в его уме, точно в фокусе камеры-обскуры. Это была не пустая слава.
–Urbietorbi (Граду и миру – пер. ред.)вещал он догматы.
Эти слагаемые, в каких были отношениях между собой?
Была ли между ними кооперация или были они неотъемлемы, или между ними должна была разгореться борьба? Есть такие сплавы– ни по цвету, ни по твёрдости, ни по удельному весу их не отличишь от золота. Но капни на них кислоты, – под которой золото останется неизменным, – они чернеют и разлагаются. Так было с достижениями умозрительного христианства.
Наивное семитское верование городских общин поднято на высоту универсальной философии.}
Чтобы быть признанным за такую идеологию, общинное Христианство надо было представить в виде е д и н о й Церкви Вселенской. Эта трансформация Христианства и универсализация Христианского откровения представлена в дальнейших видениях. Христианство представлялось самым новым и способным к дальнейшему развитию учением – оттого оно привлекало к себе как базиса для творчества.
Малоазийские церкви были носителями безземного благочестия, устремлённого всеми помыслами своими к небу; и там они чаяли найти всё: и объединение и твёрдую землю. Это вера задворок.
Теперь будет понятен общий смысл предлежащей нам тайнописи Иоанна.
И ПОСЛЕ СЕГО ВИДЕЛ Я ЧЕТЫРЁХ АНГЕЛОВ, СТОЯЩИХ НА ЧЕТЫРЁХ УГЛАХ ЗЕМЛИ.
Что это за четырёхугольная земля? Это не ORBISTERRARUM, круглящийся около вершин объединённого человечества, тяготеющий к одному Кесарю пространственный район.
Это – земля, объективная, как творение Божие, единоцентричная только Богу и безцентричная для человека. Для человека она не круг – orbis, <а> о четырёх углах, по месту восхода и захода солнца. Он не может на ней ни сказать, ни сделать.
Здешняя земля эмпирически данная для них была одержима силами, враждебными человеку. В Империи «земля» была уцентрована в Кесаре – единочеловеке государственного гуманизма, и этим заслоняла Бога, Истинного Творца земли. Здесь же земля взята вне отношений к Империи и вне землетрясений Мало-Азийских.
Надо помнить, что Эллины того времени были народ с гигантскими наклонностями к отвлечённому философствованию, с множеством людей изверившихся в философии с искусством всякой логомахии (словопрение, спор и словах – прим. ред.), о которой мы и понятия не имеем, –словоактивные эллины. Философским гением греческим был пропитан весь общественный воздух. Знаем, что гонения на христиан отбросили от него хищников учительства. Но теперь гонения кончились, и общинам городским предстояло, не умирая совсем, создать над собою церковь Вселенскую единую. И вот тут-то её подстерегли новые учительные опасности. Опасности эти стерегли христиан со всех краев земли. Опасности ложных объединительных попыток. Чем? Как? Только Бог да солнце (?) urbietorbi.
…ЧЕТЫРЁХ АНГЕЛОВ, СТОЯЩИХ НА ЧЕТЫРЁХ УГЛАХ ЗЕМЛИ, ДЕРЖАЩИХ ЧЕТЫРЕ (завывающих) ВЕТРА ЗЕМЛИ, ЧТОБЫ НЕ ДУЛ ВЕТЕР НИ НА ЗЕМЛЮ, НИ НА МОРЕ, НИ НА КАКОЕ ДЕРЕВО.
Что это за Ангелы? Цари ветров, раздававшие им приказания, рассылая своих подданных в разные стороны.
{На обороте листа:
Чем можно было объединить Церковь?
Объединить церковь можно было только раскрытием существа Божия и Христа. Буреветрами звучат эти учения;
Объединить можно было раскрытием тайны о человеке;
Объединить можно раскрытием тайны о земле.
Какое нужно детское простодушие (подход к миру примитивен), чтобы так доверчиво хранить в уме необъяснимую и жуткую проблему Вселенной.
Какая необходима сосредоточенная и крепкая вера, чтобы объяснить Творение бесконечных стихий так понятно для его собственного ограниченного ума: «Бог сотворил землю и небо».
Христиане, не знавшие философов даже по имени.
Метафизические мумии
Была ли внутренняя необходимость в кафолицизме? Неужели Церковь должна была явить собой 7 случаев религиозно-нравственного столбняка? Он даже был развит…
Найти вселенский «заумный» язык при выражении внутренней тайны Бога – единосущный. Но где мистический трепет…}
Чем можно было объединить все малоазийские Церкви? Чаянием небесного блаженства? Это чаяние и так горело в них и не объединяло их в общий союз воинствующий.
Страстная тоска по близкому, казалось, второму пришествию удовлетворена на словах, стали привыкать к терпеливому ожиданию и обращать свои взоры «отрезвенивания» на землю. Вот тут-то и подстерегали Церковь великие опасности. Настало «отрезвление»,но не падение ли. Стало мало радостной веры в силу Евангелия, пересоздающего мир и людей. Всё в христианстве стало покрываться серой пеленой обыденности и мелочности.
Идеей земли? Идеи праведной земли не было у этих Церквей. Испытания, обрушившиеся на Империю, давали неизгладимое паническое представление о земле, как осквернённой грехом, пропитанной кровью и слезами человеческими. Не она ли голодамисвоими сживает человека с себя? Обуреваемая чумными поветриями, искореняет самый его род. Сохранить среди всех этих ужасов чувство земли, с её произрастаниями питания, как святого незапятнанного творения Божия, сверхъестественного творения человеколюбивого и благостного Творца – это было сверх меры, можно было только по действию особого водительства Божия, и здесь показано это действие.
Свирепствовавшие на эллинской почве партийные учительские смуты делали положение особенно опасным земле–ад.
Только чудом Ангельского вмешательства сохранено в Христианстве это общее всем Церквям представление о земле при эсхатологии тогдашней сейсмотической, как о святом обиталище для человека. Обиталище это пока только уцентрировано в Боге, а не в человеке; ибо человека, способного стать таким центром земли, ещё нет в Христианстве, он ещё «грядёт», он должен быть творчески найден, «бара» – из ничего сотворён. А теперь пока над этой землёй, тайна которой ещё не раскрыта, ещё сохранена вера в неё, как свободное сверхъестественное творение Бога.
Какие же это ЧЕТЫРЕ ВЕТРА ЗЕМЛИ?
Здесь разумеются ветры ложных религиозных учений о древней земле, которые могли бы разрушить легко и навсегда у Христианства веру в землю, каксвятое творение того же Бога, от щедрот Которого они вкушали неизреченные радости спасения.
{На обороте листа:
Метафизические мумии…
Но ведь догматика – полуучение.
Если в городских общинах переживаемы были томящимися жизнью людьми какие-то предвкушения, люди эти, млеющие от чаемого блаженства, которого не мог изъяснить никакой язык, люди эти вдруг нашли вселенские формулы своего верования: предвечный догмат.
Земля – мир и Смерть, несовершенства…
Праматерь – земля…}
Христиане повторяли устно, заучивали.
Буквальное учение Пятикнижия Моисеева о сотворении мира не могло удовлетворить образованных людей того времени.
Это было время великой усталости. Умирающее язычество тогда обуреваемо было мрачными мыслями о земле и объясняющим зло и страдания (неразб.)
Это не ветры, это ураганы налетающие.
Язычество, начавшее детским оптимизмом, оканчивало свои дни философской черной меланхолией и отчаянием, спиритуализмоми презрением к плоти и всему тленному. Земля – общечеловечна. Эти учения весьма легко могли приразиться ко всем семи типам городского Христианства, которое состояло из людей «не от мира сего», и сыграть роль соединительной ткани между Церквами. К верованиям каждой из них в загробное блаженство подверстать мрачное чувство земли, подвести ложный фундамент, ипохондрию.
Опасность в том, что бушующие вихри учительные очень подходили к традиционной христианской эсхатологии. Ветер приносил ароматы полей, ароматы земли.
Каковы же могли быть эти учения?
Ветер манихейства с востока – навевал мысли вожделения. Он вещал, что земля, она творение вовсе не Бога, а низшего тёмного Демиурга, соперника и противника Бога, материя – недобрый злой сон. Ветер с юга, сирокко, от Египта-гностика, – вещал, что земляничтожный прах, призрак– проявление вечносущего, которое всецело пронизывает её собою, как праздничное (прозаичное?) начало, нутродейственная сила. Тут была оценка мира положительная. Ветер с Запада дул и вещал, что зла нет, что земля– голая материя, опора плоти, самобытийственно противостоит Богу. Хмельной ветер с Севера дулиз степных и лесных дебрей Скифиии навевал дикие хмельные песни плясовые о том, что земля бесприютна для человека, непочатый край для оргий плоти, что она может стать опорой жизни только через безбожную каторгу человеческого труда, споспешествующему леших, виев и демонов. Они не требовали для распространения гнозиса отрицания существования веры.
Как видно из Апокалипсиса, у Мало-асийских церквей никакого общего учения о земле не было. Вере их было чуждо какое бы то ни было религиозное представление о земле.
{На обороте листа:
Как они не утопали в мелочах?
Надо помнить, что прибывавшие на Собор накопили изрядный запас вопросов, ввиду того, что переписка в те времена была затруднительна, и местные новости попадали в другие страны лишь случайно.
На вершинах этих деятелей горел отблеск нечеловеческого серафического желания достоверной истины. Да простой человек, как таковой, тысячу раз успокоился бы на том, что непознаваемое темно… и не из-за какой ереси не подымал бы таких бурь.
Городского восприятия Христианства было тут мало. Религиозная данность давала лишь повод к рефлексии.
Афанасий, Осий– вот люди, которые определяли и осмысливали совершающийся перелом (Афанасий Великий (ок.295-373 гг.) и Осий Кордубский (256-359 гг.) – оба участники Первого Вселенского собора, авторы Никейского символа веры, борцы с арианством – прим. ред.).
Всякий должен был решить и умом и чувством для себя, что выбрать в хаосе противоречивых символов. Всё Христианство расчленено на живую и мёртвую половину, и надо выбрать живую.
Где она?}
И вот здесь в видении показано было Иоанну, что верующиевсех городских церквей, прежде чем ложные учения о земле успели замутить сознание христиан, по слову ИНОГО АНГЕЛА, ВОСХОДЯЩЕГО ОТ ВОСТОКА СОЛНЦА И ИМЕЮЩЕГО ПЕЧАТЬ БОГА ЖИВОГО, образуют новый е д и н ы й с о н м вселенский.
Христианство перестало бы быть религией нравственности и потеряло бы под собой историческую почву.
Чем же объединены они? Одна и та же печать Отца Небесного сияет на их «челах». Это значит: их умы, их представления о Творце здесь подверглось такому воспарению, общему подъёму к престолу Бога Отца, как «Творца видимых же всех и невидимых». Чистые христианские души, не привыкшие мыслить, сделались бы добычей философии.
Земля общечеловечна.
Так это и было в действительности. Усилиями Соборов мысли всех христиан теперь устремились к одному образу Триипостасного Бога Творца, который есть и Спаситель. Творец и Спаситель – едино. Утверждение этого основного догмата и есть единящий верх, покрывший все городские общины и создавший из них единую Вселенскую Церковь.
Никакими посюсторонними причинами мы не могли бы (ум не может, нельзя) объяснитьжестокую ревность, пламенные усилия ОсияКордубского и Афанасия Великого на I Соборе, ревность Григория Богослова, Кирилла Александрийского, Льва Великого, Максима Исповедника, Исаакия Далматского и т.д. и т.д.Там, где ангелы реют, какими приманками честолюбия или соображениями мирских выгод можно было совершить то, что совершили эти мужи среди охватывавших весь мир ересей. Какие сверхъестественные крылья ясновидения позволяли (заставляли) им поднять умы современников, этих выродившихся софистов и сирийских ублюдков, на такую высоту, на какой они не стояли в прежние века, ни даже в век Апостольский, зажигать их такой жаждой достоверной истины, какой потом не было ни в одну эпоху. Разумеется, большинство христиан готово было удовлетвориться «простой верой».
Подумайте, из-за догмата государства обращались в развалины, растеряли провинции древние.
Задача достигнуть достоверного, непогрешимого познания в самом тёмном, самом непознаваемом и заставить все народы преклониться пред ним.
{На обороте листа:
Немногие понимали смысл совершающегося.
Большой ум при недостатке мудрости и при лукавстве, при боязни думать откровенно и говорить прямо давал только возможность уклоняться от правды.
Некоторые, не имея смелости пойти об руку с Афанасием и Собором… со всем пафосом восточного и египетского красноречия обрушивались на ересь. Маниаки, иереи, честолюбцы учительные, умные и глупые, они все были тут, шумели, всё прошло, и остались не они, а догмат.}
АНГЕЛ, ИМЕЮЩИЙ ПЕЧАТЬ БОГА ЖИВОГО, дивный иерофант, т.е. Ангел Откровения, обжигавший им уста горячим углем истины, воскликнувший громким голосом к четырём ветрам, КОТОРЫМ ДАНО ВРЕДИТЬ ЗЕМЛЕ И МОРЮ…, т.е. не нарушать её общечеловечности.
Тут не действует (чувствуется) сознание какой-то опасности, надвигающейся на Христианство, как дело опасности, опасности, которую христиане с тем теологическим содержанием своей веры, которую они выносили из своих родных общин – не в силах будут победить. Только это ничем необъяснимое странное предчувствие, что Ангелы-вредители уже стоят готовые, делало их неукротимыми борцами за высокую истину, за судьбу вечную многого множества душ боролись они. Поэтому зрелище этой борьбы получило черты чего-то сверхчеловеческого. Так волнует нас своим величием, своей явной провидящей страстью и невероятным сверхчеловеческим напряжением мысли.
Совлекались семитского варваризма
«Крепкими жилами догматов нечестивого Ария удавил еси...»
И опять-таки у них предчувствия истории именно не было, ибо будущего истории они не предчувствовали вовсе.
Тут история так близко коснулась потустороннего мира, что он сквозит в ней.
Здесь было сломлено иудейство и «монтанизм» сектантский.
Властью своею этот Ангел замедляет грядущие казни (неразб.), остановил вредящих Ангелов четырёх своим громким властным окриком, говоря:
НЕ ДЕЛАЙТЕ ВРЕДА НИ ЗЕМЛЕ, НИ МОРЮ, НИ ДЕРЕВАМ, ДОКОЛЕ НЕ ПОЛОЖИМ ПЕЧАТИ НА ЧЕЛАХ РАБОВ БОГА НАШЕГО.
Это показывает, что никто из великих деятелей по созданию кафолического догмата не был проникнут б е з з е м н ы м христианством. Все они хранили девственную детскую веру в землю и её произрастания, как творение Божие, предназначенное для обитания человека, общечеловеческую обитель, землю, как сад Божий. Земля и плоть угодны Богу.
Что же это за Церковь, новая, вселенская? Где её стены, где границы? Где ворота, где охрана? Запоры от врагов и лжеучителей? Кто её участники? Как они узнают друг друга?
Они совлекались наивного семитского варварства.
{На обороте листа:
Эти люди вдохновлялись солнца сиянием, освежались утренним воздухом, в дружбе с природой они созревали умственно и нравственно.
Ангел и люди были сильно захвачены истиной собственной веры и считали поэтому очень важным, чтобы другие люди имели ту же веру.
Догмат –не вымысел Александрийской философии, не кумир умозрительный, «елико на небесе».
Христиане-общинники большими испуганными глазами огненными смотрели на будущее. Они были полны мыслей, не находивших себе выражения. Не может изъяснить язык семитский варварской идеи. Догмат Троицы приподнимал их души над убогим стремлением своего церковного муравейника.
Всё и ясное и неясное тут получало определение.
Ангел трубил во всеуслышание эти догматы гласом сурового пророка.
Исповеданием Троицы образуется в нас как бы некое отпечатание Бога.}
Ведь это единение должно быть в силах противостоять всякомунапору извне, и всякому разложению изнутрихристиан следующих поколений. Какой же признак этой церковности вселенской? Предвечный догмат, венец доныне существовавшей веры.
Признак этот – ПЕЧАТЬ БОГА ЖИВОГО, положенная на челах. Это единство печати содействовало слиянию общин в одну кафолическую Церковь.
Где же эта печать, знак принадлежности Богу? В чём она? Это признак непогрешительной веры, которая может стать верою всех церквей: и Ефесской, и Смирнской, и Пергамской, и Фиатирской, и Сардийской, и Филадельфийской, и Лаодикийской, и несчётного множества других малых и великих церквей, которые суть повторение этих семи типов.
Слабым умам человеческим дан великий свет. И верные и оглашенные, все приняли Догмат – это суверенный арбитр веры истинной. «Они носят на челе знамя победы над смертью» – писал Ипполит (Св. Ипполит Римский, ок.170-ок.235 гг., мученик – прим. ред.)
Печать эта, знак принадлежности Богу, заключается в принятии догмата неисповедимой животворящей ТРОИЦЫ единосущной и нераздельной. Кем положена эта печать? Кто и что могло ручаться за истину этой печати? Не представлено ли тут в мистическом созерцании то дело, которое исторически делалось резонёрами очень просто и естественно–человеческими руками, Вселенскими Соборами, иерофантнекий.
При чем тут Ангел?
В том-то и дело, что среди всего этого шума борьбы тут явнаметаисторическая мистика. Чувствуется некто от иного мира, который клал печати на чела сынов Божиих. Апокалипсис говорит, что это был Ангел от восхода солнца – он сделал это.
Этот Дух истины довёл Соборы <до> значения Вселенского.
Мы верим этому и очами ума видим его (духовными очами своими).
Форма соборности этой новой церкви, не была ли она ручательством истинности? Нет. Ибо соборность сама по себе начало человеческое, и как всё человеческое, могла быть всегда обращена в хорошую или худую сторону.
Сгущения людские изменчивы, как облака. Это гудящий улей.
Собор в Ефесе (449 г. – прим. ред.), так называемый «разбойничий», был правильно созван и правильно составлен, но кроме ужасной памяти о себеничего не оставил.
{На обороте листа:
Всё это время христиане жили как под стеклянным колпаком. При каждом движении их ума был какой-то зритель, каждый шаг сближения, выступления словесного контролировался чужими ушами, чужими глазами. Обаяние новизны, ответственности, героического стремления к истине, героического действия на вселенской арене. И вдруг этот стеклянный колпак расколется в дребезги? Века стоит.
О, они понимали, что правда не на стороне количества, что ложь, утверждаемая большинством уст, перестаёт быть ложью.
Люди, одержимые манией слов.
II Собор, возвысивший Константинопольскую кафедру, не стоит первой кафедры на востоке, нарушив тем право Александрийского епископа и угрожая правам Римского папы (вследствие новой точки зрения на значение кафедры, принятой Собором, подал повод к жестокому соперничеству в дальнейшем.)}
Собор Флорентийский (Ферраро-Флорентийский собор 1438-1445 гг., его решения отвергаются православными церквами ‑ прим. ред.) по численности членов, по способу созыва, по задачам, которые себе поставил, также был правилен, но ничего кроме лишних попрёков и поводов к ещё более глубокому разъединению не произвёл. Это значит, что соборность, как таковая, не ручается за истинность веры, не может служить печатью. Но, может быть, свидетельство древних, предание при устроении этой новой Церкви вселенской могло служить ручательством её истинности? Предания первой Церкви были как раз в высшей степени различны. Довольно вспомнить «предание» Римской Церкви об ап. Петре – князе апостолов, предание о праздновании Пасхи. Довольно вдуматься в послания к семи Мало-асийскимЦерквям, чтобы понять это. Каждая из них имела своё священное предание. Предание никогда не может быть творческой силой.
Предание может сдерживать и осудить ложные нововведения, но дать новый принцип для объединения религиозного сверх городского, обнимающего все планы настоящего и будущего, предание не может. Это насилие над всеми законами человеческой мысли.
Многие, признавая начало Христианства божественным, сверхъестественным, считали распространение его делом человеческим.
Отвлечённое арифметическое или механическое большинство участников из всех городских общин (епископская конфедерация) – не могло ли оно быть ручательством? Мёртвое доктринёрство в роде «Кводземперубикве, аб омнибус» (Quodubique, quodsemper, quodabomnibuscreditumest (лат.)=«чему верили повсюду, всегда и все», критерий для определения истинного предания, введен Викентием Лиринским (Vвек) – прим. ред.). Но, конечно же, слова «Троица» в Евангелии нет, и первая Церковь его не знала, и слова «Богочеловек» нет. Ибо в действительности истина всегда была приносима единичными личностями, и некоторое время дажеиспитьдавали очень немногим, составляя тайну их сердца. Множество религиозных резонёров явилось вокруг каждого Собора, каждого догмата. После Собора определение было подхватываемо религиозными резонёрами, которые тотчас же обращали догмат в отвлеченную доктрину.
Если бы для создания Вселенской Церкви представители, пастыри, члены городских церквей должны были бы являться на Собор, чтобы быть лишь простыми свидетелями о факте веры своей паствы, то для этого не было бы надобности ни в каком особомсодействии Духа Святого, ибо для того, чтобы засвидетельствовать известный факт, достаточно было бы обыкновенной человеческой добросовестности. Но от этого засвидетельствования никогда Церкви Вселенской не получилось бы.
{На обороте листа:
Метафизика в христианстве есть нечто, стоящее выше индивидуальных взглядов.
Острое ощущение жизни и истины.
Не результаты соглашения между двумя богословскими школами, не земные мудрования.
Выраженная в догматической формуле вера не перестала быть верой. Без догмата она бы осталась духовно недоношенной.
И это слово ομοουσιος (единосущный – пер. ред.) полно было мистической значимости. Оно вбирало в свой звук многие ясные и неясные, неведомо откуда отозвавшиеся трепетные «эха» из всех семи Церквейпо всем городским общинам. Мировой резонанс нашло это слово везде, по всем городским общинам, где было переживание мистического трепетатайнынравственнойпобедынад временем, везде. Восприятие вещей и тайн духовных и вечных было подготовлено в Церквях.}
Не было ли здесь нового сошествия Св. Духа, как в день Пятидесятницы? Нет. Чуда не было.
Вот почему здесь было решительнейшее действие Духа Святого. Его силой действовал Ангел Мистагог. В чём же состояло это запечатление?
Печать – это догматическое мерило, Summafidescredenda (сущность истинности веры – пер. ред.) для различения истинных христиан от ложных, правоверных от еретиков, чад Божиих от чадвражиих. Общецерковное откровение о Боге в Его внутренней тайне. Неисповедимая Триипостасная Троица – не есть открытие учёных, мёртвых ходульных теоретиков, не эзотерическое мудрствование «посвящённых», не факт обращения множества философов, не отвлечённое умозрение философов, нумен без феномена, не эстетическая интуиция художников и не формула заклинания магов, не миф о присносущей истине, –Троица есть исповедание вселенской Церкви, поклоняемый предмет веры для всех христиан, священный признак спасения. Здесь произошло сверхлогическое касание мыслью, лучами молитвенного обращения Самого Присносущего Источника Жизни. Это не мифотворческая игра воображения, не обрывок иудейского монотеизма.
Для этого над умами верующих должно было произойти (быть совершено) своего рода обрезание, происходил разрыв ткани времён и выход в область вечного «теперь» Божественного бытия, и этот разрыв произошёл. Тот, кто [не](скорее всего тут опечатка у автора и «не» следует убрать из текста – прим. ред.) мог представить себе, что было время, когда в недрах Божия не было Сына, т.е. тот, для кого категория времени (прежде всех век) была не побеждена во внутреннем опыте пережитого обращения ко Христу, для того не было никакой возможности принять ЕДИНОСУЩИЕ Сына с Отцом.
Здесь Ангелом творчески сохранено и утверждено всё прошлое церквей.
Догмат не объединил их духовно.
Догмат Троицы в таинственной святости его, таким образом, не был новой истиной, ни реформой, ни революцией, ни эволюцией, а новым более широким и глубоким раскрытием одной и той же первоначальной истины, венцом до ныне существующего дела. Невозможность для непосвященных мыслить этого Триединого Бога обрекало умы на метафизическое мудрование, которое вряд ли могло способствовать развитию религии и этики.
Утверждение христианской морали – Нагорная проповедь не померкла, а urbietorbi (граду и миру – пер. ред.) трубилась. Сказанное на берегу моря (неразб.) в сердцах.
{На обороте листа:
Непереходимой пропастью отделён этотзапечатлённый народ Божийот сыноввражиих.
Они теперь неединый.
Несокрушимая стена, отделяющая христианскую Ц<ерковь> от языческой философии мира и отнявшая у неё историческое будущее
Эта оторванность от общественной мысли влекла оторванность от общественной жизни.
Теперь те, кто верил в Бога, не то чтобы научились обнимать Его мыслью и выражать словами то, что разумели они теперь под Богом и к кому обращались… Они знали теперь, что это было самое реальное из всего, что их окружало и что противостояло Церкви.
Это в язычестве и открылось не Богом Ефесской Церкви, Пергамской, Смирнской, а Богом всечеловеческим.
Теперь в кафолической Церкви пророчество умалило только 2 свидетеля, умалился голос пророка и заговорил голос проповедника.
Самые видные христианские проповедники того времени искусились в риторическом методе.
Какие стены? Какие границы? Ведь Церковь Божия не имеет ни границ, ни пределов, ни пограничных столбов полосатых, охраняемых воинами.
Отвлеченный догмат и вера, отвлеченная от условий места и времени. Мозги высыхали от копирования}
Прежние разногласия в учении теперь умолкли.
Этот догмат создал солидарность христиан и служил крепче каменных стен и оград (несокрушимые окна, дверь, купол) для вселенской Церкви. Теперь точнои ясно определённое учение о ТриипостасномБогесияло над тысячью общин, образуя из них сонм верующих. Этот догмат стал служить таинственной чертой на будущие века мерилом для оценки и распознавания чуждых учений. Стены догмата оберегали от бушующих вихрей учений ложных. Вот что значило запечатление. Оно действительно было сделано Ангелом. Таинственно явлен вселенский нерукотворный признак церковности безошибочной. Вот о какой тут печати идёт речь. Каждый Христианин теперь получает при крещении «печать дара Духа Святого». Эта печать есть живое чувство откровения о Боге, как Творце и Спасителе, в единстве творения и спасения.
Этим событиемотделение Христиан от общества иудеев и философствующих эллинов получило своё завершение. Теперь уже откровение о Боге Отце и весь Ветхий завет перестали быть собственностью иудеев. С тем вместе у христиан созрела мысль, что они сами теперь стали «народом Божиим», способным исполнить мировую миссию.
Это не мёртвые ходульные теоретики.
Над всем Христианством распростёрся один и тот же мистический небосклон, в центре которого сияло откровение внутренней тайны Божества.
Родился обширный союз, всеобщее единение Καθολικη Εκκλησια – к нему один за другим стали примыкать народы земли. Представление о всеобъемлющей человеческой общине поглотило церкви городские.
Но тут-то при отказе от национальных особенностей иудейства городских общин, показано, что духовная основа Ветхого Завета в е ч н а. Безнациональная, антииудейственная и антиэллинская эта Церковьсверхгородскаятеперь готова была служить базисом для дальнейшего развития человечества. Что же это значило: Ветхий Завет отменён? Нет, но тайна внутренней структуры народа Божия дивно повторится и во вселенской Церкви, составленной в большинстве не из иудеев. Вот почему мистический состав вселенской Церкви этой изображен 12-коленно.
{На обороте листа:
К этому времени низшие клирики и народ совсем отказались от своих прав, собрание мирян не сохранило за собою даже совещательного голоса, не участвуя ни в распоряжении капиталом, ни контролем. Епископ мог говорить: «Я олицетворяю собою Церковь».
Церковь не имеет ни границ, ни пределов – Храм её вселенский. Этот догмат способен осенить всё, чему дал Господь право жизни – все радости, всё малое и великое, всё мудрое и простое, в жизни человека насущную борьбу с утра до ночи, вечерний отдых и праздник и будни, и радость жизни и печаль смерти.
Основатели кафолического эллинского догматизма при помощи своего стремления к бессмертию и творчеству создали для последующих поколений тюрьму, в которой нам остаётся только трепетать, подражать и заниматься плагиатом. Мир в дальнейшем мог явиться только детской комнатой.
Совершилась дегуманизация человечества.}
Являясь Церковью Вселенской и считая себя единственно истинной религией, где поклоняются этому Триединому Богу, могло ли христианство не иметь своей печати, своей догматической системы? В виду всемирных задач, которые намечало себе Христианство, имеющее вокруг себя младенчествующие варварские народы, склонные не столько к вере, сколько к легковерию, невежественные, после того как стали книжными, Церкви необходимо было в учении своём иметь священные признаки веры, строго замкнутую систему исповедания. Но твёрдая формулировка догматов, сделав их совсем готовым и удобным предметом передачи, без всякого почти самостоятельного и участливого усвоения умом, приобщало вновь обращаемых к чувству неисповедимой значимости догматов, как тайн, веры в чужую веру, как печатей, полагаемых Богом на чела своих спасаемых. Догматы – откровения, из которых вытекает добродетель и вечная жизнь общинников.
Совне это представлялось так:
Епископы разных Церквей вступали между собой в сношение друг с другом, но они не составляли Церковь Вселенскую –род олигархии, которая созывает собрание, проверяет своих собственных членов, решает вопросы веры и сама по себе образует настоящую верховную власть.
Благочестие городских церквей силу свою полагало не в догматах, а в обновлении жизни. Жизнь эта была с маленьким прираждением. Антитринитарные все позднейшие ереси были в зародыше. При единстве жизни никого не смущало разнообразие в догматах, в отвлеченных умозрительных формулах о Боге. Любовь братская соединяла все сердца воедино, для теоретическихразномыслей не было места, или вернее сказать, если и были теоретические разномыслия, то они мало затрагивали эту радость спасения. Здесь явлена общечеловеческая истина, общечеловеческая нравственность, открыта тайна общего отношения Бога к миру. Это не сентиментальный космополитизм накрыл городские церкви.
Разномыслия росли не из корней этой радости спасения.
Точно по мановению чьему-то стали запечатлевать истину.
{На обороте листа:
Это связывало каждого крепкими нитями невидимыми с радостью и светом необъятного Λογος-а –прежде всех векрожденна, несотворенна, единосущна Отцу.
Догмат предвечный был верхом Божественной мудрости, которая ослепляла светом своим массы лаиков, оглашённых и вновь обращённых варваров, к Догмату варвары и лаики относились с благоговением полного невежества.
Варвары обладали тем святым невежеством и легковерием, которое Церковь ценила в прежние времена так высоко. Христос Соборов не был неосязаемым для мысли призраком.
Эти люди прошли через чувственную любовь для того, чтобы узнать во всей глубине и чистоте истинную природу любви. Они хотели насладиться плотью до пресыщения, как бы для того, чтобы освободить будущее от тревожных поисков счастья, которое будут находить в материи, покуда не исчерпают все её источники и не откроют все её тайны.}
Поэтому, когда явилась точная формулировка христианского учения, обязательного для всех «кафолического», такая формулировка, которая вырастала из внутреннего опыта спасения, то, во-первых, охраняла эту радость от расхищающих влияний ложных умозрений, ложных харизм, иерархического карьеризма, и во-вторых, подымала эту радость на высоту богословского сознания, – то тогда в христианстве совершился великий прибыток.
Произошла не эллинизация христианства. Это полуучение пущено в мир варваров, дело умозрительных стремлений философских, философские стремления были ему спутником, а не производителем.
С первого взгляда может показаться, что догматика развенчала церкви городские, на развалинах их создала вселенское вульгарное христианство 7 Церквей. Правда, она заставила их совлечься замкнутого патриотизма, который сам по себе, хотя не грех, но часто ведёт к страшным грехам, она сделала этих «немудрых мира»,этихsimplicesetidiotes (простецы и невежды – пер. ред.), простецов веры неуязвимыми для всяких соблазнов философских, резонёрства, которыми буквально кишел окружающий мир. Она, подняв чувство мистической доброкачественности Откровения о Боге, принизила рационализм века.
Конец анархическим течениям
Серафическое желание достоверной истины
Епископы на Епископов разделялись, а вера живёт.
Неизреченное и непостижимое Существо, которое создало всю вселенную и правит её во веки веков, нося разные имена у разных народов, но будучи единым в Себе, – это Существо теперь открылось умам этих миллионов людей, порвав железные цепи времени.
И вдруг эти христиане из городских общин с достоверностью заговорили о Боге, о Его внутренней тайне.«ЕН ПОТЕ ОТЕ УК ЕН»(ἦν ποτεὅτεοὐκἦν–«было время, когда Его (Христа) не было», одно из положений арианства – пер. и прим. ред.) неслось как клич мистический по рядам Христиан и влагало в их уста новые дивные хвалы Христу, каких никто раньше не знал ни в своих личных мыслях, ни в церковных гимнах, ни в рапсодиях сердца.(Не ясно, почему автор вкладывает одно из положений арианства, проклятого на Никейском вселенском соборе, в уста христиан как их мистический клич. В главах 6 и 8 Введения он использует это выражение в противоположном контексте – прим. ред.).
Но вот здесь представлено, что воскресший Христос есть родоначальник нового поколения людей Божиих.
{На обороте листа:
Слепая привязанность к «освящённым временам» догмата сохранила до сих пор это учение.
Догмат как бы просеял точно сквозь сито всё христианское человечество, отметая твёрдых и верных, составляющих истинную рать Христову. Это прямое оказательство… Кто не выдержал, тот ушёл в ересь, и не мешал православным строить церкви Божии.
Новые народы, непонимающие, что есть догмат и что есть обычай, подлежащий власти церковной…
«Нераздельно и неслиянно»
«Одно Божество и Три Ипостаси»
«Единица в Троице и Троица в Единстве»}
Что же представляли собой эти первенцы в Христианстве?
В их благочестии нет никаких местных особенностей, но это не иудейские схемы, а богозаветные вечные тайны.
Прежде всего, поражает их малочисленность по сравнению с множеством прочих праведников, которые образуют целый океан света. Как народ израильский в своём отношении к Богу представлял собой не сплошную однородность, так чтобы эта однородность была священною обязанностью для всех. Эти люди, как бы пришедшие в исступление, не памятующие о сем веке, только памятуя о слове Его, как Ангелы, не имеющие нужды в этом мире, составляя единый народ Божий.
Нет, в пределах избранности, запечатлённой обрезанием, совершали путь свой 12 колен, 12 типов духовных. И каждый из этих типов был вечен, ибо колена были взаимным дополнением, взаимно предполагали друг друга в своём двенадцатиричном числе, являя некую духовную симметрию, истекающую из сокровеннейшей тайны о человеческой природе.
И если Христос был воистину исполнением всего закона и явился родоначальником новых поколений сынов Божиих, то и этот народ Божий, от Него происшедший, не мог иметь внутреннего состава иного, кроме двенадцатигранного. Это подтвердило вечную абсолютность определений Божиих, ибо на веки веков 12 способами только и можно будет входить в общение с Богом на этом пути.
Напрасно некоторые экзегеты стараются проследить следы 12 колен плотских древнего Израиля среди соседей. После плена Ассирийского евреи возвратились в Иерусалим и родную землю в весьма небольшом числе. Это были некоторые части только трёх колен: Иудина, Левиина и Вениаминова. Остальные колена разбрелись по всему миру, ассимилировавшись с другими народами, утратив свой язык, свой культ, но всюду являясь проповедниками монотеизма.
Если Ап. Пётр называл Малоазийских христиан «народом Божиим» (1 Пет. II,9-10), если Апостол Иаков писал своё послание к «Двенадцати коленами, находящимся в рассеянии», то это служит лишь подтверждением того, что двенадцатиколенное деление нового Израиля Божия есть то исполнение вечной схемы религиозности не личной, а народной, которая нашла своё исполнение и в живом сознании Апостолов.
И подобно тому, как ветхозаветный народ Божий имел 12 колен, 12 основных делений, и этот новый народ также двенадцатиричен в своём составе. Абсолютность многогранности деления подтверждена и тут.
Национальная церковь оказалась в аду, а этот народ взошел по лестнице Иакова на небо.
Прежде всего, является вопрос: что это за деление всех запечатленных на два основных сонма, ведь догмат одинаково прояснил путь жизни для всех? Какая же между ними основная грань?
На земле живёт две разные породы людей, как бы две расы. Ассексуальная раса и сексуальная. Это деление можно заметить во всех религиях. Для нас трудности психологических делений зависят в значительной степени от того, что мы хотим всем людям навязать одну общую схему характеров и один путь добра.
Теперь, конечно, мы не можем указать, кто из святых христиан, жития которых мы читаем, и память которых празднуем, принадлежал к какому колену этого нового Израиля. Характеристики всех колен мы имеем в пророческом слове о них Иакова. Но здесь очерчен их внутренний облик так ясно, что такой тип мы в состоянии и в жизни узнать в церковных хартиях. Это небезземная святость. Запечатление их совершилось ещё до того, как стали дуть на землю вредящие ветры, исказившие в умах христиан образ земли, как творения Божия.
Одни люди достигают вершин совершенства в отрешении от плоти и земли, почти совершенно не затронутые демонами порочной наследственности. Между ними и Творцом не вырастает неприступная стена похоти и тьмы, закрывающая собою всё и искажающая божественный луч, идущий к сердцу. Эти могут зреть Отца Небесного, причём мука разрыва с родом для них не так велика. Они очищаются безболезненно разочарований. Даже с юных лет они не изведали борьбы с плотью и никогда не запирали сердце своего греховным вожделением.
Другие идут к истине сквозь бури плоти. Крест для них этот путь. Отрицание плоти – этот путь залит кровью. На этом пути все страждут и имеют скорби. Здесь должны быть побеждены все страсти, все похоти, все душевные слабости. Плотский человек здесь распинается, умирает, чтобы восстать одухотворённым и войти в таинственную дверь абсолютного познания.
Одни свободны от цепей плоти. Другие имеют на шее жернов и кол. В духе своём они свободны от низших сфер бытия, от рабства материи. Это человекинеродящие, отдали дань похоти. К Христу их путеводят слёзы, сетования. Это две различные судьбы: святость и праведность. И вот тут показаны оба эти сонма христиан.
{На обороте листа:
Горизонт Церкви торжественно расширился и явил кафолицизм. Здесь уже стиль семи Церквей был не применим. Новое поколение христиан уже иное. Оно прошло через те скорби и радости, которых не знали верующие Малой Асии. «Вы род избранный, царственное священство, народ святой, людиλαος взятые в удел» (1 Пет. II,9). Почувствовав себя народом, христиане вместе с тем сознавали себя истинным Израилем, новым народом и вместе с тем старым.
Это перенесение всех прерогатив и обетований иудейского народа на христиан тотчас дало исповедникам новой религии политическо-историческое сознание и притом всеобъемлющее: народ будущего, народ вечности, и отвагу иудеоцентрического эгоцентрического рассмотрения истории они перенесли на себя. Христиане составили один народ со своим образом жизни, моралью высокой повсюду в противовес эллинским язычникам и иудеям. Религиозное управление у него было как бы политико-социальным. В этом народе Бог живёт и действует. Все стороны жизни, до самых интимных и маловажных, были поставлены под дисциплину духа… εθνος των χριστιανων (нация христиан – пер. ред.)}
{На обороте листа: Реакция против Юлиана (Юлиан Отступник, 331(332)-363, последний языческий римский император – прим. ред.) привлекла к новой вере сильные умы, образованные, литературные таланты. Василий Кесарийский (Василий Великий, ок.330-379 гг., епископ КесарииКаппадокийской, святитель, один из отцов Церкви – прим. ред.), Григорий Назианзин (Григорий Богослов, 329-389 гг.,архиепископ Константинопольский, один из отцов Церкви - прим. ред.) и им подобные старые афинские студенты, хотя уже в рясах, полемизировали с былым товарищем на равной ноге.
«Ибо я ревную о вас ревностью Божией, потому что я обручил вас одному и тому же (в совр. переводе: Единому Мужу – прим. ред.), чтобы представить Христу чистою девою» (2 Кор. XI,2).
Решительные утверждения, свойственные иудео-центрическому рассмотрению истории, теперь христиане переносили на себя:1)наш народ древнее, чем мир; 2)мир создан ради нас; 3)ради нас он и продолжает существование; 4)всё в мире – начало, середина и конец – открыто нам и сеяно для нас; 5) мы будем участвовать в суде над миром и наслаждаться вечным блаженством. Этот народ – 12-коленный стан воинства Божия среди развращенного и погибельного рода. Эти маленькие кучки христиан, противопоставлявшие себя целому гигантскому царству Римлян.
«Вербуют своих членов из подонков других народов и потому не составляют народа» – говорил Цельс… (римский философ-платоник второй половины II века; один из самых известных античных критиков христианства – прим. ред.)
Экономически бесправные христиане
Боязнь запутаться в догматах и правилах грозной религии, против отдельных строгостей у некоторых сохранились предубеждения свободомыслящих}
Это схема, по которой должны были бы быть написаны жития святых, которые у нас в большинстве составлены по шаблону без всяких чувств индивидуальной жизни. Житийные панегирики не выражают истины. Жития должны быть написаны вновь.
Издали выплывало шествие. Они в числе 144 000. Потом эти 144 000 оказываются стоящими на горе Сионе около Ангца, У КОТОРЫХ ИМЯ ОТЦА ЕГО НАПИСАНО НА ЧЕЛАХ. Они ПОЮТ КАК БЫ НОВУЮ ПЕСНЬ ПРЕД ПРЕСТОЛОМ И ПРЕД ЧЕТЫРЬМЯ ЖИВОТНЫМИ И СТАРЦАМИ… И НИКТО НЕ МОГ НАУЧИТЬСЯ СЕЙ ПЕСНИ КРОМЕ СИХ 144 000 ИСКУПЛЁННЫХ ОТ ЗЕМЛИ.
Какая это песнь? О чём?
{На обороте листа:
Афанасий, Григорий Назианзин, Василий Кесарийский – вот те великие силы религии, что помогли ей выйти из нешуточного боя покровительствуемого мистикой неоплатонизма с диалектикой Юлиана и Либания (314-ок.393 гг., греческий ритор, представитель младшей софистики, язычник, учитель Иоанна Златоуста – прим. ред.), с чудотворством мага Максима (см. Амфитеатров (возможно, имеется в виду Архиепископ Казанский и Свияжский Антоний, в миру Яков Гаврилович Амфитеатров, 15.10.1815 г.-08.11.1879 г., почетный член Киевской и Московской духовных академий и Императорской Академии Наук – прим. ред.)).
Догматы – не произвольные абсурдные утверждения, в которые надо, мол, слепо верить, а вечно живые истины, высочайшие выводы древних опытных путей святости, тайну которых с изумлением предчувствует разум.}
Надо думать, что это песнь о тайне истинной человечности, которая теперь дала им возможность понять тайну домостроительства не только в формулах Херувимскогои ветхозаветного постижения, но и в тайне креста. Их теоретический оптимизм по отношении к земле уравновешивался выражавшимся в девственностиотрицанием мира. Удалились от сожительства с людьми, оставив всё, не ожидая никакой помощи от видимого, пошли во след Богу (Исаак Сирин).
Они ИСКУПЛЕНЫ ОТ ЗЕМЛИ. Отец им свидетельствует об Агнце. Это не значит, что они навсегда и всячески отверглись земли и мира. Они искуплены от земли, чтобы стать певцами – рапсодами «новой земли», ибо хранят тайну этой земли, творческую загадку её ещё до проповеди «вечного евангелия». Что же сделало их способными вместить столь многое? Кто они по сущности своего типа? Они совлеклись тела, были вне его, не по естеству, но по потребностям, в изнеможении трудясь о душах своих.
ЭТО ТЕ, КОТОРЫЕ НЕ ОСКВЕРНЯЛИСЬ С ЖЕНАМИ, ИБО ОНИ ДЕВСТВЕННИКИ, ЭТО ТЕ, КОТОРЫЕ СЛЕДУЮТ ЗА АГНЦЕМ, КУДА БЫ ОН НИ ПОШЕЛ.
Это значит, что прочий сонм в жизни идёт за Христом, лишь поскольку Им открывается тайна о земле и плоти, а эти пойдут за Ним и тогда, когда Он открывает только тайну чистой духовности. И если они туда пошли за Ним, то кольми паче легко последуют за Ним и в момент откровения тайны о плоти и о земле. Отдали дань похоти.
ОНИ ИСКУПЛЕНЫ ОТ ЛЮДЕЙ, КАК ПЕРВЕНЦЫ БОГУ И АГНЦУ. Это значит, что ставши, как Ангелы бесплотные, они, тем не менее, постигают всю трагедию пола в человечестве, человека, родящего себе подобных бременем плоти. Искуплены, чтобы стать свидетелями и пособниками Христу в Егосозидательных подвигах в отношении человечества.
И В УСТАХ У НИХ НЕТ ЛУКАВСТВА. ОНИ НЕПОРОЧНЫ ПРЕД ПРЕСТОЛОМ БОЖИИМ. Это те, которые ещё до откровения тайны творческой о мире и до явления мессианской тайны о человеке, последовали за Христом, для мира были младенцы, для Бога же совершенны душой. Ни зависть к Ангелам, ни ропот против подавления плоти, ни ужас остаться бескосмичными, ничто не смущало их. Отвергаясь всего этого, они не сомневались в человеколюбии Бога Отца и полноте замыслов Христа относительно спасения не только как отдельных лиц, но и как рода.
И рядом с этими первенцами, этим равно-ангельским окружением, пред престолом Божиим тут же Иоанну были показаны несметные толпы коленопреклонённых иных, которые пришли от великой скорби разочарований в соблазнах плоти, они в плаче переселялись из сей жизни и образовали один сонм. Теперь омытые кровью Агнца они все были в белых одеждах, с пальмовыми ветвями в руках. Ещё не разумея тайны творения, они единодушно восклицали хвалу Отцу и Сыну Богу и Агнцу за спасение, радость и очищающую силу которого познали на опыте жизни, ибо Он им свидетельствует об Отце. Кто же это сонм по составу? Это не члены одной какой-нибудь городской общины, нет. Тут есть «из всех племён, колен и народов и языков».
Оба эти сонма святых, запечатлённых догматом таинственным о Троице, стоят пред престолом и хвалят Бога небесногоуже не вслед за Херувимами и по указанию их, как 12 старцев ветхозаветных, сидящих на престолах вокруг престола Божия, а сами своими кроткими духовными силами.
ОНИ СЛУЖАТ ЕМУ ДЕНЬ И НОЧЬВ ХРАМЕ ЕГО, И СИДЯЩИЙ НА ПРЕСТОЛЕ БУДЕТ ОБИТАТЬ В НИХ. Это обитание в людях Бога обратит их самих в храм – единую Церковь Вселенскую (будет значить теперь не обитание…). Печать Троицы даст им полную независимость от мира, лежащего во зле, и от всего, что будет пытаться в дальнейших веках овладеть христианами во имя этого мира.
ОНИ НЕ БУДУТ УЖЕ НИ АЛКАТЬ, НИ ЖАЖДАТЬ, И НЕ БУДЕТ ПАЛИТЬ ИХ СОЛНЦЕ И НИКАКОЙ ЗНОЙ, ИБО АГНЕЦ БУДЕТ ПАСТИ ИХ И ВОДИТЬ НА ЖИВЫЕ ИСТОЧНИКИ ВОД, И ОТРЁТ БОГ ВСЯКУЮ СЛЕЗУ С ОЧЕЙ ИХ.
Здесь представлена великая суббота Вселенской Церкви в её будущем, всё, что не раскрыто в Христианстве, всё тайное и неопределённое, что составлять будет источник мучительных недоумений и ожесточённой погони для других. Для этих христиан Христос будет давать тайное откровение, пока не окончится годинаискушений, которая должна прийти на вселенную, чтобы испытать живущих на земле.(См. III гл. Фил…..?) Здесь показана вся непоколебимость Вселенской Церкви при нераскрытой антропологии, – тайна которой составляет предмет удивленияисториков, ибо с точки зрения рассудка при содействии (неразб.) никак нельзя объяснить, чтобы благодаря утверждению Собором некоторых «философских положений», решительно ничего не дающих уму, могло в веках явиться прочное на полторы тысячи лет неразрушимое здание Церкви Вселенской, которое не могло поколебать даже распри властей и жаждыиерархии.
Теперь является вопрос: Могла ли эта кафолическая Церковь с мистически возвышенной догматикой послужить идеологическим базисом для власти императора, совлекшись гуманизма? И могло ли из синтеза такой церкви вселенской и власти Императорской родиться осуществление Града Божия в истории? Если могло, то как, где, кем, когда? И если не могло, то почему и чего ещё не доставало для разрешения этой задачи? На эти вопросы и дают ответ следующие циклы видений Апокалипсиса.
Всё это вызывает в нас трепетное желание узнать, что произойдёт в следующей главе.
Глава 2. Эллинское христианство - требует редактуры
Под железной пятой римских Кесарей в течение нескольких веков ютилось много разноязычных народов. Но и после падения тирании Рима эти племена и народы не представляли собой бессвязной кучи этнографических обломков, находящихся в состоянии упадка и разложения. Нет, все эти скопления человеческие, жившие вокруг Средиземного моря, и имевшие столь разное историческое прошлое и столь несходные оружие, нравы, наружность, одежду и по–своему устроенные жилища, – охвачены были некоторой высшей и общею жизнью и без Рима.
Это не был умышленный союз политический. Это был великий эллинский гуманизм, культура стихийной заразительности, но аполитичной, особое эллинское светское язычество. Разговорный и литературный язык её был греческий. Жители Месопотамии, Персии, евреи, сирийцы, халдеи, армяне, ливийцы, фригияне, кельты, галлы, германские народы, скифы, италийцы, – все они говорили у своих домашних очагов на родных наречиях. Но если они хотели вступить между собой в общение, науку, поэзию, философию, – то пользовались для этого языком греческим. По всем странам античного мира на крыльях греческой речи разносимы были общечеловеческие начала этого эллинского светского язычества. Эллинизация народов на протяжении нескольких веков представляла собой гигантский ассимиляционный процесс изумительного упорства, последовательности и успеха.
Учительный поток этот с особенным напряжением устремлялся за пределы родной земли несколько раз. Первая волна его хлынула после Пелопоннесских войн, когда внутренние раздоры сделали для многих греков родину хуже чужбины. Вторая волна эллинского учительства поднялась после завоеваний Александра Македонского. Куда проникали греческие софисты, гегемоны, архитекторы, географы, врачи, учителя грамоты, риторики, гимназиархи, – в Азии, Египте, – везде производили одну и ту же молекулярную работу эмансипации, приводили умы человеческие к <освобождению.>от ложных капищных страхов пред богами языческими. Третья волна эллинизма поднялась после порабощения Македонии Римом и окончательной потери эллинами государственной самостоятельности. Теперь эллины в противовес скандальному множеству богов ещё увереннее выдвигали повсюду воинствующие идеи единства истины, единства добродетелей нравственного закона, единства красоты нагого человеческого тела, проповедывали добродетель без богов. Они были добродетельнее своих богов. На этом эллины всюду строили архитектуру городов, науку, ораторское и телесное воспитание юношества, общественную жизнь, торговлю, труд, празднества. Сама Империя Кесарей опиралась на эллинизм, как на сочувственную космополитическую подстилку.
После падения военной тирании Рима, казалось, эллинская раса должна воспрянуть духом и броситься добывать для своей родины политическую самостоятельность. Но тут новый прилив учительной энергии как раз совпал с переживанием в эллинстве скорбного скепсиса. Все предыдущиегармоничное развитие завершилось сознанием, что истина непознаваема, нравственный закон – субъективная иллюзия, красота – тлен, и самая политическая независимость – не есть высшее благо и последняя цель истории (жизни). Только в христианстве эта высшая избранная раса могла найти для себя новую великую задачу – изъяснить тайну Божества кафолически, т. е. для всего человечества. Сделать из веры городов мировую религию, из веры простецов – веру философов. Эта задача способна была обновить юность этой поистине избранной расы и поставила её опять на несколько столетий во главе всех прочих племён предыдущей эпохи. Но как это могло совершиться? И были ли к тому данные в городском Христианстве?
Скажу прямо: реальных путей к тому не было. Этот поворот могло сделать только чудо. Правда, городские Церкви везде говорили на греческом языке. На нём были написаны Евангелия и послания Апостолов, на нём же совершаемо было и богослужение. Но резкая грань, существовавшая в античные времена между греками, т. е. культурным человечеством и варварами с собачьим лаяньем вместо языка, с их грубостью и уродливыми суевериями, в городских Церквах исчезла. Христиане ни на кого не смотрели с презрением. Независимо от ораторской блестящей речи, выхоленных мускулов, красиво драпирующей одежды, утонченного образа жизни, золотых обручей на черных кудрях, завитков бороды, – независимо от всего этого в недрах городских Церквей слагались новые народные массы, в среде которых гордость своим культурным превосходством была неведома. Теперь на всём пространстве Империи выступает новый н а р о д Б о ж и й, христиане λαος, εθνος των χριστιανων, хотя и молившийся по–гречески, но глубоко чуждый эллинскому гуманизму и питавшийся духовно не из его корней. Внутренняя душа у этого народа и священные предания были Евангельские, семитские.
Что же такое представляло собой этот гебраизм, это семитское предание по сравнению с божественным веселием гомеровских поэм, с гениальным эллинским светским язычеством, развитым всечеловеческим гуманизмом?
Восточно–семитское учение Евангелия о «блаженстве нищих духом», вера городских задворок, казались примитивными по сравнению с высокими умственными наслаждениями, доставляемые эллинской философией. Обаятельные декларации нагорной проповеди были наивной деревенщиной, мистическими пастушескими идиллиями по сравнению с героическими преданиями эллинского городского народоправства. Откровение «царства Божия» внутри сердец казалось субъектом фантазии по сравнению с объективным царством общечеловеческого познания, которому положили основы такие умы, как Архимед, Эвклид, Платон, Эратосфен, Аристотель, Птоломей, Галлен. (Уэльса смотри) Призыв не заботиться о завтрашнем дне подобно лилиям и птицам небесным, «раздать всё имение» и идти за Христом – казались несовместимыми не только со стяжательной хитростью греков, но и здравым хозяйственным смыслом и алчностью. «Не судите да не судимы будете» звучало иронией, когда столпы дикастерий являлись предметом общего уважения, ибо правосудие было всем до крайности нужно. Совет же возненавидеть отца и мать, чтобы идти за Христом, звучал совершенно зверски безумно для уха тех достопочтенных отцов семейства, у которых в душе жила скорбь по пошатнувшимся основам патриархального быта.
Правда, Галлилеяне, в большей частисвоей не знавшие философов даже по имени, обогатились теперь догматом, который подымал всё их мышление на степень возвышеннейшей философии. Но этот догмат способен ли был сделать из городского семитского бездомного Христианства, учения Капернаумских рыбаков, основу для мировой религии?
Думаю, что нет, ибо во всех этих радостных предписаниях Евангелия совершенно не было идеи з е м л и, догмат этот открывал внутреннюю тайну надмирного Божества. «Не имамы зде пребывающего града» – не было пустым словом. Из этого христианства могло родиться только семитское скитальчество, бездомность, а при малейшем упадке полное одичание, доводящее своих последователей до состояния бродячего табора, а никак не образованность и культура в её настоящем смысле слова, ибо всякая культура требует положительного отношения к земле и к миру.
Вот почему, когда самая Империя начала всё больше и больше становиться эллинской, хотя не в силу политических домогательств греков, а по иным причинам, – тогда эти два универсальных учительных потока, одинаково устойчивые и одинаково устремленные к далёким коленам человечества – безземное христианство и эллинский гуманизм, стремившийся украсить и благоустроить землю – непременно должны были вступить между собою или в союз, или в борьбу за обладание умами народов.
{На обороте листа:
Византийская империя образовалась из восточной половины Римской Империи после её разделения окончательно при Феодосии Великом (395 г.). Она обнимала все азиатские провинции римской Империи, в Африке – Киренаику, Мармарику и Египет; в Европе – Фракию, Мизию, Дакию, Македонию, Эпир, Фессалию, Ахеию
…что эллинизм в основе своей был не поработителен, а освободителен. Эллинство стало во главе народов потому, что свою свободу оно умело сделать свободой всего человечества. Поэтому каждая победа эллинской культуры несла не унижение и не рабство другим народам. Это – свет познания, культ героического, культ красоты. Высокая честь такого призвания, конечно, могла волновать эллинов, преисполняя их гордостью, но…
… эллинство в основных устремлениях…
Эллинизм этот из Греции перешел в Африку и вообще на Запад. Затем он оказал сильное влияние на латинские, а затем на кельтские и германские племена.
Ни один народ в истории не имел абсолютных идеалов сразу во всех четырёх областях жизни: земледелии, политики, мысли и чувства. Проповедники теперь несли народу в одной руке Евангелие, в другой эллинизм.}
Вот почему после «торжества Христианства» как бы на полчаса при Императоре Константине и после создания вечного молитвенного общения между небом и землей эллинского народа, который мог бы сделать из эллинизма мировую религию, – должен был быть решен вопрос о судьбе эллинского гуманизма, как орудия новой общехристианской образованности.
Каковы же были корни эллинского гуманизма?
Эллинский школьный гуманизм, светское язычество греческое, так же как и государственный гуманизм Рима вырастал из чувства самобытности мира и независимости человека от языческих богов, но была разница в том, что в эллинском школьном теоретическом гуманизме не было столько сил демонизма и кровавого отпечатка богоборных начал. Космос в эллинизме пред человеком свободным и здравомыслящим стоял во всей своей онтологической полноте, как нечто божественное, источник света, жизни, силы, маня ум для познания, волю для действия и чувственность для наслаждения. И если по–настоящему эллинизм был омрачён скепсисом, то тем с большей жадностью он обращался к своему счастливому прошлому, культивировал своё прошлое, когда всё было безоблачно. Культивируя поклонение этому прошлому, эллинизм мог жить века этим идеологическим миражем.
Чем же было заманчиво это прошлое? В прошлом всё было светло и гармонично. Каково же было это прошлое?
Эрос неба к земле внушал земледельцу оптимизм в его трудах; героическая гражданственность духовно высоко подымала эллинов над другими народами; славное наследие философской мысли способно было осветить все пути жизни; здравый эвклидовский оптимизм Эратосфена, руководимый показаниями внешних чувств о вещах, видимых при свете солнца, никакая вражья сила с воздуха не грозила Эллинству… и никакое нашествие из далёких стран земли не пригвождало к месту. Земля – о б щ е ч е л о в е ч н а! И наступали повсюду эллины – учителя истинной человечности, народ, призванный учить других, и должен иметь общее мировоззрение.
Правда, очаги эллинизма окружены со всех сторон дряхлыми азиатами и свежими варварами. Эти народы – прирожденные рабы: грязь, рвань. Но они везде охотно эллинизируются.
{На оборотелиста:
Как этот Эллин, с достоинством (высокомерно) относившийся к своим богам, и сложивший дерзкий миф о Прометее, —
Дальнейшее развитие Христианства должно было пойти по линиям Эллинской эволюции.
Византийская Империя образовалась из восточной половины Римской Империи после окончательного раздела последней при Феодосии Великом (395). Она обнимала все азиатские провинции римской Империи и кроме того в Африке – Киренаику, Мармарику и Египет; в Европе – Фракию, Мизию, Дакию, Македонию, Эпир, Фессалию, Ахаию. Столицей её был Константинополь}
И только этим путём эллинизации могут быть введены в великую общечеловеческую семью. Ибо все эти народы, лаявшие по–собачьи, еле лепечущие теперь по–человечески, должны будут в своё время непременно приобщиться к основам эллинского гуманизма: идиллии земледельческого труда, героическому преданию, умозрительной философии, Эратосфеному эмпиризму солнечного дня, безопасному чувству воздуха, и открытости земли, распростёртой во все стороны. Ибо земля Общечеловечна, и наступают везде Эллины.
Что могло смирить эту гордость?
Как эллинизм мог быть примерён с общехристианским догматом в Св. Троицу и с мироотрицающею сущностью Евангелия, которые составляли основы Евангельской эсхатологии?
На этот вопрос и отвечает цикл последующих видений.
Только грозные наставления Ветхого Завета.
Эллинство в своём сердце не было поработительно, а потому оно было тождественно со всем человеческим родом. Его дело было действительно дело всего человечества, его гегемония есть путь к солнцу всех. Его Свобода есть свобода всех народов, значит провозглашение идеи эллинства господствующим принципом эллинизма.
Это была четырёхкрылая светская религия.
От начала мира не было народа на земле, который бы имел абсолютные идеалы сразу во всех основных областях жизни: в земледелии, политике, науке, красоте. И теперь всё это рухнуло.
Вот толкование того, о чем трубили над Эллинством эти Ангелы. Четыре трубы – и четыре крушения. Крушение земледельческой идиллии, крушение богоподобного героизма, крушение веры в познаваемость истины, гибель красоты и эротики. Четыре обожания рухнули. Кончился праздник жизни, веселья и радости. О, это было вовсе не растление и гибель нации. Тут были разорваны цепи, привязывавшие нацию к системе, к чувственности, гордости, отделение деятельности от объекта. Те цепи, которые привязывали их к богам и кумирам их духа, разорвались навсегда. Страдания этого разрыва, хотя и были интеллектуальные, но глубоко действенные по своим последствиям. Они до такой степени расширили правдоизмещение эллинской души, что эта учительная нация, приняв двухмерное начертание мира, могла стать теперь на работу Богу вместо отвергнутого Израиля.
Это развалины омертвевшего мира идеалов эллинских, разложение всего строя античной жизни от вершин до уличных подонков.
И действительно, история подтвердила это. Эллинское восприятие Христовой Истины святых отцов стало на многие века основой для всего будущего языко–христианства. Бог Единый по существу и Троичен в лицах и Богочеловек Христос – вот что стало для лучших сынов этого народа подлинным небом над землёю; подвижничество – единственным героизмом; тайны благочестия – единственной философией; целомудрие тела – единственной красотой; каноническое устройство Церкви – единственной вселенской политией; обетования Евангелия – единственной эсхатологией. Если прежде Христос собирал свою жатву среди бедноты, то теперь к Нему повсюду приходили образованные классы городов, а не финикийские подонки.
Таковы Афанасий Великий, Григорий Назианзин, Василий Великий, Григорий Нисский, Иоанн Златоуст, Кирилл Александрийский, Лев Великий, Макарий Великий, АнтонийВеликий и несчетные ряды тех, кто следовал за ними в дальнейших поколениях..
Их сочинения полны безупречной красоты духа и ума вечной утонченности.
Всё это были избранные души и основоположники. Куда не обращали они свой взор, видели они дикий хаос разрушения, который ежедневно преследовал свои цели, повсюду кровь, повсюду безжалостное заклание жертв.
Но остальные упорствующие эллины, которым также не было числа среди эллинства, которые уклонились от этих интеллектуальных страданий – они что?
Они по–прежнему кланялись идолам, подогревали себя воспоминаниями прошлого.
В очах Божиих эти люди, не имеющие печати Божией на челах, взвешены и оценены не выше других племён и народов. Они терялись в общей лжеоседлой массе таких жеглухих и слепых «живущих на земле», каких было множество среди старых тлеющих и молодых мятущихся народов Востока, Африки и варварской Европы. Все они одинаково не расслышали тех труб, и, конечно, не поняли рецидивов язычества и интеллектуальных испытаний. Это своего рода неизлечимый варварский хаос многоязычный, никогда не спокойный, волнующийся и топкий. Какие же суды нависали над всей этой бездонной массой взаимно отталкивающихся монад? Если Церковь не могла сама совершить этого разделения, то кто же?
И ВИДЕЛ Я И СЛЫШАЛ ОДНОГО АНГЕЛА (с суровыми очами, в которых стояли слёзы), ЛЕТЯЩЕГО ПОСРЕДИ НЕБА И ГОВОРИВШЕГО ГРОМКИМ ГОЛОСОМ: ГОРЕ, ГОРЕ, ГОРЕ ЖИВУЩИМ НА ЗЕМЛЕ ОТ ОСТАЛЬНЫХ ТРУБНЫХ ГЛАСОВ ТРЁХ АНГЕЛОВ, КОТОРЫЕ БУДУТ ТРУБИТЬ! (VIII,13).
Истинная жизнь открылась в эллинстве.
{Абзац зачёркнут:
Если испытания первых четырёх труб были как бы локальны, разразившимися только над Эллинством, то следующие бедствия, возвещённые Ангелом, летящим «ПОСРЕДИ НЕБА», будут развиваться, ибо обнимут поле действия гораздо более широкое. Они принесут «горе, горе, горе» всем живущим на земле. И действительно скоро неописуемые бедствия обрушились на приобщившиеся к Христианству лжеоседлые народы.}
{На обороте листа:
Христианство Христа и Евангелия оказалось античным народам не под силу. Оно уступило первенство христианству Константина и Никейского символа веры. При этих условиях коварное наследство, сданное победоносной Церкви старым побежденным культом, не расточалось, не заглохло. Но подымает голову, множится и растёт. Возвращая себе давно утраченные симпатии, оно становится способным к борьбе и победе.}
Глава 3. Эвхологион
Глава отсутствует
Глава 4. Потрясение третьей части - требует редактуры
…. И СЕМЬ АНГЕЛОВ, ИМЕЮЩИЕ СЕМЬ ТРУБ, сдвинув дугой брови, ПРИГОТОВИЛИСЬ ТРУБИТЬ
И вот один за другим понеслись раскаты страшных длительных звуков. Как звуки труб, они слышны были в акустических условиях иного мира серафическому уху небесных ликов, в человеческом же восприятии какой‑то языческой расы здесь на земле они запечатлевались как ряд скорбных сверхличных интуиций, от резкой навязчивой силы которых некуда было уйти.
Заменяя собой грозные наставления Ветхого Завета, эти трубы представляли собой мрачный септаккорд мрачных тонов, под звуки которого Иоанн рассказывает пророческие саги о том, какэти звуки пошатнули весь эллинский мир: как на земле сгорела 1/3 часть деревьев и вся трава зеленая, как 1/3 часть моря обратилась в кровь, как 1/3 часть питьевых вод стала горькой, как померкла 1/3 часть солнца (зрительно душевные удары), как под влиянием ложного откровения налетела саранча с воздуха, поражающая людей, как истребляется 1/3 человечества от конных полчищ, набегающих с дальних краев земли.
Но что значат это жестокое видение? На ком сбылись эти казни? Кто был приговорён этим казням? Когда? За что? О чем тут пророчествует Иоанн с вершины Патмосского утёса?
Это пророчество не об отдельном лице и не о тесных союзах веры в Ефесе, в Смирне, в Пергаме и т. п., не о государстве, также и не об иерархии, которая к тому времени во всех церквах, возвысившись над онемевшими массами верующего народа, объединилась во вселенскую конфедерацию.
Это труба требования карающей правды заставила содрогнуться все внутренности мира. Это гороскопы о нескольких народах, что видно из дальнейших показаний того же Апокалипсиса, (смотри Х, 11).
После полного разрыва с иудейскими народами, Христианство вынуждено было быть камнем для построения Церкви городов Греко–римского мира. И вот тут подвергается суду и частичному ущерблению тот globusintellectualius (мировой интеллект – пер. ред.), который делал на сцене истории из множества человеческих монад одно живое воинствующее целое – учительный народ эллинский. Эллинский народ не в смысле нации, как мы её теперь привыкли понимать, здесь совлекается гуманизма и преображается в народ, как ч и н пред Богом – в нацию, призванную на великую работу в языко–христианстве. Кроме того, здесь пророчество об арабах и монголах. Здесь три гороскопа: арабы, монголы,…
Но почему же здесь не отмечена годами упадочная эпоха, когда происходят все эти крушения? Не указана межевыми знаками страна, не поименованы лица? Всё совершается будто «во время оно» и среди какой‑то химерической географии? – Это потому, что тут символизированы не ефесские, смирнские и пергамские печали, а скорбь, открывшаяся в эллинстве под именем «мировой скорби» для всех времён и всех народов земли, которая перешла к позднейшим народам и остаётся извечно. Трубы пошатнули весь эллинский мир. Всё это деется «во время оно» в Восточной половине Империи и оттуда расходится и на Запад, а потом и за пределы Империи и на всю варварскую Европу.
Что же это за последовательность? Почему семь труб, а не четыре, не три и не десять? Что это – этапы, периоды? А, может быть, просто лубочная декорация, кулисы к дидактической драме? (словесные кулисы). Нет, здесь пред нами иное. Так как эллинизм в то время стремился наполнить собою землю и был подлинно космополитичен, то в нём содержалось решение о м и р е, как космосе, но мир не космос, а во всех его шести днях творения и седьмом дне (suntlacrimaererum (слёзы сочувствия есть – пер. ред.)), надмирного праздника в Боге, И вот эти шесть дней творения и изображены здесь задетыми из одного какого‑то мироотрицающего Центра, (неведомая опасная Сила), который Сам во всех действиях этих остаётся по ту сторону мира. Вдумайтесь в эти видения. Мир создан «из ничего» и не в один акт: шесть слоёв небытия в нём переложены шестью слоями бытия. И вот некая Единая Десница могучая, последовательная отмеривает во всех шести днях творения в порядке их вступления в бытие одну и ту же меру: 1/3 часть и подвергает только эту 1/3 часть истребительному огню. Седьмого же дня не касается, а только откладывает откровение о нём на будущее
Чья же это неведомая и опасная Сила? – Единого Творца мира и Судьи. Сильный во гласе трубном, Он взирает на эллинство и ангелам Своим указывает поприща мщения и меру наказаний, – и вот мир разрушается по творческим швам своим. Но что это за 1/3 часть? Почему погибает именно 1/3 часть в каждом дне творения?
Здесь открывается противоположность Божества и тварного мира, подвергается ущерблению (изъяну) трёхмерность «объективного» пространства, как общечеловеческая ложь в восприятии «мира сего», – не отвлечённого пространства, о котором так спокойно рассуждают геометры, а того, которое в вещах, живых существах и действиях материальных создает их тесноту, то ставит препятствия движению, то разлучает их, внушая вражду, скорбь разлуки, досаду недосягаемости. Одно измерение из трёх: именно то, которое человек берёт в своей любви от себя к миру и вещам мира, тут истребилось всеобщим образом.
В Эллинстве умер лже–общечеловеческий родник глубинных хотений и действий, направленных на небо, землю и море и всё, что в них – примитивно–дерзкая слепая жадность. В глазах их блистало желание завладеть всем, что они видели, жадный берущий взгляд. Эти трубы всё вдруг пошатнули. Если прежде эллин смотрел на мир глазами хищной птицы, жадным взглядом впиваясь в предметы и всеми шестью чувствами, будто овладевая ими, – то теперь иначе.
(сбоку – Усыновление Эллинства)
От людей отпавших (отнявших на челе эллинской (неразб.)) больше не бежали к эллинскому миру слепые хотения (воля) собственности, власти, стяжания, любопытства, похоти и действия. Оборвалась тяга к практико–динамическим началам жизни. И первый шаг к раскрытию нравственной загадки о мире и человеке заключался тут в том, что это‑то слепое злое волевое устремление человека к миру и составляет 1/3 часть самых вещей. В глазах их блестело желание завладеть всем, что они видели. Умрёт волевое устремление человека к миру, жадный, берущий взгляд, примитивная слепая, заложенная в человеческой природе завоевательная жадная сила – и умирает 1/3 часть вещей: вещи становятся колеблющимися призраками.
Бросится человек к миру с жадной волей, – и вещи наливаются точно свинцовой тяжестью и обступают его каменной стеной объективности. В творении нет самобытной дебелой материи. Материя, составляющая основу чувственного мира, не есть causasui (причина самой себя – пер. ред.). Вещи не суть causasui. Нет вещей causasui. Материя не субстанция, а функциональна Миру, до дна проницаема для человека, и потому в высшей степени таинственна, ибо охватывающая её примитивная слепая категория пространства – створна и растворна.
{На обороте листа:
7 ангелов трубили, а люди, конечно, воспринимали эти звуки не физическими органами слуха, а внутренним восприятием. Но трубы эти звучали громче, чем все громы мира, убедительнее и достовернее, чем все…
И остановил движение век… Едва только веки освобождалися от сна, смыкавшего их, как перед эллинами развертывалась не внешнего мира в силе…}
Сквозь κόσμος (мир – пер. ред.) и ϕύσις (природа – пер. ред.) на них глянул библейский шестиднев. С этих пор в эллинстве начертание мира стало бездыханно двумерным. Оно обратилось как бы в иконописный фон, двумерно плоский без перспектив, зовущих в пространственные дали, без вакхических зовов к жизни. После этих шести труб для светского язычества эллинского в этом мире не осталось нигде целей жизни.
Кончилась мечтательность неколебимая, остановилось всё движение века. Добродушному восхищению природой положен конец. Шесть неколебимых интуиций, с упорным постоянством трубящие во всеуслышание, везде обнаруживали какое‑то дрожащее полубытие. Путь природы – великий праздник, которому, казалось, нет конца – оборвался
Стойкая в испытаниях ясность духа, которой они так гордились, полнокровная яркая жизнь везде оборвалась. Эллины уже не прислушивались к вакхическим зовам жизни. В полях, убранных сочными зелёными травами, не слышалось биения праздника весны. Цветы, прекрасные какой‑то новой красотой, качаясь на ветру, испускали свои ароматы, как погребальные кадильницы, возносящие свои фимиамы к погребальному небу.
Открылся великий языческий век, век неукротимой энергии, опасные, смутные времена, – кончилась душевная глубина. И милое эллинское солнце, и родящая твёрдая земля, и благоприятное море, и любовно осеняющее человека небо, – всё оказалось обманом. И всё мироздание на этом двумерном фоне вырисовывалось как громадное пожарище, в котором из каждого дня творения торчали обломки когда‑то самодовлеющего космоса. На всё лёг постылый навет.
Постоянно живя среди ослабленной реальности мира внешнего, они поняли, что душа человека – ключ всего мироздания.
Если прежнее эстетическое, деловое постижение мира всё устраивалось вовне человека со сведением линий в одной внешней точке перспективы, то теперь это сведение линий в одну точку переносилось более внутрь.
Если в античные времена трёхмерное восприятие мира в его онтологической полноте было великой школой неверия, производившей гораздо больше нечестивцев, чем все позднейшие разглагольствования атеистических философов, – то здесь, в эпоху эллинизма, погубление 1/3 части бытия оттолкнуло человека от мира, в котором человек думал найти свети жизнь, поставило людейпред таким зрелищем воочию погибающего мира, которое делало их религиозными до потрясений ужаса совести пред Справедливым Судией.
Так у мироздания нашёлся свой язык, своя мимика и свои образы для того, чтобы частичной гибелью вещей возвестить человеку о своей тварной сущности и о своей сверхъестественнойединоцентричности. Теперь была новая эпоха в человечестве, открывшаяся в эллинстве – это эпоха крайнего религиозного напряжения под гегемонией эллинства, которое научено было воспринимать и мир проповедовать не как источник света и жизни, не как «космос» и чертог гармонии, а как «мир сей», темницу, блюдомую огню.
С гибелью 1/3 части мироздания открылось на всех вещах знамение руки Божией. Сверхъестественное стало близким, чудо возможным.
Зараза страха и скорби от эллинства понеслась на все народы, которые свершали и имели совершить свой путь под культурным водительством эллинов (ощущение человеком ничтожества). Но теперь это были уже не языческие страхи суеверные, снятые с душ в предыдущий период господства римского и эллинского гуманизма, а новый страх монотеистический, который есть начало премудрости. Вот откуда та дрожь в мыслях, которая на протяжении веков составляла мучение ума человеческого
Теперь чуткое ухо эллина за этим двумерно плоским фоном мира ловило звуки иной небесной музыки и прислушивалось к приближающимся громовым раскатам. Проницательное око за последними осязаемыми вещами видело светлые и беспредельные перспективы потустороннего мира, райских селений сада Божия, единственно прочного.
Океан сверхчувственного своими волнами бился об вещи с их ноуменальной стороны. Весь же мир приобрёл странную мистическую звонкость, как помещение обитаемое и владеемое не только человеком, но и кем‑то иным, бесконечно более реальным – Богом Творцом. Наступал строгий век, когда не было «не верующих». Вера, хотя бы и слепо–еретично принимаемая, стала главным двигателем жизни.
Борьба между долгом и страстью и многоразличные моральные конфликты теперь повсюду разрешались молитвой, покаянием, подвигами милосердия, епитимиями, паломничествами. Чудесное стало возможным, сверхъестественное близким. Всё языческое человечество представляло собой неисчислимые ряды коленопреклоненных грешных «рабов Божиих», во главе которых стояли святые.
Так двумерное начертание мира переместило центр всех человеческих добродетелей и пороков в языческом человечестве. Хотели ли те поколения или нет, сознавали ли Бога или нет, – но в глубине их душ умерла ориентацияк миру, полному радости физическихзадач. Двумерное начертание мира заставило лучших людей искать недостающего третьего измерения не в механический верх, и не вдаль, не в направлении «к миру», а внутрь совестей. Теперь загадка перспективы выразилась не в сведении линий в одну внешнюю точку, а в обратной перспективе, которая нас так удивляет в иконах.
Спускаясь с каждым подвигом самоотречения глубже и глубже в тайники своих душ, люди становились какими‑то психически вогнутыми –время психологической обнаженности и покаяния. Епископ, и Кесарь, философ, и бытописатель – все находили некоторый один и тот же таинственный путь к иному миру.
{На обороте листа:
Прежняя действительность с её благополучием казалась тошнотворной для многих, кто стал теперь на….
Шуя сердца окатывал их монотеистический страх, ударял по их задрожавшим ногам тяжкой, как удушье, слабостью, теперь уже было во власти страха – покорны ему!
Язык страха шептал им бессвязные слова, заставлявшие томиться и холодеть.}
Погубление 1/3 части самодовлеющего аморального космоса –конец брошенной жизнерадостности–дало возможность верующим разных городских церквей Ефесского типа, Смирнского, Пергамского, Фиатирского, Сардикийского, Филадельфийского и Лаодикийского окончательно отрешиться от тесноты городских стен с чудовищною властью аскетического идеалаи слиться в единое христианское человечество λαόϛτώνχριστιανών (нация христиан – пер. ред.), жилищем которому служила вселенная, а после пожара её в день суда – новая вселенная.
Теперь вокруг этого предводимого эллинами христианского человечества группировались и в страхе жались все языческие народы, ибо и над умами сих последних это терроризующее начертание мира также имело власть. Какое же мироощущение было у этого человечества?
(Арабы и Аттила чувствовали себя богами на всю варварскую Европу)
Но если погибла эта 1/3 часть космоса, то тоже неминуемо в свой день и час ждёт и остальные 2/3. Мир как‑то странно преобразился: он перестал закрывать в и н у человека. Закон монотеистического возмездия незримой угрозой повис над этим человечеством, потрясая умы и добрых и злых, и верных и аморальных еретиков, и даже тёмных язычников.
«Блажен народ, знающий трубный зов! Они ходят во свете лица Твоего» (Пс. 88. 16). Все прислушивались к приближающимся громовым раскатам последнего суда. Этот закон сделал аморальное языческое человечество этичным.
{На обороте листа:
После трубы все действия происходят на остатках разрушенного мира.}
Теперь для этого человечества противоположение невидимого Бога и видимого материального мира не существовало. Христианство завоевало умственный мир человеческий. Вера в Триипостасного христианского Бога Творца и Богочеловека Христа Единородного, грядущего судить живых и мёртвых – стала метафизически приемлема для образованного общества эллинского. Вследствие этих труб Христианство стало быстро восприниматься образованными людьми эллинского общества.
Одни, совлекшиеся иллюзии пространства, предавались Богу, другие чувствовали себя во власти сатаны, но никто не находил себя достаточно сильным, чтобы не испытывать потребности держаться за чью‑нибудь руку из потустороннего мира. Человек не должен забывать, что господин он в своем доме волею и попущением истинного Хозяина, что иные невидимые руки заодно с ним строят его дом, что каждый атом его вещей носит на себе живую волю Хозяина.
Люди постоянно думали о рае или об аде. Все, от вершин до уличных подонков, слушали о них с волнением, других приводило в содрогание. Будучи язычниками, думали отделаться от него свечами, поклонами, постом.
Под звуки этих труб священникам–миссионерам, несущим вместе с проповедью Евангелия в разные страны варварской Европыначатки греко–римской культуры и гражданственности, вовсе не надо было растекаться в доводах, чтобы подвинуть сердца народных толп в вере в грядущее возмездие человечеству. Эти странствующие бедняки с душою учителя. Теперь испуганные народы в него верили по первому слову, ибо преддверие этого суда было у всех пред умственными очами. Страшный суд, геенна огненная, возмутительное учение о первородном грехе – самое трудно доказуемое положение христианского катехизиса, теперь казался не мифом, а реальнейшим данным опыта, несмотря на неисполнение предвещаний апостолов. Весь мир был насыщен серным запахом грядущего пожара и предчувствием ожидаемого с минуты на минуту «воскресения мёртвых и жизни будущего века».
Правда, это двумерное начертание мира служило почвой, на которую могли одинаково опираться самые непримиримые учения. Двумерное начертание мира само вовсе не претендовало стать вероучением и заменить религию мистическим суеверием. Тут какая‑то неполнота откровения, ибо рядом со страхом продолжают действовать такие мотивы, как корысть, честолюбие, жадность, месть, злоба
{На обороте листа:
Конец эллинской «выпуклости», приближающей образы к подобиям, что издревле запрещала гостинная религия
Конец языческому кумиротворчеству и чувству объёмности.
Теперь везде встречаем лишь ровную плоскость, недостаток уменья располагать тени применительно условиям перспективы и уменьшать фигуры пропорционально задуманному расстоянию.}
Оно являлось лишь скорбными кулисами метафизической основы, которая на протяжении нескольких столетий будет служить ареной битв самых противоположных религиозных начал. Византийские Императоры, Ислам, монгольские кочевники, папство и язычники, боящиеся осуждения, и наконец, Град Божий, сходящий с неба – вот те участники религиозной драмы, которые будут опираться на это начертание мира.
В их мозгу волнуется и шумит целый рой форм и красок, и голоса взволнованной плоти, и трепещущих нервов, и напрягающихся членов. Но, конечно, только для Христианства это начертание мира послужило в духовную прибыль, тёплое излияние сердца перед Милосердным Спасителем Христианского человечества.
Окружаемое воинствующим Исламом и нападающими монгольскими кочевниками, человечество, которое брало на себя пафос ложной победы над тяжестью и пространством, д е г у м а н и з и р о в а л о с ь. Люди земледельческого труда полевого и садового, люди героической власти и всякой гражданской доблести, люди философской мысли и люди эстетических ощущений стали брать третье измерение вглубь совести. Ибо тот эрос, с которым небо обнимает землю и помогает ей растить всякий питающий злак – этот эрос умер навсегда. Рухнула «гора» – величественная эпопея божественного героизма, прежняя высокопоставленность героическая, в которой все стремились подняться хотя бы в мечтах и в воинстве, и в политике, и в этике, – идеал в позоре.
Искалечены крылья философской мысли горьким скепсисом. Заподозрена очевидность показаний пяти внешних чувств, ибо опыт учил, что к той же действительности имеет отношение НЕКТО ИНОЙ, безмерно более реальный, нежели человек, «Сильный в гласе трубном». Его Единая центральная воля колеблет небо, землю, море и всё, что в них. Над миром новый молниеносный призрак суда над всеми формами житейского земного благополучия.
О, конечно, это было могилой и для юного эллинского естествознания, которому положены были начала в предыдущую эпоху. Понятие о «законах природы» тогда только что родилось в сознании ученых. Гален, Птоломей, Эвклид, Аристотель, Архимед создали основы настоящей общечеловеческой науки. Теперь обаяние этой науки кончилось. При двумерном восприятии мира самобытность природы рисовалась великим притворством. Вся красота её лишь прикрывала от верующих злые козни диавола, воровская тема которого переплеталась во все дела человека, и на дне этих печалей они находили новый благостный мёд. Теперь религия шептала человеку иные, более ценные утешения. И науке остается роль служанки богословов, и открывать дверь
Так утвердилась под властью эллинов, и от них пошла дальше, власть подлинно монотеистического страха покаяния, новая ориентация в жизни, ориентация к Богу.
Этот покаянный дух аскетический воодушевлял вовсе не одних только пустынников Tremendummysterium (великая тайна – пер. ред.), он возбуждал общее сочувствие христианских народных масс, остававшихся в мире. Человек понял себя как сына вечности; прикованный взором к пустыне, где жили подвижники, человек постоянно проверял свои низшие инстинкты и побуждения образами подвижников, достигших равноангельской чистоты.
На фоне двумерного начертания мира народные массы казались состоявшими из людей, немощных жизнью, скорбных, чего не было ни в одной из городских Церквей. Каждый из них, вступая на путь религиозного преуспевания, сосредоточенно ощупывал свои хотения, вымеривал их корни, взвешивал их цену, углублялся в прошлое, отсекал многое, уродуя себя.
(Алексей – человек Божий). И вездечеловекоказывался безмерно беден. Это – беспомощные калеки с переломанными ногами, и Бог им необходим, как костыль хромому. Читайте жития все.
С первых шагов по этому новому путивсе эти бесконечно одинокие люди видели над собою сияющие сонмы подвижников, строгих, застывших в своём самоотречении: истязание плоти, посты, безмолвие, отрицание грамотности, науки. Конечно, эти избранники– столпники, юродивые, молчальники, постники – стали теми вождями человечества; с точки зрения античного эллинского Перикловского гуманизма они так вопиюще неестественны, так фантастичны, так не нужны для жизни, но странно, что и городские церкви не знали этих…
Наступила эпоха, когда все дела человеческие были совершаемы под давлением этого МОНОТЕИСТИЧЕСКОГО СТРАХА. Под такими побуждениями создалось массовое бегство лучших людей из мира. В пустынях Фиваиды, внутренней Палестины, Сирии, Синая, там они достигали равно–ангельской высоты духа. Вот откуда пошел повелительный тон кесарей и епископов в делах веры. Они грозили, карали, т. к. сами боялись. Под этими же побуждениями совершаемы были вероучительные подвиги Вселенских и поместных Соборов. Тем же монотеистическим страхом движима была миссионерская политика Императоров, и знаменитое дипломатическое искусство византийских чиновников, и всё церковное и гражданское законодательство, храмовое зодчество, иконопись, обязательность постов. Чудовищная власть аскетических идеологов.
Ущербление онтологической полноты в творении обратило трёхмерное восприятие мира вбездыханно двумерное. Дела и выступление «достигших» являлись как на фоне иконном: из потустороннего над ними мира сквозились начатки славы Божией.
В то время, как эллины, упорствующие в гуманизме (неразб.) приходили в отчаяние за судьбу человеческого рода, отцы Церкви, подвижники, столпники, молчальники, голые, босые, нищие, – христианекафолики отражали на ликах своих небесную красоту. Над головами праведников чувствовалась особая «среда», реальнейший нимб для них. Окружающий их пейзаж проникнут был странным свидетельством о своей для них нравственной победимости.
Мир – это Tremendummysterium. И только верующих в Единосущную Нераздельную Троицу при взгляде на это разрушение мира охватывала блаженная тихая ясность. Они радовались о грядущем «новом небе и новой земле» и о Христе Воскресшем, Его же царствию не будет конца. Эта нравственная победимость мира, назнаменованная на небе, земле и море, странным иератическим светом проникала и в их плоть.
(Мария Египетская)
Это был новый мир, хотя по внешности и похожий на тот, который они раньше знали и покинули, но внутренне в нуменальной сущности – совсем другой. Для них из каждого дня творения раскрыты были окна в райские селения навстречу лучам иного мира. Так над человечеством, возглавляемомэллинством, по звукам сих труб повисла не материальная загадка, как закон бытия, а нравственная.
Это была глубочайшая библеизацияязыко–христианства.
(неразб Эллинизм?) получил под собою твердую почву в человечестве.
Знайте же этот смысл семи труб.
Вот мое общее толкование семи труб!
Мир темнеет и дичает, теряя чувство жизнерадостности.
Люди несчастные, люди метутся и страдают, потому что в царстве вечных идей слишком тяжело.
(неразб Христианство?) образовало в мире цивилизованном во славу его мучительную пустоту, взывающую, чтобы ее наполнили.
Глава 5. Секрет труб. Первая труба
…. И СЕМЬ АНГЕЛОВ, ИМЕЮЩИЕ СЕМЬ ТРУБ, сдвинув дугой брови, ПРИГОТОВИЛИСЬ ТРУБИТЬ
И вот один за другим понеслись раскаты страшных длительных звуков. Как звуки труб, они слышны были в акустических условиях иного мира серафическому уху небесных ликов, в человеческом же восприятии какой‑то языческой расы здесь на земле они запечатлевались как ряд скорбных сверхличных интуиций, от резкой навязчивой силы которых некуда было уйти.
Заменяя собой грозные наставления Ветхого Завета, эти трубы представляли собой мрачный септаккорд мрачных тонов, под звуки которого Иоанн рассказывает пророческие саги о том, какэти звуки пошатнули весь эллинский мир: как на земле сгорела 1/3 часть деревьев и вся трава зеленая, как 1/3 часть моря обратилась в кровь, как 1/3 часть питьевых вод стала горькой, как померкла 1/3 часть солнца (зрительно душевные удары), как под влиянием ложного откровения налетела саранча с воздуха, поражающая людей, как истребляется 1/3 человечества от конных полчищ, набегающих с дальних краев земли.
Но что значат это жестокое видение? На ком сбылись эти казни? Кто был приговорён этим казням? Когда? За что? О чем тут пророчествует Иоанн с вершины Патмосского утёса?
Это пророчество не об отдельном лице и не о тесных союзах веры в Ефесе, в Смирне, в Пергаме и т. п., не о государстве, также и не об иерархии, которая к тому времени во всех церквах, возвысившись над онемевшими массами верующего народа, объединилась во вселенскую конфедерацию.
Это труба требования карающей правды заставила содрогнуться все внутренности мира.
Это гороскопыо нескольких народах, что видно из дальнейших показаний того же Апокалипсиса, (смотри Х, 11).
После полного разрыва с иудейскими народами, Христианство вынуждено было быть камнем для построения Церкви городов Греко–римского мира. И вот тут подвергается суду и частичному ущерблению тот globusintellectualius (мировой интеллект – пер. ред.), который делал на сцене истории из множества человеческих монад одно живое воинствующее целое – учительный народ эллинский.
Эллинский народ не в смысле нации, как мы её теперь привыкли понимать, здесь совлекается гуманизма и преображается в народ, как ч и н пред Богом – в нацию, призванную на великую работу в языко–христианстве. Кроме того, здесь пророчество об арабах и монголах. Здесь три гороскопа: арабы, монголы,(так у автора – прим. ред.)
Но почему же здесь не отмечена годами упадочная эпоха, когда происходят все эти крушения? Не указана межевыми знаками страна, не поименованы лица? Всё совершается будто «во время оно» и среди какой‑то химерической географии? — Это потому, что тут символизированы не ефесские, смирнские и пергамские печали, а скорбь, открывшаяся в эллинстве под именем «мировой скорби» для всех времён и всех народов земли, которая перешла к позднейшим народам и остаётся извечно. Трубы пошатнули весь эллинский мир. Всё это деется «во время оно» в Восточной половине Империи и оттуда расходится и на Запад, а потом и за пределы Империи и на всю варварскую Европу.
Что же это за последовательность? Почему семь труб, а не четыре, не три и не десять? Что это – этапы, периоды? А, может быть, просто лубочная декорация, кулисы к дидактической драме? (словесные кулисы)
Нет, здесь пред нами иное. Так как эллинизм в то время стремился наполнить собою землю и был подлинно космополитичен, то в нём содержалось решение о м и р е как космосе во всех его шести днях творения и седьмом дненадмирного праздника в Боге (<но мир не космос, а>и <suntlacrimaererum (есть слёзы сочувствия– пер. ред.)> вписано между строк – прим. ред.). И вот эти шесть дней творения и изображены здесь задетыми из одного какого‑то мироотрицающего Центра (неведомая опасная Сила), который Сам во всех действиях этих остаётся по ту сторону мира. Вдумайтесь в эти видения. Мир создан «из ничего» и не в один акт: шесть слоёв небытия в нём переложены шестью слоями бытия. И вот некая Единая Десница могучая, последовательная отмеривает во всех шести днях творения в порядке их вступления в бытие одну и ту же меру: 1/3 часть, и подвергает только эту 1/3 часть истребительному огню. Седьмого же дня не касается, а только откладывает откровение о нем на будущее.
Чья же это неведомая и опасная Сила? – Единого Творца мира и Судьи. Сильный во гласе трубном, Он взирает на эллинство и ангелам Своим указывает поприща мщения и меру наказаний, — и вот мир разрушается по творческим швам своим.
Но что это за 1/3 часть? Почему погибает именно 1/3 часть в каждом дне творения?
Здесьоткрывается противоположность Божества и тварного мира, подвергается ущерблению (изъяну) трёхмерность «объективного» пространства, как общечеловеческая ложь в восприятии «мира сего», — не отвлечённого пространства, о котором так спокойно рассуждают геометры, а того, которое в вещах, живых существах и действиях материальных создает их тесноту, то ставит препятствия движению, то разлучает их, внушая вражду, скорбь разлуки, досаду недосягаемости. Одно измерение из трёх: именно то, которое человек берёт в своей любви от себя к миру и вещам мира, тут истребилось всеобщим образом.
В Эллинстве умер лже–общечеловеческий родник глубинных хотений и действий, направленных на небо, землю и море и всё, что в них — примитивно–дерзкая слепая жадность. В глазах их блистало желание завладеть всем, что они видели, жадный берущий взгляд. Эти трубы всё вдруг пошатнули.
Если прежде эллин смотрел на мир глазами хищной птицы, жадным взглядом впиваясь в предметы и всеми шестьючувствами будто овладевая ими, — то теперь иначе.
(сбоку справа – Усыновление Эллинства)
От людей отпавших больше не бежали к эллинскому миру слепые хотения собственности, власти, стяжания, любопытства, похоти и действия. Оборвалась тяга к практико–динамическим началам жизни.
И первый шаг к раскрытию нравственной загадки о мире и человеке заключался тут в том, что это‑то слепое злое волевое устремление человека к миру и составляет 1/3 часть самых вещей. В глазах их блестело желание завладеть всем, что они видели. Умрет волевое устремление человека к миру, жадный, берущий взгляд, примитивная слепая, заложенная в человеческой природе завоевательная жадная сила – и умирает 1/3 часть вещей: вещи становятся колеблющимися призраками.
Бросится человек к миру с жадной волей, — и вещи наливаются точно свинцовой тяжестью и обступают его каменной стеной объективности. В творении нет самобытной дебелой материи. Материя, составляющая основу чувственного мира, не есть causasui (причина самой себя – пер. ред.). Вещи не суть causasui. Нет вещей causasui.
Материя не субстанция, а функциональна Миру, до дна проницаема для человека, и потому в высшей степени таинственна, ибо охватывающая её примитивная слепая категория пространства – створна и растворна.
{На обороте:
7 ангелов трубили, а люди, конечно, воспринимали эти звуки не физическими органами слуха, а внутренним восприятием. Но трубы эти звучали громче, чем все громы мира, убедительнее и достовернее, чем все…
И остановил движение век
Едва только веки освобождалися от сна, смыкавшего их, как перед эллинами развертывалась не внешнего мира в силе…}
Сквозь κόσμος (мир – пер. ред.) и ϕύσις (природа – пер. ред.) на них глянул библейский шестиднев.
С этих пор в эллинстве начертание мира стало бездыханно двумерным. Оно обратилось как бы в иконописный фон, двумерно плоский без перспектив, зовущих в пространственные дали, без вакхических зовов к жизни.
После этих шести труб для светского язычества эллинского в этом мире не осталось нигде целой жизни.
Кончилась мечтательность неколебимая, остановилось все движение века. Добродушному восхищению природой изложен конец.
Шесть неколебимых интуиций, с упорным постоянством трубящие во всеуслышание, везде обнаруживали какое‑то дрожащее полубытие. Путь природы – великий праздник, которому, казалось, нет конца – оборвался.
Стойкая в испытаниях ясность духа, которой они так гордились, полнокровная яркая жизнь везде оборвалась. Эллины уже не прислушивались к вакхическим зовам жизни. В полях, убранных сочными зелёными травами, не слышалось биения праздника весны. Цветы, прекрасные какой‑то новой красотой, качаясь на ветру, испускали свои ароматы, как погребальные кадильницы, возносящие свои фимиамы к погребальному небу.
Открылся великий языческий век, век неукротимой энергии, опасные, смутные времена, – кончилась душевная глубина.
И милое эллинское солнце, и твёрдая земля, и благоприятное море, и любовно осеняющее человека небо – все оказалось обманом.
И всё мироздание на этом двумерном фоне вырисовывалось как громадное пожарище, в котором из каждого дня творения торчали обломки когда‑то самодовлеющего космоса. На всё лег постылый налет.
Постоянно живя среди ослабленной реальности мира внешнего, они поняли, что душа человека — ключ всего мироздания.
{Если прежнее эстетическое, деловое постижение мира все устраивалось вовне человека со сведением линий в одной внешней точке перспективы, то теперь это сведение линий в одну точку переносилось более внутрь}
Если в античные времена трехмерное восприятие мира в его онтологической полноте было великой школой неверия, производившей гораздо больше нечестивцев, чем все позднейшие разглагольствования атеистических философов, — то здесь, в эпоху эллинизма, погубление 1/3 части бытия оттолкнуло человека от мира, в котором человек думал найти света к жизни, поставило людейпред таким зрелищем воочию погибающего мира, которое делало их религиозными до потрясений ужаса совести пред Справедливым Судией.
Так у мироздания нашелся свой язык, своя мимика и свои образы для того, чтобы частичной гибелью вещей возвестить человеку о своей тварной сущности и о своей сверхъестественнойединоцентричности.
Теперь была новая эпоха в человечестве, открывшаяся в эллинстве – это эпоха крайнего религиозного напряжения под гегемонией эллинства, которое научено было воспринимать и мир проповедоватьне как источник света и жизни, не как «космос» и чертог гармонии, а как «мир сей», темницу, блюдомую огню.
С гибелью 1/3 части мироздания открылось на всех вещах знамение руки Божией. Сверхъестественное стало близким, чудо возможным.
Зараза страха и скорби от эллинства понеслась на все народы, которые свершали и имели совершить свой путь под культурным водительством эллинов (ощущение человеком ничтожества). Но теперь это были уже не языческие страхи суеверные, снятые с душ в предыдущий период господства римского и эллинского гуманизма, а новый, страх монотеистический, который есть начало премудрости. Вот откуда та дрожь в мыслях, которая на протяжении веков составляла мучение ума человеческого
Теперь чуткое ухо эллина за этим двумерно плоским фоном мира ловило звуки иной небесной музыки и прислушивалось к приближающимся громовым раскатам. Проницательное око за последними осязаемыми вещами видело светлые и беспредельные перспективы потустороннего мира, райских селений сада Божия, единственно прочного.
Океан сверхчувственного своими волнами бился об вещи с их ноуменальной стороны. Весь же мир приобрел странную мистическую звонкость, как помещение обитаемое и владеемое не только человеком, но и кем‑то иным, бесконечно более реальным – Богом Творцом. Наступал строгий век, когда не было «не верующих». Вера, хотя бы и слепо–еретично принимаемая, стала главным двигателем жизни.
Борьба между долгом и страстью и многоразличные моральные конфликты теперь повсюду разрешались молитвой, покаянием, подвигами милосердия, епитимиями, паломничествами. Чудесное стало возможным, сверхъестественное близким. Все языческое человечество представляло собой неисчислимые ряды коленопреклоненных грешных «рабов Божиих», во главе которых стояли святые.
Так двумерное начертание мира переместило центр всех человеческих добродетелей и пороков в языческом человечестве. Хотели ли те поколения или нет, сознавали ли Бога или нет, — но в глубине их душ умерла ориентацияк миру, полному радости физическихзадач.
Двумерное начертание мира заставило лучших людей искать недостающего третьего измерения не в механический верх, и не вдаль, не в направлении «к миру», а внутрь совестей. Теперь загадка перспективы выразилась не в сведении линий в одну внешнюю точку, а в обратной перспективе, которая нас так удивляет в иконах.
Спускаясь с каждым подвигом самоотречения глубже и глубже в тайники своих душ, люди становились какими‑то психически вогнутыми — время психологической обнаженности и покаяния. Епископ, и Кесарь, философ, и бытописатель – все находили некоторый один и тот же таинственный путь к иному миру.
{На обороте:
Прежняя действительность с ее благополучием казалась тошнотворной для многих, кто стал теперь на…
(Неразб.) сердца окатывал их, монотеистический страх ударял по их задрожавшим ногам тяжкой, как удушье, слабостью, теперь уже были во власти страха – покорны ему!
Язык страха шептал им бессвязные слова, заставлявшие томиться и холодеть.}
Погубление 1/3 части самодовлеющего аморального космоса — конец брошенной жизнерадостности — дало возможность верующим разных городских церквей Ефесского типа, Смирнского, Пергамского, Фиатирского, Сардикийского, Филадельфийского и Лаодикийского окончательно отрешиться от тесноты городских стен с чудовищною властью аскетического идеалаи слиться в единое христианское человечество λαόϛτώνχριστιανών (нация христиан – пер. ред.), жилищем которому служила вселенная, а после пожара ее в день суда – новая вселенная.
Теперь вокруг этого предводимого эллинами христианского человечества группировались и в страхе жались все языческие народы, ибо и над умами сих последних это терроризующее начертание мира также имело власть.
Какое же мироощущение было у этого человечества?
(Арабы и Аттила чувствовали себя богамина всю варварскую Европу)
Но если погибла эта 1/3 часть космоса, то тоже неминуемо в свой день и час ждёт и остальные 2/3. Мир как‑то странно преобразился: он перестал закрывать в и н у человека. Закон монотеистического возмездия незримой угрозой повис над этим человечеством, потрясая умы и добрых и злых, и верных и аморальных еретиков, и даже тёмных язычников.
«Блажен народ, знающий трубный зов! Они ходят во свете лица Твоего» (Пс. 88. 16). Все прислушивались к приближающимся громовым раскатам последнего суда. Этот закон сделал аморальное языческое человечество этичным.
{На обороте:
После трубы все действия происходят на остатках разрушенного мира.}
Теперь для этого человечества противоположение невидимого Бога и видимого материального мира не существовало. Христианство завоевало умственный мир человеческий.
Вера в Триипостасного христианского Бога Творца и Богочеловека Христа Единородного, грядущего судить живых и мёртвых – стала метафизически приемлема для образованного общества эллинского.
Вследствие этих труб Христианство стало быстро восприниматься образованными людьми эллинского общества.
Одни, совлекшиеся иллюзии пространства, предавались Богу, другие чувствовали себя во власти сатаны, но никто не находил себя достаточно сильным, чтобы не испытывать потребности держаться за чью‑нибудь руку из потустороннего мира.
Человек не должен забывать, что господин он в своем доме волею и попущением истинного Хозяина, что иные невидимые руки заодно с ним строят его дом, что каждый атом его вещей носит на себе живую волю Хозяина.
Люди постоянно думали о рае или об аде. Все, от вершин до уличных подонков, слушали о них с волнением, других приводило в содрогание.
Будучи язычниками, думали отделаться от него свечами, поклонами, постом.
Под звуки этих труб священникам – миссионерам, несущим вместе с проповедью Евангелия в разные страныварварской Европыначатки греко–римской культуры и гражданственности, вовсе не надо было растекаться в доводах, чтобы подвинуть сердца народных толп в вере в грядущее возмездие человечеству. Эти странствующие бедняки с душою учителя. Теперь испуганные народы в него верили по первому слову, ибо преддверие этого суда было у всех пред умственными очами. Страшный суд, геенна огненная, возмутительное учение о первородном грехе — самое трудно доказуемое положение христианского катехизиса, теперь казался не мифом, а реальнейшим данным опыта, несмотря на неисполнение предвещаний апостолов. Весь мир был насыщен серным запахом грядущего пожара и предчувствием ожидаемого с минуты на минуту «воскресения мёртвых и жизни будущего века».
Правда, это двумерное начертание мира служило почвой, на которую могли одинаково опираться самые непримиримые учения. Двумерное начертание мира само вовсе не претендовало стать вероучением и заменить религию мистическим суеверием.
Тут какая‑то неполнота откровения, ибо рядом со страхом продолжают действовать такие мотивы, как корысть, честолюбие, жадность, месть, злоба.
{На обороте:
Конец эллинской «выпуклости», приближающей образы к подобиям, что издревле запрещала истинная религия
Конец языческому кумиротворчеству и чувству объемности.
Теперь везде встречаем лишь ровную плоскость, недостаток уменья располагать тени применительно условиям перспективы и уменьшать фигуры пропорционально задуманному расстоянию.}
Оно являлось лишь скорбными кулисами метафизической основы, которая на протяжении нескольких столетий будет служить ареной битв самых противоположных религиозных начал. Византийские Императоры, Ислам, монгольские кочевники, папство и язычники, боящиеся осуждения, и наконец, Град Божий, сходящий с неба – вот те участникирелигиозной драмы, которые будут опираться на это начертание мира.
В их мозгу волнуется и шумит целый рой форм и красок, и голоса взволнованной плоти и трепещущих нервов и напрягающихся членов.
Но, конечно, только для Христианства это начертание мира послужило в духовную прибыль, тёплое излияние сердца перед Милосердным Спасителем Христианского человечества. Окружаемое воинствующим Исламом и нападающими монгольскими кочевниками, человечество, которое брало на себя пафос ложной победы над тяжестью и пространством, д е г у м а н и з и р о в а л о с ь. Люди земледельческого труда полевого и садового, люди героической власти и всякой гражданской доблести, люди философской мысли и люди эстетических ощущений стали брать третье измерение вглубь совести. Ибо тот эрос, с которым небо обнимает землю и помогает ей растить всякий питающий злак – этот эрос умер навсегда. Рухнула «гора» — величественная эпопея божественного героизма, прежняя высокопоставленность героическая, в которой все стремились подняться хотя бы в мечтахи в воинстве, и в политике, и в этике, – идеал в позоре.
Искалечены крылья философской мысли горьким скепсисом. Заподозрена очевидность показаний пяти внешних чувств. Ибо опыт учил, что к той же действительности имеет отношение НЕКТО ИНОЙ, безмерно более реальный, нежели человек, «Сильный в гласе трубном». Его Единая центральная воля колеблетнебо, землю, море и все, что в них. Над миром новый молниеносный призрак суда над всеми формами житейского земного благополучия.
О, конечно, это было могилой и для юного эллинского естествознания, которому положены были начала в предыдущую эпоху. Понятие о «законах природы» тогда только что родилось в сознании ученых. Гален, Птоломей, Эвклид, Аристотель, Архимед создали основы настоящей общечеловеческой науки. Теперь обаяние этой науки кончилось. При двумерном восприятии мира самобытность природы рисовалась великим притворством. Вся красота её лишь прикрывала от верующих злые козни диавола, воровская тема которого переплеталась во все дела человека, и на дне этих печалей они находили новый благостный мёд. Теперь религия шептала человеку иные, более ценные утешения. И науке остается роль служанки богословов и открывать дверь.
Так утвердилась под властью эллинов, и от них пошла дальше, власть подлинно монотеистического страха покаяния, новая ориентация в жизни, ориентация к Богу.
Этот покаянный дух аскетический воодушевлял вовсе не одних только пустынниковTremendummysterium (великая тайна – пер. ред.), он возбуждал общее сочувствие христианских народных масс, остававшихся в мире. Человек понял себя как сына вечности; прикованный взором к пустыне, где жили подвижники, человек постоянно проверял свои низшие инстинкты и побуждения образами подвижников, достигших равноангельской чистоты.
На фоне двумерного начертания мира народные массы казались состоявшими из людей, немощных жизнью, скорбных, чего не было ни в одной из городских Церквей. Каждый из них, вступая на путь религиозного преуспевания, сосредоточенно ощупывал свои хотения, вымеривал их корни, взвешивал их цену, углублялся в прошлое, отсекал многое, уродуя себя.
(Алексей –человек Божий)
И вездечеловекоказывался безмерно беден. Это – беспомощные калеки с переломанными ногами, и Бог им необходим, как костыль хромому. Читайте жития все.
С первых шагов по этому новому путивсе эти бесконечно одинокие люди видели над собою сияющие сонмы подвижников, строгих, застывших в своем самоотречении: истязание плоти, посты, безмолвие, отрицание грамотности, науки. Конечно, эти избранники – столпники, юродивые, молчальники, постники — стали теми вождями человечества; с точки зрения античного эллинского Перикловского гуманизма они так вопиюще неестественны, так фантастичны, так не нужны для жизни, но странно, что и в городские церкви не знали этих…
{Абзац перечеркнут:
Но для верующих было иначе. Покаянное мировоззрение державных повелителей, сильных мира и богачей заставляло завидовать нищим, ученейших резонеров смиряться перед простецами. Погасла сила играющей крови. Смуглые щеки стали бледнее, с тонкими черными бровями. Речи хмельные. Такие исполины власти, как Феодосий, Маркиан иИраклийтрепетали пред упреками в неправославии и подчинялись отлучению смиренных епископов.}
Наступила эпоха, когда все дела человеческие были совершаемы под давлением этого МОНОТЕИСТИЧЕСКОГО СТРАХА. Под такими побуждениями создалось массовое бегство лучших людей из мира. В пустынях Фиваиды, внутренней Палестины, Сирии, Синая, там они достигали равно–ангельской высоты духа. Вот откуда пошел повелительный тон кесарей и епископов в делах веры. Они грозили, карали, т. к. сами боялись.
Под этими же побуждениями совершаемы были вероучительные подвиги Вселенских и поместных Соборов. Тем же монотеистическим страхом движима была миссионерская политика Императоров. И знаменитое дипломатическое искусство византийских чиновников, и все церковное и гражданское законодательство, храмовое зодчество, иконопись, обязательность постов. Чудовищная власть аскетических идеологов.
Ущербление онтологической полноты в творении обратило трехмерное восприятие мира вбездыханно двумерное. Дела и выступление «достигших» являлись как на фоне иконном: из потустороннего над ними мира сквозились начатки славы Божией.
В то время как эллины, упорствующие в гуманизме Юлиана Отступника, приходили в отчаяние за судьбу человеческого рода, отцы Церкви, подвижники, столпники, молчальники, голые, босые, нищие, христианекафолики отражали на ликах своих небесную красоту. Над головами праведников чувствовалась особая «среда», реальнейший нимб для них. Окружающий их пейзаж проникнут был странным свидетельством о своей для них нравственной победимости.
Мир – это Tremendummysterium. И только верующих в Единосущную Нераздельную Троицу при взгляде на это разрушение мира охватывала блаженная тихая ясность. Они радовались о грядущем «новом небе и новой земле» и о Христе Воскресшем, Его же царствию не будет конца. Эта нравственная победимость мира, назнаменованная на небе, земле и море, странным иератическим светом проникала и в их плоть.
(Мария Египетская)
Это был новый мир, хотя по внешности и похожий на тот, который они раньше знали и покинули, но внутренне в ноуменальной сущности своей — другой. Для них из каждого дня творения раскрыты были окна в райские селения навстречу лучам иного мира.
Так над человечеством, возглавляемомэллинством, по звукам сих трубповисла не материальная загадка, как закон бытия, а нравственная. Это была глубочайшая библеизацияязыко–христианства. Догмат Троицы получил под собою твердую почву в человечестве.
Знайте же этот смысл семи труб.
Вот мое общее толкование семи труб!
Мир темнеет и дичает, теряя чувство жизнерадостности. Люди несчастны, людиметутся и страдают, потому что в царстве вечных идей слишком тяжело. Разрушение Олимпаобразовало в мире цивилизованном во славу его мучительную пустоту, взывающую, чтобы ее наполнили.
ПЕРВЫЙ АНГЕЛ ВОСТРУБИЛ И СДЕЛАЛСЯ ГРАД И ОГОНЬ, СМЕШАННЫЕ С КРОВЬЮ, И ПАЛИ НА ЗЕМЛЮ, И ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ДЕРЕВЬЕВ СГОРЕЛА, И ВСЯ ТРАВА ЗЕЛЁНАЯ СГОРЕЛА…
Конечно, неурожаи в Элладе бывали и прежде, при господстве олимпийских богов. Страна эта никогда не отличалась плодородием, значительную часть населения она искони выбрасывала из своих голодных недр на отхожие промыслы во все концы мира.
Но, несмотря на это, в те времена земледельцы в Элладе (Лаконии, Беотии, Аттике, Фокиде) чувствовали себя не беспомощными. Они воссылали мольбы к Деметре и множеству могучих хтонических богов и богинь, приносили им в жертву плоды и снопы, и на каждом пригорке курился алтарь. Так к голому факту сегодняшнего неурожая само собой примыслялось утешение чаемой улыбки небес на будущие годы. Благодаря этому, недород настоящего лета в восприятии эллина отсекаем был от такого же черного недорода прошлого лета
Феокритовы идиллии, Анакреонт
Теперь же, когда могучий попечитель Зевс и другиебоги под влиянием проповеди философов и непреклонной гуманистической политики Рима погибли, отношение эллинов к земле стало иное. Свободным почувствовал себя человек пред лицом земли. Твёрдая воля её к плодородию не внушала ему никаких страхов и сомнений. Созерцаемая без тревоги и без стыда, небесная лазурь голубая охватывает землю в каком‑то эросе благословляющем. Солнце золотыми лучами осыпает горы, холмы и поля и придаёт всему вид радостного торжества. А ночь? Эллинский гуманизм смело приобщил сознание человека к ассиро–вавилонскому восприятию аморального неба, как везде великой звёздной машины, заведённой по законам механики и геометрии.
Но первая труба звучала и звучала.
Неурожай сегодня, неурожай в прошлом году, неурожай позапрошлого года, — всё это без молитвенного восполнения, дающего надежду на помощь свыше, теперь являло удручающую сплошную картину раскрытой зияющей нецелесообразности между небом и землей. Вместо благоприятной погоды – палящий зной, вместо дождя – град, и вместо подкрепления жизни человеку – голод и смерть. И вся земля, внимая этой трубе, получила зловещий вид, точно покрываясь налётом серого пепельного дыма от мирового пожара, а небо затягивалось черным. Изелёный бархат трав, разостланный по горам и долинам, и серо–зелёная листва оливковых рощ, и хоры птиц, певших в лесах на горе Аполлона восторженные гимны, — теперь не утешали. Вот какое восприятие земли теперь эллины могли выносить из покидаемой родины для проповеди всему человечеству.
Но почему сказано, что во «время оно» ВСЯ ТРАВА ЗЕЛЁНАЯ СГОРЕЛА, а деревьев СГОРЕЛА ТОЛЬКО 1/3 часть?
Поля, где растут хлебные злаки и кормовые травы, одождяются исключительно с неба. Тут, если «небо» не пошлёт дождя и благоприятной погоды, — всё обращается в пепел. Воздействие воли человека тут не приложимо. Не то в садах. Там бедствие засухи можно облегчить поливкой. Довольно иметь раба и колодец и колеса. И масличные рощи, виноградники, орехи и смоквы воздадут хозяину. Такая работа и даёт третье измерение от хозяина к саду и плодам его. Поэтому тут, когдаэта 1/3 отвергаетперспективу трудового действия, существования 2/3 остаются неприкосновенными.
И коза с полным выменем не возвращается.
Но что зафизическая несообразность – «град, смешанный с огнём»? Град – вода, обратившаяся от холода небесных пространств в лёд, и огонь, который должен был бы расплавлять этот град и обращать его в благодатный дождь. Неясный говор трубы. Какая же тут возможна смесь?
Не в одно и то же время они действуют, а попеременно: то зной, то холод. Но в деле разрушения целесообразности между атеистическим небом и атеистической землей – оба они, и град ледяной и зной палящий, объединились и смешались в восприятии человека. Посев сделанный – губит зной, созревший урожай — губит град, собранный урожай – губит разбойник.
Град этот и зной делают одно и то же, в этом смешались, делаютэту землю решительно необитаемой для освобожденного человека… в том смысле, как ее думали проповедовать везде эллины. Скверная эсхатология теперь нависла над этой освобождённой землей (Природой). Всё скуднее и скуднее будет на пажитях родных. Дождевые капли обращаются против всего растущего, ибо наподобие камней побивающих низвергаются на поля. Колосья, вбитые в землю градом. О, вовсе не раскрытые объятия открывало теперь небо свободному человеку. Эрос, эротическое Солнце обращается в поджог испепеляющий. Отношения между Небоми Матерью–Землей ужасны. Это взаимное разрушение благоговело пред мнимыми богами.
Голод дан был производить нужду, а нужда — зависть, зависть — захват чужого и кровопролитие.
Эллинам дано было проникать в немой диалог между небом и матерью землей.
Те чувства веселия и радости, с которыми эллин вырвался на свободу из‑под гнёта капищных кошмаров и страхов пред богами и идолами, привели его не к сократовской идиллии
Душу эллина стало везде преследовать видение этой земли растрескавшейся, иссохшей, побиваемой камнями с неба, Земли проклятий.
{На обороте:
Природа – Мать в дарах любви своей, а не мачехой была для собственных детей.
Человек копает землю, насаждает растения, обкладывает корень, поливает, обносит и ограждает сад стеной, отгоняет скот, чтобы соблюсти растения.}
Эллинство приведено к тому, к чему неоднократно приходили и евреи в древние времена, когда жили под водительством Божиим. И слова пророка Малахии стали понятны:«ИСПЫТАЙТЕ, НЕ ОТКРОЮ ЛИ Я ДЛЯ ВАС ОТВЕРСТИЙ НЕБЕСНЫХ И НЕ ИЗОЛЬЮ ЛИ НА ВАС БЛАГОСЛОВЕНИЙ ДО ИЗБЫТКА» (Мал. III. 10).
Добродушному языческому восхищению природой положен конец.
Только одни христиане, при взгляде на поля свои и сады, с неизреченной радостью по–новому воспринимая отношения между небом и землей, молились и в трепете веры шептали: «ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ ДАЖДЬ НАМ ДНЕСЬ». Над родящим лоном земли они одни увидели простёртой руку Отца Небесного Творца мира, которая всегда была раньше, но которую в безумии язычества не видели. Вот о чем трубил первый Ангел этой трубой. Но теперь постоянная угроза голода и уничтожения всего живого внушала страх, но страх монотеистический. Образ земли, по щедрому воздействию Отца Небесного готовящей человеку в свой час и снедь, и дом, теперь приобрел новую власть над душами.
ОТКРОЕТ ТЕБЕ ГОСПОДЬ ДОБРУЮ СОКРОВИЩНИЦУ СВОЮ, НЕБО, ЧТОБЫ ОНО ДАВАЛО ДОЖДЬ ЗЕМЛЕ ТВОЕЙ ВО ВРЕМЯ СВОЁ. (Втор. XXVIII, 12)
Так первый Ангел трубящий возвещал господство монотеистического страха над земледелами. Эта труба звучала для христиан городских церквей Асийских призывом к вере в Единого Отца Небесного, промышляющего о земле. Для упорствующих же гуманистов она возвещала смерть. Так с этой трубой оборвалась вся категория прошлого золотого века, и (умы устремились к) умы стали под знак (открылась категория) грядущего Града Божия.
Глава 6. Вторая труба
ВТОРОЙ АНГЕЛ ВОСТРУБИЛ, И КАК БЫ БОЛЬШАЯ ГОРА, ПЫЛАЮЩАЯ ОГНЁМ, НИЗВЕРГЛАСЬ В МОРЕ, И ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ МОРЯ СДЕЛАЛАСЬ КРОВЬЮ, И УМЕРЛА ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ОДУШЕВЛЁННЫХ ТВАРЕЙ, ЖИВУЩИХ В МОРЕ, И ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ СУДОВ ПОГИБЛА
Что это за гора? В какое море она низвергается? Когда это было?
Ангел, гневно бровинахмурив, изламывающие, трубил.
Гора – часть материка, вознёсшаяся ввысь сравнительно с окружающими низинами. Чтобы подняться на гору, человеку надо побеждать свою тяжесть. Какую же гору здесь видел Иоанн?
В Эллинстве с давних доисторических веков жила величественная эпопея божественного героизма. Существование огромной нравственной высоты среди общего волнующегося уровня низменной обыденщины – было фактом, резко отличавшим Эллинство от всех прочих народов: азиатов, африканцев и варваров.
Геракл, Тезей, Ясон, Орфей, Ахилл, Аякс, Гектор, Улисс, Дедал, Ликург, Солон и многое множество других – все это были вожди, научившие свой народ общению с богами, верности в дружбе, законам общежития, азбуке, ремёслам, торговле, искусствам, военной науке. Идея ГеркулесаСотера царила над всем. Все субъективные нормы облекались ореолом высшего происхождения. Им придавали безусловное непреходящее значение.
Эллинство жило почитанием этих «полубогов», т. е. канонизированных усопших. Эти божественные герои были истинными отцами всех добрых дел в Эллинстве, вдохновителями человечности и основоположниками всей их цивилизации, не объединенные союзом государственным для всего раздробленного на многие политические тела эллинского мира. Это делало их мистическойрасой, аристократией духа.
Их сонм высился над толпами сменяющихся поколений, как некая г о р а с вполне осязательным очертанием, гора священная, законодательствующая, повелевающая. Это был как бы свой собственный Синай и Хоривединящий у эллинских племён. Об эту гору тщетно бились волны кромешной тьмы и порока, преступных страстей, наплывы бездны хаоса и бездныраспада междуплеменного. Пылая, она незыблемо стояла среди кромешной тьмы житейского моря окружающей языческой обыденщины.
Сказано: БОЛЬШАЯ ГОРА, ПЫЛАЮЩАЯ ОГНЁМ
Большая гора?
Действительно, это была весьма большая гора в Эллинстве. К этой горе многовершинной вели все пути добра и славы и благоговения, которыми было так сильно и гордо эллинское язычество. Эта гора делала эллинов свободными, великими, смелыми, аристократией духа.
Видимая издалека для всех племён эллинских соперничающих, это г о р а возбуждала в них новые и новые порывы к добру, воспламеняя ревность подражания, небрежителей же карала огнем общественного осуждения.
Осуществлённая в ней титаническая мораль открывала широчайшие горизонты на всю прошлую историю Эллинства и на весь его быт в настоящем. Прошедшее когда‑то очищение страны от звероподобных пород людей, начало морских предприятий и первая добыча золота, научение таинствам земледелия, изобретение божественной музыки и архитектуры, — вся прошлая жизнь Эллинства с этой горы была видна, как на ладони.
Об этой как бы г о р е вдохновенно учили и дома, и в школе и на площадях рапсодами. Сложены были свои поэмы – богооткровенныеИлиада и Одиссея – это Библия Эллинства. Её заповедям учили матери детей с колыбели, учителя – отроков, заучивали наизусть в школах, в народных собраниях к ней апеллировали. Её подвиги увековечивали в мраморе, ей молились, как святыне, нею клялись у алтарей. Достаточно было произнести «МеГеркуле», чтобы возбудить доверие.
Но вот под влиянием вековой подтачивающей работы критическоймысли вольнодумной и под разрушающим действием государственной политики Римских Кесарей эти скрижали моральных ценностей были разбиты. Даже не стало богов, верховного Громовержца Зевса, могучих Афродиты и Феба, и всех другихне стало, то могли ли устоять п о л у–б о г и?
Благоговение пред мнимыми богами.
Гуманизм разрушил зыбкий обман могучих небожителей, и теперь эллины, изощряя своё остроумие и свою взыскательность, отправляясь в свои новые учительные странствования – все эти подвиги «полубогов» вынуждены были объяснять уже иначе. Явилось ухищрение экзегетики.
Все великие дела их, построенные на просто–человеческих страстях, покидают высокие сферы героического и опускаются в область толкования и словесности честолюбия, гордости, погони за приключениями, похоти, любви к родине. Верховная нравственность этой горы без страхов многих богов и без небесного авторитета оказалась отвлеченной, мёртвой. Всё – низменные побуждения, мелочное самолюбие, недостойное соперничество, бесстрашная добродетель.
Если этих героев делали поклоняемыми только красивая поза, прекрасное тело, гармонический голос, блестящая речь, снедающее честолюбие и удача, то теперь свободным почувствовал себя человек. Это светское язычество пало.
Но ВТОРОЙ АНГЕЛ ВОСТРУБИЛ, и этим громовым голосом нарушен был закон твердипод этой горой, и идеалы человека, прежде всецело сосредоточивавшиеся на теле, — по звуку мистической трубы теперь решительно повернулись к небу. Прежде герои заботились, чтобы тело было здорово, сильно, красиво. Но тут открылось, что тело — непримиримый враг духа. Чем оно сильнее, тем опаснее, ибо оно, преклоняясь только пред настоящим мгновением, слепо к задачам вечности. Для сладострастия, чревоугодия, тепла и безопасности оно способно задушить голос разума и совести. Героизм – низок, низмен.
Люди не мечтали больше состязаться в силе с львом, в хитрости с лисой, в проворстве с оленем, в зоркости с орлом, в красоте с цветком. По звуку этой громовой трубы в Эллинстве передвинулась ось всех добродетелей и преступлений.
И вот ГОРА эта, остававшаяся неподвижной под ударами кидающихся на неё волн социальной бездны, НИЗВЕРГЛАСЬ В МОРЕ. Богов нет, так нет и полубогов, а есть простые люди. Умерло героическое предание, поняли, что героизм низок. Героизм – низок, неумен.
И когда с образами этими Эллины пошли к другим народам с тем, чтобы низменную действительность их жизни, много позорного и недостойного: равнодушие, цинизм, себялюбие, грязь, нищета, лохмотья, суеверия, волнующиеся споры философские, — поднять на эту высоту пылающую, и таком образом расширить горизонт своего влияния, то по звуку мистической трубы свергнутая древняя гора эта вдруг рухнула в море, над которым должна была выситься. В кровавых водах азиатского бунта, недостойного соперничества погиб героизм.
Все связи между частями, которые делали эту гору столь твёрдой и устойчивой, обратились в безразличие. Закон тверди, которомуподчинялись и корабли, в море плывущие, и само море, держащее их, и земля, в качестве дна глубокого держащая море, порушен был этой трубой.
Опыт показал, что везде при соприкосновении с топким естеством социальной стихии повелительная мораль этой г о р ы оказывалась бессильной, так как в ней не содержалось начал, побеждающих плоть и ее тяготение долу.
Это произошел мятеж веществ, извергнутых из уз тверди. Поэтому все сказания о героических подвигах теперь они могли нести народам варварской Европы только, как развращающие сказки.
И ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ МОРЯ СДЕЛАЛАСЬ КРОВЬЮ…
Увидели, что эти «идеальные» люди вовсе не идеальны. Честолюбие, героизм, месть, жажда славы, грязь и низость, двигавшие героями, когда этими примерами, как замаскированными пороками, глядя на эту гору, стали руководствоваться люди в повседневнойжитейской борьбе, то все море житейское исполнилось холодного противопоставления друг другу.
Великое разложение и крушение героизма, как замаскированного порока. Добродетель язычников и геройские подвиги – это низвергается.
Щедрою рукой в жизнь брошены были новые зажигательные побуждения длявражды и нападения друг на друга. Получилась еще большая рознь и взаимное отрицание до кровопролития. Споры и споры без конца. Бездонная глубина языческого и варварского взаимоотчуждения окрасилась кровью на ту именно третью часть, где человек действует и сознаёт себя творцом, хозяином, ковачем своей судьбы.
Добродетели – никто. Добродетель – есть добродетель, но человек не хозяин своей добродетели.
Но что значит: ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ СУДОВ ПОГИБЛА?
Много кормящих ремёсел и других высших доходных занятий было связано с этим культом героев. Певцы, учителя добродетели, переписчики, скульпторы, оружейники, литейщики, корабельщики, чеканщики — все они питались от этой горы. Теперь, когда оказалось, что эта высота не богооткровенна, не содержит никакой точной морали, никакого утешения и никакой победы над тяготением плоти долу, никакого обетования в будущем, — то занятия этиперестали держать человека поверхность житейского моря. Теперь все стремления к добру, и все мореплавание содрогалось от нового монотеистического страха. Парусов не мог поднять, не вознесши молитвы к Единому Богу, молитва не Нептуну. А глядя на эту высоту, которая мнила научить человечество бесстрашной добродетели, невольно рождался вопрос: КТО ТЫ, ВЕЛИКАЯ ГОРА, ПРЕД ЗОРОВАВЕЛЕМ? ТЫ – РАВНИНА. (Зах. IV, 7)
Гора, пылающая огнем, низверглась в море, и из‑за неё на горизонте вырисовывалась иная твердыня – гора Сион вечная.
Глава 7. Третья труба
ТРЕТИЙ АНГЕЛ ВОСТРУБИЛ, И УПАЛА С НЕБА БОЛЬШАЯ ЗВЕЗДА, ГОРЯЩАЯ ПОДОБНО СВЕТИЛЬНИКУ, И ПАЛА НА ТРЕТЬЮ ЧАСТЬ РЕК И ИСТОЧНИКОВ ВОД. (Как на водопой приходили народы.)
ИМЯ СЕЙ ЗВЕЗДЕ «ПОЛЫНЬ», И ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ВОД СДЕЛАЛАСЬ ПОЛЫНЬЮ, МНОГИЕ ИЗ ЛЮДЕЙ УМЕРЛИ ОТ ВОД, ПОТОМУ ЧТО ОНИ СТАЛИ ГОРЬКИ.
Какую звезду тут видел Иоанн? Главной особенностью словесной реки греческого народа с древнейших времен было его стремление к свету познания. Страна каменистая, почти бесплодная, но население её не было раздавлено голодом, оно никогда не довольствовалось возделыванием почвы, храбрыми и искуснымиупражнениями в употреблении оружия, успехами в торговле, страстьюк посещению чужих земель, но никогда не было народом торговцев. Эллинский народ всегда чувствовал над собой горящей некую утопию – познание абсолютной истины. Вера в самое истину, т. е. вера в то, что вообще существует истина и что она достижима для них.(Школы) Эта сияющая утопия на протяжении вековделала из греков несравненных мыслителей, ученых, писателей, ораторов, поэтов. Эта утопия одна и та же всегда для многих поколений светила сквозь туман капищной мистики, сквозь языческий содом плоти среди полемики разных школ, среди политических бурь и среди страстей политической борьбы. Никогда потом история не виделастоль огромных познавательных способностей и стремлений.
Под знаком этой звезды совершаемы были первые шаги наблюдения над внешней природой и первые шаги познания внутреннего душевного мира человека. Вечно голодное любопытство. Под знаком этой же звезды образование в Элладе не ограничивалось тесным кругом одиноких мыслителей или немногих аристократических семейств. Нет, оно стало фактором широкого общественного воздействия и сложилось в сложную воспитательную систему. Видные школы словесности были в Антиохии, Родосе, Тарсе, Смирне, Ефесе, Византии, Неаполе, Риме, Бордо, Марсели, Отене, Афинах.«Во всём мире риторские школы полны жизни и оглашаются шумом студенческой толпы» – говорит Августин в «Deutilitatecredendi», 7 («О пользе веры. К Гонорату» – прим. ред.).
Ап. Иоанн говорит, что звезда эта горела подобно светильнику в небесах их духа, дух, который они проявили в религии, в науке, в этике, метафизике, в политике, в воспитании, в эстетике. Так ли было это? Да, так. Эллинские мудрецы, эти властители знаний, в один голос требовали от учеников своих невинности, справедливости, целомудрия, храбрости, почитание родителей. Познание есть высшее благо. Под воздействием этой звезды, горящей ПОДОБНО СВЕТИЛЬНИКУ, ежедневная жизнь греков, домашняя и общественная, была насыщена тою фосфоресценцией идей этических, философских, гносеологических. Философский гений здесь бился в живой речи, в склонности общенародной к отвлеченной мысли. Теории различных школ, совершенно исключавшие друг друга в общественном восприятии, сливались в один синкретический догмат о познаваемости абсолютной истины.
И вот по звуку третьей жертвенной трубы эта БОЛЬШАЯ ЗВЕЗДА скатилась с неба, пала на третью часть рек и источники вод.
То, что множество поколений считало за божественное вдохновение, оказалось отвлеченным умозрением. (Поскольку личные усилия, надо ждать Божественного откровения) Все учительное просвещение по звуку этой трубы вдруг разрешилось в ряд теоретических отвлеченных положений, беспредметных и потому субъективных. (Великое разложение и крушение теорий.)Человек понял, что это его субъективный призрак, не адекватный абсолютному бытию, – а выделенные элементы его собственного существа умственного, обособленные вверх. Это как бы тонкие испарения, подымавшиеся от конкретных объектов ввысь и носившиеся подобно облакам в неясных очертаниях зыбких. И эта утопия потеряла свою нормативную повелительную силу. Звезда эта рассыпалась на множество индивидуальных взглядов. (Ручьи отравой потекли. Эллинских… неразборчиво).
Но вот звонкая труба загремела, и БОЛЬШАЯ ЗВЕЗДА, СИЯВШАЯ ВЕЛИКИМ СВЕТОМ «во время оно» множеству поколений как нечто высокое, чистая и непосредственная радость исследования и знания, теперь распалась в юдоль субъективных достижений, мерцающих минутным светом миража. Неодолимый ужас, который известен только тому, кто ищет истину и не находит её, проникал в душу и убивал жизнь. Когда эта звезда пала, они остались без всякого идеала в мертвой пустоте всеотрицания, в безводной пустыне абсолютного скептицизма. Угасла вся умственная жизнь Эллинства и человечества, ибо люди потеряли веру в то, что они правы объективно, потеряли уверенность в том, что (неразб.)
ЗВЕЗДА ПАЛА НА ИСТОЧНИКИ ВОД. О каких тут источниках вод идёт речь? РЕКИ – это открытые общественные течения сладких вод в Эллинстве. Это публичные школы многолюдные и их библиотеки знаменитыес цехами писцов, сохранившие свои русла, несмотря на текущие из года в год перемены личностей учителей и учеников. Стоики, платоники, эпикурейцы. И долго вокруг этих оросительных каналов вырастали самые прекрасные цветы добродетели. ИСТОЧНИКИ ВОД – это субъективные эзотерические стремления найти счастье по указанию этой звезды, высшее философское человечное счастье, гармоническое, сладкое утешение жизни, которого так искали всегда Эллины.
ИМЯ ЗВЕЗДЫ ПОЛЫНЬ, И ТРЕРЬЯ ЧАСТЬ ВОД СДЕЛАЛАСЬ ПОЛЫНЬЮ, И МНОГИЕ ИЗ ЛЮДЕЙ УМЕРЛИ ОТ ВОД, ПОТОМУ ЧТО ОНИ СТАЛИ ГОРЬКИМИ. С тех пор по берегам этих рек ни одного дерева, ни дома, ни цветов полевых. Мертвая пустыня, жалкие чахлые педанты и археологи. Культ истины вдруг оборвался в эллинизме скорбным скепсисом. Философия и софистика продолжали служить для многих иногда невинной, а иногда преступной игрой в умозрения, затрагивавшие лишь поверхность Истины. Философская и ораторская культура рухнула и прогоркла, былое чистое знание стало отравой. Погибло божественное веселие гомеровских поэм, погибла радость добродетели, впереди только безумие и мрак. Теперь все словесные публичные школы, все частные стремления к счастью, то чувство неподдельной поэтической радости, дыхание юности жизни были отравлены скепсисом, который многих приводил к отчаянию горестному, многих делал теми мертвецами циниками. При скептическом цинизме познание – не высшее благо жизни. И так как вся жизнь эллинская была насыщена философскими стремлениями, то теперь, когда утопия абсолютной истины пала, то можно поистине сказать, что весь эллинский мир на 1/3 часть теперь отравлен был этим горьким сознанием, ибо своим просто человеческими силами человек ничего не может познать. В школах, Лицеях и Академиях продолжали изучать великих философов прошлого, но над всеми ними подымал голову трагический лик скептика великого Гераклита.
От этого скепсиса потекла из школ великая деморализация, горький скепсис и тщета добродетели, которые привели к духовной смерти многих. Просвещение, наполнявшее тысячи душ, вдруг перестало быть «просвещением». Пред ними открылись объятия безумия и мрака. Прежде довольно было попасть в эту реку, чтобы быть уносимым к радостным берегам познания истинного счастья. Великая орошающая сила этих рек словесных школ и источников в Эллинизме обратилась в великий источник скорби, разочарования и тем подготовилаЭллинство к познанию ЕДИНОГО БОГА ОТЦА.
Звезда – свет познания, а сладкие реки – счастье жизни. Теперь они противопоставлялись друг другу. Познание отравляло радость жизни, ту радость, которая, собственно, передавалась из души учителя в души учеников, так всегда были полны души их. В Эллинстве уже стало преобладать не чувство гордости славы своими великими философами, которые осветили мир своими явлениями, а горечь недостигнутой цели вела их в объятия Предвечному Догмату о Троице.
И вдруг из Христианства блеснул первый луч успокоения в этой темной ночи скепсиса и скорби. Этим лучом была весть о том, что истина есть. Хватаясь за эту тонкую протянутую им нить спасения, они пошли дальше и скоро поняли и другие спасительные вещи. Если истина существует, но её нет в разуме, то она должна быть вне разума, хотя и должна быть в согласии с ним.
Утратив веру в познаваемость ИСТИНЫ, у эллинов явилась потребность посластить эти горькие воды школьной науки. Отсюда родились заботы о красоте слога, о художественной торжественности, стремление к экстазу и обстановочности выступлений ораторских.
СКЕПСИС – вещи могут быть истинно познаваемы только тогда, когда в них есть действительное бытие. А этого бытия мир в себе <не> имеет.
Глава 8. Четвертая труба
ЧЕТВЁРТЫЙ АНГЕЛ ВОСТРУБИЛ, И ПОРАЖЕНА БЫЛА ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ СОЛНЦА И ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ЛУНЫ И ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ЗВЁЗВ, ТАК ЧТО ЗАТМИЛАСЬ ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ИХ, И ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ДНЯ НЕ СВЕТЛА БЫЛА – ТАК, КАК И НОЧИ.
О чем эта притча?
Эллины были единственным народом, который поклонялся красоте человека. Что же это была за красота? Все предшествовавшие великие цивилизации – Египетская, Ассирийская, Персидская, семитские, хамитские, – искали норм красоты то в душевном мире, где человек находится в сочетании с животным, то в устрашающих явлениях природы среди колоссальных гор, скал, пещер и лесов, то среди чудовищ и химер ночногосознания. По этим нормам человек уродовался. (Они (неразб.) путей для своего совершения).Но Греками была найдена иная н о р м а дневнойк р а с о т ы в собственном мужском и женском теле человека.
Нагой человек был признан идеалом. Все города Эллады единодушно приняли и закрепили этот идеал, как закон жизни, и Эллинство на всём протяжении своего исторического существования держалось этого идеала и канона красоты в воспитании юношества, стремлениях в искании почестей и славы. Безупречная гармония мускулов и всех членов, строгая дисциплина рисунка стала религиозным и гражданским долгом. Красота эта была разнообразна в своём совершенстве, как красота неба, земли, моря и звёзд. Но она отнюдь не была прихотью мимолетного вкуса, а подобно законам геометрии принимаема была как вечное.
От эстетического восприятия нагого тела произошла вся эллинская скульптура и вся архитектура храмов, стиль атриумов и форма жилищ, пропорции и украшения всех будничных предметов обихода. Скульптура, как в зеркале, отражала то, что было в умах, а телу диктовала нормы наружности. Тысячами живых прекрасных статуй, расставленных на площадях и перекрестках, эта скульптура ответно кричала греку: «Вот каким ты должен быть! И старайся иметь такие мускулы и сильное тело. Вот как долженносить свой гиматион».Греческая одежда была самой прекрасной и выразительной во всем мире. Эта страсть к физической красоте, всепоглощающее внимание к форме – источник услады для ума и воображения.Живой человек был центром скульптуры, а эта скульптура – центром архитектуры.
И действительно, руками Греков естественная и скудная природа родной страны обращена была в изумительную декорацию, эстетически примиряющую человека с жалкой географией окружающего мира и ощущаемым в нём проклятием земли. Так Эллины создали колоссальный художественный инвентарь,эти обломки кулис сломанной сцены. Эллинскими ваятелями, архитекторами, каменотёсами, геометрами страны и под их влиянием на другие страны вокруг Средиземного моря былиобстроены великолепными творениями искусства: в городах – храмы, амфитеатры, термы, базилики, акведуки, форты, форумы, фонтаны.В деревнях и на островах – буколические рощи с белыми алтарями на высотах, пещеры для нимф, колодцы.И все эти сооружения были антропоцентричны.Всё дышало простотой, веселием, радостью испытанного закона красоты, неведомой дотоле ни одному народу. Везде высеченные архитравы и кровлю в давящей тяжести своей поддерживали стройные колонны, как раз такой прочности, какая требуется по собственному опыту меры человеческого тела. Рим только шёл в этом по стопам греков и притом неуклюже.
Эллада представляла собой сплошные музеи художественных сокровищ под открытым небом. Это было настоящее жилище богов,целый мир вещей, видимых при свете солнца, приковывавших и державших человека в крепком плену поклонения.Эстетика эллинская изливала внушение эротизма, радости и бесстрашия жизни, которые способны двигать людьми. Каменные изваяния статуй и здания, хотя были мертвы, однако были способны действовать волшебством вложенных в них художественных эмоций сильнее, чем всё живое.Затаив дыхание, смотрели они на совершеннейшие произведения. Они чувствовали в них нечто Божественное. Вот каким ты должен быть!
Они анатомировали эти громоздкие статуи и тем освобождали их в своих глазах и в глазах других от их обычной внешности. Камень мертвый тяжёл, камень замаскированный внешностью.Зернистое вещество, внутри холодное, убийственно направленное против человека.По зову этого искусства со спокойной и радостной душой Эллины всеми чувствами своими были обращены к в н е ш н е м у миру.
То позолоченные смеющимся светом божественного солнца – этого великого бога,–то окутанные полумраком ночи при луне и звёздах, прекрасные живые люди и люди мраморные, и храмы, и здания выявляли в с ю свою природу внешнему восприятию зрителя.Поклонение прекрасным лицам, как иконам, формам,как закону,красивым позам, живописно драпирующимся одеждам изощряемо было путём систематического воспитания и общественной жизни, оно было присуще всем от мала до велика.Эстетика внушала чувство гармонии, как высшего блага, вполне достигнутого.
(Загремела труба, и над эллинами повис вопрос: всю ли?)
К чему тогда эти семитские внушения Галилейского Христианства и эта ужасная эсхатология церквей мира? Эллинское эстетическое примирение с материей неужели было совершенно несоизмеримо с семитскими радостями Христиан и их эсхатологией?
Но труба четвёртого дня звучала и звучала над миром. И вся жизнь человека, открытая солнцу, луне и звёздам, вдруг отошла на задний план, а на передний план, как более существенное, выдвинулось содержание души, не освещаемоесветом солнца.
Нагой человек, счастливый своими мускулами и красивыми ногами и линиями спины, легкостью походки, уже не был образцом достигнутой истинно человечности. Рухнул пластический идеал. Образовалась зияющая неполнота, дисгармония.
Но так как всяэта красота была антропоцентрична и так как открылась тьма внутренней жизни у человека, то это сразу расколдовало Эллинство от обаяния солнечной эстетики прошлого.За изящной внешностью – холодный эгоизм в своем пугающем безобразии ужасный омут нравственного змея пропасти духа. Вместе с тем умерла в человеке и воля к осуществлению этой гармонии внешней, ибо открылись теперь зияющие места для нового элемента, мистический фактор.Тщетно теперь сверкало солнце, тщетно по ночам луна и звёзды изливали свой свет, освещая красоту внешних тел у живых людей (чернота душ), беломраморную речь о человекеу тысяч статуйи множества зданий.
За красивой внешностью статуи, белой снаружи убийственно выступила изящной драпировкой тьма душевная. Статуи окаменели, выставляя вперед своё каменное безразличие,тёмную бессодержательность копий.Молчание, дремлющее в камнеза завесой внешней красоты, оживало. Вечныегимнастические триумфы Олимпийских игр обратились в похоронные шествия. Цели физического воспитания вдруг подверглись сомнению и вызывалилишьгорькую иронию. С немой укоризной открылась чудовищность содомии всеобщей.
С этих пор началось новое восприятие человека. Горе и радость, все оттенки страстей стали видимы внутреннему оку друг в друге. Этот внутренний мир теперь приоткрылся на 1/3 часть. Это подготовило образованнейшую часть народа к тому, что скоро стали кафолически видимы и радость спасения Христианского, сияние, ортодоксия, каменная скука статуй.
За обманчивым блеском преходящих вещей в Эллинствестали чувствовать разрушающуюся нравственную сущность и именно в той 1/3 части, темную и пустую.Солнце прежде ясное, как милая юность, теперь померкло над этой 1/3 частью. При свете какого-то иного источника познания видели всюду месть искажений души в мире.
Солнце влюбленными лучами золотило каменную скуку статуй.Восходило солнце, и эллины смотрели на него уже не прежними глазами. Это уже не был бог, торжествовавший там вверху и милостиво открывавший истину о вечной гармонии форм. Оно было на третью часть мертво. Ах, как оно обманывало своим светом. И когда по трубе приоткрылся внутренний мир, чудовищный, содомский, постыдный, имыслеупорная сущность камня, угнетающаявезде злые пропасти души, – культ красоты в Эллинстве рухнули чаша наслаждений выпала из рук.Все чувства, прежде так радостно обращенные к внешнему миру, теперь обратились к внутреннему миру души, освещаемому уже не солнцем. Четвёртый трубный звук, погасив солнце, повернул умы туда, где увиделинизость, содомию, преступления, мерзость. Погибла власть красоты над душами.
Привычка упражняться нагими, которая прежде так шокировала азиатов и варваров, теперь шокировала и самих эллинов.
Окаменели статуи – в них видели только материал для известковых печей.
Новая красота: они были красивы потому, что были чисты и глубокомысленны.
Прерваны были распутные праздники.
Во что претворились эти каменные изваяния?
Иконопись – божественная изломанность и светлая угловатость рисунка.
Прежде герои заботились, чтобы тело было здорово, сильно, красиво. Но тут открылось, что тело – непримиримый враг духа. Чем оно сильнее, тем опаснее, ибо оно, преклоняясь только преднастоящим мгновением, слепо к задачам вечности. Для сладострастия, чревоугодия, тепла и безопасности оно способно задушить голос разума и совести. Героизм – низок, низмен.
Глава 9. Пятая труба - требует редактуры
ПЯТЫЙ АНГЕЛ ВОСТРУБИЛ, И Я УВИДЕЛ ЗВЕЗДУ, ПАДШУЮ С НЕБА НА ЗЕМЛЮ
О чем пела эта труба? Чья душа пела в эту трубу?
Теперь нам будет понятно, на какой небосклон обращает свои вещие зеницы Иоанн и чей гороскоп здесь изображен.
Исторические свидетельства подтверждают, что время падения звёздной утопии единобожия, так долго сиявшей над Аравией, произошло «во время оно», т. е. одновременно с интеллектуальными крушениями в Эллинстве по сигналам четырех труб, т. е. в III, IV и V веках.
Пятая труба Ангела прозвучала в акустике мистического пространства в ангельском небе, но чем же здесь в плане фактов истории вызвано было падение этой религии?
Какого испытания не выдержала она?
В истории это произошло так. Утопия арабов такова: Бог – Невидимый, открылся в древние времена человеку Аврааму лицом к лицу. Но того же Бога, открывшегося в Единородном Сыне, арабы не хотели принять и тем обрекли себя на ожидание собственных откровений.
Но, однако, проходили века в медленном однообразии, завершая за кругом круг, а Предвечный оставался нем. Неужели еще ждать, еще чувствовать свою душу мучимой сомнениями? И тут что‑то оборвалось в душе этого народа: пало умное светило. И культ Каабы от идеи небесного Аллаха весь ушел в поклонение черному камню.
Звезда эта больше не царила в небесах их духа.
С тех пор каждое племя рядом с умершей памятью об Аврааме, стало воздвигать своих идолов. И никто не в силах был обличить и покарать это зло. Быстро стали складываться суеверия за суеверием, и скоро создалось собственное приземистое дикое язычество, без идеализма, без внушений к героическим подвигам. В той же древней Каабе теперь каждое племя ставило своих истуканов и приходило к ним на поклонение, слушать пред вещаниями шаманов.
И наряду с этим массовым отпадением в фетишизм, свершалось и другое отпадение – идейное. Во всех коленах стали появляться многочисленные «ганифы», т. е. отщепенцы. Потеряв веру праотцов, они отвергали и складывающееся языческое многобожие своего дня, и силились создать новую всеобщую религию своими руками. В опустевшей идее Бога, они по указаниям христианских еретиков–несториан и монофизитов, бежавших за пределы Империи от преследований, делали альтруистические и аскетические поправки.
Получалось учение бессильное объединить даже самих «ганифов» в прочную секту.
За 5 веков вперед дано было Иоанну увидеть, что незакатная ЗВЕЗДА этане просто погасла, а ПАЛА С НЕБА НА ЗЕМЛЮ. Так это и было. Тысячелетняя утопия, которой присуще всепобеждающее могущество, упав на землю, продолжала действовать.
(сбоку: Как то кротко должно было оно по соседству Христианство прозвучало по всему миру)
Она минировала весь подсознательный душевный мир, всю инфрасферу этого народа жаждой духовного превосходства. Бескорыстнейшая когда‑то религиозная мечта потусторонняя стала теперь двигать всех к корысти, к завоеваниям, к захвату чужих благ и всеобщему погрому многобожников в Аравии.
И как всё это было чуждо Аврааму, умолявшему когда‑то Бога о пощаде даже Содома, — Аврааму, который возвратил всю военную добычу своему побежденному врагу, сказав: «Даже нитки и ремня от обуви не возьму из всего твоего, чтобы ты не сказал: я обогатил Авраама» (Быт. XIV, 23)
И Иоанну дано было увидеть то, что произошло после сего.
«Я УВИДЕЛ, — говорит он, — ЗВЕЗДУ, ПАДШУЮ С НЕБА НА ЗЕМЛЮ, И ДАН БЫЛ ЕЙ КЛЮЧ ОТ КЛАДЕЗЯ БЕЗДНЫ. И ОНА ОТВОРИЛА КЛАДЕЗЬ БЕЗДНЫ
(Инфрасфераоткрови)
Это с изумительною точностью соответствует тому, что переживал Магомет, пробиваясь к тому, чтобы стать глубоким вместилищем откровений.
Магомет родился в 571 году. Рано оставшись сиротой, он воспитывался в доме своего дяди, хранителя Каабы в Мекке. Каждый год он видел громадные толпы пилигримов, приходивших сюда на поклонение идолам, слышал жаркие споры ганифов о правом пути Божием. И с ранних лет истинная вера Авраама представлялась ему в состоянии полного упадка и разложения.
Никогда ничему не учившийся и чуждый умственной любознательности и книжной науки, он питал свой дух только устными сказаниями об Аврааме, Моисее, Иисусе. Никакого желания самому обратиться к книгам Священного Писания и к вероучительным документам Христиан в юноше Магомете не рождалось. Еще меньше проявил он готовности идти в терпеливую науку к другим. Это был одинокий колодец среди необозримой мёртвой пустыни душ соплеменников.
Внутреннее сосредоточие только вглубь и глубь в себе самом – вот его путь. Здесь он стал искать прорыва в иной мир, ощущая на дне души своей гулкое эхо от какой‑то странной, где‑то шевелящейся стихии.
В тёмном, как колодец, строении человеческой души – это отражение мрачного света казалось длинной лестницей с множеством ступеней (неразб, неразб,.) ощущений.
Женитьба на богатой вдове Хаджидже, ведшей торговлю, дала возможность Магомету отдаться созерцанию, когда по целым месяцам он должен был водить её караваны верблюдов по пустыне. Качаясь на спине верблюда, он отдавался исступленному исканию откровений. И это стало для него главной целью жизни. Весть о странных духовных переживаниях этогочеловека начала привлекать в дом Хаджиджи любопытных. Многие восторженно слушали его прочувствованные речи о Едином Аллахе и о последнем дне суда. И он стал уже слыть за «одного из кагинов». Но не этого искала его душа. Тоскующий по безымянным просторам и равно открытый вдохновению и одержанию, он резко сознавал будущуюисключительную единственность его судьбы в религиозных делах Арабов, « ибо никому постольку не было тягостным преступления народа, как Ему» (Сур. IX. 129) (В переводе Саблукова: Действительно, к вам уже пришел посланник из среды вас самих: ему тягостны ваши преступления, он заботлив о вас; к верующим он сострадателен, милосерд (9:129) – прим. ред.)
Но пока он не осмеливался открыть это другим. Истерические припадки и шаманские исступления охватывали его даже на людях, несчастный плакал и кричал как ребёнок. Но он еще хорошенько сам не знал, как ему пониматьвсё это. Довольно было упрёка против него, как бесноватого, и он убегал от людей, боясь, что это правда, запирался дома, не находя себе места от угрызений совести и страха. Наконец, для окончательного осознания себя он решил удалиться в пустынную, но каменистую гору близ Мекки. Несколько месяцев жил он в посте, молчании, собирая в уме своём всё, что знал о вере Авраама. И там он стал углубляться в колодец своей души, точно допрашивал кого‑то.
В исступленном ожидании встречи с «Богом» он дошел до такого патологического состояния, что неоднократно подходил к пропасти, желая броситься вниз с целью самоубийства. Всё его томило: молчание неба и убийственная объективность камней окружающих.
И вот свершилось то, чего он так жаждал. Молчание, от века дремлющее в камнях, Пустыня вдруг приблизила к нему свои дали, сузила горизонт, уравняла холмы – рукой подать от края и до края.
И Ему привиделся огненный Некто, которого он принял за ангела Божия. И
Дальше вот что свершилось в Магомете среди его борений. На дне колодца своего человеческого «Я», внутреннего опыта религиозного мира Магомета открылся зов бездны, и горячее дыхание вырвалось оттуда, закрыв клубами багрового дыма солнце и наполнив воздух самумом духовным.
Так в душе Магомета открылся постоянно курящийся кратер «откровений». И ДАН БЫЛ ЕЙ, т. е. звезде той, КЛЮЧ ОТ КЛАДЕЗЯ БЕЗДНЫ. ОНА ОТВОРИЛА КЛАДЕЗЬ БЕЗДНЫ, И ВЫШЕЛ ДЫМ ИЗ КЛАДЕЗЯ, КАК ДЫМ ИЗ БОЛЬШОЙ ПЕЧИ, И ПОМРАЧИЛОСЬ СОЛНЦЕ И ВОЗДУХ ОТ ДЫМА…
И тут он почувствовал заповедь поставить всех лицом к лицу пред этими откровениями и во имя их поднять борьбу против язычества и многобожия на родине, а если нужно, то и везде во всём мире.
Потом отступило от него видение это.
Магомет возвратился домой иным человеком, ожил и стал действовать решительно. Если прежде это был болезненный визионер, то теперь это был вождь, находящийся в постоянном колодезе и страхе, знавший, куда вести последователей, и знавший, что и кого сокрушать, нужны были только послушники и исполнители, (неразб.) подымать понявших это.
Первые неудачи в Мекке не смутили Магомета, а заставили его с кружком последователей бежать в христианскую Абиссинию. Там он слышал проповедь о Сыне Божием, но она не тронула его. Учение не нашло доступа в его ум. «Богу не свойственно иметь детей! Хвала Ему!» — восклицал он. (Сур. 19, 36)
Окончательно отмежевавшись от Христианства, он усвоил
Вернувшись в Мекку, Магомет теперь смеявшимся над его «откровениями» стал с властью угрожать гневом Божием.«Горе тем, которые отвергают явления великого «дня». (Сур. 19, 38).
Возражения неверующих отводил рассказами из библейской истории, выдавая их за ниспосланные ему откровения свыше. Слушатели никогда потом не могли забыть волнений, которые они испытывали, находясь под ближайшим воздействием Магомета и принимая слова за пророчества, исходящие из уст самого Аллаха. Восторженные и до фанатизма преданные учителю, они, рассевшиеся на корточках вокруг него, слушали, затаив дыхание, когда он говорил: «Различные пророки посылаемы были Богом для обращения людей –Муза, Солиман, Ииса. Но ни одного из них не было достаточно, чтобы совершенно убедить людей, а потому я, как последний пророк, послан с мечом. Для распространения моей веры не следует прибегать к доказательствам и рассуждениям. Меч – есть ключ к небу и аду» Точно в каком‑то предчувствии сгруппировались вокруг него энергичнейшие люди того времени: Омар, Гамза, Абу–Бекр.
Но это был штаб без армии, ибо Магомет в Мекке не мог захватить народные массы. Там на страже своего влияния стояла многобожная каста религиозных властителей, действовавших от имени Каабы. Здесь Магомета однажды чуть не задушили.
Дело сразу приняло иной оборот, когда Магомет приглашен был в Медину в 622 году тамошними арабами.
В то время земледельческий оазис Медина был ареной глухой междоусобной вражды. Евреи, поселившиеся там в большом числе после гибели Иерусалима, захватили лучшие земли и богатства, занимались ростовщичеством, держали в своих руках торговлю вином, финиками, хлебом, ладаном, гранатами. Их извращенная поработительная мечта, от которой веяло темной недоброй силой, подымала в арабах целую бурю бессильного негодования. Приглашая Магомета, Мединцы имели в виду, что он, как настоящий арабский пророк, сумеет дать отпор этому засилью евреев. Факел был поднесен к надлежащему месту, и началась цепь головокружительных сказочных успехов.
Вокруг Магомета и его сподвижников быстро сплотились придавленные местные арабы – рабы, женщины, бедняки, молодёжь. В лоне нового «Ислама» забыты были всякие обессиливавшие их распри шейхов и родов. (Покорность одному). И Магомет сделался не только духовным, но и гражданским главою мединских арабов. «Да не обольщает тебя изворотливость неверных в этом городе, она — кратковременное наслаждение. Жилищем их будет геенна» — вещал он мединцам (Сур. III, 196).
И действительно, скоро во имя религии он прижал евреев: отобрал их богатства и самих их изгнал из Медины. Точно в сказке сневероятной быстротой и лёгкостью толпы блуждающих по степи бедуинов, ничего не имеющих, кроме страсти к грабежу и разбою, потекли со всех сторон под знамя отечественного пророка, освящавшего их природные инстинкты, обещавшего за эти подвиги еще награду на небесах.
И ВЫШЕЛ ДЫМ ИЗ КЛАДЕЗЯ, КАК ДЫМ ИЗ БОЛЬШОЙ ПЕЧИ. И ПОМРАЧИЛОСЬ СОЛНЦЕ И ВОЗДУХ ОТ ДЫМА ИЗ КЛАДЕЗЯ
Из души Магомета всё время подымался мистический самум, смерч гневных откровений и повис над всею этой толпой этот дым и угар, изменявший смысл всех святых Библейских заветов и обетования Авраама. На столбах этого дыма заколыхалось это здание сумасшедшего рая.
Возвышенные идеалы совершенной жизни (мечты о рае) низводились и, придавая им фантастические очертания, превращали дымный омут в ядовитое зло.
Что же это был за дым? Дым от пожара последнего дня грядущего, дым, ибо никакого не было положительного содержания, а вся реальность, разлетающаяся при первом прикосновении.
Учение наполняло мир, будто оно явилось тем самым учением, которое так нужно человеку, как воздух, которым дышим. Наполнив воздух, они хотели, чтобы ним дышали как воздухом.
Обманчивый реализм дыма этого не давал никакой опоры. Теперь мир казался творением Божиим, улыбающимся исключительно им, уверовавшим.
Здесь свершилось нечто изумительное. Случайное стечение любопытных, сброд слушателей, раньше вовсе чуждых друг другу, внезапно приобрело некоторые прочные индивидуальные черты. Прежняя личность у всех умирала, стиралась. Человек осуществлялся в буйный социальный особый душевный общий организм. Всплывали наверх лишь те алкания превосходства и силы «множества», которые скованны были века и теперь осуществляли этим организмом. У этого нового существа явилось неведомое прежде единство видений, мыслей, чувств решимости и ощущение под ногами какой‑то дымной клубящейся стихии, над которой можно только лететь. Эх, крылья бы коням!
Так в дыму и угаре этих откровений рождалась у толпы народа всюду одна и та же д у ш а, вливавшаяся в толпы и превращавшая её в воинствующее ополчение, «Божии рати».
Но что же это была за душа?
Это была стадная психология саранчи и конских табунов.
ИХ ДЫМА ВЫШЛА САРАНЧА НА ЗЕМЛЮ,… ПО ВИДУ СВОЕМУ САРАНЧА ПОДОБНА КОНЯМ, ПРИГОТОВЛЕННЫМ НА БОЙ
Так ли это было? Да, так!
В дыму этих откровений с невероятной быстротой, несчетными массами роились новые уверовавшие. Со всех концов Аравии наездники собирались в одни и те же ополчения. За ним тянулись истинные удальцы. И вдруг по мановению пророка новая стадная душа затрепетала в этих ополчениях, и они стальными пружинистыми скачками и взлётами, бормоча молитвыи лязгая оружием, понеслись на Мекку.
Вступив туда победителем в 630 г. Магомет одним махом мечавыбросил из Каабы всех идолов и объявил это торжественно мольбище местом ежегодных монотеистических паломничеств для всех мусульман.
И скоро вся Аравия принуждена была принять «Ислам», т. е. послушание вере в Единого Аллаха и Магомета Пророка Его, и отречься навсегда от мерзости многобожия.
Так составилась громадная внушительная всеарабская держава с импровизированным теократически–социальным устройством, с правильным сбором милостыни вместо финансов, с полудуховным судом и администрацией, с торговым правом, лежащими в основании всего гражданского законодательства, с фанатическим войском. «Держать в готовности все, какие можете, военные силы и отряды конницы. Ими будете держать в страхе врагов ближних и врагов дальних» (Сур. VIII, 62) (По Саблукову: «Держите в готовности все, какие можете, военные силы и отряды конницы. Ими будете держать в страхе врагов Божиих и врагов ваших» (Сур. VIII, 62) – прим. ред.)
После завоевания Мекки и очищения Каабы, Магомет прожил не долго. Теперь его огненная натура казалась потухшей, стал путаться с женами. Он стал принимать позывы и похоти свои за откровения. Завёл 25 жен, пряча их от чужого глаза в гареме.
Но дело было сделано. В его «откровениях», была закреплена не его воля, а некоего пославшего его. Поэтому они остались «вне веков».
Пятая труба грозно звучала над греко–римским миром.
Умер Магомет, аего гнев противоязыческий продолжал куриться над кочевыми станами бедуинов, и из этого ДЫМА не перерывались роиться новые и новые воинствующие табуны с такой же душой САРАНЧИ.
Это дало возможность его наместникам скоро двинуть арабов на завоевания соседних стран.
История свидетельствует, что когда в дальнейшем арабы охладели к Исламу, их национальная гегемония была поколеблена новыми народами, уверовавшими, персональноберберами.
Следующие поколения арабов, уже почти незнакомые с Кораном и чуждые религиозного фанатизма, однако с головокружительной быстротой создают халифат, захвативший собой полмира.
Тогда смерч тех же мистических внушений с теми же молниями гнева против неверных с изумительным постоянством (на какой‑то срок, который называетсянесколько раз по 5 месяцев) охватывал умы других народов. И они, устранив от власти равнодушных, снова вели мусульман дальше и дальше осуществлять монотеистическоеотомщение против мерзости скрытого многобожия и всякой ложной оседлости здесь на земле.
Эти события опять показывают неопровержимо, что «вера Авраама» в это время действительно была уже верою павшей. Ведь тождество учения Магомета с «верою Авраама» — сущая ложь. И, тем не менее, в противовес этому притязанию не было выдвинуто ни одного возражения, ни одной поправки. Когда Магомет ворвался с первыми мусульманами в Мекку, то там, в гнезде врагов нового учения, не нашлось ни одного жреца, ни одного учителя или кагина, который бы властным словом раскрыл этот обман или самообман. Еще удивительнее, что даже после смерти пророка в эпоху смуты и междуцарствия, никто во всей Аравии не восстал против этого лжеучения во имя более правильного понимания «веры Авраама». Это показывает, что звездный свет этой утопии действительно больше не горел на небе Аравии.
В следующих символах гороскопа определено отношение к Царству Христову Ислама.
Еще больше поражает точностью соответствий своих с дальнейшими историческими судьбами этой новой мировой воинствующей религии и ее отношение к царству Христову.
Целые библиотеки написанных христианами книг по исламоведению и противомусульманской полемике миссионеров Церкви не сказали больше того, что сказано в последующих двадцати строках Апокалипсиса.
И ИЗ ДЫМА ВЫШЛА САРАНЧА НА ЗЕМЛЮ И ДАНА БЫЛА ЕЙ ВЛАСТЬ, КАКУЮ ИМЕЮТ ЗЕМНЫЕ СКОРПИОНЫ
Успехи Ислама были головокружительные. За 10 лет было захвачено более 30000 городов и укреплений. Из дымного омута вышла саранча.
Первые калифы скоро создали империю по размерам превосходящую Римскую. Калиф Омар (13/634 – 23/644) под конец жизни кроме Аравии повелевал в Азии – Сирией, Месопотамией, Вавилонией, Иерусалимом, западной половиной Персии, а в Африке – Египтом, Баркойи, Триполи. При калифе Османе (23/644–35/656) завоеваны были и восточная Персия и Карфаген.
Арабы заняли в покоренных странах положение странствующего войска, которое напоминало подвижной конный лагерьсреди земледельческого населения, нечто вроде коммунистической религиозной общины, которая только и знала молиться и драться. Туземные чиновники оставались при своих должностях, земля в руках прежних владельцев. Владеть земельными имуществами арабам воспрещалось. Государственные доходы покорённых стран – это общее мусульманское имущество. Каждому мусульманину полагалось годичное жалование от казны. При таких условиях полчища Арабов представляли собой именно те летучие массы, которые готовы были каждую минуту, подобно саранче, сняться с места, (которые каждую минуту готов был сняться с места и лететь дальше).
Такими же неисчислимыми массами налететь могли на другую страну. Но не этими территориальными ампутациями были страшны мусульмане для Христианства.
САРАНЧЕ ЭТОЙ БЫЛА ДАНА ВЛАСТЬ, КАКУЮ ИМЕЮТ ЗЕМНЫЕ СКОРПИОНЫ
Что значит это?
Эллины знали, что кто не признает Сына, тот не знает и Отца.
Ислам был ужасен для эллинского Христианства тою внутренней мучительностью, которая действовала именно как яд скорпиона.
Их слова о Боге вонзались в христиан, как стрела с зазубриной.
«Все мусульмане братья» — говорили они. С горделивым презрением смотрели победители мусульмане на копошащуюся у них под ногами серую повседневность христианских масс. Корчились от зависти под пятою мусульман завоевателей, взираяна бессилие государственное и вероломство, на догматическую косность и нетерпимость, на мертвенность обетов, на полуязыческое поклонение иконам, мощам, реликвиям, всё это вместе — и христиане понурили голову.
С самодовольством выставляли мусульмане свою простоту житейскую и равенство правды в страхе Божия, свою ревность к вере Пророка. В их религии чудес не было. Чудесам подвижничества они противопоставляли экзотику необыкновенных приключений своих правоверных героев, истерзали нравственными рассказами о невиданных странах далёких, куда меч Магомета донёс слова Корана. Ислам истерзал, ампутировал Христианство физически. Ислам приучал народы свои жить широким размахом воображения, сказками из 1001 ночи, не отличая его от в е р ы. И ужас неслыханных побед был у всех христиан перед глазами и душил их как кошмар. Неужели сам Бог отвернулся от наследия своего и помогает этой явной лжи?
Такой вопрос в Христианстве себе задавал всякий от царя и вельмож, от патриарха и до последнего нищего из уличных подонков: победоносная религия Магомета есть, очевидно, истина.
И совесть всего христианства мучительно трепетала под жалом этого угрызения, ибо тут подвергалась испытанию вера в могущество Истины. Оно
вонзало в душу острое жало, несовместимое со спокойствием и равновесием эстетического настроения.
И СКАЗАНО БЫЛО ЕЙ, ЧТОБЫ ОНА НЕ ДЕЛАЛА ВРЕДА ТРАВЕ ЗЕЛЁНОЙ И НИКАКОЙ ЗЕЛЕНИ И НИКАКОМУ ДЕРЕВУ, А ТОЛЬКО ОДНИМ ЛЮДЯМ
Если обратиться к истории и быть беспристрастными, то мы должны будем признать, что мусульмане, точно повинуясь какому‑то высшему внушению из другого плана, совершенно непонятному для рациональных объяснений, вреда не причиняли и с т и н н о й Церкви, т. е. насаждению Божиему на земле, чувствуя религиозность Земли.
Поскольку они действовали в духе заповедей Корана, они всюду трогательно щадили Церковь, несравненно больше, чем сами христиане еретики.
Магомет даже пытается различать истинное христианство от ложного. «Есть между ними люд, держащий себя правильно» — говорит он (Сур. V, 70).
«Если бы они были стойки в Законе и Евангелии, и в том, что было ниспослано им от Господа их, они вкусили бы… райского блаженства», — восклицает он. (Это из того же айата; вот как у Саблукова: «Если бы знающие Писание уверовали и сделались богобоязливыми, Мы очистили бы их от грехов их и ввели бы их в сады утех. Если бы они были стойки в Законе и Евангелии и в том, что было ниспослано им от Господа их, они бы вкусили бы и от того, что над ними, и от того, что под их ногами. Есть между ними люд, держащий себя правильно; но многие из них — злы дела их!» — прим. ред.)
И во всеуслышание заявляет: «Больше всех любят правоверных те, которые называют себя Назарянами, (вероятно, иудеи, живущие за Иорданом в Аравии, не признававшие Божество Христа). Это потому, что у них есть пресвитеры, подвижники благочестия, и потому, что они не горды»(Сур. V, 85) (Назаряне (в Коране – насара) – это не заиорданские иудеи, а именно – христиане – прим. ред.)
(Крачковский переводит этот айат гораздо ближе к оригиналу:
«Ты, конечно, найдешь, что более всех людей сильны ненавистью к уверовавшим иудеи и многобожники, и ты, конечно, найдешь, что самые близкие по любви к уверовавшим те, которые говорили: «Мы — христиане!» Это — потому, что среди них есть иереи и монахи и что они не превозносятся» прим. ред.)
И опыт веков действительно свидетельствует, что мусульмане в завоеванных христианских странах служили примером веротерпимости, на общественную молитву христиан они не посягали, Священного писания не жгли, текста его не искажали подлогами и вставками. Литургию не оскверняли. Религиозного детского воспитания не старались отравить нравственным растлением. К публичной проповеди христианства относились терпимо. Иоанна Дамаскина Калиф держал в большом почете. Истинной благотворительности и милосердия не топтали. К подлинному подвижничеству в пустыняхотносились с трепетом. Словом, ни одного самого скромного побега благодатной жизни не вырывали из земли, никаких благоуханных цветов религиозного творчества не портили (топтали), никаких здоровых плодов роста не объедали.
Конечно, были среди мусульман и свирепые изуверы, кощунники и истязатели святынь христианских. Но этого никак нельзя ставить в счет Исламу, как религии, ибо таких немало было и среди иконоборцев христиан, и среди иудеев, и среди язычников, и среди последователей Зороастра. Всё это были люди вне–религиозные, и до странности они будут похожи друг на друга, все одного и того же сатанинского лика до конца человеческой истории. От них Церкви часто и много приходилось терпеть и во времена собственных внутренних смут догматических и во внешних войнах с немагометанами. Но об этом после.
И СКАЗАНО БЫЛО ЕЙ, ЧТОБЫ ОНА НЕ ДЕЛАЛА ВРЕДА… НИКАКОМУ ДЕРЕВУ, А ТОЛЬКО ОДНИМ ЛЮДЯМ, КОТОРЫЕ НЕ ИМЕЮТ ПЕЧАТИ БОЖИЕЙ НА ЧЕЛАХ СВОИХ…
Саранча – это страшный бич для всего растительного. Царства этой мистической растительности ей касаться было запрещено. Тогда что же оставлено ей в пищу?
Люди, не имеющие печати Божией на челе, но числящиеся в христианском лагере, стане. Это – плевелы Царствия Божия. Это те существа, о которых просил сатана Христа, чтобы Он сеял их как пшеницу. Это все те, кто, числясь христианами, религиозный путь свободных усилий и огненного подвига подменяли простым растительным прозябанием. Вот эти‑то людские сорные поросли и были отданы той САРАНЧЕ на съедение.
Но что же это за ПЕЧАТЬ БОЖИЯ НА ЧЕЛАХ?
Христиане городских Церквей, которые входили в соборное единение кафолическое, исповедующие догмат Единосущной и Нераздельной Троицы, принимали на свой умственный облик эту печать троичности, непонятную для них самих, но таинственно созидавшую в них религиозную совесть, ту совесть, которая содержала в себе тайну самораскрывающегося космоса. Над таковыми мука от укушения Ислама не была властна.
И ДАНО БЫЛО ЕЙ, т. е. саранче, НЕ УБИВАТЬ ИХ, т. е. людей, не имеющих печать Божией на челах, А ТОЛЬКО МУЧИТЬ.
Ислам нёс много бедствий Христианству, но ре л и г и о з н о никого не убивал. Атеизм в глазах мусульман был преступлением более страшным, чем в глазах многих христиан и иудеев.
«Я боюсь Бога: Бог строг в наказании» (Сур. VIII, 50).
Ислам высоко поднял религиозное напряжение во всем греко–римском мире и навсегда сделал невозможным готовящийся рецидив язычества.
От Ислама мучительно приходилось прежде всего правительственному верху, который в завоеванных провинциях и в самой Империи собственно не был евангельский, не был и языческий, а вне–христианский.
Эти верхи, громоздясь над городскими Церквами, часто предписывая веру, каноны, но сами были христианские только по имени, по словесному исповеданию.
Ислам всюду сбрасывал этот язычественно–настроенный господствующий класс и вместо него ставил свои лже–теократичные власти, наивно монотеистические.«От Бога зависят события» — восклицал он (Сур. VIII, 46).
И, разумеется, все эти перевороты были в плач и скрежет зубов всем прежним водителям государственных судеб христиан. Это была мука, бедствие великое, но не смерть духовная.
Победители везде облегчали участь рабов, внушали честность, правдивость, милосердие, умеренность, держали слово, данное гяуром. Накладывали лёгкую дань на туземцев, не трогали их быт, ни даже имущества, ни религии.
И ДАНО БЫЛО ЕЙ НЕ УБИВАТЬ ИХ, А ТОЛЬКО МУЧИТЬ ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ.
И некоторые из укушенных до сих пор громко кричат от боли, также громко, как в первый момент.
Почему пять?
Мусульмане одинаково с Христианами веровали в творение мира из ничего в ряде дней (Сур. XI, 9).(У Саблукова 11:9: Он сотворил небеса и землю в шесть дней, в то время как престол Его был над водою, дабы, испытывая вас, знать, кто из вас лучше по своей деятельности – прим. ред.)
У них было религиозное восприятие этих первозданных единиц мистического времени для творения.
С ПЯТОЙ ТРУБОЙ явился Ислам в мир. Пятью днями измеряется мистический возраствсякого летучего создания, а в том числе и Души Саранчевого рода.
Для неё мироздание все кончается ПЯТЫМ ДНЁМ. Дальше, т. е. из расселины бытия, которая пред шестым днём, для неё вырывается дым мирового пожара огненной пропасти. Вот почему ПЯТЬЮ первозданными единицами душа саранчи здесь измеряет свой век. Это саранча, признавшая себя за полное творение, а между тем это не так.
Но почему ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ?
Для родовой души животного не светит солнце. Эта душа погружена в ночь, изображаемую луной.
Христиане, не имевшие печати Божией на челе, имели над собой небосклон мистический общий с язычниками, мусульманами и евреями, — это небосклон глубокой мировой ночи. Поэтому для них измерять время можно было только ночным светилом — ЛУНОЙ. И вот на протяжении ПЯТИ лун будет длиться мучительность успехов от этого мусульманского кошмара. ПЯТЬЮ лунными промежутками мистического ночного времени саранче этой дано измерять век своей силы и успеха.
Этот яд отличается едкостью, как азотная кислота, и оставляет в предмете своей критики следъагент тонкого яда.
После смерти саранчовой души в одних народах, отдавшихся Исламу, такая же душа может опять проявить такую же пятимесячную жизнь в других народах, охваченными этими откровениями. И опять восклицают: «Нет Бога кроме Аллаха и Магомет – его пророк». И счет дней начинается сызнова.
Поразительно эмпирическая долговечность подлинной саранчи совпадает с долговечностью её родовой души. Саранча живёт действительно не более пяти летних месяцев: с апреля по август или с мая по сентябрь.
В ТЕ ДНИ ЛЮДИ БУДУТ ИСКАТЬ СМЕРТИ, НО НЕ НАЙДУТ ЕЁ. ПОЖЕЛАЮТ УМЕРЕТЬ, НО СМЕРТЬ УБЕЖИТ ОТ НИХ
В отличие от Христиан и иудеев, Магомет принял лунный год и пятницу, как священный день недели.
«Воюйте с ними до тех пор, покуда не будет одно только это верослужение Богу» (Сур. VIII, 40)
Так это и было в истории. Столкнулись две религии, притязавшие на исключительную истинность. Религия мусульман была предназначена её основателем для господства над всем миром. К тому же предназначено по слову Спасителя и Христианство.
В тот век, когда религиозные мотивы были самые сильные, эти две религии были обречены бороться между собой не за существование, а за полное взаимопоглощение.
Поэтому по всей линии столкновения Ислама с христианством должно было пролиться много слёз и крови. И вот с обеих сторон стали лихорадочно искать оправданий смерти. «Шедшеубо научите всиязыци земли Кресту их».
Мужественное причинение смерти, безбоязненное принятие смерти. Не путей к братству, а путей к тому святому во имя Бога убийству, которое бы обеспечивало победу себе.
Многих нащупываний мужества к смерти и исканий стоило Магомету, пока он сумел внушить своим «верным», что смерть на поле брани – б л а г о. Пафос религиозного гнева и якобы справедливого убийства он объявил как дар небес. «Они, нарядясь в золотые запястья, облекшись в зелёные одежды из штофа и атласа, будут возлежать на седалищах. Отрадная награда!»(Сур. XVIII. 30).
Как же этого удавалось достичь? Для этого Магомет освобождал пьяные элементы духа. Над миром видимым он воздвигал мир призрачный – опьяняющее эротическое привидение рая, для достижения которого не жаль отдать жизнь. И религиозные восторги испытывали они пред перспективой кровавого состязания с гяурами и пакибытия.
Происходило мифологическое удвоение мира: параллельно с реальным миром зажигалась в воображении легковерных масс иллюминованный рай в объятиях прекрасных гурий – место блаженного отдыха после трудов боевых.
Все успехи Ислама выросли на этом пути ИСКАНИЯ СМЕРТИ, каковое искание переживалось каждым правоверным.
Чтобы противостоять Исламу, и Христианство должно было ИСКАТЬ СМЕРТИ бесстрашной. Осудить трусливое цепляние за жизнь эту грязную, найти, утвердить мужество к смерти.
Против Ислама одним учением о непротивлении злу насилием ничего нельзя было поделать. Прежде, до Константина Великогохристиане городских Церквей хотя и храбро сражались в рядах Императоров, но, однако, они никоем образом не составляли душу военных предприятий Рима.
Теперь же на религиозную войну басурман христианство должно было ответить такою же религиозною войной во имя Христа
.۞
С мечом и крестом в руках должны были завоевывать всю землю.
Для чего? Для великой задачи Христианства на ней.
А какая это задача? Чтобы отвечать на это, надо было иметь идею Праведной Земли. Лишь эта воинствующая идея могла сообщить своим исповедникам радость смерти на поле брани и внушить святой пафос наступлению единодушными рядами на прежних сарацин.
При первом же столкновении с Исламом оказалось, что Византийская Империя если и имела такую и д е ю, то лишь в инкубационном состоянии и еще не родилась, если не совсем задавлена. У святых отцов, по крайней мере, её не было.
Поэтому только Лев Исаврийянин (еретик и иконоборец) и Ираклий, монофелит мог обрушиться с варварскою жестокостью на Сарацинов. С не меньшей варварской жестокостью происходили контрнаступления франков и испанцев против мавров на западе. И везде Христианство в величайших муках искало путей не только к пассивной блаженной смерти за други своя, но к тому состоянию, когда Христианин вместе с пророком Иеремией в святом восторге воинском воскликнет: «проклят человек, удерживающий свой меч от крови».
Восточная Империя не сумела найти этого пути к смерти и пала под ударами магометан, сохранила только подвижнический идеал христианства. Запад же разрешил дело наподобие Ислама. Он тоже прибег к мифологическому удвоению мира. Епископы, нищенство, монахи фанатизовали нравы массы, организовав их в крестоносцев ополчения, создав рыцарствоПресвятой Девы, внушив им подобные же видения рая, но только не с гуриями, а в обществе Апостолов, и святых под кущами садов.
Так же окропляли святою водой мечи и стрелы, надевали амулеты, заделывали в рукоятку мечей Евхаристики, в кольчугах на боевых конях врывались в мечети, насильно превращали их в соборы и т. п.
В величайших страданиях все христиане искали путей к тому, как сделать Христово воинство.
Не сказано саранче: «о, в те дни люди…»
Но эти «к а р т и н ы воображения», как в мусульманстве, так и в Христианстве манили к себе только пока смерть была далеко. Когда же она заглядывала в глаза, то картины рая убегали, ибо были не больше, как изваяния воображения, дымными пузырями. И каждый, мусульманин и христианин, умирал с оружием в руках на поле битвы, в последнюю минуту видел, что он проваливается в какую‑то бездну. А сладость рая, которая манила все дни, убегает как дым и ложь, не сопровождает его за гробом. Вот что значат слова: ПОЖЕЛАЮТ УМЕРЕТЬ, НО СМЕРТЬ УБЕЖИТ ОТ НИХ.
Эта боевая смерть дается Христианству на иных путях.
В этом был свой хмель освобождения из темницы индивидуального бытия, радость избавления от муки одиночества и отрешенности. Победой зооморфной стихии, а не Богочеловека.
Жажда раздвинуться в несчетное множество, и ему чудились эти образы душ, роящиеся без конца и летящие на битвы по мановению его руки
Прижизненный метемпсихоз!
Никто не знал, где истина, не у кого было спросить. Оставалось допрашивать своего внутреннего человека. То, что испытывал христианин, похоже было на медленное действие внутреннего яда.
Сперва – только наружный ожог, чувство невыносимой боли для самолюбия. Потом – рвота до дурноты; выворачивание всех своих внутренностей под давлением вопроса: которое откровение истинно? и др.
В дальнейшем символы Апокалипсиса еще с большею правдой передают характерные черты воинственного крушения мусульманского, начавшегося в Аравии.
ПО ВИДУ САРАНЧА БЫЛА ПОДОБНА КОНЯМ, ПРИГОТОВЛЕННЫМ НА ВОЙНУ,
Проповедью о загробной награде за подвиг на войне и учением о предопределении была завершена фанатизация народных масс в Аравии. Теперь не было сил удержать их от военных предприятий.
Кочевья и таборы Арабов в те днипредставляли собой замечательное зрелище. Куда только доходила весть о новом пророке, всюду происходило одно и то же. Вчера равнодушные, ленивые – теперь вдруг становились воинственными. Вчера строптивые – теперь готовыми подчиняться начальникам. Вчера подавленные скукой и бессодержательностью жизни, мелочностью, враждой из‑за колодцев и вычислениями долга родовой мести, Единого календаря – теперь охвачены были психологией общего табунного равенства и поставлены пред картинами яркими.
Теперь все эти люди точно по великой трубе устремлены куда‑то, пламенея беспредметно, рвутся за пределы родного горизонта, который вдруг стал тесен. Это воистину КОНИ. Они готовы ринуться в бой по указанию того, кто вложит в уста их удила страха, и против тех, с кем вчера, быть может, жили мирно.
«Правоверные! Почему вы, когда было сказано вам: «Выступайте в поход (против Табука) для войны на пути Божием!», притворяясь утомленными, легли на землю? Если вы не выступите, то Бог накажет вас мучительною казнью» (Сур. IX, 38).(Здесь совмещены фрагменты из двух айатов. Вот как у Саблукова: «Верующие! Почему вы, когда было сказано вам: «выступайте в поход для войны на пути Божием!» притворяясь утомленными, легли на землю? Ужели вы здешней жизнью удовлетворяетесь больше, чем будущей? Утехи настоящей жизни в сравнении с утехами будущей ничтожны. Если вы не выступите в поход, то Он накажет вас мучительною казнью. Он заменит вас другим народом, и вы не сделаете Ему никакого ущерба: Бог всемогущ» (Коран 9:38–39). – прим. ред.)
И правоверные подымались с земли и шли…
Быстрое преображение это было изумительнейшим делом века того.
Что же здесь происходило с людьми?
Но здесь лица человековвоистину умножаемы были на конные души скакунов, приготовленных на бой, и терялись в этих конных душах. Конь для них становился высшим выражением подлинной человеческой природы, высшей мерой человечности. Он стал коэффициентом всюдубывания, поглощавшим личность, орудием государственного внутреннего надзора и превосходства и вернейшим пособником победному наступлению на врага. Конной тягой они делали всё далёкое близким, в напряжении конного бега, конной скачки воспринимали всё третье измерение пространства в его глубину. Конными прыжками побеждали и тяготение долу. Просто изумительно, что когда Магомет хотел изобразить полёты к небу, то даже и тогда он прибегал не к взмахам птичьих крыльев, чтобы достигнуть небесных селений, а к прыжкам самого быстрого скакуна. Магомет клялся конём быстроногим.
Подлинно саранча.
И НА ГОЛОВАХ У НЕЕ КАК БЫ ВЕНЦЫ, ПОХОЖИЕ НА ЗОЛОТЫЕ, ЛИЦА ЖЕ ЕЕ, КАК ЛИЦА ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ
Благодаря опиуму и гаремам, мусульмане проводят всю жизнь в одной непрерывной дрёме.
Это новое религиозное воодушевление ни у кого из мусульман не оставалосьна степени субъективной веры и дела интимной личной совести, а всюду с первых же дней становилось верою политической, с необыкновенной лёгкостью реализовавшей государство царства, активно завоевательное. Царственное достоинство, внедряемое новою проповедью в человека, делало для него государственную жизнь существенною потребностью. И Ислам всюду по–своему удовлетворял эту потребность, увенчивая ее высшее проявление человечности, но на самом деле это увенчание было ложное, обманчиво.
Если в каждом христианине открывался некоторый новый придаток — возрожденный внутренний человек — то нечто аналогичное происходило и здесь
А на самом деле везде Ислам являл человека в венцах из презренной мишуры, а не из чистого золота.
Объявлялось, будто войны ведутся во славу Божию, а на деле это была ложь, ибо победы приводили к неистовству и зверству, жадности, отупению, к пресыщению чувственностью, так что сами победители от всего этого скоро задыхались. Упорное своё противление Евангелию они выдавали за свою победу над христианством, а сами всё дальше и дальше уходили от Животворящего имени Божия. Такой же самообман происходил и дальше.
Каковы же были эти венцы?
Тщеславие удалью, доспехами, похвальба фаллической силой, богатством, гаремами, обоготворение оружия. Гордость своей объединённостью, своей способностью приказывать себе подобным и видеть исполнение своей воли другими – это ли не наличие царственной воли в мусульманах своих?
Но ни одной великой проблемы нравственной Ислам не понял, ни одного стремления к далёким целям человечества не поддержал, никаких живых тревог совести и высшего просветления, ни одной народности великими силами духа не окрылил.
Всякая молитва есть как бы опознание человеком лица своего. Молитва есть, прежде всего, утверждение лица своего человеческого.
В молитве главное отличие л и ц а человеческого – это способность к личному отношению к Богу Творцу мира, к молитве и восприятию откровения.
Казалось бы, что употребив (лено) столько усилий, чтобы в противовес низвергаемых языческим культам утвердить непосредственные отношения человека к лицу Аллаха, ноМагомет всё‑таки не создал богоподобия, т. е. лиц воистину человеческих, среди своих последователей. Живой Бог любви не поселяется в сердцах. Молитва мусульманина – это толькоблагородное славословие. Просить и каяться ему нельзя.
Ислам создавал только самообман добрых отношений с высшими силами, правящими вселенной.
Аллах не терпит другого «Я» рядом с собою. Религиозный подвиг сводился к совершенному заглушению личного сознания, т. е. исступлению.
На этом внешнем уподоблении царственной человечности несколько раз в истории являлся расцвет мусульманской культуры в Персии, Мавритании, Турции, Египте, Тунисе через усвоение античной, желая затмить пышность Византии. Но блеск этих культур везде оказывался мишурным. Нигде он не мог быть долговечным и способным к углублению и развитию, ибо всегда был чужеядным. Погибали от чрезмерных похотей, ибо строили на свободомыслии, заимствованном у Христианства.
И ВОЛОСЫ У НЕЁ, т. е. у саранчи этой, КАК ВОЛОСЫ У ЖЕНЩИН, А ЗУБЫ У НЕЁ БЫЛИ, КАК У ЛЬВОВ…
Думы длинные, непосильные тянулись из голов этих духовных уродцев, роящихся с чудовищной несметностью.
Длинные змеистые волосы у женщин – это такая запутывающая прибавка к телу дервишей, которая, прикрывая главу, лучше всего символизирует их пленничество у вещей мира, к которым они привязываются, цепко держимые им.
Это знак зависимости от мира, подчинения ему. Отсюда вынужденность совершать многое в качестве существа подчиненного. В аскезе Ислама нет и следа победы над миром. Пост днём прерывается оргиями ночью, когда они пресмыкаются в мерзости и блуде в гаремах своих.
В религиозном фанатизме ополчения велись такими дервишами, пленниками чувственности и страстей, с длинными, как волоса у женщин, непосильными темными думами, выходящими из головы и легко запутывающимися в вещах, — женственными душами, крайне легко возбудимыми и легковерными, галлюцинирующими и способными электризовать толпу. Сила внушения и психическая зараза обусловливались потребностью подражания, которая всегда и везде присуща женственным душам.
Изваяние воображения тут на основании одной улики, одного брошенного слова сразу овладевало стадным психоорганизмом, ведомым такими дервишнымидушами, а это стадо в мановение ока строили воздушные замки райской эротической жизни для себя и со злорадством предоставляло геенну для неверных. При чем, эти сны казались нисколько не менее прочными, чем сама осязаемая действительность и чем христианские обетования. Религиозно наэлектризованная толпа мусульманская не обладала никаким внутренним светом критики для распознания истины от лжи, объективного во внутренних переживаниях от субъективного.
Конечно, было там немало людей смелого решительного характера с сильным проявлением личности, с критическим рассудком, как гигант Омар, Абу–Бакр, Гамза и т. п. Такие люди оставались чужды дервишному движению веры. Но они не могли не ценить этого движения, ибо оно давало им в руки готовый стадный организм, послушный, способный к большим военным предприятиям, может по первому их слову двинуться на дело смерти.
А для этого дела смерти у этих человеческих табунов с душою саранчи были действительно ЗУБЫ как у львов. Кровавая война против «неверных», гяуров, избиение их стало делом легко приемлемым для религиозных руководителей мусульманства. Их вероучение с его нелепостями овладевало массами вовсе не через школы, не через доводы ума и доказательства, а тем мистическим захватом и окрылением саранчовым, которое овладевало одинокою личностью и вдруг вливало ее сразу в готовый стадный организм коллектива с оскаленными зубами против всего, что противостоит им.
НА НЕЙ БЫЛИ БРОНИ, КАК БЫ БРОНИ ЖЕЛЕЗНЫЕ.
Фанатическая их твёрдость и бесстрашие, решимость действовать мечом, наступать делала мусульман, когда они были в массе, совершенно неуязвимыми для миссионерского слова учителей Христианства. Разумеется, когда мусульманин слушал Евангелие отделившись, отщепившись от массы, тогда он мог понять и спасительность нищеты духовной, и сладость прощения и кротости, и нестяжания, целомудрия, мог раскрыть сердце для принятия сладкой раны веры вХриста Пострадавшего за грех мира и Воскресшего Сына Божия, священную рану веры Христовой. Но когда тот же мусульманин стоял в рядах этих налётных ополчений, этих духовных уродцев, самоуверенность точно металлической броней ограждала его. И все учительные воздействия эллинских, сирийских, месопотамских, коптских миссионеров того времени отскакивали от них как стрелы от стены. Теократическое положение, которое они занимали в завоеванных странах над христианскими массами, не создавало в них никакой потребности в покаянии, никакой скорби о своем грехе и никакого сознания о своем плене в сетях з л а. Все стрелы учителей Христианства отскакивали от них, как от железных.
И ШУМ ОТ КРЫЛЬЕВ ЕЁ, КАК СТУК ОТ КОЛЕСНИЦ, КОГДА МНОЖЕСТВО КОНЕЙ БЕЖИТ НА ВОЙНУ.
Не в тиши молитвенного и подвижнического уединения готовились мусульмане к своим налётам на Христианские страны, а в открытых собраниях по всем мечетям. Каждое религиозное радение, которое, казалось, должно было бы на крыльях молитвы уносить к небу, было открытым призывом правоверных к истреблению гяуров. Мечети обратились в школы железной дисциплины воинской. По мечетям муллы, размахивая ятаганом над раскрытым Кораном, призывали правоверных подняться на гяуров. И ему отвечали лязг оружия и бормотание молитв.
Молва о присоединении толп бывших христиан в завоеванных провинциях, обращала очи недоумевающих и скорбных христиан в сторону очагов Ислама. Оттуда неслись угрозы и похвальбы своими победами.
И всё это мировое религиозное движение, обитавшее в Азии и Африке, было ничем иным как приготовлением к войне против Христианства, и везде оно получило государственное выражение и защиту.
Божия райская лагерная жизнь у арабов глубоко изменилась. Пустые разговоры, азартные игры были запрещены. (Сур. IV, 102). Страх Божий, строгое торжественное настроение, верность в исполнении порученного – вот черты, которые теперь преобладали.
Несколько раз в день лагерь обращался в гудящий улей. То раздавались бормотания молитв (неразб. как гудящий улей) среди бряцания оружия.
В мечетях не выпускают из рук ятаганов. Каждое религиозное собрание мусульман действительно было подобно приготовлению на бой.
«Они падали ниц на бороды свои, плачут и в них увеличивается благоговение» (Сур. 17, 109).
Ряды, выстроенные на битву.
УНЕЯ, т. е. у саранчи, БЫЛИ ХВОСТЫ, КАК У СКОРПИОНОВ, И В ХВОСТАХ ЕЯ БЫЛИ ЖАЛА..
Хвост – крайняя часть туловища сзади, обращенная не в сторону целей движения, а в сторону покидаемой действительности. В этой части существа их и был яд разящий.
Что значит это?
Скорпион ночной хищник. Укушение его тем отличается от укушения иных животных, что оно не ограничивается лишь отторжением внешних периферических частей, но действие его распространяется вглубь тела угрызаемого, и продолжает там свою внутреннюю пытку разрушения. Так и Ислам.
Поражения, наносимые им Христианству, вовсе не исчерпывались отнятием провинций и даже переходом целых народов христианских в Ислам. Тут было нечто иное. Эти внешние завоевания на самом деле были не страшны, ибо они легко могли быть в следующих веках (поколениях) заглажены такими кровавыми расправами и со стороны Христианства. Но яд сомнения в правоте дела Христова впускаем был глубоко внутрь душ всех христиан. Отрицание Единосущной Троицы, отрицание Богочеловечества Христа, т. е. тех предвечных догматов, о нарушении которых христиане без ужаса прежде не могли и подумать – тут совершенно безнаказанно, и небо не обрушивается на них, напротив, имеют успех за успехом.
«От Бога зависят события» — самодовольно восклицал Магомет (Сур. VIII,46)(Айат полностью:«И вот, когда вы встретились друг с другом, Он показал их вам, в очах ваших, малочисленными, а в их очах уменьшил вас, чтобы Богу совершить событие, какому должно было сделаться. От Бога зависят события» — прим. ред.)
Вот конные полчища сарацин, совершив свой налёт, ускакали к себе домой. А христиане на Западе и Востоке с одинаковым раздумьем смотрели им во след, и видны были им только хвосты коней с дисциплиной фаталистов, уходящих ровными рядами. И тут‑то начиналась работа этого яда, точно из хвостов истекающая. И начинались внутренние терзания для всех, кто не имел печати Божией на челе, но числил себя Христианином, не имел в опыте блаженства познания нравственной победимости времени. Вот Христос и Апостолы учат, что они принесли откровение Духа Божия, а Магомет и его проповедники утверждают, что они дают полную и завершающую истину. Где же правда? Победеносная религия Магомета есть очевидно истина? – истязательно допрашивали христиане свою совесть.
Из Христианской Византии Ислам создал для себя на много веков предмет неустанных завоевательных предприятий. Каждый успех Ислама углублял эти муки, которые теперь сделались непрестанным фактором внутреннего опыта во всем Христианстве Востока и Запада. Известно, что под влиянием этих интимных пыток и публичных насмешек мусульман возгорелись в Христианстве самые тяжкие и кровавые смуты борьбы идей – нашедшие себе выражение в системе иконоборчества, которое на два столетия разделило Империю на два враждующих лагеря.
Православному царству нанесен был сильный удар философскими теориями и практическими из них выводами, подвергши сомнению о Божественномсыновстве И<исуса> Х<риста> и о Богородице.
ВЛАСТЬ ЖЕ ЕЯ БЫЛА ВРЕДИТЬ ЛЮДЯМ ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ.
Самое мучительное, насильническое движение.
Этот таинственный срок, пять апокалиптических месяцев, нами будет вполне понят при истолковании общей тайны з в е р е й, описанных Иоанном позднее.
ЦАРЁМ НАД СОБОЮ ОНА ИМЕЛА АНГЕЛА БЕЗДНЫ. ИМЯ ЕМУ ПО ЕВРЕЙСКИ АВАДДОН, А ПО ГРЕЧЕСКИ АПОЛЛИОН.
В этих завершительных словах гороскопа об Исламе и его успехах в истории вскрыта, наконец, природа его страшная, обреченная на гибель. Искренне религиозный в своих отношениях к Богу, рационалистический, на практике без малейшего углубления в сокровенные тайны внутреннего опыта, Ислам кончает срывом в бездну, полной нищетой, падением и гибелью народов, исповедующих его. Тут тоже, что и в мире сем Магомет. Страшное указание!
Магомет сам был пленником бездны. И он поверг в неё всех, кто пошел за ним.
Но что это за бездна? Синее небо и пустынная земля, иссыхающая в тот трудный час «откровения», лежали пред Магометом осязаемыми реальностями, моря тут не было. Но в те же дни в его душе открыла свой зев бездна третьей стихии, но не физической стороной своей, а своимнеукрощённым духовным эквивалентом, имени которой Магомет сам не знал: открылась какая‑то неукрощённая шевелящаяся реальность, не то водная, не то воздушная, которая стала клубиться пред ним, эта ужасная реальность, вызывая искреннее недоумение и страх его самого, перед которой он был поставлен своим внутренним зрением, заставляла его искать окрылений, чтобы на ней держаться. Стихия топкая, бушующая, подмывающая, уносящая и губящая всё, что не способно летать и плавать. Отсюда могло только родиться нечто налётное. Саранча.
Кто же этот Ангел бездны? Это Ангел, по образцу которого были созданы все плавающие и летающие животные в пятый день.
Это Ангел – сам погибший и губящий других, ибо тайну нравственного укрощения бездны, сокрытую в подвиге Агнца, он по гордости своей не принял и ей не поклонился. И вот тут над адской бездной, которая открылась в Магомете, мелькнул этот звёздный лик, гордый и печальный. О, Аполлион!
(Абаддон, или Аваддон (ивр. אבדון, то есть истребление); греческий аналог: Аполлион (греч. Απολλύων), то есть губитель — в иудейской (а затем и в христианской) теологии — ангел (демон) истребления, разрушения и смерти – прим. ред.)
Глава 10. Шестая труба
Видения, показанные Иоанну по звуку шестой трубы, символизировали ряд новых бедствий, имеющих закончить испытание Эллинского (до 74 года) государственного Христианства. От кого же попущено было принять эти удары? И о чём это пророчество?
Это гороскоп о монголах. Теперь посмотрим, насколько исполнился он.
ШЕСТОЙ АНГЕЛ ВОСТРУБИЛ, И Я УСЛЫШАЛ ОДИН ГОЛОС ОТ ЧЕТЫРЁХ РОГОВ ЗОЛОТОГО ЖЕРТВЕННИКА, СТОЯЩЕГО ПРЕД БОГОМ…
И перед взором Иоанна явился некий жертвенник на небе, – то был вечный прообраз того алтаря кадильного, который стоял когда‑то в Иерусалимском храме, и на котором сожигаем был фимиам, возносившийся клубами к Лицу Иеговы Бога Вышнего, в знак тайны о возносимостиПлоти Грядущего в мир Мессии. Но, Господи, при чем тут монголы?
Шестая труба открывает ряд событий, имеющих решающее значение в кругеш е с т о г о д н я. На шестой ступени творения по слову Божию явились к бытию и животные, и человек. И тогда же человек дал имена всем животным и тем выделил себя от соприсущих ему иных тварей, и возвысился над ними. Поэтому по звуку шестой трубы здесь должна была быть намечена проблема отделения человека от соприсущих ему всяческих животных начал.
Но что могло послужить гранью, отделяющей истинного человека? –Откровение сынов Божиих, нравственная победимость пространства и нравственная победимость тяжести плоти. Это и есть тайна истинной человечности, сокрытая у алтаря кадильного, тайна Плоти, вознёсшейся на небо.
У этого жертвенника – четыре рога?
Это в соответствие четырём углам з е м л и, на которых стояли виденные Иоанном пред тем Ангелы, державшие четыре притаившихся ветра, имеющие вредить земле. См. VII, 1–3. Там четыре угла земли указывали на её внечеловеческую объективность, и земля являлась как безцентричная ложному человеку, а не круглилась в его восприятии ни как плоский orbisterrarium, ни как объёмный шар.
С
В — ! — З
Ю
Здесь явился четверорогий жертвенник, на котором должна была быть принесена главная жертва кадильная для отделения в Эллинском кафолицизме истинной человечности от всех животных начал и приобщение его к тайне нравственной победы над пространством и тяжестью, т. е. тайне объединённого «р о д а христианского». И так как в Эллинском кафолицизме такой жертвы принесено не было, а как раз в то время было принято ложное решение проблемы о р о д е человеческом, – то здесь от этого жертвенника и исходили суд и мщение.
Когда же и где мог произойти этот грех Эллинского Христианства?
Ещё в языческие времена Греки и Римляне в высокомерии своём считали себя за всё человечество, а империю свою за объединённый р о д л ю д с к о й, genushumаnum. После того, как Империя отреклась от мерзости язычества, как религии, это же понятие перенесено было и в Христианство. Но вот в Христианстве подвигом отцов Церкви установлен был кафолический догмат о Христе: «Во Христе Бог и полный человек соединены нераздельно и неслиянно».
И великая ложь эпохи была в том, что догмат этот был объявлен верою Империи, а сама Империя‑то осталась прежней, она ещё более вынуждена была после возникновения мусульманства стать на завоевательный путь. Потеряв Сирию, Египет, Палестину, Африку, стесняемая в своих пределах с моря и суши, она не могла иметь иных мыслей, кроме мысли о войне.
Ничто так не чуждо христианству, как национализм. Никогда не земле ещё не появлялось учения столь воинствующего. Поэтому государство, ставшее к Церкви в такое отношение, как Империя, в будущем неминуемо должно стать всечеловеческим. Обетование Христово непреложно!
Но как руководители Империи смогут пройти сквозь тучи мусульманских стрел, достигнуть этой всечеловечности? Как расшириться на всю землю? Этот вопрос мучил всех. Для этого нужны только храбрые дисциплинированные легионы, своевременная уплата им жалования, надёжные наместники, неутомимые кони и крепкие колесницы для гонцов – вот и всё, что мыслилось ими, и вот о чём молились восточные патриархи.
Но великая ложь тут была в том, что это государственно объединённое человечество невольно выдавало себя за выражение истинной человечности и как бы за продолжение самой человеческой природы воплотившегося Слова, т. е. механическая победа над пространством и тяжестью прикрылась славой и таинственной святыней нравственной победы над этими всеразъединяющими категориями.
После перенесения столицы Империи в Константинополь, Эллино–христианский мир мнил о себе, что он теперь законченный целостный организм единого человечества – ORBISTERRARUM, увенчанный крестом. И преемники Константина и церковные люди того времени думали, что этак объединенному человеческому р о д у для исполнения славы Христовой теперь осталось только покорять народ за народом то присоединением ко Христу, то оружием, и географически расширяться и расширяться в беспредельное пространство по земле, ибо сказано: «и будет едино стадо и Един Пастырь» и «мужайтесь, Я победил мир».
Но Халкидонский догмат, в его государственном приятии, обязывал и самое государство преобразиться и творить своё расширение иначе: надо было совлечься механической победы над пространством, как животной лжи о человеке, и расширяться дальше и дальше уже не с оружием в руках, а с учением в устах каким‑то иным внутренним деланием жертвенным, воздействовать на человечество, трансформировать его.
Завоевательная Империя с халкидонским догматом в качестве государственного исповедания – была величайшим диссонансом, выражала ли религию воплощенного Слова, принявшего человеческое естество и осязаемого?
Над ней всегда висел суд и упрёк о ложном решении задачи р о д а человеческого и угроза тех же возмездий, которые потрясали государственный гуманизм Империи до Константина. Вместо того, чтобы искать путей к участию в Его нравственной победе над пространством и тяжестью, дабы истаивая плотью, как фимиам кадильный, в Христе возноситься к престолу Отца Небесного вслед за Агнцем, они канонизовали механическую победу над пространством, с бешенством поклоняясь ей на ипподроме, безумно делящим на партии зеленых и голубых.
А плоть… плоть нежили в ванных, натирались благовонными мастями, прыскались духами, красили волосы.
Вот почему от этих четырёх углов кадильного алтаря золотого и исходил голос, руководящий судом и мщением против греко–римской Империи, возомнившей себя осуществлённой правдой о роде Христианском.
И УСЛЫШАЛ Я ГОЛОС ОТ ЧЕТЫРЁХ РОГОВ ЗОЛОТОГО ЖЕРТВЕННИКА, СТОЯЩЕГО ПРЕД БОГОМ, ГОВОРЯЩИЙ ШЕСТОМУ АНГЕЛУ, ИМЕЮЩЕМУ ТРУБУ: ОСВОБОДИ ЧЕТЫРЁХ АНГЕЛОВ, СВЯЗАННЫХ ПРИ ВЕЛИКОЙ РЕКЕ ЕВФРАТЕ.
Какие это Ангелы? Светлые или темные? Думаю, что светлые, ибо они служат для отомщения человеку за его ложь. И ниоткуда не видно, чтобы они сами оставались причастны этой лжи.
Но причем тут Евфрат? «Великая река Евфрат» на всём протяжении человеческой истории играет решающую роль в антагонизме расовых политических круизов.
Вся история Европейского человечества разыгрывается по сю сторону Евфрата. В ветхозаветные времена Евфрат был границей земли обетованной и царства Давидова, т. е. вообще границей истинного богопознания. (Быт. XV, 18; Втор. I, 7). А там за Евфратом была полная свобода злу. Оттуда, из люциферианского Вавилона и тьмы звериной Ассирии шли все напасти на Израиля.
У Римлян Евфрат был тоже границей ORBISTERRARUM–а, УНИВЕРС–а, его же не прейдёшь, только здесь римляне чувствовали, что они не предел, не универс, ибо за Евфратом жили парфяне и персы – эти непримиримые враги, которых никогда Рим не мог покорить и которые постоянно угрожали Империи.
И для Греков в ту пору интеллектуальных завоеваний Эллинизма река Евфрат также служила рубежом между Востоком и Западом, гранью, разобщающей народы не столько географически, сколько психологически, ибо она отделяла непереходимой чертой внутренний мир античных народов от скрытых пружин, движущих народами Востока: монголами, индусами. Ум Эллина, пожалуй, мог заинтересоваться монгольской скульптурой, живописью, песней, прирождённым наездничеством, верованиями, но дальше этого внешнего любопытства эллин не мог идти. У него не было сил умственно преодолеть этот извечный антагонизм рас и переступить границу, отделяющую его высококультурную душу от их примитивной души.
Словно вырвались на свободу демоны разрушений и насилия, чтобы разом попрать Закон, право, веру и верность, нравственность и благоденствие народов.
Здесь же указание на Евфрат, как на место лишения свободы этих Ангелов, говорит о том, что из глубин зарубежного бурного сознания объективнойбезцентричности земли изыдут теперь самые кровавые отрицания против извращённой объединительной всечеловечности, идущей из этого «нового Христианского Рима» по берегам Босфора.
И ОСВОБОЖДЕНЫ БЫЛИ ЧЕТЫРЕ АНГЕЛА, ПРИГОТОВЛЕННЫЕ НА ЧАС И ДЕНЬ И ГОД, ЧТОБЫУМЕРТВИТЬТРЕТЬЮЧАСТЬЛЮДЕЙ. ЧИСЛО КОННОГО ВОЙСКА БЫЛО ДВЕ ТЬМЫ ТЕМ.
И действительно, над старым культурным миром разразился ряд ужасных событий, которым нет подобных в истории, которые превратили южную Европу в груду развалин. После этих войн, уничтоживших целые народности, Европа, истекающая кровью из тысячи ран, способна была воспринять христианство более полно.
Иоанну дано было увидеть живые лавины народов, двинувшихся из глубины Азии. Гунны, авары, болгары, венгры, печенеги, половцы, турки–сельджуки, татары – Земля дрожала под ногами этих конных полчищ.
От быстроты их движения римляне теряли голову.
Все эти наезднические племена, подымаясь из неведомых степей Азии, один за другим на протяжении десяти веков стали теперь обрушиваться на Христианский ORBISTERRARUM, пока его не сокрушили.
Ясные маленькие умы этих народов менее способны были к принятию Христианства. Совершенно чуждые отвлеченного мышления эллинского и его пленяющих самообманов, племена эти набегами своими показали Византии, что они берут на себя бешенство механической победы над пространством в гораздо большей степени, чем партии цирка, раздирающие столицу. Они, эти наездники, неведомые дикари желтокожие, с приплюснутыми носами, узкоглазые – принесут греко–римскому миру отмщение за эту высшую против человека ложь. Они опрокинут в умах античных христианских народов ложно монополизированное понятие р о д а человеческого. Они покажут бессилие и пустоту, и софистику этого понятия и тщетность всех словесных концепций, обнимающих умственно все племена и народы. Человечества нет, это мёртвое море!
Ибо, вот тьма тем буйных конников будут наступать из‑за Евфрата, всё предавать огню и мечу, устилая землю трупами, и заставят терять головы не только от быстроты конных ристалищ в цирках, нисколько не смиряясь пред этими политическими концепциями.
А ведь это тоже люди! Как примирить их с собою? Как ввести под кров е д и н о г о р о д а?
Юстиниан построил стену каменную и тройной ряд крепостей, которые должны были защищать эту истину о человеке. Но это было детское решение.
Что же представляли собой эти кочевые наезднические племена? До сих пор греко–римская Империя знала вражду и мщение соседей, человека и то после того, как взаимные обиды у нескольких поколений успевали накопить многозлобы. Теперь было совсем нечто другое.
Гунны в V веке, болгары в VII, авары –VIII, печенеги в IX, половцы вX, турки–сельджуки вXI, татары вXII, – все они поднимались вдруг, без всяких видимых причин или, по крайней мере, без таких причин, которые по своей значительности хоть сколько‑нибудь отвечали бы значительности произведённых следствий, со всем табуном, с кибитками, с жёнами и детьми, и поднявшись в свой ЧАС И ДЕНЬ И ГОД, обрушивались на римский ORBISTERRARUM, тюрьму законности, увенчанный крестом.
Народы рабствуют в оковах права.
Вопреки всякой логике, отвращаясь от того, чем обычно дорожит человек – от покоя, от мирной жизни, от удовлетворения потребностей, – они переходили через знойные пустыни, широкие реки, высокие горные хребты, гибли в пути и в битвах, – и всё это не для другой цели, кроме как оставить позади себя пирамиды из человеческих голов, видеть растерзанною жизнь людей, которых они раньше никогда не знали и не видели, и которых неимели никаких оснований ненавидеть. Имена их вождей Атилла, Крум хан болгарский, Чингиз–Хан, Тимур, Батый, Мамай окружены сумрачным и кровавым ореолом
И точно в бреду выполнив некое назначение, снова впадали в прежнее ничтожество и безвестность до другого поднятия, столь же беспричинного и столь же гибельного для других, и столь же бесполезного и ненужного для себя.
ЧЕТЫРЕ АНГЕЛА… ПРИГОТОВЛЕННЫЕ НА ЧАС И ДЕНЬ И ГОД.
Чем же мы можем теперь объяснить эти набеги?
Эти нашествия нельзя объяснить недостатком пастбищ, которых было в Азии всегда гораздо больше, чем там, куда они двигались. Тут было некоторое исступление, которое вдруг начинало навевать на них пустое пространство степей. Пространство, как бездна, тянет в себя. Оно заманчиво и иногда лишает рассудка. Я духом – бог, я телом – конь. Кочующие племена от долгого монотонного созерцания бесконечности: за этим горизонтом – опять такой же горизонт, за тем опять другой такой же, и опять и опять, – накапливали в себе взрыв решимости найти конец земли. Тут играла роль смутная жажда чего‑то неизведанного, психического, необходимого для нового оплодотворения духа.
И вот в свой день и час какая‑то сила снимала преграду с воли, и народы эти вдруг охватывало неудержимое движение на Запад вперёд и вперёд за Евфрат. И тут показаны эти силы: Ангелы.
Это не были войска в государственном смысле, это были целые народы на конях, военно–организованные. Они подымались со своих мест, и, охватив такою же психической заразой соседние племена родственные, вдруг эти несметные орды появлялись на границе Римского ORBISTERRARUM–а в свой день и час.
Эти народы и были показаны Иоанну – тайное строение их социального тела.
ЧИСЛО КОННОГО ВОЙСКА БЫЛО ДВЕ ТЬМЫ ТЕМ, И Я СЛЫШАЛ ЧИСЛО ЭТО, – говорит Иоанн.
Римляне не знали ни происхождения, ни числа этих неприятелей, которые, казалось, возрастали всё более и более. Если пересчитать всех этих людей и коней на протяжении веков, то это и составило бы 200 000 000.
Гунны первые открыли эту полосу бедствий. Вырвавшись из Азии, они раскинули свои становища на берегах Дуная в Паннонии. Оттуда подобно буре, стали низвергаться на провинции Империи без дорог, без хлеба. Всё исчезало в пыли скачки тысячи тысяч копыт и в дыму пожаров.
Надёжнейшие крепости Империи по Дунаю падали одна за другой то вследствие измены, то под страшным натиском. Наконец, и главные силы Империи были разбиты гуннами у Херсонеса Фракийского, т. е. Галлипольского полуострова. Слух об ужасных опустошениях распространился на все страны до Фессалии и Эллады, и сразу поставил сознание пред задачей о религиозном оправдании войны.
Семьдесят городов превращены были в развалины. Крепкие стены акрополей и портики были раскиданы, статуи исковерканы. Храмы и алтари были разрушены. Головы, руки, ноги, носы у богов отломаны, колонны опрокинуты, дома ограблены. Всё, что манило красотою, эллинское утончённое чувство формы возбуждало в этих варварах особенный пафос разрушения. Гунны угоняли с собой в плен целые толпы ученых, сановников, священников, женщин, детей. В столице власть билась в тяжёлых безнадёжных потугах отыскать modusvivendi с этим монгольским ужасом. Власть в столице занята была прениями Собора Халкидонского, раскрывающими догмат о Христе.
Скоро Атилла заставил следовать за собой многие германские и сарматские племена. Образовалась эфемерная держава, простиравшаяся на севере до Балтийского моря, а на востоке верховенство Атиллы признаваемо было родственными конническими племенами центральной Азии вплоть до Китая.
С гордостью взирая на свои силы, Атилла пламенел манией разрушения и мести против жалкой Империи, мнившей себя «всесветной». Бедные греческие Христиане дрожали в страхе в своей золотой столице, не зная, куда обратится теперь вся эта разрушительная сила: похоронит ли престол Императорский под развалинами столицы или бросится на Запад.
Провидение дало гневу Атиллы направление на Запад. И вот в год, когда Вселенский Собор торжественно заседал в пышных храмах в Халкидоне и определял догмат о воплотившемся Слове, в тот самый год с берегов Дуная дикие эти орды наездников Азиатских, усиленные ополчениями остготов, гепидов, герулов, толпами сарматов, по холмам и долинам Германии устремились на запад. Необозримая рать покрыла весь горизонт на громадном пространстве. Весной 451 года эти полчища переправились через Рейн, и у Марны на Каталаунских полях произошла великая битва Атиллы с Аэтием (Аэцием), стоявшим во главе Западно–Имперских сил. Число бойцов обеих сторон доходило до полумиллиона.
Аэтий устоял, но толчок, данный гуннами, был так силён, что послужил началом самой трагической эпохи, получившей название «великого переселения народов».
Общий уровень бедствий, одинаково обрушившихся на все классы античного общества, вызвал в чутких умах сознание печальной участи, общей всем людям. Над старым культурным миром разразился ряд ужасных событий, которым не было подобных в истории, которые превратили южную Европу в груду развалин.
На целые столетия население многих провинций, выбитое из своих гнёзд, обратилось в жалких беженцев, не имеющих где приклонить голову. Целые племена, раздробленные, не имеющие отечества, потерявшие всякую связь с землёй, совсем перестали существовать.
Это была страшная катастрофа всей оседлой улыбающейся культуры классических народов после принятия ими христианства. Чувство Божественных возмездий в судьбах народов охватило все умыи составило постоянный предмет медитаций. Самое подлинное горестное скитальчество человека здесь «на земле» с исповеданием Халкидонской веры на устах, бессилие государственного меча дать защиту семье, очагу и хозяйству, – всё это совершенно перестроило восприятие мира и места человека в мире, и теперь не надо было истощать силы, чтобы убедить в существовании первородного греха.
ТАК Я ВИДЕЛ В ВИДЕНИИ КОНЕЙ И НА НИХ ВСАДНИКОВ, КОТОРЫЕ ИМЕЛИ НА СЕБЕ БРОНИ ОГНЕННЫЕ ГИАЦИНТОВЫЕ И СЕРНЫЕ.
Что значит это?
Конная победа над пространством, возведённая у этих наездников на степень лжеоткровения, служила для них источником пафоса и неуязвимости против христианской проповеди.
Огонь поядающий судов Божиих христиане видели в этих успехах.
Их лица с раскосыми и жадными глазами сияли жутким светом своеобразного героизма. Безропотно индивид здесь исчезал в несметных военных организациях без всяких обетований райского блаженства на небесах и без всякого обоготворения государства. Освещённые маленькими, неподвижными, беспокойными глазками жёлтые и желчные лица скуластые их пламенели мщением, ибо они чувствовали себя свершителями небесного гнева… монотеистического. Какое–то лжепреображение совершалось в них. Странные дикие слова, похожие на крики птицы. Атилла гордился именем «бича Божия».«Бог брани даровал ему победоносный меч» – утверждали в суеверном пафосе его сподвижники и гунны и германцы. Только это и составляло их огненную веру, их религию.
Тимур не знал ни шуток, ни смеха. Успех не веселил его. Веселие и радость античной культуры не заражали его.
И подобно удушливому серному запаху они внушали христианам постоянные самоупрёки, от которых у них перехватывало религиозное дыхание молитвы. Мукой иобличением разило от всего этого на христиан, разрозненных, подавленных, обессиленных двоеверием, обращавших великое огненное дело спасения р о д а человеческого в предмет словесных фокусов, в источникнационального гордогосамообоготворения, истощавших себя в борьбе цирковых партий.
Все эти народы не первобожные. Они имеют крепкую военную организацию, развитые военные искусства, монархическую власть, завоевательный дух. Народы конные.
У гуннов, аваров, болгар, печенегов, половцев, турок–сельджуков, татар, у всех этих наездников разрушителей, разделённых веками, нападавших на Империю, был до странности один и тот же облик зооморфный, о нравственности тут речи не может быть, тоже повторялось дикое могущество. И Иоанну был показан этот облик.
ГОЛОВЫ У КОНЕЙ, КАК ГОЛОВЫ У ЛЬВОВ, И ИЗО РТА ИХ ВЫХОДИЛ ОГОНЬ И ДЫМ И СЕРА
Человек свой животный лик присоединил к конской душе.
Эти орды конные, лютые на кровопролитие, с львиными челюстями, в полном душевном слиянии с конями, они побеждали пространство. Скачка делала их воинственными, кровожадными, неумолимыми. Снятые с коней, они тотчас же легко оставались жить мирно среди вчерашних своих врагов, сами не понимая, куда девалась их кровожадность. В следующем поколении разлошадинивались и способны были открыть сердца Евангелию. В бешеном же мчании распалялись кони, и свирепели всадники. Они внутренне душевно так были слиты с конями своими, что составляли с ними одно срастворенное жестокое существо, которому придавали свою хищно–львиную пасть.
ИБО СИЛА КОНЕЙ ЗАКЛЮЧАЛАСЬ ВО РТУ ИХ И В ХВОСТАХ ИХ, А ХВОСТЫ ИХ БЫЛИ ПОДОБНЫ ЗМЕЯМ И ИМЕЛИ ГОЛОВЫ, ИМИ ОНИ ВРЕДИЛИ
Нашествием своим монголы приводили в смущение даже таких сильных правителей Византии, которые их прогоняли. Показывая тыл, они хвостами своим, состоящими не из волос, а из как бы извивающихся змей с жалящими головами в концах, они «вредили» людям. Это значит, что эти орды при отступлении оставляли мучительное недоумение в умах христиан. Сила и в нападении, и в отступлении. Это испытание Божие открывало в душах источник постоянного великого беспокойства за будущее, сознаниясобственной беспомощности пред грозным и тревожным испытанием веры. Эти успехи невероятные вливали отраву жуткой эсхатологии в изнеживающую атмосферу эвдемонизма античного. Мысль может производить разрушение в теле такое же, как и яд. И ещё ниже опускали голову христиане, задумавшиеся о тайне кадильной, что такое высота, что долгота, что…
После каждого из этих набегов, уничтоживших целые народности, Европа истекала кровью из тысячи ран, но зато глубже и глубже восприняла тайну пространства и вогнутой перспективы обратной.
ОТ ЭТИХ ТРЕХ ЯЗВ, ОТ ОГНЯ, ДЫМА И СЕРЫ, ВЫХОДЯЩИХ ИЗО РТА ИХ, УМЕРЛА ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ЛЮДЕЙ.
Почему третья часть?
Нашествием своим конные полчища монголов приносили гибель третьей части людей, или вернее третьей части в каждом человеке и так во всех. Ибо тут отнимаемо было третье измерение пространства, обрекая Эллинство Христианское на двумерное восприятие мира. У государственного эллинского Христианства отнималось нападающее движение завоевательное в качестве третьего измерения пространства: именно от себя к наследию славы ко всем народам земли и к странам и к вещам, ими обладаемым. Конец политической пластике животной. Пресеклось это измерение, и с тех пор эллинами не было сделано ни одного великого завоевания, ни одного географического открытия. Это измерение теперь осталось за монгольскими наездниками зарубежными.
А македонская династия?
Эллинское Христианство во имя своей Халкидонской веры ничего немогло предпринять в ответ. Ему осталось при двумерном восприятии только защищаться и воздействовать на человечество, трансформировать мир его, отдаться исканиям того пути, который не будучи механической победой над пространством являл бы собой, тем не менее, победу прочную и действенную и наполняющую землю.
В чём же этапобеда? Неужели только в пацифизме, уступчивости, отдаче себя в рабство, всепрощающей любви отдельных личностей? Нет, тут потребен был родильный подвиг всей Церкви! Это путь крестный – взятие на себя вины за безбожие и равнодушие, жестокость, жадность народов, групп и людей, волнующихся у ступеней трона. Только тайна самораскрывающаяся космоса на этом пути могла быть сделана достоянием власти и вводила бы её в кадильную тайну нравственной победы над пространством и тяжестью.
Это и есть путь к исполнению проблемы е д и н о ч е л о в е ч е с т в а, способный препобедить и Ислам, и дикое могущество монголов. На этом пути и происходит совлечение с ветхого человечества оживотнивающего гуманизма и всех звериных начал, таящихся в человеке и соприсущих ему. Но могло ли это свершиться в эллинском Христианстве? Нет, слишком там было много нераскаянного, скрытого язычества, поклонения своей былой славе, слишком много тут животной пластики.
Королевство Аттилы после него тотчас же распалось, т. к. все германские племена восстали с гепидами во главе.
Недаром Иоанн говорит: ПРОЧИЕ ЖЕ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ НЕ УМЕРЛИ ОТ ЭТИХ ЯЗВ, НЕ РАСКАЯЛИСЬ В ДЕЛАХ РУК СВОИХ.
Христианство восторжествовало у классических народов, но от язычества остался сценарий и инвентарь, исполненный волшебной художественной силы. Всё строительство античных народов было самоуверенно и телесной радости полно, и к трёхмерному пространству оно приковывало людей. В странах классической культуры внутренность домов и весь быт домашний представляли собой неисчерпаемые «сокровищницы» предметов искусства. Золотые украшения и запястья, серебряная посуда, меднаяутварь и оружие, мраморные статуи богов и героев, фонтаны и стены мозаики, деревянная мебель – всё это было украшено резьбой и чеканкой, художественным выполнением форм и благороднейших линий. И вотрасплата. При двухмерном восприятии мира под влиянием победы Евангельского духа всё это казалось умершим, ибо внутренний стимул, т. е. оживлявший их демон форм, был побеждён. Умирающая античность завещала новому веку свои высшие идеалы и своих идолов – обожествлённую материю во всех видах своего вседовольства, своей спокойной гармонии.
И для нераскаянных поклонников красоты все эти тысячи бездушных предметов говорили иное. Счастливое прошлое дразнило их развалинами красоты, когда тайна её созидания была утрачена.
После падения язычества как религии, язычество как светский культ внешних форм красоты удержал над многими душами ещё некоторую власть. Но после монгольских погромов везде в Империи подымало голову новое эстетическое идолопоклонство – вещам обожествлённой материи во всех видах. Это оно тихим шагом вкралось и в христианство. Рядом с чисто духовным, подвижническим Христианством явилось во всех городах новая вульгарная религиозность толпы с необузданным материалистическим поклонением всяким реликвиям: иконам, статуям, мощам, камням, крестам и т. п. Весь этот материализм бросал теперь свои торжествующие бесовские вызовы истинной Церкви.
НЕ РАСКАЯЛИСЬ, ЧТОБЫ НЕ ПОКЛОНЯТЬСЯ БЕСАМ И ЗОЛОТЫМ, СЕРЕБРЯННЫМ, МЕДНЫМ, КАМЕННЫМ И ДЕРЕВЯННЫМ ИДОЛАМ, КОТОРЫЕ НЕ МОГУТ НИ ВИДЕТЬ, НИ СЛЫШАТЬ, НИ ХОДИТЬ…
Эти слова с изумительной верностью передают главный соблазн болезни новой эпохи.
Это‑то эстетическое идолопоклонство и не позволило эллинскому христианству найти путь к кадильной тайне о человеке, ибо приковывало человека всеми его внешними щупальцами к физическому плану мира и к трёхмерному восприятию вещей. Потому в Эллинстве вся борьба за землю, алкания плоти во имя жизни рода не получили высших оправданий. Защита отечества против Ислама и монголов обращалась и у Ираклия, и у Исаврийцев, и у Аморийцев (Ираклий Ι – византийский император 610–641 гг., Исаврийская династия правила в Византии в 717–802 гг., Аморейская династия – в 820–867 гг. – прим. ред.) в простое убийство врагов, лечение недугов телесных– в чародейство, брак –в блудодеяние, торговля и всякий заработок – в воровство. Так завершается этот гороскоп об Эллинстве:
…ИБО НЕ РАСКАЯЛИСЬ ОНИ В УБИЙСТВАХ СВОИХ, НИ В ЧАРОДЕЙСТВАХ СВОИХ, НИ В БЛУДОДЕЯНИЯХ СВОИХ, НИ В ВОРОВСТВЕ СВОЁМ.
И отступило видение от Иоанна.
Глава 11. Седьмая труба
С волнением, обжигающим язык, и страхом я похожу теперь к истолкованию центральной части Апокалипсиса. Здесь моё искусство толмача невольно должно будет перейти в более ответственное служение. Дело в том, что подлежащие истолкованию символы суть мистические слепки как радостных, так и грозных событий настолько широкого масштаба, что они захватывают и наши времена. Поэтому приятие предлагаемых мною толкований будет обязывать и читателя к некоторой новой линии религиозного поведения.
Чтобы измерять очертания и нащупывать разветвления этих событий и в мыслях господствовавших просветительных движений и в делах культурных государственностей, – мне неоднократно придётся заглядывать в лицо самому глубокому истоку з л а и постоянно двигаться в том мистическом воздухе, который висит над «мёртвым морем», носящим название «Европейское человечество».
- - - - -
После четвёртой трубы Иоанн увидел и услышал «одного Ангела», летящего п о с р е д и н е б а, который громким голосом вопиял: «Горе, горе, горе, горе живущим на з е м л е от остальных трубных голосов трёх Ангелов, которые будут трубить».
И действительно мы знаем, что по пятой трубе грянул на кафолическое Христианство Ислам. По шестой трубе – нахлынули на это Христианство с краю востока Монгольские кочевники. Теперь же горе будет в том, что над этим Христианством распростирается ц а р с т в о з в е р я из бездны, которое сначала явится под личиной Града Божия, а потом сбросит с себя мистику и выступит как град человеческий, союз человекобожия. Вот третье горе, которое, как говорит Иоанн, «придёт скоро».
Этот сатанинский соблазн лжеграда Божия, как могучая сила сплочения, овладеет всеми новыми народами варварскими, которые после гибели греко–римской культуры сменят в Христианстве народы классические. Он не будет страшен только славянским церквам, которые несут в себе обетование истинного Града Божия на земле.
Иоанну за тысячу лет вперёд показано, что эти скромные начатки хилиастического Христианства не будут одиноки на арене истории, ибо снеба к ним в восторженном сочувствии простирают руки тысячи духовно сильных существ: все те, кто стоит на небе вокруг престола Бога–Отца и Агнца, и, затаив дыхание, видят правотусердца, следят за каждым шагом стремительно развивающейся на земле картиной борьбы добра со злом.
И Иоанн говорит, что когда вострубил седьмой Ангел, РАЗДАЛИСЬ НА НЕБЕ ГРОМКИЕ ГОЛОСА, ГОВОРЯЩИЕ: ЦАРСТВО МИРА СОДЕЛАЛОСЬ ЦАРСТВОМ ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА И БУДЕТ ЦАРСТВОВАТЬ ВО ВЕКИ ВЕКОВ.
Хотя силы века сего ещё властвуют и побеждают явно, действуя старыми средствами субъективных экстазов и грубой фанатической силы, однако втайне и фактически они уже побеждены, потому что сущность враждебных начал уже обнаружила бессмертную мощь и непреходящую необходимость для человечества.
Открытие седьмой печати, как наиважнейшей.
Тут прежде всего является такое недоумение. Неужели же ни в дни Апостолов, ни в славную эпоху мученичества, ни затем в дни общего торжества Христианства после реформы Константина, ни, наконец, в достопамятную эпоху Вселенских Соборов, – неужели тогда «царство мира не было царством Господа Иисуса Христа», а теперь, когда в эту грубую средневековую эпоху почти повального невежества и господства тёмных суеверий, насилий, злобы, чудовищных жестокостей и религиозных обманов зародилась своя церковь у рабского народа с двухактной эсхатологией, то неужели и только потому это чудесное преображение совершилось?
Затем ещё недоумение: у славянских народов положено основание церкви, чающей «т ы с я ч е л е т н е г о Ц а р с т в а». А тут ведь идёт ликование и восторженные крики об открытии Царства Христова «в о в е к и в е к о в». Как понять это? Это станет понятным, если вспомнить трагедию Лаодикийской Церкви. «Тысячелетнее» царство вовсе не будет тысячелетним в том же смысле, в каком тянулась тридцатилетняя война. Оно не будет частью времени, ограниченной среди общей ненарушимой безграничности категории времени. Нет, категория времени тогда‑то и будет, если не разрушена, то нарушена. В каждом дне, довлеющем себе самому, будет раскрываться блаженный день, неугасимый во веки веков. И из таких‑то дней состоять будет весь этот «тысячелетний» период.
Вот о чём восторженно вопиют, потрясая оружием, ангельские воинства, смотрящие с неба на развёртывающуюся на земле новую религиозную действительность. Но к этим ликованиям тут же присоединяются голоса и тех, кто когда‑то сам жил на земле во плоти, слышал стенания всей твари, suntlacrimarerum (слёзы сочувствия миру – пер. ред.), сам видел искажённый образ этого мира в немых муках камней, вод, земли, трав запылённых, ждущих избавления, икто в заботе о личном спасении покинул этот мир на произвол духу зла. Это они теперь выступают, и уже не под руководством Четырёх Херувимов, а самостоятельно в радости о человеческой природе, в которой мир может стать на путь преображения.
И ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ СТАРЦА, СИДЯЩИЕ ПЕРЕД БОГОМ НА ПРЕСТОЛАХ СВОИХ, ПАЛИ НА ЛИЦА СВОИ И ПОКЛОНИЛИСЬ БОГУ, ГОВОРЯ: БЛАГОДАРИМ ТЕБЯ. ГОСПОДИ БОЖЕ ВСЕДЕРЖИТЕЛЮ, КОТОРЫЙ БЫЛ, ЕСИ И ГРЯДЁШЬ, ЧТО ТЫ ПРИЯЛ СИЛУ ТВОЮ ВЕЛИКУЮ И ВОЦАРИЛСЯ.
Где воцарился? Как? В чём проявилось это?
Неужели в малограмотном и гугнивом славянском Христианстве? О, не смейтесь, маловеры всех времён и народов.
В этом хилиастическом Христианстве, не смотря на его эмбриональность, не было никаких «недоговорённостей». В нём всё было дано, чтобы в будущем землю сделать обителью для Божественного и тем раскрыть и творческую тайну мира. Не так ли в малом семени чудесно заключен план будущего растения, имеющего ветвями своими когда‑то обнять землю. И, однако, семя мы и теперь считаем за нечто законченное в себе.
Как лесное эхо способно отзываться на все голоса мира, такмолодой народ даровитый, смиренный, земледельческий, чрезвычайно многочисленный, легко размножающийся принял семя веры с тем, чтобы осуществить его в государственном строительстве будущего. И вот теперь среди повального у других народов язычества в политике, общего животного равнодушия у власти к добру и злу, всякого окаянства по отношению к управляемым, откровенной проповеди политики жестокой эгоистической силы, которой создавались великие античные государства, явилось в мир нечто такое, что на протяжении многих веков не будет позволять оставаться равнодушным к себе. Оно, это эмбриональное христианство, долго будет вызывать против себя нескончаемые бури клеветы и злобы. Против него неоднократно будут подыматься с оружием в руках, но всё это ему будет служить только на пользу и содействовать только его росту и углублению. Вот что значили дальнейшие слова этих 24 старцев:
И РАССВИРЕПЕЛИ ЯЗЫЧНИКИ.
И царство зверя из бездны, и царство зверя из земли, вот две эти могучие системы сплочения Европы, и мистический блуд жены блудницы – всё это явится как дело вовсе ещё не ликвидированного язычества. О, после Феодосия Великого язычество далеко ещё не окончило своего дела. Теперь наступает пора последней и самой напряжённой и лютой борьбы этой всеобъемлющей стихии языческой за свою власть над землёй.
И вот эти 24 старца, которые при жизни на земле так настойчиво совлекались земли и всего мирского, теперь в один голос вопиют к Господу о том, чтобы был положен конец безнаказанности зла на земле, и молят о скорейшей развязке религиозной драмы в языко–христианстве. Это торжество Агнца уже близко. Оно ощущается за тончайшей завесой и вот–вот готово раскрыться.
Вот их слова:
И ДА ПРИИДЕТ ГНЕВ ТВОЙ, ИБО ВРЕМЯ СУДИТЬ МЁРТВЫХ И ДАТЬ ВОЗМЕЗДИЕ РАБАМ ТВОИМ ПРОРОКАМ И СВЯТЫМ, И БОЯЩИМСЯ ИМЕНИ ТВОЕГО МАЛЫМ И ВЕЛИКИМ, И ПОГУБИТЬ ГУБЯЩИХ ЗЕМЛЮ.
В воздаяние всем этим валденцам, спиритуалистам,(неразб.).
Но, как видно из дальнейших видений, показанных Иоанну, Бог ещё помедлит с развязкой. В предстоящие десять вековдля этой развязки будут только созидаться предпосылки, которые потом её сделают более исчерпывающей и катастрофической для служителей зла и более радостной и полной для верующих в Агнца.
Что же это за подготовка? Мы знаем, что первенствующая роль в Христианстве от великих античных народов перешла к новым варварским народам, которые до того стояли в стороне от работы и просвещения древнего мира. Религия нашла себе среди варваров горячих друзей.
Спрашивается: как это совершилось? Через рецепцию, миграцию и школу предание это не могло произойти. Преемственность светской культуры слишком грубо и глубоко была нарушена долгой эпохой упадка просвещения в Риме (и неразб.)ианархии, связанной с переселением народов и образования новых народностей. Религиозные же достижения Церкви эпохи Вселенских Соборов были слишком возвышенны, утончённы исовершенно не понятны варварам. (Ульфила). Суеверие, полная безграмотность, грабительские и анархические наклонности, авантюризм, ордалии, судебный поединок, кровомщение, многожёнство, готовность к каждому делу применить физическое насилие и вера в колдовство. Мы себе очень мало привыкли отдавать отчет в той пропасти, которая лежала между греко–римским культурным миром и новым миром варваров северной Европы. В ту пору Рим был завоеван, учредились новые царства, и хотя эти народы и их правители приняли также Христианскую веру, но они переменили только имя религии. Во всём же прочем суеверие, жестокость, невежество остались те же, и сверх того многие пристали к Арианской ереси.
Является вопрос: каким же ч у д о м, в таком случае, эти два мира, или вернее церковная действительность того и другого могла составить единое Христианство?
И вот над новым варварским Христианством, принявшим на себя также и проклятие разделения на враждующие вероисповедания, чуждые друг другу и вечно гневные друг против друга, загорелось видение:
И ОТВЕРЗСЯ ХРАМ БОЖИЙ НА НЕБЕ, И ЯВИЛСЯ КОВЧЕГ ЗАВЕТА В ХРАМЕ ЕГО.
Это тот Храм, который, как осуществившийся в теократии античных языческих народов, Иоанн измерял пред её падением, теперь этот же Храм открывается и всем новообращённым полудиким языческим народам северной Европы. Это небесное видение повсюду у варварских народов создало одно и то же новое восприятие Церкви. Какое же?
Если вспомнить, что в Апостольские времена Церкви это были школы харизматического свидетельствования об Иисусе Воскресшем, авдитории, где преподавалась вера, совершались агапы и Евхаристия, между прочим. Если принять во внимание, что во времена Вселенских Соборов Церковь также была союзом кафедр догматического учения, огражденного шумной Эристикой и террором анафем,<то> с этих пор под влиянием этого видения произошло во всём Христианстве выделение литургического к у л ь т а, как главной опоры учительных воздействий. Вся учительная ценность, это сокровище Христианства, переносится в Таинства, в священнодействие.
И Ц е р к о в ь везде у всех новых народов выступает, как к у л ь т о в а я о б щ и н а. Несмотря на догматическое разделение Востока и Запада, невзирая на схизмы армянскую, коптскую, абиссинскую, все так её переживают, и в этом сходятся теперь и новые народы, и уцелевшие обломки античных. Теперь наступил долгий ряд веков, когда христиане будут учиться вере только от к у л ь т а. Слепящее духовные очи сияние будет истекать только от Евхаристии Литургии. Излучение благодати, идущее отсюда, будет питать умы многих поколений одним и тем же светом под всеми широтами, несмотря на разность языков и разность условий жизни этих новых народов. Под влиянием этого видения всем народам открылось безмерное, ни с чем несравнимое, сокровище Евхаристийного Таинства. Все будут знать, что только здесь, в Евхаристии происходит встреча Бога с человеком.
С этих пор у новых варварских народов, а от них пошло обратно и к античным, Церковь есть Таинства, КУЛЬТ, построенный по жизни Христа, как вселенский институт, как священная область Духа и Плоти, где горит надежда на творчество жизни, при минимуме учения, при минимуме мистики, при минимуме пророчества и, я бы сказал, при минимуме любви.
Крещение, совершаемое в детстве, забывается.
Аскеза, огненный молитвенный подвиг, чудеса милосердия и прощения, всё это где‑то остаётся в стороне, в пустыни, в уединённых кельях, у домашних очагов. А общим взорам, общему восприятию неверующих народов доступны литургические действия в Христианстве – Таинства. Это есть в Христианстве К о в ч е г З а в е т а, ибо таинства во истину поставляют человека в отношение Завета к Богу.
Вот какую трансформацию Христианства увидел Иоанн, когда он с Патмоса пророчествовал о новых народах и языках, и племенах, и царях многих, призываемых теперь к Христианству: на спасение или суд.
И ОТВЕРЗСЯ ХРАМ БОЖИЙ НА НЕБЕ, И ЯВИЛСЯ КОВЧЕГ ЗАВЕТА В ХРАМЕ ЕГО.
Христианство перешло к ним уже не как молодая, начинающаяся религия, а как тысячелетняя церковь.
Теперь Христианство вступает в длинную эпоху, в которую его будут исповедовать совершенно безграмотные народы, суеверные. Эта трансформация обеспечивала ему наибольшее влияние. И действительно, наступили века, давшие столь многих святых, образы которых никогда не забудутся. И при маниакально всеобщем религиозном напряжении, проводившие дикую жизнь в охоте и попойках и кровопролитиях инквизиции, епископы часто не умели перечислить по именам Апостолов, а приходское духовенство едва умело читать свой требник. А просвещение погибало среди уродства схоластики, номиналистов. Теперь культ вёл всё их дело за них. В то время, как священник, часто не согретый огнём веры, обманщик или прибегал к обману для возбуждения веры, малодушно или равнодушно молчал, о б р я д всегда будет говорить за него и исполнять это хорошо.
Новые народы: славяне, германцы, романизированные кельты, столь склонные жить воображением, также склонны были эту «религию духа» понимать внешним образом, материально. Культ, точно заведённый обряд и молитвенная машина – был им как раз по плечу. Всматриваясь в священные действия, вслушиваясь в слова, которыми эти действия были сопутствуемы по Требнику, вдумываясь в эти 40 раз «Господи, помилуй», в эти возгласы: «горе имамы сердца», повторяя за другими: «но яко разбойника ми прими», – большинство людей только здесь впервые испытало нравственное содрогание пред собою, едва вымывши руки от крови, только этим путём доходило до учения Христа и согревало им свою душу.
Вот почему новые народы полюбили обряд к у л ь т так, как его никогда не ценили народы классические времён Апостолов, эпохи гонений и эпохи Соборов, шумной эристическойэпохи. Словесная распря латинян и греков в дальнейшем у варваров превращается в борьбу двухо б р я д о в, так же как войны за «Чашу» утраквистов послужили началом реформации. И в этом не было ошибки и уродства.
Новые народы почувствовали в обряде Х р а м Б о ж и й, отверстый на небе, и Ковчег Завета – место подлинного свидания Бога и человека.
Пусть службы невнятно и равнодушно бормочет дьячок, в литургии, в мессе бьётся богоносное правдивое и любящее сердце Христа и святых, которые на небе. Оттуда идёт воля, направленная к утверждению добра на земле. Оттуда идёт научение религиозному миропониманию, страху Божию и благочестию по отношению не только к Богу, но и к человеку, и траве, икамню. Культ проповедовал, обличал преступных, утешал скорбных, смягчал озлобленных, укреплял смиренных, устрашал нераскаянных. Когда все молчали по невежеству, из‑за трусости, из‑за неверия, обряд (неразб.) и говорил.
Вот почему теперь вокруг обряда на много веков будет происходить объединение людей в народы, ломка государств, распады наций и новая лепка социальная политическая и многие–многие землетрясения в человецех. Вот та объективность, к которой все будут теперь тянуться, как к источнику умиротворения и радости. Из‑за посягательства на культ будет закипать самая страстная ненависть, и люди будут наносить друг другу самые тяжкие удары. Борьба Утраквистов.
На этот же литургический момент будут сыпаться и удары неверующих врагов Христианства. Пустой фетишизм, как обрядоверие, лишённое мистических и идеальных порывов – больше ничего. И к этому м а т е р и а л ь н о м у факту враги будут примеривать и иные учения еретические с целью повести за собой Христианское общество: «нужна религия духа».
Указывая на этот якобы «мёртвый» ф а к т, подымут своё острие множество тёмных идей воинствующих. Но народы, утрачивающие этот Литургический Культ, будут на глазах всех гибнуть духовной, а затем и политической смертью, а потом этнографически.
И главные силы века сего, думая, что Христианство кончило своё дело и навсегда «умерло», ибо от него остался один только мумифицированный обряд, легко уничтожимый, будут уже торжествовать. Посмотрите на всё движение гуманизма с XIII века, на это провозглашение принципов братства, свободы и равенства, исходящее из факта учительного бессилия обрядового Христианства, то вам станет понятно многое в истории и станут понятны последующие слова Иоанна:
И ПРОИЗОШЛИ МОЛНИИ И ГОЛОСА, И ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ, И ВЕЛИКИЙ ГРАД.
И вот среди этих землетрясений, никогда не перестающих в христианстве, среди молний и громов взаимного гнева, среди побиений сложившейся действительности заповедями Закона Божия, падающими с неба, уже не как орошающий дождь, а как град, литургия по–прежнему сияет как центр Христианства. И это только потому, что её удерживало видение Храма, отверстого на небе.
С этих пор единичные мессы и литургии, и утомление придворных месс, часто небрежно отслуживаемых, то скромно и молча, то обставленные с царственной пышностью, совершаемые на разных языках на самых далёких концах земли, то с пением хора и под звуки органа, то под пляску дикарей, то на пресном хлебе, то на квасном, но почти везде воспринимаемые неграмотными людьми без понимания, – через посредство этого видения Ковчега на небе сливается в единое огненное действо мистерии вселенской с Евхаристиями катакомб, с литургиями попираемых ересей, которые совершались у классических народов с первых веков. Отныне многочисленные священнодействия согреваются и сплавляются в единую основную Христианскую мистерию Тела и Крови Агнца, воспевая творимую на небесах, и всякий раз Господь всецело сообщает Себя каждому причащающемуся. И мир земной теперь является как бы оправой, внешним Храмом, сосредоточие которого находится в этом ковчеге, где деется тайна Воплотившегося Слова.
Тут нельзя не обратить внимания на одну загадочную черту. БогодействоХристово не должно, как древние мистерии, существовать лишь для немногих избранных. Оно должно существовать для «всех и вся», одним в оправдание, другим в осуждение, среди новых народов, среди которых произойдёт развязка религиозной драмы. Богодейство это должно существовать для всего человечества и потому ш и р о к о распространено до краёв земли. Вот откуда та попустительная лёгкость, с которой Бог долготерпит в священстве так часто людей грубых, совершенно недостойных, обманщиков, жадных до почестей и богатств.
Как ребёнок, скучающий во время обедни.
Это как бы идёт в разрез с другою особенностью Литургии. Литургия – ведь это самая таинственная часть Христианства и самая аристократическая – «Святая – святым». Однако она же должна стать и самой общераспространённой, общедоступной, чуть ли не «на предъявителя».
И вот чудо тут в том, что эзотерическая недоступность её остаётся в полной силе при этой её столь широкой публичности. «Оглашенные, изыдите..», «Двери, двери..», а как раз в это время народ валом валит в храм.
Какая тут эзотеричность! Но загляните в умы предстоящих, то окажется, что так большинство витают мыслями где‑то далеко–далеко (наивно сознаваясь постом, что нигде как в Церкви они не выходят из своего тела душой с такой легкостью и души их вибрируют где‑то далеко), а подлинно участвуют в (предстоят при) «совершении святых» только эти «елицывернии», которым сказано было блюсти «двери».
Этим Бог даёт возможность тем, кто ещё пока недостаточно созрел, хотя бы бессознательно сделаться причастником к мистическомуORBISTERRARUM–у с е д и н ы м Евхаристийным центром на небесах. Отныне все эти причастные стали получать какую‑то странную, нисколько несообразную с ходом дел истории уверенность в существовании Царства Божия на з е м л е.
Теперь литургия на квасном хлебе, месса на облатках пресных, славянские, греческие, латинские, эфиопские, уже не отдельное и случайное дело данного священника, зависящее от субъективной охоты священника. Каждое священнодействие Евхаристии становится членом духовного Храма, отверстого на небесах.
По слову: «Вонмем!» совершается в сотнях душ действо. Многие до того уходят в мечтах из храма, что сами себя не узнают.
Это видение связывает на земле все храмы в один Храм, все действия и все литургийные алтари в одну мистерию миродержавную. Отныне у этих народов существует не множество месс и литургий в пространстве и времени, объединенных лишь в общем представлении богословов, спорящих, существует ли это общее представление объективно или только на словах. Нет, они объединены объективно там, на небесах у престола Божия. Потому святыня эта не колеблется ни окаянством совершающих, ни тщетными замыслами мятущихся народов.
Область политического творчества вулканична. Учреждения, законодательство, методы администрации, суд, патриотические чувства. – всё временно, всё переходно, всё сознаёт свою временность и выражает её сплошь и рядом в словах и в названиях. Но это не потому, чтобы революция ждала пришествия Христова, а тут мысль, отпавшая от Христа, стремится в непрерывных поисках и опытах найти наилучшие способы для построения твёрдого дома. Тут много энтузиазма, веры в будущее, самоотвержения, ясности мысли, воли…
ВЕЛИКИЙ ГРАД.
Высшее благо стало для человека источником жестоких мук. Из тех же потоков, из которых он мог бы получать жизнь, он пьёт страданье, разрушение и смерть.
Глава 12. Ангел Х главы (Ангел Примиритель)
Глава отсутствует
Глава 13. Измерение храма
И ДАНА МНЕ ТРОСТЬ, ПОДОБНАЯ ЖЕЗЛУ, И СКАЗАНО: ВСТАНЬ И ИЗМЕРЬ ХРАМ БОЖИЙ И ЖЕРТВЕННИК И ПОКЛОНЯЮЩИХСЯ В НЕМ
Тут преполовение Апокалипсиса.
Что же означала эта трость?
Это жезл Апостольский мастерства и учительства. А что значило самое измерение? — Суд над греко–римским восприятием Христианства, над всемирной теократией греко–римской культуры. Как оно проявилось в греко–римской культуре?
Христианской теократии этой предстояло две великих задачи: она должна была распространиться вширь до краев земли и пойти и продвинуться вглубь, т. е. инфрасферу, и овладеть душами своих людей до последних граней человеческой природы. Мечом ей предстояло отторгнуть у неверных мусульман все отнятые провинции в Европе, Азии и Африке, издавна принадлежавшие Империи, и еще приобрести новые страны для проповеди там веры Христовой. Углублённым же богопознанием должно было стать вдохновляющееначало обоих главных органов этой теократии – власти иерархическойи светской Императора. В силах ли была выполнить это Византия? Нет. Эта культураэтих позднейших эллинов была исполнена противоречий. Она была подлинно религиозна, но истощалась в догматических распрях; богата высокимифилософскими идеями, но коварная в политике; многообразна в художественных красотах, но чудовищна в нравственных падениях и жестокостях.
А великое служение Богу требует цельности и презрения в судопроизводстве. Вот почему она оказалась неспособной провозвещать обетование Мессианского века и выполнить тяготевший наднею долг христианского учительства по отношению к народам земли и во исполнение обетования о Мессианском веке объединить все человечество под знаменем Христа.
Золото и серебро искушают огнём, а греко–римская теократия здесь испытана была тяготевшим на ней долгом учительства. И вот судсовершится: она будетрасчленена этим измерительным жезлом: те элементы её, которые представлялисобой истинно–Евангельские семена жизни, могущие быть переданными молодым варварским народам, где в будущем дадут новый расцвет, — уцелеют. Всё же прочее обречено на гибель и рассыплется. Таков судный смысл видения, завершившего собой великий гороскоп христианства у античных народов. Тут пересиливает Домостроительство Христа в судьбах языческих народов.
ВСТАНЬ, — сказал Христос, — И ИЗМЕРЬ ХРАМ БОЖИЙ
Поражает здесь, что Иоанн, прежде чем братьжезл и приступить к пророчеству о новых народах и царствах, лица которых тогда еще нельзя было разглядеть и которые не принимали участия в странах византийских греко–римских, является не только созерцателем, но и совершителем некоторых действий. Всё происходит не в эмпирической действительности, над которою тяготеет цепь закономерности, а в каком‑то мире сверх–реального. И между тем в действиях Иоанна принимают участие все его внешние чувства, руководимые рассудком. Ушами он слышит повеление измерить Храм, очами видит этот Храм перед собою, рукой осязает полученный жезл. Встаёт и входит внутрь. Затаив дыхание откладывает меру за мерой, высчитывая, сколько раз такой жезл уложится в длину, ширину и высоту Храма и измеряет жертвенник всесожжения. Измеряет также и всех священнодействовавших там, т. е. определяет, насколько страх их, вера и чистота помыслов соответствуют месту, занимаемому ими в Храме том. Этим Иоанн как бы сам становится участником суда над уходящим прошлым великих античных народов и восприемником рождающейсяновой святыни у народов молодых варварских.
Всё это показывает, что Храм тот был не шаткий призрак, не привидение, к которому нельзя прикоснуться, иначе оно рассеется, как дым, а нечто твёрдое, имеющее черты подлинной и мощной действительности.
Что же это за Храм? Не Церковь ли вселенская, которая явилась на сменугородским Церквям? Мы знаем Церковь, как собрание верующих того или другого исповедания. Но наш помраченный ум не может усмотреть в этом собрании корпуса Храма.
Но вот здесь Иоанну явился в блескеподлинного бытияот векасуществовавший в горнем мире мистический двойник Храма Иерусалимского. Это огненный архитектурный план, который заперт Ангелом и по которому некогда строились из дерева, тканей, кож, металлов и камней: и скромная скиния Моисеева, и великолепный храм Соломонов ипосле плена – фатальный храм Заровавеля, перестроенный Иродом, который пришедший Мессия воспринимал, как собственное Тело, родное и теплое гнездо своей души, и которому Храму предрекал гибель. Этот же чертог вожделенного общения Бога с человеками был показан когда‑то пророку Иезекиилу, как нечто имеющее осуществиться в перспективах далёкого будущего.
И, вот, — о, чудо, — теперь после отвержения иудеев, гибели их последнего храма
Но так ли это было в исторической действительности?
Да, воистину так. На протяжении первых восьми вековэтот мистический двойник Храма, преодолевая у бывших язычников эллинов, латинян, сирийцев, коптовсоблазны ложных экстазов духа, косность плоти и всяческую грязьгреха, тиранию и рабство, строился по частям, совпадая в конечной тайне с тайной Тела Христова. Всегда для самых светлых оставаясь скрытым в своём целостном очертании, он лишь по частямпроторгался к явному бытию среди верующих, живших под покровом эллинизированной Римской Империи, сделавшей Христианство своим государственным исповеданием.
Иоанну же на Патмосе тогда дано было увидеть то, что никогда потом не удавалось постигнуть самым благоговейным агиографам.
В иконописи Собор их изображается тесно сдвинутым множеством голов. В Минеях «жития» святых составили энциклопедию имён, механически связанных в круг годичных памятей. Здесь же открылась тайна совместного служения их в веках на необъятном расстоянии времен.
Умерев, они не разбегаются там как светящаяся психическая пыль среди загробной ночи, нет.
Из множества уверовавших душ, одиноких и гонимых при жизни, принадлежавшим к разным типам городских церквей, отделенных пролетамистолетий, и достигавших лишь фрагментарного сознания полезного домостроительства, тут сложился единый духовный Дом. И никакие гонения государственной власти, ни какиеереси и соблазны века сегоне могли его поколебать.
Чтобы поверить тому, нас останавливает одно недоумение. Протяженность, длина, ширина, высота, тяжесть – ведь всё это аморальные и физические свойства мёртвой материи. Как же могло статься, что возвышенные нравственные состояния всех этих людей, чертынравственного долженствования (неразб.)могли приобрести геометрические черты, — ибо иначе как бы могли они послужить частями архитектурного целого?
У некоторых из этих людейпо роду подвига их есть особый строй души, которыйсвязывается с подобным же строем душ отошедших братий в неудержимыенекиемагнитные притяжения, образуя однородные супружества верные сплавы душ, сплавы жизней и душ отошедши, скрепы между живых иотошедших.
Сверкающими начатками ему послужили непоколебимые Апостолы, ибо они положили основание сего небесного гражданства и понесли на себе всё бремя этого будущего вселенского строения, дали указания следующим поколениям христиан.
Верующие простецы единообразного жития строились рядами, укладываясь поколение на поколение в нераздельный сплав душ, в непоколебимые стены братства.
Отцы Церкви, опиравшиеся в учительстве своём на религиозный опыт предыдущих учителей, высоко подымаются там подобно могучим столпам и колонам. Пролеты столпов, уходящие в неизмеримый мрак божественного присутствия.
Личная же прижизненная связь духовная, идущая от человека к человеку, побеждая тяжестьи опираясь среди чуждых людей насонмыдругих героев единой веры, образовывает как бы своды и арки гулкие. Так что если здесь при жизни такие черты нравственного долженствования не имели ни веса, ни линейных плоскостных и пространственных черт, то там в иной закономерности, в нравственно раскрываемойчетырехмерности иногомира они нашли эти черты.
И вот в сумерках угасающего просвещения философскогои при гибели греко–римской культуры, среди неописуемых ужасов падающего великого государства, гибнувшей культуры, стонов, несущихся из разрушенных семейных очагов и множества исковерканных жизней, подымается это изумительное незыблемое здание Христианства, Храмогнезрачный обширный торжественный и которому слышатся гимны и хвала Богу.
Устье Храма – ворота приискреннего огневого крещения.
Святое Святых того Храма составляла ЕвхаристийнаяТайна человеческой природы Христа–Агнца. Завеса, скрывающая эту Тайну от среднего Святилища, соткана из целомудрия многих тысяч девственников, которыене осквернялись с женами, почуя тайну плоти, никогда не ругаясь ей. Алтарь кадильный составляли молитвенники, рапсоды, умилённые иконописцы, уносившие в небо свои вдохновенные славословия и мольбы. Ярко сияли Седмисвешным светильником собравшиеся в купе богословы, экзегеты, пророки, катехизаторы, историки, апологеты, книжники, канонисты. Купол же над этим строением сложен был не из отдельных камней, как это обыкновеннобывает в домах молитвы
Живым жемчужнымпокровом тут служить сама пречистая Божия Матерь, покров всех верных.
Мученики же, подвижники покаяния, со–постники, нищие, юродивые, рыдальцы, которые отдавали Христу свою плоть, кровь и слёзы – это Жертвенник, на котором неугасимо пылает огонь всесожжений, тот же, что пылал когда‑то в скинии. И все эти святые людитеперь не окаменевали, не теряли имён, чтобы сбиться в безличный материал истать камнями Храматого, а преисполненные радости новой жизни каждый своими устами громко восклицалии пели о Христе.
Каждый камень смотрел глазами и имел свои уста.
В этом Храме Бог являл теперь своё присутствие и ангелам.
(Ефес. II, 20–22; Филип. III, 20–21!)
И чудо было в том, что великое это строение после того, как рухнула западная Империя и расслабленная Византия под ударами неверных мусульман и монголов, осталось ЦЕЛО. Этот Храм был единый во всей вселенной, в него стекалось все человечество; с живыми предстоят умершие. С прежней непреоборимой силой Храм этот до сего дня осуществляет себя в избранных душах повсюду, побеждая разделение Церквей, всюду пролагает себе путь в тайны сердца, повсюду служа прототипомхристианского Храмозодчества, несмотря на мятежныйатеистический дух последующей истории европейских народов. Все достойно служащиев этом мистическом Храмелевиты новые входят под власть огненного плана его. Те же, кто по измерении Иоанном оказался недостойными до времени, служат там, повторяя слова, совершая литургические действия, но остаются совершенно холодными и чужды ему.
Многие отречения раскрываются тайной (или раскрывающиеся тайной?) человеческой вменяемости и вины.
Правда, кровавых жертв там нет. Но есть зато нечто большее и есть иная кровопролитность. Все, проходя путем покаяния, в душевных борениях и муках, совлекались тельчьей (телячьей?) животности – как родовой неправды о человеке, козьей животности как лжи социального водительства. Приобщались агнчьей, как терпения за грех других.
И тогда происходит в них откровние сынов Божиих и открывается им тайна верха и низа, тайна пространства и тяжести и небес отверстых
Совлекались в интеллектуальных страданиях- и птичьей крылатости голубиной и горличьей.
Совлекаются подобие животным, что отображали в них подобие Божие.
Так что весь загадочный жертвенный устав Скинии исполнялся тут в душах и не символически, а реально, подлинно, лишь без ведома о том верующих при жизни.
У этого мистического Храма есть (имеется) еще свой неотъемлемый внешний двор. Каково же назначение этого двора? Это можно уразуметь из ветхозаветной истории. Внешний двор при скинии был назначен для народа.
Незримые ступени к тому Храму идут ото всех наук.
Туда допускались все 12 колен Израиля и даже уверовавшие из язычников. Все тут толпившиеся были устремлены помыслами своими и молитвенным гуломко внутреннему Светильнику, где совершалось священнодействие и получаемы были откровения. Тропы к тому Храму пролегли ото всех народов.
Сюда во внешний двор должен был являться каждый член избранного народа для освящения честных потребностей плоти и своих земных интересов. Земледелец здесь черпал внушения миролюбия и надежды будущего урожая, ремесленник научался терпению и искусству, художник находил святые цели своему таланту, торговец принимал обетчестности и благотворения бедным, ученый книжник проникался страхом Божиим и усваивал глубины премудрости, царь и политик пронзалсяогнём ревности по Закону и черпал силы вести народ к Мессианскому веку.
Такое же значение должен был иметь этот внешний двор Храма и в новом завете. Если самый Храм охватывал собственно духовные интересы уверовавших во Христа, их вечное стремление к пакибытию, т. е. Церковь с её Богодействами, — то внешний двор должен был подчинить своему огненному плану всё житейское окружение Храма, т. е. светскую культуру бывших языческих народов и перестроить её по образу правды Христовой: государство, философию, искусство, школу, войска, общественные отношения, труд и досуги, торговлю и промыслы, брак и семью, домашнюю обстановку, одежды, типы жизни, — словом, всю земную судьбу человека. Отсюда, из внешнего двора должны были бытьразносимы во все концы мирасемена простого и великого учения о правде земли, сюда, как на некую гору, должны были подниматься все народы и языки на высоту братства во Христе и свободы.
На протяжении первых трёх веков этот идеал подлинной теократической культуры преследовал христианские народы, зажигая мечту светлым видением Мессианского века и вечно тревожаих совесть. Он манил тысячами зовов, напоминая обетования пророков и Апокалипсиса. Но тщетно. Греко–римский мир нехотелоторватьсяот суетной славысвоего языческого прошлого и пойти за этим видением. С Константина Великого. Идеал «Святого Града» померк над народами, принявшими Христианство, призывая их к соединению в одну братскую семью. Как бы в поругание ему, они все стремились вырватьсяиз‑под ига «Христа Иисуса», переходя даже на сторону Ислама. Из Византии этот идеал св. Софии передан был и варварским народам севера, как такая же несбыточная и отвергаемая утопия. И здесь у новых народов вся земнаясудьба человека стала устраиваться на иных языческих началах.
Вот почему Христос дальше говорит Иоанну:
А ВНЕШНИЙ ДВОР ХРАМА ИСКЛЮЧИ, НЕ ИЗМЕРЯЙ, ИБО ОН ДАН ЯЗЫЧНИКАМ: ОНИ БУДУТ ПОПИРАТЬ СВЯТЫЙ ГРАД СОРОК ДВА МЕСЯЦА
В нескольких словах этих с изумительной верностью выраженсмысл всей последующей потрясающей драмы Христианства у языческих народов. Культура европейских народов, исповедующих Христианство, — в разбойничьих войнах, в бесстыдной политике и лицемерной дипломатии, в гордом познании наук своих, в мятежном социальном устройстве, в содомских брачных отношениях, в колдовском лечении болезней, в проклятии труда и титанизме открытий, — до сих пор глуха к призывам Евангелия. Вот уже 19 веков как в этих областях не было сказано ни одного подлинно религиозного слова. Всё здесь до сих пор окутано тьмой языческой и проникнуто нигилизмом.
Здесь все действия человека управляются эгоизмом, частной выгодой, корыстью и соперничеством ипорождали угнетение и насилие.
Вот почему Храм закрыт для земли и откроется только после создания хилиастического Христианства.
Идолы царят здесь и по сей день. В жестоком и беспросветном плену они держат человечество. Тленных идолов они поставилисобственности(?)
Своими науками и чудесами техники, банками и порабощением трудящихся, своим гигантским обменом товаров, хищно охватывающим весь земной шар. И лишь очень немногие понимают ужас этого.
Но уже многие начинают протестовать против идолов и протягивают к ним сжатые кулаки. Но ничего не поделаешь. Тут чувствуется дыхание исконного человекоубийцы. Он охватил народы, осуществляя в их душах организмы каких‑то двух таинственных зверей – и из бездны и из земли, и тем обращая десятки поколений у этих народов в слепые и немые орудия свои, заставляя петь гимны себе. А подлежащий осуществлению огненный план Святого Града, т. е. внешнего двора Храма с чудовищной дерзостью и кощунствомпопирается ногами.
Но вечно ли так будет? Нет, дни тому сочтены.
ОНИ БУДУТ ПОПИРАТЬ СВЯТЫЙ ГРАД СОРОК ДВА МЕСЯЦА.
Этот разрыв междухристианской идеологией и земною судьбой человека не будет вечен. Конец его уже виден. Он будет зависеть от иных параллельныхсвершений в истории человечества. Замечательно, что периодэтого попирания идеи Святого Града измеряется ночными единицами времени, — месяцами, — так же как и господство Ислама.
Сорок два месяца – этот срок по длительности своей совпадает со временем, пока пророчество двух свидетелей не исполнятся, а будет гореть, как утренняя звезда над народами, предназначенными осуществить Мессианский век на земле, т. е. вплоть до развязки религиозной драмы языко–христианства, когда врата этого Храма отверзнутся.
Глава 14. Римская империя и варвары
В двух схолиях, предложенных мною раньше, я старался разъяснить отношение Римской Империи к Ветхозаветному Закону и отношение её же к Христианству. Теперь мне предстоит другая задача: раскрыть отношение римской Империи к варварам – этим полудиким народам Севера, которым принадлежало будущее.
Но здесь я должен прежде разъяснить одно застарелое ложное мнение: будто Рим погиб от варваров.
Из пророческих гороскопов и видений Апокалипсиса, уже истолкованных мною, должно быть ясно, что причиной падения Римской Империи было крушение воинствующего бестиальногогуманизма, происшедшее по причинам, которые лежали за пределами человеческого опыта и воли: Снятие Агнцем печатей вызвало к действию мистических всадников на конях, принёсших пагубу государственному человекобожию. Вот отчего пал Рим.
Роль варваров при этом была несущественная. Рим пал бы и без их нашествий: они воспользовались только его расслабленностью и справили по нём тризну кровавую. Каждому историку приходится быть свидетелем того, что последними героическими защитниками римского могущества явились именно варвары. Тысячами служили они в легионах, занимая там сплошь и рядом высшие должности.
Сам Стилихон (римский полководец, фактический правительЗападной Римской империи при императоре Гонории– прим. ред.), например, был вандал. Велизарий (византийский военачальник времён императора Юстиниана Великого– прим. ред.). См. Уэльса.
Как же понять тогда отношение Римской Империи к варварам? Эти отношения в эпоху могущества Рима не представляло собой особенного интереса. Тогда казалось, что это были обычные отношения владыки к побеждённым и порабощаемым. Но в действительности это было не так, нет.
Лучше всего в том можно убедиться из отношений Рима к тем же варварам в эпоху, когда военная мощь Империи иссякла, и свет греко–римской цивилизации начал гаснуть. Тогда пред глазами этих же варваров выступила с неотразимой обаятельностью всемирно–историческая идея Римского государства. Железом и кровью, вероломством и беспримерным хищным захватом Рим соединял под своею властью все древние культуры, расцветавшие вокруг Средиземного моря. И сам став наследником того, что было создано ими, сделал участниками в этом наследии и других. Рим, когда‑то даровавший человечеству законы и принципы цивилизации, теперь, умирая, как бы выделяет из себя эту самую великую идею, свою душу. И она стала завоевывать умы тех же варваров без меча, а единственно силой своего обаяния.
Какова же была эта идея?
Это идея объединения народов и племён земного человечества, организованного для общей мировой жизни, осуществляемой воинствующим гуманизмом.
Но что представляли собой эти варварские народы? И могли ли понять, что трагедия Рима именно и заключалась в несовместимости этой великой идеи с гуманизмом?
Это было многочисленные тевтонские племена, пришедшие в Европу позже Греков и римлян и долгое время, безвестно для истории, скрывавшиеся в лесах и болотах северо–западной Европы. Римлян всё поражало в этих людях. Их огромный рост, грозные голубые глаза, рыжеватые волосы, могучая сила, жажда подвига, безразличие к смерти. Когда не было войны, они пребывали в праздности или охотились. Любимый напиток – испорченное подобие вина –пиво из ячменя. Ссоры за порогамипостоянно оканчивались кровопролитием. Словом, это было жестокие детские люди, едва вышедшие из первобытного состояния. Почитая верность вождю священным долгом, они легко образовывали большие дружины, промышлявшие войной. Воображение дружины, вскормленное сказками о неисчислимых сокровищах и золотых дворцах города Рима, влекло их на военную добычу за Альпы. Неоднократно отбрасываемые за Рейн римскими легионами, они снова и снова устремлялись по военную добычу в пределы Империи. Удержать их не было возможности. В V, VI и VII веках вся Европа бороздилась волнами переселяющихся народов: с востока на запад и с севера на юг движутся стотысячные массы человеческие. Всюду слышалось одно и то жебряцание мечей и копий. И растрёпанные сарматы, вооруженные, голодные, завернутые в звериные шкуры, с луками за плечами, и готы, закованные в медные латы, – все с удивительным однообразием повторяли одну и ту же программу грабежа, поджогов, насилий, убийств и животных вожделений. Они считали всю землю своею, игнорировали стены и заборы, через которые перепрыгнут, не уважали никаких законов, говоря, что они выдуманы такими же смертными, как и они. Мужское население обрекалось на смерть, женщины обращались в рабство, золото и драгоценные вещи грабили. Это столкновение варваров с античным миром представляет собой поистине захватывающую и жуткую трагедию.
Два раза столица была захвачена – однажды (в 410 г. – прим. ред.) Аларихом (вождь и первый король вестготов в 382—410 гг. – прим. ред.) и 50 лет спустя Вандалами (в 455 г. – прим. ред.), а вскоре затем и все западные области окончательно попали в полное распоряжение германских народов. Кругом стояли стоны нестерпимых мучений, и хищные птицы носились над этим местом рукопашных боёв.
В этих событиях принимал участие ещё один народ – славяне, хотя они действовали позади других народов, долго не выступая под собственным именем.
Но вот все варвары, кладоискатели, наконец, были умиротворены и осели на различных территориях в пределах Империи, не только по праву завоевания, но и вследствие жалованных грамот императора Гонория. Прежние неопределённые границы отвердели. Теперь они уже не смели нападать на соседние области, когда им вздумается, но оставались мирно на местах, которые были предоставлены им.
После того, как тевтонские племена в конце V века, овладев западными провинциями Империи, полагают там начало новым народностям, – славяне то же дело пытаются выполнить в VI и VII веках на восточных окраинах: они здесь также основывают ряд государств.
Являлся вопрос: неужели эти хищные человеческие стаи могут когда‑нибудь сделаться доступны свету цивилизации?
Таким образом, в роли главных деятелей теперь выступают на переднюю сцену истории народы тевтонские и романизированные германцы и славяне, которых совсем не знала древность, но которые теперь также пленяются великой идеей Римской Империи.
Что же нового принесли с собою эти народы?
Кроме необузданной жажды приключений, кладоискательства и мистического влечения к сверхъестественному, они принесли более совершенный общественный идеал и положили начало образованию новых политических форм, каких не знала классическая древность. Ни у одного народасверхъестественное не охватывало столь много в повседневной жизни и не играло такой господствующей роли.
Античная цивилизация была исключительно цивилизацией городской и светской. Город с небольшим количеством земельных угодий, расположенных по соседству, представлял собой в истории Греции и Рима законченное целое, выше которого не подымалось политическое сознание этих народов. Образование более крупных государственных единиц в древности происходило не иначе, как через союз нескольких городов под гегемонией одного из них. Причём, каждый город, вступая в федерацию, сохранял свою суверенную самостоятельность и независимость в домашних делах. Даже всесветная Римская Империя долгое время представляла из себя подобный союз городов, находившихся только под высшим руководством наиболее хищной и сильной республики города Рима. Но и тогда, когда императором Каракаллой права римского гражданства былидарованы всем подданным Империи, – «римский гражданин» всё же был только римским горожанином и права свои мог осуществлять только в Риме. Здесь он получал от своих королей условную собственную землю за службу. Верховная власть у варваров опиралась на землевладение это, причём государь и помещики связаны были вассальной зависимостью, т. е. новое государство состояло из множества отдельных поместий. Всё здесь было построено на принципе личном.
С выступлением на сцену тевтонских и славянских племён городская жизнь, господствовавшая в древнем мире, теряет своё значение, и вместе с тем рушится этот античный строй мысли. Ни один из этих новых народов не обнаружил исключительной привязанности к жизни в цивилизованных центрах, а многие, напротив, выказывали явное нерасположение к ней. Попадая в город, они с тоской думали о соснах, дубах и кустарниках, раздвигаемых рогами преследуемых оленей, о свободе и о больших пространствах синего неба со снежными вершинами гор. Германцы любили грабить и жечь города, но не жить в них. Готы и Лангобарды, овладев Италией, расселились со своими дружинами по деревням в роли графов, баронов и простых дворян–помещиков, поработив вилланов местных. Славяне, заняв почти всю Элладу вплоть до Пелопоннеса, оставаясь теми же мужиками–общинниками, расселились в жалких самодельных хижинах по низменным местам, которые стали обрабатывать под пашни. Понятно, что римская цивилизация не могла оказать на них того чарующего влияния, которого не избежали почти все варвары, знакомившиеся с нею. К тому же городская культура античная не могла пленять варваров ещё и потому, что Рим был в полном упадке. Римляне, поднимавшиеся некогда до высшей степени государственной и гражданской энергии, на которую только способен человек, теперь не сохранили и следа прежних доблестей. Это уже были выродившиеся поколения. Деспотизм, неисцелимое себялюбие, их корыстная и отвратительная старость и бессилие слишком бросались в глаза свежим молодым народам. «Мы, лангобарды, саксы, франки так презираем римлян, что не знаем большего оскорбления для врага, чем назвать его римлянином, так как имя это обозначает для нас высшую степень малодушия, низости, жадности, разврата, – одни словом, всех пороков» – так говорил Лиутпранд восточному императору Фоке (Луитпранд, епископ Кремоны (962–972) «Посольство в Константинополь» — прим. ред.). Напротив, о варварах у свт. Сальвиана мы находим такой отзыв: «Они взаимно любят друг друга, а почти все римляне друг друга преследуют, многие римляне бегут к неприятелям, ибо ищут у варваров римского человеколюбия, так как не в состоянии переносить варварскую бесчеловечность у римлян. Они предпочитают жить свободно под видом плена, чем быть пленниками под видом свободы»… До пресыщения искушенные во всяческой игре жизни.
Такая разительная противоположность этих двух миров имело огромное влияние на весь последующий ход истории новых народов.
Следствием преобладания городов в древности было то, что ни греческий народ, ни римское государство никогда не могли достигнуть национального объединения. Ни одному философу, ни одному государственному мужу и в голову не приходило, чтобы весь эллинский народ, который населял обширную и непрерывную территорию с прилегающими архипелагами, мог соединиться в одно политическое целое. Это чисто персидская идея.
И наоборот, город Рим, завладев всем известным тогда миром и как бы включив этот ORBISTERRARUM в себя, вовсе не ассимилировал с собою другие племена в одноязычную нацию. Рим образовал только прочную державу, а не единую нацию, и римского народа мы напрасно стали бы искать в Римской Империи, хотя имя его – SENATUSPOPULUSQUEROMANUS (сенат и граждане Рима – пер. ред.), и слышится беспрестанно. Государство, повторяю, в классической древности обозначало не народ, не нацию, а город, т. е. общество людей, живущих в одном месте, окруженном стенами. Ни отечества, ни государства в нашем смысле тогда люди не знали. Отечеством для афинянина была не Греция, а Афины, как отечеством для римлянина был Рим, а не Италия.
Иное понятие о государстве сложилось у тевтонских народов и славян. Они никогда не знали исключительного преобладания городов. Эти народы, безымянные массы, в которых заключается основа всяких исторических переворотов, как бы минуя города, прямо сумели перейти от родового и племенного быта к национальному политическому строю. Таковы союзы лангобардов, т. е. народа «с длинными копьями», вандалов, франков, саксов, бургундов и других. Расположившись по деревням в пределах Империи, когда старые римские города, многократно опустошенные, лежали в развалинах, эти союзы к IX веку уже начали складываться в главнейшие западноевропейские нации, существующие доселе: таковы Галлия, Германия, Франция, Италия, Англия, Склавиния…
Около того же времени, т. е. в IX и X веке выступают и славянские племена в качестве сформированных национальных единиц. Таковы: Болгарское государство на Дунае, Паннония у Карпат, Моравия, Ляхи на Висле, Русь по Днепру.
Одни из этих государств скоро распались, трупами их питались новые; на месте их возникли новые, многие усвоили чужой язык и совершенно ассимилировались с другими. Лангобарды латинизировались. Франки и Вестготы, Остготы слились с галлами и кельтами и романизировались, Славяне германизировались. Монголы болгары ославянились. Славяне эллинизировались. Но, тем не менее, из системы этих государств рождается новая Европа, которая теперь начала сознавать себя равноценной античной.
Теперь государство опиралось на национальное чувство, в нём находит твёрдую опору, политическую самостоятельность и отождествляется с ней. Новое государство – это уже не город, а непрерывно огромная территория, населённая людьми, говорящими на одном наречии, живущими по одним обычаям, отличающимися одной наружностью, общим оттенком характера и сплочёнными под одною властью в многомиллионном национальном чувстве. Теперь у всякого миссионера явилась возможность обращаться с проповедью Евангелия не к отдельным личностям, как это было в городах в первые века христианства, а к целым народам в лице их власти. Понятно, что через это воспринятые формы христианства сразу же приобретали национальное и государственное значение. Так, арианская ересь стала национальной вероймногих германских племён: остготов, вестготов, вандалов, лангобардов, норманнов, бургундов… – судьба их определилась судьбою арианства: умерло арианство, исчезли с лица земли и эти народы. Напротив, франки и саксы, принявшие католицизм, крепнут вместе с ним и подымаются на мировую высоту. Так же и славяне, принявшие греческий кафолицизм на греческом языке совершенно огречились и лишь учинили перевод на славянском языке, стали расти и набирать силу.
Ещё никогда жизнь человеческих обществ не испытывала столь глубокого переворота, как в эту эпоху. Поэтому с полным правом мы должны видеть здесь грань, разделяющую всю историю человечества на два великих отдела: древний и новый. Древний период оканчивается разложением и гибелью греко–римской цивилизации светской и так называемым «торжеством православия» вцерковных делах Византии. Новый – открывается распространением христианства среди варваров и выступлением славянских и германских племён на первое место и постановкой в их истории великой хилиастической проблемы – «Града Божия».
Какова же могла быть роль национальности в христианстве?
После завоевания Константинополя мусульманами и ниспадения греков с учительной высоты явился вопрос об избранном народе Божием в христианстве. Обладание истинной верой не может составить привилегии одного какого‑нибудь народа. Истина может быть только вселенской. Поэтому от народа, сделавшего истину основой своего национального развития, потребуется в истории подвиг неоднократный – пожертвования своим национальным эгоизмом. Народ этот должен будет положить душу свою, если захочет спасти её.
{На обороте листа:
Варвары–разрушители не уважали ничего в Риме кроме Христа, но склонились пред его Церковью и иерархией. Они подняли и спасли престиж церковный, расшатанный ересями и нетерпимостью Соборов. Они залили своими волнами последние руины язычества и, покончив с античным миром и Римом, избавили Церковь от живучих и враждебных ей воспоминаний.
Под напором готов рухнуло всё, кроме Церкви. Она осталась единственным оплотом и авторитетом. И когда огляделась после первого страха, умела понять своё положение и решительно воспользоваться его выгодами. Церковь прекрасно сознавала огромность услуг, оказанных ей нечаянными северными союзниками. И вопреки всем бедам, какие Италия претерпела от нашествия готов, не относилась к варварам с ненавистью. Даже у такого римского патриота, как Августин, вырвалась фраза, что «не беда, если готы немного пощипали Италию». Поэт Сальвиан создал такую же апологию варварам в наставление Риму христианскому, какою некогда Тацит поразил Рим языческий. ИсторикОрозий утешает современников, что если Рим пострадал и уничтожен, то в отплату «РОМАНИА» [сила римского гения, римское начало] распространяется отныне силою веры по всему свету.}
Так для новых варварских народов явится в своё время вопрос: как, не теряя национального характера, освободиться от своего эгоизма и обособления и преобразиться в чин пред Богом? Избранный народ в Христианстве возможен. Но он призван будет не для соперничества с другими народами, и не для господства и первенства над ними, а для свободного служения всем народам и для осуществления в братском союзе с ними единого во Христе человечества, т. е. Града Божия.
Глава 15. Два свидетеля
Теперь станет понятно, о каком переломе домостроительства среди языко–христианских народов здесь будет речь. Христианство древних классических народов стало малиться и угасать, и центр высших религиозных интересов с берегов Средиземного моря переносится на север Европы к новым варварским народам. Здесь учредилось несколько государств, и через эти народы и их правителей насильственно приняли также Христианскую веру, но они переменили только тип религии, во всём же прочем суеверие, жестокость, невежество осталось то же и сверх того многие пристали к Ариевой ереси. Вот почему все дальнейшие видения, показанные Иоанну в едином миге пророческого наития, должны быть относимы к судьбе этих народов, и мы здесь себя чувствуем в новых временах и новом пространстве. И ДАМ ДВУМ СВИДЕТЕЛЯМ МОИМ. ОНИ БУДУТ ПРОРОЧЕСТВОВАТЬ ТЫСЯЧА ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ДНЕЙ, БУДУЧИ ОБЛЕЧЕНЫ ВО ВРЕТИЩЕ.
Кто эти «два свидетеля», они, столь ярко очерченные чертами нестираемыми и красками нетускнеющими? Были ли на перевале этих водоразделов истории два таких лица, которые завершили бы собой прошлое, и на которых бы утверждалась вся надежда на религиозное будущее язычества?
Да, были. Это Кирилл и Мефодий – просветители славян. Родные братья по крови, неразлучные в детских играх, неотстающие друг от друга в аскетических подвигах зрелых лет, – они взаимно дополнили один другого и в апостольском служении, которое доставило им венец бессмертия. В этом парном сочетании они запечатлелись и в памяти потомства. Это как некая мистическая диада, двойная звезда, двоица единого духовного явления.
Но можно ли поверить, что вся будущая судьба христианства, которое было принято сперва некоторыми, а потом всеми народами севера, зависело от этих двух человек? Значит, так.
История подлинно аристократична, и в своей последней сущности всегда творится немногими. Все великие массовые перевороты были лишь осуществлением внизу того, что сначала творилось в умах избранных единиц наверху. Надо только уметь найти и верно указать этот верх. Поэтому нет ничего несбыточного и здесь, когда всё будущее Христианства созерцалось с Патмоса Иоанну, как плод учительного подвига двух каких‑то служителей Божиих.
В чем же состояла особенность служения этих «двух свидетелей»?
Как известно из истории, Кирилл и Мефодий проповедали некоему весьма многолюдному варварскому племени Евангелие о совершившемся спасении рода человеческого. Но как видно из показаний Апокалипсиса, они сверх того и «пророчествовали». Кому? Когда? О чем? В каких словах?
Перевод священного Писания, на какой бы то ни было варварский язык, не составляет ещё неслыханного дела. Христианство всюду приносило с собою народам письменность. Скорее можно утверждать противное. В IV веке епископ Вульфила перевёл Библию на готское наречие, и это не дало никакого плода и не вызвало в истории бурь, отсюда вовсе не родилось особого Готского Христианства с каким‑то особенным призванием. Он даже опустилкниги Царств и Судей, чтобы только не разжигать и без того неистовых воинственныхстрастей у готов. Ещё раньше Писание было переведено на сирийское, коптское, грузинское, армянское, эфиопское наречие. И из этого также ничегоне следовало, кроме, впрочем, некоторых еретических ответвлений Христианства и схизм. Миссионерские подвиги также были обычны в те времена.
Чем же тогда отличалось дело Кирилла и Мефодия?
Они одарены чрезвычайными силами, как Моисей и Аарон пред Египетским Фараоном и как Илия и Елисей пред Ахавом. Подобно Еноху, проповедовавшему людям покаяние и грядущее истребление грешного мира потопом, и подобно Илии, который в ревности по Богу, был последним огненным пророком единого когда‑то Израильского народа, – так и эти два друга Божии. Но тут было нечто большее, чем простое подобие. Они имели одних ангелов–хранителей. В них заткан был из далёких прошлых времён дух этих мистических двойников их и соединившиеся с их образами. Они видели неминуемую катастрофу, нависшую над Христианством классических народов, и сознавали себя последними героями единого когда‑то великого святоотеческого греко–латинского кафолицизма и пророками падения его и провозвестниками будущего. Они также предчувствовали, что духовный переворот, который они призваны совершить, приведёт в будущем к новой, более полной победе дела Христианства на земле. И они в новую славянскую Церковь вложили это упование. Какое же?
С тех пор этот таинственный Ковчег носится в продолжение 40 дней по волнам, храня в себе надежду нового творения.
ВVII, VIIIиIX веках на Востоке и Западе умами иерархов, ученых экзегетов, канонистов, хранителей овладел один жестокий религиозный предрассудок: будто есть только т р и чудесных языка на земле, на которых Создатель дал людям уразумевать божественные предметы во всей их глубине и силе и торжественно выражать в той мере, в какой это доступно для тварей, подверженных тлению. Языки сии – еврейский, греческий и латинский. Это суеверие создавало отравленную атмосферу, необходимую для дыхания аллегорий, легенд. Оно же двигало миссиями, школами и культурой Рима и всей церковно–государственной политикой Византийской Империи, обрекая варварские народы на вечную зависимость духовную и неисчислимые бедствия политического порабощения. (В Евангелии было два языка: латинский и греческий.)
И вот в это‑то глухое время, – время крайне невежественное и во всех других отношениях, когда лучшие умы изнемогали от риторики в тепличной атмосфере, необходимой для дыхания аллегорий, легенд, они создавали славянскую грамоту и, переведя Священное Писание и богослужебный круг на новый язык, создали питающую отсюда общину. Но Кирилл и Мефодий сверх того смело вдохнули в умы своих ближайших учеников потрясающее обетование, что славяне будут когда‑то пред Господом таким же великим языком, как евреи, греки и римляне. А так как те народы имели пред Богом всечеловеческое служение, то это было пророчество о явлении некогда в истории нового славянского кафолицизма, который грядет на смену греко–восточного и латинского.
Они производят впечатление одержимых этой идеей. Они убеждены, что ставят проблему, которую в её немом величии ещё никто никогда не чувствовал, но в будущем оно неизбежно заполнит сознание всего человечества.
Каково же может быть содержание этого кафолицизма?
Если мы вспомним, как преступно затоптано было в Христианстве классических народов пророчество о «Мессианских днях на земле», – то нам станет ясно, какое чаяние вкладывали братья Апостолы в своё начинание. Ожидание новых лучших времён («тысячелетнего царство Христова») у первых христиан, хотя не было возведено на степень общеобязательного догмата, тем не менее, служило источником великих утешений, как личных убеждений. Только с «торжеством Христианства» при Константине, которое многие стали ошибочно принимать за наступившее «тысячелетнее царство», это чаяние было забыто и, наконец, померкло. И вот теперь это обетование, как меч, сверкнуло над изнемогающим Христианством греко–латинских народов.
Кирилл и Мефодий – эти неодолимые ратники Христовы, старавшиеся проходить свой путь столь смиренной поступью, кладут начало новому делу, необычайно великому. Так этим воинствующим пророчеством они наново заквасили всё дальнейшее Христианство варварских народов хилиастическими дрожжами, и с тех пор оно вот уже 11 веков действительно революционно бродит только в этом направлении.
Это буквально разделило на две части историю человечества.
Мечта о царстве социальной справедливости и братства на земле чрезвычайно динамична. Она породила множество сект и вызвала величайшие бури вдохновения и гнева в Средние века. В эпоху возрождения эта же мечта дала великие географические открытия, ибо неприглядная действительность заставила верить в существующие где‑то острова блаженных и искать их. Она же дала и реформацию. В век рационализма – революцию с множеством её разветвлений. Теперь она двигает социализмом. Как всё это непохоже на догматические ереси и распри IV, V, VI веков, имевшие своим предметом тайны Троицы и богочеловечества Христа, но, в сущности, представляет собой продолжение их.
Как же долго будет длиться это?
ОНИ БУДУТ ПРОРОЧЕСТВОВАТЬ ТЫСЯЧУ ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ДНЕЙ.
Это значит, что время пророчествования их будет длительное: оно будет тянуться дольше, чем время свидетельствования. Свидетельство их кончится со смертью телесной, а воинствующее пророчество останется жить, обнимая зовом своим долгий ряд веков. До каких же пор? Пока языко–христианство не созреет для развязки его религиозной драмы. Это томительно долгое время исчисляется здесь солнечными единицами времени – д н я м и.
1260 дней равняется 31/2 годам или 42 месяцам, считая год за 360 дней. Загадку этого срока да поможет нам Господь изъяснить в своём месте.
ОНИ БУДУТ ПРОРОЧЕСТВОВАТЬ, ОБЛЕЧЁННЫЕ ВО ВРЕТИЩЕ.
Вретище – убогая одежда, противоположная парчовым, пышным, красивым, нежным, греющим и богатым одеяниям духовных сонм культурной Византии. И когда вдуматься в подвиг Кирилла и Мефодия, то это изумительно выражает правду о них. О, это были не профессиональные миссионеры тех дней, странствующие торговцы учением, тати душ и доверия, неугомонные авантюристы или фанатики, и религиозные харизматики, каких тогда Византия и Рим сотнями выбрасывали из своих религиозных недр во все концы мира. Эти люди, как ремесленники, всюду делали своё дело, ища, конечно, выгоды пославшим их и себе. Там, конечно, ни о каком «вретище» и речи не могло быть.
Но здесь? Здесь выступили на подвиг люди, имеющие все данные для того, чтобы занять влиятельное положение в своём столь прославленном государстве или высокий сан в церковной иерархии, ибо оба они являлись самыми близкими кандидатами на патриарший престол, особенно Кирилл. А они, покинув круг родных, все удобства жизни в патрицианском доме и уединение во имя личного спасения в излюбленном монастыре на Афонском Олимпе, пошли на много лет служить чужому полудикому народу. И сколько надо было подвига, чтобы там, отдаваясь ежедневному учительству в глиняныхмазанках, навсегда сбросить с себя всё великолепие своего умственного оперения: учёное тщеславие, аскетическую замкнутость, ораторские приёмы, – и всё это только для того, чтобы сделать понятным Евангелие о Слове, ставшем плотью, какому‑то простому земледельческому народу, у его домашних очагов, на его примитивном языке народа, доставлявшем Византии столько бед.
Но и этого мало. Несмотря на свои частые сношения с варварами, греки чувствовали своё неизмеримое превосходство над ними: великая культура их давала им на это право. И разве не греческий язык – основной язык Нового Завета? Это льстило грекам! Кирилл и Мефодий принесли и эту последнюю жертву, которой до них из отцов и учителей Церкви не приносил никто. Предрекая великое религиозное будущее славянам и, следовательно, явление новой великой культуры, они тут совлеклись последнего самообольщения, которое составляло главную гордость позднейшего эллинства. И принимая на себя это столь исключительное дело, они вовсе не хотели быть реформаторами, провозвестниками небывалого учения, творцами новой Кирилло–Мефодиевской сектанты. И этого последнего соблазна совлеклись они, как бесовского тщеславия. В какой же зябкой наготе выступают они здесь! Речь их, сокращенная до небольших обрывков слов, понятных славянам, едва прикрывала их… воистину вретище!
Спрашивается: могли ли совершить такое дело надменные резонёры, задавившие в себе свои страсти, сухие грамматики или люди с авантюристически рассеянной душой, каких тогда было множество среди миссионеров? Нет, тут этими людьми должно было руководить пророческое помазание и высшая мера нравственной сосредоточенности.
К IX веку кафолическое Христианство изнемогало под тяжелым бременем наследия книжного мелева бездушного трёх великих культур – иудейской, эллинской и латинской. Надо было иметь смелость освободить вечное сокровище спасения из этих пут: риторства, бездушного книжного мелева комментаторов, философских спекуляций, иерархического высокомерия, казуистики комментаторов богослужебной эстетики, и открыть путь новых харизматических возможностей. И Кирилл и Мефодий это сделали. Вот почему с этих пор оккультно почувствовалась какая‑то неизъяснимая упрощенность в Христианстве.
Тогда возникает вопрос: неужели же Бог, явивший Себя столь Близким Отцом Небесным для вселенских деятелей Церкви, мучеников и подвижников, не был Богом Кирилла и Мефодия? Был и именно потому. Нет, здесь пред нами нечто иное.
ОНИ СУТЬ ДВЕ МАСЛИНЫ И ДВА СВЕТИЛЬНИКА, СТОЯЩИЕ ПЕРЕД БОГОМ ЗЕМЛИ.
Парное сочетание: умирал Кирилл, но над Мефодием чувствуется зов родной души.
Что значит это?
Кирилл и Мефодий хорошо знали Рим и ещё лучше знали Константинополь. И там, и здесь жизнь дворца, императорская власть, церковная политика, государственная дипломатия, законодательство, наука, искусство, служебное представительство, торговля, хозяйство– всё строилось не по велениям христианской праведности. На этих поприщах люди движимы были тщеславием, корыстью, соперничеством, плотоугодием, что порождало всюду угнетение и попиралоевангельский завет братства. Миссии же, которые в те времена составляли самый привлекательный путь приложения человеческой энергии, были своекорыстны, жестоки, поработительны, подобны охотничьим промыслам. (Папы после альбигойских войн тысячами продавали в рабство и православных и еретиков на мусульманские рынки)
В Византии в то время при словесном исповедании ортодоксии господствовал аскетический идеал и, в сущности, дуализм, который бессилен был отмежевать себя от манихейства. Это действовало разрушительно на религиозную жизнь христиан востока и запада. Мысль, будто Богу принадлежит н е б о, а земля отдана в удел греху и диаволу (Манихейское марево), – эта чудовищно–ложная мысль требовала опровержения. Догма манихеян составила скрытое основание большинства последующих сект, опиравшихся на «эзотеризм». Но возражать на неё словами было недостаточно, да и поздно. Византия и так уже чрезмерно истощила себя в словесных спорах.
Величие Кирилла и Мефодия заключалось в том, что они не преклонились перед силою факта, а ему противопоставили другой факт, который со временем должен пожрать своего противника. Они разрушили «священное» понятие οικουμενη («заселённая» земля – пер. ред.), страны, населённой истинными людьми, и заменили его идеей праведной земли. Среди подавляющего господства аскетизма и одноактной эсхатологии всем подвигом жизни они запечатлели свою горячую веру в истину ветхозаветных (древних) обетований о «праведной з е м л е» и двухактную эсхатологию, пламенную проповедь нерушимого оптимизма. «Господня земля и всё, что на ней». Бог хочет, чтобы вся земля, как чаша, наполнилась откровением о Нём и ведением Его и чудесами Его. Бог хочет осуществления библейских времён в Христианстве и песни песней в человечестве. Ему нужен народ, который бы Его слушал. Хвала той радостной надежде, в которой славятся небо и земля.
Так перед этими толпами варваров выступили не фиваидские аввы, нашедшие свой путь в полном отрешении от земли и самоумерщвлении, а пророки о з е м л е, «две маслины», приносящие Богу, как дар земли, свой свет светильничный, это мужи неисчерпаемых царственных богатств сердца. Изо дня в день преподавая варварскому народу всю библейскую и богослужебную науку Востока, они сверх того вложили в ум ближайших учеников и эту интуицию священного материализма – любовь к грешной земле. С тех пор созданная трудами этих двух подвижников на севере Европы религиозная действительность озарилась пророческим чаянием явления в грядущих веках преображения нравственной сущности человека и братства между народами. Такого Христианства ещё не было в истории. С первых же дней в противность дряхлеющей Византии, умиравшей в объятиях боготворимого её прошлого, это варварское христианство устремляется в далёкое будущее, к задаче огромной, превышающей силы человека; и потому каждый строитель его для выполнения выпадающей на его долю части задачи должен будет также стоять пред Богом з е м л и. Так на наших глазах, уже в поздний час истории, зарождается новая религия земли.
Что же представляли тогда собой славяне, и способны ли они были явиться носителями столь великого обетования?
В то время славяне были уже весьма многочисленным и распространенным племенем, но народом, непомнящим своего родства (в противность Арабам и Евреям, и Грекам, и Римлянам). Это был самый странный из пасынков истории. В эпоху переселения племён славяне принимали участие во всех завоевательных набегах на культурные центры южной классической Европы, но всегда под главенством других народов и даже под чужим именем. Неспособные образовать из себя прочный военный союз, теснимые с запада германцами и монгольскими кочевниками с востока, они из одного рабства переходили в другое, и всегда сами сплетали бич, державший в подчинении своих соплеменников. Αναρχος και ατακτος εθνος (не имеющий начальников и непослушныйнарод – пер. ред.). Чрезмерная склонность к мечте, ко всякому ребяческому бреду, рознь, незрелость, распущенность, – чтобы победить всё это в тот век господства исключительно религиозных идей и повального невежества был один путь – это Христианство.
Это человеческое болото без всякого внутреннего единства, с постоянной гражданской войной, с политической нечистоплотностью, с мужицким ребяческим бредом, вечно болело жаждой истины. Надо помнить, что тогда науки не было у Европейского народа, не было идеалов никаких, кроме идей церковных.
Но опыт истории показал, что для славян принять Христианство на греческом языке – это значило совершенно раствориться в эллинстве. Так было в VIиVII веках, когда большие группы славян завоевали весь Балканский полуостров вплоть до Пелопоннеса. Они заняли там низменные места и тотчас прирастали к землям, на которых расположились пахотными общинами. <Они>Скоро приняли греческое христианство, и (неразб.) следующее поколение этих «завоевателей» при встрече с византийскими начальниками уже торопливо сворачивали с дороги и низко кланялись, снимая шапки. В оковах «права» канонического и государственного они рабствовали.
Принять Христианство на латинском языке – это значило подпасть под холодное веяние внутренней его опустошенности и смерти: отец умирал для сына и брат для брата становился замкнутым, точно незнакомым, и по лицам их уже нельзя было понимать, расположены ли они или враждебны друг к другу, доброе или злое замышляют. Но, кроме того, это значило попасть в рабство к франкам и тевтонам.
Император Карл (он был дракон, для слова, змей Горыныч), чтобы закрепить за собой опасную восточную границу, учредил по ней маркграфства. Маркграф обладал обширною военною и гражданскою властью наместника, и все учреждения и порядки направлены были к порабощению именно славян. «Марки» заселялись буйными немецкими выходцами, грубыми, алчными. Эти отчаянные головорезы, полурыцари и полуразбойники, такие же грубые и алчные «епископы», настоящие корсары, охотящиеся за людьми, строили «бурги», замки и крепости, пользуясь за это большими льготами, славян же они хотели держать как холопов, покорный рабочий скот, обрабатывающий землю в их пользу. Меч и латынь были направлены против холопов. С этих пор имя «славянин» стало означать раба, slavi – sclavi (славянин, раб – пер. ред.). Так на берегах Эльбы, Дуная и Вислы началась длительная расовая война, составляющая трагедию новой истории, цепь насилий, угнетений и жестокостей.
В душе славян везде стал подниматься вопль о спасении: неужели кабала, холопство и порабощение для них имеет быть вечным? Они видели, что из‑за них, как слабоумной и слабовольной массы, идёт соперничество не на жизнь, а на смерть между греческой и латинской миссией. Рабочая сила у земли – был этотстрадальчески жадный к вере народ. Чувство опасности было так велико и разительно, что почти одновременно славяне сплотились в несколько политических тел. Около 700 г. у чехов образовалось своё государство с князьями Перемысловичами во главе. Около 800 г. возникло государство у поляков, выбравших себе князем Пяста. Тогда же для отпора швабам и франкам создали своё государство и хорваты. Еще раньше в эту же пору сложилась и Болгария на Дунае. Немного спустя и восточные славяне, Русь, – образовали на Днепре своё государство с варягами. Но всем этим построениям недоставало высшей идеи, не было никакой общей определённой цели, не было никакого морального единства.
Вот почему, когда Константин и Мефодий, прибыв в Велеград, впервые вышли с крыльца княжеского терема князя Ростислава (князь Великой Моравии, правивший с 846 по 870 годы – прим. ред.), обратились к собравшемуся тут народу с благою вестью о Слове, ставшем плотью, и под конец объяснений прочитали Никео–Цареградский символ по–славянски, – то это принято было всеми, как весть освобождения. Так народное движение против немецкого порабощения сразу нашло себе опору в новой вере и слилось с церковным противодействием латинству.
Исторический оптимизм, чаяние единения всех людейи братства на земле как нельзя больше подходило к характеру славян. С первых шагов на поприще истории у славян поражает склонность не к хищным союзам завоевательным, а к трудовой земледельческой мирной общине. Часто под влиянием монгольских жестокостей и германских индивидуалистических соблазнов наблюдался у славян упадок этого общинного духа на несколько поколений, но теперь Христианство принесло славянам неисчерпаемый источник перерождения общины естественной, стихийной, этнографической в общину религиозную, – источник, из которого в будущем должны изойти самые удивительные и бурные стремления этого народа к добру и правде, и самые невероятные по самоотвержению и последовательности попытки осуществить христианство на земле.
Теперь же славяне слушали песнопения, проповедь и отрывки из пророков Библии, – и ушам не верили. Происходило какое‑то чудесное крещение псалтырьюих речи. В общеупотребительных словах их примитивного, но могучего, языка неожиданнооткрылись какие‑то двери в вечность, что сообщало этим словам необыкновенный смысл и вес. А потом эти слова снова как бы вспять свёртывались и казались незначительными и затёртыми привычкой. Весть о том, что произошло в Велеграде, стала быстро распространяться по всей Моравии. От селения к селению, от города к городу пошел говор о новых учителях. У водопоев, на речных бродах и перевозах, вокруг пастушечьих огней придорожных костров по ночам, везде жадно прислушивались к вестям о новом учении. В домах под соломенными стрехами подымались споры о лучшей вере, и все склонялись к тому, что не может же быть, чтобы на земле было столько вер, сколько голов, что непременно должна быть одна истинная вера, которая и победит. И обсуждали вопросы, вытекавшие из нового положения. Скоро дело крещения стало общенародным, если не в количественном, то в качественном смысле. С крещением совершенно падала власть прошлого над этими душами. О язычестве прежних дней никто уже теперь не жалел. Там, позади, была жизнь холодная, бессловесная, тусклая, полускотская. Как смутный и бестолковый сон она больше не тяготела над душой и забывалась легко: там не было, что помнить, и нечего жалеть.
В немецких же замках гордо возвышались костёлы и монастыри, обнесённые крепостными стенами, откуда, трубя в рога, по–прежнему закованные в латы «епископы» скакали на конях, размахивая мечами, и неслась завоевательная латынь и проповедь немецкая. Как это было непохоже на открывающиесяпо деревням в разных местах Моравии богослужения. Здесь везде учили одному и тому же: онивдвигали народ мечтательный со слабым развитием личности в готовый уклад, от которого веяло греющим светом твёрдой и вековой определённости, что было для славян истинным спасением. Тысячные толпы собирались теперь к литургиям и, стоя плечом к плечу, внимали ектеньям, слушали древние сетования о том, что человек «яко трава и дние его яко цвет сельный», кое‑как вкладывали в сердца отрывки Евангельской повести, начинающейся «во время оно», о загадочном и страшном деле, какое совершилось в Иерусалиме во время оно –распятие Сына Божия. И когда эти люди, давно и страдальчески искавшие выхода в молитве, мощным унисоном начинали петь «Отче наш», то это имя «Отче» производило на них подавляющее впечатление, торжественное и чудное. И им казалось, что волосы на голове шевелятся у них не от ветра, а от этого имени.
Тут совершалось великое трогательное дело, но, судя по–человечески, совершенно неспособное само себя защитить в тот век религиозного хищничества и насильственных обращений. Вот почему Господь сам на себя берёт эту защиту и говорит:
ЕСЛИ КТО ЗАХОЧЕТ ИХ ОБИДЕТЬ, ТО ОГОНЬ ВЫЙДЕТ ИЗ УСТ ИХ И ПОЖРЁТ ВРАГОВ ИХ.
Изумительные слова. Неужели это так и было в действительности? Где же? Когда? Вспомните, во что обошлось Западу это отрицание.
{На обороте листа:
В них сразу сосредоточились яркие лучи истинно–апостольского миссионерства. Но вдруг – ко всеобщему изумлению и ужасу – совершается внезапный перелом, и эти два светильника начинают жечь беспощадно своих и чужих.
С этими людьми справиться мудрено. Их нельзя дискредитировать ссылкой на их своекорыстие, невежество в богословии или нравственную порочность. В познаниях они могли померяться с любым папским богословом и канонистом.
Тогда‑то разгорелась жажда истребить таковых от земли (Деян. XXII,22), чтобы об них не было ни малейшего слуха. И чтоб они не оставались вечными, непоколебимыми обличителями папской системы, нестерпимыми укорами для каждого паписта.
Они решили и постарались скрыть их в море лицемерного неведения.
Сохранить их имена было и больно и опасно, потому что эти люди были живыми свидетелями коренной несостоятельности папистической системы. Это грозные люди! Они на всём протяжении дальнейшего существования, т. е. до развязки (служить в муку живущим на земле), заставляя ежеминутно и с тревогой задумываться относительно своих прав на существование тех, кто, казалось, так твёрдо держит в руках кормило правления Христианством.
Насильственное забвение – вот средство. Но…}
Моравия с Паннонией подчинены были «юрисдикции» Зальцбургского архиепископа (это же был сущий разбойничий притон). «Патеры» давно уже собирали десятину и всякие оброки с моравов. Теперь же со многих мест понеслись в Зальцбург жалобы и крики о нарушенных правах. Писали: «Явился какой‑то грек, именем Мефодий, со вновь изобретёнными славянскими письменами, который в своей высокомерной мудрости сделал для части населения той страны ненавистными обедни, евангелия и прочие церковные службы по–латыни»
Им открылась бесполезность их служения, эгоизм преступный, неверие, кощунство. Они стали чувствовать себя постоянно точно пред ними поставили зеркало.
Пассавские епископы, викарии Зальцбургских<архиепископов>, эти тати славы святых и патеры, немецкие Каролинги, рыцари всего Маркграфства, латинские миссионеры, немецкие проповедники, проповедовавшие ловкую и красивую ложь о Христе и со змеиными оконечностями, – словом, те, кто, уверяя, что «печётся о душах славян», употреблял усилия, чтобы отвоевать эти массы прирождённых холопов, приросших к земле, как мягкую подстилку для германской Империи, окружили гневным кольцом славянское начинание. Всё это были враги могущественные, опытные интриганы, страшные потому, что готовы были пойти на всё.
Пока Кирилл и Мефодий сеяли свои семена молча, каждый из них ещё мог истолковывать это дело в безобидном для себя смысле. Раньше они назывались епископами, совершали мессу и были спокойны. Теперь конец покою. Но когда они, защищаясь от готовящихся посягательств и обид, вынуждены были открывать основную идею этого начинания, то это полагало конец их цельности языческой и разбойничьей, и приводило в ярость, ибо все они чувствовали себя огненно изобличёнными, потерявшими и лишенными всякой уверенности в своих оценках. Что‑то у всех этих чуждых захватчиков и грабителей душ обрывалось внутринравственного содрогания, и умы,(лишенные всякой уверенности в своих оценках), попадали во власть каких‑то огненных вихрей сверхчеловеческойвражды: их действия становились после этого гораздо радикальнее, чем сами они того хотели. Посмотрите на епископов Зальцбургских и их Пассавских викариев (со змеиными оконечностями). Это ли не люди, заживо сгорающие на геенском огне ненависти и враждыко Христову делу? Настоящие корсары – бандиты, охотящиеся за людьми. Жестокие телесные истязания, которым они подвергли Мефодия, заключив его в тюрьму после того, как он был самим папой уже назначен Архиепископом Моравии и всех славян, двухлетнее заключение в темнице, наглые обвинения в ереси и клеветы среди человеческого лая, которыми старались опутать каждый его шаг, подлог папской анафематствующей буллы, и всё это делалось с полным забвением своего священного сана, – всё это с изумительной точностью подтвердило слова Апокалипсиса об огне поядающем.
В Византии этого не было. Здесь Кирилла и Мефодия мягко и ласково благословили на это дело кастрированными словами. Тут было просто недоразумение. Тут смотрели на эту миссию, как на первый шаг к заключению церковно–общественного союза. Патриарх Фотий (ок.820–896 гг., патриарх в 858–867 и 877–886 гг., один из отцов церкви, святой – прим. ред.), вечный учитель Вести, был весьма высокого мнения о Византийской Церкви, греческой народности и общечеловеческом значении эллинской культуры. Мысль о замене (отмене) всего этого ему бы также показалась безумной, святотатственной. Как раз в это время Фотий писал Армянскому Католикосу Захарии: «евреи и их язык отвергнуты Богом и заменены Греками и их языком». Эта мысль его вытекала из уверенности, что Греки – новозаветный Израиль, что религиозно–историческая миссия еврейского народа перешла в Новом Завете на Византию. И поразительно, что Фотий, умнейший и самый яркий выразитель этого суеверия, явился как раз в то время, когда миссия религиозная греков в христианстве окончилась.
Царствовавший в это время в Константинополе Император Михаил III, благословлявший Кирилла и Мефодия на проповедь, был ничтожнейший шут на троне, всегда пьяный, устраивавший кощунственные шутовские процессии по столице… ему до высоких задач христианства было решительно всё равно…
Кирилл и Мефодий понимали всё это, – и огонь из уст их не выходит в сторону греческого Востока только потому, что там их не обижали, а значит, и не вынуждали их раскрывать мысль, которую они вкладывали в эту миссию.
И ЕСЛИ КТО ОБИДИТ ИХ, ТОМУ НАДЛЕЖИТ БЫТЬ УБИТУ.
Кто же в действительности обижал их? Скажем прямо: весь Запад, ибо его интересы тут оказались задетыми в корне среди ожесточенной борьбы моравов с немцами за независимость. Почему же такая страшная кара? И неужели она исполнилась в истории? Где? На ком?
Эта проповедь разделяла мир на два стана: друзей и врагов. Вальденцы позднее…
Только это хилиастическое христианство таило в себе оправдание меча, т. е. государственного принуждения и кровавых возмездий. Только оно способно было создать святое воинствование ради осуществления Божьего Града, т. е. царства справедливости на земле. Если принять во внимание, что все враги действовали против этих утопистов не только по мотивам частной случайной злобы и личной корысти, а вследствие религиозного извращения, лежавшего в основе латинской лжетеократии, и по мотивам обще–культурным и историческим, – то достойно и праведно, что всем носителям этих движущих начал и им самим суждена с м е р т ь религиозная и историческая, политическая.
Но то ли мы видим в истории? Именно то. Как бы в воздаяние за это преступление ближайший век был охвачен манией убийства. С презрительной усмешкой отвергнув оправдание меча, которое давалось в этой проповеди, высшие власти Запада вступили на путь собственных самоизмышлённых оправданий, голого убийства, и сами погибали от убийства, ибо создаваемые ими иные фантастические оправдания меча и крови не были убедительны для других. Власть Каролингов, отравленная мечтою миродержания, вообразившая себя преемницей древнего Рима, с первых шагов так жестоко ополчившаяся против этих двух святых братьев, пала, пораженная проклятиями с того папского престола. А власть духовная папская подломилась, пораженная влиянием эмансипированной атеистической культуры.
Эта борьба между папством и имперской власти в ближайший век охватила весь латинский Запад и потрясла до основания весь строй его жизни. Эта борьбы была политическая – между духовной и светской властью, религиозная – между католичеством и манихейством, и социальная – между высшими и низшими классами, между бедняками и богачами, рыцарями и городами, и идейная теоретическая – между христианским аскетизмом и античным рационализмом, и племенная – между романскими народами и тевтонскими. Борьба эта наполнила убийством весь воздух Европы. Она же шла в литературе, и в школах, и на городских улицах и на полях битв… И кончилась она Вормсским конкордатом (теократия Григория VII не состоялась) 1122 г., т. е. «соглашением», как двух самостоятельных начал. Тогда стали выдвигаться города и среднее сословие, как «государственный чин», чего никогда не было в Византии. Это сословие стало носителем светского эмансипированного гражданства, открыто устремляющего свои мечты к счастью на земле, уже не боящегося папских отлучений. В Италии возникли даже свободные городские республики, расширился умственный кругозор, и самый клир повсюду стал обсуждать поступки пап. Так главные силы, столь враждебно действовавшие против юного славянского Христианства, были совершенно ослаблены.
ОНИ ИМЕЮТ ВЛАСТЬ ЗАТВОРИТЬНЕБО, ЧТОБЫ НЕ ШЁЛ ДОЖДЬ ВО ДНИ ПРОРОЧЕСТВА ИХ.
Кирилл упрекал врагов, что они хотят затворить пред целым народом Царство небесное.(Это не было соперничество из‑за кучки поклонников.)
Какое страшное право – узодержатели природы. Неужели этим смиренным переводчикам Святого Писания и учителям было присуще такое решающее значение в деле ниспослания дальнейших откровений на землю человекам? Знали ли об этом сами Кирилл и Мефодий?
Думаю, что знали. А если и не знали полным знанием, то по факту своей исключительности смутно угадывали. Зато теперь, когда из этих скромных семян спустя 1000 лет выросло русское Христианство, единственное сохранившее Апостольское предание и эсхатологию первых веков и способное поднять самые тревожные социальные и религиозные вопросы. Мы видим, что их проницательность была ни с чем не сравнимая, ибо иначе как объяснить себе их деятельность, столь тихую со вне и столь смелую неукротимую и бурную львиную во внутреннем существе своём.
{На обороте листа:
Они прибыли в Рим. Папа увидел пред собою кротких смиренных овец. А из Зальцбурга летели письма, изображавшие их, как злобных мятежников и бешеных волков. Папы с подозрительным вниманием выслушивали их и испытывали, но не находили ни одной черты недовольства и непокорства, – сплошное повиновение и кротость. Неужели это буря, притворившаяся тишиной? А из Зальцбурга летели письма, характеризовавшие их как…
Самые тихие слова – это те, что приносят бурю.
1) Но сильное и сплоченное сопротивление всей свиты папы и всей римской курии, которые жили и наслаждались злоупотреблениями.
2) Уменьшение власти иерархов, что было бы неизбежным результатом всякой реформы в Церкви.
Развитие папской системы в централизованную бюрократию, всюду проникающую.}
Они робко молчат в Византии о своих истинных чаяниях. Ещё смирнее держатся в Риме, боясь разгневать пап и лишиться их милости. Они во всём могли служить примером канонического послушания. Стараются не восстановить против себя Германских князей и архиепископов Зальцбургских, чтобы не навлечь на них страшную кару б е з д о ж д и я. (Они могли потрястиварваров, если бы раскрыли предними картыВизантийской(?)Церкви и Моравии(?).)
И вместе с тем, они не могли примириться с той религиозной засухой, которая своим историческим пессимизмом измучила алчущую землю под игом Византийской теократии. Там как раз в это время совершали похороны по обетованию «Праведной земли» после победы над «последней» ересью иконоборства. Там установили праздник так называемого «Торжества Православия», вкладывая в это такой смысл, который совершенно расходился со смыслом Кирилло–Мефодиевского дела. В Византии считали православие «совершение приявшим», исчерпавшим себя до кончины мира в Никео–Цареградском символе. Славянские же первоучители в пророческом наитии предвосхитили приход на землю новых времён великой радостной эпохи откровения, имеющих изливаться обильнейшими дождями в души народов.
И достойно и праведно, что в наказание тем, кто, так или иначе, отрицал это, – в душу их во всю жизнь не выпадет ни росинки Божьего откровения, пока не исполнится развязка. Ибо отрицать это можно было только из‑за кощунственного неверия в возможность откровения вообще, – неверия, доведённого до богоборства. Небо закроется для них. Мертвящая схоластика, сухое умственное постижение догматов, пустая риторика, холодный рационализм, ложная мистика стали теперь уделом этих отрицателей.
ОНИ ИМЕЮТ ВЛАСТЬ НАД ВОДАМИ ПРЕВРАЩАТЬ ИХ В КРОВЬ…
Эта страшная черта совсем мало вяжется с их служением. О каких водах тут идёт речь? О какой крови? Крови было слишком много в истории после IXвека, и как определить ту, которая могла бы потечь от Кирилла и Мефодия?
Это анархические, далёкие истины, которые могли быть благотворны через сто лет или через тысячу лет, но в то время только бы разъярили их такой многочисленной (неразб.) людей, были бы разрушительны для народа. Львиная вера!
Дело в том, что Кирилл и Мефодий, создавая революционное христианство, со своим учительным воздействием обращались не к отдельным лицам, как это делали Апостолы в первые века, а к славянскому народу, как к целому: к князьям, к государям, к владетельным жупанам и вообще к власти имущим, как представителям этой целости, власти, у которой меч в руках.
Кирилл и Мефодий смешали стада востока и запада в одно.
Христу нужен народ, который бы Его слушал и пошел за Ним.
Таково было их выступление перед Ростиславом в Моравии, перед Коцелом (833–876 гг., князь Блатенского княжества – прим. ред.) в Паннонии и перед Борисом в Болгарии (Борис I–болгарский хан, ум.889 г., при нём Болгария приняла христианство в 864 г. – прим. ред.). Они изложили им словесно лишь ту долю истины, которая могла бы им служить во благо, принимая во внимание их детский ум. В остальном же подобно ласковым лучам подернутого облаками солнца, они будут озаряемы до тех пор, пока не созреют… Иначе великая «идея» могла им принести смерть.
С вечевых помостов и княжеских крылец шла проповедь новой веры в славянах.
Но языческое славянство представляло собой непрестанно волнующуюся стихию. Все грешные монады этой стихии Кирилл и Мефодиймогли противопоставить друг другу, и тем обречь эту стихию на ещё большие волнения и безысходные кровавые смуты, пока не произойдёт откровение сынов Божиих в этом Христианстве. И тогда волны славянских нашествий, уже несколько веков напиравшие на Византию и на Запад во имя принятой веры, совершенно затопили бы эти очаги религиозной и гражданской культуры и социальной лжи. Но Кирилл и Мефодий пошли иным путём. Не отвергая у славян относительной ценности языческих социальных связей, они признавали и условно благословляли их, но с тем, однако, чтобы эти связи были побеждены изнутри их самих, по мере духовного роста во Христе. Этим случайный сброд из обломков других наций обращался в народ, политическое тело. Вот почему Кирилл и Мефодий должны считаться подлинными устроителями царств и народов.
Как же они делали это?
Они не только обличали славянских князей, вельмож, жупанов и сильных мира, но жаждали навязать им чуждые идеи, а в умах власти зажгли не византийскую эсхатологию мрака и страшного суда, а радостное видение «Мессианских дней на земле». И этим они создали революционное Христианство между ними, как бы заповедали измерять правду и неправду повседневных дел и задач управления.
Славянские мужики совершенно невежественны и в общей массе глупы. Они способны только к пассивному сопротивлению, но совершенно неспособны ни к организации, ни к сознательной политической дальновидности –αναρχος και ατακτος (не имеющий начальства и порядка – пер. ред.).
Это научало сознательной политической дальновидности.
Довольно было Кириллу и Мефодию возвести это воинствующее пророчество в догмат, и дать славянам «новые заповеди» кровавые, вытекающие из новой веры, и они могли сорганизовать эти народы в воинский стан, дать им предопределяющую программу завоеваний и заранее начертанный план внутреннего устройства, обеспечивающий это длинное воинствование. Это бы обрушило неисчислимое племя на врагов его. Но они этого не сделали.
Почему? Конечно, не потому, что им была присуща мертвящая плоская мерзость пацифизма. Ясные, простые, хотя почти бессловные интуиции свои они вложили в эту новую религию – единственно возможные цели государственного строительства в Христианстве и единственное возможное (дальновидность) оправдание власти (Львиная вера). Всё остальное принадлежало к категории благ, которые «приложатся» к этому основанию в свой день и в свой час. На почве этих интуиций верующие всегда легко и свободно могли образовывать страшные рати, повинующиеся военным вдохновениям своих вождей, в роде Иоанна Жижки и Прокопа. Это были слишком отвлеченные, слишком далёкие от жизни люди.
В хилиазме всегда д в а момента. Первый – момент львиный (гнева), отомщения, разгрома, революционной жестокости. Здесь находят себе оправдание все исступления фанатизма для осуществления Царства Божия. В эту пору верующие по внутреннему голосу сердца должны распознавать, что право и что неправо, и изрекать, что в политике следует отменить и что достойно пощады, – словом, что такое добро и что такое зло.
Второй момент – царство совершенства, братства, спокойствия, мира, терпимости, которое должно снизойти на землю, когда старое безбожное поколение будет сметено.
И то и другое вспыхнуло спустя три столетия в Чехии после того, какЛатинский католицизм взял там верх, и, казалось, окончательно укоренился. После мученической смерти Иоанна Гуса, великое наитие пророчества вдруг, как умственная эпидемия, охватило забитых поселян. Огненные обличительные речи, исполненные страшного общественного значения, полились там, где было вековое молчание. И всю нацию охватило возбужденное романтическое (у мечтателей) состояние, верили всяким запутанным и таинственным словам о Вечном Евангелии. Как из‑под земли явились страшные таборитские рати со слепым Жижкой во главе. «Христос придёт и будет держать суд над властелинами католического мира» и на развалинах всех царств воздвигнет оружием таборитов новое Царство Божие, ту идеальную республику и братскую общину, которую предсказывали древние пророки и в которую первые христиане верили буквально. Где появлялся Жижка в лаптях на белом коне с горстью своих таборитов, там была победа. Его большая бритая голова, длинные польские усы и потухшие навсегда глаза придавали ему вид ангела возмездия и смерти. Ибо в нём чувствовалась поистине библейская сила, умной зрячестью своею заменившая ему телесные глаза. И когда слышали издали грохот гуситских обозов и пение войск, поющих псалмы, то «крестоносцы» бежали с поля битвы.
Это хилиастическое революционно–христианское движение дало начало всей последующей реформации, потрясшей весь строй средневековой латинской лжетеократии.
Пять крестовых походов было направлено против этого маленького славянского народа, но все потерпели неудачу. Все оставшиеся без дел шайки наёмников из всех стран Европы брошены были на Богемию, как некогда на валденцев.
На развалинах священно–римской Империи родились новые национальные и эмансипированные государства. Но из них только славянские, принявшие Кирилло–Мефодиевскую и д е ю, имеют путь, по которому могут совершать брожение в последовательном историческом процессе, не разрушая их, а ведущие от слабости к силе, от детства к мужеству, от национализма к всечеловечеству. В то время, как прочие национальные государства Европы оказываются пустыми, эфемерными, не несущими в себеникакой идеи, способной претворять их в высшие формы, – славянские растут. Хилиастическая идея, ставшая второй природой этого племени, даёт им будущее, раздвигающееся в широкие сверхисторические перспективы.
И ПОРАЖАТЬ ЗЕМЛЮ ВСЯКОЮ ЯЗВОЙ, КОГДА ТОЛЬКО ЗАХОТЯТ…
Стоя пред Богом з е м л и, и, имея поэтому в своих руках идею праведной земли, а, следовательно, и единственно возможное оправдание всякой привязанности к земле и всякого труда на земле, они имели власть обращаться ко всякому народу, как труженику земли, и вскрывать пред ним неправду его дебелой прикованности к материальному плану и тем обрекать на нескончаемый ряд мук нравственных и потрясений социальных. Ибо такие откровения имеют силу тревожить воображение народов целые века, то терзая их совесть упрёками и обрекая на созерцательность, то устремляя к бурномудействованию.
Но откровение, данное одним, всегда вызывает зависть обойдённых. Избрание одних вызывает преступные умыслы против них со стороны отвергнутых. Посмотрите, насколько отравлено было воображение у народа, обойдённого в данном случае. Разумею франков, швабов, тевтонов, которые выступили против славян с такой бешеной враждой как раз в это время. Довольно вдуматься только в то, чем полно воображение этого народа на путях их в эти фуриозные саги о золоте Рейна, о крови и мщении без конца и края, о кровавых взаимоистреблениях, которые они ведут и в загробном мире, в своей Валгалле. И что особенно поражает, как свидетельство о собственном отвержении – это скорбная легенда об утраченной «Чаше Грааля», о Мерлине, в то время как под боком у этих slavi‑sclavi – народа, постоянно истязуемого тевтонством, есть и ЧАША и обетование, о котором так тоскует всегерманский Мерлин. Тут произошла какая‑то метафизическая порча целой расы, обрекая её в будущем, несмотря на её рыцарство и церковный идеализм, на полную неспособность к высшей благодатной жизни, подаваемой в Христианстве, т. е. смерть.
- - - - - - - - - -
Таково было служение этих «двух свидетелей» и «пророков».
Поразительнее всего тут то, что Кирилл и Мефодий не оставили по себе ни одного тома проповедей, ни трактатов по догматике, ни экзегетических опытов, ни обличительных посланий, ни, наконец, своего катехизиса, ни хартии, содержащей «последнюю волю» так называемую.
Всё служение их совершилось как‑то даже не в словах.
Там, где сами главные деятели молчат, где нет летописных документов, где умышленно, нарочно искажены свидетельства современников, или история ещё совсем не написана, там символы и притчи Апокалипсиса, созерцавшиеся Иоанном с Патмоса, как далёкое будущее, для толкователя служат ключом к разгадке прошедшего и начертанию сокровенного облика этих странных деятелей.
Странность же служения этих двух учителей в том, что стоя как раз на рубеже перехода религиозной гегемонии в христианстве от классических народов к северным варварам, – в этот момент, казалось бы, требуется особенная ясность идей и четкость выражения, бьющая по глазам. Ибо самая эпоха требовала простоты, выразительности и неумолимой конкретности. Казалось, надо было потрясти нервы этих варваров. Но Кирилл и Мефодий пошли не этим путём. А каким же?
Чем объяснить такую странность? Борьба, которую приходилось выдерживать Кириллу и Мефодию, была сложна и исполнена совершенно особенного драматизма. Исключительность эта была в том, что по всей линии этого столкновения никто, кроме Кирилла и Мефодия, не говорил искренно, все лицемерили. Среди немецкого гвалта о нарушенных интересах, и папских красноречивейших излияний о любви к славянам, о самом главном и волнующем все хранят упорное молчание. Невольно хочется вскрикнуть: да это какая‑то пантомима! Действуют латино–германские пасторы безбожно, по–разбойничьи, а говорят речи самые елейные и назидательные. Прочтите послание папы Николая Ι (св. Николай Ι Великий, 800–867 гг., папа с 858 по 867 г., идеолог папоцезаризма — прим. ред.) к болгарскому князю Борису и Фотия к нему же. Прочтите переписку пап с Мефодием и Зальцбургскими архиепископами и послание Кёльнского архиепископа к папе. А Кирилл и Мефодий молчат. Что значит это?
Европа расставалась с классическим прошлым. Тогда на Востоке лучшие люди переживали глубокое разочарование в слове и уходили в затвор на вечное молчание, ибо Византия погибала в потоках слов. Проповедники, оставлявшие после себя по десяти томов амвонной болтовни, уже не были величаемы «тринадцатыми апостолами». Рим в лживых словесных измышлениях и текстах писаний прятал свои чудовищные планы. Кирилл и Мефодий, вкусившие сладости молчания среди риторики страсти ещё до своего выхода на учительный подвиг, понимали больше, чем кто‑либо, что слова, которые люди говорят друг другу и воспринимают друг от друга – бессильны.
Все прятали своё подлинное лицо за обряд, за слова, за этикет, за тексты писаний. Это самые неверные знаки переживаемых настроений. Это не помощники общения, а помеха. И если кто хочет высказать правду, которой жива его душа, – а их души были действительно живы нею, – тот должен пользоваться не словами. И эти странные учители, именно в силу своегоучительного гения, чувствовавшие на себе, как Павел, тот же подгоняющий бич – «горе мне, аще не благовествую», глубоко страдали от этого разочарования в слове. А у страждущих язык всегда немеет. И вот тут‑то надо уметь слушать эти их немые речи. Где же они?
И Кирилл, и Мефодий оставили нам своё слово. Под конец служения своего они, как апостол Павел, могли, указывая на славян, поклониться на все четыре стороны и сказать миру: «вот книги, написанные нами». И книги эти действительно покрыты неизгладимыми письменами. Огненные слова забытых и отвергнутых Божиих обетований о Мессианских днях на земле были начертаны твёрдой рукой в душе этого молодого племени. Многие ветви этого племени затеряются где‑то в огромном Божьем мире, листья с них разлетятся по ветру, но главные его представители уже никогда не могли забыть этого н е м о г о пророчества. Благодаря верности ему некоторые из них составили основной стержень всего дальнейшего домостроительства – «народ Божий», который посвящён Богу для развязки религиозной драмы в языко–христианстве. И доселе пророчество это, как грозная золотистая тишина вздрагивает, трепещет над этим народом, составляя над ним мистическое зарево, видимое со всех концов земли.
- - - - - - - - - -
С этих пор и главный сценарий Богодейства меняется. Это уже не беломраморные и многоколонные города античной Малой Асии апостольского века, не масличные рощи Палестины, не пышные дворцы берегов Босфора времён Вселенских соборов и не раскалённые солнцем жёлтые пески и скалы Нитрии, а земледельческие селения, мазанки под соломенными стрехами, бревенчатые избы, поля, пашни и необъятная зелёная пустыня лесов северной и восточной Европы, летом утопающих в таящем запахе смолы, а зимой оцепеневших под белым саваном снегов. Все эти страны были незнакомы с преступлениями античной цивилизации, где рабство составляло главную экономическую основу жизни. Здесь славянские народы только начинают новую религиозную жизнь. Здесь воздух не был отравлен пресыщенным дыханием роскошествующих тиранов и убийц, захвативших кормило всемирного законодательства над всем миром, и не был потрясаем рукоплесканиями безумствующих партий цирка при виде мучений Христа. Ни разврата, ни угнетения, ни рабства. Солнце не было омрачено слезами и проклятиями человеком своего удела. Земля не омочена слезами рабов, закованных в цепи, порабощенных тружеников пашни. Не разорвана на части латифундиями и не обесчещена криками «это моё» –exjurequiritiummeumesseaio («по праву квиритов принадлежит мне», часть словесной формулы, произносимой при приобретении собственности по древнеримскому обряду манципации– прим. ред.). Здесь везде чувствовалась полная, ещё не оскорблённая людьми жизнь природы. Здесь почти не было рабства, а если и были рабы, то они почти не отличались от домочадцев. Не ведомы были все эти чудовищные жестокости старого мира. Народ, русые великаны, не в тогах и не с золотыми обручами на черных завитых кудрях, а в лыковых лаптях, льняных рубахах, в портах, овчинах и сермягах.
И вот пока в среде этих нетронутых славянских народов происходит робкое восприятие семян нового государственного Христианства, как раз в это время на арену истории выступает страшная сила, снедаемая жадною похотью объединения племён земных под иным знаменем. Этою силою является тот же древний одраконенный г у м а н и з м, который некогда сослужил столь фатальную службу Империи Римской, и которого с такими страданиями совлеклась верховная власть в Византии. Но здесь явилось новое: бестиальная природа этого гуманизма выступает в странном кощунственном осенении иерархическими оправданиями Церкви Римской. Как раз в это время Христианство стало делаться новым язычеством.
Это и дано было увидеть Иоанну, как будущее. Он говорит:
И КОГДА ОНИ КОНЧАТ СВИДЕТЕЛЬСТВО СВОЁ, ЗВЕРЬ, ВЫХОДЯЩИЙ ИЗ БЕЗДНЫ, СРАЗИТСЯ С НИМИ…
Зверь – это древнее человекобожие Римской Империи, демон семи холмов. Но тут оно выступает уже не как государственный гуманизм, не как начало, осуществляющее государственное единочеловечество, а как гуманизм церковный. В это время в Церкви Рима чувствуется тот же пожирательный аппарат, тот же наивно свирепый, но оправдываемый извращенным апостольским преданием иерархии и сообщников зверя, мистическим блудом поражённых.
Поборниками его сделались люди мрака, невежды суеверий, потворщики дурным народным страстям.
Это кощунственное соединение Христианства сзавоевательнымчеловекобожием сделало из папства силу, стремящуюся распространить свои воздействия на все «племена и народы» Запада, а если то окажется можно, то и Востока, т. е. «латинский католицизм».
Тут показания Апокалипсиса поражают своим соответствием с фактами истории. Действительно, к IX веку инкубационный период латинства кончился. Занавес поднимается, и началась открытая история этого иерархического человекобожия завоевательного. Папа Николай I был фатальным человеком в развитии этого католицизма – открыл эту эпоху как раз тогда, когда Церковь славянская была уже основана, священство рукоположено, на 200 алтарях совершалась Евхаристия, принимаемая в страхе, догматы о Троице и Богочеловечестве Христа уводили умы этих взрослых детей в горняя, и над народом засияло пророчество, раздвигающее гряду будущих веков и устремляющее его к обетованному Граду Божию.
Как раз в это время, только что расправившийся с кафарами (катарами) и валденцами, выступает з в е рь и з б е з д н ы и начинает строить свой лже–град, поддерживаемый демоном семи холмов, который иерархия Римская кощунственно также называет «Божиим». Здесь богоопустошённые люди с выстриженными макушками, становившиеся на работу этого строительства, давали в себе место чему‑то объективному, живому, шевелящемуся, выходящему за пределы каждого личного «Я», осуществляющему своё великое туловище со змеиными оконечностями незнаемо в складках душ много множества таких же деятелей, и очертания его тирании громадны, граничат с бесконечностью. И это наполняло души их пафосом и решимостью не отступать ни перед какой ложью, ни перед какою интригой, ни перед какой жестокостью, когда дело идёт об осуществлении его намерений.
Раньше тиранический гуманизм этот был исповедуем лишь некоторыми гордыми иерархами Рима. Лев Великий (римский папа в 440–461 гг. – прим. ред.) не убоялся даже перед лицом Халкидонского Собора провозгласить дикую фригийскую теорию, будто римские папы и он, в том числе, наместник какого‑то «князя»…апостолов. Теперь то же утверждали архиепископы Зальцбургский и пассавский (в Пассау был епископ – прим. ред.), некоторые миссионеры и легаты папского престола, словом, все, кому приходилось бороться за католицизм. Но теперь все эти люди единого завоевательного облика бестиального нашли в Николае I свои уста, и открыто выступив на первый план истории, повели западное Христианство к ужасным катастрофам.
Иоанн говорит, что:
…ЗВЕРЬ, ВЫХОДЯЩИЙ ИЗ БЕЗДНЫ, СРАЗИТСЯ С НИМИ И ПОБЕДИТ ИХ.
Действительно, Рим противопоставил утопии славянских апостолов свой жестокий цинизм настоящего религиозного хищничества. Робкому, ещё не нашедшему надлежащих формулировок верованию, он противопоставил твёрдую, как железо, завоевательную волю, до дна нигилистическую, и попирающую все нравственные законы и предания. Миссия, шедшая оттуда, – это охотничье предприятиевроде котикового промысла, и у Рима этого на послугах всё германство.
Тут зверь, а где же добыча? Но какая это бездна? Где она?
Вся Европа тогда в социальном отношении представляла собой б е з д н у, топкую колеблющуюся стихию с носящимися по ней обломками народов и государств: нигде твёрдого места, нигде устойчивого порядка, смуты, смуты и смуты. Как нечто твёрдое среди этого хаоса проторгается к бытию этот лже–град, призрак принудительной государственности, и древнего Рима, плавающий среди бездны, вечно волнующейся. Он пожирательные силы свои направил на юную славянскую Церковь. Лучшим средством к тому была вода крещения, церковная латынь и военные захваты Германией, – и всё через немецкое духовенство. Здесь в этих столкновениях и преследованиях, Кирилл и Мефодий видели очертание этого з в е ря. Его спина из бездны то подымалась, то пряталась, вспенивая вокруг себя волны, и из этого далёкого прошлого смотрело на них прежнее возглавление того же загадочного туловища. Обдаваемые хищным дыханием этого зверя, они в ужасе ломали руки и со стонами молились о своём начинании.
Эти учители–молчальники, буря, притворившаяся тишиной, так страдали потому, что они себя самых исчерпали в этом деле, туда они вложили всю свою индивидуальность и молчальническую душу, туда вдохнули все свои немые надежды. И когда после смерти их Рим и Швабы стали убеждаться, что преследование их учения необузданным походом клеветы, обвинениями в ереси и бешеною ненавистью не побеждает их, то они прибегли к новому средству: они «признали» это дело, предоставили известную долю славы имени этих учителей, для утешения угнетаемой народности, «предназначенной самой природой к рабству».
И вот дляиходурманения они оскопили его, т. е. вылущили из него всё воинствующее хилиастическое ядро и этим победили его. Такой умышленной обработке славянское Христианство везде подвергалось и до сих пор подвергается со стороны римского католичества. Так совершено было духовное убийство над этим делом, а значит и над Кириллом и Мефодием, которые отождествили себя с этим делом.
И ТРУПЫ ИХ ОСТАВЯТ НА УЛИЦЕ ВЕЛИКОГО ГОРОДА, КОТОРЫЙ НАЗЫВАЕТСЯ СОДОМ И ЕГИПЕТ, ГДЕ И ГОСПОДЬ НАШ РАСПЯТ.
Римский католицизм, как кощунственный оборотень Града Божия, усвоив преступную теорию церковного строя, становится с IX века всеобъемлющим фактом в Западной Европе, с неукротимым напряжением захватной воли во все стороны и, особенно, в сторону варварских народов. Образовался новый церковный ORBISTERRARUM, построенный на целом ряде извращений священного предания Церкви, и ограждающий себя мистическим террором анафем. И те же мотивы, которые когда‑то двигали книжниками, фарисеями и главарями синагоги в Иерусалиме, и привели к богоубийству, – то же восприятие Божьего плана истории, Египетского безпразднества на земле, та же оценка добра и зла в жизни человека овладевает и папской курией. Во имя Бога небесного здесь умертвили живое дело Божие о земле, во имя ложного учения о княжеском достоинстве ап. Петра и наместничестве ему пап, они проявляют дьявольскую слепоту к вспыхнувшему откровению, захватную энергию и бесстыдство, ту же по психическому составу, которая когда‑то заставила фараона смеяться над намерением Моисея «совершить праздник Господеви», и туже дерзость материализма, которая бушевала в крови жителей Содома в минуту их скотского посягательства на явившихся им Ангелов Божиих. Здесь давно уже по–содомски использовали святых своих.
Этот открывшийся ОRBISTERRARUM представлял собою некий е д и н г р а д – точное подобие Содома, Египта и Иерусалима во дни Христа. И вот после смерти Кирилла и Мефодиядело их умерщвлённое остаётся на некоторое время на улицах этого чудовищного города.
И МНОГИЕ ИЗ НАРОДОВ, КОЛЕН И ЯЗЫКОВ И ПЛЕМЁН БУДУТ СМОТРЕТЬ НА ТРУПЫ ИХ ТРИ ДНЯ С ПОЛОВИНОЙ И НЕ ПОЗВОЛЯТ ПОЛОЖИТЬ ТРУПЫ ИХ ВО ГРОБЫ.
И действительно славянские церкви, после того как управление ими захвачено было в руки алчных латинских архиепископов и немецких князей, представляли собой т р у п ы. Некоторое время папы не ликвидировали их, т. е. не хоронили только для того, чтобы дать понять всем, что тут дело само по себе мёртвое, пропахивающее тлением. И вот дело, так взволновавшее свой век, в поучениях с кафедр везде выставляется напоказ и в назидание другим. Церкви эти «дозволены», но как «национальные» – не больше, как частные и временные попытки создать что‑то вроде славянской секты. Чего доброго, и франки захотят свою церковь, и немцы захотят свою, и кельты. И другие народы захотят своей церкви, своей национальной литургии. Только что со всеми ними расправились папство, а тут! Мало ли византийского богомильства? Не жалкое ли существование влачат они и погибают одна за другой, чтобы уже не возрождаться никогда?
Так сошли со сцены эти святые мятежники, и теперь дело их бессильным трупом валяется на глазах у всех «истинно католических народов». Рим не удостаивает их даже погребения, а оставляет лежать, как казнённых, для острастки современникам и в назидание будущим векам, чтобы никто не прельщался впредь соблазном этого варварского сепаратизма, который есть «смертный грех схизмы». В этих скончавшихся церквях, основанных преступными утопистами, папы ещё позволяют бормотать литургию на их зверином наречии глаголическом, но это уже не живые общины, а трупы непогребённые. Даже великую русскую церковь латинские католики и по сей день считают только неубранным трупом схизматическим.
И ЖИВУЩИЕ НА ЗЕМЛЕ БУДУТ РАДОВАТЬСЯ И ВЕСЕЛИТЬСЯ И ПОШЛЮТ ДАРЫ ДРУГ ДРУГУ ПОТОМУ, ЧТО ДВА ПРОРОКА СИИ МУЧИЛИ ЖИВУЩИХ НА ЗЕМЛЕ.
Действительно, мучили! Утопия грядущего славянского кафолицизма доставляла несказанную муку всем тем, кто как раз в это время, став на челе латинского католицизма, старался обеспечить себе на сцене всемирной истории господствующее положение. Все они в человекобожии своём чувствовали себя огненно изобличенными этим молчаливым пророчеством, были испуганы и потрясены им до крайней степени. Ужас был в том, что рана была мистическая, интеллектуальная, а между тем кровью сочилось сердце от неё. Муку эту нельзя было унять никакими доводами рассудка, от неё некуда было уйти. Она преследовала их как фантом и по ночам за ученым занятием, и в храме во время проповеди.
Вот почему, когда молодые тела этих церквей славянских валялись, как неубранная падаль цивилизации на улицах этого Вавилонского великого чудовищного города, то все деятели его радовались и ликовали, ибо спадал с душ у них великий страх.
{На обороте листа:
Папа Стефан II «помазал» на царство Пипина и его двух сыновей. И получил дарственную запись, признававшую за ним светскую власть над Италией и островами. Договор этот был составлен, по–видимому, на основании подложного документа, известного под именем «Дар Константина». Пипин получил как бы опеку над церковью и сделался покровителем папского престола: дарил ей защиту свою. Предприняв поход в Италию, он передал в руки папы ключи от 22 городов, Равеннский экзархат, Риминский дукат и Пентаполь (756 г.). Так папа сделался светским государем.
Трудно было сохранить эту подаренную светскую власть. Стефану IIи Павлу I её приходилось защищать не только от Императорской Власти, не только от лангобардов, но и от нового, более опасного врага – римской аристократии. Помощь против аристократии папство нашло в Карле Великом. Но скоро, не довольствуясь своим положением, папы начинают борьбу с Империей.
Особенное свойство пророческого зрения… Более ранние по времени Соборы тут представлены как следующие за тем главным, который составляет центр, ибо эти более ранние получили свою принципиальную значительность только теперь, а прежде они были лишь «случаем», теперь же стали планомерной системой.
Александр III выступил против ФридрихаIII и доказывал, что «императорская власть» есть бенефиция папы, отлучил императора от церкви и повторил с ним Каносскую историю.}
И церковь Рима, этот средневековый левиафан, разлёгшийся в душах римских и германских народов, только теперь почувствовал пред собою открытыми широкие перспективы для собственного строительства.
…И ОНИ ПОШЛЮТ ДАРЫ ДРУГ ДРУГУ.
Слышится один и тот же победный хохот, раскатывающийся от одной епископской кафедры до другой, по тысячам душ в странах романских и германских. Отвергнув Кирилло–Мефодиевский путь к утверждению Царства Божия на земле, эти римские первосвященники вынуждены были прибегнуть к тому, чтобы явить свой путь и своими руками создать себе светскую власть и послушные массы. А светская власть, также отвергая путь Кирилло–мефодиевский, своими руками попыталась создать себе послушную власть духовную. Но как это можно было сделать? И вот нашли: невероятное фантастическое средство!
Взаимными д а р е н и я м и.
Среди общего невежества, легковерий и повальной склонности к сказкам пущен был в ход сборник постановлений, ныне известный под именем «Лжеисидоровых декреталий». Подлог этот был тогда ведом лишь немногим знающим и опытным людям, которые привыкли рыться в церковных хрониках. Высоко ученые университеты же, Саламанка в Испании и Сорбонна в Париже утверждали, что это сборник истинных боговдохновенных постановлений древней церкви. Он утверждал преступную теорию церковного строя. В нём говорилось, будто Константин Великий «п о д а р и л» папе Сильвестру ни больше, ни меньше, как всю Западную Империю. Следуя его примеру, Карл «д а р и т» папскому престолу завоеванную мечом франков Ломбардию, Матильда «д а р и т» Тоскану. Так получился тот «трирениум», по принципу которого папы облеклись тройною тиарой и светской властью до сих пор. И папы, совершенно не пережив никаких «родильных мук» по отношению к государственной светской власти, «д а р я т» Карлу Великому императорскую власть.
Хранят хартии как драгоценность.
Всё это вносило в умы современников стаю самых призрачных основ права и рождало юстицию, в корне отравленную. И вот на этих‑то фантасмагорических основаниях они теперь и пытаются создать прочные явления реального мира. В дальнейшем эти д а р ы д р у г д р у г у становятся главным методом политического мышления пап. В моменты гнева они отымают эти «дары» друг у друга и подымают мятеж. Набожный народ отшатывается от проклятых. Такой же опорой эти дары служат и для светской власти в её притязаниях на безропотное послушание масс народных. Вельможи готовы были унизить верховную власть. Совершив дары, эти дарители ссорятся, требуют «даров» обратно, клеймят друг друга страшными именами, стараются пред лицом всего мира раскрыть преступную сущность друг друга.
Григорий VII так усвоил себе эту безумную точку зрения, что она стала как бы второй природой самого папства. Он прислал известному разбойнику Роберту Гвискару рыцарскую хоругвь и перстень с «волосом св. Петра». Благословляя рыцарские ополчения на борьбу против мавров, он в ряде бредовых посланий настаивает на том, что «Испания издавна принадлежала св. Петру». Французские и испанские князья могут владеть землями, какиебудут завоеваны у мусульман, лишь в качестве ленников папы. Папы, таким образом, д а р я т власть над Испанией французским и испанским князьям в награду за послушание. На основании этих «д а р о в» все короли и суверены Запада стали называть себя «князьями милостью Бога и св. Петра», т. е. папы.
За время своего рокового понтификата Григорий VII (папа с 1073 по 1085 г., это к нему явился на покаяние в Каноссу император Генрих IV – прим. ред.) заявляет о «ленных правах св. Петра» на Сардинию, Корсику, Далмацию, Англию. Наконец, он считает Саксонию собственностью св. Петра. И в оправдание этих притязаний с упорством маниака опять и опять ссылается, как на первооснову, на легендарный «д а р Константина». Опорой прав папского престола на Венгрию служит опять‑таки мнимый д а р венгерского короля Стефана I (первый король Венгрии (1000–1038), христианизировал венгров, за что причислен к лику святых – прим. ред.), возобновлённый в последствии Императором Генрихом III (1017–1056 гг., император с 1046 г. – прим. ред.). Во всех концах Западной Европы папы открывают какие‑нибудь владельческие права Римской Курии, –словом, весь Западно–Европейский мир составляет д а р св. Петру, а все короны и престолы – суть д а ры св. Петра, подносимые папами тем или другим угодным искателям.
Вся эта столь чуждая апостольской правдивости необузданная мания подлогов, бесстыдных фикций и вымыслов в тайне души проистекала только из мучительного сознания, что правый путь к тому, о чём они так мечтают, для них навсегда потерян. Они непокорных государей публично называли «хищными волками и слугами диавола».
Путь, проложенный святыми стопами апостолов славянских с презрительной усмешкой был отвергнут. И чувствуется, что здесь какое‑то огненное мучение толкало этих людей от обмана к обману, от одного преступления к другому, от одного кощунства к другому, ещё горшему. Молчаливое пророчество славянских учителей мучило их таящейся в нём угрозой неотвратимых судов Божиих над собой. Поэтому слух о малейших успехах Христианства среди славян, всякое зарождение хилиастических общин где‑нибудь в Италии, Франции, Германии, всюду заносимое славянами, повергало в тревогу Римских церковников, ибо в будущем обещало изобличить их план и опрокинуть воздвигнутый ими строй. Создав на земле левиафана католичества, новый хищный титанизм с любодейно- мистическими оправданиями Христианства, они в целях самоуспокоения говорили друг другу: «вот эти церкви валяются на улицах нашего города распростёртыми трупами. Что дал им «их славянский язык»? Только ослабил чувство спасительной связи с вселенской церковью», т. е. с «наместничеством «князя апостолов». И пересматривая все эти «дарственные хартии» и ощупывая привешенные к ним печати, они облегченно вздыхали.
НО ПОСЛЕ ТРЁХ ДНЕЙ С ПОЛОВИНОЙ ВОШЁЛ В НИХ ДУХ ЖИЗНИ.
По смерти Кирилла и Мефодия с судьбой славянского Христианства действительно произошло нечто невероятное. Скромное зерно, едва заметное, посаженное с такими трудами в молчании и в молитвах, ничего тогда не обещавшее, кроме как явить собой в мире лишний и, может быть, ненужный случай сектантского разветвления Христианства, теперь совершенно затоптанное ногами могущественнейших врагов, стало всё‑таки укореняться, расти и шириться. Развитие этого Христианства долго шло какими‑то узкими извилистыми просёлками, в стороне от широкой дороги общекультурного развития Европы. Но как ни примитивны были эти Церкви, как ни малосильны, они не склонялись ни в сторону Византии, ни в сторону Рима, а держались каким‑то юродивым особняком. Задавленная Римом в одной славянской земле, эта религия вспыхивала как святыня в другой: из Моравии в Паннонию, из Паннонии в Болгарию, из Болгарии на берега Днепра, с Днепра на Волгу в Русь. И прививаясь везде к земледельческому варварскому дичку, новая государственная религия эта загоралась в каждой из этих стран, как воистину новый д е н ь творчества Божия по отношению к этому странному племени – «народу сохи» и з е м л и, – День всеславянский. При чём, каждый рассвет и угасание как бы служат продолжением рассвета, бывшего у предыдущего народа. В Моравии народ уверовал, но государственная власть осталась чужда заветов Кирилла и Мефодия, хотя пожелала своекорыстно опираться на веру, связавшую свой рост с грамотностью. В Паннонии власть становится наивно верующей и массы веруют, но безграмотно, и грамота остаётся втуне. В Болгарии власть использует грамоту, как орудие языческой философии, а не Христианства.
И безграмотное христианство остаётся достоянием народных масс. И только на Руси у берегов Днепра, после этих трёх дней, как бы в четвёртый день, власть становится на путь государственного грамотного Христианства. И вот таких восходов Солнца было действительно т р и с п о л о в и н о й, когда эта Кирилло–Мефодиевская религия подымается точно мертвец из исторического гроба своего на Руси.
И если Кирилла и Мефодия в Моравии, в Паннонии, в Болгарии знали, как деятелей вчерашнего дня, как исторически осязаемых борцов среди бешеного соперничества, зажёгших сияющую надежду у целого племени и вызвавших у противников целую бурю негодования и ещё не остывших клевет, – то тут духовное убийство их дела вызвало грустное недоумение и закат веры. И вот после трёх таких закатов рассветает четвёртых день где‑то в стороне на Руси. Здесь их знают уже не как исторических деятелей, а как высоко воспаривших в небо канонизированных святых «равноапостольных» – «первоучителей словенских».
Здесь на Руси из Христианства не выбирали по произволу то или другое, а приняли всё до конца. Не выбрасывали из Библии все книги Царстви Судей, как это сделал Вульфила, чтобы не разжигать и без того неукротимые страсти своих соплеменников – готов. Весь Ветхий Завет, Евангелие о Слове, которое стало плотью, нагорную проповедь с учением о полевых лилиях и птицах небесных и веру в страшный суд с бесконечными муками для грешников, и… Апокалипсис с 1000–летним Царством и пакибытие с воскресением из мёртвых. Этому учению детски доверчиво внимали сильные мужественные люди с умными открытыми лицами, то были близкие потомки МикулыСеляниновича.
Они вечно представляли себе Того, кого народы назвали необъятным именем Бог – грозного старца с седой бородой, простирающим руки над человеческим родом. И вот в городах среди бревенчатых изб и теремов скоро забелели бесконечно милые церковки смиренные, с иконостасами и тёмными иконами. Крест с подписьюINRI, усекновенная глава Предтечи вытанцованная, терновый венец, лестница, гвозди, подбор всех орудий богоубийства, совершившегося в далёкой непонятной стране «во время оно», – всё это стало для них вечным символом страданий, подсказывавшим этим простодушным Микулам Селяниновичамжестокий смысл жизни. Они чувствовали тут великую и прекрасную тайну и были счастливы, что стали прикосновенны к ней. Архиерей учит тому же, что и поп, только им разная сила дадена. Клиросное пение по октоихуна понятном языке, дивные слова которого как‑то росли и становились глазастыми, – эти слова сейчас же вошли в обиходную речь и стали повторяемы и по домам, перестраивая быт. Начал раскрывать солнцу своё цветущее сердце. О муж, который не идёт на совет нечестивых. Подымался в храмах синий кадильный дым, запахло ладаном и под соломенными стрехами. Забряцала арфа Давида, она же зарокотала. Ибо по домам новые грамотеи гнусавым и монотонным голосом стали читать Минеи. И около чтецов собиралась толпа слушавших с таким вниманием, с каким мы не умеем теперь слушать, и над всем этим пророческие сказки Града Китежа. По полям пошли крестные ходы, благословляющие земледельческий труд, как положительное религиозное действие. В еловых и сосновых лесах стал слышаться финиковый шум Палестины.
Во всём этом чувствовалась среди стуж северных новорожденная сила великой нации. И везде над этими новыми общинами, раскинувшимися под словесным деревом, как под смоковницей слова, горели эти два имени славянских учителей. Начётчики на избяной дремучей Руси их понимали больше как святых грековосточнойцеркви, не достаточно оценивая иной внутренней огненной сущности их хилиастической, но над неграмотным народом пророчество же их трепетало среди северных стуж, несмотря на то, что русские славяне так долго были соблазняемы зрелищем государственного величия Византии. Этим объясняются многие беды, выпавшие потом на долю Руси, этой белой Индии, избяной, дремучей Руси, пока она не совлечется мужицкого ребяческого бреда и бездушного книжного законничества, которое всюду губило Христианство.
После татарского ига осталась своя стена плача.
И ОНИ СТАЛИ НА НОГИ СВОИ, И ВЕЛИКИЙ СТРАХ НАПАЛ НА ТЕХ, КОТОРЫЕ СМОТРЕЛИ НА НИХ.
Кто должен был прославить Кирилла и Мефодия, ибо родилась львиная вера?
Подвиг свой проходили они в странах, подлежавших юрисдикции Рима. Значит, иерархия Рима. Но она, конечно, этого не сделала бы никогда. От Кирилла и Мефодия родился целый выводок учителей веры: Климент, Савва, Ангеляр, Горазд, – исполненный того же не блекнущего энтузиазма. В грандиозно последовательной истории ярко очерчены эти два лица чертами нестираемыми и красками, не тускнеющими в веках. Два страдальца–пророка, которые шёпотом вещали то, чего не могли перекричать никакие голоса мира и заглушить никакие бури истории. Великаны–учителя обречены во что бы то ни стало научить варваров.
Они возвещали то же государственное Христианство, в очах их вспыхивал отблеск тех же видений будущего. И всё это завершилось изумительнейшей канонизацией Кирилла и Мефодия. Она произошла в тысячах тысяч живых душ верующих славян, вопреки Риму и Византии, и даже вопреки огромному множеству равнодушных славян, дубовое самодовольство которых ничем не проткнёшь, и совсем не в том смысле, в каком они были потом признаны «святыми» Римом, спустя 500 лет после их смерти, именно в 1380 г.
Теперь образы этих пророков стали, как вечные спутники, светить народам славянского корня, спасая их в годины бедствий и унижений, и подготовляя в них раскрытие объятий друг другу. Это произошло в то время, как о них начали уже забывать их враги.
Теперь уже ничем нельзя было погасить этих светильников, поднявшихся в небо из исторических гробов, уготованных их врагами, из свалки, из злой ямы, в которую их закопали.
Славянская Церковь, несмотря на свою сравнительную молодость среди церквей восточных, и несмотря на свою слабость по сравнению с могущественной Церковью Римской, – теперь стояла на своих ногах. У них был изумительный церковный язык, который обеспечивал им дальнейшее развитие религиозное, философское и моральное, и государственное объединение. Подобно таинственному ковчегу, носящему в себе надежду новой эпохи, в продолжение 42 месяцев носится по водам под словесным деревом этим. Их вера была вкоренена в предвечные догматы, что охраняло их от ересей, к чему была большая опасность при совершенном книжном невежестве славян. Как шелуха облекает зерно, так мужицкий ребяческий бред смешивался часто с этой верой. В этих церквях было установлено апостольски–религиозное отношение к власти своих полудиких князей, а (главная) воля князя зажжена думами о земляномстрое и волнующим видением Града Божия, ныне всюду попираемого, но грядущего. Грядущего! Какая‑то эмбриональная полнота, ещёневиданная в Христианстве, чувствовалась во всём этом. И враги на Западе, как они понимали это! Ах, горе вам, книжники и фарисеи, политиканы и церковники. Неизбежностью величайших катастроф веяло от всего этого успеха.
И ОНИ УСЛЫШАЛИ С НЕБА ГРОМКИЙ ГОЛОС: ВЗОЙДИТЕ СЮДА.
Такое прославление Кирилла и Мефодия, как пророков новой религиозной эпохи в Христианстве, грядущего славянского кафолицизма, конечно, произошло не умышленно. Это не дело, подстроенное кучкой почитателей на погибель врагам или придуманное для укрепления собственных национальных начал. О, нет! Тут звучал в душах голос Божий, трубный голос народа. И эта канонизация была не книжная, и не казуистическая, официально обставленная, и не благодарственная за многие чудесные исцеления от болезней и бед житейских. Весь подвиг их был скорее интеллектуальный. Святыня его могла открываться только умственным очам. Надо знать, что в следующих поколениях образы Кирилла и Мефодия, судя по–человечески, уже должны были потускнеть. Где их не слышали лично, как, например, на Руси, там имена их при постоянном воздействии клевет латинских миссионеров, искажались бы. Ведь письменность только ещё едва начиналась на Руси переводами с греческого, где о них ничего…
Поэтому сохранять о них память нельзя было только в устном и шатком предании, которое могло распространяться и жить в очень небольших кругах перво–рукоположенного духовенства, которое было даже не славянское, а греческое. Вот почему просияние этих двух великих деятелей, столь молчаливо совершавших свой подвиг и столь незащищенных от клеветы человеческой, есть самое невероятное дело во всей истории канонизации христианских святых… оно совершилось мышцею Божией – ч у д о м. На далёком севере среди глухих лесов у народа, сплошь неграмотного, едва умевшего повторять слова молитв, поколение за поколением видели их духовными очами своими, как светлые видения.
И ОНИ ВЗОШЛИ НА ОБЛАКЕ НА НЕБО, И СМОТРЕЛИ НА НИХ ВРАГИ ИХ.
Теперь уже нельзя было трактовать это Христианство, как фетишизм растроганных дикарей и как неудавшийся случай варварского мятежа против «божественного порядка», установленного лже–исидоровымидекретариями. От чресл этих учителей родился новый народ христианский, растянувшийся на две части света. В дальнейшем народ этотчасто будет изнемогать, подпадая под пагубные влияния, будет сбиваем с пути. Но светильники эти неослабно светили, и каждый раз Церковь омывалась от грехов и снова находила путь, отстраивалась по их свету. И так будет до тех пор, пока пророчество это о Слове, кольми горящее над всем Христианством, не исполнится и не станет фактом. Тогда этот новый славянский кафолицизм обнимет собой все племена и народы земли и всю природу, раскроет тайну Бога и вселенной, и соединит всё в один внешний Д в о рХ р а ма, в страхе Божием осуществляемый и поклоняемый, а не попираемый язычниками, биениепульса его будет подобна землетрясению.
Так от первоучителей Слова потекла лучшая религиозная и политическая будущность человечества, среди которой не найдётся места ни Римскому иерархическому человекобожию, ни византийскому цезарепапизму, ни монашескому манихейству. Подлинная теократия, в которой боговдохновенное единовластие будет совмещаться со свободой возрождённых во Христе, и с вечно поднятой палкой пастуха над народом, подобному испуганному стаду, – вот тот плод, который должен созреть в истории, хотя окончательное завершение сего лежит в н е и с т о р и и.
В эсхатологические запредельные дали устремлена эта Церковь. Вот почему на неё смотрели и поныне смотрят одни с любовью, а враги с ненавистью и страхом.
{На обороте листа:
После взаимных отлучений и обвинений в ереси произошло разделение церквей: на греко–кафолическую и римско–кафолическую, признававшие себя, каждая в отдельности, единственно правоверною, апостольскою, вселенскою.
В 1520 г. вся Европа оставалась в самом странном недоумении. Древнее религиозное здание грозило немедленно разрушиться: возникали самые различные учения, самые противоположные тем, которых держались дотоле. Вся история Христианства не представляет другой эпохи, в которую бы происходило такое ужаснейшее смущение умов, такое глубокое беспокойство народа, предоставленного самому себе, как это было от 1520 по 1563 г.
Они не понимали, что в них вселились призраки старых завистливых сил, вампир отвлеченной догматики.
Вопрос о разделении церкви остаётся в течение 1000 лет по–прежнему неразрешенным, потому что его разрешение требует нового метода мышления с обеих сторон. И когда исполнится пророчество, решение явится само собой.}
И ТОТЧАС ПРОИЗОШЛО ВЕЛИКОЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
Это – р а з д е л е н и е ц е р к в е й.
Ближайшим поводом к этой катастрофе (бандитские наезды) послужил спор из‑за церковной «юрисдикции» в Иллирике, куда собственно и теснились славянские народы. Что такое была миссия – охотничьи предприятия вроде котикового промысла. Дело шло о том, кому должна достаться эта богатейшая добыча. Их простодушная склонность к вере, национальная податливость, многолюдство, бесконечный запас для воинской повинности, трудолюбие земледельцев – всё, о чём могли мечтать политики. Довольно только воды крещения и нескольких латинских слов требника. В результате – десятины, оброки, натуральные повинности и неисчислимые подати, пожертвования, завещания, вклады пилигримов, бенефиции, (неразб.) – всё это представляло собой блага, из‑за которых стоило потягаться, с кем бы то ни было.
Но борьба стала особенно радикальной и жуткой с того момента, как обе стороны, отвергнув путь хилиастический, впали в самообоготворение, стали воспринимать свою национальность, как божественную. Тут каждый из противников оказывался не пред Богом Живым, а пред своим идолом. С той и другой стороны поднялись волны иступлённых притязаний и безмерных и необузданных страстей. И верх показывать как низ, а свой низ как верх. Весь воздух насыщен был беспокойной и тревожной психикой канонических преступлений. Вследствие того, что теперь в Риме почти никто не знал по–гречески, а в Константинополе никто не понимал по–латыни, – поэтому недоверие, пристрастия, несправедливые укоры, гневные обвинения другпротив друга ещё <более> усилились. И стали эти, именующие себя «наместники Христа», и патриарх Константинопольский и папа Римский, оба в ощущении своего бессмертия, проклинать друг друга «на веки» страшными клятвами и прещениями и позорить обличительными посланиями умышленно громкими настолько (подлинно землетрясение), что они слышны были всем будущим поколениям христиан. (Верх показывали низом, а низ — верхом). Живое предание церкви для обоих противников потускнело, пришлось обращаться к памяткам.
Пергаментно–бледные лица патриархов и их хартофилаксов (архивариус, секретарь или канцлер при епископе в Византии – прим. ред.) на берегах Босфора по целым месяцам склонены были над фолиантами святых отцов, спешно подыскивали себе оправдание с целью опрокинуть анафемы своего противника. Кроваво–красные бритые физиономии пап и их каноников со звериным оскалом зубов сидели за тем же занятием в Риме. И там и здесь на лицах борцов–противников лежала жестокая и уверенная тень, а в словах посланий чувствовался какой‑то вызов, бросаемый через голову данного поколения противника гораздо дальше и выше. Страшные слова они вписали в свои анафематствующие грамоты. Здесь гигантское честолюбие и жадность прикрываемы были доводами из Священного Писания о бренности всего земного; с церковных кафедр и в литературе началась страшная перебранка, злопамятность ссылалась на заветы Евангелия о любви и прощении; неукротимая жадность сопровождалась обвинения противника в своекорыстии, мелочная казуистика – призывами быть верными духу Христианства. Вся полемика между греками и латинянами того момента – об αρτος (хлеб квасной – пер. ред.) и ἄζυμος (хлеб пресный – пер. ред.), Filioque (и Сына) и per Filium (через Сына) – это образец взаимного коварства, лживости, неправосудия, вражды, братоубийства, религиозного тупоумия и непримиримости.
Провидение особенным образом позаботилось о действующих тут лицах. Со вкусом истинного художника и драматурга расположило каждого на своём месте сцены. Патриарх Фотий и папа Николай I. Это была почти никогда не бывающая в истории фантастическая встреча двух человек, из коих каждый был отмечен Богом изумительными дарованиями и нечеловеческой силой духа. И они употребили эти дары на столь страшное дело и понесли на себе ответственность за последующие тысячелетия разделения и нелепой вражды миллионов «малых сих» в Христианстве.
Единая некогда Церковь, сложенная страданиями мучеников, апостольскими трудами и подвигами отцов и учителей, теперь распалась. Между частями её залегла пропасть, в которую стали низвергаться тысячи и миллионы мужей, жён, старцев и детей. Каждая часть стала молиться в собственных храмах о своих успехах и желать «вразумляющей» гибели другой, отсечённой части. И казалось, что повсюду тени и призраки инициаторов этого разделения, до сего дня продолжаются свои битвы в душах всех последующих поколений.
Какая преступная гигантомахия! Мятеж друг против друга во имя жажды видеть славянство своей добычей. И кого же, патриархов! Эти вселенские усобицы и вызвали з е м л е т р я с е н и е душ, <что> и было показано Иоанну.
Растянувшееся на века, землетрясение это было и толчковое, и волнообразное, и всякое другое, не показанное физическими сейсмографами. Нельзя без стыда и содрогания читать об этом поединке патриарха Фотия и папы Николая I. Это столкновение страшное своими неизмеримыми последствиями: оно обрекло многие молодые варварские народы латинского Римского Запада и эллинизированного славянского Востока на совершенно непонятную и непосильную для них вражду и вызвало неисчислимый ряд преступлений друг против друга, изнасиловало тысячи душ. И когда думаешь обо всём этом, невольно хочется крикнуть: безумцы! Взять бич и выгнать обоих зачинателей сего из храма памяти христианской. Так это и делается.
И ДЕСЯТАЯ ЧАСТЬ ГОРОДА ПАЛА.
Что задесятая часть? Кто сможет сосчитать и проверить это число? Всякое священство, собирающее «десятину» само есть эта десятина.
Иерархия и иерейство всегда есть д е с я т и н а Богу от человеков, часть, посвященная на служение Отцу Небесному. С тех пор высокая иерархия, как наместничество, как единственная избранница Божия, говорящая от Его Имени, уже не могла устоять на прежней учительной высоте. Но, конечно, тут следует разуметь не священнодействие литургов, носящих священническое одеяние, а вселенских учителей. «Десятая часть» – это учители, люди с той и другой стороны, посвятившие себя Богу в сане ли иерархов и пастырей, во исполнение ли молитвенного дара, или богословского таланта, в значении ли частного ревнительства о деле Божием у себя в родной Церкви. Но у этой христианской иерархии теперь уже не осталось прежнегодерзновения к Богу, к апостолам, они уже не сослужители пророкам и ангелам. Они только литурги. Во время богослужебных церемоний эта иерархия на Востоке и Западе, которая совершает своё служение по готовомуевхалогиону прежних дораздельных времён, – тиара ниспала с учительной высоты вселенских Соборов в низины маленьких городских масштабов. В самоупоении митр, орлецов, дикирей и трикирей, во время богослужений она двигается медленным торжественным шагом, походкой, удерживая за собой лишь словесно пышные и пусто звучащие титулы. Сколько надо религиозной безвкусицы, чтобы украсить себя такими титулами, как Судия вселенной, Высокопреосвященный, Святейший. Но лишь с великими усилиями, с помощью «благодати дополняющей и немощная врачующей» они проходят свой путь. Бахвальство попов, самоупоение митр, даже «непогрешимость». Не осталось уже у этой иерархии ни пророческих видений, ни глубокого чувства проникновения в тайны Божии, ни умственного пыла, ни эсхатологического ясновидения, ни смелости, ни силы говорить от Имени Божия, лишь трафарет, шаблон, подсказанные слова. Теперь все эти харизмы остались за подвижниками пустыни, за философами, за странниками, за народными вольными искателями правды.
Погас религиозный гений на вершинах иерархических обоих станов, рухнуло здание иерархизма, выдававшее себя за здание Церкви, и это провело в дальнейшем к величайшему религиозному оскудению. Такою явилась вскоре эпоха безумных крестовых походов с их ложным пафосом, эпоха демономании с совершенным бесплодием религиозной инквизиции, и трагедия инквизиции, и ещё более страшная по своей безрелигиозности наша эпоха панического отступления от Бога, получившая название эпохи «века прогресса и культуры» самодавлеющего человечества.
Продолжая 10 веков обличать друг друга, они не придумали ни одного нового аргумента: те же артос и азимос, то же Filioque, та же чаша, – и всё также внешне, словесно и бессильно…
И ПОГИБЛО ПРИ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИИ СЕМЬ ТЫСЯЧ ИМЁН ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ.
Это гибель надежды с е д ь м о г о дня. Все люди, которые среди классических народов, исповедывавших Христианство, несли в душе своей назнаменование этого с е д ь м о г одня, – все эти люди внутренно омертвели, и уста их умолкли. Так наступило религиозное умирание вероисповеданий двух великих классических народов. В Христианстве эллинском и Христианстве латинском умерла вера, что есть пути Божии в истории к тому, чтобы земной ад превратить в Божий сад райский и явить радость 7–го дня – праздника о Господе.
В семи тысячах душ пала святая интуиция этого праздника седьмого дня, висевшая когда‑то над единым святоотеческимхристианством, как возможность умопостигаемая в ежедневной молитве: «да приидет Царство Твоё и на земли…». Теперь эта возможность умерла для них, и они по духовной организации своей больше не способны были ни носить эту надежду в себе, ни возвещать её другим.
Для греческого и латинского Христианства теперь будущее на земле представлялось, как ряд сплошных религиозных сумерек, как дурная бесконечность будней, будней и будней, изо дня в день молитвы, труды, самоумерщвления, посты, покаяния, без надежды здесь увидеть «д е н ь Г о с п о д е н ь». (В Персии день раскалён как печь.) Все чаяния праздника и эсхатологическогопристанища поднялись в небо, в загробный мир, к пакибытию, а земля осталась юдолью скорби, каторги и непобедимого греха.
С этих пор латинский Запад и греческий Восток оказались неспособными к принятию и ношению великой и огненной идеи Града Божия. На западе миллионы людей бессильно метаются между человекобожием падшей иерархии и между революционным атеизмом светских строителей культуры. А греческий восток между противоплотным аскетизмом и манихейским восприятием земли. Но толпы «малых сих» и на западе, и на востоке, наполняющие храмы и соблюдающие заповеди Божие, – а эти толпы везде есть – им осталось терпеть и в страхе ждать развязки религиозной драмы всего языко–христианства. Я не знаю их, где они? Как имя их? Но они есть, и Бог видит их сердца. Об этих‑то верующих, не причастных к преступлениям иерархии и сказано Иоанном: А ПРОЧИЕ ОБЪЯТЫ БЫЛИ СТРАХОМ И ВОЗДАЛИ СЛАВУ БОГУ НЕБЕСНОМУ.
О них я буду вести речь дальше. Родилась львиная вера. И только потому для них осталась возможность самостоятельного вероисповеданного существования.
Сколько зим будет созревать это? И в страхе, что было благословение.
Глава 16. Явление ковчега
Глава отсутствует
Глава 17. Жена, рождающая чадо
Глава отсутствует
Глава 18. Дракон
Глава отсутствует
Глава 19. Чадо мужского пола
Глава отсутствует
Славяне
У византийских писателей 4 и 5 века, изображающих нашествие на Балканский полуостров разных варварских племён – Гуннов, Ост–Готов, Вест–Готов и других – мы нигде не встречаем славян под их собственным именем. Только с 6–го столетия, именно со времени Императора Юстиниана на горизонте античного греко–римского мира появляетсямногочисленный народ, носящий имя Σκλάβοί, т. е. Славяне. Эти Славяне и соплеменные им Анты занимали тогда обширные лесистые пространства к северу от Дуная до Карпат и далее и к востоку от Паннонии до Днестра и далее. Все это были девственные места, незнакомые с преступлениями античной цивилизации.
Разделённые на мелкие племена, управляемые своими жупанами и родоначальниками, сохраняли народный быт и общинное владение землей.
Славяне вели там доисторическую жизнь. Занимались охотой, лесными промыслами и с особенной любовью хлебопашеством. Своей письменности не имели, а только устные предания в былинах.
Больших каменных городов не строили, а жили по–деревенски – в избах и глиняных мазанках.
Но вот к началу VI века некоторые из этих славянских племён стали двигаться на юг. Пользуясь тем, что военные силы Империи были заняты борьбой с Арабами, Славяне почти без сопротивления заняли множество городов, всё опустошали и жгли кругом. И поселялись в области без страха, как будто эти земли искони принадлежали им.
Они сделались богаты золотом, серебром, оружием, все императорские стада захвачены были ими. Воевать они научились лучше самих Римлян, — говорит церковный историк Иоанн Ефесский (ок.507–ок.586, епископ Асийский, сторонник монофизитства, автор «Церковной Истории», содержавшей сведения о нашествиях славян – при. ред.).
Местный строй жизни совершенно был разрушен этими нашествиями. Провинциальная аристократия перебралась в столицу и в большие города. Рабы часть истреблены, частью примкнули к пришельцам.
Колоны и другие свободные жители обращены в рабство или бежали в горы, где занялись пастушеством.
Так в течение двух столетий волна за волной славянские племена или мирно просачивались сквозь границы, или насильственно их раздавая, наводнили провинции Восточной Империи, занимая низменные места, пригодные для хлебопашества. Они везде осуществляли общинное пользование землёй, удивлявшее Греков. К концуVII века Славяне расселились по Балканскому полуострову вплоть до южных конечностей Пелопоннеса.
Έσθλαβωθηδεπάσαήχώρακαί γεγονε βάρβαρος(Целая страна ославянилась и оварварилась – пер. ред.), — со скорбью восклицает Константин Порфирородный (DeThematibus– «О фемах», книга II, глава 6) (Константин VII Багрянородный, византийский император 913–959гг. – прим. ред.).
Но это сетование оказалось напрасно. Славяне были странный народ. Захватив почти всю страну и имея численное превосходство, они не проявляли никакого стремления занять господствующее положение в государстве. Не связанные между собой ни в какой военный союз или национальный, они скоро сделались мирными землевладельцами и покорными подданными Империи.
ὥςπερΣκλάβοίκαίΆνταικαὶ τὰτοιαῦτα άναρχακαίάτακταέϑνη (таковы славяне и анты и другие племена, не умеющие ни подчиняться, ни сражаться в строю – пер. ред.)– говорит Маврикий (византийкий император 582–602 гг. – прим. ред.) в своей «Стратегии» («Стратегикон» — прим. ред.), книга IX, 3.
Заняв большую часть Балканского полуострова, Славяне разрушили прежний местный строй жизни, устроились по–своему и повлияли на остатки прежнего населения.
Империя, конечно, не могла оставить на воле поселившихся в её пределах Славян и старалась более или менее ввести порядки свои, прибегая то к оружию, то к мирным средствам, узаконили их пространство. Предпринимались походы в Пелопоннес в собственные славянские земли. Это было тем удобнее для Византийского правительства, что Славяне вторгались сюда не сразу, а постепенно, и заняв разные места на всем полуострове, не составили одного целого, не имели никакой организации, похожей на государство. Имели множество мелких жупанов, несогласных между собой. Императорская власть умышленно противодействовала объединению Славян под властью одного государя.
Умиротворение и подчинение Имперской власти этих Славян совершалось не вдруг. Но оно произошло бы несомненно везде, если бы Славяне навсегда остались разделенными. Объединению их положили начало иноплеменные Болгары. Как ни грубы и (неразб.) были Славяне, они несли с собой нечто новое и подлинные ценности.
Всё же массы славянские, которые осели в Пелопоннесе, огречились, но новые земельные отношения укоренились и остались. Императоры иконоборцы только узаконили этот общинный уклад. Общинное землевладение вытеснило крепостных и прежних колонов.
Вся земля, кроме усадебной и занятой садами, рассматривается как собственность, достояние целой общины, члены которой стоят друг к другу в отношении товарищества (sociu). Самовольное извлечение выгод из общественной земли вызывал протест. Пастбища оставались в общем пользовании.
Пока община безраздельно владела землей, тогда, понятно, и общественные подати вносились сообща. Но и после раздела [земли] ответственность за всю совокупность податей лежала на всех вместе. Таким образом, оставалось юридическое воззрение, что круговая ответственность связывает членов общины и после их выдела. Это были совершенно новые начала в Византийском устройстве.
Причины появления этих новых отношений лежит в этнографическом и социальном перевороте, произведённым славянскими передвижениями в пределах Империи.
В царствовании Ирины (византийская императрица в 797–802 гг. – прим. ред.) приняты были решительные меры к восстановлению преобладания Греков в Пелопоннесье. В783 году с Арабами был заключен мир, и военные силы Империи прошли через фемы Солунскую, Фессалийскую и Элладу. Византийской власти покорились все жупаны. Для усиления греческого элемента началось переселение в Элладу и Пелопоннес греко–ромеев из других областей империи. В IX веке жупаны исчезли, и Славяне сделались обыкновенными подданными Византийской Империи.
Империя в это время уже поддерживалась Греками. Население столицы состояло из разных элементов, но преобладал греческий. Главный приток государственных деятелей шел теперь из провинций греческих мало–азийских. Христианство, сроднившееся с греческой национальностью, всюду доставляло преобладание эллинскому влиянию, куда только не распространялась власть римского папства.
Торговля также была по большей части в руках Греков. Всё это имело огромное влияние на Славян, поселившихся в Римских провинциях на Балканском полуострове. С высоты власти шло теперь греческое влияние. Все пелопонесские славяне, как многочисленны они не были, с течением времени обратились в Греков. Славяне же Мизии, Фракии и Македонии, встречая два различных влияния – латинское и греческое, — не подчинилось ни тому, ни другому, точно ища своего пути.
Впрочем, и с ними произошло бы то же, что с пелопонесскими, если бы они не остались разрозненными подданными Византии и не соединились в одно целое. Начало объединению Славян положено было вторжением Болгарских орд.
Империя в это время была слаба. Арабы отняли у неё богатейшие провинции с народами негреческой национальности и продолжали угрожать самой столице. Успехи арабов на архипелаге…
Славяне вступают в круг византийской политики не только внешней, но и внутренней. Но они не играют роли в династических византийских спорах и не прочищают себе путь к широким притязаниям. Больше же всего закрепляла Славян за Империей греческая Церковь. Везде строились монастыри с уставом Василия Великого.
Задача каждого Императора во внешней и внутренней политике в славянском вопросе сводилась к тому, чтобы помешать им объединиться и, подчинив влиянию Церкви, умиротворить их. Империя к этому времени уже византинизировалась в законодательстве и (прочно, привычно) заговорила по–гречески.
Массы славянские ограничившиеся, легко утрачивали свою национальность. Вопрос был только в том, каким влияниям подвергнутся Славяне?
Сначала они латинизировались. Но литературный латинский язык и римские предания были в Константинополе забыты. Империя окончательно византинизировалась: в законодательстве и управлении обращались к своим подданным народам по–гречески. Главный приток людей на высшие должности шел теперь из Мало–Азийских провинций.
Христианство, ставшее государственным исповеданием, сроднилось с греческой национальностью и всюду доставляло преобладание Грекам, куда только не распространялась власть Римского папы. Поэтому на славян, поселившихся на Пелопоннесе и Элладе, подвергались исключительно эллинизации. Больше всего помогла в этом деле Империи Церковь.
Не такова была судьба тех славянских племён, которые оставались за северными рубежами Империи. Здесь объединению их положили начало Болгары и Венгры.
Монголы (Гог и Магог)
Неисчислимая монгольская раса состоит их двух главных ветвей, резко отличных друг от друга, нов существе проникнутых одною и тою же идеей. Одна из этих ветвей – оседлая, другая – кочевая конническая. Представителем первой служит Китай, представителем второй татары.
В чем загадка неподвижности Китая? Ему недостаёт внутренней жизненности. Нет внутреннего огня, энергии и свободы в её проявлениях. Она также несовершенна, бледна и механична в сравнении с историей народов Кавказского племени, как бледна и несовершенна китайская живопись, если сравнивать её с итальянской или фламандской. Эта же бледность и безжизненность видна и во всех сферах китайского творчества. У китайцев нет даже слова «Бог». Их религия основана на прямом поклонении небу и земле, как объективным вещам самым большим, огромным, и выразилась в целом ряде практических правил. Их религия есть при полном атеизме странная смесь мудрости, практичности нравственных правил и космогонических представлений, в которых мы напрасно искали бы каких‑нибудь мучительных сомнений, порывов мистического энтузиазма, духовных трагедий, живых тревог совести, приводящих их к высшему просветлению. В учении Конфуция, как и в науке и литературе Китайцев, мы можем многому удивляться, но ничему не восторгаться. Как будто внутренний духовный огонь никогда не загорался в этой расе, и нет ничего в ней или в её созданиях, что могло бы взволновать нас, растрогать, неудержимо повлечь к себе или очаровать собой.
Мы смотрим на этот странный народ и его странные создания как на какой‑то удивительный автомат, происхождения которого мы не знаем и который по своим совершенствам стоит выше всех других механизмов и автоматов, нам известных, но, как и они, остаётся для нас чем‑то совершенно ч у ж д ы м и посторонним.
Какая‑то не переступаемая г р а н ь отделяет наш внутренний мир от тех скрытых пружин, которые его движут и направляют и которые так не похожи на то, что движет нас. Наш слух может заинтересоваться китайской музыкой, наше зрение их живописью и произведениями их ремёсел, наконец, даже ум их учреждениями и понятиями. Но дальше этого внешнего любопытства мы не можем идти. У нас нет способности перейти границу, отделяющую их душу от нашей. Ни одного звука нет у этого народа, ни одной линии он не создал, ни одного слова он не высказал, которые проникли бы в самую глубину нашей души, тронули бы сокровенные стороны и заставили их звучать ответным звуком себе.
И подобно тому, как самый искусный механизм беден сравнительно с самым простым живым существом, – так и китайская цивилизация, не смотря на то, что даже образованные классы европейских народов могут многому научиться от неё, многое заимствовать с пользою, – в сущности скудна в сравнении даже с тем, чем духовно живут простые необразованные классы наши. Простая песня о не доле нашего крестьянина заключает в себе гораздо более поэзии, нежели вся вычурная китайская литература. Горячая, хотя бы и бессвязная молитва какого‑нибудь юродивого – более носит в себе чистой религиозности, нежели все книги Конфуция. Эти примеры всего лучше могут объяснить, чего именно не достаёт монгольской расе: истинной и глубокой ч е л о в е ч н о с т и, всей той красоты, огня и свободы, которыми запечатлена она.
- - - - - - - -
Историческая роль к о ч е в о й коннической группы монгольских народов соединена с именами Аттилы, Чингиз–Хана, Тимура, Батыя и других. Их назвали народами «разрушителями», и история до сих пор стоит перед их страшною загадочною деятельностью, бессильная произнести в объяснение её хотя бы одно слово.
В некоторые моменты исторической жизни – в моменты крайнего нравственного падения других великих исторических народов, эти монгольские племена вдруг поднимались, без всяких видимых причин или, по крайней мере, без таких причин, которые по своей значительности хоть сколько‑нибудь отвечали бы значительности своих следствий, и, поднявшись, проходили разрушительным ураганом по жизни других народов. И точно выполнив какое‑то им неведомое назначение, снова впадали в прежнее ничтожество и безвестность – до другого поднятия, столь же загадочного и беспричинного, столь же гибельного для других народов и столь же бесполезного и ненужного для самих разрушителей.
Если бы в поднятиях этих была какая‑нибудь последовательность, если бы им присуще было какое‑нибудь идейное развитие, или хотя бы простая периодичность, – они всё‑таки представляли собой нечто положительное, они слагались бы в историю, хотя бы в историю разрушения. Правда, подобной последовательности не вынесли бы другие народы, и история всех их возможна только потому, что эта половина монгольского племени не имеет истории, её жизнь не образует своего развития.
Но и в этом лежит глубочайшая выдержанность психического склада рассматриваемых кочевых племён – всё, что походило бы на какую‑нибудь закономерность или правильность, – отсутствует в их исторической деятельности. Она вполне отрицательна, потому что нет ничего утвердительного и постоянного в самой их отрицательности. Даже и разрушения они не «созидают». Они только время от времени производят его. Строгие и последовательные только в одном – в полной хаотичности явлений своей жизни.
Мы сказали, что внешних причин для их характерной и странной деятельности нет, и никакого объяснения их исторической роли не существует. Сравнивая деятельность этих племён с деятельностью других народов и рас, мы натолкнёмся на какую‑то внезапную одержимость. Разрушение входит составной частью в жизнь всех народов, и каждый из них растёт и развивается, только разрушая или тесня жизнь других соседей. Но только это разрушение в их истории изолировано и не поглощает всё остальное, оно смешано с другими разнообразными явлениями, частью только различными, частью противоположными, и поэтому измеряется ими или закрывается, делается незаметным, иногда это болезнь роста.
- - - - - - - -
Только один есть народ в истории, который не просто отличен от этих племён разрушителей, но противоположен им по своему психическому складу и по всему смыслу своей истории: это Китайцы и Японцы, оседлая великая ветвь Монгольской расы.
И в самом деле, как первые племена получили название «разрушителей», так эти народы должны быть названы «созидателями», – созидателями по преимуществу и в большей степени и чистоте, нежели народы какой‑нибудь другой расы, в том числе и Кавказской. Их трудолюбие так велико, что как ни превзошли их европейцы во всех других отношениях, – в этом одном эти желтолицые могут служить для них недосягаемым образцом. И их миролюбие столь исключительно, что даже для защиты себя, своего вечного и неустанного труда, они не могли придумать ничего другого, как только нарисовать на своём знамени дракона и отгородиться «великою стеною» от других народов, которые могли помешать им жить спокойно.
Если мы всмотримся глубже в самый характер их труда, мы найдём в нём поразительное соответствие с характером разрушения и кочевых северных монголов. Как там под жаждой разрушения не скрывается никакой особенной ненависти к разрушаемому, но даже и простого знания его, так здесь под зиждущеюся деятельностью не лежит никакого сложного и глубокого внутреннего мира, который бы неудержимо искал выразиться в чём‑либо внешнем. Отсюда отсутствие жизненности во всём их творчестве: литература – без поэзии, живопись без красоты, самая наука без мудрости и пытливости. Как будто и рисовать они начали только потому, что найдя красящие вещества, нашли и для них способ употребления и с тем вместе новую форму труда, к которой сейчас же прильнули, хотя и не понимали, куда она ведёт. И создали литературные произведения, потому что из всех способов употребления человеческого слова – нашли и этот новый: не только рассказывать о действительном, но и о том, чего нет, но что могло бы быть действительным. И, наконец, начали заниматься наукой только потому, что их органы чувств требовали большего упражнения, нежели какое могли дать им простые непосредственные отношения к окружающему. Вот почему, как уже давно замечено, сделав многие изобретения, какие сделаны и Европейцами, они не извлекли из них всех тех победных результатов, какие извлекли последние. Найдя их случайно, они увидели в них только новую сферу труда, возможность бесконечных повторений, но они не вдумывались в них и не искали ещё чего‑нибудь за ними, скрытого в них и прямо не выраженного.
Здесь же лежит объяснение и их поразительной замкнутости, которая всегда так удивляла Европейцев. Лишённые глубокого внутреннего мира, они никогда не знали этих тревог души, этих мук искания, которые только европейцев заставляли пускаться за океаны, на пути географических открытий переходить из страны в страну, от народа к народу, никогда ничем не удовлетворяясь, с вечным отвращением к прежнему и вечной жажды нового и лучшего. Они были всегда спокойны, всегда удовлетворены, потому что всегда были заняты.
В своём труде они ничего не искали, кроме труда, и потому ничего не нашли, или даже и найдя что‑нибудь случайно, равнодушно проходили мимо. Что‑нибудь похожее на далёкий замысел никогда не руководило их действиями. Они не знали ни увлечений, ни разочарований, ни истинной радости, ни другого страдания, кроме боли. Отсюда тот характер ползучей практичности и рассудительности, который с удивлением замечали в Китайцах все проницательные наблюдатели.
Погружённые в труд, за которым не скрывалось никакого содержания, они никогда не отвлекались от него. Прошедшего и будущего не существовало для них: они не несут из первого никакого задатка, и ничего не намерены осуществлять нового во втором. Они всецело погружены в действительность, и потому именно так хорошо всё видят в ней, что им некуда больше смотреть. Все их достоинства, которым иногда столько завидуют, вытекают из одного глубокого странного недостатка их природы: из её в н е ш н о с т и и формальности, пресмыкания пред фактами, из отсутствия содержания в их душе. Они не задумают ничего безумного, не рванутся к гибельному, не станут возводить Вавилонской башни, чтобы достать до неба, но это оттого, что и самого н е б а для них нет.
Отсюда вытекает, что их деятельность, будучи столь рациональна в частностях, – в целом носит на себе черты бессмысленного.
Всё в отдельности, что ни делают они, правильно и может быть названо хорошим, но эти отдельные дела их не составляют из себя ничего общего, целостного, о чём мы также могли бы сказать, что оно правильно и хорошо. Никакая общая мысль не соединяет и не объединяет явлений их жизни, никакому высшему плану не подчинены они. Их жизнь и история распадается на множество подробностей, на множество пустых безличных мгновений, и за каждым из них лежит своя причина, свой частный повод, находящийся вне всякого соотношения с другими поводами. И это‑то именно и делает Китайскую цивилизацию, при всём любопытстве, какое возбуждает она своею внешностью, в сущности безынтересною. Она в высшей степени своеобразна, но это своеобразие заключается в том, что, будучи столь громадною, она лишена всякой связующей идеи.
И если на минуту забыть об этой Китайской цивилизации, мы снова перенесёмся к северной ветви расы – кочевым монголам, мы ещё лучше поймём их душевный склад, как противоположность китайского, как его отрицание. Из всех народов, обитающих на земле, только эта вторая ветвь монгольского племени представляет из себя настоящих кочевников, подобных которым мы не встречаем ни во внутренней Африке, ни в северной и южной Америке, хотя эти страны более благоприятны для этого образа жизни, нежели северная и центральная Азия.
Покой и однообразие невыносимы для этих конных народов, как для Китайцев невыносимо разнообразие и беспокойство. Как эти последние подчинены в своей жизни и деятельности инстинкту созидания, – так те подчинены инстинкту разрушения столь же тёмному, столь же лишённому какой‑либо руководящей мысли. Только в действии закона полярности, так могущественно выразившегося в противоположности психического склада этих двух великих племенных ветвей, на которые распалась обширная м о н г о л ь с к а я р а с а, можно найти объяснение той неудержимости, с которой одна из них производила своё разрушение.
Иначе, каким образом понять, что вопреки всем нуждам, отвращаясь от всего, чем дорожит человек обычно: от покоя, от мирной жизни, от удовлетворения всех потребностей, – эти кочевники, раскачиваясь на конях, точно отдаваясь какому‑то первобытному ритму, переходили через знойные пустыни и высокие горы, гибли на пути и в битвах, и всё это без другой цели, без другого удовлетворения, кроме как оставлять позади себя пирамиды из человеческих голов, видеть растоптанной жизнь людей, которых они раньше не знали и не видели.
Не недостаток пастбищ, не иная потребность народная, говоря в общепринятом смысле, служила для этого мотивом, и никакие‑либо внешние причины, какие мы привыкли отыскивать для человеческих движений. Здесь влияли силы и законы иные, чем какие мы привыкли отыскивать для человеческих действий, здесь оказывали влияние силы и законы высшего происхождения, понять природу и источник которых нам, вероятно, никогда не суждено, но наблюдать за внешним проявлением которых мы можем.
В. В Розанов «Красота в природе»
- - - - - - - - - -
Тимур, проведя юность в приключениях «казака и разбойника», решил покорить весь мир, и жизнь его стала эпопеей разрушения. Его 35 походов даровали ему 27 престолов, превращали города и сёла в груды мусора и в немые пустыни.
Тимур разыгрывал роль «гази», т. е. воителя за исламское правоверие, а сам в течение 30 лет проливал всё магометанскую кровь.
Арабы и Аравия
Далеко за пределами Римского ORBITTERRARUM–а и вне всякого умственного влияния Эллинства жил на востоке один странный народ, совершенно не похожий на другие народы. Это – Арабы. Насчитывая в своём составе несколько отдельных колен, предводимых своими шейхами, кочевой народ этот не имел писаных летописей бытия своего. Однако он с твёрдой уверенностью возводил нить своего тысячелетнего существования к одной начальной точке, но начальная точка эта не терялась, как у других народов, во мраке веков, а сияла ему оттуда наподобие яркой звезды. Этой сияющей точкой был Авраам, «друг Божий». Память об Аврааме передавалась из уст в уста, входила из души в душу, жила в этом народе с изумительной прочностью.
Но ещё изумительнее была самая судьба этого народа. Библия подтверждает, что у Авраама кроме сына Исаака от Сарры был ещё сын от наложницы Агари – Измаил. Согласно повелению Божию, Авраам много забот положил на то, чтобы внушить Измаилу веру в Единого бога и запечатлеть это обрезанием (Быт. XVIII,18). Однако когда у Сарры родился собственный сын Исаак, наследник величайших всемирных обетований, Измаил с матерью по требованию Сарры были удалены из дому и поселились в соседней пустыни Фаран. Но Измаил и после сего не был покинут отцом. Арабское предание говорит, что Авраам неоднократно посещал Измаила в его кочевиях и наставлял в вере в пустыне.
Библия подтверждает это, говоря: «Бог был с отроком; и он вырос и сделался стрелком из лука…» (Быт. XXI,20).
От Измаила родилось 12 сыновей. Со временем потомство его весьма размножилось и составило «великий народ»(XVII,20). Кровная связь у других народов с каждым поколением ослабевает, но народ этот никогда на протяжении 11/2 тысячи лет не терял сознания своего исторического тождества и национального единства, сохранил почти неизменным также и свой характер, и нравственный облик.
«Он будет между людьми, как дикий осёл. Руки его на всех и руки всех на него» – предречено было о нём (Быт. XVI,12). Это непримиримый кочевник на земле, монотеист, и пылкий, и воитель, и правдивый с искрящимися глазами и решительной жестикуляцией. И правда, кругом подымались и падали великие политические могущества – Египет, Финикия, Вавилон, Персия, Македония, Сирия и, наконец, Рим. Всё сокрушали они на своём пути, от самой наследницы обетований Иудеи не осталось камня на камне, а кочевой народ этот, живший только под защитой родных песков, ни разу не подвергался порабощению иноземцев и удержался на своих исконных местах, «что перед Египтом, как идёшь к Сирии»(Быт. XXV,18). Точно незримой рукой он охраняем был для какой‑то иной задачи.
Дикий осёл, не выносящий никакой упряжи.
В чём же заключалась эта задача?
Ещё над колыбелью этой расы, когда она состояла из одной семьи, усилиями Авраама загорелся яркий светоч монотеизма. Среди надвигающихся мраков повсюдного идолопоклонства и религиозного упадка утопия о Едином Боге эта сияла, как чудесная звезда всем последующим поколениям Измаилова корня. Под этой звездой вырастали знаменитые праведники Аравии: Валаам, Иов и его собеседники, как и многие пророки и кагины (арабские аскеты, мудрецы и предсказатели в домусульманский период – прим. ред.). Она же на протяжении полторы тысячи лет не позволила арабам смешаться с соседними религиозно–падшими народами, хамитами Египта и Содомскими племенами Палестины. Эти праведники были как духовные колодцы среди пустыни.
О чём же вещала эта незакатная звезда?
Она свидетельствовала яркими лучами своего света, что истина – не книжна. Истина сообщается человеку influxusmysterium (приток тайны – пер. ред.), не учёностью, не счётом, не измерением и не хитросплетёнными доводами рассудка, это наитие, посещение из иного мира, это одержимость. Истина – откровение Бога Живого, Творца неба и земли, там, в высоком небе живёт Он Судия и Мздовоздаятель. Утопия о святой одержимости не переставала светить арабам среди постоянных междоусобий. Она не гасла ни в торжествах народных, ни под тяжестью будничных мелочей жизни, ни среди бед дождливого ненастья зимы, ни в знойные дни лета, и даже удушливый хамсин, состоящий из дыханий 10 000 демонов, несущийся самум из песчаной Сахары, который губил всё живое, и казалось, способен привести и человека в полное отчаяние, и когда казалось, что весь мир разрушается и горит, не в силах был загасить эту звезду. Нераздельно господствуя над умами, эта звездная утопия о святой одержимости долгие века держала силы этого народа в приподнятом состоянии и вместе с тем в оцепенении некоего религиозного ожидания. Чего? Непременных откровений. И обетования размножить его потомство, как песок морской. Эта утопия, религиозно–творческая мечта, не боялась испытаний. Она по–прежнему царила в небесах их духа. Пред величием и святыней еёвсё, что лучшие бедуины в минувшие века успевали перевидать у окружающих народов, казалось им ничтожным, т щ е т н ы м: величественная фараоническая культура и символика Египта с техникой земледелия и построек, и гордое человекобожие Вавилона, и Финикийское мореплавание с приносимыми им несметными богатствами, и Эллинская философия с пластическими искусствами, архитектурой и скульптурой, и Сирийская роскошь с таинственным сладострастием, – ничто не соблазняло этих кочевников пустыни.
Но какова же была их собственная жизнь?
В Средней Аравии городов не было, а только караванные стоянки в оазисах под пальмами у ручьев. Истощаясь в гостеприимстве, вечно голодные, легко переносили бедуины убогие свои шатры от одного колодца к другому. Они занимались воинскими потехами, состязаниями в поэзии, сказках, нескончаемыми счетами взаимного родства с целью определить права и долга мести, занимались немного торговлей и скотоводством, а больше грабежом караванов, проходивших через пустыню из Индии в Египет и Сирию. Ежегодно совершались паломничества в Мекку для поклонения камню, упавшему с неба, и находящемуся в святилище Каабы, якобы устроенном Авраамом. Но кончался праздничный месяц, и все растекались по своим станам. И вечная кичливость кочевников к оседлым жителям каменных городов передавалась из поколения в поколение, как завет.
Арабы гордились тем, что не лишались души своей, запрягая себя (из‑за научной любознательности – дикий осёл)в ярмо однообразного труда, чтобы содержать постоянный каменный дом. Земледельческий труд – это удел презренных, школьное учение – удел неизбранных. Только преклонение пред идолами оседлости обрекает людей на это уничижение. И душа бедуина кипела негодованием против такого рабства. Бедуины свободны, как должны быть свободны «дети Божии». Так шли века, почти ничего не изменяя ни в мыслях, ни в наклонностях, ни в быту, ни в социальном строе потомков Измаила.
Но вот в соседней Палестине и в многоумном высоко–культурном эллинском мире произошли великие события и потрясения. Родился «Эммануил – с нами Бог», всюду повозникали Церкви и свершился, наконец, суд Божий над избранными иудеями: храм их был разрушен, а народ истреблён и рассеян. Христианство долго было жестоко гонимо, но, наконец, восторжествовало, и сам Римский Император, этот идол, одетый в золото и пурпур, принял веру во Христа.
Ομοουσιος (единосущный – пер. ред.), ομοιουσιος (подобосущный – пер. ред.)? Не знаем, и знать не хотим.
В первые века Христианство изобиловало учительно одарёнными людьми, посылало во все концы мира своих апостолов и вдохновенных проповедников, но Аравии они не взволновали. Тут проповедывал ап. Павел, но неудачно. В тысяче единичных случаев совершалось молчаливое отталкивание мстительных сердец от завета смирения и прощения. В итоге явилось противление всего народа Христу, которое на протяжении 5 веков с недоумением наблюдали христианские писатели. Детскими глазами и с неисправимой гордостью кочевников смотрели Арабы на всё это духовное движение в городах, совершавшееся у окружающих оседлых народов. Да и что видели они там, где христианство восторжествовало, и куда они приходили с караванами верблюдов и грузами фиников и ладана? Какие рассказы об этом приносили они домой?
Там по–прежнему одно скопидомство! Епископы стараются жить с большими удобствами и в роскоши, чем священники; священники – с большими удобствами, чем народ. Иго оседлых. Эти люди только и думают о еде и красивой одежде, прячут деньги, полученные за товары, никого не угощая, и хвалятся в словоизвержении. Все угнетают и губят ближнего, чтобы урвать у него часть благосостояния. Торговля их – безбожный обман в весе и мере, утонченное злоупотребление чужою нуждой, не боясь Бога, повышают цены.
Столицы их – Дамаск, Бостра (Босра, город на юге Сирии – прим. ред.), Александрия, Антиохия хвалятся христианскими храмами. Но эти города – это скопища греха. Все там, когда соберутся, то охвачены духом, противным тому духу, который изливается «в книгах», читаемых ими в этих храмах. Начальники и богачи запрягли бедный народ в трудовую лямку вьючных животных, а сами, не доверяя завтрашнему дню, набивают свои кладовые всякими запасами. Вот какая там святость! Ад на земле!
Книги развращают их. Новая вера Иисы нисколько не изменила этих народов. Они кичатся своей учёностью, а запутались в ересях и проклинают друг друга из‑за слов. Из слов сделали для себя настоящих идолов, а для врагов – капканы. Это тёмные идолопоклонники. Вся жизнь их показывает, что они сомневаются в благости Бога, не покидающего своих творений даже здесь, в пустынной Аравии. Разве Господь не даёт им, бедуинам, чистую воду в колодцах, финики, всё нужное, чтобы они могли чувствовать себя истинными «детьми Божиими»?
И несмотря на то, что древняя звезда веры Авраама, на подобие звезды волхвов с Востока, звала ещё повелительнее и ещё громче ко Христу, народ этот не пошел многолюдными покаянными процессиями с пальмовыми ветвями и пением Κύριε, ελέησον (Господи, помилуй – пер. ред.) в Иерусалим ко гробу Господню, а ходил в Каабу к камню и продолжал свысока смотреть на всё Христианство без разбора, не умея в нём увидеть деющейся тайны спасения.
В упорной слепоте народ этот по–прежнему думал, с упрямством дикого осла, что он – один верен среди повального идолопоклонства и нечестия кругом. Сладкое опьянение своей лени, распространявшейся по всем членам, принимали за предвкушение уготованного ему блаженства на небесах, влюбленность за откровение, и по временам его охватывали припадки гнева против этой лжеоседлости христиан абиссинских, месопотамских, коптских, христиан сирийских, христиан эллинских и особенно богоотверженных иудеев.
А кормчая звезда Авраамовой веры, звёздный свет этой утопии, ещё ярче и выше сияла, точно в последнем напряжении света, над этой удивительной страной, держа все колена её народа в какой‑то загадочной боевой готовности – символ несметного размножения саранчи.
Что же это была за страна? И что за боевая готовность?
Эта страна – оплот откровения о Едином Боге. Ни в одной стране мира человек не был так прямо поставлен лицом к природе и загадке её тварного единства, как в Аравии. Рек здесь нет, также нет и лесов и птиц. Птиц нет! Только саранча тучами переносится от оазиса к оазису, затмевая солнце.
Куда не понестись на самом быстром скакуне – везде с изумительной правильностью точно циркулем обведён горизонт. Выйдешь из шатра ночью, с такою же правильностью поднимается над землёй синее глубокое полушарие небесного свода, усеянное миллионами звёзд. Среди гробового молчания одиноко стоит здесь человек в самой середине огромного гладкого круга, расстилающего свои пески на сто полётов стрелы во все стороны. Весь доступный мир здесь на каждом месте даётсячеловеку в единое обладание, сладостное блаженное чувство среди окружающей тишины. Единоцентричность мира здесь является патетической интуицией, врывающейся в душу религиозного созерцателя. И тот, кем она первым овладеет, готов будет в учительном исступлении восклицать в лицо всему Христианству: Един Бог на небе, и я его воинствующий вещатель и пророк!
Горе живущим лжехристианам, горе в городах идолопоклоняемых!